Происхождение Антифонта

*[1]
(1) Антифонт был сыном Софила и происходил из филы Эантиды, дема Рамнунта. (2) Он, родившись во время Персидских войн[2], достиг расцвета тогда же, когда и софист Горгий. (3) И первым его учителем был отец, научивший его грамоте[3]; войдя же в возраст, Антифонт начал усердно упражняться в речах. (4) Присоединив к природным дарованиям старательные упражнения, он притом не был ничьим слушателем, потому что тогда еще не было никаких составителей речей и пособий по ораторскому искусству, и ни один выдающийся софист этим не занимался; Антифонт пользовался книгами более ранних писателей, а особенно поэтов, и достиг такого мастерства, что его прозвали Нестором - за наслаждение, доставляемое его речами[4]. (5) Отказавшись от политической деятельности[5] - он был еще молод, он соорудил в Коринфе близ агоры помещение для приема слушателей, а снаружи сделал надпись, что утешает скорбящих; затем, поскольку он был корыстолюбив, а это ремесло ему мало позволяло нажиться, он принялся писать трагедии[6]. (7) Но, отказавшись и от этого, он обратился к риторике и, основав в Афинах школу, спорил с Сократом по вопросам об аргументации[7]. (8) Он обучил многих, обучил и Фукидида[8]. (9) А во время Пелопоннесской войны он достиг многого: вместе с Архептолемом и его сторонниками сверг демократию и установил правление 400[9]. Но против него была возбуждена исангелия[10], он был осужден и подвергнут наказанию, установленному для предателей, а тело его брошено без погребения. (10) А некоторые[11] говорят[12], что он погиб на Сицилии при Дионисии[13]: прибыл к нему, уже будучи стариком, и насмехался над трагедиями самого Дионисия. А тот, говорят, разгневавшись из-за этого, приказал убить Антифонта. (11) Но другие сообщают, что не из-за этого он погиб, а по их словам, из-за подозрений в том, что он хотел свергнуть тиранию. Ибо, заявляют они, Дионисий спросил его, какая медь ему нравится, а он ответил: "Та, из которой отлиты Гармодий и Аристогитон".

---

[1] Этим анонимным позднеантичным текстом предваряется в рукописях Corpus Antiphonteum. На самом деле речь в нем идет не только и не столько о «происхождении» (γένος) Антифонта; это опыт его краткой биографии, предпринятый, во всяком случае, не ранее II в. н.э. – времени, когда были написаны «Жизнеописания десяти ораторов» Псевдо-Плутарха. Дело в том, что этим памятником (ошибочно приписанным Плутарху, в действительности ему не принадлежащим) активно пользуется наш неизвестный автор; в числе прочего он воспроизводит из Псевдо-Плутарха некоторые ошибки (которые в дальнейшем будут оговорены в комментарии).
[2] Указание на «Персидские войны» в узком смысле адресует к походу Ксеркса на Элладу в 480 г. до н.э. Именно в этом году, как принято считать (вполне правомерно), и родился Антифонт.
[3] Софила, отца Антифонта, некоторые источники именуют софистом, что, конечно, является анахронизмом для первой половины V в. до н.э. Возможно, тут сыграло свою роль то обстоятельство, что в имени Софила наличествует корневая морфема σοφ- (как, кстати, она наличествует и в имени Софилла, отца драматурга Софокла, который, как легко увидеть, передал оную морфему и своему знаменитому сыну). В LGPN написание имени отца Антифонта (в отличие от имени отца Софокла) передают через омегу, но отмечают, что в рукописях все-таки везде стоит омикрон.
[4] Аллюзия на красноречивого старца Нестора в поэмах Гомера.
[5] На самом деле Антифонт никогда не отказывался от политической деятельности. Просто он не всегда занимался ею в открытой форме.
[6] Очень характерная путаница между нашим Антифонтом (оратором и софистом) и его тезкой, драматургом Антифонтом. Последний жил в несколько более позднее время, его расцвет приходится на начало IV в. до н.э.
[7] Образчики споров Антифонта с Сократом приводит Ксенофонт в своих «Воспоминаниях».
[8] Великий афинский историк, судя по всем данным, прямым и косвенным, действительно был учеником Антифонта.
[9] Переворот 411 г. до н.э.
[10] После свержения режима Четырехсот, в том же 411 г. до н.э. Такой тип публичного иска, как исангелия, применялся в случае наиболее серьезных государственных преступлений.
[11] «Некоторые» – необходимое дополнение, принятое, в частности, в издании Бласса–Тальхейма.
[12] Все данные отсюда и до конца этого текста относятся к драматургу Антифонту, к интересующей нас персоне они не имеют никакого отношения.
[13] Речь идет о Дионисии Старшем.

Ι. Против мачехи по обвинению в отравлении

Речь часто называют в литературе просто "Против мачехи". Точная датировка ее неизвестна. Обычно считается, что она была написана после речи VI "О хоревте", но ранее речи V "Об убийстве Герода". Соответственно, считают, что с наибольшим основанием ее можно датировать первой половиной 410-х гг. до н.э.[1] Речь высоко оценивал великий Виламовиц[2]; впоследствии, однако, ее стали считать едва ли не самым слабым произведением Антифонта, и только в последнее время раздались голоса в пользу ее "реабилитации" как памятника ораторского искусства и правовой мысли[3].
Дело слушается в Ареопаге. Речь является обвинительной. Клиент Антифонта, совсем молодой человек (имя неизвестно), только что достигший совершеннолетия, обвиняет собственную мачеху в том, что она за несколько лет до того отравила (точнее, организовала отравление) его отца, своего мужа. Исход дела неизвестен. Политические мотивы в речи отсутствуют.
Содержание[4]
Некий Филоней, имевший какую-то наложницу, был другом отцу говорящего эту речь. Заподозрив наложницу в чем-то дурном, он грозился отправить ее в публичный дом. А отец говорящего речь, когда у него умерла жена, привел своему сыну мачеху. Та сговорилась с наложницей, поскольку они были соседками и поскольку она тоже была не очень любима мужем; обе решили убить мужчин ядом. Подготовившись, женщины во время праздника, когда эти мужчины сообща совершали возлияние - они ведь были друзьями, - дали обоим яд в питье. И Филоней, выпивший больше яда, скончался тут же, а отец говорящего речь, поскольку он выпил меньше, заболел и от этой болезни умер. Юноша же обвиняет мачеху в отравлении. Содержание речи таково, статус[5] же ее предположительный, а доказательством служит то, что противники не хотят выдать рабов для пытки.
1. Я, со своей стороны, еще молод и неопытен в тяжбах[6]; страх и недоумение охватывают меня в связи с этим делом, граждане[7]! С одной стороны, как я не буду преследовать в судебном порядке убийц[8] моего отца, если он сам поручил мне это[9]? С другой стороны, преследовать-то приходится тех, с кем меньше всего подобало бы вступать в раздор, - собственных единокровных братьев и их мать[10]. 2. Ведь судьба и сами эти люди вынудили меня вчинить иск против тех, кому прилично было бы стать мстителями за умершего, а обвинителю - помощниками. Но теперь происходит противоположное этому: ибо сами они являются моими противниками и убийцами, как говорим и я, и обвинительное заявление.
3. Прошу вас, граждане: если я докажу, что их мать умышленно, обдуманно совершила убийство нашего отца и до того уже не однажды, а многократно была поймана с поличным как замышляющая его смерть, - накажите ее. Заступитесь, во-первых, за ваши законы, полученные вами от богов и предков, и вынесите, подобно им, обвинительный приговор; помогите, во-вторых, самому умершему, а заодно и мне - ибо я один теперь остался.
4. Ведь вы оказываетесь моими родственниками, - поскольку те, кому следовало бы стать мстителями за умершего и моими помощниками, стали умершему убийцами, а против меня выступают как противники. К кому же пойти за помощью или где найти прибежище, кроме как у вас и у справедливости?
5. А я, признаться, удивляюсь и брату: что это у него за мысль - стать моим противником? Или, он считает, благочестие заключается в том, чтобы не предать мать? Я же полагаю, что гораздо безбожнее пренебречь мщением за умершего[11], особенно если он умер против своего желания, в результате злого умысла, а она его намеренно, обдуманно убила. 6. Мой противник и сам не скажет, будто он твердо знает, что его мать не убивала нашего отца. Ведь у него и была возможность что-то надежно узнать посредством пытки[12], - но он не захотел. А что невозможно было толком разузнать - в этом-то он и смел. Однако следовало-то как раз, как и я призывал, постараться, чтобы содеянное было явлено воистину. 7. Ведь если бы рабы не признались, то он со знанием дела защищался бы и успешно противостоял бы мне, и мать его была бы освобождена от этого обвинения. А поскольку он не пожелал провести расследование содеянного, каким образом то, чего он не пожелал разузнать, может ему быть известным? [Следовательно, судьи, каким образом возможно ему знать о том, о чем он уж точно не получил истинных сведений?][13] 8. Интересно мне, что он скажет в свою защиту. Он ведь хорошо понимал, что в случае пытки рабов не удалось бы спастись его матери, и поэтому посчитал: спасение - в том, чтобы их не пытать. Они решили, что таким образом получится скрыть содеянное. Каким же образом мой противник окажется принесшим неложную клятву[14], заявляя, что он имеет верные сведения, если он не пожелал получить эти верные сведения, хоть я и предлагал воспользоваться в нашем деле таким справедливейшим средством, как пытка? 9. Ибо я хотел подвергнуть пытке их рабов, поскольку они знали, что уже и ранее эта женщина, мать моих противников, хитростью, отравой хотела убить нашего отца, и отец поймал ее в этом с поличным. Да она и сама этого не отрицала, а только говорила, что давала ему снадобье не чтобы убить, а чтобы приворожить. 10. Итак, для этого-то я и хотел учинить рабам подобную пытку по названным вопросам, написав в письменном заявлении, в чём я обвиняю эту женщину. При этом я предлагал самим моим противникам и пытать их, в моем присутствии[15], чтобы рабы не говорили под принуждением то, что я от них требую. Нет, меня вполне устраивало, чтобы они подтвердили то, что сказано в письменном заявлении: это самое и стало бы подобающим свидетельством в мою пользу - о том, что я правильно и справедливо преследую убийцу моего отца. А в случае, если рабы стали бы отрекаться и говорить не согласное с моим обвинением, пытка с неизбежностью показала бы, как было на самом деле: ибо она даже тех, кто замыслил лгать, заставит дать истинные показания. 11. Однако я, во всяком случае, хорошо знаю: если бы мои противники, придя ко мне, как только им было сообщено, что я намерен преследовать в судебном порядке убийцу отца, пожелали передать мне для пытки рабов, которые у них были, а я бы не захотел этих рабов принять, они бы тем самым представили весомейшее свидетельство в пользу того, что они не виновны в убийстве. А теперь, поскольку именно я требую пытки и даже предлагаю, чтобы пытали они сами, а не я, мне-то уж явно подобает считать их отказ свидетельством в пользу того, что они виновны в убийстве! 12. [Если бы они пожелали дать рабов на пытку, а я бы не принял, тогда это было бы свидетельство в их пользу. Но пусть то же самое относится и ко мне, коль скоро я желаю получить улики по нашему делу, а мои противники не захотели их дать][16]. По крайней мере, мне кажется невиданным делом, что они стремятся у вас вымогать, чтобы вы их не осудили, а в то же время они не захотели стать судьями самим себе, предоставив своих рабов для пытки. 13. Итак, относительно этих вещей вполне ясно: они избегали того, чтобы разузнать в точности то, что произошло. Ведь они знали, что проявится-то зло, имеющее прямое отношение к ним, и рассудили: лучше о нем умолчать и не расследовать его. Но вы-то не так думаете, граждане, - я это твердо знаю! - и вы всё сделаете ясным.
Вот что сказал я предварительно. А о том, что произошло, попробую рассказать вам истинно. И пусть ведет меня сама справедливость[17].
14. Была у нашего дома надстройка сверху[18], а пользовался ей Филоней, когда ему случалось бывать в городе[19]. Человек он прекрасный и доблестный, да и отцу нашему друг. И была у него наложница, которую Филоней намеревался отправить в публичный дом[20]. Такую-то женщину мать моего брата, [познакомившись с ней][21], сделала подругой.
15. А узнав, что той грозит обида от Филонея, она приглашает ее к себе. Когда та пришла, моя мачеха сказала, что она-де и сама терпит обиды от нашего отца[22]. Она заявила, что, если та женщина желает ее послушаться, она может сделать так, чтобы и Филоней вновь полюбил свою наложницу, и мой отец - ее саму, мачеху. Она говорила, что берет на себя составление плана, а той предоставляет исполнение. 16. Итак, она спрашивала, не хочет ли та оказать ей услугу; а та, я полагаю, немедленно пообещала это сделать. После этого случилось так, что у Филонея в Пирее было жертвоприношение Зевсу Ктесию[23], а мой отец собирался плыть на Наксос[24]. Филонею казалось, что лучше всего будет поступить так: одновременно и проводить в Пирей моего отца - ведь он был ему другом, - и после принесения жертвы угостить его[25]. А наложница Филонея следовала с ним - именно из-за жертвоприношения. 17. И вот, когда они были в Пирее, то Филоней принес жертву, какую подобало. И когда жертвоприношение у него было уже совершено, это человеческое существо[26] раздумывало, как бы дать им зелье - до обеда или после обеда. И по здравом размышлении показалось ей, что лучше будет дать его после обеда: так она исполняла поручения этой Клитемнестры, [матери моего противника][27]. 18. Впрочем, рассказ об обеде, пожалуй, был бы длинноват, чтобы мне его излагать, а вам - слушать. Но я попытаюсь изложить вам остальное как можно короче, а именно - как было дано зелье. Когда отобедали эти двое - один принеся жертву Зевсу Ктесию и угощая другого, другой же - намереваясь отплывать и пируя у своего друга, - они, как подобало, совершали возлияние и возлагали на алтарь ладан за свое здоровье[28]. 19. А наложница Филонея, пока они молятся о том, чему не было дано свершиться, готовит возлияние, а тем временем, граждане, наливает в вино зелье. И вот, считая, что делает это на благо, бóльшую часть налитого она дает Филонею, как будто, если она больше даст, Филоней сильнее будет ее любить[29]. Она ведь не знала, что введена в обман моей мачехой, пока зло уже не свершилось. А отцу нашему она налила меньшую часть. 20. И они, после того как совершили возлияние, взяв в руки, пьют свое последнее питье, которое их и убило. Ведь Филоней умирает буквально сразу, а с нашим отцом случается болезнь, от которой он и умер на двадцатый день. За это исполнительница, которая сделала дело своими руками[30], получает достойное возмездие, хоть она и не была истинной виновницей: ведь ее пытали и отдали палачу[31]. А истинная виновница, выносившая этот план, еще получит свое возмездие, если пожелаете вы и боги[32].
21. Итак[33], посмотрите, насколько справедливее будет моя просьба к вам, чем просьба брата. Я, со своей стороны, побуждаю вас стать мстителями на вечные времена за человека умершего, подвергшегося обиде; а мой противник вовсе не будет просить у вас за умершего, который достоин получить от вас и сочувствие, и помощь, и заступничество - ведь он был лишен жизни безбожно и бесславно, до подобающего срока, к тому же теми[34], кому менее всего пристало это делать. 22. Нет, он будет просить об убийце, будет просить у вас о вещах беззаконных, нечестивых, невозможных, неслыханных ни богами, ни вами[35]: ...дела, в отношении которых сама убийца не сможет себя убедить, что она не совершила злодейства. Но вы - помощники не убийц, а тех, кто был умышленно убит, притом убит такими людьми, от руки которых им менее всего пристало умирать! Теперь уже в вашей власти вынести правильное решение по этому вопросу; сделайте же это! 23. Он будет просить у вас о собственной матери, которая жива, которая коварно и безбожно умертвила человека; он будет стараться убедить вас, чтобы она не несла наказания за свое преступление. А я вас прошу ради моего умершего отца, чтобы она в любом случае понесла наказание! Ведь вы являетесь и называетесь судьями именно для того, чтобы преступники несли наказание[36]. 24. И я начинаю судебное преследование, чтобы виновница понесла наказание за свое преступление и чтобы вступиться и за нашего отца, и за наши законы: таким образом, вам всем и пристало помогать мне, если я говорю правду. А мой противник, наоборот, чтобы презревшая законы не несла наказания за свое преступление, становится ей помощником. 25. Однако что справедливее: чтобы умышленный убийца понес наказание или чтобы нет? И кого следует больше жалеть: покойного или убившую его? Лично я считаю, что покойного: ибо пусть у вас всё будет более справедливым и благочестивым образом, и по отношению к богам, и по отношению к людям! Поэтому я считаю: как она немилосердно и безжалостно погубила его, так она и сама должна быть погублена вами и справедливостью. 26. Она-то его убила по своей воле и умыслу, а он погиб против своей воли, насильственно. Ибо разве же не насильственно погиб, граждане, тот, кто собирался отплывать из этой земли и пировал у человека, бывшего ему другом? А она, послав зелье и приказав дать его ему выпить, убила нашего отца! Так как же возможно такую жалеть, как возможно ей получить милость от вас или от кого бы то ни было, - ей, которая сама не пожалела собственного мужа, а нечестиво и позорно погубила его? 27. В самом деле, так и подобает - чувствовать большее сострадание при несчастьях, случившихся против воли, чем при обидах и проступках, совершенных намеренно, умышленно. И как она погубила его, не устыдившись и не побоявшись ни богов, ни героев, ни людей, - так пусть и она сама подвергнется справедливейшему наказанию, пусть она будет погублена вами и справедливостью, не встретив с вашей стороны ни милости, ни жалости, ни уважения.
28. Удивляюсь я все-таки дерзости брата[37] и его намерению принести клятву за свою мать: дескать, он хорошо знает, что она ничего такого не совершала. Ибо как кто-либо может хорошо знать дела, в которых он сам не принимал участия? Ведь никогда те, кто замышляет убийство близких, не задумывают и не готовят его при свидетелях. Напротив, они стараются сделать это как только можно скрытно, чтобы ни один человек не узнал.
29. А те, против кого злоумышляют, ничего не знают до тех пор, пока уже не столкнутся с самим злом; тогда-то они понимают, в каком несчастье оказались. Тогда они, если имеют возможность и время перед смертью[38], созывают и друзей и родственников своих, и свидетельствуют, и говорят им, по чьей вине они гибнут, и поручают отомстить за них обидчикам. 30. Именно это и мне, когда я был мальчиком, поручил отец, страдая от тяжкой, смертельной болезни. А если им это не удается, то они пишут письма, призывают своих домашних[39] в качестве свидетелей и объявляют, кем они убиты. Вот и отец мне, еще в юности моей, это объявил и написал[40] - мне, граждане, а не своим рабам.
31. Итак, это мной сообщено, и тем оказана помощь и умершему, и закону. Теперь ваша задача - самим обдумать остальное и вынести справедливый приговор. Считаю, что и подземным богам небезразличны те, кому нанесена обида.

---

[1] Dover 1950, 44. Более «обтекаемую» датировку (420–411 гг. до н.э.) дает М. Гагарин (Antiphon, Andocides 1998, 10). Все согласны в том, что Антифонт начал писать судебные речи как логограф не ранее 420-х гг. до н.э. (Gagarin 2002, 180) или даже, скорее, не ранее конца 420-х – начала 410-х гг. до н.э. (Avery 1982, 157).
[2] Wilamowitz-Moellendorff 1887.
[3] Carawan 1998, 216 ff.; Gagarin 2002, 146 ff. В отечественной литературе об этой речи (а также о речах V и VI) см. Суриков 2012а, 43 слл.; 2013, 105 слл.
[4] Каждая речь предваряется в рукописях анонимным позднеантичным «содержанием» (ὑπόθεσις). В «Тетралогиях», как мы увидим ниже, таких «содержаний» даже не по одному в составе памятника. В них немало грубых ошибок (то, которое сейчас перед нами, еще более или менее корректно, хотя мы не сказали бы, что в нем совершенно верно расставлены акценты – см. ниже сам текст речи).
[5] Статус (в сущности, постановка вопроса в речи) – важная категория античной риторики. Подробнее см. Гаспаров 1997, 556 слл.
[6] Речь, как и подобает, начинается со вступления (exordium); в нем главная задача говорящего – добиться от слушателей внимания и сочувствия. В данном случае обвинитель – человек совсем юный, едва достигший совершеннолетия, – добивается этой цели через следующую речевую стратегию: он прибегает к униженно-заискивающим просьбам и постоянно подчеркивает свою неопытность. Последнее, вообще говоря, являлось распространенным риторическим топосом в судебных речах, но на сей раз, похоже, топос согласовывался с действительностью.
[7] Дело разбирается в Ареопаге; поэтому выступающий нигде не обращается к слушателям «судьи» (δικασταί), ибо такое обращение применялось обычно к присяжным, членам коллегий гелиеи. Он называет ареопагитов просто ἄνδρες, т.е. дословно «мужи», но так нельзя было переводить, ибо это придало бы фразе оттенок «высокого стиля», отсутствующий в оригинале. С.И. Соболевский, переводя речи Лисия, в аналогичных случаях пользовался выражением «господа», но в наши дни оно уже звучит анахронизмом, да и не согласуется с реалиями античного полиса. Соответственно мы при переводе используем наиболее нейтральное выражение «граждане».
[8] Строго говоря, в убийстве обвинялась только одна женщина – мачеха обвинителя. Но здесь он говорит об убийцах во множественном числе (да еще и в мужском роде, как видно из оригинала), т.е. в обобщающем значении. Такое мы еще не раз встретим на протяжении всего Антифонтова корпуса.
[9] Перед смертью (об этом см. ниже).
[10] Поскольку обвиняемая, будучи женщиной, не имеет права выступать в суде, ее интересы представляет ее родной сын (от того же отца, что и обвинитель). Здесь говорится о «братьях», вероятнее всего, в порядке той же самой амплификации, как чуть выше говорилось об «убийцах».
[11] Тут, несомненно, слушателям должен был припомниться миф об Оресте, который убил свою мать, именно мстя за отца, а затем был оправдан тем самым Ареопагом, перед которым в данный момент слушается дело. Необычайно выигрышная тактика, предложенная Антифонтом своему клиенту! Последний и в дальнейшем апеллирует к этому мифу, называя мачеху «Клитемнестрой» и т. п.
[12] Речь идет о свидетельской пытке рабов (βάσανος) – о ней подробнее см. Кудрявцева 2008, 219 слл.; Суриков 2012а. Согласно нормам афинского права, пытать граждан настрого запрещалось, но вот снять свидетельские показания с раба можно было только с применением пытки. В данном случае (как становится ясным из дальнейшего изложения) обвинитель потребовал от обвиняемых выдать их рабов для допроса с пыткой (на предмет выяснения вопроса, о котором см. ниже), а те отказались. Отказаться они имели полное право, но теперь обвинитель, естественно, использует этот их отказ как довод в пользу их виновности.
[13] Фраза, заключенная в квадратные скобки, в некоторых изданиях исключается, поскольку ее содержание практически дублирует содержание предыдущей фразы. Однако дублирование имеет место только на смысловом, но не на лексическом уровне. Так что, не исключено, перед нами сознательный риторический прием амплификации.
[14] В процессах об убийстве стороны перед началом суда приносили особо торжественные клятвы.
[15] Обвинитель был настолько заинтересован в допросе, что даже сделал весьма серьезную уступку представителям противной стороны, соглашаясь на то, чтобы они сами пытали своих рабов. Вообще-то, разумеется, в нормальных обстоятельствах пытку должно было проводить лицо, нуждающееся в получении информации; но юноша не хочет, чтобы на полученные показания пала хоть тень подозрения в необъективности, и во всём идет навстречу своим оппонентам. Он оговаривает лишь одно: необходимость своего собственного присутствия при пытке. Но уж это-то было бы более чем естественно: понятно, что на допросе такого рода должны находиться обе тяжущиеся стороны, иначе нет способа контролировать возможные злоупотребления. Ясно, что представители ответчицы, пытая собственных рабов без участия противника, нашли бы средство заставить слуг сказать то, что на пользу им, представителям ответчицы.
[16] Место, заключенное в квадратные скобки, некоторыми издателями удаляется как ненужное повторение того, что было сказано непосредственно перед тем. Но ни малейшей надобности в подобной операции нет. Говорящий просто разъясняет свою позицию более простыми словами. Состав афинских судей был таков, что им многие вещи приходилось повторять не по одному разу. Ареопагиты, конечно, в этом плане несколько выделялись на фоне обычных дикастов: все-таки это были лица, ранее являвшиеся архонтами, а не «первые попавшиеся» граждане. Тем не менее даже и в архонты с 487 г. до н.э. мог попасть буквально кто угодно (прямые выборы на архонтские должности уступили место жеребьевке), и уж точно среди них не было специалистов-юристов, как не было таковых и вообще в греческих полисах.
[17] Здесь завершается затянувшееся вступление, которое включило в себя элементы таких частей речи, как предварительное определение темы (propositio), доказательства в свою пользу (argumentatio), опровержение доводов противника (refutatio). Впрочем, все эти категории относятся уже скорее к развитому, систематизированному этапу развития риторики, а Антифонт, не забудем, работал на самой ранней стадии истории этой дисциплины; он еще не мог знать классификаций, появившихся только после него. За вступлением следует основная часть речи, и перед нами – ее самый главный раздел: narratio, изложение событий, которые являются предметом иска.
[18] Древнегреческие жилые дома чаще были одноэтажными, но в данном случае речь идет о двухэтажной постройке (из всего видно, что отец обвинителя был зажиточным гражданином). В любом случае, даже в таких домах второй этаж часто не играл важной роли, воспринимался именно как «надстройка» и нередко сдавался внаем жильцам (как и в этом случае).
[19] Далее говорится о том, что основным местожительством Филонея был Пирей. Скорее всего, он был торговцем-эмпором, и ему по своим делам часто приходилось подолгу бывать в Афинах. Чтобы не утруждать себя постоянными переходами (хотя вообще-то между Афинами и Пиреем всего несколько километров), он и снял жилье у приятеля.
[20] Статус этой наложницы (παλλακή), судя по тому, как с ней обращался Филоней (из дальнейшего видно, что она заодно выполняла у него роль служанки), был невысок. Высказывалось даже предложение, что она являлась рабыней (хотя с уверенностью утверждать этого нельзя). Впрочем, среди наложниц афинских граждан (а они были достаточно распространенным явлением) встречались и женщины более высокого положения, даже гражданки (в целом о наложницах в классических Афинах см. Mossé 1991). Но здесь явно не тот случай.
[21] Место, заключенное в квадратные скобки (в оригинале причастие πυθομένη), в издании Жерне исключено, в издании Бласса – Тальхейма сохранено. Причастие допускает в данном контексте и другой вариант перевода – «узнав об этом» (т.е. о том, что Филоней собирается отправить свою наложницу в публичный дом), но этот вариант маловероятен ввиду содержания следующего параграфа.
[22] О характере этих обид ничего конкретного не говорится, но можно догадаться из контекста, что отец обвинителя разлюбил свою законную жену. Есть версия (Carawan 1998, 216 ff.), согласно которой он и сам взял себе наложницу, и от нее-то у него родился сын, который выступает клиентом Антифонта в данном процессе (это, между прочим, противоречит тому, что было сказано, как мы видели, в «Содержании» этой речи; но цена таких позднеантичных «содержаний», как мы знаем, невысока). Таким образом, наш юноша – незаконнорожденный? Ход мыслей здесь следующий: он возбуждает иск против мачехи сразу по достижении совершеннолетия. В то же время его единокровный брат, представляющий интересы обвиняемой, таким образом, тоже является уже совершеннолетним. Значит, он – старше. Этот вопрос нуждается в дополнительном изучении. Но мог ли незаконнорожденный выступить обвинителем в суде? В принципе, мог: если его мать была хоть и наложницей, но афинской гражданкой (см. предыдущее примечание), он являлся полноправным гражданином согласно закону Перикла о гражданстве 451 г. до н.э.
[23] Зевс в этой своей ипостаси (Ктесий – от κτάομαι, «приобретать») считался, естественно, покровителем торговцев и прочих «деловых людей».
[24] Цель поездки опять же не указывается. Скорее всего, отец обвинителя также занимался морской торговлей и был коллегой (возможно, даже партнером) Филонея (отсюда и дружба между ними).
[25] В своем собственном доме, находившемся в Пирее.
[26] Таким унизительным образом (ἡ ἄνθρωπος) обозначена здесь наложница Филонея. Возможно, тут еще и намек на ее рабский статус.
[27] Испорченное место, в рукописях имеются разночтения. Слова, заключенные в скобки, в большинстве изданий атетируются, но, может быть, и напрасно, ибо в результате становится непонятна метафора, употребленная автором (мачеха обвинителя уподобляется Клитемнестре, которая, согласно мифу, тоже убила своего мужа).
[28] Нагнетание пафоса, продолжающееся в следующем параграфе.
[29] Ирония.
[30] Здесь нам представляется правомерной перестановка, предлагаемая в большинстве изданий. В оригинале – «которая сделала дело своими руками» (собственно, καὶ χειρουργήσασα) – стоит ниже и относится к мачехе обвинителя.
[31] Очевидно, родственники Филонея, таким образом свершившие по отношению к наложнице свое возмездие. Если она действительно была рабыней, то для любого наказания, вплоть до смертной казни, не требовалось никакого судебного приговора.
[32] Здесь narratio завершается. Давно уже подмечено, что обвинитель не приводит никаких аргументов (например свидетельских показаний) в пользу того, что ход событий был именно таковым, как тут описывается. Часто поэтому данную речь Антифонта считают слабой и неубедительной. Впрочем, возможно и иное объяснение: мачеха юноши и не отрицала, что по ее инициативе двум мужчинам было дано некое снадобье, но просто настаивала на том, что это было приворотное зелье, а намерение убить с ее стороны отсутствовало. Обвинитель же настаивает на том, что обвиняемая умышленно приготовила именно яд (поэтому дело и рассматривается Ареопагом, а не судом в Палладии, который ведал неумышленными убийствами) и ввела в заблуждение соучастницу-наложницу.
[33] После narratio следуют argumentatio и refutatio, которые не отделены друг от друга, а напротив, тесно переплетены.
[34] Собственно, вернее было бы сказать «той»: ведь речь идет о мачехе обвинителя, супруге убитого. Но перед нами достаточно часто встречающаяся фигура обобщения.
[35] Небольшая лакуна в тексте, которая с надежностью заполнена быть не может, однако на понимание смысла пассажа, в общем, не влияет. Наиболее вероятный вариант восстановления, предложенный в издании Бласса – Тальхейма, – «чтобы вы не наказывали…».
[36] В оригинале – игра слов: «судьи» – δικαδταί «нести наказание» – δίκτη διδόναι, «преступники» – οἱ ἀδικοῦντες. Эта игра слов продолжается и в первой фразе следующего параграфа.
[37] Начинается заключение (peroratio), в котором говорящий напоминает о самых сильных своих доводах, сообщает некоторые новые обстоятельства и – в самом конце – вновь призывает благорасположение судей.
[38] Как в случае с отцом обвинителя, который, в отличие от Филонея, скончался не сразу, а около двадцати дней болел.
[39] Здесь под «домашними» (οἰκέται) имеются в виду, очевидно, домашние рабы. Это вытекает из сопоставления данной фразы со следующей.
[40] То есть и устно объявил, и дал письменное распоряжение.

ΙΙ. Первая Тетралогия

Три "Тетралогии" (речи II, III, IV) - самые ранние из полностью сохранившихся сочинений Антифонта; они датируются 440-ми гг. до н.э.[1] Во всяком случае, так считают специалисты, признающие, что "Тетралогии" действительно написаны Антифонтом. Есть, правда, и альтернативная точка зрения, согласно которой они попали в его корпус по ошибке, а на деле принадлежат перу какого-то другого, не известного нам писателя, причем даже не афинского[2]. В таком случае их обычно относят к гораздо более позднему времени - к первой половине IV в. до н.э. Однако сторонники этого второго мнения находятся, пожалуй, в меньшинстве, да и аргументы их выглядят слабее. В частности, сравнительно недавно рядом исследователей были высказаны весьма убедительные, веские доводы в пользу антифонтовского авторства[3]. Особенно важны наблюдения М. Гагарина о корреляции в идеях между "Тетралогиями" и философским трактатом "Об истине" (из него в нашем распоряжении имеются довольно пространные и репрезентативные фрагменты[4]), в принадлежности которого Антифонту сомневаться нет никаких оснований[5].
Таким образом, "Тетралогии" Антифонта (резонно рассматривать их как единое, целостное произведение, части которого органично связаны между собой) представляют собой древнейший целиком дошедший до нас памятник древнегреческой прозы. Впрочем, их уникальность связана не только с этим. "Тетралогии" стоят совершенно особняком, не имеют сколько-нибудь близких параллелей во всей античной греческой литературе. Перед нами три цикла речей (в каждом две обвинительные и две защитительные, итого четыре, отсюда и название "Тетралогии"), написанных для вымышленных, никогда реально не проходивших судебных процессов.
Дискуссионным является вопрос о цели написания "Тетралогий". Обычно считается, что они были составлены Антифонтом как риторические упражнения для нужд преподавания в основанной им школе ораторского искусства[6]. Однако относительно недавно М. Гагарин в книге, которая на сегодняшний день является, безусловно, лучшим исследованием об Антифонте[7], выдвинул и убедительно обосновал иную идею[8]: в действительности "Тетралогии", несмотря на внешнюю риторическую форму, - по сути своей философское произведение в духе софистов (Антифонт был активным участником софистического движения[9]). Как нам представляется, по-своему правы обе стороны - и Гагарин, и представители традиционной точки зрения.
"Тетралогии" являются одновременно и философским трактатом, и риторически отточенным текстом, и - не в последнюю очередь - немаловажным памятником юридической мысли.
Три "Тетралогии" посвящены процессам, связанным с теми тремя видами убийств, которые выделяло аттическое право и которые, соответственно, находились в компетенции трех разных судебных органов. А именно: дела об умышленных убийствах слушались в Ареопаге, дела о неумышленных - в суде Палладия, а в суд Дельфиния поступали случаи так называемых оправданных или дозволенных убийств - когда обвиняемый признавал сам факт умерщвления человека, но утверждал, что это произошло без нарушения закона.
В первой "Тетралогии" рассматривается дело об умышленном убийстве. Родственники некоего гражданина, чей труп был найден ночью на улице, обвиняют в убийстве одного из его личных недругов, а тот отрицает свою причастность к преступлению. Если бы процесс реально проходил в Афинах, он имел бы место в Ареопаге.

---

[1] Zuntz 1949, 103; Avery 1982, 157; Gagarin 2002, 179. Ср. Dover 1950, 59 (с некоторыми колебаниями).
[2] Mühll 1948; Carawan 1993; 1998, 171 ff.
[3] Например: Zinsmaier 1998; Gagarin 2002, 52 ff.
[4] См. об этих фрагментах (с их русским переводом): Суриков, 2010.
[5] Gagarin 2002, 103 ff. Ср. также Morrison 1963, 35.
[6] Carawan 1998, 171 ff.; Barta 2011, 139 ff.
[7] Характеристику этой работы см. Суриков 2011.
[8] Gagarin 2002, 103 ff.
[9] Kerferd 1981, 30–31, 50–51. Попытку соотнести Антифонта с другими современными ему мыслителями см. также Saunders 1977/1978.

ΙΙΙ. Вторая Тетралогия

Во второй "Тетралогии" обвинитель возбуждает иск о неумышленном убийстве в связи с тем, что его мальчик-сын погиб во время спортивной тренировки от удара копья, брошенного другим ее участником, юношей несколько постарше. Данное дело, если бы оно действительно имело место в Афинах, слушалось бы в Палладии. Здесь, правда, нюанс заключается в том, что представитель защиты (им является отец обвиняемого юноши ввиду несовершеннолетия последнего), не исключено, мог бы при желании попытаться потребовать переквалифицировать дело в подсудное Дельфинию. Правда, мы точно не знаем, приравнивалось ли убийство на тренировке к убийству на состязании, которое входило в категорию оправданных. В любом случае, отец юноши избрал иную стратегию защиты. Он заявляет, что его сын вообще не виновен в убийстве: гибель мальчика произошла вследствие его собственной неосторожности, а стало быть, он парадоксальным образом является убийцей себя самого.

---

IV. Третья Тетралогия

Последняя из "Тетралогий" - самая короткая; тем не менее именно с ней связано наибольшее количество спорных проблем. Сюжет вымышленного здесь Антифонтом судебного процесса следующий. Два человека, молодой и пожилой, поссорились и вступили в драку. В ее ходе старик получил серьезные травмы, от которых через некоторое время скончался. Его родственники обвиняют молодого человека в умышленном убийстве. Тот строит свою защиту на двух пунктах. Во-первых, по его словам, зачинщиком драки был старик (под влиянием алкогольного опьянения), сам же он лишь оборонялся и, следовательно, невиновен. Во-вторых, он утверждает, что смерть в действительности наступила не от его ударов, а из-за того, что впоследствии пострадавшего плохо лечил врач, которого, стало быть, и следует признать истинным убийцей. Этот довод сторона обвинения парирует ссылкой на правовую норму, согласно которой в таких случаях врач является неподсудным (см. ниже).
В каком афинском суде проходил бы этот процесс, если бы он имел место на самом деле? Традиционно считается, что в Дельфинии[1], ибо обвиняемый не отрицает своей причастности к делу, но говорит, что при этом закон с его стороны не был нарушен. К категории разбиравшихся в Дельфинии оправданных (дозволенных) убийств, не влекших за собой ответственности, относились[2]: убийство при самообороне против грабителя; убийство лица, участвующего в перевороте с целью свержения демократии или занимающего государственную должность после такого свержения; убийство ночного вора; случайное убийство во время спортивных состязаний; случайное же убийство согражданина на войне; убийство любовника жены, пойманного in flagrante; смерть, наступившая в результате лечения (врач считался свободным от вины).
В результате получается красивая, стройная картина: три "Тетралогии" - три разных вида убийства - три различных судебных органа. Однако М. Гагариным подобный ход мысли был оспорен[3]. По мнению исследователя, нет серьезных оснований относить рассматриваемый случай к категории оправданных убийств. Да, обвиняемый ссылается на то, что действовал в порядке самообороны; однако не всякая самооборона подпадала под данную категорию, а только самооборона при нападении грабителя, а тут ни о каком грабеже речь не шла, просто случилась пьяная драка. Далее, хотя в тексте речи и фигурирует врач, по чьей оплошности умер человек (еще один тип оправданного убийства), но сам этот врач участником процесса не является, и судят не его.
С чисто формальной точки зрения М. Гагарин, допускаем, вполне прав. Но формалистический подход вряд ли конструктивен применительно к произведению, которое не является реально произнесенной судебной речью (такая речь всегда представляет собой не только нарративный источник, но и в известном смысле документ, и критерии ее исследования должны быть соответствующими), а лишь имитирует таковую. Сам же Гагарин в другом месте своей книги - там, где отстаивает авторство Антифонта для "Тетралогий"[4], - совершенно справедливо указывает, что в сочинении подобного рода пишущий мог дать полную волю полету своей фантазии, придумать законы, какие ему заблагорассудится, - в частности, те, которые наилучшим образом помогали бы развивать наиболее интересные для него тогда мысли. В сущности, Афины "Тетралогий" - это весьма условные Афины, это скорее некий "Софистополь", как выражается Гагарин, - абстрактное общество, где живут не люди, а идеи и аргументы. В этом "Софистополе" нет ни Ареопага, ни Палладия, ни Дельфиния... Кстати, названия этих трех судов и не упоминаются в "Тетралогиях". Так какой же смысл рассуждать, какой из них слушал бы дело, которого вообще не было, которое было создано воображением Антифонта?
Одним словом, мы продолжаем придерживаться того мнения, что наш оратор имел-таки красивый, просто роскошный замысел - осветить в трех частях своего труда три вида убийств - и претворил этот замысел в жизнь.

---

[1] Например: Carawan 1998, 201.
[2] Почти исчерпывающий перечень см. Bonner, Smith 1938, 203.
[3] Gagarin 2002. 106; Antiphon and Andocides 1998, 40.
[4] Gagarin 2002, 52 ff. Ср.: Eucken 1996 (весьма схожие рассуждения).

V. Об убийстве Герода

Точное время написания речи неизвестно. Предлагались датировки как максимально широкие (между 427 и 412 гг. до н.э.[1]), так и более узкие (между 423 и 414 гг. до н.э.[2]) и даже совсем конкретные (около 414 г. до н.э.[3], около 417 г. до н.э.[4]). В любом случае наиболее вероятно, что она относится к первой половине - середине 410-х гг. до н.э.
Речь является самой большой по размеру из сохранившихся произведений Антифонта; согласно единодушному мнению специалистов (как античных, так и современных), она и в художественном отношении принадлежит к числу лучших творений нашего автора.
Речь является защитительной. Клиент Антифонта Евксифей (имя в самой речи не упоминается, но известно по независимым данным) - человек довольно молодой, гражданин Митилены (крупнейшего полиса на Лесбосе). Он обвиняется в том, что в ходе совместного плавания (из Митилены в Энос на северном берегу Эгейского моря) с неким Геродом, - скорее всего, афинским клерухом в Митилене[5] - ночью на вынужденной стоянке судна где-то у лесбосских берегов убил этого Герода. Евксифей отрицает свою вину.
Несмотря на то что перед нами опять дело об убийстве, процесс проходит в коллегии гелиеи по специальной процедуре ареста так называемых "злодеев" (подробнее см. в комментарии к речи). Евксифей на протяжении всей речи настаивает на том, что его дело рассматривается с грубыми процессуальными нарушениями и должно быть передано в Ареопаг.
Исход дела неизвестен. Содержащиеся в речи подспудные политические мотивы заключаются в том, что после митиленского восстания 428-427 гг. до н.э. афиняне негативно относились к митиленянам[6], на чем и пытаются "сыграть" противники Евксифея.

Содержание[7]
Некий Гел[8], митиленянин, из Афин[9] отправился морем в Энос вместе с Геродом. В ходе плавания они оказались в Мефимне[10], что на Лесбосе; поскольку судно их было без крыши, они перешли на другое, на котором крыша имелась. Когда же они на него взошли, Герод вечером[11] куда-то отправился и уже не возвратился. А когда вернулся только сам Гел[12], родственники умершего[13] подали против Гела обвинение как против злодея[14]. Проводя судебный процесс, они заявили, что он и убил Герода. А Гел оправдывается от возводимого на него обвинения путем указания на неправильный характер возбужденного против него иска: он говорит, что злодеи - это воры и грабители, "а ничего из этого, как доказано, я не совершил". Далее он переходит к защите в связи с убийством и рассуждает в суде на основании предположений. Речь общеизвестна, от начала и до конца.
1. Хотел бы я, граждане[15], чтобы способность говорить и опытность в делах были у меня такими же, как мое несчастье и обрушившиеся на меня беды! А теперь в делах я опытен далеко не так, как нужно[16], а в словах слишком слаб, чтоб себе помочь. 2. Ведь когда моему телу пришлось пострадать[17] из-за неподобающего обвинения, - тогда опыт мне нимало не помог. А когда я должен спастись, рассказав истинно, как все было, - в этом мне вредит мое неумение говорить. 3. Ведь уже многие люди из числа неспособных говорить, чьи истинные показания были сочтены не заслуживающими доверия, из-за этого самого погибли, - они не смогли доказать истину. А многие из числа способных говорить, чьи ложные показания сочли заслуживающими доверия, таким образом спаслись - из-за того, что солгали. Итак, с неизбежностью, если кто-то неопытен в судебных тяжбах, он больше зависит от слов обвинителей, чем от самих дел и от истины вещей. 4. Итак, я, граждане, не буду просить у вас выслушать меня, как просят многие тяжущиеся, которые самим себе не верят, а от вас заранее ждут чего-то плохого. Нет, естественно, от добрых мужей и без всякой просьбы можно ожидать выслушивания обвиняемых, как и обвинителей выслушивают, хоть они о том и не просят[18]. 5. А я вас прошу вот о чем: с одной стороны, если я своим языком совершу какую-нибудь ошибку, проявить ко мне снисхождение и считать, что причина ошибки - неопытность, а не преступность; с другой же стороны, если я скажу что-нибудь верное - приписывать это истине, а не моему красноречию. Ведь несправедливо ни согрешившему на деле спастись благодаря словам, ни правильно поступавшему на деле погибнуть из-за слов. Ибо одно дело - погрешность языка, другое дело - грешный настрой ума[19]. 6. Но неизбежно человек, когда подвергается опасности, в чем-то и ошибется. Ведь необходимо думать не только о том, что говорится, но и о том, что будет: ибо все, что пока еще не ясно, находится скорее во власти случая, чем предвидения. Соответственно, это с неизбежностью приводит в сильный ужас того, кто подвергается опасности. 7. Да я и сам вижу, что даже люди весьма опытные в тяжбах говорят намного хуже самих себя, когда окажутся в какой-нибудь опасности; а когда они делают что-нибудь, не подвергаясь опасности, то выглядят гораздо лучше. Итак, граждане, эта моя просьба и законна, и благочестива, и справедлива для вас не меньше, чем для меня; а теперь я буду оправдываться по каждому пункту обвинения.
8. Прежде всего, поскольку я был вовлечен в этот процесс самым беззаконным и насильственным образом[20], - это-то я вам и покажу: не для того, чтобы избегать суда вашего множества - даже если бы вы были не связаны присягой и каким-либо законом, я бы вверил свою жизнь вашему решению (ведь я, со своей стороны, верю, что я совершенно невиновен в этом деле и что вы раскроете истину). Нет, я покажу это, чтобы у вас были свидетельства насилия и беззакония этих людей[21], как по отношению ко мне, так и в других делах. 9. Ведь прежде всего я являюсь ответчиком в процессе об убийстве, при этом подвергшись доносу как злодей; но такого еще ни с кем никогда не случалось в этой земле[22]! А в том, что я не злодей и не подпадаю под закон о злодеях, - сами же эти люди мне в том стали свидетелями. Ибо против воров и грабителей направлен этот закон, а они не доказали, что я имею какое-то отношение к ворам или грабителям. Таким образом, они именно сам арест сделали для вас законнейшим и справедливейшим поводом оправдать меня. 10. Опять же, они, со своей стороны, говорят, что убить - это великое злодейство[23]. И я, со своей стороны, с этим согласен: величайшее! Равно как и совершить святотатство или изменить своему государству. Однако о каждой из таких вещей существуют отдельные законы. А мне, во-первых, устроили суд вот здесь, на агоре[24], хотя другим, являющимся ответчиками в делах об убийстве, именно здесь специальным объявлением запрещают находиться[25]. Далее, они сделали так, чтобы суд определял мне меру наказания[26] (хотя, согласно закону, убийца в возмездие сам должен умереть[27]); но сделали они это не для того, чтобы мне помочь, а в своих собственных интересах[28], и притом оказали меньшее почтение умершему, чем того требует закон. А из-за чего они так поступили - это вы узнаете из дальнейшего изложения. 11. А затем - я полагаю, что вы все это знаете, - все суды[29] разбирают дела об убийствах под открытым небом, и не ради чего иного, как ради того, чтобы, с одной стороны, судьи не входили в одно помещение с теми, у кого руки нечисты, а с другой стороны, чтобы обвинитель в деле об убийстве не оказывался под одной кровлей с убийцей. А ты[30], с одной стороны, нарушая этот закон[31], поступил противоположным образом по сравнению с другими. С другой стороны, тебе требовалось[32] принести величайшую и сильнейшую клятву, призвав погибель на себя, на свой род и на свой дом; ты должен был поклясться, что будешь обвинять меня не в чем ином, а только в самом убийстве, что я его совершил. Тогда я, даже если бы сделал много зла, был бы осужден не из-за этого, а только по самому предмету рассмотрения[33]; равным образом, если бы я сделал много хорошего, это хорошее меня не спасло бы. 12. Это-то ты и нарушил, сам для себя изобретя законы; и вот, сам обвиняешь меня, не принеся клятвы, и свидетели дают показания против меня, не принеся клятвы, хотя им нужно принести одинаковую с тобой клятву, прикоснуться к жертвам и только после этого свидетельствовать против меня. Кроме того, ты настаиваешь, чтобы судьи разбирали дело об убийстве, поверив свидетелям, не приносившим клятвы, - хотя ты сам, нарушив установленные законы, сделал этих свидетелей не заслуживающими доверия. И опять же, ты считаешь, что судьи должны предпочесть твое беззаконие самим законам! 13. Ты заявляешь, будто я не остался бы в городе, если бы меня отпустили, а спасся бы бегством[34], - словно ты меня против моей воли принудил прибыть в эту землю. Однако, если для меня не имело никакого значения, что я лишусь этого города[35], я мог с тем же успехом вообще не явиться, когда был вызван на суд, - и пусть бы меня осудили в мое отсутствие. А в делах об убийствах ответчику позволено после первой речи удалиться, и это правило, общее для всех. Ты же пытаешься частным образом лишить меня того, что является общим для других эллинов, то есть сам для себя придумываешь закон. 14. Однако[36] [я считаю, все согласятся, что законы, имеющиеся относительно таких дел[37], - самые лучшие и самые благочестивые из всех законов. По крайней мере, они - древнейшие в этой земле; далее, об этих делах всегда оставались одни и те же законы, а это вернейший признак, что законы хорошо составлены. Ведь время и опыт учат людей отвергать то, что не хорошо. Так что не следует вам учиться со слов обвинителя относительно законов - хороши они для вас или нет. Напротив, вы на основании законов должны распознавать слова обвинителей: правильно ли и законно ли они вам разъясняют дело или нет. 15. Такими-то] наилучшими являются законы об убийстве, которые никто никогда не дерзнул изменить. И один только ты[38] дерзаешь стать законодателем, изменяя их в худшую сторону; нарушая их, ты стремишься несправедливо погубить меня. Сами эти твои беззакония являются великолепными свидетельствами в мою пользу: ведь ты хорошо знал, что для тебя никто не стал бы свидетельствовать против меня, если бы ему пришлось принести эту клятву.
16. Далее же, ты не возбудил один процесс по этому делу, как человек, непоколебимо верящий в свою правоту; нет, ты приберег для себя еще одно рассмотрение и речь[39], а значит, ты не доверяешь и этим судьям. Ты устроил так, чтобы мне ничего не оставалось делать, даже если я буду оправдан: ты сможешь говорить, что от обвинения в злодействе-то меня оправдали, а по делу об убийстве - нет! А если ты выиграешь процесс, то, опять же, потребуешь, чтобы меня казнили как осужденного по делу об убийстве. Однако могут ли быть более чудовищные мошенничества? Вы, если один раз убедите судей, добьетесь того, чего хотите, а для меня, даже если я буду один раз оправдан, все-таки останется та же самая опасность. 17. Вот еще что: я, граждане, был заключен в тюрьму самым беззаконным образом из всех людей. Ведь, хотя я желал, согласно закону, представить трех поручителей, эти люди так устроили, что мне не было позволено это сделать. А ранее всегда, если кто-нибудь из чужеземцев желал представить поручителей, - никто из них никогда не заключался в тюрьму. Однако должностные лица, ведающие злодеями, используют один и тот же закон - этот самый. Так что и он, будучи общим для всех остальных, только мне одному не смог помочь[40]. 18. Ведь этим людям была от того следующая польза: чтобы я, прежде всего, не мог сам хлопотать о своих делах[41] и оказался неподготовленным; затем, чтобы я претерпел телесные страдания[42]; да чтобы и друзья мои стали более склонны ложно свидетельствовать в их пользу[43], чем истинно - в мою[44]. Позором окружили и меня самого, и моих близких на всю жизнь!
19. Вот так-то я, во многом лишенный защиты ваших законов и справедливости, вступаю в процесс; однако я, тем не менее, со своей стороны, даже и в таких условиях попробую показать, что невиновен. Хотя, конечно, тяжело тотчас изобличить давние клеветы и злоумышления: ведь чего человек не ожидал, от того он не может остеречься.
20. Я, граждане[45], совершал плавание из Митилены, причем плыл на том же судне, что и Герод[46] - тот, который, как они заявляют, погиб от моей руки. А плыли мы в Энос[47]: я - к отцу (случилось так, что он тогда был там)[48], а Герод - чтобы продать рабов неким фракийцам[49]. Плыли с нами и рабы, которых ему предстояло продать, и фракийцы, которые их намеревались выкупить. Свидетелей этого я вам предоставлю.
СВИДЕТЕЛИ[50]
21. Таковы были у каждого из нас причины для плавания. Но случилось, что мы были застигнуты некой бурей и вынуждены из-за нее пристать в каком-то местечке в мефимнской области[51]. Там стоял на якоре корабль - тот, после перехода на который и погиб Герод, как заявляют эти люди. И прежде всего обратите внимание на то самое обстоятельство, что рассказанное произошло не по моему замыслу, а случайно[52]. Ибо меня никоим образом не обвиняют, что я убедил того человека[53] стать моим спутником; нет, он сам, по своей воле, совершал плавание по собственным делам. 22. Опять же, кажется, и я не без подобающей причины совершал плавание в Энос; и причалили мы в этом местечке без всякого предварительного решения, а под влиянием необходимости; и, опять же, когда мы встали на якорь, наш переход на другое судно был вызван не какими-то кознями или хитростями, а тоже необходимостью. Ведь судно, на котором мы плыли, не имело крыши, а то, на которое мы перешли, - имело; из-за дождя и пришлось перейти. Свидетелей этого я вам представлю.
СВИДЕТЕЛИ
23. А когда мы перешли на другое судно, мы там пили[54]. И он[55], как видели, сошел с судна, а снова на него не взошел; а я в ту ночь вообще не сходил с судна. На следующий же день, когда выяснилось, что человек пропал, его искали и другие - но и я ничуть не меньше; и если кому-то из других дело казалось странным - то и мне в той же мере. И именно я предложил послать вестника в Митилену[56], и по моему совету он был послан. 24. Причем никто не хотел отправляться - ни из числа тех, кто был на судне[57], ни из числа тех, кто плыл с самим Геродом; и я уж был готов послать собственного слугу. Уж точно я не посылал сознательно доносчика против себя самого! А когда пропавший не отыскался ни в Митилене[58], ни в каком-либо другом месте, нам предстояло плыть дальше; и все остальные суда отбывали, и я тоже отправился в море[59]. Свидетелей этого я вам предоставлю.
СВИДЕТЕЛИ
25. Вот так все и случилось; а уж из этого вы делайте вывод, что правдоподобно. Ибо, прежде всего, до того, как я отправился в Энос, когда этот человек пропал, никто из людей меня не обвинял, хотя до них[60] дошла уже весть о пропаже; ведь иначе мне не дали бы уплыть. Нет, в тот момент истина и факты были сильнее их обвинения, а между тем я еще оставался на месте происшествия. А когда и я отплыл, и они злонамеренно составили против меня эти козни, - тогда-то они выступили с обвинением. 26. Но они говорят, будто этот человек погиб на суше: я-де бросил ему в голову камнем, - я, который вообще не сходил с судна! И они это точно знают; но как пропал человек - об этом они не могут сказать ни одного правдоподобного слова. Ведь ясно, что это, вероятно, произошло где-то вблизи гавани: с одной стороны, потому, что человек был пьян, с другой - потому, что он сошел с судна ночью. Во-первых, его уже ноги не держали; во-вторых, не похоже, чтобы у ушедшего ночью была какая-либо причина совершать дальний путь. 27. А этого человека два дня искали и в гавани, и за пределами гавани, но не обнаружили ни очевидца, ни крови и никакой другой улики. И это я еще снисхожу до их доводов, хотя я предоставил свидетелей того, что не сходил с судна[61]. Да даже если бы я и сходил с судна, невероятно, чтобы человека каким-либо образом можно было тайно убить и спрятать, коль скоро он, во всяком случае, не очень далеко отошел от моря. 28. Но обвинители заявляют, что тело было утоплено в море. На каком судне[62]? Ведь ясно, что это судно должно было быть из той самой гавани. Почему же оно не было найдено? И ведь, право же, вероятно, остался бы какой-нибудь след того, что человек ночью был убит на судне[63] и выброшен. А теперь они говорят, что нашли следы на том судне, на котором он пил и с которого сошел; а ведь сами же они соглашаются, что не на нем погиб этот человек! А что касается судна, на котором он был утоплен, - не нашли ни самого такого судна и никакого следа. Свидетелей этого я вам предоставлю.
СВИДЕТЕЛИ
29. Когда же меня уже не было - я плыл в Энос, - а в Митилену прибыло судно, на котором мы с Геродом пили, обвинители первым делом, взойдя на это судно, учинили там обыск. И поскольку нашли кровь, заявили, что тут-то и погиб этот человек. А когда у них это не прошло и выяснилось, что это кровь овец[64], они, отрекшись от своих же слов, начали пытать рабов[65], схватив их. 30. И тот, которого они пытали сразу же, ничего дурного обо мне не сказал. А тот, которого они пытали много дней спустя (хотя они имели его в своем распоряжении и до того), - вот он-то, повинуясь им, и оболгал меня. Я предоставлю вам свидетелей этого.
СВИДЕТЕЛИ
31. То, что этого человека пытали настолько позже, вам было засвидетельствовано[66]. Но обратите внимание и на саму пытку, как она проходила. Ведь раб, которому они, с одной стороны, похоже, пообещали освобождение, - а, с другой стороны, в их власти было прекратить его мучения, - склоненный обоими этими мотивами, оболгал меня: он надеялся, что получит свободу, и хотел быть немедленно избавленным от пытки. 32. Я полагаю, вы знаете: от тех людей, которые осуществляют бóльшую часть пытки, зависит, чтобы подвергающиеся ей говорили такие вещи, которые тем будут угодны. Ведь им от этого польза - и во всех прочих случаях, и особенно тогда, когда отсутствуют оболганные ими люди[67]. Ибо если бы я приказывал истязать этого раба как говорящего неправду, уже это самое отвратило бы его от какой-либо клеветы против меня. А тут обвинители сами и пытали, и оценивали сказанное - и добились нужных для себя результатов. 33. Итак, пока раб доверчиво питал надежду на лучшее, он сознательно меня оговаривал и настаивал на своих словах; а когда он узнал, что ему предстоит умереть[68], - вот тут он уже обратился к истине и говорил, что был склонен этими людьми оклеветать меня. 34. Вначале, под пыткой, он говорил ложь, а потом - правду, но ни то, ни другое ему не помогло: этого человека взяли и убили - обличителя, из веры к которому преследуют меня. Так они совершили противоположное по сравнению с остальными людьми. Ведь остальные дают доносчикам деньги, если те - свободные люди, а если они рабы, то свободу. А эти дали доносчику в дар смерть, хотя мои друзья требовали не убивать этого человека, пока я не прибуду. 35. Итак, ясно, что не сам раб был им нужен, а слова его. Ибо этот человек, если бы он был жив и если бы той же самой пытке его подверг я, стал бы обличителем их козней. А поскольку он мертв, истинного доказательства он меня лишил, погибнув, а из-за его лживых слов я теперь погибаю, как будто они истинны. Пригласи мне свидетелей этого.
СВИДЕТЕЛИ[69]
36. Ведь им[70] следовало, как я полагаю, обвинять меня, доставив сюда самого обличителя, и воспользоваться самим процессом как поводом представить налицо этого человека и назначить ему пытку, а не убивать. Так вот, каким из его показаний они воспользуются? Тем, которое он дал вначале, или тем, которое потом? И какое из них истинно - то, в котором он говорил, что я это совершил, или то, в котором говорил, что не я[71]? 37. Ведь если следует расследовать дело исходя из правдоподобия, последние слова оказываются ближе к истине. Ибо раб лгал ради собственной пользы, а когда из-за лжи ему пришлось погибать, он, сказав правду, счел, что этим спасется. Итак, говоря правду, он не имел никакого заступника: ведь я тогда еще не прибыл - я, которому правда его последних слов была в помощь. А эти его последние слова должны были отменить предыдущие, клеветнические - так, что никогда тем было не стать истиной. 38. И другие люди, против которых кто-нибудь дает обличающие показания, похищают таких обличителей, а потом и устраняют. А эти, возбудив иск и расследуя дело, сами устранили того, кто был у них обличителем против меня! И если бы я устранил этого человека или не захотел бы его им выдать для пытки, или каким-либо другим образом препятствовал бы получению доказательств, обвинители уж точно в максимальной степени воспользовались бы этим в своих интересах, и это было бы для них величайшей уликой против меня. А теперь, коль скоро они сами, вопреки требованиям моих друзей, таким образом ускользнули от проверки показаний, ясно, что это самое обстоятельство служит мне уликой против них, - что не согласно с истиной то обвинение, которое они на меня возводят.
39. Они же говорят еще, будто бы под пыткой тот человек признавался, что и сам участвовал в убийстве. А я заявляю: он этого не говорил, а говорил, что свел меня и Герода с судна и что потом взял его, уже убитого мной, погрузил на судно и утопил[72]. 40. Однако посмотрите: вначале, до того как взойти на колесо[73], этот человек до последней возможности придерживался истины и оправдывал меня от обвинения. А когда он взошел на колесо, - тут уж поневоле стал оговаривать меня, желая прекращения пытки. 41. Когда же его перестали пытать, он больше не говорил, что я совершил что-либо из этих дел. Напротив, напоследок он оплакивал меня и себя как людей, безвинно погибающих. И делал он это не из расположения ко мне - как это было бы возможно? Ведь сам же он меня и оболгал! Нет, делал он это, принуждаемый самой истиной и подтверждая, что истинными были его первые показания. 42. А затем другой человек, плывший на том же самом судне, присутствовавший там все время и сопутствовавший мне, был подвергнут такой же пытке[74]. Он признал истинными первые и последние слова того человека[75], чем окончательно меня оправдал. А со словами, сказанными тем на колесе - сказанными более из-за насилия, чем ради истины, - с ними он не согласился. Ведь тот раб утверждал, что я сошел с судна, убил Герода, а он-де сам помогал мне нести его, уже мертвого. А этот человек говорил, что я вообще не сходил с судна[76]. 43. Однако правдоподобие у меня в союзниках. Ведь, полагаю, не настолько уж я злосчастен, что замыслил убить человека в одиночку, без какого-либо соучастника - это означало бы подвергаться всяческим опасностям, - а когда дело было уже сделано, взял и приобрел себе свидетелей и советчиков. 44. И, допустим, этот человек погиб таким вот образом, близ моря и судов, как сказано в речи обвинителей; и он, умерщвляемый одним противником, не закричал и никак не подал о себе знака - ни тем, кто находился на суше, ни тем, кто на судне? И, во всяком случае, уж точно звуки гораздо лучше слышны ночью, чем днем, и на берегу, чем в городе[77]; а обвинители уж точно говорят, что этот человек сошел с судна, когда люди еще не спали. 45. Далее, хотя он будто бы погиб на суше и был погружен на судно, не обнаружилось ни следов этого, ни крови - ни на суше, ни на судне, при том, что он был и убит ночью, и на судно погружен ночью. Или вам кажется, что человек[78], находясь в подобных обстоятельствах, имеет возможность следы на земле стереть, а следы на судне смыть губкой? Разве, граждане, это правдоподобно? Их и днем-то не смог бы совершенно уничтожить даже человек, владеющий собой и не находящийся в страхе! 46. На это обратите особенное внимание[79] и не досадуйте на меня, если я укажу вам это многократно. Ведь в большой опасности нахожусь я: если вы правильно расследуете дело, - то я спасусь, если вы обманетесь относительно истины, - то я погибну. И пусть никто не отнимет у вас памяти о том, что эти люди убили доносчика[80] и постарались, чтобы он и перед вами не предстал, и мне не достался, когда я прибыл, для допроса и пытки. Именно от них это зависело. 47. А они вот, купив раба, частным образом, в своем кругу его убили - доносчика! Ни город не выносил на то своего постановления, ни человек этот не совершал собственноручно убийства[81]. Его нужно было, заключив в оковы, сторожить или передать на поруки моим друзьям, или сдать вашим[82] властям и вынести решение относительно его. А вы вот сами вынесли человеку смертный приговор и убили его! А это даже никакому городу не позволено - в отсутствие афинян наказывать кого-либо смертью[83]. И вы просите этих вот людей[84], чтобы они стали судьями некоторых слов этого человека[85], а притом дела его вы сами уже рассудили. 48. Однако даже те рабы, которые убили своих господ и при этом еще были взяты с поличным, - даже они не гибнут от рук самих родственников жертв; нет, их передают властям согласно вашим отеческим законам[86]. Ведь раз уж и рабу позволено свидетельствовать против свободного в делах об убийстве, и господину, если он так решит[87], позволено выступать обвинителем, вступаясь за раба, и приговор может быть вынесен в равной мере убившему раба и убившему свободного, то справедливо было бы, наверное, и этому рабу вынести приговор, а не погибать ему без суда от ваших рук. Так что гораздо справедливее вам было бы попасть под суд[88], чем мне теперь [несправедливо][89] подвергаться судебному преследованию с вашей стороны.
49. Взвесьте же, граждане, на основании показаний каждого из двух людей, подвергнутых пытке: что справедливо и правдоподобно? Ведь раб дал два показания: то он заявлял, что я совершил это дело, то не говорил ничего подобного. А свободный, подвергнутый такой же пытке, так по сей день ничего дурного и не сказал обо мне. 50. Ведь, с одной стороны, нельзя же было его убедить, как того, другого, - предложив ему освобождение. А с другой стороны, он желал, подвергаясь опасности за истину, претерпеть все, что полагалось, - при том, что и он, во всяком случае, знал свою пользу: его прекратили бы истязать, как только он сказал бы то, что устраивало этих людей. Так кому из двух правдоподобнее верить: тому, кто до конца говорит все время одно и то же, или тому, кто утверждает то одно, то другое? Но и без такой пытки те, кто говорит всегда одно и то же об одних и тех же вещах, заслуживают большего доверия, нежели те, кто сам себе противоречит. 51. Далее же, и сила двух свидетельств раба разделилась поровну. В пользу обвинителей было его признание, в мою пользу - непризнание. [А из двух людей, подвергнутых пытке, один признался, а другой до конца все отрицал][90]. А когда такие вещи разделяются поровну, - это, конечно, помогает обвиняемому, а не обвинителю, коль скоро уж и голоса, при подсчете разделившиеся поровну, дают победу обвиняемому, а не обвинителю[91].
52. Пытка, граждане, была такова, что эти люди, доверяя ей, заявляют, - дескать, они твердо знают, что Герод погиб от моей руки. Однако если бы я, со своей стороны, вообще знал за собой что-то дурное и если бы что-либо подобное было мной совершено, я бы устранил обоих свидетелей, так как в моей власти было либо увезти их в Энос вместе с собой, либо отправить их на материк[92], а не оставлять доносчиков, знающих что-то, что могло быть направлено против меня. 53. Обвинители говорят, что нашли на судне письмецо, которое я послал Ликину[93], - якобы о том, что я убил этого человека[94]. Однако с чего бы это нужно было мне посылать письмецо, если сам его доставляющий был моим соучастником? Так что, с одной стороны, сам он вернее рассказал бы о деле, в котором участвовал, с другой стороны, не требовалось и скрывать это от него. Ведь посылают в письменном виде обычно то, чего не может знать доставляющий письмо. 54. Затем же, если предмет рассказа пространен, - вот тогда приходится его записать, чтобы сообщающему не приходилось запоминать его во всех деталях. А тут сообщалось нечто краткое: что человек мертв. Затем, примите во внимание, что письмецо разногласит с рабом, подвергшимся пытке, [а раб разногласит с письмецом][95]: он под пыткой заявил, что сам убил Герода[96], а вскрытое письмецо обличало меня как убийцу. 55. Однако чему же следует верить? И ведь вначале-то они не нашли письмецо на судне, хоть и искали, а нашли только позже. Ведь сперва они еще не изобрели этой уловки; а когда тот человек, который первым подвергался пытке, ничего не сказал против меня, - вот тогда они подкидывают это письмецо на судно, чтобы с его помощью получить возможность взвалить вину на меня[97]. 56. А когда письмецо было прочитано и тот раб, которого пытали позже, давал показания, не согласные с письмецом, уже не было возможности скрыть прочтенное. Ведь если бы обвинители с самого начала полагали, что они убедят раба оклеветать меня, они же не стали бы придумывать содержание письмеца. Пригласи мне свидетелей этого.
СВИДЕТЕЛИ
57. Так чего же ради я убил человека? Ведь никакой вражды у нас с ним не было. Они же осмеливаются говорить, что я убил человека в угоду кому-то[98]. А кто когда-либо совершал такое в угоду другому? Я полагаю, что никто. Нет, великая ненависть должна быть у того, кто намеревается это сделать: ясно, что он издавна замышлял бы подобное злодеяние. Но у меня с Геродом не было никакой вражды. 58. Хорошо, но, может быть, я убил его из страха за себя - как бы самому не претерпеть от него чего-нибудь подобного? Ведь случается, что люди вынужденно совершают такое из подобных мотивов. Но между мною и им ничего подобного не было. Или я собирался, убив его, взять деньги? Но у него не было денег. 59. Нет, это скорее я мог бы по справедливости и по истине предъявить тебе[99] такое обвинение - что ты из-за денег стремишься меня погубить, - чем ты мне относительно этого человека. И ты с гораздо более справедливым основанием будешь уличен моими близкими в убийстве - в моем убийстве, - чем я буду уличен тобой и родственниками Герода[100]. Ибо я ясно показываю, что у тебя есть умысел против меня, а ты стремишься меня погубить бездоказательной речью.
60. Я говорю вам это, потому что он не может найти у меня самого никакой причины убивать этого человека. Но нужно мне, очевидно, сказать и в защиту Ликина, - а не только в собственную защиту, - что они и его несправедливо обвиняют. Итак, я говорю вам, что у него с Геродом все было точно так же, как и у меня: ни денег бы он ниоткуда не взял, убив его, ни опасность никакая ему не грозила, которой он мог бы избежать в случае смерти Герода. 61. А вот важнейшее доказательство, что Ликин не желал его убивать. Ведь у него была возможность погубить этого человека посредством судебного процесса, подвергнув его большой опасности, согласно вашим законам, если он за что-то был на него обижен. Так бы он и свое собственное желание удовлетворил, и от вашего города получил благодарность, - если бы изобличил Герода как преступника. Но он не пожелал и не выступил против него. Однако, во всяком случае, тогда опасность была бы для него почетнее...[101]
СВИДЕТЕЛИ
62. Но тогда Ликин простил его. А в том случае, когда ему предстояло подвергаться опасности, касающейся и его самого, и меня[102], - тогда он будто бы начал злоумышлять. [И это при том, что в случае изобличения он лишал бы меня родины, а себя самого лишал бы доступа к вещам священным и благочестивым и вообще ко всему тому, что людьми особенно, в величайшей степени ценится][103]. Далее, даже если Ликин всячески желал смерти этому человеку - пройдусь-ка я по речи обвинителей, - но при этом не желал стать собственноручно убийцей, как же это я смог бы согласиться совершить такое дело вместо него? 63. Что же, я был готов рисковать своей жизнью, а он - купить этот мой риск за деньги? Вот уж точно нет. У него не было денег, а у меня были. То есть, опять же, напротив, скорее уж я Ликина убедил бы совершить такое, чем он меня. Ведь так правдоподобнее? Он, просрочив свой долг в семь мин, не выпутался бы, да друзья его спасли. И во всяком случае для вас главным свидетельством моих с Ликином отношений является то, что не настолько я дружил с Ликином, чтобы делать все, что ему захочется. Ведь я, заметьте, не заплатил за него семь мин, хоть он был в оковах и подвергался оскорблениям[104]. А теперь я убил ради него человека, беря на себя такой риск?
64. Итак, что ни я сам, ни он не являемся виновниками случившегося, - это продемонстрировано в меру моих возможностей. Но обвинители в особенности прибегают к тому доводу, что человек[105] исчез, и вы, возможно, желаете услышать об этом самом. Если мне следует высказывать предположения, я это могу делать точно так же, как и вы: ведь ни вы не совершали этого преступления, ни я. А если следует говорить правду, пусть они спросят кого-нибудь из виновников: от него они лучше всего смогут это узнать. 65. Ведь у меня, поскольку я этого не совершал, самый долгий ответ будет таким: я этого не совершал. А совершившему легко будет все объяснить, а если не объяснить, - то сделать верное предположение. Ведь злодеи одновременно и совершают злодейство и подыскивают оправдание для своего преступления. А тому, кто ничего не совершал, трудно делать предположения о вещах неизвестных. Я считаю, что и каждый из вас, если кто-то его спросит о том, чего ему не случилось знать, так и ответит: не знаю. А если вас будут заставлять говорить что-то сверх того, в большом вы окажетесь затруднении, полагаю я. 66. Право же, не вводите меня в такое затруднение, в котором и вам самим пришлось бы нелегко! И даже если я сделаю верное предположение, не считайте, что от этого зависит мое оправдание; хватит с меня и того, чтобы показать собственную невиновность в этом деле. Итак, я в нем неповинен, даже если открою, каким образом этот человек исчез или погиб, - именно потому, что никак не относится ко мне его убийство. 67. Я уже, по крайней мере, по слухам знаю, что и прежде случалось, не находили то убитых, то убийц; поэтому нехорошо будет, если тем, кто с ними был, будут предъявлять обвинения. Во всяком случае, уже многие, обвиненные в чужих злодеяниях, погибли раньше, чем относительно них было установлено что-либо ясное. 68. Например, еще и по сей день не найдены те, кто убил Эфиальта[106], вашего согражданина. Поэтому если бы кто-нибудь требовал от его сотоварищей предположений, кто были убийцы, а если они таких предположений не сделают, обвинял бы их в убийстве, - нехорошо бы это было[107]. Далее, убийцы Эфиальта, во всяком случае, не попытались скрыть труп и таким образом рисковать обнаружить дело, - подобно тому, как я, по словам этих людей, не взял себе сообщника, замышляя убийство, а взял его для скрытия тела. 69. Так, не столь давно мальчик-раб, которому не было и двенадцати лет от роду, решился убить хозяина. И если бы он не был испуган криками того, не бросил бы нож в ране и не убежал бы, а осмелился бы остаться, то погибли бы все находившиеся в доме[108]. Ведь никому бы и в голову не пришло, что мальчишка осмелится такое сделать! А теперь он, когда его самого позже схватили, признал свою вину. Так и те, кто однажды был обвинен в хищении денег - безвинно, как и я сейчас, - а именно ваши эллинотамии[109]: все они, кроме одного, погибли по приговору, вынесенному под влиянием гнева, а не разума, но разъяснилось это дело только впоследствии.
70. А этого одного, - говорят, имя его было Сосий - уже приговорили к смерти, но он еще не был казнен. И тут обнаружилось, каким образом пропали деньги, и этот человек, уже переданный коллегии Одиннадцати[110], был отпущен вашим народом, остальные же погибли, будучи ни в чем не виновными. 71. Я думаю, старшие из вас сами это помнят, а младшие знают по рассказам, как я. Таким образом, хорошо расследовать дела по истечении некоторого времени. И, возможно, позже станет известным, при каких обстоятельствах[111] погиб этот человек[112]. Пусть не будет так, что позже вы это узнаете, а перед тем меня погубите, хотя я невиновен! Нет, с самого начала вынесите правильное решение, не под влиянием гнева и клеветы, ибо не может быть худших советчиков, чем эти две вещи[113]. 72. Ведь не бывает так, чтобы гневающийся человек что-либо правильно решил. Ибо гнев портит у человека именно то, чем он решает, - разум. Конечно, великое дело, граждане, - день, сменяющий другой день: он ставит разум на место гнева и помогает распознать истину дел. 73. Будьте уверены, что я более заслуживаю вашей жалости, чем наказания. Ведь наказание нести подобает преступникам, а жалеют тех, кто несправедливо подвергается опасности. Во всяком случае, ваша возможность справедливо спасти меня должна оказаться сильнее, чем желание моих врагов несправедливо меня погубить. Если вы сдержитесь, в вашей власти еще будет совершить то страшное, на чем настаивают эти люди[114]; но если вы поступите торопливо, у вас уже совершенно не будет возможности принять верное решение.
74. Но мне следует сказать и в защиту отца. Хотя, конечно, гораздо более подобало бы, чтобы он говорил в мою защиту, поскольку он - отец. Ведь он намного старше моих дел, а я намного моложе того, что им было сделано[115]. И если бы я в нашей тяжбе засвидетельствовал против обвинителя что-либо, что я знаю не точно, а лишь по слухам, то он сказал бы, что я творю против него нечто невиданное. 75. А в то же время он, принуждая меня оправдываться относительно тех дел, о которых я, будучи намного моложе, знаю только с чужих слов, не считает, что тем самым творит нечто невиданное! Но все же, конечно, я - в той степени, в какой я это дело знаю, - не допущу, чтобы перед вами несправедливо злословили моего отца[116]. Хотя я, пожалуй, могу ошибиться, неправильными словами передав вам его правильные дела, - но все-таки нужно рискнуть. 76. Ведь прежде чем случилось отпадение митиленян[117], отец делом показывал свою приверженность вам[118]. Когда же весь город, отпав, принял дурное, ошибочное решение[119], поневоле со всем городом провинился и мой отец. Итак, мыслями своими он даже и при таких обстоятельствах все равно был за вас, но уже не мог в этой ситуации проявлять ту же приверженность к вам. Ибо у него не было возможности легко покинуть город: ведь многое его там удерживало - и дети, и имущество[120]. А с другой стороны, оставаясь в городе, не под силу ему было отстаивать свое мнение. 77. Когда же вы наказали виновников этих дел, - в числе которых моего отца не оказалось, - а остальным митиленянам даровали прощение, чтобы они могли спокойно жить в своем городе, то после этого не было ничего, в чем бы он [мой отец][121] провинился или в чем он поступил бы не как должно. Не уклонялся он ни от какой литургии, которую возлагал на него город - будь то ваш[122] или Митилена[123]; нет, он и хорегии[124] исполнял, и налоги платит. 78. А если он предпочитает жить в Эносе, - то этим, конечно, он ни в чем не лишает[125] наш город своей поддержки. Он не стал и гражданином какого-нибудь иного города наподобие других, которые, как я вижу, отправляются на материк, живут там среди ваших врагов и вчиняют[126] вам иски на основании договоров[127]. Мой отец и не избегает суда вашего народа, а просто, как и вы, ненавидит сикофантов. 79. Несправедливо, чтобы мой отец один нес наказание за то, что он совершил вместе со всем городом, причем в большей степени по принуждению, а не намеренно. Ведь тогдашнее преступление стало для всех митиленян навеки памятным: ибо они этим променяли большое счастье на большое несчастье и увидели, как их родина была разорена. А тем личным обвинениям, которые обвинители клеветнически возводят на моего отца, не верьте: ведь все их интриги против меня и него - из-за денег. И многое способствует тем, кто хочет поживиться чужим: отец мой слишком стар, чтобы помочь мне, а сам я слишком молод, чтобы суметь надлежащим образом постоять за себя. 80. Но помогите мне вы, и не учите сикофантов иметь бóльшую силу, чем вы сами! Ведь если они, входя к вам, будут делать что хотят, то урок будет заключаться в том, что нужно им угождать, а вашего суда избегать. А если они, входя к вам, будут считаться негодяями, которым ничего не положено, то честь и сила будут вашими, как и подобает по справедливости[128]. Так помогите и мне, и справедливости.
81. Итак, вы выслушали те из человеческих доказательств и свидетельств, которые можно было предъявить. Но следует при вынесении приговора не в последнюю очередь руководствоваться и относящимися к этим делам знамениями богов[129]. Ведь вы в наибольшей степени полагаетесь на них, когда успешно занимаетесь общими делами города, - как такими, которые связаны с опасностями, так и такими, которые с опасностями не связаны. 82. Так следует считать, что эти знамения также и применительно к частным делам - самые важные и самые верные. Ведь, я полагаю, вы знаете, что уже много раз люди с нечистыми руками или с каким-нибудь иным лежащим на них осквернением, взойдя с другими на судно, губили не только собственную душу, но вместе с ней - и тех, кто был чист по отношению к богам[130]. А случалось, что другие хоть и не гибли, но подвергались крайней опасности из-за таких людей. Случалось и так, что многие, начав совершать жертвоприношение, оказывались не чистыми и тем самым препятствовали тому, чтобы жертвоприношение было совершено должным образом. 83. Однако со мной во всем этом дело обстояло противоположным образом. Во-первых, я плыл вместе со столькими людьми, и плавание прошло великолепно; во-вторых, когда я участвовал в жертвоприношениях, не было такого случая, когда жертвоприношения не совершались бы самым лучшим образом. Я считаю, что это для меня - веские доказательства относительно моей вины: они обвиняют меня ложно[131]... Свидетели этого.
СВИДЕТЕЛИ
84. Знаю я и то, граждане судьи, что если бы свидетели давали показания против меня, - дескать, в мое присутствие на судне или при жертвоприношениях произошло что-то нечестивое, - то обвинители воспользовались бы этими самыми показаниями как весьма весомыми и объявили бы, что знамения, идущие от богов, - самое верное доказательство моей виновности. А теперь, когда и знамения противоречат их словам, и свидетели подтверждают, что сообщаемое мной истинно, а их обвинения лживы, - они заставляют вас не верить свидетелям и при этом заявляют, что вам следует верить тому, что говорят они сами! Причем остальные люди проверяют слова делами, а эти стремятся с помощью слов представить дела не заслуживающими доверия.
85. Итак, граждане, я оправдался в том, что запомнил из обвинений; полагаю, что и вами[132] я буду оправдан. Ведь одно и то же спасет меня и для вас станет законным и соответствующим вашей клятве. Ибо вы поклялись судить согласно законам; а я, по законам, не подлежу тому суду, на который меня привели, и в вашей власти назначить мне законный суд по тому обвинению, которое мне предъявлено[133]. А если из одного процесса были созданы два[134], - не я тому виной, а обвинители. Однако, нужно полагать, не выйдет так, что враждебнейшие мне люди затеяли против меня две тяжбы, а вы - справедливые судьи дел, относящихся к законности, - заведомо осýдите меня за убийство уже в этом, первом процессе! 86. Не делайте же этого, граждане! Лучше дайте пройти некоторому времени: с его помощью те, кто хочет расследовать дела в точности, находят самые правильные решения. Ведь я-то считал, граждане, что в таких случаях процесс должен идти согласно законам, а согласно справедливости нужно все проверять как можно чаще. Таким способом дело было бы лучше понято: ведь неоднократные суды - истине союзники, а клевете злейшие враги. 87[135]. [Ведь дело об убийстве, даже неправильно решенное, сильнее справедливости и истины: ибо, если вы меня осудите, я неизбежно - хоть я не убийца и не причастен к делу - подпадаю под нормы права и под закон. И никто не дерзнет не подчиниться уже принятому по делу решению, хотя он и уверен в своей невиновности; равным образом и тот, кто знает о себе, что он совершил это преступление, не дерзнет пренебречь законом. Нет, необходимо покориться приговору даже вопреки истине и тем более покориться самой истине - в любом случае и особенно тогда, когда нет мстителя за содеянное. 88. Из-за этого самого и законы, и клятвы, и скрепляющие их жертвоприношения, и публичные объявления, и все тому подобное бывает в процессах об убийствах сильно отличающимся от того, что принято в других процессах, потому что и сами дела, из-за которых люди подвергаются опасности, необходимо расследовать особенно тщательно. Ведь если такое дело решено правильно, это является местью за пострадавшего, а если невиновного человека осуждают как убийцу, - это преступление и кощунство по отношению и к богам, и к законам.
89. И ведь не одно и то же - обвинителю несправедливо обвинить и вам, судьям, вынести несправедливый приговор! Ибо обвинение этих людей еще не имеет конечной силы, а в ваших руках находится судьба дела. И если вы в этом процессе что-то решите несправедливо, - нет такого места, где можно было бы опротестовать ошибку и тем самым оправдаться[136]]. 90. Итак, как вы можете принять верное решение относительно этих вещей? Вот как: если вы позволите и этим людям, принеся положенную клятву, обвинять меня, и мне - говорить в свою защиту по самому делу[137]. А каким образом вы это позволите? Если именно сейчас оправдаете меня. Ведь тем самым я еще не избегаю вашего приговора; нет, вы же[138] будете и в следующий раз голосовать обо мне. И если вы теперь надо мной сжалитесь, то тогда у вас будет возможность поступить так, как пожелаете; а если вы меня погубите, нельзя уже будет принять какое-нибудь решение обо мне. 91. И право, если уж необходимо в чем-то ошибиться, то более благочестиво будет несправедливо освободить, нежели не по справедливости погубить. Ведь первое - только ошибка, а второе - еще и нечестие. На это и нужно обращать особенное внимание, если можно совершить неисправимое дело. Ибо в деле исправимом меньше значит ошибка даже для тех, кто поддался гневу и поверил клевете: ведь можно еще, передумав, принять правильное решение[139]. А вот в делах неисправимых только хуже передумывать и решать, если уж совершена ошибка. Случалось уже некоторым из вас раскаиваться после того, как они погубили людей. Однако раз уж вам случалось раскаиваться из-за того, что вас обманули, уж точно, во всяком случае, следовало, разумеется, обязательно погибнуть тем, кто вас обманывал, конечно[140]! 92. Далее же, невольные проступки заслуживают снисхождения, а добровольные - не заслуживают. Ведь невольный проступок, граждане, зависит от случая, а добровольный - от намерения. Какой же проступок может быть более добровольным, чем тот, когда кто-нибудь, задумав нечто, немедленно это совершает? И право, совершенно одинаково поступает тот, кто несправедливо убивает рукой, и тот, - кто камешком для голосования[141]. 93. А вы будьте уверены, что я ни за что не прибыл бы в этот город[142], если бы знал за собой что-либо подобное. Но теперь вот прибыл, веря в справедливость, - ничто более нее не достойно помочь человеку, не знающему за собой никакого нехорошего поступка и никакого нечестия по отношению к богам. Ведь в таких обстоятельствах уже и душа спасла вместе с собой измученное тело, желая страдать за то, что она ничего дурного за собой не знает. А тому, кто за собой что-то знает, это самое и является первым врагом: тело еще держится, а душа его предает, считая, что это ей в наказание за нечестие. А я, ничего такого за собой не зная, прибыл к вам.
94. А в том, что обвинители клевещут, нет ничего удивительного. Такое уж их дело, а ваше дело - не верить тому, что не согласно со справедливостью. С одной стороны, если вы послушаете меня, у вас будет возможность изменить свое решение и в другой раз наказать негодяя, совершившего это[143]; а если вы их послушаете, не будет уже средства исправить то, что они предлагают совершить. И немного времени вам потребуется, чтобы законно свершить то, относительно чего ныне обвинители убеждают вас проголосовать противозаконно. Во всяком случае, это дела не для спешащих, а для принимающих продуманные решения. Итак, станьте теперь защитниками справедливости, а тогда, в другой раз, - судьями[144]; теперь предполагайте, а тогда судите по правде. 95. Уж точно очень легко представить ложные свидетельства против человека, являющегося ответчиком в процессе, где речь идет о смерти. Ведь если только они тотчас вас убедят меня казнить, вместе с моей жизнью будет потеряна и возможность отмстить. Ибо и друзья уже не захотят мстить за погибшего; а если и пожелают - чем лучше от этого будет тому, кто уже мертв? 96. Поэтому теперь оправдайте меня! А в процессе по поводу убийства эти люди, принеся положенную клятву, будут меня обвинять, и вы вынесете мне приговор согласно наличным законам. И тогда уж, если мне придется что-то претерпеть[145], у меня не будет повода говорить, что я гибну вопреки законам. Об этом-то я и молю вас, не пренебрегая вашим благочестием, но и себя не лишая справедливости: ведь в вашей присяге и мое спасение содержится. Примите во внимание то из сказанного, что вам угодно, и оправдайте меня.

---

[1] Schindel 1979, 6.
[2] Heitsch 1984, 32.
[3] Dover 1950, 44.
[4] Antiphon and Andocides 1998, 48: «примерно десятилетие спустя после митиленского восстания 427 г. до н.э.».
[5] Хотя есть мнение, что Герод был митиленянином, как и Евксифей (Roussel 1932).
[6] См. в связи с этим: Wassermann 1956; 1968; Debnar 2000; Schmitz 2010; Harris 2013.
[7] В этом «содержании» грубых ошибок особенно много; они будут оговорены в примечаниях.
[8] На самом деле обвиняемого звали Евксифеем. Откуда взялось это странное «Гел» (Ἕλος)? Есть версия (она, например, фигурирует в примечании к данному месту в издании Бласса–Тальхейма), что это получилось вот как. В параграфе 19 присутствует слово ἐλασσωθείς («умаленный», в нашем переводе по контексту – «лишенный»), которое кто-то из переписчиков ошибочно принял за Ἕλος σωθείς («спасенный Гел»).
[9] На самом деле из Митилены.
[10] Не совсем так; вынужденная стоянка была предпринята не в самой Мефимне, а в каком-то прибрежном местечке на ее хоре. Собственно, если бы дело происходило в Мефимне, в городе, вряд ли человек пропал бы без вести; такое могло случиться только в достаточно пустынной местности.
[11] На самом деле уже поздно ночью.
[12] Выражение ни в каком отношении не верное. Евксифей («Гел») заявляет, что он никуда не уходил с Геродом, а оставался на судне, и ссылается на алиби. Если же понимать «вернулся» в смысле «вернулся в Митилену», то и это не так, поскольку Евксифей с места происшествия проследовал не туда, а в пункт назначения – Энос.
[13] То есть Герода.
[14] О категории «злодеев» (κακοῦργοι) см. в комментарии к тексту самой речи.
[15] Суд проходит в коллегии гелиеи.
[16] Традиционная (как и в речи «Против мачехи») ссылка на неопытность говорящего с целью captatio benevolentiae.
[17] Имеется в виду арест обвиняемого (см. ниже).
[18] Тон обвиняемого Евксифея – в целом все же не такой униженно-заискивающий, как у юноши из речи «Против мачехи». Данный клиент Антифонта держит себя в большей степени «на равных» по отношению к присяжным: подчеркивает, что не просит их выслушать его, поскольку это и так их прямой долг, а также постоянно повторяет, что истина, правота – на его стороне.
[19] В переводе этой фразу опираемся на конъектуры, предлагаемые Жерне.
[20] Обычно в случае убийства родственниками жертвы возбуждался (согласно законам Драконта) иск, влекший за собой процесс δίκη φόνου. Дело в таком случае разбиралось Ареопагом (если убийство было умышленным). Однако на сей раз обвинители предпочли действовать иным путем, а именно арестовали подозреваемого в совершении преступного деяния Евксифея (по прибытии его в Афины) посредством процедуры ἀπαγωγή (о ней см. Hansen 1976), применявшейся против так называемых «злодеев» (κακοῦργοι). И обвиняемый предстал перед коллегией гелиеи. Под категорию «злодеев» действительно подпадали некоторые убийцы, а именно те, которые не следовали налагавшимся на них по законам Драконта ограничениям (например, появлялись на агоре). Но в данном случае ничего подобного не было. Соответственно, Антифонт на протяжении всей речи регулярно настаивает на том, что допущено серьезное процедурное нарушение, в результате чего решение суда не может иметь законной силы.
[21] Обвинителей, родственников убитого (или пропавшего) Герода.
[22] Таким образом, Евксифей утверждает, что процедура ἀπαγωγή применена к нему беспрецедентно.
[23] Если верить Евксифею, обвинители действительно вводят суд в заблуждение, прибегая к сознательной путанице между юридическим термином κακοῦργος (под эту категорию подпадали строго определенные типы преступников, и данное дело к ним действительно никакого отношения не имеет) и общим, не-терминологичным словом для обозначения «злодейства» – κακούργημα.
[24] То есть в одной из коллегий гелиеи (помещения, в которых происходила их работа, размещались в основном на агоре или близ нее; см. об этих помещениях: Boegehold et al. 1995, 10 ff., 91 ff.).
[25] Лицам, обвиненным в совершении убийства, согласно законам Драконта, от вчинения иска и вплоть до суда, который должен был решить их судьбу, запрещалось находиться в местах, которые считались священными, в том числе и на агоре.
[26] Иными словами, добились того, чтобы процесс проходил как ἀγὼν τιμητός. В таком типе процесса (в отличие от ἀγὼν ἀτίμητος, в котором мера наказания предусматривалась в законах) дикасты после первого голосования (о виновности или невиновности подсудимого) приступали ко второму этапу суда, в ходе которого назначали наказание осужденному. Это осуществлялось также посредством голосования. Наиболее известный из процессов такого типа – знаменитый суд над Сократом (399 г. до н.э.).
[27] По законам Драконта за умышленное убийство (в данном случае Евксифей обвиняется именно в таковом) назначалась не смертная казнь как таковая; просто в подобном случае убийца, если он не покидал полис, подлежал кровной мести со стороны родственников жертвы (см. в связи с этими законодательными нормами: Gagarin 1981a). Согласно распространенному мнению, позже эта норма была изменена, однако в нарративной традиции настойчиво утверждается, что законы Драконта на протяжении долгих веков не претерпели никаких перемен (см. хотя бы в этой же речи ниже, V. 14–15). Комментируемое здесь суждение Антифонта, в принципе, допустимо понимать в обоих возможных смыслах (либо убийцу ждет казнь, либо месть).
[28] В чем заключались эти «интересы» обвинителей – в дальнейшем так и не разъясняется, вопреки данному обещанию.
[29] Имеются в виду пять афинских судилищ, ведавших делами об убийствах: Ареопаг, Палладий, Дельфиний, Фреатто и Пританей.
[30] Обращение к обвинителю.
[31] В отличие от вышеперечисленных судов, коллегии гелиеи могли заседать и в помещениях с крышей (хотя, например, та постройка, которая находилась на южной стороне агоры и большинством исследователей интерпретируется как главное здание гелиеи, как раз крыши не имела: Boegehold et al. 1995, 99 ff.). Судя по этим словам Евксифея, данное дело слушалось дикастами в каком-то из «покрытых» зданий.
[32] Если бы процесс шел по нормальной процедуре дел об убийствах.
[33] В Ареопаге и других судах по убийствам сторонам запрещалось в выступлениях говорить о чем бы то ни было, кроме самого существа дела. Впрочем, даже и там эта норма, случалось, нарушалась, но в обычных дикастериях ею просто откровенно пренебрегали.
[34] Евксифей, когда его вызвали из родной Митилены в Афины на суд по делу Герода, явился – и тут же был, вопреки его ожиданиям, арестован по вышеупомянутой процедуре ἀπαγωγή и заключен под стражу.
[35] То есть Афин.
[36] Далее Жерне исключает довольно большой отрезок речи (заключенный здесь в квадратные скобки), поскольку он находит себе практически полную аналогию в речи VI. В издании Бласса– Тальхейма этот отрезок сохранен.
[37] То есть относительно дел об убийствах. Эти законы, изданные Драконтом в 621 г. до н.э., в античной традиции устойчиво определяются как самые древние в Афинах (хотя, может быть, это и не вполне соответствует действительности; см., например, о законе, который мог быть принят сразу после подавления мятежа Килона в 636 г. до н.э.: Gagarin 1981b).
[38] Обращение к главному обвинителю. Строго говоря, в судебных процессах в гелиее официальным обвинителем выступал один человек, подававший исковое заявление (γραφή или δίκη). Но в реальности весьма часто на стороне обвинения (равно как и на стороне защиты) выступала группа лиц. В таких случаях остальные члены этой группы по отношению к основному считались синегорами (дополнительными ораторами). Поэтому Евксифей обращается к своим противникам то во втором лице единственного числа, то во втором лице множественного.
[39] Имеется в виду следующее: если обвинитель не выиграет данный процесс в гелиее, у него еще остается возможность возбудить против Герода новый процесс – на сей раз в Ареопаге, по традиционной процедуре δίκη φόνου.
[40] Каким образом обвинители добились того, чтобы обвиняемому отказали в этом послаблении, – не ясно. Вероятно, они настойчиво утверждали, что Евксифей скроется, если не будет арестован, а афинские судебные власти – из неприязни к недавно восстававшей Митилене – сочли возможным с ними согласиться.
[41] Ясно, что для арестованного и находящегося в тюрьме человека это действительно затруднительно (особенно учитывая, что Евксифей был не афинянином, а гражданином другого полиса, и, соответственно, вряд ли имел в Афинах много близких друзей, которые могли бы принять на себя положенные хлопоты).
[42] Имеется в виду тюремное заключение как таковое; каким-то специальным телесным наказаниям Евксифей, человек достаточно высокого статуса, естественно, не подвергался.
[43] Евксифей имеет в виду, что даже друзья могли отвернуться от человека, подвергшегося такому позору, как тюремное заключение. Напомним, что в классических Афинах, вообще говоря, попасть в тюрьму было весьма редкой возможностью: лишения свободы как меры наказания не существовало, а до суда обвиняемых тоже, как правило, не изолировали.
[44] Далее вслед за Жерне исключаем, как ненужные, слова λέγειν, διὰ τὴν τοῦ σώματος κακοπάθειαν.
[45] Narratio в этой речи более живое и яркое, чем в других произведениях Антифонта.
[46] Герод был либо афинским клерухом в Митилене (таково преобладающее среди исследователей мнение), либо митиленским гражданином, как и Евксифей. Процесс в любом случае проходит в Афинах, – поскольку в Афинской морской державе сложилась именно такая практика: все сколько-нибудь серьезные дела, касавшиеся жителей союзных полисов, разбирались не судами этих полисов, а афинянами в гелиее.
[47] Греческий город на северном, фракийском побережье Эгейского моря. Чтобы попасть туда из Митилены, нужно было прежде всего обогнуть Лесбос.
[48] Из дальнейшего узнаем, что отец Евксифея, будучи именитым митиленским гражданином, тем не менее реально почти постоянно проживал в Эносе.
[49] Судя по всему, Герод был профессиональным работорговцем. В данном случае он купил каких-то фракийских рабов (вероятно, военнопленных) и вез их на их родину, где их родственники намеревались дать ему за них выкуп.
[50] Как почти всегда в таких случаях, сами свидетельские показания не сохранились. Они в состав речи не включались, и, когда секретарь по просьбе выступающего зачитывал их, воду в клепсидре, отмеряющей время для речи, останавливали.
[51] То есть на территории, принадлежащей Мефимне – второму по значению после Митилены полису Лесбоса.
[52] Здесь в нескольких строках имеет место порча текста. Переводим, опираясь на реконструкции, предлагаемые в издании Жерне.
[53] Герода.
[54] Из некоторых обертонов рассказа приходится заподозрить, что как Герод, так и сам Евксифей были в ту роковую ночь сильно пьяны. Евксифей довольно смутно припоминает происшедшее.
[55] Герод.
[56] Сушей, что было быстрее.
[57] Имеется в виду то судно, на котором происходила попойка и с которого ушел Герод.
[58] Возникла, разумеется, и версия, что ночью пьяный Герод, не помня себя, пешком ушел домой.
[59] То есть отплыл в Энос, куда Евксифей, собственно, и направлялся.
[60] До обвинителей.
[61] Евксифей здесь фактически представляет свое алиби, но говорит об этом как-то смутно, без акцентировки. Возможно, он сомневается в том, что оправдывающие его свидетельства прозвучат убедительно. Все в большей и большей мере создается впечатление, что в ту злополучную ночь все присутствовавшие были сильно пьяны и потом не могли толком вспомнить, что же произошло.
[62] Чтобы надежно утопить труп, его нельзя было просто бросить в мелководной гавани, а нужно было вначале вывезти на каком-нибудь корабле в открытое море.
[63] Здесь издателями нередко делаются поправки, вставки слов. Действительно, никто не утверждал, что Герода убили на каком-либо судне.
[64] Возможно, оставшаяся после какого-нибудь жертвоприношения.
[65] Имеются в виду рабы из числа тех, что были с Геродом (как мы помним, он вез с собой партию рабов). Они были его собственностью и теперь, после его смерти, перешли к его родственникам, которые, таким образом, получили право обращаться с этими рабами по своему усмотрению, в том числе пытать и убивать их.
[66] Обвиняемый имеет в виду, что сам этот факт выглядит подозрительным и бросает тень на показания раба; в дальнейшем он, приводя детали, усиливает свою аргументацию.
[67] Евксифей имеет в виду, что его (будущие) обвинители провели пытку раба тогда, когда сам он, (будущий) обвиняемый, находился далеко, в Эносе.
[68] Вместо того чтобы освободить подвергавшегося пытке раба, как ему было обещано, родственники Герода предпочли убить его. Создается полное впечатление, что обвинители действительно заставили раба дать ложные показания, а после этого устранили его самого, спеша сделать это, пока из Эноса не вернется сам Евксифей, который, несомненно, потребовал бы проведения пытки по процедуре, более согласной с принятыми нормами, – в присутствии обеих сторон.
[69] Это слово отсутствует в рукописях, но совершенно ясно из контекста, что оно выпало по ошибке и должно быть вставлено.
[70] Обвинителям.
[71] Серия риторических вопросов, ненавязчиво подводящая присяжных к определенному мнению.
[72] Собственно, откуда Евксифею известно, что именно говорил раб под пыткой? Ведь самого его в тот момент в Митилене еще не было. Либо при пытке все-таки присутствовали какие-то его представители, либо он несколько темнит и знает меньше, чем говорит.
[73] Τροχός – пыточное орудие.
[74] Из дальнейшего выясняется, что этот человек был не рабом, а свободным. Этот факт настоятельно нуждается в объяснении. М. Гагарин комментирует это место так: «Со статусом этого человека есть неясность… В любом случае подвергшийся пытке свободный был, вероятно, митиленянином низкого статуса» (Antiphon and Andocides 1998, 62, Note 28). Мы, со своей стороны, имеем основания высказать более конкретное предположение: человек, о котором идет речь, являлся пелатом. Вопреки распространенному мнению, пелаты, эти зависимые работники, не ушли в прошлое с реформами Солона; еще в классическую эпоху они спорадически встречались в хозяйствах афинских граждан (если не в самой Аттике, то, во всяком случае, в клерухиях, а в Митилене как раз была афинская клерухия).
[75] То есть раба, о котором говорилось выше.
[76] Опять указание защищающегося на имеющееся у него алиби.
[77] Несколько испорченное в рукописях место; смысл, впрочем, вполне ясен.
[78] Предполагаемый убийца.
[79] Здесь следуем чтению Жерне; у Бласса–Тальхейма: «На это следует обратить особенное внимание».
[80] Того самого раба, подвергнутого пытке.
[81] Здесь, конечно, риторическая уловка. Хозяин раба имел полное право его убить без какой бы то ни было сторонней санкции.
[82] Афинским или митиленским. Неясность связана с тем, что говорящий обращается во втором лице множественного числа то к афинским дикастам (так чуть выше), то к обвинителям, прибывшим из Митилены. Впрочем, если Герод и его родственники все же были афинскими клерухами, а не митиленскими гражданами (кажется, это все-таки несколько вероятнее), то под «вашими» властями в любом случае имеются в виду афинские.
[83] Судебные процессы между жителями полисов, входивших в Афинскую архэ, действительно, обязательно рассматривались гелиеей в Афинах, если ввиду серьезности дела обвиняемому могла грозить смертная казнь. Однако, напомним еще раз, в данном случае речь идет о рабе, к которому все это относиться не могло.
[84] Присяжных.
[85] Раба, подвергнутого пытке, а затем убитого.
[86] На основании этих слов иной раз делается вывод, что в классических Афинах нельзя было убивать без суда даже рабов. Такой вывод, однако, представляется чрезмерно категоричным, поскольку достаточно велика вероятность, что здесь перед нами риторическое преувеличение, вполне уместное в памятнике судебного красноречия. В любом случае, даже если в самих Афинах и существовала такая норма, это еще не означает, что она распространялась на города Архэ, в том числе на интересующую нас Митилену – полис заведомо менее демократичный, чем Афины. Иными словами, нельзя заключать, что обвинители Евксифея, убив принадлежащего им раба, каким-то образом нарушили законы.
[87] Характерная оговорка. Ясно, что в реальной жизни вряд ли каждый хозяин раба в случае убийства последнего затевал формальный судебный процесс.
[88] За убийство раба.
[89] Это слово Жерне удаляет, возможно, и не без резона.
[90] В издании Бласса–Тальхейма высказывается мнение, что эту фразу лучше удалить, поскольку она кажется нарушающей логику аргументации. Жерне фразу сохраняет, и, на наш взгляд, с бóльшим основанием.
[91] Ссылка на известную практику, принятую в афинских судах: если при голосовании судей о приговоре их голоса разделялись поровну (такое редко, но бывало), эта «ничья» засчитывалась в пользу обвиняемого (считалось, что в таких случаях на его чашу весов ложится так называемый «голос Афины»).
[92] Неясный нюанс, порой дающий повод к недоразумениям. По нашему мнению, он все-таки не дает сделать вывод о том, что два свидетеля были рабом и пелатом Евксифея, а не Герода. Евксифей, судя по всему, имеет в виду только то, что он имел полную возможность укрыть от пытки обоих, если бы имел основание опасаться их показаний. Речь идет о практической, а не правовой возможности: он мог взять их с собой на корабль – и все. Никто не смог бы ему воспрепятствовать, поскольку Герода не было.
[93] Ранее в речи не упоминался. Судя по контексту, это был знакомый Евксифея и, возможно, его деловой партнер. У Ликина, похоже, была какая-то вражда с Геродом, и теперь обвинители объявляют его организатором убийства, совершенного Евксифеем.
[94] Герода.
[95] Слова, заключенные в квадратные скобки, Жерне атетирует как ненужное повторение. Но, возможно, это просто риторический прием.
[96] Вопиющее противоречие с тем, что было сказано выше (Antiph. V. 39): раб под пыткой признался не в убийстве, а только в том, что он помогал убийце Евксифею избавиться от трупа. Предполагать ли здесь какую-либо порчу текста? М. Гагарин комментирует это место так: противоречие «можно объяснить, вероятно, как попытку запутать судей» (Antiphon and Andocides 1998, 63, Note 30). Но подобная уловка выглядит какой-то уж слишком грубой… Довольно замысловатый вариант решения проблемы, не представляющийся нам убедительным, см. Carawan 1998, 314 ff.
[97] Таким образом, Евксифей утверждает, что пресловутая записка – весьма веская улика против него – была попросту подделана обвинителями.
[98] Имеется в виду Ликин.
[99] Опять обращение к обвинителю. Как мы уже неоднократно замечали, адресаты в речи постоянно меняются – ими являются то присяжные, то обвинитель или обвинители, то вновь присяжные (уже в следующем параграфе). Соответственно, обвинитель/обвинители упоминаются то во втором, то в третьем лице. Это, следует полагать, тоже элемент своеобразной речевой стратегии. С его помощью речи придавался оттенок как бы спонтанности, затушевывался тот факт, что в действительности Евксифей озвучивает текст, заранее подготовленный логографом.
[100] Это противопоставление обращает на себя внимание. Получается, главный обвинитель не являлся родственником Герода? Возможно, последние наняли в Афинах опытного сикофанта для ведения их дела? Тогда, во-первых, становится ясным звучащее чуть выше упоминание о деньгах; во-вторых, становится ясным и то, почему процесс был возбужден в гелиее – вместо подачи правильного иска об убийстве. Ведь в случае последнего обвинять могли только родственники жертвы. Впрочем, вполне возможно и то, что противопоставление – мнимое, кажущееся, и никаких заключений делать на его основе нельзя.
[101] Лакуна в тексте, которая в данном случае достаточно досадна: вероятно, в выпавшем фрагменте подробнее говорилось о конфликте между Ликином и Геродом.
[102] Опасности быть изобличенным в убийстве.
[103] Место, заключенное в квадратные скобки, Жерне атетирует. Оно и вправду как-то не очень понятно. Ясно, почему Евксифей лишался бы родины: ему пришлось бы бежать, если он не хотел быть казненным по приговору суда. Менее ясно, что имеется в виду применительно к самому Ликину.
[104] То есть попал в долговую тюрьму за неуплату долга.
[105] Герод.
[106] Это известный афинский политический деятель, который в 462–461 гг. до н.э. провел реформу Ареопага, а вскоре после этого был убит при невыясненных обстоятельствах (см. к проблеме его смерти: Stockton 1982; Roller 1989). Таким образом, Евксифей (точнее, разумеется, Антифонт его устами) демонстрирует неплохое знание истории Афин.
[107] При переводе этой фразы опираемся на эмендации, сделанные Жерне.
[108] Имеется в виду следующее: если бы мальчик не показал сам своим бегством, что является убийцей, а сохранял спокойствие, так и осталось бы неизвестным, кто именно из рабов совершил преступление. В таких случаях полагалось казнить всех домашних рабов.
[109] Коллегия эллинотамиев ведала казной Афинского морского союза. О рассказываемом здесь эпизоде из других источников неизвестно и точной датировке он не поддается. Судя по намеку чуть ниже (V. 71), он имел место, вероятно, в 450-х или 440-х гг. до н.э.
[110] В компетенцию коллегии Одиннадцати входило приведение в исполнение смертных приговоров суда.
[111] При переводе опираемся на чтение Жерне.
[112] Герод.
[113] Проявляющийся в этой части дискурс (обвиняемый настаивает на соблюдении презумпции невиновности, указывает на возможность судебных ошибок) выглядит весьма созвучным нашим современным воззрениям. Следует отметить, что Антифонт как представитель политико-правовой мысли опередил свое время. Это четко видно, например, из сохранившихся фрагментов его теоретических трудов «Об истине» и «О согласии».
[114] То есть если Евксифей будет оправдан в данном процессе в гелиее, то его все-таки впоследствии еще можно будет осудить в ходе нового процесса в Ареопаге. Правда, судьями там будут другие лица, но обвиняемый сейчас не акцентирует на этом внимание (поскольку это не в его интересах), объединяя дикастов и ареопагитов в общем понятии «афинские граждане» («вы» здесь – именно в последнем смысле).
[115] Какие «дела» отца обвиняемого имеются в виду, – становится ясно из дальнейшего изложения.
[116] В речах перед судом присяжных довольно распространенной практикой было, отклонившись от непосредственной аргументации по делу, начать очернять личность противника и его родственников. Как видим, и в данном случае обвинители прибегли к такой тактике.
[117] Восстание Митилены, одного из сильнейших членов Архэ, против афинского владычества имело место в начале Пелопоннесской войны, в 428–427 гг. до н.э. Город был осажден и в конце концов взят афинским флотом. В наказание за мятеж афиняне вначале хотели (по инициативе Клеона) применить к Митилене самые жесткие меры: всех взрослых мужчин казнить, женщин и детей продать в рабство. Потом они изменили решение на более мягкое, ограничившись казнью зачинщиков и активных участников восстания, но митиленский полис был подвергнут достаточно суровым санкциям. К тому же ясно, что после этого в среде афинского демоса имело место озлобление на митиленян, чем в данном процессе активно пользуется обвинение. Самого Евксифея в данном отношении упрекнуть было не в чем: в момент восстания он был несовершеннолетним и участия в нем принимать не мог. Соответственно, противники атакуют его отца, и Евксифей вынужден за него оправдываться.
[118] Имеются в виду афиняне в целом.
[119] Испорченное место. Переводим, руководствуясь некоей комбинацией лучших чтений.
[120] Очевидно, все было не так гладко, как тут рисует Евксифей. Почему-то впоследствии ничто не помешало его отцу перебраться на фактическое жительство из Митилены в Энос. Похоже, на самом деле он все же сочувствовал восстанию (хотя и не принимал в нем активного участия, иначе был бы впоследствии казнен).
[121] Слова, заключенные в квадратные скобки, исключаются из аутентичного текста как в издании Бласса–Тальхейма, так и в издании Жерне. Похоже, что издатели правы.
[122] Интересное свидетельство, которое вроде бы позволяет сделать вывод, что в V в. до н.э. афиняне могли привлекать к исполнению литургий в своем полисе не только собственных граждан, но и богачей из союзных городов. Вопрос нуждается в дополнительном исследовании.
[123] О литургиях в союзных Афинам полисах (в отличие от собственно афинских литургий) известно крайне мало.
[124] Хорегия – одна из самых часто встречающихся литургий; в ходе ее выполнения литург должен был набрать и подготовить хор для какого-либо музыкального представления. Больше о хорегии мы, естественно, узнаем из следующей речи Антифонта – «О хоревте».
[125] Тут в издании Бласса–Тальхейма добавлено ποιεῖ перед причастной конструкцией. С формальной точки зрения это правомерно. Но трудно ожидать, чтобы логограф составлял для клиента речь абсолютно правильную в смысле согласия со всеми нормами грамматики. Такая речь произвела бы на дикастов неприятное впечатление, показалась бы искусственной. Поэтому следуем Жерне, который сохраняет имеющую место небольшую неправильность.
[126] Тут опять руководствуемся чтением Жерне.
[127] Какой-то неясный намек, который, несомненно, был понятен слушателям речи, но для нас уже не расшифровывается.
[128] Традиционный для судебных речей выпад против сикофантов.
[129] Далее следуют аргументы религиозного характера. Антифонт вообще ими достаточно активно пользуется – как в судебных речах, так и (в особенной степени) в «Тетралогиях». Здесь, конечно, имеет место учет менталитета дикастов. Эти последние для эпохи Антифонта – как раз те люди, которых столь красочно описал в «Осах» Аристофан, современник нашего оратора. Типичный афинский дикаст второй половины V в. до н.э. – это небогатый пожилой афинянин. Специалистом в правовых вопросах он не является, да и в целом его интеллектуальный уровень не слишком высок; зато он, как правило, консервативен и набожен. Поэтому обращаться к нему с юридическими или логическими аргументами почти бесполезно, а вот эмоциональная апелляция к религиозным ценностям будет им охотно воспринята.
[130] Наиболее важное место в пассажах Антифонта, связанных с религией, занимает именно идея «скверны», ритуальной нечистоты. С ней сопряжена идея коллективной ответственности, которая, как видим, здесь тоже проявляется.
[131] Далее небольшая лакуна. В издании Бласса–Тальхейма она восполняется так: «И поднимитесь ко мне». Нельзя, конечно, поручиться, что выпали в точности эти слова, но общий смысл сказанного должен был быть именно таким.
[132] В издании Бласса–Тальхейма после этих слов постулируется лакуна, в издании Жерне – нет. Мы также считаем, что тут скорее нет пропуска слов, а если и есть, – он так незначителен по размеру, что смысл сказанного никак не искажается и вполне понятен.
[133] Это, конечно, не означает, что гелиасты могли своим распоряжением перенести слушание дела в Ареопаг. Такой процедуры, насколько известно, аттическое судопроизводство не предусматривало. Коль скоро уж дело было принято к рассмотрению данным судебным органом, то это рассмотрение должно было завершиться вынесением приговора. Евксифей (Антифонт) здесь просто в завуалированной форме просит о том, чтобы приговор был оправдательным.
[134] То есть обвинители, возбуждая один процесс, зарезервировали для себя возможность и для второго, по иной процедуре.
[135] Параграфы 87–89 Жерне считает неаутентичной вставкой в речь. Причина в том, что пассаж отчасти совпадает с одним местом из речи «О хоревте».
[136] Как известно, приговоры коллегий гелиеи были окончательными, пересмотру не подлежащими; никакие апелляции, кассации и т.п. в связи с ними не дозволялись.
[137] Обвиняемый в очередной раз прозрачно намекает, что должен быть проведен правильный процесс δίκη φόνου в Ареопаге.
[138] Опять смешение дикастов с ареопагитами – прием, к которому Антифонт уже обращался выше в этой же речи.
[139] Возможно, тут в числе прочего и неявная аллюзия на то, как в 427 г. до н.э. афинское народное собрание вначале вынесло максимально жесткое решение о восставших митиленянах, а буквально на следующий день пересмотрело его в сторону смягчения.
[140] В этой фразе – экстраординарное обилие эмфатических частиц, что мы и попытались посильно отразить в переводе.
[141] То есть вынеся смертный приговор.
[142] В Афины (из Митилены).
[143] То есть истинного убийцу Герода, если он отыщется.
[144] После слов «судьями» Жерне удаляет слово «свидетелей» и, на наш взгляд, оправданно: все-таки судьи судят подсудимого, а не свидетелей. Впрочем, понимание и перевод этой фразы в целом представляют определенные трудности.
[145] Очень часто встречавшийся в речи афинян (и греков в целом) эвфемизм, обозначавший, разумеется, смерть.

VI. О хоревте

Точное время написания речи неизвестно. В прошлом, случалось, ее относили к 412 г. до н.э.[1] Но ныне речь практически без колебаний считают произнесенной в 419/418 г. до н.э.[2] Таким образом, перед нами единственное датирующееся с точностью до года из полностью сохранившихся произведений Антифонта (с точностью до года датируется также его последняя речь - "О перевороте", но от нее дошли лишь фрагменты), а также, выходит, самая ранняя его судебная речь (во всяком случае, из тех, которые имеются в нашем распоряжении). Художественные достоинства речи признаются довольно высокими.
Дело слушается в суде Палладия. Речь является защитительной. Клиент Антифонта (имя его, к огромному сожалению, не известно) - немолодой уже афинянин, знатный и богатый, входящий в состав политической элиты и, судя по всему, даже принадлежащий к числу наиболее видных государственных деятелей своего времени, причем придерживающийся консервативных взглядов, позиционирующий себя врагом демагогов (таким образом, он был единомышленником самого Антифонта).
На этого гражданина была наложена литургия: его назначили хорегом, и он должен был подготовить хор мальчиков для выступления на одном из празднеств. В ходе обучения хоревтов одному из них дали какое-то лекарство (очевидно, чтобы улучшить голос), от которого мальчик скончался. Родственники умершего обвинили хорега в неумышленном убийстве. Подзащитный Антифонта в своей речи подчеркивает, что инцидент с лекарством произошел в его отсутствие и без его ведома; следовательно, лично он ни в чем не виновен. Кроме того, он заявляет, что процесс имеет чисто политическую подоплеку: иск возбужден по наущению его врагов - демагогов Филина[3], Аристиона и других, ибо незадолго до того хорег выступил против них с серьезным обвинением и они хотели избавиться от обвинителя.
В этой речи Антифонта, таким образом, политические мотивы наиболее сильны. Похоже, здесь перед нами одна из тех речей, которые Антифонт в качестве логографа составлял для своих соратников, противников радикальной демократии (ср. Thuc. VIII. 68. 1)[4]. Исход дела неизвестен.
Содержание
Сколько в Афинах хорегов и для чего они назначаются, и скольких мальчиков их заставляют обучать - это мы точно знаем из речей Демосфена. Так вот, во времена оратора Антифонта некто получил по жребию должность хорега своей филы Эрехтеиды, а заодно и Кекропиды; и он в своем доме обучал мальчиков, которым предстояло выступать в хоре. Одному из них ради улучшения голоса дали выпить какое-то зелье, а выпив, он умер. Итак, отец умершего мальчика обвиняет хорега в том, что он собственноручно совершил это убийство. Хорег же оправдывается, отрицая факт убийства. Статус речи предположительный. Ведь[5] поскольку предмет обвинения не ясен, обвинитель принимает в качестве очевидного доказательства то обстоятельство, что мальчики упражнялись в доме хорега: это хотя и не влечет ответственности, но наводит на подозрение.
1. Для того, кто является человеком, приятнее всего, граждане судьи[6], чтобы его жизни не угрожала никакая опасность, и в молитве[7], пожалуй, можно попросить именно об этом. Но даже если и нагрянет опасность, то пусть по крайней мере будет так (а я считаю, что в подобном деле это главное), чтобы сам человек сознавал свою невиновность. Нет, если уж и несчастье случится, пусть случится оно без порока и позора, по вине случая, а не преступления. 2. И законы, которые приняты об этих делах, всеми могут быть восхвалены как прекраснейшие и благочестивейшие из всех[8] принятых законов. Ведь так получается, что они - самые древние в нашей стране[9]; стало быть, они всегда гласят одно и то же об одном и том же, а ведь это - лучший признак того, что законы составлены хорошо; ибо время и опыт показывают людям, чтó не является хорошим. Так что не подобает вам на основании слов обвинителя исследовать законы - хороши они или нет. Напротив, вы должны на основании законов исследовать их[10] слова: доказывают ли они вам что-либо согласно с истиной и законами или же нет. 3. Итак, этот судебный процесс имеет величайшее значение для меня, поскольку я нахожусь в опасности и подвергаюсь обвинению. Но я, со своей стороны, считаю, что и для вас, судей, очень важно выносить правильные решения в делах об убийствах - прежде всего ради богов и благочестия, а затем и ради вас же самих. Ведь процесс по таким делам только один[11]; если в нем не будет вынесено правильное решение, он окажется сильнее справедливости и истины[12]. 4. Ибо неизбежно, если вы вынесете обвинительный приговор, человек, который и не убивал и не причастен к этому делу, будет вынужден подчиниться вашему решению: по закону он будет лишен города, святынь, состязаний[13], жертвоприношений - всего того, что людям особенно ценно и искони свойственно[14]. Ведь такое обязательство налагает закон, так что даже если кто-нибудь убьет человека из числа подвластных ему и некому будет за того отомстить, все-таки убийца, страшась установленных обычаев и божественного гнева, будет вести себя благочестиво и воздержится от посещения мест, перечисленных в законе, надеясь, что такой образ действий с его стороны будет наилучшим[15]. 5. Ибо у людей бóльшая часть жизни заключается в надеждах; а человек, поступающий нечестиво и нарушающий божественные установления, тем самым может лишить себя и самой надежды, которая для людей является высшим благом[16]. И никто не может дерзнуть ни преступить уже вынесенный приговор, - даже будучи убежден, что он не причастен к делу, - ни отказаться подчиниться закону, вполне сознавая, что он сам это дело совершил. Приходится подчиниться приговору даже вопреки истине, приходится подчиниться и самой истине, даже если некому мстить за убитого. 6. Из-за этого-то самого и законы, и клятвы, и жертвы для скрепления клятв, и запрещения, и, в общем, все остальное, что бывает, когда начинается процесс об убийстве, - все это сильно отличается от обстоятельств в других процессах. Потому-то и сами дела, ради которых люди подвергаются опасности, в таких случаях нужно многократно более тщательно расследовать! Ведь тщательное, справедливое расследование будет мщением за жертву преступления, а если объявить убийцей человека невиновного, то это - проступок и нечестие по отношению к богам и законам[17]. Причем не одно и то же - когда обвинитель несправедливо обвиняет и когда вы, судьи, выносите несправедливый приговор. Ибо его обвинение еще не является решением, а решение зависит от вас и от вашего приговора. А если уж вы что-нибудь решите не по справедливости, тогда некуда будет обратиться, чтобы оправдаться от обвинения.
7. Я же, граждане, придерживаюсь не такого мнения относительно защитительной речи, какого обвинители придерживаются относительно речи обвинительной. Ибо они говорят, что преследуют меня судебным порядком ради благочестия и справедливости, однако свою обвинительную речь целиком построили на началах клеветы и обмана - а ведь это несправедливейшая для людей вещь. Не то чтобы они, изобличив меня в каком-то преступлении, справедливо желают меня наказать; нет, они клевещут, чтобы я, даже если ничего преступного и не совершал, был наказан и изгнан из нашей страны[18]. 8. А я желаю, прежде всего, отвечать по самому делу и изложить перед вами все, что произошло. Затем я намереваюсь оправдаться относительно других вещей, в которых эти люди меня обвиняют, если вам приятно будет это слушать. Ведь я считаю, что мне это принесет честь и пользу, а обвинителям и клеветникам - позор. 9. Вот что ужасно, граждане: если я совершил какую-либо несправедливость по отношению к городу, - будучи ли хорегом или при каких-нибудь иных обстоятельствах, - пусть им будет позволено, доказывая и вовсю изобличая, и покарать врага и помочь городу; но пока еще никто из них не оказался в состоянии уличить этого человека[19] в несправедливости - ни малой, ни большой - по отношению к вашему народу. А в этом процессе, хотя они обвиняют меня в убийстве, а соответствующий закон гласит, что в обвинительной речи нужно говорить строго по делу, - они мошенничают, сочиняя против меня лживые речи и клевеща, будто я враждебен городу. А если уж нанесен вред городу, то полагается официальное обвинение, а не частная месть; а они говорят, что пострадал город, но при этом считают возможным возбуждать по такому вопросу частный иск[20]. 10. Однако эти обвинения не заслуживают ни милостивого отношения, ни доверия. А именно: во-первых, тут не тот случай, когда обвинитель возбуждает дело, чтобы снискать благодарность от города и в связи с таким преступлением, за которое город должен отплатить, поскольку он потерпел ущерб[21]. Во-вторых, кто вчиняет иск по одному делу, а в обвинительной речи говорит о другом, - тому, нужно полагать, подобает скорее не доверять, чем доверять. А я-то примерно знаю ваше мнение: вы не можете ни осудить, ни оправдать на основании чего-либо иного, кроме самого рассматриваемого дела. Ведь это и благочестиво, и справедливо. Начну я вот с чего.
11. Когда я был назначен хорегом для праздника Фаргелий[22] и получил по жребию учителем хора - Пантакла[23], а для набора хоревтов - филу Кекропиду вдобавок[24] к моей собственной филе [то есть Эрехтеиде][25], я исполнял обязанности хорега наилучшим и справедливейшим образом, как только мог. И прежде всего я обустроил помещение для занятий в той части моего дома, которая была для этого наиболее удобна: именно там я занимался обучением хора и тогда, когда был хорегом на Дионисиях[26]. Затем я набрал хор - тоже по возможности наилучшим образом: никому не причинил ущерба, ни с кого насильно не брал задатка[27], никому не стал врагом, - нет, все получилось как нельзя более приятно и удобно и для меня, и для родителей. Я побуждал и просил, а люди охотно и по собственному желанию посылали в хор своих детей[28]. 12. А когда мальчики пришли, во-первых, мне было недосуг лично присутствовать и заниматься ими: так получилось, что у меня тогда было судебное дело против Аристиона[29] и Филина[30], которому я придавал большое значение, поскольку я обвинил их посредством исангелии[31] и желал истинно, справедливо доказать все Совету[32] и остальным афинянам. Но я и об этом подумал: поручил заботиться на случай, если хору что-нибудь понадобится, Фанострату[33] - гражданину из одного дема с вот этими обвинителями, а моему зятю (я выдал за него дочь); я считал, что он проявит наибольшее усердие. 13. А кроме него, я дал такое же поручение еще двум людям: Аминию[34] из Эрехтеиды, которого сами члены этой филы назначили, чтобы он всегда набирал из нее хоревтов и заботился о них, - он слыл человеком порядочным, - и другому [...][35] из Кекропиды, который, по обыкновению, всегда набирал хоревтов из этой филы. Был еще и четвертый, Филипп, который имел предписание покупать что укажет учитель или кто-нибудь другой из них, и нести на это траты, - чтобы мальчики обучались как можно лучше и чтобы ни в чем не имели нужды из-за моей занятости. 14. Вот так я исполнял обязанности хорега. А если я тут что-то лгу ради оправдания, обвинитель в следующей речи[36] имеет право уличить меня в том, в чем ему угодно[37]. Но на самом деле всё так и есть, граждане! Многие из этих людей, стоящих вокруг[38], точно знают все описанные дела; они слушают служителя, принимающего клятвы, и думают обо мне и о том, как я защищаюсь. Мне бы хотелось и их заставить считать, что я соблюдаю клятву, и вас, говоря правду, убедить оправдать меня. 15. Итак, прежде всего я докажу вам, что я не приказывал мальчику пить это зелье, и не принуждал, и не давал ему его, и вообще не присутствовал, когда он его пил. И я говорю это совершенно не для того, чтобы себя самого вывести из-под обвинения, а кого-нибудь другого под него подвести. Ни в малейшей мере! Обвиняю я только судьбу, которая, полагаю, и для многих других людей стала причиной смерти. Ее ни я и никто другой не смог бы отвратить, сделать так, чтобы не случилось то, что каждому суждено...[39]
СВИДЕТЕЛИ
16. Итак, граждане, относительно этого дела вам было засвидетельствовано то, что я и обещал[40]. Исходя из этого самого и следует решать относительно того, в чем поклялись эти люди и в чем я, - кто из нас был более правдив и верен клятве. Они клялись, что я убил Диодота[41], умышленно подстроив его смерть[42]; а я клялся, что не убивал его, ни собственноручно, ни посредством злодейских замыслов. 17. Они обвиняют исходя из тех соображений, что виновник - это тот, кто приказал мальчику выпить зелье или принудил его к этому, или дал ему питье. А я исходя из тех же самых соображений, на основании которых они меня обвиняют, докажу, что не причастен ни к чему подобному: ведь я и не приказывал, и не принуждал, и не давал зелья. И прибавлю еще к этому, что я даже не присутствовал, когда он пил. И если они говорят, что преступник - тот, кто приказал, то я не преступник: я не приказывал. И если они говорят, что преступник - тот, кто принудил, то я не преступник: я не принуждал. И если они давшего зелье называют виновным, то я невиновен: я ничего не давал. 18. Понятно, обвинять и оговаривать позволено любому желающему: ведь каждый сам в этом волен. Однако я считаю, что от их слов не может стать случившимся то, что не случилось, и не может стать преступником тот, кто не совершал преступления: тут дело решают справедливость и истина. Ведь когда дела делаются тайно и замышляется убийство, свидетелей быть не может, и в таких случаях неизбежно приходится предпринимать расследование на основании самих слов обвинителя и защищающегося. При розыске приходится относиться к тому, что говорится, с некоторым подозрением, а при вынесении приговора по таким делам - руководствоваться скорее предположениями, чем твердым знанием. 19. А тут, прежде всего, сами обвинители признают, что смерть мальчика случилась без всякого умысла или предварительной подготовки; а кроме того, дела-то все происходили совершенно явно, в присутствии многих свидетелей, взрослых и детей, свободных и рабов. Из их показаний было бы более чем ясно, что кто-либо совершил преступление, и в наибольшей степени изобличилось бы, если бы стали обвинять невиновного[43].
20. Стоит обратить внимание, граждане, на обе вещи: и на намерения моих противников, и на то, каким способом они приступают к делу. Ибо с самого начала отнюдь не одинаковым образом поступают они по отношению ко мне и я по отношению к ним. 21. Ведь вот этот Филократ[44], войдя в гелиею фесмофетов[45] в день, когда мальчика хоронили, заявил, что его брата убил я, во время занятий хора принудив его выпить зелье. И уж коль скоро он это заявлял, я, войдя в суд, сказал тем же судьям, что Филократ несправедливо предваряет законное решение, обвиняя и оклеветывая меня перед судом в то время, как мне буквально на следующий день предстоят процессы против Аристиона и Филина: именно из-за них он и говорит эти слова. 22. Конечно, - говорил я, - его обвинение и клевета с легкостью будут разоблачены как ложь: ведь есть много свидетелей - и свободных, и рабов, и младших, и старших, а всего более пятидесяти. Они знали всё - и слова, которые были сказаны насчет питья этого зелья, и то, что было сделано[46]. 23. И я говорил это в суде, и призывал этого человека[47] разобрать дело тотчас же, а потом призывал снова - на следующий день, перед теми же судьями. Я побуждал его прийти к присутствующим судьям, взяв с собой столько свидетелей, сколько он хочет (я называл ему каждого по имени), допросить и испытать их: свободных - так, как подобает допрашивать свободных, которые ради себя самих и ради справедливости сообщили бы, как оно было поистине. А рабов - если ему при допросе покажется, что они говорят правду, то так же; но если нет - я готов был выдать ему на пытку всех моих, а если он заставит выдать и чьих-то чужих, я соглашался, убедив хозяина, предоставить и их ему для пытки любым способом, как он пожелает. 24. И хотя я так призывал и говорил в суде, где в качестве свидетелей присутствовали и сами судьи, и многие другие, частные лица, - обвинители ни тогда, тотчас же, ни позже, в какое-нибудь иное время, вообще никогда не пожелали прибегнуть к этому законному средству: они прекрасно знали, что оно стало бы не для них уликой против меня, а для меня уликой против них, доказательством, что в их обвинении нет ничего ни справедливого, ни истинного. 25. А вы знаете, граждане, что пытка для людей - самое действенное и сильное средство и улики, полученные с ее использованием, - самые верные и надежные в правовых вопросах[48]. Так бывает в случаях, где среди свидетелей много свободных, но есть и рабы, причем позволено принуждать свободных говорить правду с помощью клятв и ручательств - для свободных это самые сильные и важнейшие средства, - а рабов позволено принуждать к этому другими средствами, именно пытками: от них они, даже если им из-за их показаний предстоит умереть[49], все-таки вынуждены говорить правду. Ведь наличное бедствие для каждого имеет бóльшее значение, чем бедствие предстоящее. 26. Итак, я призвал их ко всему этому, и у них была возможность разузнавать, чтó истинно и справедливо, из тех источников, из которых, во всяком случае, следует разузнавать такие вещи тому, кто является человеком; и никаких отговорок у них не оставалось. И я - виновник и преступник, как они заявляют, - был готов предоставить им законнейший способ найти улики против меня самого! А обвиняющие и объявляющие себя пострадавшими - эти-то самые люди не желают изобличить меня, в чем это они пострадали. 27. И если бы они меня призывали, а я не пожелал бы назвать присутствовавших[50], или они бы испрашивали слуг для пытки, а я бы не желал их выдавать, или уклонялся бы от какого-нибудь иного их предложения, - они сам этот факт представили бы как сильнейшее свидетельство против меня, что обвинение было справедливым. А когда я призываю, а они выступают в роли уклоняющихся от получения улик, нужно полагать, что сам этот факт становится для меня прекрасным свидетельством против них, что несправедливым было[51] обвинение, которое они мне предъявляют[52].
28. Но знаю я еще и вот что, граждане: что, если бы присутствовавшие тогда свидетели[53] стали давать показания против меня, в пользу обвинителей, эти люди воспользовались бы именно их свидетельствами как главнейшими и объявляли бы, что они-то и есть самое надежное доказательство [- свидетели, дающие показания против меня][54]. Однако сами свидетели показывают: то, что я говорю, - правда, а то, что эти люди говорят, - неправда. И обвинители подучивают вас не доверять свидетелям, раз они дают показания в мою пользу[55], а говорят, что вам следует верить их, обвинителей, собственным словам, хотя эти слова я изобличил бы во лживости, даже если бы говорил без свидетелей[56]. 29. Однако странно было бы, если одни и те же свидетели, давая показания в пользу этих людей, были бы достойными доверия, а давая показания в мою пользу, - оказались бы недостойными доверия. И если бы свидетели совсем не присутствовали при деле, а я бы их привел, или не привел бы присутствовавших, а вместо них - каких-нибудь других, то, вероятно, слова обвинителей были бы вернее, чем мои свидетели. А когда и свидетели подтверждают, что они присутствовали, и сам я привожу именно присутствовавших, и[57] прямо с первого дня как я, так и все свидетели ясно говорим вам ровно то же самое, что и теперь, - как следует, граждане, устанавливать достоверность истины и недостоверность лжи, если не из этих самых фактов? 30. Ведь когда кто-нибудь на словах вещает о происшедшем, а свидетелей не предоставляет, то в таком случае говорят, что этим словам не хватает свидетелей. А когда человек свидетелей предоставляет, но доказательств, согласных с показаниями свидетелей, не приводит, при желании можно сказать нечто подобное. 31. Так вот, я-то даю вам показания правдоподобные, с моими словами согласуются слова свидетелей, а со свидетелями - сами события и доказательства на основании этих событий. А тут еще вдобавок - два самых сильных и важных довода: с одной стороны, эти люди[58] изобличены и сами собой, и мной, а с другой стороны, я оправдан и ими, и сам собой. 32. Ибо, - поскольку хотя мне и самому хотелось быть уличенным в том, в чем они меня обвиняют, они не хотели уличать[59], если и потерпели какой-то вред, - конечно, они оправдывали меня и сами стали свидетелями против себя в том, что обвинение их ничуть не справедливо и не истинно. Но если я, вдобавок к своим собственным свидетелям, и самих противников имею моими свидетелями, - куда еще нужно мне идти и какие еще предъявлять доказательства, что я оправдан от обвинения?
33. Итак, я считаю, что на основании сказанного и предъявленного, граждане, справедливо было бы вам вынести мне оправдательный приговор, а также что все знают: это обвинение не имеет ко мне никакого отношения. А чтобы вы еще лучше это узнали, - для этого я скажу пространнее и докажу вам, что эти обвинители - самые злостные нарушители клятв и самые большие нечестивцы из всех людей, что они достойны того, чтобы их из-за этой вот тяжбы ненавидел не только я, но и вы все, и остальные граждане. 34. Ведь они в первый день, когда умер мальчик, да и на следующий, когда его тело лежало в доме, сами же не желали обвинять меня и совершать в этом деле какую-нибудь несправедливость[60]; нет, они были со мной в общении и вели беседы. А вот на третий день, когда мальчика хоронили, именно там их уговорили[61] мои враги, и они начали готовить обвинение и объявлять, что мне запрещается находиться в оговоренных законами местах[62]. Итак, кто же были те люди, которые уговорили их[63]? И ради чего они проявили такое рвение в уговорах? Следует мне и об этом вам рассказать. 35. Я намеревался выступить с обвинением против Аристиона, Филина, Ампелина[64] и помощника секретаря[65] фесмофетов, вместе с которым они воровали. Я внес против них исангелию в Совет. И у них по их делам не было никакой надежды получить оправдание - таковы-то были их преступления. И они, уговорив этих людей возбудить иск и объявить, что мне запрещается находиться в оговоренных законом местах, полагали, что в этом и будет им спасение и избавление от всех забот. 36. Ибо закон гласит так: после того как против кого-либо возбужден иск об убийстве, этому человеку запрещается находиться в оговоренных законом местах. И я не мог бы преследовать их в судебном порядке, находясь под таким запрещением; а они, - поскольку я, внесший исангелию и знающий суть дела, не выступил бы их обвинителем, - легко были бы оправданы и не понесли бы от вас наказания за свои преступления. И такую хитрость Филин и другие придумали не против меня первого; еще раньше они так же поступили и с Лисистратом[66], как вы сами слышали. 37. И эти люди тогда со всем усердием бросились возбуждать против меня иск - прямо на следующий день после того, как хоронили мальчика, даже дом еще не очистив и не совершив того, что требует обычай в таких случаях. Только одно они старались соблюсти - чтобы это был тот самый день, в который первому из них предстояло идти под суд. И все это - для того, чтобы я ни против кого из них оказался не способен выступить обвинителем и предъявить суду их преступления. 38. Но после того как басилей прочел им законы и показал, что у него не хватит времени принять у них иск и провести слушания, какие положены[67], тут уж я, вызвав в суд людей, совершающих такие мошенничества[68], всех их уличил, и вы знаете, какое наказание было на них наложено. А обвинители мои ничем не смогли им помочь, хотя и получили от них деньги. И тогда они, подходя и ко мне самому, и к моим друзьям, стали просить о примирении и были готовы нести наказание за свои проступки. 39. И я под влиянием друзей примирился с ними на Диполиях[69] в присутствии свидетелей - тех самых, которые примирили нас перед храмом Афины[70]. И после этого они общались со мной и беседовали - в святилищах, на площади, в моем доме, в их доме, да и в каком угодно другом месте. 40. Наконец - о Зевс и все боги! - вот этот самый Филократ в булевтерии[71], в присутствии Совета, стоя рядом со мной у трибуны, вел беседу, касаясь меня рукой; он обращался ко мне по имени, а я - к нему. Так что даже удивительным показалось членам Совета, когда они узнали, что мне объявлено о запрещении находиться в оговоренных законом местах - и объявлено теми, кто, как они сами видели, еще накануне общался и беседовал со мной. 41. Посмотрите же и вспомните относительно меня, граждане: ведь я докажу это вам не только с помощью свидетелей, но и на основании самих дел, которые этими людьми совершены, вы легко узнаете, что я говорю правду. И прежде всего: они обвиняют басилея и заявляют, что моими стараниями он не пожелал принять у них иск, но это и будет уликой против них самих в том, что они говорят неправду. 42. Ибо басилею следовало после принятия иска провести три предварительных слушания в течение трех месяцев, а на четвертый месяц внести дело в суд - подобно тому, как это происходит теперь. А ему оставалось пребывать в должности только два месяца: фаргелион и скирофорион. И ясно, что он не имел возможности внести дело в суд в свой срок, а передавать другому дело об убийстве не разрешается[72], и никогда в этой стране ни один басилей не делал этого. А раз он не мог ни внести дело в суд, ни передать его, он и не пожелал принимать иск вопреки вашим законам. 43. А что он не поступает несправедливо[73] по отношению к этим людям - вот тому главнейшее доказательство: ведь этот самый Филократ других должностных лиц, сдававших отчеты, смущал клеветническими доносами[74], однако этого басилея - хотя тот, по их словам, совершил страшные и ужасные дела, - он не пришел обвинять при сдаче отчета. Но какое же я мог бы предъявить вам еще более весомое свидетельство, что он не потерпел несправедливости ни от меня, ни от басилея? 44. А когда вступил в должность нынешний басилей и им было позволено подавать свой иск в любой день, в какой они пожелают, начиная с первого дня месяца гекатомбеона[75] - а в этом месяце вообще-то тридцать дней, - ни в один из дней они иск не подали. И затем, начиная с первого дня месяца метагитниона[76], им тоже было позволено подавать иск в любой день, в какой они пожелают, - но они и тогда что-то иск опять не подали, а пропустили двадцать дней и этого месяца. Так что в целом у них прошло более пятидесяти дней - уже при нынешнем басилее, - в течение которых они имели возможность подать иск, но не подали! 45. И все другие, которым при том басилее не хватало[77] времени...[78] А эти люди знали все законы и видели, что я член Совета и вхожу в булевтерий. А в самом булевтерии есть святилище Зевса Советника и Афины Советницы, и входящие члены Совета там молятся. И я был одним из них и делал то же самое, и входил во все остальные святилища в составе Совета, и приносил жертвы, и молился за этот город; а кроме того, я исполнял обязанности притана в течение всей первой притании[79], за исключением двух дней, был и иеропеем[80], и приносил жертвы за демократию, и ставил предложения на голосование, и предлагал свои собственные проекты, касающиеся весьма серьезных и важных для города дел, - одним словом, находился на виду. 46. Так вот, а они присутствовали, и были в городе, и имели возможность, подав иск, запретить мне все это, - но не пожелали подавать иск! А ведь им достаточно было просто напомнить о деле и обратить на него ваше внимание, - если они и вправду потерпели от меня обиду, - как ради самих себя, так и ради города. Итак, почему же они не подавали иск? Потому, что общались со мной и вели беседы. Ибо и общались они со мной, не видя во мне убийцу, и иск не подавали по той же самой причине: не считали, что я убил мальчика или был причастен к его убийству, или имею к этому делу какое-то отношение. 47. Но могут ли быть более дерзкие или более склонные к беззаконию люди? В чем они сами себя не смогли убедить - в том они хотят убедить нас. И в чем они сами же меня оправдали своими делами - за то предлагают вам меня осудить. Другие люди изобличают слова, опираясь на дела, а эти стараются, опираясь на слова, сделать дела не заслуживающими доверия. 48. Но если бы я ничего другого не сказал и не доказал и свидетелей не представил бы, а продемонстрировал бы вам только одно[81] - что эти люди, когда получали деньги за выступление против меня, обвиняли и объявляли о запрещениях, а когда не оказалось того, кто им должен был деньги дать, общались со мной и беседовали, - уже этого самого было бы достаточно, чтобы вы, услышав, меня оправдали, а их считали самыми злостными клятвопреступниками и нечестивцами из всех людей. 49. Ибо какую тяжбу они не начнут или какой суд не обманут, или какие клятвы не дерзнут нарушить - они, которые и теперь, получив за выступление против меня тридцать мин от пористов, полетов, практоров[82] и помощников секретарей (те им, а не секретарям, стали помощниками!), изгнав меня из булевтерия[83], принесли такие клятвы, что я, будучи пританом и узнав, какие страшные, ужасные вещи они творят, пожаловался в Совет и указал, что нужно при расследовании доискаться до истины дел[84]. 50. И теперь эти люди несут наказание - и сами, и те, кто за них поручился [и те, у кого положены деньги на хранение][85], - и содеянное стало ясным, так что и они не захотят с легкостью отрицать, да и не смогут: так уж у них сложились дела. 51. [Итак, в какой суд они не войдут с намерением обмануть или какие клятвы не дерзнут нарушить - эти нечестивейшие люди, которые знают, что вы - самые благочестивые и самые справедливые судьи из эллинов[86], и при этом приходят к вам с намерением вас обмануть, если получится, принеся подобные клятвы?][87]

---

[1] Freeman 1952, 85.
[2] Dover 1950, 44; Heitsch 1980, 3; 1984, 90; Antiphon and Andocides 1998, 73, 87–88. Not. 40 – в этом примечании исчерпывающим образом объяснено, почему именно датировка 419/418 г. до н.э. является инвариантной.
[3] Филин был братом гораздо более известного Клеофонта (о них см. Vanderpool 1952; Raubitschek 1954). Оба брата-демагога, разумеется, принадлежали к числу врагов Антифонта. У оратора была и специальная речь «Против Филина», от которой сохранилось лишь несколько фрагментов (Antiph. fr. 61–64 Blass–Thalheim).
[4] Ср. Erbse 1963.
[5] Слово отсутствует в рукописях, добавляется в издании Бласса–Тальхейма.
[6] Дело слушается в Палладии. В этом суде коллегия эфетов разбирала дела о неумышленных убийствах. Тем не менее обвиняемый, обращаясь к судьям, употребляет выражение δικασταί.
[7] В самом начале речи выступающие нередко прибегали к такому приему, как молитва богам. Собственно, вступление как таковое воспринималось в некотором смысле именно как молитва.
[8] Слово «всех» добавлено в издании Жерне.
[9] Речь идет, разумеется, о тех же самых законах Драконта.
[10] Обвинителей.
[11] Вероятно, имеется в виду, что процессы об убийствах относились к категории ἀγῶνες ἀτίμητοι и, соответственно, не включали в себя вторую часть с вынесением отдельного приговора о мере наказания.
[12] В этой речи выступающий – видный политик, человек богатый и знатный, к тому же уже немолодой, – обращается к судьям не «снизу вверх», как обвинитель в речи «Об убийстве мачехи», и даже не «на равных», как Евксифей в речи «Об убийстве Герода», а очевидным образом «сверху вниз». Невозмутимо, даже несколько утомленно (образ государственного мужа, уставшего от дел) он разъясняет дикастам некие элементарные истины.
[13] Или «судебных процессов» (слово ἀγών может быть понято и в этом смысле). Возможно, Антифонт намеренно допускает двусмысленность.
[14] В случае, если подсудимого в Палладии признавали виновным в неумышленном убийстве, смертная казнь ему не грозила, однако ему приходилось покинуть полис, ибо наказанием за такое деяние было изгнание.
[15] Явное риторическое преувеличение. На самом деле хозяин, убивший собственного раба, мог, конечно, не опасаться каких-либо правовых последствий.
[16] Имеется в виду, насколько можно понять, следующее: если неумышленный убийца подчинится приговору и уйдет в изгнание, то у него еще остается надежда в будущем примириться с родственниками жертвы, заплатить выкуп и возвратиться на родину. Если же он приговору не подчинится, ни на какое снисхождение рассчитывать ему уже не приходится.
[17] Многие нотки, звучащие в этой речи, очень близки к высказываниям обвиняемого в предыдущей – «Против Герода».
[18] Здесь – первый намек на политическую подоплеку процесса; в дальнейшем эта тема будет развиваться подробнее.
[19] Хорег имеет в виду себя. Необычный способ выражения (посредством третьего лица), возможно, знаменует иронию.
[20] Δίκη, в противоположность γραφή.
[21] Трудное для понимания место, возможны и иные интерпретации.
[22] Фаргелии – праздник в честь Аполлона и Артемиды, справлявшийся в начале одиннадцатого месяца афинского календаря, из-за чего и сам этот месяц именовался фаргелионом (примерно соответствует нашему маю). В дни Фаргелий проводились, помимо других праздничных мероприятий, состязания хоров, как взрослых, так и детских. В данном случае обвиняемый был назначен хорегом для подготовки одного из детских хоров.
[23] Второстепенный поэт, о котором практически ничего не известно.
[24] На Фаргелиях состязания проходили между пятью хорами; соответственно, каждый хор представлял две филы. В данном случае хорег мог набирать мальчиков-хоревтов из своей филы Эрехтеиды, а также из Кекропиды.
[25] Слова, заключенные в квадратные скобки, обычно атетируются издателями как позднейшая поясняющая вставка.
[26] Имеются в виду Великие Дионисии и проходившие на них состязания трагедий и комедий.
[27] Естественно, многие граждане хотели видеть своих детей в составе хора. Возникала своеобразная конкуренция, которая могла порождать конфликтные ситуации. Надо полагать, некоторые хореги пользовались своим положением и получали от родителей скрытые взятки в виде «задатка». Можно представить себе и ситуации противоположного характера, когда родители по каким-либо причинам не хотели отдавать ребенка в хор (а хорег имел право потребовать его) и опять же откупались взяткой.
[28] Обвиняемый подчеркивает, что умерший мальчик был взят в хор с добровольного согласия его семьи, а не по принуждению.
[29] Однозначной идентификации личность этого демагога не поддается. Так же звали архонта-эпонима 421/420 г. до н.э., но для его отождествления с упоминаемым здесь лицом нет достаточных данных.
[30] Филин, сын Клеиппида, – достаточно известный демагог эпохи Пелопоннесской войны, брат куда более знаменитого Клеофонта. У Антифонта была речь «Против Филина», от которой сохранились лишь незначительные фрагменты.
[31] Тип судебного иска, использовавшийся, как правило, для возбуждения процессов по серьезным (часто политическим) преступлениям. Об исангелии см., в частности: Hansen 1975; Кудрявцева 2008, 270 слл.
[32] Исангелия подавалась либо в Совет Пятисот, либо непосредственно в народное собрание.
[33] Из других источников не известен. Имя в Афинах весьма распространенное.
[34] Об этом лице (равно как и об упоминающемся чуть ниже Филиппе) можно сказать ровно то же самое, что и о Фанострате.
[35] Имя утрачено.
[36] Как известно, в афинских судебных процессах обвинитель и обвиняемый говорили по две речи (если процесс относился к категории ἀγὼν τιμητός, – то по три, но в судах по делам об убийствах таких процессов не бывало).
[37] Здесь следуем чтению Жерне.
[38] Это – граждане, наблюдающие за судебным процессом в качестве зрителей.
[39] Лакуна в тексте.
[40] А именно – что снадобье хоревту было дано в отсутствие хорега и без его ведома, т.е. лично он ни в чем не виновен.
[41] Только тут мы впервые узнаем имя умершего.
[42] На современном юридическом языке речь шла бы об обвинении в преступной халатности: мальчик умер, в конечном счете, потому, что хорег, отвечавший за свой хор, увлекся политическими играми и не уделял подопечным должного внимания, препоручив хоревтов сторонним лицам. Но в античном греческом праве таких категорий, как «преступная халатность», естественно, не существовало, да и в целом правовая терминология была еще достаточно примитивной; в подобных случаях обвиняли в «планировании неумышленного убийства», что для нашего уха, конечно, звучит дико.
[43] В издании Бласса–Тальхейма далее допускается (хотя и не постулируется однозначно) наличие лакуны.
[44] Старший брат умершего мальчика, являвшийся обвинителем. В делах об убийствах официально обвинять могли только родственники жертвы.
[45] Та коллегия гелиеи, которая заседала под председательством архонтов-фесмофетов.
[46] Жерне, как нам представляется, справедливо исключает далее слова – «и сказано». В издании Бласса–Тальхейма предложен вариант «и случилось», но это плеоназм.
[47] Филократа.
[48] Нередкая в афинских судебных речах похвала пытке.
[49] Имеется в виду, что хозяин, против которого дал свидетельское показание его раб, может из мести умертвить этого раба, пользуясь правом господина, и не примет в расчет, что показание было получено под пыткой.
[50] Имеются в виду лица, присутствовавшие при событии, которое повлекло смерть мальчика, и могущие вследствие этого выступить в качестве свидетелей.
[51] Здесь следуем чтению Жерне.
[52] Суть только что завершившегося пассажа такова. Обвиняемый предлагает обвинителям пытать рабов для выяснения вопроса о его присутствии или отсутствии при даче лекарства, прекрасно понимая, что те откажутся: такая процедура им не только не нужна, но и невыгодна, поскольку ясно, что хорега в тот момент действительно не было в помещении для занятий и ничего иного рабы не покажут. Хорег все точно просчитал, и расчет оказался верным: обвинители действительно не приняли вызов, и обвиняемый с максимальной пользой для себя воспользовался этим в своей речи.
[53] То есть очевидцы того, как мальчику было дано лекарство и как он от этого умер.
[54] Слова, помещенные в квадратных скобках, некоторыми издателями (например Жерне) исключаются как позднейшая вставка. Видимо, таковой они и являются (и, во всяком случае, ничего нового к смыслу фразы не прибавляют). Впрочем, в издании Бласса–Тальхейма эти слова не атетируются.
[55] «В мою пользу» – дополнение, принимаемое большинством издателей.
[56] Как известно, в имперфекте (здесь употреблен именно он – κατηγόρουν) совпадают формы 1-го лица единственного числа и 3-го лица множественного числа. Поэтому перевод, предлагаемый, скажем, М. Гагариным («они изобличили бы меня в лживости, если бы я говорил без свидетелей», см. Antiphon and Andocides 1998, 83) тоже представляется имеющим право на существование.
[57] «И» – необходимое дополнение, как правило, принимающееся издателями.
[58] Обвинители.
[59] То есть отказались принять рабов для пытки.
[60] Следуем чтению Жерне.
[61] Излюбленный афинянами эвфемизм, означающий «подкупили».
[62] Если иск об убийстве принимался к рассмотрению, обвиняемому вплоть до суда запрещалось находиться в местах, считавшихся священными. В число последних входили Агора и многие другие общественные места. В данном случае для хорега это означало бы, помимо прочего, что он не сможет вести задуманный им судебный процесс против демагогов. По его идее, именно этого-то они и добивались, для чего и подкупили родственников умершего мальчика (ведь вчинить иск об убийстве могли, напомним, только родственники жертвы).
[63] Похоже, здесь атетирование слова «их» (αὐτούς), предложенное Жерне, неуместно. В издании Бласса–Тальхейма это слово правильно сохранено.
[64] Об этом демагоге ничего не известно.
[65] Помощники секретарей (ὑπογραμματεῖς) – низшие должностные лица, содействовавшие магистратам в выполнении их обязанностей. На них лежала в основном техническая работа. Механизм их назначения не вполне ясен, но вряд ли они сами были избранными магистратами. Характерно, что здесь даже не названо имя помощника секретаря; можно предположить, что это было лицо достаточно низкого статуса.
[66] Возможно, этот Лисистрат тождественен тому, которого упоминает Аристофан (Vesp. 1302), – что интересно, в качестве лица, близкого к самому Антифонту.
[67] Все процессы по делам об убийствах проходили под председательством архонта-царя (архонтабасилея) – одного из высших и древнейших должностных лиц афинского полиса (см. Gagarin 2000). Правда, при вынесении приговора сам он права голоса не имел. После подачи иска и до суда басилей должен был в течение трех месяцев провести три предварительных слушания дела. В данном случае басилею до окончания срока его пребывания в должности оставалось только два месяца. Опираясь на этот технический нюанс, он отклонил иск (подробнее см. ниже).
[68] Имеются в виду Филин и прочие упоминавшиеся демагоги.
[69] Диполии (Дииполии) – праздник в честь Зевса Градодержца, справлявшийся в середине скирофориона – последнего, двенадцатого месяца афинского календаря, примерно соответствующего нашему июню.
[70] Имеется в виду Парфенон.
[71] Помещение для заседаний Совета Пятисот. Булевтерий находился на Агоре, на ее западной стороне.
[72] Последнее утверждение вызывает доверие не у всех исследователей. Есть, в частности, и точка зрения, согласно которой басилей в данном случае был действительно лицом заинтересованным (возможно, другом или политическим соратником нашего хорега); потому-то он и отказал родственникам умершего мальчика в принятии иска, а ссылка на нехватку времени до конца года послужила для него лишь формальным поводом. Но это маловероятно. Ниже (VI. 45) эксплицитно говорится, что и какие-то другие граждане получили от того же басилея отказ по аналогичной причине.
[73] В издании Жерне глагол ἀδικέω стоит в настоящем времени, в издании Бласса–Тальхейма в имперфекте (тогда перевод будет «не поступал несправедливо»). Строго говоря, наиболее уместен здесь был бы аорист.
[74] Получается, Филократ также участвовал в политической жизни. Одной из форм такого участия «на низовом уровне» было как раз участие в приеме отчетов должностных лиц по истечению срока их пребывания в должности. Отчеты (εὐθύναι) давались магистратами обычно в массовых органах – гелиее, дикастериях. И многие граждане, пользуясь случаем, задавали «неудобные» вопросы отчитывающимся.
[75] Гекатомбеон – первый месяц афинского календаря, приблизительно соответствующий нашему июлю.
[76] Метагитнион – второй месяц афинского календаря, приблизительно соответствующий нашему августу.
[77] Здесь опираемся на чтение Бласса–Тальхейма.
[78] Лакуна в тексте. Примерный смысл утраченной части фразы – «смогли подать свои иски при этом басилее».
[79] Афинский гражданский год (в отличие от традиционного архонтского, включавшего 12 месяцев) делился на 10 пританий. Пританы – дежурные члены Совета Пятисот. Совет состоял из десяти отделений – по 50 человек от каждой филы, и все эти отделения поочередно исполняли пританские обязанности. Притания, как ясно, была несколько длиннее месяца. В связи со всей этой проблематикой см. Samuel 1972, 57 ff.
[80] В данном случае, очевидно, не в техническом смысле (иеропеи – должностные лица религиозного характера, ежегодно избиравшиеся по жребию в количестве десяти человек), а в том смысле, что обвиняемый, будучи булевтом и пританом, принимал участие и в организации сакральной жизни полиса. Обвиняемому в убийстве это, естественно, запрещалось самым решительным образом.
[81] Слова «только одно» добавляем исходя из удачной и резонной конъектуры Жерне.
[82] Второстепенные финансовые магистратуры в Афинах. Хорег изобличал занимавших их лиц в казнокрадстве, за что, по его словам, и стал жертвой судебного обвинения. Пористы ведали доходами полиса, в том числе изысканием денежных средств для экстраординарных государственных нужд; полеты отдавали на откуп государственные имущества, продавали конфискованные у преступников вещи; практоры взыскивали штрафы и долги, относительно которых были вынесены судебные приговоры.
[83] С момента вчинения иска об убийстве и до суда обвиняемый, согласно обычным в таких случаях запрещениям, не мог участвовать в заседаниях Совета Пятисот, даже если являлся его членом.
[84] Получается, что этот клиент Антифонта, будучи весьма влиятельным гражданином с обширными связями, в определенной степени задействовал «административный ресурс», чего он тут и не скрывает.
[85] Место в квадратных скобках иногда (в частности у Жерне) исключается как позднейшая вставка, хотя прямых оснований к этому нет. О каких деньгах идет речь – не вполне ясно; возможно, что о взятке, которая, по словам хорега, была обещана его обвинителям.
[86] Суд эфетов пользовался весьма высокой репутацией.
[87] Заключенное в квадратные скобки место в издании Жерне удаляется, в издании Бласса–Тальхейма сохраняется. Позиция Жерне нам отчасти понятна: параграф 51 – не лучший конец для речи. Позиция Бласса–Тальхейма нам тоже отчасти понятна: если атетировать параграф 51, конец речи все равно получается не лучшим. Мы склонны даже допустить (конечно, не настаивая на этом), что подлинный конец речи не сохранился. Это последняя речь в корпусе, а с последними страницами манускриптов всякое могло случаться…

Литература

1. Бондарь Л.Д. 2009: Афинские литургии V-IV вв. до н.э. СПб.
2. Гаспаров М.Л. 1997: Избранные труды. Т. 1. О поэтах. М.
3. Кудрявцева Т.В. 2008: Народный суд в демократических Афинах. СПб.
4. Лурье С.Я. 1918а: Новый оксиринхский отрывок // Греко-римский сборник. Пг., 1597-1619.
5. Лурье С.Я. 1918б: К хронологии софиста Антифонта и Демокрита // Греко-римский сборник. Пг., 2285-2306.
6. Лурье С.Я. 1925: Антифонт: творец древнейшей анархической системы. М.
7. Суриков И.Е. 1999: О некоторых особенностях правосознания афинян классической эпохи // Древнее право. 2 (5), 34-41.
8. Суриков И.Е. 2006: Antiphontea I. Нарративная традиция о жизни и деятельности оратора Антифонта // SH. 6, 40-68.
9. Суриков И.Е. 2007: Antiphontea II. Антифонт-оратор и Антифонт-софист - два лица или все-таки одно? // SH. 7, 28-43.
10. Суриков И.Е. 2009: Antiphontea IV. Фрагменты речей Антифонта как исторический источник (перевод и комментарий) // SH. 9, 1-27.
11. Суриков И.Е. 2010: Antiphontea V. Философские фрагменты Антифонта // SH. 10, 25-65.
12. Суриков И.Е. 2012а: Antiphontea VII. Судебная пытка рабов в речах Антифонта // SH. 12, 33-60.
13. Суриков И.Е. 2012б: Полис, логос, космос: мир глазами эллина. Категории древнегреческой культуры. М.
14. Суриков И.Е. 2013: Этопея в судебных речах Антифонта // Мнемон. 12, 99-126.
15. Antiphon, Andocides 1998: Antiphon, Andocides / Translated by M. Gagarin, D.M. MacDowell. Austin.
16. Avery H. 1982: One Antiphon or Two? // Hermes. 110. 2, 145-158.
17. Barta H. 2010: "Graeca non leguntur"? Zu den Ursprüngen des europäischen Rechts im antiken Griechenland. Bd 1. Wiesbaden.
18. Barta H. 2011: "Graeca non leguntur"? Zu den Ursprüngen des europäischen Rechts im antiken Griechenland. Bd 2: Archaische Grundlagen. Teil 1. Wiesbaden.
19. Boegehold A.L. et al. 1995: The Lawcourts at Athens: Sites, Buildings, Equipment, Procedure, and Testimonia (The Athenian Agora. Vol. 28). Princeton.
20. Carawan E. 1993: The Tetralogies and Athenian Homicide Trials // American Journal of Philology. 114. 2, 235-270.
21. Carawan E. 1998: Rhetoric and the Law of Draco. Oxf.
22. Dover K.J. 1950: The Chronology of Antiphon's Speeches // CQ. 44. 1/2, 44-60.
23. Ferguson W.S. 1932: The Condemnation of Antiphon // Mélanges Gustave Glotz / F.E. Adcock et al. (eds.). T. 1. P., 349-366.
24. Gagarin M. 1978: The Prohibition of Just and Unjust Homicide in Antiphon's Tetralogies // GRBS. 19. 4, 291-306.
25. Gagarin M. 1990: The Ancient Tradition on the Identity of Antiphon // GRBS. 31, 1, 27-44.
26. Gagarin M. 2002: Antiphon the Athenian: Oratory, Law, and Justice in the Age of the Sophists. Austin.
27. Hansen M.H. 1976: Apagoge, Endeixis and Ephegesis against Kakourgoi, Atimoi and Pheugontes: A Study in the Athenian Administration of Justice in the Fourth Century B.C. Odense.
28. Kerferd G.B. 1981: The Sophistic Movement. Cambr.
29. Luria S. 1926: Eine politische Schrift des Redners Antiphon aus Rhamnus // Hermes. 61, 3, 343-348.
30. Luria S. 1963: Antiphon der Sophist // Eos. 53. 1, 68-80.
31. MacDowell D.M. 1963: Athenian Homicide Law in the Age of the Orators. Manchester.
32. Mészáros T. 2008: Some Thoughts on the Fragments of Antiphon // Acta antiqua Academiae scientiarum Hungaricae. 48. 1/2, 193-200.
33. Morrison J.S. 1963: The Truth of Antiphon // Phronesis. 8. 1, 35-49.
34. Mossé C. 1991: La place de la pallakê dans la famille athénienne // Symposion 1990. Vorträge zur
griechischen und hellenistischen Rechtsgeschichte / M. Gagarin (Hrsg.). Köln, 273-279.
35. Mühll P. von der 1948: Zur Unechtheit der antiphontischen Tetralogien // MH. 5, 1, 1-5.
36. Saunders T.J. 1977/1978: Antiphon the Sophist on Natural Laws (B44 DK) // Proceedings of the Aristotelian Society. 78, 215-236.
37. Wilamowitz-Moellendorff U. von 1887: Die erste Rede des Antiphon // Hermes. 22, 194-210.
38. Zinsmaier T. 1998: Wahrheit, Gerechtigkeit und Rhetorik in den Reden Antiphons: Zur Genese einiger Topoi der Gerichtsrede // Hermes. 126. 4, 398-422.
39. Zuntz G. 1949: Once Again the Antiphontean Tetralogies // MH. 6. 2, 100-103.
40. Antiphon and Andocides 1998: Antiphon & Andocides / Translated by M. Gagarin and D.M. MacDowell. Austin.
41. Boegehold A.L. et al. 1995: The Lawcourts at Athens: Sites, Buildings, Equipment, Procedure, and Testimonia (The Athenian Agora. Vol. 28). Princeton.
42. Bonner R.J., Smith G. 1938: The Administration of Justice from Homer to Aristotle. Vol. 2. Chicago.
43. Carawan E. 1998: Rhetoric and the Law of Draco. Oxf.
44. Debnar P.A. 2000: Diodotus' Paradox and the Mytilene Debate (Thucydides 3.37-49) // Rheinisches Museum für Philologie. 143. 2, 161-178.
45. Dover K.J. 1950: The Chronology of Antiphon's Speeches // CQ. 44. 1/2, 44-60.
46. Gagarin M. 1981a: Drakon and Early Athenian Homicide Law. New Haven.
47. Gagarin M. 1981b: The Thesmothetai and the Earliest Athenian Tyranny Law // TAPhA. 111, 71-77.
48. Gagarin M. 2002: Antiphon the Athenian: Oratory, Law, and Justice in the Age of the Sophists. Austin.
49. Hansen M.H. 1976: Apagoge, Endeixis and Ephegesis against Kakourgoi, Atimoi and Pheugontes: A Study in the Athenian Administration of Justice in the Fourth Century B.C. Odense.
50. Heitsch E. 1984: Antiphon aus Rhamnus. Wiesbaden.
51. Roller D.W. 1989: Who Murdered Ephialtes? // Historia. 38. 3, 257-266.
52. Roussel P. 1932: Remarques sur un discours d'Antiphon (ὶ ῦ Ἡῴ ό) // Mélanges Gustave Glotz / F.E. Adcock et al. (eds.). T. 2. P., 813-822.
53. Schindel U. 1979: Der Mordfall Herodes. Zur 5. Rede Antiphons. Göttingen.
54. Schmitz T. 2010: The Mytilene Debate in Thucydides // Stimmen der Geschichte: Funktionen von Reden in der antiken Historiographie / D. Pausch (Hrsg.). B.-N.Y., 45-65.
55. Stockton D. 1982: The Death of Ephialtes // CQ. 32. 1, 227-228.
56. Wassermann F.M. 1956: Post-Periclean Democracy in Action: The Mytilenean Debate (Thuc. III 37- 48) // TAPhA. 87, 27-41.
57. Кудрявцева Т.В. 2008: Народный суд в демократических Афинах. Спб.Antiphon and Andocides 1998: Antiphon and Andocides / Translated by M. Gagarin and D.M. MacDowell. Austin.
58. Dover K.J. 1950: The Chronology of Antiphon's Speeches // CQ. 44. 1/2, 44-60.
59. Freeman K. 1952: The Mystery of the Choreutes // Studies in Honour of G. Norwood / M.E. White (ed.). Toronto, 85-94.
60. Gagarin M. 2000: The Basileus in Athenian Homicide Law // Polis & Politics: Studies in Ancient Greek History Presented to M. Hansen on his Sixtieth Birthday / P. Flensted-Jensen et al. (eds.). Copenhagen, 569-579.
61. Hansen M.H. 1975: Eisangelia: The Sovereignty of the People's Court in Athens in the Fourth Century B.C. and the Impeachment of Generals and Politicians. Odense.
62. Heitsch E. 1980: Recht und Argumentation in Antiphons 6. Rede. Philologische Erläuterungen zu einem attischen Strafprozeß. Wiesbaden.
63. Heitsch E. 1984: Antiphon aus Rhamnus. Wiesbaden.
64. Raubitschek A.E. 1954: Philinos // Hesperia. 23. 1, 68-71.
65. Samuel A.E. 1972: Greek and Roman Chronology: Calendars and Years in Classical Antiquity. München.
66. Vanderpool E. 1952: Kleophon // Hesperia. 21. 2, 114-115.

---