<128> Македонец Гипполох, друг мой Тимократ, был современником самосцев Линкея и Дуриса, учеников Феофраста из Эреса, и он договорился с Линкеем — как мы узнали из его писем — что он непременно будет описывать ему любой роскошный пир, на который он сумеет попасть. Линкей в свою очередь обещал Гипполоху то же самое. Отсюда сохранились «пиршественные письма» обоих. Линкей описал обед, данный в Аттике в честь царя Деметрия Полиоркета афинской флейтисткой Ламией (она была любовницей Деметрия), тогда как Гипполох описал свадьбу македонца Карана. Мы видели и другие письма, адресованные Линкеем тому же Гипполоху: одно описывает пир царя Антигона, праздновавшего Афродисии в Афинах, другое — пир царя Птолемея. Мы дадим тебе эти письма. Письмо же Гипполоха попадается редко, поэтому я изложу бегло его содержание, чтобы ты поразвлекся и позабавился.
В Македонии, как я уже сказал, Каран праздновал свадебный пир, на который было приглашено двадцать [или сто двадцать человек]. Как только они заняли свои места на ложах, их одарили серебряными фиалами по одному на гостя. Каждый также был увенчан, прежде чем он вошел, золотой тиарой стоимостью в пять статеров. И когда они осушили свои фиалы, каждому подали медную доску коринфской работы, на ней лежал хлеб, покрывающий ее всю своим размером, и кроме того куры, утки, дикие голуби, гуси и изобилие другой схожей еды, нагроможденной горою, и каждый гость получил свою долю (доску со всем содержимым) и распределил ее среди рабов, которые стояли сзади. Много прочей разнообразной снеди было пущено по кругу; затем пришла вторая, серебряная доска, на которой опять лежал громадный хлеб и еще гуси, зайцы, козлята и хлеба особой формы, голуби домашние и дикие, куропатки и прорва другой дичи. «Эти тоже», говорит Гипполох, «мы отдали рабам в довесок и когда мы достаточно наелись, то вымыли руки. Потом внесли массу венков и всяких цветов, и в придачу к ним были золотые тиары, по весу равные первым».
<129> Вслед за рассказом о яствах Гипполох говорит, что Протей, потомок того Протея, который был сыном Ланики, няньки царя Александра, выпил больше всех (ибо он погряз в пьянстве, как и дед его Протей, товарищ Александра), поднимая тост за здравие каждого. Затем Гипполох продолжает: «Мы были уже в том приятном состоянии, при котором исчезает всякая трезвость, когда вошли флейтистки, певицы и какие–то уроженки Родоса, играющие на самбуке. Мне эти девушки показались совершенно голыми, но некоторые говорили, что они были в хитонах. Отыграв свои номера, они удалились. Тогда вошли другие девушки, и каждая несла двойные лекифы, скрепленные вместе тонкой золотой пластиной и содержащие смирну, причем один кувшин был серебряный, а второй золотой, и оба емкостью в котилу. Их раздали гостям. Потом внесли скорее богатство, нежели обед, а именно серебряный поднос с толстым слоем позолоты и обширный настолько, что вмещал целиком огромную жареную свинью; она лежала на спине, и ее раскрытое брюхо было набито многими вкусностями: обитали там жареные дрозды, утки и певчие птицы в неограниченном количестве, яичные желтки, устрицы и гребешки. Всё это, вздымающееся башней, подарили каждому гостю вместе с подносами. Затем мы выпили, после чего стали есть только что сваренного козленка с другого подноса, не менее широкого, чем предыдущее; ели мы золотыми ложками. Видя наше затруднение, Каран велел нам раздать корзины и хлебницы, сделанные из переплетенных полосок слоновой кости, и мы с радостью наградили жениха рукоплесканиями за то, что он спас наши подарки. Потом нас увенчали снова, и опять появились двойные золотые и серебряные лекифы со смирной, равные по весу первым. Когда воцарилось спокойствие, к нам ворвались люди, которые <если бы им позволили> совершили бы литургию даже в афинский праздник Горшков. За ними вошли итифаллические танцоры, шутихи и какие–то обнаженные фокусницы, которые кувыркались среди мечей и изрыгали пламя изо рта. Отвязавшись от них, мы опять обратились к употреблению горячих и более крепких напитков, пили фасосское, мендесское и лесбосское вина, и каждому гостю передали немалое количество золотых чаш. После того как мы промочили горло, нас всех одарили хрустальным подносом, приблизительно в два локтя диаметром; он лежал в серебряном ларце и был заполнен всеми видами жареной рыбы; еще всем вручили по серебряной хлебнице с каппадокийскими хлебами; мы съели несколько и отдали остальные слугам, после чего вымыли руки и увенчались, опять получив тиары — вдвое большие, чем принятые нами прежде — и новые двойные лекифы со смирной.
По установлении тишины Протей спрыгнул вдруг с ложа и потребовал кубок вместимостью в хой; наполнив ее фасосским вином и плеснув туда немного воды, он выпил все до капли, произнеся тост: «Кто прочих больше пьет, тот вряд ли загорюет». И Каран сказал: «Если уж ты первый первый в деле выпивки, то получи первым и кубок в дар, и пусть он будет наградой всем другим, кто выпьет». На эти слова мы «все девять вскочили» и схватили кубки, стараясь опередить друг друга. Но один несчастный из нашей компании, оказавшийся не в состоянии выпить, сел и заплакал от досады, что останется ни с чем; однако, Каран охотно подарил ему пустой кубок. <130> Потом вошел хор из ста человек и стройно пропел свадебный гимн, а после явились танцовщицы, одетые одни нереидами, другие нимфами. Пир продолжался до позднего часа, наступили сумерки; тогда отбросили белое полотно, закрывающее соседнюю комнату, и при свете факелов нашему взору представились Эроты и Артемиды, Паны и Гермесы и многие сходные фигуры, держащие светильники на серебряных подставках. Пока мы восхищались этой технической выдумкой, каждому гостю подали настоящих эриманфских вепрей; их поднесли на квадратных подносах, окаймленных золотом; они были насажены на серебряные вертелы. Удивительная вещь: хотя мы ослабели и отяжелели от вина, наши души тем не менее сразу трезвели, как только глаза замечали любое из упомянутых чудес, а ноги, так сказать, сами вставали.
Ну, рабы стали загружать наши счастливые корзины, и загружали, пока не прозвучала труба — обычный сигнал к завершению пира; ты знаешь, что у македонцев всегда так оканчиваются многолюдные обеды. Тогда Каран, начав пить из маленьких чаш, велел рабам быстро раздать их. Мы проглотили их содержимое легко, словно противоядие от выпитого несмешанного вина, поданного прежде. Между тем вошел шут Мандроген, потомок, как говорят, знаменитого афинского скомороха Стратона. Он порядком развеселил нас своими остротами, после чего проплясал со старушкой, которой было за восемьдесят. И под конец пришли заключительные блюда: лакомства в плетенках из слоновой кости, разнообразные пирожные — и критские, и твои родные, друг Линкей, самосские и аттические раздали всем в подарок вместе с ящичками, в которые они отдельно были упакованы. Вслед затем мы поднялись и ушли, совершенно трезвые, клянусь богами, потому что нам было страшно терять приобретеное нами богатство. Впрочем, ты, оставаясь в Афинах, почитаешь скорее за счастье слушать наставления Феофраста, заедая их тимьяном, винегретом и прекрасными калачами, присутствуя на Ленеях и на празднике Горшков! Мы же унесли с того обеда целое сокровище вместо жалких порций и ищем теперь, где нам купить дома, земли, рабов».
Так какой же эллинский пир сравнишь ты, друг Тимократ, с Карановым? если даже Антифан, комический поэт, сказал однажды пренебрежительно в «Эномае», или «Пелопе»:
«Но что сотворить в состояньи эллины,
жующие листья, скупые в пирах? Только
мяса четыре кусочка ценою в обол.
Наши ж предки съедали, зажаривши,
сразу оленей, свиней и быков и ягнят.
А намедни наш повар сготовил аж
чудище целым, и ел царь персидский верблюда».
<131> И Аристофан в «Ахарнянах» рассуждает о великолепии варваров, говоря:
«ПОСОЛ. А после ублажил он нас,
подав нам целого быка из печи.
ДИКЕОПОЛЬ. Кто же и когда видал быка,
зажаренного в печи? Что за ложь!
ПОСОЛ. Клянусь я Зевсом, что подал он
нам еще и птицу, и была она в три раза
больше Клеонима, имя же носила «Лгун».
И Анаксандрид, высмеивая в «Протесилае» симпосий по случаю свадьбы Ификрата с дочерью фракийского царя Котиса, говорит:
«А. И коль поступите, как я скажу, закатим вам блестящий пир тогда, совсем не схожий с Ификратовым во Фракии, хоть и болтают «равных нет ему». И постланы пурпурные ковры до пристани на рынке были. Маслоеды лопали обед, косматые, бессчетные числом. Котлы из меди были больше погребов, и лож двенадцать было. Котис сам, в передник облачась, носил похлебку в золотом горшке; отведал из кратеров он вина и опьянел всех раньше. И Антигенид играл на флейте, Аргас пел, Кефисодот ахарнец кифаристом был. И исполняли оды об обширной Спарте, Фивах семивратных, и менялись темы. В приданое досталось жениху: два табуна из рыжих кобылиц и гурт овец, куль золота ….. и треснутый фиал, кувшин со снегом, кружка проса, яма для храненья бульбы в дюжину локтей воглубь и осьминогов сотня. Во Фракии так справил Котис Ификрату свадьбу, говорят. Однако, у хозяев наших пир богаче будет и известнее в сто крат. Что в доме нам недостает? Добра какого? Есть ведь все: из Сирии тут смирна, и пахучий ладан и пшеничный хлеб, ячменные лепешки, пироги, полипы, потроха и жир, колбасы, свекла и бульон, и фиговые листья, каша из гороха и чеснок, макрель, анчоус, винная начинка, ячменная крупа, овсянка и бобы, фасоль и вика, молочай, и мед и сыр, рубцы, молозиво еще, мука, орехи, жареные раки и кальмары и кестрей вареный, сепии вареные еще, как и мурены с пескарями тоже, тинниды жареные есть, вареные фюкиды и ерши, лягушки, хек и рыба–ослик и батиды, псетты и налим, волынщик и алоза, гнюс и кус рыбы–пилы и соты меда, винограда гроздья, фиги и пирожные еще, и яблоки, плоды кизила и чебрец, гранаты, мак и груши и шафран, оливки и лепешки из маслин, еще из молока, порей, рогатый лук и лук обычный, хлеб из ячменя, и бульба, стебли, сильфий, уксус и укроп, и яйца, чечевица, саранча, сычуг, салат с кунжутом, соль, тритоны, блюдечки и пинны, мидии еще и устрицы, еще тунец и гребешки и, кроме, прорва дичи — голуби и утки, гуси, воробьи, дрозды и жаворонки, сойки, лебеда и пеликаны, кинклы и журавль … Б. Быть может, даст тебе он хорошенько в ребра или клюнет в лоб? А. Но я еще не перечислил вин: есть белое и сладкое и нежное с букетом нежным — дымное оно».
<132> Линкей в свою очередь высмеивая аттические пиры в «Кентавре», говорит:
«Эй, повар! Кто должен меня угостить, заклав жертву, тот с Родоса, я же пришел из Перинфа по зову. Мы все ненавидим обеды афинян, и Аттика нас как гостей принимает ужасно. Тебе принесли, вот, широкий поднос, содержал он пять блюд на дощечках, я вижу — чеснок на одной, на другой же морских двух ежей, а на третьем начинку из вин, на четвертой же конхов десяток, кусочек осетра на пятом. Пока я вкушал это все, другой ел другое, пока управлялся он с тем, я разделался с этим. Мне хочется, друг, как того, так и этого тоже, но алчу, чего не могу: ведь пяти не имею я ртов и пяти не имею я рук. Хоть и всякого много кругом, ублажить свое брюхо мне нечем: я рот себе лишь замарал, не насытясь. А что у тебя? ПОВАР. Устриц куча. А. Подашь мне поднос, да побольше. Ежи есть морские? ПОВАР. Подброшу попозже; я сам накупил их на восемь оболов. А. Ежей же подать тебе лучше отдельно, чтоб все их друзья мои ели, не я в одиночку»
Гегесандр Дельфийский рассказывает, что паразит Дромея, спрошенный кем–то, где обеды лучше, в городе <Афинах> или в Халкиде, отвечал, что вступление к обеду в Халкиде убедительнее, чем вся программа городского пира. Дело в том, что на Халкиде в начале симпосия подают громадное количество моллюсков. Дифил же в «Оставившей мужа» вводит повара, который говорит следующее:
«ПОВАР. Сколько гостей ты на свадьбу позвал, о добрейший? афиняне все или будут еще чужеземцы? Б. Тебе что за дело? ведь ты только повар. ПОВАР. А главное дело, папаша, в искусстве моем — знать вперед, что за рты за едою придут. Вот позвал ты, допустим, родян, лишь войдут те, подай им большого сома или лебию с пылу и с жару, и тем угодишь ты им больше, чем если б их миррой облил. Б. Сом прекрасная рыба. ПОВАР. Иль ты пригласил византийцев: разбейся в лепешку, но каждое блюдо подай им с полынью, добавив притом чеснока вместе с солью. Ведь там у них столько разводится рыбин, что липкими стали они, словно плесень».
Менандр же в «Трофонии»:
«А. Обед чужеземцу дают.
Б. Он откуда и кто? Поразмыслит тут повар.
Ведь если гость с малого острова прибыл,
где рыбы полно, то его не прельстишь
солонинкой: ее лишь коснувшись, он
с радостью примет мясное и что–либо
острое также. Аркадец, напротив, далёко
от моря живущий, на устрицы купится
сразу, а богачу–ионийцу по нраву придется
кандавл с афродитовой пищей».
<133> Ибо древние употребляли блюда, возбуждающие аппетит, например, маслины в рассоле, которые они называли κολυμβάδες (ныряльщицы). Аристофан говорит в «Старости»: «По нраву ли, старче, тебе перезрелые бабы, иль девки, у коих тельца как маслины в рассоле?» Филемон же в «Преследователе», или «Плаксе»:
«Как вареная рыбка тебе? ПАРАЗИТ. Маловата она.
А. И рассол бледный был и ужасно густой:
аромат заглушил он приправ, как и запах от блюд,
но хвалили его как прекрасный все гости».
Для возбуждения аппетита древние ели даже кузнечиков и цикад. Аристофан в «В вонючем кустарнике»: «Неймется мне, боги, кузнечиков съесть и цикаду, наколота что на тростинку». Cerkope — существо, похожее на цикаду или titigonion, как Спевсипп описывает во второй книге «Сходств». Эпилик упоминает о них в «Коралиске». Алексид говорит во «Фрасоне»:
«Болтливей трещотки, чем ты,
не видал я, жена: превзошла
ты цикаду и ласточку, горлицу
и соловья и кузнечика, даже сороку».
А Никострат в «Любимой горничной госпожи»:
«И первый поднос содержать будет главные блюда:
морского ежа и сырую копченую рыбу и каперсы,
пищу в вине, кусок мяса и бульбу–лук в соусе кислом»
Но они закусывают также перед обедом репой с уксусом и горчицей, как свидетельствует Никандр во второй книге «Георгик»:
«Капусты и репы два сорта выводятся в нашем саду, длинный с твердым. И твердую моешь и сушишь под северным ветром, и будешь иметь ее дома ты даже зимою, когда не выходишь: промытая в теплой воде оживает она. Ну, и репы нарежь очень тонко, сняв влажную корку, потом посушив чуть на солнце, иль ломтики кинь ты в кипящую воду, смочивши крепчайшим рассолом, или наливши в кувшины муст белый и уксуса равные части, ты брось туда дольки, что были обсушены с солью. Еще истолченные в ступке изюм и горчичные зерна добавь, и как сливки поспеют и станут ядреней, то здесь самый срок маринад цедить тем, кто желает обедать».
Дифил (или Сосипп) в «Оставившей мужа»:
«А. Есть острый уксус у тебя?
Б. Дитя, купили мы смоковный сок.
Все это выжму в блюдо я, и всем
салат подам с приправой кислой.
И тогда у старцев вновь запляшут
чувства, и из тел их удалится вялость,
и придет опять к ним аппетит к еде».
<134> Алексид говорит в «Тарентинцах» про афинян, что, подвыпив на пирах, они пускались в пляс:
«Да, должен знать ты про местный обычай в прекрасных Афинах.
Афиняне все начинают плясать, лишь учуют они винный запах.
Подумал бы ты, что несчастье пришло, оказавшись вошедшим
в момент тот в симпосий. Быть может, подстать эта блажь молодым,
но едва вижу я Феодота лгуна, или как паразит–негодяй среди
резвых прыжков вдруг закатит глаза, то обоих прибил бы к колодке».
Возможно, и Антифан в «Карийцах» намекает на этот аттический обычай, когда он высмеивает софиста, плясавшего на пиру:
«Видал негодяя, что пляшет руками?
Ни капли стыда не имеет, хотя Гераклита
толкует, хотя лишь один разгадал
Феодекта искусство и в кратких словах
изложил драмы все Еврипида».
Сюда можно весьма кстати добавить слова комика Эрифа в «Эоле»:
«Верно у древних гласит поговорка, отец:
от вина даже старцы пускаются в пляс против воли»
Алексид же в пьесе «Равновесие» говорит:
«На общем пиру они пили, на пляску лишь глядя,
о чем–то другом и не думали, пищей назвавшись:
приправой, креветкой, мукой, пескарем».
«Один аттический пир», сказал Плутарх, «не без остроумия описал Матрон, автор пародий, и поскольку сочинение это редко где найдешь, я не побоюсь привести его вам, мужи друзья:
«Муза, воспой мне обед, и большой и обильный, которым оратор Ксенокл угостил нас в Афинах. Едва я вошел, охватил меня страшный вдруг голод при виде громадных хлебов, что белее чистейшего снега, вкуснее пшеничных лепешечек были … Томился Борей, глядя, как их готовят. Ксенокл обозрел сонм героев с порога. Был вместе с ним паразит Херефонт, на голодную чайку похожий. Имел он желудок пустой, но прекрасно он знал, как устроить пирушку. Наполнив столы, повара их внесли, подчиняясь обычаям неба. В поварской власти отсрочить обед иль ускорить. Зараз к овощам протянули другие все руки, но только не я, <135> ибо ел я всё яства потверже: ел бульбу, спаржу и мясистых ел устриц, но рыбу сырого копченья не ел, финикийское блюдо. Пришли и морские ежи с побывавшими в влаге шипами, которых я бросил об землю, и с визгом катились они меж невольничьих ног по открытому месту, где билися волны, и множество игл из голов их я вырвал. Пришла и подруга Тритона, фалерская рыба, ланиты несветлой чадрой прикрывая … любил их циклоп, их в горах поедая ….. Пришла, принесенная в звонких сосудах, и пинна, кою на скалах от трав морских пена питает. Палтус с массивным хрящом с краснобокою триглой был подан, и я среди первых накрыл эту триглу рукой, у руки моей крепкие ногти. Но я не успел разорвать ее: Феб меня ранил. Увидя Стратокла, сурового мастера брани, за голову взявшего триглу, коней укрощавшую, быстро ликуя схватил я ее и порезал себе ею алчное нёбо. Сепия после пришла, дочь Нерея сама, среброногая нимфа Фетида, богиня с копною волос, одаренная голосом смертной: из рыб всех бывает одна она вместе и черной и белой. Попался и Титий мне, угорь озерный, лежащий на блюде, размером своим целых девять столов покрывавший. И следом за ним шла угриха, с локтями пребелыми рыба (богиня она и хвалилась общением с Зевсом) с болот Копаидских, откуда ведется угриный род дикий. Была столь громадна она, что два мужа–атлета, Астианакс с Антенором, придя ее сдвинули б с места с великим трудом, коль грузили б в повозку. Была шириной она в девять локтей и в три пяди, длиной же была в девять оргий. И повар ходил то туда, то сюда через залу, и с пищей подносы таскал он на правом плече, и спешили за ним сорок черных кувшинов, и строем шли тесным кастрюли с Эвбеи. Ирида пришла, ветроногая вестница — быстрый кальмар, еще окунь пятнистый пришел, чернохвостка пришла, всенародная рыба, она хоть и смертна была, но общалася с рыбой не смертной. Особо стояла тунца, обитателя нор, голова, на потерю оружья сердясь, и по воле богов предстоит ей быть пагубой людям. Рыба–пила, кою плотники любят сверх меры, была там, кормилица детям; сурова она, но полезна, а я ничего не едал еще слаще. Пришел также доблестный всадник, печеный кестрей, еще дюжина саргов толпилась за ним. Вслед явилась большая и цвета волны Посейдона слуга, пеламида, известны ей каждого моря глубины. <136> Кариды там были, пел коих Зевес Олимпиец: их скрючил их возраст, на вкус же они бесподобны. Была златобровка, что краше всех рыб, был и рак, и был лобстер: он жаждал свой панцирь на бой устремить на обеде блаженных. И руки на них возлагают все гости, и в рот свой суют, их тряся. Предводил ими эллопс: в метаньи копья ему не было равных, и хоть я насытился, все ж протянул к нему руку, стремяся отведать, и мне показалось, что ем я амвросию, пищу бессмертных. Тут повар принес и добавил мурену, покрывшую стол, вместе с лентой, что гордо вкруг шеи носила она, когда к ложу душою великого шла Драконтида. Сандалов еще поместил он пред нами, детей вечносущих богинь, еще бычий язык, что живет в многошумных глубинах; и шел потом дятел морской, что летает в пучине и пищу хватает меж скал, и за ним водяные гиады. Смешалися сарги, сомы, конехвостки, напротив лежали с лещом хек и спар, коих повар, внеся их и с пылу и с жару, поставил пред нами: наполнился дом ароматом. И ими он потчевал нас, мне ж они показались не очень, едою для женщин; и я устремился к другому. Увидел я блюдо, никто и не тронул его, на открытом пространстве оно было там, где вздымались кастрюли ….. Затем пришел дрозд, аппетитный донельзя, но мне недоступен он был, ведь его и другие хотели. И окорок тут я приметил, и вмиг задрожал, ну, и рядом узрел я горчицу, как золото желтого цвета, свежейшую видом, но много ее не давали: отведавши, я прослезился при мысли, что завтра уже не попробую это, но буду проглатывать наспех лепешку лишь с сыром ….. Желудок здесь мой не стерпел и охвачен был болью, ведь черный бульон одолел его вкупе с свиными ногами. Однако, служитель поднес саламинских тут уток тринадцать и жирных весьма, из священного озера всех; и их положил повар там, где стояли фаланги афинян ….. А Херефонт, направляя свой разум, стал птиц узнавать, различая, полезны ль они для еды, но припрятал он ляжку ягненка, с задумкой домой удалясь, из нее сделать ужин под вечер. Была там и каша, приятная видом, Гефест сам варил ее в миске афинской год целый и месяц. <137> Когда блюда классные голод прогнали, и руки омыл Океана поток всем гостям, то вошел юный раб и принес благовонье из корня фиалки, а мальчик другой раздавал всем венки, идя слева направо, из роз состояли венки вполовину, и они на любой были вкус. Кратер также Бромия смешан был, было лесбийское, бились мужи об заклад, кто кого перепьет. Вскоре «вторые столы» нагрузили. Лежали там яблоки тучные, груши, и были гранаты и гроздья еще винограда, питатели Бромия бога; и гроздь, что сорвали последней, зовут Колесницей. Из них я не съел ничего и лежал на спине, набив брюхо. Однако, увидя внесенный коричневый, сладкий, огромный и круглый печеный тортище, Деметры дитя, как я мог удержаться, как мог не отведать? был он божествен на вид ….. будь у меня десять рук, десять ртов, из железа желудок и медное сердце. Потом появились волшебницы две, две девчонки–блудницы: как быстрые птицы влетели и впущены были Стратоклом»
Алексид, также высмеивая аттические обеды, говорит в пьесе «В одной упряжке»:
«Хочу я нанять поваров двоих самых
умелых в округе. Задача моя угостить
из Фессалии мужа — не так, как в Афинах -
иначе убьет его голод; не стану я ставить
пред ним по отдельности блюда, все
вместе подам … тогда будет так щедро»
Фессалийцы, действительно устраивают роскошные столы, как говорит Эриф в «Пельтасте»:
«Подобных лакомств, Сир, Коринф не
подавал, как и Лаис, и фессалийцев
щедрые столы, с которых брал я этою рукою»
Сочинитель пьесы «Нищие», которую вообще приписывают Хиониду, говорит, что когда афиняне ставили перед Диоскурами завтрак в пританее, они раскладывали на столах сыр, ячменные лепешки, спелые маслины и порей. Солон предписывает подавать ячменные лепешки всем обедающим в пританее, а если по праздникам подают еще и пшеничный хлеб, то тут следуют Гомеру. Ибо поэт, собрав героев у Агамемнона, говорит, что там месилось ячменное тесто <не в «Илиаде»>. И Хрисипп в трактате «О Наслаждении и Благе» говорит: «Известно, что в Афинах с недавних времен давались два пира: в Ликее и в Академии. Однажды на пиру в Академии повар внес миску, предназначенную для другого пользования, и заведующие жертвоприношениями разбили ее на куски, сочтя, что совершен неприемлемый для города акт контрабанды, провоз которой они обязаны были пресекать. В Ликее же повар, который внес соленое мясо под видом соленой рыбы, был высечен розгами за обман». <138> Платон в «Государстве» рисуя облик своих новых граждан за обедом, пишет: «Похоже», сказал он, «люди у тебя пируют без всякой пищи». «Правда твоя», сказал я, «я и забыл, что и у них будет пища, например, соль, маслины, сыр и еще бульба и овощи, из которых они будут варить похлебку в деревне. И без лакомств они не останутся: мы дадим им, скажем, фиги, горох и бобы, и они будут жарить на огне ягоды мирта и буковые орешки, запивая их в меру вином. Так они и проживут свои дни мирно и сохраняя здоровье, и умрут, по всей вероятности, в глубокой старости, завещав своим детям прожить так же, как и они».
Затем следует сказать и о спартанских пирах. Геродот, говоря в девятой книге «Историй» о палатке Мардония и упоминая попутно о симпосиях в Спарте, пишет: «Ксеркс, убегая из Эллады, оставил царский шатер Мардонию. Когда же Павсаний увидел Мардониеву палатку, разукрашенную золотом и серебром и вышитую коврами, он приказал пекарям и поварам приготовить обед точно так же, как они готовили его для Мардония. Пока те исполняли приказанное, Павсаний, взиравший на золотые и серебряные ложа с дорогими покрывалами, на серебряные столы и на великолепную пиршественную посуду, изумлялся тому, что видел, и велел в шутку своим собственным прислужникам приготовить спартанский обед. И когда его приготовили, Павсаний засмеялся и послал за эллинскими стратегами. По их прибытии он показал им устройство обоих обедов и произнес: «Эллины, я собрал вас, чтобы обратить ваше внимание на глупость мидийского вождя, который, живя столь роскошно, пошел войной на нас, живущих так бедно». А некоторые говорят, что некто из Сибариса, приехавший в Спарту и побывавший на фидитиях, заметил: «Неудивительно, что лакедемоняне самые храбрые люди на земле, ибо любой разумный человек предпочтет десять тысяч раз умереть, нежели разделить с ними столь скудную пищу».
Полемон, комментируя замечание Ксенофонта о плетеной повозке, ссылается на Кратина, упомянувшего в «Богачах» о лаконских обедах, называемых kopis, копида («Нож»). Кратин говорит:
«Правда ли, что на копиде приятно
пируют приезжие в Спарте, а в лесхах
колбасы свисают, прибитые к стенам,
и старцам они по зубам?»
И Эвполид в «Илотах»: «Дана будет в честь их сегодня копида».
Копида — обед особого рода (как и aiklon). Когда устраивают копиду, то скачала сооружают палатки возле храма <возможно, Аполлона Амиклейского> и в них помещают грубые ложа из кустарника, устланные коврами, на которых возлежат пирующие, причем не только уроженцы нашей страны, но и прибывшие из других городов. На копиде приносят в жертву коз и больше никого. <139> Всех наделяют мясом и дают еще так называемый phisikillos, маленький хлебец, похожий на enkris (медовый пирожок), но более круглый по форме. Каждого из пришедших в компании ожидает свежий сыр, кус желудка, колбаса и лакомство в виде сушеных фиг, бобов и зеленой фасоли. В копиде участвует любой спартиат, который пожелает, и ее устраивают в городе и в Τιθηνίδια, праздник кормилиц. Тогда кормилицы берут с собой детей мужского пола за город, и там, перед изображением Артемиды Корифалии, чье святилище находится на берегу Тиассы, в окрестностях Клеты, они справляют копиды упомянутым способом, только в жертву приносятся молочные поросята, а на пиру подается печеный хлеб.
У прочих дорийцев обед называется aiklon. Эпихарм говорит в «Надежде»: «Если позвал тебя кто–то на пир неохотно, мчись туда так, чтобы пятки сверкали». То же он сказал и в «Превосходном». «В Лакедемоне же пришедшим в фидитий распределяют каждому после обеда так называемый aiklon: хлеб в корзинках и мясо, притом прислужник, сопровождающий распределителя, объявляет aiklon, добавляя имя дарителя».
Так утверждает Полемон, но ему, однако, противоречит грамматик Дидим (тот самый, которого Деметрий Трезенский называет «забывающим книги» по причине множества трудов — 3500 книг — что он обнародовал. Дидим говорит: «Поликрат сообщает в «Лаконике», что спартанцы совершают обряд Гиакинфий в течение трех дней, и из–за скорби по погибшему Гиакинфу они не надевают венков за обедом, не прикасаются ни к пшеничному хлебу, ни к лепешкам любого сорта, воздерживаются от пения пеана божеству <Аполлону> и <отказываются> от всего остального, что им дозволено на других праздниках. Напротив, они едят очень степенно и затем удаляются. Но в середине этого трехдневного периода случается пестрое зрелище при великом стечении народа. Мальчики в высоко подобранных хитонах играют на лире или поют под флейту, ударяя одновременно плектром по струнам; они воспевают божество в ритме анапеста и напрягая голос. Другие пересекают театр верхом на ярко разукрашенных лошадях; многочисленные хоры из юношей ходят с пением местных музыкальных произведений, а плясуны, замешанные среди них, проделывают танцевальные фигуры под звуки флейт и голоса певцов. Что касается девушек, то одни несутся в роскошно убранных плетеных повозках, другие мчатся на запряженных парой лошадей колесницах, состязаясь в скорости, и весь город бурлит и радуется празднику. В этот день совершается масса жертвоприношений, и граждане потчуют обедом всех своих знакомых и собственных рабов. Никто не остается в стороне от праздника, наоборот, город пустеет, так как любой хочет увидеть зрелище.
<140> Копиды упоминаются также Аристофаном (или Филиллием) в «Городах» и Эпиликом в «Коралиске», который говорит:
«Хочу пойти в Амиклы на копиду
к храму Феба я: ячменных там
лепешек тьма, пшеничный хлеб
и суп вкуснющий».
Так он определенно говорит, что ячменные лепешки подаются на копидах. Ибо «длинные ячменные лепешки» (βαράκες) — не клецки (τολύπας), как утверждает Ликофрон, и не ломти ячменных лепешек в первом замесе, как говорит Эратосфен. Далее, там были пшеничные хлеба и какая–то похлебка, чрезвычайно искусно приправленная. Ясное определение копиды дает Молпид в «Лакедемонской политии»; он пишет: «Они также устраивают так называемые копиды. Это обед, состоящий из ячменной лепешки, пшеничного хлеба, мяса, сырых овощей, похлебки, фиг, лакомств и люпина». Более того, жертвенные молочные поросята называются не ορθαγορίσκοι, как говорит Полемон, а ορθραγορίσκοι, потому что их продают на рассвете ('όρθρος), как пишут Персей в «Лаконской политии», Диоскурид во второй книге «Политии» и Аристокл в первой из двух книг «Политии лаконцев». Далее, Полемон утверждает, что обед, именуемый у лакедемонян aiklon, сходно зовется и у всех дорийцев. Алкман, к примеру, говорит: «Рвет себе волосы он и на мельнице, так и на трапезах общих», называя общими трапезами совместные обеды. И еще: «Алкмаон приготовил обед». Лаконцы не подразумевают под aiklon обеденную порцию и даже не называют так долю, выдаваемую в фидитиях после обеда, ибо слово это означает хлеб и мясо, набор из которых напротив называется epaikla как добавочные яства, вручаемые в фидитиях после обязательного aiklon. Отсюда, мне думается, и сложилось слово epaiklon. Кроме того, продуктовый состав epaikla не одинаков (Полемон ошибается), но состоит из двух видов, а именно, мальчикам выдают одну ячменную крупу в масле, которую, по словам лаконца Никокла, они жадно проглатывают (καπτειν) прямо с лавровых листьев, откуда листья называются καμματίδες, тогда как сами ячменные лепешки зовутся καμματα. В древности люди даже жевали лавровые листья как лакомство, о чем Каллий (или Диокл) говорит в пьесе «По–циклоповски»: «Блюдо из листьев идет: значит, скоро конец и обеду, и пляскам». Но взрослые мужи получают в фидитиях блюда, приготовленные из мяса определенных животных — как подарок от одного или даже от нескольких богатых сотрапезников.
Молпид говорит, что epaikla назывались также mattyа. Об epaikla Персей в «Лаконской политии» пишет следующее: «И тотчас он облагает штрафом богачей в размере суммы, достаточной для оплаты epaikla (лакомства, раздаваемого после обеда). От бедных же он [эфор] требует приносить тростник, или солому, или лавровые листья, чтобы они могли проглотить свои epaikla после обеда. Еpaikla состоит из ячменной лепешки, пропитанной маслом. Весь процесс смахивает на акт государственного управления. Вопросы, кому занимать первое или второе место на ложе или сидеть на стуле, решаются при epaikla». Сходное сообщение приводит и Диоскурид. <141> О καμματίδες и καμματα Никокл пишет: «Эфор, выслушав всех, или оправдывает, или осуждает. Победитель взимает легкую пеню, состоящую из пшеничных лепешек (καμματα) или лавровых листьев (καμματίδες), на которых лепешки подаются. Итак, καμματα — лепешки, тогда как καμματίδες — листья, вместе с которыми их проглатывают.
О фидитиях Дикеарх пишет в «Триполитике»: «Обед сначала подается отдельно каждому участнику трапезы, и соседи друг с другом не делятся. Потом каждый получает ячменную лепешку какой он пожелает величины, и перед ним ставится глиняная фляга для утоления жажды. Всем всегда дают одно и то же: мясо, кус вареной свинины, иногда, однако, даже и столько не подают, если не считать кусочка мяса, не превышающего веса четверти фунта, и больше ничего, за исключением, конечно, похлебки из этого мяса, которой наделяют всю кампанию, пуская ее по кругу, пока идет обед; возможно, там появится маслина, или сыр, или фига, или даже какое–нибудь особое подношение — рыба, или заяц, или дикий голубь, или что–то схожее. Потом, когда они наспех поедят, начинает разноситься epaikla. Каждый участник доставляет в фидитий около трех полумедимнов ячменя в аттической мере и одиннадцать или двенадцать хоев вина, еще определенный вес сыра и фиг и примерно на десять эгинских оболов мяса». И Сфер в третьей книге «Лаконской политии» пишет: «Участники трапезы приносят в фидитий и epaikla. Иногда простой народ жертвует всю добычу, пойманную на охоте; богачи же доставляют пшеничный хлеб и продукты с полей, которые дарует время года, но столько, сколько хватило бы для одного застолья, ибо они считают излишним давать больше достаточного, если пищу не в состоянии будут съесть». А Молпид говорит: «Существует обычай, чтобы по окончании обеда от кого–то одного или иногда даже от нескольких лиц приносилось блюдо (mattyа), приготовленное дома и называемое ерaiklon. Ничто из принесенного не покупается на рынке, ибо они поставляют продукты не ради удовольствия набить желудок, но с целью продемонстрировать свою собственную удаль в искусстве охоты. Многие из тех, кто обладает стадами скота, дают щедрую долю из его потомства. Итак, mattya включает в себя диких голубей, гусей, горлиц, обычных и черных дроздов, зайцев, ягнят и козлят. Повара объявляют компании имена принесших что–нибудь, чтобы все могли оценить труд, затраченный на охоте, и усердие, проявленное ради себя».
Деметрий Скепсийский в первой книге «Троянского боевого порядка» говорит, что Карнейское празднество у лакедемонян представляет собой демонстрацию их военного образа жизни. Отмечается там девять мест, называемых у них «тенниками», потому что они похожи на палатки, и девять человек обедают в каждом, а глашатай объявляет все по порядку. Каждая «тень» содержит три фратрии, и продолжается Карнейское празднество девять дней» <Конец цитаты из Дидима>.
<142> Но впоследствии лаконцы отступили от столь сурового образа жизни и ударились в роскошь. Филарх в двадцать пятой [или пятой] книге своих «Историй» пишет о них: «Лакедемоняне отказались от устройства фидитий по отеческому образцу; когда же фидитии имели место, то палатки, воздвигнутые для тех, кто продолжал посещать их из повиновения старинному обычаю, выглядели маленькими, а покрывала на ложах, приготовленных для них, были настолько велики в размерах и так богато и пестро расшиты, что некоторые из приглашенных чужеземцев опасались опереться локтями о подушки. В древние времена спартанцы давали покой своим рукам на совершенно голом ложе и терпели неудобство из–за отсутствия подстилки до окончания застолья … теперь, однако, они изнежились в роскоши, увлекаясь выставлением многих чаш, сервировкой разнообразно приготовленной пищи и еще потреблением благовоний, вин и лакомств. Подражать так персидскому двору начали Арей и Акротат (которые царствовали незадолго до Клеомена), но даже они отставали в великолепии от некоторых принадлежащих к их роду частных граждан, причем настолько далеко, что казались превзошедшими в бережливости всех живших ранее, как бы ни были воздержны последние. Клеомен же, который, несмотря на свои молодые годы, гораздо лучше, чем его современники умел понимать состояние дел, вел самый простой образ жизни. Ибо хотя он стоял в то время во главе предприятия великой важности, он ясно давал понять каждому, кого приглашал на жертвенный пир, что устройство царского дома так же скромно, как и у бедных людей. И хотя к нему приходили многие посольства, он никогда не собирал их на обед прежде положенного срока и никогда не стелил более пяти лож; если же посольств не было, он готовил только три ложа. И не отдавалось распоряжений относительно того, кто сядет или возляжет первым, напротив, самый старейший гость направлялся к ложу, если Клеомен сам кого–либо не называл. Обычно его видели возлежащим с братом или с одним из сверстников. На столе–триподе стояли бронзовый сосуд для охлаждения вина, кувшин с вином, серебряное корыто емкостью в две котилы и киаф; кувшин был из меди. Но выпить не предлагали, пока кто–нибудь не просил. Один киаф давали перед обедом, причем Клеомену гораздо раньше, чем другим, и только когда он кивал гостям, тогда налить просили и остальные. Блюда, подаваемые на маленьком столике, были вполне обычные и в количестве на грани необходимого, ни больше, ни меньше — хватало всем, и никто не просил добавки. Ибо Клеомен полагал, что одинаково вредно как довольствоваться простой похлебкой с куском мяса (согласно правилам фидитий), так и, с другой стороны, потерять меру и превысить ежедневный расход. Первое он считал скупостью, второе — гордыней. Вино было немного лучшего качества, когда присутствовали гости. Пообедав, все хранили молчание, и раб, стоя рядом, держал наготове смешанное вино и наливал любому, кому требовалось. Выходило, что и до обеда и после предлагалось не более двух киафов, и только тогда, когда кто–нибудь изъявлял желание выпить, кивнув головою. Обед не сопровождался застольной беседой, но царь сам обращался к каждому по очереди, приглашая или выслушать, или высказаться, так что гости уходили с пира, очарованные им».
<143> Антифан, высмеивая лаконские пиры в «Архонте», говорит:
«К лаконцам прибыв, приобщиться ты должен
к их нравам. В фидитий иди, с упоеньем питайся
похлебкой, усы сбрей и прочих услад не ищи.
Старомоден будь сам, переняв их привычки».
О критских сисситиях Досиад в четвертой книге «Истории Крита» пишет: «Литтии собирают средства для сисситий следующим образом. Каждый вносит десятую часть своего урожая в гетерию, куда поступают и городские доходы, распределяемые магистратами между всеми домами. Но каждый раб платит за себя один эгинский статер. Граждане распределены по гетериям [товариществам], которые называются ανδρεια [собрание мужей]. В сисситии заправляет женщина, и ей помогают трое или четверо мужчин, набранных из простонародья. К каждому из них прикреплены по два прислужника, которые зовутся «калофоры», потому что они носят дрова. Везде на Крите отводят по два дома под сисситии: один называется ανδρειον, другой, где угощаются чужеземцы, именуется κοιμητήριον [место для отдыха]. В доме для сисситий на входе стоят особняком два так называемых «гостевых» стола, за которыми сидят присутствующие в городе иностранцы; затем идут столы для других. Каждому подают равную порцию пищи, и лишь молодежь довольствуется пол–порцией мяса и больше ничем. Потом на каждый стол ставится чаша с разбавленным водой вином, и ее содержимое распивается сообща всеми сидящими за этим столом; вторая чаша подается по окончании обеда. Для мальчиков разбавляется один общий кратер, но только старшие могут выпить больше, если пожелают. Женщина, распоряжающаяся в сисситии, берет на глазах у всех лучшие куски и кладет их перед людьми, которые отличились на войне или <прославились> мудростью. Пообедав, они обычно сначала совещаются о государственных делах, затем вспоминают про военные подвиги и хвалят добрых мужей, чтобы возбудить у молодежи аналогичную доблесть.
Пиргион в третьей книге «Критских обычаев» говорит, что критяне едят в сисситии сидя; что пища без приправ подается сиротам, что самые младшие из критян стоят у столов, прислуживая, и что после молчаливого возлияния богам они переходят к распределению еды всем присутствующим. Они также назначают сыновьям, сидящим ниже кресел их отцов, лишь половину порции взрослых, но сироты получают долю наравне с последними, хотя и без приправ. Были у них и кресла для гостей, а третий стол направо при входе в ανδρειον они называли «столом Зевса Ксения», или «столом чужеземцев».
<144> Геродот, сравнивая эллинские пиры с персидскими, говорит: «Из всех дней в году персы особенно отмечают тот, в который они родились. В тот день они считают необходимым устроить наиболее обильное пиршество, нежели в любой другой. Богатые среди них выставляют тогда на стол быка, или осла, или лошадь, или верблюда, зажаренного целиком в печи; бедные довольствуются мелкими животными. Хлеба они потребляют в небольшом количестве, но добавочных блюд много, хотя у них не подается все сразу. Персы говорят, что эллины кончают трапезу голодными, потому что после обеда греки < говорят персы > не вкушают ничего стоящего, а если бы им принесли больше, то они не прекращали бы есть. Персы очень склонны к вину и у них непозволительно блевать или мочиться в присутствии другого. Вот каковы соблюдаемые ими порядки. В пьяном виде они обсуждают обычно важнейшие дела и принимают угодное им решение, о котором на следующий день напоминает им хозяин дома, где они совещались, и если решение было по–прежнему приемлемо для них, уже трезвых, одни его исполняют, если нет — то отвергают. И наоборот, все, что они решают в трезвом виде, они переосмысливают, когда напьются».
О роскоши персидских царей Ксенофонт пишет в «Агесилае»: «Чтобы угодить персидскому царю, обходят всю страну, отыскивая приятные напитки, мириады людей изобретают для него вкуснейшие блюда. Невозможно выразить словами, сколько трудов уходит на то, чтобы владыка наслаждался спокойным сном. Агесилай же, любящий труды, с удовольствием пил все, что ему попадалось, был рад любой пище, которая оказывалась у него под рукой, и не выбирал места для сна, отдыхая, где придется». А рассуждая в «Гиероне» о пище, которая готовится для услады тиранов и частных лиц, Ксенофонт говорит: «Я знаю также, Симонид, что большинство людей заключает, что мы едим и пьем с большим аппетитом, нежели обычные граждане, из того факта, что они сами, по их мнению, с преогромным удовольствием вкусили бы нашего обеда, пренебрегши своим. Ибо то, что происходит обыденное, доставляет наслаждение, поэтому все люди с радостью встречают праздники, но только не тираны. Ведь у тиранов столы ломятся от яств, и их ничем особенным не порадуешь в праздник, так что здесь налицо первая особенность, в которой они проигрывают по сравнению с человеком частного состояния, а именно, в усладе ожидания. Во–вторых, сказал он, как мне известно, ты знаешь, что чем изобильнее снабжается кто–то сверх меры, тем скорее начинает он страдать от пресыщения едой. Поэтому, опять, тот, кто слишком много объедается, наслаждается не так долго, как живущие умеренно». «Да», отвечал Симонид, «но клянусь Зевсом, пока аппетит обострен, то, несомненно, имеющие доступ к более роскошному столу, получают и наслаждения побольше, нежели довольствующиеся блюдами победнее».
Феофраст в трактате «К Кассандру о царстве», посвященном Кассандру (если сочинил он, ибо многие приписывают авторство Сосибию, которому поэт Каллимах посвятил элегический эпиникий), пишет, что персидский царь от пресыщения роскошью обещает выплатить море денег любому, кто придумает какое–нибудь новое наслаждение. А Феопомп в тридцать пятой книге «Историй» говорит о пафлагонском царе Тисе, что, когда бы он ни обедал, ему всегда подавали на стол сто перемен, начиная с быка, и даже когда его вели пленником ко двору персидского царя и держали под стражей, он не убавил своих аппетитов и жил с прежним великолепием. Поэтому и Артаксеркс, услышав об этом, сказал, что по его мнению Тис живет так, будто собирается вскоре умереть. <145> Тот же Феопомп в четырнадцатой книге «Филиппик» говорит, что «всякий раз когда царь прибывает в любую из подвластных ему областей, на его обед расходуется двадцать, а иногда и тридцать талантов; другие тратят гораздо больше. Ибо обед в честь царя, как и дань, был установлен с древних времен для каждого города в зависимости от его величины».
Гераклид из Кум, автор «Истории Персии», пишет во второй книге, сочинения «Снаряжения»: «Все прислуживающие персидским царям во время обеда сначала купаются и потом, облаченные в белые одеяния, прислуживают за столом почти полдня. Из приглашенных к царской трапезе некоторые обедают снаружи на виду у всех, другие — в обществе царя, но и они не видят владыку, поскольку тот вкушает в отдельной комнате, тогда как все гости едят в помещении напротив, причем царь может наблюдать за ними через занавеску на двери, оставаясь сам вне поля чужого зрения. Иногда, однако, по случаю праздника, все, однако, обедают в одной огромной зале с царем. И всякий раз когда царь назначает симпосий, вместе с ним выпивают двенадцать товарищей. После того как царь и гости пообедают в разных комнатах, евнух зовет эту дюжину избранных и, войдя, они пьют с царем, хотя вино у них тоже не общее, и царь возлежит на ложе с золотыми ножками, а те пьют, сидя на полу и, выпив очень много, удаляются. В большинстве случаев царь завтракает и обедает без родственников, но иной раз к нему присоединяется его супруга и некоторые из сыновей. Во время обеда царские наложницы поют и играют на лире; одна запевает, другие подхватывают хором. Гераклид говорит, что любой, кто услышит про царский обед, сочтет его расточительным, но потом, взглянув повнимательней, найдет, что он устроен с экономией и даже с бережливостью, и то же самое в обычае с обедами и у других знатных персов. Ибо тысячу животных закалывают ежедневно для царя — лошадей, верблюдов, быков, ослов, оленей, но больше всего мелкого скота; забивают также немало птиц, включая арабских страусов (то птица крупная), гусей и петухов. И из всего этого изобилия лишь умеренные порции подаются каждому из царских гостей, и каждый гость может забрать с собой то, к чему он не притронулся за столом, основная же часть жертвенного мяса и прочей пищи выносится во двор для копьеносцев и пельтастов, которые содержатся царем; там полусъеденные остатки мяса и хлеба распределяют на равные части и раздают воинам. Как эллинским наемникам выплачивают жалованье деньгами, так и эти солдаты получают пищу от царя в награду за службу. Сходно поступают и другие знатные персы: все блюда подаются на стол одновременно, но когда трапеза завершена, все объедки (состоящие преимущественно из мяса и хлеба) распределяются попечителем пира каждому рабу, и для слуг это ежедневная пища. <146> Поэтому наиболее уважаемые сотрапезники царя являются ко двору только на завтрак, извиняясь за то, что не могут приходить дважды, поскольку сами принимают гостей.
Геродот в седьмой книге говорит, что те из эллинов, которые принимали царя и угощали Ксеркса обедом, настолько пострадали от затрат, что лишились даже собственных домов. Например, когда фасосцы, чтобы спасти принадлежавшие им материковые города, приняли и угостили Ксерксово войско, то четыреста талантов серебра было израсходовано на это знатным гражданином Антипатром, ибо золотые и серебряные чаши украшали столы, а после обеда персы унесли их как добычу. Если бы Ксеркс остался там еще и на ужин, города оказались бы полностью опустошены. И в девятой книге «Историй» Геродот еще говорит: «Великий царь дает царский пир раз в году по случаю своего дня рождения. По–персидски этот обед называется tukta, что на эллинском языке означает «полный». Тогда царь намазывает себе голову и наделяет подарками персов». Александр Великий на каждый обед с друзьями тратил, как говорит Эфипп Олинфский в книге о кончине Александра и Гефестиона, сто мин, а за стол садилось их, может быть, шестьдесят или семьдесят. Персидский же царь, как утверждают Ктесий и Динон в своих историях Персии, обычно обедают в обществе 15 тысяч человек, и четыреста талантов тратится на его обед. Сумма эта, переведенная на италийские деньги, будет насчитывать 2 400 000 денариев и, разделенная на 15 тысяч, составит 160 денариев, примерно те же сто мин, что тратил Александр согласно Эфиппу. Менандр же в «Пьянстве» самой крупной тратой на пир считает один талант, говоря:
«Так, мы приносим жертвы, но они несоразмерны
с процветаньем нашим. И хотя я подношу богам
овцу ценою в десять драхм и рад дешевизне,
а за флейтисток, благовония, арфисток, за угрей,
мендейское и фасское, еще за сыр и мед я отдаю
талант почти, разумно ли …»
Похоже, для него талант сумасшедшие деньги. И в «Угрюмце» Менандр говорит:
«как совершают жертвоприношенья воры:
они приносят сундуки и винные сосуды
не богам, однако — для себя. Бог ладан
требует с лепешкою, положенных в огонь.
Они ж, отдав бедро и желчь, как несъедобные,
глотают остальное сами».
Филоксен Киферский в поэме «Пир» (если допустить, что не его, а левкадца Филоксена упоминает комедиограф Платон в «Фаоне»), описывает в поэме «Пир» устройство обеда:
<147> «Два раба–близнеца поднесли к нам лоснящийся стол и второй для других и потом также третий, пока не заполнили дом. И блестели столы под лучами светильн и ломились от блюд и приправ самых вкусных. От вида роскошнейшей жизни туманился ум. И мелькали пред нами лепешки ячменные снежного цвета в корзинах. Пришел к нам сперва, милый мой, необычный сосуд преогромнейший ….. блюдо из жирных угрей, наслажденье богам, отменило наш пост. Был внесен после тех же размеров сосуд, но другой, совершенно округлый. В нем были судки: один с мясом акулы, со скатом второй ….. Еще тучное блюдо пришло — не без щупальцев мягких кальмар. Вслед явилась кефаль с пылу–жару, размером со стол, испускала она клубы пара. Потом показались, мой друг, каракатицы, с ними кариды горбатые, коих поджарили. Ели затем мы торты и свежайшие сласти, блины из пшеницы с глазурью, размером с горшок, «пира пуп», как назвал бы их я, да и ты. Под конец появился, богами клянусь, кус громадный тунца испеченный, из брюха. Были бы наши все там, задохнулись бы счастьем. Пир нас насытил. Отдать тебе полный отчет не смогу я, не хватит мне сил от обилья там поданных блюд. Не сказал я еще о горячих кишках, о желудке свиньи, о хребте и крестце и о клецках. И раб перед нами разбитую надвое ставил вареную морду козленка молочного с паром; потом были бедра, блестящие ребра и головы, рыла и ноги и вырезка — сильфий служил ей приправой. Были и прочие мяса, козлят и ягнят и в вареном, и в жареном виде, полусырые кишки и козлят и ягнят вперемежку, сладчайшее блюдо, боги мечтают о нем, да и ты, милый, съел бы. Были тушеные зайцы, еще петушки, куропатки и голуби в виде горячем все шли к нам потоком ….. Лежали хлеба, наилегкие весом, приятно сгибаясь, в соседстве ж томились мед желтый и творог, а что же касается сыра, то все испытали его нежный вкус, как и я. И когда до отвала пресытились мы и питьем и едою, прибрали рабы на столах, и мальчишки омыли нам руки».
Сократ Родосский в третьей книге «Гражданской войны» описывает пир, данный в Киликии последней египетской царицей Клеопатрой, супругой римского полководца Антония. Он пишет: «Встречая Антония в Киликии, Клеопатра устроила в его честь царский симпосий, вся утварь на котором была целиком золотая, а усыпанные драгоценными камнями сосуды являли собой работу исключительного мастерства; даже со стен, по словам Сократа, свисали пурпурные и вышитые золотом ковры. Подготовив двенадцать триклиниев, Клеопатра пригласила Антония и избранных им друзей. <148> Тот был ошеломлен богатством обстановки, но Клеопатра, спокойно улыбнувшись, сказала, что все эти вещи она дарит ему, и снова пригласила его на завтрашний обед вместе с друзьями и военачальниками. Второй пир намного превзошел великолепием вчерашний, который теперь казался бедным, и опять она подарила Антонию всю утварь, а его военачальникам позволила унести с собой ложа, на которых каждый возлежал; килики и покрывала также были разделены между ними. Когда же они уходили, она снабдила паланкинами и носильщиками гостей наиболее высокого ранга, а большинство остальных получили от нее лошадей с серебряной упряжью, и всем она дала в сопровождение мальчиков–эфиопов с факелами. На четвертый день она истратила талант на покупку роз, и половина обеденного зала была устлана ими до высоты локтя, а поверх розового слоя положили гирлянды».
Сократ также пишет, что и сам Антоний, посетив позднее Афины, воздвиг над театром, видимые отовсюду подмостки и покрыл их зелеными сучьями, словно пещеры, созданные для вакхических кутежей; наверху он развесил тимпаны, оленьи шкуры и другие дионисические украшения разного рода. Там Антоний возлежал в компании друзей и бражничал с раннего утра, слушая приглашенных из Италии артистов, в то время как все эллины стекались посмотреть на это зрелище. «Иногда», продолжает историк, «он переходил на Акрополь, и тогда все Афины освещались пламенем факелов с крыш. И он повелел, чтобы его провозгласили в каждом городе Дионисом». А император Гай по прозвищу Калигула (потому что он родился в военном лагере), не только называл себя новым Дионисом, но и носил дионисический наряд и даже творил в нем суд.
Взирая на все это, происходившее до нас, мы можем восхищаться эллинской бедностью, смотря на обеды фиванцев, о которых сообщает Клитарх в первой книге «Истории Александра». Он говорит, что после разрушения их города Александром все найденное у них богатство насчитывало 440 талантов; дальше он говорит, что фиванцы были люди мелочные и жадные до пищи, которая состояла из фарша, вареных овощей, анчоусов и прочей мелкой рыбешки, колбас, бычьих ребер и гороховой похлебки: именно этим набором Аттагин, сын Фринона, угощал Мардония и пятьдесят других персов, а Геродот говорит в девятой книге, что Аттагин был весьма богат. Я считаю, что они не могли выиграть битву и что эллинам не было нужды биться при Платеях с теми, кого уже погубила подобная пища».
Описывая аркадский обед, Гекатей Милетский в третьей книге «Генеалогий» говорит, что он состоял из ячменных лепешек и свинины. <149> А Гармодий Лепрейский в трактате «Об установлениях фигалейцев» говорит: «Назначенный у фигалейцев ситарх выделяет ежедневно три хоя вина, медимн ячменя, пять мин сыра и все прочее, что служит приправой к мясу. Каждый из двух хоров снабжался от города тремя овцами, поваром <который был также мясником>, подставками для кувшинов с водой, столами, скамейками (чтобы сидеть) и другим инвентарем, тогда как хорег доставлял утварь для повара. Обед же состоял из сыра и ячменной лепешки, подаваемой, из уважения к обычаю, на медных досках, которые у некоторых авторов назывались mazonomoi (подносы с ячменной лепешкой). Вместе с лепешкой и сыром съедали внутренности с солью. По освящении этой пищи каждому позволялось выпить немного из глиняного сосуда, и предлагающий питье желал при этом приятного аппетита. Потом все разделяли похлебку и фарш, и каждому обедающему давали кроме того два куска мяса. На всех их обедах, но особенно на так называемых mazones («питание ячменем») — и название это дионисическое собрание удерживает до сего дня — у них в обычае наливать побольше похлебки самым ретивым едокам из числа молодых людей и добавлять им ячменных лепешек и хлеба. Мужество и безупречность юноши они определяли по его аппетиту — настолько их восхищало превозносимое ими обжорство. После обеда совершали возлияния, только руки сначала не мыли, а вытирали ломтями хлеба, и каждый потом уносил эти куски с собой. Так они поступали с целью отвратить страхи, встречаюдиеся на улицах ночью. После возлияний поют пеан. Когда же они приносят жертвы душам умерших, то забивают много скота, и все пируют вместе с рабами, причем мальчики угощаются наряду с отцами, сидя обнаженными на камнях». И Феопомп в сорок шестой книге «Филиппик» говорит, что аркадцы потчуют на своих празднествах и господ, и рабов, сажая всех за общий стол, ставя для всех одинаковые блюда и смешивая для всех один кратер.
«В Навкратисе», говорит Гермей во второй книге трактата «О гринейском Аполлоне», «народ обедает в здании пританея в день рождения Гестии Пританитиды, на Дионисиях и на чествовании Аполлона Косматого, пируя в белых одеяниях, которые еще и сегодня называются у них «пританейскими». Возлегши, они становятся потом на колени и все вместе совершают возлияния, в то время как жрец провозглашает отеческие молитвы. Потом они опять возлегают, и каждый получает по две котилы вина, за исключением жрецов Аполлона Пифийского и Диониса, которым дают вино и прочее в двойном размере. Затем каждому обедающему подается чистый пшеничный хлеб в форме блина с положенным на него другим хлебом, печеным, еще <подается> кус свинины, мисочка с ячменной кашей или с овощами по сезону, два яйца, ломтик сыра, несколько сушеных фиг и венок. Любой устроитель празднества, добавивший что–то сверх упомянутого набора яств, штрафуется проверяющими, и никому из обедающих в пританее не разрешается приносить свою еду, но они должны вкушать только эту пищу, отдавая остатки рабам. <150> Однако, в остальные дни года любой желающий может прийти в пританей и пообедать, принеся домашние припасы: овощи, соленую или свежую рыбу и крохотный кусочек поросенка; разделив эти ….. (он получает) котилу вина. Ни одна женщина не может войти в пританей за исключением флейтисток. Нельзя вносить туда и ночной горшок. Если какой–нибудь навкратит дает свадебный пир, то согласно брачному обычаю там запрещено подавать яйца и медовые лепешки». Откуда повелось так, нам верно указал Ульпиан.
Ликей в «Истории Египта» ставит египетские пиры выше персидских и говорит: «Египтяне выступили в поход против Оха, царя Персии, но были побеждены. Их царь попал в плен, но Ох обошелся с ним человеколюбиво и даже пригласил его на обед. И хотя пир оказался роскошным, египтянин стал насмехаться над его устройством, подразумевая, что перс живет очень бедно; затем он предложил: «Если ты хочешь узнать, царь, как должны питаться счастливые владыки, прикажи поварам, которые когда–то были моими, приготовить для тебя египетский обед». Тот повелел, обед приготовили, и Ох, отведав его с наслаждением, сказал: «Пусть погубят тебя боги, дурной египтянин, за то, что забросив столь блестящие пиры, ты возжелал пищи подешевле». Что представляли собой египетские пиры, проясняет Протагорид в первой книге «Дафнийских состязаний»; он говорит: «Третий вид обеда — египетский, где перед гостями не ставят столов, а блюда им разносят».
У галатов, говорит Филарх в шестой книге, щедро подают на стол массу ломтей хлеба вместе с мясом, вынутым из котлов, но никто не начинает есть, не убедившись сначала, что и царь приступил к приему пищи. В третьей книге тот же Филарх говорит, что Ариамн, богатейший из галатов, возвестил о намерении угощать всех галатов в течение года и исполнил свое обещание следующим способом. В различных местах страны он расставил стоянки вдоль самых удобных дорог; там он воздвиг палатки из кольев, камыша и ивовых прутьев, каждая из которых вмещала четыреста человек и даже больше, в зависимости от площади, требуемой в каждой стоянке для приема толп, которые должны были ринуться туда из городов и деревень. В палатках он поставил огромные котлы, содержавшие все виды мяса: их выковали по его заказу кузнецы, приглашенные им из других городов еще за год до того, как он собирался дать угощение. Многие жертвы закалывались ежедневно — быки, овцы, свиньи и другой скот — приготовлены были пифосы с вином, и замесили море ячменной муки. Филарх продолжает: «И не только галаты, стекавшиеся из деревень и городов, пользовались этим изобилием, но и проходившие мимо чужеземцы задерживались прислуживающими там рабами и не отпускались до тех пор, пока не отведывали угощения».
<151> Фракийские пиры упоминаются Ксенофонтом в седьмой книге «Анабасиса», где описывается симпосий в доме Севфа так: «Когда все пришли на обед и уселись в круг, всем внесли триподы, числом около двадцати. Они были покрыты грудами снеди, и огромные сдобные хлеба соседствовали с мясом. С особым усердием столы ставились перед чужеземцами: так у них водится, и Севф тут не отставал. Он брал хлеба, лежащие перед ним, разламывал их на мелкие куски и бросал тем, кому хотел, поступая также и с мясом, себе же оставлял только на пробу. Остальные, перед кем стояли столы, последовали его примеру. Однако, один аркадец, по имени Арист, великий обжора, не стал ничего разбрасывать, но, схватив в руки хлеб весом в три хеника, положил его себе на колени вместе с мясом и уплетал сам. Обносили вокруг и рога с вином, и все брали; когда же виночерпий предложил рог Аристу, тот, увидев, что Ксенофонт больше не ест, сказал: «Подай вино ему: он уже освободился, а я еще нет». Поднялся смех. Пока выпивали, вошел фракиец, ведя белого коня и, взяв полный рог, произнес: «Пью за твое здоровье, Севф, и прими в подарок этого коня: верхом на нем ты поймаешь кого угодно и от любого ускачешь, не опасаясь врага». Другой вошедший подарил ему схожим образом введенного раба, также выпив за Севфа; третий поднес Севфу платье для его жены. А Тимасион, провозгласив за хозяина тост, дал ему серебряный фиал и ковер ценою в десять мин. Потом афинянин Гнесипп поднялся и сказал, что исстари существует прекрасный обычай, когда богатые должны почитать царя дарами, а бедным полагается получать подарки от царя. Ксенофонт же встал с решительным видом и, взяв рог, сказал: «Я отдаю себя и моих товарищей тебе, Севф, чтобы они были для тебя верными друзьями, и никто из нас не возражает. Они ничего у тебя не просят и желают подвергаться трудам и опасностям на твоей службе». Тогда Севф встал и выпил с Ксенофонтом и вместе с ним также опрокинул рог и вылил остатки вина на землю. После этого вошли лица, играющие мелодии на сигнальных рогах, тогда как другие вторили им, дуя в трубы из бычьей кожи и извлекая аккорды, похожие на звучание лидийской арфы».
Стоик Посидоний в «Историях», которые он составил, руководствуясь своими философскими принципами, поведал об обычаях многих германских народов; он пишет: «Кельты подкладывают сено под себя во время пиров, которые они устраивают на деревянных столах, чуть–чуть возвышающихся над землей. Их пища состоит из немногих хлебов и большого количества мяса, сваренного в воде и зажаренного на углях или на вертелах. Едят они опрятно, но с львиным аппетитом, хватая часть туши обеими руками и обгладывая ее до кости; если рвать зубами становится труднее, они пускают в ход маленький нож, который лежит у них под рукой в особом футляре. <152> Живущие рядом с реками или у внутреннего и внешнего мира едят еще жареную рыбу с солью, уксусом и тмином. Последний они также кладут себе в вино. Они не потребляют оливкового масла, потому что оно у них редкость и кажется им неприятным с непривычки. Когда обедают коллективно, то усаживаются в круг, но наиболее влиятельный среди них, превосходящий других умением воевать, или знатностью рода, или богатством занимает место в середине, словно корифей хора. Рядом с ним сидит хозяин, и дальше с обеих сторон помещаются другие в зависимости от их положения в обществе. Оруженосцы, держа продолговатые щиты, стоят позади, тогда как дорифоры, сидя в круге прямо напротив, пируют, как и господа. Слуги подают выпивку в сосудах, похожих на наши амбики, глиняных или серебряных. Ставятся у них и подносы с пищей, другие же пользуются медными блюдами, третьи — корзинами из дерева или плетенками. Богатые пьют вино, привозимое из Италии и из области массалиотов, и оно несмешанное, хотя иногда добавляется немного воды. Жители победнее пьют пиво из пшеницы с добавкой меда: оно популярно в массах и называется corma. Кельты отхлебывают из одной и той же чаши понемногу, не больше киафа, но часто. Раб разносит питье вокруг слева направо и справа налево — так у них прислуживают. Они и богам поклоняются, поворачиваясь вправо».
Посидоний же, описывая богатство Ловерния <или Ловерия>, отца Бития (того Бития, которого низложили римляне) говорит, что с целью снискать себе благосклонность толпы, он скакал на колеснице через поля, разбрасывая золото и серебро среди следующих за ним мириад кельтов. Он также огородил четырехугольник в двенадцать стадий периметром, где поставил бочки с дорогим вином, и приготовил столь великое количество пищи, что множество дней все желающие могли входить и наслаждаться предлагаемым изобилием, которое подавалось непрерывно. По окончании пиршества прибыл некий варварский поэт и при встрече с вождем пропел ему оду, в которой превозносил его величие и оплакивал свое опоздание. И вождь, радуясь песне, потребовал мешочек с золотом и стал бросать его содержимое подбежавшему барду. Тот подбирал золото и опять пел ему хвалу, говоря, что след, оставляемый на земле его колесницей, приносит золотую прибыль людям.
<153> Все это Посидоний запечатлел в двадцать третьей книге. В пятой же книге, сообщая о парфянах, он говорит: «Подданный, носящий титул царского друга, не соседствует с владыкой за столом, но сидит на полу, тогда как царь возлежит над ним на высоком ложе: он ест как пес то, что царь швыряет ему, и часто по малейшему поводу его отрывают от этой низкой еды и избивают палками и ремнями с вшитыми косточками до тех пор, пока он, покрытый кровью, не простирается ниц на полу и не поклоняется своему мучителю как благодетелю». А в шестнадцатой книге он рассказывает историю царя Селевка — как тот вступил в Мидию и воевал с Арсаком, но был пленен варваром и прожил долгое время при дворе Арсака, где с ним обращались по–царски. Посидоний пишет: «У парфян на пирах царь занимал ложе, на котором он возлежал один; оно стояло отдельно от прочих и несколько возвышалось над ними; его стол был поставлен перед ним особо, словно умершему, и ломился от варварской снеди». Повествуя также о Гераклеоне из Берои, том самом, которого возвысил царь Антиох по прозвищу Грип и который чуть было не изгнал своего благодетеля из его царства, он говорит в тридцать четвертой <или сорок четвертой> книге «Историй»: «Он устраивал для воинов ложа на земле под открытым небом, и они пировали группами по тысяче. Обед состоял из огромного каравая хлеба и мяса, а пили какое–то вино, смешанное с холодной водой. Им прислуживали люди, вооруженные кинжалами, причем царила строгая тишина». Во второй книге он говорит: «В римской столице всякий раз когда пируют в святилище Геракла, обед дается полководцем, который празднует в то время триумф, и устройство симпосия поистине гераклово. Ибо медовое вино течет там рекой, едят же огромные хлеба, вареное и копченое мясо и жареное мясо свежих жертв в изобилии. А у тирренов роскошные столы приготовляются дважды в день; расстилаются пестрые покрывала, появляются серебряные чаши всякого рода, и толпа красивых рабов, облаченных в старинные одеяния, стоит рядом. Тимей же в первой книге «Историй» добавляет, что девочки–рабыни прислуживают у них на пирах обнаженными, пока не повзрослеют.
Мегасфен во второй книге «Индики» говорит, что у индийцев перед каждым обедающим ставится стол, похожий на ящик, и на нем стоит золотая чаша, в которую они сначала наливают рисовую кашу и потом кладут туда множество яств, приготовленных по–индийски. Германцы же, как повествует Посидоний в тридцатой книге, едят на завтрак зажаренное отдельными кусками мясо, запивая его молоком или несмешанным вином. У кампанцев на пирах некоторые вступают в единоборство. Николай Дамасский, философ–перипатетик, пишет в сто десятой книге «Историй», что римляне смотрели бои гладиаторов во время пира: «Римляне устраивали зрелища гладиаторских боев не только по праздникам и в театрах (они позаимствовали этот обычай у тирренов), но и у себя на пирах. Часто случалось, что они приглашали своих друзей на обед не для одного угощения, но чтобы показать им еще и поединки двух или трех пар бойцов, которых они выводили перед очи уже насытившихся и опьяневших гостей. И когда боец падал убитый, зрители рукоплескали от удовольствия. <154> Некто даже написал в завещании, чтобы сразились друг с другом купленные им прекрасные женщины, другой обрек на ту же участь юных мальчиков, своих любимцев. Впрочем, народ не вытерпел этого беззакония и завещание аннулировал». Эратосфен говорит в первой книге «Олимпиоников», что у тирренов кулачные бои проходят под звуки флейт.
Посидоний в двадцать третьей книге своих «Историй» говорит: «Кельты иногда вступают в единоборство на пиру. Вооружившись, они сражаются с тенью и борются друг с другом без оружия: иной раз не обходится без ран, и тогда со злобы случаются и убийства, если товарищи не вмешаются. В древние времена, говорит Посидоний, когда подавалось мясо, лучший муж среди них получал бедренную кость, но если ее требовал кто–то другой, они поднимались и дрались в поединке до смерти. Другие же собирали у публики в театре серебро или золото или кувшины с вином и, взяв клятву, что их награда не пропадет, распределяли собранное как подарки самым близким своим друзьям; потом они ложились спиной вниз на свои щиты, и кто–то, встав рядом, перерезал им горло мечом». Эвфорион Халкидский в «Исторических записках» сообщает следующее: «У римлян пять мин предлагается любому, кто даст обезглавить себя топором при условии, что его наследники получат вознаграждение. И часто, когда записываются многие, они спорят, который из них имеет большее право лишиться своей головы».
Гермипп в первой книге трактата «О законодателях» объявляет, что бои гладиаторов придумали мантинейцы по совету их гражданина Демонакта, а киренцы им подражали. Эфор же говорит в шестой книге «Историй»: «Мантинейцы и аркадцы усердно занимались военным искусством, поэтому еще и сегодня древние доспехи и способ вооружаться называют «мантинейским», так как считают это изобретением матинейцев. Кроме того, обучать опломахии <бою в тяжелом вооружении> начали в Мантинее, где уроки давал [некий] Демей». А то, что единоборства были известны с древности, видно из слов Аристофана в «Финикиянках»: «Эдипа двух чад, двоих братьев родных надоумил Арес в поединке схватиться». Понятно, что существительное μονομάχος (единоборец) происходит не столько от μάχη (битва), сколько от глагола μάχεσθαι (биться). Ибо когда слово, составленное с μάχη, оканчивается на -ος, как в σύμμαχος (союзник), πρωτόμαχος (лучший боец), επίμαχος (открытый для атаки), α̉ντίμαχος (противник) или φιλόμαχος (любящий битву) — <Пиндар говорит:> «племя, любящее бой, повелось от Персея» — то острое ударение ставится на третьем слоге с конца, но когда сложное слово оканчивается на μαχος, оно имеет острое ударение на втом слоге с конца, как в πυγμάχος (кулачный боец), ναυμάχος (морской боец), πυλαμάχε, «сам первейший у врат ты боец», говорит Стесихор <про Ареса>, οπλομάχος (боец в вооружении), τειχομάχος (бьющийся на стенах), πυργομάχος (сражающийся на башне).
<155> Комедиограф Посидипп говорит в «Своднике»: «Кто в море не бывал, вообще тот не страдал: несчастнее моряк, чем даже гладиатор». Мы уже заметили в другом месте, что выдающиеся мужи и военные вожди обычно сражаются в единоборстве, отвечая на вызов. А Диилл Афинский в девятой книге «Историй» говорит, что, когда Кассандр возвращался из Беотии и устроил в Эгах погребение царя и царицы <Арридея и Эвридики>, а также матери Эвридики, Кинны, он не только почтил их прочими надлежащими обрядами, но и организовал состязания единоборцев, в которых участвовало четыре воина.
Деметрий Скепсийский в пятнадцатой книге «Троянского боевого устройства» говорит: «При дворе Антиоха, прозванного Великим, было принято, чтобы не только царские друзья, но и сам царь плясал в вооружении на пиру. Когда же наступила очередь Гегесианакта, историка из Александрии Троадской, тот поднялся и сказал: «Желаешь ли ты, царь, увидеть мой дурной танец, или тебе будет угодно выслушать, как я прочитаю свои произведения?» Получив повеление читать, он настолько усладил царя, что был удостоен вспомоществования и сделался одним из царских любимцев». Дурис Самосский в семнадцатой книге «Историй» говорит о Полисперхонте, что, разогретый вином, он плясал, хотя находился уже в преклонных летах и не уступал никому из македонцев ни искусством военачальника, ни авторитетом, и плясал долгое время, одетый в шафрановое платье и обутый в сикионские туфли. Агафархид Книдский в восьмой книге «Азиатики» пишет, что когда друзья Александра, сына Филиппа, всякий раз угощали его на пиру, то оборачивали все лакомства в золото, которое срывали в процессе еды вместе с шелухой и бросали прочь, так что их приятели дивились подобной роскоши, а рабы извлекали прибыль. Но они не помнили о том, о чем пишет Дурис: что Филипп, отец Александра, обладал золотой чашей весом в пятьдесят драхм и что он всегда брал ее с собой на ложе и клал себе под голову. Селевк говорит, что некоторые фракийцы забавляются на симпосиях следующим способом: они прикрепляют петлю на определенной высоте и кладут прямо под ней камень, который легко катится, если на него ступить. Потом они тянут жребий, и тот, кому он выпал, взбирается на камень с ножом и просовывает голову в петлю, тогда как другой проходит мимо и толкает камень, который начинает крутиться под висящим, и если тот не отрежет вовремя веревку, ему конец, а остальные смеются, принимая как шутку эту игру со смертью». Вот что, друзья мужи и сотоварищи–бражники «из эллинов первые», могу я рассказать от себя о древних симпосиях.
<156> Мудрый Платон в первой книге «Законов» подробно описывает симпосии так: «Ни в деревнях, ни в городах, о которых заботятся спартиаты, ты не увидишь симпосиев, как не увидишь и вещей, которые сопутствуют попойкам и ведут к необузданным наслаждениям. Нет никого из нас [спартанцев], кто, встретив пьяного прохожего, тут же не наложит на него тяжелейшей кары, и пусть тот ссылается хоть на Дионисии, ее ни за что не снимут. А у вас видел я, как пьяные разъезжали на повозках, да и в Таренте у наших колонистов довелось мне замечать, как во время Дионисий бражничал весь город. В Лакедемоне не бывает ничего подобного».
И Кинулк сказал: «Мечтаю я, чтобы ты сыграл в эту фракийскую игру и загнулся — настолько надоела нам твоя болтовня, а мы словно соблюдаем пост и ожидаем восхода звезды, которая, по словам открывших эту благородную философию <неопифагореизм> должна своим появлением подать знак к приему пищи. «Но я, несчастный», как говорит комедиограф Дифил, «через этот пост кестреем пустобрюхим стану точно». И ты еще забыл прекрасные слова поэта <Гомера>: «Нет худа в том, чтоб в срок вкусить нам пищи». А прелестный Аристофан в «Кокале» сказал: «Отец, теперь уж точно полдень: время молодым обедать». По–моему, гораздо лучше обедать так, как описал Пармениск в «Симпосии киников», нежели видеть лихорадочную смену блюд и ни одно не попробовать». Мы засмеялись, и кто–то сказал: «Ну, добрейший из мужей, не сердись на нас за Парменисков симпосий». Тогда Кинулк вскочил выше нас и произнес:
«Клянуся вам, мужи, бессмертным тем, который
дал нам пьянствовать всем вволю: лучше я так
буду жить, чем соблазнюсь богатствами царя Селевка.
Сладко мне глотать без страха чечевицу; гибель мне
лежать на ложе мягком и дрожать в испуге»,
как говорит приятный Антифан в «Выданной замуж по ошибке». Итак, Пармениск начинает: «Пармениск Молпиду привет. Так как я часто писал тебе о знаменитых пирах, на которые я бывал приглашен, то боюсь, как бы ты вконец не разозлился на меня, порицая мое чревоугодие. Поэтому я хочу сообщить тебе об обеде в доме Кебета Кизикского. Но сперва выпей иссопа и не думай о других угощениях. Дело было в Афинах, куда меня позвали на Дионисии. У Кебета я обнаружил шестерых возлежащих киников и «поводыря псов» Карнея из Мегары. Обед запаздывал, и возник спор относительно того, какая вода приятнее. И один хвалил воду из Лерны, другие воду из Пирены, однако, Карней, процитировав Филоксена, сказал [что лучшая вода] «та, кою на руки льют» [после обеда]. Когда перед нами <наконец> поставили стол, мы стали обедать, и «едва чечевицу съедали, взамен приходила другая». Потом нам опять внесли чечевицу, на этот раз в уксусе, и Диитреф, ухватив горсть, произнес: «О Зевс, пусть гнева твоего не избежит хулитель чечевицы». А другой тут же воскликнул: «Может быть, злая судьбина и гибельный рок завладеют тобою». <157> (Здесь бы я процитировал слова комика Дифила в «Дочерях Пелия»:
«Пирушка вышла хороша, и было очень вкусно.
Пред каждым там горшок стоял, набитый чечевицей.
Б. Хорошего тут что? А. Потом влетел на середину
вдруг саперд огромный и вонял ужасно.
Б. Видимо, губан священный был, гроза морских дроздов»).
Отсмеявшись, мы увидели, как вошли танцорка Мелисса и прилипала Никион, обе известные гетеры. Взглянув с удивлением на расставленные перед нами яства, они начали хохотать. А Никион сказала: «Разве никто из вас, мужи собиратели бород, не ест рыбы? Или вам по душе то, что предок ваш Мелеагр Гадарский сказал в книге «Благодати» о Гомере: [что] будучи родом из Сирии, он изобразил ахейцев воздерживающимися от рыбы (согласно сирийскому обычаю), хотя ею кишат окрестности Геллеспонта? Или вы читаете только те его сочинения, где сравниваются гороховая каша и чечевичная похлебка? Ведь я вижу, что чечевицы у вас здесь море, но при виде ее мне хочется посоветовать вам, словами сократика Антисфена, «лучше избавить от жизни себя», нежели вкушать подобную дрянь. Ей отвечал Карней: «Пифагореец Эвксифей, Никион, как говорит во второй книге «Жизней» перипатетик Клеарх, утверждал, что души всех существ заключены в тело и живут там словно в наказание, причем бог постановил, что в случае, если они откажутся терпеть это до тех пор, пока не будут освобождены по его воле, то им выпадет жребий подвергнуться еще большим мучениям. Поэтому все живущие, остерегаясь жестокости вышних сил, боятся отступать от божьего правила и рады смерти, когда она приходит к ним, достигшим преклонного возраста: они убеждены, что их душа освобождается с соизволения сверху». [Никион же в ответ:] «Однако, никто не сердится на то, что вы выбираете одно из трех зол. Ведь вам невдомек, бедные дурачки, что тяжелая пища ослабляет волю души и отнимает разум». Феопомп же в пятой книге «Филиппик» говорит: «Излишнее поедание пищи, в том числе и мяса, разрушает мыслительные процессы и энергию душ, которые становятся вспыльчивыми, жестокими и неуклюжими». И восхитительный Ксенофонт говорит в «Киропедии», что приятно съесть ячменную лепешку с кардамоном, когда терпишь голод, и приятно испить воды из ручья, когда испытываешь жажду. Сократ же часто прохаживался перед своим домом поздно вечером и на вопрос, что он делает в этот час, отвечал: «Нагуливаю аппетит к ужину».
Но нам довольно будет любой доли, которую мы получим от тебя, пусть самую толику, и мы не рассердимся, как Геракл у Антиклида. Ибо последний говорит во второй книге «Возвращений»: «После свершения своих подвигов Геракл был приглашен среди прочих на жертвоприношения к Эврисфею, и когда сыновья Эврисфея поставили перед собой лучшие порции, а Гераклу отдали худшую, тот, сочтя себя оскорбленным, убил троих из них: Перимеда, Эврибия и Эврипила». Мы же не столь гневливы, хотя и соперничаем с Гераклом во всем». <Конец рассказа Пармениска>.
<158> Действительно,
«трагической музе известна была чечевица
и, говорят, Агафарх живописец, когда
выздоравливал он от болезни, картину
в свет выдал с хлебающим суп чечевичный Орестом».
объявляет комедиограф Софил. Стоики верят, что мудрец сделает все правильно и даже с толком приготовит чечевичную похлебку. Поэтому и Тимон Флиунтский порицал кого–то за неумение как следует сварить Зенонову чечевичную похлебку, словно ее нельзя изготовить, не следуя Зеноновым предписаниям. Ибо Зенон сказал: «В похлебку из чечевицы клади двенадцатую часть семени кориандра». А Кратет Фиванский говорил: «Не оскорбляй похлебкой чечевичной миску, коль не хочешь ссоры». И Хрисипп в работе «О благе» приводит нам что–то вроде поговорок: «Не ешь маслину никогда, крапиву под рукой имея. Зимою вот похлебка с чечевицей и из бульбы, ба! нектар в мороз ужасный». Остроумный Аристофан в «Геритадах»: «Варить его ты учишь что? ячменную ли кашу? чечевичный суп?» И в «Амфиарае»: «Смеешь ругать ты жемчужину яств, чечевицу?» Эпихарм в «Дионисах»: «Горшок с чечевичной похлебкой вскипел». Антифан в «Похожих»: «Считаю счастьем, чтоб меня из местных кто–то научил готовить чечевичную похлебку». Я знаю, что и сестру хитроумнейшего и мудрейшего Одиссея звали Чечевицей, хотя другие именуют ее Каллисто, как пишет Мнасей Патрский в третьей книге «Истории Европы» по словам Лисимаха в третьей книге «Возвращений». <Конец речи Кинулка>
На это Плутарх громко рассмеялся, и киник, не стерпев, как насмехаются над его познаниями относительно чечевицы, воскликнул: «Однако, вы, жители прекрасной Александрии, вскормлены чечевицей, и весь город ваш завален чечевичными блюдами. Даже пародист Сопатр упоминает о ней в «Вакхиде» так: «Не мог под взором медного колосса жевать я чечевичный хлеб». Ибо, мой ученейший грамматик, как говорит твой Еврипид:
«Что нужно смертным, кроме двух
вещей, плодов Деметры и глотка воды?
Имеем мы их под рукой, природа ж нам
дает их в изобильи. Ну и что? Ведь мало
нам той простоты, и ради роскоши
находим мы другие яства».
И в другом месте драматург–философ говорит: «Хватает пищи мне со скромного стола, не вовремя и вволю есть не допускаю я». Сократ же обычно говорил, что он отличается от остальных людей тем, что они живут, чтобы есть, тогда как он ест, чтобы жить. А Диоген отвечал тем, кто бранил его за то, что он на виду у всех чесался: «О если бы я мог, почесав брюхо, утолить заодно и голод». Еврипид же в «Умоляющих» говорит о Капанее: <159>
«Вот Капаней, из богатых, но в счастье
он был не заносчив и жил как бедняк,
порицал стол богатый, хвалил весьма
скромность, и благом считал не набитый
живот, а малый лишь только достаток»
Капаней действительно отличался от тех, кого благородный Хрисипп изображает в трактате «О вещах, которые не выбирают ради них самих». Он говорит: «Некоторые люди столь низко падают из–за денег, что дальше некуда. Так, рассказывают, один перед смертью проглотил массу золота и умер, другой зашил свои деньги в хитон и обязал домаших похоронить его без ухода над телом и не сжигать на костре». Наверняка эти лица только и вопят, когда умирают:
«О злато, прекраснейший дар, столь
желанный для смертных — ведь и ни
мать, и ни дети, ни милый отец так
не любы тебе, как оно в твоем
доме. Если Киприды глаза точно
так же сверкают, немудрено, что
ее много раз посещает любовь».
Вот какова была жадность к деньгам в те дни, и когда Анахарсиса спросили, для чего эллинам деньги, он ответил: «Считать». Диоген в своей «Политии» обращает монеты в игральные кости. Хороши следующие слова Еврипида: «Ни слова о богатстве; Плутос презираем мной: его легко уловит самый подлый». Хрисипп во введении к книге «О Добре и Зле» говорит, что однажды в Афины из Ионии пришел очень богатый юноша, одетый в пурпурный плащ с золотой бахромой, и на вопрос, откуда он, ответил: «От богатства». Возможно, это о нем упоминает Алексид в «Фиванцах»:
«А. Откуда родом он? Б. От кучи денег,
и оттуда, говорят, ведут свой род все
благородные: никто не видел в жизни
эвпатрида нищего»
Кинулк ожидал рукоплесканий, но ошибся; тогда в ярости он сказал, обращаясь к симпосиарху: «Поистине люди эти не голодны, так как терзаемы словесным поносом, или они высмеивают мои рассказы о чечевичной похлебке, подразумевая сказанное Ферекратом в «Корианно»:
«А. Прилягу я; стол принеси и чашу,
и поесть еще, пилось чтоб слаще.
Б. Чаша вот тебе, и стол, и чечевица.
А. О Зевес! претит мне чечевица,
поешь ее, воняет изо рта».
Если по этой причине наши мудрецы избегают чечевицы, то пусть лучше дадут мне хлеба и еще чего–нибудь попроще, но только не кормят знаменитой чечевичной похлебкой, название которой conchis, конхида». <160> Все засмеялись, особенно при упоминании о конхиде, однако, он продолжал: «Мужи обедающие, вы неграмотны и не читаете книг, которые одни могут просветить стремящихся к благу. Я говорю о «Сатирах» Тимона, ученика Тимона. Так вот, Тимон упоминает конхиду во второй книге «Сатир» так:
«Претит мне с Теоса ячменная лепешка,
претит лидийская перченая подливка;
моя вот эллинская бедность роскошь
лучше обретет в конхиде жалкой».
Ибо хотя ячменные лепешки с Теоса превосходны, как и эретрийские (судя по словам Сопатра в «Женихах Вакхиды»: «Спешили в Эретрию мы, муки ячменной белой град»), Тимон предпочитает конхиду как им, так и лидийскому перченому соусу».
На это ему наш благородный хозяин Ларенций ответил сам: «Мужи псы ….. в словах Иокасты у комика Страттида: она говорит в «Финикинянках»: «Два мудрых дам тебе совета, друг: готовя чечевичный суп, не лей туда ты лучше мирры». И Сопатр, которого ты только процитировал, приводит поговорку в «Вызывании духов»:
«Вот Одиссей с Итаки предстает
по поговорке «мирра в чечевичном
супе». Укрепись, душа!»
Перипатетик Клеарх включает выражение «мирра в чечевичной похлебке» в книгу о пословицах в качестве поговорки, которую упоминает и мой предок Варрон по прозвищу Сатирик, тогда как большинство римских грамматиков, незнакомых как правило с многими эллинскими поэтами и прозаиками, не знает, откуда Варрон взял этот стих. Ты же, Кинулк (если уж ты упиваешься этим именем, забыв, как назвала тебя при рождении мать), кажешься мне, говоря словами твоего Тимона, «прекрасным и высоким», однако не знаешь, что конхида упоминается гораздо раньше у Эпихарма в «Празднестве» и в «Островах» и еще у комика Антифана, который употребил уменьшительную форму conchion в «Женитьбе»: «Кусочек колбасы отрежь и съешь из чечевички суп». Потом слово взял Магн и сказал: «Наш превосходнейший Ларенций здорово утер нос этому прожорливому псу по поводу конхиды. Но я сошлюсь на «Галатов» пафийца Сопатра:
«У них обычай есть, успех имея в битве,
военнопленных в жертву отдавать богам.
И я, галатам подражая, приношу обет
небесным силам, что сожгу на алтаре
троих из этих болтунов. Наслушавшись,
какие вы философы, филологи какие
вы и стоики, я испытаю ваши догмы и
поджарю вас, а если кто–нибудь из вас
отдернет ногу, будет продан тот наследнику
Зенонову как мудрости не ведающий тип».
<161> Ибо скажу им откровенно: если ты, философ мой, действительно любишь независимость, отчего тогда не соперничаешь с теми пифагорейцами, о которых Антифан в «Воспоминаниях» говорит следующее: «Пифагорцы какие–то жалкие видом съели поташник в ущелье и сунули крохи его в свои сумки». А в «Мешке» Антифан говорит:
«Во–первых, как пифагореец, он не ест
живого ничего, но сунет в рот кусок
лепешки грязной за обол ценою и жует».
Алексид в «Тарентинцах»:
«А. Пифагорейцы, говорят, ни рыбы не едят, ни прочего
живого ничего, притом они одни из всех не пьют вина.
Б. Эпихарид, однако, ест собак, а он пифагореец. А. Верно, ест,
но после лишь того, когда убьет он пса, и тот теряет жизнь!».
И потом:
«Слова пифагорейские изящны и приятны речи,
но они питают ум пифагорейцев, не живот;
дневная пища их — кусок простого хлеба
с пресною водой. Б. В тюрьме так кормят. И неужто
мудрецы живут так, столь страдая, все?
А. Они живут роскошно, коль сравнить с другими.
Знаешь ты, Меланиппид, что ученик, и Фиромах,
Фаон и Фан обедают всего лишь раз в четыре дня котилой ячменя».
И в «Пифагорейке»:
«Их приношенья — сушеные фиги, худые маслины и сыр,
и богам это жертвовать есть пифагоров закон.
Б. Зевс свидетель, милейший, какие прекрасные «жертвы».
И немного погодя:
«Должно терпеть им и голод,
и холод и грязь, немоту, наготу,
не должны они мыться».
Но вы, мои философы, плюете на все эти правила, напротив, — что наиболее невыносимо — вы болтаете о вещах, которые вам совершенно неведомы и, считая себя чинными едоками, поглощаете пищу так, как прекрасно выразился
Антифан в «Охотнике за беглыми рабами»:
«Степенно делая кусок снаружи малым,
сытным же внутри, как женщины, он ел
его весь разом и скорее».
Согласно тому же Антифану в «Шмеле», можно было купить
«пищу, приличную вам — кроме каперсов,
сыр, лук, чеснок — и за драхму все это».
Аристофонт в «Пифагорейке»:
«Ради богов, неужели сочтем мы за правду, что пифагорцы,
рожденные прежде, с охотой носили лохмотья и грязью
покрытые жили? Навряд ли — нужда тут скорее причина.
Гроша за душой не имея, они находили прекрасною бедность
и очень полезной. Но если предложим им рыбу иль мясо,
так слопают сразу и вылижут пальцы, а если не так это,
дюжину раз я повешусь».
<162> Весьма кстати будет напомнить здесь сочиненную про вас эпиграмму, которую приводит Гегесандр Дельфийский в шестой книге «Записок»:
«Потомки брови поднимающих, носы в бороды вбивающие,
сами бороды под суму и миску устремляющие, плащи через плечи
бросающие, голые ноги со взором вниз волочающие, птиц ночных
тайно поедающие и ночью грешащие, мальчишек растлевающие,
всякий вздор болтающие, пустой мудростью похваляющиеся,
вырожденцы от искателей добра происходящие»
Архестрат из Гелы в «Гастрологии», единственной, кстати, эпической поэме, которая вам, мудрецам, по душе ….. вы соблюдаете только одно пифагорово правило — обет молчания, но лишь потому, что не умеете говорить, далее, вам нравится «Искусство любви» киника Сфодрия, вам нравятся еще эротические россказни Протагорида и «Застольные беседы» прекрасного философа Персея, составленные по воспоминаниям Стильпона и Зенона. В книге Персея поднимаются разные вопросы (не дающие сотрапезникам заснуть), например, как выпить за чье–либо здоровье и в каком часу следует вводить на пир красивых мальчиков и девушек, и когда им надлежит кокетничать, или, напротив, выказывать пренебрежение — и потом еще обсуждаются новые блюда, сорта хлеба и, среди прочего он сказал о поцелуях куда самобытнее, нежели Софронисков сын <Сократ>. Ибо даже к поцелуям Персей всегда обращал свои мысли, но после того как Антигон доверил ему Акрокоринф (так говорит Гермипп), он был изгнан во время пьянки даже из самого Коринфа, обманутый военным искусством сикионца Арата — а ведь он прежде горячо утверждал в своих «беседах», обращенных к Зенону, что мудрец при любых обстоятельствах оказывается хорошим военачальником — ничего не скажешь, славно подкрепил свой силлогизм делом добрый Зенонов слуга! Недаром Бион Борисфенит, увидев его медную статую с надписью «Персей, раб китийца Зенона», остроумно заметил, что резчик букв ошибся, и надо читать «Персей, из числа ойкетов Зенона». Ибо он действительно был рабом Зенона, как пишут Никий Никейский в «Исследовании о философах» и Сотион Александрийский в «Преемниках». Мне повстречались два свитка этого мудрого Персеева творения с одинаковым названием «Застольные беседы».
Когда Ктесибия Халкидского, друга Менедема, спросили однажды, по словам Антигона Каристского в «Жизнях», какую пользу он извлек из философии, тот ответил: «Я обедал, не внося доли». Поэтому Тимон обратился где–то к нему: «Алчущий пира с очами оленя и с сердцем из камня». <163> Был же Ктесибий меток в словах и умел рассмешить, вот его и приглашали все на обеды, а ты, киник, всегда чужд Музам, не говоря уже о Харитах. Во всяком случае, Добродетель избегает тебя и тебе подобных и пристраивается к Наслаждению, как выражается сикионец Мнасалк в эпиграмме:
«Я Добродетель, несчастная крайне,
сижу с Наслаждением рядом, жестоко
остригли мне витые кудри, душа моя
поймана в сети, горюя в кручине тяжелой.
Обменена я на безумную Радость».
А комик Батон в «Убийце» говорит:
«Я приглашаю философов скромных и чуждых богатств,
тех, что ищут разумных людей при прогулках, беседуя
с ними тайком. Мерзкий муж, почему же ты, деньги имея
для платы, трезвеешь? Зачем оскорбляешь богов? И зачем,
человече, ты ценишь себя ниже денег и ставишь их
выше природы? Для общества ты бесполезен, коль хлещещь
ты воду, вредя тем купцу с земледельцем. А я, потребляя
вино, приношу им доход. И глядишь ты с утра в свой лекиф,
убеждаяся, есть ли в нем масло, и можно подумать, что
смотришь в часы, а не в масло».
Так вот, Кинулк, Архестрат, которому ты поклоняешься вместо Гомера, идя на поводу у своего брюха, которого «алчнее нет ничего», как говорит твой друг Тимон, пишет следующее об акулах:
«Из смертных немногие знают об этом божественном
ястве или согласны вкусить, у людей тех душа глупой
птицы, трясутся от мысли они, что акула–де ест человека.
Но каждая рыба не прочь закусить человеческой
плотью, как только та ей попадется. Отсюда прилично
тому, кто сей вздор изрекает, есть овощи лучше,
и следует пусть Диодору философу тот, пусть живет
очень скромно, как завещал Пифагор»
Диодор был родом из Аспенда и хотя считался пифагорейцем, жил как и вы, киники: носил длинные волосы и ходил грязный и без обуви. Поэтому некоторые даже думали, что не стричься — пифагорейский обычай, введенный Диодором, как говорит Гермипп. А Тимей из Тавромения в девятой книге «Историй» пишет о нем так: «Диодор, родом из Аспенда, ввел в моду странный образ жизни, считая его родственным пифагорейскому; Стратоник отправил к нему посланца с приказанием отбить охоту распоряжаться «у того Пифагорова прихвостня, стою набившего толпами, коим в диковинку были его рваный плащ и надменность». Сосикрат в третьей книге «Преемств философов» также пишет, что Диодор отрастил длинную бороду, надел потертый плащ и отпустил волосы, введя эти новшества исключительно ради тщеславия, поскольку до него пифагорейцы всегда облачались в белые одеяния, ходили в баню, умащались и обязательно стриглись. <164> Так вот, мои философы, если вы действительно обожаете независимость и неприхотливую пищу, зачем вы пришли сюда, куда вас даже не звали? Или вы явились в дом расточителя с целью ознакомиться со списком кухонной утвари? Или рассказать наизусть Диогенова «Кефалиона»? Ибо, по словам Софокла в «Кедалионе», вы «негодяи, мошенники, воры».
Но что вы, философы, всегда думаете об обедах, тогда как вам надлежит подбирать и глодать какую–нибудь собачью пищу (ибо не в моем обычае «применять выраженья приятные»), видно из слов Алексида в «Лине». Алексид изображает Геракла, воспитываемого в доме у Лина, и описывает сцену, когда ему было приказано выбрать что–нибудь из множества лежащих перед ним книг для чтения. Геракл взял книгу о поварском искусстве и бережно держит ее обеими руками. Лин говорит:
ЛИН. Давай, подходи, и оттуда любую, какую захочешь ты книгу возьми, а потом прочитаешь ее на досуге ты тихо, с заглавья начав. Среди книг там Орфей, Гесиод и Херил и трагедии, также Гомер, Эпихарм и истории разные. Выяви ж склонность природы своей. ГЕРАКЛ. Выбрал я. ЛИН. Это что? ГЕРАКЛ. Кулинарная книга, как титул гласит. ЛИН. Ты философ, как я погляжу. Всех других ты презрел, чтобы выбрать творение Сима. ГЕРАКЛ. И кто он тот Сим? ЛИН. Муж способный весьма. Он увлекся трагедией ныне, и лучший он повар среди всех актеров (по мнению тех, кто его нанимает), но средь поваров он актер наихудший ….. ЛИН. У парня волчий аппетит. ГЕРАКЛ. Что хочешь говори, я голоден, не скрою».
После того как Магн привел эти цитаты по порядку, Кинулк обратился к присутствующим философам: «Как Кратин сказал в «Архилохах»:
«Ты видел, как фасский рассол сей умеет
кусаться, как ловко, проворно отмстил он
без всякой отсрочки. Не как он слепой,
что слова обращает без пользы к глухому».
Ибо, забыв о судьях, которым он декламирует свои прекрасные ямбы, и побуждамый врожденным чревоугодием и страстью к сладкоречию, он знакомит нас с дикими песнями, и вот «нарушен лад, и кимвалы нестройно гремят». И после столь блестящей какофонии он ходит от дома к дому, высматривая, где готовят отличный обед, и превосходя в этом афинянина Хэрефонта, о котором Алексид говорит в «Беглеце»:
«Всегда Херефонт рад придумать какой–нибудь
трюк, и теперь он не прочь проникать на пиры,
не внося ничего. Ведь прознав, где посуду из
глины кладут — знак, чтоб повара взять напрокат,
он уж там на заре и стоит, ожидая, и если приходят
за ней, чтоб нанять, то от повара он узнает,
у кого будет пир: обнаружив раскрытыми двери,
в них он проходит из всех самый первый».
<165> И муж этот [Херефонт], как и наш прекрасный Магн, без колебаний уезжает на чужбину, чтобы набить себе брюхо, о чем говорит тот же Алексид в «Умирающих вместе»:
«На пир в Коринф собрался Херефонт
без зова, и уж летит он по морям:
так сладостна чужая пища»
А Феопомп сказал в «Одиссее»:
«Неплохи, признаться, слова
Еврипида, что счастлив поистине
тот, кто вкушает чужие обеды».
Когда все отсмеялись, Ульпиан заговорил: «Что касается слова «сладкоречие», откуда взялась эта синтаксическая нелепица? Ему ответил Кинулк: «Знай же ты, «отлично приправленный хряк», что комедиограф Фриних упоминает о сладкоречии в «Эфиальте», говоря:
«Дело труднейшее ныне — от них уберечься,
на жала похожи их пальцы, они во главе
мизантропов, гуляют по рынкам и всем
сладкоречат, но сев на скамейку, терзают
до косточек тех, кому только что льстили
и скрытно над ними смеются».
А фраза «применять выраженья приятные» <то есть «угождать языком»> употребляется Эсхилом в «Прометее прикованном»: «Узнаешь ты, что я не лгу, не стану льстить я языком своим».
Ульпиан не отставал: «Что за посуду, мужи друзья, используют повара? Ибо она упоминается как достопримечательная в сообщении об аркадских обедах. И откуда выражение «дом расточителя»? Я знаю известных расточителей. Один упоминается Алексидом в «Книдянке»:
«Хватило двух лет Диодору, чтоб в прах
обратить состоянье отцово — так быстро
сжевал он его, не оставив ни крохи»,
другой <появляется> у того же Алексида в «Федре»:
«Медленно, солнцем клянусь, языком ты воротишь.
Эпихарид коротышка в пять дней промотал состоянье
отца, обратив его в пыль без стыда и с проворством».
А Ктесипп, сын Хабрия, в мотовстве зашел настолько далеко, что стремясь к наслаждениям, продал камни с отцовской гробницы, на которую афиняне потратили тысячу драхм. Ведь Дифил говорит в «Почитающих мертвеца»:
«Если бы Хабриев отпрыск Ктесипп не являлся
мне другом, Федим, я б закон предложил
— и мне мнится полезный — чтобы гробницу
отца его кто–то закончил, раз в год доставляя
по камню дешевой цены и размером в повозку».
<166> Тимокл в «Народных сатирах»:
«Хабриев отпрыск Ктесипп трижды
в день не стрижется: герой он для
женщин, мужам же напротив».
А Менандр говорит о нем в «Гневе»:
«Однако, жена, был когда–то я юн, но не мылся по пять раз на дню,
ныне ж моюсь. Плаща не имел, а теперь вот ношу. Умащать я себя
не хотел, а сейчас умащаю. Покрашусь я, выщиплю волосы с тела,
Зевесом клянусь, и я стану совсем как Ктесипп, мужем — нет:
по примеру его я проем все могильные камни, не землю лишь только».
Может быть, сообщая о столь великом мотовстве и бесстыдстве, Демосфен пренебрег назвать его имя в речи «Об ателии». Людей, которые пустили на ветер свои наследства, следует наказывать так, как у Менандра в «Судовладельце»:
«О мать земля, как ты почтенна и бесценна
для разумных! Истину гласят: кто промотал
отца именье, должен тот всю жизнь
скитаться в море, не сходя на берег, чтобы
понял он, что он имел и не сумел спасти»
Мот по имени Пифодел упоминается Аксиоником в «Тиррене»:
«Идет сюда к нам Пифодел по прозвищу Плясун.
За ним, шатаясь от вина, шагает умница–девчонка
по кличке Фиговая палка».
Анаксандрид высмеивает Полиевкта в «Терее»:
«А. Ты будешь зваться Птицей. Б. Для чего, во имя Гестиеи?
Потому ль, что я проел имущество отца, как Полиевкт прекрасный?
А. Нет, но потому, что ты расклеван был от женщин по кусочкам».
Феопомп в десятой книге «Филиппик» (хотя некоторые не признают его автором ее последней части, где речь шла об афинских демагогах) говорит, что демагог Эвбул был мотом, и выражается о нем так: «И он настолько превзошел мотовством и алчностью тарентинцев, что если последние просто безудержно предавались пирам, то Эвбул постоянно тратил доходы афинян на наемников. Каллистрат же, сын Калликрата, другой демагог, хотя и был неумерен по части наслаждений, однако заботился о государственных делах». А описывая историю Тарента в пятьдесят второй книге «Историй», Феопомп пишет следующее: «В Таренте приносят в жертву быков и устраивают угощения народу почти каждый месяц. Масса простого люда всегда занята застольями и пьянством. И у тарентинцев есть поговорка, что, пока остальные народы неутомимо трудятся в различных областях деятельности, чтобы в будущем хорошо жить, они сами, пируя и наслаждаясь и не думая о завтрашнем дне, уже живут.
<167> О мотовстве и образе жизни Филиппа и его гетайров Феопомп пишет в сорок девятой книге «Историй» следующее: «Став обладателем большого богатства, Филипп не растратил его быстро, но растранжирил и разбросал, поскольку был самым худым хозяином на свете, как, впрочем, и те, кто его окружал. Никто из них не знал, как правильно жить или разумно управлять домом. Виноватым являлся тут сам царь: ненасытный и расточительный, он все делал с безрассудством, приобретал ли, или отдавал. Ибо как солдат, он не имел времени высчитывать доходы и расходы. К тому же гетайры и примкнувшие к нему деятели происходили из различных областей, некоторые из одной с ним земли. <Македонии>, другие из Фессалии, третьи из остальной Эллады, и выбраны они были не за благородство крови, но напротив, почти каждый эллин или варвар развратного, омерзительного или наглого поведения оказался в Македонии и стал именоваться «другом Филиппа». И если кто–то из них был получше, то вскоре он начинал вести себя как и остальные под влиянием македонской жизни и ее обычаев. Отчасти войны и походы, отчасти мотовство побуждали их быть заносчивыми и жить беспорядочно, роскошно и по–разбойничьи».
Дурис в седьмой книге «Македоники» пишет о Пасикипре, царе Кипра, и о его мотовстве следующее: «После осады Тира Александр, когда отпускал Пнитагора, дал ему среди прочих даров крепость, которую тот просил. Крепость эту царствующий прежде Пасикипр продал из–за своего мотовства за пятьдесят талантов Пигмалиону Китийскому вместе с самим царством. Пасикипр взял деньги и провел старость в Амафунте». Другим того же рода расточителем был, согласно Деметрию Скепсийскому, Эфиоп из Коринфа, о котором упоминает Архилох. Ибо, обожая удовольствия и не отличаясь воздержностью, он, плывя с Архием в Сицилию, когда Архию предстояло основать Сиракузы, он продал своему сотрапезнику за медовую лепешку свой пай, выпавший ему по жребию в будущем городе. «Деметрий, внук Деметрия Фалерского», говорит Гегесандр, «настолько погряз в мотовстве, что взял себе любовницей Аристагору из Коринфа и жил роскошно. Когда же члены Ареопага вызвали его и приказали ему вести себя поприличнее, тот ответил: «Да я и живу как подобает свободному человеку, и любовница у меня очень красивая, я никого не обижаю, пью хиосское вино и ни в чем себе не отказываю, поскольку моих доходов хватает на все, и я не продажный судья и не лезу к чужим женам, как кое–кто из вас». И он перечислил по именам некоторых из тех, кто продавался и развратничал. Царь Антигон, прознав про это, сделал его фесмофетом. В Панафинеи же являясь гиппархом, Деметрий воздвиг рядом с гермами помост для Аристагоры выше самих герм, а во время Элевсинских мистерий поставил для нее трон возле храма [Деметры], пригрозив, что любой, кто воспрепятствует этому, горько о том пожалеет».
<168> Что моты и лица, жившие не по средствам, вызывались в древние времена ареопагитами и наказывались, о том пишут Фанодем, Филохор и многие другие. Например, они вызвали философов Менедема и Асклепиада, когда те были бедны, и дознавались от них, как это им удается, проводя целые дни в досужих беседах с философами и не обладая никакой собственностью, сохранять телесные силы. Они же потребовали от судей пригласить одного мельника; тот явился и сообщил, что каждую ночь юноши приходят к нему на мельницу и мелют муку за две драхмы на обоих. Ареопагиты восхитились и дали им награду в двести драхм. Также и абдериты привлекли Демокрита к открытому суду по обвинению в растрате отцовского наследства, но когда он прочитал им свой «Великий Диакосм» и «О царстве Аида» и объяснил, что истратил все на научные исследования, его оправдали. Демокрит, однако, был расточителем другого рода, не из тех, кто, по словам Амфида, «пьет каждый день весь день», тряся висками от несмешанного вина, или, по выражению Дифила, «неся три головы, как Артемида в камне»; «они враги собственного имущества, как сказал Сатир в книге «О характерах», «топчущие свои поля, разоряющие свои дома, расхищающие свое добро, интересующиеся не тем, что было истрачено, но тем, что предстоит истратить, думающие не о том, чтобы что–то осталось, но о том, чтобы что–нибудь не уцелело; в юности они мгновенно проматывают средства <могущие быть отложены> на старость, наслаждаясь гетерой и вином в ущерб обществу друзей и сотрапезников». Агафархид же Книдский в двадцать восьмой книге «Истории Европы» говорит: «Эфоры в Спарте запретили Гносиппу общаться с молодежью, поскольку он погряз в мотовстве». У римлян, как говорит в сорок девятой книге «Историй» Посидоний, еще жива память об Апиции, который превзошел всех мотовством. Этот Апиций стал виновником изгнания Рутилия, автора «Римской истории», написанной на эллинском языке. О знаменитом Апициевом расточительстве сказано нами в первой книге.
Диоген Вавилонский в книге «О благородстве рождения» говорит, что в Афинах не было человека ненавистнее Фокионова сына Фока, и любой, кто попадался ему навстречу, открыто называл его позором своего рода. Ибо он растранжирил все отцовское достояние и потом начал раболепствовать перед правителем Мунихии, за что снова был поносим всеми. Однажды, когда объявили пожертвования государству, он также вышел вперед перед собранием, сказав: «И я дам», и все афиняне как один воскликнули: «Да, на распутство!». Еще Фок любил пьянствовать. Когда он победил на скачках во время Панафиней, Сопатр устроил угощение для друзей, и гости, придя на обед, обнаружили великолепные приготовления, а при входе им поднесли для мытья ног сосуды с надушенным вином. <169> Увидев их, Фокион подозвал Фока и сказал ему: «Сделай так, чтобы твой друг не портил твою победу». Я знаю немало других расточителей, но оставлю их в покое, кроме Каллия, сына Гиппоника, чья история известна даже рабам, которые сопровождали школьников. Но если вам охота добавить что–либо по предложенной мною теме, то «раскрыл необъятно врата я ушей». Так что говорите: меня интересуют словечки, пущенные в ход Магном: съедать и глотать».
И Эмилиан сказал: «Выражение «дом расточителя» находится у Страттида, который говорит в «Хрисиппе»:
«Дом расточителя лучшее средство,
чтоб плоть успокоить, и если тебе
повстречается кто–то, остановившись,
скажи одно слово».
Поварскую утварь перечисляет Анаксипп в «Кифареде»:
«Неси черпак, двенадцать вертелов и крюк для мяса,
ступку и резец для сыра и кастрюлю и бокала три,
дориду и ножа четыре. И подай сперва (нет, не подашь,
враждебен ты богам) мне котелок и соду. Снова опоздал?
Еще тащи топор и стол для сковородки»
Горшок для варки называется κακκάβη у Аристофана в «Женщинах под шатрами»: «А. Поставь горшок на пламя. Б. Чей? учителя?», и в «Пирующих»:
«И принеси горшок оттуда». Антифан в «Филофиванце»:
«У нас есть все, и тварь, что имя общее имеет
с тою, что внутри — угриха беотийская — забита
плотно вглубь горшка: горячая она, вздымается и тушится, шипя».
Но в «Эвфидике» Антифан называет горшок batanion: «Потом разрезанный на части осьминог в горшках варился», как и Алексид в «Асклепиоклиде»:
«В Сицилии я повар стал настолько
превосходный, что едоки от наслаждения
в горшки вонзают зубы»
Но Антифан пишет и patanion в «Женитьбе»:
«Горшки и свекла, сильфий и
кувшины, лампы, кориандр и лук
и соль, оливковое масло, чаша».
Филетер в «Энопионе»: «Идет Горшечник повар, дайте путь ему!» И еще: «Сдается мне, числом учеников Горшечник побогаче будет, чем Стратоник». В «Паразите» же Антифан сказал еще следующее:
«А. Согласно этому другой придет огромный сытный стол и благородный.
Б. И кого имеешь ты в виду. А. Созданье из Кариста пребольшое, и оно кипит.
Б. Его ты не назвал. Давай, колись. А. Горшок имею я в виду, хоть
может назовешь его ты блюдом. Б. Так считаешь ты, что есть мне и
народу дело, как назвать сосуд: каккаб или ситтиб? ведь все равно горшок»
Но Эвбул в «Ионе» употребляет обе формы batania и patania одновременно: «Чаши, батании также, кастрюли, котлы и патании тут же — от звона не слышно ни слова». <170>
ПРИПРАВЫ. Алексид составил каталог приправ в «Котле»:
«Не говори мне, что «этого нет у меня». Не терплю отговорок.
Б. Ну, так скажи мне, что нужно тебе, и достану я все.
А. Дело то. Так, сначала достань мне сезам. Б. В доме он.
А. И еще измельченный изюм, и анис и укроп и горчицу,
цветную капусту и сильфий, сухой кориандр и сумах,
каперсы также и тмин, майоран, лук рогатый, чеснок и
шалфей и тимьян, также сусло и муст, еще руту, порей».
Другой список во «Всенощной» или «Поденщиках»оглашает повар:
«Должен я бегать туда и сюда, возглашая всем, в чем я нуждаюсь,
тогда как обеда потребуешь ты, как прибудешь. Однако же так
получилось, что уксуса нет у меня и аниса и нет майорана, нет
фиговых листьев, нет масла и нет миндаля, чеснока нет и муста
и нету рогатого лука, нет бульбы и нету огня, нету тмина, нет
дерева, нету яиц, нету соли и нету квашни, нет веревки и нет
сковородки. И не заметил цистерны я, как и колодца. Нет даже кувшина,
стою я здесь зря, хоть держу в руке нож и себя препоясал для дела».
А в «Покинутой»:
«Прежде всего положи майорана
на дно широчайшей кастрюли,
и сверху сиропом залей вместе с
уксусом в меру, муста и сильфий
добавь для окраски, и все это
сильно взболтай».
Глагол «глотать» употребляет Телеклид в «Пританах»: «глотая сыр». Форма аориста у Эвполида в «Таксиархах»: «Нету глотнуть ничего, и поэтому лук лишь жуют и еще три соленых маслины». И Аристофан в «Плутосе»: «Раньше от бедности он не глотал ни росинки».
От поваров отличались так называемые «накрыватели на стол». Для чего эти люди использовались, можно понять из слов Антифана в «Метеке»:
«Пошел я и нанял вдобавок на стол
накрывателя — тот он, кто вымоет
блюда, лампады зажжет, совершит
возлиянья и сделает все, что обязан».
Следует спросить, какая разница между «накрывателем на стол» и «подавателем на стол»? Ибо царь Юба в «Сходствах» говорит, что «подающий на стол» тот же самый, что и называемый у римлян structor, и приводит стихи из пьесы Александра «Пирушка»:
«Нужно на завтра достать мне флейтистку.
Найму тамаду и на стол накрывателя.
Вот для чего господин отослал меня с поля».
Обычно накрывателем на стол называют человека, который следил за порядком подачи блюд во время обеда. Филемон в «Ищейке»: «Забыл заглянуть ты на кухню, а стол накрыватель обслужит». <171> Яства, помещаемые на столе (τραπεζα), называли επιτραπεζώματα. Платон в «Менелае»: «Как мало пищи на столе осталось!» Закупщик пищи именовался αγοραστής (а сегодня зовется obsonator); Ксенофонт во второй книге «Меморабилий»: «Согласимся ли мы, чтобы подобный прислужник или закупщик пищи достался нам даром?» У Менандра в «Фании» в более общем смысле: «Был бережлив он и умерен как закупщик». Аристофан употребляет слово οψώνης вместо αγοραστής в «Мастерах сковородки»: «Нам закупщик еды, мнится мне, завтрак наш отдаляет». Кратин употребляет выражение «лакомств купить в том числе» в «Клеобулине» ….. а Алексид говорит «на рынке купить заодно» в «Дропидах». Люди, приглашающие прийти к царскому столу называются, как говорит Памфил, столовники (ει̉λέατροι) от ε̉λεός («стол с мясом»). Однако Артемидор именует их «приглашателями на обед» (δειπνοκλήτωρ) и говорит, что обычно их зовут «отведывателями» (ε̉δεάτρως), потому что они пробуют пищу прежде царя ради его безопасности. Теперь же «отведыватель» надзирает за всякой столовой службой, и его должность славна и почетна. Харет, к примеру, в третьей книге «Историй» говорит, что «отведывателем» Александра был назначен Птолемей Сотер. Быть может, человек, которого римляне сегодня зовут gustator, у эллинов в старину назывался προτένθης, как пишет Аристофан в раннем издании «Облаков»:
«СТРЕПСИАД. Как повелося, что притан залог не первого берет
числа, но лишь в последний день, как месяцу конец наступит?
ФИДИППИД. Мнится мне, притан как те, занятье чье отведывать
еду: чтоб денежки забрать скорей, он словно пробует их на зуб».
Ферекрат также упоминает отведывателей в «Дикарях»: «Не удивляйся, хоть и невдомек тебе — мы пробуем еду». А Филлилий в «Геракле»:
«Хотите знать вы, кем являюсь я?
Одной из тех, кто пробует еду,
и Дорпия мне имя»
<или: «и Ужином зовуся>. Я нашел также псефисму, изданную в Афинах в архонтство Кефисодора [323/2], в которой προτένθαι предстают соединенными в подобие коллегии, совсем как так называемые паразиты < речь идет о классе жрецов, которые обедали за государственным столом, а не о паразитах новой комедии >. Псефисма гласит: «Фок сказал: чтобы Совет мог праздновать Апатурии вместе с остальными афинянами согласно отеческим законам, им [Советом] постановлено: отпустить булевтов [членов Совета] для празднования на столько же дней, на сколько отпущены все другие магистраты, то есть на пять дней, начиная с того дня, в который начинают праздновать προτένθαι». Древние называли отведывателей также προγεύστοι. Ксенофонт в сочинении «Гиерон, или о тирании» говорит: «Тираны живут, не доверяя даже пище и питью, и на обеде вместо того чтобы сперва предложить богам священный кусок, они велят своим слугам сначала отведывать подаваемые блюда, подозревая, что и тут они могут выпить или съесть что–нибудь вредное». Анаксилай же говорит в «Калипсо»: «Сперва отведай ты свое питье, старуха».
<172> Изготовителей лепешек и пирожных древние называли «мастерами». Менандр в «Лжегеракле», браня поваров за то, что они лезут куда не надо, говорит:
«В моих глазах ты, повар, виноват. Как много ставить нам столов?
Уж в третий раз ты спрашиваешь это. Поросенка одного
приносим в жертву мы, но ставить нам один стол или восемь, то
дело не твое. С тебя обед! И не пирог, куда мешаешь ты не только
мед, но и муку и яйца. Вкус теперь другой, ведь повар нынешний
наделает лепешек и печенье. Кашу сварит он, чтоб поднести вслед
за соленой рыбой. А потом поспеют листья фиг и гроздья винограда.
Мастерица, повару соперница, поджарит мясо и дроздов как
лакомство. И вот, гость пообедает, натрется благовоньями, венок
наденет — и опять за стол, а там медовые лепешки и дрозды»
Что обязанности мастера и повара разделялись — мастера пекли лепешки, а повара приготовляли мясо и рыбу — видно у Антифана в «Хрисиде»:
«Четыре флейтистки потребуют плату,
попросят ее повара с мастерами,
а их ведь двенадцать, и каждому надо,
корытами чтоб ему мед раздавали»
Менандр в «Мастерице»:
«Что это, раб? Я Зевесом клянусь, что не спишь ты на службе.
Б. Все верно, мы делаем дело: всю ночь мы без сна,
до сих пор не закончено много.
Селевк утверждает, что Паниасис первый упомянул о лепешках в рассказе о человеческих жертвоприношениях у египтян; он говорит, что рядом с жертвами клали множество лепешек и «массу птенцов, не имеющих перьев», хотя еще до него Стесихор (или Ивик) в поэме «Погребальные игры» <в честь Пелия> сказал, что дарами, принесенными девушке, были «лепешки кунжутные, крупы, еще пирожки и из масла торты и еще свежий мед». Авторство Стесихора весьма убедительно засвидетельствовал поэт Симонид в рассказе о Мелеагре,
«который метаньем копья превзошел всех бойцов,
и пускал он его через бурный Анавр из Иолка, где
тьма винограда: так пели народам еще Стесихор и Гомер».
И действительно, у Стесихора есть стих в «Погребальных играх»: «Амфиарай победителем стал по прыжкам, Мелеагр же в метании дрота».
<173> Мне известно, что Аполлодор Афинский сказал о делосцах — что они предоставляют услуги поваров и «накрывателей на стол» всем, кто прибывает на Делос для священнодействий и что они носили имена в соответствии с исполняемыми ими функциями, например, магиды и гонгилы, потому что они целый день в течение праздников, по словам Аристофана, формовали ячменные лепешки и подавали их на государственных праздниках, и эти лепешки были похожи на вареикм, которые месят женщины. И до сего дня некоторые из них зовутся Свинками, Агнцами, Поварским племенем, Кунжутниками, Кухонным козлами, Мясными мальчишками, Метателями рыбы, тогда как из женщин некоторые зовутся Тминными цветами, и все носят общее название Ловкачей стола (ε̉λεοδύται), потому что они обычно снуют между столами, когда подают еду во время праздников, ε̉λεος же — поварский стол. Гомер: «Изжарил когда и накрыл на столы». Отсюда и Поликратон Ренейский, сын Критона, предъявив им иск, назвал их не делосцами, но выставил обвинение против «элеодитов». И даже закон амфиктионов предписывает, чтобы вода доставлялась «элеодитами», подразумевая под ними накрывателей на стол и прислужников этого рода. Комедиограф Критон в «Назойливом» называет делосцев «паразитами от бога», говоря:
«Он, побудив финикийца, который судами
владел и мошной, путешествие бросить
свое (и на якорь поставил тот два корабля),
сам собрался пойти из Пирея на Делос,
поскольку слыхал, что водилось там место,
одно во всем мире, где паразиту три блага
счастливых удача дает обрести: рынок со
вкусной едою, бездельников кучи, куда ни
взгляни, и делийцев толпа, паразитов от бога».
Эретриец Ахей в сатировской пьесе «Алкмеон» называет дельфийцев изготовителями приправ, говоря: «противно взирать на приправщиков мне», поскольку, разрезав жертвенное мясо, они готовили и подавали его с приправами. (Поэтому и Аристофан сказал: «Большинство, Феб, дельфийских ножей точишь ты, своих слуг обучая»). И дальше Ахей говорит: «Кто он, носящий с вагиною общее имя, укрылся глубоко?» Действительно, хор сатиров высмеивает дельфийцев за их бесконечные занятия жертвоприношениями и пиршествами. А Сем в четвертой книге «Истории Делоса» говорит, что дельфийцев, прибывающих на Делос, делийцы снабжали солью, уксусом, маслом, дровами и постелями. Аристотель (или Феофраст), сообщая в «Записках» о магнетах, живущих на реке Меандр, объявляет их дельфийскими колонистами и утверждает, что они оказывали приезжающим к ним чужеземцам те же самые услуги; он говорит: «Магнеты, живущие у реки Меандр, посвящены богу, являясь колонистами дельфийцев, и они предоставляют путешественникам кров, соль, масло, уксус и еще светильники, ложа, постели и столы». Деметрий Скепсийский в шестнадцатой книге «Троянского боевого устройства» говорит, что в Лаконии у так называемой Гиакинфовой дороги стоит святилище героев Маттона и Кераона и что его воздвигли рабы, которые пекут ячменные лепешки и смешивают вино на фидитиях. Тот же автор в двадцать четвертой книге того же сочинения пишет о герое Дайте (Пир), который упоминается Мимнермом. А на Кипре, по словам Гегесандра из Дельф, поклоняются Зевсу Сотрапезнику и Зевсу Разрезателю потрохов.
<174> Пока многие схожие замечания продолжали еще приводиться, из соседнего дома раздался звук водяного органа, настолько приятный и задорный, что все мы прислушались, очарованные его мелодичностью. И Ульпиан, взглянув на музыканта Алкида, сказал: «Ты слышишь, музыкальнейший из мужей, прекрасную эту гармонию, околдовавшую всех нас и привлекшую наше внимание? Это не какая–то простая дудка, что в ходу у вас, александрийцев, причиняющая слушателям скорее боль, нежели наслаждение». Алкид же сказал: «И все же этот инструмент, водяной орган, принадлежит ли он к разряду струнных или духовых (как тебе угодно), изобрел один из александрийцев, брадобрей, и звали его Ктесибий. Аристокл сообщает об этом в книге «О хорах» примерно так: «Спорят, следует ли отнести водяной орган к духовым или струнным инструментам. Аристоксену он еще не известен, но говорят, что Платон намекал на конструкцию ночных часов, которые походили на водяной орган, но были большой клепсидрой. Водяной орган действительно выглядит как клепсидра. Поэтому его нельзя считать струнным или ударным; скорее он духовой, поскольку воздушная струя пробивается в него под водой. Ибо трубы расположены глубоко в воде, и когда вода бурно взбалтывается мальчишкой, воздух проникает в трубы через клапаны, которые вставлены в эти трубы от одной стороны органа до другой, и производится приятное звучание. Орган напоминает по форме круглый алтарь и, говорят, его изобрел цирюльник Ктесибий, живший в Аспендии при втором Эвергете, и добавляют, что к нему пришла большая слава, причем он выучил играть свою жену Фаиду». Трифон в третьей книге трактата «О названиях» (сочинения о флейтах и органах) говорит, что механик Ктесибий составил описание водяного органа. Не знаю, перепутал ли он имя. Аристоксен правда, предпочитает струнные и ударные инструменты духовым, объясняя, что последние слишком примитивны и многие люди, например, пастухи, овладевают игрой на сиринге или на свирели без обучения. Вот что, Ульпиан, могу сказать я тебе о водяном органе и присовокуплю еще, что финикийцы, согласно Ксенофонту, пользовались свирелями в пядень длиною, которые издавали пронзительный и жалобный звук. Играли на них траурные песни и карийцы, если, конечно, Кария не называлась Финикией, свидетельство чему можно найти у Коринны и у Вакхилида. <175> Свирели назывались у финикийцев гинграми и ассоциировались с плачем по Адонису, ибо вы, финикийцы, зовете Адониса Гингром, как пишет Демоклид. Гингры упоминаются Антифаном во «Враче», Менандром в «Карийской плакальщице» и Амфидом в «Дифирамбе»; последний говорит:
«Подобен гингру я, мудрейшему устройству. Б. Это что?
А. Изобретение мое, его еще не видели в театре, но в Афинах
на пирах оно в ходу. Б. Что ж не пускаешь ты его в народ?
А. Момента ожидаю я, когда понравится оно какой–нибудь
активной филе. Знаю я, сорвет оно рукоплесканий море».
И Аксионик в «Любителе Еврипида»:
«Настолько внушили обоим печаль
Еврипидовы песни, что все еще слышат
плач гингра они, и их боль не уходит».
Намного, мудрейший Ульпиан, водяной орган лучше набла, который пародист Сопатр в пьесе «Ворота» объявляет тоже находкой финикийцев; он говорит: «Не умолкает бренчанье глубокое струн сидонийского набла». И в «Рабе Мистака» он пишет:
«Наружным видом набл — урод, бока его несут
бездушный лотос, музыку живую не родит.
Никто не приходил в экстаз, услышавши его звучанье»
Филемон в «Хитреце»:
«Нам следует флейтистку взять с собою, Парменон, иль набл.
Б. Что это, набл? А. Не знаешь ты, глупец? Б. Клянуся Зевсом, нет.
А. Что говоришь ты? ты не видел набл? Тогда вообще ты не изведал блага.
А самбуку знаешь?»
Что касается тригона, то Юба пишет в четвертой книге «Истории театра», что это изобретение сирийцев, как и так называемая «финикийская лира» … и самбука. Однако, Неанф Кизикский в первой книге «Анналов» утверждает, что самбуку изобрел Ивик, поэт из Регия, а барбитон придумал Анакреонт. Поскольку ты упрекаешь нас, александрийцев, в немузыкальности и при любом случае замечаешь, насколько широко распространена в нашем городе однотонная свирель, послушай, что я скажу тебе прямо сейчас. Юба в той же «Истории театра» говорит, что египтяне называют однотонную свирель изобретением Осириса, которому они приписывают также и находку фотинга, кривой флейты. О ней упоминают знаменитые авторы, которых я процитирую. Правда то, что фотинг в ходу у александрийцев, но однотонная свирель упоминается Софоклом в «Фамире» так:
«Умолкли пектиды, и нету свирелей и лир,
услаждавших нас прежде. Огнем и смолою
Арес разорил наши храмы».
Арар же в «Рождении Пана»: «Тотчас схватил он свирель и легко заплясал, как тебе не представить». <176> Анаксандрид в «Сокровище»: «Свирель подобрав, стал играть я на ней гименей». И в «Фиалоносце»: «Что сделал ты с моей свирелью, Сир? Б. С какой свирелью? А. С камышовой». Сопатр в «Вакхиде»: «И раздалась мелодия свирели».
Протагорид Кизикский во второй книге трактата «Об играх в Дафне» говорит: «Он испробовал каждый инструмент по очереди — кастаньеты, тимпан, пандур, а на сладкой свирели сыграл прекрасные мелодии». Посидоний же, философ–стоик, рассказывая о событиях войны между апамейцами с лариссейцами в третьей книге «Историй», пишет следующее: «Они схватили кинжалы и маленькие копья, покрытые ржавчиной и грязью, надели шапки с козырьками, которые давали тень, но не стягивали ремнями шею, и они несли с собою кубки с вином и разнообразную снедь и еще крошечные флейты и свирели — орудия кутежа, а не битвы». (Мне известно, однако, что Америй Македонский в «Глоссах» говорит, что однотонная свирель называется tityrine). Теперь ты получил, любезный Ульпиан, свидетельство о слове photinx, а то, что однотонная свирель ныне называется камышовой, можно вполне понять из эпиграммы Гедила:
«Здесь под могильным холмом обитает Феон,
на свирели он сладко играл и на сцене для мимов.
Ослепнувшим став стариком, он сумел на свет родить
сына, Скирпал имя мальчику дав, а себя окрестив
Ловкачом в тех стихах, в коих пел про рождение сына:
имел он в виду мастерство своих рук. И играл он
мелодии Главка про пьяные шалости Муз, иль мотив
про Баттала, который упился вином, и еще про Котала,
еще про Пакала мелодии он исполнял. Так скажите Феону:
«Прощай же, Феон!»
Лиц, играющих на calamus (камышинке), называют calamaulae, а играющих на rappa (тростинке) — rappalaulae, как говорит в «Глоссах» Америй Македонский. Хочу я, чтобы ты знал, наилюбезнейший Ульпиан, что в истории нет народа музыкальнее александрийцев, и я не говорю о простом пении под арфу, ибо даже несведущий среди нас <жителей Александрии>, даже вообще неграмотный, настолько близок к музыке, что сумеет сразу распознать ошибки, услышав удары по струнам, да и по части свирелей они знатоки, причем известны им не только так называемые «девичьи» и «детские» свирели, но и «мужские», которые зовутся также «совершенными» и «сверхсовершенными», и еще свирели, аккомпанирующие кифарам, и «пальцевые». И список еще не завершен, ибо elymi, упоминаемые Софоклом в «Ниобе» и «Тимпанистах» суть не что иное, как «фригийские» свирели, с которыми александрийцы также хорошо знакомы. Им ведомы к тому же свирели с двумя дырочками, свирели среднего размера и «просверленные снизу». <177> Elymi упоминаются еще Каллием в «Закованных». Юба говорит, что их изобрели фригийцы, и они называются также «скиталами» по причине своей толщины. Использовали их и киприйцы, как утверждает младший Кратин в «Ферамене». Не ускользнули от нас и так называемые «полудырявые» свирели <с тремя дырочками вместо шести>, о которых Анакреонт говорит: «Кто пожелал обратиться в приятную юность и пляшет под нежные звуки трехдырных свирелей?» Они короче «совершенных» свирелей. <182> Ведь Эсхил говорит метафорически в «Иксионе»: «Трехдырные (что меньше) без труда заглушатся большою флейтой». Они ничем не отличаются от так называемых «детских» свирелей, которыми не пользуются на публичных играх, но применяют на пирах; вот почему Анакреонт зовет их «нежными». Знаю я и другие виды свирелей — трагические, лисиодические [для актрис] и кифаристические [для аккомпанемента кифарам], упоминаемые Эфором в «Изобретениях» и пифагорейцем Эвфранором в книге «О флейтах» и Алексидом в сочинении «О флейтах». Камышовая свирель называется tityrine у италийских дорийцев, как ученик Аристофана Артемидор пишет во второй книге трактата «О дорийском диалекте», и добавляет: «магадида суть флейта»; и еще: «так называемая магадида может производить одновременно и высокий и низкий звук, как говорит Анаксандрид в «Гоплите»: «Моя магадида тебе пропоет и тихонько, и громко». А так называемые лотосовые свирели (александрийцы зовут их фотингами) делаются из лотоса с деревьев, растущих в Ливии. Юба говорит, что свирель, изготовляемую из оленьих ног, изобрели фиванцы. Трифон сообщает, что флейты, называемые «слоновой костью», появились у финикийцев.
Но небезызвестно мне и то, что есть магадида и струнный инструмент, как кифара, лира или барбитон. Эпический поэт Эвфорион в сочинении «Об Истмийских играх» говорит, что «так называемые наблисты, пандуристы и самбукисты играют не на новоизобретенных инструментах, ибо баром, и барбитон, упоминаемые Сапфо и Анакреонтом, так же как магадида, тригон и самбука созданы давно. В Митилене, например, одна из Муз работы Лесбофемида держит самбуку». Аристоксен называет чужеземными все струнные инструменты: феникс, пектиду, магадиду, самбуку, тригон, клепсиямб, скиндапс и эннеахорд (с девятью струнами). <183> Платон в третьей книге «Государства» говорит: «Итак, нам не потребуется ни многострунный инструмент, ни любой другой, на котором звучат все музыкальные жанры в наших песнях и в лирике». — «Разумеется, нет», сказал он. — «Выходит, что касается тригонов, и пектид, и многострунных, и универсальных [нам не нужно учить мастеров их производству?]». Скиндапс является инструментом с четырьмя струнами, как говорит пародист Матрон: «Не стали то вешать на крюк, ведь висел там скиндапс, что имеет четыре струны, вещь тех женщин, для коих секрет рукоделье». Эпик Феопомп Колофонский также упоминает скиндапс в поэме «Тележка»: «Держал он руками могучий, на лиру похожий скиндапс, крепко сбитый из ивы». И Анаксилай в «Изготовителе лир»: «Я делал барбиты, трихорды, пектиды, кифары, скиндапсы и лиры». Сопатр пародист в пьесе «Раб Мистака» говорит, что у пектиды две струны: «И с двумя тетивами пектиду, которою варвар гордится, случилось, что в руки вложили твои». Эпихарм упоминает париямбиды в «Выдающемся» так: «Семела танцует (париямбидам же вторит искусно кифара): она веселится от громкого шума»
Александр из Киферы, по словам Юбы, усовершенствовал псалтерий, добавив к нему струн; в старости он проживал в Эфесе, и поэтому посвятил свое изобретение (как наиболее хитроумное произведение собственного искусства) в храм Артемиды. Юба упоминает также лирофеник и эпигоний, который сегодня хотя и преобразился в вертикальный псалтерий, однако сохраняет имя первооткрывателя. Эпигон родился в Амбракии, но был принят в число граждан Сикиона. Обладая большим талантом, он умел играть на струнах без плектра. Замечу, что александрийцы хорошо знакомы со всеми прежде упомянутыми инструментами и флейтами и знают, как с ними управляться: я и сам сыграю тебе на любом из них, если ты захочешь испытать меня, хотя многие мои земляки гораздо музыкальнее по сравнению со мною. Мой согражданин Александр (он недавно умер) выступил на публике с тригоном и настолько заразил весь Рим музыкальным сумасшествием, что большинство римлян могут напеть его мотивы. Тригон упоминается и Софоклом в «Мисийцах»: «Часто фригийский тригон издает свои громкие звуки; ему гармонично пектида лидийская вторит», и в «Фамире». Аристофан упоминает его в «Выпивохах», а Феопомп в «Пенелопе». Эвполид же в «Красильщиках» говорит: «который приятно колотит в тимпан, ударяя по струнам тригона». Так называемая пандура упоминается Эвфорионом, как уже сказано, и Протагоридом во второй книге сочинения «Состязаний под Дафной». Пифагор — тот, который написал об Эрифрейском море, говорит, что троглодиты изготовляют пандуру из белого лавра, растущего в море. <184> Рога и трубы придумали тиррены. Метродор Хиосский в «Троянской истории» говорит, что Марсий открыл сирингу и играл на ней в Келенах, тогда как его предшественники дули лишь в тростинку. А эпик Эвфорион в книге «О мелических поэтах» говорит, что Гермес изобрел однотрубную сирингу (хотя некоторые приписывают ее находку медам Севфу и Ронаку), Силен — многотрубную, а Марсий — скрепленную воском.
Это именно ты усвой, ловец выражений Ульпиан, от нас, александрийцев, поднаторевших в том, что касается однотонных флейт. Ты ведь слышал, что Менекл, историк из Барки, и Андрон Александрийский в «Хрониках» пишут, что александрийцы стали учителями всех эллинов и варваров, когда вся система обучения рухнула по причине непрерывных смут в эпоху диадохов Александра. Потом культура возродилась в царствование в Египте седьмого Птолемея, метко прозванного от александрийцев Какергетом <вместо Эвергета>. Ибо он умертвил массу александрийцев, многих изгнал и наполнил острова и города людьми, возмужавшими при его брате — грамматиками, философами, геометрами, музыкантами, художниками, педотрибами, врачами и тьмой прочих мастеров, которые от недостатка средств занялись преподаванием того, что они знали, и обучили немало знаменитых мужей. Но и все эллины прежних веков увлекались музыкой, и даже игра на флейте пользовалась у них популярностью. Хамелеонт из Гераклеи, например, говорит в «Протрептике», что все лакедемоняне и фиванцы учились играть на флейтах, как и граждане Гераклеи на Понте в его время, и наиболее известные афиняне — Каллий, сын Гиппоника, и Критий, сын Каллесхра. Дурид в книге о Еврипиде и Софокле говорит, что Алкивиад учился игре на флейте не у обычного учителя, а у Пронома, снискавшего себе громкую славу. Аристоксен же говорит, что фиванец Эпаминонд обучался играть на флейте у Олимпиодора и Орфагора. Многие пифагорейцы занимались игрой на флейте, в том числе Эвфранор, Архит, Филолай и немало других. Эвфанор оставил трактат о флейтах, как и Архит. И Аристофан в «Выпивохах» выказывает интерес к этому делу, говоря: «Когда игра на флейтах и на лирах меня почти свела в могилу, мне велишь копать?» Фриних в «Эфиальте»: «Конечно, никогда ты не учил его играть на флейте и кифаре?» А Эпихарм говорит в «Музах», что даже Афина сыграла боевую мелодию на флейте для Диоскуров. <185> Ион в «Фениксе», или «Кенее», называет флейту петухом, говоря: «И флейта–петух разразилась плачем лидийским с вершины». Однако, в «Стражниках» он называет петухом сирингу Идейского Пана, говоря: «Звучит петух Идейский, Панова сиринга». Во втором «Фениксе» тот же Ион говорит: «Играя на свирели низкозвучной с быстрым ритмом», имея в виду фригийскую флейту, ибо у нее низкий звук, как у рога или трубы».
На этом позволь мне завершить настоящую книгу, друг Тимократ, поскольку она довольно длинна.