«Римская История» из Диона Кассия

Автор: 
Иоанн Ксифилин
Переводчик: 
Исихаст
Источник текста: 

Suétone, les écrivains de l'Histoire Auguste, Eutrope, Sextus Rufus : avec la traduction en français / publiés sous la direction de Nisard. 1845, 1855, 1865

Книга 68

После смерти Домициана Нерва был провозглашен императором в Риме. Ужас и отвращение, вызываемые памятью о его предшественнике, заставили низвергнуть золотые и серебряные статуи, которыми тиран был почитаем при жизни и от переплавки которых собрали большие суммы денег. Воздвигнутые ему триумфальные арки также были разрушены. Нерва освободил всех, кто был обвинен в нечестии относительно императора, и призвал обратно изгнанных. Он осудил на смерть всех рабов и вольноотпущенников, которые подстроили ловушку своим господам и патронам и запретил всем людям этого состояния возбуждать какое–либо обвинение против своих господ. Он не позволял также обвинять кого бы то ни было, соблюдать церемонии иудейской религии и пренебрегать культом богов. Бесконечное число лиц было удалено по клеветническим обвинениям и между прочими философ по имени Сера. Так как вольность изобличений крайне тревожила спокойствие общества, консул Фронтон сказал очень справедливо, что если было злом иметь императора, при котором не было ничего позволено никому, то зло еще большее иметь императора, при котором было позволено все всем. И это заставило Нерву утихомирить изобличителей.
Нерва был настолько ослаблен и возрастом, и болезнями, что его желудок едва мог сохранять какую–либо пищу. Он запретил воздвигать себе какую–либо статую из золота и серебра. Он отдал все суммы, которые находились в государственной казне, тем, у кого Домициан их несправедливо отобрал. Он предоставил земли ценой в полтора миллиона драхм беднейшим гражданам и назначил сенаторов для приобретения и распределения этих земель.
Видя, что ему не хватает денег, он продал обстановку, одежды, золотые и серебряные вазы, свои собственные и дворцовые; он избавился даже от домов и земель и от всего, что не было ему необходимо. Впрочем, не желая требовать справедливую цену и прослыть скупцом, что было недостойно его ранга, он дал им столь низкую цену, что продажа, которую он устроил, могла облагодетельствовать покупателей. Он отменил жертвоприношения, игры и зрелища, чтобы избежать больших расходов. Он поклялся перед всем сенатом, что не умертвит ни одного сенатора и сдержал клятву даже по отношению к тем, кто покушался на его жизнь. Он никогда ничего не делал без участия сената. Он издал много законов и между другими тот, который запрещал делать любого человека евнухом, и еще один, запрещавший брак дяди и племянницы. Он совсем не испытывал ревности к Руфу Вергинию и не затруднился принять его коллегой по консульству, хотя тот много раз был назван императором. На гробнице этого Вергиния начертали надпись, гласящую, что, победив Виндекса, он укрепил обладание суверенной властью, но не для себя, а для отечества. Нерва правил со столь совершенной справедливостью, что сам сказал однажды, что ведет себя так, что ничего не опасался бы, если бы стал частным человеком. Когда Кальпурний Красс, происходящий из знаменитой фамилии, составил против него заговор с группой единомышленников, он усадил соучастников рядом с собой на общественных зрелищах, прежде чем они узнали, что их замысел раскрыт, и дал им в руки кинжалы, чтобы они взглянули, хорошо ли те заострены; так он поступил, чтобы показать им, что не опасается быть убитым на месте. Элиан Касперий, капитан преторианцев, который исполнял ту же самую должность при Домициане, поднял своих солдат, возбуждая их требовать, чтобы некоторые лица были убиты. Нерва отверг их просьбу настолько решительно, что даже подставил им шею на заклание. Но его сопротивление ничего не принесло, и Элиан умертвил всех тех, кого ему было угодно. Когда Нерва увидел, как сильно презирают его старость, он поднялся на Капитолий и сказал громким голосом: «Ради блага империи, народа и даже своего собственного я усыновляю Марка Ульпия Нерву Траяна». После этого он объявил его Цезарем в сенате, а так как тот командовал тогда в Германии, он написал ему лично примерно так: «Стрелы используй свои для отмщенья обид мне чинимых».
Вот как произошло, что хотя Нерва имел еще родственников, Траян был провозглашен Цезарем и затем императором. Он предпочел интересы государства любви к своим близким и считая, что людей нужно судить скорее по заслугам за их добродетели, чем по узам рождения, избрал Траяна, испанца родом, чтобы возвести его на трон, на который доселе не поднимался никто бывший не из Рима или не из Италии. Он умер почти сразу, процарствовав 1 год, 4 месяца и 9 дней, и прожив 65 лет, 10 месяцев и 10 дней.
Прежде чем Траян достиг власти, он видел сон, где ему предстал старец в пурпурном одеянии и с короной (то есть с изображением, под которым обычно понимают сенат), который поставил ему свою печать сначала с левой стороны шеи, потом с правой. Как только он принял верховную власть, он написал сенату собственной рукой, что никогда он ни умертвит невинного, ни заклеймит его бесчестием и утвердил свое обещание клятвами. Что касается Элиана и преторианцев, которые произвели мятеж в царствование Нервы, то он послал за ними, словно в намерении воспользоваться их услугами, но когда они прибыли, приказал казнить их. Он не вступил еще в Рим, когда издал прекрасные ордонансы для искоренения злоупотреблений, для управления государством и в угоду добрым людям, о которых он проявил настолько особую заботу, что предоставил средства италийским городам для обучения молодежи. Когда его жена Плотина в первый раз входила во дворец, она остановилась на ступенях и, повернувшись к народу, сказала: «Я желаю выйти отсюда той же, какой и войду туда». Поэтому она вела себя соответствующе все время своего царствования, так что ни разу не нашлось повода критиковать ее поступки.
Траян недолго оставался в Риме и выступил в поход против даков: считая с одной стороны, что дань, которую они навязали римлянам, была невыносима, а с другой видя, что их наглость возрастала день ото дня по мере того, как увеличивалось их могущество, он решил вести с ними войну. Как только Децебал узнал о его движении, он испугался, прекрасно понимая, что прежде он победил не римлян, а Домициана, тогда как теперь ему пришлось бы сражаться с римлянами под предводительством столь великого императора, как Траян. В самом деле это был государь одинаково достойный уважения и за величие своего мужества, и за усердие к справедливости, и за чистоту нравов. Он принял верховную власть в возрасте 42 лет, когда наслаждался великой крепостью тела и духа и когда уже удалился от горячности молодых людей и не приблизился еще к медлительности стариков. Он никого не преследовал из ревности, ни сокрушил кого бы то ни было, напротив, всегда почитал добрых людей и возвышал их как мог. Так как он вовсе не имел ненависти к другим, он был также убежден, что никто не питает ее и к нему, и так он жил, лишенный недоверия и страха. Он совсем не прислушивался к злословию и нисколько не предавался гневу. Он был также далек от того, чтобы забирать имущество своих подданных, как и отнимать у них жизнь. Он имел большие расходы во время войны и мира, но очень полезные для общества, чтобы чинить дороги, укреплять порты, украшать города зданиями, но он никогда не использовал для этих работ кровь кого бы то ни было. Он показывал во всех своих предприятиях великодушие и великолепие настолько необычные, что восстановив Цирк из руин и сделав его больше и прекраснее, чем он когда–либо был, он начертал на нем надпись, гласящую, что он отстроил его так, что тот вмещал в себя весь римский народ. Он желал скорее быть любимым, чем почитаемым своими подданными. Он обращался дружески с народом и очень учтиво с сенаторами. Наконец, он был дорог всем и страшен только врагам империи. Он приходил на охоты и праздники к гражданам, принимал участие в их развлечениях, так же как и в серьезных делах; он иногда шутил с ними, приглашал к своему столу и являлся довольно часто без охраны к ним в дом. Он совсем не был учен, но бывало очень хорошо судил о плодах умственного труда и всегда проявлял здравый смысл, так же как и те, кто имел помощь книг. Наконец, он обладал превосходными качествами. Я хорошо знаю, что он любил и вино, и мальчиков и заслуживал порицания за эти недостатки, если они заставляли его или делать или испытывать некоторые вещи, противоположные честности или справедливости. Но когда он выпивал даже с излишком, то казалось совсем не переступал границ, которые предписывает трезвость. А что касается его страсти к мальчикам, то она не вредила никому. Хотя он имел склонность к оружию, он настолько хорошо умерял пыл своей храбрости, что когда унижал своих врагов, то приобретал новых друзей. Он вел отряды со столь чудесной мудростью, что их никогда не видели в состоянии мятежа, и нет необходимости сомневаться, что столь редкие преимущества устрашали Децебала.
Когда он шел против даков и был уже достаточно близко от их лагеря, ему принесли большой гриб, на котором было написано по–латыни, что бурры и другие союзники умоляли его удалиться и заключить мир. В ответ он не замедлил дать сражение, где перебил большое количество врагов, но в то же самое время с неудовольствием обнаружил у себя большое число раненых. Вследствие недостатка бинтов он приказал нарезать их из своих одежд. Он воздвиг алтарь в честь павших в сражении и постановил, чтобы каждый год им воздавали погребальные почести. Он поднимался после этого с холма на холм и, испытав различные опасности, прибыл к главному городу даков, который, атакованный в то же самое время с другой стороны Лузием, потерял большое число жителей. Эти потери принудили Децебала послать к Траяну первейших лиц страны, которые носили шапки, и просить у него мира. Траян приказал им отдать оружие, машины и мастеров, которые их делали, выдать ему дезертиров из его армии, разрушить воздвигнутые ими крепости, вернуть забранные ими области и считать друзьями и врагами друзей и врагов римлян. Децебал, приведенный к Траяну, принял эти условия и простерся на земле для поклонения ему. Когда Траян возвратился в Рим, депутаты Децебала были введены в сенат, где они сложили оружие, соединили руки по образу пленников, произнесли немало речей, чтобы уверить собрание в своем подчинении, заключили мир и получили обратно свое оружие. Траян насладился после этого почетом триумфа, которого заслуживал, и был назван Дакийским. Он снова разрешил игры гладиаторов и выступления танцоров, между которыми был один по прозвищу Пилад, к которому он питал крайнюю страсть. Хотя он имел сильную склонность к войне, но не пренебрегал ради нее и другими делами и не упускал случая знакомиться со спорами частных лиц и творить суд то на форуме Августа, то в портике Ливии, то в других местах.
Между тем ему донесли, что Децебал нарушает многие статьи мирного договора, что готовит запасы оружия, опять принимает дезертиров из римской армии, укрепляет свои места, ходатайствует перед соседями об альянсе, что он опустошает области тех, кто не желал входить в его интересы, и овладел некоторыми землями язигов, которые впоследствии Траян отказался им отдать, когда они их у него просили. Эти нарушения привели к объявлению его сенатом врагом римского народа, а император должен был вести войну с ним лично, а не доверять ее своим полководцам. Так как Децебал не имел равных с Траяном сил, он прибегал к хитростям, и император чуть было не погиб от измены каких–то дезертиров, которых дак послал в Мезию, чтобы его убить. Это трусливое намерение казалось тем более легко исполнимым, что Траян был вполне доступен во время этой войны, чем в любую другую. Но они не осмелились совершить задуманное, потому что один из них был задержан по какому–то подозрению, подвергнут допросу и признался во всем, что ему было известно. Децебал использовал еще следующую хитрость — заманил в свой лагерь Лонгина, одного из командиров римской армии, человека очень искусного в ведении войны, под предлогом беседы с ним. Но вместо того, чтобы подчиниться его приказаниям, он арестовал его и заставлял публично открыть планы императора. Не сумев ничего из него вырвать, он бросил его в тюрьму, хотя не связал, и написал Траяну, предлагая ему его вернуть и прося у него мира. Траян ответил ему в том смысле, что если он не пренебрегает Лонгином, то и не слишком ценит его, и заметил, что хотя и не желает его потерять, тем не менее не готов покупать мир за столь высокую цену. Пока Децебал, которому это намерение не удалось, обдумывал в уме другие, Лонгин, у которого был яд, принял его и скончался.
Траян приказал в то же самое время построить каменный мост через Дунай. Хотя он предпринял много других великолепных трудов, он не сделал ничего равного тому, что так восхищало бы как свидетельство его храбрости. Мост поддерживали двадцать опор, сделанных из четырехугольных камней высотой в 150 футов, не включая фундамент шириной в 60 футов, и удаленных друг от друга на расстояние 110 и соединенных вместе арками. Хотя имело место удивляться величине расходов на затрату столь чудесного сооружения, более можно изумляться ловкости, с которой рабочие воздвигли посреди реки, столь наполненной илом и водоворотами мост, особенно что не нашлось никакого средства отвести потоки. Место, где мост был построен, был наиболее удобным и узким, так как в других местах река была в два или три раза шире. Ее течение, там словно сжатое, было гораздо быстрее, что делало конструкцию моста более трудной и значительно увеличивало громадность предприятия и подчеркивало величие императора, который имел славу его окончить. Между тем мост не использовался и остался лишь как памятник человеческого старания. Траян приказал построить его из страха, что если Дунай замерзнет, римляне по ту сторону окажутся под угрозой вражеских атак, лишенные всякой помощи. Но потом Адриан приказал его разрушить из опасения, что варвары атакуют тех, кто его охранял и вторгнутся в Мезию.
Итак, Траян окончил мост и перешел Дунай, ведя войну более с осторожностью и оглядкой, нежели с пылом и проворством. Наконец, он покорил даков своему могуществу подвигами чрезвычайной доблести при поддержке не меньшего героизма со стороны воинов. Между теми, кто испытал величайшие опасности и блестяще проявил себя ради службы ему, был один всадник, который, раненный в сражении, был унесен для лечения, и который, узнав, что его рана смертельна, имел еще довольно силы и мужества, чтобы вернуться в строй и совершить славные подвиги, прежде чем умереть. Когда Децебал увидел, что его страна и дворец уже во власти победителей и что ему недалеко до плена, он покончил с собой, после чего его голова была доставлена в Рим. Траян, покорив Дакию, основал там города. Сокровища побежденного царя, состоящие из золота, серебра, драгоценных камней и других ценностей, были выданы одним из его самых близких друзей, Вицилидом, военнопленным, и найдены в пещерах, сделанных под руслом реки Саргетин, течение которой было отведено для этого рабами. Были также обнаружены богатые одежды в подземельях, выдолбленных теми же рабами, которых Децебал жестоко умертвил из страха, что они раскроют его секрет.
Пальма, правитель Сирии, подчинил в то же самое время римлянам часть Аравии, носящую название Петры, и город–столицу. Как только Траян вернулся в Рим, он дал там аудиенцию послам многих народов, в том числе и от индов. После этого он в течение 123 дней давал зрелища, на которых иногда убивали тысячу зверей, а иногда до 10 тысяч, и на которых 10 тысяч гладиаторов сражались друг с другом. Он построил тогда же дороги, шоссе, порты и жилища на Помптинских болотах и аннулировал все деньги, которых не хватало по акту. Он оказал погребальные почести Лицинию Суре, который умер в это же время, и воздвиг ему статую. Этот Сура приобрел богатства до того огромные, что построил на свои расходы место для физических упражнений. Траян настолько доверял его дружбе, что хотя некоторые завистники старались внушить ему подозрение, он пошел ужинать к нему без приглашения, отослав своих стражей. И сперва он попросил врача Суры посмотреть ему глаза, затем приказал парикмахеру Суры побрить его (согласно древнему обычаю, по которому частные лица и императоры брились; Адриан первый стал растить бороду). После этого он искупался и поужинал и сказал на следующий день тем из друзей, которые всегда старались внушить ему худое впечатление о Суре: «Если бы он хотел меня убить, то сделал бы это вчера вечером». Без сомнения пример редкого великодушия явил император с целью испытать верность друга, обвиняемого в измене и осмелиться так доверить ему свою персону, положившись на его дружбу. Когда он однажды назначал на должность капитана стражи нового человека и по обычаю давал меч, он, встав перед ним обнаженным, сказал: «Прими этот меч и служи им для меня, если я буду править справедливо, и против меня, если будет иначе». Он воздвиг статуи в честь Сосия, Пальмы и Цельза, которых он ценил и питал привязанность, как ни к кому еще. Он вел перед сенатом процесс над теми, кто составил заговор против него и между другими над Крассом, и добился их осуждения. Он велел построить библиотеки, воздвиг на месте, носящем его имя, большую колонну как для гробницы, так и для будущего памятника его великолепия. В самом деле, он не мог окончить эту работу без чрезвычайных расходов, потому что нужно было пробурить гору столь же высокую, как и колонна и выравнять публичное место.
После этого он поднял оружие против армян и парфян под предлогом, что царь Армении вместо того, чтобы принять корону из его рук, принял ее от парфянского царя. Но в самом деле с его стороны мотивом было только честолюбие. Многие сатрапы и князья вышли навстречу к нему с дарами, между которыми была лошадь, наученная приветствовать, простираясь и сгибая ноги и опускать голову к ногам того, кого приветствовала.
Траян, взяв страну без боя, продвинулся до Саталы и до Элегии, городов Армении, воздал большие почести царю гениохов, отомстил Партамазиру, царю Армении, возвел в ранг своих друзей князей, которые подчинились ему, и захватил других без какого–либо сражения. Сенат присудил ему большие почести и между прочих прозвище Наилучшего. Он всегда шел впереди своих отрядов, вел их и выстраивал различным образом. Он переходил реки так же, как и воины; он иногда распространял среди их ложные слухи, чтобы приучить их проворно повиноваться его приказам и ничего не бояться при самых неожиданных встречах. Когда он взял города Нисибис и Батну, он был прозван Парфянским. Но это прозвище, которое отражало его военную доблесть, было ему гораздо менее дорого, чем полученное от сената, которое отмечало мягкость его характера и чистоту его нравов.
Пока он пребывал в Антиохии, произошло землетрясение, от которого многие города испытали неудобство, и Антиохия более, чем все. Между военными и гражданскими, которые отправились туда со всех сторон по делам, для торговли или из любопытства, не было никого, кто бы не понес какую–либо потерю, так что казалось, вся римская империя была заключена в этом городе и почувствовала там гибельные последствия этой плачевной катастрофы. Ей предшествовали молнии и громы, но никто и не воображал себе, что затем последует. Слышали сначала словно рев и дрожь, потом земля вздыбилась, и здания пошатнулись. Раздался ужасный шум от ударов брусьев, камней, кирпичей и черепицы, которые сорвались со своих мест; воздух наполнился пылью настолько густой, что застилало глаза. Многие люди были подняты в воздух и выброшены из домов; были искалеченные и убитые. Землетрясение оказалось настолько жестоким, что деревья вырывались с корнем. Число захваченных стихией в домах и раздавленных под руинами, было безгранично. Были погибшие при падении домов и погребенные под землей. Некоторые находились в очень плачевном состоянии, пребывая под беспорядочными грудами развалин, где они не могли ни жить, ни умереть. Среди их громадного количества были избежавшие смерти, но были и многие травмированные одни в ноги, другие в плечи, третьи в голову. Некоторые истекали кровью, и между ними консул Педон, который умер. Наконец не было ни одного досадного происшествия, которое не сопровождало жестокость этого дня. Когда это продолжалось много дней и ночей, не знали, как это прекратить. Одни нашли свой конец под руинами, другие, которые оказались в пустых между завалами местах, под балками и сводами, умирали от голода. Когда землетрясение кончилось, один человек имел смелость подняться на руины, где он нашел женщину с ребенком, которого она кормила своим молоком и сама им питалась. Нашли потом мертвых, среди которых один ребенок еще дышал, присосавшись к груди матери, которая только что испустила дух. Боль, которую испытывали собиравшие мертвых, была настолько велика, что они совсем не радовались тому, что сами остались в живых. Траян спасся из окна под руководством человека более высокого чем обычно роста. Он был настолько испуган, что оставался в Цирке много дней с тех пор как землетрясение прекратилось. Гора Кораз была сдвинута, так что ее вершина опустилась и казалось чуть не упала на город. Были и другие горы, которые осели. Источники появились в местах, где их никогда не видели, а другие иссякли в местах, где всегда были.
В начале весны Траян вступил во вражескую страну, и так как местность поблизости Тигра совсем не производила леса для изготовления кораблей, он приказал везти на повозках древесину из лесов близ Нисибиса, что было тем легче, что суда разбирались. Когда он прибыл к реке, он соорудил мост в месте напротив горы Карден без помех со стороны врагов, так как было столь чудовищное множество судов и воинов, что одновременно одни суда снаряжались, а другие, уже снаряженные и полностью наполненные солдатами, покрывали поверхность реки. Варвары, не ожидавшие увидеть столько судов и лодок в стране, где не было собственного леса, чтобы их построить, в изумлении обратили тыл и оставили переход реки свободным для римлян. Последние, как только коснулись другого берега, овладели Адиабеной, составляющей часть Ассирии, которую некогда возвеличил Нин. Они заняли еще Арбелы и Гавгамелу, где Александр победил Дария. Они находились в той же стране, которую жители называют Аттирией, переменив «с» на «т». Так как римляне совсем не встречали врагов, которые были способны им противостоять (вследствие того, что силы парфян были крайне ослаблены их распрями), они достигли Вавилона, где император наблюдал озеро из битума, который служил для постройки стен этого гордого города. Сила этого битума, когда он смешан с кирпичами и мелкими камнями, настолько велика, что делает стены прочнее мрамора и железа. Император осмотрел также отверстие, откуда исходят испарения настолько опасные, что животные и птицы от них тотчас задыхаются. Если бы этот пар поднялся повыше или простирался дальше, чем обычно, он сделал бы страну полностью необитаемой, но он концентрируется и сжимается на месте. Я наблюдал похожее в Гиераполе, городе Азии, также на примере птиц, и я спускался вниз, чтобы увидеть, как пар проникает в пещеру, на которой выстроен театр. Этот пар смертелен для всех животных и людей за исключением евнухов. В причину этой избирательности я не вдавался: мне довольно написать, что я заметил.
Траян решил спустить Евфрат в Тигр посредством канала, чтобы провести туда суда, из которых он хотел сделать мост. Но он отказался от своего намерения, когда узнал, что Евфрат был выше Тигра, и что была опасность, что он иссякнет, если дать столь большой спуск его водам. Поэтому он приказал перетащить свои суда через маленькое пространство суши, которое отделяет эти реки, перешел Тигр и вступил в город Ктесифон. Взятие этого города привело к провозглашению его снова императором и прозванию Парфянским. Он получил, кроме того, почести от сената и между другими триумфальные, сопровождаемые праздниками и увеселениями публики, и на срок, который ему был бы угоден.
После того как император подчинил, как я только что сказал, город Ктесифон, он попытался пересечь Красное море, которое является заливом Океана и было названо по имени царя, правившего некогда в окрестной области. После этого он без труда подчинил один остров Тигра, Мессену, где царствовал Атамбил, но суровость зимы, быстрота Тигра и морской отлив доставили ему посреди его побед крайние опасности. Он был принят с обходительностью и уважением от жителей крепости, называемой Спасин, которое было государством Атамбила. Он продвинулся затем до берегов Океана, которые осмотрел очень внимательно и, увидев там судно, готовое отплыть к индам, он сказал, что отправился бы туда, будь он в менее преклонном возрасте. Он осведомился также очень точно о делах этого народа и засвидетельствовал, что ценит, что Александр был столь счастлив, что донес до них свое оружие. Он добавил тем не менее, что свое донес еще дальше и написал об этом сенату, хотя его завоевания были бесполезны, так как он не мог их сохранить. Сенат присудил ему за это великие почести и среди других триумфальные над столь большим числом народов, над сколькими он пожелает. Над сколькими конкретно, сенат сам не знал. Между декретами, которые он издал, чтобы оставить вечную память своим победам, он воздвиг триумфальную арку на месте, которое носит его имя. Граждане готовились выйти далеко навстречу ему, но он никогда не вернулся в Рим и не мог окончить свои предприятия успехом столь же счастливым, как и начало. Когда он посещал Азию и был еще в открытом море, он получил известие о восстании народов, которые только что покорил, и о резне гарнизонов, которые он оставил в их стране. Он совершал это путешествие только из любопытства и желания увидеть, навязаны ли ему слухи об этих местах. Но он не нашел ничего, что отвечало бы его ожиданию: только басни, только развалины. Он был привлечен еще туда славой Александра, которому он оказал погребальные почести в том же самом месте, где тот закончил свою жизнь. Как только он получил известие о восстании, он послал Лузия и Максима против мятежников. Последний был побежден и убит, другой вел себя как мужественный человек, снова взял Нисибис, захватил Эдессу и предал там все огню и мечу. Эруций Клар и Юл Александр, легаты, взяли и сожгли Селевкию. Траян решил дать царя парфянам из страха, что они восстанут как и другие. Поэтому, как только он прибыл в Ктесифон, он собрал парфян и римлян в чистом поле, поднялся на высоту, рассказал о своих военных экспедициях, объявил Парфамаспата царем и возложил на него диадему. Он вошел после этого в Аравию и обратил оружие против атрениев, которые также потрясли ярмо повиновения. Город, в котором они жили, не был значителен ни величиной, ни богатствами. Страна рядом — почти пустыня, потому что там мало воды и немного благ. Впрочем, большой недостаток леса и продовольствия является причиной, что армия не продержится там долгое время. Добавьте к этому, что жара в регионе столь чрезмерна, что может останавливать вторжения чужеземцев. Поэтому Траян не смог тогда взять город, как Север не смог после, хотя оба они снесли часть стен. Траян вначале атаковал конными группами, которые возвратились в лагерь с большими потерями. Он пошел затем на приступ сам, сняв свои императорские одежды, чтобы не быть узнанным. Но он не сумел скрыть своих седин и величия лица, которые были причиной того, что варвары направили на него большое количество стрел и убили всадника, который был рядом с ним. В то же самое услышали гром в облаках и увидели радугу. Когда римляне захотели сделать приступ, они были удержаны молниями, вихрями и градом. Когда они хотели пообедать, то были крайне тревожимы мухами, которые падали в их блюда и чаши. Однако, Траян только тогда удалился оттуда, когда был атакован болезнью.
Между тем иудеи, которые жили в Киренаике, избрав главаря по имени Андрей, перебили римлян и греков, съели их тела и внутренности, натирались их кровью и покрывались их кожей вместо одежды. Они распилили многих сверху вниз, бросали других зверям и вынудили некоторых сражаться в качестве гладиаторов, так что погубили около 220 тысяч. Они предавались сходным излишествам в Египте и на Кипре, под предводительством Артемиона, где погибло еще двести сорок тысяч человек. Вот почему иудеям запрещено появляться на Кипре; и если кого–нибудь из них занесет туда ветром, его тотчас же умерщвляют. Этот народ был покорен полководцами Траяна и главным образом Лузием. Император готовился во второй раз обратить свое оружие против Месопотамии, когда его болезнь возросла и принудила его возвращаться в Италию и оставить в Сирии Элия Адриана командовать армией. Все труды, которые римляне вытерпели и все опасности, которым они подверглись ради завоевания Армении и Месопотамии, оказались бесполезными из–за непостоянства и ветрености парфян, которые, питая неприязнь к Парфамаспату, их царю, отказались ему повиноваться и управлялись сами. Траян полагал, что его болезнь происходила от яда; другие приписали ее исчезновению крови, которую он ежегодно выпускал. Совершенно точно, что он был поражен апоплексией, что у него был паралич в какой–то части тела, и что он страдал водянкой. Как только он прибыл в Селинунт, город Киликии, который мы называем Траянополем, он умер там внезапно, процарствовав девятнадцать лет и шесть с половиной месяцев.

Книга 69

Что касается рождения и фамилии Адриана, то он был сыном Адриана Афера. Он был рожден для наук и предавался чтению греческих и латинских авторов. Он оставил небольшое число работ в прозе и очень большое в стихах. Хотя он оказал своей родине особые знаки своей любви, назначил ей привилегии и ассигновал доходы, он никогда туда не возвращался.
Адриан никогда не был усыновлен Траяном, хотя был из того же города, что и он, и считал его опекуном. Потом он породнился с ним, женившись на его племяннице, очень привязался к нему и получил от него командование войсками Сирии, во время войны с парфянами. Но он не получил никакого другого значительного звания и не был даже сделан консулом. Наконец, когда Траян умер бездетным, Аттиан, который был из того же города, что и Адриан, и его опекун, и Плотина, которая его любила, объявили его императором, принимая во внимание то, что он был близко и командовал большой армией. Апрониан, мой отец, правитель Киликии, который был очень хорошо осведомлен о делах Адриана, рассказывал мне обстоятельства его прихода к власти, и он мне сказал, помимо всего прочего, что смерть Траяна держалась в тайне в течение нескольких дней, чтобы подготовить усыновление Адриана, и что письмо, которое было написано сенату под именем Траяна по этому поводу, было подписано не им, а Плотиной: подобной практике примера еще не было. Адриан находился в Антиохии, столице Сирии, где он командовал армией, когда был назначен императором. Накануне ему приснилось, что в спокойную погоду и при ясном небе огонь попал ему в левую сторону шеи и распространился до правой стороны, не причинив ему ни страха, ни зла. Он написал сенату, умоляя принять его избрание и уверяя, что ему не надо почестей, которые он прежде просил.
Кости Траяна были положены в колонну, о которой мы говорили, и почитая его память, в течение ряда лет отмечались игры, называемые Парфянскими. Но после они были отменены так же, как и много других церемоний.
Хотя правление Адриана было умеренным, оно было опозорено убийством некоторых порядочных людей, которые были отняты у мира и в начале, и в конце его господства. Эти жестокие действия едва не лишили его места среди героев. В начале царствования он приказал умертвить Пальму, Цельза, Нигрина и Лузия под предлогом, что они устроили ему засаду на охоте. Он убил других якобы по иным причинам, но на деле из–за власти и богатств, которые они приобрели. В ответ на сетования по поводу их смерти он старался оправдываться, отрицая, что он это приказывал. Казненными в конце его царствования были Сервиан и Фуск.
Как только Адриан вошел в Рим, он простил частным лицам все то, что они должны были императорской сокровищнице и государственной казне за шестнадцать лет. Он бесплатно дал народу игры и зрелища в день своего провозглашения и приказал убить за один раз для развлечения народа сто львов и сто львиц. Он бросал отдельно мужчинам и женщинам, в театре и в Цирке, маленькие шары, где заключались талоны на различные подарки. Он распорядился также, чтобы мужчины и женщины купались впредь в раздельных банях. В тот же самый год философ Евфрат добровольно ушел из жизни и выпил цикуту с разрешения Aдриана, чтобы избавиться от болезней и старости.
В то время жили великие люди; из них первые были Турбон и Симилис, которые своей доблестью возвысились до высоких званий. Турбон вполне хорошо знал военное искусство, исполнял должность префекта претория и на вершине своего положения жил с умеренностью частного лица, ничем не показывая ни роскоши, ни гордости величия. Он был настолько усерден при дворе, что проводил там весь день, и часто шел туда в полночь, когда другие начинали отдыхать. Никогда Турбон не оставался в своем доме, даже когда недомогал, и когда Адриан рекомендовал ему однажды дать себе немного отдыха, он ответил, что префект претория должен умереть на посту. Симилис превосходил их (Турбона и Фронтона) возрастом и званием, но не уступал им в добродетели. Его величие можно признать в одном мелком случае, о котором я здесь расскажу. Когда Траян пригласил его однажды, чтобы побеседовать с ним еще до того, как позвать префектов, хотя он в то время был лишь центурионом, он ему сказал: «Приличие не позволяет тебе, господин, говорить со мной в то время как префекты стоят снаружи». Он потом исполнял против своей воли должность префекта претория, от которой он отделался и, с трудом получив разрешение уйти в деревню, провел там семь лет и, умирая, приказал, чтобы на его могиле написали, что он пробыл много лет на земле, но прожил только семь.
Император посетил различные провинции и различные города, изменяя в некоторых крепости и стены. Он ознакомился со всем тем, что могло касаться армии, вооружения, машин, рвов и насыпей. Он проверял поведение руководителей и солдат, их способ нести охрану, и их гомосексуальные наклонности (?). Он уничтожал злоупотребления, сносил здания, которым угрожало разрушение, и возводил другие. Он приучал воинов проводить физические занятия, почитал упражнявшихся, порицал ленившихся, и им всем показывал, как исполнять свой долг. Не было никого, кто стал бы отговариваться, когда видели строгость дисциплины, которую он навязывал самому себе. Он совершал путешествия пешком или верхом, и никогда в повозке. Он не покрывал себе голову ни в жару, ни в холод и всегда был обнажен и в снегах Галлии, и под солнцем Египта. Короче говоря, он установил своими предписаниями и личным примером настолько крепкую дисциплину в войске, что она держится там еще теперь как закон.
Во время мира он пребывал чаще всего среди чужеземцев, которых он отклонял от замысла новых предприятий, либо своим присутствием и видом своей свиты, либо справедливостью обхождения, либо щедростью. После того, как он установил дисциплину среди воинов, как я ее представил только что, и после того, как он приучил их упражняться, римская конница перешла Дунай, и настолько устрашила варваров, что, собравшись между собой, они приняли Адриана арбитром своих разногласий. В ходе этой поездки, он воздвиг театры во многих городах, и устроил там бои, но не с помпой и великолепием, как в Риме.
Он воздал чрезвычайные почести памяти о Плотине, которая его страстно любила и возвела на трон. Действительно, он оделся в темный цвет на девять дней, воздвиг ей храм и составил гимны в ее похвалу.
Адриан пошел затем в Грецию и там присутствовал на праздновании мистерий. Адриан приказал построить в Афинах храм в честь Олимпийского Юпитера и поместить там собственную статую и дракона, который был привезен из Индии. Он там отметил праздник Вакха в качестве магистрата этого города и одетый по–эллински. Он позволил грекам воздвигнуть ему храм, который был назван Панэллинионом, в пользу которого он учредил игры и назначил ему годовые доходы в зерне и деньгах. Он одарил помимо этого афинян Кефалленией. Он издал много законов и между другими запрещавший сенаторам брать на откуп государственные налоги.
Когда он возвратился в Рим, народ, испустив громкий клич в день зрелища, умолял его дать свободу одному вознице. Но он отказал их просьбе и дал ответ в письменном виде в следующих выражениях: «Ни государство, ни приличия не позволяют вам просить у меня, чтобы я освободил чужого раба, ни чтобы я обязал его господина освободить его».
Построив город на месте разрушенного Иерусалима, он назвал его Элия Капитолина и в том же месте, где был храм иудейского бога, он воздвиг храм Юпитера. Иудеи не могли увидеть без крайнего неудовольствия свою страну занятой чужеземцами и оскверненной безбожием языческой религии. Тем не менее, пока Адриан был в Египте или в Палестине, они оставались в спокойствии, работая только, как им было предписано, над изготовлением оружия и не заботясь о его качестве с той целью, что если римляне, которые над ними господствовали, нашли бы его худо сделанным и выбросили, они могли бы им воспользоваться против них. Но они открыто восстали, как только он удалился. Не осмеливаясь однако подвергаться случаю битвы, они захватили наиболее выгодные посты, воздвигли укрепления, приготовили себе убежища вырыли пещеры и сделали там отдушины для доступа света и воздуха, собираясь туда забраться. Вначале римляне презирали их предприятие, но когда иудеи поднялись во всех частях света, когда хитростью и открытой силой они причинили большое зло, когда многие народы присоединились к ним в надежде на удачу и когда вся земля образно говоря была поколеблена духом их мятежа, тогда император послал против них превосходных полководцев. Самый замечательный был Юлий Север, который по этому поводу был отозван из Британии, где он командовал. Он не отваживался сойтись с ними врукопашную, опасаясь их множества и отчаяния. Но атакуя их поодиночке, пользуясь преимуществом и отрезая им доступ к продовольствию, он ослабил их тем самым, затратив много времени, правда, и не рискуя своими войсками, которых было мало. Он разрушил пятьдесят их крепостей и девятьсот восемьдесят пять поселков. Пятьсот восемьдесят тысяч человек было убито в стычках и в боях; и столь необычайное множество людей погибло от голода, болезней или огня, что невозможно было их сосчитать, и Иудея осталась абсолютно пустынной. Это несчастье сопровождалось разрушением гробницы Соломона, которую они особенно почитали и которая упала сама собой, и нашествием волков и гиен, которые с ужасным воем вторглись в город. Впрочем, и римляне одержали победу не без больших потерь; поэтому Aдриан, написав сенату, воздержался от формулировки, которой обычно пользовались императоры: «Если вы чувствуете себя хорошо, вы и ваши дети, то ваши дела в хорошем состоянии; что касается меня и армии, мы чувствуем себя хорошо».
Почти сразу Адриан послал Севера в Вифинию как в провинцию, которая нуждалась в осторожном и справедливом правителе, столь же уважаемом, как и он. Он правил там настолько благоразумно и установил там настолько хороший порядок в делах частных лиц и империи, что память о нем почитается там еще и сегодня.
Война с иудеями еще не окончилась, когда Фарасман вызвал войну с аланами, которые те же, что и массагеты. Он произвел большие разрушения в Мидии, не пощадил ни Армении, ни Каппадокии. Но аланы вскоре успокоились, подкупленные подарками Вологеза и приведенные в ужас приготовлениями Флавия Арриана.
Адриан пересек Иудею, чтобы перейти в Египет, где он воздал погребальные почести Помпею, и приложил стих, смысл которого состоял в том, что у него были храмы и не было гробницы; и он восстановил его гробницу.
Восстановив также один город Египта, он дал ему имя Антиноя, который был родом из Вифиниона, места в Вифинии, и называемого некоторыми Клодиополем. Этот Антиной служил для удовольствий императора и умер в Египте, упав в Нил, как Адриан написал, или скорее был принесен в жертву. Адриан, который интересовался любым диковинным, как я это уже заметил, и исследовал тайны магического искусства, нуждался раскрыть их в человеке, который бы охотно умертвил себя, так что неизвестно, то ли он удостоил Антиноя благодарности за то, что тот с радостью встретил свой конец, то ли просто памятуя о позорных развлечениях, которым предавался с ним. Один из этих двух мотивов побудил его построить город в месте и воздвигнуть его изображения, или скорее идолы во всех частях мира. Наконец, он был так суеверен, что уверял, будто видел Антиноя на небе в виде новой звезды и лучился радостью, когда слышал от придворных, что душа Антиноя превратилась в звезду, которую астрономы наблюдали в течение нескольких дней. Тщеславие и странность этих суеверий справедливо выставили его на всеобщее посмешище.
Желание ненасытной славы, которой он пылал, привлекало его любопытство к малейшим вещам. Он изучал скульптуру и рисование и обожал всякие занятия, имеющие отношение к войне или к миру, не игнорируя ничего из того, что частное лицо или правитель должны о них знать.
Он был порицаем за свою зависть, так же как за излишек любопытства, за тщеславие в занятиях и за неровность характера. Надо однако признать, что его недостатки возмещались превосходными качествами: бдительностью, предусмотрительностью, щедростью, прилежанием, ловкостью. Добавьте к этому, что он настолько любил покой, что никогда не воевал и лишь умиротворял восставших. Кроме того, никогда он не отнял ничьего имущества, наоборот, оказывал щедрую помощь общинам и частным лицам, всадникам и сенаторам, не ожидая, чтобы его о ней умоляли и предупреждая нужды и просьбы. Он поддерживал строгую дисциплину среди воинов и не позволял, чтобы они злоупотребили своими силами, либо не подчинялись полководцам или угнетали слабых. Не было города ни в пространстве империи, ни в государствах наших союзников, где он не отметился бы благодеяниями. Он посетил их больше, чем любой другой император и везде творил добро. Он дал воду одним, построил порты другим. Он распределял зерно или деньги одним, воздвиг великолепные здания другим, удостоил льгот и привилегий третьих. Он управлял римским народом с величественной строгостью, не опускаясь до ситуации, при которой льстили бы его страстям. Когда ему однажды весьма навязчиво подавали прошение во время гладиаторских боев, он не только отказал, но и велел глашатаю установить тишину словами, которыми прежде пользовался Домициан: «Молчать!» Но глашатай не сказал ничего, но лишь протянув руку согласно обычаю, заставил народ замолчать; и только тогда сказал: «Вот что хотел император». Адриан, совсем не находя плохим, что глашатай воздержался от грубых речей, которые он ему приказал возгласить, стал ценить его больше. Он охотно сносил, когда люди самого низкого происхождения оказывали ему хорошую услугу, борясь с его намерениями. Одна женщина обратилась к нему на улице с прошением; он вначале ответил ей, что у него нет времени; но когда она сказала немного повышенным тоном: «Не будь тогда императором», он повернулся и выслушал ее. Он не делал ничего важного без участия сената, часто творил суд во дворце, на форуме, в Пантеоне и в других местах вместе с первыми людьми, чтобы то, что он судил, тотчас становилось достоянием публики. Он судил также процессы вместе с консулами и оказывал им столь большие почести на играх, что провожал их по домам. Он перемещался в закрытых носилках, чтобы ему не докучала толпа, которая за ним следовала. В праздничные он жил во дворце, чтобы не быть обременяемым делами, и не встречался ни с кем, даже с самыми близкими друзьями, разве что по необходимости. Он всегда имел вокруг себя, в Риме или вне, главных людей империи, сажал их за свой стол, где обычно было четыре пары лож. Он ходил на охоту, когда представлялся случай, совсем не пил вина за ужином, обедал с первыми лицами империи, с которыми приятно беседовал во время еды. Он посещал своих друзей, когда они были больны, присутствовал на их пирах и развлекался с ними в их загородных домах. Он воздвиг некоторым из них статуи на городской площади еще при жизни, другим после их смерти. И никто из них не осмелился злоупотребить его дружбой, чтобы причинить ущерб кому бы то ни было, и не нашлось никого, кто торговал бы его благодеяниями и милостями, как это делали фавориты предыдущих императоров.
Зависть, которой он превосходил всех других, была причиной того, что он погубил людей редких заслуг. Именно по этому мотиву он попытался избавиться от Фаворина, галла родом, и от Дионисия, милетца, и от их последователей. Говорили, что Дионисий сказал Гелиодору, секретарю Адриана: «Император может дать тебе имущество и почести, но не красноречие». Что касается Фаворина, то когда он был почти готов произнести защитительную речь перед Адрианом по делу об освобождении от податей его отечества и боялся опозориться в случае неудачи, он приблизился к трибуналу и сказал только, что его учитель появился ему во сне и велел оказать услугу стране, в которой он родился. Зависть и ненависть Адриана против этих двоих воспрепятствовали ему пощадить их. Более строго он обошелся с Аполлодором, архитектором, которого Траян задействовал для построения Форума, Одеона и гимнасия, так как ему мало было отправить его в изгнание, но он осудил его на смерть под предлогом, что тот совершил какие–то преступления, но в действительности за то, что когда Адриан показал ему свои архитектурные наброски, весьма неграмотные, тот не без дерзости заявил: «Лучше рисуй тыквы, а в этом ты ничего не смыслишь». Адриан рисовал тогда тыквы и извлекал тщеславие из этого рода живописи. Он вспомнил об этом едком ответе, когда достиг власти и послал ему свой план храма Венеры, чтобы показать, что здесь можно обойтись без него, и спрашивал у него, находит ли он повод к критике. Аполлодор ответил ему, что храм ни достаточно высок, ни достаточно велик, что вследствие первого его не видно со Священной дороги, а из–за второго было нелегко выводить оттуда машины и показывать их в театре. Он добавил, что статуи слишком крупноваты и малопропорциональны высоте храма, и если бы богини хотели подняться, то наткнулись бы на свод. Свобода ответа Аполлодора возбудила в сердце Адриана боль настолько жгучую и гнев настолько неумолимый, что он умертвил этого искусного архитектора. Именно по тому же настроению он хотел отменить труды Гомера и заменить их трудами Антимаха, которого многие знают только по имени.
Говорят, что он имел большую страсть к охоте, на которой сломал ключицу и чуть не поскалечил себе ногу. По этому поводу он дал имя «Охота Адриана» городу, который он основал в Мезии. Нужно признать, что любовь к этому развлечению никогда не отвлекала его от заботы о делах, о правлении империей. Коню по имени Борисфен, которым он обычно пользовался на охоте, он воздвиг гробницу в форме колонны, на которой начертал эпитафию. Он был настолько ловок на охоте, что одним ударом убивал кабана чудовищной величины.
Беспокойство, которое уже долгое время причиняло ему возрастающее кровотечение из носа, отчаяло его в выздоровлении, и он объявил Коммода императором, хотя тот страдал тем же самым недугом. Он умертвил Сервиана и Фуска, его внука, хотя первому было девяносто лет, а второму восемнадцать, и лишь под тем предлогом, что они не одобряли его выбор преемника. Сервиан, прежде чем его задушили, попросил огня и бросив вверх фимиам, произнес следующую молитву: «Бог свидетель, я не совершил никакого преступления, и поскольку Адриан умерщвляет меня несправедливо, я прошу у тебя лишь одного мщения: чтобы он, пожелав однажды умереть, не достиг желаемого». Эта молитва не была пустой, так как Адриан изнемогал в тисках долгой и докучливой болезни, в течение которой он много раз желал смерти и пытался ее себе дать. Есть даже письмо, содержащее описание плачевного состояния взывающего к смерти, которая отказывается к нему прийти. Траян настолько ценил заслуги Сервиана, что считал его достойным обладания верховной властью. Однажды за столом он засвидетельствовал своим друзьям, что было бы хорошо, если бы они назвали ему десятерых человек, способных управлять империей. Потом, помолчав некоторое время, он добавил, что просит назвать только девятерых, ибо один у него уже есть, Сервиан.
Адриан потерял так много крови, что весь высох и затем стал страдать водянкой. Когда Коммод умер в то же самое время от потери крови, Адриан приказал собрать в своем дворце главных сенаторов и произнес со своего ложа, на котором он жил по причине болезни, следующую речь: «Так как природа, дорогие мои друзья, обделила меня детьми, ваш закон дает мне право кого–нибудь усыновить. Однако, есть разница между теми, кого приносит природа, и теми, кого усыновляют, первых по рождению, вторых по желанию. Одни часто рождаются с телесными и душевными недостатками, а других берут потому что они от них избавлены. Сперва я положил глаз на Коммода и предпочитал его всем из наиболее благородных в Риме за то, что он собрал в своем лице больше превосходных качеств, которых я мог бы пожелать сыну, которого я мог бы родить. Но так как боги его от нас отняли, я нашел другого, которого вам представляю и который знаменит рождением, умерен по природе, осторожен в поведении и достиг возраста, удаленного от горячности молодых людей и неуклюжести стариков. Он возвысился при повиновении законам и занимал должности только по обычаям наших предков, так что усвоив то, что должно знать правителю, нужно надеяться, что он достойно будет исполнять свои обязанности. Я говорю об Аврелии Антонине, которого вы видите перед собой; хотя он любит покой и свободен от амбиций на господство, он не станет презирать нас, я надеюсь, и не откажется возложить на себя управление империей». Вот как Антонин был облечен верховной властью. Так как он не имел детей мужского пола и хотел добровольно назначить наследника, он усыновил Коммода, сына Коммода, и Марка Антонина Вера. Последний звался прежде Катил и был внуком Анния Вера, который был трижды консулом и военным трибуном. Аврелий Антонин имел приказ Адриана усыновить их обоих, но Адриан гораздо больше уважал Антонина Вера как по причине альянса между ними, так и за крепость его духа, за который он обычно называл его Вериссимом.
Тайнами магического искусства Адриан удалил воду, от которой распухло его тело. Но опухоль вскоре возвратилась, и зло день ото дня возрастало; он желал смерти и не мог умереть, поэтому просил кинжала или яда, но ему не давали. Не находя никого, кто ему здесь оказал бы помощь, он послал разыскать одного язига по имени Мастор, человека крепкого и смелого, чьи качества он обычно использовал на охоте, и обещаниями и угрозами принудил его к тому, чтобы тот умертвил его. Он наметил место, показанное ему когда–то врачом Гермогеном, пониже соска, куда убийца должен был нанести удар и избавить его от жизни, не причинив боли. Но этого удара не хватило, потому что Мастор в ужасе убежал, а император начал жаловаться на свою болезнь и состояние, до которого он был доведен, что не мог умереть сам, хотя мог умертвить других. Затем, не соблюдая более никакого режима, принимая без различия еду и питье, какие ему нравились и повторяя вслух известные слова, что множество врачей убили императора, он испустил дух. Он прожил 62 года, 5 месяцев и 19 дней и царствовал 20 лет и 11 месяцев. Его тело было положено в гробницу, которую он приказал построить на Тибре, близ моста, потому что мавзолей Августа был заполнен.
Он сделался крайне ненавистным убийствами, которые он совершил в начале и в конце своего царствования. Нужно, однако, признать, что он не был жесток по природе, как это проявилось по способу, которым он отомстил однажды лицам, которые его оскорбили, так как, вместо того, чтобы худо обойтись с ними, он удовольствовался тем, что сказал им, что нужно сообщить в их страны, что они ему не понравились. Впрочем, когда совершившие какое–либо преступление были детьми, он смягчал строгость законов и наказаний.

Из Книги 70

История Антонина Пия совсем не находится в работах Диона, из чего следует, что эта часть его труда потеряна. В результате о нем почти ничего не известно, не считая того, что когда Коммод, которого Антонин усыновил, умер, Антонин был усыновлен вместо него. Известно еще, что когда сенат, вспоминая Адриана с ненавистью за то, что он умертвил главных лиц империи, отказывался за это дать ему божеские почести, Антонин заклинал его со слезами не совершать этого оскорбления и сказал ему между другими вещами, чтобы его уломать, что, если сенаторы считают Адриана врагом, память о котором они осудили и отменили то, что он постановил, то пусть они отменят и его усыновление и его выбор правителя империи. Эти речи тронули сенат, так что из уважения к Антонину и из страха перед воинами он возвел Адриана в число богов. Читают также у Диона о случае, по которому Антонин был прозван Пием — когда многие люди были обвинены в начале его царствования, и некоторые приговорены к казни, он спас им жизнь, говоря, что не хочет начинать свое господство столь ненавистной экзекуцией.
Начала царствования Марка Вера, преемника Антонина, также не хватает в истории Диона, так же как и рассказа о том, что этот император сделал в отношении Луция, сына Коммода, которого он избрал своим зятем, и о том, что этот Луций совершил на войне против Вологеза, ведение которой ему поручил император, его тесть. Следовательно, я обязан извлечь из других авторов краткий рассказ об этих событиях прежде чем снова черпать у Диона.
Все соглашаются, что Антонин был очень хорошим императором, что он не обидел никого из своих подданных, что он никогда не преследовал христиан, но, напротив, уважал их. Говорят, что в его царствование в Вифинии и в Геллеспонте произошло страшное землетрясение, от которого много городов, и Кизик в том числе, были разрушены, и храм в Кизике, один из самых огромных и великолепных и великолепных, был разрушен до основания. Колонны, которые его поддерживали, были из цельного куска мрамора, хотя они были четыре локтя в диаметре и 50 локтей высотой. Но лучше на него посмотреть, чем мне описывать. Говорят, что то же самое землетрясение, приоткрыв вершину горы, выплеснуло земную воду и морскую пену. Вот что нужно сказать о царствовании Антонина, которое продолжалось 24 года.

Из Книги 71

Как только Марк Антонин овладел империей после смерти усыновившего его Антонина Пия, он тут же взял в соправители Луция Вера, сына Коммода. Выбрать коллегу в правлении побудили его деликатный характер и большое уважение к ученым занятиям, так что, говорят, вступив в верховную власть, он без стеснения ходил в философскую школу и часто слушал Секста Беотийского и речи оратора Гермогена. Он проповедовал учение стоиков. Луций был напротив в цветущем возрасте, наслаждался крепким здоровьем и имел склонность к войне. Женившись на Луцилле, дочери Марка Антонина, он сразу же отправился на войну против парфян, которую начал Вологез и успех в которой сопутствовал последнему настолько, что, окружив римскую армию близ Элегии, города Армении, где она стола лагерем под предводительством Севериана, он уничтожил ее и навел ужас на все города Сирии. Когда Луций Вер прибыл в Антиохию, он собрал солдат, назначил командиров и оставался в городе, чтобы отдавать там необходимые распоряжения и заботиться о нуждах армии, и поручил командование Кассию. Тот сперва успешно выдерживал атаки Вологеза, потом преследовал его, когда тот был покинут союзниками, и продвинулся до Селевкии и Ктесифона, сжег первый из них и разрушил до основания царский дворец во втором. Конец не отвечал столь блестящему началу, так как, хотя командир этот был довольно счастлив и возвратился в Сирию, однако потерял большое число воинов от голода и болезней. Луций приобрел репутацию от этой экспедиции и был преисполнен тщеславия. Но фортуна вскоре перестала благоприятствовать ему, так как, говорят, составляя впоследствии постоянные заговоры против Марка Антонина своего тестя, он был отравлен прежде чем смог их реализовать.

Книга 72

Марк Антонин был телом настолько нежен, что едва выносил холод. Когда он собирал воинов и хотел говорить им речь, то прежде удалялся, чтобы немного перекусить. Он ел только ночью, а днем принимал лишь териак, не для противоядия, но в качестве лекарства, чтобы укрепить слабый желудок.
Ему очень пригодились красноречие и философия. Он имел наставниками в первом Фронтона и Герода, во втором Рустика и Аполлония, которые были приверженцами учения Зенона. Его склонность к наукам побудила многих подражать ему в надежде привлечь его щедрость. Но помимо этого он обладал превосходными природными качествами и до общения с философами сам упражнялся в добродетели, так что еще в детстве стал любим своими близкими, которые были самыми могущественными и богатыми людьми империи. Поэтому Адриан принял его в свой род, но эта честь не убавила его умеренности. Он всегда читал труды ораторов и философов Греции и Рима.
Прилежание в науках сильно подорвало его здоровье, хотя когда–то он был довольно крепок и даже убивал с лошади кабана. Он болел почти все свое царствование. Я же еще больше восхищаюсь им за то, что он тем не менее смог выдерживать бремя важнейших дел и сохранять империю.
Когда император не был занят войной, он творил правосудие и давал адвокатам добрую меру воды чтобы они могли выступать столько времени, сколько было необходимо. Поэтому тратилось иногда по одиннадцать–двенадцать часов на одно дело, чтобы точно его рассмотреть. Он любил работу, вникал в малейшие детали, и никогда ничего не писал, не делал и не говорил с пренебрежением.
Марк Антонин, дав Кассию правление над всей Азией, вел войну в течение почти всего своего царствования с народами, которые населяют протяженность Дуная, язигами и маркоманами, и всегда использовал Паннонию как территорию, куда он отступал, где укрывал свои отряды и откуда производил вторжения. Германцы, населяющие окрестности Рейна, продвинулись в то же самое время до границ Италии и крайне беспокоили римлян. Антонин выбрал своими легатами Помпеяна и Пертинакса, который отличился в этой войне и взошел потом на трон.
Среди мертвых варваров были найдены вооруженные до зубов женщины. Так как сражение было очень тяжелым, и римляне одержали очень славную победу, воины просили у императора наград, в которых он отказал, говоря, что он не даст им ничего сверх установленного законом. Он всегда вел себя с солдатами настолько сдержанно и осторожно, что никогда ничего им не дал ни из слабости, ни из страха, и это в обстановке упорных и продолжительных войн. Когда Виндекс, префект претория, был убит в сражении с маркоманами, император воздвиг ему в том месте три статуи. Он разгромил потом эти народы и заслужил за это прозвище Германского, так как мы называем германцами тех, кто живет в стране выше.
Пастухи и другие жители Египта были возбуждены на мятеж одним жрецом по имени Исидор. Переодевшись в женщин, они пришли к центуриону римской армии словно в намерении освободить своих пленных мужей за выкуп, убили его вместе с товарищем и, съев их внутренности, поклялись во взаимной верности. Исидор без сомнения был более знаменит и уважаем за доблесть, нежели кто–либо из их шайки. Эти мятежники, руководимые столь превосходным вождем, легко побеждали римлян и взяли бы Александрию, если бы Кассий не был послан из Сирии для противостояния прогрессу их оружия. Он не решился на сражение с врагами, которых было очень много и чье отчаяние устрашало. Поэтому интригами и хитростями он внес между ними раскол, который стал причиной их уничтожения.
Когда император Антонин допрашивал одного молодого германца, попавшего в плен, тот сказал ему: «Господин, сила холода не позволяет мне тебе отвечать; если хочешь узнать что–то из моего рта, будь добр дать мне одежду». Когда один солдат, стоявший на часах ночью на берегу Дуная, услышал с другой стороны крик некоторых своих захваченных товарищей, он пересек реку вплавь и освободил их.
Марк Антонин дал должность префекта претория Руфу Базею, хорошему человеку, но очень грубому по своей природе и с юности дурно воспитанному. Некто, найдя его однажды в лесу, где он рубил дрова, приказал ему слезть с дерева, на которое он взобрался, и когда тот не повиновался, повторил: «Спускайся, префект, спускайся». Тогда показалось, то его позвали так только из презрения и словно в упрек за его низкое рождение, однако, фортуна вознесла его на эту должность.
В это время римляне наконец одержали победу над язигами, сначала в чистом поле, где сражение началось, потом на Дунае, который тогда был скован льдом силой холода, где оно было продолжено после того как варвары туда отступили. Они воображали, что будут иметь преимущество на льду, по которому римлянам было непривычно ходить, и в этой надежде они атаковали их, одни с фронта, другие с фланга. Римляне, не удивясь этой новой манере сражаться, положили вниз свои щиты и, ступив ногой сверху, чтобы обрести опору, выдерживали удар врага, цеплялись к ним, затрудняли их, сваливали с лошадей. Римляне падали на лед не меньше, чем варвары, но падая навзничь, увлекали с собой и врагов, опутывали ногами и побеждали. Другие падали вперед на врага, за которого хватались даже зубами. Легко вооруженные варвары не могли сопротивляться, так что из большого числа их уцелело очень мало. Вот как Марк Антонин подчинил наконец язигов и маркоманов после различных сражений и больших опасностей.
Едва эта война была окончена, началась другая, против квадов, в которой римляне почувствовали явное воздействие божественной защиты. Они были втянуты в теснины, где без сражения им угрожала гибель от жары и жажды. Они были настолько плотно обложены бесконечно превосходящими их числом врагами, что не могли ниоткуда достать воды. Они были угнетаемы разнообразием несчастий, утомлены трудами, пронзаемы стрелами, палимы солнцем, терзаемы жаждой и заперты в месте, где они не имели ни сил, чтобы сражаться, ни выхода чтобы уйти. Однако, они получили непредвиденную помощь, так как вдруг собрались тучи и пролили обильнейший дождь. Говорят, что один египетский маг по имени Арнуф, который был в римской армии, вызвал Меркурия и других демонов, которые господствуют в городе, и достиг от них этого дождя. Вот что выдает Дион. Но мне кажется, что он это сочиняет или в намерении обмануть или был обманут сам. Я убежден, что он обманывает, так как он знал, что был легион, называемый Гремучим и что не было никакого другого случая для заклинания неба пылом своих молитв и доставления чудесного спасения римской армии и краха варварской. Арнуф никогда не был магом и никто не писал, что Марк Антонин поклонялся суевериям магии. Истина же вот где: среди легионов Марка Аврелия Антонина был один, составленный из солдат, набранных в Мелитене, все жители которой исповедуют христианскую религию. И когда император находится в крайнем замешательстве и дрожал от страха неизвестности, префект претория сообщил ему, что среди его воинов есть христиане, чьи молитвы настолько могучи, что им ничего не стоит достигнуть неба. Император, весьма обрадованный этой новостью, приказал христианам обратиться к их богу ради сохранения римской армии. Они тотчас вознесли молитвы, привлекшие громы и молнии, которые поразили и рассеяли врагов, и дождь, который освежил и утешил римлян. Император, удивленный силой их молитв, издал эдикт в пользу христиан и дал христианскому легиону название Гремучего. Говорят, что он написал письмо по этому поводу. Язычники знают, что этот легион был прозван Гремучим и даже это признают, но скрывают случай, за который он был так назван. Дион добавляет, что как только римляне увидели дождь, они подставили рты под струи и, протянув затем свои щиты и шлемы, пили столько, сколько хотели и давали пить своим лошадям. В тот же самый момент их атаковали враги: поэтому они одновременно и пили, и оборонялись. Когда некоторые были ранены, они смешивали свою кровь с водой и пили. Без сомнения, они испытали бы много бед от этой атаки, если бы она не была прекращена жестокостью града и молний, которые обрушились на их врагов. В одно и то же время небо распространяло воду, которая спасала одних, и огонь, который истреблял других. Некоторые из последних перешли в лагерь римлян в поисках убежища. Император проявил сочувствие к их несчастью и принял их гуманно. Он был провозглашен императором от войска в седьмой раз и хотя он обычно принимал этот титул только с присуждения сената, тогда однако принял его не столько от воинов, сколько от самого неба. В те же дни Фаустина была названа «матерью войска».
Когда Пертинакс был почтен званием консула в награду за значительные услуги, оказанные им в этой войне, некоторые вознегодовали на это по причине его низкого рождения и приклеили ему стих, смысл которого заключался в том, что он возвысился только благодаря несчастьям войны. Они не знали, что однажды он станет их владыкой.
Он не желал брака своего сына с Криспиной по причине новых движений, которые возникли в Скифии и сделали его присутствие там необходимым. Какую бы доблесть, осторожность и даже опытность ни показали братья Квинтилии в этой войне в этой провинции, они не могли ее окончить. В результате императорам пришлось отправиться туда лично. Прежде чем уехать, Марк Аврелий попросил у сената денег, которые были в государственной казне. Имея абсолютную власть, он мог легко их взять, но он обычно говорил, что все имущество принадлежит сенату и народу. Произнося однажды речь перед сенаторами, он сказал: «У меня нет ничего своего, и дворец, где я живу — ваш». После этого он взял в храме Марса кровавое копье, как я узнал об этом от тех, которые там присутствовали, метнул его в сторону вражеской страны, и уехал. Он дал Патерну мощную армию с приказом победить варваров. Те защищались целый день и наконец были перебиты после упорного сопротивления. После этой победы Марк Аврелий был провозглашен императором в десятый раз, и я не сомневаюсь, что проживи он дольше, то покорил бы всю Скифию.
Казалось, его счастью недоставало только то, что как бы он ни заботился о воспитании своего сына, все неудачно.
Марк Аврелий имел двоих сыновей, Коммода и Вериссима. Когда последний умер еще ребенком, его отец, чтобы утешиться от потери, отдал все свои заботы воспитанию оставшегося. Он позвал из всех провинций империи самых знаменитых своей ученостью людей и приставил их к нему в качестве гувернеров и наставников. Что касается его дочерей, то когда они выросли, он выдал их замуж за самых добродетельных из сенаторов, обращая внимание не на благородство крови и не на великие богатства, но на добрые нравы и честность — единственные богатства, которые нам свойственны и которые нельзя отнять.
Когда Кассий восстал в Сирии, император был этим крайне удивлен и послал против него своего сына Коммода, достигшего зрелого возраста. Кассий был родом из сирийского города Кира и человеком редкой доблести, выгодно наделенным всеми качествами, которых можно желать в императоре. Его отец, Гелиодор, достиг правления Египтом благодаря своему риторическому мастерству. Без сомнения, Кассий совершил большую ошибку, когда решил стать узурпатором, но его ввязала Фаустина, дочь Антонина Пия и жена Марка Аврелия. Видя, что муж ее нездоров и что Коммод молод и глуп, она опасалась, что верховная власть перейдет к кому–нибудь другому, который низведет ее в частное состояние, и убедила Кассия тайно приготовиться к заключению брака с ней и стать владыкой империи, если с Антонином что–то произойдет. В то время как Кассий прокручивал это намерение в голове, молва сообщила о смерти императора, и тотчас Кассий без проверки истины изъявил желание занять трон, который был ему уже присужден воинами, служившими в Паннонии. Когда он узнал, что известие о смерти Антонина ложное, он зашел уже слишком далеко, чтобы дать задний ход; поэтому он привел к подчинению народы, живущие по ту сторону Тавра и стремился к тому, чтобы его признали остальные подданные империи.
Когда Марк Антонин узнал из писем Вера, правителя Каппадокии, о восстании Кассия, он сперва пытался держать это в секрете, но когда оно получило огласку и вызвало тревогу и растерянность среди воинов, он собрал их и говорил им в следующих выражениях:
«Я не считаю уместным здесь, мои товарищи, выражать свое негодование или злопамятствовать, так как незачем обвинять богов, которые распоряжаются всем с абсолютной властью. Тем не менее те, кто, как и я, несчастны незаслуженно, все же могут посетовать. В самом деле, разве не досадно вести продолжительные войны и выйти из одной, чтобы тут же вступить в другую? Разве не ужасно видеть, как за внешней войной следует гражданская? Но нет несчастья еще более гибельного, как узнать, что нет отныне верности между людьми, и оказаться преданным одним из самых близких друзей, чтобы ввязаться в сражения, к которым я со своей стороны не подавал никакого случая. Остается ли после этого в мире или добродетель в прочном виде, или крепкая дружба? Не нужно ли признать, что не существует более ни честности, ни доброй надежды? Я презрел бы эту опасность, угрожай она только мне одному — ведь в конце концов я не бессмертен. Но так как она касается всех, поскольку ведет к государственному мятежу и общей войне, я очень хотел бы призвать Кассия перед вами и перед сенатом, будь это возможно, и рассмотреть его притязания. И если бы сочли, что ради блага государства мне надлежит оставить управление в его пользу, я сделал бы это добровольно. Действительно, какой повод мне удерживать должность, которая обязывает меня выносить столько трудов и испытывать массу опасностей? Невзирая на неудобства, которые причиняют нам болезни и возраст, я провел вне Италии очень долгое время, в течение которого не мог иметь ни приятного отдыха, ни спокойного сна. Но так как Кассий не захотел явиться на экзамен, ни довериться мне и столько раз доказал мне свое коварство, я увещаю вас, мои товарищи, насколько умею, не терять мужества. Если бы солдат, набранных в Киликии, Сирии, Иудее и Египте, было в тысячу раз больше числом, чем вас, в то время как их гораздо меньше, им не будет успеха. Впрочем, как бы ни был силен Кассий в искусстве войны и какое бы счастье ни сопутствовало до сих пор его предприятиям, нечего опасаться встречи с ним, так как орел во главе соек и лев во главе ланей неспособны на великие деяния. Впрочем, это вам, а не мне принадлежит слава счастливого окончания войны против арабов и парфян. Как бы он ни хвастался подвигами, которые он там совершил, у вас был Вер, давший самые знаменитые битвы и одержавший самые блестящие победы. Кроме того, он может быть раскаялся в своем предприятии, после того как узнал, что слухи о моей смерти преувеличены и может быть также оставался бы в покое, если бы считал, что я жив. Но поскольку он и теперь не отказался от восстания и отрекся от уважения к моему званию, то известие о вашем марше против него наверняка его отрезвит. Не хочу скрывать от вас истины, я боюсь только одного: что он покончит с собой, или кто–то убьет его, услышав о приготовлениях, которые я делаю с целью покарать его наглость. Это без сомнения лишило бы меня самой значительной выгоды, которую никто другой не получил бы в этом случае. Где же тут выгода, скажите мне? Ведь это значит простить преступление, сохранить дружбу к человеку, который над ней надругался, быть верным предателю. То, что я говорю вам, похоже может быть на невероятное, но является правдой, ибо не следует воображать, что добродетель полностью изгнана из света и что нет более среди нас никого с честностью первых веков. Чем меньше я рассчитываю найти верность у других, тем больше хотел бы соблюдать ее сам и показывать, что она мне дается легко, хотя это считают невозможным. Я всегда извлекал бы эту выгоду из наших несчастий и научил бы вселенную, что как бы ни губительна гражданская война, можно разрешить ее по–доброму».
Вот что Марк Аврелий сказал воинам. Он написал в том же смысле сенату, не посылая проклятий в адрес Кассия ни устно, ни письменно, но лишь упрекал его за неблагодарность. Кассий со своей стороны также не допускал бранных речей против Аврелия из уважения к нему. Пока император делал приготовления к походу, он получил известие о поражении некоторых чужеземных народов и о смерти Кассия. Центурион по имени Антоний, повстречавшись ему в пути, ранил его в шею, но так как рана не была смертельной (помешала лошадь, унеся центуриона прочь), декурион нанес ему другую. Затем они отрезали ему голову и принесли императору. Так он погиб, понаслаждавшись тенью императорского звания три месяца и шесть дней. Его сын также был убит в другой стране в то же время, когда Марк Аврелий посещал народы, участвовавшие в восстании Кассия, и он обошелся с ними настолько милосердно, что не умертвил никого ни и знати, ни из народа.
Фаустина умерла в то же самое время то ли от терзавшей ее подагры, то ли от другой болезни, счастливо избежав тем самым стыда быть обвиненной в осведомленности относительно заговора. Правда, император не пожелал знать об обстоятельствах дела и, не прочитав писем, которые подавали к тому мнение, разорвал их из страха возненавидеть тех, чье предательство они раскрыли бы. Говорят, что и Вер, найдя в Сирии шкатулку с перепиской Кассия, уничтожил ее со словами, что для Марка Аврелия так будет гораздо лучше и что если бы тот рассердился, то он, Вер, охотно принес бы себя в жертву его гневу ради сохранения прочих. Известно, что этот император был настолько далек от желания проливать кровь, что гладиаторы бились в его присутствии как атлеты, с тупыми мечами. Он очень сожалел о потере Фаустины и в послании сенату, написанном по этому поводу, свидетельствовал, что единственный утешением здесь ему служит мысль, что никто и соучастников Кассия не был наказан смертью. «Пусть оградят меня боги от того», писал он, «чтобы я осудил или позволил, чтобы вы осудили кого–нибудь из вашего собрания на смертную казнь», добавив, что иначе жизнь ему станет ненавистной. Однако, поскольку Кассий предпринял попытку узурпировать верховную власть в Сирии, где он родился, Марк Аврелий издал указ, запрещавший лицам из провинций управлять впоследствии ими.
Сенат постановил воздвигнуть в храме Венеры две серебряные статуи, одну в его честь, другую для Фаустины; он же постановил воздвигнуть алтарь, где молодые люди и девушки совершали бы вместе жертвоприношения перед вступлением в брак. Наконец, чтобы почтить еще больше память Фаустины, сенат пожелал, чтобы всякий раз, когда император бывал в театре, ставили ее золотую статую в том месте, где она обычно сидела при жизни и где люди первого ранга садились вокруг.
Когда император Марк Аврелий вошел в Афины, он приобщился к мистериям этого города, даровал почетные привилегии жителям и назначил доходы учителям, которые преподавали там всем наукам. При возвращении в Рим он, произнося однажды речь народу, говорил среди прочего о количестве лет, проведенных им в путешествиях, и граждане воскликнули тогда, что восемь, протягивая в то же самое время руки, чтобы получить столько же золотых монет. Император повторил, смеясь, «восемь», и приказал выделить по восемь монет каждому римлянину на ужин, которую сумму не выдавал народу ни один император. Он простил после этого недоимки всем тем, кто был должен государственной и императорской казне за 46 лет, исключая 16 лет царствования Адриана, и приказал сжечь все долговые расписки на площади. Он сделал щедрые подачки многим городам и между другими Смирне, разрушенной землетрясением, и поручил сенатору, который был тогда претором, заботу о ее восстановлении. Поэтому я не надивлюсь несправедливости, с которой некоторые обвиняют его в том, что он не имел достаточно возвышенной души, ибо известно, что, хотя он был очень бережлив, он не щадил средств на необходимое, и что кроме обычных расходов он делал много других, и только благопристойных, не навязывая тем не менее никакой дани римскому народу.
Он умер в семнадцатый день апреля, не от своей болезни, но от яда, который дали ему врачи, чтобы угодить Коммоду, как я знаю определенно. На смертном одре он рекомендовал Коммода воинам, не желая, чтобы считали, будто тот ускорил его смерть, и когда трибун попросил у него пароль, он ответил: «Поклоняйтесь восходящему солнцу, ибо я приближаюсь к своему закату». В его память воздали великие почести и между другими ему воздвигли золотую статую в сенате. Так умер лучший император, который когда–либо жил. Он обладал всеми добродетелями и имел особенную склонность к милосердию, которому он даже построил храм в Капитолии. Он воздерживался от всякого рода пороков и не выискивал их ни у своей жены, ни у других. Он охотно хвалил тех, кому удавалось в любом занятии приносить пользу государству, и использовал их, никогда не приписывая себе славы от их труда. О превосходстве его добродетели узнаешь лучше лишь размышляя о его жизни и изучая ее в течение 58 лет, 10 месяцев и 20 дней, которые он прожил. За все время, что он царствовал вместе с Антонином Пием, своим тестем, и за 19 лет, которые он царствовал один, он не показал ни неровности в настроении, ни непостоянства в поведении.

Книга 73

Коммод не имел сперва ни коварства, ни злобы, но из–за большой простоты и природной робости попал в низкую зависимость от приближенных. Так как он не умел соображать самостоятельно, люди, которые овладели его душой, сначала привели его к разврату, а потом к крайним жестокостям. Ему было всего девятнадцать лет, когда умер его отец и умирая тот оставил ему опекунов, избранных среди самых замечательных лиц из сената. Но вскоре он отказался от мудрых советов этих великих людей, и следуя своим наклонностям, заключил мир с варварами, чтобы погрузиться в праздность и наслаждения Рима.
Когда он вступил в Рим, то произнес очень надменную речь перед всем сенатом, где между похвалами, которые он себе уделил, он хвастался, что однажды вытащил своего отца из глубокой трясины, в которую тот угодил. Он захотел, чтобы вся римская армия стала называться Коммодовой и в тот же самый день, в который это было бы приказано. Он принял большое количество прозвищ и в первую очередь имя Геракла. Он приказал, чтобы Рим считался основанной им колонией и переименовал его в «бессмертную и блаженную колонию мира». Был изобретен новый способ считать месяцы и отмечать их двенадцатью из его прозвищ, как они следуют здесь: Амазоний, Непобедимый, Счастливый, Благочестивый, Луций, Элий, Аврелий, Коммод, Август, Геракл, Римлянин, Победитель. Хотя он часто менял эти имена, он всегда выделял Амазония и Победителя, как если бы он действительно превзошел всех людей в различного рода преимуществах — столько в нем было высокомерия и тщеславия. Сенату он писал так: «Император Цезарь, Луций, Элий, Аврелий, Коммод, Август, Благочестивый, Счастливый, Сарматский, Германский, Британский Величайший, Умиротворитель вселенной, Непобедимый, Римлянин, Геракл, великий понтифик, восемнадцать раз трибун, восемь раз император, семь раз консул, отец отечества консулам, преторам, народным трибунам и Коммодову и счастливому сенату привет». Среди статуй, воздвигнутых в его честь, были изображающие его в одежде и с внешностью Геракла. Было постановлено также, чтобы время его господства называлось золотым веком и чтобы во всех документах упоминалось об этом.
Когда Коммод входил в театр, Клавдий Помпеян посягнул на его жизнь и в узком месте показал ему кинжал со словами: «Вот это посылает тебе сенат». Этот Помпеян сочетался браком с дочерью Луциллы, однако спал с обеими. Этот союз ввел его в окружение Коммода, так что он участвовал во всех его развлечениях. Луцилла, которая была не менее неуправляема в своих нравах, нежели Коммод ее брат, ненавидела своего мужа Помпеяна и в намерении погубить его посоветовала ему составить заговор против императора. Но Коммод, обнаружив ее вероломство, покарал ее сразу после казни мужа.
Он воевал против варваров и в том числе с народами, которые жили за Дакией; в этих боевых действиях весьма прославились Альбин и Нигер, которые боролись потом за власть с императором Севером. Но самой опасной была война в Британии, так как народы этого острова, перейдя через большую стену, которой они были отделены от римлян, атаковали их и уничтожили. Коммод, опасаясь успехов их оружия, послал против них Марцелла Ульпия. Это был человек умеренный и воздержный, который во время походов в употреблении питья, пищи и в остальном образе жизни ничем не отличался от обычных воинов. Он обладал непреколонным духом, держался в стороне от благ и подарков и не был однако нрава мягкого и приятного. Он был более бдителен чем кто–то другой, и обязывал своих подчиненных подражать его неусыпности. Он писал каждый вечер двенадцать дощечек и рассылал их офицерам в различные часы, дабы они знали, что он не спит и сами не предавались сну. Он издавна приучил себя к бодрствованию. Он доставлял себе хлеб из Рима, чтобы, вкушая его черствым, не есть никогда больше, чем требовала необходимость. Счастливо одаренный столь редкими качествами, он одержал знаменитые победы над британцами. Казалось бы еще немного и Коммод умертвил бы его из ненависти к его добродетели. Но он его пощадил.
Викторину, градоначальнику Рима, после его кончины воздвигли статую. Коммод не раз хотел умертвить его, но был удерживаем уважением к его добродетели и красноречию, которые сделали его одним из наиболее известных людей его времени. Викторин сам явился к Переннису и сказал: «Я узнал, что ты решил меня умертвить: так зачем медлить, если в твоей власти сделать это прямо сейчас?». Управляя Германией, он пытался в беседе с глазу на глаз убедить своего легата не брать подношений, но не уговорив, поднялся на трибунал и поклялся в присутствии всех, что сам он не принимал никогда подарков и не примет, затем побуждал легата принести ту же клятву, и когда тот опять уклонился, он его уволил. Вот каким был характер Викторина.
Переннис, который сменил Патерна в должности префекта претория, был лишен жизни вследствие бунта воинов. Поскольку Коммод, предавшись развлечениям цирка и различным излишествам, позабыл о своих обязанностях и долге, Переннис взял на себя заботу о государственных делах и особенно об армии. Следовательно, как только случалось что–то, что не нравилось воинам, они перекладывали всю вину на него. Когда служившие в Британии подняли однажды мятеж и едва были успокоены авторитетом осторожного Пертинакса, они выбрали из своей среды 1500 человек, которых делегировали в Италию. Когда ходоки без помех достигли ворот Рима, Коммод вышел им навстречу и спросил зачем они пришли. Те ответили: чтобы предупредить его о заговоре, который Переннис организовал против него в намерении сделать своего сына императором; и этот государь, поверив их речам и уступая настойчивым просьбам Клеандра, сильно настроенного против Переннисa из–за того, что он противился его несправедливым предприятиям, вместо того, чтобы презреть этих солдат, которые не равнялись его преторианцам ни в количестве, ни в силах, выдал им префекта претория, которому они отрубили голову после бичевания. Они убили затем его жену, сестру и двух дочерей. Так погиб Переннис, который казался достойным более счастливой участи и которого не могли ни в чем упрекнуть, разве только в авторстве гибели Патерна своего коллеги из–за желания обладать должностью префекта претория. Впрочем, он не искал ни наживы ни славы, отвергал подарки, соблюдал крайнюю умеренность и бдительно охранял власть своего господина. Как только он умер, банды преторианцев, руководимые Клеандром, совершили самые ужасные преступления, предав огню и мечу все и вся. Коммод же между тем был погружен в праздность и наслаждения, думая только о гонках колесниц, боях гладиаторов и травле диких зверей.
Что касается Клеандра, который возвысился после смерти Перенниса, он был продан в молодости вместе с другими рабами и приведен с ними в Рим, чтобы быть там носильщиком, однако в результате головокружительной карьеры он стал камердинером Коммода, сочетался браком с одной из его наложниц, Дамостратией, и умертвил большое количество людей, в том числе никомедийца Саотера, который был камердинером императора до него. Сам Саотер имел немалую силу, так что благодаря ему жители Никомедии получили разрешение устраивать игры и построить храм в честь Коммода у себя в городе. Но у Клеандра власть была настолько абсолютная, что он давал и продавал должности, места в сенате, командования армиями, управление провинциями и вообще любые вещи. Так, о Юлии Солоне, темном и неизвестном человеке, купившем звание сенатора, говорили, что потеряв свое состояние, он был изгнан в сенат. Тот же Клеандр назначил двадцать пять консулов на один год, чего никогда не было ни прежде, ни после. Север, который потом достиг верховной власти, был в их числе. Не надо удивляться, что этот Клеандр, изыскивая любые способы нажиться, собрал громадные богатства, и он их использовал, чтобы делать подарки Коммоду и его любовницам, строить дворцы и бани и чтобы воздвигать здания для удобства частных лиц и публики. Но чем чудеснее и удивительнее было его возвышение, тем стремительнее и ужаснее было его падение, только он был убит не вследствие мятежа воинов, как Переннис, а по причине народного бунта, и вот как это произошло. Когда наступил бесплодный год и цены на продовольствие взлетели вверх, Дионисий Папирий, который по своей должности был обязан препятствовать дороговизне, намеренно ее усугубил, чтобы народ, который и так уже злобился против Клеандра из–за его разбоев, прикончил его в ярости. В чем он не обманулся. Во время конских ристаний перед началом седьмого заезда какие–то дети во главе с девушкой необычно высокого роста и грозного вида, сочтенной впоследствии богиней, вбежали в Цирк, испуская дикие вопли. Народ, отвечая им другими криками, внушенными бешенством, направился к загородному дому Коммода, где тот был, прославляя императора и проклиная Клеандра. Последний отрядил солдат, которые, произведя расправу, ранили нескольких людей и убили других. Но народ, не замирившись, взбурлил больше чем прежде и, полагаясь на свое множество и видя малочисленную охрану, побежал к месту, где находился Коммод. Тот и не ведал о разгоревшемся мятеже и узнал о нем от Марции, любовницы Квадрата; сразу струсив, он приказал убить Клеандра и его сына, которого воспитывал при своем дворе. Мальчика убили сразу, бросив об землю. Отца же тащили и растерзали с различными оскорблениями. Его голову носили по городу на острие копья. Приспешники ниспровергнутого временщика разделили его несчастье, как прежде соучаствовали в его процветании.
Когда Коммод уставал от удовольствий и развлечений, он думал о том, чтобы совершать убийства и резню. Он пролил кровь главных лиц империи: префекта Юлиана, хотя иногда обнимал его прилюдно и называл отцом, и Юла Александра, который верхом на лошади пронзил дротиком льва. Этот Александр, узнав, что ночью прибыли солдаты с целью убить его, перебил их сам. Он убил также кое–кого из жителей Эмесы, которые, хотя и являлись его соотечественниками, были ему врагами. Он вскочил в тот же самый час в седло и спасся бы в чужой стране, если бы мальчик, которого он любил и не хотел бросать, смог следовать за ним. Но когда он увидел, что погоня рядом, он убил этого подростка и затем самого себя.
Многие составляли против него заговоры, и он казнил многих как мужчин, так и женщин, одних публично и железом, других тайно и ядом. Он не пощадил почти никого из тех, кто прославился в царствование его отца и при нем самом, и только трое, Помпеян, Пертинакс и Викторин, избежали общей участи я уж не знаю каким везением. Он избавился от Криспины из–за ненависти к ее неверности и распутству, прежде сослав ее, как и Луциллу, на Капри. Квадрат, который имел любовницей Марцию и камердинером Электа, также оказался в числе тех, кого император похитил у мира. Впоследствии он отдал Марцию в жены Электу. Говорили, что она любила христиан и использовала свое влияние на императора для предоставления им многих поблажек. Коммод убил еще Юлиана и Патерна, которые могли легко упредить его контрударом, если бы захотели, так как один командовал мощной армией, в которой он пользовался авторитетом, а другой обладал должностью префекта претория. Наконец, он осуществил то же насилие против братьев Квинтилов, Кардиана и Максима. Оба они прославились своей ученостью, знанием военного искусства, величиной своих богатств и взаимной дружбой. Хотя они не предприняли ничего против правящего режима, но вряд ли были им довольны. Они были едины в смерти, как и при жизни и казнены вместе с сыном одного из них. Они сохранили нерушимую дружбу, никогда не завидуя друг другу при отправлении должностей, которые исполняли сообща. Они обладали большими состояниями и почти всегда оказывались коллегами на службе.
Секст Кондиан, сын Максима, обладавший всеми выгодами, которые можно получить от счастливого рождения и превосходного воспитания, рассудив (находясь в Сирии), что он неизбежно будет приговорен к смертной казни, проглотил кровь зайца, поднялся на лошадь и нарочно упал на землю. Потом он изрыгнул в руки своих людей заячью кровь словно свою собственную и был отнесен в себе в дом как умирающий. Несколько дней спустя распространился слух о его смерти, прошла церемония похорон, но в гроб вместо тела положили барана и сожгли. Кондиан же скрывался, переходя из страны в страну и постоянно меняя одежды и грим. Но так как события этой природы не могут долго оставаться тайными, возникли подозрения и его искали во всех уголках мира. Многие были арестованы, потому что были на него похожи; некоторых других наказали или за то, что прятали его, или за то, что так или иначе содействовали его предприятию. Многие, которые может быть ни разу и не видели его, были лишены имущества под это дело. Не знаем точно, был ли он убит или спасся, так как в Рим принесли несколько голов, о которых сказали, что каждая принадлежала ему. Нашелся некто после смерти Коммода, который взял имя Секста и претендовал на владение его имуществом и должностями. Он обманул многих, кто хотел его проверить. Но когда Пертинакс обратился к нему на греческом языке, который настоящий Секст изучил в молодости, тот не понял услышанного и отвечал невпопад. Я сам присутствовал, когда его обман был раскрыт упомянутым способом. В Киликии есть город Малл, где Аполлон изрекает оракулы и объясняет сновидения. Когда Секст совещался с ним о своем будущем, этот бог изобразил ему на картине ребенка, задушившего двух змей, и льва, гнавшегося за олененком. В бытность мою в Киликии вместе с отцом, который был там правителем, я не мог объяснить эту загадку и уразумел ее смысл только потом, когда узнал, что по приказанию Коммода, имевшего смешное тщеславие подражать Гераклу, братья Кардиан и Максим были умерщвлены точно так же как и змеи, посланные Герой, были задушены младенцем Гераклом, и что Секст спасся и преследовался могущественным и грозным врагом.
Я внес бы в свой труд хаос и беспорядок, если бы хотел представить все насильственные действия, которые Коммод осуществил против тех, кого он велел казнить по клеветническим обвинениям, по напрасному недоверию, из–за больших богатств, за блеск рождения, за выдающиеся знания или за какое другое редкое и превосходное качество. Иногда он делал вид, что хотел отрезать волосы кому–нибудь из своих слуг, но отрезал ему нос или ухо. Он никогда не вытаскивал меч из ножен на публике, чтобы не проливать кровь.
Коммод, возвратившись однажды в полдень из загородного дома в Рим, загнал тридцать лошадей за два часа. Так как он имел широкую натуру и часто выдавал народу до ста сорока драхм на душу населения, столь расточительная щедрость вскоре исчерпала его казну. Но чтобы это изобилие не иссякало, он стал приписывать ложные преступления даже матронам, отнимая жизнь у одних и оставляя другим, которые откупались, отдавая ему свое имущество. В годовщину своего восшествия на престол он потребовал от нас, наших женщин и наших детей по две золотые монеты с носа и по пять драхм от сенаторов и с других городов.
Он никогда не водил колесниц на публике, только в очень темную ночь, удерживаемый еще остатками стыда, но ездил подолгу в своем дворце, одетый в зеленые одежды. Он убил большое количество зверей и наедине и при народе. Он сразился также как гладиатор без зрителей и убил несколько людей. Входя в театр, он был только в тунике из белого шелка с рукавами, и мы его видели в этой одежде, когда собирались его приветствовать. Но когда он туда входил, то облекался в пурпурную тунику, расшитую золотом, и сверху накидывал плащ из той же ткани по примеру греков, тогда как на голову возлагал золотой венок с драгоценными камнями. Он держал в руке палку, похожую на жезл Гермеса. Перед ним несли львиную шкуру и дубину, и их клали на кресло в театре всегда, независимо от того, присутствовал он там или отсутствовал. Он входил в облике Гермеса и сняв все одежды и оставаясь в простой тунике и без обуви, брался за дело. Он стрелял в первый день сверху вниз и убил сто медведей. Он разделил театр на четыре части двумя перегородками, которые пересекались диаметрально и в прямых углах, чтобы с галерей, бывших вокруг, можно было легко выбрать цель и пронзить ее. Когда он утомлялся, он пил изысканное и прохладное вино из чаш, подаваемых ему женщинами, и в тот же момент народ и сенат вопили во все голоса как на пирах «Ура императору!». Поскольку я сам там присутствовал и даже принимал участие в происходящем, не стану ничего не скрывать и оставлю рассказ об этом потомству. Итак, император, поразив медведей, спускался в следующие дни на арену и убивал там диких зверей, из которых одни приближались к нему сами, других к нему приводили, и третьи были в сетях. Он убил между прочим тигра, гиппопотама и слона. Затем он уходил, но появлялся снова после обеда и совершал упражнения в вооружении секутора, держа в правой руке щит, а в левой деревянный меч: он хвастался тем, что был левшой, словно это было большое преимущество. Он бился или с тренером, или с гладиатором, которого он вызывал или которого выбирал народ, и этот гладиатор имел только палку. Наконец он исполнял все функции других гладиаторов с той разницей что другим платили небольшое вознаграждение, а он получал каждый день двести пятьдесят тысяч драхм из фонда, предназначенного на эти расходы. Пока он так вел бой, по бокам у него стояли Эмилий Лет, префект претория, и Элект, его камердинер, и одержав победу в лже–сражении, он всегда целовал их, не снимая каску. После него сражались те, кого он выбирал утром на арене, и сидя на позолоченном троне в костюме Гермеса и с золотым жезлом в руке, он предписывал им правила ведения боя, на что мы могли смотреть только как на нечто очень чудовищное. Он возвращался потом в свое обычное кресло и не уходил вместе с нами до окончания спектакля, в чем не было ничего приятного, так как на сцене происходило истребление людей. Когда он видел гладиаторов, которые только притворялись, что убивали противника, он соединял их вместе, и ведя бой связанные этим родом, они иногда убивали и зрителей, к которым приближались вплотную. Эти зрелища длились четырнадцать дней. Мы и другие сенаторы ходили на них очень прилежно вместе с всадниками, хотя размещались в раздельных секторах. Лишь один Помпеян отказывался ходить и предпочел бы умереть, нежели видеть как сын императора Марка Аврелия марал свое достоинство столь низким занятием. Мы производили различные возгласы, какие нам были велены, и чаще следующие: «Ты владыка, ты первый, ты одерживаешь победы, ты всегда победоносный, Амазоний, ты победоносный». Были люди, которые никогда не появлялись в театре, были которые оттуда выходили, едва войдя, в ужасе от мерзостей, там творимых. Другие воздерживались от посещения из–за пробежавшего слуха, будто Коммод намеревался стрелять в народ, как Геракл в стимфалийских птиц. Этот слух казался правдоподобным и опасения справедливыми для тех, кто вспоминал, что он когда–то собрал потерявших из–за болезни или вследствие несчастного случая способность передвигаться, приказал связать их колени струнами словно это были змеи, и раздал им губки, которыми они должны были швыряться вместо камней, изображая мифических Гигантов, под конец же перебил всех дубиной. Не было никого, кто бы не опасался схожего обращения и мы сенаторы в первую очередь. Он однажды нагнал на нас страху, который дал нам повод считать, что мы будем все перебиты. Он приблизился к месту, где мы были, держа голову страуса, которого он как раз сразил, и показав нам ее одной рукой и свой окровавленный меч другой, потрясал этой головой, не говоря ни слова, словно этим действием грозил каждому отрубить голову как снес ее вот этому зверю. Нам стало смешно, хотя впору было рыдать, и это веселье стоило бы жизни многим, если бы, чтобы его скрыть, я не набил себе рот лавровыми листьями из своего венка, посоветовав соседям поступить так же. Впрочем, вскоре он нас весьма утешил и подал хорошую надежду. Так как он готовился вести бой по примеру гладиаторов, он послал нам приказ явиться в театр в одежде всадников, который мы обычно пользовались после смерти императоров. Кроме того, в последний день зрелищ его каска была унесена через дверь, через которую таскали мертвые тела, и эти два случая побудили думать, что в ближайшее время он будет отнят у мира, как это и произошло в действительности.
Не говоря о казнях, которые он вершил втайне у себя во дворце, он публично убил многих людей и немало зверей, пять гиппопотамов за один день, двух слонов за два других дня и еще носорога и камелеопарда.
В то же время навалилась столь страшная смертность, которой я не знаю была ли еще когда–либо подобная. Не было дня, когда не умирало от болезни до двух тысяч человек в Риме. Некоторые другие были убиты не только в Риме, но и в остальной части империи посредством отвратительной уловки каких–то преступников, которые для завладения деньгами травили людей ядовитыми иглами, как это уже было в господство Домициана, и погубили значительное количество невинных. Но ни заразный мор, ни отравленные иглы не были так гибельны для общества как Коммод, который страхом принуждал давать ему все то, что по любви предоставляли покойному императору его отцу.
Лет и Элект, не желая терпеть долее непристойностей его распутства, и с другой стороны опасаясь кары от него за свободу, с которой они часто осуждали то, что он вытворял, решили покончить с ним. Он же собирался умертвить обоих консулов, Эриция Клара и Сиссия Флакка, и выступить в первый день года в качестве консула и секутора из питомника гладиаторов. Он жил с ними по соседству как первый из их сословия, и я убежден, что не будет никого, кто откажется поверить тому, о чем я говорю, лишь бы только он знал, что этот государь велел снять голову Колосса, чтобы заменить ее своей, и что добавив внизу дубину и медного льва, он начертал следующую надпись: «Первый боец среди гладиаторов–секуторов, который победил двенадцать тысяч человек лично одной левой». Все эти чудовищные излишества еще более побудили Лета и Электа составить заговор против него. Посвятив в свой замысел Марцию, они дали ему яд в мясе быка, в последнюю ночь года, в то время как весь мир веселился и пировал. Но яд был почти нейтрализован вином, которого он чрезмерно выпил, и баней, к которой он был приучен; так что, проблевавшись, он учуял покушение и грозился отомстить, что принудило заговорщиков послать атлета Нарцисса, который задушил его прямо в ванне. Вот как умер Коммод, который царствовал двенадцать лет, девять месяцев и четырнадцать дней и прожил тридцать один год и четыре месяца. Фамилия Аврелиев потеряла власть в его лице, и конец его жизни стал началом мятежей и смут.
Накануне его смерти в окрестностях Капитолия видели большое число летающих орлов, которые своими криками отмечали скорбь и гибель. Слышали и уханье филина. Кроме того огонь, охватив несколько домов, достиг храма Мира, уничтожил магазины и лавки египтян и арабов, разгулялся до дворца и превратил в пепел почти все документы империи, откуда рассудили, что его жестокость не ограничилась пределами Рима и распространилась по всей вселенной. В самом деле, пожар так и не удалось погасить, хотя народ, воины и даже император, спешно возвратившийся из загородного дома, приложили для тушения максимум усилий; он прекратился лишь когда уничтожил все, чего коснулся.
Невозможно воспроизвести все бранные выражения, которые были произнесены против него сенаторами и народом. Они захотели тащить по улицами его тело и статуи, но когда Пертинакс сказал им, что тело уже погребено, они обрушили всевозможные ругательства на его статуи. Его не называли больше императором: но называли чумой государства, тираном, гладиатором, возницей колесниц, левшой, опытного. Народ, поздравляя сенаторов, которые опасались преследования при господстве убитого, кричал им: «Браво, вы в безопасности! браво, вы одержали победу!» В насмешку граждане повторяли восклицания, которыми их приучили приветствовать Коммода. Не довольствуясь тем, что они освободились от тирании и наслаждались свободой, они порочили память тирана и осыпали его имя самыми свирепыми проклятиями.

Книга 74

Пертинакс, чей отец был простолюдином, родился в Альбе, городе Лигурии, и обучился в юности постольку, поскольку ему было необходимо для того чтобы зарабатывать на жизнь грамотой. Через знакомство с Клавдием Помпеяном он получил должность трибуна конницы. Я видел этого редкого человека при двух царствованиях. В господство Коммода Помпеян вел незаметную жизнь за городом, выставляя предлогом для отшельничества плохое зрение и старость. Но при Пертинаксе, хотя его возраст увеличился и недомогания возросли, он был в большом уважении и имел честь сидеть в верхних креслах в сенате. В то время как Пертинакс был еще в Британии, (где он успокоил бунт мирным путем, заслужившим всеобщее одобрение), конь партии зеленых по кличке Пертинакс, которого Коммод очень любил, победил в забеге, и зеленые в восторге воскликнули: «Вот Пертинакс!». Сторонники же противной партии с досадой возразили: «Пусть будет угодно небу, чтобы он был здесь!», имея в виду человека Пертинакса. Кроме того, когда Коммод послал однажды за этим конем в деревню, где его уже изможденного старостью содержали за прежние заслуги, и его привели в Цирк, снабженного золотыми подковами и покрытого позолоченным чепраком, народ воскликнул внезапно: «Вот Пертинакс!», и эта овация была предзнаменованием счастья, ожидавшего Пертинакса в виде провозглашения императором в последние дни того же года, как и дубина, которую Коммод, готовясь сражаться ею в качестве гладиатора, вложил в руки Пертинакса в свои конечные часы.
Прежде чем об убийстве Коммода стало известно, Лет и Элект пошли к Пертинаксу и объявили ему, что принимая во внимание его добродетель, они выбрали его, чтобы вручить верховную власть ему в руки. Однако сперва тот захотел узнать правду и послал к телу Коммода одного из своих слуг, которому он полностью доверял. Когда же факт подтвердился, он тайно отправился в лагерь, где немало удивил воинов своим появлением. Но увидев его в компании с Летом и услышав его обещание выдать им по три тысячи драхм каждому, они может и согласились бы признать его, если бы он не подумав не произнес: «Было, мои товарищи, много беспорядков за наш век, но я надеюсь, что с вашей помощью мы с ними справимся». Они испугались, что он собирался отобрать у них все то, что Коммод предоставил им вопреки древнему обычаю. Тем не менее они скрыли свои опасения и пребывали в спокойствии. Выйдя из лагеря, он явился в сенат, хотя наступала ночь и приветствуя нас, пока мы спешили представиться ему в давке, сказал: «Воины объявили меня императором, но я не желаю править и охотно отрекусь, если надо: ведь бремя власти не для моих недугов и возраста». Мы воздали после этого хвалу, которой по нашему убеждению он вполне заслуживал, и избрали его на трон без всяких помех.
Как только он овладел верховной властью, он принял очень почетные прозвища и между другими согласно древнему обычаю звание главного сенатора, чтобы привлечь любовь народа. Он особенно озаботился борьбой со злоупотреблениями, и показал в своем правлении невероятную доброту, мягкость, мудрость и бдительность. Он восстановил память о тех, кто был осужден несправедливо, и поклялся, что сам он никогда никого не осудит. Те, кто захотел воспользоваться милостью реабилитации, собрали своих родственников и друзей и со слезами радости на глазах доставали из земли тела или останки своих близких, чтобы положить их в гробницу предков. Пертинакс назначил градоправителем Рима своего зятя Сульпициана, которого все признавали весьма достойным человеком. Хотя мы присудили его жене титул Августы, а его сына нарекли Цезарем, он совсем не хотел, чтобы они этим пользовались, либо не считая основ своей власти достаточно прочно установленными, чтобы принимать почести, блеск которых никогда не упустит возбудить зависть, либо опасаясь, что жена замарает имя Августы своим бесстыдством, а сын затуманит себе разум надеждой подняться однажды на трон. Он даже не стал воспитывать его у себя во дворце, чтобы он не тщеславился, и отправил его с сестрой к их деду, где, разделив между ними все свое имущество, редко с ним виделся, не с величием императора, но с нежностью отца.
Казна была настолько сильно истощена, что там нашли только двести пятьдесят тысяч драхм. Поэтому Пертинаксу пришлось продать статуи, вооружение, лошадей, мебель и любимчиков Коммода, чтобы уплатить воинам обещанное и раздать народу по сто драхм на душу населения. Удовольствие выставить на продажу все то, что служило упражнениям, играм и сражениям Коммода, заключалось не только в том, чтобы заклеймить о нем память или собрать средства, но и чтобы узнать тех, кто хотел бы купить эти инструменты разгула.
Лет не утомляясь отмечал достоинства Пертинакса постоянными похвалами и поливал грязью покойного Коммода. Он отозвал иностранцев, которые были в дороге возвращаясь в свою страну, и отняв у них деньги, которые Коммод дал им незадолго до своей смерти за сохранение мира с римлянами, сказал: «Теперь убирайтесь и предупредите своих, что ныне на троне Пертинакс». Дело в том, у этих народов было очень известно имя Пертинакса во время войны, которую они вели в господство Марка Аврелия. Лет, чтобы опозорить еще больше память о Коммоде, произвел тщательный розыск льстецов, фигляров и других подобных людей, чья жизнь была бесчестной, предал их публичному осмеянию и конфисковал их имущество, которое они приобрели в виде гонораров за разгул и бесстыдство и за счет проскрипций первых лиц империи. Это зрелище пробудило различные страсти и чувства, смешанные с радостью, грустью и гневом.
Между тем Лет недолго был верен Пертинаксу, и из–за того, что не пользовался всеми почестями и вознаграждениями, которые намеревался заслужить, он поднял против него воинов. Так как и у тех не было больше при его господстве безудержного своевольства (которое у них было прежде), чтобы совершать разбои, и вольноотпущенники императоров власть безнаказанно нарушать различная законы, они воспылали против него лютой ненавистью. Однако они колебались что–либо предпринимать, поскольку были разоружены, но составили заговор против него с Летом, выбрали императором консула Фалькона из внимания к его рождению и богатству и решили вести его в лагерь, чтобы там его признала армия, пока Пертинакс был у моря, налаживая доставку продовольствия в Рим. Пертинакс, узнав об этом предприятии, спешно возвратился и войдя в сенат, говорил следующее: «Рад сообщить вам, что хотя я нашел в императорской казне только двести пятьдесят тысяч драхм, я раздал воинам не меньше денег, чем Марк Аврелий и Луций, которые нашли в той же сокровищнице до шестисот семидесяти тысяч пятисот драхм. Эта растрата финансов империи была сделана без сомнения для удовлетворения алчности вольноотпущенников». Вообще–то, говоря, что он был так же щедр к воинам, как и Марк Аврелий и Луций, Пертинакс немного удалился от истины, так как Марк и Луций дали им по пять тысяч драхм, а он по три тысячи, и эта неправда возбудила негодование и ропот со стороны большого количества воинов, которые были в собрании, да и вольноотпущенники обиделись. Когда мы уже приготовились осудить Фалькона, Пертинакс встал и воскликнул: «Да не позволят боги, чтобы кто–либо из сенаторов был осужден при моем господстве!» Так Фалькон был спасен, однако Лет, продолжая интриговать, убил нескольких солдат будто бы по приказу императора; так что другие из страха, как бы с ними не обошлись точно так же, восстали, и двести самых смелых с мечами в руках вошли во дворец и поднялись наверх прежде чем Пертинакс был об этом предупрежден. Но когда его все же предупредила жена, он совершил действие, которое одни назовут великодушным, а другие неосторожным, так как вместо того, чтобы перебить этих мятежников, отдав приказ ночной страже, всадникам и другим солдатам, которых он имел вокруг себя, или вместо того, чтобы либо скрыться либо убежать, он захотел представиться этим взбешенным молодчикам, которые вошли в его дворец совершенно беспрепятственно, понадеявшись или подавить их отвагу своим присутствием, или образумить своими речами. И они действительно вроде как засмущались, когда его увидели, и начали опускать глаза к земле и вкладывать мечи в ножны. Но тут один, более бесстыжий чем другие, подбежал к нему и приставив меч, сказал: «Вот что солдаты посылают тебе», и нанес удар. Другие помогли ему и убили и своего императора и Электа, который изо всех сил его защищал и ранил некоторых подошедших вплотную. У меня было всегда уважение к его добродетели, но я восхищаюсь и его доблестью. Солдаты пронзили голову Пертинакса копьем и хвастались этим злодейством как геройским подвигом. Вот как умер Пертинакс, начав слишком быстро уничтожать злоупотребления, которые укоренились за долгую череду лет. Он прожил шестьдесят семь лет, четыре месяца и три дня, и царствовал лишь восемьдесят семь дней.
Пертинакс обращался с нами с большой добротой и непринужденностью, вежливо выслушивал наши просьбы, встречал нас за своим столом, где не было ничего сверх меры, или, когда не мог нас принять, посылал нам подарки, у которых не было однако ничего редкого и изысканного. Те, кто жили в избытке богатств и в излишке роскоши, насмехались над этим как над простотой, которая была совсем не ко времени. Но мы другие, предпочитавшие древнюю умеренность распущенности испорченных нравов, могли только хвалить его за это.
Как только слух о смерти Пертинакса распространился, одни возвратились в свои жилища, другие укрылись в казармах, и каждый заботился лишь о собственной безопасности. Сульпициан, который был тогда в лагере, куда Пертинакс послал его, чтобы он успокоил бунт, попытался осторожно агитировать воинов с целью заполучить их голоса и сделаться императором. Между тем Дидий Юлиан, богатый человек, расточавший свои деньги с щедростью, равной пылу, с которым он их собирал, и с другой стороны думавший только о том, чтобы устроить какую–нибудь бузу, из–за чего он прежде был сослан Коммодом в город его рождения Милан, так вот этот Юлиан, говорю я, как только узнал о покушении, которое воины совершили против Пертинакса, поспешно отправился к ним и настойчиво просил их назвать его правителем. Никогда еще Рим не видел столь низкого, столь недостойного себя позора. Верховная власть продавалась с молотка теми же, кто обагрил руки в крови своего правителя, и уходила двоим покупателям одновременно: одному прямо в лагере и другому за его пределами, и цена возросла настолько, что каждый солдат должен был получить до пяти тысяч драхм. Были люди, которые придя говорили Сульпициану: «Юлиан предлагает эту сумму, не желаешь ли дать больше?», и затем обращались к Юлиану: «Сульпициан даст нам столько–то, а ты дашь больше, чем он?» И Сульпициан без сомнения взял бы верх (потому что он был внутри лагеря и потому что он и так правил Римом и потому что первый предложил пять тысяч драхм на душу), если бы Юлиан не повысил ставку, посулив громогласно 1250 драхм вдобавок, и не показал цену пальцами. Солдаты, ослепленные столь значительной ценой, и опасаясь впрочем как бы Сульпициан, овладев верховной властью не отомстил им за смерть Пертинакса, о чем Юлиан их предупреждал, провозгласили Юлиана, привели его вечером на городскую площадь и к сенату со знаменами, как будто шли в очень важный поход. У него было также намерение привести нас в ужас этим показом. Воины свидетельствовали об уважении, странном для него, и называли его Коммодом. Это изменение давало нам повод опасаться результатов злопамятства Дидия Юлиана и гнева воинов, и главным образом тем из нас, кто был связан с Пертинаксом. Я был в их числе, и наделен от его щедрости должностью претора. Кроме того, я рассматривал в суде несколько дел, где я раскрыл очевидные несправедливости, которые Дидий Юлиан сделал тем, чьи интересы я защищал. Все эти причины обязали нас выйти из наших домов, только чтобы избежать подозрений, которым мы подали бы повод, если бы оставались там. Поэтому мы пришли после ужина, с гордой и уверенной осанкой, прошли через ряды солдат и вошли в сенат, где услышали от Юлиана речь, достойную его, в которой, помимо всего прочего, он сказал следующее: «Я вижу, что вы нуждаетесь в императоре, и нахожу себя более способным быть им, чем кто–либо другой. Я вам точно перечислил бы мои хорошие качества, если бы вы не ознакомились с ними сами во многих случаях. Следовательно у меня нет необходимости сопровождаться большим числом воинов, чтобы достигнуть от вас подтверждения чести, которую они мне присудили». Он так заявил, хотя заполнил солдатней и внутреннюю и наружную части сената, и брал нас в свидетели своих качеств, из которых мы не знали ни одного не способствовавшего увеличению нашего страха и ненависти. После того, как сенат подтвердил его избрание, он отправился во дворец, где он нашел ужин, приготовленный для Пертинакса, оскорбил тело, которому еще не воздали последних почестей, развлекался играми и послал за знаменитым танцором Пиладом. На следующий день мы явились его приветствовать, искусно скрывая наши чувства и остерегаясь показывать на лицах признаки скорби, таящейся у нас в сердцах. Зато простой люд, совсем не маскируясь, свободно выражал свои мысли и открыто готовился исполнить свои намерения. И как только Дидий Юлиан прибыл в сенат и стал приступать к жертвоприношению Янусу, весь народ воскликнул единогласно, что он покусился на верховную власть и что он отцеубийца. Юлиан, сделав вид, что он ничуть не рассердился, обещал им деньги, но они презрели его обещание и отклонили его предложения, крича, что не примут даров, которыми он собирался их подкупить. Тогда, не желая далее смягчать свой гнев, он приказал умертвить некоторых из стоявших наиболее близко к нему. Но народ, еще более озлобившись, сожалел как никогда о потере Пертинакса, слал проклятия узурпатору и воинам и умолял о помощи богов. Многие уже умирающие от ран продолжали изо всех сил сопротивляться провозглашению Юлиана. Наконец они похватали любое оружие, какое им попалось под руку и сбежавшись толпой в цирк, провели там ночь и следующий день без питья и еды, призывая других воинов, главным образом служивших в Сирии под Песценнием Нигером, прийти и за них отомстить. Но когда они почувствовали себя разбитыми от усилий, затраченных на крики, голодание и вахты, они разошлись, не имея никакой надежды продолжать свое предприятие и полагаясь разве только на присутствие иностранцев.
Юлиан сохранял власть недостойными средствами, в том числе подлой лестью, которой он пытался приобрести лояльность сенаторов и знатных особ, обещая одним, давая другим и как правило лаская всех. Он нередко присутствовал на играх и театральных развлечениях и часто устраивал пиры; наконец он не забывал ничего из того, что могло бы привлечь наши к нему симпатии. Но тем не менее его ласки были подозрительны.
В то время как Рим пребывал в состоянии, в котором он оказался вследствие провозглашения этого нового императора, в провинциях также не бездействовали. Три знаменитых полководца, которые командовали в разных странах тремя составленными из римлян и из варваров армиями, предприняли в одно и то же время попытку узурпировать верховную власть. Один был Север, второй Песценний Нигер и третий Альбин. Первый находился в Паннонии, второй в Сирии и третий в Британии. Именно они без сомнения обозначались тремя звездами, которые появились вокруг солнца в первый день января, когда Юлиан приносил жертву у входа в сенат в нашем присутствии. Воины тоже наблюдали за ними и показывали их друг другу со словами, что они предвещали новому государю ужасные несчастья. Мы пожелали от всего сердца, чтобы то, о чем говорили воины, сбылось. Но мы не осмеливались однако останавливать глаз на этих новых звездах и смотрели на них лишь мимоходом. Север, который был самым сильным и знаменитым из этих троих, предвидел, что между ними будет рубка за власть как только Юлиан вероятно будет свергнут, решил заключить соглашение с Альбином, который был к нему ближе географически, и для этого результата направил к нему верного человека с письмом, в котором он избирал его Цезарем. Что касается Нигера, то он презирал его, зная его как человека, преисполненного неограниченной гордыней с тех пор как народ Рима умолял о помощи его оружия против насилий узурпатора. Альбин, усыпленный перспективой разделить империю с Севером, оставался в спокойствии. Север следовательно подчинил себе все города Европы, кроме Византия, и приближался к Риму, держась день и ночь в середине шестисот из наилучших людей, выбранных среди всех войск. Когда Юлиан узнал о его движении, он объявил его врагом империи через постановление сената и стал готовиться к сражению. Рим был превращен в военный лагерь, где проходили упражнения солдат, лошадей и слонов. Жители города и окрестные сельчане опасались насильственных действий военных. Мы насмехались над преторианцами, которые, приучившись к изнеженной и праздной жизни, оказывались не в состоянии исполнять даже малейший служебный долг. Солдаты, снятые с флота, который базировался у Мизена, забыли свои занятия. Кроме того, слоны, напуганные видом лошадей, не терпели больше тех, кто должен был подняться на них. Но особенно мы смеялись, взирая на дворец, закрытый и окруженный заграждениями, так как Юлиан, убежденный, что никогда Пертинакс не был бы убит вследствие бунта солдат, если бы дворец был укреплен тогда как теперь, надеялся, что, если ему случится беда проиграть сражение, он мог бы спасти там свою жизнь. Он казнил между тем Лета и Марцию, и следовательно все те, кто составил заговор против Коммода, были похищены у мира, так как и Нарцисс, который его удавил, был брошен впоследствии зверям по приказанию Севера, и в то время как его рвали на куски, глашатай кричал громко: «Вот тот, кто задушил Коммода». Юлиан умертвил также многих детей, практикуя магию на их телах в вере, что если бы ему удалось при помощи этого искусства обнаруживать несчастья, которые ему угрожали, он смог бы и их избежать также. Он послал, кроме того, людей чтобы убить Севера коварством. Но с тех пор как тот вступил в Италию, с тех пор как без труда взял Равенну, с тех пор как те, кто получил приказ убедить его повернуть обратно или закрыть ему проходы, перешли на его сторону и с тех пор как преторианцы, на которых Юлиан в первую очередь полагался, начали падать духом, мы были собраны Юлианом и призваны объявить Севера его коллегой в управлении империей. Между тем преторианцы, поверив письмам, в которых Север обещал им, что он якобы не причинит им никакого зла, лишь бы только они пребывали в покое и выдали убийц Пертинакса, завладели последними, и уведомили об этом консула Силия Мессалу. Он собрал нас тотчас в храме Минервы и сообщил нам слова воинов. Мы приговорили Юлиана к смертной казни, объявили Севера императором и присудили божественные почести покойному Пертинаксу. Юлиан был убит в своем дворце, произнеся лишь умирая: «Что сделал я худого и у кого отнял жизнь?» Он прожил шестьдесят лет, четыре месяца и четыре дня и царствовал только шестьдесят шесть дней.

Книга 75

Север, достигнув как сказано верховной власти, приговорил к смертной казни убийц Пертинакса и прежде чем вступить в Рим, послал за другими преторианцами, приказал окружить их в чистом поле, не раскрывая им своего намерения, крепко упрекнул их за вероломство по отношению к своему императору, отобрал у них навсегда оружие и коней и запретил возвращаться в Рим. Они сняли свои пояса и были уволены. Север прибыл в Рим верхом, в одежде всадника. Он слез на землю у ворот и вошел в город в тоге. За ним следовали все войска и конные и пешие. Его вступление было одним из наиболее великолепных зрелищ, которые я когда–либо видел. Все улицы были завалены цветами, лавровыми ветвями, коврами и вышивками и освещались безбрежием факелов и огней. Жители, одетые в белое, сотрясали воздух овациями и криками радости. Воины были при оружии и шли в красивом порядке словно в день триумфа. И мы были там, с украшениями, приемлемыми для нашего звания. Народ изо всех сил стремился его видеть и слышать, как если бы новая власть его изменила настолько, что он стал любым другим, но только не прежним. Были даже те, которые поднимались, поддерживаемые другими, чтобы рассмотреть его удобнее. Когда он вошел, то подтвердил милость, предоставленную нам наилучшими императорами, что он никогда не умертвит никого из нашего сословия. И он не довольствовался здесь одной клятвой: он захотел, чтобы был издан декрет, согласно которому императоры, устроившие казнь сенатора, и также исполнители, да и дети тех и других, объявлялись врагами государства.
Еще задолго до овладения троном Север получал предзнаменования, которые, казалось, ему ее обещали. Когда его приняли в сенат, ему приснилось, что он как Ромул сосал молоко волчицы. Когда он сочетался браком с Юлией, ему привиделось, что Фаустина, супруга императора Марка, готовила для него брачное ложе в храме Венеры, близ дворца. В другой раз, ему представилось, что его рука была источником, откуда вытекало изобилие воды. Кроме того, когда он был претором в Лионе, он видел во сне всю римскую армию, которая пришла его приветствовать. В другой раз он вообразил, что был приведен кем–то на очень высокое место, с которого он узрел совокупность суши и моря, и тронув ее как музыкальный инструмент, он услышал очень приятный звук. Ему почудилось еще, что он оседлал без труда, на городской площади Рима, лошадь, которая не подчинилась Пертинаксу и сбросила его на землю. Помимо всех этих сновидений, Север совершил действие в юности, которое могло быть расценено как знак его будущего величия: дело в том, что по неосторожности он сел в кресло императора.
Он сделал много, что очень не понравились сенаторам и остальным гражданам. Я знал многих, которые порицали его за то, что он взял в охрану варваров и заполнил город солдатами, ужасными на вид, страшными на слух, дикими и чуждыми по образу жизни, тогда как убрал тех, кем его предшественники пользовались до сих пор и кого всегда набирали только из Италии, Испании, Македонии и из Баварии, где у людей приятные лица и несклочный характер.
Север приказал воздвигнуть Пертинаксу памятник как герою и упоминать его имя в публичных молениях и клятвах. Он повелел также привозить его золотую статую в цирк на колеснице, влекомой слонами, и поставить в других театрах три золотых трона в его честь. Что касается погребения, которое ему устроили, то хотя он умер давно, но и тут обижен не был. На городской площади соорудили эстраду с деревянными ступенями поверх каменных и над ней возвели здание без стен, поддерживаемое колоннами из слоновой кости, украшенными золотом. Погребальное ложе было застлано пурпурными покрывалами, отделанными золотом, и окружаемо головами сухопутных и морских животных. На ложе поместили восковую статую Пертинакса в триумфальном одеянии. Пригожий мальчишка отгонял от нее мух веером из павлиньих перьев, словно Пертинакс был жив и только спал. Север, сенаторы и их жены отправились в траурной одежде на место, где было это представление. Сенаторы уселись под открытым небом, а матроны под галереями. После того, как мы так разместились, торжество началось в следующем порядке: сперва пронесли статуи самых известных римлян древности; затем хоры детей и взрослых исполняли скорбные арии на смерть покойного императора. После этого появились все подданные народы империи, представленные бронзовыми фигурами в национальных костюмах, и потом прошли граждане всех сословий и за ними технические служащие, писцы, глашатаи и прочие чиновники. Пронесли после этого статуи людей, прославившихся в своей профессии; затем проследовали вооруженные люди и пешком и верхом, боевые кони и остальное, посланное либо императором, либо нами другими сенаторами, матронами, наиболее значительными из всадников и общинами чужеземцев и городов. Под конец был доставлен золотой алтарь, украшенный слоновой костью и драгоценными камнями из Индии. После того, как все прошли, Север произнес надгробное слово Пертинаксу. Мы не раз прерывали его речь овациями и вздохами, но удвоили их, как только он закончил, не уставая выражать похвалы мертвому государю и сокрушаться о его потере. Когда ложе подняли, мы испустили единый вопль со стоном. Ложе было поднято понтификами и магистратами, которые после передали нести его всадникам. Некоторые из нашего сословия шли перед ложем, и среди них одни били себя в грудь, тогда как другие подпевали под звуки флейт, так что получался траурный концерт. Император шел последним. Мы прибыли в этом порядке на Марсово поле, где был устроен костер в виде трехэтажной башни, украшенной слоновой костью, золотом и статуями. Наверху стояла позолоченная колесница, которой обычно пользовался Пертинакс. После того, как на костер было положено все необходимое для похорон, туда поставили и ложе. Когда Север и родственники Пертинакса поцеловали его восковое изображение, Север поднялся на свой трон, а мы другие сенаторы поднялись на деревянные трибуны, которые нам приготовили, чтобы мы смогли увидеть церемонию в безопасности и без неудобств. Магистраты и всадники заняли места каждый в своем ряду. Пешие и конные воины произвели различные маневры, и тогда консулы подожгли наконец костер; в небо взмыл привязанный к нему орел, и Пертинакс был принят в число богов.
Когда Север воздал памяти Пертинакса упомянутые почести, он стал думать о войне против Нигера, своего соперника в соискании первенства. Это был человек, происходящий из Италии, из сословия римских всадников, который, не обладая ни особыми достоинствами, ни серьезными недостатками, не мог предоставить простора ни для порицаний, ни для похвал. У него было несколько легатов, среди которых Эмилиан отличался своим опытом в военном искусстве, компетентностью в делах и заслугами, засвидетельствованными другими народами. Нигер пошел вначале в Византий, затем привел свою армию в Перинф, где получив мало счастливых предзнаменований, он весьма устрашился. Действительно, орел, усевшийся на статую воина, с нее не слетал, как его ни сгоняли, и оставался там до тех пор, пока не был схвачен. Кроме того, пчелы производили мед на его знаменах и на его собственных статуях. Эти знаки, которые совсем не казались ему благоприятными, принудили его возвратиться в Византий, а Эмилиан, его легат, вступив в бой с командирами Севера, был побежден и убит. Было, после этого, другое сражение, очень жестокое и сомнительное, в теснинах Никеи и Киоса, где армия Нигера бесстрашно билась на гладком и ровном поле, а войско Севера на высотах, до тех пор пока первые не поднялись на корабли, которые были в ближнем озере, чтобы оттуда стрелять во врагов. Войска Севера, руководимые Кандидом, вначале выиграли преимущество, занимая холмы. Но затем армия Нигера, воодушевленная его присутствием, отбросила армию Севера и стала в свою очередь одолевать. Когда же Кандид заметил, что его люди начали убегать, он упрекнул в трусости знаменосцев и приказал им повернуть солдат против врага. Когда стыд оживил мужество бегущих, они внезапно обрушились на отряды Нигера, сокрушили их и уничтожили бы полностью, если бы те не спаслись в соседнем городе под покровом ночи. Был еще один очень тяжелый и упорный бой в Пилах, между армией Севера под командованием Валериана и Анулина и армией Нигера, предводимой им самим. Место, где сражались, называлось Киликийскими Воротами, потому что с одной стороны, оно было окружено очень крутыми горами, и с другой, пропастями, которые простираются до моря. Нигер расположил свою армию на холме с крепким грунтом. Он поместил в авангарде тяжеловооруженных солдат и за ними лучников и пращников, чтобы одни останавливали врагов, сражаясь врукопашную, а другие обстреливали их издалека. Он был прикрываем с одной стороны пропастями, которые, как я сказал, простираются до моря, и с другой лесом, в который был крутой и трудный доступ. Он разместил обоз позади армии, чтобы лишить дезертиров средства бежать. Анулин, учитывая порядок вражеской армии, построил армию Севера следующим образом. Он поставил в авангарде солдат с щитами и позади них расположил легкие войска. Он послал всю конницу с Валерианом, чтобы обойти, если возможно, лес. В начале боя армия Севера укрылась под своими щитами в виде черепахи и долго делала результат сомнительным. Немного спустя армия Нигера, казалось, одерживала верх и множеством своих солдат и удобством занимаемых ею позиций и без всякого сомнения одержала бы полную и всецелую победу, если бы вдруг ни с того ни с сего не собрались тучи и не грянула ужасная буря, когда молнии, ветры и дождь смешались и обрушились в лицо солдатам Нигера, не причиняя помех воинам Севера. Этот случай поднял мужество одних, убеждая их в том, что боги на их стороне, и поколебал мужество других, показывая им, что небо против них. Когда войска Нигера начали обращаться в бегство, появился Валериан, который их остановил; но когда в тот же час и с другой стороны их атаковал Анулин, они бросились врассыпную. Произошла большая бойня и на месте осталось лежать двадцать тысяч людей Нигера. Когда Антиохия вскоре была взята, Нигеру удалось уйти к Евфрату, где он надеялся быть в безопасности, но войска Севера преследовали его, поймали и отрубили ему голову. По приказу Севера ее принесли в Византий и пригвоздили к кресту, чтобы жители поскорее перешли на его сторону.
Одержав победу, Север осудил тех, кто прежде последовал за Нигером. Среди них был сенатор, Кассий Клемент, который, в процессе осуждения, говорил ему с большой свободой. Север восхитился великодушием его речи и вместо того, чтобы конфисковать все его имущество, оставил ему половину. Север спас также жизнь Приску, ибо узнав, что тот искусен в механике и фортификации, он воспрепятствовал его осуждению и потом пользовался им в военных экспедициях, и главным образом при осаде Атры, где только его машины уцелели против хитростей осажденных.
Впрочем, жители Византия совершили чудесные подвиги и до смерти Нигера и после. У них было приблизительно пятьсот кораблей, из которых большинство имело только один ряд весел, другие по два. У некоторых был двойной руль, один на носу корабля и другой на корме, и два пилота, чтобы двигаться вперед и отступать с большей скоростью и легкостью, и чтобы быть более готовыми перехватывать врагов. Они заставили восхищаться собой как примерами, которые они дали, так и доблестью в атаках и перенесением несчастий в течение трех лет, когда они были осаждаемы флотами всего мира. Я уделю место в этом труде наиболее значительным из их деяний. Они перехватили большое количество кораблей, оказавшихся с ними по соседству, и овладели ими одной ловкостью, которой они пользовались, чтобы их атаковать. Они взяли даже во вражеской гавани галеры, чьи канаты с якорем обрезали их ныряльщики и привязывали к своим кораблям, за которыми те следовали до порта, не толкаемые ни веслами, ни ветром. Когда они потребили все свое продовольствие и сильно страдали от врага без надежды на всякую помощь, они продолжали обороняться из последних сил. Они снесли свои дома, чтобы чинить корабли и использовали волосы женщин, чтобы плести снасти. Когда осаждающие шли на штурм, они метали в них из машин снаряды, которые были обломками зданий, статуй и бронзовых лошадей. Когда им не хватало запасов, они питались кожей, а когда и этого не было, выжидали морской бури, во время которой они не встретили бы врагов и нашли бы или продовольствие или случай умереть. Ступив на сушу, они опустошали поля и брали все, что им попадалось. Когда те, кто оставался в городе, чувствовали себя теснимыми крайним голодом, они ударились в самую страшную бесчеловечность, которая может войти когда–нибудь в душу, так как они вооружались и убивали друг друга для пищи. Некоторые же, кто испытывал ужас от столь варварского предприятия, поднимались на корабли и выходили в море во время яростной бури. Но им не повезло, потому что римляне, замечая их рассеянные ветрами и течениями да еще чрезмерно перегруженные и едва возвышавшиеся над поверхностью воды суда, уничтожали их стремительностью одного тарана, и какое бы желание эти несчастные ни имели что–то сделать, у них не было никакого средства, ибо если они хотели убежать, они или топились жестокостью ветра, или захватывались римлянами. Жители, которые взирали с высоты своих стен на эти печальные сцены, оглашали воздух воплями, обращаясь к помощи неба. Но когда они увидели, что все корабли погибли, они подняли плач и горевали остаток дня и следующую ночь больше чем прежде. Море, покрытое обломками судов, распространило до островов и до Азии печальные остатки кораблекрушений. Свет следующего дня явил картину этого страшной трагедии гораздо более ужасную, нежели она выглядела в темноте ночи, обнаружив реки крови и хаотичное нагромождение мертвых тел, которые заражали побережье. Когда этот несчастный город был вынужден наконец сдаться, воины и знатные особы были преданы мечу. Был некий атлет, который отличился во время осады и причинил немало вреда римлянам; оставленный без внимания, он хотел умереть как и другие, и поэтому ударил кулаком одного римского солдата и пнул ногой другого, чтобы в раздражении они его убили, что и произошло. Север, который находился тогда в Месопотамии, испытал настолько большую радость при известии о взятии этого города, что сказал приятным тоном окружающим его воинам: «Византий тоже наш». Он лишил его всех прав и вольностей, навязал ему дань, конфисковал имущество граждан и подчинил их Перинфу, который пользовались этой выгодой весьма надменно. Но какой бы справедливой ни казалась эта кара, он сделал ее еще более ощутимой для империи, потому что разрушив их стены, он лишил византийцев лишь гордости и славы, которые они привыкли испытывать, показывая их иностранцам, а вот Рим остался без мощного форпоста. Я видел эти руины, которые меня удручили, словно это не римляне сотворили, а самые грубые и дикие из всех народов.
Во время осады Византия Север предпринял, единственно из желания славы, войну против осроенов, адиабенов и арабов. Когда он перешел Евфрат, то обнаружил страну настолько сильно иссушенную жаром солнца, что рисковал потерять там большую часть своих солдат. От усталости, зноя и пыли они не могли ни идти, ни говорить, ни даже просить слабым голосом воды. Когда источник наконец представился их глазам, но казался негодным для питья, Север потребовал чашу и пил в присутствии всей армии, которая, также утолив жажду, восстановила силы. Север прибыл потом в Нисибис, оставался там и послал Латерана, Кандида и Лета в страну упомянутых народов, где они произвели опустошения и взяли города. Счастливый успех этой экспедиции внушил этому императору настолько чрезмерное тщеславие, что он воображал себя превзошедшим всех людей в осторожности и доблести. Пока он держался этих пустых мыслей с ним произошел очень странный случай. Некий свирепый разбойник по имени Клавдий, который орудовал в Иудее и в Сирии и которого долго, но тщетно ловили, явился к нему во главе отряда всадников, как если бы он был трибун, приветствовал его, обнял и возвратился, не узнанный тогда и не задержанный после. Скифы, имевшие намерение в то же время взяться за оружие, были отвращены от войны бурей, поднявшейся пока они совещались, и дождями, молниями и громом, которыми трое скифских вождей были поражены. Север же, во второй раз разделив свою армию на три части, дал одну часть Лету, другую Анулину и третью Пробу и послал их в три места, которые они заняли не без труда. Он даровал прекрасные привилегии Нисибису и предоставил управление им римскому всаднику. Он хвалился тем, что завоевал обширное пространство страны и словно обложил Сирию надежным оплотом. Но события показали, что это завоевание было скорее обременительным, нежели полезным, так как оно ввязало нас в постоянные войны и чрезмерные расходы.

Книга 76

Внешние войны настолько занимали Севера, что не успел он еще передохнуть как ввязался в гражданскую войну против Альбина, которому, после того как он уничтожил Нигера и устроил дела согласно своим желаниям, он совсем не хотел давать ни титула Цезаря, ни почестей, ему положенных, тогда как другой свидетельствовал, что не удовлетворен союзом и разделом императорского звания с Севером. Мы другие сенаторы оставались в спокойствии среди шума оружия, которое колебало вселенную, и не участвуя в политике, довольствовались тем, что высказывали наши чувства самым близким друзьям, и делились с ними нашими опасениями и надеждами. Однако, народ не был столь умерен, и не смог держать внутри боль, когда собрался в очень большом числе на зрелище цирковых игр в последний день, который предшествовал сатурналиям, и когда я сам пошел туда по любезности консула, моего друга и рассмотрел внимательно, что там произошло, так что могу составить весьма точный рассказ. Итак, народ наблюдал за бегущими колесницами, как они мчались по шесть одновременно, как и при Клеандре, и не ведя разговоров, чтобы не хвалить согласно обычаю никого из возниц. Но как только первый заезд окончился и возницы готовились начать второй, народ, который хранил тогда хмурое молчание, внезапно зарукоплескал и стал давать обеты в пользу государства. Пожелав Риму вечного счастья и назвав Город императорским и бессмертным, они воскликнули: «Доколе нам жить в столь гибельной нищете и терпеть столь жестокую войну?» Они сказали другие подобные вещи и затем опять принялись смотреть скачки. Казалось, что какой–то гений побудил их к этой овации, поскольку без сомнения, столько мириад людей не могло бы никогда условиться произнести в один и тот же момент те же слова и те же слоги. Однако, если мы были удивлены этим народным гласом, то гораздо больше нас поразили огни, которые появились в течение ночи со стороны севера, и которые, казалось, угрожали Риму и самому небу общим пожаром. Но ничто нас не удивило так сильно, как дождь цвета серебра, который выпал на площади Августа. Я не видел, как он падал, но изучил его с вниманием уже на земле и побелил им медные монеты, которые сохраняли белизну только три дня, через которые они вернули свой обычный цвет.
Нумериан, учитель грамматики, который обучал детей, уехал неизвестно по какой причине из Рима в Галлию, где притворился сенатором, посланным Севером, чтобы набрать войска, и действительно набрал и разбил конные отряды Альбина, и совершил еще другие памятные подвиги. Север написал ему в убеждении, что он был на самом деле сенатор, похвалил его мужество и благословил на новые подвиги. Тот же увеличив войска, совершил еще более великие деяния, чем прежде, и собрал до семи тысяч семисот пятидесяти драхм, которые послал императору. Придя затем к нему после войны, он объявил ему правду, и совсем не требуя ни звания настоящего сенатора, ни богатства, ни почестей в вознаграждение своих услуг, довольствовался проживанием за городом и очень скромной суммой от щедрот Севера.
Впрочем, вот каким образом битва была дана близ Лиона обеими сторонами. Было по пятьдесят тысяч человек с каждой стороны. Север и Альбин находились во главе своих войск, потому что бой должен был определить не только судьбу противников, но и жизнь. Север прежде не участвовал ни в одной битве лично, однако превосходил Альбина военным опытом, тогда как тот подавлял его ученостью и знатностью. В первой встрече Альбин имел преимущество над Лупом, одним из легатов Севера, и перебил часть его людей. Во второй были переменные обстоятельства и различные успехи. Левое крыло армии Альбина вначале было обращено в бегство. В то время как преследователи остановились для грабежа обоза и снаряжения, левое крыло той же армии, имея перед собой рвы, покрытые землей и листвой, продвинулось до их краев, пустило стрелы и отступило в притворном страхе, заманивая врагов в ловушку. Солдаты армии Севера, чувствуя себя оскорбленными этой атакой, и презирая в то же самое время по их мнению трусость противника, устремились как они думали по крепкой и твердой местности и упали в ров, понеся значительные потери. Передние следующие за ними, упали на них. Другие, кто захотел отступить, расстроили ряды тех, кто был сзади. Произошла очень сильная резня людей и лошадей, свалившихся в траншеи. Те, которые оставались за рвом, были пронзаемы стрелами, которым они оказались подставлены. Север, узнав об опасности, которой они подвергались, выдвинулся во главе преторианцев на подмогу, но совсем не оказав им помощь, едва не лишился даже подразделений, которые вел. Под ним убили лошадь и он сильно рисковал, оказавшись спешенным. Когда он увидел, что его люди устремляются в хаотичное бегство, он разорвал свои одежды и бросился в середину с мечом в руке, чтобы вернуть их к исполнению долга стыдом, который произвели бы его упреки или чтобы сгинуть по крайней мере в своем несчастье. Некоторые остановились из уважения, которое им внушало его присутствие, и встретив сперва своих, которых они приняли за врагов, жестоко их атаковали, но затем все же нашли настоящего противника и нанесли ему поражение, обратив в беспорядочное бегство. В то же самое время конница под командованием Лета ударила во вражеские фланги и уничтожила их. Этот Лет впрочем оставался праздным, пока результат боя казался ему сомнительным, в надежде, что Север и Альбин уничтожат друг друга и уцелевшие солдаты выберут его императором. Но когда он увидел, что Север одержал победу, он взялся за оружие и окончательно рассеял врагов. Эта война крайне сократила силы империи, и похитила бесчисленное количество бойцов и здесь и там, так что победители сами оплакивали свой триумф. Поле битвы было покрыто мертвыми, ранеными и другими невредимыми, но погребенными под грудами оружия и разбросанных частей человеческих тел. Потоки крови увеличили реку и изменили ее цвет. Альбин бежал в дом близ Роны, но увидев, что его обложили, убил себя там. Я рассказываю дело так, как оно действительно происходило, а не так, как понравилось бы Северу, чтобы его изложили. Он внимательно рассмотрел тело и засвидетельствовал движением своих глаз и речами радость, которую он испытывал, когда его видел, затем приказал бросить туловище, а голову отнести в Рим и пригвоздить к кресту. Бесчеловечность этого действия показала, что у него совсем не было качеств хорошего государя. Но ужасный стиль, в котором он написал сенату и народу, раскрыл еще более его ложь, так как, имея оружие в руках, он изрыгнул на безоружных людей всю злобу негодования и гнева, которую он изливал после долгое время. Однако ничто нас не ужаснуло так сильно, как его желание называться сыном Марка Аврелия и братом Коммода. Кроме того, он присудил последнему божественные почести, хотя прежде заклеймил его память. Когда он читал однажды в сенате составленную им речь, то похвалив сперва строгость и жестокость Суллы, Мария и Августа как единственное средство сохранить абсолютную власть и упрекнув мягкость и великодушие Помпея и Цезаря как опасные качества, их погубившие, он встал на защиту Коммода и обрушился с оскорбительной инвективой против его посмертного поношения: «Многие из вас», сказал он нам, «живут более бесчестными и преступными, чем жил он. Если находят странным, что он собственноручно убивал людей, то разве мы не видели на днях, как бывший консул играл и развлекался публично, в Остии, с куртизанкой, переодетой в пантеру? Если Коммод иногда сражался против гладиаторов, то разве нет между вами тех, кто предается тому же занятию? Зачем тогда некоторые купили его щиты, его золотые каски и другое его вооружение?» Произнеся эту речь, он простил тридцать пять главных лиц сената, которые были обвинены в том, что они благоприятствовали партии Альбина, и освободил их от всякого подозрения, однако приговорил к смертной казни двадцать девять других, между которыми оказался Сульпициан, зять Пертинакса.
Несмотря на клятву не убивать ни одного сенатора, он погубил многих из них и между другими Юлия Солона, рукой которого эта клятва была написана. Он умертвил виднейших лиц империи, и между прочими Квинтила Плавтиана, одного из самых значительных сенаторов и наиболее известного величием своего рождения. Хотя он уже состарился и жил за городом, не вмешиваясь ни в какие дела, он не смог избежать клеветнического обвинения и насильственной смерти. Когда он был осужден, то потребовал необходимых для своего погребения вещей, которые он держал наготове уже много лет, и найдя, что время их испортило, произнес: «Зачем мы столько ждали?» Затем он принес жертвы и проклял Севера точно так же, как прежде Севериан Адриана.
Вот каким был конец этого знаменитого человека. Было дано после этого народу развлечение боев гладиаторов, где десять тигров пронзили дротиками. Мы видели в то же самое время дело Апрониана, которое было одним из наиболее странных и наиболее удивительных, о которых я когда–либо слышал. Он обвинялся в том, что его кормилице приснилось, будто ему обещали трон, и сам он совещался с богами по этой теме и поклонялся тайнам магии. На этом основании он был осужден в свое отсутствие, так как сам находился тогда в Азии в качестве правителя. Когда нам прочитали протоколы допросов и показания против него, снятые со свидетелей, обнаружилось, что один из них дал много ответов, в одном из которых он назвал сенатора, которого он видел только мимоходом, и заметил, что тот был лысый. Мы все были очень удивлены тем, что услышали столь неясное обвинение, где совсем не было ни названного, ни написанного имени. Не было никого, даже тех, у кого не было никогда никакой связи с Апронианом, который бы не боялся. Те же, кто был лыс или у кого было мало волос, опасались больше чем другие, и надо было иметь густую шевелюру, чтобы быть абсолютно свободным от страха. Мы смотрели на всех лысых и подозревали иногда одного и иногда другого. Нечто смешное произошло и со мной в этом случае, я не скрываю. Я был настолько вне себе, что много раз ощупывал свою голову, чтобы проверить, были ли у меня волосы, и многие делали то же самое. Мы смотрели и на тех, у кого они были жидкими, словно хотели свалить на них опасность, которая, казалось, была общей. Когда мы разделяли эти чувства, мы еще ничего не знали из прочитанного, кроме того что сенатор, которого видели мельком, был лыс. Но когда добавили, что он был одет в пурпурное платье, мы все остановили взгляды на Бебии Марцелле, который был членом городского совета и очень лыс. Он тотчас поднялся и выйдя на середину собрания, сказал: «Свидетель, который дал показание, что он меня видел, сможет без сомнения меня узнать». Введенный свидетель долгое время молчал, ища глазами того, на кого ему укажут и наконец когда ему сделали легкий знак в сторону Марцелла, объявил, что это он. Он был тут же уведен из сената, бесполезно оплакивая свое несчастье. Он остановился на городской площади, где сказал последнее прощай своим четырем сыновьям самыми печальными словами, которые когда–либо могли слышать: «Единственное утешение, которое я имею умирая, состоит в том, что я вас оставляю миру». Затем ему отрубили голову прежде чем сам Север узнал о его осуждении. Поллений Себенн был автором его смерти. Но столь черное преступление не осталось безнаказанным; так как совершив несправедливости и насильственные действия в управлении порученным ему Нориком, он был выдан Сабином жителям этой страны, которые причинили ему все мыслимые и немыслимые оскорбления. Мы видели его поверженным на землю и трусливо умоляющим о жизни, которую он получил лишь через вмешательство Аспекса, своего дяди. Это был человек с очень едким юмором, самый большой насмешник, более всего презирающий человеческий род, любезнейший из всех друзей и опаснейший из всех врагов. Сообщают большое количество его остроумных слов и колких реплик против многих и даже в адрес Севера. Когда этот император был «принят» в фамилию Марка, он сделал ему комплимент: «Я радуюсь, Цезарь, тому, что ты нашел отца», упрекая тем самым низость его рождения, как если бы его отец был неизвестен.
Плавтиан, который имел больше силы у императора, нежели кто–либо другой, и обладал должностью префекта претория, умертвил многих самых заслуженных лиц империи. Не было ни одного богатого человека, чьего имущества он не пожелал бы, не потребовал бы и не захватил бы. Не было ни народа, ни города, которого он освободил бы от грабежа. Он забирал и отнимал повсюду и все подносили ему больше подарков, чем Северу. Он послал центурионов на острова Красного моря за конями, посвященными Гелиосу и похожими на тигров. Один этот пример убедительно показывает его непомерную алчность. Я добавлю однако другой, свидетельствующий о его власти, как и о злобе. Он запер в своем дворце сто граждан из хороших фамилий и велел оскопить их и поступил так не только с мальчиками, но и с женатыми мужами для того, чтобы его дочь Плавтилла, которая была после замужем за Антонином, имела большее количество евнухов. Я увидел этих людей, которые были вместе евнухами, мужьями, отцами и у которых была борода. Это странное предприятие было предано огласке только после смерти Плавтиана. Оно показывает, что у него была больше власти, нежели у других частных лиц и возможно больше, чем у императора. Точно известно, что в Риме и в других городах частные лица, общины и сам сенат возвели ему не меньше статуй, чем Северу. Воины и сенаторы клялись его счастьем и давали публичные обеты за его здоровье. Благоволие же к нему со стороны Севера зашло настолько далеко, что казалось, будто сам он был префектом претория, а Плавтиан императором — вследствие без сомнения того, что тот не соблюдал больше никакой умеренности. Он был весьма точно осведомлен обо всех действиях и словах императора, тогда как последний ничего не знал ни о его поведении, ни о намерениях. Север женил своего сына на дочери Плавтиана, хотя мог породниться с самыми заслуженными лицами империи. Что касается Плавтиана, то он назначил его консулом и чуть ли не хотел иметь его в качестве преемника и написал однажды кому–то в следующих выражениях: «Я его люблю и желаю, чтобы он мне наследовал». Он терпел, чтобы в поездках тому предоставлялись самые удобные жилища и посылались лучшие запасы и все самое изящное. Когда Север пребывал в Никее, городе моего рождения, и захотел поесть рыбы, большое количество которой водилось в соседнем озере, он поручил добыть ее Плавтиану. Если некоторые вещи, казалось, уменьшали его силу, были другие более значительные, которые ее увеличивали. Когда Север пришел навестить его, когда он болел в Тианах, его стража не разрешила охране государя войти вслед за ним в дом. Когда однажды тот, кто по своей должности обязан был играть роль в делах, которые должны были быть защищаемы в суде перед императором, получил приказ от последнего впустить адвокатов на слушания, которые он хотел провести в тот же час, потому что имел для этого досуг, у этого чиновника хватило наглости не повиноваться ему и заявить, что он не может открыть судебное заседание, пока Плавтиан не велит, что показывает без сомнения, что власть у него была более абсолютная, чем у императора. То, что я добавлю, подтвердит это еще больше: дело, в том, что он обвинил перед ним императрицу и допрашивал «свидетелей», чтобы принудить их дать показания против нее и против других знатных матрон. Августа искала утешение в чтении философов и в беседах с самыми знаменитыми ораторами, в то время как Плавтиан предавался настолько бесчестному разгулу, что его желудок постоянно изрыгал вино и мясо, которыми он набивал свое брюхо. Он предавался любви с женщинами и молодыми мужчинами, которыми пользовался не боясь скандала, хотя своей жене не позволял ни с кем встречаться, даже с императором и императрицей. Север, не одобряя, что столь необычайное множество статуй воздвигнуто в честь Плавтиана во всех частях империи, приказал расплавить некоторые, и это дало повод полагать, что он был лишен милости, поэтому жители некоторых городов разбили другие из его статуй, за что они были наказаны после. Раций Констант, человек знаменитый, который управлял тогда Сардинией, оказался в их числе. Что меня заставляет главным образом сообщить об этом факте, так это то, что обвинитель Константа заявил, что скорее упадет небо, чем император худо обойдется с Плавтианом Эта речь и другие находили тем более веры в наших умах, что Север нам подтвердил, когда мы сидели у него, отправляя правосудие, что невозможно, чтобы он причинил когда–либо зло Плавтиану. Тем не менее Плавтиан вскоре был убит и все его статуи уничтожены. За год до его падения кит необычайной величины был пойман в порту Августа. Его чучело было внесено в театр и оказалось способным вместить пятьдесят медведей. Несколько дней спустя в Риме видели комету и истолковали ее появление как предзнаменование конца света.

Книга 77

Когда Антонин, сын Севера, сочетался браком с Плавтиллой, дочерью Плавтиана, приданое за ней от отца было настолько огромно, что его было бы достаточно для пятидесяти царских дочерей. Мы видели как проносили через рынок часть вещей, которые его составляли, и как их несли до дворца, где нам был устроен пир, который являл смесь царского великолепия и грубость варваров; так как там были всевозможные блюда, жареные и вареные мяса, и еще живые животные. Были отмечены после этого различные игры по случаю возвращения Севера в десятый год его господства и в честь его побед. Север, достигнув десятого года своего господства, дал народу и преторианцам столько же золотых монет, сколько было лет его правления: он сильно превзошел в щедрости всех своих предшественников, и выдачи поднимались до тысячи драхм. Без сомнения об этом торжестве надо сообщить также следующий факт, рассказанный немного выше Дионом. Он дал тогда, говорит автор, бой, где гладиаторов оказались настолько много, что подмостки не могли их выдерживать, и где женщины появились в вооружении: они вели бой с чрезвычайным жаром и посылали ужасные проклятия знатным матронам, которые на них смотрели, что стало причиной запрета для любой женщины сражаться на арене в будущем. Тогда видели как шестьдесят кабанов, выставленных Плавтианом, бились друг против друга. Большое количество других зверей было там убито, в том числе слон и гиена. Это животное из Индии, как я считаю, тогда впервые появилось в Риме. Цвет его шкуры как у льва и тигра, а строение тела заключает что–то от собаки и что–то от лисы. В амфитеатре была сделана ограда в виде корабля, чтобы принимать их скопом. И оттуда внезапно вышли медведи, львы, пантеры, страусы, дикие ослы и еще бизоны, странные и дикие быки. Семьсот диких и ручных животных бились друг против друга и были пронзены потом дротиками. Их убивали по сотне каждый из семи дней, которые длились развлечения и празднества.
В то же время появился большой огонь на горе Везувий, шум от которого слышали даже в Капуе. Случай этот казалось обещал некоторую перемену, которая должна была произойти в судьбе Плавтиана. Его возвышение было настолько велико, что народ сказал ему однажды в цирке: «Зачем тебе дрожать и бледнеть? Ведь ты более богат, чем те трое вместе». Но они не сказали это громко, чтобы он не смог их услышать: лишь шептались между собою. Трое же, о которых они говорили, были Север, Антонин и Гета, его два сына. Дрожь и бледность Плавтиана происходили от его образа жизни и от перепадов надежд и опасений, которые его колебали. Север или ничего не знал о его поведении, или делал вид, что не знал, но как только узнал о нем из уст другого Геты, своего брата, больше не мог этого не замечать. Когда этот Гета почувствовал себя близко к концу и увидел, что ему нечего было больше опасаться Плавтиановой злобы, он счел, что должен удовлетворить ненависть, которую он питал к Плавтиану, и объявил Северу, своему брату, то, что он знал о его намерениях. — Тогда Север воздвиг на рынке бронзовую статую в честь Геты и стал меньше чем обычно считаться с фаворитом, ища возможности уменьшить его власть. Плавтиан, негодуя на эту перемену, приписал это интригам Антонина своего зятя, с которым он и так плохо ладил по причине неуважения, которое тот свидетельствовал его дочери Плавтилле, и в отместку отравлял ему жизнь. Антонин в свою очередь, не желая терпеть ни наглости своей жены, ни тотальной слежки со стороны тестя за каждым его шагом, решил избавиться от него следующим образом. Он воспользовался Эводом, который был его воспитателем, чтобы убедить Сатурнина и двух других центурионов пойти и сообщить Северу, что Плавтиан приказал им троим и еще семерым их товарищам убить императора и Антонина его сына. Центурионы исполнили то, что предложил им Эвод и прочитали Северу письмо, которое якобы было написано им Плавтианом. Они выбрали для этого время, когда окончились игры, устроенные в честь героев, когда народ выходил из дворца и готовился ужин. Хотя этого обстоятельства было достаточно, чтобы уличить их в клевете, потому что было немыслимо, чтобы Плавтиан отдал письменный приказ десятерым центурионам убить императора в Риме, во дворце, в праздник и в день всеобщего веселья, в присутствии всего народа, тем не менее их уведомление показалось Северу вероятным из–за того, что в предыдущую ночь у него было сновидение, в котором Альбин устраивал ему ловушку. Он следовательно послал за Плавтианом в тот же час словно по неотложному делу. Плавтиан отправился и получил по дороге извещение о несчастье, которое ему угрожало, так как мулы, которые тянули колесницу, упали у порога дворца. Стражи у ворот впустили его и оттолкнули его телохранителей, как те когда–то в городе Тианах оттеснили охрану Севера. Столь небрежное обхождение с его людьми внушило ему недоверие и страх, но было уже поздно отступать. Император сказал ему с большой мягкостью: «Какое намерение ты имеешь и по какому поводу хочешь отнять у меня жизнь?» Затем он предоставил ему свободу высказаться и приготовился выслушать его ответ, когда Антонин стремительно бросился на него, сорвал с него меч и нанес ему удар кулаком. Он хотел его убить, но воспрепятствованный императором его отцом, приказал одному из своих домашних оказать ему эту услугу, что и было сделано. Между тем другой присутствовавший вырвал волосы из бороды Плавтиана и понес их Юлии и Плавтилле, которые были тогда вместе и еще ничего не знали о несчастье, выпавшем фавориту: «Глядите», сказал он им, «в каком состоянии ваш Плавтиан!», и этими словами обрадовал одну и причинил горе другой. Вот как самый могущественный человек века, которого боялись больше чем императоров, был истреблен по приказанию зятя и выброшен из дворца на улицу. Север тем не менее приказал предать его тело погребению. Затем он собрал сенат и не оплакивая Плавтиана, сожалел о слабости человеческой натуры, которая в головокружении от успехов не может хранить умеренность, и осудил себя за то, что имел излишнюю привязанность к фавориту и вознес его непомерно высоко. Он велел после этого, чтобы все те, в ком не было необходимости в собрании, удалились, и чтобы те, кто раскрыл намерения Плавтиана, об этом рассказали — что заставило считать, что он не особенно верил обвинению, так как он ничего не объяснил сам.
Многие подверглись большой опасности и некоторые даже расстались с жизнью по делу Плавтиана. Серан хвастался прежде тем, что был у него в милости, хотя скорее всего сочинял, но теперь эта «честь» навлекла на него подозрение в участии в заговоре, и объяснение, которое он дал несколькими днями прежде сновидению, увеличило это подозрение. Когда Плавтиан увидел во сне рыб, которые выходили из Тибра и бросались к его ногам, Серан сказал ему, что он будет обладать властью над сушей и над морем. Он был сослан по этому случаю на остров, где прожил семь лет. Он был отозван потом, принят в сенате, где ни один другой египтянин не был привечаем до него, и достиг звания консула, хотя прежде не занимал никакой государственной должности. Цецилий Агриколa, самый бесчестный куртизан Плавтиана и наиболее преступный человек века, был приговорен к смертной казни. Как только он узнал о приговоре, он пошел в свой дом и выпив чрезмерно много свежего вина, разбил чашу, которая стоила пятьдесят тысяч драхм, затем лег на осколки и вскрыл себе вены. Сатурнин и Эвод получили тогда награды, но впоследствии Антонин покарал их смертной казнью. Когда сенат издал декрет с похвалами Эводу, Север воспрепятствовал его обнародованию и заявил нам: «Было бы позором для вас отзываться так о вольноотпущеннике императора». Север не довольствовался тем, что обуздал наглость последнего: он подавил также своеволие других вольноотпущенников, которые пытались чересчур возвыситься над своим состоянием, за что он заслужил большие аплодисменты. Однажды сенат, расточая ему похвалы, воскликнул: «Все римляне исполняют свой долг, видя, что ты правишь так, как нужно править». Дети Плавтиана, Плавтилла и Плавт, были сосланы тогда на остров Липару, где они вели несчастную жизнь, лишенные самых необходимых благ и угрожаемые или даже угнетаемые невыносимым злом. В господство Антонина они были казнены.
Не было предела бесчинствам со стороны Антонина и Геты, сыновей Севера, едва они избавились от Плавтиана. Они позорили знатных матрон, насиловали подростков, собирали деньги небогоугодными способами и водили постыдную дружбу с гладиаторами и возницами. Хотя у них были одинаковые склонности и они предавались одним и тем же занятиям, благоприятствовали они различным партиям и как только один объявлял себя за одну фракцию или ее приверженца, другой поддерживал противную сторону или ее ставленника. Они устроили однажды гонки на колесницах с маленькими лошадями, и настолько стремились победить, что Антонин упал и сломал себе бедро. Между тем разврат и распутство Антонина причиняли Северу мучительное беспокойство. Он хорошо понимал, что тот не упустит отделаться от Геты своего брата, когда найдет случай, и знал, что сын строит козни ему самому. Антонин выскочил однажды из своей палатки, производя громкий шум и жалуясь на обиду, причиненную ему Кастором, самым почтенным человеком у Севера, которому император поверял свои наиболее тайные мысли и заботу о своей спальне. Солдаты, выбранные им заранее, кричали то же самое, но умолкли при виде Севера, который появился тотчас и велел арестовать и наказать самых запальчивых. В другой раз, когда Север и Антонин собирались к калидонцам, чтобы принять от них их оружие и договориться относительно условий мира, и оба ехали верхом, так как Север был тогда болен ногами, и армия следовала за ними, и хотя армия врагов была близко, Антонин остановил свою лошадь, извлек меч и приготовился нанести удар в спину Северу своему отцу. Те, кто был сзади, не преминули воскликнуть и удержать Антонина своими криками. Север обернулся на шум, увидел обнаженный меч и не сказал ни слова. Затем поднявшись на трибунал и уладив несколько дел, он пошел в преторий и призвал туда сына, Папиниана и Кастора. Тогда, положив меч в середине, он упрекнул Антонина в наглости, которую тот имел в стремлении посягнуть на его жизнь и совершить столь отвратительное преступление в присутствии союзников и врагов римского народа. «Тебе легко», добавил он, «меня убить, если пожелаешь. Я стар и почти обездвижен. Если же твоя рука страшится этого действия, используй для этого Папиниана, префекта претория, который не замедлит исполнить то, что ты ему прикажешь, так как ты обладаешь императорским званием». Впрочем, Север ограничился одним внушением Антонину, не осуждая его с большей строгостью, хотя с другой стороны он часто порицал Марка Аврелия за неуничтожение Коммода. Он угрожал иногда Антонину умертвить его. Но тогда он бывал в гневе, и эта угроза была напрасна и бесполезна, так как он действительно был более мягок к своим детям, чем к республике. Неизвестно однако, извинять ли его за то, что он был причиной смерти младшего сына и за то, что он предал его в некотором роде брату, которому было суждено его умертвить.
После поражения Альбина Север обратил свое оружие против парфян, которые, в то время как он был занят гражданской войной, овладели Месопотамией и осадили Нисибис, который взяли бы тоже, если бы не оборонявший его Лет. Парфяне жили тогда под господством Вологеза, чей брат находился у Севера. Когда парфянские войска отступили в свою страну, Север поплыл поспешно по Евфрату, где он имел большое количество кораблей, и взял города Селевкию и Вавилон, которые были оставлены врагом. Он взял также Ктесифон, предал его грабежу и произвел там ужасную резню и тем не менее сохранил жизнь ста тысячам лиц, которых увел в плен. Он не сохранил однако этот последний город за собой и ушел, как будто покорил его лишь в намерении разрушить. После этого он спешно покинул страну, ситуации в которой он не знал достаточно хорошо и где он совсем не находил того, что для него было необходимо. Он возвратился оттуда другой дорогой, потому что истратил все дерево, все сено и весь корм, которые он нашел на том пути. Часть его пехоты вернулась вдоль Тигра и другая по самому Тигру. Когда он пересек Месопотамию, он предпринял осаду Атры, однако не взял ее, но напротив с неудовольствием увидел, как сожгли часть его машин и убили и ранили большое количество его солдат. Он умертвил во время этой войны двух самых значительных лиц империи. Один из них был Юлий Крисп, трибун преторианцев, потому что, угнетаемый усталостью и трудами, он процитировал стих Вергилия, в котором солдат жаловался на то, что Турн приносил в жертву своей страсти множество храбрых людей, посылая их на убой лишь для того, чтобы заполучить Лавинию женой. Солдат по имени Валерий, который его обвинил, получил его должность трибуна. Лет был другим, которого Север умертвил из–за ревности к его добродетели и из ненависти к тому, что солдаты, как они сами свидетельствовали, хотели служить только под его ведением. Север, заготовив много боеприпасов и провианта, предпринял вторичную осаду Атры, сопротивление которой казалось ему невыносимым тогда, когда все другие уже подверглись римскому ярму. Но успех опять не сопутствовал ему, как и в первый раз. Он потерял там бесчисленные суммы денег, все машины, кроме сделанных Приском, и лучших солдат. Много было убитых и при поиске фуража, когда конница арабов налетала на них с невероятной легкостью, а жители Атры стреляли в них издали из машин, которые бросали по две стрелы одновременно, и еще из луков и пращей. Наиболее значительные потери была однако на стенах, когда римская армия к ним приблизилась и часть разрушила, так как осажденные лили нефть, которой машины и люди были тотчас уничтожены. Север со скорбью взирал на эту горестную картину с высоты. Когда часть стен рухнула, солдаты устремились внутрь, но Север приказал трубить отбой в надежде, что арабы из предпочтения откупиться от грабежа, откроют ему сокровищницу, где были спрятаны подношения в храм Солнца. Но когда он увидел, что целый день прошел, а осажденные не сдавались, он начал атаковать стены, хотя их починили за ночь. Когда солдаты из Европы отказались идти на штурм, сирийцы были вынуждены пойти вместо них и понесли очень большие потери. Следовательно бог, который хотел спасти этот город, сперва воспользовался Севером, чтобы удержать солдат, которые сгорали от желания его взять, и после употребил непослушание солдат, чтобы сделать бесполезными приказы, которые отдавал им Север его атаковать. В первом случае этот государь был настолько нерешителен, что когда один из вождей его армии обещал захватить Атру, лишь бы только ему дали всего–навсего пятьсот пятьдесят солдат, происходящих из Европы, тот ответил, в присутствии многих лиц, что он не может предоставить столь большое число: он сказал так потому, что он был мало уверен в повиновении и верности тех, которые служили под его знаменами. Итак, оставаясь перед этим местом двадцать дней, он уехал оттуда и направился в Палестину, где он воздал погребальные почести Помпею. Он посетил затем Египет с любопытством, от которого ничего не ускользнуло. Он тщательно разыскал все самое мистическое и удивительное в политике или религии. Он забрал все книги, которые содержали тайное учение и запечатал гробницу Александра из страха, что кто–нибудь увидит его тело или прочитает то, что было написано в упомянутых книгах.
Один италиец по имени Булла и по прозвищу Феликс грабил в продолжение двух лет Италию с шестьюстами людьми, которых он набрал, причем ни бдительность императора, ни самые упорные погони не могли его остановить. Он ловко обманывал тех, кто его искал, и ускользал из их рук. Он также многих подкупил подарками. Он был точно осведомлен о тех, кто уезжал из Рима и кто плыл в Брундизий, об их свите, снаряжении и добре. Он забирал у некоторых часть того, что у них было, и отпускал с тем, что у них оставалось. Если он находил хороших рабочих, он их задерживал на некоторое время, заставляя трудиться, потом вознаграждал и отпускал. Когда два вора из его шайки были захвачены и их вели в амфитеатр биться против диких зверей, он пришел к привратнику и выдав себя за правителя страны, сказал ему, что он нуждался в службе этих людей, и так спас им жизнь. Он сделал еще больше. Он явился к центуриону, в чьи обязанности входило преследование воров, и изображая какого–то переодетого, предложил ему выдать их атамана, если тот пойдет с ним. Он привел центуриона в глубь каменистой ложбины, где легко захватил его. Затем он надел платье магистрата, поднялся на трибунал и повелев остричь центуриону волосы, сказал ему: «Передай своим хозяевам, что они должны кормить рабов, чтобы те не воровали», так как он имел в своем отряде большое число вольноотпущенников императора, из которых одни служили у него за гроши, а другим он не платил ничего. Когда Север изучил эти обстоятельства, он воспылал большим гневом от того, что, несмотря на всю свою власть, он не мог подавить наглость разбойника, который обходил и безнаказанно грабил Италию. Он послал тогда трибуна преторианцев во главе многочисленной конницы с точным приказом схватить главаря воров и привести к нему живым. Трибун, имея сведения, что тот удерживал одну замужнюю женщину, привлек эту женщину при помощи ее мужа и убедил ее предать ему грабителя. Она устроила так, что его взяли в гроте, где он заснул. Когда Папиниан спросил у него: «Зачем ты стал вождем разбойников?», тот ответил: «А зачем ты стал префектом претория?» Он был брошен зверям под объявление глашатая, после чего все его «войско», главная сила которого состояла в нем самом, было рассеяно.
Север, видя, что два его сына предавались разгулу и воины пренебрегали своими занятиями, предпринял экспедицию против Британии, хотя он разумеется знал, что никогда уже не вернется в Италию, изучив свой гороскоп. Он составил его в потайной зале своего дворца, где он творил суд. Он там все отметил, кроме момента своего рождения. Прорицатели предсказали ему то же самое, когда одна из его статуй, помещенная на воротах, через которые армия должна была выйти из лагеря, была поражена молнией и три буквы его имени на ней стерлись. Он так и не возвратился из этой поездки и умер три года спустя после того как уехал. Он собрал там бесценные богатства. Два самых многочисленных народа, которые живут в Британии и к которым относятся почти все другие, есть калидонцы и меаты. Последние сосредоточены вдоль большой стены, которая разделяет остров на две части, первые находятся подальше. Те и другие обитают на диких и бесплодных горах или в пустынных и болотистых равнинах, где у них нет ни стен, ни городов, ни обработанных земель и где они кормятся исключительно молоком от своих стад, добычей от охоты и дикими плодами. Они не едят рыбы, хотя ее у них в избытке. У них нет других домов кроме палаток, где они живут совсем голые, без одежды и без обуви. Женщины у них общие, и они воспитывают всех детей, которые там рождаются. Правление у них народное и охотнее всего они занимаются грабежом. Они сражаются на колесницах, запряженных малорослыми и очень быстрыми лошадями. Они и сами весьма проворные бегуны с крепкими ногами. Они приучены к усталости и без труда выносят голод, холод и любые лишения. Они погружаются в болотную тину до шеи и проводят так много дней без еды. Если они в лесу, то питаются кореньями и листвой. Они готовят некую пищу, настолько способную поддерживать силы, что приняв ее в эквиваленте одного боба, они не чувствуют больше ни голода, ни жажды. Вот каким является образ жизни жителей Британии. Уже признано, что это остров. Мы владеем по крайней мере его половиной. Север, начав приводить его к повиновению, вошел в Калидонию, где ему встретились неисчислимые трудности, когда пришлось рубить леса, прорывать горы, осушать болота, строить мосты. Он совсем не вступал в сражения и не видел врагов, построенных для битвы. Вместо того, чтобы показываться, они выставляли стада баранов и быков, для того, чтобы перехватывать наших солдат, если те отделятся, чтобы их забрать. Дурная вода также весьма вредила нашим войскам, так что некоторые, не желая идти, просили своих товарищей убить их из страха, что они попадут живыми в руки врагов. Под конец Север потерял там пятьдесят тысяч человек, однако не оставил своего предприятия. Он дошел до оконечности острова, где он наблюдал движение солнца и длину дней и ночей зимой и летом. Он приказал нести себя через весь остров в закрытом кресле, по причине своих недугов, и заключил договор с жителями, по которому он обязал их передать ему часть своей страны.
Когда жители Британии взялись за оружие вопреки соблюдению договора, Север приказал воинам вступить в их страну и расправиться со всеми, кто перед ними представится и даже воспользовался двумя греческим стихами, смысл которых был, что им не следовало щадить детей, скрытых во чреве женщин. Развязать столь жестокую войну побудило его то, что калидонцы и меаты объединились с целью нарушить договор и стряхнуть ярмо повиновения. Но среди этого предприятия он был похищен болезнью, которой как считали весьма поспособствовал Антонин. Умирая, он якобы говорил своим сыновьям в следующих выражениях: «Живите в добром согласии, обогащайте воинов и презирайте других подданных». Его тело было отнесено солдатами на костер, вокруг которого воины и оба сына мертвого государя сделали несколько почетных кругов. Большое количество даров было брошено наверх, и наконец, огонь был зажжен Антонином и Гетой. Прах был заключен в урну из порфира, доставлен в Рим и положен в гробницу Антонинов. Говорят, что Север приказал принести ее к себе за несколько дней до смерти, и держа ее в руках, произнес: «Скоро ты заключишь человека, которого не могла вместить вселенная».
Он был маленького роста и тем не менее довольно крепкого сложения, хотя и страдал подагрой. Он имел превосходный ум, любил словесность, так что его достижения в ней сделали его скорее искусным, чем красноречивым. Он был признателен друзьям, мстителен по отношению к врагам, с заботой относился к своим обязанностям и не обращал внимания на речи, которые сеялись против него. Он имел крайнюю страсть копить деньги и пользовался для этого всевозможными средствами. Однако надо признать, что он никого не умертвил ради завладения чужим имуществом. Его расходы были очень умеренными. Он построил большое количество зданий и починил старые, лежавшие в руинах. Он воздвиг великолепный храм в честь Вакха и Геркулеса. Но эти большие траты не помешали ему оставить в сокровищнице огромные суммы. Он энергично боролся за чистоту морали в обществе и издал несколько законов, чтобы остановить разврат. Немалое число граждан было привлечено к ответственности по этому поводу и когда я был консулом, я нашел имена трех тысяч обвиняемых в регистрах. Но поскольку очень немного дел об адюльтерах дошло до суда, то Север перестал вмешиваться. Эта порча римских нравов дала случай одной меткой реплике, которую некая женщина из Калидонии, по имени Аргетокса, сделала однажды императрице Юлии. Когда они беседовали, после заключения договора между обоими народами, и Юлия стала высмеивать свободные отношения между полами в Британии, та отвечала ей в следующих выражениях: «Мы удовлетворяем зов природы способом намного более честным, чем у вас, вместо того, чтобы искать наиболее удаленные места и самые глубокие потемки чтобы проституировать с худшим из всех мужчин, как вы, мы открыто общаемся с храбрейшими, которые живут под небом».
Впрочем, вот распорядок дня Севера во время мира. Он занимался делами с рассвета, затем прогуливался, говоря или слушая об интересах империи. После этого он творил суд за исключением дней больших праздников. Он давал тяжущимся столько времени, сколько они хотели и оставлял нам полную свободу нашего мнения. В полдень он ездил верхом, пока не уставал, потом купался и обедал один или со своими детьми. Встав из–за стола, где ему прислуживали с большой вежливостью, он отдыхал до тех пор, пока не пробуждался. Проснувшись, он занимался науками, прохаживаясь. Вечером он опять купался, затем ужинал с ближайшими друзьями, не приглашая никого другого к столу, за исключением особых дней, в которые он устраивал великолепные пиры. Он прожил шестьдесят пять лет, девять месяцев и двадцать пять дней, так как родился одиннадцатого апреля. Он царствовал семнадцать лет, восемь месяцев и три дня. Он был рожден для действий, так что даже умирая спрашивал, есть ли какое незавершенное дело.

Книга 78

Источник текста: 

Антонин был равнодушен к наукам как и к добродетели, поэтому ничему не научился, чего он сам не скрывал. Вот почему он не уважал нас других, которые как он знал поклонялись учению. Север имел однако большую заботу о том, чтобы ему преподавали занятия, которые могут формировать тело и ум, и с тех пор как он его сменил на троне, он проводил каждый день по несколько часов с учеными и читал с ними книги философов. Он также привык натираться маслом, скакать до семисот пятидесяти стадий верхом и купаться в пасмурную погоду. Этими упражнениями он увеличил свои силы и стал более вынослив в трудах, но не обрел никакого представления о науках. Ему хватало все же толку, чтобы понять суть, и слов, чтобы выразить мысль. Он говорил с чудесным проворством все то, что представлялось в его душе.
Он настолько глубоко преклонялся перед памятью Александра, что он пользовался оружием и чашами, сходными с теми, которые якобы употреблял этот царь, и наполнил лагерь и даже Рим его статуями. Он создал фалангу, составленную из шестнадцати тысяч человек, происходящих из Македонии, и назвал ее фалангой Александра. Он дал ей то же вооружение, которым пользовались македонцы под господством этого завоевателя, конкретно шлем из недубленой бычьей шкуры, панцирь из льняной ткани в три волокна, медный щит, длинное копье, дротик, поножи и меч. Не удовлетворясь всем этим, он велел называть себя Александром Востока и написал однажды сенату, что душа Александра вошла в его тело, чтобы жить в нем, как прежде она жила в его собственном.
Он питал настолько сильную неприязнь к философам, которые следовали Аристотелю, что лишил их льгот и благ, которыми они пользовались в Александрии. Он даже хотел сжечь книги этого философа под предлогом, что тот был причиной смерти Александра. У него всегда было несколько слонов в хозяйстве в подражание Александру или скорее Вакху. Похвалив однажды одного трибуна за ловкость, с которой тот вскочил на коня, он спросил его, из какой он страны. Узнав, что из Македонии, он спросил, как его зовут. Когда трибун ответил, что его имя Антигон, он спросил наконец имя его отца, и как только узнал, что Филипп, воскликнул: «У меня есть все, что я мог пожелать!». Он тотчас стал оказывать ему большое уважение среди других воинов и вскоре возвел его в звание сенатора и префекта. Был другой, немакедонец и виновный во многих преступлениях, с которым он милостиво обошелся только потому, что тот звался Александром. Так как обвинитель повторял постоянно: «Александр — убийца, Александр — враг богов, Антонин воскликнул: «Если ты и дальше будешь против Александра, тебе конец».
После смерти Севера Антонин сделался единственным обладателем верховной власти, хотя для видимости разделял ее со своим братом Гетой. Он тотчас заключил мир с врагами и оставил им земли и крепости. Он сослал некоторых из своих домашних, в числе которых был и Папиниан, и умертвил других, конкретно Эвода своего наставника, Кастора, жену Плавтиллу, Плавта брата Плавтиллы. Он так же поступил с Евпрепом, который не занимал высокого положения, так как был возницей, но который весьма прославился в своей профессии, и мотивом было только то, что он принадлежал не к той партии, которой благоволил он. Он был убит в очень преклонном возрасте после того как получил 782 венка — больше, чем кто бы кто ни было. Брата же Антонин хотел убить и при жизни отца и после, но не мог ни при жизни отца, потому что тот следил за ним, ни после его смерти, потому что в пути солдаты, которым Гета был дорог по причине своего сходства с Севером, не допустили бы этого. Но он избавился от него, как только они прибыли в Рим. Они расточали друг другу похвалы и показывали другие внешние знаки взаимной любви, но опровергали их остальными своими действиями, которые дышали одной ненавистью и не предвещали ничего кроме трагичного и гибельного конца.
Прежде чем они возвратились в Рим, были замечены знаки угрожаемого им несчастья, хотя сенат постановил для достижения их примирения принести жертвы богам и главным образом Согласию, и служители храма приготовили все необходимое, и консул приехал на священнодействие. Но хотя эти служители искали консула всю ночь и консул их искал точно так же, они не смогли встретиться, и жертвоприношение не состоялось. На следующий день две волчицы залезли на Капитолий, и одну поймали на рынке, а другую убили за пределами стен, что рассматривали как предзнаменование того, что должно было произойти с обоими императорами. Антонин планировал покончить с Гетой во время Сатурналий, но не мог найти случая, потому что при общеизвестности их разногласий они держались настороже. При обоих всегда находились вооруженные люди, которые подстерегали время, чтобы застигнуть одного из братьев врасплох, и иногда доходило до потасовок. Гета окружал себя днем и ночью в доме и снаружи солдатами и гладиаторами. Устав однако жить в столь неприятном напряжении, он решил упросить свою мать примирить его с братом. Но едва он вступил в покои Юлии, как центурионы, посланные Антонином, вошли туда, бросились на него и убили на руках у матери, в то время когда он обнимал ее и прильнув к ее груди, кричал: «Спаси меня, мать! меня убивают!». Несчастная императрица, обманутая вероломством Антонина, имела ужас перенести, как умертвили сына на ее глазах, и замараться его кровью. Она и сама получила легкую рану в руку, на которую она презрела жаловаться. Но вершиной ее страданий было то, что она не осмелилась даже оплакать сына, который был похищен столь черной изменой в цвете юности и в возрасте двадцати двух лет и девяти месяцев, и что она была вынуждена смеяться и изображать радость словно от огромного счастья. Она, вдова императора и мать двух императоров, не имела свободы показывать боль, которую она чувствовала от самого жестокого случая, который когда–либо с ней произошел.
Хотя уже было очень поздно, Антонин не замедлил помчаться в лагерь, вопя всю дорогу, что против него устроили заговор и что он избежал очень большой опасности. Когда он перешел стену, он приветствовал воинов, и умолчав об убийстве, закрыл им рты великолепными обещаниями, чтобы они не смогли сказать ни о чем, спросить чего потребовала бы от них в этом случае набожность. «Мои товарищи», заявил он им, «раздавать вам деньги теперь зависит только от меня. Я рассматриваю себя как одного из вас и хочу жить только для того, чтобы завалить вас благодеяниями. Я желаю жить среди вас или умереть с вами. Я нисколько не боюсь смерти, и я с удовольствием нашел бы ее на войне, где всякий храбрый человек предпочитает окончить свою жизнь, как ни в каком другом случае». На следующий день он объяснился в немногих словах в сенате и когда поднялся с кресла и был уже у двери, «Выслушайте», сказал он нам, «нечто, чем насладится вселенная. Пусть все ссыльные возвратятся из изгнания, каким бы ни было преступление, за которое они были осуждены». Тем самым он опустошил острова от преступников, которыми они кишели, и тут же наполнил их солдатами, вольноотпущенниками и офицерами Геты его брата. Он умертвил в один прием до двадцати тысяч и мужчин и женщин и других людей, у которых были должности и рабочие места во дворце. Среди них не было никого знаменитее Папиниана. Антонин упрекнул его палача за то, что тот воспользовался топором вместо того чтобы применить меч. Он собирался поступить так же и с Килоном, префектом Рима в царствование Севера, хотя тот был его воспитателем и благодетелем и хотя он ему часто оказывал честь называть его своим отцом. Солдаты, которым он приказал убить его, разграбили его серебряную посуду, одежду и мебель и найдя его в бане, провели по Священной дороге во дворец в одной тунике и в сандалиях на ногах. Они разорвали тунику и били его настолько оскорбительно по лицу, что граждане и солдаты гарнизона были этим поражены. Антонин, сам почувствовав некоторое смущение от присутствия тех, кто не мог одобрить столь недостойного обращения, выбежал навстречу Килону, набросил на него свой военный плащ и сказал людям, которые его держали: «Не делайте зла моему отцу, не бейте моего воспитателя». Он осудил на смертную казнь трибуна и воинов, в наказании по–видимому за дурное обращение, которым они терзали Килона, но в действительности из ненависти к тому, что они не выполнили его приказ отнять у него жизнь. Я не стану сообщать здесь имена всех значительных лиц, которых он уничтожил без какой–либо формальности правосудия, хотя Дион счел долгом их не опустить по той причине, что они были очень известны в его время. С меня довольно будет сказать, что он отнял у мира всех тех, кого ему было угодно, не разбирая, был ли повод или нет, и что тем самым он лишил Рим самых порядочных людей среди его жителей. Затем он отклонил свой разум от убийств, чтобы обратить его к театральным развлечениям, которые не были свободны от крови, так как, если ничего не говорить о слоне, носороге, тигре и гиппотигре, которые были убиты в один день, он получил большое удовольствие от боев гладиаторов и принудил одного из них, по имени Батон, биться в один и тот же день против троих противников поочередно, и после того, как он был убит от третьего, воздал ему погребальные почести.
Он обманул Авгара, царя осроенов и арестовал его, хотя тот пришел к нему по доброй воле как союзник. Когда он отнял свободу у этого государя, ему было легко узурпировать его царство. Узнав, что у царя Армении были разногласия с сыновьями, он написал ему очень вежливое письмо с предложением примирить их и под этим предлогом захватил его точно так же, как и Авгара. Но здесь он не преуспел, поскольку армянский народ предпочел взяться за оружие, чем подчиниться его ярму. Никто не доверился больше ему, раз уж он пользовался столь черным вероломством, и он узнал из опыта, насколько опасно для императора обманывать своих друзей и союзников. Написав однажды сенату о ссорах между царями парфян, он свидетельствовал, что невзаимопонимание этих государей, которые были братьями, сумело бы разрушить их царство, как будто худое согласие, способное сокрушить это чужеземное государство, могло сохранить Римскую империю. Впрочем, со всеми этими недостатками, он вел очень простую и воздержную жизнь среди необходимостей войны, вынося те же усталости, что и солдаты. Он шел и бежал вместе с ними не моясь, не меняя одежду, не принимая другой пищи кроме той, которую ели они. Он иногда выбирал среди врагов тех, которые, казалось, отличались силой или доблестью, и бросал им вызов, как будто победа зависела от единоборства, а не от порядка и дисциплины, установленной во всей армии, и следовательно, в то время как он занимался этими мелкими упражнениями, он пренебрегал главными обязанностями императора.
Антонин очень вежливо обходился с воинами и напротив только и мечтал, чтобы ограбить, подавить и уничтожить лиц всех других сословий и главным образом сенаторов. Помимо других налогообложений, которые были почти бесчисленными, мы были обязаны, каждый раз, когда он уезжал из Рима, готовить театры и ипподромы в странах, где как планировалось он собирался провести зиму, и все то, что мы делали с большими расходами, было разрушаемо тотчас, без использования, и было ясно, что у него не было совсем другого намерения, нежели нас разорить. Он тратил огромные суммы на обогащение солдат и на прокорм лошадей и зверей. Он покупал часть этих животных и лошадей и вынуждал нас предоставлять ему других и получив их убивал. Он убивал до ста кабанов собственноручно. Он водил колесницы, одетый в голубую одежду, и предавался этим занятиям с невероятным пылом. Он обладал тонкостью и лицемерием своей матери и сирийцев, среди которых та родилась. Он отдавал устройство игр и боев или своим вольноотпущенникам или другим богатым людям, чтобы переложить на них расходы, низко подчиняясь их власти и выпрашивая у них золото, как последний человек из народа. Он утверждал, что его конная упряжка не хуже, чем у Гелиоса, и хвастался тем, что подражал быстроте бега этой звезды. Наконец все провинции были настолько разрушены под его господством, что народ воскликнул однажды в цирке: «Мы губим живых, чтобы отдать долг погребения мертвым». Он часто говорил, что он один должен иметь все деньги империи, чтобы распределять их воинам. Когда Юлия упрекала его однажды в излишествах и жаловалась, что ей не оставалось больше никакого дохода, он ответил: «Я прошу тебя, мать, не страдай и поверь, что пока у нас меч в руках, нам всего будет хватать». Он дарил большие суммы, а также земли и наследства тем, кто льстил его страстям. Он дал двести пятьдесят тысяч драхм Юлию Паулину в награду за приятную, хотя и невольную шутку. Тот посоветовал ему почаще сердиться, хотя он впадал в гнев постоянно.
Антонин испортил монету, заменив оловом и медью золото и серебро. Он имел худое здоровье и был подвержен недомоганиям, из которых одни были явные и другие скрытые. Но его разум был намного больнее, чем тело. Его терзали неприятные галлюцинации, например, что его преследовали отец и брат с обнаженным оружием в руке. Он вызывал души мертвых и главным образом отца и Коммода, чтобы избавиться от этих видений, но не получал ответа, кроме как от Коммода, который сказал ему однажды, что он вскоре придет к гибели, и в другой раз, что у него была тайная болезнь. Он умертвил четырех весталок, из которых одну попытался изнасиловать, но не сумел, потому что к концу жизни у него не стало необходимых сил, чтобы пользоваться этими удовольствиями и поэтому он искал другие, более нечестивые наслаждения. Эта весталка, по имени Клавдия Лета, была погребена заживо, хотя она протестовала, утверждая, что невинна, и вопила, что Антонин действительно знает, что она девственница. Он очень редко творил суд, но был очень любознателен и точно осведомлен о малейших вещах. Именно поэтому он без меры благоволил воинам, которые служили для него шпионами, и запретил, чтобы их наказывал кто–то другой, кроме него. Его необузданность вела к нашему угнетению. Но не было ничего столь постыдного и столь невыносимого для народа и для сената, чем власть, которую он отдал над нами евнуху Семпронию Руфу, рожденному в Испании, отравителю и магу, сосланному некогда на остров Севером и чуть было не наказанному вместе с другими доносчиками. Антонин часто посылал нам сообщение, что он будет разбирать судебные процессы и заниматься государственными делами с рассвета и держал нас до полудня, а бывало и до вечера, даже не выходя для приветствия. Он развлекался между тем бесполезными и смешными занятиями, управляя колесницами, убивая зверей, ведя бой в качестве гладиатора, чрезмерно выпивая, наливая вино в чаши и посылая его, в нашем присутствии, преторианцам. Наконец, только потом он иногда приступал к исполнению обязанностей. Он совершал, помимо этого, много убийств и стремился к другим несправедливым и жестоким поступкам. Он делал чрезмерные и бессмысленные расходы, в чем, также как и в других случаях, совсем не следовал разумным советам матери, хотя оставил ей заботу о корреспонденции, кроме самой важной, ставил ее имя императрицы рядом со своим и с упоминанием армии и расточал ей большие похвалы в письмах, которые посылал сенату. Нет необходимости говорить, что первые и главные лица империи приветствовали ее как императора и воздавали ей те же почести. Она предавалась изучению философии. Он же гордился тем, что не нуждается ни в чем и может удовлетворяться самым простым образом жизни, хотя не было ничего чудесного и редкого в воздухе, в море или на земле, чем частные лица и корпорации не были обязаны его снабжать. Он настолько трепетно любил обманщиков и магов, что оказал большие почести памяти об Аполлонии Каппадокийском, который процветал в господство Домициана, и воздвиг ему гробницу.
Он вел очень тяжелую войну против ценнов, которые являются частью кельтов. Говорили, что они сражались настолько фанатично, что даже вырывали зубами из тел осроенские стрелы, пока их руки убивали римлян. Он дал им большую денежную сумму, чтобы откупиться и получить возможность отступить в Германию. Он спросил у некоторых из их женщин, которых римляне взяли в плен, что они предпочитали: или быть проданными или погибнуть от меча. Они ответили, что лучше умереть, нежели жить в рабстве. Когда их все же продали, они убили друг друга, и некоторые убили также своих детей. Он предпринял войну против парфян из–за того, что Вологез отказался выдать ему Тиридата и Антиоха, которых он требовал. Антиох был из Киликии и проповедовал киническую философию. Он прежде был очень полезен воинам примерами мужества и терпения, которые он им показывал, катаясь в их присутствии на снегу и воодушевляя выносить силу холода. Получив в вознаграждение имущество и почести от Севера и Антонина, он зазнался, присоединился к Тиридату и ушел с ним к царю парфян. Вот как он провел зиму в Никомедии: он устраивал там частые смотры македонской фаланге, которую он обязывал непрерывно упражняться. Он приготовил также две большие машины для войны против парфян, и поставил их на корабли, чтобы транспортировать морем в Сирию.
Прежде чем покинуть Никомедию, Антонин дал там гладиаторский бой в годовщину своего воцарения и даже в тот день не удержался от кровопролития, так как гладиатор, который был побежден и просил у него жизнь, получил ответ: «Проси ее у своего противника, мне же это не позволено». Противник же, который его и пощадил бы, тем не менее убил его из страха стать более мягким и милосердным, чем император. Когда он был в Антиохии и предавался там наслаждениям, так что сбрил бороду, он жаловался на труды и опасности, которым оказался подвергнут и обвинил сенат в том, что тот предавался праздности и пренебрегал делами. «Я узнал», написал он нам однажды, «что вы не одобряете моих подвигов. Я же держусь под оружием и во главе своих войск, так что могу презирать ваши речи». Царь парфян, испуганный слухом о его движении, выдал Тиридата и Антиоха и получил мир. Антонин послал после этого Феокрита с войсками против армян, но тот был побежден этими народами. Этот Феокрит был рожден от отца–раба, прежде плясал в театре и впоследствии настолько втерся в милость Антонина, что казался намного выше обоих префектов претория. Ему не уступал другой вольноотпущенник императора по имени Эпагат, который равнялся с ним по власти и наглости. Феокрит постоянно искал способов обогащаться, и пользовался наиболее несправедливыми из них, не щадя ни жизни, ни крови людей. Флавий Титиан, прокуратор Aлександрии, был один из тех, кому он причинил это насилие. Он оскорбил его, так что Феокрит вскочил внезапно с кресла и бросился на него с мечом в руке. Тогда Титиан сказал с насмешкой: «Сразу видно, что ты танцор», за что Феокрит, задетый за живое, приказал его убить.
Хотя Антонин показывал особое уважение и глубокое почтение к памяти Александра, он едва не разрушил сверху донизу город, который прежде основал этот знаменитый завоеватель. Узнав, что александрийцы очерняли его и главным образом осуждали за убийство брата, он скрыл на время свой гнев, хотя отправился туда, пылая местью. Когда он прибыл к Александрии, он принял очень вежливо главных лиц города, которые вышли навстречу ему с самыми священными и почитаемыми предметами своей религии, усадил их за свой стол и тут же умертвил. Он поставил после этого войска под оружие, ввел их в город, занял улицы и запретил жителям выходить из домов, затем истребил настолько большое их число, что даже не решился привести цифру в своем письме сенату, в котором лишь сообщил, что бесполезно отмечать каждого умерщвленного отдельно, так как любой в этом городе заслуживал той же казни. Их имущества были конфискованы или испорчены. Многие иностранцы и римляне из свиты Антонина, не узнанные в столь ужасном смятении, оказались среди погибших. В широко раскинутом городе бойня не прекращалась ни днем, ни ночью и убивали без разбора. Тела сразу бросали в очень глубокие ямы, чтобы их потом не могли подсчитать. Все приезжие были изгнаны из города, кроме торговцев, и обобраны. Храмы были также разграблены. Антонин присутствовал при кровавой расправе и отдавал приказы из Серапеума, где он оставался почти всегда, находясь на божеской земле, хотя его руки были по локоть в крови. Но о чем я говорю? Он имел наглость и нечестие приносить жертвы богам и посвятить им меч, которым убили его брата. Он отменил после этого зрелища и пиры, которые прежде были учреждены для развлечения народа, и разделил город на две части, воздвигнув ограждения, чтобы препятствовать общению жителей. Вот какое жестокое обращение несчастный город Александрия испытал от ярости италийского зверя: так Антонин был назван оракулом, с которым он советовался прежде, и говорили, что этот поэтический ответ ему понравился, но тем не менее он умертвил немало людей за то, что они повторяли слова данного ему предсказания.

Книга 79

Затем Антонин повел свою армию против парфян из ненависти к тому, что Артабан отказался выдать за него свою дочь. К отказу его побудило убеждение, что Антонин не столько хотел жениться на ней, сколько узурпировать его царство. Он вступил в Мидию, причинил ей ущерб, срыл стены, разорил гробницы парфянских царей и выбросил их кости. Так как эта война закончилась без боя, мне нечего особенно описывать, если только то, что два солдата захватили один мех вина и утверждая оба, что он принадлежал им, попросили императора рассудить их спор. Тот решил, что они должны были разделить вино поровну, и тотчас они извлекли мечи и разрубили мех надвое. Вот доказательство глубокого уважения, которое они питали к императору, раз они осмелились обратиться к нему, чтобы он выступил как арбитр; здесь и свидетельство их собственного остроумия, хотя они потеряли вино.
Парфяне отступили в горы за Тигром, чтобы там обороняться. Антонин пытался скрыть их тайное отступление и строил из себя победителя. По крайней мере он написал нам в выражениях полных тщеславия, что враг потерпел поражение и что лев, спустившись с высоты гор, сразился на его стороне. Он уничтожил обычаи наших предков и изменил порядок военной дисциплины. Он изобрел одежду в виде плаща с широкими рукавами, носил ее постоянно, откуда и был прозван Каракаллой, и приказал надевать ее и воинам. Когда парфяне увидели, что он жил способом, размягчающим мужество его солдат, которые проводили зиму в домах и транжирили добро своих хозяев, они атаковали их в надежде, что эти жители, столь оскорбительно обращаемые, окажут им поддержку. Антонин приготовился их встретить, но не дожил до рукопашной, потому что был убит среди воинов, которых он особенно любил и которым полностью доверял.
Один прорицатель предсказал в Африке, что префект претория Макрин и его сын Диадумен достигнут верховной власти. Это предсказание настолько распространилось в народных массах, что его автор был отправлен в Рим, где он повторил это Флавию Матерниану, который командовал солдатами города и который написал тотчас Антонину, чтобы известить его об этом. Но письмо было доставлено в Антиохию, где Юлия имела полномочия вскрывать их, чтобы Антонин не был обременен слишком большим множеством дел, в то время как он был занят войной во вражеской стране. Ульпий Юлиан, цензор, написал в то же самое время Макрину, чтобы информировать обо всем шуме, который ходил по его поводу. Тот узнал о нем задолго до императора, письма к которому задерживались, как я сказал и как только он получил эту весть, он стал опасаться, что Антонин его умертвит. Его боязнь удвоилась от того, что один египтянин по имени Серапион сообщил несколькими днями ранее Антонину, что ему оставалось мало жить, и что у него будет Макрин в качестве преемника. Этот Серапион был брошен за это льву, которому он подставил руку и не испытал никакого зла. Его убили, когда увидели, что лев его пощадил. Он заявил умирая, что мог бы избежать этого рода смерти, если бы у него был день для вызова своих богов. Макрин следовательно находясь в крайней опасности и опасаясь с другой стороны Антонина по той причине, что тот удалил его наиболее близких друзей под предлогом их назначения на другие места, решил, что он не должен терять время и воспользовался услугами двоих преторианских трибунов, чтобы погубить императора, который худо с ними обошелся. И вот как это предприятие было исполнено. Когда Антонин уехал из Эдессы в восьмой день апреля, чтобы идти в Карры, и спешился с лошади, чтобы справить естественную нужду, один из этих двух трибунов по имени Марциал приблизился к нему словно для разговора, нанес удар маленьким кинжалом и убежал. Он мог бы спастись, если бы сбросил кинжал. Но задержанный, он был узнан по орудию убийства и пронзен стрелой скифского стражника издалека. Другие трибуны, подойдя к Антонину как будто для защиты, прикончили его. Он прожил лишь двадцать девять лет и царствовал шесть лет, два месяца и тридцать дней.
Его смерти предшествовали некоторые очень чудесные обстоятельства. В последний раз, когда он был в Антиохии, ему приснился отец с мечом в руке и угрожающий словами: «Я убью тебя так же, как ты убил своего брата». Прорицатели предупредили его, чтобы он остерегался дня, в который он был убит. Кроме того, когда он проходил через ворота, лев по кличке Акинак, которого он допускал иногда к своему столу и к себе в постель, удержал его и разорвал ему край одежды, но не останавливаясь на это предзнаменование, он пошел дальше. Вообще он держал большое количество львов и всегда имел кого–то из них возле себя, а Акинака даже целовал при всех. Я слышал, что огонь, возникший внезапно незадолго до его смерти в Александрии, истребил меч, которым он убил Гету своего брата и который был посвящен в храм Сераписа, но пощадил все остальные подношения. Кроме того, в Риме упала статуя Марса, которую несли в процессии среди других богов, когда собирались праздновать цирковые игры. Но эти события будут казаться менее удивительными по сравнению с теми, которые я собираюсь добавить. Приверженцы фракции голубых, когда они только что были побеждены, заметили на вершине обелиска каркающего ворона и воскликнули все единогласно и хором: «Добрый день, Марциал, мы заметили тебя очень кстати». И не только потому, что ворона действительно звали Марциалом, они воскликнули так, но и потому, что словно наполненные божественным вдохновением, они приветствовали Марциала, который должен был освободить их от Антонина. Этот государь, казалось, сам предсказал свою смерть в последнем письме, которое он написал сенату и в котором он запретил впредь желать, чтобы его господство длилось век: именно так его приветствовали с самого начала его правления. Но замечательнее то, что он отмечал этими словами, что его царствование вскоре окончится. При обнародовании всех этих обстоятельств я вспомнил, что когда он нам устроил пир в Никомедии в праздник Сатурналий, то после того как мы коснулись различных тем согласно обычаю и затем поднялись из–за стола, он подозвал меня и сказал: «Дион, Эврипид сказал так же правдиво как и изящно, что у судьбы разные лики, что боги посылают нам многие вещи против нашего ожидания и что по их воле проваливаются самые легкие дела и удаются наиболее трудные». Но тогда я презрел его слова как пустые и лишь после его смерти они всплыли в моей голове, и я счел, что эта божественная речь была пророчеством того, что должно было произойти. После смерти Антонина было обнаружено большое количество ядов, которые он привез из Азии и которые он купил за пять миллионов пятьсот тысяч драхм, чтобы погубить всех тех, кто ему не понравился бы. Эти яды были сожжены и чудесным образом поспособствовали усилению общественной ненависти против его памяти, так что он был осыпаем самыми ужасными оскорблениями. Его не называли больше Антонином, но звали Каракаллой, как я уже сказал, и Тарантом — то было имя гладиатора, очень маленького роста, весьма дурного поведения и исключительно преступного.
Макрин был из Цезареи в Мавритании и имел родителями людей низкого состояния, причем его ухо было проколото по примеру мавров, но превосходство его добродетели искупало в некотором роде незнатность его рождения. Он прилагал все заботы для четкого исполнения правосудия, которому он научился. Он был удостоен от Антонина должности префекта претория и осуществлял ее с совершенной непорочностью. Через четыре дня после смерти этого государя он был объявлен его преемником армией, которой он обещал, помимо всего прочего, освободить от тягот войны. Заполучив абсолютную власть, он использовал ее противоположным образом, нежели Антонин, и установил очень хороший порядок в делах; он запретил воздвигать себе статуи весом более пяти фунтов из серебра и более трех фунтов из золота. Однако вскоре он начал жить с крайней изнеженностью и пользоваться властью весьма нагло в намерении прикрыть этим рисованным величием то, что он имел низкого и презренного в своем происхождении. Он обходился весьма оскорбительно с теми, кого он подозревал в том, что они презирали его незнатность и с сожалением смотрели на возвышение, не поддерживаемое никакими заслугами. Некоторых он даже умертвил по этому поводу. Еще его обвиняли в том, что он выбирал очень плохих чиновников и доверял должности недостойным людям. Между тем радость, которую народ испытал от смерти тирана, настолько занимала умы, что они не обращали никакого внимания на низость рождения Макрина и подчинились ему без труда. Макрин сослал на остров Луция Присцилиана, который в предыдущее господство прославился замечательным злом, которое он причинил, и боями против диких зверей. Он сразился однажды один против медведя, пантеры, львицы, льва и убил большое количество других зверей. Но он умертвил своей клеветой еще большее число людей, всадников и сенаторов.
Когда Юлия, мать Антонина, узнала о смерти сына в городе Антиохии, где она была тогда, она настолько огорчилась, что нанесла себе несколько ударов, как если бы пребывала в последнем отчаянии, и решила его не пережить. Она жалела его, хотя питала к нему только ненависть. Однако, она не столько досадовала на то, что он ушел из мира, сколько на то, что отныне она не императрица. Боль, которую она переносила, вырвала из ее уст много речей, очень невыгодных для репутации Макрина. Но когда она увидела, что он не отнял у нее ни охраны, ни дома и даже написал ей в очень любезных выражениях, она раздумала умирать. Когда же он узнал позже о речах, которые она о нем держала, хотя не писала ему ничего похожего, и когда его еще уведомили, что она плела интриги со своими стражами с целью узурпировать суверенную власть, как Семирамида и Нитокрида, ее соотечественницы, поступили когда–то, он послал ей приказ уехать из Антиохии и удалиться куда она захочет. Тогда она умертвила себя, отказавшись от пищи. Но надо признать также, что рак, который был у нее в грудь и который ее терзал, много способствовал ее смерти.
Макрин, узнав, что Артабан собирал много войск и с жаром готовился к войне, попытался успокоить его, отослав ему пленных и написав в очень вежливых выражениях. Но Артабан, совсем не согласившись на эти справедливые условия, потребовал восстановления разрушенных городов, возвращения всей Месопотамии и компенсацию за разоренные гробницы царей. Тогда Макрин, не теряя времени на размышления, двинулся к Нисибису, куда прибыли и враги, вступил с ними в схватку за место для лагеря, где удобно было брать воду, и был побежден. Он дал второй бой, в котором также не имея успеха, был вынужден купить мир и уплатить Артабану и его сановникам более пятнадцати миллионов драхм.
Не успели римляне освободиться от парфянской войны, как к несчастью для себя оказались вовлеченными в гражданскую брань, возбужденную солдатами из ненависти к тому, что Макрин не обходился с ними со всей мягкостью, которой они они хотели, и из–за того, что он не делал им денежных раздач с изобилием, равным щедрости Антонина. Мы были крайне обеспокоены в то время видом кометы, которая появлялась в течение многих ночей и распространяла свой хвост от запада на восток, и мы часто повторяли стихи Гомера, смысл которых был, что воздух удерживает шум грома — и вот что впоследствии произошло. У Месы, сестры императрицы Юлии, были две дочери, Соэмида и Маммея, и каждая из них имела по сыну. Одна сочеталась браком с Варием Марцеллом, сирийцем, а другая с Гессием Марцианом из той же страны, которые оба умерли. Вольноотпущенник императора по имени Евтихиан, втершийся в милость государя ловкостью, которую он показал на играх и в боях, использовал неприязнь воинов к Макрину, и изображая себя вдохновленным ответами Солнца, или Гелиогабала, весьма почитаемого в тех местах божества, и побуждаемый по его словам другими оракулами, задумал план уничтожить императора и поставить на его место Лупа, внука Месы, хотя тот был еще малолетним. Каким бы трудным ни казалось это предприятие, он нашел средство довести его до конца, так как выставив Лупа настоящим сыном Антонина и облачив его в одежды, которые тот носил в юности, привел в лагерь ночью втайне от матери и бабки, и в шестнадцатый день мая убедил солдат, которые искали лишь случая для восстания, провозгласить его императором; что они и сделали, назвав его Антонином. Макрин написал сенату по поводу этого лже-Антонина, называя его мальчишкой и глупцом. Он сетовал в том же письме на трусость воинов, которые дали себя подкупить деньгами, чтобы восстать против него. Он свидетельствовал, что в своем несчастье у него было утешение пережить братоубийцу, который приложил все свои усилия, чтобы погубить мир. «Я не сомневаюсь», добавил он, «что есть много людей, которые желают смерти императоров скорее чем своей жизни. Я говорю однако не о себе, не желая полагать, что кто–то захочет увидеть как я погибну». Когда прочитали это место, Фульвий Диогениан воскликнул: «Мы все этого хотели». В своем письме Макрин назначил своего сына Диадумена императором, хотя он был младше лже-Антонина, которого он упрекал за малолетство, в чем мы признали его странность. Лже—Антонин действовал настолько стремительно, что обе армии встретились в поселке, удаленном на сто восемьдесят стадий от Антиохии. Макрин мог извлечь большую выгоду из пыла и проворства своих преторианцев, с которых, чтобы сделать их легче, он снял панцири в виде чешуй и выгнутые щиты. Но он был побежден собственной робостью, что, казалось, боги ему предсказали послав голубя, который прилетел на его статую в то время, когда сенат слушал чтение его первого письма. У него было меньше мужества, чем у Месы и Соэмиды, бабки и матери лже-Антонина, которые, заметив, что войска начинали уступать, соскочили со своих колесниц и упрекали их в трусости. Лже—Антонин сам обнажил тотчас свой меч, ринулся во весь опор и бросившись словно окрыленный божественным вдохновением навстречу им как если они были его врагами, их удержал. Однако верно, что они обратились бы в бегство и во второй раз, если бы Макрин их не опередил. Он послал своего сына к Артабану и уйдя в Антиохию, сказал жителям, что одержал победу, чтобы они приняли его к себе в город. Но так как известие о его поражении уже пришло и много убийств было совершено на дорогах и в городе за участие в борьбе на одной или другой стороне, он скакал верхом в течение ночи, сбрив бороду и волосы и надев черную одежду поверх пурпура, чтобы выглядеть частным лицом. Он прибыл с небольшой свитой в Эгу, город Киликии, взял там повозки, притворившись офицером армии, посланным с донесением, пересек Каппадокию, Галатию и Bифинию и прибыл в Эрибол, гавань Никомедии. Не осмелившись войти в этот город, он отплыл в Халкедон и передал одному из своих прокураторов сообщение, чтобы тот послал ему денег. Узнанный по этому приказу, он был взят в Халкедоне солдатами, которых лже-Антонин послал для этого, и доставлен в Каппадокию, где, узнав, что его сын был в руках его врагов, он бросился вниз с колесницы (что для него было очень легко, потому что он не был связан), поранил себе плечо и вскоре был убит. Вот как Макрин, бывший уже в возрасте пятидесяти четырех лет и уважаемый за величину своего опыта, умелость в ведении армиями и славой своих подвигов, был разбит ребенком, чье имя едва было известно. Это несчастье было предсказано ему оракулом, провозгласившего, что молодой государь сразит другого, у которого старость отнимет силы. За короткое время он был лишен власти, которой он пользовался только год и два месяца без трех дней, если считать со дня, когда он ею завладел, до того сражения, которое он проиграл.

Книга 80

Авит, прозванный лже-Антонином, Ассирийцем, Сарданапалом и наконец Tиберином, так как он получил это последнее прозвище после того как его тело было брошено в Тибр, совершил очень прекрасный поступок, едва он закрепил свою власть и вступил в Рим, когда он забыл оскорбительные выражения, которые Макрин написал против него и пренебрег местью. Напротив, одним из самых черных его преступлений был культ Гелиогабала, введенный им в Риме, хотя это был чужеземный бог, которого он почитал как никакого другого, так что даже поместил его выше Юпитера и объявил себя его жрецом по постановлению сената. Он приказал себя обрезать и воздерживался от свинины. Он часто появлялся на публике в одежде сирийских жрецов и был прозван поэтому ассирийцем. Я умолчу о варварских песнях, которые пел Сарданапал с матерью и бабкой в честь Гелиогабала, и о нечестивых жертвоприношениях, которые он ему совершал. Я не скажу о жестокости, с которой он заклал ему детей, о безбожии магического искусства, с которым он ему предавался. Нет также никакой необходимости говорить, что он запер в своем храме живых льва, обезьяну и змею, что он бросил туда отрезанные части человеческих тел, какие именно, приличие не позволяет мне назвать, и что он любил тысячу излишних украшений. Но если я опускаю все эти вещи, я не могу умолчать о сумасбродном воображении, которое побудило его дать жену Гелиогабалу, как если бы этот бог нуждался в жене и в детях. Чтобы у невесты не было ничего низкого ни в рождении, ни в состоянии, он выбрал Уранию Карфагенскую, приказал доставить ее из Карфагена в Рим, поместил во дворце и велел всем подданным империи нести свадебные подарки, словно в брак вступала императрица. Эти подарки были даны охотно в этот раз, но потом потребовали дополнительных. Что касается приданого, то Сарданапал его совсем не хотел и принял только двух золотых львов.
В течение трех лет, девяти месяцев и четырех дней, что он обладал верховной властью, которые считают с битвы, выигранной у Макрина, он показал себя очень развратным, очень несправедливым, очень насильственным и очень жестоким. Евтихиан, который за свои игры и шутовства был прозван Комиком, внезапно был поднят на должность префекта претория, хотя прежде не исполнял никакой другой магистратуры, кроме префекта лагеря. Он был потом консулом три года подряд, чего никогда не произошло ни с кем другим и что должно было считаться несправедливостью века. Первые и главные лица империи, которые не могли одобрить этого свержения порядка и законов, были убиты, одни под пустыми предлогами, другие вообще без какого–либо повода. Валериан Пет был казнен за то, что изготовил маленькие украшения из золота с собственным изображением, в которые наряжались его любовницы. Силий Мессала и Помпоний Басс были обвинены в том, что втайне осуждали поведение Авита. Поэтому в письме сенату он назвал их экзаменаторами своих действий и цензорами всего того, что делалось в его дворце. Басс был еще виновен в другом преступлении, в том, что у него была очень красивая и знатная жена, которая была внучкой Клавдия Севера и Марка Аврелия. Авит потом сочетался с ней браком, не дав ей времени оплакать мужа. Я расскажу теперь о супружествах Авита, о его женах и мужьях и о чудовищных разгулах, которыми он позорил оба пола. Этот император, у которого была забота заключать браки между богами и богинями согласно законам, не держался в пределах допустимых удовольствий, но имел многих женщин, не по нужде, но из желания подражать разврату своих любовников. Он сочетался с Корнелией Паулой, в намерении, как он говорил, стать раньше отцом, хотя не был мужчиной. На праздновании свадьбы он оказал щедрость не только сенату и сословию всадников, но и женам сенаторов. Народу выдали по сто пятьдесят драхм на душу населения, а воинам по двести пятьдесят. Были затем гладиаторские бои, где он присутствовал одетый в пурпурное платье, как на публичных молениях. Было большое количество убитых зверей, и между прочим слон и пятьдесят один тигр, чего еще не бывало совсем. Авит отверг после этого Паулу под предлогом, что у нее было пятно на теле, и в самое явное и постыдное нарушение одного из наиболее святых законов, сочетался с Аквилией Северой, весталкой. Не стыдясь этого кощунства, за которое он заслуживал быть избитым бичом на городской площади, быть брошенным в тюрьму и осужденным на смертную казнь, он короновал ее с беспредельной наглостью, хвастаясь, что у детей, которые родятся от брака, заключенного между великим понтификом и великой весталкой, будет нечто священное и божественное. Он не сохранял ее однако долгое время и вскоре взял другую и наконец снова взял Северу. Чтобы окончить эту тему, скажем, что он вышел замуж в качестве женщины и приказал называть себя госпожой и императрицей. Он сучил шерсть, иногда носил женскую сетку и натирал себе глаза мазью. Он обрил подбородок и устроил из этого праздник, заботился, чтобы на нем не появлялся ни один волосок, чтобы быть более похожим на женщину, и принимал лежа сенаторов, которые приходили его приветствовать. Его мужем был один раб родом из Карии по имени Гиерокл, возница колесниц, возлюбленным которого он стал по случаю, произошедшему от занятия этой профессией. Так как этот Гиерокл рухнул однажды с колесницы к ногам Сарданапала и его каска соскочила с головы из–за жестокости падения, этот государь увидел, что у него совсем не было бороды и была очень светлая шевелюра. Он приказал поднять его, чтобы проводить с ним ночи и возвысил его вскоре настолько, что никто не сомневался, что у него была более абсолютная власть, чем у императора. Его мать, которая была служанкой, доставили в Рим и возвели до уровня матрон, чьи мужья являлись консулами. Некоторые другие получили от него звания и богатства или за то, что поддержали его мятеж против Макрина, или оскорбительным образом насиловали природу. Он же дорожил честью принимать эти оскорбления и хвалился ими как самые бесстыдные куртизанки. Он приказывал, чтобы «муж» плохо обходился с ним, осыпал бранью и избивал настолько жестоко, что иногда у него на лице оставались следы от ударов. Он любил его не со слабым и временным жаром, но постоянной и сильной страстью, так что вместо того, чтобы сердиться на дурное обращение с его стороны, относился к нему еще нежнее. У него было намерение дать ему наиболее несомненное доказательство своей привязанности, которое состояло в том, чтобы объявить его Цезарем, и он даже угрожал своей бабке, которая его от этого отклоняла, и подвергся ненависти со стороны воинов. Мы увидим, насколько сумасбродство и звериность этой страсти стали для него гибельны.
Аврелий Зотик родом из Смирны и по прозвищу Повар из–за ремесла его отца оказался страстно любим и потом ненавидим лже-Антонином. Он превосходил других атлетов красивым видом, сильным телом и величиной пениса. Когда эти преимущества были обнаружены теми, у кого было поручение от императора производить точный розыск тех, кого природа одарила этими «качествами» щедрее, чем других, он был похищен в середине боев и доставлен в Рим по крайней мере со столь же великолепной помпой как Авгар в господство Севера или Тиридат в царствование Нерона. Он был объявлен камергером прежде чем его увидел Сарданапал, и введен во дворец при свете бесконечного множества факелов. Как только этот нечестивый государь заметил его, он подбежал к нему с раскрасневшимся лицом, и когда Зотик, приветствуя его, назвал господином и императором согласно обычаю, он ответил ему, повернув голову с видом, полным жеманства как женщина и бросая на него похотливые взгляды: «Не называй меня господином, так как я — госпожа». Он тотчас повел его купаться с собой и найдя, что он выглядит так, как ему и описывали, ужинал в его объятиях словно любовница. Но Гиерокл, опасаясь, что Зотик возьмет более абсолютную власть чем он над душой Сарданапала и затем причинит ему зло вследствие ревности согласно привычке среди соперников, ловко подсунул ему через виночерпиев, своих друзей, напиток, который настолько ослабил ему нервы, что обездвижил его на всю ночь: из ненависти за это он впал в немилость, был лишен всех подарков, которые он уже получил, и изгнан из дворца, из Рима и из Италии. Однако это нерасположение спасло ему жизнь.
Он водил колесницы, одетый в зеленую одежду, и часто ездил у себя во дворце. У него были в качестве судей на боях первые лица империи, префекты претория, его бабка, мать, знатные матроны, самые значительные сенаторы и Лев, правитель Рима. Все видели его на колеснице, когда гнал вел лошадей, затем он требовал от них золотых монет в награду за свою ловкость, как делал бы обычный боец, и наконец спускался, чтобы приласкать воинов. Он не довольствовался вождением колесниц. Еще он плясал, и не только в театре, но и в шествии, принося жертву и приветствуя тех, кто представлялся перед ним, и обращаясь к ним с речью.
Есть ли нужда сообщать имена всех тех, кого он умертвил без всякого повода, так как он не пощадил даже лучших друзей, чьих мудрых и здравых упреков он не мог вынести. Нет никого, кто бы составил или выслушал рассказ об отвратительных мерзостях, которые он претерпел или совершил над своим телом. Были другие разгулы, которым он предавался настолько публично, что их нельзя никоим образом скрыть. Он входил ночью в харчевни, надевал парики и исполнял работу кабатчика. Он шел в места проституции, прогонял оттуда «работниц» и погружался в самое низкое сладострастие, заменяя их. Наконец он предназначил для невоздержанности покои своего дворца, на пороге которого он стоял совсем голый по примеру куртизанок, и дергая занавес с золотыми кольцами, зазывал прохожих нежным и женственным тоном. Он имел других людей, предназначенных для того же применения, которым он пользовался для поиска лиц, чье бесстыдство могло ему дать удовольствие. Он вытягивал деньги из соучастников своих разгулов и гордился этой бесчестной прибылью. Когда он был с компаньонами своих излишеств, он хвастался тем, что имел большее число любовниц, чем они, и тем, что накопил больше денег. Правда также, что он требовал их без различия от всех тех, с кем он проституировал. Был там один между прочим роста настолько выгодного, что он хотел за это сделать его Цезарем.
Сарданапал получил вскоре кару, вызванную его преступлениями, и был убит в лагере воинами, в среде которых, как бы он их ни привлекал, его нечестивые излишества и чудовищная проституции сделали его абсолютно невыносимым. Вот как он был отнят у мира. Он ввел в сенат Бассиана, своего двоюродного брата, и усыновил его, имея Месу и Соэмиду по бокам. Он начал после этого хвастаться счастьем иметь сына более взрослого чем он сам и открыто говорил, что у него совсем нет потребности в других детях, чтобы устраивать свой дом и что это Гелиогабал приказал ему усыновить последнего и назвать Александром. Что касается меня, то я нисколько не сомневаюсь, что это усыновление произошло по тайному приказу неба и убеждает меня в этом не то, о чем я сообщил только что (что он бахвалился пустой славой по этому поводу), но предсказание, которое ему было сделано, что у него будет в качестве преемника Александр из Эмесы, и с другой стороны, необычайное происшествие, произошедшее в Верхней Мезии и во Фракии. Я расскажу об этом в немногих словах. Дух, который взял имя, лицо и экипировку Александра Македонского, появился я уж знаю как в окрестностях Дуная, и промчался через Азию и Фракию в сопровождении четырехсот людей, которые несли ветви деревьев в руках, никому не причиняя зла. Все те, кто был тогда во Фракии, утверждали, что его снабжали жильем и продовольствием и что не было ни претора, ни солдата, ни прокуратора, ни правителя, которые рискнули бы противиться его проходу. Он шел беспрерывно днем как в триумфе, достиг, как было предсказано, Византия и пошел оттуда на территорию Халкедона, где когда жрец совершил ночные священнодействия и закопал деревянного коня, он исчез. Я узнал все это в Азии, прежде чем кто–либо осведомился о том, что произошло в Риме относительно Бассиана.
Сарданапал удерживался во владении суверенной властью, пока он сохранял дружбу с Александром, своим кузеном. Но долго он ее не сохранял и искал средства избавиться от него, как только стал подозревать его и увидел, что тот приобретает всеобщую любовь. Между тем он не мог навредить Александру, как бы ни хотел, потому что его мать, бабка и воины денно и нощно заботились о его безопасности. Как только стражи обнаружили намерения Сарданапала, они возбудили бунт, который был успокоен только с большим трудом. Когда Сарданапал и Александр вошли оба в лагерь, первый стал изъявлять глубокую покорность по отношению к воинам, которые требовали, чтобы им выдали компаньонов его разгулов, чтобы их покарать их так, как они заслужили. Он просил у них пощады для Гиерокла с воплями и слезами, которые вызывали жалость. «Какой бы он ни был», говорил он, «умоляю вас спасти ему жизнь и убить скорее меня вместо него». Наконец он смягчил их своими просьбами и ушел на этот раз от их гнева. Даже бабка ненавидела его за избыточное распутство и ущербность его рождения, зато любила Александра как истинного отпрыска фамилии Антонина. Сарданапал вскоре расставил новую ловушку Александру и тем подал повод новому бунту войск. Когда эти два государя были вместе в лагере, и обе принцессы, их матери, спорили с крайним жаром, стараясь привести в раздражение воинов и возбудить их гнев, Сарданапал заметил, что за ним наблюдали и готовились его арестовать в намерении умертвить. Он попытался тотчас ускользнуть, спрятавшись в ящик, и почти улизнул, но был схвачен и убит в возрасте восемнадцати лет. Его мать, которая держала его в объятиях, была убита вместе с ним. Их головы были отрублены, тела раздели и волокли по всему городу. Затем Сарданапал был брошен в Тибр, а труп его матери в другое место. Многие другие были казнены вместе с ними, в том числе Гиерокл, префекты претория и Аврелий Евбул. Последний происходил из Эмесы, ведал фиском и погубил за этим занятием большое количество частных лиц, из ненависти к чему он был разорван на куски солдатами. Фульвий, префект Рима, также был убит. Евтихиан, прозванный Комиком, последовал за ним. Бог Гелиогабал был изгнан из Рима. Вот каким был конец Тиберина. Все, которые принимали участие в его фаворах и распутствах, были погребены в его руинах за исключением одного.
Заметили в то время необычайные чудеса в Риме. Самое удивительное было то, что произошло с Изидой, алтарь которой подпирается собакой, так как статуя богини повернула лицо в другую сторону.
Как только Тиберин был отнят у мира, Александр овладел империей и оставил управление ею Домицию Ульпиану, префекту претория. Впрочем, я хочу предупредить тех, кто возьмет труд меня читать, что я не смог впоследствии соблюсти ту же точность, которой я придерживался вначале, потому что я почти всегда отсутствовал в Риме в последние годы. Эти частые перемены жилища препятствовали мне так же точно, как я хотел бы, сообщать детали дел, поэтому я расскажу в немногих словах о том, что произошло до моего второго консульства. Ульпиан уничтожил большое количество злоупотреблений, которые проникли в господство Сарданапала. Но он же приказал убить Флавиана и Хереста, однако вскоре был убит сам ночью вследствие заговора преторианцев, хотя он укрылся во дворце и умолял о защите императора и его мать. Перед этой кровавой казнью вспыхнуло по очень легкому поводу настолько яростное разногласие между народом и преторианцами, что они бились в течение трех дней, и многие с каждой стороны остались лежать мертвыми на месте. Когда воины проиграли борьбу, они подожгли дома, и народ, опасаясь, что весь город сгорит, заключил с ними соглашение. Эпагат, который стал причиной смерти Ульпиана, был послан в Испанию в качестве правителя из опасения, что если ему устроят в Риме процесс и осудят на смертную казнь, то исполнение приговора возбудит бунт. Впрочем, некоторое время спустя он был доставлен на Крит, где его осудили и казнили. Происходили в то же самое время различные восстания, и некоторые из них внушали беспокойство за свои последствия, но вскоре прекратились. Движения в Месопотамии были ужаснее и навели больший страх не только на Рим, но и на провинции. Артаксеркс, царь персов, победив парфян в трех сражениях и убив их царя Артабана, вступил в Армению, откуда он был изгнан жителями страны, мидийцами и сыновьями Артабана, если не верить тому, как уверяют некоторые, что он удалился сам в намерении произвести новые наборы и накопить подкрепления. Наконец, он сделался зловещим как множеством войск, которыми он наводнил Месопотамию и Сирию, так и своими угрозами снова забрать страну, которая простиралась до греческого моря и некогда была персидской. Это не значило однако, что его мощь была так значительна, что казалась непобедимой. Дело в том, что наши солдаты пребывали в настолько худом положении, что дезертировали и вступали в персидские войска, а те, кто оставался в нашем лагере, отказывались служить. Бывшие же в Месопотамии вели себя с настолько необузданным своеволием и чудовищной безнаказанностью, что убили Флавия Гераклеона, своего командира. Со своей стороны преторианцы имели наглость подавать жалобы против меня, как и против Ульпиана, с обвинениями в том, что я установил слишком строгую дисциплину среди паннонских войск, что заставило их опасаться, как бы и их не обязали к тому же повиновению. Но Александр, не обращая внимания на их речи, оказал мне честь, назначив во второй раз консулом и избрав в качестве своего коллеги, притом взяв на себя все сопряженные с этим званием расходы. Когда я увидел, что его выбор весьма не по душе преторианцам и испугался, что они даже убьют меня при исполнении магистратуры, император приказал мне провести этот год в Италии. Когда он окончился, я возвратился к себе в Кампанию и появился среди воинов уже без всякого опасения.

конец.

Дополнение. Продолжатель Диона Кассия

Так условно называется серия «бесхозных» эксцерптов в одной рукописи, автор которых не установлен, хотя предположений хватает.

1. Валериан
(254) Царь персов (Сапор) и Мариадн приблизительно в двадцати стадиях от города Антиохии разбивают лагерь. И сообразительные бежали из города, большинство же осталось или из дружбы к Мариадну, или обрадовавшись перемене обстоятельств, что обычно испытывают вследствие безумия.[1]

2. Эмилиан
(254) Эмилиан, объявленный императором, написал сенату: «Царство вам оставляю [управлять], я же, стратег ваш, за вас везде буду вести войну»[2].

3. Галлиен
(260) Макрин, комит фиска и префект анноны, из–за покалеченной ноги не участвовал в войне [в которой царь Сапор победил и пленил Валериана], но в Самосатах воинов принимал и к себе склонял. Сапор же посылает Кледония (вводителя судей к императору), который побуждал Макрина прийти к [плененному] Валериану, но тот отказался, говоря: «Кто же настолько безумен, чтобы добровольно из свободного стать рабом и пленным? Тем более что и повелевающие возвратиться мне не господа. Ибо один враг, а другой не властен даже над собой, не то чтобы над нами». И уговаривает и Кледония оставаться и не возвращаться к Валериану. Тот же сказал, что сохранит верность своему господину и возвратившись, был удерживаем с другими пленными[3].

4. Галлиен и Мемор
Мавр Мемор, посланный для сбора фуража, затеял мятеж, но вскоре был убит солдатами. Архонты же порицали их как убивших его несправедливо. И Феодот, которому велели оправдаться, сказал: «Весьма достоин осуждения Мемор как способный предпринять дело, имея опеку и силу стольких архонтов, а он и его люди вследствие моего усердия и императорской предусмотрительности в своей цели провалились». Император, радуясь оправданию, приказал за Мемора никого не преследовать.
Пользующиеся дурными намерениями люди обычно прочной дружбы не соблюдают, но по малейшему поводу изменяют[4].

5. Галлиен и Ингенуй
1. (261) Супруге императора Галлиена не понравилось лицо Ингенуя, и она, пригласив Валентина, сказала: «Я твой образ мыслей знаю и суждение императора о тебе хвалю, об Ингенуе же не одобряю. Ибо он мне весьма подозрителен, но противиться императору я не могу, однако ты за ним наблюдай». Валентин ответил: «Хотелось бы, чтобы Ингенуй верным на службе вам оказался, а я со своей стороны не упущу того, что касается благосклонности вашего дома»[5].
2. В войне против Ингенуя многие убивали и сыновей, и родителей, и братьев, так что кто–то пленивший собственного брата предстал перед Галлиеном и сказал: «О царь, вот брат мой и на войне я захватил его». Император, сочтя, что он собирается просить за него, похвалил его и обещал много дать и грех тирании простить. Но тот заявил, что не должен жить хоть раз поднявший оружие против царя и поразил брата мечом. Галлиен досадовал, но вследствие неожиданного оборота, которое приняло дело, одобрил [злодеяние][6].
3. Клавдий был ранен в лодыжку и царь с большим усердием о нем разузнавал. Один из воинов сказал поэтому, что он как Ахиллес, воюя храбро, ранен, и теперь в палатке у себя лечится, так что император предположил, что он и ранен в лодыжку[7].

6. Галлиен и Постум
Император Галлиен к Постуму, объявленному автократором, отправляет послов, которые узнавали, что он совершил, и спрашивали, что нужно, чтобы захвативших укрепленные места успокоить. «Но позволь мне войти в [Галлию], чтобы решить спор [между нами войной], и лучший будет царем», [предложил Галлиен]. Постум отвечал: «Не позволю я тебе никогда перейти Альпы, но и не считаю, что настала столь большая необходимость с римлянами воевать». Галлиен опять отправляет послов: «Значит, оба сразимся в поединке, чтобы сберечь жизни римлян». Тот же отвечает: «Я не гладиатор, и никогда им не был, но назначенный эти гибнущие от тебя провинции спасти я спас, и от галлов был избран императором, и мне достаточно управлять меня избравшими, и если могу чем советом или силой [помочь], тем помогаю»[8].

7. Галлиен и два Одената
Старшего Одената Руфин как предпринявшего мятеж убивает. Обвиняет же младший Оденат Руфина как убившего его отца. Император спросил Руфина, зачем он это сделал. Тот сказал, что поступил справедливо. «Ибо он предпринял мятеж, и если бы ты разрешил мне и этого Одената сына его убить, я немедля убил бы». Был же Руфин болен ногами и руками и совершенно не мог двигаться. И спросил его император: «На какую силу и какое тело опираясь ты это говоришь?» Тот отвечал: «Даже если бы я был здоровее, чем в юности, я силами своего тела никогда ничего ему не сделал бы, но повелевая и указывая, твоей десницей все исполнил. Ибо и ты сам, царь, не от тела своего имея силу поступаешь, но воинам своим приказывая». И похвалил его речи Галлиен[9].

8. Квинт
1. Квинт, сын Макрина, царский дворец в Эмесе воздвиг, и немедля появляется Оденат с толпой варваров и объявляет им: «Сдавайтесь, или воюйте». Они [Квинт и Баллиста?] отвечали, что предпочитают все вытерпеть, но не сдаваться[10].
2. Карин всегда досадовал, когда Оденат заявлял, что он воюет за римлян. Тот, узнав об этом, отдал приказ его убить и постановил внести много из своих средств на его погребение, что и живущему ему демонстрировал. Карин же со смехом сказал, что Одената распирает от неопытности и простодушия: неопытности, потому что врагов мы убиваем, а друзьям угождаем, тогда как сам он не знает, другом ли или врагом его считать, простодушия же, потому что он хочет живого его и дышащего пытать и убить, мертвого же и бездыханного собирается почтить погребальными дарами[11].
Фортуна быстро переменяется.

9. Клавдий
1.(269) Когда скифы при Клавдии взяли Афины и собрав все книги, хотели их сжечь, некто среди них, считавшийся разумным, воспрепятствовал сожжению, говоря, что римляне, читая их, пренебрегают войной. Но то были слова невежды, ибо если бы он знал о добродетели афинян и римлян, которые в равной мере прославились, он так не сказал бы.
2. Скифы насмехались над жителями городов, что они живут не по–человечески, но сидят как птицы в гнездах и что, оставив землю, питающую их, они выбрали бесплодные города, и еще что доверяют более чему–то бездушному, нежели себе.
3. Андоннобал был некто, который перебежал от герулов к римлянам. И вступил в разговор с Бибулом, [или евнухом, или трибуном, или министром] императора. Ибо тот уговаривал его пойти на поклон к императору. Он же назвал его рабской душонкой и обжорой, поскольку он свободу на еду и питье променял. Но тот отвечал: «Я свободен, являясь большим другом царю и никаких благ не лишен, тогда как ты и в одежде и в пище имеешь недостаток».
4. Когда после победы над скифами император радовался и пировал, вошел Андоннобал и говорит: «Милости хочу у тебя просить». Император, сочтя, что он попросит может быть немалого, все же дозволил ему просить. И сказал Андоннобал: «Дай мне хорошего вина, чтобы я созвал всех моих домашних и порадовался вместе с ними». И засмеявшись, царь велел дать ему вина и добавил еще много других даров.

10. Аврелиан
1. (270) Аврелиан, вступив на трон и собрав в Равенне всех известных людей, устроил совет, как ему следует царствовать: ибо после смерти Клавдия он хотел казаться сделавшим больше, чем тот. И один из сената сказал ему: «Если хочешь хорошо царствовать, укрепи себя железом и золотом, и против огорчающих тебя действуй железом, в отношении же почитающих золотом. И автор этого дурного совета первым испытал железо.
2. Когда Альбин состарившись заболел и умирал, некто войдя спросил, как он себя чувствует. Тот же сказал: «Если родина в порядке, то дурно, ибо по–всякому умру, если же не в порядке, то прекрасно, ибо успею умереть прежде, чем узнаю о гибели отечества, а большего блага, нежели это, я не ищу».
3. Аврелиан, узнав, что часть варваров находилась в Плаценции, объявил им: «Если вы хотите воевать, то вот я готов, если же сочтете за лучшее сдаться, я приму вас как ваш господин». Те же отвечали ему: «У нас нет господина, и завтра приготовься и узнаешь, что воюешь со свободными [людьми]».
4. Аврелиан при осаде Тианы сказал воинам: «Если мы войдем в город, ни одной собаки [в живых] не оставляйте». Но после взятия [города] запретил убивать и грабить. Говорили поэтому ему разгневанные воины: «Что обещал, позволь нам сделать». Он же в ответ: «Правду я сказал: пусть ни одной собаки не останется в этом городе, но всех [псов] убивайте». И послал и трибунов и воинов и всех собак перебил, так что гнев войска превратился в смех. Затем, созвав сходку, сказал: «Мы воюем за освобождение этих городов, и если предпочтем их грабить, нам не будут больше доверять. Так давайте лучше искать добычи от варваров, а эти города пощадим как свои».
5. Аврелиан отправил послов к Зенобии, увещая ее наконец сдаться ему. Она объявила в ответ: «Я большого вреда не совершила, ибо павшие на войне почти все римляне».
6. Аврелиан, испытав однажды солдатский мятеж, сказал, что воины обманываются, если считают, что в их руках находятся судьбы царей. Он добавил, что божество, дарующее порфиру (и он выставил ее напоказ правой рукой), по–всякому определяет и срок царствования. И он не отступил, пока не покарал пятьдесят главарей мятежа.

11. Проб
(282) Когда Кар поднял мятеж, Проб советовался, что ему делать. И когда все молчали, некий трибун Мартиниан, дав себе волю, много упрекал его, так как из–за его боязни республика гибнет, и увещал его немедля пошевелиться, выступить на войну и встретиться с тираном[12].

12. Кар
(283) При провозглашении императором Кар якобы сказал, что он пришел к власти на погибель персам.

13. Диоклетиан
1. При восшествии на трон Диоклетиан, приведя в свидетели тогдашних богов, объявил, что он воцарился не потому что хотел убить Карина, но чтобы не страдала республика[13].
2. Многие поступки становятся причиной многих перипетий и опасностей.
3. Человеческая природа умеет легче переносить невзгоды, нежели сохранять умеренность в счастье.
4. И поэтому он, хотя и достиг бессмертных почестей, должен помнить, что он смертен и не чужд человеческих несчастий.
5. Луций Октавий [консул?], позванный на триумфальный пир и [по обычаю] отозванный, возвестил, что он придет на пир, если ему не пошлют самую лучшую долю[14].
6. Диоклетиан, когда некий призрак часто досаждал ему в снах просьбами передать власть тому, кого дух называл по имени, и подозревая, что это происходит от колдовства, в один день, призвав того человека [Констанция Хлора], сказал ему лишь: «Прими власть, которую каждую ночь просишь от меня и не завидуй ради покоя императора».

14. Лициний
1. Лициний золотые номисмы, на которых Константин свою победу над сарматами отчеканил, не принимал, но переплавляя их, переводил в другое пользование, ответив порицающим это, что он не желает, чтобы изделия на тему варваров обращались в торговых оборотах в его царстве.
2. Крисп, сын Константина, прославился величайшей доблестью, и часто Лициний, побежденный от него, говорил словами Гомера: «Старче, терзают тебя молодые воители крепко, твои же силенки ослабли и годы тебя угнетают».
3. Тиберий возвестил сенату, чтобы Христос был тринадцатым богом, чего сенат не принял, и кто–то остроумно сказал: «Кого не примете тринадцатым, тот придет первым»;

15. Константин
1. Константин решил сперва перевести место своего царствования в Сардику, и любя этот город, всегда говорил: «Мой Рим Сардика».
2. Константин, желая скрывать деяния предшествовавших императоров, усердствовал очернять их доблести некими [забавными] эпитетами. Так Октавиана Августа он называл украшением удачи, Траяна травой на стене, Адриана орудием живописца, Марка Аврелия смешным, Севера ….. <далее в рукописи вырваны листы>


[1] «Когда в Антиохии в глубокой тишине на сценических играх мим вместе с женой подражая чему–то взятому из жизни, изумлял народ изяществом своего мастерства, супруга его вдруг сказала: «Если это не сон, то вот персы», и весь плебс повернул головы и уклоняясь от пущенной в него тучи стрел, рассеялся повсеместно. Так город сгорел, многих изрубили в куски, окрестности подверглись опустошению и пожару. Нагруженные добычей враги возвратились к себе без ущерба, а Мареад, который безрассудно привел их на погибель своих сограждан, был сожжен живым. И это случилось во времена Галлиена» (Аммиан Марцеллин)
«В его (Валериана) царствование один из граждан Антиохии Великой по имени Мариад, изгнанный по воле булевтерия и народа (ибо он занимался коневодством и хитрил, не покупая лошадей, но извлекая прибыль из государственного конного дела), ушел в Персиду и возвестил царю персов Сапору, что передаст ему Антиохию Великую, свой родной город. И пришел сам Сапор и захватил Антиохию вечером и разграбил ее и перевернул все вверх дном и сжег. Обезглавил же и Мариада как предателя собственного отечества» (Малала)
Гораздо вероятнее, что Мариадн-Мареад-Мариад был устранен Сирисом, а не Сапором. Веры Малале почти никакой нет, хотя бы потому, что у него Сапор убит антиохийцами. Впрочем, если не слишком ошибаюсь, наш «герой» идентичен с Кириадом, о котором рассказывает Требеллий Поллион: «Он, богатый и знатный, от отца своего [тоже] Кириада бежав, когда роскошью своей и пропащими нравами почтенного старца огорчал, похитив много золота и бесконечно серебра, к персам устремился и оттуда как царя Сапора союзник и сообщник сперва Одената, а потом и самого Сапора на римскую землю притащил, по взятии же Антиохии и Цезареи [и Карр] титул Цезаря принял. И потом названный Августом, когда весь Восток или силой, или ужасом дерзости потряс, и отца умертвил (что другие историки отрицают), он сам от коварства своих же по прибытии уже Валериана на Персидскую войну был убит. И более ничего достойного памяти не передается кажется о нем, который явным перебежчиком, отцеубийцей и купающимся в роскоши суровым тираном в литературе назывался» (Тридцать тиранов).
[2] Эмилиан служил префектом легионов в Мезии у императора Галла. Нанеся поражение скифам или готам и возгордившись успехом, он надел пурпур и поспешил, чтобы занять Италию. Галл выступил против него, но побежденный в сражении погиб (253). «Укрепившись так, император Эмилиан написал сенату, возвещая, что он и Фракию избавит от варваров, и против персов выступит в поход и все будет делать и сражаться как их [сенаторов] полководец, царство же оставляет герусии. Но ничего из этого он сделать не успел, так как Валериан восстал против него» (Зосим). Когда Эмилиан был покинут воинами, властью овладел Валериан (254).
[3] У Зонары Макрин «увечный на одну ногу». По Евсевию он предал Валериана, но на деле он домогался власти. О его мятеже пишет Требеллий в Тридцати тиранах.
[4] Мемора среди тех, кто домогался власти при Галлиене, мы знаем только из Зосима: «Потрясенный всем этим, Галлиен возвратился в Рим (260), собираясь вести начатую скифами войну. Тут, когда восстали против него мавр Мемор, Авреол, Антонин и многие другие, почти все прочие получили возмездие, Авреол же и т. д.» Год, к которому относится дело, точнее определить. О Феодоте, полководце Галлиена, который победил Эмилиана в Египте (263) и Постума в Галлии (264) пишет Требеллий Поллион в «Галлиене» и «Тридцати тиранах».
[5] Что жена Галлиена находилась с мужем в лагере, упоминает также Зонара. О Валентине в другом месте неизвестно. Маи подозревал, что он идентичен с Валентом, о котором пишет Требеллий в «Галлиене».
[6] Безумную свирепость этой войны можно обнаружить также из письма, которое оглашает Требеллий в «Ингенуе».
[7] Согласно Требеллию в «Галлиене», Клавдий был Галлиену товарищем в войнах.
[8] М. Кассианий Латиний Постум владел властью в Галлии в течение семи лет.
[9] Об Оденате, отце Одената, который имел женой Зенобию, как и о Руфине в другом месте неизвестно.
[10] Квинт у Продолжателя и Зонары, Квиет у Требеллия Поллиона и на римских монетах. «Когда о поражении Макринов [отца и сына, который был братом Квиета], произошедшем в Пеонии, было возвещено Квинту и Баллисте, от них отпали многие города. Они же пребывали в Эмесе, где появившийся Оденат сразившись победил их, и Баллисту сам убил, а Квинта умертвили горожане» (Зонара).
[11] Карин: «Надо писать «Макрин» или «Макриан», но не «Карин». И определенно Оденат убил бы Макрина, как говорит Требеллий, если бы тот не успел уйти из Сирии» (Маи). Однако Макрин (или Макриан у Требеллия) и его сын уже в паннонском походе были убиты своими воинами по свидетельства Зонары, который везде согласен с Продолжателем. Кто был Карин, неизвестно.
[12] «Он же [Кар] префектом претория от Проба сделанный, настолько стал любим воинами, что после убийства Проба, столь великого принцепса, он казался единственный достойным власти. От меня не ускользнуло подозрение большинства, внесенное в фасты, что Проб погиб вследствие мятежа Кара, но благодеяние Проба к Кару и нравы самого Кара верить этому не дозволяют, так как он за смерть Проба суровейше и непреклоннейше отомстил» (Вописк).
«Случился против него [Проба] и другой некий мятеж. Ибо, являясь архонтом над частью Европы, Кар узнал, что солдаты хотели провозгласить его императором, и объявил это Пробу, прося его оттуда отозвать. Тот же не хотел лишать его полномочий. Но воины, окружив Кара, против воли принудили его принять власть над римлянами и немедля устремились с ним в Италию. И Проб, узнав это, послал войско с архонтом противостоять ему. Уже приблизившись, посланные против Кара связав своего архонта, передали и его и себя Кару. Проб же был убит от своих дорифоров, узнавших о присоединении воинов к Кару» (Зонара).
[13] «Один из сыновей Кара, Карин, находясь в Риме, был враждебен римлянам, так как был необуздан, жесток и злопамятен, и Диоклетиан, придя в Рим, его убил» (Зонара).
[14] «Обычай был, чтобы император, собираясь проводить триумф, приглашал на пир консулов, потом просил их не приходить, чтобы в день его триумфа старшего по власти на том пиру не было» (Валерий Максим). Этот эпизод по-видимому упоминается мимоходом в рассказе о триумфе Диоклетиана в 303 незадолго до его отречения.