Три "Тетралогии" (речи II, III, IV) - самые ранние из полностью сохранившихся сочинений Антифонта; они датируются 440-ми гг. до н.э.[1] Во всяком случае, так считают специалисты, признающие, что "Тетралогии" действительно написаны Антифонтом. Есть, правда, и альтернативная точка зрения, согласно которой они попали в его корпус по ошибке, а на деле принадлежат перу какого-то другого, не известного нам писателя, причем даже не афинского[2]. В таком случае их обычно относят к гораздо более позднему времени - к первой половине IV в. до н.э. Однако сторонники этого второго мнения находятся, пожалуй, в меньшинстве, да и аргументы их выглядят слабее. В частности, сравнительно недавно рядом исследователей были высказаны весьма убедительные, веские доводы в пользу антифонтовского авторства[3]. Особенно важны наблюдения М. Гагарина о корреляции в идеях между "Тетралогиями" и философским трактатом "Об истине" (из него в нашем распоряжении имеются довольно пространные и репрезентативные фрагменты[4]), в принадлежности которого Антифонту сомневаться нет никаких оснований[5].
Таким образом, "Тетралогии" Антифонта (резонно рассматривать их как единое, целостное произведение, части которого органично связаны между собой) представляют собой древнейший целиком дошедший до нас памятник древнегреческой прозы. Впрочем, их уникальность связана не только с этим. "Тетралогии" стоят совершенно особняком, не имеют сколько-нибудь близких параллелей во всей античной греческой литературе. Перед нами три цикла речей (в каждом две обвинительные и две защитительные, итого четыре, отсюда и название "Тетралогии"), написанных для вымышленных, никогда реально не проходивших судебных процессов.
Дискуссионным является вопрос о цели написания "Тетралогий". Обычно считается, что они были составлены Антифонтом как риторические упражнения для нужд преподавания в основанной им школе ораторского искусства[6]. Однако относительно недавно М. Гагарин в книге, которая на сегодняшний день является, безусловно, лучшим исследованием об Антифонте[7], выдвинул и убедительно обосновал иную идею[8]: в действительности "Тетралогии", несмотря на внешнюю риторическую форму, - по сути своей философское произведение в духе софистов (Антифонт был активным участником софистического движения[9]). Как нам представляется, по-своему правы обе стороны - и Гагарин, и представители традиционной точки зрения.
"Тетралогии" являются одновременно и философским трактатом, и риторически отточенным текстом, и - не в последнюю очередь - немаловажным памятником юридической мысли.
Три "Тетралогии" посвящены процессам, связанным с теми тремя видами убийств, которые выделяло аттическое право и которые, соответственно, находились в компетенции трех разных судебных органов. А именно: дела об умышленных убийствах слушались в Ареопаге, дела о неумышленных - в суде Палладия, а в суд Дельфиния поступали случаи так называемых оправданных или дозволенных убийств - когда обвиняемый признавал сам факт умерщвления человека, но утверждал, что это произошло без нарушения закона.
В первой "Тетралогии" рассматривается дело об умышленном убийстве. Родственники некоего гражданина, чей труп был найден ночью на улице, обвиняют в убийстве одного из его личных недругов, а тот отрицает свою причастность к преступлению. Если бы процесс реально проходил в Афинах, он имел бы место в Ареопаге.
Содержание
Антифонт повсюду показывает присущую ему силу, но особенно - в этих тетралогиях, в которых он состязается сам с собой: ибо, сказав две речи за обвинителя, он позаботился и о двух речах за обвиняемого, причем и в тех и в других в равной степени отличился. Итак, эта речь напоминает речь Лисия, написанную против Микина[1]; содержание же она имеет следующее. Некто, возвращавшийся с обеда, был найден заколотым вместе с провожатым[2]. После его смерти какой-то его родственник обвиняет его врага в том, что он совершил убийство, а тот отрицает. Поэтому статус речи - предположительный, причем не в полной мере: предположение высказывается только относительно лица. А деление речи таково. Во вступлении...[3] Обращения к судьям речь не имеет - из-за того, что тогда еще всё это искусство не было хорошо известно. Говорящий первую речь в судебных процессах вначале обратился к рассмотрению причин, посредством чего он показал, что убийцей не является никто из тех, которые должны быть в числе подозреваемых. Затем он так изменяет постановку вопроса, чтобы показать, что человек погиб в результате злоумышления, и, наконец, делает упор на этот момент умысла. Требование доказательств он снимает ввиду свидетельства раба. Затем идут отступление и заключение.
1. Те дела, которые замышляются кем попало, нетрудно изобличить. Но когда такое совершают люди с недурными способностями, опытные в делах, находящиеся в том возрасте, в котором мысль работает лучше всего, - трудно их и опознать, и изобличить. 2. Ведь из-за большого риска те, кто такое замышляет, заранее заботятся о безопасности. Они не раньше берутся за дело, чем примут меры против любого подозрения. Итак, вам[4], зная это, следует, даже если вы услышите что-нибудь всего лишь правдоподобное, вполне верить. А мы, возбуждая иск об убийстве, вовсе не желаем преследовать невиновного, отступившись от виновника. 3. Ведь мы точно знаем, что весь город будет им осквернен[5], пока мы не начнем его преследовать. И кощунство ложится на нас, и наказание за вашу ошибку падает на нас, коль скоро мы не по справедливости обвиняем. А поскольку вся скверна падает на нас, мы попытаемся на основании того, что знаем, со всей возможной ясностью показать вам, что он[6] убил человека.
4[7] ...Ибо никто, коль скоро он так сильно рисковал своей жизнью, не отверг бы готовой выгоды, находящейся у него в руках: а между тем жертвы были найдены в гиматиях[8]. И, право же, не убил его кто-то, бесчинствуя в пьяном виде; иначе он был бы опознан участниками пирушки. И не из-за перебранки случилось это: не на исходе ночи и не в одиночестве бранились они[9]. И не попал он в него, метя в другого[10]: иначе он не убил бы вместе с ним и провожатого. 5. А коль скоро устраняется любое[11] другое подозрение, сама смерть показывает, что человек был умышленно убит. Кто же с большей вероятностью предпринял это дело, если не тот, кто уже раньше претерпел от убитого много зол и считал, что претерпит еще больше? Обвиняемый именно таков: ведь он, издавна будучи враждебен своей жертве, возбуждал против нее многочисленные и серьезные иски публичного характера, но ни в одном не победил. 6. Он и сам подвергался со стороны жертвы еще более серьезным и многочисленным искам, причем ни разу не был оправдан, и в результате лишился значительной части состояния. Так, совсем недавно он был обвинен убитым в краже священных предметов, и ему грозил штраф в два таланта. Он сознавал, что совершил преступление, на опыте столкнулся с искусством своего противника и питал к нему злобу за эти прежние события. Так вероятно, что он и замыслил убийство; вероятно и то, что он убил человека, защищаясь от его враждебности. 7. Ведь и желание мести заставило его забыть об опасностях, и боязнь грядущих неприятностей, выводя его из себя, побудила действовать с большей горячностью. К тому же он надеялся, совершив это, что убийство останется нераскрытым и он избежит процесса о краже: никто не выступит с жалобой и дело пройдет без последствий. 8. Впрочем, он полагал, что, даже если и будет осужден, то достойнее претерпеть это, отомстив, чем малодушно погибнуть в результате процесса, никак за это не отплатив. А он твердо знал, что процесс проиграет: ведь иначе он не счел бы, что теперешний суд для него безопаснее[12].
9. Это и заставило его совершить нечестие[13]. Свидетелей же преступления, если бы их было много, мы бы многих и представили. Но присутствовал при деле один лишь провожатый, и свидетельствовать будут те, кто его слышал. Ведь он был подобран еще живым; мы его расспрашивали, и он сказал, что из тех, кто их бил, он узнал только этого человека[14]. Последний совершенно изобличается и соображениями вероятности, и очевидцами, и он никаким образом не может быть вами оправдан: это было бы и несправедливо, и не полезно. 10. Ибо злоумышленников вообще невозможно будет изобличать, если они не изобличаются ни очевидцами, ни соображениями вероятности. И не полезно вам, что такой человек, оскверненный и запятнанный преступлением, входя в святилища богов, оскверняет и их чистоту, а также, садясь за один стол с невиновными, заражает их своей скверной. Ведь от этого случаются и неурожаи, да и в целом дела идут плохо[15]. 11. Итак, вам следует считать наказание этого человека делом, имеющим отношение к вам самим: возложите на него самого его нечестивые поступки и сделайте так, чтобы это было его личное несчастье, а город от него был бы чист.
Содержание
Защищающийся признает свою прежнюю вражду с погибшим, но отрицает убийство и в качестве довода в пользу того, что он не убивал, приводит сам факт вражды. Ведь он говорит, что, будучи врагом, знал: в любом случае вина будет возведена на него; потому-то он и не пошел бы на убийство. Порочит он и свидетельство раба, говоря, что оно было дано по наущению господ. Как он утверждает, вовсе не невероятно, что убийство было совершено какими-то злодеями, но просто они не успели снять с убитых гиматии.
1. Думаю, что не ошибаюсь, считая себя несчастнейшим из всех людей. У других попавших в несчастье бывает так: если они страдают от бури, с наступлением хорошей погоды приходит им облегчение; а если они болеют, то с выздоровлением спасаются. И если какая-нибудь другая беда обрушивается на них, изменение ситуации на противоположную для них полезно. 2. А для меня этот человек[1] и когда был жив, стал разрушителем дома[2], и когда умер, принес достаточно горестей и забот - даже если я буду оправдан. Ведь я дошел до такого несчастья, что мне недостаточно продемонстрировать свою чистоту и невиновность, чтобы избежать гибели. Нет, если я не найду убийцу и не изобличу его - а мстители-то за убитого оказались не в состоянии его найти! - я сам буду сочтен убийцей и нечестиво осужден. 3. Обвинители заявляют, с одной стороны, что я искусен и меня поэтому трудно изобличить, а с другой стороны - что я глуп: по делам-де видно того, кто их совершил. Ведь коль скоро из-за страшной вражды между мною и убитым вы исходя из соображений вероятности теперь подозреваете меня, - то ведь еще вероятнее, что я перед тем, как что-либо совершить, подумал бы о том, что на меня-то и падет подозрение. Я уж скорее и кому-нибудь другому стал бы препятствовать, если бы узнал, что он злоумышляет против убитого, и уж тем более не взялся бы за преступление сам, чтобы по своей воле попасть под явное подозрение! Ибо в случае раскрытия дела я погибал бы безусловно, но я точно знал, что даже и в случае, если дело не раскроют, это подозрение всё равно падет на меня. 4. Итак, тяжко мне приходится: меня принуждают не только себя защищать, но и установить истинных убийц[3]. Однако же приходится приняться и за это: ведь, кажется, нет ничего горше необходимости. И я не могу изобличить их никаким иным способом, кроме как на основании того, что сказал обвинитель, отводя подозрение от других людей: дескать, сама смерть показывает, что убийца - я. Коль скоро в случае, если другие люди признаются невиновными, преступником оказываюсь я, - то, раз эти другие люди попадают под подозрение, я могу по справедливости считаться ничем не запятнанным[4].
5. Вовсе не является невероятным, как они говорят, а, напротив, вполне вероятным, что человека, бродящего поздно ночью, убили именно из-за гиматиев. А что его не раздели - это ничего не доказывает: возможно, убийцы не успели снять с него одежду, а услышав, что кто-то идет, испугались и удалились. Предпочтя спасение выгоде, они поступили как здравомыслящие, а не как безумные люди. 6. А возможно, он и не ради гиматиев был убит, а увидел, что другие люди творят какое-нибудь зло, и они погубили его, чтобы он не стал доносчиком об их преступлении... Кто знает? Далее, было много людей, ненавидевших его не намного меньше, чем я, - почему более правдоподобно, что я его убил, а не они? Они прекрасно понимали, что подозрение падет на меня, а я точно знал, что меня объявят виновником вместо них. 7. А свидетельство провожатого - разве оно заслуживает того, чтобы ему верить? Он был в ужасе от грозившей ему опасности, и невероятно, чтобы он смог опознать убийц, а похоже, что он указал на того, на кого ему велели указать хозяева. Свидетельствам других рабов мы не доверяем - иначе мы не подвергали бы их пытке, - так разве справедливо поверить этому, выступающему свидетелем[5], и тем погубить меня? 8. А если кто считает, что доводы от правдоподобия в равной степени с истиной свидетельствуют против меня, тому опять же следует принять в расчет, что я с большей вероятностью остерегался бы, держась подальше от коварных замыслов, и не появился бы лично при деле, не дал бы этому провожатому опознать меня, когда его закалывали. 9. Я покажу вам, что если я не сошел с ума, то должен был понимать: в смысле риска это не безопаснее, чем выдержать процесс[6], а, напротив, многократно опаснее. Я знал, что, если проиграю процесс, имущества лишусь, но жизнь и город не потеряю[7]; я останусь в живых и на родине, и, даже если мне придется просить вспомоществования у друзей, все-таки меня не постигнет самое худшее зло. Точно так же я знал, что, если меня на нынешнем суде приговорят к казни и я погибну, я оставлю детям в наследство нечестивый позор; или я уйду в изгнание[8] и буду не имеющим отечества стариком нищенствовать на чужбине.
10. Таким образом, то, в чем меня обвиняют, целиком не заслуживает доверия. Намного справедливее было бы вам меня оправдать, коль скоро я не убивал этого человека - пусть это не видно из соображений вероятности, но это видно по существу дела. И ведь ясно, что я защищался от великой несправедливости: иначе не казалось бы вероятным, что я убил его. Правильным с вашей стороны было бы осуждать убийц, а не тех, кого обвиняют в убийстве. 11. В любом случае, я, со своей стороны, будучи свободен от вины, не оскверню чистоту богов, если войду в святилища, и не совершу чего-либо нечестивого, убеждая вас оправдать меня. А те, кто преследует меня, человека невиновного, виновника же прощает, оказываются виновниками неурожая[9]: они убеждают вас совершить кощунство по отношению к богам, и по справедливости они сами должны претерпеть всё то, чего, по их мнению, заслуживаю я. 12. Итак, этого они достойны, так что считайте их не заслуживающими доверия. А обо мне если будете судить на основании того, что мною раньше сделано[10], то увидите, что я не злоумышляю и не стремлюсь к вещам неподобающим; напротив того, я много раз платил большие экстраординарные налоги[11], много раз был и триерархом, со славой исполнил должность хорега[12], многим помогал деньгами, за многих выступал в качестве поручителя и опять же платил из-за этого большие деньги. Состояние свое я приобрел не тяжбами, а трудом; я набожен и законопослушен[13]. Коль скоро я таков, не обвиняйте меня в чем-либо нечестивом или постыдном! 13. Если бы меня обвинял этот человек, будучи еще жив, я бы не только говорил в свою защиту, но и доказал бы, что несправедливо поступает и он сам, и те, кто якобы[14] ему помогает, а на самом деле за мой счет поживиться желает[15] из-за того, в чем вы меня обвиняете. Однако я это опущу: так будет приличнее или справедливее. Но я молю вас, граждане, судьи и господа величайших дел: сжальтесь над моим несчастьем и станьте его целителями, а не присоединяйтесь к нападению этих людей[16], не допустите, чтобы я неправедно и безбожно был уничтожен ими!
Содержание
Говорящий здесь опровергает сказанное обвиняемым, утверждая, что свидетельство раба нельзя считать не заслуживающим доверия. Также, по его мнению, не является невероятным, что богатый и известный человек совершил убийство: ведь ему предстояло подвергнуться опасности со стороны убитого и лишиться состояния. Предположения же он опровергает путем изменения их смысла: обвиняемый сказал, что он несчастен, а обвинитель изменяет смысл сказанного, говоря, что тот обижает само несчастье.
1. Этот человек даже само несчастье несправедливо обижает, прикрывая им свое злодейство и стараясь скрыть свою оскверненность. Он не достоин того, чтобы вы его помиловали: он причинил своей жертве беду, которой та не желала, и, значит, по собственному желанию сам навлек на себя опасность. Итак, что он убил человека - это мы доказали в предыдущей речи; а теперь попробуем продемонстрировать, что он неправильно построил свою защиту.
2. Ибо если бы убийцы[1], увидев издали каких-то подходящих людей, бросились бежать, оставив убитых и не успев их раздеть, то люди, наткнувшиеся на них, увидели бы, что хозяин мертв, а слуга-то жив; ведь его потом подняли еще в сознании, и он свидетельствовал[2]. И они, хорошенько расспросив его о виновниках, сообщили бы нам; и тогда этого человека не обвиняли бы. А если бы люди были убиты теми, кого они застали при совершении какого-то другого злодейства, чтобы они их не опознали, - то тогда одновременно с убийством было бы объявлено и об этом другом злодействе, и подозрение пало бы на людей, его совершивших. 3. И я не знаю, каким образом против убитого скорее стали бы злоумышлять те, кто находился в меньшей опасности, чем те, кто испытывал больший страх. Ибо последних страх и обида должны были в достаточной мере заставить забыть об осторожности. А для первых опасность и стыд значили бы больше, чем вражда; даже если бы они и замыслили совершить такое, эти чувства побудили бы их образумиться и смирить гнев в душе. 4. И неправильно они[3] говорят, что свидетельство провожатого не заслуживает доверия. Ведь за такие-то свидетельства рабов не пытают, а отпускают на волю. Вот когда они украдут и не сознаются или показаниями покрывают своих хозяев - тогда мы их пытаем, желая, чтобы они сказали правду. 5. Также не более правдоподобно было обвиняемому отсутствовать при убийстве, чем присутствовать. Ведь если бы он и отсутствовал, всё равно опасность для него была бы такая же, как и в случае присутствия. Ибо любой из убийц, будучи схвачен, показал бы именно на него как на организатора преступления. А при том дело без него пошло бы хуже: никто же из участников не стремился совершить его с большей решительностью, чем он. 6. Теперь покажу, что от затеянного против него публичного процесса опасность для него была не меньше, а намного больше, чем эта, из-за убийства, и он это понимал. Положим, что у него в обоих судебных делах были равные шансы быть осужденным или оправданным. При этом пренебречь публичным процессом у него не было никакой возможности, пока был жив обвинитель: его он не уговорил бы отозвать иск. А на этот суд он надеялся и не попасть, поскольку считал, что ему удастся совершить убийство тайно. 7. Считая же, что вы не должны думать о нем что-либо худое[4] именно из-за того, что на него падает явное подозрение, он считает неверно. Ведь если бы подозрения было достаточно, чтобы отвратить его от нападения, хоть он и находился в величайшей опасности, - то уж точно и никто другой не замыслил бы этого преступления. Ибо любой человек, находящийся в меньшей опасности, имел бы еще меньше оснований, чем этот, совершить нападение: боязнь подозрения для него тоже была бы сильнее опасности[5]. 8. А экстраординарные налоги и хорегии - достаточный признак богатства, но они не противоречат тому, что обвиняемый мог убить человека. Как раз боясь за это самое богатство - как бы его не лишиться, - он с большой вероятностью и совершил нечестивое убийство. Заявляя же, что убийцы - это не те, кого предполагают убийцами, а те, кто действительно совершил убийство, - он верно говорит относительно убийц, но если бы нам было точно известно, кто были эти убившие! Поскольку же убившие не обнаружены, а этот человек изобличается соображениями правдоподобия, - то, значит, именно он и никто другой будет убийцей[6]. Ведь такие вещи делаются не при свидетелях, а скрытно.
9. Так что ясно из его собственной защитительной речи: он уличен в умерщвлении человека и хочет от вас не чего-либо иного, а просто направить свою скверну на вас самих[7]. А мы от вас ничего не хотим, только говорим вам: если теперь обвиняемый не уличается ни соображениями правдоподобия, ни свидетельствами, то, значит, вообще не бывает никаких улик против обвиняемых! 10. Вы твердо знаете, как погиб человек; следы подозрения явно указывают на обвиняемого; о том же надежно свидетельствовал и провожатый; разве же будет справедливым, если вы вынесете оправдательный приговор? Если же обвиняемый будет вами не по справедливости оправдан, дух умершего не нам будет мстить; нет, убийство будет лежать на вашей совести. 11. Итак, зная это, помогите погибшему, накажите убийцу, очистите город! Ведь этим вы совершите три благих дела: сделаете так, что людей, замышляющих преступления, будет меньше, людей, заботящихся о благочестии, - больше, а также и сами очиститесь от скверны, исходящей от этого человека.
Содержание
[Вот, заявляет говорящий, я и мое несчастье. Говорит он это в указательном смысле, намекая на себя: я, дескать, предаю себя и своему несчастью, и злодейству этих людей.][1] В качестве довода в пользу того, что он не совершал убийства, защищающийся указывает, что он никуда не выходил в ту ночь, и для доказательства этого готов выдать на пытку всех своих домочадцев.
1. Вот, я добровольно вверяю себя и несчастью, которым, по их словам, я несправедливо прикрываюсь, и их вражде; я боюсь чудовищности их клеветы, но я верю вашему разуму и истине совершенных мной дел. Лишаемый этими людьми возможности даже оплакать перед вами мои наличные бедствия, я нахожусь в затруднении: к чему другому мне следует прибегнуть в поисках спасения? 2. Ведь они клевещут на меня самым невиданным образом, - да что там, лучше сказать: самым злодейским образом! Ибо они прикидываются обвинителями и мстителями за убийство, но защищают всех тех, кто поистине заслуживает подозрения, а меня объявляют убийцей из-за того, что они не знают, кто совершил убийство. Таким образом, они делают противоположное тому, что им надлежит делать: ведь ясно же, что они желают меня несправедливо погубить, а не убийце отомстить. 3. Мне же следует сделать не что иное, как оправдаться против свидетельства провожатого. Я ведь не доносчик и не обличитель убийц; я просто отвечаю в качестве обвиняемого[2]. Но все-таки потружусь - пусть даже это и излишне - над тем, чтобы в любом случае доказать вам: эти люди злоумышляют против меня, а сам я чист от подозрений. 4. Итак, я прошу, чтобы мое несчастье, из-за которого они на меня клевещут, превратилось в счастье; хочу, чтобы вы порадовали меня, оправдав, а не жалели, осудив.
Обвинители утверждают, что среди тех, кто наткнулся на людей, подвергшихся нападению, не могло быть такого, кто с большей вероятностью не разузнал бы в точности, кто были убийцы, и не сообщил бы о них в дом жертв, а оставил бы место происшествия и обратился бы в бегство. 5. А я вот полагаю, что вообще нет такого отважного и мужественного человека, который, случайно встретив среди ночи еще трепещущие трупы, не убежит, а будет подвергать опасности свою жизнь, расспрашивая о тех, кто совершил это злодейство. А коль скоро вероятно, что очевидцы поступили бы именно так, то невероятно, что лица, совершившие убийство из-за гиматиев, напали бы на них. И это тоже снимает с меня подозрения. 6. А было ли объявлено о каком-либо другом злодействе, совершенном одновременно с убийством этих людей, - кто знает? Ни у кого не было заботы следить за этим. А коль скоро такое объявление прошло незамеченным, нет ничего невероятного, что убитый пал жертвой именно этих злодеев[3]. 7. А свидетельство слуги - разве следует считать его более заслуживающим доверия, чем показания свободных людей? Ведь последних лишают гражданских прав и наказывают деньгами, если сочтут, что они лжесвидетельствуют; а раб не представил никакого доказательства и не прошел через пытку - так какое наказание он понесет? Или как это можно расследовать? Во всяком случае, он знал, что будет свидетельствовать безнаказанно, и ничего удивительного, что его хозяева - а они мне враги - убедили его оклеветать меня[4]. А я-то могу нечестиво пострадать, если буду ими погублен посредством ненадежных показаний! 8. Они заявляют, что подозрительнее для меня было бы не присутствовать при убийстве, чем присутствовать. А я покажу, что не присутствовал, причем покажу, опираясь не на соображения вероятности, а на факты. Я передаю на пытку всех рабов и рабынь, которые у меня есть. И если окажется, что в ту ночь я не спал дома, а куда-то выходил, - тогда, согласен, я убийца[5]. А та ночь была не простая: убийство произошло во время Диполий[6]. 9. Что же касается богатства, - а они заявляют, что, по всей вероятности, из страха за него-то я и убил человека, - то и тут всё обстоит совершенно противоположным образом. Замышлять всякие нехорошие дела подобает людям неудачливым: ведь они могут считать, что в результате свершившихся перемен и их дурная судьба переменится к лучшему. А тем, кто счастлив, подобает сохранять спокойствие и блюсти свое наличное счастье[7]. Ибо в случае перемены обстоятельств они из счастливых превратятся в несчастных. 10. Обвинители притязают на то, чтобы изобличать меня на основании соображений вероятности, но в то же время заявляют, что я - не вероятный, а действительный убийца этого человека. Так вот, прочие соображения вероятности говорят скорее в мою пользу; а тот, кто свидетельствовал против меня[8], как доказано, не заслуживает доверия, и его показания не являются доказательством. И все признаки, как я показал, за меня, а не за них; и следы убийства ведут не в мою сторону, а в сторону тех людей, которых обвинители оправдывают, как они сами же и продемонстрировали. Коль скоро же доказано, что все обвинения не заслуживают доверия, то не в случае моего оправдания нельзя будет изобличать злодеев, а в случае моего осуждения у обвиняемых не останется никаких средств защитить себя[9].
11. Таким образом, обвинители, несправедливо преследуя меня и нечестиво желая погубить, сами себя объявляют чистыми, а про меня, который убеждает вас блюсти благочестие, говорят, будто я совершаю нечестивые дела. Я же, будучи чист от любой вины, относительно себя прошу вас почитать благочестие тех, кто не совершает ничего несправедливого, а относительно умершего - напоминаю о возмездии[10] и убеждаю вас не прощать виновника, вместо него осудив невиновного. Ведь если меня казнят, никто уж не будет искать виновника. 12. Итак, благоговея перед этим, благочестиво и справедливо оправдайте меня, а не расследуйте преступление потом, после раскаяния. Ведь в таких делах раскаяние уже не поможет.