1. Каждому человеку, желающему отличиться от прочих животных, надобно стараться всеми силами, чтобы не провесть жизнь свою в забвении и не уподобиться скотам, в которых действуют одни низкие побуждения природы. Человек состоит из духа и тела: первое управляет последним, как своим рабом; первым мы уподобляемся богам, а второе имеем общим со всеми животными. А потому, мне кажется, приличнее гордиться творениями ума, чем силы физической и увековечить память о себе, сколько то можно по кратковременности нашей жизни. Добиваться богатств или волочиться за красотою - это непрочно и ненадежно; доблесть же всегда и во всякое время дает прочную славу. Долго спорным вопросом было у людей: в военном деле, что имеет более важности, сила тела или ума: не начиная еще дела, надобно его хорошенько обдумать, а обдумав, надо силы, чтобы привесть решение в исполнение. Итак, собственно говоря, и та и другая порознь слабы и недостаточны и нуждаются во взаимной одна другой помощи.
2. С первых времен добивались верховной власти люди, одни дарами ума, а другие силами Физическими. Тогда не так еще сильно действовала алчность; каждый довольствовался своим. В последствии времени в Азии Кир, а в Греции Лакедемоняне и Афиняне начали покорять города и народы, имея поводом к войне лишь страсть к господству и полагая славу в обширности владений; тогда-то и опасности и обстоятельства дела показали, что и в войне ум играет главнейшую роль. Если бы люди, обладающие верховною властию, имели одинаковые способности и добродетели и для войны и в мирное время, то не так бы часто случались перевороты, и события истории человеческой не представляли бы такого хаотического разнообразия. Теми же средствами и доблестями власть упрочивается и поддерживается, какими приобретена сначала. Когда же деятельность и труд сменится праздностью, справедливость и умеренность уступят свое место дурным страстям, то перемена нравственности влечет за собою и перемену счастия; а потому власть всегда бывает уделом достойнейшего. Земледелие, торговля, искусства - все это зависит от доблести человеческой. Но большая часть людей предпочитают насыщение желудка и сон всему, не возделывают ума и не обогащают его, а проходят поле жизни, как странники без цели, против закона природы пожертвовав всем телу, душу же считая за бесполезное бремя; жизнь и смерть таких людей равно предаются забвению. Только тот, по моему, достоин жить и пользоваться жизнью, кто, избрав своей деятельности благородную цель, добивается славы или прекрасными деяниями или прекрасными произведениями. А в своем дивном разнообразии сама природа указывает каждому его назначение.
3. Прекрасно - совершить славный подвиг в пользу отечества: прославить его искусными словами также честно; и в мире и на войне можно равно приобресть известность; честь и слава и совершившим славные деяния и их описавшим. И мне кажется, что хотя нельзя сравнить заслуги великого деятеля и великого писателя, однако и описать подвиги других вещь весьма трудная: надобно и чтобы слог соответствовал величию предмета. Если станешь порицать дурные поступки, припишут это зависти и злонамеренности; если же представишь великие подвиги добродетели и чести, то каждый, сообразуясь с мерою своих сил, тому и верит, что может сделать, а прочее считает за вымышленное. С ранних лет, по примеру многих других, я искал славы служить своим соотечественникам в общественных делах, но там встретил много препятствий. Я увидел, что умеренностью, скромностью, ничего не добьешься там, где все берется подкупом, наглостью и алчностью. Хотя дух мой, чуждый этих начал, и презрел их, однако я по пустому истратил золотые лета молодости, гоняясь за мечтою честолюбия. Сознавая дурные нравы и поступки других, я все таки терзался наравне с ними жаждою почестей и славы, и успехи других меня мучили.
4. После многих несчастий и тревог улеглись мои страсти, и я решился устранить себя от участия в ведении общественных дел; но я взял намерение не терять по пустому золотого времени в лени и праздности; охота и земледелие - занятия рабские - меня не удовлетворяли. Но возвратился я к любимым мною занятиям, от которых отвлекло меня гибельное честолюбие. И хочу описать деяния народа Римского, наиболее достойные памяти, каждое отдельно: чуждый страха и надежд, я вместе и чужд духа партий, волнующих общество. Итак я опишу вкратце заговор Катилины, сколько могу повернее. Это событие особенно обратило на себя мое внимание и свежестью злодеяния и его важностью. Не описывая еще событий, коснемся в общих чертах характера главного деятеля.
5. Люций Катилина родился от именитого рода, обладал великою силою и духа и тела, но вместе дурными, развращенными наклонностями. С юных лет любимою мечтою его были междоусобия, убийства, грабежи, домашние несогласия, и в них провел он первые годы: тело свое он приучил переносить в высшей степени голод, стужу и всякие лишения. Он имел дух неукротимый, смелый и хитрый. обладал искусством притворяться: жадный до чужого, был мотом на свое. Покорный влечению пылких страстей, красно говорил, но в речах его мало было обдуманности. Обширным умом своим он обнимал всегда обширные планы. Еще свежий пример Люция Суллы возбудил в нем неумеренное желание быть главою государства, и лишь бы достигнуть верховной власти, он не отступил бы ни перед каким злодейством: все средства к достижению цели были для него равно хороши. Неукротимый дух его тревожился еще недостатком денежных средств и сознанием прежних злодеяний; и то и другое приобрел он в вышеупомянутых любимых занятиях своей молодости. На успех подавали надежду испорченность нравов общества, в котором господствовали противоположные, но равно вредные, пороки, корыстолюбие и роскошь. Самый предмет требует теперь коснуться нравов общества и для этого возвратиться к старым временам, вспомнить предков наших и то - какими правилами руководствовались они и на войне и в мире, как они возвеличили отечество и как, мало помалу, уклоняясь от них, оно теперь дошло до высшей степени нравственной порчи и развращения.
6. Город Рим, как мы знаем по преданию, построен жителями Трои, ушедшими оттуда под предводительством Энея и искавшими места для поселения. Они сроднились с туземцами, племенем диким, любившим вольность, не знавшим ни власти, ни закона. Оба племени, столь различные, соединясь в один город, скоро срослись в один народ, и самое различие языка и нравов исчезло совершенно и удивительно как скоро. Новый народ быстро рос в могуществе, приобретая и новых граждан и распространяя владения. По естественному ходу вещей человеческих, его процветание возбудило зависть соседей; они восстали войною; но много тогда нашлось нам друзей и союзников,, большая же часть от страха предпочли лучше оставаться спокойными зрителями вне опасности. Но Римляне поспевали везде; не упускали из виду домашних дел и вели войну, ободряли друг друга; шли всегда на встречу врагу, его не дожидались, а умирали за отечество, за близких, за свою вольность. Отразив угрожавшую им собственно опасность доблестью, они спешили на помощь союзникам, предпочитая делать благодеяния другим, чем принимать от них, и тем заслуживая их признательность. Управлялись они законами, а надзор за исполнением и власть предоставляли государям (Reges). Вся же забота правления лежала на выборных людях, ветхих летами и здоровьем, но сильных здравым умом и опытностью; отцами именовались они из почтения к их летам или к возложенной на них заботе. В последствии времени власть одного государя, много сначала содействовавшая к сохранению и приумножению общества, переродилась в тиранию; тогда, переменив закон, власть наши предки разделили между двумя начальниками; в этом они думали поставить лучшую препону произволу и злоупотреблению власти, столь свойственному для человека.
7. Тогда то открылось широкое поле честолюбию и деятельности; при прежнем порядке вещей доблесть была опаснее порока и высокие дарования возбуждали зависть и подозрение. Тогда же государство разом быстро процвело; всеми овладела жажда славы и чести. Юное поколение с ранних лет посвящало себя трудам военным и приучалось к ним в лагерях: гордились тогда блестящим оружием и резвыми конями, а не любовницами и пирами. А для таких людей не было труда свыше сил, не было мест неприступных, не было врага, которого бы они устрашилися; их доблесть не знала препон. Одно соревнование славы и чести управляло ими; поразить неприятеля, взойти на окоп - лишь бы то было в глазах других - не стоило ничего; в этих подвигах были их лучшие сокровища, в них они заслуживали благородство и похвалу. Добиваясь славы, они не были скупы на деньги; в первой не знали меры, в последних довольствовались немногим. Припомнил бы я здесь, как и где народ Римский с малою силою поразил огромные полчища врагов и взял с бою города, укрепленные природою, но это отвлекло бы меня надолго от моего рассказа.
8. Счастие управляет поистине во всем и везде; по прихоти своей, больше, чем по правде, оно то затмевает, то прославляет дела человеческие. Конечно и по моему мнению деяния Афинян велики и славны; а все молва о них превосходит действительность. Там возникли писатели с великими дарованиями; они-то по вселенной прославили деяния Афинян, как не имеющие себе равных. Великие умы писателей изобразили подвиги их столь превосходными, сколько достало слов, и не слова свои поверяли действительностью, но для самой действительности мерилом было их красноречие. Народ Римский не имел никогда такого обилия писателей, не по недостатку умов, но чем кто был умнее, то и деятельнее. Силам ума соответствовало его применение. Предпочитали красно действовать тому, чтобы выражаться красно, и всякой искал сам заслужить похвалу другого за свои действия, чем повествовать о чужих подвигах.
9. Таким образом и в домашних делах и в военных наши предки ставили выше всего добрую нравственность; единодушие господствовало между ними, и корыстолюбию не было места.
К справедливости и добродетели побуждали их не законы, а внутреннее расположение; ненависть и злобу они обращали на одних врагов; между собою же сограждане не знали иного состязания, кроме о доблести. Щедрою рукою приносили они жертвы богам, в доме были бережливы и свято чтили дружбу. Этими двумя средствами - мужеством на войне, справедливостью в мирное время - возвеличили они себя и отечество. Лучшее доказательство их доблести заключается в том, что история более сохранила нам примеров ослушания тех, которые, предпочитая мужество дисциплине, не дождавшись приказания, устремлялись на бой, или тех, которые, слыша отбой, не хотели отступать, чем тех, которые бы дерзнули оставить свои знамена или позволили бы себя неприятелю вытеснить с поля. В мирное же время история их нам представляет много примеров, что они нанесенные им обиды предпочитали прощать, чем мстить за них.
10. Такими-то подвигами мужества и справедливости возвеличилось наше отечество: сильные властители и народы многочисленные покорились силе Римского оружия; Карфаген, завистник Римского величия, пал и разрушен до основания; все земли и моря испытали силу Римлян; тогда судьба ожесточилась на нас, и начались беспорядки. Предки наши среди трудов, опасностей, затруднительных обстоятельств, не имели времени думать о праздности и роскоши - главном предмете наших забот и скорее считали их тяжелым бременем. Сначала проявилось желание денег, а потом власти; оно-то и было источником всего зла. Чувство корыстолюбия не терпит и вытесняет мало помалу добродетель, честность и вообще хорошие наклонности; оно учит гордости, бесчеловечию, презрению ко всему божественному, научая, что все продажно. И честолюбие заставляет многих людей брать на себя личину того, чего нет, учит говорить одно и думать совершенно другое, учит дружиться и ссориться не по правде, а по расчетам, не столько быть добрым, сколько казаться им. Не вдруг приобрели силу эти пороки: сначала их обуздывали; но мало-помалу они везде проникали, как яд заразительный, и изменили нравы общества; власть Римлян, прежде основанная на справедливости и добродетели, сделалась теперь тяжкою и несносною.
11. Сначала волновало умы более честолюбие чем алчность, и надо признаться, что оно извинительнее, в нем есть тень хорошего. И достойный человек наравне с недостойным добивается власти, почестей и славы, но разными путями: первый идет своею прямою дорогою; последний, за недостатком истинного дарования, прибегает к хитростям и интригам. Алчность ищет одних денег, а они одни никогда не могут быть целью жизни и деятельности умного человека; она имеет в себе вредное начало: портит и расслабляет и дух и тело; она не знает меры и пределов; и нужда и изобилие равно дают ей пищу. А с тех пор как Сулла, добившись верховной власти оружием, свои добрые намерения сменил злыми деяниями, начался произвол жадности и корыстолюбия; все сделалось добычею хищения; наперерыв стали присваивать друг от друга дома, земли, имущества. Победители не знали меры и границ, не было неистовства, которого они не испробовали бы на своих соотечественниках. Притом то войско, которым начальствовал Л. Сулла в Азии, было им избаловано, против прежних обычаев, неумеренною щедростью и снисходительностью; этим он хотел его привязать к себе. Самая природа тех краев своею очаровательною прелестью изнежила суровую природу солдата, жившего в праздности: здесь приучился он к сладострастию, к пьянству; здесь узнал цену драгоценным вещам и пышным одеждам; тайно и явно старался он их себе присвоить; потерять уважение к святынь, он грабил самые храмы и, ославленный корыстолюбием, не различал уже священного от обычного. Такие люди пользовались победою без милосердия, побежденному они ничего не оставляли. Да и естественно: какой ждать умеренности от грубых солдат, упоенных победою, когда и мудрец не всегда может управлять собою и воздержаться при счастии!
12. Тогда богатство взошло в честь; оно сделалось источником власти, могущества и славы. Тогда притупились добрые наклонности, бедность стала предметом укора, а на честность стали смотреть подозрительными и недоверчивыми глазами. Для молодых людей особенно богатство сделалось проводником корыстолюбия, неумеренности и надменности; лишь бы пожить, а в средствах к тому не стали разборчивы; истратив свое, шли за чужим; скромность, стыд, уважение к божественному были забыты, одно осталось - неумеренность желаний. Сравни городские и загородные дома, из коих каждый стоит почти города, с храмами, воздвигнутыми набожностью наших благочестивых предков; лучшим украшением их было усердие, а дома свои они возвеличивали и украшали славою; у побежденных они отнимали только возможность вредить. Ныне же недостойные люди простерли свое злодейство до похищения у союзников всего того, что наши великие предки оставляли побежденным, так что теперь за правило принято, что власть узнается только по возможности вредить и делать зло.
13. Припоминать ли мне - а кто того не видел, не поверит - как простые граждане сравнивали горы и творили моря? Эти люди, можно сказать, сами издевались над своими богатствами; чем тратить их честию, они предпочли истерять их на вздор и гнусности. Сладострастие, распутство затмило умы всех; утонченность разврата думала победить в своей прихоти законы природы; а женщины вовсе забыли о стыде. Притупленный вкус собирал себе пищу со всех земель и даже морей. Естественный, природою назначенный, образ жизни вовсе извращен; спали не тогда когда хочется, а для занятия; чувство голода, жажды, усталости им стало вовсе неизвестно; все потребности природы избытком сладострастия они заглушили в самом зародыше. Соблазнительный пример пагубно действовал на юное поколение: не имея средств собственных к такому образу жизни, для приобретения их, молодые люди решались на все злодеяния. Давать полную волю страстям, ни в чем себе не отказывать - это значило, по их мнению, жить; а лишь бы пожить и приобресть на то средства - они готовы были решиться на все.
14. При такой испорченности общества, Катилине не трудно было окружить себя многочисленною толпою товарищей, людей ему подобных, представителей всякого рода пороков и злодеяний. Все те, которые отцовское имение прожили на картах, женщинах и вине, а равно и те, которые приобрели большие долги, выкупаясь деньгами от достойного возмездия за преступление; даже отцеубийцы, святотатцы, люди, или уличенные судом или страшившиеся закона не без основания; люди, для которых клятвопреступление и кровь соотечественников служили пищею и средством к жизни; одним словом - все исчадие преступления и нищеты, все, кому совесть не давала покоя - те все были друзья и приятели Катилины. Да и если случалось человеку неразвращенному попасть в его общество, то и тот скоро становился таким же, как и прочие, от постоянного с ним обращения и от его соблазнов. Но главное внимание Катилина обращал на молодых людей, которых еще неустановившиеся понятия и не созревшие опытностью умы, были легкою добычею его обольщений. Он служил их страстям, столь сильным в эти лета, иным доставлял любовниц, иным покупал коней и собак; одним словом не жалел ни денег, ни скромности своей, лишь бы привязать их к себе. Дошла молва, что круг юношества, посещавший дом Катилины, не слишком берег чувство стыдливости, но это обвинение, я полагаю, произошло более от догадки, чем от положительных фактов.
15. С первой молодости Катилина погряз в распутстве; он растлил дочь одного именитого человека и жрицу Весты; все, запрещенное законом и приличием, имело в его глазах особенную прелесть. Наконец он влюбился в Аврелию Орестиллу, прекрасная наружность которой скрывала самое развращенное сердце. Она долго колебалась отдаться Катилине, опасаясь уже взрослого пасынка; но Катилина уничтожил её сомнение, умертвив его, как это почти неподвержено сомнению, и таким образом удовлетворил своему гнусному желанию. Это преступление не давало ему покою и побуждало к новым; его развращенный дух, исполненный ненависти и к людям и к богам, не знал покою и отдыха; совесть мучила и терзала его своими укорами. Самое его лицо и наружность носили на себе печать отвержения; бледное лицо, тусклые и отвратительные глаза, походка прерывистая, то скорая, то медленная, все свидетельствовало о человеке или безумном или преступном.
16. Привлекши в свое общество молодых людей разными обольщениями. Катилина приучал их к злодеянию разными способами; он из них делал лжесвидетелей, учил подписываться под чужую руку; мало помалу разрушал он в них чувство чести, учил пренебрегать и стыдом и страхом наказания; а искоренив в них всякую искру добра, вел их от злодеяния к злодеянию. За случаем у него недостатка не было; если не было виновных в его глазах, он и невинных грабил и убивал; как будто опасаясь, чтобы в бездействия не отвыкли и дух и руки от злодейств, он совершал их беспрестанно, равнодушно и как бы от нечего делать. В таких-то себе подобных людях полагал свою опору и надежду Катилина, тем более, что все чувствовали страшную тяжесть долгов; а бывшие служаки Суллы, прожив все имение неимоверною расточительностью, с сожалением вспоминали о своем прежнем торжестве и огромной добыче и ждали с нетерпением новой междоусобной войны. Катилина замыслил подчинить себе отечество. В Испании вовсе не было войска; Кн. Помпей в отдаленных краях вел войну; Катилине открыт был путь к консульству; сенат ничего не подозревал; все было тихо и спокойно и все по видимому обещало успех Катилине.
17. В июньские Календы, при консулах Л. Цезаре и К. Фигуле, Катилина позвал порознь своих друзей; на одних действовал убеждениями, а на других разного рода искушениями; знакомил их с своими средствами и надеждами, говорил, что отечество беззащитно, обнадеживал на успех и на большую добычу в случае его. Изведав расположение умов, Катилина собрал всех тех, кто находились в самых стесненных обстоятельствах и обладали наибольшею смелостью. Тут присутствовали из сословия сенаторов П. Лентул Сура, П. Автроний, Л. Кассий Лонгин. К. Цетег, Пуб. и Сервий, сыновья Сервия Суллы. Л. Варгунтей, Кн. Анний, М. Порций Лекка, Л. Бестия. К. Курий, а из всаднического сословия М. Фульвий Нобилиор, Л. Статилий, П. Габиний Капито, К. Корнелий; много было и людей именитых из колоний и муниципий; еще больше, только скрытнее, участвовали в заговоре и такие люди хорошего рода, которые жаждали перемены более от честолюбия, чем от нужды или другой какой причины. Вообще молодежь, а особенно благородная, более или менее желала успеха Катилине: и те даже, которые имели возможность ничего не делать и жить роскошно и пышно, и те, в надежде неверного, жертвовали верным и предпочитали войну миру. Современники полагали, что даже М. Лициний Красс знал об умысле Катилины: ненавидя Помпея и завидуя видеть его со главе большого войска, он рад был противопоставить ему какого бы то ни было соперника; при том, в случае успеха заговора, он надеялся играть в нем первую роль.
18. Прежде этого была попытка ниспровергнуть существовавший в государстве порядок вещей, только менее значительная, главою которой был также Катилина. Я о ней сообщу все, что знаю. Консулами были еще Л. Тулл и М. Лепид, выбранные же вновь консулы П. Авроний и П. Сулла были обвинены в подкупе избирателей и уличены в нем. Немного спустя, Катилина искал консульства; но как он в это время судим был за взятки, и в предоставленный законом срок не успел оправдаться, то и не был допущен к выбору. В это время Кн. Пизон, молодой человек именитого рода, с характером смелым и решительным, честолюбивый и вместе бедный, пытался ниспровергнуть существующий в государстве порядок вещей, подстрекаемый бедностью и вместе дурными наклонностями. Катилина и Автроний, около Нон Декабрьских[1], составили с Пизоном заговор, в Январские календы[2] умертвить консулов Л. Котту и Л. Торквата среди Капитолия, сами себя провозгласить консулами, а Пизона отправить с войском и овладеть обеими Испаниями. Умысел узнали; тогда заговорщики решились его отложить до Февральских Нон[3] и на этот раз хотели погубить уже не одних консулов, но и очень много сенаторов. И это злодеяние, не слыханное от построения Рима, совершилось бы непременно, если бы сам Катилина не поспешил преждевременно дать перед зданием сената сигнал условленный своим товарищам тогда, когда они еще не все с оружием в руках были в сборе. По неудаче этой второй попытки и самое предприятие на этот раз оставлено.
19. Скоро после того Пизон быль выбран квестором и в должности претора послан в ближнюю Испанию; этим он одолжен был помощи Красса, на содействие которого могли рассчитывать все враги Помпея. Да и сенат охотно давал ему должность, чтоб только от него избавиться; в это время, по мнению людей благонамеренных, уже другого средства выйти из затруднения не оставалось; притом самое могущество Помпея начинало быть страшным. Пизон скоро на походе убит был Испанскими всадниками, находившимися в его отряде: одни говорят - за то, что в исправлении власти он был несправедлив и жесток; иные же объясняют, что эти всадники были старинными и верными клиентами Помпея и хотели не без его ведома сослужить ему этим службу; да и кажется Испанцам не в первое было сносить жестокое правление, а подобного злодейства до тех пор они не совершали. Решение этого дела оставляем в стороне и, сказав довольно о первом заговоре, возвратимся к нашему предмету.
20. Катилина собрал своих приятелей к себе в дом и, хотя он уже не раз с каждым в особенности говорил об этом, однако же счел за нелишнее убедить их всех. С этою целью он их отвел в отдаленную часть дома и, удалив всех лишних свидетелей, начал говорить к ним в таком тоне:
"Если бы не был убежден я в ваших силах и в вашей ко мне верности, то вотще улыбалась бы нам судьба; вотще бы она предлагала нам великую будущность и власть необъятную. Опасайся я лени или злонамеренности, не стал бы я верным жертвовать для неверного. Но в важных обстоятельствах убедился я в ваших силах и в верности вашей ко мне; а потому и задумал вместе с вами совершить великое и славное дело. Я понял, что у нас с вами один образ мыслей; а смотреть на все одними и теми же глазами, иметь одни убеждения - это-то и есть прочная дружба; мои задушевные мысли вы уже каждый порознь давно узнали. Но дух мой воспламеняется все более и более, представляя себе, что наша будет за жизнь, если мы сами не вооружимся за свою свободу. С тех пор как власть в государстве сделалась достоянием и как бы наследством немногих - им цари и властители платят дани, для них живут народы и племена; мы же все прочие, какова бы ни была наша доблесть, каковы бы ни были наши дарования, каков бы ни был наш род, все составляем толпу безо всякого значения и влияния. Можно сказать, мы их рабы, тогда как если бы республика не была пустым словом, то они бы перед нами ползали во прахе. Власть, могущество, сокровища они присвоили себе; нам же они оставили - обманутое честолюбие, одни опасности, преследования суда и нищету. Доблестные товарищи, доколе мы будем сносить все это? Лучше же умрем, но с сознанием своего достоинства, чем жить в забвении и в угнетении, или быть игрушкою надменности других; да эта самая позорная жизнь - и та в их произволе. Впрочем призываю богов и людей в свидетели, все это зависит от нас, от нас зависит наше торжество. У нас ли недостает сил, у нас ли недостает ума? У них же лета и роскошь сокрушили то и другое. Нам только нужно начать, а прочее все сделается само собою. Можно ли, имея мужественный дух, сносить, что они зарылись по горло в сокровищах и тратят их, срывая горы и вырывая пруды, подобные морям; а у нас нет денежных средств и на самые действительные и крайние нужды; у них двое и более домов, а у нас и своего домашнего угла нет. Они украшают свои жилища картинами, статуями, дорогими вещами, разрушают новые строения для удовольствия только переставить на другое место, всеми возможными средствами тратят деньги на излишества, но, несмотря на необузданность своих желаний, не знают конца своим сокровищам. У нас дома - нищета, выйти из дому - кредиторы не дают покою; в настоящем - жизнь бедственная, в будущем еще более. Скажите же, что они нам оставили кроме души в теле. И так пробудитесь, мужайтесь! Вот она, столь вами всегда желанная свобода, а за нею, как достойная награда судьбы победителям, - сокровища, честь, слава! Не слова мои пусть говорят за меня, а обстоятельства времени и собственно наши плохие, нищета и несметная добыча, какую нам доставит победа. Я за одно с вами, в начальники ли, в товарищи ли вы меня возьмете; и душою и телом я ваш. Совершить все я надеюсь как только буду консулом. Но может быть, не обманываюсь ли я, судя по себе, может быть вы имеете более расположения рабствовать, чем повелевать"?
21. С удовольствием слушали Катилину люди, в которых не было искры добра, которые и в настоящем и в будущем помышляли только о зле; возмутить порядок - и то уж для них была самая желанная и достаточная цель. Впрочем многие стали расспрашивать Катилину о цели восстания, о наградах в случае победы, о средствах ее приобресть. Катилина обещал уничтожение долговых обязательств. гонение на богатых, сулил им чины и должности. сулил чужое имение, одним словом все то, что победа дает самого обольстительного для страстей победителя. Он сообщил, что Пизон в ближней Испании и П. Ситий Ницерин, с войском стоявший в Мавритании - его единомышленники; что вместе с ним ищет консульства К. Антоний, его друг и приятель, которого тесные обстоятельства заставляют его решиться на все, что с таким товарищем консульства он непременно приведет свой умысел в исполнение. При этом не приминул Катилина осыпать ругательствами всех благонамеренных граждан, а своих каждого поименно превозносил похвалами: одного он обнадеживал скорым концом нищеты, льстил алчности другого, иных пугал страхом наказания и бесславия и всем ставил в пример торжество Суллы и тех, коих оно обогатило. Видя во всех усердие к своему умыслу, Катилина распустил собрание, взяв с них слово поддерживать его в искательстве консульства.
22. Современники многие рассказывают, что Катилина, приводя к клятве товарищей своего злодейского умысла, пил с ними человеческую кровь в чашах, смешанную с вином. Потом, когда после страшных заклинаний, как бывает в таинственных священных обрядах, все пили этот ужасный напиток, то он им открыл свои намерения. Поступил он так - повествуют - для того, чтобы, сделав всех их соучастниками страшного злодейства, тем самым заставить быть единодушнее. Впрочем, это и многое другое о Катилине иные приписывают изобретательности тех, которые, стараясь смягчить ненависть, в последствии бывшую к Цицерону, преувеличивали меру злодейства, в его виновниках им наказанную. Что касается до меня, то я не ручаюсь за истину столь важного факта.
23. В этом собрании участвовал К. Курий; роду он был не последнего, но самой дурной нравственности; своими бесчестными и дурными поступками он навлек на себя такой позор, что цензоры исключили его из курии. В нем было столько же пустого, легкомысленного тщеславия, сколько и решимости на все злодейства; ни для его рук, и и для языка ничего заветного не было: у него никак не могло удержаться то, что он слышал; даже своих собственно злодейств он не скрывал, а как бы ими гордился. Он был уже давно в любовной связи с Фульвией, женщиной рода не простого. Он начинал уж быть в немилости у нее, потому что, по плохим своим обстоятельствам, являлся к ней с пустыми руками. Вдруг он стал хвалиться - то сулил ей золотые горы, то стращал ее смертью в случае её неповиновения, и вообще стать более заносчив и дерзок против прежнего. Фульвия не долго было узнать от него причину такой перемены, а узнав об опасности, угрожающей обществу, она сообщала о ней многим, не именуя только, от кого слышала. Это обстоятельство побудило граждан вверить консульство М. Туллию Цицерону; прежде же высшее сословие мучилось завистью, и ему казалось осквернением консульства, если его добивался человек новой, будь он самый достойный; при угрожающей же опасности, надменность и зависть отложили в сторону.
24. Выборы начались и на них провозгласили консулами М. Туллия и К. Антония. Как громом это неожиданное событие поразило заговорщиков; но Катилина не унывал: кипя гневом, он готовил волнение с каждым днем, готовил оружие в благоприятных местах Италии; денег, как своих, так и занятых при содействии друзей, послал в Фезулы к Манлию, тому самому, который в последствии был главою возмущения. В это же время Катилииа приобщил к своему заговору очень много людей всякого рода; между прочим и несколько женщин того разбору, которые сначала в торговле своими прелестями находили возможность жить роскошно, теперь же видели с годами уменьшение доходов, а не прихотей, и нажили большие суммы долгу. Катилина надеялся на их содействие к обольщению городской стражи, к преданию города огню; людей же, в связи с теми женщинами находившихся, они или должны были переманить на его сторону или предать на погубление.
25. Первую роль между этими женщинами играла Семирония; не всякий бы мужчина решился на те дела, какие она делала! Природа и судьба дала все этой женщине; рода непростого, она была хороша собою, довольно счастлива мужем и детьми; знала литературу и Греческую и Латинскую, играла, танцевала отлично, лучше чем сколько это нужно честной женщине; вообще она обладала всеми средствами обольщения. Стыдливость и скромность для неё были последним делом; равно не щадила она ни денег, ни своей доброй славы; а до того была страстна и пылка, что чаще сама искала мужчин, чем была предметом их искательства. Изменить данному слову, отпереться от вверенного ей, очертя голову участвовать во всех неистовствах распутства и злодейства - для ней это было делом обыкновенным. А сама она была не глупа, сочиняла стихи, шутила остроумно, знала, на кого как действовать и каким языком говорить, то скромным и ласковым, то дерзким и бесстыдным; вообще она обладала всеми очарованиями наружности и самого утонченного кокетства.
26. Устраивая свои дела, Катилина не терял надежды быть консулом в следующем году; лишь бы добиться консульства, а то он надеялся управлять Антонием по своему произволу; между тем Цицерону всеми средствами рыл яму; тому впрочем не было недостатка самому ни в проницательности ума, ни в хитрости. С самого начала своего консульства, Цицерон умел, через Фульвию, разного рода обещаниями, так подействовать на Курия, что он передал ему все замыслы Катилины; Антония же он удовлетворил уступкою провинции, и тем убедил его не замышлять ничего против существующего порядка вещей; охраняли же, хотя и скрытно, Цицерона целая толпа друзей и клиентов. Наступили выборы; но Катилине не посчастливилось его искательство, и ков, затеянный было им против Цицерона на Марсовом поле, тоже не удался. Тогда, видя полную неудачу своих тайных замыслов, Катилина решился начать войну и прибегнуть к самым крайним и отчаянным средствам.
27. И так он разослал: К. Манлия в Фезулы и прилежащую часть Этрурии, Септимия, родом из Камерты, в Пиценскую область, К. Юлия в Апулию, и других своих сообщников по тем местам, где он считал нужным. Между тем он и в Риме деятельно старался привести свой умысел в исполнение, консулу готовил гибель, городу поджог, все выгодные пункты старался занять вооруженными людьми. Сам он постоянно носил при себе оружие и тоже приказывал своим сообщникам, внушал им быть всегда готовыми, не знал покоя ни днем, ни ночью; никакие труды и беспокойства ему не казались тягостными. Не смотря на такую деятельность, ему ничто не удавалось; тогда, среди ночи, он велел М. Порцию Лекке созвать своих главных сообщников и, когда они собрались, он много пенял им за их недеятельность, потом сообщил им, что отправил Манлия в места, готовые к восстанию, и других также, чтобы начать военные действия, что он сам готов отправиться к войску, но прежде нужно погубить Цицерона, который служит главною помехою осуществлению их замыслов.
28. Многие заговорщики были в недоумении и страхе; но К. Корнелий, всадник Римский, и Л. Варгунтей, сенатор, взялись исполнить злодейский умысел; они положили в эту же ночь, по окончании собрания, с толпою вооруженных людей, войти в дом Цицерона, под предлогом его приветствовать, и там думали легко убить его, так как они застали бы его врасплох. Но Курий, услыхав об опасности, угрожающей консулу, немедленно предупредил его об этом через Фульвию. Заговорщики, явившись к дому Цицерона, нашли дверь его запертою и остались при одном бесплодном умысле злодейства. Между тем Манлий волновал в Этрурии простой народ, который был расположен к перемене, чувствуя и большую скудость, да и свежесть обиды: Сулла, как известно, лишил его и полей и почти всего имущества. К Манлию присоединились бродяги и воры, которых немало в той стране, и даже некоторые из поселенцев Суллы, у которых из большой, доставшейся им добычи, ничего не осталось в следствие роскоши и неумеренности.
29. Когда слух об этом дошел до Цицерона, то он был крайне встревожен; с одной стороны с своими частными средствами оберегать город становилось ему затруднительно; с другой стороны он не имел подробных и точных сведений ни о силах, ни о намерениях Манлия; он решился доложить обо всем деле сенату, уже впрочем предупрежденному частными слухами. Тогда сенат, как обыкновенно бывает в затруднительных случаях, определил; "Вверить заботу консулам, как бы общественные дела не потерпели урону." По Римскому закону, таким определением сената давалась правителям власть самая неограниченная собирать войска, вести войну, употреблять и против союзников и против граждан самые строгие меры; в городе и в поле предоставлялась им власть судебная полная; вне же этого сенатского определения ни одно из вышепоименованных прав не принадлежит консулу без соизволения народа.
30. Прошло несколько дней; тогда Л. Сепий сенатор прочел в сенате письмо, присланное, как они сказывал, к нему из Фезул, такого содержания: "К. Манлий взялся за оружие во главе большего сборища, а случилось это событие в шестой день перед ноябрьскими календами[4]". Тут, как обыкновенно водится в подобных случаях, стали отыскивать чудеса и предзнаменования; поминутно доходили слухи, что везде сборища, что повсюду возят оружие, что в Апулии и в Капуе приготовляется восстание невольников. Сенат определяет К. Марция Рекса послать в Фезулы, а К. Метелла Кретина в Апулию и соседние места. И тот и другой возвратились с победою, но недопущения были до триумфа по зависти тех, которые привыкли продавать все, и дозволенное и недозволенное. Претор К. Помпей Руф послан в Капую, а К. Метелл Целер, претор же, в Пиценум, и им там велено собирать войска по мере надобности и обстоятельств. Далее сенат постановил, если кто сообщит подробные сведения о заговоре, составленном против общественного порядка, будь то невольник, дать ему свободу и сто сестерций[5], а если вольный, то безнаказанность за участие в оном и 200 сестерций; притом отправить в Капую и прочие города отряды гладиаторов и расставить их там в количеств, соответствующем важности каждого города; а по городу Риму, по всем его частям, иметь строгие караулы под надзором второстепенных всадников.
31. Все это произвело большое волнение, и самый вид города изменился: место спокойствия и безопасности, бывших плодом долговременного мира, заступили беспокойство и печаль. Везде обнаружилось волнение и страх; не знали места довольно безопасного, не знали человека, которому бы верить; явной опасности не было, тем страшнее казалась скрытная и всякой ее себе воображал по мере своей робости. Особенно подействовало это на женщин: они, при цветущих обстоятельствах государства, уже отвыкли от военного шума, а теперь пришли в трепет, молили небо о пощаде, о милосердии к их малым детям; с нетерпением и жадностью собирали все слухи, бросив свою важность и обычные забавы, трепетали и за себя и за отечество. А неумолимый дух Катилины все стремился к своей цели; он не устрашился ни того, что везде стояли вооруженные караулы, ни того, что Л. Павл, в силу Плавтова закона, позвал его в суд. Катилина явился в сенат, как ни в чем не бывало, притворяясь, что он ничего не знает, и оправдываясь в ложно будто бы возведенном на него обвинении. Тут то консул М. Туллий, отчасти опасаясь присутствия Катилины, отчасти в порыве гнева, произнес красноречивую и исполненную любви к отечеству речь, которую в последствии он издал в свет. Когда он кончил, то Катилина, решившись до конца притворяться, с самым смиренным выражением лица и голоса, стал умолять сенаторов: "чтоб они не верили на него всякому слуху, что он происходит из такого рода и так себя повел с ранней молодости, что от него ничего нельзя ждать, кроме самого хорошего; что ему, патрицию родом, от предков которого и от него самого много оказано заслуг народу Римскому, также не естественно губить общественный порядок, как не естественно заботу о сохранении его вверять М. Туллию, вышедшему из ничтожества." Не щадил он и других ругательств до того, что все потеряли терпение и восстали на него, именуя врагом отечества и отцеубийцею. Взбешенный этим, Катилина воскликнул: "Везде я вижу врагов, они сами гонят меня в гибельную крайность, но, зажженный ими против мена пожар, я погашу развалинами!"
32. Сказав это, Катилина стремительно вышел из сената и удалился домой. Тут, приняв в соображение, что замыслы погубить консула не удались, что предать город пламени стало затруднительно по случаю везде расставленной стражи, он заблагорассудил поспешить собрать и усилить свое войско, прежде чем будут избраны легионы, и захватить многое, что на войне первой важности, а потому с наступлением ночи, с немногими сообщниками, Катилина удалился в лагерь к Манлию. В городе же он оставил Цетега, Лентулла и прочих самых отчаянных заговорщиков, готовых решиться на все; он им поручил, чтоб они всеми силами старались об успехе заговора, о гибели консула, о поджоге города и о всех самых крайних и отчаянных средствах войны, а сам обещался в скором времени с большим войском явиться к городу. Между тем как это совершалось в Риме, К. Манлий от своего имени посылает к Марцию Рексу письмо такого содержания:
33. "Призываем и богов и людей в свидетели, император, что мы взялись за оружие не против отечества и не с тем, чтобы кому-нибудь повредить; мы взялись за оружие, спасая жизнь нашу и самих себя от насилия. Неумолимые ростовщики лишили нас, бедных, несчастных, своею жестокостью и утеснениями, и отечества, и доброго имени, и всего имущества. Для нас уже не существует благодетельного закона предков, который давал свободу должнику в случае отречения его от всего своего имения в пользу кредитора; теперь же и самая жизнь наша отдана на жертву безжалостной строгости ростовщика и претора. Предки ваши имели сострадание к бедствиям народа, они помогали нищете его разными законами; да и недавно, за нашу уже память, с согласия всех благонамеренных граждан, принимая в уважение огромное накопление долгов, повелено было расчет с серебра перевести на медь. Не раз простой народ, то добиваясь власти, то от утеснения правительства, взяв оружие, удалялся от патрициев. Мы же ищем не власти, не богатств, обыкновенного источника всех споров и войн между людьми, неть! - обеспечьте только нам нашу свободу, - все что нам осталось, а она для нас дороже жизни. Умоляем тебя и сенат, примите участие в бедствиях и страданиях ваших сограждан; возвратите нам защиту закона от произвола претора, и не ставьте в крайность - как можно дороже продать нашу жизнь, отмстив прежде за себя".
34. К. Марций отвечал на это: "Если они действительно имеют о чем просить сенат, то пусть они положат оружие и в виде просителей поспешат в Рим; милосердие и снисходительность сената и народа Римского всем известны, и никто еще из просителей не отходил от них без удовлетворения." Катилина же с дороги разослал письма ко всем самым почетным лицам такого рода: "что он терпит напраслину, что, видя ожесточение врагов своих, он уступает обстоятельствам и удаляется в добровольную ссылку в Массилию; чтобы это не сочли, что он сознает за собою какую-нибудь вину, а так поступает он, чтобы восстановить спокойствие отечества и чтобы из-за него не было раздоров." Совершенно в другом роде было письмо, которое К. Катулл прочитал в сенате, как поданное ему от имени Катилины; вот оно, это письмо:
35. Л. Катилина Кв. Катуллу - здравствуй. На деле случилось мне не раз испытать твою ко мне прочную дружбу, и потому я и при нынешней великой опасности решаюсь обратиться к тебе. Не стану защищать перед тобою моих теперешних намерений; но, не сознавая за собой никакой вины, хочу только объяснить тебе мое поведение, и я уверен, что ты его признаешь законным. Меня преследуют оскорблениями и клеветали, меня лишают плода моих трудов и искательств, не допуская меня до первых достоинств в государстве; потому я, по своему обыкновению, принял за свою обиду - обиду всех недовольных нынешним порядком вещей. Не долги заставляют меня так поступать, - ты знаешь щедрость и богатство Орестиллы и её дочери, которые платят даже за чужих; но более всего меня оскорбляет то, что людям недостойным дают ту должность, от которой меня устраняют по ложному предубеждению. В таком положении честь повелевает соблюсть остаток своего достоинства. Я хотел было больше к тебе писать, но мне дали знать, что меня умышляют захватить силою. Пекись об Орестилле, вверяю ее твоей дружбе; заклинаю тебя детьми твоими, не дай её в обиду. Прощай."
36. Катилина провел несколько дней у К. Фламиния Фламмы в области Арретской и там роздал оружие сообщникам, завербованным еще прежде; оттуда он отправился в лагерь к Манлию, окружив себя всеми признаками консульской власти. Когда известие об этом пришло в Рим, сенат объявил и Катилину и Манлия врагами отечества, сообщникам же их, которые, к назначенному сроку, их оставят, даровал прощение, кроме уличенных в уголовных делах. Консулам повелено делать набор; Антоний с войском должен был спешить на встречу Катилине, а Цицерон - оберегать город. Уж в это время как ничтожна сделалась власть народа Римского! От восхода до заката солнца все ему повиновалось, столица его цвела спокойствием и богатствами, и то и другое - цель стремлений смертного; а все-таки были граждане, которые с удивительным упрямством и ожесточением искали гибели отечества и своей собственной. По двум декретам сената, ни один из такого множества сообщников Катилины не польстился на обещанное награждение и не открыл подробностей заговора; а равно и ни один из них не бежал из лагеря Катилины. Так велика была сила нравственной заразы, неизлечимо овладевшей умами многих граждан!
37. Одними участниками заговора не ограничивалось волнение; почти весь простой народ расположен был к перемене и желал успеха Катилине. В этом случае он действовал сообразно с своим всегдашним характером; всегда в обществе те, которые ниже других, находят удовольствие унижать людей достойных и превозносить не стоющих; ненавидя настоящий порядок вещей, они жаждут новизны; всякая перемена для них к лучшему; смуты и волнения им только доставляют удовольствие, потому что им терять нечего. Городская же Римская чернь, по многим причинам, с нетерпением ждала переворота: все те, которые отличались наглостию и бесстыдством, все те, которые позорным образом истратили отцовские достояния; все те, которым не житье было дома от стыда и преступления - все те стекались в Рим. Многие имели постоянно пред глазами победу Суллы, которая доставила многим из его солдат места сенаторские, а другим такие богатства, что они жили в великолепии царском; каждый полагал оружием добиться такой же счастливой участи. Сельская молодежь, недовольная малым вознаграждением за трудную полевую работу, привлечена была в город щедростью общественною и частных лиц, и предпочитала праздную жизнь в городе неблагодарному труду. Вот для таких-то людей общественное бедствие было целью желаний; неудивительно, что люди бедные, необразованные, безнравственные, думали исполнением своих несбыточных надежд принесть пользу отечеству. Да и те которые пострадали от торжества Суллы, которых родные были в ссылке, имущества отняты, самые права вольности ограничены, и те не враждебными глазами смотрели на затевавшийся переворот. Притом партия, враждебная сенату, предпочитала внесть смуты в государство, чем видеть уменьшение своего в нем влияния; это всегдашнее зло, после некоторого отдыха, стало опять главною причиною волнений.
38. В консульство Кн. Помпея и М. Красса власть трибунов восстановлена; молодые люди характера честолюбивого и беспокойного, столь свойственного их летам, заняв эту важную должность, старались польстить народу, черня сенат. Они не щадили ни подкупа, ни обещаний, лишь бы приобрести известность и власть. им противодействовала сильно большая часть патрициев, будто бы в защиту сената, а на деле в защиту своего собственного значения. Надо, одним словом, правду сказать, что в то время, кто ни волновал государство под самими благородными предлогами, одни будто бы отстаивая права народа, другие власть и значение сената, то все действовали, под личиною общественного блага, в пользу своего частного влияния и интереса. В состязании между собою партии не знали умеренности и не разбирали средств; с обеих сторон торжество одних дорого стоило другим.
39. С тех же пор, как Помпей отправился вести войну с морскими разбойниками и Митридатом, значение черни убавилось; власть сосредоточилась в руках немногих; они захватили в свои руки все должности, управление провинциями, одним словом: все. Поставив себя выше законов, они не знали ли страха, ни меры своей власти; других же страхом судебного преследования заставляли держать народ в повиновении. Когда же началось волнение и предвиделась возможность перемены, то, на время скрытое, негодование стало высказываться. Неудовольствие было так сильно, что одержи только Катилина самую незначительную победу, или даже только не проиграй сражения, то общественный порядок рушился бы среди великих бедствий и кровопролития. Конечно, получив успех, Катилина и его сообщники не долго бы им пользовались; усталые и изнемогшие в борьбе, они должны были бы уступить первенство сильнейшему и из победителей сделались бы сами рабами победителя. Многие, не участвовав прежде в заговоре, добровольно отправились к Катилине, как то А. Фульвий, сын сенатора; отец воротил его с дороги и велел умертвить. Между тем Лентулл исполнил в Риме предписания Катилины; он вербовал или сам или через своих сообщников в свою шайку всех тех, кого знал расположенными к перемене, или по наклонности, или по обстоятельствам, и не только граждан, но всех без разбору, кто только чем нибудь мог быть полезен.
40. С этою целью он поручил П. Умбрену переговорить с посланниками Аллоброгов и попытаться, нельзя ли их убедить принять сторону Катилины в войне; надежду на это подавал и характер народа Галльского, всегда готового к войне, и то, что это в особенности племя было обременено огромными долгами, и общественными и частными. Умбрен бывал прежде в Галлии и был знаком со всеми главными у них лицами. Потому, увидав Аллоброгских послов на площади (форуме), он подошел к ним, расспрашивал о состоянии дел их племени и, как бы сострадая их стесненному положению, спросил, как они и чем думают помочь своему горю? Послы начали жаловаться на жадность правителей, обвиняли сенат, который не принял в уважение их просьб и говорили, что от одной смерти ждут конца своим бедствиям. - "Только будьте мужами, - отвечал им Умбрен - а то я вам укажу верное средство избавиться от всех ваших зол." Восхищенные этою надеждою, Аллоброги стали упрашивать Умбрена сжалиться над ними и указать им это средство, прибавляя, что они готовы решиться на все, как бы оно не было опасно и затруднительно, лишь бы племя свое избавить от бремени долгов. Тогда Умбрен привел их в дом Д. Брута, находившийся не далеко от площади. Д. Брута в это время не было в Риме, а Семпрония сама участвовала в заговоре. Желая более придать силы и значения своим словам, Умбрен призвал туда и Габиния; в его присутствии он сообщил послам сведения о заговоре, наименовал его участников, а равно многих значительных лиц и не участвовавших вовсе в нем, но чтобы придать их именами большую важность заговору. Послы обещали свое содействие, и с тем были отпущены.
41. Однако они долго колебались, не зная, на что решиться: с одной стороны тяжкий долг, случай к войне и, при успехе, к великим наградам; с другой - превосходство сил, верное, вместо неверного, вознаграждение - все это было для них предметом сомнения; наконец счастие Рима перевысило. Они отправились к К. Фабию Санге, покровительству которого много обязано было их племя, и открыли ему все дело, как они его узнали. Цицерон, узнав от Санги все подробности, внушил послам, чтоб они притворились, яко бы принимают горячее участие в заговоре, чтоб они не щадили с своей стороны обещаний, чтобы всеми силами старались выведать и участников заговора и их средства и намерения.
42. В это время происходили волнения в Галлии, и ближней и дальней, а также в Пицене, Бруттиуме и Апулии. Разосланные Катилиною его сообщники везде действовали поспешно и необдуманно, как бы безумием одержимые, не столько они дела делали, сколько тревожили умы. Ночные сборища, заготовление и раздача оружия, повсеместное волнение, внушали везде страх, но в действительности были не опасны. Многих из них захватил К. Метелл Целер, претор; вследствие сенатского указа, исследовав дело, он их бросил в темницу; также поступил в дальней Галлии К. Мурена, приставленный управлять этою областью в звании легата.
43. В Риме Лентулл и прочие главные заговорщики, воображая себя уже довольно сильными, хотели приступить к решительным действиям и ждали только появления Катилины на Фезуланском поле. Тогда трибун народный Л. Бестия должен был собрать народ, жаловаться ему на действия Цицерона и всю вину затеявшейся междоусобной войны взвалить на этого отличного консула. Это должно било служить сигналом решительных действий, и в следующую же ночь заговорщики должны были привести свой умысел в исполнение по предначертанному плану, а именно так: Статилий и Габиний с значительным отрядом должны были зажечь город в двенадцати самых важных местах, с тою целью, чтоб в суматохе, которая последует за пожаром, легче было бы погубить консула и иные назначенные жертвы. Цетег взял на себя открытою силою убить Цицерона; другие заговорщики разделили между собою прочих; молодые люди, большая часть которых принадлежали к именитым семействам, взяли на себя известь своих родителей. Совершив все это, обессилив и устрашив Рим пожаром и убийствами, все заговорщики должны были бежать к Катилине. Один Цетег, между тем как все это определяли и собирались приступить к делу, винил нерешительность и медленность своих товарищей; он говорил, что в нерешительности и сборах уходит золотое время; что главное - скорее и решительнее действовать, обдумать же всех случаев невозможно; что этим они только губят себя; что с немногими смелыми, если прочие еще будут колебаться, он сделает нападение на сенат. Неумолимый, жестокий, надеясь на свою силу и смелость, Цетег полагал выше всего скорость и решительность действия.
44. Аллоброги, следуя совету Цицерона, просили Габиния познакомить их с прочими заговорщиками. Тогда они требуют от Лентулла, Цетега, Статилия и Кассия письменного клятвенного с их рукоприкладством обещания, чтобы иметь что показать своим согражданам; иначе - так говорили послы - они нам не поверят и не станут содействовать. Ничего не подозревая, заговорщики исполнили их желание. Кассий сам обещал в скором времени туда приехать и действительно, немного ранее послов, выехал из города. А с послами Лентулл отправил одного Т. Волтурциа, из Кротоны родом, и сказал Аллоброгам, чтоб они, по дороге домой, заехали к Катилине подтвердить с ним взаимно договор. Волтурцию вручил Лентулл письмо к Катилине такого содержания: "Кто к тебе это пишет, узнаешь от подателей. Не забывай, в какой ты крайности, и помни, что ты муж. Рассмотри, что требует твоя польза. Ищи помощи везде, ото всех, даже от самых низших." На словах Волтурций должен был сказать Катилине: "Чего ему ждать, когда сенат объявил его врагом отечества? Почему он медлит прибегнуть к содействию рабов? В городе все готово, сообразно с его наставлениями; остается ему поскорее двинуться к городу."
45. Послы обо всех этих распоряжениях и о времени своего отъезда дали знать Цицерону. Он приказал преторам Л. Валерию Флакку и К. Помтину сделать засаду у Мульвийского моста и захватить послов Аллоброгских с их свитою; он открыл им цель, для которой посылаются, а поступить велел сообразно с обстоятельствами. Преторы, как люди военные, без шуму собравши людей тайно, как было предписано, окружили мост. Когда послы, и с ними Волтурций, приехали к этому месту, то с обеих сторон поднялся крик; Галлы, тотчас узнав в чем дело, сдаются без сопротивления. Волтурций сначала ободрял прочих и защищался мечем, но видя, что оставлен послами, стал молить Помтина, с которым он был знаком, о пощаде; потом в страхе и не надеясь остаться в живых, сдался преторам, все равно как бы неприятелю.
46. По окончании всего этого дела, немедленно обо всем донесено было консулу; он колебался между радостью и сильными опасениями. Он радовался, что открытием заговора спас отечество от великой опасности; с другой стороны сильно озабочивался тем, что делать с столькими и столь значительными соотечественниками, уличенными в величайшем злодеянии. Наказать их - падет пятном на него; не наказать - значит погубить отечество. Скрепив душу, велел он позвать к себе Лентулла, Цетега, Статилия, Габиния, также К. Цепария, уроженца из Террачины, собиравшегося ехать в Апулию для побуждения невольников к восстанию. Все явились немедленно; только Цепария не было в это время дома, и он, узнав о розыске, бежал из города. Консул повел Лентулла за руку из уважения к его преторскому достоинству; прочие же заговорщики шли под стражею в храм согласия, куда были созваны сенаторы; они собрались туда в большом числе. По открытии заседания введены были Аллоброгскис послы и Волтурций; претору Флакку было приказано внесть в собрание ящик с письмами, захваченный у послов.
47. Когда Волтурция стали раскрашивать, куда он ехал и за чем и какие он имел намерения, то сначала он во всем заперся, стал лгать и говорить, что вовсе не знает о заговоре. Когда же ему обещали безнаказанность, то он рассказал, как все было: что только несколько дней тому назад Габиний и Цепарий заманили его в соучастники, но что он о заговоре знает столько же, сколько послы. Случалось впрочем ему слышать от Габиния. П. Автрония, Сервия Суллы, Л. Варгунтея, что в этом заговоре очень много соучастников кроме них. Галлы говорили все то же, и когда Лентулл стал отпираться, то его, кроме его писем, уличали его речами, нередко бывшими у него на языке: "книги Сивиллины сулят правление Рима трем Корнелиям; уже Цинна и Сулла прежде него достигли этого, теперь его очередь владеть Римом; к тому же от пожара в Капитолии идет 20-й год, а он, по предзнаменованиям и предсказаниям жрецов, должен быть годом кровавой междоусобной войны." Прочтен был и до говор с Аллоброгами, - все признали свои печати. Тогда сенат определил Лентулла отрешить от должности и вместе с прочими заговорщиками отдать под стражу граждан. В следствие этого Лентулл отдан П. Лентуллу Спинтеру, в то время правившему должность Эдиля, Цетег - К. Корнифицию, Статидий - К. Цезарю, Габиний - М. Крассу, Цепарий - которого воротили из бегства - сенатору Кн. Теренцию.
48. Когда таким образом заговор был открыт, чернь вдруг переменила свой образ мыслей: прежде она всею душою желала войны, а теперь осыпала проклятиями Катилину и его умысел, а Цицерона превозносила похвалами; она показывала такой восторг и радость, как будто ее избавили от плена. Все прочие бедствия, обыкновенно сопровождающие войну, для черни доставили бы скорее добычу, чем имели бы для неё дурные последствия; поджог же она считала жестоким, немилосердным и окончательным для себя разорением, так как все её имущество заключается в одной движимости и носильных вещах.
На другой день в Сенат привели Л. Тарквиния, пойманного по его показанию на дороге к Катилине. При допросе он сказал, что сообщит все, что знает о заговоре, если только его простят. Консул приказал ему говорить все, что знает, но тот повторил только слова Волтурция об умысле поджечь город, избить лучших граждан и о движении Катилины с войском к городу. Он прибавил только, что к Катилине его отправил Красс сказать, чтоб он не боялся того, что заговор открыт и что Лентулл, Цетег и прочие захвачены, но чтоб он спешил к городу - и ободрить умы единомышленников и избавить захваченных от опасности. Когда Тарквиний упомянул имя Красса; человека знатного, сильного и влиянием и несметными богатствами, то многие сочли это за клевету; другие же, хотя и считали это правдоподобным, но полагали за лучшее, при таких опасных обстоятельствах, щадить этого сильного человека, чем доводить его до крайности. Притом много было и таких, которые были в зависимости Красса по их частным делам; они потребовали, чтоб это дело не оставляли так и чтобы о нем последовало определение. Цицерон собирал голоса, и значительным большинством сенат определил: "Показания Тарквиния счесть ложными, его заковать и железы и не допускать до объяснения, пока он не покажет, по чьему наущению выдумал он такую ужасную клевету." В то время иные полагали, что Тарквний действовал по наущению П. Автрония, а тот этим думал заставить Красса принять участие в судьбе захваченных заговорщиков. Другие же приписывали это Цицерону, а тот хотел, постращавши Красса, этим заставить его удержаться, как бы он, по своему обыкновению, не взял под свою защиту обвиненных и тем не произвел бы смятения. Я сам в последствии времени слышал от Красса, что такою клеветою он обязан Цицерону.
49. В это время К. Катулл и К. Пизон всячески убеждали Цицерона, и просьбами и деньгами, как бы заставить Аллоброгов или других свидетелей указать ложно на К. Цезаря, но без успеха. Оба они ненавидели Цезаря: Пизон через него был осужден за лихоимство и за то, что он без вины казнил одного жителя Италии из областей по ту сторону р. По; Катулл же считал себя оскорбленным до глубины души за то, что, несмотря на его преклонные года, несмотря на почетную и долговременную службу, в должность первосвященника все-таки предпочли ему Цезаря, едва вышедшего из первой молодости. А обвинить Цезаря было бы довольно правдоподобно, потому что он нажил огромные долги, как своею роскошною жизнью, так и непомерною щедростью к другим. Видя, что ни чем не могут убедить Цицерона, они сами стали порознь уверять каждого в участии Цезаря в заговоре и ссылаться на мнимые показания то Волтурция. то Аллоброгов, чем успели во многих поселить враждебное к Цезарю чувство. Дело дошло до того, что всадники Римские, стоявшие на карауле у храма Согласия, грозили ему мечами; они действовали так или под влиянием великой опасности, или от благородства души, желая показать свою любовь к общему благу.
50. Между тем как сенат в своих заседаниях, удостоверившись в истине показаний Аллоброгов и Тита Волтурция, определял им награждения, отпущенники и клиенты Лентулла рассеялись разными путями по улицам и возбуждали к восстанию, чтобы спасти заговорщиков - ремесленников и рабов; другие из них отыскивали глав черни, всегда готовых к нарушению порядка. Цетег посылал умолять своих людей и отпущенников, смелых и готовых на все, с оружием в руках силою вырвать его из опасности. Консул, чтобы предупредить восстание в пользу заговорщиков, расставил войска по всем, наиболее угрожаемым, местам, а сам, созвав сенат, доложил ему, как он определит поступить с заговорщиками, содержавшимися под стражею. Уже прежде сенат объявил их врагами отечества. В этом заседании первого о мнении спросили: Д. Юния Силана, нареченного консула; он подал мнение, что захваченных заговорщиков, а равно и Л. Кассия, П. Фурия, П. Умбрена и К. Анния, если они будут захвачены, предать всех смертной казни. но когда Цезарь сказал речь, то он, убежденный ею, согласился с мнением Тиберия Нерона; оно заключалось в том, чтобы усилить войска, как лучшее ручательство безопасности, а решение участи заговорщиков отложить до другого времени. Цезарь же, когда консул спросил его о мнении, сказал следующее:
51. "Человеку, которому надлежит произнести приговор в деле важном и сомнительном, нужно быть свободну от страстей, от приязни, гнева, ненависти и жалости. При господстве их уму бывает трудно различить истину и почти невозможно, в одно и то же время служа страстям, действовать на свою пользу. При напряженной деятельности ума, он имеет силу; но когда человеком овладеет страсть, то ум уж тут ничего не значит. Трудно было бы мне, почтенные сенаторы, привести вам все примеры тех государей и народов, которые, по внушению страстей, гнева или жалости, приняли самые вредные решения. Лучше я вам напомню те случаи, когда предки ваши, действуя выше всех страстей, поступили благоразумно и с пользою. В Македонскую войну, веденную нами против Персея, город и область Родийцев, процветшие под покровительством народа Римского, перешли на сторону врагов наших. По окончании войны, когда было рассуждение об участи Родийцев, предки наши, не желая принять нарекания, что неприязнь их к Родийцам происходит скорее от желания присвоить их богатства, чем от сознания нанесенного ими оскорбления, простили их. А также в течение всех Пунических войн, Карфагеняне много раз оскорбляли наших предков, и в военное и в мирное время, своими злодейскими поступками, но они не платили им тем же, хотя и имели к тому случай. Наши предки искали не законного против них возмездия по праву, а того только, чтоб их поведение было достойно их самих. А потому и вам, почтенные товарищи, надобно стараться, чтобы, в негодовании на злодейский умысел П. Лентулла и других, вы не забыли того, чего требует от вас ваше достоинство; имейте в виду вашу добрую славу и не давайте воли гневу. Если мы станем искать наказания, соразмерного со степенью их преступления, то я вполне одобряю поданное выше мнение. Но хотя злодейство и превосходит меру всего, что придумать можно, однако надобно пользоваться теми средствами, какие ставит в наше распоряжение закон. Многие, и до меня высказывая свое мнение, в прекрасных и красноречивых выражениях оплакали участь отечества; они припоминала бедствия, сопровождающие междоусобие: там влекут в плен девиц и молодых людей, там разлучают детей от отцов и матерей; там почтенные матери семейств преданы на произвол страстей победителей; там грабят дома и храмы; везде пожары и убийства; везде звук мечей, стоны убиваемых, вопль живых, везде реки крови. Но, боги бессмертные, к чему ведут такие речи? Не для того ли, чтобы вам сделать ненавистными заговор и междоусобие? Но может ли воспламенить того слово, кто остался холоден при мысли о столь ужасном замысле злодейском. Конечно нет; каждому чувствительна нанесенная ему обида, а многие даже принимают ее к сердцу более, чем бы следовало; но всякому свое назначение, почтенные товарищи! Люди незначащие если в увлечении гнева и погрешат что нибудь, то немногим до того дело; молва о них соответствует их незначительности. Но не так должны поступать стоящие на высоком посте, те, в руках кого судьба великого государства, их поступки в глазах всех. Чем кто значительнее, тем менее может себе позволить; чуждый всякого предубеждения, особенно он должен беречься гнева; что в частных людях назовут пожалуй раздражительностью, то в людях, имеющих власть в своих руках, считают жестокостью и тиранством. Почтенные товарищи! Я полагаю, что нет мучений столь великих, которыми могли бы они искупить свое злодейство; но люди нередко особенно припоминают конец и часто случается, если наказание очень велико, умиляются сами над судьбою тех, которых прежде злодейства имели в омерзении. Я вполне убежден, что Д. Силан, человек достойный и умный, высказывая свое мнение имел в виду одну пользу отечества, а не руководствовался никаким предубеждением; я знаю его образ мыслей и убеждений. Впрочем мнение его мне не кажется слишком строгим (да и может ли для таких людей существовать слишком строгое наказание?), но не соответствующим духу наших учреждений. Ты, Силан, нареченный консул, ты, произнося приговор столь новый и небывалый, или боялся за безопасность отечества, или пришел в негодование от обиды, ему нанесенной. но отечество не подвергается теперь опасности, благодаря благоразумным мерам нашего достойного консула, собравшего столько вооруженной силы для охранения его. Что же касается до наказания, то надобно принимать вещи как они есть: в бедственной и горькой жизни смерть есть не мучение, а отдохновение; ею поканчиваются все страдания людей; за её пределами нет места ни горю, ни радости. Но, бессмертные боги, почему ты в своем мнении не присовокупил, что виновных прежде надлежит наказать розгами. Ты скажешь, что закон Порциев не велит; пусть, но разве у нас нет законов, запрещающих лишать жизни виновного гражданина, а повелевающих ссылать его в ссылку. Неужели казнить смертью легче, чем розгами? А если бы и так, то есть ли наказание слишком жестокое для людей, уличенных в столь великом преступлении? Если же это наказание слишком легко, то не странно ли держаться буквы закона в менее существенном, и не страшиться нарушить его в гораздо более важном. Но, вы скажете, кто станет осуждать приговор, произнесенный против изменников отечества? Кто же может поручиться за то, что случится со временем; а время также переменчиво, как и судьба, управляющая всеми человеческими делами. Теперь, в настоящее время и при настоящих обстоятельствах, ваш приговор справедлив; но, обратите внимание, почтенные товарищи, на могущие быть его последствия. Всякое зло в этом случае имело в начале добрую цель; но когда власть достается людям неблагонамеренным или невеждам, то нововведение, придуманное для людей стоющих и достойных, применяют и к тем, которые вовсе его не заслужили. Лакедемоняне, победив Афинян, управление их общественными делами вручили тридцати правителям. Те начали с того, что без суда и расправы стали казнить граждан, но как сначала они выбирали для наказания людей самых дурных и ненавидимых заслуженно, то народ радовался и хвалил строгость правителей. Они, не видя границ власти, скоро стали казнить без разбору, и правого и виноватого, и всех держало в руках страхом наказания; тогда-то народ горько раскаялся в своей преждевременной и необдуманной радости. Да в наше время Сулла, восторжествовал над врагами, велел казнить смертью Дамазиппа с его сообщниками, для которых пищею служили общественные бедствия. Все одобрили этот поступок Суллы и говорили, что люди злонамеренные, беспокойные, волновавшие государство для своих выгод, приняли достойное по их дедам, возмездие. Но этот похвальный поступок имел самые дурные последствия: кто только хотел присвоить себе чужое имущество, землю или дом, а наконец даже платье или чашку, то старался, как бы имя его неприятеля попало в число обреченных на казнь. Случалось, что те самые погибали смертью, которые сначала радовались гибели Дамазиппа, и не прежде кончились казни, как когда Сулла обогатил всех своих сообщников награбленною добычею. Конечно эти опасения напрасны в отношении к М. Туллию и при нынешних обстоятельствах; но в таком великом государстве бывает и большое разнообразие умов и наклонностей. В другое время и при другом консуле, в руках которого будет такая же вооруженная сила, могут, за неимением действительного, придумать и небывалый заговор. Когда, по нынешнему примеру, консулу в следствие Сенатского определения дано будет право жизни и смерти, то кто же его удержит, или велит ему быть в границах умеренности? Конечно никто из нас, почтенные товарищи, не скажет, что нашим предкам недоставало благоразумия или решимости; и не были они так безрассудно самоуверенны, чтоб не подражать хорошему, где бы они его ни видели. Оружие бранное заимствовали от Самнитов, а устройство гражданское по большой части от Тосканцев; вообще они с величайшим рвением перенимали и вводили у себя все то, что ни замечали хорошего и у союзников и даже у врагов; добру они не завидовали, а старались ему подражать. В то время они заимствовали у Греков обычай наказывать розгами граждан, а уличенных в великом преступлении казнили смертью. Когда же отечество наше возмужало и обнаружились партии, вследствие увеличившегося числа граждан. то стали нередко страдать невинные и случаться несправедливости разного рода; тогда-то издан в предупреждение закон Порциев и другие, определяющие виновным гражданам в показание ссылку. Это обстоятельство, почтенные товарищи, должно более всего побудить вас не принимать небывалого решения. Конечно сила и ума и воли более на стороне тех, которые из незначительных средств создали столь великое государство, чем на стороне нас, которые с трудом можем сберечь и то, что получили в наследие от них. И так, вы скажете, надобно возвратить свободу пойманным и дозволить им увеличить собою войско Катилины? Нет, а я вот какого мнения: описать их имущества в общественную пользу, самих их содержать в оковах по городам, наилучше укрепленным, и определить, чтобы никто не смел о них докладывать Сенату или доводить до сведения народа; кто же иначе поступит, того объявить врагом отечества и общественной безопасности."
52. Когда Цезарь кончил говорить, то прочие Сенаторы в немногих словах согласились или с его мнением, или с другим. Но М. Порций Катон, когда его спросили о мнении, сказал следующее:
"Какую несообразность нахожу я, почтенные товарищи, между важностью и опасностью нынешних обстоятельств и мнениями некоторых, поданными по этому вопросу. Мне кажется, что они всего более интересуются судьбою тех, которые готовили гибель отечеству, родным, всему городу и священным храмам, как бы опасаясь наказать их слишком строго. А главное они потеряли из виду: не судьба заговорщиков должна нас озабочивать, а то, как бы нам самим быть от них в безопасности. Все прочие преступления можно преследовать тогда уже, как они совершатся; но это злодеяние, если его не предупредите, не даст вам времени и подумать о спасении; случись оно, поздно прибегать к рассуждениям; когда город возьмут вооруженною рукою, то побежденным ничего не останется. Богами бессмертными заклинаю я вас, которым ваши дома, дачи, картины и статуи дороже отечества, проснитесь наконец, станьте в его защиту, если вы хотите удержать за собою то, что вам дорого, и спокойно предаваться вашим удовольствиям. Вспомните, что дело идет не о правильном платеже податей и не о обидах, нанесенных союзникам, а о свободе и жизни нас самих. Не раз, почтенные товарищи, говорил а в здешнем собрании, не раз оплакивал роскошь и алчность, овладевшую согражданами, и тем навлек на себя ненависть многих. Не прощая себе никогда и мысли о каком либо проступке, я в праве требовать отчета в злодеяниях, к коим увлекают нас страсти. Хотя мои слова и подействовали на вас, но государство было еще в безопасности и ваше нерадение имело извинение в спокойствии. Теперь же дело не в том, как мы будем жить, добродетельно или безнравственно, и не в том, как сильна и обширна будет власть народа Римского; но в существовании нашем и в том, наше ли все будет, или врагов наших. И при таких-то обстоятельствах мне говорят о снисхождении и кротости! У же мы ведь давно утратила настоящее значение слов; жить на чужой счет зовется щедростью, быть смелым на все дурное - доблестью... Вот причина тому, что отечество на краю гибели. Да пусть, вели уж таков дух времени, роскошествуют они на счет ваших союзников, пусть обнаруживают свое великодушное милосердие на грабителях казны; только лишь бы не искали нашей крови, и несвоевременным состраданием к немногим не погубили всех благонамеренных граждан. Красноречиво К. Цезарь, вот передо мною в здешнем собрании, рассуждал о жизни и смерти; для него кажется не существует будущая жизнь, где, разными путями, добрые пойдут в места светлые, а злые в места бесплодные, полные ужаса и страха. Цезарь подал мнение описать имущества заговорщиков, а самих заключить в города; он опасается, как бы их единомышленники или чернь силою не освободили бы их. Но разве люди злонамеренные и преступные живут в одном Риме, а в Италия их нет? Не скорее ли там и ждать дерзкого умысла, где средства к его отражению менее? И так, если Цезарь страшится их, то своим советом он не отвратил опасности, но если, в таких опасных обстоятельствах, он один без страха, тем более надлежит нам с вами бояться.
Произнося приговор над Лентуллом и его сообщниками, вы вместе произнесете приговор над Катилиною, войском его и всеми заговорщиками. Чем решительнее вы будете действовать, тем у них менее будет смелости. Лишь только же они заметят в вас колебание и нерешительность, они станут действовать смелее, Не думайте, чтобы предки ваши возвеличили отечество оружием. Если бы так, то вы имеете гораздо более к тому средств: подданных и союзников, войск, и пеших и конных, у вас много более, чем сколько было у них. Но они возвеличили отечество тем, в чем у нас большой недостаток: домашними деятельностью и трудолюбием, правдивостью в судах, умом и беспристрастием в решениях; не увлекались они ни сочувствием к злодеянию, ни ненавистью к нему. За то мы богаты тем, чего не знали предки наши, - роскошью и леностью; бедствуя дома, мы хвалимся перед другими пышностью; любим богатства, а не любим трудиться; между добродетелью и злом утратили различие; честолюбие украшается тем, что следовало бы добродетели. И неудивительно, если вы, ставя выше всего свое собственное благоразумие, гоняясь в домашней жизни за удовольствиями, в общественной за почестями или за деньгами, оставляете отечество без призрения на жертву первого смельчака; но полно об этом. Именитые граждане сговорились поджечь город; они подстрекают к войне Галльское племя, полное ненависти к имени Римскому; глава заговора с войском приближается к вам. А вы между тем колеблетесь, как поступить с врагами, захваченными в стенах города? Знаете ли, что я думаю? Сжалимся над ними; они все люди молодые, честолюбием увлеченные, дадим ни оружие в руки и возвратим свободу. Но такое сострадание и милосердие, и с такими людьми, дорого вам самим будет стоить. Дело затруднительное и опасное, но вы ведь выше страха! Как бы не так! Робость в ваших душах, но вы прячетесь друг за друга; нерешительность и бездействие в ваших советах. Да! Вы питаете надежду на богов бессмертных, не раз спасавших отечество наше в самые опасные минуты. Заслужите помощь и содействие богов не обетами и не земными поклонами женщин, но собственною деятельностью и благоразумными мерами; тогда все вам удастся. Но, предавшись лени и бездействию. вотще станете надеяться на богов; с гневом они отвратятся от вас. В старые годы Т. Манлий Торкват, воюя с Галлами, предал смерти собственного сына за то, что он, не дождавшись его приказания, бросился на неприятеля; доблестный юноша погиб за свою несвоевременную храбрость. А вы медлите наказать закоренелых врагов отечества; конечно вам дорога их жизнь; они могут впредь сделать еще много доброго. Ждите этого от Лентулла; он никогда не щадил ни доброй славы своей, ни чести, не стыдился людей и богов не боялся! Простите юным летам Цетега; он второй раз уж угрожает гибелью отечеству. Что же сказать о Габиние, о Статилие, о Цепарие? Если бы в них искра была чего нибудь доброго, разве бы они составили заговор против отечества?
Скажу вам еще, почтенные товарищи: если бы ошибка не была для вас гибельна, я бы терпеливо ждал, чтобы исход дела оправдал справедливость слов моих; но мы теперь в величайшей опасности. Катилина с войском угрожает городу; в самом городе, на всяком шагу, враги скрытые; поверьте, что все наши приготовления, все наши намерения, известны врагу; а потому-то и надобно спешить, и мое мнение такое: закоренелые в злодействе граждане угрожали гибелью отечеству, уличены в том показаниями Т. Волтурция и Аллоброгских послов и сами повинились, что замышляли убийства, поджог города и гнусные злодейства всякого рода против соотечественников и общества; а потому, признанные виновными в государственной измене, по древнему обычно предков, осуждаются на смертную казнь."
53. Когда Катон сел, окончив речь, то все престарелые сенаторы, а за ними и большинство Сената, стали хвалить его мнение, добродетель и твердость его превозносить до небес; а державшихся другого мнения и не согласившихся осуждать, как робких. Катона все признали великим и славным, и решение Сената состоялось такое, какое он хотел.
С жадностью собирал я все, что читал и слышал о высоких подвигах народа Римского, совершенных им в военное и в мирное время, на сухом пути и на море; я старался узнать причину такого непомерного величия: с малыми силами поборали предки наши бесчисленные полчища врагов; с незначительными средствами побеждали они государей сильных и богатых; с удивительным терпением сносили они удары судьбы. Афиняне превосходили их красноречием; военными подвигами Галлы упредили Римлян. По многом размышлении я удостоверился, что превосходные дарования немногих совершили все это; что они нищетою своею восторжествовали над богатствами, немногочисленностью своею под множеством. Когда в роскоши расслабела деятельность ума, отечество наше своим, уже прежде созданным, величием поддерживало слабости и незначительность тех людей, в чьих руках была верховная власть; не им отечество было обязано величием, но величие свое они заимствовали от него; как женщина бесплодная, Рим долго не производил великих людей. За мою память отличились великими дарованиями М. Катон и К. Цезарь, столь различные по наклонностям и характеру; теперь кстати будет поговорить о свойствах и того и другого, по крайней мере так, как я их понимаю.
54. Они не уступали друг Другу, ни знатностью рода, ни красноречием, и даже летами они были почти равные; оба обладали великими способностями, оба приобрели бессмертную славу, а между тем вовсе не походили друг на друга. Цезарь искал славы кротостью и милосердием; Катон заслужил ее безукоризненным поведением, Цезарь любил раздавать, помогать неимущему, забывать сделанные им одолжения. Катон ничего никому не давал, и тем не менее заслужил великую известность. Цезарь был прибежищем несчастных и бедных; Катон был бичом зла и всего дурного. Цезаря превозносили за за доброту его души, а Катона за твердость. Цезарь не жалел себя, трудов, имущества, оставлял свои дела, а радел о приятельских, не отказывал ни в чем, что заслуживало быть дареным; но он этим всем хотел заслужить власть, он хотел чтоб ему дали войско и возможность отличиться еще более, показать свои великие способности. Катон же обращал внимание на себя; он хотел быть скромнее, честнее других, а особенно он дорожил строгою нравственностью; не искал он состязания в богатствах с богатым, в почестях с честолюбивым, а он хотел быть выше всех силою духа, умеренностью, целомудрием, воздержанием. Не казаться только примером добродетели хотел он, а быть им. Но чем он больше убегал от известности и славы, тем более она гналась за ним по пятам.
55. Когда Сенат утвердил мнение Катона, как то выше было описано, то Консул решился немедленно, прежде наступления ночи, исполнить приговор, чтобы предупредить всякое движение в пользу заговорщиков. Он приказал немедленно триумвирам изготовить все для казни и сам, в сопровождении воинской стражи, отвел Лентулла в тюрьму; прочих заговорщиков отвели преторы. В темнице есть место, называемое Туллиево: как войдешь на лево, оно представляет углубление в двенадцать футов, обложено каменною стеною, а сверху каменный свод; место это темное, мрачное, зловонное - ужасно и отвратительно на вид. Туда то был опущен Лентулл и там удавлен. Так погиб Патриций, отрасль именитого рода Корнелиев, занимавший должность равную консульской; позорный конец его соответствовал его дурному характеру и образу жизни. Цитег, Статилий, Габиний, Цепарий казнены таким же образом, как Лентулл.
56. Пока это совершалось в Риме, Катилина из своих сообщников н, из прежде собранных Манлием, людей составил два легиона; в них было настоящее число когорт, но числом людей они были далеко не полны. Однако они скоро пополнились приходившими к Катилине волонтерами из граждан и союзников и составили два полные легиона; тогда как в начале у них было только две тысячи человек. Впрочем, из них едва ли четвертая часть была вооружена вполне, как следует; прочие же были вооружены чем попало; многие дротиками и копьями, а иные даже заостренными кольями. С приближением Антония с войском, Катилина переходил с места на место в горах, то приближаясь к Риму, то удаляясь по направлению к Галлии, избегая всячески боя. Он ждал, чтобы его единомышленники привели в исполнение свой умысел в Риме и тем усилили его войско. Впрочем Катилина не принимал в своя ряды невольников, которые было сначала стекались к нему в большом числе; он надеялся с начала заговора, что обойдется и без них; а, с другой стороны, не хотел дело вольных граждан мешать с делом беглых рабов.
57. Когда же пришло в лагерь Катплины известие, что в Риме заговор открыт, что Лентулл, Цетег и прочие их сообщники казнены смертью; тогда многие приставшие к Катилине от желания перемены или от жажды добычи, его оставили; с остальными. Катилина, по крутым и непроходимым горам, длинными переходами ушел в окрестности Пистойи, замышляя горными тропинками пробраться в Галлию. Но К. Метелл Целер, расположенный с тремя легионами в области Ппценской, отгадал намерение Катилины по отчаянному положению, в каком он находился. Узнав от переметчиков направление пути, по которому шел Катилина, Метелл поспешно двинулся к нему и расположился лагерем у подошвы горы, с которой нужно было спускаться войску Катилины. И Антоний с войском был не далеко, хотя, по его многочисленности, он должен был выбирать для движения ровные места, а преследовал людей, которым ничто не препятствовало в бегстве. Катилина увидел себя в отчаянном положению со всех сторон горы и войска неприятельские; в Риме замысел его кончился несчастным образом; ни откуда никакой надежды на помощь и бегство невозможно. Тогда он решился попытать счастия в решительном бою с Антонием и притом чем скорее, тем лучше. Созвав своих приверженцев, он сказал им следующее:
58. "Воины, я знаю, что слова не придадут мужества; не во власти полководца речью сделать своих воинов из трусов храбрыми, и из ленивых деятельными. Что кому дала природа и воспитание смелости духа, то только он и обнаружит в деле. Тщетно было бы слова терять с тем, на кого не действует чувство славы и сознание опасности, у него страх будет сильнее всякого убеждения. Я вас созвал немного поговорить с вами и сказать вам, что нам останется делать. Воины, вы уже знаете, что, по медленности и слабости Лентулла, мы потерпели великий ущерб нашему общему делу; дожидаясь содействия из Рима, я не успел удалиться в Галлию. Теперь, не хуже моего, видите вы наше положение: одно войско угрожает нам со стороны Рима, а другое со стороны Галлии преградило нам путь туда. Оставаться долее в этом месте, если бы мы и хотели, невозможно по недостатку хлеба и прочих припасов. Теперь вся наша надежда на меч; только он один может проложить нам путь. А потому в сражении будьте решительны и неустрашимы, помните, что в ваших руках богатства, честь, слава, вольность и отечество. Победа нам даст все: города отворят нам свои ворота, припасы все будут в изобилии. Но, если мы дадим овладеть собою чувству страха; то все будет против нас. Да и может ли надеяться помощи от других тот, кто ее в себе и своем оружии не находит? При том, воины, не с одним чувством и воодушевлением идем мы на бой, мы и враги наши; мы сражаемся за отечество, за свободу, за жизнь, а им уже надоело проливать свою кровь из за интереса немногих; тем смелее, вспомня прежнюю доблесть, вызовем их на бой. В нашей власти было спасти жизнь добровольною ссылкою, но то - была бы постыдная жизнь; многие из нас, пожертвовав своим имуществом, могли бы влачить жизнь в Риме на чужой счет. Но вы, как и следует людям с характером, презрели такие низкие и неблагородные средства к спасению. Лучшей участи достигнете только смелостью; во власти победителя назначить условия мира. Безумно надеяться спасти жизнь бегством, отбросив оружие, единственную защиту вашу. В бою лучшее ручательство успеха - отчаянная храбрость, чувство же робости усиливает опасность. Зная вас хорошо, воины, и припоминая ваши подвиги, я имею большую надежду на успех; за него мне ручается ваша смелость, ваше мужество, ваши цветущие годы, придающие силу руке и особенно наше безысходное положение, которое и нерешительному должно придать мужество отчаяния. Неприятель многочисленнее нас, но обойти нас он не может по тесноте места. Если же завистливая судьба не увенчает нас успехом, падем, но отмстим за себя; отдаваясь в плен, не доставьте случая врагу избить вас, как стадо баранов, но, если он и получит победу, то пусть вместе с гибелью нашею, она будет стоить ему много крови и слез."
59. По окончании речи, немного спустя, Катилина, сигналом военных труб, велел готовиться своим и когда они построились, он их вывел на ровное место. Он велел всем спешиться и бросить коней, чтоб уравнять для всех опасность невозможностью бегства и сам пеший расположил войска, сообразуясь с местностью и немногочисленностью своих сил. На площадке, с левой стороны огражденной горами, а с правой крутым скалистым оврагом, расположил он фронтом восемь когорт; остальные войска он поставил сзади, в более узком месте, про запас; из них, в первые ряды, выбрал он всех сотников и из простых воинов вызвал самых достойных и притом лучше вооруженных. Начальство над правым крылом поручил он Манлию, а над левым, одному Фезуланцу; сам же, с толпою поселенцев и отпущенников, стал подле значка с орлом, того самого, который, как рассказывали, был при войске К. Мария во время войны его с Камврами. С другой стороны К. Антоний, страдая болью в ногах, поручил главное начальство над войском своему наместнику (легату) М. Петреию. Он в первом ряду расположил когорты ветеранов, им же набранные по случаю смут; прочих расположил в резерве. Сам, сидя на коне, ездил по рядам, увещевая воинов, ободряя их, называя по именам; он им напоминал, что они будут иметь дело с полувооруженными разбойниками за отечество, за безопасность семейств и имуществ, за дома и храмы. Военный человек, Петреий, тридцать лет с честью служил в должностях трибуна, префекта, легата и претора; воины его знали и он многих из них знал и воспламенял их, припоминая им подвиги в его глазах совершенные.
60. Устроив все, Петреий, звуком трубы дает знак когортам идти вперед медленным шагом; Катилина со своей стороны поступил точно также. Когда оба войска сблизились на такое расстояние, что передовые могли сразиться, то они устремились одни на других с громкими кликами, неся впереди военные значки. Дротики брошены, взялись за мечи. Ветераны, помня свою всегдашнюю доблесть, неустрашимо ломятся вперед; те с отчаянным упорством не уступают ни шагу; завязался бой отчаянный. Катилина, с отборным отрядом, постоянно в первых рядах, ободряет утомленных, раненых заменяет не бывшими еще в деле, обо всем радеет, сам сражается и не одного врага лишает жизни; соединяет в себе обязанности храброго воина с умением опытного полководца. Петреий не ожидал такого сильного сопротивления; тогда он вводит в дело преторианскую когорту; сильным натиском врывается в средину врагов, оттесняет их, поражает и, разрезав их пополам, обе стороны берет с флангу. Манлий и Фезулан пали одни из первых; видя расстройство своих, и вокруг себя немногих, Катилина вспомнил свой род и прежнее величие, бросился в самую середину врагов и там пал, поражая других.
61. Бой кончился; тут то можно было узнать отчаянный дух и мужество войска Катилины. Редкий из его воинов не пал на том самом месте, где стоял в начале боя, и те немногие, которые были вытеснены преторианскою когортою, пали не в дальнем расстоянии, но пали лицом обращенные к неприятелю. Катилина найден далеко от своих, посреди врагов; он еще дышал и на лице его еще отражался неукротимый и свирепый дух его. Пленных из граждан Римских не было ни одного взято, ни в бою, ни после оного; новое доказательство, что каждый также мало щадил свою жизнь, как и жизнь врага. Дорого стоила победа и войску народа Римского; храбрейшие или пали в бою, или опасно ранены. И когда, по окончании боя, на место сражения вышли многие, или из простого любопытства, или из жадности обирать убитых, то редкий, всматриваясь в лица павших врагов, не узнавал в ком нибудь из них друга, приятеля и даже родственника, а иной и своего соперника. И так разные чувства волновали наше войско: были тут, и радость, и горе, и плачь и ликование.