Между Ксенофонтовой Элленикой и Иудейской войной Иосифа Флавия ни одного греческого исторического произведения не уцелело полностью. За истекший период первые пять книг Полибиевой "истории" представляют собой самый длинный сохранившийся пласт непрерывного исторического прозаического повествования. Этот разрыв не является результатом снижения количества исторических сочинений: собрание фрагментов греческих историков Феликса Якоби включает в себя сотни авторов эллинистической эпохи, большинство из которых являются для нас лишь именами. Но из других, например, из Феопомпа и Эфора, поздние писатели сохранили значительное число цитат и парафраз в своих работах. И хотя члены "большой тройки" Геродот, Фукидид и Ксенофонт оставались наиболее известными историками на протяжении всей античности, литературная критика указывает на то, что некоторые авторы эллинистического времени были еще читаемы, по крайней мере, в литературных кругах, в ранней Римской империи (Lucian, Hist. conscr. 2; Dion. Hal. Pomp. 3). Многочисленные факторы способствовали исчезновению их трудов, в том числе деятельность компиляторов и эпитоматоров и триумф кодекса над папирусным свитком. В каком-то смысле мы должны считать, что нам еще повезло иметь даже малую информацию об эллинистических историках. Это отсутствие современного литературных свидетельств очевидно влияет на нашу способность реконструировать историю греческого мира в эпоху эллинизма. Мы опираемся на более поздних авторов вроде Диодора, Арриана, Плутарха или даже Юстина, чтобы предоставить очертания политических и военных событий периода, и мы целиком зависим от эпиграфических источников в попытках заполнить пробелы, которые часто оставляют их сообщения. Но утраты влияют даже сильнее на изучение античной историографии. Понятно, что многое из того, что говорят ученые об историописании в Древней Греции вытекает из авторов, чьи произведения выжили в полном объеме. Скудость наших свидетельств об эллинистических историках не позволяет не только сделать выводы о характере их собственных произведений, но и вписать их в более широкое развитие греческой историографии. Частично в результате этого, я полагаю, ученые часто рисуют мрачную картину исторического сочинительства в этот период. Обычно один Фукидид на Монблане, затем греческое историописание спускается в темную долину эллинистической историографии и вылезает, но лишь на мгновение, на плечах Полибия. Моя цель состоит не в том, чтобы низвергнуть Фукидида с его благородных вершин или поднять эллинистических историков до уровня их предшественника, но я считаю, что этот традиционный рельеф греческой историографии должен быть повторно рассмотрен. Своей работой я надеюсь внести свой вклад в процесс переосмысления написания истории Древней Греции, сфокусировавшись на одном историке, Тимее из Тавромения (приблизительно 350-260 до н. э). Остатки его работы дают прекрасную возможность для решения некоторых из основных моментов, усложняющих изучение эллинистической историографии. Для того, чтобы хотя бы начать изучать потери исторических трудов этого периода, мы должны разработать и использовать рациональную методологию, которая будет учитывать эти проблемы. В своей книге буду двигаться в трех направлениях. Во-первых, я помещу Тимея в его исторический контекст и понаблюдаю, какое влияние переменчивые судьбы Афин начала третьего века оказали на его работу. Я также рассмотрю интеллектуальную среду, в которой Тимей работал, и с точки зрения места (Афины) и с позиции времени (ранний эллинистический период), чтобы увидеть, играл ли он какую-либо роль в академических и литературных дебатах дня. Наконец, я исследую Тимея историографически, сосредоточившись кроме прочего на его отношении к написанию истории. Я прихожу к заключению что цель, с которой более поздние авторы использовали его работу, сильно навредила ему, и что вопреки традиционному портрету Тимей не был ни уединенным мизантропом, ни эскапистом, но напротив по сюжетам и структуре рассказа он приближался к Геродоту.
Тимей родился в Сицилии в середине четвертого века, потратил большую часть своей взрослой жизнИ в изгнании в Афинах и умер где-то около 260. Помимо работы о хронологии, в которой он разработал систему дат, основанную на Олимпиадах, и монографии о войнах Пирра на Западе, он написал историю Сицилии и греческого Запада с мифологических времен до его времени в тридцати восьми книгах. При этом он продолжил традицию сицилийских греческих историков от Антиоха, современника Фукидида, до Филиста, члена двора Дионисия I. Их работы с трудом вписываются в общую схему греческой историографии. Они часто покрывали рассказом промежутки времени аналогично универсальной истории, но их географическая цель была более ограничена. Они весьма интересуются этнографией, но также излагают современные политические и военные события. Якоби помещает историков Запада в своей "Хорографии и этнографии", а не в "Zeitgeschichte", где содержатся "универсальные" историки и писатели Элленик. Общая ориентация Тимея на Запад типична для предыдущих сицилийских историков, и его работа также составлялась с упором на географию и этнографию. Но на самом деле более половины ее была связана с событиями его собственной или отцовской жизни. Классифицировать ее и вписать в природу и развитие греческой историографии проблематично. И Филохора, и Tимея можно отметить как "местных историков", несмотря на то что первый написал про один город, хотя и касавшийся половины средиземноморского мира. История Тимея стала авторитетным текстом по своему предмету. Диодор широко использовал его для своего сицилийского повествования и Плутарх цитирует его не раз в биографиях, относящихся к Сицилии (Dion 14.4-7 = F113; 31.2 = F114;35.6 = F115; 36 = F154, Nicias (1.1-4 = T18, F102b; 19.5 = F100a; 28.1-5 = FF 100b, 101; Timoleon 4.5-8 = F116; 10.6-8 = T3b; 36 = F119b; 41.4 = F100c). Интересно, что в биографии Пирра он не цитируется. Тимей также пользовался отличной репутацией среди римлян. Цицерон приписывает ему большую эрудицию и красноречие, группируя его с Геродотом, Фукидидом и другими великими историками, которые привнесли magnam eloquentiam в свои работы несмотря на отсутствие опыта публичных выступлений (Cic. De or. 2.58 = T20). Другой вероятной причиной его популярности в Риме была та, что он был одним из первых греческих историков, которые не забывали о римлянах: в своей истории Сицилии он завис на войнах Пирра на Западе, продолжая рассказ вплоть до 264 и переправы римской армии в Сицилию (Dion. Hal. Ant. Rom. 1.6.1 = T9b, Polyb. 1.5.1 = T6a). Согласно Гиерониму из Кардии Тимей первый взялся за римские древности. Полибий затем стал в определенном смысле Tимеевым продолжателем, как он сам утверждает в предисловии к своей истории (Polyb. 1.5.1 = T6a).
Полибий также сохранил многое из того, что мы знаем о Tимеевой работе, посредством затяжной атаки против своего предшественника в книге 12, которая кажется особенно объемной и провокационной. Однако общеизвестно, что почти каждый античный автор - в истории или в других жанрах - считал необходимым на каком-то уровне полемизировать против своих предшественников для того, чтобы среди прочего Утвердить свой авторитет. В результате мы должны быть осторожными в формировании суждений о Tимеевом произведении, основанных исключительно на книге 12 Полибия, нашего основного источника свидетельств о Тимее. Но в то время как она содержит большую ценную информацию, Полибиева полемика серьезно искажает Тимеев имидж. Наконец, мы должны всегда иметь в виду, что в лице Тимея мы имеем дело с отрывочным историком. Это может быть очевидный пункт, но его значению не всегда придается вес, которого оно заслуживает. Подавляющее большинство остатков древних утраченных авторов суть не "фрагменты" в смысле обломков оригинального произведения, сохранившихся на папирусных обрывках или палимпсестах (которые, конечно, представляют свои собственные проблемы толкования). Вместо этого большинство фрагментов греческих историков состоят из цитат и парафраз - редко точных - из более поздних авторов. Они всегда вырваны из оригинального контекста и приходят к нам в опосредованной форме, приводимые древними авторами и учеными, которые имели другую концепцию и другую методику и могли, намеренно или нет, скрыть первоначальный смысл. Поэтому наше суждение об этих утерянных историках, в том числе и о Тимее, может быть серьезно искажено.
Монументальное собрание Die Fragmente der Griechischen Historiker Феликса Якоби снабжает ценным справочным пособием изучающих древнюю историографию, для которых эта коллекция просто клад - или минное поле. Но когда я читал там о Тимее, особенно из Книги 12 Полибия, многоточия - продукт редакторских решений Якоби - пробудили во мне интерес больший, чем все остальное. Я разыскал оригинал Полибиевых пассажей, чтобы заполнить эти пробелы, и иногда эти пассажи, отсутствующие у Якоби, могут на самом деле привести к восприятию Tимеева материала в новом свете. Иными словами, контекст с изначально найденной ссылкой на Tимея может и должен помочь определению наших выводов о его работе. Например, F7 у Якоби, в котором Полибий критикует Тимея за искажение сведений об Эфоровом сравнении истории и ораторского искусства, опускает последующие разделы, содержащие собственные наблюдения Полибия о надлежащем способе творения истории. В результате мы потеряли важную часть контекста полемики. Важен не только спор Тимея с Эфором; мнение Полибия также должно быть учтено, если мы хотим понять этот текст правильно (Polyb. 12.28.8-28a.3 = F7).Помимо этого, когда мы читаем самого Полибия, мы должны понимать, что книга 12 была составлена из различных собраний отрывков, которые были выписаны в Константинополе в десятом веке нашей эры. При всей научной проницательности она не может вселить уверенность в нашей способности открыть изначальное произведение Тимея, и наши методики будут идти долгим путем в определении степени достоверности наших выводов. Я считаю, что это не является невыполнимой задачей, пока мы придерживаемся рациональной методологии. В ее основе лежит идея размещения фрагментов Tимея в надлежащем контексте с принятием во внимание исторических обстоятельств, интеллектуальной обстановки и историографической традиции, в рамках которой Tимей писал.
Когда Карл Мюллер издал фрагменты Тимея в Fragmenta Historicorum Graecorum, появилась идея о том, что его "Истории" открывались вводным разделом, состоящим исключительно из географического и этнографического описания Западного Средиземноморья, сплетенного с рассказами из греческой мифологии (особенно о Геракле и Аргонавтах). Вторая серьезная проблема для изучающих Tимея центрируется на "восстановлении" его работы из более поздних авторов, которые предположительно использовали его, не цитируя открыто. Йоханнес Геффкен в работе Тimaios' Geographie des Westens (1892) исследовал использование Tимея поздними авторами Ликофроном, Диодором и парадоксографами для того, чтобы реконструировать первые две книги "Историй", которые, по его мнению, содержали исключительно географический и мифологический материал. В заключительном разделе своей работы Геффкен опубликовал "издание" книг 1 и 2 Tимеевых "Историй" с фрагментами - как теми, которые явно относились к Tимею, так и теми, которые по мнению Геффкена должны были непременно происходить из него - помещенными в том порядке, в котором, как он себе представлял, появились изначально у него. Но в долгосрочной перспективе его подход не мог продвинуть наше знание о Tимее и его работе, оставаясь по своей сути в области догадок. Ситуация лучше отражена в статье Рихарда Лакера о Тимее, написанной для Pauly-Wissowa Real-Encyclopadie (1936): она состоит по большей части из попытки присвоить Диодоровы куски сицилийского повествования в книгах 11-15 либо Эфору, либо Tимею. Между тем, когда ученые обратили внимание на Tимея, они заимствовали его портрет в основном из древней традиции о нем: педантичный ритор, уединившийся в афинской библиотеке наедине со своими книгами, любит хаять своих предшественников и современников, вступая в полемику на непонятные темы.
Изучение Tимея, и, возможно, утерянных историков в целом, как может показаться, остановилось в середине ХХ века, но публикация Fragmente der griechischen Historiker Якоби - (незаконченного) продукта пятидесятилетнего труда - проливает Новый свет на Tимеевы работы, создавая возможности для появления новых достижений в этой области. Например, Мюллер расположил фрагменты в том порядке, в котором как он считал, они появились изначально, присвоив им номера книг, даже если они не указаны. Кроме того, он разделил "Истории" на две работы: одну, по Италии и Сицилии в основном с этнографическим и географическим материалом; другую, "Hellenica et Sicula" содержавшую "исторический" контент. Хотя этот формат является теоретически возможным, он основан на сбивчивой статье Суды о Тимее, и очень маловероятно, чтобы он написал два строго раздельных труда.
Сам Якоби, однако, во многом сохранил устаревшие взгляды на Тимея: что он пришел в историю через риторику, что у него не было философии истории, что он был книжник и педант и что его изображение событий омрачалось чрезмерной любовью к родине (Lokalpatriotismus). Якоби признавал, хотя и кратко, "шаблонную" природу Полибиевой критики, и он советовал осторожно использовать ее для формирования выводов о Tимее. Кроме того, его публикация фрагментов привела к серьезным сомнениям относительно освященной веками точки зрения на Tимея как прежде всего на антиквара. Коллекция Якоби показала что он фактически уделял большое внимание и более свежему прошлому: с книги 6 и далее он ведет речь идет о событиях VI века до своего времени.
В то время как Якоби, похоже, только ощущал проблемы с устаревшим имиджем Тимея, несколько ученых с тех пор признали потенциал для новых подходов. Тимей появился в обширной продукции Амальдо Момильяно вскоре после того как тома Якоби были опубликованы, в связи с расширением Рима. Момильяно назвал его первым греческим историком, который признал всю важность Рима и на самом деле увидел, что они займут место греков в борьбе против Карфагена. Момильяно, однако, продолжает придерживаться прежнего взгляда на Тимея как на изолированного академического грубияна. Он описывает его как "педанта с фантазией", чьи педантичность и полемический пыл полностью отключает его от простой радости замечать и раскрывать, что было характерно и для Геродота." Совсем недавно Клаус Мейстер в краткой статье попытался оценить Тимеево место в развитии греческой историографии. Но Мейстер слишком полагается на устаревшие представления, в его случае, о влиянии риторики и трагедии на историю, а также на чрезмерно жесткую и эссенциальную концепцию жанра, ограничивая тем самым ценность своего исследования.
С публикации Якоби фрагментов в 1950-х годах появились только две англоязычные работы с подробной информацией о Тимее. Хотя обе они полезны, они также имеют недостатки и ограничения, которые, на мой взгляд, делают свежий взгляд на Тимея желательным и необходимым. Монография Timaeus of Tauromenium Трюсделла С. Брауна (1958) остается последней на английском языке, посвященной исключительно Тимею. Браун дает общий обзор своей работы, используя для этого новое издание проверенных фрагментов (которое как раз недавно появилось). В то время как Браун детально обсуждает горстку фрагментов, он выкладывает общую структуру "Историй", в хронологическом порядке, пытаясь выдвинуть на первый план главные темы и проблемы. Данное представление, объединенное с относительной краткостью работы - 106 страницы текста - оставили Брауну небольшое пространство для всесторонней экспертизы отдельных фрагментов, и при этом он не мог заняться большими историографическими вопросами вроде места Тимея в развитии греческой историографии. Во-вторых, и возможно частично в результате этих факторов, Браун приближается к Tимею с минимальным теоретическим или методологическим подкреплением. Единственная после Брауна англоязычная работа о Тимее Лайонела Пирсона в книге The Greek Historians of the West (1987), занимающая 36 страниц, представляет в некотором смысле шаг назад на пути к пониманию труда Тимея и его места в греческой историографии. Пирсон заявляет, что его цель - "восстановить как можно больше [Tимеевой] истории", но его методика состоит в реконструировании из текста Диодора того, что написал Тимей. Эта процедура, конечно, требует многочисленных предположений. Во-первых, Тимей служил "стандартом авторитета по истории греков в Италии и Сицилии". Хотя это утверждение небесспорно, оно по крайней мере, наверное, справедливо. Пирсон обнаружил, что Диодор не только полагался на Тимея за его фактическую информацию, но его нормальным рабочим способом было перефразировать или суммировать только один источник одновременно в течение длительных пассажей, а не сравнивать источники и перерабатывать их в своем повествовании, и что в результате Диодоровых методов работы мы можем определить и распознать характерные черты Тимеевой истории через Диодора.
Работа Пирсона, опубликованная в середине 1980-х годов, смоделирована на гораздо более давнем подходе, который покоится на двух основных принципах. Первая касается метода работы древних историков. С 1868 года предусматривалось, что Диодор опирался только на один источник, когда сочинял свою работу: оканчивая повествование о событиях или описывая ситуацию, он переключался на другой источник, чтобы перейти к следующей теме. Результатом, конечно, является то, что когда Диодор в своем рассказе упоминает двух или более авторов для различных версий, мы должны себе представить, что он на самом деле нашел вариант, уже упоминавшийся в его источнике - как поступает Пирсон. Но эти попытки принести ясность и определенность в исследование авторских источников сильно упрощают вопросы, особенно в случае с Диодором, последние работы о котором стараются показать, что он не бездумный и роботизированный компилятор, каким ученые часто его изображают. Второй принцип утверждает, что более поздние авторы вроде Диодора сохранили определенные черты содержания, стиля или точки зрения авторов, которых они используют. Так, Диодор использовал только один источник зараз: это означает, что едва определив авторский отпечаток, мы должны уметь нарезать Диодоров текст в аккуратные блоки из Эфора, Tимея, Гиеронима, Дуриса и так далее. Рассмотрим следующее заявление Пирсона в ходе анализа Диодорова сообщения о Гимерской битве (11.20-26): "Пространное рассуждение о методе Диодора не может быть предпринято здесь, но если последовательная картина Тимеевой работы вырисовывается из предположения, что Диодор использовал ее в качестве своего основного источника для сицилийской истории в книгах ХІ-ХIV, должно признать, что гипотезу 'одного источника' нельзя легко отбросить для этих книг ..." Без прямых свидетельств о работе Тимея, не говоря о достаточно большом образце, по которому можно выявить закономерности в его методе рассказа, любое начинание в этом направлении остается сугубо субъективным и полностью открытым для индивидуальной интерпретации. В самом деле, почти столетие споров привело к безрезультатным, если не к противоречивым выводам и к небольшому или к никакому соглашению среди ученых даже по самым принципиальным моментам.
В целом, результаты всегда могут быть только спекулятивными, учитывая огромное количество историков и исторического нарратива, которые были потеряны. Поэтому, на мой взгляд, бессмысленно искать следы Tимея там, где он не указан по имени, если мы не можем быть уверены в обретении правильного понимания его историографии. Чтобы достичь даже этого первоначального этапа, потребуется детальная проработка сохранившихся свидетельств с использованием методологии, учитывающей их фрагментарную природу, и другие вопросы, которые я задал. Даже тогда я лично по-прежнему не убежден, что мы можем разработать безошибочный способ выявления скрытых или безымянных "фрагментов" Тимея или любого другого погибшего историка.
Наибольший вклад в исследование по Тимею был сделан итальянским ученым Риккардо Ваттуоне, который посвятил ему несколько статей и две книги. При рассмотрении ряда отдельных фрагментов Ваттуоне утверждает, что Полибий неверно понимает (умышленно или нет) Тимеев смысл в изложении определенных историй или критики отдельных лиц, и он пытается показать, насколько Тимей реагирует на изображение ключевых событий и фигур в сицилийской истории предыдущими историками. Но Полибий, взяв отрывки из контекста и трактуя их как изолированные куски, заставляет его казаться мелочным, вульгарным, едким и склонным к неуместным отступлениям. Кроме того, современные ученые - не сравнивая Полибиевы цитаты с оригинальным текстом Тимея - во многом судили о нем как и Полибий. Существует также опасность, я верю, что Ваттуоне пытается доказать Tимеевым критикам, что они неправы во всех отношениях. В некоторых случаях, по сути, он похоже, готов просто предположить, что Tимей был тщательным и надежным историком. Например, он утверждает, что, хотя книги об Агафокле и пострадали от notizie inferiore, основная часть работы, "без сомнения, была кладезем лично засвидетельствованной информации большой документальной ценности ..."
Хотя в основном Ваттуоне интересовался обсуждением Тимеем сицилийских тиранов, его работа незаменима почти в каждом аспекте касательно Tимеевой работы, и я буду часто ссылаться на его выводы. Единственное, в чем я решил не следовать его примеру - так это использовать в качестве свидетельств о работе Тимея те пассажи у позднейших авторов, где он прямо не назван в качестве источника. Моя цель состоит не в том, чтобы "реабилитировать" Tимея, но рассмотреть его работу заново, без предубеждений, причем сделать это с переосмыслением природы историописания в эллинистическую эпоху.
Мы очень мало знаем о жизни Тимея. Но нет худа без добра. В отличие от поэтов, философов или Фукидида у нас нет его "Vita", состоящей из апокрифических анекдотов и сомнительных домыслов, которые сбили бы нас с толку. Не то, чтобы Тимей был от них огражден. Например, заявление Суды (Адлер Т 602 = Т 1), что Тимей был учеником Филиска Милетского, именно из этого рода "биографических" сведений. Филиск, как сообщается, был учеником Исократа, и когда древние комментаторы нашли, что Тимеев стиль напоминает исократовский, они создали эту схему, чтобы "объяснить" сходство (Dionysius Halic. Din. 8 = T22, ср. On the Sublime 4.1-2 = T23, F139). Следовательно, замечание Суды не должно иметь никакого веса в любой реконструкции Тимеевой "Жизни". В самом деле, нам повезло, что у нас горстка достаточно надежных данных, почерпнутых из утверждений в его и о его собственной работе (а не из псевдо-биографических источников), которые не только дают примерный план его жизни, но и сигнализируют о возможных влияниях на его работу.
В Macrobioi псевдо-Лукиан утверждает, что Тимей прожил девяносто шесть лет (22 = Т5).Но та же работа, ссылаясь на Демохара и Тимея (10 = F123b), назначает срок жизни Агафокла девяносто пять лет, хотя Диодор заявляет, что Тимей, наряду с Каллием и Антандром, дает Агафоклу на момент смерти семьдесят пять лет (Diod. 21.16.5 = F123a).Во-первых, даже проигнорировав конкретное заявление о возрасте в девяносто шесть лет, мы можем с полным основанием заключить, основываясь на нескольких факторах, что он прожил относительно долгую жизнь. Он был сыном Aндромаха, основателя Taвромения на восточном побережье Сицилии. Собрав вместе уцелевших жителей Наксоса (разрушенного Дионисием в 403), Aндромах поселил их на хребте выше местоположения их старого города, в 358/7 (Diod. 16.7.1 = T3a). Связь Тимея с Aндромахом и Taвромением кажется надежной: везде, где древние авторы упоминают его гражданство, он описывается как тавромениец, и только в одном месте он сиракузянин (Diod. 21.16.5 = Т2), но это скорее всего ошибка или результат путаницы со стороны эксцерптора Диодорова текста. Также Плутарх, Марцеллин и Суда согласны с Диодором в том, что Андромах его отец (Plut. Tim. 10.7 = T3b; Marcellinus Vita Thuc. 27 = T 13; Suda s.v. Тimaios = T 1).Наша единственная другая информация об Андромахе заключается в том, что он приветствовал Тимолеонта на Сицилии в 345/4 и предложил Тавромений в качестве базы для его операций; в обмен за это ему было разрешено сохранить контроль над городом даже после освобождения Тимолеонтом греческих городов острова от их тиранов (Plut. Tim. 10.6-9 = T3b; Marcellin. Vita Thuc. 27 = T 13), что конечно может объяснить благоприятное отношение Тимея к Тимолеонту, но не помогает нам установить год его рождения.
Второй факт, в котором мы можем быть достаточно уверены как в доставляющем terminus ante quem для его рождения: Тимей был выслан Агафоклом (Diod. 21.17.1 = T4a, T12, F124d). Это произошло бы где-то после 317. Именно в этом году Агафокл захватил власть в Сиракузах путем военного переворота, убил или изгнал из города враждебных ему аристократов и был избран стратегом-автократором. Его амбиций оказалось больше, чем только один город, и в течение трех лет он расширял свою власть на всей Сицилии (Diod. 19.5-9 и 19.72.1-2; Just. Epit. 22.1-23.2.12). Как сын друга и союзника Тимолеонта Тимей, вероятно, был и богат и настроен против планов Агафокла - и поэтому представлял заманчивую цель для растущего тирана. Диодор не упоминает о захвате Taвромения, но приводит два потенциально важных момента для судьбы Тимея. Агафокл взял Мессану в первый раз в 316/5; если предположить, что он поэтому должен был уже иметь и Taвромений (так как последний занимал ценную стратегическую позицию на побережье между Сиракузами и Мессаной), это могло бы навести на дату изгнания Тимея (Diod. 19.65). Однако, по данным Диодора, когда Агафокл вторично подчинил Мессану в 312/1, он казнил шестьсот мессенских и тавроменийских противников. В то время как у нас нет ничего, чтобы подтвердить прямую связь, эта вторая ссылка на Tавромений может обеспечить основание для нашего наиболее грамотного предположения относительно даты отъезда Тимея (Diod. 19.102.6). Следовательно, если мы предположим, что Тимею было по крайней мере близко к двадцати на момент изгнания, скорее всего даже больше - можно сказать, что он родился где-то не позднее 335. Самая устойчивая часть свидетельства о длительности жизни Тимея происходит из заявления, которое он сам, кажется, сделал в своих Историях. Полибий дважды отмечает, что его предшественник провел пятьдесят лет в Афинах (12.25d.l = T4c;12.25h.1 = T4b и F34), во втором случае возможно цитируя Тимея напрямую. Согласно Полибию, сообщение Тимея о продолжительности его изгнания найдено в книге 34, которая была началом пятикнижного завершения о периоде Агафоклова господства в Сицилии (Diod. 21.17.3 =T8). Плутарх также записывает факт его изгнания в Афинах (Mor. 605c = T4e). Предположительно Тимей привел срок своего изгнания в предисловии к этому последнему разделу. Было ли это позднее дополнение к этой книге, или же мы должны дать ему время закончить книги об Агафокле, это указывает на то, что если он прибыл в Афины примерно в 315, он был еще там в 265, работая над заключительными книгами своей истории. Нет никаких свидетельств того, что Тимей вернулся на Сицилию, и если он не возвратился туда в 289 или вскоре после 289, когда Агафокл умер, трудно найти повод для него возвратиться в любой более поздний срок - особенно если ему было уже за шестьдесят или за семьдесят.
Наконец, у нас есть terminus post quem для года смерти Тимея. Полибий утверждает, что он начал свою собственную работу от первой переправы римлян в Сицилию, которой Тимей закончил свою (Polyb. 1.5.1 = T6a, 39.8.4 = T6b). Поскольку последние пять книг его работЫ были связаны с Агафоклом, который умер в 289 году, мы должны заключить, что в какой-то момент Тимей принял решение продолжить свой рассказ о событиях в Сицилии изложением кампаний Пирра там в 278-276 и возвышения Гиерона II в Сиракузах. Результатом стала отдельная работа (Cic. Ad Fam. 5.12.2 = T9a; Dion. Hal. Ant. Rom. 1.6.1 = T9b), которая была пожалуй, известна как Τα περι Πυρρου (Polyb. 12.4b = F36), хотя она освещала события после отъезда царя (и предположительно до его приезда). Очевидно тогда, что Тимей не умер до 264, и нам, вероятно, следует предоставить ему еще несколько лет для завершения его работы.
Следовательно, наше лучшее предположение для лет его жизни будет ок. 350/340 - ок.260 - действительно долгая жизнь, охватывающая период невероятных изменений в Средиземноморье. Рожденный до битвы при херонее в эпоху независимого греческого полиса, Tимей прожил большую часть своей жизни в обстановке формирования новых держав, царств преемников Александра. Он даже протянул достаточно долго, чтобы стать свидетелем выступления новой великой державы, Рима, чтобы вытеснить их всех. Уроженец Сицилии, он написал историю эллинского запада, но сделал это в изгнании в Афинах, культурном и интеллектуальном центре древнегреческого мира.
Хотя его труд не сохранился до наших дней, Tимеевы "истории" стали авторитетным источником информации о греках Запада. В Ликофроновой "Александре" учтены некоторые географические и этнографические детали о Западном Средиземноморье, найденные у Tимея. Ученик Каллимаха Истр в "Ответе Тимею" назвал его Эпитимеем, Критиканом (Athen. 6.272b = T16). Суда утверждает, что это прозвище придумали афиняне, но Истр написал несколько работ об Афинах, так что здесь не обязательно какое-то противоречие. Независимо от того, что Истр должен был сказать о Tимее, он очевидно не уладил проблему или не успокоил все страсти, поскольку Полемон Илионский в следующем поколении составил свою собственную работу "Против Tимея", из которой Aфиней цитирует двенадцатую книгу (Ath. 10.416b = T26). Прозвище "Этитимей" стало хорошо известно. Диодор (5.1.3 = T 11) и Страбон (14.1.22 = T27) знают о нем, как и компилятор Суда тысячелетие спустя. Интересно, что Полибий, по крайней мере, в сохранившейся части своей длительной полемики против Tимея в книге 12 не приводит его, хотя адъективная форма встречается трижды (12.11.4;25c.2;4a.6). Наиболее вероятно, что Полибий нашел неприличным прямо озвучивать кличку.
Однако свидетельства Истра и Полемона могут показать не что иное как то, что Tимея читали в Александрии. Полемон был особенно известен своим собранием надписей, в котором поле исследования Тимея знали так же хорошо (Polyb. 12.11.2 = T10). Полибиева тирада длиною в книгу предполагает популярность Тимеевой работы. Кое-где Полибий ссылается на отличную репутацию Тимея и даже рисует его поклонников как упрямую группу, виновную в тех же самых ошибках, что и их герой (Polyb. 12.25a.3, 25c.1, 26d.1-6, все в T 19). К концу раздражение Полибия успехом его предшественника почти ощутимо. Несмотря на то, что Tимей не имел никакого опыта в военных действиях или в политике, несмотря на то, что он никогда не ездил по миру, Полибий говорит: "по некоторым причинам, мне неведомым, он пользуется репутацией первоклассного автора" (Polyb. 12.28.6). Не знаем о греках, но римляне его читали. Цицерон показывает себя вполне знакомым с его работой, ссылаясь на него девять раз в уцелевшем корпусе своей продукции (TT 9a, 20,21,29; FF 40,119c, 130a, 130b, 138, 150a). Плиний Старший также использовал Tимея в многочисленных местах своей Естественной истории (T31; FF 61, 63, 67, 74, 75b), называя его имя пять раз в списке своих источников в книге 1. Во втором веке нашей эры Авл Геллий называет его историком римского народа, de rebus populi Romani(NA 11.1.1 = T9c).
Мы можем быть вполне уверены, что Плутарх и анонимный автор трактата "О возвышенном" напрямую просматривали копии Тимея, и второй приводит дословные цитаты. Aфиней, на долю которого приходится двадцать три наших фрагмента Тимея, может быть последний уцелевший автор, имевший доступ к его работе, не считая Элиана (с одной точной и двумя сомнительными цитатами в "Пестрых историях") и Климента Александрийского (чьи туманные ссылки вероятно, отражают его косвенное знание о Тимее как об авторе, не говоря уже о самой работе). Кроме того, Порфирий упоминает автора пятого века (Кириллиана) для Tимеева анекдота о Сократе (Cyril. Adv. Iul. 6.208 = F15). Диоген Лаэртский, писавший наверное в первой половине третьего века нашей эры, кажется, собрал информацию из предыдущих сборников или биографий философов. Ссылки в De die natali Цензорина (DN 21.2-3 = F125; 2.3 = F147) скорее всего происходят из Варрона, который наверняка бы воспользовался Tимеем для своих хронологических и антикварных исследований. Варрон цитирует Тимея в De re rustica (2.5.3 = F42b) касательно этимологии Италии. Схолиасты (к Аполлонию Родосскому, Пиндару и Гомеру, как и Прокл на Гесиода) скорее всего знали Tимея через предыдущих комментаторов вроде Дидима, который, мы знаем, цитировал из его работы (FF 39b, 93b и 96). Ситуация с "Жизнью Фукидида" некоего Марцеллина сложнее: Джудит Мейтланд показала недавно, что она представляет собой византийскую (шестого-десятого веков) компиляцию из различного анекдотического и критического материала, взятого из писателей периода в несколько веков, самый ранний из которых Дионисий Галикарнасский.
В процессе перехода от папирусного свитка к пергаментному кодексу между вторым и четвертым веками нашей эры не все произведения античной литературы, особенно языческих авторов, были переведены в новый формат, и кажется маловероятно, что 38 книг Tимеевой работы перекопировали. Его ориентация на эллинский Запад не привлекла бы внимания греческих ученых на Востоке, для которых в этой области Диодоров исторический сборник представлялся самым легким справочным пособием. Tимей повидимому был более популярен среди римских читателей, нежели эллинских, и, возможно, мы должны даже представить, что Плутарх находил его работы в Риме, а не в Греции. В любом случае Тимея нет среди 280 книг, которые патриарх Фотий прочитал в девятом веке в Константинополе.
Мы должны исследовать теперь свидетельства о структуре Tимеевых трудов более детально. Обсуждение Якоби данного вопроса остается основополагающим, и нет необходимости повторять здесь его выводы (очень предварительные, по его собственному признанию и утверждению). Скорее, я хочу поразмыслить о серьезных проблемах, с которыми мы сталкиваемся в попытках реконструировать основную работу Тимея ("Истории") и ее продолжение (о Пирре), не забывая о том, что эта реконструкция таит и опасности.
О многих древних авторах, но особенно о тех, чьи работы не уцелели, византийский энциклопедический словарь, известный как Суда дает ценную информацию только потому, что большая часть древней литературы потеряна. Его информация, часто представляемая в весьма урезанной форме, основана на некритическом использовании предыдущих лексических компиляций, собраниях выдержек и во многих отношениях на причудливой псевдобиографической традиции. Другими словами мы должны тщательно и полностью проанализировать свидетельства Суды прежде чем включить их в нашу собственную реконструкцию.
Рассмотрим следующий список проблем, порождаемых Судой в случае с Тимеем: он отделяет нашего историка от другого Тимея (философа из италийской Локриды [Адлер Т 601]); он приводит два разных названия его главного произведения, ни одно из которых, по-видимому не является точным; он явно приводит неверное количество книг, содержавшихся в данной работе; он приписывает Тимею работу по риторике в 68 книгах, о которой нет абсолютно никаких других свидетельств; он не упоминает его отдельной работы о Пирре; он приводит альтернативный заголовок для Olympionikai, который содержит поврежденное слово, и даже при исправлении его смысл неясен.
Итак, можно сказать, что Тимей написал работу по хронологии, использовав списков Олимпийских победителей, и два отдельных исторических труда: обсуждение истории греков в Сицилии и Южной Италии от мифологических времен и весьма вероятно до смерти Агафокла в 289 и сочинение о войнах Пирра, царя Эпира, на Западе при 270-е.
Свидетельства об отдельной работе о войнах Пирра на Западе происходят не из записи о Тимее у Суды (вообще не следует ожидать слишком много из этого источника), но из комментариев, найденных у трех авторов, Цицерона, Полибия и Дионисия Галикарнасского. И Цицерон и Дионисий заявляют явно, что Тимей написал работу о войне Рима с Пирром, которая не входила в его "общую" историю.
"Первым (насколько я знаю) древнюю историю Рима кратко изложил Гиероним Кардийский в сочинении об эпигонах; затем их раннюю эпоху описал Тимей Сицилийский в труде по всеобщей истории, но войны с Пирром Эпирским он оформил как отдельный труд. Наряду с ними Антигон и Полибий, Силен и множество других обратили свое внимание на те же вопросы, но по-разному. Каждый из этих мужей написал немножко и даже не стал особо разбираться, но лишь соединил вместе то, что довелось услышать" (Dion. Hal. Ant. Rom. 1.6.1 = T9b).
"...как поступили многие греки, - Каллисфен - с фокидской войной, Тимей - с войной Пирра, Полибий - с нумантийской; все они отделили упомянутые мною войны от своих непрерывных историй" (Cic. Ad Fam. 5.12.2 = T9a).
Следовательно, по крайней мере, ко времени поздней республики Tимеева историческая продукция состояла из двух самостоятельных трудов: "всеобщей" и "непрерывной" истории ("Истории") и работы о Пирре. Другие данные указывают на то, что изначально Tимей опубликовал их в этой форме. Во-первых, Полибий ссылается на Ta пeрi Пuppou (События касательно Пирра), когда он приводит обсуждение Tимеем жертвоприношения римлянами октябрьской лошади (12.4b.1 = F36). это говорит нам, что Полибий знал, по крайней мере, часть Тимеевой работы, которая так называлась. Что это был на самом деле отдельный трактат, об этом можно сделать вывод, приведя заявление Диодора относительно истории Тимея. Он описывает "последние пять книг работы" как те, "в которых он охватывает деяния Агафокла" (Diod. 21.17.3 = T8): если последние пять книг "ИсториЙ" (к которым должно относиться Диодорово выражение syntaxis) рассматривают Агафокла, то Ta пeрi Пuppou, упоминаемые Полибием - обсуждение войны Пирра с Римом, как мы знаем из Цицерона и Дионисия - должно быть появились в новой работе, поскольку эти войны произошли после смерти Агафокла. Наконец, Полибий дважды сообщает, что Тимей "остановился" там, где начал он сам, то есть на переправе римского войска в Сицилию в 264/3 (Polyb. 1.5.1, 39.8.4 = T6). В результате здесь имеется в виду конечная дата работы о Пирре. У нас нет никаких указаний, сколько книг эта работа заключала.
Хотя "Истории" и "Пирр" появились как два самостоятельных произведения, они были тесно связаны. Собственно, последнее можно считать, до некоторой степени, по крайней мере, продолжением первого. Чтобы проиллюстрировать это, мы должны сделать небольшое отступление и обратиться к конечной точке "Историй", которой, вероятно, была смерть Агафокла в 289. Диодор, как мы уже знаем, сообщает, что последние пять книг работы (34-38, как увидим) охватывают деяния сиракузского тирана. Явно только два фрагмента относятся к этим книгам: один из книги 34, вероятно из предисловия к завершающему пятикнижному разделу, в котором Tимей отмечает, что он прожил в Афинах в течение пятидесяти лет (Polyb. 12.25h.1 = F34), и один из книги 38, который сохраняет запись Тимеева обвинения в некорректном поведении в отношении афинского государственного деятеля Демохара (Suda = F35a; cр. Polyb. 12.13.1ff.). К сожалению, мы не знаем контекста, в котором Демохар появился в работе Тимея, в качестве ли актера на политической/исторической сцене, или в качестве автора, с которым Тимей не согласился по определенной проблеме, или как часть отступления от главной нити повествования. Другими словами, наличие Демохара в последней книге истории Тимея не помогает нам установить дату окончания этой работы. В любом случае, позднейшее событие (оставляя в стороне упоминания о Пирре и Риме) всей продукции Тимея касается смерти Агафокла. В качестве примера чрезмерного злоупотребления со стороны Тимея Полибий записывает слова, которые тот вложил в уста супруги тирана в своем описании погребения Агафокла: "Что я не делала тебе? Что ты не делал мне?" (12.15.3 = F124b).
Смерть Агафокла в 289 непременно стала бы подходящим окончанием истории греков на Западе. Агафокл был одной из наиболее значительных фигур в истории региона наряду с Гелоном, Дионисием I и Тимолеонтом. Он привел под свою власть не только Сиракузы, но и всю греческую Сицилии; он отбил попытку карфагенян завоевать весь остров и даже угрожал самому городу Карфагену; он был очень активен в Южной Италии и в Адриатическом море, принял титул царя, вероятно, около 304 в подражание преемникам Александра на Востоке и установил брачные отношения с Птолемеем, Деметрием и Пирром. следовательно, для Tимея, который, похоже, придает большое значение борьбе независимых полисов за свою свободу против тиранов и карфагенян, а также важности западных дел в общей истории греков, Агафокл сыграл решающую роль в его историческом кругозоре, несмотря на ненависть к этому человеку. Следовательно, хотя его собственный личный взгляд на мир, конечно, сыграл роль в его решении окончить труд 289 годом, это не повод описывать его эгоцентриком по примеру Якоби.
Более того, после смерти Агафокла греческая Сицилия впала в очередной период внутренних раздоров, если не в хаос. Разгорелась борьба за власть почти сразу же; появились тираны в отдельных городах и сражались друг с другом. Ситуация продолжала ухудшаться на протяжении 280-х и стала еще более отчаянной, когда карфагеняне воспользовались смутами, чтобы подчинить себе весь остров. Наконец, в 279/8, сикелиоты поняли, что они нуждались в помощи и обратились к Пирру. Тот уже продемонстрировал свою готовность помочь западным грекам против враждебных варваров в ответ на призыв Тарента о помощи против римлян в 280, и недавно он одержал свою знаменитую победу над римлянами при Аскуле (279). Он являлся в конце концов зятем Агафокла и вел с собой собственного сына Александра - внука тирана и, следовательно, возможного претендента на трон Сиракуз или даже Сицилии. Пребывание Пирра на острове продлилось всего два года, так как резкость его военных мер и реальность амбиций вскоре стали ясны.
Его отъезд в 276 создал новый вакуум власти, прекрасно заполненный в конечном итоге Гиероном II, который наработал бесценный опыт в сражениях за Пирра. Сиракузяне вскоре избрали Гиерона генералом, и около 270 он взял контроль над городом. Следовательно, если Tимеевы "Истории" не заканчиваются 289, трудно найти другое подходящее место для остановки. Если наши (правда скудные) источники оставили нас в полном неведении о какой-то другой вехе, то следующей реальной возможностью поставить точку казался бы отъезд Пирра из Сицилии в 276. Но если бы здесь был предназначен конец истории, зачем Тимею нужна отдельная работа о войнах Пирра? То же самое справедливо, тем более, для любой даты о начале карьеры Гиерона Второго.
У нас нет уверенности, когда Тимей закончил писать "Истории", хотя можно сделать довольно обоснованное предположение. Ранее мы видели, что в отрывке, который, вероятно, служил введением к последним пять книгам этой работы, Тимей заявил, что он жил в Афинах в течение пятидесяти лет (Polyb. 12.25h.1 = F34). Если по мнению большинства ученых он прибыл в Афины где-то в период 317-310, то Тимей написал этот отрывок в книге 34 примерно в середине 260-х, и то ли он уже написал заключительный раздел работы в этот момент и теперь отдыхал или полировал ее предисловие, то ли только сейчас приступал к заключительному разделу, конкретно не определишь. Я думаю, что этот пассаж был одним из последних, написанных Тимеем для "Историй", основанных на рассмотрении соответствующей хронологии, но очевидно, что целесообразность любой реконструкции не должна покоиться на том или ином предположении по вопросу.
В какой-то момент Тимей решил закончить свою историю смертью Агафокла в 289. Но несколько позже он решил продолжить историю новой работой, сосредоточенной на войнах Пирра на Западе. Это простое утверждение, однако, содержит ряд допущений.
1) Я говорю, что новая работа стала продолжением (Якоби описывает его как Nachtrag) "Историй" в том смысле, что она следовала за историей греков в Сицилии и Южной Италия за 289. Тем не менее мы не знаем на самом деле, освещал ли он события до прибытия туда Пирра, несмотря на отсутствие цитат Тимея за этот период, вероятно, что и освещал и до и после его кампании там в 278-276, но мы ничего не можем сказать о глубине охвата, политической ориентации, или его использовании более поздними авторами. Что касается периода после ухода Пирра до начала Первой Пунической войны (276-264), то факт, что Полибий дает конечную точку Тимея как 264, естественно, приводит нас к мысли, что работа была связана в какой-то степени с приходом к власти Гиерона II в Сиракузах. Но даже здесь мы должны быть осторожны, выходя за пределы наших свидетельств. Наш древнейший сохранившийся рассказ об этих событиях появляется в книге 1 Полибия (1.8.3-9.8). Ученые часто указывали на Тимея в качестве источника Полибия для этих глав, хотя нет никаких убедительных свидетельств, чтобы подтвердить это. На самом деле, гипотеза предполагает круговую цепь рассуждений, покоящихся на недоказанном предположении, а именно: Полибий (и поэтому его источник) изображает Гиерона II в весьма лестном свете; действительно, Тимей не мог быть возвращен из пятидесятилетнего изгнания без поддержки со стороны правителя восточной части Сицилии, и следовательно, он должен был изобразить его в самых восторженных выражениях в своей истории.
2) Я говорю, что новая работа сосредоточена на войнах Пирра, потому что очень скудные свидетельства о ее контенте свидетельствуют о том, что она также содержала неповествовательные элементы, лишь мимоходом связанные с событиями войны. В один момент в книге 12 Полибий, комментируя смешную и ребяческую природу речей Тимея, включает Пирра в список тех, кто их произносил (Polyb. 12.25k.2 = F22). У нас нет никаких дальнейших указаний, вдохновлял ли он свои войска перед боем, или обращался к собранию в Таренте или в Сиракузах. Но если предположить, что замечание Полибия правильно (а в этом конкретном случае, по крайней мере, нет никаких оснований подозревать искажения), то эти речи обычны в ходе исторического повествования. Однако, в другом моменте книги 12 Полибий приводит единственный фрагмент, явно относящийся к Пирру: объяснение Tимеем ритуала октябрьской лошади в Риме (Polyb. 12.4b. 1 = F36). Это, казалось бы, указывает хотя бы на частичное обсуждение Рима в описательных, этнографических условиях. Как мы увидим в главе 5, эта смесь описательного и неописательного также была отличительной чертой его "Историй". Мы можем предварительно заключить, что политические усилия и военные действия Пирра на Западе перемежались в описании его оппонента Тимея, хотя нельзя определить степень (если она есть) преобладания одного над другим.
3) Я говорю, что работа касалась греческого Запада, однако два сохранившиеся упоминания о ней связаны с Римом: Полибия об октябрьской лошади и Дионисия об эллинских писателях римских дел. Третья цитата, Цицерона, не глядит на Рим, но не противоречит двум другим. Только Полибиева ссылка на слова Пирра показывает сосредоточение на эпирском царе. Следовательно, мы не можем быть уверены, что Tимеев "Пирр" эквивалентен, скажем, Феопомповой Филиппике, где одна фигура представлена центром, вокруг которого вращаются все события. Кроме того, информация Полибия о дате окончания Тимеевой работы - начало войны между Римом и Карфагеном в 264 - не только указывает на акцент на Рим вместо Пирра, но даже переносит нас на восемь лет после смерти Пирра. Этот факт побудил Лакера поместить конечную дату в 272, когда Пирр пал жертвой уличных боев в Аргосе (Plut. Pyrrh. 34.2-3).Но Полибий самый маловероятный кандидат на неточности в этих вопросах, и эта дата не соответствует мировоззрению Тимея, чьи интересы лежали главным образом на Западе.
Прежде чем оставить Пирра, мы сделаем паузу и рассмотрим вопрос о Риме в работе Tимея. Как мы уже видели, Дионисий Галикарнасский называет Tимея как второго из греческих историков, которые по его мнению обсуждали римскую историю, после Гиеронима из Кардии(1.6.1). Степень обсуждения Гиеронимом Рима нельзя определить с уверенностью. Помимо ссылки Дионисия, другие указания состоят из двух Плутарховых цитат о цифрах потерь в боях при Гераклее и Aскуле (Plut. Pyrrh. 17.7-8 = FGrH 154 F 11, Pyrrh. 21.12 = FGrH 154 F12). Но вся информация Гиеронима о Риме была вскоре затенена Тимеевым вниманием к его стремительно растущий власти. Из книги 12 Полибия ясно, что в середине второго века Тимей воспринимался как авторитетный историк (Polyb. 12.28.7 = T19). Мы уже отмечали ранее, что Цицерон и Плиний старший были с ним знакомы. Цицерон, по сути, включает его в список eloquentissimi homines, преуспевших в написании истории, несмотря на отсутствие опыта в судебно-ораторском искусстве. В список вошли Геродот, Фукидид, Филист, Феопомп, Эфор и Ксенофонт и все "канонические" греческие историки (Cic. De or. 2.55-58 = T20). Тимей пользовался репутацией и в Римской империи, как свидетельствует Авл Геллий, называя его историком римского народа (NA 11.1.1 = T9c). Но что конкретно Тимей должен был сказать о Риме (и где)? И каковы были его источники? У нас четыре фрагмента по этому вопросу, хотя другие могут быть введены, чтобы помочь косвенно.
Как указывалось ранее, только один фрагмент можно с уверенностью назначить Tимеевой работе над Пирром; он также представляет собой один из немногих сохранившихся отрвыков о Риме.
"И в своей работе о Пирре опять он [Тимей] говорит, что римляне даже сейчас сохраняют память о разрушении Илиона, в определенный день убивая боевого коня перед городом на территории, называемой Кампус, потому что взятие Трои было осуществлено при помощи так называемого деревянного коня" (Polyb. 12.4b. 1-4 c.1 = F36).
Полибий, конечно, находит объяснение Тимея невероятно глупым, утверждая, что римляне разделяют этот обычай почти со всеми варварами, которые жертвуют коня накануне войны или решающей битвы. На данный момент нас интересует не точность Полибиева изображения Тимея. Между тем это краткое уведомление, зарегистрированное Полибием почти мимоходом как часть его усилий доказать никчемность Тимея как историка, вызывает многочисленные увлекательные вопросы. Во-первых, в каком контексте замечание появляются в Тимеевой работе? Его этнографический колорит, вероятно, побудил бы нас поместить его в более ранней части "Историй", если бы не факт, что Полибий явно приписывает его "Пирру". Как я сказал ранее, это кажется, указывает на наличие одного или нескольких этнографических экскурсов в последней работе. Возможно, Тимей остановился перед рассказом о сражении для того, чтобы проинформировать читателя об обычных для римлян приготовлениях. Либо это вступление ко всему военному конфликту, как о Египте перед завоеванием Камбизом у Геродота, или о народах и городах Сицилии перед афинской экспедицией у Фукидида.
Полибий сообщает, что "Tимей говорит, что римляне даже сейчас сохраняют память о разрушении Илиона ...." Иными словами, по крайней мере, одним из аспектов контекста была связь между римлянами и троянцами. Это может свидетельствовать о широком обсуждении римской (пред)ыстории. Есть другой возможный контекст. Пирр, враг Рима, вел свой род от Ахилла, самого жестокого противника троянцев (Plut. Pyrrh. 1). Неизвестно, использовал ли Пирр связь Рима с Троей как инструмент пропаганды в своей италийской кампании и сравнивалась ли она современниками с Троянской войной. Но это своего рода синхронизм, который Тимей вряд ли мог пройти молчанием, и мы должны по крайней мере иметь в виду возможность того, что его обсуждение троянского происхождения Рима имело место в этом контексте.
Помимо вопроса о контексте фрагмента мы должны отметить, что он раскрывает знание хотя бы одной детали физического параметра Рима: "на территории, называемой Кампус", то есть на Марсовом поле, в то время открытой местности сразу за северной стеной города. Поэтому мы должны спросить, как и где Тимей получил информацию о римлянах? В самом широком плане был ли его источник устным или письменным (или обоими)? Он мог конечно найти некоторую информацию о Риме у более ранних греческих писателей. Антиох, самый ранний известный сицилийский историк (конец пятого века), цитируется Дионисием в рассказе об одном изгнаннике из Рима (по имени Сикел!), который посетил италийского царя Моргета до Троянской войны (FGrH 555 F6 = Dion. Hal. Ant. Rom. 1.73.4). Автор Четвертого века Гераклид Понтийский, с которым Тимей ссорился в многочисленных местах в своих работах, упоминал Рим как "эллинский полис" согласно Плутарху (Plut. Cam. 22.2). Каллий, брат Агафокла, который написал историю карьеры тирана, и Aлким, чье время неясно, также обсуждали основание Рима (FGrH 564 F5;560 F4). Диокл Пепарефский тоже рассказал об основании Рима (FGrH 820 T2 = Plut. Rom. 3.1, 8.9), но его время неопределенно - мы только знаем, что Фабий Пиктор использовал его работу. Однако ни один из этих писателей, кажется, не синхронизировал даты оснований Рима и Карфагена как Tимей (см. ниже), и если бы какой-либо другой автор четвертого века сделал это, то мы, вероятно, услышали бы о нем.
Что же о возможности устного источника? По словам Дионисия, Tимей прямо указал на свои источники для еще одного пласта информации о римской или, вернее, о латинской традиции: "Относительно их вида и формы [пенатов] Тимей отмечает, что священные предметы, лежащие в сокровенном святилище в Лавинии - не что иное как железные и медные жезлы и троянский керамический сосуд; Тимей говорит, что он узнал это от местных жителей" (Dion. Hal. Ant. Rom. 1.67.4 = F59).
Тимей утверждал, что навел справки о местных жителях области. Посещал ли фактически центральную Италию? Мы не можем сказать наверняка, но скорее всего не посещал. Однако, вопрос в том, ездил ли он туда, не идентичен ли проблеме, опирался ли он на источники из первых рук. Полибий, по сути, сохраняет дополнительные свидетельства о Tимеевом утверждении на этот счет:
"Сам он, по крайней мере, напоминает нам о больших расходах и проблемах, которые ожидали его при сборе записей о тирийцах и при исследовании обычаев лигуров, кельтов и иберов, причем ни он, ни другие не имели надежды этому поверить" (Polyb. 12.28a.3 = F7).
Мы также знаем, что Тимей (видимо единственный в древности) также связал Рим и Карфаген через один из его любимых инструментов: синхронизацию.
"Окончательное заселение или основание (или как там его следует называть) Рима произошло, по сицилийцу Тимею - использующим я не знаю какой канон - вместе с основанием Карфагена в тридцать восьмой год до первой Олимпиады" (Dion. Hal. Ant. Rom. 1.74.1 = F60).
Назначенный год, 814/3 до н. э., в самом деле станет традиционной датой основания Карфагена; но среди римских писателей, начиная с самых ранних, Рим считался основанным в середине VIII века, около 750. Следовательно синхронизация двух событий будет означать, что Tимей видел особое значение в борьбе между двумя державами из-за Сицилии. Поэтому, несмотря на его статус раннего авторитета по Риму и Западу, даты Тимея не были приняты. Датируя основание Рима 814/3, он считал, что оно имело место почти через 400 лет после Троянской войны, ибо другой фрагмент показывает, что он поместил войну за 417 лет до первой Олимпиады (Censorinus, DN 21.2-3 = F125). Ранние греки сделали основание Рима соседствующим с Троянской войной, независимо от того, были ли основателями сам Эней (Гелланик, Дамаст), его сыновья (Дионисий, возможно Ликофрон, Каллий), или его дядя (как у Алкима). Якоби предположил, что Tимей дал традиционную дату основания (сразу после Троянской войны) в своем главном труде, в "Историях", а потом привел другую, в "Пирре", используя, по комментарию Дионисия, неизвестно какой канон. Впрочем, может быть Tимей и сыграл определенную роль в развитии списка альбанских царей, который заполняет разрыв между Энеем и Ромулом, но нет достоверных свидетельств для указания на это.
Четвертый и последний ключевой фрагмент Тимеева рассказа о Риме исходит из обсуждения ранней римской чеканки в Естественной истории Плиния старшего:
"Римский народ даже не чеканил серебряную монету до победы над царем Пирром ... Царь Сервий первым стал чеканить медную; ранее по словам Тимея римляне использовали щебень ..." (HN 33.42-43 = F61).
Плиний далее отмечает максимальный имущественный ценз при Сервии (120,000 ассов), а потом приводит дату первой чеканки серебряной монеты в Риме: "в 485-м году существования города, в консульство Кв. Огульния и Г. Фабия, за пять лет до первой Пунической войны".
Упоминание о Пирре и Пунической войне склонило многих ученых назначать весь пассаж Тимею, включая и Якоби, который поместил его под F61. Однако, если Тимей возможно и упомянул Сервия, он не мог приписать ему чеканку медной монеты, так как ему наверняка было известно, что ее стали чеканить лишь в 260-х (Алфёлди). Тем не менее F61 весьма полезен, так как он показывает, что Тимей знал что-то о царе Сервии (Момильяно).
По обычной картине, нарисованной учеными, Тимей стал признавать важность Рима начиная с его победы над Пирром в Южной Италии при Беневенте в 275, и к 264 понял, что основные игроки в борьбе за власть в Западном Средиземноморье больше не греческие города и Карфаген, а Рим и Карфаген. Это озарение тогда побудило его продолжить свою историю через войны Пирра на Западе до начала Первой Пунической войны с Римом в центре этого нового исторического нарратива. Этот сценарий возможен, конечно. Но есть три пункта, которые мы должны рассмотреть, прежде чем принимать гипотезу. 1) Если Тимей сосредоточился на географии и этнографии Западного Средиземноморья, не мог ли его интерес к римлянам возникнуть в более раннюю дату? Мы знаем, что он обсуждал кельтов северной и западной Европы, Корсику, Сардинию и Балеарские острова, этрусков, Лигуров и иберов. Конечно, к 300, римляне были так же хорошо известны, как и любой из этносов в упомянутом списке народов. 2) Даже около 260 мы должны с колебаниями представить грека, связывающего весь италийский полуостров с городом на Тибре. 3) Возможно, что отдельная работа о войнах Пирра была в сущности военной монографией, в которой Рим являлся ключевым компонентом, конечно, но не всегда стоял в центре внимания, поскольку именно Пирр, в конце концов, был движущей силой событий в Южной Италии и Сицилии в 270-х годах.
В то время как Тимей, конечно, воспринимался поздними римлянами важной фигурой в греческой историография о Риме, мы должны быть осторожными в приписывании ему излишнего предвидения. Конечно, самая уникальность его синхронизации дат оснований Рима и Карфагена (F60) могла указать на его признание того, что Рим был ведущей державой в Западном Средиземноморье или, по крайней мере, в Сицилии. Но из этого не следует, что Тимей предсказал римскую победу над Сицилией, или над Карфагеном, или над всем греческим миром, ни что он защищал римское дело. Якоби, комментируя связанные с римлянами фрагменты (FF 59-61), пишет, что в работе над Пирром Тимей "взял римскую точку зрения и первым дал историю их города как минимум от основания до начала конфликта с Карфагеном". Однако это не то, что говорит Дионисий: он пишет, что Тимей изложил "раннюю эпоху" Рима в "Историях" и "войны против Пирра" в отдельной работе. Нет никаких свидетельств, чтобы Тимей обсудил царский период или раннюю республику в структуре исторического рассказа.
К сожалению заявления самых авторитетных ученых вроде Момильяно и Якоби представляют подчас из себя необоснованные идеи. Рикардо Ваттуоне в их числе видит важность "Историй" Тимея в открытии эпохального кинезиса, обусловленного конфронтацией между Римом и Карфагеном. Это утверждение значительно растягивает имеющиеся свидетельства. Опять же нет поддержки для идеи, что обсуждение Тимеем событий до 289 отражает весомость Рима и его грядущий конфликт с Карфагеном. Вероятно лишь после Пирровых войн он (и другие) осознали приближающуюся судьбу. Поздние римляне могли читать его как описывает Ваттуоне, но даже тогда, я думаю, они читали "Пирра", а не "Истории".
Значение Тимея для Рима было преувеличено и в отрицательном направлении. Ричард Митчелл написал поощрительное эссе о взгляде на Пирровы войны с древней и современной точек зрения касательно римской истории. К сожалению, он рассматривает свидетельства о Тимее весьма небрежно и полагается в большой степени на бездоказательные предположения. Он как-то умудряется связать Tимея с созданием целой концепции нравственного упадка в римской историографии, не приведя ни одного твердого доказательства, что Tимей обсуждал Рим в моральном плане, или что он изображал его вступающим в период упадка. Эти примеры указывают на необходимость в определении того, что может быть установлено лишь с достаточной уверенностью и исходить оттуда.
В целом представляется, что "Пирр" содержал элементы военной монографии - царской кампании на Западе, а также обсуждение Рима в описательных, этнографических выражениях. Как мы увидим ниже, это будет означать, что работа представляет собой продолжение "Историй" в комбинации повествовательных и описательных компонентов. Хотя "Пирр" была явно отдельная работа, мотивировано это было тем же желанием объяснить и описать Запад. Но в нем Tимей также подчеркивал растущую важность конфликтов между Римом и Карфагеном.
Tимей был хорошо известен в древнем мире своими усилиями по расследованию и точности в хронологических вопросах (Polyb. 12.11.1 = T 10 and 12.10.4 = F12; Diod. 5.1.3 = T 11; см. также FF 125-128). Даже его самый строгий критик, Полибий, скорее хвалит его труды в этой области, и по иронии судьбы именно Полибий дает нам ключевые улики для определения Tимеевой роли в развитии хронографии в древнем мире.
Основная запись Суды о Tимее заканчивает свое биографическое уведомление ссылкой на работу об Олимпийских победителях: Olympionikai или Chronika Praxidika". Смысл второго названия непонятен, но здесь появляются три возможности. Во-первых, термин Praxidika может быть поврежденным praxidion, уменьшительное praxis, и следовательно обозначаться как "Краткая хроника событий" или что-то вроде этого. Во-вторых, мы знаем сельскохозяйственный трактат второго века, который использует этот термин в своем названии. Наконец, Павсаний (9.33.3) сообщает о богине под этим именем, которой поклонялись в Дельфах. В любом случае, важно то, что речь идет о списке Олимпийских победителей. Тимей не был пионером в этом предмете. Гиппий из Элиды в начале четвертого века первым проводил серьезные исследования по этой теме, пытаясь организовать учет победителей на Играх. Аристотель также написал Olympionikai, и он и его племянник Каллисфен исполнили аналогичную службу для Дельфийских и Пифийских игр. Но эти предыдущие работы включали списки спортивных победителей в качестве части более крупных проектов, как у Гиппия в труде об истории Элиды. У Тимея же наверняка список Олимпийских победителей служит иной цели: обеспечить с его помощью вместе с другими списками магистратов, царей и жрецов, хронологическую основу для своей исторической работы.
Полибий, отмечая репутацию Тимея для хронографического исследования, заявляет, что Tимей сравнил пять различных списков - спартанских эфоров, спартанских царей, афинских архонтов, жриц Геры в Аргосе и Олимпийских победителей - и синхронизировал их (Polyb. 12.11.1-2 = T10). Ясно, что проект Тимея включал сравнение, сопоставление и согласование этих различных списков с задачей произвести систему датирования, к которой могли быть прикреплены прошедшие события. К сожалению, у нас нет явных цитат из этой работы, но есть четыре упоминания о Тимеевом касательстве к хронологии, которые, вероятно, происходят оттуда. Они показывают, что Tимей имел расчетные даты "событий" в том числе Троянской войны за 417 лет до первой Олимпиады (Censorinus DN 21.2-3 = F125) и возвращения Гераклидов за 820 лет до вторжения Александра в Азию (Clem. Al. Strom. 1.139.4 = F126). Кроме того, Плутарх цитирует Tимея по щекотливому вопросу о датах Ликурга, которому традиционно приписывают разработку спартанского государственного устройства. Тимей решил, что должно быть существовали два человека с этим именем, и деяния обоих приписаны одному из них - прагматическая гипотеза, очень близкая современным ученым (Plut. Lyc. 1.1-3 = F127).
Основной работа Тимея была история греков в Сицилии и Южной Италии с мифологических времен вплоть до его собственных дней. Мы более хорошо информированы об этой работе, чем о "Пирре", в плане как содержания, так и структуры. Но характер свидетельств еще представляет многочисленные препятствия для интерпретации, и многие проблемы остаются неразрешимыми. Якоби, по сути, завершил свой подход к этому вопросу, напомнив читателю о том,"как мало мы знаем о композиции и, в конце концов, даже о содержание этой большой работы".
Во-первых, название работы. Я использую историю для простоты, поскольку мы не знаем, какой титул (если был какой) Тимей ей предназначил. Запись Суды утверждает, что Тимей "написал Италику и Сикелику в [38] книгах, Элленику и Сикелику ... ." Либо что-то выпало из текста, либо здесь путаница со стороны компилятора, обе возможности одинаково вероятны. Как Белох указал давно, термин Hellenika в самом общем смысле может относиться к греческим событиям, где бы они ни имели место, и поэтому его не нужно строго обозначать материковой Грецией. Следовательно, вполне вероятно, что компилятор Суды обнаружил обе фразы, используемые для описания содержания основной работы Тимея, но включил каждую из них как титул. В самом деле, в наших сохранившихся свидетельствах о работе чаще всего упоминаются античными авторами с той или иной формой historiae, "истории", иногда с модифицированным указанием на Сицилию (наиболее чаще Sikelikai). И Якоби, и Шварц считали Sikelikai historiae лучшей возможностью для оригинального названия.
Какое бы название ни было у работы, свидетельства более поздних авторов выдвигают два интересных вопроса. С одной стороны, мы обычно находим больший акцент на Сицилию, чем на южную Италию (отсюда Sikelikai Historiai, а не Italikai). Однако пока мы не можем сказать с точностью о проценте работы, посвященном этим соответствующим сферам - или, если на то пошло, если бы Тимей даже мыслил их как отдельные регионы - сохранившиеся фрагменты показывают довольно сбаланированное отношение к Italika, а также к Sikelika. (По приблизительным подсчетам, шестьдесят один фрагмент относится к Сицилии, тридцать девять к Италии; но почти все фрагменты раздела "Geschichtliches" у Якоби включают сицилийские дела, что хорошо может отражать интересы позднего писателя, а не аспект оригинальной работы). Перевес цитат, которые относятся к титулу Sikelikai Historiai, а не к чему-либо еще, казалось бы, указывает на то, что работа была не менее известна делами Сицилии или связана с ними. Но было ли это основано на реальном акценте, который скрыт от нас из-за потери работы, или это происходило от сицилийского происхождения Тимея, нельзя определить.
С другой стороны, в то время как название, используемое для работы, часто подчеркивает Сицилию, и индикатор в Суде и, возможно, употребление Тимеем термина Historiai (если он принадлежал ему), указывают на более широкий диапазон интересов со стороны историка. Полибий, в известном отрывке из книги 12 высмеивает Tимея не только за его узколобое (в глазах Полибия) сосредоточение на Италии и Сицилии, но также и его тенденцию преувеличивать важность событий и людей в той части мира. Этот уклон особенно очевиден, утверждает Полибий, в чрезмерной похвале Тимеем Коринфянина Тимолеонта, который в ответ на призыв греческих городов Сицилии нанял армию наемников и изгнал тиранов острова.
"По-моему Tимей был убежден в том, что если Тимолеонт, ищущий славы лишь в Сицилии, как в стакане воды, мог казаться сопоставимым с самыми известными из героев, тогда сам он, сочиняя об Италии и одной только Сицилии, стал бы обоснованно достойным сравнения с теми, кто сочиняет труды о судьбах всего мира" (Polyb. 12.23.7 = F119a).
Полибий стремится показать несправедливый характер критики Тимеем других писателей (12.23.8). Насмешливое сравнение Сицилии - крупнейшего острова в Средиземном море с множеством богатых и знаменитых греческих городов - со стаканом воды - тогда как сам Полибий писал о событиях в Испании, Африке, Греции и Азии - на самом деле может дать нам намек на истинный диапазон Тимеевой работы: если бы Tимей действительно сосредоточился только на Сицилии, то конечно Полибий не упомянул бы Италию.
Нет никаких признаков, что Тимей включил рассказ о событиях на греческом материке или в Восточном Средиземноморье в свою работу. Однако фрагменты действительно содержат многочисленные пассажи о людях и местах, которых мы не ожидали бы найти в работе, посвященной исключительно Италии и Сицилии. Сюда относятся кельты у Северного Океана (F85), Гадес (F67), Балеарские острова (FF 65, 66), Корсика (F3), Сардиния (FF 63, 64), Maссалия (FF 71, 72), Этрурия (FF 1, 62), долина реки По (F68), восточное побережье Адриатики (FF 77, 78), Коркира (FF 79, 80), гора Гем во Фракии (F76), Ливия (F81) и Крит (F144). Вне широкого географического диапазона мы можем также указать на появление фигур, у которых было мало или ничего общего с событиями на Западе, в том числе Периандра, Демосфена и даже Александра Великого (FF 35, 106, 126, 129, 139, 150, 155). Поэтому, разделяем ли мы низкую оценку Полибия успехов Тимолеонта, мы не должны позволить себе обманываться и прямо принимать его описание работы Тимея.
Наибольшим препятствием в восстановлении структуры истории Tимея в расстановке сохранившихся фрагментов является ненадежность номера книги. Проблемы начинаются с общего количества книг работы: единственное явное заявление по теме, из записи Суды, дает общее количество как восемь. Однако, мы имеем более двадцати цитат из Tимея, определенно ссылающихся на книгу после восьмой - включая одну у самого Суды (F35a). Поэтому это число не может быть верным. Ранее в главе мы видели, что тридцать восемь наиболее вероятное общее количество (исходя из комбинированных свидетельств Полибия и Диодора) и исправление Гутшмида (8 на 38), было принято Белохом, Шварцем и Якоби. Отсюда современные ученые открыли себе путь менять стоящие в рукописях номера книг, как им вздумается. Например, Шварц предложил изменить номер книги в заметке Афинея о процветании Коринфа:
"И в третьей книге Историй Эпитимей сказал, что город коринфян настолько преуспевал, что владел 60 040 рабов, поэтому, я думаю, Пифия и назвала их хойникометрами" (Athen. 6.272b = F5).
Афиней приписывает это третьей книге, которая вероятно относилась к мифологическому периоду и была возможно частью географического/этнографического обзора Западного Средиземноморья. Шварц очевидно счел это недопустимым, и он предложил поместить фрагмент в тринадцатой, а не третьей книге. Он сделал так, базируясь не на каких-либо текстовых свидетельствах, но просто на факте, что история куртизанки Лаиды (которая у Tимея сицилийского происхождения), имела место в тринадцатой книге - по словам самого Афинея (F24 = Ath. 13.588b-589a).
Непринужденность Шварца здесь довольно удивительна. Мы обнаруживаем, что Якоби тоже считал размещение этого отрывка в третьей книге, возможно, проблематичным. Это происходит из-за двух фрагментов, также из Афинея. Первый, F10 (Athen. 13.573c-d), также касающийся древнего обычая в Коринфе, Aфиней приписывает книге 7, ЧТО с точки зрения Якоби создает "хронологическую" трудность. Затем, в F11 (Athen. 6.264c-d), из книги 9, Tимей очевидно утверждал, что греки архаичных времен не владели рабами, и это создает "практическую" трудность, поскольку рабы и рабское население уже появляются в шестой и девятой книгах. Якоби заканчивает тем, что нашел удовлетворительное объяснение присутствию F5 в третьей книге: "Коринф должно быть также появился в prokataskeue", то есть в введении, или в первом пятикнижии, где помещались истории оснований городов.
Но финал историй про случайные трактовки свидетельств не всегда счастлив. Якоби печатает примечание схолиаста к Пиндару, Pythian 2.2 как F20 и назначает его книге 11, тем самым признав изменение Шварцем номера книги, которая стоит в рукописи как 14. Шварц предложил изменить номер, потому что он увидел сплошную серию цитат о поддающихся датировке событиях, которые были прерваны из-за не имеющей к ним отношения книги 14 - опять же, основываясь не на текстовых свидетельствах, а на собственном представлении о том, как должна быть устроена работа. В комментарии Якоби мы находим, что выдающийся ученый уже сожалел о своем решении пойти по стопам Шварца, потому что, как он предполагает, возможная связь с четырнадцатой книгой все же существует: сравнение карфагенской державы во времена Дионисия с нею же после битвы при Гимере в 480. В тексте фрагментов, однако пассаж остается напечатанным под книгой 11; единственным утешением Якоби стало включение заголовка для книги 14 при отсутствии всяких фрагментов, но с уведомлением для читателя вернуться к F20. В этом случае нам повезло, что комментарий Якоби объяснил ситуацию, но пример подчеркивает опасности, связанные с легкомысленным внесением изменений в свидетельства при базировании на "принципах", которые не отражают или не могут отражать практику античных писателей.
В целом, следует отметить, Якоби проявляет изобретательность и гибкость в решении вопросов, которые предыдущие исследователи улаживали, произвольно изменяя книжные номера. Действительно, нам следует задаться вопросом, есть ли на самом деле любые "трудности" в размещении F5 или трудность создается предвзятым понятием того, как история должна выглядеть. Шварц, кажется, считает, что после первых двух книг, обсуждающих предположительно только географию и этнографию стран Западного Средиземноморья, замечанию о Коринфе рановато появиться в третьей. Якоби отмечает, что ученые пытались объяснить размещение отступления о Локриде в книге 9 тем, что Тимей открыл работу Аристотеля по Локрийской политии лишь когда он уже написал prokataskeue, в котором, в головах этих ученых, обсуждение Локриды должно было произойти. Не имея возможности или не желая вставить свое дополнение в этих ранних книгах, сообразно с этой точкой зрения, Тимей воспользовался случаем связи Пифагора с Локридой, чтобы вернуться к этому вопросу. Подобные попытки засовывать древние исторические сочинения в свого рода смирительную рубашку не бесполезны для нашего их понимания.
Давнишняя теория, впервые предложенная Mюлленхофом в 1870-х годах и подробно изложенная Геффкеном в 1892 году, считает, что Тимей включил в начало или близко к началу своей работы географический/этнографический экскурс о Западном
Средиземноморье, в котором содержатся "в основном только географические и мифологические материалы, тогда как исторические факты были представлены только в качестве аксессуаров". Mюлленхоф поместил его в первой части книги 5, Геффкен в книгах 1 и 2, в то время как Якоби расширил экскурс до первых пяти книг "Историй" и верил, что туда вошли основания греческих колоний на Западе. Эти пять книг как бы предисловие Тимея к книге 6 (часть которого описывается Полибием), отмечающее новую стартовую точку, границу между изложенным ранее "неисторическим" материалом и историческим рассказом, собирающимся начаться.
Если эта теория верна (и мы возвратимся к проблеме в главе 5), то наша способность сказать что-либо относительно структуры "Историй" Тимея в целом весьма ограничена, потому что значительная доля уцелевших замечаний о Тимеевой работе, кажется, имеет дело с географическими, этнографическими и мифологическими вопросами. Хотя подразделение фрагментов Якоби на категории страдает от присущих ему недостатков, я буду использовать его в настоящий момент просто в качестве прикидки. Его первый раздел содержит фрагменты, которые приписаны определенным книгам
"Историй" Тимея (FF 1-36). Все другие фрагменты тогда назначены следующим разделам: "Основания. Земли и народы" (FF 37-82), "Легендарная история"(FF 83-91), "История" (FF 92-124), "Хронология" (FF 125-128), "Культурная и интеллектуальная история" (FF 129-145), "Разное" (FF 146-150) и "Методологическая полемика" (FF 151-158). Есть также четыре сомнительных фрагмента (FF 159-163) и еще приложение (F164) в виде длинной выдержки из книги 5 Диодора, где Тимей называется однажды. Отсюда мы видим что 33 процента всех фрагментов (54 из 158) и 44 процента без номера книги (54 из 122) - принадлежат основанию городов, географическим или этнографическим описаниям или мифологическим рассказам.
В то же время казалось бы, что приблизительно половина работы охватывала новейшую историю или почти новейшую историю. Свидетельства тут особенно проблематичны из-за хронологических трудностей, порождаемых неполадками с номерами книг у обычно достоверных авторов. Так, Полибий сообщает, что Tимей включил обращение Тимолеонта к своим войскам перед битвой с карфагенянами в двадцать первой книге своей истории, что должно датироваться 342/1 (Polyb. 12.25.7 и 26a.1-4 = F31;12.25k.3 = F22). Однако, Aфиней сообщает историю, рассказанную Tимеем о дворе Дионисия II (367-344) и приписывает ее двадцать второй книге "Историй" (Athen. 6.250a-d = F32). Из книг 23-33, до подъема Агафокла в книге 34, у нас есть лишь одинокий фрагмент о событии, которое, вероятно, восходит к началу 330-х, об изгнаннике из Taвромения, Поликсена, посетившего тирана Кенторипы, Никодема. Мы хотели бы знать побольше об этом происшествии, но к сожалению Aфиней приводит цитату лишь для упоминания определенного вида килика (Athen. 11.471f = F33).
Диодор относит Тимеево описание Акраганта накануне его разграбления карфагенянами в 406/5 к пятнадцатой книге работы (Diod. 13.81ff.= F26). Если Tимей уже достиг Тимолеонтовой битвы с Карфагеном в двадцать первой книге, то у него оставалось еще двенадцать книг для охвата периода от 340 до 317 - которому Tимей был очевидцем, конечно, но вряд ли даже как сицилийский патриот он стал бы его отображать так подробно, тем более что читатели предпочитали перепрыгивать от подвигов Тимолеонта к великим делам Агафокла, но если все же отображал, то столь детальное изложение периода мира и стабильности небывало для древнегреческого историка. О Тимеевом обсуждении новейшей истории у нас очень мало конкретных свидетельств. Например, FF 120-124, вероятно, можно безопасно назначить последним пяти книгам, которые, как мы видели ранее, касаются периода Агафоклова господства в Сицилии, 317-289, но они не сохранили почти ничего об исторических событиях, кроме скандальных подробностей о воспитании Агафокла. И Диодор и Полибий отмечают трудность в использовании сообщений Тимея об этом периоде из-за его ненависти к тирану; вот только мы никак не можем их заявлений проверить.
Подробное обсуждение содержания, структуры и мировоззрения "Историй" ожидается в главе 5. Но мы уже видели важность мнений других авторов, особенно Полибия, о характере работы Tимея. Обратите внимание, например, что Полибий описывает первую часть работы Tимея как касающуюся "колоний, оснований и генеалогий" (Polyb. 12.26d.2-4 = T7): он акцентирует внимание читателя на этом, чтобы подчеркнуть разницу со своей собственной работой, которая охватывает новейшую историю. Он подразумевает, что главной заботой Tимея была точность и детализация вместо опроса свидетелей-очевидцев событий. Кроме того, он заканчивает, порицая Tимея за неиспользование лучших методов для исследования современной истории. Этими искажениями Полибиевых свидетельств мы сейчас и займемся.
Детальное изучение Тимея и его исторических произведений прежде всего требует анализа книги 12 Полибиевой истории, не только из-за количества материала, который она предлагает, но еще и потому, что контекст влияет на качество этого материала. Двадцать шесть из 164 фрагментов у Якоби являются исключительно или частично отрывками из книги 12 Полибия, и это самый распространенный источник для свидетельств. Кроме того, Т19, где Якоби разместил Полибиевы комментарии к Тимею, занимают шесть с половиной страниц из одиннадцати. Наличие стольких материалов о Tимее не случайно. Как Полибий делает паузу в книге 6 для того, чтобы обсудить римское государственное устройство и армию, так он посвящает и книгу 12 почти исключительно критике Тимея и его историческим писаниям. Полибий использует Тимея для вполне конкретной цели: чтобы показать, как не надо писать историю. Вдобавок, принижая Тимея, Полибий поднимает свой собственный авторитет. Поэтому мы не должны ожидать, что он обеспечит нам объективный, сбалансированный или, возможно, даже справедливый взгляд на Тимееву работу. В самом деле, несмотря на свои пространные инвективы, сам Полибий и в книге 12 и в других местах оставил свидетельства, подтверждающие, что Tимей был уважаемым и успешным историком и, в некоторых областях, тщательным и кропотливым исследователем.
Я ставлю себе целью показать, что фрагменты Тимея из книги 12 Полибия должны быть использованы с особой осторожностью в принятии окончательного решения о нем как об историке. во-первых, я кратко изложу суть и содержание книги 12 и затем попытаюсь выявить, какие проблемы были у Полибия с Тимеем. Далее я проанализирую ряд отрывков, в которых Полибий наиболее явно искажает Тимея. Наконец, я рассмотрю другие свидетельства в труде Полибия - вне контекста полемики в книге 12 - касающиеся его мнения и критики Тимея.
Книга 12 Полибия сама существует только в отрывочной форме; считается, что у нас есть примерно половина ее первоначального содержания. На самом деле только первые пять книг его сорокатомной истории сохранились целиком; в остальном мы полагаемся почти исключительно на два комплекта выдержек, созданных в византийскую эпоху. Первый обыкновенно называют Excerpta Аntiqua, ряд отрывков из древней эпитомы работы Полибия, составленных видимо еще до десятого века нашей эры. Они представляют из себя довольно большие пласты Полибиевой прозы, но лишь из первых восемнадцати книг. Важной особенностью этого собрания является то, что на основе сравнения с дошедшим до нас текстом из первых пяти книг, оно оказывается, как правило, надежным в плане порядка, в котором выдержки появляются, так что позволяет ученым достаточно прочно восстановить структуру оригинала. Для книги 12 только Excerpta Аntiqua сохраняет ценный раздел около начала (главы 3 и 4), плюс разбросанные части остальных книг.
Второй комплект выдержек изначально состоял из пятидесяти трех сборников, составленных по заказу императора Константина VII Багрянородного в X веке. Только шесть из них уцелели: "О доблести и пороках","О мыслях", "О стратегемах" (в том числе раздел, посвященный осадам), "О заговорах", "О посольствах народов к римлянам" и "О Посольствах римлян к другим народам". Но они все же обеспечивают большую часть наших свидетельств о второй половине труда Полибия и содержат также много материала из книги 12. Наконец, у нас есть цитаты из Полибия у более поздних античных авторов или византийских компиляторов, впрочем, конкретно из книги 12 почти ничего.
Полностью эти фрагменты из книги 12 были впервые размещены Беккером в 1844 году, и этого порядка во многом придерживаются два наиболее важных последующих издателя Полибия, Гульч (1870) и Бюттнер-Вобст (1893). Трудность с книгой 12 возникает из-за того, что она состоит не из политического/военного повествования, а скорее из широкой критики исторического труда Tимея и собственных высказываний Полибия об историческом методе. Обычно Полибий охватывал одну Олимпиаду двумя книгами, и каждый год обсуждал события в различных средиземноморских театрах действий в точном и регулярном порядке. Это знание помогает в восстановлении книги 12. В результате ученые должны были упорядочивать выдержки из разных компиляций на базисе содержания, перекрестных ссылок и иногда накладывающихся друг на друга цитирований.
Если было введение к книге, оно не сохранилось. Книга 11 охватывает события 206-205, и в последнем сохранившемся у Полибия сообщении о Ганнибаловой войне Публий Корнелий Сципион (в скором будущем Африкан) отплывает из Тарракона в Рим на консульские выборы (11.33.8). Став консулом, Сципион должен был вести войну в Африке. Похоже, что Полибий имел возможность обсудить некоторые особенности этого региона в самом начале книги 12, ибо в дополнение к пяти топографическим замечаниям Стефана византийского, два фрагмента относятся к флоре и фауне Африки. Фрагмент, помещаемый современными издателями первым (после кратких замечаний из Стефана), касается описания Полибием лотоса, и приводится Aфинеем (14.651d-f). Мы не можем знать, насколько обширно это отступление было, ни затрагивало ли оно только лотос или обсуждало и другие природные особенности Африки. В любом случае начало первого пассажа из книги 12, сохраненного в Excerpta Аntiqua, завершает отступление: "Кто-то будет восхищаться богатством страны; но можно сказать, что Tимей не только неосведомлен относительно вещей в Ливии [т. е. в Африке], но был по-детски наивен и совершенно лишен способности рассуждать, раз он верил известным нам старым сказкам, которые называют Африку песчаной, сухой и бесплодной" (12.3.1-2).
Полибий продолжает перечислять животных - домашних и диких, многих из них существующих только в Африке, которые обитают в этом регионе в большом количестве, прежде чем повторить свое утверждение, что Tимей умолчал о них,"как будто имел целью описать вещи ровно наоборот, чем они на самом деле были" (12.3.6).
Столь острая критика других авторов отнюдь не является необычной у Полибия, но в большинстве случаев обсуждение остается относительно коротким, и он быстро возвращается к своему основному повествованию. Здесь, однако, Полибий забыл и об Африке, и о римском вторжении в нее. Вместо этого он пускается в пространную критику Тимеева сообщения об острове Корсика. Тимей утверждал в своей второй книге, что остров содержит много диких животных; Полибий объясняет, что случайный наблюдатель мог бы так подумать, но тщательное исследование показывает, что очень немногие из животных на самом деле дикие (12.3.7-1.4).В самом деле, из заявления в следующем разделе (12,4с.2) выясняется, что кроме Африки и Корсики Полибий также обсудил ошибки Тимея по Сардинии (видимо опущенные эксцерптором) и Италии. Все это должно было показать, что Тимей полностью забросил самую важную часть истории: расследование, или экспертизу. Вот наконец мы и добрались до того, что является, по сути, настоящей темой книги 12: критики Тимея.
Опять же без каких-либо знаний о предисловии к книге трудно сделать однозначные выводы об этом походе в полемику. Сперва она кажется почти случайной: при описании Африки накануне вторжения Сципиона демонстрация Тимеева невежества в африканистике перерастает в широкомасштабную критику историка. Отступление было, конечно, запланировано, как Полибий раскрывает в 12.11.6-7: ему известно, утверждает он, что критика Тимея уводит его от главного предмета, поэтому он собрал ее в одном месте, чтобы не отвлекаться постоянно от основной темы. Очевидно у него было много что сказать.
Вслед за обсуждением Тимеевой географии Западного Средиземноморья (12.3-4d), различные эксцерпторы сохранили части длинного раздела, в котором Полибий трактует критику Тимеем других писателей (12.5-16). Главы с 17 по 22 в наших современных изданиях состоят из Полибиевой критики Каллисфенова рассказа о сражении между македонцами и персами при Иссе в 333. Его связь с Тимеевым материалом в книге 12 неясна. Возможно, она развилась из Тимеевой критики Эфора, поскольку глава 23 начинается с упоминания о ней. Но Сакс утверждал, что весь раздел из глав 17-22 размещался между 25f и 25g, из которых 25f содержит замечания об отсутствие у Эфора опыта в описании морских сражений. Это размещение действительно сделало бы понятнее смысл последнего предложения раздела (сейчас 12.22.7), которое упоминает Полибиеву критику и Эфора и Каллисфена. В любом случае, заключительная часть книги в теперешнем виде (12.24-28а) состоит из критики Tимея и его работы, то есть, его личный характер, а также его несостоятельность как историка. Книга 13 возобновляет повествование о средиземноморских событиях, охватывая период 205-204 гг.
Полибий атакует Tимея на многих фронтах. Для обсуждения я сгруппирую его филиппики на четыре широкие категории. Он обвиняет Tимея в том, что тот A) чрезмерно критичен и неуважителен к другим авторам, Б) преднамеренный лжец, Г) глуп и ребячлив и Д) небрежен к задачам историка. Границы между этими категориями нестабильны; как мы будем увидим, критические замечания взаимосвязаны, и фактически каждая из первых трех групп питает последнюю, которая служит главной темой книги 12.
Полибий дает своему читателю множество свидетельств о неумеренном оскорблении Тимеем не только других авторов, но и исторических личностей. Термином, который чаще всего появляется в этой связи и на основе которого строится весь портрет Тимея является "пикрия", "ожесточение" (12.11.4,14.1, 14.7, 15.4, 15.10, 23.1-2,25.5, 26d.3), которое выходит за рамки приличия не только для историка, но и даже для интеллигентного человека вообще. На протяжении всей книги Полибий сигнализирует о чрезмерном характере нападок Тимея без выбора лексики. В результате критика Тимеем его противников "кажется не знающей грани" (12.8.6), "далеко выходит за пределы должного" (12.7.1, ср. 14.7), "удивляет переизбытком злобы"(12.15.4). Особенно жесткие нападки на Тимея Полибий сопровождает термином "лойдория", "поношение, ругань" (12.13.2,14.7, 15.1 и 25c.2). Вдобавок он обвиняет Tимея в многократном использовании частицы "phil". Например, Tимей, согласно Полибию, "ослепленный филонейкией, пристрастием к спорам" нагромоздил "всевозможные оскорбления и инвективы" на Аристотеля по вопросу об италийский Локриде, приговаривая философа "чуть ли не к смертной казни" (12.7.1-5); точно так же он "спорил" с Эфором (12.4a.6) и Гермократом (25.6). Очевидно по его мнению Каллисфен заслуживал смерти от Александра за попытку превратить смертного в бога (12.12b.3, 23.3). И, наконец, использование термина "эпитимей", "придирчивый" в трех случаях, возможно, представляет собой намек со стороны Полибия на известное прозвище, данное Tимею афинянами и записанное Истром (12.11.4, 25c.2 и 4a.6).
Чрезмерный характер нападок Tимея заключается не только в их большом количестве, но и в языке, с помощью которого он их выражает. По мнению Полибия, Tимеевы инвективы против Аристотеля едва ли потерпят от нищего в суде (12.8.5-6), а его оскорбления в адрес Демохара постыдятся произнести даже в блудилище (12.13.2). В результате, Tимей виновен и в интеллектуальной и в профессиональной дефективности, как и в отсутствии нравственности. Чрезмерные оскорбления не только понижает тонус работы, но и оказывает пагубное влияние на читателей. Казалось бы, не хватает еще "развращения молодежи", но Полибий и здесь находит что сказать. Приведя пример Tимеевой одержимости бессмысленными парадоксами, Полибий пускается в краткий экскурс об этой же проблеме в Академии его дней, где, говорит он, молодые люди тратят свое время, придумывая новые сценарии - например, будет ли кто-то в Афинах нюхать яйца, сваренные в Эфесе - вместо изучения важных вопросов этики и политики (12.26 с.4). Вскоре после этого Полибий вводит людей, "испорченных" Tимеем - его адвокатов, не только обманутых его необоснованной репутацией серьезного историка, но и усваивающих худшие черты любимого автора, становясь "вздорными, неуживчивыми и невероятно упрямыми", вот и вся им польза от него (12.26d.5). Полибий утверждает, что люди, которые тратят свое время на чтение Tимеевых речей и многословных пассажей, превращаются в детей и педантов, как и его проза (26d.6).
Чрезмерность можно увидеть и в мелочах. Полибий обвиняет Тимея в "зацикливании на пустяках" (12.4а. 1) и приводит два примера мелких придирок. В первом он поправил Феопомпа относительно типа судна, на котором Дионисий II приплыл в Коринф: Феопомп сообщил, что это было торговое судно, в то время как Тимей утверждал, что это был военный корабль (12.4a.2). Во втором примере мы узнаем, что Тимей очевидно придрался к Эфору, что у него Дионисию было 23 года, когда он пришел к власти, правил он 42 года и умер в возрасте 63 лет. Никто, говорит Полибий, не поверил бы, что Эфор не умел считать, и должно быть ошибка эта не писателя, а писца. Только страсть критиковать и склонность обвинять могут объяснить это нападение Тимея (12.4a.3-6).
Даже в той области, в которой Полибий признает достижения Тимея - заботе о хронологической точности - похвала вызывает ропот в лучшем случае, если не подкоп. Он отмечает, что "характерной чертой" Тимея является "демонстрирование точности и озабоченности в этом предмете" (12.10.4). Полибий уже использовал тот же самый язык относительно усилий Тимея по сбору показаний свидетелей: что он "на многое притязает в этом отношении" (12.4d.1). Иными словами, Тимеева педантичность - это не только плохо само по себе, это просто проявление заботы о точности и чрезмерности в этом. Даже в описании кропотливой работы Тимея по обобщению разнообразных хронологических записей, Полибий, кажется, не в силах противостоять удару: Тимей - это человек, который изобличил ошибки в городских архивах, даже если они содержали несоответствие в три месяца (12.11.1).
Наконец, Полибий выходит за пределы простого перечисления примеров чрезмерной критики Тимея. Он постоянно налегает на тот факт, что Тимей совершает те же ошибки, в которых он обвиняет других. На самом деле, эти напоминания могут служить переходной целью, так как Полибий начинает новую линию атаки. После раздела, посвященного географическим промахам Тимея, Полибий спрашивает: "кто еще простит столь грубые ошибки, особенно Тимею, который так близко принимает к сердцу пустяковые огрехи у других?" (12.4a.1). Затем, между длинным обсуждением италийской Локриды и примерами неумеренной критики Тимея в адрес нескольких лиц, Полибий утверждает, что писатели, которые включают в свои работы видения и сны, должны радоваться, если их минует упрек, а не критиковать за ту же вину других (12.12b.1). Наконец, собираясь окончить главу, в которой он нападает на отсутствие у Тимея правильного исторического метода,
Полибий отмечает, что в атаке на Эфора Тимей совершает две ошибки, первая из которых заключается в том, что "он горько обвиняет других за то, в чем виновен сам" (12.23.2). В результате Тимей не только выглядит глупцом, но и Полибий может продолжать свою полемику, не представляясь сверхнормативным - ведь Тимей заслуживает всего, чего бы Полибий на него ни навесил.
Без правды история становится пустой и никому не нужной сказкой (12.12.3, 1.14.6; cр. 12.25g.2): по Полибию Тимей отображает тревожное отсутствие беспокойства за правду. Это не просто вопрос об ошибках Тимея; здесь гораздо более серьезное обвинение в преднамеренной лжи. На протяжении всей своей работы Полибий подчеркивает, что одно дело писать что-то несоответствующее действительности из-за неведения и другое делать это целенаправленно."Ибо мы уже сказали", говорит он в книге 12,"что пишущих ошибочно по незнанию следует поправлять и миловать, в то время как делающие это преднамеренно должны страдать от нескончаемых обвинений" (12.7.6). Похожие утверждения появляются в 12.12.4-7 как часть заключения Полибиева обсуждения Локриды - что Tимей явно принадлежит к последней категории умышленных лгунов. Следовательно, важно, чтобы Полибий утверждал, что Тимей лгал намеренно, ибо если многие его ошибки совершаются неосознанно, то столь длинная полемика нецелесообразна. В результате тема заведомой лжи работает на протяжении всей книги 12. Первое его высказывание на этот счет хранит атмосферу неопределенности, ибо он пишет, что Тимей описывает Африку прямо противоположно реальности "будто нарочно" (12.3.6). Но позже, при возникновении документального подтверждения, которое Тимей по его словам нашел о взаимоотношениях между италийской Локридой и ее метрополией, все сомнения исчезают. Полибий прямо говорит, что отказ Тимея предоставить подробности о происхождении этого свидетельства доказывает, что он сознательно и целенаправленно лгал (12.10.6).То же самое справедливо и для речей всех типов, которые Тимей сочинил для своей истории. Каждый, кто читает их, должен сделать вывод, что они не имеют никакого сходства с истиной и вставлены "умышленно" (12.25а.4). И это не единственная проблема с речами Tимея: в 12.25k.1 Полибий говорит, что он приведет цитаты из них для того, чтобы показать, как плохо они сделаны, и что этот дефект добавляется к его невежеству и готовности лгать.
В целом, Полибий избегает нападать на Тимея с использованием компромата, на котором основано большинство эллинистических ученых инвектив, как поступал и сам Тимей против Аристотеля и Демохара. Сексуальные наклонности, гастрономические привычки, события детства - этой псевдо-биографической информации нет в остатках книги 12. Хотя текст носит фрагментарный характер, мы можем заявить достаточно уверенно, что если Полибий включил столь сочные лакомые кусочки, его эксцерпторы - особенно компилятор "О доблести и пороках" - сохранили бы их. Полибий, конечно, ставит под сомнение моральный облик Тимея, но без конкретики. Обвинению можно подвести итог, сказав, что Тимей был не пригоден для написания истории.
Но хотя Полибий избегает прямых нападок на личную жизнь Тимея, он клевещет на своего предшественника более скрытым образом, через его выбор описательных выражений. Тимей постоянно изображается как глупец, по-детски простой, суеверный, ленивый и даже женственный. Значительная часть этой лексики появляется в ходе длительной Полибиевой критики речей в истории Тимея (12.25а, 25i.3-26b). При каждом случае Полибий придирается к Тимеевой риторике, говоря, что она полна пустых трюизмов и банальных прописных истин, как будто целью Тимея было не докладывать о том, что на самом деле сказано, а наоборот продемонстрировать свои собственные ораторские навыки (12.25a.5). Полибий утверждает, что Тимей рассматривает свои речи как способные включить все возможные рассуждения на заданную тему или ситуации, что является "абсолютно ложным, детским и схоластическим", так как фактические исторические случаи требуют выбора соответствующих аргументов (12.25i.5). Весь раздел пестрит выражениями, рисующими Тимея как "мальчишку, только что окончившего школьный курс" и "далеко уступающего ученикам в школе" (12.26.9, 12.25k.8. Cр. 26b.5). В целом Полибий предназначает свои цитаты из речей Тимея для того, чтобы показать, что автор "не любит мудрость и, короче говоря, неуч" (12.25.6).
Однако подобный язык возникает и в других местах. Ребячлив Тимей, когда описывает Африку (12.3.2), а его заявление о том, что ритуал октябрьской лошади у римлян чтит память об их троянских истоках, является самым детским из всех (12.4b. 1). Тимей сравнивается с Mаргитом в сообщении о фразе, которую он вкладывает в уста Тимолеонта, призывающего свои войска к битве (12.25.8), и, возможно, то же сравнение является неявным в 12,4а.5, где Полибий пишет, что Эфор наверняка превзошел Maргита в глупости, если он сделал ошибку в простейшем сложении, в чем обвиняет его Тимей. Опора Тимея на книги, а не на практический опыт является простодушием, словно кто-то считает, что он может стать искусным художником, изучая работы мастеров прошлого (12.25е.7). Тимей также занимается дурью, включая сны и видения в свои истории (12.12b.1). Эти вещи показывают Тимея и всю его работу "наполненными низменным суеверием и бабьим пристрастием к сказкам" (12.24.5). Наконец, как и легкомысленная молодежь Академии, Тимей показывает любовь к парадоксам всякого рода (12.26с. 1, 26d.1).
Наконец, неграмотность Тимея распространяется и на практический опыт государственного деятеля. Невозможно, заявляет Полибий, для людей, у которых нет знаний о войне и политике, хорошо писать по этим предметам; их обсуждение не опирается на опыт и не будет иметь описательной способности, что делает их бесполезными для читателей. И это особенно верно в случае с Tимеем, говорит Полибий, так как он не был очевидцем этих вещей (12.25g. 1-4). Это отсутствие опыта лежит в основе различия, которое Полибий желает чтобы его читатели делали между двумя историками, ибо он настаивал на своих собственных особых претензиях к "прагматической истории". Это требует участия в политических и военных делах, которыми Тимей никогда не занимался (12.25k.8), да и с полководцами и государственными деятелями не общался (12.27а. 1, 27.1-7). На самом деле, Тимею не только не хватает опыта, но он также страдает "библиотечностью" (12.25h.3), зависимостью от книг, которая определяет его характер, и поэтому его писаниям недостает жизненности.
В свете всего этого неудивительно найти Полибия приходящим к выводу, что Tимей не может и не желает исполнять обязанности, необходимые для написания истории. Неоднократно в первой части книги 12 Полибий обращает внимание читателя на недостатки своего предшественника. Tимей все делает "небрежно" (4с.3), "как попало" (3.6, 4.4), "мимоходом" (4.4), или "просто плохо" (4.4, 4с.2; ср. 24.6: "худое суждение"). В целом, он "неисторичен" - на более конкретном уровне он пропускает следствия, и, следовательно, на общем фоне не тянет на исследователя (3.2, 4с.2, 4d.2). Его самой большой проблемой, пожалуй, является "отсутствие у него опыта", которое появляется в этой первой части (4с. 1) и снова возвращается в конце книги (24.6, 25h.1, 27а.3).
Все критические замечания, обрисованные до сих пор - неумеренные нападки Тимея на окружающих, его склонность к намеренной лжи, его неграмотность и неопытность - укладываются в ту общую схему полемики Полибия, что Tимей не имеет и не может исполнять обязанности историка, и выставление данного момента обеспечивает большой финал книге 12. Бесчисленные высказывания Полибия о предпосылках и обязанностях для историка соблазнили некоторых ученых рассматривать книгу как некое руководство по написанию истории. Но ссылаться на книгу 12 как на отступление об историографии или указывать, что ее целью является изложение теории исторического метода, как некоторые ученые решили, ошибочно, поскольку поступать так значит скрывать весьма полемический характер книги. это ни в коем случае не объективный трактат об историческом методе. Целью Полибия в книге 12 является развенчание Тимея как великого историка, чтобы занять этот статус самому. Как утверждает Шепенс, Полибий использует заявления об историческом способе, чтобы поддержать свою критику Tимея, а не наоборот. Это становится ясно, если мы рассмотрим окончательные главы книги в свете критики Tимея, описанной выше.
Полибий утверждает, что ознакомление с документами и чтение предыдущих писателей только одна из трех предпосылок к написанию истории. Историк, говорит он, должен быть также знаком с физическими особенностями своего мира, и он должен либо быть очевидцем событий или, если это невозможно, получать свидетельства непосредственно от участников тех событий (12.25е.1-2). В самом деле Полибий продолжает утверждать, что "документальный" аспект истории - наименее важный из трех составляющих (12.25i.2; ср.12.27a.3-27.6). Это больше, чем просто совпадение, я считаю, что документальная работа была специальностью Tимея и основой его репутации как авторитета (12.10.4, 27а). Это предположение находит подтверждение в том, что в этом же контексте Полибий ставит вопрос о длительном сидячем образе жизни Тимея в Афинах (12.25d.1, 25h.1; см. ниже, раздел 6). В сущности, Полибий утверждает, что все библиотеки в мире не могут компенсировать отсутствие личного опыта в наблюдении мест и событий. Однако вскоре мы узнаем, что, помимо этих трех предпосылок, даже одни свидетельские показания не позволяют писать собственную историю. Для того, чтобы использовать эту информацию, историк должен быть человеком дела, разбирающимся в политических и военных вопросах (12.25g.1, 25h.4-6). Ближе к концу книги Полибий проводит параллель с Платоном: история будет писаться правильно лишь тогда, когда люди действия (прагматики) пишут ее, или когда историки считают необходимым сперва набраться опыта, прежде чем писать (12.28.1-5). На протяжении всей своей работы Полибий поясняет, что он имеет этот опыт. Даже в книге 12 сам он упоминает кое-что из своего собственного опыта, заслуги перед локрийцами (12.5.1-3). В общем, Полибий видит себя идеальным историком. Он читал своих историков, он объездил весь мир, он был свидетелем и участником каких-то великих событий и, для того, что он пропустил, он знает тех, кто участвовал. Прежде всего, он обладает политическим и военным опытом, необходимым для того, чтобы сделать что-то со всей этой информацией и превратить ее в историю.
Но Tимей представляет из себя предшественника, который приобрел определенную репутацию среди некоторой части аудитории Полибия, как он признается в нескольких местах (12.25c. 1, 26d.1-6, 28.6; также 10.4 и 25a.3). В результате Полибий может убить двух зайцев одним выстрелом своей длительной критикой: подрывая Tимееву репутацию, делая ставку на свое собственное право на истину, показывая, как правильно писать историю и отказывая в этом Тимею. Иными словами, точно ли изображение Полибия или нет, Тимей служит удобным подставным лицом. И для нас, пытающихся исследовать Tимея, здесь решающий момент, чтобы признать - в конечном счете крайне сложно определить, в какой степени реальный Tимей напоминал того, которого мы находим в книге 12 Полибия. Поэтому в первую очередь необходимо отказаться принимать заявления Полибия о нем за чистую монету. К сожалению, большинство современных ученых фактически не отступают от Полибия в своих суждениях о Tимее. Сомнения по поводу обоснованности претензий Полибия были на самом деле высказаны некоторыми учеными девятнадцатого века, например Геффкеном и Класеном. Однако, их взгляды были во многом основаны на чрезмерно амбициозных реконструкциях Tимеевой работы. Не было сделано никаких попыток решить вопрос о причине негативного отношения Полибия к Тимею. Белох, признавая в последнем "усердие и помощь в снабжении материалом", критиковал его предвзятое отношение к Тимолеонту и за оскорбления в адрес Агафокла, заключив, что "одна эрудиция отнюдь не делает историка", и это во многом перекликается с оценкой Б. Г. Нибура, который хвалил Тимея за эрудицию, но "оплакивал" его доверчивость и суммировал: "Большим недостатком была его склонность к клевете; он был средним, убогим человеком, который ненавидел всех великих героев и наслаждался, оскорбляя их". Джордж Грот, который отказывался считать все произошедшее до 776 году до н. э. историей, заявил, что Тимей прославился прежде всего "способом, которым он беспорядочно собрал и пространно повторил мифы о ранней истории Сицилии". Бьюри: "Полный педант без чувства меры или способности различить весомые вещи от тривиальных, интересующийся бессвязными деталями, любящий басни и чудеса". Так считается и сегодня. Коквелл: "Фрагменты могут значительно искажать восприятие, но впечатление, что он был как историк явно мутный, укреплено суровым суждением Полибия...." Мейстер: "Его главная деятельность лежит гораздо больше в сортировке предыдущей литературы критическим способом". Момильяно: "Педант с воображением, чьи буквоедство и полемический пыл лишают его полностью простой радости видеть и открывать в отличие от Геродота". Зато Манни описывает так называемую "библиотечность" Тимея как "критическое и методическое расследование". Педеш соглашается, что значительная часть штурма Полибия на Тимея несправедлива и нарушает его собственные принципы о прощении древних писателей за ошибки в географии. Уолбэнк находит, что Полибиевы аргументы против Тимея, особенно по локрийскому вопросу, основаны лишь на вероятности, а не на новых свидетельствах. Он признает, что Полибию нужно было снести Tимея, потому что он представлялся ему потенциальным конкурентом на звание "подлинного историка Рима". Уолбэнк приходит к выводу, что нападки Полибия опираются в основном на личную неприязнь к своему предшественнику, говоря: "С любой стороны обвинения Полибия кажутся несоразмерными или порочными". Но тем не менее он принимает общее суждение Полибия, что "Тимей несомненно много ошибался". Лабуске имеет очень скептическое представление о критике Tимея, утверждая, что два историка не так уж отличались в основных принципах или методологии, впрочем, необходима проверка Тимея на основе критического подхода к Полибиевым свидетельствам.
В конце первого сохранившегося раздела книги 12 - по поводу Tимеева невежества и ошибок в географии и этнографии Западного Средиземноморья - Полибий заключает, что Tимей "небрежен" в самой важной части историописания: расследовании. Он объясняет что, поскольку невозможно для одного человека стать свидетелем всех событий, ни быть знакомым со всеми местами, историк должен сперва получить информацию от наибольшего количества людей и лишь потом судить, какие люди и какая информация являются надежными (12,4с.2-5).
На этом Полибий не успокаивается; он заявляет, что Tимей просто "устраивает большое шоу" собственной правдивости, но на самом деле проваливается; затем он утверждает, что Tимей "настолько далек от установления истины через опрашивание других, что даже о том, чему он сам был свидетелем и о местах, где он лично побывал, он не скажет нам ничего путного" (12.4d.l-3): Полибий использует эту логическую уловку c целью создать решающий довод для своего дела: если мы можем показать, что Tимей неосведомлен и неправдив, когда речь идет о Сицилии, говорит он, то нет нужды приводить и другие примеры его лживости (12.4d.4).
Свидетельства того, что Tимей ошибался насчет дел Сицилии, которым он был очевидец, действительно могут дать изобличающие показания против его исторической проницательности, но это не имеет никакого отношения к проблеме о его способности и готовности вносить предложения по вопросам, о которых он не знает из первых рук.
Полибий привел здесь два примера. Первый касается Африки, которую Тимей по данным Полибия назвал "песчаной, сухой и бесплодной" отчасти потому, что он "все еще верил старым сказкам" (12.3.2). Опять же вследствие "поверхностного и беглого опроса" Тимей ошибочно сообщил, что на Корсике водится много диких коз, овец и крупного рогатого скота - хотя на самом деле, утверждает Полибий, их там нет (12.4.4). В оригинальном тексте Полибий, возможно, предложил третий пример о Сардинии, поскольку он упоминает этот остров вместе с Африкой и Италией (12,4с.2). Так что в любом случае два сохранившихся примера покажут (в Полибиевых глазах), что Tимей не исполнил ни одной из обязанностей историка, описанных Полибием в 12,4с.5: опросить и выбрать наиболее достоверные сообщения.
Но заключительный пример этого раздела, об Италии, не вписывается так хорошо и может подсказать, почему Полибий оставляет эту линию аргументации. Пример включает единственный фрагмент, прямо относимый к работе Тимея о Пирре, где записан римский ритуал Октябрьского коня (Polyb. 12.4b.1-4c.1 = F36). Фест сохранил описание обряда, в который входил и жертвенный убой боевого коня на Марсовом поле ежегодно в Иды октября. Tимей объяснил ритуал, по словам Полибия, как совершаемый в память о взятии Трои при помощи деревянного коня. Полибий считает это "самым детским заявлением из всех" и демонстрацией не только невежества, но и большой педантичности, ибо почти каждый варварский народ поступает так перед началом войны или отправляясь на решающую битву, и следовательно можно было бы сделать вывод, что все они произошли от троянцев. Интересно, что Полибий совсем не говорит, что Тимей небрежно расследовал этот случай. А ведь учитывая Tимееву популярность в Риме, Полибий мог ухватиться за этот отрывок, чтобы выставить ошибку предшественника об истории римлян, хотя не исключено, что эксцерптор пропустил один параграф.
В любом случае, Полибий сам указывает, что Tимей был на самом деле добросовестным исследователем и собирателем информации. В разделе об италийской Локрида, мы узнаем, что Tимей посетил локрийцев в Греции для расследования фактов, касающихся колонии. Там ему показали письменный договор между метрополией и колонией, который начинался с фразы "как родители детям". Кроме того, издавались указы, показывающие политию между двумя городами (12.9.2-4). Тимей также изучил законы и обычаи италийской Локриды и нашел их подходящими для колонии скорее свободных людей, а не отбросов общества, при назначении штрафов для похитителей, прелюбодеев и беглых рабов (12.9.5-6).
Ответ Полибия на свидетельства, представленные Tимеем, причудлив, если не безрассуден. Tимей, говорит он, не сообщает, какую Локриду в Греции он посетил, чтобы получить свою информацию (их было две), ни где именно письменные договоры нашли, ни имен магистратов, с которыми он говорил. Поскольку он молчал на все эти вопросы, Полибий заключает, "очевидно, что он сознательно лгал" (12.10.6). Все же причина, которую Полибий приводит потом для того, чтобы быть настолько уверенным в этой заведомой лжи, реально подрывает все его доводы против вялости Tимея в расследовательских делах. Полибий описывает Tимея как человека одержимого ссылками на свои источники информации, подтверждающие их надежность, поиском новых записанных свидетельств, сравнением и согласованием противоречивых сведений; и он не находит возможным поверить, что человек как этот оставил бы без внимания любую информацию, если она у него была. Но в высказывании его мнения Полибий невольно приводит свидетельства, чрезвычайно пагубные для его собственного дела.
"И еще, в чем он превосходит других писателей, и из-за чего, в конце концов, он наслаждается своей репутацией - я имею в виду его демонстрацию точности в хронологии и в записях, и его интерес к этому вопросу - что это характерно для Тимея, наверное, все уже знают" (12.10.4).
Полибий переходит к описанию одного случая этого характерного беспокойства за точность первичного документирования. Tимей не только идентифицировал одного из своих информаторов по вопросу об италийской Локриде, человека по имени Эхекрат, но пошел дальше и сообщил, что отец этого человека удостоился служить в качестве посла у тирана Дионисия - подразумевая, что Эхекрат происходил из знатной семьи и, следовательно, на основе моральных критериев, так часто используемых древними, его словам можно было верить. Полибий, по крайней мере, утверждает, что Tимей включил данные Эхекрата для того, чтобы не казалось, что "он услышал [о Локриде] от кого попало" (12.10.8), возможно, пытаясь намекнуть, что на этом фоне проверка тоже является лишь частью "демонстрации" точности со стороны Тимея. Но, если мы выступим из Полибиевых рамок на мгновение, то увидим, что этот эпизод показывает усилия, которые прилагает Тимей, чтобы найти этот источник в первую очередь, не опираясь на то, что он читал у предыдущих авторов или слышал переданным в легендах.
Далее Полибий неустрашимо устремляется в атаку, приведя пример хронологической точности Тимея.
"Ибо это человек, который сравнивает с их начала списки эфоров с реестрами царей в Лакедемоне, архонтов в Афинах и жриц в Аргосе, сличает, наряду с этим перечни олимпийских победителей и изобличает ошибки в городских архивах, даже если они показывают несоответствие в три месяца. Действительно, Tимей это человек, который открыл стелы в подсобных помещениях храмов и каталоги проксений на их дверных косяках" (Polyb. 12.11.1-2).
Иными словами, Полибий пытается утверждать, что Tимей настолько усерден в расследовательских делах и в цитировании свидетельств, что в этом одном случае, когда он не передал информацию для своего читателя, он сознательно лжет. Возможно, что лгал, и важно отметить, что предметом усилий Полибия в этом разделе является разница между преднамеренной ложью и ошибкой от незнания. Но хватаясь за эту соломинку, он потерял весь сноп, и в результате предоставил ценную информацию о беспокойстве Тимея за документальные подтверждения.
Позже в книге 12 Полибий фактически признает именно это. После длинного рассуждения о детском и педантичном характере речи в работе Tимея, Полибий утверждает, что теперь он объяснит причину всех Тимеевых ошибок: в то время как тот был кропотлив и прилежен в изучении письменных сообщений - включая работы предшествующих историков - он пренебрегал опросом свидетелей и личными наблюдениями (12.27.1-3). Как мы видели ранее, здесь зрится корень Полибиевой проблемы с Tимеем: он библиотечная крыса, книжная душа, кабинетный историк. В этом последнем разделе книги 12 Полибий подчеркивает необходимость для историка быть сведущим человеком, участвовать в событиях или интервьюировать их творцов, а не тратить время в библиотеках и опираться на книги.
Но аргументы Полибия имеют много дыр. Он сам сказал, что Tимей проводил личный опрос об основания италийской Локриды. Он сам сказал нам, что Tимею было известно о римском ритуале, и он не критикует его за получение этой информации из книг или легенд. Позже, под самый конец книги 12, он передает слова Тимея, что он пошел на "большие расходы и неприятности", чтобы собрать информацию о лигурах, кельтах и других племенах. Полибий утверждает, что это означало "сидеть в городе", собирая эти заметки, нежели лично посетить те регионы, но настрой Тимеева комментария вроде бы свидетельствует о каких-то путешествиях или по крайней мере о попытках собрать информацию из различных источников (12.28a.3-4). Должны ли мы принять это в качестве указания на поездки или нет, в любом случае, это показывает, что Tимей не писал историю исключительно из книг. Полибий также рассказал нам, что Tимей ходил в храмы, разыскивая надписи. В результате своими собственными высказываниями он сам коверкает подход своего предшественника к написанию истории. Полибиев упор на ранние части работы Tимея вводит в заблуждение, так как половину "Историй" последнего охватывают современные события. Но даже в изображении ранних частей искажающее влияние полемики Полибия является очевидным, например, об Африке, что либо Tимей никогда не бывал в Африке, либо он сознательно лжет о ней (12.3.1-6). Сам Полибий путешествовал в различных частях Африки, в том числе посещал Maссиниссу в Нумидии и плавал вдоль северо-западного побережья. Следовательно, критикуя Тимея, он обращает внимание на себя.
В пассаже, сохраненном Афинеем (14,651d-f), скорее всего, в частности, говорится о реакции Полибия на Тимеево описание лотоса. Может быть, Тимей включил эту информацию где-то в свои ранние книги, либо в связи с повествованием о мифологических временах, или как часть географического экскурса о Западном Средиземноморье. Но также возможно, что отрывок появился в добавление или вместо дополнения как часть рассказа о современной греческой истории, ибо есть и другие свидетельства, что в Тимеевы дни лотос как раз был связан с недавним событием.
Теофраст описывает лотос в четвертой книге своих "Исследований о растениях" и включает в себя следующие замечания:
"Дерево является распространенным и приносит много плодов; более того, говорят, что воины Офеллы в походе на Карфаген питались ими в течение нескольких дней, когда их припасы кончились" (4.3.2).
Событие это относится к осени 308. По воле Птолемея Oфелла управлял Киреной с 322. Древние источники рассказывают очень мало о нем или о Кирене до 309, когда он имел несчастье получить предложение о союзе с Агафоклом. Последний, осажденный карфагенянами в Сиракузах, сумел уйти со своей наемной армией в Африку, надеясь перенести театр военных действий на вражескую территорию (как поступил Сципион столетие спустя). В попытке укрепить свои шансы и усилить давление на Карфаген, Агафокл попросил помощи Oфеллы. Согласно сообщению Диодора, два правителя согласились с тем, что Oфелла будет править Африкой, а Агафокл сохранит Сицилию с перспективой и на захват Италии. (20.40.2-4). Oфелла собрал наемное войско приблизительно в десять тысяч, включая материковых греков, которые увидели возможность для грабежа и, возможно, даже для колонизации, поэтому они взяли с собой жен и детей. Но марш вдоль африканского побережья до Карфагена оказался длиннее и трудней, чем Oфелла и его наемники, очевидно, запланировали. Диодор не упоминает о лотосе, но он заявляет, что армейские запасы еды и воды закончились прежде, чем они прибыли к месту назначения; проблемы создавали и вездесущие ядовитые змеи, маскирующиеся в песке. Когда армия наконец дошла, то после первоначального показа дружбы Агафокл убил Офеллу и убедил наемников присоединиться к своим собственным войскам. Во-первых, следует отметить, что Теофраст описывает на самом деле не лотос, который правильно описан Полибием в пассаже у Афинея. Мы не можем быть уверены, что Тимеево сообщение совпадало с Tеофрастовым, но так как исправление Полибия появляется в книге 12, где он критикует общее описание Тимеем африканской флоры и фауны, то вероятно совпадало.
Сообщение Диодора может или не может исходить непосредственно из Tимея, но мы можем быть уверены, что последний изложил поход Офеллы: он был частью Карфагенской войны против греков в Сицилии, главного события в карьере Агафокла, сюжета последних Тимеевых пяти книг". Кроме того, Tимей, возможно, держался более близко к событию, которое имеет большое значение при рассмотрении его источника информации для кампании и для его описания лотоса. Диодор записывает, что Oфелла, согласившись на союз с Агафоклом, отправил послов в Афины с просьбой присоединиться к экспедиции. Дело в том, что Oфелла женился на афинянке: Эвфидике, дочери Мильтиада (который вел свое происхождение от Мильтиада, героя Марафона). Хотя нет никаких свидетельств, что Афины заключили союз с Oфеллой, Диодор отмечает, что многие афиняне пошли в наемники вместе с большим количеством других греков (Diod. 20.40.5-6).
По любому счету в 308 Tимей был уже в Афинах, изгнанный из Сицилии Агафоклом - тем самым, которому этот призыв к союзникам был в конечном итоге на пользу. Мы не можем знать наверняка, конечно, как Tимей относился к военной операции Oфеллы. Но он вряд ли болел за успех любого предприятия с участием Агафокла. В любом случае, когда сообщения о тяготах похода и несчастном конце Oфеллы достигли Афин, Tимей (как и Теофраст) был там и услышал о них. Хотя он может даже не начал писать свою историю в тот момент, Tимей использовал эти сообщения (либо по памяти, либо по заметкам), чтобы построить свое повествование о событиях в сицилийской (и Агафокловой) истории.
Скорее всего, он акцентировал долгий марш через пустыню, чтобы подчеркнуть нелепость этой затеи, возможно даже сравнив ее с афинской экспедицией в Сицилию во время Пелопоннесской войны, глупым приключением, чьи участники были неподготовлены и неграмотны. Есть большая вероятность, что описание Тимеем Африки как бесплодной пустыни было привязано к конкретному событию - походу Офеллы в Карфаген - и касалось лишь определенного региона, что Полибий не уточнил. На самом деле, мы знаем, что Tимей был вполне осведомлен о населенных и плодородных районах в Африке из свидетельства самого Полибия, который цитирует начало речи Тимеева Тимолеонта своим войскам перед боем. Тимолеонт начинает рассказывать, что хотя Ливия "вся сплошь заселена и изобилует людьми", однако когда греки хотят донести мысль об одиночестве, они часто используют пресловутую фразу "пустыннее Ливии", подразумевая не пустыню, конечно, а трусость ее жителей (12.26a.2). Так, в дни Тимея фраза "пустыннее Ливии", вошла в поговорку. Сицилийские греки действительно знали, что Африка была густо заселена, так как они сталкивались с большими армиями оттуда в течение почти двух столетий. Но побережье, протянувшееся между Карфагеном и Киреной, было фактически пустыней, как указывает опыт Oфеллы и его армии. Это усиливает вероятность того, что сообщение Tимея об Африке, приведенное Полибием, касалось конкретного региона.
Другое возможное указание происходит из параграфа Diod. 13.81.5, включенного в F26a у Якоби, где Диодор пишет (в контексте 406/5): "поскольку в то время в Ливию еще не пришло плодоводство ..." Если это действительно из Tимея, то это будет свидетельствовать о его осведомленности в том, что Ливия в его время возделывалась.
Но мы не можем быть уверены в источнике Диодора, хотя Tимей является наиболее вероятным кандидатом.
Иными словами, Tимей мог бы предложить точное сообщение об Африке либо при географическом описании Западного Средиземноморья, либо в связи с визитом Аргонавтов, но затем в ходе своего исторического повествования он подробно описал ужасы экспедиции десяти тысяч, не считая женщин и детей, вынужденных питаться плодами дикого растения, чтобы выжить. Тогда это было бы последнее сообщение, на котором Полибий предпочел сконцентрироваться. Представив это как все Тимеево описание Африки, он мог бы изобразить его неосведомленным и беспечным при выборе сообщений. Возможно Tимей не посетил Африку сам, и следовательно критика Полибия об отсутствии личного наблюдения справедливо. Но, как мы видели, это не значит, Tимею приходилось полагаться на древние легенды; сообщения очевидцев конечно, достигли бы
Афин в какой-то момент вскоре после события.
До сих пор мы видели, что искажение может происходить через упор на один эпизод или на одну часть работы, что делает его представителем всего. Следующий пример также включает в себя этот тип селективного упущения, но более тонким способом, так как он затрагивает исторический метод или точку зрения автора. Последний пункт Полибиевой критики Тимея, сохранившийся в первой части книги 12 (о его ошибках в отношении Западной Средиземноморской географии) включает в себя Сицилию, Tимееву родину. Полибий стремится убедительно доказать ненадежность своего предшественника в том, что он оказывается "невежественным и далеким от истины" не только относительно сицилийских районов, но и касательно самых известных среди них (12.4d.4). В качестве примера Полибий избирает легенду о фонтане Аретузе у Сиракуз. Этот родник находится в западной части прибрежного острова Ортигии, рядом с соленой водой Великой гавани. Это и понятно, что его присутствие там породило легенду о его источнике. Tимей, пишет Полибий, "говорит нам, что фонтан Aретуза в Сиракузах берет свое начало от Aлфея, реки в Пелопоннесе, протекающей через Олимпию и Аркадию. Ибо, говорит он, эта река, уходя в землю и промчавшись четыре тысячи стадий под сицилийским морем, поднимается на поверхность в Сиракузах. Это стало ясно, говорит он, из того факта, что однажды, когда проливные дожди выпали во время Олимпийских игр и река затопила площадь святилища, Aретуза извергла массу навоза крупного рогатого скота, закланного в жертву на празднике, и принесла золотой кубок, который признали как происходящий с праздника и унесенный прочь" (12.4d.5-8).
Предложил ли Полибий конкретные комментарии к этой истории, мы не знаем. Эксцерпт, сохранившийся в сборнике "О мыслях", не продолжается. Вполне возможно, что он отчитывал Tимея за наивную доверчивость, или давал разъяснения о научной невозможности истории, или выдвигал какие-то другие доказательства того, что Алфей впадает в море, а не уходит под землю (Страбон, собственно, и приводит оба варианта). Но в пассаже, сохраненном эксцерптором, по крайней мере, Полибий, кажется, утверждает, что Tимей предложил подробности с навозом и золотым кубком в качестве свидетельства правдивости истории: "он говорит ... что это ясно из того факта, что ...". Иными словами, Полибий дает четкое впечатление, что Tимей поверил в историю, которую рассказал и, следовательно, сдуру прилип к старой легенде. Но можем ли мы быть уверены, что Tимей фактически заявил о своей собственной доверчивости в этих "свидетельствах"? Мы знаем, что Tимей не придумал эту историю и не первый сообщил о ней. Традиция, что Aретузa имела свой источник в Пелопоннесе, встречается у Пиндара в начале Nemean 1: "Святое дыхание места Aлфея/Дитя знаменитых Сиракуз, Ортигия" (Nem. 1.1-2). История золотого кубка в фонтане, по крайней мере, восходит еще дальше, к поэту Ивику в середине VI века. Следовательно в дни Тимея легенда уже была древней.
Якоби печатает отрывок об Аретузе как фрагмент 41b Tимея. Он включает в себя две другие ссылки на него. Фрагмент 41а происходит Historia Mirabilium Антигона Каристского, который приводит в принципе ту же историю с теми же двумя подробностями, но начиная словами "как Пиндар и остальные говорят"; Tимей цитируется только в конце пассажа. Фрагмент 41с происходит из Страбона (6.2.4), который начинает историю словами "рассказывают, что", снова приводит те же две подробности и наконец, заявив, что Пиндар "следует этим сообщениям", цитирует Nemean 1. Tимей, пишет он, провозглашает то же.
Без оригинального контекста доклада Тимея об Аретузе мы никогда не узнаем наверняка, какую позицию он занял по отношению к легенде. Трудно поверить, что он принял сказку как единственную истину. Не более ли вероятно, что Tимей на деле лишь отразил мнение сиракузян о том, что это было правдой, а не утверждал это от себя, как выходит по Полибию? Давайте представим, что от Геродота уцелели бы лишь разбросанные ссылки в трактате Плутарха о его kakoetheia. Тогда перед нами во многом был бы Плутархов Геродот: умышленный лжец, ненавидящий всех греков, изобретающий низменные мотивы, распространяющий вредоносные слухи, клевещущий на добрых людей.
Для Полибия Tимею нельзя ни в чем доверять, раз уж он заблуждается даже относительно собственной родины. Мы же в рассказе об Aретузе, в сообщении о римского ритуале октябрьской лошади, даже в дебатах о происхождении италийской Локриды можем обнаружить геродотовский штамм - стремление доносить о прошлом либо из первых рук, либо через посредников. Но Tимей не строго и не просто Геродот Запада, ибо существует важное различие. Тимей показывает значительно большую обеспокоенность в урегулировании дискуссии, отвечая на вопросы и привлекая своих предшественников по имени (часто в оскорбительных выражениях) с целью доказать их неправоту. Эта разница с Геродотом, на мой взгляд, представляет собой одну из интересных особенностей развития греческой историографии в эллинистический период, хотя Тимей и затеняется злонамеренным изображением Полибия.
До сих пор мы фокусировали наше внимание на свидетельствах в полемическом контексте книги 12, чье сильное искажающее влияние на виду. Когда же мы исследуем отношение Полибия к Tимею в другом месте его работы, мы находим некоторые интригующие результаты. Во введении к своей истории Полибий сообщает, что он начнет со 140-й Олимпиады (220-216), ибо именно в это время история стала органическим целым и события в Италии и Африке переплелись с происходящим в странах Азии и Греции (1.3.4). Он также отмечает, что в результате его история соединяется с Аратом, так как тот закончил свои мемуары на данный момент (1.3.2). Но вскоре после этого он объясняет, что его первые две книги будут реально освещать события перед предложенной им стартовой датой для того, чтобы объяснить, какие ресурсы, войска, государственное устройство и римляне и карфагеняне имели, когда они начали свою борьбу, победитель в которой мог затем попытаться овладеть всем миром (1.3.7-9). Это двухкнижное prokataskeue или "вводный раздел" (1.3.10) получает затем свое собственное введение в
1.5. Там Полибий утверждает, что его начальной датой будет 129-я Олимпиада (264-
260), в которую римляне впервые переправились в Сицилию; кроме того, здесь соединение с историей Тимея, так как он остановился в этой точке (1.5.1). Следовательно уже в первых пяти главах работы Полибий сам был связан с двумя предшественниками.
Арат первый упоминаемый предшественник, и Полибий подчеркивает на протяжении ранних книг, что его собственная история действительно начинается в 220 г. (1.3.8,1.13.7-8,2.37.2,2.71.7, 3.1.1-3,4.1.9). но в некоторых отношениях связь с Tимеем важнее для Полибия. Хотя он подчеркивает, что его собственная работа одна из всеобщих историй и состоит из событий, происходящих по всему миру, Рим явно занимает центральное положение. Именно невероятно быстрый подъем Рима к мировому господству заставляет его писать (1.1.5), именно Рим вызвал "переплетение" мировых событий (5.101.3, 5.104), и именно римская аудитория, частично по крайней мере, будет читать его работы (6.11; 31.22.8-11). Полибий должен был связать себя с Tимеем, поскольку последний был греческим историком par excellence для римлян. Tимей одним из первых обсуждал древнюю историю римлян - только Гиероним из Кардии делал это до него, и фокусирование Tимея на Западном Средиземноморье предположительно было более привлекательно, чем повествование Гиеронима об Александровых преемниках (Dion. Hal. Ant. Rom. 1.6.1 = Timaios T9b). И понятно из слов Полибия в книге 12, что Tимей действительно имел поклонников и защитников, с которыми Полибий напрасно спорил, что он писал историю плохо (12.25c.1; cр. 26d. 1-6, 28.6). Характерно, что в послесловии ко всей работе, когда Полибий рассматривает то, что он охватил, то не Арат упоминается как его предшественник, а Tимей (39.8.4).
Итак, несмотря на свою попытку уничтожить репутацию Tимея в книге 12, при открытии и закрытии своей работы Полибий ссылается на него без комментариев.
Конечно, как отмечалось выше, "продолжение предшественника не обязательно влечет за собой верность его историографическим принципам", и критика Полибием какого-либо автора не исключает его использования им в качестве источника. но я подчеркиваю, что яркий характер контраста между отношением Полибия к Tимею в остальной части работы по сравнению с книгой 12 должен побудить нас не принимать последнюю за чистую монету.
Несколько странно не найти никаких ссылок на Tимея в ходе обсуждения Полибием событий в Италии и Сицилии до 264 (1.6-12). Полибий заявляет, что он лишь кратко очертит причины первой Пунической войны и начинает свой очерк с разграбления Рима галлами в 386, прослеживая всего в шести предложениях римское завоевание Италии до осады мятежных римлян, которые захватили Регий в подражание мамертинцам в Мессане. Затем Полибий отступает немного, чтобы описать ситуацию с мамертинцами (одна глава) и приход к власти Гиерона в Сиракузах (две главы). Чуть больше двух глав достаточно, чтобы рассказать о дебатах и решении в Риме относительно войны, о переправе Аппия Клавдия и его победах над сиракузскими и карфагенскими силами, осаждающими его. Остаток 12-й главы состоит из объяснения Полибия необходимости предшествующего эссе.
Многое из этого охватывает снову, которую Tимей, наверное, уже обсуждал в "Пирре". Кроме того, синхронность событий в начале данного раздела - галльское разграбление, Анталкидов мир и осада Регия Дионисием I - побудила многих ученых предположить западного греческого историка источником этого резюме и Tимея как наиболее вероятного кандидата. К сожалению, из-за недостатка связанных с римлянами фрагментов, мы можем только догадываться о деталях, с которыми Tимей обсуждал этот период. Как мы видели в главе 2, лишь один фрагмент определенно засвидетельствован как происходящий из его работы о Пирре, и только три могут быть однозначно связаны с Римом (Polyb. 12.4b = F36; FF 59-61). Единственными признаками того, что работа вышла в свет после смерти Пирра в 272 (или даже его деятельности на Западе) являются два утверждения Полибия относительно конечных точек своего труда (1.5.1 и 39.8.4). Можем ли мы быть уверены, что Tимей вдавался в какие-либо подробности для периода 272-264? Когда Полибий говорит, что Tимей остановился на первой переправе в Сицилию, какое конкретное событие он имеет в виду - решение римлян идти на войну? фактическую переправу Аппия? поражение сиракузян и измену Гиерона? Без дальнейших свидетельств любой ответ на эти вопросы должен оставаться спекулятивным.
Если Tимей все же является источником, то он должен упоминаться Полибием в 1.14 вместе с Филином и Фабием Пиктором. Нет его полемики против Tимея в 1.12, где он объясняет, почему он вернулся к 264. Скорее всего он спешил дать читателю примерное представление о состоянии дел в Сицилии в 264 и не останавливался на спорах. Тем не менее, вполне вероятно, что римская аудитория, по крайней мере, могла связать сообщение об этом периоде с Tимеем (см. выше), независимо от того, у кого Полибий заимствовал. В 2.16, Полибий касается географического невежества Тимея, которое является одним и зключевых компонентов Полибиевой критики в 12-й книге. Еще за пределами книги 12 Тимей появляется в связи с Агафоклом с несколько иной точкой зрения отношения к тирану. В книге 15, обсуждая надлежащую тему для серьезной истории, Полибий пишет, что "Агафокл, как говорит, издеваясь над ним, Тимей, начав как горшечник и оставив колесо, глину и дым, пришел молодым человеком в Сиракузы" (Polyb. 15.35.2 = F124c). Уолбэнк утверждает, что Полибий здесь "осуждает Тимея как злонамеренного и однобокого в укрывательстве заслуг и достижений Агафокла". Однако, "кто не знает", спрашивает Полибий в другом месте, "что Агафокл, тиран Сицилии, был жесток, когда приходил к власти, но мягок на троне?" (Polyb. 9.23). Tимей не упомянут здесь, но мы видим, что он был не одинок в своем изображении, по крайней мере, начала карьеры тирана. Опять же, "хотя ожесточение Тимея против Агафокла правителя Сицилии может показаться преувеличенным, тем не менее оно справедливо, ибо он возводит обвинение против врага, злого человека и тирана" (Polyb. 8.10.12 = F124a). Полибий кажется утверждает, что Агафокл заслужил если не оскорбления от Тимея, то по крайней мере весьма негативного портрета.
Наконец, отметим кратко, что Полибий и сам не чужд того, за что он критикует других авторов. Прежде всего мы можем указать на его знаменитую обличительную речь против Филарха, автора так называемого "трагического" стиля истории, который сценами со стенаниями и страданиями стремится пробудить эмоции у читателя (Polyb. 2.56.6-12). Тем не менее, мы находим их в достатке и у Полибия, например повествование о гибели Агафокла Александрийского, регента при Птолемее V в Египте, включая его жену, совсем как у Филарха обнажающую грудь в тревоге (15.31.13), увод карфагенских заложников в начале третьей Пунической войны (36.5.6-8) и появление жены Гасдрубала с детьми при падении Карфагена (38.20.7-10).
Что касается его критики Tимея в частности, то Полибий отчитывает его не только за чрезмерные оскорбления других авторов и исторических деятелей, но и за неумеренную похвалу Тимолеонту (12.23). Однако Полибий попал здесь под собственный огонь: Посидоний, по словам Страбона, обвинял его в преувеличении подвигов Тиберия Гракха в Испании с целью выслужиться перед ним (Strabo 3.4.13 = FGrH 87 F51). В большем масштабе можно утверждать, что героизация Тимеем событий в Сицилии и на Западе находит параллель в попытке Полибия уравнять деятельность Ахейского Союза с событиями в Риме, Италии и эллинистических царствах.
Мои примеры не предназначены сделать так, чтобы Полибий выглядел плохо. Скорее, они указывают на несколько искусственный характер полемики древних историков со своими предшественниками. Полибий добавляет два ограничения на свою критику других авторов: 1) не заходить за рамки описываемого периода и 2) не увлекаться и обсуждать только то, "что полезно и правильно для истории" (2.56). Но, как мы видели, книга 12 нарушает эти правила во всем. И следовательно, не только Полибий искажает наш образ Tимея непосредственно через его изображение в книге 12, но и сама полемика имеет "запас" увлекаемости, что снижает ее значимость в том, что она может сказать нам о реальной историографии Тимея.
Одним из наиболее убийственных упреков Полибия Tимею (то есть, в глазах Полибия) является тот факт, что он провел пятьдесят лет в изгнании в Афинах, и, следовательно, вдали от событий, о которых он сообщает. Действительно Полибий утверждает, что сам Tимей признавал отсутствие у себя опыта войны и незнание мест: "Tимей говорит в своей тридцать четвертой книге: "проведя пятьдесят лет непрерывно вдали от дома в Афинах, он, по общему мнению, был (egeneto) совершенно не искушен в военных делах, ни имел никакого личного знания мест" (12.25h.1).
Этот признание якобы стояло в начале его сообщения об Агафокле. Очевидно, что факт длительного изгнания был важным реквизитом в структуре Полибиевой полемики, потому что он уже утверждал это раньше, в 12.25d.1, где он говорит, что Тимей провел почти пятьдесят лет в Афинах. Полибий стремится не только обратить внимание на недостатки своего предшественника, но и запустить в определение "прагматической истории" Полибия грандиозные достижения, сделать более эффектным контраст с неудачей Tимея. Действительно фигура Tимея обрамляет это обсуждение прагматической истории, так как Полибий возвращается побить свою несчастную жертву еще раз в 12.25е.7, где он сравнивает его с человеком, который считает себя опытным художником после простого просмотра древних шедевров.
Однако, возникает текстовая проблема с этой "цитатой" Tимея из-за эпитоматора или, возможно, даже по вине самого Полибия. Оно вводится словосочетанием "Tимей говорит", но последующий глагол появляется в рукописи в индикативе (egeneto) вместо ожидаемого инфинитива косвенной речи. Якоби предполагает, что скорее всего "Полибий превратил упоминание Тимея о его долгом изгнании из родной Сицилии в общепринятое признание, вредящее его репутации как историка". В любом случае кажется маловероятным, чтобы Tимей "признал", что он не имел никакого военного опыта и не осматривал места, о которых писал. Если Tимей упоминал о своем долгом изгнании, то, вероятно, оплакивая утраченную родину или ощущая бессилие перед Агафоклом.
Важной особенностью всего этого является не столько сам факт полемики. Здесь прямой контраст между Tимеем и Полибием. Опять же, Полибий в некоторых отношениях пытался заменить Tимея как греческий историк Рима. Действительно, из последнего раздела книги наиболее заметно, что Полибий воюет против репутации Tимея как специалиста по истории Западного Средиземноморья, доходя под конец до раздражения (12.25c, 26d, 28.6). Когда Полибий отчитывает Tимея за постоянное возвеличение Сицилии над остальным эллинским миром, отвергая его тему "стакана" (12.23.7) по сравнению с ойкуменой, это не просто предубеждение материкового грека против его давно затерянных, полуварварских кузенов на Западе; представитель, образец тех историков, с которыми неблагоприятно сравнивается Тимей, это, по сути, Полибий. Это полемика в роли тонкого самопиара. В общем, полемический контекст свидетельств, сохраненных Полибием, имеет серьезные последствия для нашей способности изучить Tимея. Я попытался в этой главе выдвинуть на первый план эти искажения; далее мы рассмотрим Tимея в контексте его времени.
Являясь уроженцем Taвромения, Tимей провел как минимум пятьдесят лет своей жизни на чужбине, изгнанный из Сицилии Агафоклом где-то после 317. Но, в отличие от других известных ссыльных древности, он не кочевал из города в город и не влачил жалкое существование на краю цивилизации. Вместо этого он поселился в городе, который лежал в самом центре греческого мира: Афинах. В конце четвертого века, правда, афиняне уже не представляли серьезной политической и военной силы, как раньше, хотя город сохранил колоссальное стратегическое значение, о чем свидетельствуют усилия Кассандра и Деметрия Полиоркета заполучить над ним контроль. Военно-морской флот Афин был практически сведен к нулю после поражения в Ламийской Войне в 322. Без него Афины не только утратили свою способность к проведению самостоятельной внешней политики, но и попали в зависимость от другой державы в снабжении себя зерном. Хуже всего, македонский гарнизон оккупировал Mунихию и Пирей в 322 и оставался там следующие сто лет. За время своей эмиграции Tимей увидел "философский режим" Деметрия Фалерского, пресловутое пребывание Деметрия Полиоркета в Парфеноне и, позже, его прием в городе как бога, восстановление демократии по крайней мере два раза, длительные осады со страшным голодом в результате (опять же по меньшей мере в двух случаях), посещение Пирром Эпирским и последнюю попытку Афин освободить Грецию, окончившуюся их поражением от Антигона Гоната в Хремонидовой войне 267-262 и, в сущности, положившую конец афинской независимости.
Позвольте нам сперва исследовать связи между Афинами и греческим миром, включая Западное Средиземноморье, за это самое время, начиная от изгнания Тимея. Мы уже затронули в предыдущей главе одну из этих связей: кампанию Офеллы, правителя Кирены, для присоединения к Агафоклу в нападении на Карфаген в 308. Агафокл, пойманный в ловушку в Сиракузах карфагенянами в 310, ушел из города с наемной армией и начал свое собственное вторжение в Африку, надеясь вынудить карфагенян снять осаду его города. Он также обратился за помощью к Кирене, где Офелла, бывший соратник Александра, был водворен в качестве "смотрящего" Птолемеем в 322 (Diod. 18.21.7-9). Предположительно, Oфелла имел виды на североафриканскую империю, и эти двое согласились расколоть карфагенские владения на Африку для Офеллы и Сицилию для Агафокла. Вскоре после прибытия Офеллы, однако, Агафокл убил его и взял на службу его наемное войско, которое включало неизвестное число афинян. Диодор говорит нам, что по заключении союза Офелла отправил посольство к афинянам, прося их помощи в кампании, на который призыв "многие афиняне охотно откликнулись" (Diod. 20.40.5-6).
Во-первых, Диодор заявляет, что афиняне ответили благоприятно на призыв Офеллы потому, что в дополнение к некоему неуказанному "рвению, которое он показал для города" он имел и близкую личную связь с ними, поскольку женился на афинянке Евфидике, дочери Mильтиада. Евфидика не только происходила из афинской элиты и была членом одной из самых известных афинских семей (Mильтиад, как упоминает Диодор, вел свой род от своего тезки, который командовала победным войском при Марафоне в 490). Кроме того, мы знаем, что у Eвфидики был сын от Офеллы, из погребальной надписи. У ее отца были свои собственные связи с Западом. Одно сообщение об эпимелетах или кураторах афинских верфей за 325/4 сохраняет декрет об основании где-то в Адриатике поселения (неизвестно, просто ли военно-морской станции или фактически колонии) для защиты афинских поставок зерна от пиратов. Основателем колонии был Mильтиад из Лакиад, по-видимому отец Евфидики. Мы не знаем, была ли она уже замужем за Офеллой в эту дату, но брачный союз, должно быть, имел место перед его кампанией против Карфагена в 309, мы не удивимся, если и после 322, когда он стал правителем Кирены. Тогда это указывало бы не только на важную связь для Mильтиада как ойкиста адриатического поселения и элитного афинянина с новыми державами греческого мира, но также и на попытку Птолемея, чьим губернатором был Офелла, наладить связи с Афинами (вечное его беспокойство) и возможно получить доступ и к Адриатике также.
В результате, в то время как Афины как политическое сообщество, возможно, потеряли власть и влияние после поражения в Ламийской войне в 322, там оставались люди вроде Мильтиада, которые продолжали играть важные роли в делах преемников Александра. Свидетельство важности Mильтиада и его семьи усилены фактом, что Eвфидика вышла замуж за Деметрия Полиоркета после смерти ее первого мужа от рук Агафокла в 308. Через этот брак, Деметрий вызвал любовь к себе афинян, которых он недавно "освободил" (см. ниже), и возможно он рассматривал это как способ плотнее привязать к себе город. Не менее важно, что он получил связь и с северной Африкой через прежнее родство Евфидики с Oфеллой (и ее сыном от последнего), и с Адриатикой через ее отца. Следует отметить, что и Агафокл был активен в обеих этих областях.
Свидетельства, что Афины как политическое сообщество, вне отдельных наемников и членов элиты, были замечаемы в качестве, по крайней мере, потенциального игрока в борьбе между Агафоклом и Карфагеном, могут быть представлены надписью с информацией о присутствии посольства в Афинах, которое, как предполагают, было карфагенским на основании приведенных в ней имен: "... и позвать также послов в пританей как гостей на обед на следующий день: Синала и Бомилькара. И пусть секретарь пританея напишет этот декрет на каменной стеле...". Надпись, к сожалению, очень фрагментарна, и ее точный контекст неясен, так как имя архонта не уцелело. Уолбэнк назначал надпись 333, хотя позже передумал. Но на основании формы букв ее можно датировать где-то концом четвертого столетия. Первоначально отнесенная Кёлером к периоду 330-300, она было недавно назначена Стивеном Трейси по работе резчика на 320-296. В то время как более раннее датирование давало возможность соединения надписи с посольством 333, более точное исследование Трейси оказывает дальнейшую поддержку Христиану Хабихту. Тот предполагает, что Деметрий, возможно, положил глаз на получение контроля над Киреной. Возможно, Карфаген отправил послов, чтобы убедить афинян не отвечать на просьбу Офеллы о помощи. Даже если дело обстоит не так, надпись, по крайней мере, показывает, что Афины и Карфаген вели официальные дела какое-то время в течение последних двух десятилетий четвертого столетия, периода прибытия Тимея в город.
Как город с огромным населением и относительно небольшим количеством пахотной земли, Афины с классического периода в большой степени зависели от импорта продовольствия для своего выживания. Перед серединой четвертого столетия город (и Греция в целом) в значительной степени полагался на Фракию и черноморские области для поставок зерна. Но после поражения от Филиппа при Херонее в 338 мало того, что Афины теряли свою способность защищать и обеспечивать отгрузки зерна с севера, этот источник поставок прогрессивно разрушался из-за македонских войн. Грецией. Следовательно в это время, мы начинаем видеть свидетельства попыток афинян разносторонне развивать свои источники зерна среди других мест из Сицилии и Египта.
Мы знаем, что Сицилия стала особенно важной для афинских поставок зерна в 330-е и 320-е, и Гиерон II в середине третьего столетия очевидно экспортировал зерно в Восточное Средиземноморье. А насчет прошедшего периода? Рост Агафокла к господству с 317 предположительно нарушили торговлю и производство в Сицилии, и смутные времена после его смерти в 289 до прихода к власти Гиерона II в Сиракузах в начале 260-х не могли быть слишком благоприятны для экспорта зерна. Но с 310 до 289 Сицилия могла быть поставщиком. Весьма фрагментарная афинская надпись, датируемая 302/1, чествует неизвестного человека за продажу зерна "по хорошей цене" и за внесение вклада "для покупки еды"; ссылка на Сицилию в родительном падеже вероятно указывала на источник зерна или на торговца непосредственно. Эти почетные декреты были связаны с нехватками зерна, навлеченными попытками Кассандра взять обратно Афины после падения Деметрия Фалерского ("Четырехлетняя война"). В результате у нас могут быть свидетельства долговременной важности Сицилии как источника зерна во время господства Агафокла. Можно предположить также, что у Тимея был бы большой интерес к разговору с этими торговцами для поиска информации о событиях на его родине.
Мы видели связи Афин с Западом в конце четвертого столетия до сих пор с точки зрения отдельных наемников (Офелла), элитного брака (Eвфидика), посольства из Карфагена и поставок зерна. Мы также знаем, что город оставался важным активом для преемников Александра. Один из этих преемников, фактически наладил довольно близкую связь с городом: Деметрий Полиоркет, сын Александрова генерала Антигона Одноглазого. В результате его присутствия у Афин были бы дополнительные контакты с Западом во время пребывания Тимея.
Отношения Деметрия с Афинами были и теплыми и холодными за двадцатилетний период. Афины принимали его как спасителя несколько раз, но дважды и предали в его самые темные часы. Он спас город от одной осады, затем осаждал его сам в течение двух лет, доведя жителей до отчаянного голода только чтобы показать им невероятную мягкость, когда они сдались. Афиняне первоначально предложили ему Парфенон как частную квартиру, затем отослали его жену, куртизанок и багаж при первой возможности. Очевидная напряженность в отношениях не удивительна. Много афинян все еще лелеяли мысль о свободе и автономии как и любой другой греческий город, но они больше не могли защитить или накормить себя без помощи одного из влиятельных македонских генералов, ссорящихся за части Александровой империи. Абсолютная действительность столкнулась с глубоко внедренными идеалами. Деметрий, со своей стороны, отчаянно нуждался в Афинах и для доступа через них к греческому материку и как в базе для своих непревзойденных военно-морских сил. Он был готов сначала согласиться с учреждениями и риторикой демократии, но Афины всегда были для него лишь кусочком в гораздо большей стратегической игре.
Деметрий дважды занимал Афины, и как нейтрал и как враг: с 307 до 301 и опять с 295 до 287. С 317 до 307 город по существу был частью домена Кассандра, за которой "наблюдал" его регент Деметрий Фалерский. Характер и масштабы власти первого Деметрия остаются несколько неясными. Диодор называет его эпимелетом, Полибий простатом. Продолжение работы над эпиграфическими свидетельствами все более и более разрушало основание для старого представления о нем как об антидемократическом тиране. Мы можем сказать наверняка, что он пересмотрел законы Афин и назначил комиссию из семи номофилаков взамен процедуры graphe paranomon. Также понятно, что его меры, нацеленные на финансовую реформу и в общественных и в частных сферах, сделали его непопулярным у граждан. Но свидетельства, кажется, указывают на то, что внутренне, по крайней мере, машина демократии продолжала функционировать. Вместо того, чтобы действовать просто как марионетка Кассандра, Деметрий Фалерский, возможно, искренне пытался улучшить положение афинян в будущем, признавая действительность их текущей ситуации. Ибо независимо от его точной роли македонское господство наложило два неизбежных ограничения на афинскую демократию: минимальную собственность для прав гражданства (хотя уменьшенную до половины установленного Aнтипатром в 322) и македонский гарнизон на укрепленной территории Mунихии в Пирее (Diod. 18.74.3).
В 307 Антигон и его сын Деметрий, тогда правители значительной части Малой Азии и Сирии, начали кампанию против материковой Греции, якобы чтобы восстановить свободу и автономию греческих городов, но в действительности чтобы ослабить Кассандра (и Птолемея) и улучшить свое собственное положение. Афины, конечно, были их первой целью. Движение очевидно удивило их противников, поскольку, когда флот Деметрия появился от Пирея, он был принят за Птолемеев и получил разрешение войти в не встретившую сопротивления гавань. С борта Деметрий объявил, что отец послал его освободить афинян, изгнать гарнизон и восстановить их традиционные законы и правление. Афиняне радовались, провозглашая его "благотворителем и спасителем"; Деметрий Фалерский сбежал со своими партнерами в Фивы, гарнизон был изгнан из Мунихия и восстановлена демократия, хотя ее существование теперь зависело от доброжелательности ее освободителей (Plut. Demetr. 8-10; cр. Polyaenus Strat. 4.7.6).
Однако, Деметрий уехал из Афин, чтобы противостоять Птолемею (нанеся ему поражение у Кипра в 306) и затем осадить Родос (305 и 304). В то время как он отсутствовал, Кассандр попытался взять обратно город, разместив гарнизоны в аттических крепостях Филе и Панактии и отрезав поставки продовольствия. Отчаянное положение, до которого Афины были доведены осадой Кассандра, вынудило Деметрия наконец оставить свои усилия против Родоса. Прибыв с 330 военных кораблей, он высадил свои войска в Беотии, двинулся против Кассандра на север через Фермопилы и еще раз освободил Афины (Plut. Demetr. 22.8-23.3).
Но большая доброжелательность, которую чувствовали афиняне к Деметрию, исчезла за зиму 304/3 из-за его вопиюще роскошных, безнравственных и высокомерных манер, как повествует Плутарх (Plut. Demetr. 24, 26, 27). Какова бы ни была правда некоторых из этих историй - оргии в задней палате Парфенона, невинные мальчики, совершавшие самоубийство, чтобы избежать домогательств Деметрия, и 250 талантов, собранных с афинян и потраченных на мыло для куртизанки Ламии - существуют достоверные свидетельства, по крайней мере, для двух инцидентов, которые подчеркивают разногласия между эллинистическим царем и городом. Во-первых, Деметрий вмешался, требуя отмены приговора, вынесенного афинскими присяжными против одного из его соратников. Когда Ассамблея ответила декретом, запрещавшим царю поступать так в будущем, Деметрий отреагировал настолько бурно, что афиняне полностью изменили свое решение и вместо этого издали указ, который гласил: что ни повелит Деметрий, то будет санкционировано богами и справедливо для человечества (Plut. Demetr. 24.9). Во-вторых, на обратном пути из кампании в Пелопоннесе Деметрий объявил о своем желании быть посвященным в Элевсинские мистерии зараз. Мало того, что это противоречило обычной практике, которая включала ожидание одного года между первыми двумя этапами и заключительным шагом, церемонии обычно проводились лишь в конкретные месяцы. Стратокл, наиболее сговорчивый афинский политик, устроил, что текущий месяц был переименован дважды - чтобы удовлетворить желание царя. Разочарование по поводу зависимого положения Афин и гнев горячих демократов против ублажателей царя отражены в стихах Филиппида, направленных на Стратокла и сохраненных Плутархом (Plut. Demetr. 26.5, 12.7). Зная чувства Тимея по этому поводу (см. ниже), мы можем предположить, что он разделил бы негодование Филиппида, по крайней мере, на моральном уровне.
Однако в результате, когда Деметрий и его отец потерпели поражение при Ипсе в 301, афиняне воспользовались случаем, чтобы избавиться от нежелательного теперь гостя. Покинув поле битвы и достигнув побережья в Эфесе, Деметрий отплыл в Афины, где он оставил часть своего флота, деньги и по крайней мере одну из своих жен (Деидамию; мы, к сожалению, не знаем судьбы его афинской невесты Евфидики). Но когда он достиг Кикладов, афинское посольство встретило его с известием, что по решению народа царям запрещено вступать в город и что Деидамия доставлена в Мегару (Plut. Demetr. 30.2-4). Деметрий остался царем без царства.
Хотя Деметрий не всегда присутствовал в Афинах с 307 до 301, мы замечаем некоторые следствия его пребывания в городе. Кроме того, у нас есть эпиграфические свидетельства отношений между городом и Деметриевыми партнерами. Надпись, датируемая 303/2, приводит декрет, чествующий некоего Oксифемида из Ларисы в Фессалии с награждением его золотым венком и правами гражданства для него и для его потомков, "так как он боролся за царей и за свободу греков", вероятно, во время Четырехлетней войны с Кассандром (307-304). Отец Оксифемида Гиппострат служил с Антигоном и был назначен его генералом в Мидии в 315. Его (вероятный) дядя Мидий, военно-морской командующий у Антигона, также был почтен афинянами во время этого периода. Мидий, как и Оксифемид вероятно находился в свите Деметрия еще в 294-287, судя по надписи из Фессалии. Афиней пишет, что оратор и историк Демохар критиковал афинян за то, что из подхалимства к придворным Деметрия они называли храмы Афродиты именами его гетер и воздвигали алтари "льстецам" царя, включая Оксифемида (Athen. 6.253a). Тимей кажется разделял Демохарово мнение на этот счет: он резко критикует Каллисфена за его лесть Александру и хвалит Демосфена за отказ предоставлять божеские почести для царя (Polyb. 12.12b.2-3 = F155). В любом случае Oксифемид оставался близким другом Деметрия до смерти последнего в 283, и он будет играть важную роль в связях с Западом (Athen.14.614).
В 303 или около Деметрий женился на Деидамии, сестре Пирра, молодого царя Эпира. Вероятнее всего этот шаг был сделан с прицелом на Македонию - Пирр будет использоваться в качестве противовеса Кассандру несколько раз, а Деидамия была близкой родственницей Александра. Прадед Пирра и Деидамии Алкет был также прадедом Александра через Олимпиаду.
У нас очень мало ясной информации о событиях в Афинах в течение шести или семи лет после сражения при Ипсе. Город пытался поддерживать нейтралитет по отношению к царям. Эта политика зависела от равновесия сил, которое позволяло небольшим государствам (которыми теперь были и Афины, несмотря на их стратегическое значение) сохранять независимое существование. Эта ситуация держалась лишь до смерти Кассандра весной 297; когда его сын Филипп умер почти сразу после того и его другие сыновья, Александр и Антипатр, стали ссориться из-за наследования, возник вакуум власти, и хрупкое равновесие нарушилось. Еще перед смертью Кассандра, однако, кажется, Афины пострадали от жестокой внутриполитической борьбы, как отмечено в фрагменте Оксиринхского папируса, приписываемого Флегонту Тралльскому (P. Oxy. 2082 = FGrH 257a). В какой-то момент между 300 и 295 Афины подпали под правление тирана Лахара, друга Кассандра. Деметрий, создавший огромный флот еще раз, увидел в смерти Кассандра и/или во внутренней борьбе в Афинах возможность вмешаться и осадил город в 296. Столкнувшись с перспективой голода - от человеком, который спас их от него лишь десятилетием ранее - афиняне уступили, продержавшись год (Plut. Demetr. 33; Paus. 1.25.7).
Деметрий вошел в город, созвал людей в театр, окружил их солдатами, но лишь слегка упрекнул афинян за прежнее поведение и приказал доставить еду. Свободная демократия, однако, не вернулась даже частично, и в течение следующих восьми лет Афины оставались под контролем Деметрия с олигархией и македонскими гарнизонами не только в Пирее, но и на холме Мусей в городе (Plut. Demetr. 34.4-7). Деметрий не использовал Афины как свой штаб долгое время, так как вскоре оказался объявленным царем Македонии (Plut. Demetr. 36-39).
Хотя Афины не были столицей Деметрия, они участвовали в его контактах с Западом во время этого периода (с 295 до 287). Как царь Македонии, Деметрий был вынужден обращать пристальное внимание на своего нового западного соседа, Эпир, которым управлял тогда другой невероятный герой, Пирр. Этот предполагаемый потомок Ахиллеса был полностью инкорпорирован в дела диадохов после 301 - он сражался вместе с Деметрием при Ипсе, женился на дочери Птолемея и боролся с Деметрием и Лисимахом за Македонию - но его царство также глядело и на Запад, включавший Адриатическое побережье, Италию, Сицилию и Карфаген. Ему и Деметрию, как царям Эпира и Македонии соответственно, было почти суждено иметь антагонистические или по крайней мере подозрительные отношения. Деидамия, сестра Пирра и жена Деметрия, умерла приблизительно в 300, упразднив связь между ними (Plut. Demetr. 32.5). Кроме того, Пирр был конкурентом Деметрия в установлении контроля над Македонией после смерти Кассандра. Наконец, как сосед Македонии Эпир был полезным и привлекательным инструментом для других царей, у которых все еще были стремления управлять родиной Александра.
Одним из тяжеловесов в западной части греческого мира, с которым Пирр и Деметрий имели деловые отношения, был Агафокл, тиран Сиракуз и в то время правитель восточной половины Сицилии. Агафокл захватил контроль над Сиракузами путем кровавого переворота в 317 и за пять лет овладел большой частью Сицилии, но его амбиции, как и у Дионисия I до него, не ограничивались одним только островом. Мы уже видели первое проявление политики Агафокла в мире диадохов: его союз с Офеллой, правителем Кирены, против Карфагена в 309/8. Он был также очень активен в южной Италии, области, которая уже получила внимание со стороны материковых держав в лице Aрхидама Спартанского (338), Александра Эпирского (330-е) и Клеонима Спартанского (303/2). Наконец, мы знаем, что Агафокл, в подражание преемникам Александра на Востоке, принял титул царя около 304. То, что у природы правления Агафокла были свои корни в традиции сицилийской тирании, не следует отрицать. Но факт, что он принял титул короля на данный момент, показывает, что он считал себя равным преемникам Александра (Diod. 20.54.1).
После 304 Агафокл сделал более конкретные шаги, чтобы войти в политику диадохов, возможно (как с Офеллой в 309) в поисках союзников во время новой войны против Карфагена. Он пытался достигнуть этого особенно с помощью династических браков. Юстин пишет, что когда Агафокл приблизился к смерти в 289, он отправил жену Феоксену и двух своих юных сыновей на ее "родину в Египет" вместе с сокровищами и другими "знаками царской власти" (Just. Epit. 23.2.6). Феоксена иначе неизвестна, но предполагая, что Агафокл (который ранее был женат дважды) не женился бы на обычной египтянке, ученые решили, что она падчерица Птолемея I Сотера (дочь Береники от прежнего брака). К сожалению, мы не знаем ни даты брака, ни его инициатора, ни степени политических отношений, его окружающих, Но если идентификация правильна, она показывает не только усилия Агафокла сделать свое присутствие ощутимым в более широком греческом мире, но и свидетельствует о том, что его притязания были до некоторой степени приняты восточными царями: царские дочери представляли ценный политический капитал и не выходили замуж за кого попало.
Более устойчивые свидетельства существуют о других династических отношениях, изобретенных Агафоклом. Вероятно, в 295 его дочь Ланасса вышла замуж за Пирра, первая жена которого Антигона - дочь Птолемея - недавно умерла. Оба царя, казалось бы, извлекли немалую выгоду из этого союза, так как Ланасса принесла с собой в приданое остров Коркиру: Пирр приобретал ценное владение, в то время как Агафокл мог все еще рассчитывать на лояльность острова, не прилагая сил, чтобы удержать его (Plut. Pyrrh. 9.1-2). Обстоятельства, при которых этот остров прибыл под контроль Агафокла, неясны, но кажется, он воспрепятствовал тому, чтобы его взял Кассандр (Diod. 21.2.1). Коркира имела большое стратегическое значение с политической точки зрения и экономической, лежа на стыке восточного и западного греческих миров: она давала контроль над проходом через Ионическое море на запад и доступ к Коринфскому заливу. И Кассандр и Деметрий проявили к ней серьезный интерес. Еще раз подтверждая свои виды на Запад, Деметрий по сообщениям планировал провести канал через Истм (Strabo 1.3.11; Pliny HN 4.6.10).
К сожалению для Пирра сама Ланасса оказалась далеко не пешкой на эллинистической шахматной доске. После смерти Антигоны Пирр женился еще два раза, на неназванной пеонской принцессе и на дочери Иллирийского царя Биркенне (Plut. Pyrrh. 9.2). В то время как эти дополнительные союзы почти окружили его врага Деметрия в Македонии, Ланасса, предположительно расстроенная тем, что "ее муж предпочитает ей варварских жен" решила искать другого царственного партнера, и зная, что Деметрий "среди царей был наиболее готов жениться на ней", она предложила ему себя в 291 или 290 (Plut. Pyrrh. 10.7). Деметрий, как и предвидела Ланасса (или ее отец), быстро использовал в своих интересах возможность получить не только новую жену, но и точку опоры на Западе, поскольку, вдобавок к союзу с Агафоклом, который произвел бы этот брак, Ланасса все еще распоряжалась своим приданым, Коркирой, где Деметрий скоро разместил гарнизон. Наиболее вероятное объяснение, казалось, было бы, что новый брак Ланассы отражал изменение в политике Агафокла по отношению к восточным царям в том смысле, что Агафокл "переехал" от Птолемея к Деметрию, как считает большинство ученых, однако, есть мнение, что Ланасса сделала этот финт самостоятельно, по личным мотивам.
После заключения брака на Коркире молодожёны вступили в Афины с большой помпой, вероятно в 290, во время Элевсинских мистерий. Именно в этом случае афиняне исполняли известный итифаллический гимн в честь Деметрия, принимая его как единого истинного бога (Athen. 6.253d-f). А ведь когда-то они казнили своих граждан за низкопоклонство перед персидским царем; теперь же составляли гимны живущим людям. Тимей также, должно быть, засвидетельствовал это обожествление смертного македонца. Но его отвращение было, вероятно, еще больше, чем в предыдущем случае (в 307), так как церемония теперь включала и дочь Агафокла как жену бога! Записал ли он свои мысли по этому поводу в своих "Историях", мы не знаем, но поскольку брак касался политических дел Агафокла, вполне возможно, что на приеме Ланассы в Афинах он задержался поподробней.
Возможно, что еще более важно, если мы рассмотрим случай с точки зрения Афин и Запада, то увидим весь проект Тимея в ином свете. Мероприятия Агафокла в 290 не были далекими, мелкими, несущественными делами незначительного сицилийского тирана; они имели место в Афинах перед глазами афинян, и как часть политики Деметрия имели реальное влияние на судьбу города. Тимея кроме того, вид Ланассы, которой поклонялись как богине, возможно, побудил задаться вопросом "Что афиняне знают об этой женщине и ее отце? Известно ли им, во что они (через Деметрия) вовлекают себя?" Случай этот если и не мотивировал Тимея так спрашивать, то безусловно позволит нам более четко определить контекст, в котором можно проанализировать его работу: потребность объяснить Агафокла и Запад афинянам.
Отношения между Агафоклом и Деметрием были закреплены обменом посольствами в 289: тиран послал своего сына (тоже Агафокла) к Деметрию, который принял его с теплотою; молодого Агафокла сопровождал при возвращении Оксифемид, давний друг Деметрия. Диодор, по сути, передает (21.15), что Oксифемид был послан для мониторинга Сицилии. В качестве мужа Ланассы Деметрий скорее всего уже нацеливался на получение контроля над царством Агафокла (так же как Пирр мог бы претендовать на регион через своего сына от Ланассы). Посещение Оксифемидом Сицилии оказалось намного более богатым событиями, чем он мог ожидать. Поскольку в то время как он был там, старший Агафокл умер или от неуказанной болезни или от отравления, которое привело к гангрене рта (Diod. 21.16.5; Just. Epit. 23.2). Версия, сохраненная Диодором, утверждает, что Агафокл был только парализован и неспособен говорить, когда сам Оксифемид положил его на погребальный костер. Смерть Агафокла привела к возобновлению распрей в Сиракузах и Сицилии, после того как его сын и преемник был убит Агафокловым внуком (через другую жену), Aрхагатом. Мы никогда не узнаем, сколько из того, о чем сообщали, было верно, но Оксифемид, конечно, представлял из себя вероятный источник для информации Тимея о конце Агафокла. Афины же сбросили македонское господство в 287 (Plut. Demetr. 46).
В целом, пятьдесят и более лет, которые Tимей прожил в Афинах - примерно с 310 по 260 - стали периодом кардинальных политических изменений, разрушительных войн, тирании в чередовании со свободой, и, несмотря на все это, временем интенсивной интеллектуальной деятельности. Именно в этой окружающей среде Tимей провел большую часть своей взрослой жизни и сочинил свою историю. Вполне возможно, что на Сицилию он так и не вернулся. Какие отношения имел он с блестящими величинами культурной и интеллектуальной элиты, Meнандром, Деметрием Фалерским, Tеофрастом, Демохаром, Филохором? Насколько глубоко впитал он академическую атмосферу города? Можем ли мы обнаружить влияние современных политических и военных событий на его работу? Удивительно, но современные ученые уделили относительно немного внимания ответу на эти вопросы. Браун, который явно признает важность Афин для нашего понимания Тимея, посвящает лишь приблизительно четыре страницы теме, Пирсон проводит даже меньше времени на этом, несмотря на замечание, что эти пятьдесят лет, потраченные Тимеем в Афинах, "были богаты событиями и критическими годами" в истории города. Якоби, в свою очередь, думал, что основное значение Афин для работы Tимея лежит в собраниях книг, к которым он предположительно имел там доступ.
Момильяно наиболее ярко изобразил Тимея в изгнании, сравнив сицилийского эмигранта с Менандровым Дисколом, мизантропом: Тимей ушел в себя, сконцентрировавшись на книгах, которые напоминали ему о его далекой стране и варварском Западе; его ненависть к тиранам Сиракуз и к карфагенянам усилилась в городе, занятым другими делами. Он стал замкнутым, педантичным, суеверным и злонамеренным ученым, как его описали традиция и в особенности Полибий. Следуя Полибию, Нибур рисовал Тимея как среднего, несчастного человека, который ненавидел всех великих героев и с восторгом поносил их. По мнению Бьюри Тимей был "полным педантом без чувства меры и неспособным различить серьезного от тривиального. Якоби считал воззрения Тимея не только 'архаичными', но и совершенно устарелыми, банальными, мещанскими и внутренне противоречивыми, потому что у него не было ни философии истории, ни ощущения окружающего мира. Насколько вероятна эта картина? Действительно ли возможно, что Тимей был настолько абсолютно незатронут политическими и интеллектуальными событиями, имевшими место в городе? Он не хотел писать о сражениях между преемниками Александра,"пристально и нежно глядя на Запад ностальгическим взором", по выражению Момильяно.
Не собираясь писать культурную и интеллектуальную историю Афин тех лет, я лишь остановлюсь на Аристотеле и Демохаре, которые появляются в фрагментах работы Тимея как объекты его полемики; касательно еще одного, Филохора, у нас нет никакого прямого свидетельства его соприкосновения с Тимеем, но параллели между интересами и взглядами этих почти современников принуждают нас постулировать между ними контакт, если не влияние.
В F156 (= Polyb. 12.8) Тимей обвиняет Аристотеля в клеветнических слухах относительно жителей италийской Локриды. Философ утверждал, вероятно в работе о государственном устройстве города, что колония была основана рабами, беглецами и прелюбодеями. Полибий, который сообщает о дебатах в виде примера чрезмерной критики Тимея, говорит нам, что "по словам Тимея [Аристотель] заявляет эти вещи настолько уверенно, что могло бы казаться, будто он был одним из генералов только что нанесших поражение персам в битве у Киликийских ворот, он непосредственный виновник победы..." (Polyb. 12.8.3). Ссылка на сражение при Иссе (333) может озадачить нас на первый взгляд. Мы не можем сказать наверняка, когда Тимей написал эту часть полемики, но в крайнем случае приблизительно в 310, спустя более чем двадцать лет после сражения - не самый актуальный намек. Но для афинской аудитории Tимея важным моментом было не конкретное обстоятельство, но общее представление: Аристотель в своем аргументе о локрийцах действует так, будто он - македонский генерал, то есть кто-то важный, кто-то с властью, кого необходимо слушать. Шутка в том, что Аристотель был не македонский генерал, а скорее македонский прихлебатель. Но Тимей мог также ожидать, что ссылка уколет афинян, поскольку она напомнит им, что они продолжали переносить македонское господство, или угрозу его (в зависимости от точности, когда это было издано), что они по-прежнему терпели миротворцев и царских льстецов.
Если эта интерпретация верна, мы можем извлечь другую полезную информацию из этого фрагмента. Тимею как иностранцу не разрешали участвовать в официальной политике в Афинах. Но ничто не мешало ему принимать участие, как и другим иностранцам до него, в неофициальных политических дебатах города. Полибиева ссылка, по крайней мере, показывает, что Тимей не только знал "актуальные" проблемы дня, но был готов использовать их в своем сочинении.
Далее в F156 Тимей атакует Аристотеля за его клеветническое сообщение об основании италийской Локриды, называя его "запоздалым студентом и презираемым софистом, только что прекратившим торговлю лекарствами, кроме того, еще прыгающим во всякий двор и палатку обжорой и гурманом, думающим лишь о своей глотке". Презирал ли Тимей Аристотеля и других интеллектуалов за их ученость - мы никогда не узнаем наверняка. Но это не обязательно показывает нам, что у Тимея была особая ненависть к Аристотелю. Момильяно рассматривал враждебность Тимея как являющуюся результатом связи Аристотеля с Александром и македонским режимом. Однако, Тимей нападал и на Демохара (см. ниже), который в течение своей жизни поддерживал антимакедонскую политику. Момильяно использовал это очевидное противоречие в качестве свидетельства "радикальной изоляции Тимея" в Афинах. С одной стороны Тимей был аполитичен, изолирован, нейтрален, с другой его нападки против различных афинских фигур были мотивированы политическими склонностями. Другие ученые предположили много возможных причин Тимеевых нападок. Лакер видел три варианта: потому что Тимей был исократовцем, потому что Аристотель идеализировал государственное устройство Карфагена или потому что Аристотель клеветал на локрийцев. В результате неоправданно будет заключить, на основе этих фрагментов, что Тимей был несоциальным мизантропом. Фактически можно было утверждать, что его полемика с важными фигурами его дня показывает как раз противоположное - что он был важной частью академического сообщества в Афинах.
Имя Демохара, племянника Демосфена и историка, появилось в тридцать восьмой и заключительной книге "Историй" Тимея. Согласно Полибию, у Тимея не было что хорошего сказать о своем афинском современнике:
"Тимей говорит, что Демохар проституировал верхними частями тела и поэтому был не достоин разжечь священный огонь, превзойдя в повседневности фантазии Ботриса, Филениды и других срамных авторов. Так оскорбительно выражаться не стал бы не только человек просвещенный, но и обитатель блудилища. Однако он [Тимей], чтобы казаться заслуживающим доверия в своем сквернословии и полном бесстыдстве, подкрепляет ложь о человеке, привлекая в свидетели неизвестного поэта-комика" (Polyb. 12.13.1-3 = F35b).
Среди многих интересных проблем, поднятых этим отрывком, вопрос, для чего Тимей упомянул Демохара вообще, обеспечит нам отправную точку. Последние пять книг работы Тимея имели дело с периодом господства Агафокла в Сицилии, в 317-289. Последняя книга тогда охватывала бы приблизительно конец 290-х. Мы видели, что Агафокл был тесно связан с восточной частью греческого мира в это время, особенно с Деметрием Полиоркетом, контролировавшим Афины. Но Демохар был в изгнании вероятно, с 303 до 287, и в результате трудно предположить его фигурирующим в "Историях" Тимея в то время в политической роли.
К счастью, среди скудной информации мы имеем фрагмент Демохара, в котором приводится возраст Агафокла на момент его смерти ([Lucian] Macrob. 10). Нам неизвестно больше ничего о контексте этого упоминания о сицилийском правителе, но важная вещь для нашей текущей цели состоит в том, что здесь предоставляется возможный случай для Тимеева нападения, если Демохар изображал заклятого врага Тимея в выгодном свете.
Тимей наверняка слышал о Демохаре и вероятно даже знал его лично; оба они были в Афинах от прибытия Тимея до изгнания Демохара в 303 и опять с 287 до смерти Демохара в конце 270-х. Но нападение и его специфическое обвинение не должны произойти от личного антагонизма. Во-первых, как и с Аристотелем, Тимей использует оскорбление, которое уже является частью современной беседы о Демохаре. Полибий сначала говорит, что Тимей процитировал "неизвестного поэта" для обвинения Демохара в проституировании (12.13.3). Вскоре, однако, он приводит имя источника: то был комический поэт Архедик (12.13.7). Суда, с другой стороны, цитирует некоего Демоклида как автора, на котором Тимей базировал свое атаку. Ничего больше не известно об этой фигуре, если его не идентифицировать с оратором Демоклом. Что касается Aрхедика, у нас есть другие свидетельства, что новая комедия, как и старая все еще использовала оскорбительные нападения на современных политических деятелей: "политическая" комедия в стиле Аристофана была все еще жива и здорова в конце четвертого столетия.
Фактически, сам Тимей, возможно, был объектом оскорбления от комиков в Афинах. В начале биографии Никия Плутарх отрицает любую попытку превзойти неподражаемое Фукидидово описание сицилийской экспедиции - в отличие от Тимея, который, надеясь превысить Фукидида умом и выставить Филиста непрофессионалом, с треском провалился: описывая события, уже и так прекрасно изложенные другими, он, педантичный и ребяческий, не "за лидийской колесницей поспешающий", как Пиндар говорит, а скорее по Дифилу "объелся сала сицилийского"(Plut. Nic. 1.2 = T18); Комический поэт Дифил был современником Meнандра и значит и Тимея также. Между поэтическими цитатами Плутарх использует язык, очень напоминающий полемику Полибия: "педантичный и ребяческий". Повторение этих выражений у автора, писавшего четыре столетия спустя, едва ли кажется совпадением, и оно указывает на использование или знание антитимеевской традиции Плутархом.
Если вернуться к причинам нападения Тимея на Демохара, то случай для личной ненависти как движущей силы также ослаблен тем фактом, что эти двое, кажется, имели общие точки зрения по важным вопросам. Самые важные проблемы касаются божественных почестей, предлагаемых македонским царям и их сподвижникам. Мы видели ранее, что Демохар резко критиковал афинян за то, что те удостоили членов двора Деметрия Полиоркета героическими почестями и позже прославляли самого царя как явного бога. Комментарии Тимея к этим эпизодам, если они вообще имелись, не уцелели, но мы знаем, что он хвалил Демосфена и других ораторов за выступление против божественных почестей Александру (Athen. 6.252f-253d; Timaios F155 = Polyb. 12.12b.2-3). Хабихт показал, что оппозиция Демохара была политической, а не религиозной: культ живущего человека был признаком лакейства. Однако, утверждение Хабихта, что сам Тимей превозносил Tимолеонта как бога, не подтверждается свидетельством, которое состоит из очень риторического и полемического пассажа в книге 12 Полибия (12.23.4). Тимей, возможно, возвеличивал Тимолеонта прежде других греков (и больше, чем он заслуживал), но нет ничего, чтобы указать на то, что он считал его достойным божественных почестей или что он одобрил бы их, если бы они существовали. Хотя Тимей, вероятно, не очень сочувствовал радикальной демократии, за которую боролся Демохар, он, конечно, не был склонен к лести и вероисповеданию единого правителя, и эти двое соглашались относительно этой политической проблемы по крайней мере.
Кроме того, некоторые из собственных атак Демохара на Аристотеля также сохранились. Что характерно, Демохар оскорбляет гораздо более с политической точки зрения, обвиняя Аристотеля в предательстве не только Афин, но и его родного города, Стагиры, македонцам, так же как и в позорном поведении после разграбления Олинфа. Демохар также активно поддерживал закон Софокла о запрете философских школ, внесенный и затем отмененный в 307/6 вскоре после восстановления демократии, и представляется очевидным, что эта мера была в первую очередь политически мотивированной ориентацией на регента Деметрия Фалерского и его соратников в аристотелевских кругах.
Филохор отличается от предыдущих двух фигур, Аристотеля и Демохара тем, что он не был целью полемики Tимея. Трудно решить, не предоставилось ли для этого шанса или Тимей просто не нашел случая скрестить меч с современным ему афинским коллегой. Филохор родился, вероятно, в 340-е, занимал должность mantis, жреца-прорицателя в Афинах и был казнен Антигоном Гонатом за роль, которую он играл в Хремонидовой войне 267-262. Его самой известной работой является Aттида в семнадцати книгах, самое длинное (и последнее) произведение аттидографии. Помимо того он писал на самые разнообразные темы, особенно копаясь в религии и местных традициях Аттики.
Пол Кристезен предполагает, что Тимей мог использовать трактат Филохора о календаре, поскольку несколько фрагментов показывают его интерес к синхронизации событий. Например, Плутарх сообщает, что Тимей поместил рождение Еврипида в день сражения при Саламине (в 480) и его смерть в тот же день, в который Дионисий стал тираном в Сиракузах в 406/5, так что "одновременно судьба вывела изобразителя человеческих страстей и ввела их исполнителя" (Plut. Mor. 717c = F105). Карфагеняне взяли медную статую Аполлона из Гелы в 405 и послали ее в Тир, где она стояла до захвата Тира Александром в 332, который, согласно Диодору по словам Тимея произошел "в тот же самый день и в тот же самый час, в который карфагеняне захватили Аполлона в Геле" (Diod. 13.108.4 = F106). Ссылка на "тот же самый день" указывает на своего рода сравнительную работу, так как по-видимому тирийский, афинский и гелойский календари не сходились в различных отношениях; возможно, Тимей консультировался с Филохором для этой информации, хотя нужно также отметить, что по его утверждению он использовал финикийские сообщения некоторого вида (Polyb. 12.28a.1-3 = F7).
Возможно, что Филохор в свою очередь использовал исследование Тимея в области хронографии для составления первого исторического рассказа, задействуя нумерованные Олимпиады в качестве хронологической структуры. Кристезен утверждает, что работа из двух книг, упомянутая в статье Суды о Филохоре как Olympiades, представляет первую олимпийскую хронику, хотя не ясно, какие события охватывались, ни как она отличалась от его Aттиды. Кристезен полагает, что эта хроника охватила бы период архонтов от Сократида до Аполлодора, то есть 374/3 к 319/8. В любом случае, даже в отсутствие явных свидетельств мы должны постулировать профессиональный (то есть, историографический) и личный контакт между этими двумя мужами. Филохор исследовал и переписывал по существу тот же самый период, во время которого Тимей был жителем в Афинах, и невозможно представить, что они не знали друг друга. Фактически, описание карьеры, метода и взглядов одного из них могло очень легко примениться лишь с небольшими изменениями к другому.
Наш воображаемый некролог мог бы выглядеть примерно так: ученый и историк, Тимей/Филохор участвовал в подробном исследовании в области хронографии, затем составил исторический рассказ, используя Олимпиаду в качестве системы датирования. Хотя большая часть длинной истории его родины рассматривала события в пределах его собственного и предыдущего поколения, сохраненные фрагменты резко тяготеют к более древним эрам, производя впечатление одержимости антикварными знаниями и исследованием "фактов". Его писания отражают интерес к Пифагору и его последователям, но интерес к философии является лишь историческим. Его метод включает частую полемику, и он показывает определенное знание главных историков - Геродота, Фукидида, Эфора, Феопомпа - наряду со склонностью к использованию поэтов, для установления исторических фактов. Он сторонился по большей части политической карьеры и имел взгляды религиозного консерватора. Он дожил, чтобы увидеть конец эпохи в политической истории его родины, и его работа окажется последней в традиции на эту тему.
При первом прочтении фрагментов работы Тимея каждый поражается частой встречей с Афинами и афинскими фигурами у автора, предметом которого была история греков на Западе. Чуть меньше шестой части сохраненных фрагментов (24 из 158) или упоминают Афины или афинян или рассматривают какой-либо случай в истории города (11a, 15, 29, 34, 35, 51, 98-102, 105, 126, 134-140, 153, 155-157). Их присутствие может быть частично объяснено, конечно, двумя факторами: долгое местопребывание Тимея в Афинах (F34) и преобладающий интерес к афинским делам, проявленный более поздними авторами, компиляторами и комментаторами, в чьих трудах сохранены фрагменты. Кроме того, почти половина этих "афинских" фрагментов имеют очевидное отношение к основной теме Тимея: четыре (FF 99-102) сообщают о сицилийской экспедиции 415-413, например, и F98 касается афинской деятельности в южной Италии, вероятно, в 430-е. Один только Аристотель занимает пять фрагментов (11a, 51, 134, 156 157), во всех из которых Тимей цитирует философа, чтобы не согласиться (или согласиться!) с ним по особому вопросу.
Некоторые из остающихся фрагментов не предлагают сразу ясного объяснения их включения. Анализ показывает что Тимей хотел привлечь внимание читателя вдали от Афин и что он никогда не забывал о Сицилии и Южной Италии. Невозможно сказать о его отношении к философии и философам вообще. Его оскорбление против Аристотеля не направлено на него как на мыслителя, а скорее является частью типичной методологии полемики и поэтому не должно использоваться в качестве свидетельства полного недоверия или презрения к философии. Много фрагментов работы Тимея проявляют интерес к жизни и высказываниям Пифагора и Эмпедокла, самых великих философов Великой Греции; но оба эти мужа, как и их последователи, были в немалой степени вовлечены в политику региона, где по-видимому и лежит причина широкого обращения к ним Тимея. Кроме того, несколько фрагментов, кажется, указывают на то, что Тимей был занят полемикой с предыдущими авторами о подробностях из жизни философов: например, F6 о природе и месте смерти Эмпедокла и F13, в котором беспокойство Тимея, кажется, устанавливает, что выражение "У друзей все общее" было сказано сперва Пифагором в Италии (а не в другом месте кем-то еще, как утверждали другие).
В любом случае, фрагменты касательно философов в значительной степени ограничены этими западными фигурами. Неудачно, что мы не слышим ничего определенного от Тимея о Платоне, поскольку он был интересной личностью для сицилийского историка: афинянин, который пребывал на Западе и имел деловые отношения и с сиракузскими тиранами (Дионисий II) и с освободителями (Дион). Единственная ссылка на Платона происходит из Плутарха, который сообщает, что Тимей оскорблял Платона, Аристотеля и их окружение (T 18 = Plut. Nic. 1.4). У нас действительно есть один фрагмент, который сохраняет упоминание Тимея об учителе Платона, Сократе, но почти полное отсутствие контекста мешает приходить к любым заключениям об этом. Кириллиан, александрийский автор пятого столетия нашей эры, указывает из Истории философии Порфирия: "Тимей в девятой книге говорит, что Сократ изучал ремесло каменщика" (F15 = Cyril. Adv. Jul. 6.208). В контексте Порфирия кажется, что Сократ ни скрывал, ни стыдился своих скромных начал даже при том, что авторы вроде Тимея и Aристоксена высмеивали его за это. К книге 9 также относятся цитаты о дебатах по основанию италийской Локриды (F12) и связанной с этим проблеме рабства в древней Греции (F11), о пифагорейской поговорке (F13) и Эмпедокле (F14), что было задолго до Сократа; поэтому Пирсон пришел к заключению, что F I5 не быть частью "обсуждения Сократа и его круга". Якоби, однако, предполагал, что книги 9 и 10 содержали длинное отступление о Пифагоре и его последователях, в которое было бы легко ввести и Сократа. Фактически F16, который касается Диодора из Аспенда, пифагорейца четвертого столетия, также приписан книге 9 Афинеем, что указывает на то, что Тимеево обсуждение не было ограничено хронологически (F16 = Athen. 4.163e-f). Но в любом случае, приписывание F15 книге 9 делает почти бесспорным то, что упоминание о Сократе произошло в контексте обсуждения пифагорейцев, а не связанных с афинянином дел.
Другой фрагмент, связь которого с Афинами может только размышляться из-за нехватки контекста, приводится в комментарии к речи Эсхина о ложном посольстве. В этом моменте в речи Эсхин упомянул сравнение, которое Демосфен предположительно сделал между ним и Дионисием, тираном Сиракуз, чтобы проиллюстрировать Демосфенов рассказ о "сне сицилийской жрицы". Схолиаст приводит из шестнадцатой книги Тимея историю женщины, у которой был сон, предвещавший тиранию Дионисия:
"Ибо Тимей в шестнадцатой книге сообщает, что какой-то женщине из Гимеры приснилось, будто ее привел кто-то на небеса в обитель богов; и она увидела там Зевса на троне, к которому был прикован цепями рыжеволосый великан в ошейнике. Она спросила своего проводника, кто это, и тот ответил: "Это - бич Сицилии и Италии, и если его выпустить, он разрушит всю землю". Некоторое время спустя она столкнулась с тираном Дионисием в окружении телохранителей и стала вопить, что этим человеком и был бич, на который ей указали во сне, затем потеряла сознание и упала на землю. Три месяца спустя эта женщина исчезла, тайно убитая Дионисием" (F29 = schol. Aeschin. 2.10).
По мнению Ваттуоне сон гимерской женщины представляет из себя "порочную пародию" на историю Филиста о матери Дионисия, которой беременной им приснилась будущая слава сына (Cic. Div. 1.39). Кроме того, Тимей тонко изменил предыдущую версию антидионисиевской истории - приписал сон простой женщине из Гимеры ('Imeraia) вместо жрицы ('iereia) - чтобы подчеркнуть контраст между Дионисием, губителем Сицилии, и Гелоном, который спас западных греков у Гимеры. При исправлении эта интерпретация представит важные свидетельства для историографии Тимея, тем более, что это подтверждает то, что мы знаем о его нежности к игре слов - например, он отметил, что изуродование герм накануне сицилийской экспедиции должно было предупредить афинян о поражении от Гермократа, сына Гермона (FI02b = Plut. Nic. 1.3). Однако, аргумент Ваттуоне, что Тимей первым ввел Гимеру в историю, не опирается полностью на безопасные основания. Если, как кажется вероятным, Гераклид Понтийский в четвертом столетии упомянул Гимеру в связи с этой историей, то Тимей не мог быть ответственным за изменения. В любом случае по-моему есть потенциальные свидетельства, что Филист не был единственным предыдущим автором, которому Тимей отвечал в этом случае.
Очевидно, что Tимей не является создателем основного рассказа о сне, предвещавшим (положительно или отрицательно) правление Дионисия. История появляется и позже (Val. Max. 1.7 ext. 6; P. Oxy. 1012 fr. 9, col. II, Phot. Lex. s.v. iereias enypnion). Нам неизвестно, откуда Демосфен и Эсхин узнали об анекдоте. Но есть другая фигура четвертого столетия, которая, по всей вероятности, играла ключевую роль в распространении истории - Гераклид Понтийский. Писавший во втором столетии нашей эры Тертуллиан кратко ссылается на нее и приписывает ее "Гераклиду" (de Anima 46). Были, Тертуллиан цитирует Понтийского в той же самой работе еще дважды (9.5;57.1). Кроме того, папирусный фрагмент трактата о литературной композиции упоминает Гераклида Понтийского и несколькими строками ниже гимерскую жрицу. Можно связать это с историей, упомянутой у Эсхина и объясненной схолиастом.
Одной из "академических" проблем, окружающих эту историю в древнем мире, была личность женщины, у которой был сон. Схолиаст к Эсхину заключает в скобки свою цитату Тимея с примечаниями по этому вопросу. Во-первых, говорит он, Эсхин (или возможно писец) ошибается в именовании ее как жрицы: надо писать "женщина из Гимеры". По окончании цитаты, указанной выше, схолиаст завершает: "Этот человек [опять, Эсхин или писец] говорит, что женщина была жрицей, хотя никто не записывает это. В то время как утверждение в самой последней фразе, конечно, неверно, примечания схолиаста указывают на то, что Тимей (которого он цитирует здесь) занят некоторыми дебатами по проблеме, и что в своей версии истории он настаивал, что женщина просто из Гимеры, а не жрица. Словарь Фотия именует историю "сном жрицы", показывая в результате некоторое знание этой версии, в то время как в самой истории компилятор пишет "некая старуха из Гимеры, как говорят".
Какую позицию по этому вопросу занимал Гераклид? В то время как Тертуллиан лишь ссылается на "некую женщину из Гимеры" (Himeraea quaedam), папирусный фрагмент, упоминая Гераклида, описывает ее как "жрицу в Гимере". Кажется, что по крайней мере один автор предоставил женщине имя, хотя строки папируса с ним потеряны. Были ли Тимей и/или Гераклид вовлечены в дебаты по имени женщины, не ясно, но они, конечно, затрагивали то, что она была жрицей и/или из Гимеры. Сам ли Гераклид описал ее так, к сожалению тоже не ясно, так как несколько строк отделяют ее имя от той фразы в папирусе. Опять же тон схолиаста, использующего Тимея и дважды настаивающего, что женщина не была жрицей, указывает на то, что вне простого повествования Тимей был занят полемикой относительно личности женщины. Если Гераклид действительно ссылался на гимерскую жрицу - что, как я с готовностью признаю, не является бесспорным - тогда Тимей также отвечал на его версию истории. Фактически у нас есть независимые свидетельства критического отношения Тимея к Гераклиду по поводу человека, упавшего с луны. Гераклид был важной фигурой в Академии Платона и в результате его писания все еще были бы значительной частью интеллектуальной картины в Афинах в дни Тимея. Также возможно, что, поскольку он находился в Афинах, Тимей отвечал на версию истории у Демосфена/Эсхина. Знал ли он об упоминании истории сна у Эсхина (и возможно у Демосфена?), мы не можем определить; если знал, то трудно вообразить его сопротивляющимся возможности указать на "ошибку". В обоих случаях - с Гераклидом или Эсхином - Тимей вступал в тему, знакомую его афинской аудитории.
Наконец, у нас есть четыре фрагмента о фигурах афинской истории, которые ясно показывают, что Тимей, имея дело с Афинами, перемещал центр своей работы назад на Запад. Первые два - краткие замечания в "Жизни Фукидида" Марцеллина, в которых Тимей соединяет афинского историка с Италией. "Пусть нас не убедит Тимей, который говорит, что изгнанником он [Фукидид] жил в Италии" (F135 = Vita Thuc. 25). "Утверждение, что он [Фукидид] был погребен в Италии, как говорят Тимей и другие, довольно нелепо" (F135 = Vita Thuc. 33). Эта информация, возможно, была включена Тимеем как часть географии Италии где-то в его ранних книгах и возможно отмечала точное местоположение могилы Фукидида. Параллелизм Марцеллиновой биографии Фукидида с собственным опытом Тимея безошибочен, и я предположил бы, преднамеренный и осмысленный. Изгнанный из Афин, Фукидид отправляется на Запад, чтобы прожить остальную часть своей жизни и, по-видимому, чтобы написать свою историю там. Его карьера тогда становится зеркальным отображением Тимея. Было много способов подражать прославленному предшественнику. Впрочем, некоторые ученые пришли к заключению, что Тимей обращался не к историку, но к афинскому политическому деятелю Фукидиду сыну Мелесия.
Другие два фрагмента включают две фигуры, важные в развитии греческого красноречия, у которых были известные и бесспорные связи и с Афинами и с Западом: речь идет о Горгии и Лисии. В первом из них говорится о посещении Горгием Афин (F137 = Dion. Hal. Lys. 3) и возможно сообщение появилось в потоке сицилийской истории. В любом случае, западное происхождение Горгия не рассматривалось, и если Тимей участвовал в какой-либо полемике по этому вопросу, она не сохранилась.
У Лисия, однако, Тимей, возможно, старался изо всех сил подчеркнуть его западное происхождение. Цицерон пишет: "Ибо [Лисий] - аттикиец, так как определенно в Афинах и родился, и умер, был полноправным гражданином, хотя Тимей, словно по закону Лициния и Муция требует [вернуть его] в Сиракузы" (F138 = Cic. Brut. 63). Ключевая фраза здесь - ссылка на закон Лициния-Муция, принятый в 95 до н. э, чтобы препятствовать италийским союзникам Рима узурпировать права римского гражданства. В результате требование Тимея отдать Лисия Сиракузам представляет больше чем привлечение внимания к "вкладу Запада в эллинскую культурную жизнь" (Якоби). По-видимому Тимей, который сам был метеком, пересаженным в Афины из Сицилии, надеялся на то же самое за свои собственные достижения.
Цицерон также сохраняет удручающе краткую ссылку на Тимея в письме к Аттику. В ходе замечания, что Тимей отрицал существование Залевка, полулегендарного законодателя италийской Локриды, Цицерон называет сицилийского историка знакомцем Аттика (F130b, T29 = Cic. Ad Att. 6.1.18). Может быть потому, что Aттик - известный историк и исследователь своего времени - изучал тогда работу Тимея? Но конечно, не потребовалось бы большого воображения найти параллели между этими двумя мужами. Aттик отказался от политической карьеры в смутные времена Суллы и Цинны и, в некотором смысле, изгнал себя в Афины (откуда его имя Аттик), чтобы предаваться там различным академическим занятиям. Так, возможно, ко дням Цицерона Тимей также мог думаться как "Aттик".
Завершая эту главу, рассмотрим довольно очевидный вопрос: почему Афины? Почему Тимей, изгнанный Агафоклом, захотел идти в Афины и затем оставаться там в течение по крайней мере пятидесяти лет? Один ответ может быть простым: не было никаких других реальных возможностей. Его самые близкие связи на греческом материке, возможно, были с Коринфом, так как его отец был сторонником Тимолеонта. Но Афины были, как мы видели, тем не менее центром греческого мира в различных отношениях: самый густонаселенный город, самый активный интеллектуально, самый известный культурно, самый знаменитый исторически. Тимей, хотя иностранец, ни в коем случае не был бы одинок в Афинах в начале третьего столетия. Философские школы привлекали большинство учеников из-за границы и со всего Средиземноморья: почти каждый член Ликея, о которых мы знаем, был неафинянином, и главы Ликея и Стои были почти всегда иностранцами.
Мы должны также рассмотреть вопрос о том, что Тимей первоначально намеревался делать в изгнании. Поскольку у нас нет никаких свидетельств политической деятельности с его стороны, современные историки главным образом предполагали, что он в некотором смысле уже был ученым, когда он уехал из Сицилии. Если так, то опять же Афины были естественным выбором, так же как, если бы он родился и был изгнан поколением позже, Александрия была бы привилегированным предназначением. Но мы должны также иметь в виду, что изгнанники из греческих городов Сицилии боролись в течение десяти лет против попыток Агафокла завоевать остров, сначала призвав члена царского дома Спарты, Aкротата (в 314), затем по-видимому решительно ища помощи от Карфагена против тирана. Возможно, мы не должны исключить возможность, что Тимей принял участие в этих усилиях. Полибий, конечно, не упомянул бы это обстоятельство, поскольку оно аннулировало бы его фундаментальное различие между его собственным прагматическим опытом и "библиотечностью" Тимея.
С другой стороны эта ситуация может дать ответ на наш вопрос, почему Тимей оставил позади не только Сицилию, но и политику. Можно предположить, что для Тимея, героями которого были Гелон и Тимолеонт, выбора между Карфагеном и Агафоклом не было вообще. Возможно, сначала он надеялся найти второго Тимолеонта в материковой Греции, или - зная, что Афины были полны лишенных гражданских прав граждан, ищущих новые возможности (например, податься к Офелле) - сам он нацеливался собрать поддержку для борьбы в Сицилии. Провалились ли эти его попытки, или он оставил Tавромений уже разочарованным, мы не можем знать. Но в его новом доме, как мы видели, он не будет испытывать недостаток в стимулах, чтобы сделать больше, нежели спокойно обдумывать свою судьбу, и не было бы удивительно, если бы его решение написать историю было принято, как только он оказался в Афинах. К большому огорчению Полибия это доставило бы еще одну параллель между ним и Tимеем!
В этой главе я надеюсь показать, что Сицилия и Агафокл разделяли тот же самый политический, экономический и культурный мир, что Афины и эллинистические царства Востока, и поэтому решение Тимея написать историю греков на Западе не было ни антикварным, ни уводящим от проблем. Я также надеюсь показать, что Тимей ни в коем случае не был несведущ или незаинтересован в делах приютившего его города и что он работал полностью в пределах тамошней интеллектуальной и академической атмосферы. Обычное изображение Тимея как человеконенавистнического педанта, запертого в библиотеке, следует из сверхуверенности в заявлений Полибия и интересов и уклонов более поздних авторов, в работах которых частично сохранен Тимей. Когда мы двинемся вне этой структуры и исследуем фрагменты без предвзятых понятий о традиционной картине о Тимее, мы получаем высокую оценку его метода и достижений.
Теперь пора предложить некоторые заключения о работе Тимея в целом и о природе и воззрении его историописания и о его месте в традиции греческой историографии. Еще раз фрагментарное состояние свидетельств представляет главные препятствия. Мало того, что работа Тимея была потеряна, но и никакая история в течение столетия или прежде или после него не уцелела неповрежденной (какой-либо существенной длины). Нам не приходится действовать в полном вакууме, однако, так как многочисленные фрагменты выжили из сотен других эллинистических историков. Кроме того, в то время как свидетельства, которые мы имеем о Тимее, представляют только небольшую часть того, что он написал, это все же существеннее, чем остатки огромного большинства других потерянных историков, почти восемьдесят страниц в собрании Якоби, из широкого диапазона древних авторов, на множество тем. Это относительное изобилие (если принять позу оптимиста на мгновение!) позволяет нам говорить что-то значащее о Тимее, и, используя методологию, которую я изложил в предыдущих главах, мы можем надеяться получить некоторую новую способность проникнуть в суть его работы.
Что отдельные фрагменты скажут нам о целом? Большинство древних историков использовали сочетание последовательного повествования и вневременного описания. В случае с Тимеем фрагменты по-видимому, указывают на серьезный перевес неописательного массива: по очень грубому подсчету три четверти общего количества фрагментов, которые включают весьма широкий диапазон материала: географические очерки, мифологические рассказы, чудеса, объяснения пословиц, этимологию, местные обычаи, примеры чрезмерной роскоши, рассуждения о природе истории и конечно, полемику против других авторов, и их изобилие принудило Якоби видеть "антикварную" склонность у Тимея и в результате классифицировать его как этнографа, а не политического/военного историка. Но мы прежде всего должны спросить, являются ли сохраненные фрагменты действительно представительными для всей продукции Тимея. Нет никакого способа ответить на этот вопрос окончательно без его полных работ (или по крайней мере без больших, неповрежденных их частей, как текста Полибия). Но есть несколько факторов, которые заставят нас усомниться в представительной природе уцелевших фрагментов. В ходе последующего обсуждения я исключу сомнительные фрагменты (FF 159-163) и "приложение" (F164, длинную выдержку из Книги 5 Диодора). В результате я обработаю в общей сложности 158 фрагментов.
Диодор и Плутарх записывают приблизительно тридцать шесть фрагментов совместно, и большинство из них может благополучно быть классифицировано как рассказ, то есть, как касавшиеся политических/военных событий. Но помимо этих двух авторов, огромное большинство остающихся цитат Тимея, очевидно, не касается политических и военных событий в последовательном контексте рассказа. Большинство других фрагментов рассказа происходит из схолий к различным авторам. Здесь мы находим семь - девять фрагментов повествовательной природы, особенно из комментаторов к Пиндару о сицилийских тиранах начала пятого столетия. Но двадцать три - двадцать пять других ссылок на Тимея у схолиастов состоят из описательных фрагментов. Следующие два самых частых пользователя Тимея - Полибий (приблизительно двадцать пять) и Aфиней (двадцать три), и все кроме одной из цитат Полибия и каждая у Афинея относятся к неописательным пассажам. Причина перевеса неповествовательных фрагментов объясняется интересами более поздних авторов. Нисколько не удивительно, что мы находим много описаний народов, мест, чудес и легенд. Схолии к Аргонавтике Аполлония Родосского и к Александре Ликофрона имеют дело с мифологическим периодом. Афиней, конечно, известен обширной коллекцией ссылок на историков и поэтов о еде, напитках, досуге и роскоши. Диоген Лаэртский составил биографии философов, Страбон - географический тур по Средиземноморью, Антигон Каристский - серию изумительных рассказов. Затем у нас есть энциклопедическая работа старшего Плиния, этимологические и топографические словари и лексические работы и наконец поздние и гетерогенные авторы, которые цитирует Тимея только раз. И Полибий, конечно, использует Тимея главным образом для своей собственной совершенно особой цели.
Наконец, вследствие склонностей более поздних авторов большинство фрагментов происходит из более ранней части его работы. Для удобства я взял первые пятнадцать книг "Историй" как одну единицу, остальные двадцать три (плюс "Пирр") как другую.
Они разделяются вехой примерно до 400 г. и после. Последняя категория могла (опять приблизительно) считаться новейшей историей. У нас есть двадцать восемь фрагментов, определенно приписанных первым пятнадцати книгам, в то время как из неприписанных фрагментов пятьдесят два могут быть помещены в те книги с изрядной долей уверенности: они включают истории с мифологического периода, основания колоний и события шестого и пятого столетий. В результате у нас есть 80 фрагментов из 158 - около половины того, что уцелело - которые, кажется, происходят из первых пятнадцати книг.
Если вторую половину фрагментов можно смело отнести к оставшейся части "Историй" (Книги 16-38) и "Пирру", мы могли быть уверены, что у нас есть довольно репрезентативная выборка, по крайней мере с точки зрения пространственного распределения, работы Тимея. Однако, из оставшихся семидесяти восьми фрагментов только тридцать два можно расположить следующим образом: семь фрагментов с номерами книг (плюс еще один, приписанный "Пирру") и двадцать пять других, которые, кажется, имеют дело с или соединены с событиями четвертого и начала третьего столетий. Другие сорок шесть фрагментов не могут быть датированы ни с какой степенью уверенности: они состоят из тридцати географических или этнографических фрагментов и еще шестнадцати фрагментов различных типов. Кроме того большинство географических фрагментов, вероятно, происходит из первых двух или пяти книг работы, если теория Геффкена о географическом экскурсе как введении к работе верна. Но даже если половина этих сорока шести фрагментов принадлежала последней части работы (что маловероятно), у нас все еще было бы 103 фрагмента для первых пятнадцати книг против 55 для последних двадцати трех.
В результате я утверждал бы, что в классификации работы Тимея как преобладающе неповествовательной лежит очень большой риск серьезного искажения. Легко попасть в эту ловушку. Например, Уолбэнк даже в указании, что Полибий характеризует работу Тимея несправедливо, отмечает, между прочим, что новейшая история "включает лишь небольшую часть предмета Тимея". У нас мало свидетельств, но мы знаем, что она составляла значительную часть его работы. В то же самое время мы должны иметь в виду, что, в то время как политическая/военная история обычно появляется как рассказ, а описания культурных и географических явлений как нерассказ, граница между этими формами (и предметами) не обязательно заметна. Например, близкую связь между последовательным рассказом и вневременным описанием можно уловить в замечании периэгетического автора (pseudo-Skymnos) о полуострове Гиллике на восточном берегу Адриатики. Он записал предание, что Гилл, сын Геракла, основал там двадцать пять городов, которые были первоначально эллинскими, но, продолжает псевдо-Скимн, согласно Эратосфену и Тимею "их обычаи варваризовались со временем под влиянием соседей" ([Skymnos] Perieg. 405ff. = F77). Здесь пример неповествования, взявшего неявную функцию повествования. В результате мы увидим, что вневременное этнографическое описание может служить цели рассказа.
Мы должны также иметь в виду, что нарратив и элементы ненарратива в той же самой работе не должны строго отделяться в структурном смысле. Здесь, многочисленные фрагменты о мифологических "событиях" играют роль. Диодор цитирует Тимея (и других, но по имени только его) для версии возвращения аргонавтов, в которой бесстрашные герои плывут вверх по Танаису в теперешнюю Россию, затем вниз по другой (неназванной) реке в северный Океан, вдоль внешнего европейского побережья, в конечном счете повторно входят в Средиземное море через Геракловы Столбы и по прохождении через Мессинский пролив уносятся ветром в Ливию (Diod. 4.56.3-6 = F85), вероятно, что Диодор суммировал более длинный рассказ, в ходе которого Тимей затрагивал некоторые из народов и мест, которые посетили аргонавты. Нам известно, что Тимей следовал за Арго по крайней мере до Коркиры, где у него Ясон и Медея обрачевались (FF 87, 88), который этап Диодор не включил в свое резюме. Действительно ли возможно, что эта на вид всеобъемлющая поездка предоставила Тимею нить, на которую он натягивал описательные пассажи, составляющие большую часть наших свидетельств о его работе?
Но без большего их количества у нас нет никакого способа определить структуру дебютных книг, и стоит иметь в виду различные доступные для Тимея возможности.
Понятно, что в "Историях" Тимея доминирует точка зрения греческих городов Западного Средиземноморья. С начала до конца мы видим типичные проблемы полиса. У нас есть истории, связывающие будущие места греческих поселений с более ранними посещениями героическими фигурами, как и легенды об основаниях, включая Локриду (Polyb. 12.5ff. = F12) и Сирис (Athen. 12.523d-e = F52) в Италии, Maссалию в Галлии ([Skymnos], Perieg. 209ff. = F71; Steph. Byz. s.v. Massalia = F72), Коркиру (schol. Apoll. Rhod. 4.982/92g и 4.1216 = FF 79, 80) и Камарину (schol. Pind. 01. 5.19 = F19) в Сицилии. Мы слышим о внутренней борьбе между классами (Diog. Laert. 8.63-64 = F 134 и 8.66 = F2, Phot. Lex. s.v. Kallikyrioi = F8) и внешних конфликтах (schol. Pind. Nem. 9.95a = F 18, Athen. 12.522a-c = FF 44, 45), о непрерывной вражде между городами-государствами, которая изводила греков всю их историю. Наконец, мы видим греческие полисы Сицилии в борьбе против ряда чужеземных вторжений, включая карфагенское несколько раз между началом пятого века и концом четвертого и афинскую экспедицию 415-413. Тимей не писал об эллинистических царствах Востока. Его предметом была вся история западных греков, и даже при том, что тираны играли большую роль в большой части той истории, полис оставался важной составляющей политической и военной картины.
Как известно, греки были склонны делить мир на две взаимоисключающих группы: греков и варваров. Общаясь с многонациональным Западным Средиземноморьем, Тимей имел много возможностей разбираться с "другой" группой в ходе своей работы. Вопрос, который мы хотим задать в существующем контексте - как Тимей относился к другим народам? Как он работал над их историей? Тимей отмечал свои собственные усилия с целью получить информацию об определенных варварских народах, и уцелевшие фрагменты переполнены упоминаниями и обсуждениями неэллинских народов (Polyb. 12.28a.3 = F7). Остается ли в этих случаях центр греческим?
Мы видим несколько примеров типичных греческих маневров, имеющих дело с негреческим миром. Первый, Тимей предлагает этимологию негреческих названий мест, которым, тем не менее, удается найти греческое происхождение: Гиккара, деревня сикелов (F23) и возможно Котинусы, альтернативное название для Гадеса (F67). Мы также видим ассимиляцию божеств других культур с греческим пантеоном: кельты поклоняются Диоскурам (F85) и Пенаты прибывают в Лавиний из Трои (F59). Эта привычка к объяснению неизвестного от известного распространяется и на все народы: этруски эмигрировали из Лидии (F62). Впрочем, предложил ли он эти объяснения первым, не ясно.
Все вышеупомянутые примеры - наиболее вероятные продукты библиотеки (Гекатей/Гелланик для этрусков, Пифей для кельтов). Нет никаких свидетельств, что Тимей много путешествовал в Западном Средиземноморье. Но даже если он не путешествовал по миру как Пифей и Полибий и даже если он провел пятьдесят лет в изгнании в Афинах, у Тимея были бы прекрасные возможности собрать информацию от непосредственных наблюдателей. Мы должны помнить, прежде всего, что почти все формирующие его годы он жил в свободной и мирной Сицилии после успехов Тимолеонта в конце 340-х и начале 330-х до возвышения Агафокла два десятилетия спустя. Обучался ли он в Тавромении или в Сиракузах, он сталкивался с путешественниками различных национальностей: карфагенянами, этрусками, кампанцами, греками, и если предположить, что его отец оставался правителем Тавромения этот период, он общался с элитой других сицилийских и южных италийских городов.
В результате, даже если Полибий прав в портретизировании Тимея как главным образом сидячего ученого, мы не должны заключать, что он полагался исключительно на книги. Это - то, чему Полибий хочет, чтобы его читатели верили, потому что это представляет абсолютный контраст по отношению к его собственным широко распространенным путешествиям и его настойчивости в наблюдениях как единственного вероятного источника исторических свидетельств. Но фактически опять же сам Полибий предоставляет информацию, которая опровергает его собственное изображение Тимея. Мы видели в главе 3, что его сообщение о Тимее, бродящем вокруг храмов и ищущем надписи, не соответствует имиджу книжного червя. В том же самом пассаже Полибий также приводит нам причину считать, что Тимей прилагал некоторое усилие, чтобы взять интервью у непосредственных наблюдателей. Он утверждает, что если Тимей действительно обнаружил надпись, доказывающую, что италийские локрийцы не были потомками рабов, он заявит точно, где он нашел ее, но так как он даже не определяет, которую Локриду в Греции он посетил, чтобы получить информацию, он, должно быть, это придумал. Ибо человек вроде Тимея, который, "ссылаясь на Эхекрата, с кем по его словам он обсуждал вопрос об италийской Локриде и от кого он узнал эти вещи, чтобы не казалось, будто он полагался на случайные сплетни, не торопясь поведал, что отца этого человека Дионисий когда-то удостоил назначения своим послом", разве человек как этот опустил бы какие-либо детали? (Polyb. 12.10.7-9 = F12).
Опять же это происходит в рамках попытки Полибия показать, что Тимей не следовал своей нормальной процедуре в случае с локрийской надписью. Та нормальная процедура включала явную идентификацию источников как и подробный отчет о деталях, в которые уходил Тимей, чтобы подтвердить их достоверность. Другими словами Полибий приводит пример Эхекрата как правило, а не исключение в modus operandi Тимея.
Какое это имеет отношение к локализации? Мы обсуждали, как Тимей рассматривает негреческие народы в своей работе, и остается ли его точка зрения всегда греческой. Мое отступление о его усилиях собирать информацию из первых рук предназначено для поддержки моей следующей мысли, что Tимей показывает большой интерес к "местным колоритам" и что в этих случаях мы иногда можем заглянуть в иной фокус, со стороны местных жителей, греческих или других.
Первый пример касается давниев, населявших "пятку" Италии (Апулию). Схолии к Ликофроновой Александре содержат три Тимеевых цитаты, которые имеют дело с этим племенем. Одна рассказывает историю Диомеда, воздвигшего в Италии статуи, сделанные из камней со стен Трои; когда местный правитель, Давн, убил Диомеда и бросил статуи в море, они не только всплыли на поверхность обратно, но и заняли свои прежние места на пьедесталах (Schol. Lycophr. Alex. 615 = F53). Здесь налицо типично греческий способ включать свои собственные мифологические фигуры в предысторию Запада. Мы свидетельствуем тот же самый процесс во втором фрагменте о давниях, в котором схолиаст говорит нам что "они привыкли спать в овчинах на могиле Подалирия [сына Асклепия] и во сне получать от него пророчества. Они были также приучены купаться на берегу реки Альфен, и они и их слуги, и призывать Подалирия и исцеляться, откуда река имела свое название, так как, согласно Тимею, она лечила слуг (и) всех животных" (Schol. Lycophr. Alex. 1050 = F56a). Опять, греческая точка зрения остается фундаментальной, поскольку у божества и реки с целебной силой греческие имена. Но в этом случае мы находим дополнительные детали, которые указывают на знание - полученное ли от предыдущих авторов, из отчетов путешественников или из личного наблюдения - людей и области, поскольку они существуют в собственные дни автора. Третий и заключительный фрагмент также инкорпорирует греческую мифологию в этнографию Италии, но по-другому: "Тимей говорит, что всякий раз, когда греки сталкиваются с женщинами давниев - одетыми в темные платья, подпоясанными широкими лентами, в сандалиях с ремнями, доходящими до икр, с посохами в руках и с лицами, окрашенными в красноватый цвет - им приходят на ум фурии из трагедии" (Schol. Lycophr. Alex. 1137 = F55).Ссылка является мифологической, что и говорить, но она не включает посещение греческого героя или уравнение местного бога с членом греческого пантеона. Вместо этого Тимей регистрирует реакцию греческих поселенцев той или иной области на их встречи с тамошними уроженцами. Кроме того, кажется, признается, что женщины давниев совсем не фурии, но просто представляются так греками.
Однако, у нас также есть по крайней мере один фрагмент, который видимо показывает Тимеево предложение этнографических деталей о другом народе, причем с их точки зрения. Интересно, что речь идет о карфагенянах. Анонимная работа, известная как De mulieribus, содержит четырнадцать эссе об известных правящих дамах древнего мира, в одном из которых фигурирует Фиоссo, также известная как Элисса или классическая Дидона, основательница и первая царица Карфагена (De mulier. 6 = F82). Составитель трактата приводит Тимея в качестве своего источника и затем очень кратко рассказывает о побеге Фиоссо из Тира, ее прибытии в Ливию и самоубийстве с целью избежать брачных уз с местным царем. Единственная более древнюю греческую версию основания Карфагена изложил Филист, который называет Азора (Тир) и Кархедона (Карфаген) тирийскими основателями города. Как Карэн Хэгеманс недавно отметила, версия Филиста явно представляет эпонимный миф, тогда как Тимей, кажется, взял информацию в конечном счете из финикийских источников. Он также проявляет интерес к различным именам царицы и их значениям, например, что "Дидоной ее назвали на своем языке ливийцы из-за ее скитаний". Впрочем, мы не можем быть уверены, что Тимей не привел и греческую точку зрения. Но поразительно найти на вид столь нейтральное изображение легенды, взявшейся от людей, которых он предположительно сильно ненавидел.
У нас нет никаких указаний, с какого периода или события Тимей начал свои "Истории", но пожалуй самое раннее из них в уцелевших фрагментах касается происхождения сиканов, одной из предгреческих популяций, населявших Сицилию, которых Тимей очевидно считал автохтонами и довольно подробно это доказывал (Diod. 5.6.1 = F38). Мы также, знают, что он обсуждал этимологию Фринакии, настоящего названия Сицилии (F37), и Италии (F42). Время Троянской войны, которую Тимей датировал 1193-1183 до н. э (F125), было, конечно, частью его работы, поскольку он упоминает о блужданиях ее участников на Западе по окончании конфликта: Диомеда (F53), родосцев (F65), беотийцев (F66). Кроме того, два фрагмента показывают, что период после Троянской войны получил своего рода хронологическое определение от Тимея. Цензорин сообщает, что Тимей вычислял время от Троянской войны до первой Олимпиады в 417 лет (DN 21.2-3 = F125), а Климент заявляет, что в системе Тимея 820 лет протекли от возвращения Гераклидов до переправы Александра в Азию (Strom. 1.39.4 = F126), но мы не можем сказать, изложены ли были "события" этого периода последовательным способом, или появились как часть географического или этнографического описания. Единственный фрагмент, приписанный книге 1, относится к обычаю среди этрусков, чтобы девочки-рабыни прислуживали им голыми (Athen. 4.153d и 12.517d = F 1). Конечной точкой "Историй" была смерть Агафокла в 289, но Тимей затем очевидно продолжил рассказ до Первой Пунической войны в 264 в отдельной работе о Пирре.
Сила традиции была, конечно, главным фактором в выборе любым историком хронологических пределов. Мы увидим позже, что Тимей стремился убедить западных греков, что он отводил им надлежащее место в истории: это потребовало бы от него стартовать с самого начала, чтобы показать, что у Запада было прошлое столь же древнее и героическое как у Эгейской Греции и материка. Кроме того он, кажется, особенно был интересован во внесении ясности, в исправлении ошибок предшествующих авторов по разнообразным темам. Эта тенденция также привела бы к очень подробному уровню освещения, в отличие от, скажем, "Археологии" Фукидида, главная цель которой состояла в том, чтобы показать, что отдаленное прошлое не было достойно специализированного исторического рассказа.
Предисловие к шестой книге очевидно включало сравнение между историописанием и эпидейктическими речами, чтобы показать, что первое требовало большего таланта, усилий и подготовки (Polyb. 12.28.8ff. = F7). Полибий упоминает это предисловие, потому что по его мнению Тимей не только ложно обвинял Эфора в небрежном рассмотрении вопроса, но и сам выражался в неряшливо, запутанно и хуже некуда. В ходе полемики Полибия, тем не менее, мы узнаем, что Тимей описал различие между историей и красноречием как разницу между настоящими зданиями и их изображениями на картинах; и он также отметил важность сбора свидетельств, заявляя, что сам он изрядно потратился и пострадал, чтобы собрать информацию о других народах, включая лигуров, кельтов, иберов и жителей Тира (Polyb. 12.28a. 1-3 = F7). Присутствие этих тем может указать на то, что Тимей вводил следующую часть его работы как что-то новое, которое придало бы тому, что было прежде и после, иной смысл.
Что можно сказать о хронологическом распорядке работы работы Тимея? К сожалению, очень немного с уверенностью. Мы знаем, что он был особенно обеспокоен хронологической точностью и что он пошел на многое, чтобы исследовать и сравнить записи из разных мест (Polyb. 12.11.1-2 = T10 и 12.10.4 = F12; Diod. 5.1.3 = T 11). Согласно Суде, в дополнение к двум историческим работам Тимей написал Olympionikai. У нас нет никаких других прямых ссылок на эту работу, но свидетельства фрагментов указывают, что она, вероятно, содержала перечень олимпийских победителей, коррелированный со списками спартанских царей и эфоров, жриц Геры в Аргосе и афинских архонтов (Polyb. 12.11.1 = T10) в виде простого хронографического инструмента. Мы знаем, что первая Олимпиада была важным маркером для Тимея, и факт, что система датирования по Олимпиадам стала стандартной и использовалась двумя эллинистическими историками, чьи работы уцелели в существенных частях (Полибий и Диодор), означает, что Тимей был особенно связан с его развитием как инструмент для структурирования исторических рассказов. Озадачивает, однако, что у нас есть только один фрагмент, который показывает его использующим Олимпиаду для датировки события, да и то с текстовыми проблемами относительно даты. Два схолия к пятой олимпийской оде Пиндара, в честь Псавмида Камаринского, цитируют Тимея, чтобы объяснить, почему поэт обращается к родному городу победителя как к "недавно построенному" (Schol. Pind.
Ол. 5.19a и b = F19). Тимей сообщил, что после разрушения города Гелоном гелойцы переселили жителей Камарины "в ** Олимпиаду" К сожалению, число выпало из текста первого схолия, а во втором стоит сорок два, что привело бы к дате 612-608, больше чем за столетие до времени Гелона.
Здесь единственная сохраненная ссылка на Тимея, использующего нумерованную Олимпиаду для датировки исторического события. Кроме того, она встречается вместе с другим методом, поскольку разрушение Камарины датировано одним временем с переправой Дария в Европу. Фактически у нас есть несколько примеров Тимея, датирующего события после первой Олимпиады некоторыми другими средствами: основание Массалии происходит за 120 лет до сражения при Саламине (F71), основание Коркиры имеет место спустя 600 лет после Троянской войны (F80) и переправа Александра в Азию случилась спустя 820 лет после возвращения Гераклидов (F126). В результате казалось бы, что Тимей датировал свою историческую работу Олимпиадами лишь частично, и мы не можем утверждать ни с какой уверенностью, что он организовывал свой рассказ по способу, например, Полибия. Кристезен предполагает, что Тимей, возможно, приплетал Олимпиаду только к событиям, которые были так или иначе связаны с Олимпийскими Играми.
В любом случае даже с отсутствующими и часто поврежденными номерами книг мы можем проследить динамику от, скажем, карьеры Гелона и Гиерона в начале пятого столетия через сицилийско-карфагенскую войну конца пятого/начала четвертого столетия, которая привела к власти Дионисия, до экспедиции Тимолеонта в Сицилию в 340-е, и мы знаем от Диодора, что последние пять книг охватывали господство Агафокла в Сицилии в конце четвертого/начале третьего столетия. У нас также есть большое количество фрагментов без номеров книг, но с политическими/военными событиями, которые благополучно вписываются в общую схему: афиняне в Сицилии во второй половине пятого столетия, изгнание Дионисия II в 357, события карьеры Диона и последующих лет; но у нас нет никакой информации о том, как Тимей упорядочил этот материал.
Хотя, как мы видели, большинство уцелевших фрагментов Тимея не содержат повествовательного контента, из этого факта мы вовсе не должны заключать, что "Истории" состояли сплошь из антикварной тематики или что Тимей не интересовался изображением современного ему мира или объяснением исторических процессов. Например, в некоторых фрагментах действие продолжает совершаться "даже теперь", как в сообщении схолиаста к Аполлониевой Aргонавтике об обсуждении Тимеем жертвенных обрядов, связанных с браком Ясона и Медеи на острове Коркира (куда он поместил церемонию). Эти обряды все еще проводились ежегодно в его время, говорит Тимей и указывает на установленные для этой цели алтари (Schol. Apoll. Rhod. 4.1217/9b = F88). Тимей также поведал о ежегодном фестивале в Неаполе, приписав его происхождение посещению афинского генерала Диотимома в пятом столетии (Schol. Lycophr. Alex. 732 = F98. Этот случай, также, говорит Тимей, празднуется "до сих пор".
Полибий дает два кратких примера чрезмерных придирок Тимея к предыдущим авторам из-за незначительных ошибок в деталях. Первый касается типа судна, на котором свергнутый Тимолеонтом Дионисий II отплыл из Сицилии в Коринф: Феопомп сказал, что это было торговое судно, в то время как Тимей приводил доводы в пользу военного корабля (Polyb. 12.4a.2 = F117). Во втором Тимей порицал Эфора за утверждение, что Дионисий II получил власть в 23 года, правил в течение 42 лет и умер в 63 - ложное обвинение, пишет Полибий, объясняя ошибку очевидным ляпом копииста, а не самого Эфора (Polyb. 12.4a.3-4 = F110). Возможно, что изначально были рассказы, окружающие эти детали, или возможно скорее эти детали были включены в рассказы, из которых Полибий извлек их. Якоби напечатал оба фрагмента в категории "Geschichtliches" с указанием, что там им самое место. В то же самое время возможно, что пассажи встретились где-то еще, в контексте более длинной полемики против Феопомпа, Эфора или более ранних авторов вообще.
В этом случае Якоби в своем размещении фрагментов сделал предположение, одобряющее их происхождение из контекста исторического рассказа. В другом месте, однако, его категоризация может иметь противоположный эффект. Рассмотрите описание Тимеем вулканического извержения и землетрясения на острове Пифекуссы, приведенного Страбоном:
"И Тимей говорит относительно Пифекусс, что много изумительных историй рассказывалось о них древними и что незадолго до его собственного времени гребень Эпомей в центре острова, встряхнутый землетрясением, извергнул огонь и вытолкнул землю между собой и побережьем в море. Сожженный дотла и подброшенный высоко в воздух, он снова упал на остров как вихрь, и море отступило на три стадия, но вскоре возвратилось и затопило остров обратным потоком, но погасило огонь. Люди на материке бежали с берега в Кампанию из-за шума" (Strabo 5.4.9 = F58).
Якоби включил этот фрагмент в раздел "Основания. Земли и народы" и отнес эпизод к началу работы Тимея. Конечно, возможно, что пассаж действительно появлялся во вводных книгах "Историй" как часть географического обсуждения.
Как мы видели в главе 2, есть проблемы с многочисленными фрагментами, у которых номер книги засвидетельствован; часто книга, которой наш источник назначает фрагмент, кажется странным местом, чтобы найти его в ней базируясь на том, что мы знаем о структуре работы. Например, аргумент Тимея против Аристотеля по поводу происхождения италийской Локриды, о котором подробно сообщает Полибий (12.5. 1ff. = F12), кажется, пребывал в девятой книге его "Историй" на основании двух ссылок у Афинея (Athen. 6.264c-d и 6.272a-b = F 11a и 11b). Первый пассаж цитирует девятую книгу Тимея для обвинения, что Аристотель клеветал на локрийцев, назначая им рабское происхождение, так как - утверждал Тимей - не было в обычае среди греков того времени иметь рабов. Во втором пассаже Афиней снова ссылается на утверждение Тимея и затем добавляет, между прочим, что Полибий в своей двенадцатой книге раскритиковал его за это. Однако, фактическое основание италийской Локриды должно было произойти ранее согласно его месту в полном хронологическом рассказе, поскольку у нас есть два других фрагмента из девятой книги, которые имеют дело с Пифагором, и хотя даты философа не совсем надежны, Тимей, конечно, не считал его современником периода оснований колоний (FF 13 и 14). В любом случае, у нас есть два более твердо поддающихся датировке фрагмента из десятой книги, которые касаются событий самого начала пятого века (Schol. Pind. Nem. 9.95a = F18; Schol. Pind. Ol. 5.19 = F19). Поэтому видимо, если девятая книга касалась какого-либо периода, то это был не конец восьмого или начало седьмого столетия.
Странное размещение некоторых фрагментов приводит к представлению, будто Тимей просто вставлял недавно обнаруженный материал в любое место своего рассказа. Эмпедокл, например, появляется в многочисленных фрагментах всюду от первой и второй книг (F2) до восемнадцатой (F30). Но это не должно удивлять нас, поскольку философ был важной фигурой и в политической и в культурной истории западных греков. Диоген Лаэрций сохранил несколько версий Эмпедокловой смерти, включая различные поразительные события, окружающие этот случай: или он исчез однажды ночью и поднялся к небесам, или прыгнул в кратер Этны, в подтверждение чего якобы вулкан "изрыгнул" одну из его сандалий (Diog. Laert. 8.67ff.). У Диогена же Тимей предлагает различные свидетельства, опровергающие элементы чудесного, найденные в сообщениях других авторов:
"Тимей противоречит этим историям, говоря явно, что он [Эмпедокл] ушел в Пелопоннес и никогда не возвращался, откуда природа его смерти также непонятна. Он возражает Гераклиду [Понтийскому] в четвертой книге .... "Да и как", говорит [Тимей], "он бросился в кратер, которого, хотя он и жил от него близко, он даже не упоминает? Он умер поэтому в Пелопоннесе. Да и нет ничего удивительного, что могилы его не видели, ибо многих других могил тоже не видели". Сказав так, Тимей заключает: "Однако всегда о необычном рассказывает Гераклид, в том числе и о человеке, свалившемся с луны" (Diog. Laert. 8.71-72 = F6).
Если приписывание к четвертой книге Тимея верно, то это означает, что он обсуждал смерть Эмпедокла задолго до того, как он достиг бы времени философа в своем фактическом историческом рассказе. Якоби предполагает, что обсуждение, возможно, возникло в связи с пересудами о горе Этне.
Возможно в подражание Геродоту Тимей описал презренного подхалима Демокла, который подлизывался к Дионисию II. На фестивале Нимф Демокл бросил богинь и плясал вокруг статуи тирана. Когда, по возвращении посольства из-за границы его товарищи по миссии обвиняли его в разжигании мятежа, Демокл отвечает, что в то время как другие пели оды Пиндара после обеда, он декламировал стихи Дионисия - и затем просит показать ему свои свежие сочинения. Наконец, на обеде с застольниками, тиран объявляет: "Письма, дорогие друзья, посланы нам от стратегов, отправленных в Неаполь". Когда Демокл ответил: "Клянусь богами, Дионисий, они хорошо поступили"; последний, посмотрев на него, сказал: "Откуда ты знаешь, написали ли они согласно моим пожеланиям или нет?" И Демокл сказал, "Клянусь богами, Дионисий, ты правильно меня упрекнул" (Athen. 6.250a-d = F32).
В фрагменте, сохраненном Афинеем, портрет льстеца остается просто средством, чтобы изобразить отвратительные глубины почтения, поощряемого тиранией, и возможностью сделать запись остроумного высказывания. Но возможно это служило большей цели в своем оригинальном контексте в работе Тимея.
Также подобно Геродоту Тимей проявлял большой интерес к взаимоотношениям между разными народами: кельтами и аргонавтами (F85), Диомедом и давниями (F53), афинянами и неаполитами (F98), Гилликой и варварами (F77). Он также использовал этимологию, находя греческое происхождение для имен людей, названий городов, рек и других топографических особенностей. Мы сослались ранее на пример Гиккары, деревни сикелов чье название, по данным Афинея, Tимей приписал "факту, что первые люди, посетившие эти места, обнаружили там рыб, называемых hykas, которые были набиты икрой", следовательно hykas плюс aros, от arow, то есть пахать или сеять (Athen. 7.327b = F23). Как именно сикелы узнали эти греческие выражения, остается неустановленным. Tимей также объяснил настоящее название Сицилии, Tринакию или Tринакрию, как произошедшее от трех оконечностей острова (treis akras). Италии также было дано греческое происхождение: Геллий и Варрон утверждают, что Тимей описал italos как древнее греческое слово для рогатого скота или быка (F42).
До сих пор мы видели, что Тимей выделяет греков среди других народов Западного Средиземноморья. Но с другой стороны он противопоставляет западных греков восточным не в пользу последних. Полибий жалуется на немалые усилия Тимея в превознесении родной Сицилии: "Он из кожи вон лезет, чтобы сделать Сицилию самой большой из всей Греции, а происходившие в ней события самыми знаменитыми и прекрасными, чем в остальной ойкумене, притом из людей у него самые мудрые сицилийцы, а в делах самые способные к управлению и одаренные сиракузяне" (Polyb. 12.26b.4 = F94). Действительно, даже с фрагментарным состоянием свидетельств мы повсюду видим прославление истории западных греков. Среди философов Сократ всего-навсего каменщик (F15), Платон оскорбляется (Т 18), а Аристотель - неудавшийся хирург, педант и прожорливый придворный (F I56). Пифагор и Эмпедокл, с другой стороны, многократно появляются в фрагментах, но ни разу в негативном свете. Tимей подчеркивал сиракузское происхождение Лисия (F138) и, возможно, выдумал или приукрасил италийский период Фукидида (FF 135, 136).
Не будет сюрпризом, следовательно, узнать от Цицерона, что Тимей описывал Сиракузы, как "этот прославленный город, величайший из эллинских городов и самый красивый из всех" (Cic. Rep. 3.43 = F40). От человека, прожившего в Афинах пятьдесят лет, это звучит как признание, что для него лучше Запада ничего нет.
Мы увидели, что очень немного можно сказать с абсолютной уверенностью о жизни Тимея, его работе или его методах. В результате внимательный читатель этой книги найдет многочисленные суждения, которые опираются как правило на мои собственные или лучшие догадки других. Но я попытался отметить эти предположения с предельной ясностью и базировать их на критической экспертизе свидетельств, а не на несомненном принятии суждений современных ученых. Без некоторого уровня образной реконструкции у нас было бы немного что сказать об историописании в древнем мире. В некоторый момент, однако, мы должны предпринять попытку избежать этого порочного круга, сломать затасканные предположения, отделить свидетельства, которые мы действительно имеем, от шелухи сложившихся мнений.
Наша цель состояла в том, чтобы повторно изучить в контексте историка и остатки его работы. У нас есть старое изображение его, основанное на искаженной картине, нарисованной Полибием и нетипичными свидетельствами, сохраненными более поздними авторами. Мы изучили подробно природу его долгого изгнания, чтобы определить воздействие на его писания от пребывания в Афинах, так же как и его место в процветающем интеллектуальном сообществе того времени. Наконец, мы попытались использовать более сложное понятие жанра в анализе композиционных возможностей, доступных Тимею, когда он производил свои исторические работы.
Я уже выразил надежду, что методология, развитая здесь для исследования Тимея, окажется применимой и к другим фрагментарным историкам. Но вне методологического аспекта это исследование поднимает другие возможные интересные темы. Во-первых, понятие, что Тимей посредством своего историописания был занят строительством особенно западной греческой идентичности, требует дальнейшей разработки через анализ других историков греческого Запада. Во-вторых, проблемы, поднятые полемическим контекстом, в котором мы находим большую часть свидетельств Тимея, открывают больший вопрос роли полемики и инвективы в древней историографии.
Но большая работа все еще может быть проделана. Потребность установить твердую методологию для исследования фрагментарных историков означало, что мы были неспособны вступить в детальное обсуждение всех аспектов работы Тимея, которые заслуживают нашего внимания. Я затронул эти проблемы кратко в книге, но все извлекли бы выгоду из большего развития всесторонней экспертизы. Например, в то время как у нас нет богатых и длинных дословных цитат Тимея, уцелевших достаточно, чтобы сделать анализ его стилистических тенденций. Это включало бы экспертизу извлечений из его речей, сохраненных в книге 12 Полибия. Особая тема - как вписывается в его стратегию литературного состава синхронизация событий. Наконец, есть группа людей и одного человека, место которого в работе Тимея требует дальнейшего соображения: группа - пифагорейцы, которые часто появляются в фрагментах и чья важность для интеллектуальной и политической истории южной Италии и, в меньшей степени, Сицилии известна, человек - Александр Великий. Я утверждал, что решение Тимея не писать о делах диадохов указывает не на ностальгическое бегство от действительности с его стороны, а скорее на авторский выбор, основанный на его вере, что история Западного Средиземноморья была не менее важной, чем у материковой Греции и Эгейского моря. Кроме того я показал, что Сицилия и южная Италия играли важную роль в делах Афин и эллинистических царств в начале третьего века.