Второе письмо Дионисия Галикарнасского к Аммею
Дионисий любезнейшему Аммею[1], радоваться! [2]
1. Я полагал, что достаточно выявил характер Фукидида, описывая важнейшие из присущих его языку особенностей, тех, которые, по моему мнению, особенно отличают его от предшествующих ему ораторов и историков. Сначала я сделал это в своих записках[3] о древних ораторах, которые я предварил твоим именем, а немного позже — в посвященном Элию Туберону сочинении о самом Фукидиде, где я в меру своих сил рассмотрел все, что заслуживало обсуждения, с подобающими доказательствами. Но тебе кажется, что в этих сочинениях я не был достаточно обстоятелен, заявляя обо всех присущих Фукидиду особенностях прежде, чем предоставить им доказательства. По-твоему, особенности характера Фукидида были бы показаны вернее, если бы вместе с каждым своим утверждением я приводил слова самого этого историка, как поступают сочинители руководств и введений в искусство красноречия. Желая ничем не пренебречь, я сделал и это, применив дидактическое построение вместо риторического[4].
2. Чтобы тебе было легко следовать моему рассказу, я, приведу дословно то, что мне случилось ранее сказать об этом историке, бегло коснусь каждого своего утверждения и приведу им доказательства, как ты и желал. Итак, вот то, что следовало за моим описанием Геродота:
«Этому-то человеку[5], а также и прочим[6], которых я упомянул ранее, наследовал Фукидид. Сопоставив лучшее, чего достиг каждый из предшественников, он внес в написание истории нечто новое и своеобразное, чего у них не было. Что касается выбора слов, то вместо того, чтобы вслед за ними пользоваться повсеместным, обычным для своего времени языком, он писал образно и вычурно, уподобляя свой стиль древнему. Что касается составления больших или меньших частей речи, то, в отличие от их льющейся и гладкой речи, его стиль величав и суров. Мощный и размеренный, он беспокоит слух резкими сочетаниями звуков. Особенно же Фукидид старался о фигурах, стремясь в этом, более чем в чем-либо другом, превзойти предшественников. Двадцать семь лет войны прошли, а он все еще не успел закончить свои восемь книг — единственное, что он нам оставил! — непрестанно возвращаясь то к одной книге, то к другой, оттачивая и шлифуя каждую фразу. Где-то вместо одного слова он вставлял целую фразу, а где-то целую фразу сводил в одно слово. Где-то выражал глагольный смысл именами, а где-то, наоборот, заменял имя глаголом; где-то употреблял такие обороты, что собственные имена у него обретали нарицательный смысл, а нарицательные — собственный; страдательные глаголы — действительный, а действительные — страдательный. Он обращал множественное число в единственное и наоборот, женский род — в мужской, а мужской — в женский, или же любой из них — в средний, разрывая связь грамматических родов с природой. В построении фразы он иногда обращал склонение имен и причастий от обозначающего к обозначаемому, а иногда — наоборот. С союзами и предлогами, в особенности с теми, которые уточняют и усиливают смысл слов, он обращался как поэт. У него можно найти много фигур, решительно отступающих от общепринятого языка, даже выглядящих как ошибки по причине необычного употребления лиц, замены одних времен другими или метафор. Как часто он заменял одушевленных действующих лиц неодушевленными понятиями и наоборот, многочисленными вставками доводов и суждений удлинял фразы, делая их сложными и запутанными, затемняя смысл! Немало у него можно найти и театральных фигур, под которыми я понимаю сходное построение частей предложения, созвучия, игру сходными словами и противопоставления, которыми так изобиловали сочинения леонтинца Горгия, а также Пола и Ликимния с их последователями и многих других, кто жил в одно с ним время. Самая же бросающаяся в глаза особенность Фукидида — стремление выразить как можно больше как можно меньшим числом слов, свести многие мысли в одну, оставить у слушателя желание услышать еще что-нибудь. Краткость его доходит до непонятности. В заключение скажу, что в основе стиля Фукидида лежат четыре вещи, можно сказать, четыре орудия, которыми он пользуется: поэтичность в словах, разнообразие в фигурах, резкость в звучании, стремительность в выражениях. Свойства же его стиля следующие: жесткость и тяжеловесность, резкость и суровость, внушительность и способность возбуждать ужас, но прежде всего — страстность. Вот то, чем Фукидид выделялся среди прочих авторов в том, что касается стиля.»[7]
3. Вычурны, архаичны и малопонятны обычным людям слова τὸ ἀκραιφνές (нетронутость), ὁ ἐπιλογισμός (рассмотрение, расчет), ἡ περιωπή (обозрение), ἡ ἀνοκωχή (сдерживание, прекращение военных действий) и им подобные. Поэтичны же ἡ κωλύμη (помеха), ἡ πρέσβευσις (посольство), ἡ καταβοή (крик протеста), ἡ ἀχθηδών (бремя), ἡ δῐκαίωσις (справедливое рассмотрение) и прочие в том же роде.
А новизна в фигурах, многообразие и искажение привычных выражений, что, как нам кажется, в особенности отличает его от прочих, станут ясны из нижеследующего.
4. Когда он заменяет одну часть речи, будь она именной или глагольной, на многие имена или глаголы, описательно выражая его смысл, он строит предложение такого вида: «Действительно, Фемистокл был чрезвычайно одарен от природы и заслуживает в этом отношении, как никто другой, величайшего удивления.»[8] Также и в надгробной речи[9] он написал: «Бедность и темное происхождение или низкое общественное положение не мешают человеку занять почетную должность, если он способен оказать услуги государству»[10]. Ибо смысл в этих речах ...[лакуна]... строит фразу такого рода, как он это сделал в случае лакедемонянина Брасида, который, сражаясь при Пилосе, был ранен и упал с корабля[11]: «Когда он упал на παρεξειρεσία[12]», говорит Фукидид, «его щит соскользнул за борт»[13]. Этим он хотел сказать: «Когда он упал за борт корабля, на выступающие части весельной оснастки, в море» [14].
5. А в тех случаях, когда он выражает глагольные части речи именными, он строит фразу следующим образом. В первой книге у него есть коринфянин[15], который говорит афинянам вот что: «δικαιώματα μὲν οὖν τάδε πρὸς ὑμᾶς ἔχομεν ἱκανὰ κατὰ τοὺς Ἑλλήνων νόμους, παραίνεσιν δὲ καὶ ἀξίωσιν χάριτος τοιάνδε»[16]. Здесь ведь глаголы παραινεῖν и ἀξιοῦν стали именами παραίνεσις и ἀξίωσις[17]. Такого же вида и ἀποτείχισις[18] Племмирия в седьмой книге, и ὀλόφυρσις[19], которое он поместил в речь в первой книге. Ведь глаголы ἀποτειχίσαι и ὀλοφύρασθαι[20] он выразил именами ἀποτείχισις и ὀλόφυρσις.
6. А когда он меняет природу слов в обратную сторону и делает имена глаголами, он использует такой слог, каким он, например, пишет о причинах войны в первой книге: «τὴν μὲν γὰρ ἀληθεστάτην πρόφασιν, ἀφανεστάτην δὲ λόγῳ, τοὺς Ἀθηναίους ἡγοῦμαι μεγάλους γιγνομένους καὶ φόβον παρέχοντας τοῖς Λακεδαιμονίοις ἀναγκάσαι ἐς τὸ πολεμεῖν[21]». Хочет же он сказать, что растущее могущество афинян привело к необходимости войны. Но ἀνάγκη и πόλεμος Фукидид сделал из имен глаголами ἀναγκάσαι и πολεμεῖν[22].
7. А когда он смешивает страдательный и действительный виды[23] глаголов, он строит речь так: «οὔτε γὰρ ἐκεῖνο κωλύει ἐν ταῖς σπονδαῖς οὔτε τόδε»[24]. Ведь глагол действия κωλύει он здесь употребил вместо страдательного κωλύεται[25]. Смысл же этих слов был тот, что «ни тому, ни другому мирные соглашения не мешают». Также и во вступлении есть слова «τῆς γὰρ ἐμπορίας οὐκ οὔσης, οὐδ᾽ ἐπιμειγνύντες ἀδεῶς ἀλλήλοις»[26]. Ведь и здесь глагол[27] действия ἐπιμειγνύντες занимает место страдательного ἐπιμιγνύμενοι[28].
8. Когда же он вместо действительного употребляет страдательное, он выражается таким образом: «ἡμῶν δὲ ὅσοι μὲν Ἀθηναίοις ἤδη ἐνηλλάγησαν»[29]. Желает же он сказать: «ἡμῶν δὲ ὅσοι μὲν Ἀθηναίοις συνήλλαξαν»[30], но применил страдательный глагол ἐνηλλάγησαν вместо действительного συνήλλαξαν. Также дело обстоит и с тем, что идет следом: «τοὺς δ᾽ ἐν τῇ μεσογείᾳ μᾶλλον κατῳκημένους»[31]. Ведь вместо действительного глагола κατῳκηκότας он поставил страдательный κατῳκημένους[32].
9. А что касается различия между единственным и множественным числом, то когда он меняет их местами, он ставит единственное число вместо множественного так: «Ну а если кому-то придет в голову, что это сиракузянин, а не он сам, приходится врагом афинянину...»[33]. Ведь он хотел сказать «сиракузяне» и «афиняне», но поставил оба имени в единственное число. И в том месте, где он говорит: «И враг будeт тем опаснее для нас, что отступать ему под нашим натиском будет нелегко»[34], он поставил «врагов» в единственное, а не множественное, число. Употребляя же множественное число взамен единственного, он отступает от обычного способа выражения следующим образом. Во вступлении к надгробной речи имеются такие слова: «Ведь похвалы, возносимые другим людям, вызывают доверие лишь в той мере, в какой каждый считает себя самого способным совершить те подвиги, о которых он услышал»[35]. Здесь ведь «каждый» и «услышал» стоят в единственном числе, но в продолжении этой фразы Фукидид употребляет множественное число: «... а тому, что сверх этого, уже не верят из зависти.» ... [лакуна] ... естественны, если речь идет не об одном, а о многих.
10. Взаимоупотребления мужского, женского и среднего рода, отступающие от обычного способа выражаться, следующие. Он называет ταραχή («смятение») τάραχος, превращая женский род в мужской. Также и ὄχλησις («беспокойство») он называет ὄχλος, βούλησις («рвение») и δύναμις («могущество») — τὸ βουλόμενον и τὸ δυνάμενον[36]. Так, например, он выразился об афинянах, отравлявших войско в Сицилию: «Но рвение (τὸ βουλόμενον) афинян не убавилось от трудностей приготовлений.»[37]. А говоря о фессалийцах, он написал: «ὥστε εἰ μὴ δυναστείᾳ μᾶλλον ἢ ἰσονομίᾳ ἐχρῶντο τῷ ἐπιχωρίῳ οἱ Θεσσαλοί»[38]. Здесь он женский род обратил в средний. Хотел же он этими словами выразить следующее: «ὥστε εἰ μὴ δυναστείᾳ μᾶλλον ἢ ἰσονομίᾳ ἐχρῶντο τῇ ἐπιχωρίῳ οἱ Θεσσαλοί».
11. Там же, где он отступает от обычного языка в употреблении падежей имен, местоимений, причастий и согласованных с ними артиклей, он строит фразу так: «σωφροσύνην γὰρ λαβοῦσαι αἱ πόλεις καὶ ἄδειαν τῶν πρασσομένων ἐχώρησαν ἐπὶ τὴν ἄντικρυς ἐλευθερίαν τῆς ἀπὸ τῶν Ἀθηναίων ὑπούλου εὐνομίας οὐ προτιμήσαντες.»[39] Ведь те, кто строят фразу в согласии с обычным, общепринятым языком, согласовали бы с женским родом существительного часть[40] женского рода и вместо родительного падежа употребили бы винительный таким образом: «σωφροσύνην γὰρ λαβοῦσαι αἱ πόλεις καὶ ἄδειαν τῶν πρασσομένων ἐχώρησαν ἐπὶ τὴν ἄντικρυς ἐλευθερίαν τῆς ἀπὸ τῶν Ἀθηναίων ὑπούλον εὐνομίαν οὐ προτιμήσασαι.» И мы бы сказали, что те, кто составляют мужской род с женским, как это сделал Фукидид, и употребляют родительный падеж вместо винительного, допускают грамматическую ошибку. Так же дело обстоит еще и во фразе «καὶ μὴ τῷ πλήθει αὐτῶν καταπλαγέντες»[41]. Следовало построить это предложение не с дательным падежом, а с винительным: «καὶ μὴ τὸ πλῆθος αὐτῶν καταπλαγέντες». Ведь всякий сказал бы не «τῇ παρὰ τῶν θεῶν ὀργῇ φοβεῖσθαι»[42], но «τὴν τῶν θεῶν ὀργήν».
12. Отклонение же от правильного согласования времен глаголов — это нечто в таком роде: «Если мы готовы встречать опасности скорее по свойственной нам живости, нежели в силу привычки к тягостным упражнениям, и полагаемся при этом не на предписание закона, а на врожденную отвагу, — то в этом наше преимущество. Нас не тревожит заранее мысль о грядущих опасностях, а испытывая их, мы проявляем не меньше мужества, чем те, кто постоянно подвергается изнурительным трудам.»[43] Ибо здесь ἐθέλοιμεν[44] — глагол, показывающий будущее время, а περιγίνεται[45] — настоящее. Правильное же согласование было бы достигнуто, если бы он глаголу ἐθέλοιμεν сопоставил глагол περιέσται[46]... [лакуна] ... «Ведь я считаю неприступность этого места нашей удачей. Пока мы остаемся здесь, эта неприступность оказывается нам на руку. При отступлении же это место, хотя и трудное, станет легкоодолимым…»[47]. Ибо γίνεται («оказывается») показывает настоящее время, а ἔσται («станет») — будущее. Также и в употреблении падежей это выражение получилось неправильным: ведь он поставил причастие μενόντων («остающихся») и местоимение[48] ἡμῶν («нас») в родительный падеж, но ὑποχωρήσασιν («отступившим») — в дательный. Вернее было бы и это слово поставить в тот же падеж[49].
13. Когда же он обращается от обозначающего к обозначаемому, или от обозначаемого к обозначающему, он строит речь так: «τῶν δὲ Συρακοσίων ὁ δῆμος ἐν πολλῇ πρὸς ἀλλήλους ἔριδι ἦσαν»[50]. Сперва поставив имя δῆμος («народ») в единственном числе, он затем обращается от этого выражения к обозначаемому предмету, подразумевающему множество, — к сиракузянам. И еще: «Λεοντῖνοι γὰρ ἀπελθόντων Ἀθηναίων ἐκ Σικελίας μετὰ τὴν σύμβασιν πολίτας τε ἐπεγράψαντο πολλοὺς καὶ ὁ δῆμος τὴν γῆν ἐπενόει ἀναδάσασθαι.»[51]. От имени множественного числа Λεοντῖνοι («леонтинцы») он обращает изложение к имени единственного числа δῆμος («народ»).
[лакуна]
14. Неодушевленные понятия у него становятся одушевленными действующими лицами, как это, например, случилось в речи коринфян, обращенной к лакедемонянам. Ибо там коринфянин, призывая предводителей пелопоннесцев поддержать унаследованную от предков славу Пелопоннеса среди городов за его пределами, говорит такое: «Поэтому вынесите правильное решение и постарайтесь сделать так, чтобы вам не пришлось предводительствовать Пелопоннесом слабее того, каким вам его оставили предки.»[52]. Ведь он здесь употребил «предводительствовать» в значении «командовать за пределами Пелопоннеса, будучи его предводителями». Это никак не может относиться к стране, но зато вполне может относиться к ее славе и деяниям, и это он и хочет сказать[53].
Понятиями же он замещает действующих лиц следующим образом. Посол коринфян, сравнивая афинян и лакедемонян, говорит лакедемонянам: «Ведь они сторонники новшеств, скоры на выдумки и умеют быстро осуществить свои планы. Вы же, напротив, держитесь за старое, не признаете перемен, и даже необходимых.»[54]. Пока что эта фигура следует правилу, употребляя действующих лиц для обозначения и тех и других. Но затем, во второй части рассуждения Фукидид отступает от правила и вместо действующих лиц обозначает лакедемонян предметом, говоря: «Они отважны свыше сил, способны рисковать свыше меры благоразумия, не теряют надежды в опасностях. А вaша привычка[55] — всегда отставать от ваших возможностей, не доверять надежным доводам рассудка»[56]. Ведь «ваша привычка» здесь взята вместо «вы», понятие вместо действующего лица.
15. В его суждениях и мыслях бывают вставлены многочисленные отступления, так что едва можно добраться до конца, и таким образом его слог становится труден для понимания. Таких вставок очень много по всей его истории, но достаточно будет привести лишь две из вступления. Одна сообщает о слабости Эллады в древности и излагает причины этого: «Действительно, существующей теперь торговли тогда еще не было, да и всякого межплеменного общения на море и на суше. И земли свои возделывали настолько лишь, чтобы прокормиться. Они не имели лишних достатков и не делали древесных насаждений (ведь нельзя было предвидеть, не нападет ли враг и не отнимет ли все добро, тем более что поселения не были укреплены). Полагая, что они смогут добыть себе пропитание повсюду, люди с легкостью покидали насиженные места.»[57] Ведь его мысль стала бы намного яснее, если бы он поставил слова «с легкостью покидали насиженные места» в конце первого периода и выразился бы так: «Действительно, существующей теперь торговли тогда еще не было, да и всякого межплеменного общения на море и на суше. И земли свои возделывали настолько лишь, чтобы прокормиться. Поэтому они с легкостью покидали насиженные места.» Но своей вставкой описания многих предметов он сделал свою мысль неясной, и следовать ей можно лишь с трудом. Другая такая вставка находится в описании похода Эврисфея в Аттику: «Эврисфей был убит в Аттике Гераклидами, после того как доверил Микены и царскую власть Атрею, брату своей матери (бежавшему раньше от своего отца вследствие убийства Хрисиппа). Когда Эврисфей не вернулся из похода, Атрей получил царскую власть над микенцами, которые из страха перед Гераклидами добровольно согласились на это, ибо Атрей, будучи человеком могущественным, расположил к себе и микенский народ, и всех других подвластных Эврисфею.»[58]
16. А те места, где изложение суждений у него становится запутанным и трудным для понимания, выглядят следующим образом. В надгробной речи есть слова: «Отмщение врагу они поставили выше всего, считая величайшим благом положить жизнь за родину. Перед лицом величайшей опасности они пожелали дать отпор врагам, пренебрегая всем остальным, и в чаянии победы положиться на свои собственные силы. Признав более благородным вступить в борьбу на смерть, чем уступить, спасая жизнь, они избежали упреков в трусости и решающий момент расставания с жизнью был для них и концом страха, и началом посмертной славы.»[59] Такого же рода и слова этого историка о Фемистокле, сказанные в первой книге: «Действительно, Фемистокл был чрезвычайно одарен от природы и заслуживает в этом отношении, как никто другой, величайшего удивления. Даже полученное им образование ничего существенного не прибавило к его природным дарованиям. Отличаясь выдающейся остротой ума, он был величайшим мастером быстро разбираться и принимать решения в непредвиденных обстоятельствах текущего момента и, кроме того, обладал исключительной способностью предвидеть события даже отдаленного будущего. За что бы он ни брался, всегда у него находились подходящие слова и выражения, чтобы объяснить другим свои действия, и даже в той области, с которой он непосредственно не соприкасался, умел тотчас найти здравое суждение. По ничтожным признакам Фемистокл прозревал, предвещают ли они что-либо хорошее или плохое. Короче говоря, это был человек, которому его гений и быстрота соображения сразу же подсказывали наилучший образ действий.»[60]
17. Хотя затейливые фигуры (противопоставления, созвучия и сходное построение частей предложения[61]), которыми особенно изобилуют последователи Горгия, и менее всего подходят этому стилю, суровому и чрезвычайно далекому от щегольства, некоторые их примеры у нашего историка есть: «φαίνεται γὰρ ἡ νῦν Ἑλλὰς καλουμένη οὐ πάλαι βεβαίως οἰκουμένη»[62], а также еще «Они отважны свыше сил, способны рисковать свыше меры благоразумия, не теряют надежды в опасностях. А вы всегда отстаете от ваших возможностей, не доверяете надежным доводам рассудка и, попав в трудное положение, не усматриваете выхода.»[63]. Также и в том месте, где он выводит несчастья, постигшие Элладу из-за междоусобиц, он пишет так: «Безрассудная отвага, например, считалась храбростью, готовой на жертвы ради друзей, благоразумная осмотрительность — замаскированной трусостью, умеренность — личиной малодушия, всестороннее обсуждение — совершенной бездеятельностью.»[64] Подобных выражений можно было бы еще много найти по всей его истории, но и этих достаточно в качестве примера.
Вот тебе, друг Аммей, как ты и хотел, наблюдения, рассмотренные по отдельности, так, как это полагается в исследовании.