Летом 346 года до н. э. заключением так называемого Филократова мира окончилась война, которую афиняне вели с Филиппом II с 357 года до н. э. В переговорах, предшествовавших этому событию, приняли участие оба знаменитых оратора — Демосфен и Эсхин. Однако по возвращении в Афины второго посольства, которое должно было принять от Филиппа II клятвы на верность миру, Демосфен и его друг Тимарх возбудили против Эсхина судебное преследование, обвинив его в недобросовестном выполнении посольских обязанностей и в сговоре с Филиппом II. Главным обвинителем был, по–видимому, Тимарх. Против него Эсхин и направил ответный удар. Он потребовал докимасии, то есть проверки гражданской пригодности Тимарха, обвинив его в безнравственности и в нарушении законов, запрещавших людям с запятнанной репутацией выступать с речами перед народом. По существующему закону, дело Тимарха слушалось первым. Несмотря на поддержку Демосфена, Тимарх проиграл процесс: его признали виновным и лишили права выступать перед народом. Тем самым дело о посольстве было отложено на неопределенный срок. Лишь через два года в 343 году до н. э., Демосфен смог возобновить обвинение против Эсхина.
Процесс Тимарха состоялся в начале 345 года до н. э. До нас дошла лишь речь Эсхина «Против Тимарха», ответные выступления Тимарха и Демосфена не сохранились.
Перевод выполнен Э. Д. Фроловым по изданию: Eschine. Discours: En 2 vol. / Texte établi et traduit par V. Martin et G. de Bude. P. 1927. Vol. I. (Collection des Universités de France). На русский язык речь Эсхина «Против Тимарха» ранее не переводилась.
Содержание[1]
Афиняне, воевавшие с Филиппом из‑за Олинфа, решили наконец заключить с Филиппом мир. Они постановили быть в союзе с ним и его потомками и отправили к нему десять послов, с тем чтобы они приняли от него клятвы. В числе этих послов были Демосфен и Эсхин. По возвращении посольства Эсхину предъявляется обвинение в недобросовестном выполнении посольских обязанностей. Обвинителями выступают оратор Демосфен и Тимарх, сын Аризела, из дема Сфетт, выдающийся государственный деятель, выступавший с речами перед народом и предложивший более сотни постановлений. Как раз недавно, будучи членом Совета, он предложил постановление, по которому всякий, кто вывозил оружие к Филиппу, подлежал наказанию смертью. Итак, когда жалоба была подана, Эсхин, прежде чем предстать перед судом, обвинил Тимарха в том, что он вопреки законам выступает с речами перед народом: на самом деле ему нельзя выступать с речами перед народом, поскольку он предавался распутству. Некоторые утверждают, что Тимарх удавился, не дожидаясь решения суда, другие же — что он был осужден и лишен гражданских прав. Так именно говорит Демосфен в речи «О преступном посольстве». Дело получило такую скандальную известность, что впредь, после этого суда, мужчин, занимающихся проституцией, стали называть тимархами. Вступление носит несколько театральный характер. В нем Эсхин выставляет себя человеком умеренным, чтобы привлечь к себе сочувствие слушателей; он поносит Тимарха и говорит о формах государственного устройства. Затем Эсхин переходит к главной части своего выступления, причем его рассуждения не относятся только к данному случаю, но вообще направлены против всех, кого судят за распутство. Суть этих рассуждений состоит в следующем: справедливым ли и точным ли образом установили древние те законы, которые касаются благопристойного поведения мальчиков, юношей и людей другого возраста? Правильно ли они поступили, запретив тем, кто предавался распутству, выступать с речами перед народом? И затем: поступает ли Тимарх вопреки законам, выступая с речами перед народом, несмотря на то, что он предавался распутству? С этим вопросом связан и другой: подлежит ли он обвинению в распутстве? Состоял ли он за плату в любовниках у Мисгола, искусного в такого рода делах? Состоял ли он в любовниках у Антикла? Был ли он во время своих посещений игорного дома взят на содержание Питталаком, общественным рабом города, и жил ли он у него в любовниках? Наконец, проводил ли он время в распутстве с Гегесандром, казначеем Тимомаха?
Другой вариант содержания
Эту речь Эсхин написал для того, чтобы доказать гражданскую непригодность Тимарха. Тимарх был одним из политических ораторов и сам еще раньше наябедничал на Эсхина. Существуют законы относительно ораторов, устанавливающие, кого именно следует лишать права выступать с речами: например, тех, кто промотал отцовское достояние, тех, кто предавался распутству. В случае неповиновения с их стороны разрешается всякому желающему требовать проверки гражданской пригодности этих людей, чтобы установить, имеют ли они право выступать с речами. Хотя Эсхин предъявляет Тимарху два обвинения — в том, что он предавался распутству, и в том, что он промотал отцовское достояние, — речь носит название «О распутстве» [2], потому что большая часть обвинения касается этого вопроса. По–видимому, Эсхин выиграл этот процесс — так утверждают и древние. Мне кажется, что эта речь была записана после суда.
(1) Никому из граждан, афиняне, я никогда еще не предъявлял обвинений и никому еще не доставлял огорчений при рассмотрении отчетов по должности. Напротив, как я думаю, я показал себя человеком сдержанным и в том, и в другом отношении. Тем не менее, видя, как нашему городу причиняется великий вред вот этим Тимархом, который вопреки законам выступает с речами перед народом, как на меня самого им возводятся клевета и поношение (каким именно образом — это я покажу далее в своей речи), (2) я решил, что будет величайшим позором не выступить на помощь всему нашему государству, законам, вам и себе. Зная, что он повинен в проступках, о которых вы слышали немного ранее, когда секретарь оглашал соответствующие документы, я и потребовал подвергнуть его этой проверке. И, по–видимому, граждане афиняне, не противоречат правде замечания, которые обычно делаются по поводу общественных процессов, а именно — что личная вражда очень часто способствует улучшению общественного порядка. (3) Впрочем, что касается всего этого процесса, то ни город наш, ни законы, ни вы, ни я не виновны в том, что Тимарх оказался вовлеченным в него; нет, во всем виноват он сам. Ведь законы предупреждали его, чтобы он ввиду своего постыдного образа жизни не выступал с речами перед народом. Они обращались к нему с предписанием отнюдь не тяжким, как я, по крайней мере, думаю, но очень даже легким. С другой стороны, если бы он был благоразумен, он мог бы также воздержаться от клеветы на меня. Впрочем, я полагаю, что обо всем этом мною уже достаточно сказано в настоящем вступлении.
(4) Я хорошо знаю, граждане афиняне, что вещи, о которых я намерен говорить в начале своего выступления, вы слышали, по–видимому, уже и от других. Однако мне кажется, будет уместно, если и я теперь выступлю перед вами с тем же самым рассуждением. В самом деле, общепризнано, что во всем мире есть три вида государственного устройства: тирания, олигархия и демократия. Тирании и олигархии управляются личной волею правителей, а государства с демократическим строем — установленными законами [3]. (5) Вы хорошо также знаете, афиняне, что безопасность граждан демократического государства и его политический строй охраняют законы, тогда как безопасность тиранов и олигархов — недоверие и вооруженная стража. Поэтому олигархам и всем, кто управляет государством на основе неравенства, надо остерегаться людей, которые насильственным путем стремятся ниспровергнуть существующий порядок. Напротив, нам, чье государство основано на равенстве и законности, нужно остерегаться тех, чьи речи или чей образ жизни противоречат законам. Ибо вы будете сильны лишь в том случае, если у вас будут хорошие законы и вам не будут угрожать те, кто их нарушает. (6) Я считаю, что, когда мы составляем законы, мы должны заботиться только о том, чтобы принять законы хорошие и полезные для нашего государства. Однако, коль скоро мы приняли эти законы, надо повиноваться им, а неповинующихся — наказывать, если только мы желаем процветания нашему государству. В самом деле, посмотрите, афиняне, какую заботу проявляли о нравственности знаменитый законодатель древности Солон, Дракон и другие законодатели тех времен. (7) Прежде всего они установили законы, касающиеся поведения наших детей, указав в ясных и точных выражениях, какой образ жизни должен вести мальчик — сын свободных родителей — и как следует его воспитывать. Затем они установили законы для юношей и, наконец, в–третьих, для людей другого возраста — не только для частных лиц, но и для ораторов. Записав эти законы на стелах, они передали их вам и вас назначили их стражами. (8) Вот и я хочу теперь в своей речи перед вами воспользоваться тем же порядком, какой соблюдает в своих законах законодатель. Сначала я изложу вам законы, которые касаются поведения наших детей, затем те, которые установлены для юношей, и, наконец, в–третьих, те, что установлены для людей другого возраста — не только для частных лиц, но и для ораторов. Ибо я думаю, что так мои речи будут более всего вам понятны. Вместе с тем я хочу, афиняне, сначала изложить перед вами требования, которые выдвигают законы нашего государства, а затем сравнить с ними поведение Тимарха. Вы найдете тогда, что его образ жизни полностью противоречит всем нашим законам.
(9) Итак, рассмотрим прежде всего отношение законодателя к учителям, которым мы по необходимости доверяем наших детей. Насущный хлеб этих людей зависит от их нравственного образа жизни, тогда как дурное поведение может привести их к нужде. Тем не менее законодатель проявляет недоверие к ним и потому указывает в ясных и точных выражениях, во–первых, час, когда мальчику — сыну свободных родителей — следует идти в школу, затем, с каким количеством товарищей приходить туда и когда именно уходить. (10) Он запрещает открывать учителям школы, а преподавателям гимнастики — палестры ранее, чем взойдет солнце, и предписывает закрывать их до захода солнца, относясь, таким образом, с величайшим подозрением ко всему, что связано с уединением и темнотой. Он также указывает, какими и какого возраста должны быть юноши, посещающие эти места, какие должностные лица должны присматривать за всем этим. Он дает указания относительно обязанностей педагогов, о празднике Муз, справляемом в школах, о празднике Гермеса, справляемом в палестрах, и, наконец, об участии мальчиков в киклических хорах [4]. (11) Так, он требует, чтобы хорег, намеревающийся потратить на вас свое имущество, обязательно был старше сорока лет, с тем чтобы он находился уже в таком возрасте, которому более всего присуще благоразумие, и только тогда общался с вашими детьми. Секретарь огласит вам сейчас эти законы, чтобы вы знали, что, по мнению законодателя, мальчик, получивший хорошее воспитание, возмужав, станет полезным гражданином для своего города. Напротив, когда природа человека с самого начала сталкивается с плохим воспитанием, тогда, полагал законодатель, из плохо воспитанных детей и граждане получаются подобные этому Тимарху. Прочитай им эти законы.
Законы:[5]
(12) «Учителя детей пусть открывают школы не ранее восхода солнца, а закрывают их до захода солнца. И пусть не разрешается лицам, вышедшим из детского возраста, входить в школу, когда внутри находятся дети, если только это не сын учителя, или не брат, или не муж дочери. Если же кто‑либо вопреки этому войдет, то пусть его покарают смертью. Гимнасиархи никоим образом пусть не разрешают взрослым участвовать в празднике Гермеса вместе с детьми. Если же гимнасиарх позволит и не удалит их из гимнасия, то он подлежит ответственности на основании закона о развращении детей свободных родителей. Хореги, назначаемые народом, должны быть в возрасте старше сорока лет».
(13) После этого, афиняне, законодатель переходит к преступлениям, которые, как бы велики они ни были, действительно случаются в нашем городе. Ведь именно потому, что люди совершают неподобающие поступки, древние и установили, в конце концов, свои законы. Так вот, закон ясно говорит: если кого‑нибудь отдаст за плату в любовники его отец, или брат, или дядя, или опекун, или вообще кто‑нибудь из тех, кто имеет над ним власть, то против самого мальчика не разрешается вчинять иск, а против отдавшего и взявшего разрешается: против первого потому, что отдал, а против второго потому, что взял. Для каждого из них закон установил одинаковые наказания. Кроме того, он указывает, что мальчику, которого отдадут за плату в любовники, необязательно по достижении совершеннолетия содержать своего отца или предоставлять ему жилище. Однако, когда отец умрет, сын должен похоронить его и совершить другие положенные обряды. (14) Посмотрите, афиняне, сколь прекрасны распоряжения закона. При жизни такой отец лишается пользы от наличия детей подобно тому, как он сам лишил своего сына права свободно говорить [6]. По смерти же, когда благодетельствуемый больше не чувствует услуги, которую ему оказывают, но вместе с тем необходимо проявить уважение к закону и религии, он удостаивается погребения и для него совершаются другие положенные обряды. Далее, какой еще закон установил законодатель для охраны наших детей? Закон о сводничестве, который назначает страшное наказание, если кто‑нибудь станет совращать свободного мальчика или женщину. (15) А еще какой? Закон о насилии, который одним понятием охватывает все преступления такого рода. В нем ясно написано: если кто‑нибудь станет чинить насилие над мальчиком, — а так именно и поступает тот, кто за плату берет его к себе в любовники, — или над мужчиной, или над женщиной, над кем‑либо из свободных или из рабов и станет творить беззаконие над кем‑либо из них, то он подлежит суду по обвинению в насилии. Закон определил также наказание или штраф, которому должен подвергнуться виновный. Прочитай этот закон.
Закон:
(16) «Если кто‑нибудь из афинян учинит насилие над свободным мальчиком, то лицо, имеющее власть над этим мальчиком, может выступить с жалобой перед фесмофетами, определив заранее желательное наказание. Тот, кого суд признает виновным, должен быть передан Одиннадцати и казнен [7] в тот же день. Если же его приговорят к штрафу, пусть он выплатит его в течение одиннадцати дней после вынесения приговора, в том случае если не может уплатить немедленно; а до тех пор пока не уплатит, пусть находится в заключении. Пусть подлежат ответственности на таких же основаниях также и те, кто творит подобные беззакония над рабами».
(17) Конечно, быть может, кто‑нибудь, выслушав все это, спросит тотчас же с удивлением: с какой это стати в законе о насилии сделана приписка о рабах? Однако если вы подумаете над этим, граждане афиняне, то вы найдете, что это замечание имеет очень глубокий смысл. Разумеется, законодатель заботился не о рабах; нет, он хотел приучить вас воздерживаться от всякого насилия над свободными людьми и потому сделал приписку о том, что даже над рабами нельзя чинить насилия. Вообще, по мнению законодателя, всякий, кто в демократическом обществе поступает как насильник по отношению к кому бы то ни было, не достоин участвовать вместе с другими в управлении государством. (18) Я прошу вас, граждане афиняне, вспомнить также о том, что здесь законодатель говорит еще не о самом мальчике, но о тех, кто его окружает: об отце, о брате, об опекуне, об учителях и вообще обо всех, кто имеет над ним власть. Но, коль скоро мальчик внесен в список граждан [8], коль скоро он узнал законы города и может уже отличать хорошее от плохого, вот тут, Тимарх, законодатель говорит уже о нем самом, а не о ком‑либо другом. (19) Что же он приказывает? Если кто‑нибудь из афинян, заявляет он, станет предаваться распутству, то не дозволено ему будет избираться в коллегию девяти архонтов, — без сомнения, потому, что эта должность связана с получением венка, — и исполнять жреческие обязанности, поскольку его тело осквернено. Он не может, продолжает законодатель, ни быть общественным защитником, ни исполнять когда‑либо какую‑нибудь должность, ни в нашей стране, ни за ее пределами, ни ту, на которую назначают по жребию, ни ту, на которую избирают голосованием. (20) Он не может также ни исполнять обязанности глашатая, ни участвовать в посольствах, ни выступать в качестве обвинителя или платного доносчика против тех, кто участвовал в посольствах, ни высказывать когда‑либо свое мнение ни в Совете, ни в народном собрании, даже если он очень искусен в красноречии. Если же кто‑нибудь станет поступать вопреки этому, то он подлежит суду по обвинению в распутстве, причем законодатель установил в этом случае самые тяжкие наказания для виновных. Прочитай им теперь и этот закон. Вы будете знать тогда, вопреки каким вашим законам, справедливым и мудрым, осмелился выступать с речами перед народом этот Тимарх, этот негодяй, о нравах которого вам всем хорошо известно.
Закон:
(21) «Если какой‑либо афинянин станет предаваться распутству, то не дозволено ему будет избираться в коллегию девяти архонтов и исполнять жреческие обязанности или же быть общественным защитником. Он не может исполнять никакую должность ни в нашей стране, ни за ее пределами, ни ту, на которую назначают по жребию, ни ту, на которую избирают голосованием. Он не может также ни быть посланным в качестве глашатая, ни высказывать свое мнение, ни участвовать в общественных жертвоприношениях, ни увенчиваться венком наравне с остальными гражданами, ни переходить пределы освященных участков городской площади. Если же кто‑нибудь станет гак поступать, то его следует осудить за распутство и покарать смертью».
(22) Этот закон установлен для юношей, которые с легкостью погрешают против собственного тела; те, которые я огласил вам немного ранее, касались мальчиков, а те, о которых я намерен говорить теперь, относятся ко всем остальным афинянам. Действительно, покончив с законами, о которых вы уже слышали, законодатель подумал о том, каким образом вы должны, собираясь на народное собрание, совещаться о важнейших делах государства. С чего же он тут начинает? С законов о благопристойном поведении, как гласит его собственное определение. Он начинает прежде всего с вопросов нравственности, поскольку там, где поведение людей отличается наибольшей благопристойностью, управление государством осуществляется лучше всего. (23) Каким же образом, согласно предписаниям законодателя, проэдры должны вести заседание? [9] После того как очистительная жертва будет обнесена вокруг собрания и глашатай, по обычаю предков, обратится к богам с молитвами, проэдры, согласно закону, должны сначала поставить на голосование предложения, касающиеся отеческих святынь, глашатаев, посольств и прочих мирских дел. Затем глашатай спрашивает: «Кто из людей старше пятидесяти лет желает выступить с речью?» Когда все эти выскажутся, тогда уже он приглашает выступать всякого желающего из остальных афинян, кому дозволено [10]. (24) Обратите внимание, граждане афиняне, как прекрасно это установление! Законодатель, несомненно, хорошо знал, что люди, старшие по возрасту, далеко превосходят всех остальных своим умом, однако им начинает уже не хватать решимости вследствие их опытности в делах. Желая приучить этих людей, обладающих лучшим умом, к обязательному участию в общих прениях и не имея возможности обратиться к каждому из них по имени, он называет их всех одним общим именем, по их возрасту, и таким образом приглашает их на трибуну и побуждает выступать с речами перед народом. Вместе с тем он учит более молодых уважать старших, уступать им во всем и таким образом почитать старость, к которой все мы придем, если только доживем. (25) А как скромны были раньше знаменитые ораторы: Перикл, Фемистокл, Аристид — тот самый, который имел прозвище, совершенно не похожее на прозвище этого Тимарха! То, что у всех у нас вошло теперь в привычку — выступая, держать руку снаружи, — это казалось им тогда чем‑то дерзким, и они остерегались это делать. Я думаю, что могу показать вам прямое, вещественное доказательство этого. Я уверен, что все вы в свое время бывали на Саламине и видели там статую Солона. Вы сами можете подтвердить, что на площади у саламинян водружена статуя, изображающая Солона держащим руку под плащом. Это, граждане афиняне, живое воспроизведение манеры и позы, с которой Солон выступал перед афинским народом. (26) Обратите же внимание, граждане афиняне, насколько Солон и те мужи, о которых я упомянул немного ранее, отличались от Тимарха. Ведь они стыдились даже руку держать снаружи при выступлении, а этот не когда‑то там раньше, но буквально на днях, сбросив плащ, голый, словно борец, бесновался в народном собрании. Физически он выглядел при этом настолько мерзко и отвратительно от постоянного пьянства и разгула, что все честные люди закрылись плащами, стыдясь за наш город, поскольку мы можем пользоваться такими советниками. (27) Имея в виду подобные случаи, законодатель ясно указал, кто должен выступать с речами перед народом и кому нельзя этого делать. Он не лишает доступа к трибуне людей, которые не насчитывают стратегов среди своих предков, равно как и тех, кто занимается каким‑либо ремеслом, добывая себе необходимое пропитание. Напротив, к этим именно он и благоволит более всего и потому неоднократно обращается к ним с вопросом: «Кто желает выступить с речью?» (28) Кому же, по его мнению, нельзя выступать с речами? Тем, кто вел постыдный образ жизни; им он не разрешает выступать перед народом. А где он все это разъясняет? В законе о проверке гражданской пригодности ораторов. Если, заявляет он, в народном собрании попытается выступить человек, который бьет своего отца или мать, или не содержит их, или не предоставляет им жилища, то он будет лишен права говорить. И, клянусь Зевсом, это прекрасное установление, по крайней мере, на мой взгляд. Почему? Потому что если человек дурно относится к тем, кого он должен почитать наравне с богами, то спрашивается: что тогда могут ожидать от него чужие люди и вообще весь город? (29) А какой другой категории людей законодатель воспретил выступать с речами? Тем, говорит он, кто не участвует в походах, в которые его назначают, или кто бросил щит. Это справедливая оговорка. Почему? Да потому, милейший, что если ты не берешь в руки оружия для защиты нашего города или не можешь защищать его по своей трусости, то не считай себя вправе и подавать ему советы. Ну, а в–третьих, о ком говорит законодатель? О тех, кто, по его выражению, занимался проституцией или предавался распутству. Ибо тот, кто тело свое продал на поругание, тот, по мнению законодателя, легко продаст и общее благо государства. (30) Ну, а в–четвертых, о ком он говорит? О тех, кто, по его выражению, промотал либо отцовское достояние, либо другое какое- нибудь имущество, доставшееся ему по наследству. Ибо, тот, кто собственным домом управлял плохо, тот, по мнению законодателя, и общим достоянием государства распорядится подобным же образом. И вообще законодателю казалось невозможным, чтобы один и тот же человек в частной жизни был дурным, а в общественной — порядочным. Он считал, что оратор, идя к трибуне, должен позаботиться сначала о жизни своей, а затем уже о речах. (31) Он был убежден в том, что речи благородного человека, даже если они составлены коряво и безыскусственно, будут полезны для слушателей, тогда как речи мерзавца, надругавшегося над собственным телом и промотавшего постыдным образом отцовское состояние, не принесут слушателям никакой пользы, даже если они будут произнесены по всем правилам ораторского искусства. (32) Вот каких людей законодатель удаляет с трибуны! Вот кому он запрещает выступать с речами перед народом! Если же кто‑нибудь вопреки этому станет не только выступать, но и ябедничать, и бесчинствовать и государство не сможет более терпеть такого человека, тогда, заявляет законодатель, всякий желающий из афинян, кто имеет на это право [11], может потребовать проверки его гражданской пригодности. Вам же законодатель приказывает разбирать это дело на суде. В соответствии с этим законом я и явился нынче на ваше заседание.
(33) Таковы те законы, которые были приняты в прежнее время. Однако вы добавили к ним еще один новый закон после той милой сцены, которую этот человек словно борец устроил в народном собрании [12]. Возмущенные происшедшим, вы решили на каждом народном собрании выбирать по жребию одну филу, которая должна занять места у трибуны и председательствовать на собрании [13]. Какие же обязанности установил для этой филы автор законопроекта? Он требует, чтобы члены этой филы были готовы помочь законам и демократии. Ибо он считает, что если мы не получим откуда‑нибудь помощи против людей, ведущих, подобно Тимарху, постыдный образ жизни, то мы не сможем больше совещаться о важнейших делах государства. (34) Бесполезно, афиняне, стараться криками согнать таких людей с трибуны: ведь они лишены чувства стыда. Однако их можно отучить от этого наказанием: ведь только так могут они стать более или менее сносными.
Итак, секретарь огласит вам сейчас законы, установленные для ораторов и трактующие об их благопристойном поведении. Что же касается закона о председательстве фил, то этот Тимарх и другие подобные ему ораторы, сговорившись, обжаловали его как ненужный. Ведь они стремятся к тому, чтобы им можно было и говорить и жить, как они сами хотят.
Законы:
(35) «Если кто‑нибудь из ораторов станет выступать в Совете или в народном собрании не по существу внесенного предложения, или не о каждом в отдельности, или дважды об одном и том же во время одного и того же заседания, или будет браниться, или скверно отзываться о ком‑либо, или стучать ногами, или во время обсуждения встанет и будет говорить о чем‑либо не с трибуны, или будет подстрекать или отвлекать председателя, то после роспуска народного собрания или Совета проэдры имеют право наказать такого оратора за каждый проступок штрафом в размере до пятидесяти драхм и внести эту сумму в списки практоров [14]. Если же виновный будет заслуживать большего наказания, то проэдры, наложив на него штраф в размере до пятидесяти драхм, могут возбудить против него судебное преследование в Совете или на первом же народном собрании. После вызова в суд пусть судят. И если при тайном голосовании против такого оратора будет вынесен обвинительный приговор, проэдры должны внести сумму штрафа в списки практоров».
(36) Итак, вы выслушали законы, афиняне, и я уверен, что вы нашли их хорошими. Однако от вас одних зависит теперь, чтобы эти законы были полезными или бесполезными. Ведь если вы будете наказывать преступников, то законы у вас будут хорошими и имеющими силу, а если будете прощать, то хорошими они, конечно, останутся, но силу свою потеряют.
(37) Как я и обещал вам в начале своего выступления, я хочу теперь, после того как я рассказал о законах, сравнить с ними поведение Тимарха, чтобы вы знали, насколько оно противоречит вашим законам. При этом я прошу вас, афиняне, иметь ко мне снисхождение, если, вынужденный говорить о занятиях по природе своей некрасивых, но тем не менее характерных для этого человека, я прибегну подчас к таким выражениям, которые соответствуют делам Тимарха. (38) Ибо по справедливости вам следует порицать не меня, если я что‑нибудь назову своим именем, желая рассказать вам всю правду, но скорее этого человека. Ведь он вел настолько постыдный образ жизни, что всякому, кто станет рассказывать о его поступках, невозможно будет пользоваться всегда таким языком, каким хочется: придется иногда прибегнуть к словам такого же рода, как и его дела. Все‑таки я постараюсь делать это как можно реже.
(39) Обратите также внимание, афиняне, сколь сдержанно я намерен вести себя по отношению к этому Тимарху. Я опускаю все безобразия, которые он учинил над своим телом еще мальчиком: пусть все это будет лишено силы, как не имеют силы поступки, совершенные при Тридцати [15], или до Евклида [16], или если какой другой когда‑либо устанавливался срок давности. Напротив, все, что он совершил уже сознательно, юношей, когда он доподлинно был знаком с законами нашего города, — это я включу в свою обвинительную речь, к этому я прошу вас отнестись со всей серьезностью.
(40) По выходе из детского возраста этот человек начал с того, что обосновался в Пирее в лечебнице Евтидика под предлогом обучения этому ремеслу, а на самом деле решив торговать собою, как это показали в дальнейшем его поступки. Впрочем, о всех купцах, или других чужеземцах, или о наших гражданах, кто в ту пору воспользовался услугами Тимарха, я охотно умолчу, чтобы не говорили, что я слишком уж копаюсь во всем. Я расскажу лишь о тех, в чьих домах он жил на позор себе и нашему городу, предаваясь за плату таким делам, которыми закон запрещает заниматься под страхом недопущения впоследствии к ораторской трибуне. (41) Есть тут, граждане афиняне, некий Мисгол, сын Навкрата, из дема Коллит, человек в прочих отношениях вполне порядочный, так что никто не смог бы его ни в чем упрекнуть, однако весьма приверженный к подобного рода делам и потому привыкший держать всегда при себе разных кифаредов и кифаристов. Все это я говорю не ради грязных подробностей, но чтобы вы знали, что это за человек. Так вот, этот Мисгол, узнав, с какой целью Тимарх проводит время в лечебнице, за определенную сумму сманил его оттуда и принял к себе. А был Тимарх тогда упитанным юнцом, охочим до мерзостей и вполне подходящим для того дела, которое решили: Мисгол — делать, а сам он — терпеть. (42) На все это Тимарх решился без колебаний: он сразу изъявил готовность, хотя и не нуждался ни в чем необходимом. Ведь отец оставил ему весьма значительное состояние, которое он промотал, как я покажу в ходе своего выступления. Он решился на такой шаг только потому, что был рабом самых постыдных удовольствий: лакомых блюд, роскошных обедов, флейтисток, гетер, игры в кости и прочих таких же страстей, которым благородный и свободный человек не должен позволять брать над собою верх. Этот же мерзавец не постыдился бросить отчий дом и жить в расцвете своей юности у Мисгола, который не был другом их семьи и не приходился ему ни сверстником, ни опекуном, но, напротив, был совершенно чужим человеком, старше его по возрасту, необузданным в такого рода страстях. (43) Много и других достойных осмеяния поступков было совершено Тимархом в то время. Об одном из них я хочу вам теперь рассказать. Как‑то, во время Городских Дионисий [17], справлялась торжественная процессия. Мисгол, взявший к себе этого негодяя, и Фэдр, сын Каллия, из дема Сфетт, собирались вместе принять в ней участие. Было условлено, что Тимарх также присоединится к ним. Итак, они занимались необходимыми приготовлениями, однако он все не возвращался. Раздраженный этим, Мисгол пускается вместе с Фэдром на поиски Тимарха и с помощью чьих‑то указаний находит его на квартире в наемном доме, где он завтракал с какими‑то чужеземцами. Мисгол и Фэдр набросились на чужеземцев с угрозами и даже требовали, чтобы те следовали за ними в тюрьму, поскольку, мол, они совратили свободного юношу. В страхе те убежали, бросив свой завтрак. (44) А что я говорю правду, это знают все, кто был знаком в те времена с Мисголом и Тимархом. Поэтому я страшно рад, что сужусь сейчас с человеком, который вам хорошо знаком и притом не чем иным, как самим своим образом жизни, о котором вам и предстоит теперь вынести свой приговор. Ведь о фактах, никому не известных, обвинитель, конечно, должен представить ясные доказательства. Наоборот, по поводу общепризнанных вещей нетрудное дело, я думаю, выступать с обвинением: нужно только напомнить о них слушателям. (45) Хотя дело это общеизвестно, я тем не менее, поскольку мы выступаем перед судом, составил для Мисгола свидетельское показание, правдивое и в то же время, смею думать, вполне корректное. Ибо я не называю там своими именами дела, которыми он занимался с Тимархом, и вообще не пишу там ничего такого, за что свидетеля, подтверждающего истину, могут на законном основании подвергнуть наказанию. Нет, я написал только то, что вам, слушающим, и так известно и что не связано для свидетеля ни с риском, ни с позором. (46) Итак, если Мисгол пожелает выступить здесь и подтвердить правду, то он поступит справедливым образом. Если же, наоборот, он согласится скорее подвергнуться приводу, чем свидетельствовать правду, то вы должны тогда сделать все необходимые выводы. В самом деле, если тот, кто был инициатором таких дел, постыдится и предпочтет скорее заплатить в казну тысячу драхм штрафа, только бы не показываться вам на глаза, приятель же его, соглашавшийся на такие дела, будет, несмотря ни на что, выступать перед народом, то нам останется только одно: воздать должное мудрости законодателя, который лишает таких мерзавцев доступа к трибуне. (47) С другой стороны, если Мисгол послушается и выступит, но затем обратится к самому постыдному — к отрицанию правды, — желая отблагодарить таким образом Тимарха и показать другим, как ловко он умеет скрывать подобные делишки, то этим он лишь возьмет на себя новый грех, а пользы ему никакой не будет от этого. Ведь я составил еще одно свидетельское показание для тех, кто знает, что этот Тимарх покинул отчий дом и жил у Мисгола. Конечно, я брался при этом за трудное дело: ведь мне нельзя выставлять свидетелями ни собственных своих друзей, ни врагов моих противников, ни тех, наконец, кто не знает ни меня, ни их. Нет, я должен был выставить свидетелями их собственных друзей. (48) Неужели и этих людей они смогут убедить не выступать со свидетельскими показаниями? Не думаю. Но если даже и смогут, то, очевидно, не всех. Одно во всяком случае им никогда не удастся — уничтожить правду, уничтожить молву, которая ходит в нашем городе о Тимархе: ведь ею он обязан не мне, но самому себе. Ибо жизнь порядочного человека должна быть настолько чистой, чтобы не навлекать на себя даже подозрения в дурных делах.
(49) Я хочу предупредить вас еще об одном, на случай если Мисгол послушается законов и ваших распоряжений. Есть люди, которые от· природы сильно отличаются по внешнему виду от других людей того же возраста. Некоторые, будучи молодыми, выглядят старше и солиднее своих лет, другие же, наоборот, будучи весьма пожилого возраста, кажутся совсем молодыми. К этим последним относится Мисгол. Ведь он мой сверстник и вместе со мной был в эфебах. В этом году нам исполнится по сорок пять лет. И вот, как вы видите, у меня уже столько седых волос, а у него их нет! Для чего я вам говорю об этом? Да для того, чтобы вы, увидев его, не удивлялись и не спрашивали про себя: «О Геракл! Но ведь он немногим старше Тимарха!» Однако такова уж природная особенность этого человека. Кроме того, он сблизился с Тимархом, когда тот уже был юношей.
(50) Итак, чтобы не терять понапрасну время, позови мне сначала тех, кто знает, что этот Тимарх жил в доме Мисгола, затем огласи показания Фэдра, а в заключение возьми у меня свидетельство самого Мисгола. Быть может, побоявшись богов и постыдившись свидетелей своих поступков, а также остальных граждан и вас, судей, он пожелает подтвердить правду.
Свидетельские показания:
«Мисгол, сын Никия из Пирея [18], свидетельствует. Со мной находился в сожительстве Тимарх, который в свое время пребывал в лечебнице Евтидика. С тех пор как я с ним познакомился и до нынешнего времени, я не переставал оказывать ему знаки внимания».
(51) Впрочем, афиняне, если бы этот Тимарх остался у Мисгола и более не переходил ни к кому другому, то его поведение было бы еще в пределах нормы, если, конечно, понятие нормы вообще приложимо к поступкам такого рода. Тогда я решился бы обвинять его только в одном: в том, что законодатель прямо называет своим именем — в распутстве. Ибо тот, кто занимается такими делами с кем- то одним и получает за свои услуги плату, тот, мне кажется, и подлежит такому обвинению. (52) Но если я, обходя молчанием таких необузданных развратников, как Кедонид, Автоклид и Терсандр, в чьих домах он жил на содержании, докажу вам также, что он отдавался за плату не только Мисголу, но и другим людям, переходя от одного к другому, то он, конечно, окажется тогда человеком, который не только предавался распутству, но и — клянусь Дионисом, не знаю, как я смогу целый день говорить обиняками! — занимался проституцией. Ибо тот, кто занимается такими делами без разбору, со многими и за плату, тот, мне кажется, и подлежит- такому обвинению.
(53) Как бы то ни было, наступило время, когда Мисголу надоело тратиться на Тимарха и он выставил его из своего дома. Тогда его взял к себе на содержание Антикл, сын Каллия, из дема Евонимия. Этот последний сейчас отсутствует: он находится на Самосе вместе с клерухами [19]. Поэтому я перейду к последующим событиям. Когда Тимарх расстался с Антиклом и Мисголом, он не образумился и не обратился к более подобающим занятиям. Нет, он дни напролет стал проводить в игорном доме, где устанавливают помосты для бойцовых птиц, стравливают петухов и играют в кости. Впрочем, я думаю, что некоторые из вас и сами видели все то, о чем я говорю, или, во всяком случае, слышали об этом от других. (54) Среди завсегдатаев этого притона есть некий Питталак, общественный раб нашего города. Он был тогда при деньгах и потому, увидев Тимарха в этом заведении, взял его к себе на содержание. Причем этот мерзавец даже не поморщился, хотя ему предстояло выставить себя на позор вместе с общественным рабом нашего города! Его заботило только одно: заполучить человека, согласного оплачивать его мерзости. А о том, пристойно ли его поведение или позорно, он никогда не беспокоился. (55) И такие выходки, такие глумления, как я слышал, позволил себе над личностью Тимарха этот человек, что я, клянусь Зевсом Олимпийским, не рискну даже назвать их перед вами. Ибо то, что этот человек не стыдился совершать на деле, это я ни за что на свете не согласился бы даже назвать в вашем присутствии. Примерно в то же самое время, когда Тимарх находился у Питталака, прибывает сюда из Геллеспонта Гегесандр. Уверен, что вы давно уже спрашиваете себя, почему это я не вспоминаю о нем: настолько общеизвестно то, о чем я собираюсь рассказывать. (56) Так вот, приезжает сюда этот Гегесандр, о котором вы знаете больше, чем я. Случилось так, что он только что совершил путешествие в Геллеспонт в качестве казначея вместе с Тимомахом, из дема Ахарны, который был тогда стратегом. Рассказывают, что он вернулся сюда, сильно обогатившись за счет глупости Тимомаха: он имел при себе не менее восьмидесяти мин серебра. В некотором отношении он был чуть ли не главным виновником того несчастья, которое случилось с Тимомахом [20]. (57) Располагая такими средствами, Гегесандр стал частенько захаживать к Питталаку, своему партнеру по игре в кости. Там он впервые увидел Тимарха, и тот ему очень понравился. Он воспылал к Тимарху сильной страстью и пожелал взять его к себе на содержание: по каким‑то признакам он заключил, что природа того близка к его собственной. Итак, сначала он переговорил с Питталаком, прося его уступить Тимарха. Поскольку, однако, Питталак не соглашался, он обратился к самому Тимарху, и тут уж ему не пришлось тратить много времени: тот сразу же согласился. И столь чудовищны были подлость и вероломство, проявленные Тимархом в этом деле, что уже за одно это его по справедливости следовало бы ненавидеть. (58) Когда Тимарх оставил Питталака и перешел на содержание к Гегесандру, Питталак, несомненно, огорчился. Он жалел, что зря потратил столько денег, он завидовал счастью Гегесандра и постоянно наведывался к нему в дом. Этим он докучал Гегесандру и Тимарху, и вот, посмотрите, на какое насилие они решились! Как‑то, напившись пьяными, они и еще кое‑кто из их партнеров по игре — имена их я не хочу называть — (59) ворвались ночью в дом, где жил Питталак. Здесь они прежде всего перебили и выкинули на дорогу всю жалкую утварь: несколько игральных костей, стаканы для них и прочие принадлежности этой игры. Затем они перебили перепелов и петухов, которыми так дорожил этот несчастный, а под конец привязали к столбу его самого и стали бичевать так безжалостно и так долго, что даже соседи услышали его крики. (60) На следующий день Питталак, возмущенный тем, что произошло, выходит обнаженным на городскую площадь и садится у алтаря Матери Богов [21]. Сбежалась толпа, как это бывает обычно. Гегесандр и Тимарх, испугавшись, как бы весть об их безобразиях не разнеслась по всему городу, — а в этот день должно было состояться народное собрание, — бегут к алтарю, и с ними — некоторые из их партнеров по игре. (61) Окружив Питталака, они стали просить его подняться, говоря, что все это дело произошло по пьяной лавочке. А сам Тимарх, который тогда, клянусь Зевсом, не обладал еще такой неприятной внешностью, как теперь, и даже, напротив, был весьма привлекателен, коснулся в знак мольбы подбородка Питталака и обещал сделать все, что тому будет угодно. В конце концов они убедили беднягу встать и отойти от алтаря, обещая ему, что он получит удовлетворение. Однако, как только он ушел с площади, они тотчас же перестали обращать на него внимание. (62) Оскорбленный их издевательским отношением, Питталак вчиняет каждому из них иск. Они стали судиться, и вот, посмотрите, на какое насилие решился Гегесандр! На человека, который не причинил ему никакой обиды, но, наоборот, сам пострадал от него, который не имел к нему ни малейшего отношения, ибо был общественным рабом города, — на этого человека он предъявил права как на своего раба, утверждая, что Питталак принадлежит ему. Попав в такое отчаянное положение, Питталак обращается за помощью к одному человеку, на его счастье, вполне порядочному. Есть тут некий Главкон из дема Холарг; он и взялся отстоять свободу Питталака. (63) Вслед за этим они подали жалобы в суд. Однако по прошествии некоторого времени они поручили рассудить это дело Диопифу из Суния, который был из одного дема с Гегесандром и в свое время даже находился с ним в близких отношениях, когда тот был молод. Приняв это дело, Диопиф стал откладывать его решение со дня на день в угоду этим людям. (64) Когда же Гегесандр начал выступать с вашей трибуны и открыл войну против Аристофонта из дема Азения (это продолжалось до тех пор, пока тот не пригрозил Гегесандру обратиться к народу с таким же требованием, с каким я обратился нынче по поводу Тимарха), когда Кробил, брат Гегесандра [22], также стал выступать с речами перед народом и вообще они настолько осмелели, что стали подавать вам советы относительно эллинских дел, — тут уж Питталак признал свою ошибку и, взвесив, кто он сам и с кем он воюет, принял правильное решение (нельзя с этим не согласиться): он притих и мечтал лишь о том, как бы не навлечь на себя какой‑нибудь новой беды. Таким образом, одержав без всякого труда столь блестящую победу, Гегесандр сохранил при себе Тимарха. (65) Что мой рассказ соответствует действительности, это все вы знаете. Кто из вас, зайдя как- нибудь на рыбный рынок, не становился свидетелем их безумной расточительности? Кто, наблюдая за их попойками и ссорами, не испытывал чувства стыда за наш город? Все же, поскольку мы находимся перед судом, позови мне Главкона из дема Холарг, который взялся отстоять свободу Питталака, и огласи другие свидетельские показания.
Свидетельские показания:
(66) «Свидетельствует Главкон, сын Тимэя, из дема Холарг. Я взялся отстоять свободу Питталака, на которого Гегесандр предъявил права как на своего раба. Однако спустя некоторое время Питталак пришел ко мне и сказал, что он хочет положить конец своей распре с Гегесандром и потому намерен обратиться к нему с предложением прекратить тяжбы, как ту, которую он сам, Питталак, начал с Гегесандром и Тимархом, так и ту, которую начал Гегесандр, предъявив на него права как на своего раба. И таким образом они примирились.
Амфистен свидетельствует. Я взялся отстоять свободу Питталака, на которого Гегесандр предъявил права как на своего раба. И так далее».
(67) А теперь я вызову для вас самого Гегесандра. Я составил для него свидетельское показание в более скромных выражениях, чем он того заслуживал, но вместе с тем и более определенное, чем для Мисгола. Я хорошо знаю, что он будет отпираться и не остановится перед клятвопреступлением. Зачем же тогда я вызываю его для дачи свидетельских показаний? Да за тем, чтобы показать вам, какое влияние оказывает на людей такой образ жизни, как он учит их презирать богов, пренебрегать законами, с небрежением относиться ко всякому стыду. Позови же мне Гегесандра.
Свидетельские показания:
(68) «Гегесандр, сын Дифила, из дема Стирия, свидетельствует. Когда я прибыл из Геллеспонта, я обнаружил, что у игрока в кости Питталака живет Тимарх, сын Аризела. Я познакомился с Тимархом и с этого времени стал поддерживать с ним отношения такого же рода, какие прежде у меня были с Леодамантом».
(69) Я был уверен, афиняне, что он пренебрежет клятвой, более того, я предсказывал вам это. Ясно также и то, что раз он нынче не желает давать свидетельских показаний, — значит, он готовится выступать на стороне защиты. И в этом нет ничего удивительного, клянусь Зевсом! Он, несомненно, взойдет сюда на трибуну, уверенный в чистоте своего образа жизни. Ведь он у нас человек «благородный», «ненавидящий дурное» и даже не знающий, кто такой Леодамант, одно упоминание о котором, когда оглашалось свидетельское показание, вызвало среди вас ропот возмущения. (70) Неужто все‑таки мне придется прибегнуть к выражениям, более ясным, чем мне хотелось бы? Скажите мне, ради Зевса и других богов, афиняне, не кажется ли вам, что тот, кто позорил себя сношениями с Гегесандром, тем самым позволял проституировать себя человеку, который сам занимался проституцией? До каких, по–вашему, мерзостей могут дойти эти люди, когда они напиваются и остаются одни? Не кажется ли вам, что Гегесандр стремился оправдать собственную скандальную связь с Леодамантом, о которой всем вам хорошо известно, и потому толкал Тимарха на самые невероятные мерзости, с тем чтобы по сравнению с выходками Тимарха его собственные поступки показались скромными? (71) Вы увидите, однако, что Гегесандр и брат его Кробил немедленно выскочат здесь с возражениями и весьма обстоятельно, по всем правилам ораторского искусства станут доказывать, что все мои доводы — сплошная глупость. Они потребуют, чтобы я представил свидетелей, способных показать в ясных и точных выражениях, где и как занимался Гегесандр такими делами, кто это видел и как все это происходило. Однако я считаю, что это бесстыдные вопросы. (72) В самом деле, на мой взгляд, вы не настолько забывчивы, чтобы не помнить того, что вы слышали немного ранее, когда перед вами оглашались законы. В них записано: если кто‑нибудь наймет для себя кого‑либо из афинян для такого дела или сам наймется к кому‑либо, то в обоих случаях он подлежит самому суровому наказанию. Какой же человек окажется настолько недалеким, чтобы согласиться выступить с достаточно определенными показаниями по этому поводу? Ведь если окажется, что он свидетельствует правду, то этим он докажет, что он сам подлежит тягчайшему наказанию. (73) Таким образом, остается только одно: чтобы сам согласившийся на такое дело признался в этом. Как бы то ни было, Тимарх привлекается к суду именно потому, что он совершал такие поступки и тем не менее, вопреки законам, стал выступать с речами перед народом. Неужто вы хотите, чтобы мы оставили все это дело и прекратили расследование? Клянусь Посейдоном, хорошо же мы будем управлять нашим государством, если проступки, о свершении которых нам хорошо известно, мы будем оставлять без внимания только потому, что никто не выступил здесь с достаточно определенными и потому совершенно бесстыдными показаниями!
(74) Обратитесь наконец к примерам. Правда, эти примеры придется взять из области, близкой нашему Тимарху. Вы знаете этих людей, которые сидят в публичных домах, людей, которые, по общему признанию, предаются этому грязному пороку. Каждый раз, когда им приходится заниматься своим ремеслом, они стараются хоть как‑нибудь прикрыть свой позор и потому запирают двери на засовы. Тем не менее если кто‑нибудь спросит вас, когда вы проходите по улице: «Чем сейчас занят этот человек?» — то вы сразу же назовете его занятие, хотя вы и не видели, кто к нему зашел. Просто вы и так знаете о характере его ремесла и потому догадываетесь о том, что он делает в данный момент. (75) Конечно, точно таким же способом вам следует судить и о Тимархе. Вы должны спрашивать не о том, видел ли кто его при совершении таких дел, а просто — занимался он ими или нет. Действительно, клянусь богами, что можно сказать, Тимарх, что ты сам сказал бы о другом, кого привлекли бы к суду по такому обвинению? Что можно сказать, когда молодой человек, отличающийся от других своею красотою, оставив отчий дом, проводит ночи в чужих домах, участвует в роскошных пиршествах, не внеся на них ни гроша, держит флейтисток и самых дорогих гетер, играет в кости и ничего при этом не платит, но, наоборот, другой платит за него? (76) Неужто обо всем этом требуется еще вопрошать богов? Не ясно ли, что тот, кто делает такие дорогие заказы другим, и сам по необходимости должен за все это доставлять известное удовольствие тем, кто потратил на него деньги? Ибо, я не знаю, клянусь Зевсом Олимпийским, каким другим более благозвучным словом я мог бы воспользоваться при упоминании о совершенных тобою безобразиях.
(77) Если угодно, взгляните на это дело и с другой точки зрения, обратившись к примерам из политической жизни, и прежде всего к делам, которыми вы занимаетесь в настоящий момент. Только что в демах прошли голосования, и каждый из вас подал свой голос по вопросу, кто действительно является афинянином, а кто нет. И вот всякий раз, когда я останавливаюсь у здания суда и прислушиваюсь к речам тяжущихся [23], я вижу, что всегда один и тот же аргумент оказывает на вас сильнейшее влияние. (78) Ведь стоит только обвинителю сказать: «Граждане судьи! Демоты, поклявшиеся голосовать справедливо, забаллотировали этого человека, причем никто не выступал против него ни с обвинениями, ни со свидетельскими показаниями, ибо они и так знали всю правду», — как вы сразу же поднимаете шум, убежденные, что этому подсудимому нет места среди наших граждан. Ибо вы считаете, по–видимому, что нет нужды более ни в речах, ни в показаниях там, где всякий и так хорошо знает существо дела. (79) Представьте теперь, ради Зевса, что точно так же, как вы решаете вопрос о чьем‑либо происхождении, вам пришлось бы голосовать по поводу образа жизни Тимарха, решая, виновен он или нет. Представьте также, что дело это разбиралось бы на заседании суда, что, как и теперь, обвиняемый предстал бы перед вами, причем на основании какого‑нибудь закона или постановления нельзя было бы ни мне выступать с обвинениями, ни ему защищаться; и что вот этот глашатай, который сейчас стоит рядом со мной, обратился бы к вам, как положено по закону, со следующим приглашением: «Просверленный камешек пусть служит тому, кто считает, что Тимарх занимался проституцией, а цельный — тому, кто отрицает это». Как бы вы тогда проголосовали? Точно знаю, что вы признали бы его виновным. (80) И если бы кто‑нибудь из вас спросил меня: «А почему та думаешь, что мы проголосовали бы за его осуждение?» — то я бы ответил: «Потому что вы сами сказали мне об этом со всею откровенностью». А когда и где каждый из вас сделал это, я вам сейчас напомню. Всякий раз, когда Тимарх поднимался на трибуну в народном собрании, год назад, когда он был членом Совета, всякий раз, когда он упоминал о починке стен или башни или предлагал отвести кого‑нибудь на суд, вы сразу же начинали кричать и смеяться [24] и сами называли своим именем дела, которые вы знали за ним. (81) Оставляя в стороне многочисленные факты прошлого, я хочу напомнить вам о происшествии, случившемся на том самом собрании, когда я выступил со своим требованием по поводу Тимарха. Совет Ареопага явился в народное собрание в соответствии с постановлением, которое этот Тимарх внес относительно жилищ на Пниксе. С речью от имени ареопагитов выступил Автолик, человек, который прожил свою жизнь прекрасно и достойно, так, клянусь Зевсом и Аполлоном, как надлежит члену этого Совета. (82) Заявив в ходе своего выступления, что Совет отвергает предложение Тимарха, он добавил: «Что же касается этой уединенной местности на Пниксе, то вы не удивляйтесь, афиняне, если Тимарх более сведущ во всем этом [25], чем Совет Ареопага». При этих словах вы одобрительно зашумели, соглашаясь с тем, что Автолик сказал правду и что действительно Тимарх хорошо знаком с этими местами. (83) Автолик, однако, не понял, что ваш шум означает одобрение. Поэтому он сильно нахмурился и после некоторой паузы сказал: «Афиняне! Мы, ареопагиты, не обвиняем и не защищаем Тимарха, ибо нам не положено это по обычаю. Однако мы относимся к нему с некоторым снисхождением. Ведь он, по–видимому, думал, что в этом безлюдном месте каждому из вас будут предстоять незначительные расходы» [26]. И снова, при упоминании о безлюдном месте и незначительных расходах, среди вас поднялся еще больший шум и смех. (84) Когда же он упомянул о пустырях и водоемах, вы не могли больше сдержать себя от смеха [27]. Тогда выступил Пиррандр, который обрушился на вас с упреками. Он спрашивал у народа, неужели ему не стыдно хохотать во все горло в присутствии Совета Ареопага. Однако вы заставили его уйти с трибуны. «Мы знаем, Пиррандр, — кричали вы ему в ответ, — что неприлично смеяться в присутствии членов Ареопага. Однако правда настолько сильна, что побеждает любые доводы рассудка». (85) Вот какое доказательство вины Тимарха было представлено вам, как я полагаю, самим афинским народом, которого не пристало обвинять в лжесвидетельстве. Поэтому было бы странно, афиняне, если бы сейчас, во время моего выступления, вы забыли о поступках Тимарха, тогда как раньше вы сами, без всяких напоминаний с моей стороны, выкрикивали название тех дел, которыми, как вы знали, он занимался. Равным образом было бы странно, если бы раньше, без судебного разбирательства, он был осужден, а теперь, по представлении доказательств, наоборот, оправдан.
(86) Теперь, когда я упомянул о голосованиях в демах и мероприятиях Демофила [28], я хочу привести еще один пример, также касающийся нашей темы. Дело в том, что этот же самый Демофил как‑то уже выступал инициатором подобной меры. Он выдвинул обвинение против ряда лиц в том, что они пытались подкупить народное собрание и другие суды, — обвинение, подобное тому, с каким теперь выступает Никострат. Одни из этих процессов давно уже закончились, другие же продолжаются еще и сейчас. (87) Представьте теперь, ради Зевса и всех богов, что подсудимые прибегли бы на этих процессах к такой же защите, какую используют теперь Тимарх и его защитники, и что они потребовали бы от судей, чтобы те верили словам обвинителей лишь в том случае, если кто‑нибудь в ясных и точных выражениях засвидетельствует их вину. Разумеется, при такой постановке вопроса пришлось бы свидетельствовать: одному — что он подкупал, а другому — что он был подкуплен. При этом каждому из них грозила бы по закону смертная казнь, точно так же, как она грозит и в нашем случае, то есть если кто‑нибудь наймет для себя какого‑либо афинянина с гнусной целью или если какой‑нибудь афинянин станет по собственной воле торговать своим телом. (88) Итак, нашелся ли хоть один свидетель, который пожелал бы выступить с такими показаниями, или обвинитель, который попытался бы представить такие доказательства? Нет, конечно. Так что же? Подсудимые были оправданы? Нет, клянусь Гераклом! Они были казнены, хотя и совершили прегрешение, клянусь Зевсом и Апполлоном, значительно меньшее, чем этот человек. Ведь несчастные попали в такую беду потому, что не смогли противиться двойному натиску старости и бедности, этих величайших зол в мире, тогда как Тимарх оказался в беде потому, что не хотел сдерживать собственное бесстыдство.
(89) Конечно, если бы этот процесс происходил в городе, призванном в качестве арбитра, то я, пожалуй, попросил бы вас быть моими свидетелями, вас, кто лучше всех знает, что я говорю правду. Но раз уж процесс происходит в Афинах и вы одновременно являетесь и судьями, и свидетелями излагаемых мною фактов, то мне остается лишь напоминать вам о проступках Тимарха, вам же следует относиться к моим словам с доверием. Ведь, насколько я понимаю, афиняне, Тимарх старается сейчас не только за себя самого, но и за всех других, кто занимается такими же делами, что и он. (90) Ведь если дела эта будут совершаться, как и обычно, втайне, вдали от людей и при закрытых дверях, если очевидцу — в данном случае человеку, который опозорит кого‑либо из граждан, — при даче правдивых показаний будет угрожать тягчайшее наказание, тогда как подсудимый, против которого свидетельствуют вся его жизнь и поступки, будет требовать, чтобы его осудили не в соответствии с тем, что о нем знают, а на основании свидетельских показаний, то законам и правде придет конец и ясно будет указана дорога, по которой величайшие негодяи смогут ускользать ог наказания. (91) Ибо, кто из грабителей, или воров, или прелюбодеев, или убийц, или вообще из тех, кто совершает величайшие преступления, но делает это втайне, будет нести тогда ответственность за свои поступки? Ведь тех из них, кто попадается на месте, в случае признания немедленно казнят, тогда как действовавших скрытно и отрицающих свою вину предают суду, где истина устанавливается на основании более или менее вероятных предположений.
(92) Берите в данном случае пример с Совета Ареопага, который из всех учреждений нашего города творит суд с наибольшим тщанием. Я имел возможность наблюдать, как еще недавно многие были осуждены в этом Совете, несмотря на то что они были превосходными ораторами и заблаговременно запаслись свидетелями. Наоборот, я знаю таких, которые выиграли свое дело, хотя они скверно владели речью и вовсе не имели свидетелей. Ибо члены этого Совета при голосовании исходят не из одних только речей и свидетельских показаний, но прежде всего из того, что они сами узнали и установили. Вот почему это учреждение все время пользуется в нашем городе почетом и уважением. (93) Однако, афиняне, точно таким же образом и вы должны вынести свое решение. Во–первых, во всем, что касается этого Тимарха, пусть ничто для вас не будет более убедительным, чем факты, которые вы сами знаете и в которых вы сами убедились. А затем рассматривайте это дело с позиций не настоящего, но прошедшего времени. Ведь слухи, которые ходили о Тимархе и его образе жизни в прежнее время, основывались на правде, тогда как речи, которые прозвучат сегодня, будут вызваны прахом обвинительного приговора и желанием обмануть вас. Поэтому при голосовании считайтесь с фактами, относящимися к более длительному промежутку времени, основывайтесь на правде и на том, что вы сами знаете.
(94) Тем не менее какой‑нибудь логограф [29], составляющий для Тимарха защитительную речь, утверждает, наверное, что я противоречу самому себе. Ведь, по его мнению, невозможно, чтобы один и тот- же человек и занимался проституцией, и промотал отцовское достояние. Ибо совершать грех по отношению к собственному телу, полагает он, свойственно мальчику, тогда как промотать отцовское достояние может только взрослый человек. Кроме того, указывает он, те, кто покрывает позором свое тело, получают за это плату. Поэтому, прогуливаясь по площади, он напускает на себя удивленный вид и, мороча людям головы, спрашивает: «Неужели один и тот же человек мог заниматься проституцией и промотать отцовское достояние?» (95) Однако если кто не знает, как обстоит тут дело, то я могу яснее обрисовать все это в своем выступлении. Ведь до тех пор, пока хватало имущества эпиклеры [30], на которой женился Гегесандр, содержатель нашего Тимарха, и денег, которые он вывез из своего путешествия вместе с Тимомахом, друзья предавались всевозможным беспутствам и роскошествам. Когда же все это было растрачено, проиграно в кости и промотано, когда сам Тимарх стал постарше и никто, естественно, не хотел уже тратить на него деньги, тогда как мерзкая и нечестивая натура его продолжала требовать все тех же удовольствий и вследствие исключительной разнузданности своей толкала его от одного излишества к другому, беспрестанно возвращая к привычному образу жизни, тогда уже он начал проедать и отцовское достояние. (96) Собственно, он даже не проел, но, если можно так выразиться, разом проглотил это состояние. Ни единой части своего имущества он не продал за настоящую цену. Он был не в состоянии выждать, пока ему предложат большую или просто хорошую цену, и потому продавал сразу же, за любую сумму: так сильно ему не терпелось предаться своим удовольствиям. (97) В самом деле, отец оставил ему такое состояние, за счет которого всякий другой мог бы даже выполнять общественные повинности, а он не сумел сохранить это состояние даже для себя! Действительно, он получил дом за Акрополем, загородное имение в Сфетте, еще один участок в Алопеке, кроме того, девять или десять рабов, специалистов по кожевенному делу, из которых каждый приносил ему ежедневно два обола оброка, а заведующий мастерской — даже три. Прибавьте сюда женщину, искусную в выделке одежды из аморгосского льна, которую она сама выносила продавать на рынок, мужчину–вышивальщика, ряд сумм, оставшихся за должниками его отца, и векую утварь. (98) Здесь, конечно, клянусь Зевсом, я представлю вам свидетелей, которые подтвердят в ясных и точных выражениях, что я говорю правду. Ведь здесь, в отличие от предыдущего случая, правдивые показания не сопряжены для свидетеля ни с опасностью, ни с каким‑либо позором. Итак, дом в городе Тимарх продал комическому поэту Навсикрату; позднее этот дом купил у Навсикрата за двадцать мин преподаватель хорового искусства Клеэнег. Загородное имение купил у него Мнесифей из дема Мирринунт. Это был участок большой, но страшно запущенный Тимархом. (99) Что касается участка в Алопеке, расположенного на расстоянии одиннадцати или двенадцати стадий от городской стены, то мне рассказывали, что мать Тимарха слезно просила не трогать и не продавать этой земли; она умоляла оставить этот участок ей хотя бы для того, чтобы со временем ее могли там похоронить. Тем не менее он не удержался и продал и эту землю за две тысячи драхм. Он не оставил себе ни одной служанки, ни одного раба, но также всех их распродал. В подтверждение того, что я не лгу, и что Тимарх действительно унаследовал от своего отца этих рабов, я представлю свидетельские показания. А если Тимарх утверждает, что он не продавал своих рабов, то пусть он предъявит их в качестве наглядного доказательства. (100) Далее, в подтверждение того, что отец Тимарха ссудил ряду лиц деньги, которые сынок получил и растратил, я представлю вам в качестве свидетеля Метагена из дема Сфетт. Он был должен отцу Тимарха более тридцати мин, причем остаток в семь мин, не выплаченный к моменту смерти отца Тимарха, он отдал уже самому Тимарху. Позови же мне Метагена из дема Сфетт. Огласи прежде всего показания Навсикрата, который купил дом, возьми также все другие показания, о которых я упомянул в этой части своего выступления.
Свидетельские показания
(101) Я хочу показать вам, однако, что отец Тимарха располагал немалыми деньгами, которые сын все растратил. Действительно, испугавшись общественных повинностей, Аризел продал все имущество, которое у него было помимо только что названного, а именно: участок в Кефисии, еще одно поле в Амфитропе, две мастерские в серебряных рудниках — одну в Авлоне, а другую возле гробницы Фрасилла. Откуда у него оказались такие богатства, я вам сейчас расскажу. (102) Их было три брата: Евполем, преподаватель гимнастики, Аризел, отец Тимарха, и Аригнот, который жив еще и сейчас, старик с испорченным зрением. Первым из них умер Евполем, причем имущество оставалось неразделенным, затем скончался Аризел, отец Тимарха. Пока он был жив, все имущество находилось в его руках ввиду плохого здоровья и несчастья, случившегося с глазами Аригнота, а также из‑за кончины Евполема. По обоюдному соглашению, он давал Аригноту на пропитание известную сумму. (103) После того как Аризел, отец нашего Тимарха, также умер, первое время, пока Тимарх был мальчиком, Аригнот получал все необходимое от опекунов. Когда же Тимарх был внесен в список граждан и стал хозяином имущества, он грубо оттолкнул от себя старого и несчастного человека, который приходился ему дядей. Он растратил состояние и больше уже не оказывал Аригноту необходимой поддержки. Более того, он позволил, чтобы Аригнот, в прошлом владевший таким состоянием, получал пенсию вместе с другими инвалидами. (104) Наконец, — и это самое безобразное, — когда старик пропустил положенный для инвалидов срок проверки и затем обратился в Совет с мольбою о выдаче пенсии, Тимарх, будучи членом Совета, а в тот день, вдобавок, и проэдром, не счел нужным выступить в его защиту, но допустил, чтобы тот лишился пенсии на целую пританию. В подтверждение того, что я говорю правду, позови мне Аригнота из дема Сфетт и огласи свидетельское показание.
Свидетельское показание
(105) Но, может быть, мне скажут, что, продав отчий дом, Тимарх мог приобрести себе другой в какой‑либо иной части города, что деньги, вырученные от продажи загородного имения, участка в Алопеке, рабов–ремесленников и прочего имущества, он мог вложить в какое‑либо предприятие в серебряных рудниках, подобно тому как раньше сделал его отец. Однако в том‑то и дело, что у Тимарха не осталось ничего: ни своего дома, ни наемного, ни участка, ни рабов, ни денег, отданных в долг, ничего другого, что составляет источник существования для честных людей. Нет, вместо отцовского достояния у него остались одни лишь мерзости, ябедничество, наглость, изнеженность, малодушие, бесстыдство, неспособность краснеть за свой позор, в общем все то, что делает человека самым дурным и самым бесполезным гражданином государства.
(106) Впрочем, он растранжирил не только отцовское, но и ваше общее достояние, все, какое когда‑либо попадало к нему в руки. Ведь, будучи еще таким молодым человеком, каким вы его видите, он побывал уже чуть ли не на всех должностях. При этом ни одной должности он не получал по жребию или в результате голосования, но все их покупал вопреки законам. Большую часть его служебной карьеры я опускаю и упомяну лишь о двух или трех должностях, которые он исполнял. (107) Став логистом [31], он нанес государству величайший вред, принимая взятки от тех, кто нарушал законность при исполнении должности. Но особенно он любил при сдаче отчетов клеветать на ни в чем не повинных людей. Затем он возглавлял управление на Андросе. Эту должность он купил за тридцать мин, заняв необходимые деньги под проценты, из расчета по девять оболов с мины. Ваших союзников он обратил там на потребу собственной мерзости. Над женами свободных людей он творил такие бесчинства, на какие никто еще не осмеливался. Я не приглашаю сюда никого из этих людей для публичного засвидетельствования бесчестья, которое их постигло. Они предпочли молчать о своем позоре, и я предоставляю вам самим судить о поведении Тимарха. (108) Что же вы ждете? Если человек в Афинах совершает бесчинства не только над другими, но и над самим собой, в Афинах, где царят законы, где вы следите за всем, где он должен опасаться врагов, то что можно ожидать от этого человека, если он получит безопасность, свободу действий и власть? Неужели он откажется от свершения самых разнузданных бесчинств? Клянусь Зевсом и Аполлоном, я часто уже задумывался над тем, какое счастье выпало на долю нашего государства! Ему страшно повезло во многих отношениях, и прежде всего в том, что в момент пребывания Тимарха на Андросе не нашлось никого, кто пожелал бы купить тамошний город!
(109) Но, быть может, мне возразят·, что плохим он был лишь тогда, когда исполнял свою должность в одиночку, в компании же с другими, наоборот, мог оказаться вполне порядочным человеком. Однако каким же это образом? Вспомните, афиняне: Тимарх стал членом Совета при архонге Никофеме [32]. За недостатком времени сегодня не стоит даже начинать рассказ о всех преступлениях, какие он совершил в тот год. Я упомяну вкратце лишь о том, что ближе всего касается обвинения, из‑за которого он предстал теперь перед судом. (110) Так вот, при том же самом архонте, когда Тимарх был членом Совета, Гегесандр, брат Кробила, был казначеем священной казны богини Афины [33]. Общими усилиями, на чисто товарищеских началах, они пытались украсть у государства тысячу драхм. Однако об этом деле проведал Памфил из дема Ахердунт, человек вполне порядочный, раздраженный на Тимарха, с которым у него были какие‑то столкновения. И вот во время народного собрания Памфил встал и заявил: «Афиняне! Муж и жена пытаются украсть у вас тысячу драхм». (111) Вы удивились: «Как это — муж и жена? И что все это значит?» Тогда Памфил, помолчав немного, сказал: «Вы не понимаете, что я имею в виду? Муж — это в настоящий момент вон тот Гегесандр, который прежде сам был женой Леодаманта, а жена — вот этот Тимарх. А каким образом они пытаются украсть деньги, я вам сейчас расскажу». Тотчас же после этого он изложил все по порядку; его рассказ был ясным и обстоятельным. Покончив с разъяснениями, он сказал: «Итак, что же мне посоветовать вам, афиняне? Если Совет признает Тимарха виновным и, исключив его из списков Совета, передаст дело в суд, то вы можете сохранить за членами Совета обычную награду [34]. Если же они не накажут Тимарха, не давайте им этой награды и в день, когда будет обсуждаться вопрос о ней, припомните им их поступок». (112) Затем, вернувшись в булевгерий [35], Совет приступил к голосованию. И сначала при подаче голосов масличными листьями, он исключил Тимарха из своих списков, однако затем, при голосовании камешками [36], вновь принял его в свои ряды. Таким образом, Совет не передал дела в суд и не изгнал Тимарха из булевтерия, и потому — мне неприятно, но я должен сказать об этом — Совет не удостоился обычной награды. Не допускайте же такого положения, афиняне, когда на Совет вы сердитесь и пятьсот ваших граждан лишаете венка за то, что они не покарали Тимарха, а сами готовы оправдать и сохранить для народа этого оратора, который принес Совету одни только неприятности.
(113) Но, быть может, Тимарх оказался таким негодяем лишь при исполнении должностей, на которые назначают по жребию, тогда как на выборных должностях он проявил себя лучшим образом? Однако кто из вас не знает, с каким скандалом он был изобличен в хищениях? Он был отправлен вами в Эретрию в качестве эксетаста [37] по делам наемных войск. И что же? Единственный из всех эксетастов он признался, что брал деньги. Он даже не пытался оправдываться в совершенном проступке, но прямо стал умолять о смягчении наказания, полностью признавая себя виновным. Однако каждого из тех, кто отрицал свою вину, вы присудили к штрафу в один талант, а его — всего лишь к тридцати минам. А ведь законы требуют наказывать смертью тех из воров, кто сознается, и предавать суду тех, кто запирается. (114) В результате Тимарх преисполнился к вам такого презрения, что сразу же после этого, во время голосований в демах, взял взятку в две тысячи драхм. Сначала он заявил, что Филотад из дема Кидафины, афинский гражданин, является его вольноотпущенником, и убедил демотов исключить этого Филотада из списка граждан. На суде он поддержал обвинение: он взял в свою руку священные жертвы и поклялся, что он не принимал и не примет взятку. При этом он клялся именами богов — хранителей клятв [38], и призывал на свою голову погибель, если он лжет. (115) Это не помешало изобличить его в том, что через посредство актера Филемона он принял взятку от Левконида, свойственника Филотада, всего двадцать мин, которые он вскоре потратил на гетеру Филоксену. Таким образом, он отказался от обвинения и стал клятвопреступником. В подтверждение того, что я говорю правду, позови мне Филемона, передавшего Тимарху деньги, и Левконида, свойственника Филотада. Огласи также копию соглашения, по которому Тимарх получил деньги и отказался от обвинения.
Свидетельские показания. Соглашение
(116) Как вел себя Тимарх по отношению к гражданам и близким, как постыдно растратил он отцовское состояние и с каким пренебрежением относился к глумлению над собственным телом — все это вы, конечно, знали и до моего выступления. Во всяком случае сказанного мною достаточно, чтобы напомнить вам об этом. Мне остается затронуть в своем обвинении еще два вопроса. Молю всех богов и богинь, чтобы в интересах нашего государства они помогли мне изложить свои мысли так, как это соответствует моим намерениям. Я хотел бы также, чтобы вы обратили серьезное внимание на то, о чем я намерен говорить, и с пониманием следили за ходом моих рассуждений. (117) Первый вопрос сводится к следующему: я хочу заранее изложить основные положения защитительной речи, с которой, как я слышу, собирается выступить противная сторона. Если я не сделаю этого, то человек который берется обучать нашу молодежь тонкостям ораторского искусства, сможет, пожалуй, ввести вас в заблуждение какой‑либо хитростью и таким образом нанести вред интересам государства. Вторая задача, стоящая передо мной, — призвать граждан к служению добродетели. Действительно, чтобы послушать этот процесс, у здания суда столпилось, как я вижу, много молодежи, много людей пожилого возраста, собралось немало слушателей из других областей Эллады. (118) Не думайте, что они пришли, чтобы посмотреть на меня. Нет, они явились сюда скорее для того, чтобы узнать, обладаете ли вы, помимо умения составлять хорошие законы, также способностью различать хорошее и дурное, умеете ли вы ценить хороших людей и, наоборот, стремитесь ли вы карать тех, кто своим образом жизни навлекает позор на ваш город. Итак, сначала я изложу перед вами аргументы защиты.
(119) Не в меру речистый Демосфен, несомненно, утверждает, что вы должны либо отменить существующие законы, либо не обращать никакого внимания на мои речи. С наигранным удивлением он спрашивает у вас, неужто вы все забыли, что каждый год Совет сдает на откуп налог на проституцию. Люди, берущие на откуп этот налог, не предположительно, а точно знают тех, кто занимается этим ремеслом. Поэтому, заявляет он, раз я осмелился вчинить встречный иск и заявил, что Тимарх не может выступать с речами, поскольку он занимался проституцией, то этот иск должен основываться не на словах обвинителя, а на свидетельстве откупщика, который получал с Тимарха этот налог. (120) Судите теперь сами, афиняне, покажутся ли вам слова, которыми я отвечу на такие возражения, простыми и достойными свободного человека. Мне стыдно будет за наш город, если Тимарх, этот советник народа, человек, осмеливающийся разъезжать с посольствами по Элладе, не попытается сразу же отвести от себя такое страшное обвинение, но станет требовать, чтобы ему указали места, где он предавался своему пороку, и откупщиков, которые когда‑либо получали с него налог за проституцию. (121) Из уважения к вам пусть он откажется от такой защиты! Я подскажу тебе другой способ, честный и справедливый, которым ты можешь воспользоваться, если не знаешь за собой никакой вины. Смело взгляни в лицо судей и скажи, как подобает человеку, молодость которого ничем не запятнана: «Граждане афиняне! С детских и отроческих лет я воспитывался среди вас; я не занимаюсь никакими тайными делами, напротив, вы всегда можете видеть меня вместе с другими на ваших собраниях. (122) Поэтому я уверен, что если бы мне пришлось выступать перед кем‑либо другим по поводу обвинения, из‑за которого меня привлекают теперь к суду, то я легко защитился бы от нападок обвинителя, воспользовавшись вашими свидетельствами. Ведь если я совершил что‑либо подобное, — да что там! — если вам только кажется, что я вел жизнь, подобную той, какую рисует в своем обвинении этот человек, то я считаю свою дальнейшую жизнь невыносимой и предоставляю государству покарать меня и таким образом спасти свою честь в глазах эллинов. Я пришел сюда не для того, чтобы просить вас о прощении: поступайте со мной, как вам угодно, если я кажусь вам таким негодяем». Вот это, Тимарх, защита, свойственная человеку честному и порядочному, уверенному в чистоте своей жизни и потому презирающему всякую хулу. (123) Напротив, речи, которые внушает тебе Демосфен, достойны не свободного человека, а проститутки, спорящей лишь о местах, где она предавалась распутству. Впрочем, если ты хочешь скрыться за названиями мест и требуешь, чтобы при разборе твоих поступков учитывались помещения, в которых ты находился, то, что ж, я согласен. Однако, выслушав то, что я собираюсь сказать, ты в другой раз уже не станешь пользоваться таким приемом, если, конечно, ты в здравом уме. Ведь не помещения и не жилища дают имена своим обитателям, а, наоборот, сами обитатели своим образом жизни доставляют названия тем местам, где они живут. (124) Так, когда несколько лиц нанимают одно жилище и делят его между собой, мы называем такое помещение наемным домом, а когда живет один — просто домом. Далее, если в одной из тех мастерских, что расположены на наших улицах, поселится лекарь, то мы называем это помещение лечебницей. Если же лекарь выедет и в этой же самой мастерской поселится кузнец, то мы называем ее кузницей, если сукновал — сукновальней, если плотник — мастерской плотника. А если там обоснуется содержатель притона с проститутками, то от их занятий место это сразу становится притоном. Вот и выходит, что своим проворством по части разврата ты многие помещения превратил в притоны. Поэтому не требуй, чтобы тебе указали места, где ты предавался пороку, а лучше докажи, что ты вообще этим не занимался.
(125) Будет использован, по–видимому, и другой аргумент, сочиненный тем же самым софистом [39]. Этот последний утверждает, что нет ничего несправедливее молвы. В подтверждение своих слов он приводит доказательства, грубые и неуклюжие, какие только и можно ожидать от человека такого сорта. Например, он заявляет, что наемный дом в Колоне, называемый Дэмоновым, носит такое название по ошибке, поскольку он не принадлежит Дэмону. Далее, он указывает, что герма, называемая Андокидовой, является посвящением не Андокида, а филы Эгеиды. (126) Наконец, в виде шутки он ссылается на самого себя, делая вид, что он человек простодушный и способный посмеяться даже над собственной жизнью. «Неужто и мне, — заявляет он, — надо прислушиваться к толпе, когда она называет меня не Демосфеном, а Баталом [40], поскольку такое ласкательное имя я получил от своей кормилицы?» Точно так же, полагает он, если Тимарх был красавцем и подвергается сейчас насмешкам вследствие клеветы, а не из‑за своих поступков, то, конечно, по этой причине он еще не должен подвергаться страшной опасности. (127) Разумеется, Демосфен, когда речь идет о посвящениях, о домах, об объектах владения, вообще обо всем, что лишено своего голоса, я слышу, как высказывается много самых разнообразных и никогда не повторяющихся суждений. Ведь эти вещи сами по себе не способны ни на прекрасные, ни на постыдные дела, но тот, кто касается их и использует, тот, кто бы он ни был, и заставляет говорить об этих вещах в соответствии со степенью своей известности. Напротив, о жизни и поступках людей сама по себе расходится по всему городу правдивая молва. Она разглашает публике сокровенные поступки людей, а часто даже предсказывает их будущее поведение. (128) Все это, о чем я говорю, совершенно очевидно и отнюдь не выдумано мною. Вы сами можете убедиться, что наш город и наши предки воздвигли алтарь в честь Молвы как величайшей богини. Гомер в «Илиаде» неоднократно говорит, перед тем как должно произойти какое‑нибудь событие: «Молва пришла в войско» [41]. Еврипид, в свою очередь, указывает, что эта богиня способна выявлять истинный характер не только живых, но и мертвых, когда он говорит:
А честного Молва и под землей найдет [42].
(129) Гесиод также определенно провозглашает Молву богиней, выражаясь достаточно ясно для тех, кто желает понимать. Так, он замечает:
И никогда не исчезнет бесследно молва,
Что в народе ходит о ком‑нибудь:
Как там никак — и Молва ведь богиня [43].
Вы можете легко убедиться, что люди, которые вели благопристойный образ жизни, являются восторженными почитателями этих стихов. Ведь все, кто стремится отличиться на общественном поприще, считают, что слава придет к ним от доброй молвы. Наоборот, люди, которые ведут постыдную жизнь, не почитают эту богиню, ибо видят в ней свою вечную обвинительницу. (130) Итак, вспомните, граждане, какая молва ходит между вами о Тимархе. Разве не спрашиваете вы сразу же, как только произносится это имя: «Какой Тимарх? Проститутка?» Если бы я представил вам свидетелей по какому‑либо пункту обвинения, вы мне поверили бы, так неужели вы не поверите мне сейчас, когда моим свидетелем является сама богиня? Богиня, которую грешно даже упрекать в лжесвидетельстве! (131) Ведь и с прозвищем Демосфена молва не ошиблась. Ибо это она, а не кормилица прозвала его Баталом, дав ему такое имя за изнеженность и противоестественный разврат. В самом деле, если бы кто- нибудь сорвал с тебя эти нарядные плащики и мягкие хитончики, в которых ты пописываешь свои речи против друзей, и пустил их без предупреждения по рукам судей, то они, я думаю, были бы в затруднении установить, чья одежда попала к ним в руки: мужчины или женщины.
(132) На стороне защиты выступит, как я слышу, и кто‑то из стратегов. Гордо закидывая голову и постоянно прихорашиваясь, как человек, привыкший посещать палестры и школы философов, он попытается высмеять весь этот процесс в целом, утверждая, что моим стремлением было открыть не судебное разбирательство, а эру страшного невежества. Он укажет в качестве примера прежде всего на ваших благодетелей — Гармодия и Аристогитона — и будет подробно рассказывать об их верности друг другу и о том, сколь полезным оказалось это обстоятельство для нашего города. (133) Как утверждают, он не удержится, чтобы не процитировать стихи Гомера и имена героев. Он будет петь гимны пылкой дружбе, которая, по преданию, связывала Патрокла и Ахилла. Он будет прославлять перед вами красоту, как будто и без него ее не считали с давних пор благом, когда она сочетается со скромностью. Действительно, заявляет он, если кое- кто захочет опорочить телесную красоту и представить ее несчастьем для тех, кто ею обладает, то ваше общее решение окажется тогда в противоречии с вашими личными желаниями. (134) Ведь это будет нелепо, полагает он, если сначала, когда вам предстоит стать отцами, вы все будете желать своим еще не родившимся сыновьям обладать от природы благородной внешностью и быть достойными нашего города, а затем, когда они действительно родятся такими, что ими может гордиться город, вы, послушавшись, как видно, Эсхина, будете клеймить их позором, если своей исключительной красотой и прелестью они поразят кого‑либо и вызовут соперничество из‑за своей любви. (135) И туг, как я слышу, он набросится на меня со всевозможными упреками и будет спрашивать, не стыдно ли мне, кто сам постоянно болтается в гимнасиях и влюбляется в молодых людей, делать из этой любви к юношам тему для грязных нападок и обвинений. Напоследок же, как мне сообщают некоторые, он попытается вызвать среди вас смех и разного рода шуточки, обещая показать вам, сколько любовных стихов я посвятил разным лицам, и представить свидетельства о всевозможных оскорблениях и побоях, которым я подвергся из‑за своих любовных дел. (136) Однако я вовсе не порицаю хорошую любовь и не утверждаю, что все, кто отличается красотой, занимаются проституцией. Я не отрицаю также, что сам был склонен к любви: я остаюсь таким еще и теперь. И я не говорю, что меня миновали обычные в таких случаях соперничество и ссоры с другими людьми. Что же касается стихов, которые, как утверждают эти люди, я сочинил, то одни из них я признаю за свои, относительно же других заявляю, что они составлены не в той искаженной форме, в какой их собираются привести эти люди. (137) Вообще я считаю, что любить красивых и скромных юношей свойственно мягкой и возвышенной душе, тогда как бесчинствовать в компании с субъектом, нанятым для этого за деньги, характерно для наглого и грубого человека. Равным образом я утверждаю, что бескорыстно делить с кем‑нибудь его любовь — это прекрасно, а соглашаться за плату заниматься проституцией — это позор. Какая разница существует между этими поступками и как сильно отличаются они друг от друга, это я покажу вам в следующих рассуждениях. (138) Когда наши отцы устанавливали законы о занятиях и упражнениях, обусловленных самою природою человека, они запретили рабам заниматься тем, что, по их мнению, должно быть сохранено за свободными. «Раб, — гласит закон, — не должен заниматься гимнастикой и натираться маслом в палестрах». При этом закон не добавляет: «Свободный же должен натираться маслом и заниматься гимнасткой». Ведь когда законодатели, подметив благотворное влияние гимнастических упражнений, запретили участвовать в них рабам, они рассчитывали этим же самым законом, который устанавливал запрет для рабов, побудить свободных к занятиям гимнастикой. (139) И снова тот же самый законодатель говорит: «Раб не должен ни любить, ни преследовать свободного мальчика под страхом публичного наказания пятьюдесятью ударами кнута». Однако он не запрещает гражданину любить, навещать и сопровождать свободного мальчика. По его мнению, от этого мальчику не будет никакого вреда; напротив, люди будут видеть в этом свидетельство его скромности. Впрочем, поскольку сам мальчик еще не волен в своих поступках и не способен отличить действительно преданного человека от притворяющегося таким, законодатель обращается с наставлениями к влюбленному. Он советует отложить речи о любви до тех пор, пока мальчик не достигает разумного возраста. Сопровождать и присматривать за ним повсюду — вот в чем он видел лучшую охрану и защиту скромности мальчика. (140) Именно поэтому чистое и благородное чувство, — назовем ли мы его любовью и склонностью, — сделало благодетелей нашего города, всех превзошедших своею доблестью, Гармодия и Аристогитона, такими героями, что похвалы людей, прославляющих их подвига, кажутся всегда недостаточными.
(141) Вы упоминаете также об Ахилле и Патрокле и цитируете Гомера и других поэтов, считая, по–видимому, что судьи совершенно невежественны и ничего об этом не слышали. Вы прикидываетесь людьми благовоспитанными и превосходящими своею осведомленностью простой народ. Ну что ж! Чтобы вы знали, что и мы также кое‑что слышали и изучали, мы скажем в свою очередь несколько слов по этому поводу. В самом деле, поскольку они начинают ссылаться на древних мудрецов и прибегают к помощи стихотворных отрывков, взгляните сами, афиняне, на поэтов, высокое искусство и нравственные качества которых общепризнаны. Посмотрите, насколько, по их мнению, отличаются люди скромные и любящие себе подобных от наглецов, безудержно предающихся недозволенным страстям. (142) Прежде всего я скажу о Гомере, которого мы относим к числу самых древних и самых мудрых поэтов. Часто упоминая о Патрокле и Ахилле, Гомер умалчивает, однако, об их любви и не называет своим именем их дружбу, считая, что исключительный характер их взаимной привязанности совершенно очевиден для всякого образованного слушателя. (143) Так, в одном отрывке Ахилл, оплакивая смерть Патрокла, говорит, что среди прочих горестных воспоминаний одно причиняет ему особую боль: он не вольно нарушил слово, данное отцу Патрокла Менэтию. Ведь он обещал привести Патрокла в Опунт живым и невредимым, если Менэтий отпустит Патрокла в поход на Трою, и доверить его Ахиллу. Отсюда совершенно ясно, что именно любовь побудила Ахилла взять на себя заботу о Патрокле. (144) Вот эти стихи, которые я намерен сейчас прочесть:
Боги, боги! бесплодное слово из уст изронил я
В день, как старался утешить героя Менэтия в доме!
Я говорил, что в Опунт приведу ему славного сына
Трои рушителем крепкой, участником пышной добычи.
Нет, не все помышления Зевс человекам свершает!
Нам обоим предназначено землю одну окровавить [44].
(145) Впрочем, не только здесь Ахилл предстает перед нами с такими жалобами. Он страшно скорбел о погибшем друге. От своей матери Фетиды он слышал грозное предупреждение: если он откажется от преследования врагов и оставит смерть Патрокла неотмщенной, то возвратится домой и умрет в преклонном возрасте у себя на родине; если же отомстит, то неизбежно найдет себе скорую смерть. Тем не менее он предпочел умереть, только бы остаться верным своему погибшему другу. Он с нетерпением стремился отомстить убийце Патрокла. В то время, как все утешали его и уговаривали умыться и принять пищу, он поклялся, что не сделает этого до тех пор, пока не принесет на могилу Патрокла голову Гектора. (146) Когда он спал возле погребального костра, ему, как утверждает поэт, явился призрак Патрокла. Воспоминания и поручения, с которыми он обратился к Ахиллу, столь трогательны, что могут исторгнуть слезы и заставить позавидовать их доблести и дружбе. Возвестив Ахиллу, что и его смертный час уже недалек, он просит, если это возможно, исполнить его заветное желание: вместе они росли и прожили свою жизнь, вместе пусть и кости их после их смерти лежат в одной урне! (147) Вспоминая с тоскою о беседах, которые они вели друг с другом при жизни, Патрокл говорит Ахиллу: «Больше мы не будем, как прежде, сидя одни, вдали от остальных друзей, советоваться друг с другом о самом важном». Верность и преданность он считает, таким образом, величайшим счастьем, утрата которого ощущается всего сильнее. Однако вы должны услышать сами стихи, в которых поэт выражает эти мысли. Секретарь огласит вам сейчас отрывки, которые Гомер посвящает этой теме. (148) Прочитай сначала стихи, где Ахилл говорит о мщении Гектору.
Если же после тебя, о Патрокл мой, в могилу сойти мне,
С честью тебя погребу; но не прежде, как здесь я повергну
Броню и голову Гектора, гордого смертью твоею![45]
(149) Огласи также отрывок, где Патрокл просит похоронить их вместе и где он вспоминает о беседах, которые они вели друг с другом.
Больше с тобой, как бывало, вдали от друзей мирмидонских
Сидя, не будем советы советовать: рок ненавистный,
Мне предназначенный с жизнью, меня поглотил невозвратно.
Рок — и тебе самому, Ахиллес, бессмертным подобный,
Здесь, под высокой стеною троян благородных, погибнуть
[В битвах с врагами и ради прекраснокудрой Елены!]
Слово еще я реку, [и тебе его нужно запомнить.]
Кости мои, Ахиллес, да не будут розно с твоими,
[Чтобы и прах твой все та же земля в своих недрах сокрыла,]
[В урне из чистого злата, что в дар принесла тебе матерь.]
Вместе пусть лягут они, как вместе и мы возрастали
В ваших чертогах. Младого меня из Опуса Менэтий
В дом ваш привел, по причине печального смертоубийства,
В день злополучный, когда, малосмысленный, я ненарочно
Амфидамасова сына убил, за лодыги поссорясь.
В дом свой приняв благосклонно меня, твой отец благородный
Нежно с тобой воспитал и твоим товарищем назвал.
Пусть же и кости наши гробница одна сокрывает!·[46]
(150) А теперь прочитай стихи, в которых Фетида говорит, что Ахилл мог спасти себе жизнь, отказавшись от мщения за смерть Патрокла.
«Скоро умрешь ты, о сын мой, судя по тому, что вещаешь!
Скоро за сыном Приама конец и тебе уготован!»
Ей, тяжело вздохнув, отвечал Ахиллес быстроногий:
«О, да умру я теперь же, когда не дано мне Патрокла,
Друга спасти от убийцы, [того, кто был самым любимым!]»[47]
(151) Еврипид, который, впрочем, никому из поэтов не уступает в мудрости, также полагает, что любовь, сочетающаяся с благоразумием, является одним из самых прекрасных чувств. Он делает из любви предмет желаний, когда говорит в каком‑то отрывке:
Любовь, что к разуму и доблести ведет,
В чести у тех, к кому принадлежать хочу [48].
(152) С другой стороны, вот что говорит этот же самый поэт в «Фениксе», когда он защищает своего героя от клеветы, жертвой которой тот стал перед своим отцом, и учит людей судить о человеке не на основании подозрения или клеветы, а в соответствии со всем его образом жизни:
Судьей неоднократно избирался я
И отмечал, что на одно и то же взгляд
Совсем не сходен часто у свидетелей.
Так вот, как всякий мудрый человек, и я,
Чтоб истину установить, смотрю теперь
На образ жизни и на человека нрав,
Того, кто жизнь ведет в кругу друзей дурных,
Я не расспрашиваю больше ни о чем:
Всегда он с теми схож, кто нравится ему [49].
(153) Внимательно поразмыслите, афиняне, над теми суждениями, которые высказывает поэт. Он говорит, что ему часто уже приходилось бывать судьей в различных спорах, подобно тому, как и вам приходится теперь быть судьями. Он рассказывает далее, что свои суждения он выносит не на основании свидетельских показаний, а в соответствии с нравами и знакомствами подсудимого. При этом он обращает внимание на то, какого поведения тот придерживается в повседневной жизни, каким образом он управляет своим домом, поскольку ведь подобным же способом он будет управлять и делами государства, и с кем он охотно сближается. В заключение поэт не колеблясь заявляет, что всякий подсудимый есть точное подобие тех, чье общество ему нравится. Справедливо поэтому, чтобы и вы, вынося суждение о Тимархе, пользовались тем же методом рассуждения, что и Еврипид. (154) Как он управлял своим состоянием? Промотал отцовское наследство и имущество друзей, растратил все, что заработал, торгуя собственным телом и принимая взятки при исполнении должности. В результате не осталось у него ничего, кроме позора. А с кем он охотно общается? С Гегесандром. А какой образ жизни ведет Гегесандр? Такой, за который наши законы лишают человека права выступать с речами перед народом. Ну, а с чем же я выступаю против Тимарха? Какие требования я предъявляю в своем встречном иске? Чтобы Тимарх не выступал с речами перед народом. Поскольку он занимался проституцией и промотал отцовское состояние. А вы? Какую клятву принесли в свою очередь вы? Вынести решение по поводу того, что явится предметом обвинения.
(155) Чтобы не затягивать своего выступления, излагая мнения поэтов, я назову вам теперь ряд имен людей пожилых и вам хорошо известных, а также юношей и мальчиков. Одни из них благодаря своей красоте имели раньше много поклонников, другие, кто в настоящее время молод, имеют их еще и сейчас. Однако никто из них никогда не навлекал на себя таких обвинений, каким подвергается Тимарх. С другой стороны, я перечислю вам имена людей, которые самым постыдным образом, открыто занимались проституцией. Припомнив поведение тех и других, вы сможете тогда отнести Тимарха к той категории, которая ему подходит. (156) Сначала я назову имена тех, кто прожил свою жизнь честно и благородно, так, как подобает свободному человеку. Вы знаете, афиняне, Критона, сына Астиоха, Периклида из дема Перитеды, Полемагена, Панталеонта, сына Клеагора, Тимесифея — скорохода. Эти люди обладали редкой красотой не только среди наших граждан, но и во всей Элладе. Они имели больше всего поклонников, отличавшихся исключительным благоразумием. Однако, как бы то ни было, никто никогда не порицал их. (157) Далее, из юношей и тех, кто еще и сейчас находится в детском возрасте, я укажу прежде всего на племянника Ификрата, сына Тисия из дема Рамнунт, тезку нашего Тимарха, которого сейчас судят. Обладая красивой внешностью, этот юноша совершенно непричастен ни к каким позорным делам. Когда недавно, на Сельских Дионисиях [50], во время комедийных представлений в Коллите, комический актер Парменонт произнес, обращаясь к хору, какой‑то сатирический стишок, где говорилось, что есть страшные развратники «типа Тимарха», никто даже не подумал отнести это на счет юноши. Напротив, все подумали о тебе: до такой степени это занятие стало твоим уделом. Далее, я укажу на Ангикла, участника состязаний в беге, и на Фидия, брата Мелесия. Я могу назвать еще многих, но не буду, чтобы не показалось, что я расхваливаю их из какой‑то лести. (158) Что же касается людей, ведущих такой же образ жизни, как и Тимарх, то я постараюсь избежать ненужной вражды и упомяну лишь о тех, чье мнение меня заботит меньше всего. Кто из вас не знает Диофанта, прозванного Сиротою? Это он привел одного чужеземца на суд к архонту, парэдром которого был [51] Аристофонт из дема Азения, и пожаловался, что тот не заплатил ему четыре драхмы за известные услуги. При этом он ссылался на законы, требующие, чтобы архонт заботился о сиротах, — он, кто сам нарушил законы, касающиеся чистоты нравов! А кто из граждан не возмущался поведением Кефисодора, прозванного Сыном Молона, который самым бесславным образом погубил свою цветущую красоту? Или поведением Мнесифея, прозванного Сыном Повара, и многих других, о которых я сознательно умалчиваю? (159) Ведь я отнюдь не хочу во что бы то ни стало перечислить их всех одного за другим. Напротив, из любви к нашему городу я желал бы скорее испытывать недостаток в таких примерах для своих рассуждений. Как бы то ни было, поскольку мы охарактеризовали на отдельных примерах, с одной стороны, тех, кто благодаря своей скромности внушает любовь, а с другой, тех, кто погрешает против самого себя, вы можете теперь ответить мне на вопрос, который я вам поставил: к какой категории вы отнесете Тимарха? К тем, кто внушает любовь, или к тем, кто занимается проституцией? Итак, не вздумай оставлять общество, которое ты выбрал для себя, и перебегать к порядочным людям!
(160) Если же они станут говорить, что не может быть виновным в распутстве тот, кого не нанимали для этого по соглашению, и потребуют, чтобы я представил самый документ и свидетелей этого соглашения, то вы вспомните прежде всего текст законов о распутстве. В них законодатель нигде не упоминает о соглашении. Ведь он не стремился установить, по договору или без него человек позорил самого себя. Нет, каким бы образом ни совершалось это дело, он требует, чтобы виновный в любом случае не допускался более к общественной деятельности. И это вполне естественно. Ибо законодатель считал, что всякий, кто в молодости из‑за постыдных удовольствий отказался от благородных стремлений, став старше, не должен претендовать на всю полноту гражданских прав. (161) Вместе с тем легко также убедиться в глупости этого аргумента. В самом деле, все мы пожалуй, сойдемся на том, что мы заключаем соглашения из‑за взаимного недоверия, для того чтобы сторона, не нарушившая договора, могла по суду получить удовлетворение от другой стороны, которая его нарушила. Таким образом, если бы дело, о котором сейчас идет речь, нуждалось в судебном разбирательстве, то лицам, предававшимся распутству по договору, в случае обиды оставалось бы только одно: прибегнуть, согласно утверждениям этих людей, к помощи законов. С какой же речью выступила бы тогда каждая сторона? Представьте себе, что это не выдуманный мною случай, а действительное событие, происходящее у вас на глазах. (162) Предположим, что тот, кто нанял для себя любовника, честно соблюдает соглашение, тогда как нанятый — нечестен и не соблюдает его. Или же наоборот: нанятый добросовестно исполняет все статьи соглашения, тогда как старший, нанявший его для себя, оказался обманщиком. Представьте также, что вы сидите и судите это дело. Итак, старший по возрасту, когда ему будет предоставлено слово [52], выступит с гневным обвинением и, обращаясь, стало быть, к вам, скажет: (163) «Афиняне! Я нанял Тимарха, чтобы он предавался со мною распутству согласно договору, положенному на хранение у Демосфена». Ведь правда же, ничто не мешает ему так сказать? «Однако Тимарх не выполняет своих обязательств передо мною». Затем, как полагается, он примется рассказывать судьям, в чем именно состоят обязанности такого человека. Разве не побьют тогда камнями того, кто вопреки законам нанимает для себя в любовники афинского гражданина? Разве не уйдет он из суда, подвергнувшись не только эпобелии [53], но и всяческим оскорблениям? Но предположим, что это не он обращается в суд, а тот, кто был нанят. (164) Пусть мудрый Батал выступит за него с речью. Посмотрим, что же он скажет. «Граждане судьи! Такой‑то, — не важно, кто именно, — нанял меня за деньги, чтобы я предавался с ним распутству. И вот я, в полном соответствии с договором, делал и сейчас еще делаю все, что полагается делать всякому распутнику. Что же касается его, το он нарушает соглашение». Разве не встретили бы судьи такое его заявление возмущенными криками? Кто, в самом деле, не сказал бы ему в ответ: «И ты еще осмеливаешься появляться на городской площади?! Ты осмеливаешься носить венок и заниматься теми же делами, что и мы?!» Таким образом, ссылка на соглашение совершенно бесполезна. (165) Откуда взялась и как могла укорениться эта привычка говорить, что некоторые предавались распутству «по договору»? Я вам сейчас объясню. Рассказывают, что один из наших граждан — имени его я не буду называть, чтобы не вызывать к себе ненужной вражды, — не предвидя совершенно тех последствий, которые я обрисовал перед вами немного ранее, предавался распутству в соответствии с соглашением, положенным на хранение у Антикла. Поскольку он не был простым человеком, но принимал участие в общественных делах, он подвергся поношению, так что из‑за него весь город привык пользоваться этим выражением. Вот почему иногда спрашивают, по договору ли происходило дело. Что же касается законодателя, то он не заботился о том, как именно происходило дело. Нет, если только имела место оплата, каким образом это ни происходило, он клеймил виновного позором.
(166) Хотя все эти вопросы столь ясны и определенны, Демосфен, несомненно, найдет тысячу оговорок и уверток. При этом злобные выходки, к которым он прибегнет при защите своего дела, еще не так возмутительны. По–настоящему надо сердиться на другое — на измышления его, не относящиеся к делу и способные лишь повредить репутации нашего города. Так, много места будет уделено Филиппу, примешано будет также и имя его сына Александра. Ведь, помимо прочих своих недостатков, Демосфен еще и груб и невоспитан. (167) Допускать несправедливые выпады против Филиппа — поступок невежественный и неуместный; однако это прегрешение еще не так значительно, как то, о котором я собираюсь сказать. Ведь тут, по крайней мере, он будет возводить хулу на настоящего мужчину, он, кто сам мужчиною никогда и не был! Иное дело, когда он пытается, пользуясь всякого рода двусмысленностями и иносказаниями, набросить гнусное подозрение на сына Филиппа: в этом случае он выставляет на посмешище весь наш город. (168) Думая, что он может повредить мне при сдаче отчета, с которым я должен выступить по поводу посольства, он всячески стремится опорочить меня. По его словам, когда он недавно рассказывал Совету о юном Александре, о его игре на кифаре на одной из наших пирушек, о его словечках и репликах, которыми он обменивался с другим мальчиком, и, таким образом, докладывал Совету обо всем, что ему удалось узнать, я возмущался теми шутками, которые он отпускал по поводу юноши, как будто сам я был не простым членом посольства, а родственником Александра. (169) Разумеется, ввиду молодости Александра я не мог с ним беседовать. Что же касается Филиппа, то его я хвалю теперь за доброжелательность, которой проникнуты его речи. Если он и в поступках своих окажется по отношению к нам таким, каким он выставляет себя на словах, то мы сможем хвалить его с еще более легким сердцем. И если на заседании Совета я обрушился с упреками по адресу Демосфена, то этим я не стремился снискать милость мальчика. Просто я думал, что если вы отнесетесь с одобрением к подобным сплетням, то город наш уподобится этому своевольному болтуну.
(170) Вообще, афиняне, не допускайте, чтобы противная сторона пользовалась аргументами, не относящимися к делу. Ведь вы должны, во–первых, остаться верными клятвам, которые вы принесли, а во–вторых, не дать сбить себя с толку завзятому мастеру речей. Чтобы пояснить вам свою мысль, я начну несколько издалека. Когда Демосфен растратил отцовское достояние, он начал бегать по всему городу, охотясь за мальчиками — сиротами из богатых домов, чьи отцы умерли, а имуществом управляли матери. Оставив в стороне многих других, я упомяну лишь об одной из его несчастных жертв. (171) Как‑то он заприметил богатый дом, порядок в котором оставлял желать много лучшего: главой дома была спесивая и глупая женщина, а имуществом распоряжался молоденький и полубезумный сиротка — Аристарх, сын Мосха. Демосфен прикинулся влюбленным в Аристарха и склонил юношу к такой, позволительно сказать, дружбе. Показав Аристарху список своих учеников, он преисполнил его пустых надежд, пообещав тотчас же сделать первым из ораторов. (172) Он дал Аристарху такие советы и научил его таким делам, за которые ученику пришлось отправиться в изгнание из отечества. При этом Демосфен присвоил себе три таланта, которые Аристарх отложил на жизнь в изгнании и передал ему на хранение. От руки Аристарха погиб страшной смертью Никодем [54] из дема Афидны: у бедняги были вырваны оба глаза и отрезан язык, которым он пользовался чересчур свободно, полагаясь на наши законы и вашу поддержку. (173) Когда‑то, афиняне, вы казнили софиста Сократа за то, что он оказался наставником Крития, одного из Тридцати, ниспровергнувших демократию. А теперь Демосфен собирается заступиться перед вами за своих приятелей, Демосфен, который так страшно мстит простым людям — сторонникам демократии за их попытки воспользоваться свободой слова! По приглашению Демосфена некоторые из его учеников пришли, чтобы послушать его выступление на этом процессе. Мне рассказывают, что он рассчитывает неплохо заработать на вас: он обещает своим ученикам незаметно изменить ход процесса и внушить вам иное отношение к этому делу. (174) Он хвастает, что, как только он появится на трибуне, ответчик воспрянет духом, а обвинитель смутится и будет дрожать за свою судьбу. Цитатами из моих выступлений и порицанием мира, заключенного через мое и Филократа посредство, он обещает вызвать такой шум на скамьях судей, что я даже не осмелюсь явиться в суд для защиты, когда мне придется давать отчет по поводу посольства, но буду доволен, если меня постигнет всего лишь умеренный штраф, а не смертная казнь. (175) Ни в коем случае не предоставляйте этому софисту возможности посмеяться и позабавиться на ваш счет. Представьте себе, что вы видите, как он вернулся из суда домой и хвастается в кругу своих юных учеников, рассказывая им, как ловко отобрал он это дело у судей. «Я, — будет он говорить, — отвлек судей от обвинений, предъявленных Тимарху, и живо перенес их внимание на обвинителя, на Филиппа и на фокидян; вдобавок я страшно запугал всех слушателей. В результате ответчик стал обвинителем, а обвинитель превратился в подсудимого, судьи же забыли о том, что они должны были разбирать, и стали слушать то, что не подлежало их суду». (176) Ваш долг — противиться таким попыткам. Внимательно следите за ним на протяжении всего его выступления. Не позволяйте ему нигде отклоняться от основной темы и пользоваться аргументами, не относящимися к делу: подобно тому как это бывает на конных ристаниях, гоните его все время по нужной дорожке. Если вы будете поступать таким образом, то вас никто не осмелится презирать и ваши действия как законодателей и судей будут подчинены одной цели. В противном случае вы приобретете репутацию людей, которые способны предвидеть и порицать будущие преступления, но совершенно не заботятся об уже свершившихся.
(177) Одним словом, если вы будете наказывать преступников, то законы у вас будут прекрасными и действенными, а если будете оправдывать, то прекрасными ваши законы останутся, но действенными они больше не будут. Для чего я об этом говорю? Это я не замедлю вам объяснить со всею откровенностью. Будем рассуждать на примерах. Как вы думаете, граждане, почему ваши законы составлены столь превосходно, тогда как постановления не соответствуют требованиям государства, а решения судов иногда даже вызывают нарекания? Я вам сейчас покажу, в чем состоят причины такого явления. (178) Дело в том, что свои законы вы устанавливаете в полном соответствии со справедливостью, — не ради нечестной наживы и не из расположения или вражды к кому‑либо, но имея в виду одну только справедливость и пользу. При этом, поскольку природа наделила вас, несомненно, более развитым умом, чем друг их, неудивительно, что и законы вы устанавливаете самые лучшие. Напротив, в собраниях и судах вы часто оставляете без внимания вопросы, относящиеся к существу самого дела, вы даете увлечь себя в сторону хитростями и похвальбой и позволяете совершаться во время судебных процессов самым страшным злоупотреблениям: вы разрешаете защищающимся выдвигать встречные обвинения против обвинителей. (179) Всякий раз, как вы даете отвлечь себя от основного вопроса, на который должен ответить обвиняемый и направляете свое внимание на другое, вы забываете о речах обвинителя и уходите из суда, так никого и не наказав: ни обвинителя, поскольку приговор выносят не по его поводу, ни ответчика, поскольку упреками по чужому адресу он отвел обвинения, предъявленные ему самому, и ускользнул, таким образом, от суда. Однако тем самым упраздняются законы, рушится демократия и еще больше укореняются дурные привычки. Ведь иной раз вы с легкостью одобряете речи, которые не подкреплены честной жизнью оратора.
(180) Не так поступают лакедемоняне; поэтому полезно будет позаимствовать у чужеземцев то хорошее, что они имеют. Как‑то в собрании лакедемонян выступал один человек — постыдного образа жизни, но исключительно способный оратор. Лакедемоняне, как утверждают, уже намеревались проголосовать за предложение этого человека, как вдруг выступает один из тех старцев, которых они более всего уважают и боятся: их возраст служит там для обозначения наиболее почтенной должности, на которую назначают людей, с детства и до старости придерживавшихся нравственного образа жизни. Так вот, один из этих старцев, как рассказывают, выступил тогда и сильно стал порицать лакедемонян. Всячески понося их, он высказался примерно гак: недолго им видеть Спарту неприступной для врага, если они станут пользоваться на своих собраниях такими советниками. (181) Одновременно он подозвал какого‑то другого лакедемонянина, человека, который не был наделен ораторскими способностями, но прославился на войне и отличался своею справедливостью и воздержанностью. Этому человеку он поручил изложить, как он сможет, те же самые предложения, которые выдвинул предыдущий оратор. По его словам, он сделал это для того, «чтобы лакедемоняне голосовали за предложение, произнесенное честным человеком, а к словам трусов и негодяев даже и не прислушивались». Вот что посоветовал своим согражданам старец, который с детских лет придерживался нравственного образа жизни. Можно представить себе, с какой «охотой» он разрешил бы участвовать в управлении государством Тимарху или этому развратнику Демосфену!
(182) Чтобы не показалось, однако, что я заискиваю перед лакедемонянами, я упомяну также и о наших предках. Ведь они также относились с исключительной суровостью ко всяким проявлениям бесстыдства и более всего ценили в детях скромность. Так, один из граждан, обнаружив, что его дочь предалась разврату и не сберегла должным образом своей чести до брака, запер ее в пустом доме вместе с конем, который неизбежно должен был погубить своего товарища по заключению. Еще и сейчас стоят в вашем городе развалины этого дома, и место это называется «У коня и девы». (183) Солон, славнейший из законодателей, также трактует — в старинной манере и торжественных выражениях — о добропорядочности женщин. Женщине, уличенной в прелюбодеянии, он не разрешает носить украшения и приходить на общественные жертвоприношения, с тем чтобы она не общалась с порядочными женщинами и не оказывала на них дурного влияния. Если же она решится прийти или наденет украшения, то первый же встречный, по закону, может разорвать на ней платье, сорвать украшения и бить, остерегаясь только забить до см ерш или сделать калекой. Таким образом законодатель подвергает бесчестью такую женщину и уготавливает ей невыносимую жизнь. (184) Вместе с тем он приказывает привлекать к ответственности сводниц и сводников и, если они будут уличены, карать их смертью. Ведь, в то время как жаждущие согрешить колеблются и стыдятся сойтись друг с другом, эти люди бесстыдно предоставляют себя в их распоряжение и за плату содействуют попыткам к сближению и переговорам.
(185) Неужели, в то время как ваши отцы проводили столь строгое различие между постыдным и прекрасным, вы отпустите безнаказанным этого Тимарха, который повинен в самых грязных занятиях? Будучи сам мужчиною и обладая телом мужчины, он предавался порокам, свойственным только женщине! Кто из вас отныне сможет наказать женщину, застигнутую на месте преступления? Разве не сочтут такого человека последним невежей, если он на женщину, грешащую естественным путем, сердится, а мужчиною, который творит над собою бесчинства вопреки природе, пользуется в качестве советника? (186) С какими мыслями каждый из вас будет возвращаться домой из суда? Ведь и подсудимый — не темная фигура, но всем известная, и закон о проверке гражданской пригодности ораторов — не скверный, а превосходный, и, наконец, очень легко мальчикам и юношам задать вопрос своим близким: «А как было решено это дело?» (187) Что, в самом деле, вы скажете — вы, кто волен был теперь вынести любое решение, — когда ваши дети спросят вас, осудили ли вы Тимарха или оправдали? Разве, признавшись, что вы оправдали Тимарха, вы не подорвете тотчас же все устои воспитания, которое мы даем нашим детям? Что пользы будет содержать педагогов и приставлять к нашим детям преподавателей гимнастики и учителей, когда люди, которым доверена охрана наших законов, склоняются перед бесстыдством?
(188) И еще одним вы меня удивляете, афиняне: неужели вы, ненавидящие содержателей притонов, будете отпускать безнаказанными тех, кто по собственному желанию занимался проституцией? Ведь тогда может случиться, что этот же самый человек, которому нельзя будет баллотироваться ни на одну жреческую должность, ибо по закону, он будет считаться запятнавшим свое тело, — этот же самый человек будет вносить предложения о вознесении молитв за наш город Почтенным Богиням! [55] Чего же мы тогда удивляемся нашим общим неудачам, когда такие ораторы надписывают свои имена на решениях народа? Неужто человека, который вел постыдный образ жизни у себя дома, мы отправим с посольством за пределы нашего государства? Неужто мы доверим ему заботу о высших интересах государства? Да что только ни продаст такой человек, который продал на поругание собственное тело? Кого он пожалеет, он, кто не пожалел самого себя?!
(189) Кому из вас неизвестно мерзкое поведение Тимарха? Ведь даже если мы не бываем в гимнасиях, мы все равно узнаем занимающихся гимнастикой, глядя на их прекрасную выправку. Точно так же, даже если мы не присутствуем при делах развратников, мы все равно узнаем этих людей по их бесстыдству, наглости и образу жизни. Ведь человек, пренебрегающий законами и нравственностью в самом главном, обладает определенными душевными качествами, которые становятся хорошо заметными вследствие общей беспорядочности поведения.
(190) Вы можете легко убедиться, что именно из таких людей вышли по большей части те, кго погубил собственное государство и навлек на себя величайшие несчастья. Не думайте, афиняне, что начало преступлений восходит к богам, а не к беспутству людей и что, как мы это видим в трагедиях, нечестивцев преследуют и наказывают Пэны [56] с горящими факелами в руках. (191) Нет, страсть к чувственным наслаждениям и постоянная неудовлетворенность — вот что пополняет шайки разбойников и поставляет экипажи для пиратских кораблей, вот что становится для каждого его Пэной, вот что побуждает людей резать глотки своим согражданам, прислуживать тиранам и принимать участие в ниспровержении демократии. Ведь люди не считаются ни с позором, ни с наказанием, которому они подвергнутся. Нет, удовольствия, которым они могут предаться в случае успеха, — вот что их прельщает. Поэтому, афиняне, искорените такие натуры и обратите помыслы юношества на стремление к добродетели.
(192) Хорошенько поймите же и твердо запомните то, о чем я намерен сейчас сказать. Если Тимарх понесет наказание за свой образ жизни, то этим вы положите начало всеобщей добропорядочности в нашем городе; но если он будет оправдан — тогда лучше бы этого процесса и вовсе не было! Ведь, пока Тимарх не предстал перед судом, закон и одно лишь упоминание о судах внушали кое–кому ужас. Если же теперь человек, всех превзошедший своими мерзостями и потому снискавший себе громкую известность, выйдет сухим из воды, то это вдохновит на преступления многих других, и в конце концов не слова обвинителей, а сама необходимость заставит вас прибегнуть к крутым мерам. (193) Поэтому направьте свой гнев не на многих, а на одного. Внимательно следите также за происками этих людей, за ухищрениями их защитников. Из этих последних я никого не буду называть по имени, чтобы не дать им возможное™ начать свое выступление с оправдания, что вот, мол, они бы и не выступили, если бы их не назвали по имени. Нет, я поступлю иначе: оставив в покое их имена, я опишу их образ жизни и таким образом помогу вам узнать их самих. Каждый из них должен будет пенять тогда только на самого себя, если он выступит здесь со своими бесстыдными речами. (194) Именно, за Тимарха выступят защитники трех видов: во–первых, те, кто повседневными тратами растратил отцовское состояние; во–вторых, те, кто недостойно воспользовался своею молодостью и кто боится не за Тимарха, а за себя и за свой образ жизни, страшась, как бы им не пришлось когда‑нибудь предстать перед судом. Наконец, третью группу составляют распутники, люди, которые без всякой меры пользуются услугами подобных молодчиков. Они выступят для того, чтобы известные молодые люди, полагаясь на их поддержку, еще свободнее предавались пороку. (195) Поэтому, прежде чем слушать этих защитников, вспомните сначала об их образе жизни. Прикажите тем, кто погрешил против собственного тела, не докучать вам и лучше прекратить свои выступления перед народом: ведь и закон требует расследовать поведение не частных лиц, но государственных деятелей. Прикажите тем, кто промотал отцовское достояние, заняться трудом и добывать себе средства к жизни другим путем. Прикажите тем, кто охотится за молодыми людьми, склонными к пороку, обратить свои взоры на чужеземцев и метеков: тогда и им не придется отказываться от своих склонностей, и вы не будете терпеть никакого вреда.
(196) Итак, вы услышали от меня все, что я считал справедливым сказать: я изложил законы, я рассмотрел жизнь подсудимого. Теперь вам надлежит судить о том, что я сказал, я же через мгновение стану свидетелем вашего приговора. Ведь исход дела зависит теперь от вашего решения. Итак, если вы примете справедливое и полезное решение, то мы сможем в дальнейшем, если вам это будет угодно, с еще большим рвением разоблачать нарушителей законов.
Речь «О преступном посольстве» произнесена Эсхином перед судом три года спустя после его выступления на процессе против Тимарха, летом 343 года до н. э. Обвинителями Эсхина выступили Демосфен и Тимарх. Хотя фактически Демосфен обвинял Эсхина в государственной измене, но формально процесс был возбужден по обвинению в должностных преступлениях (в связи с неудовлетворительным отчетом).
По свидетельству древних, Эсхин был оправдан небольшим количеством голосов, благодаря вмешательству и защите Евбула.
За основу перевода, представленного в данном издании, взята работа проф. Н. И. Новосадского (см.: Оратор Эсхин. Περί τῆς παραπρεσβεῖας: Курс, читанный проф. Н. И. Новосадским в имп. Московском университете в 1911/1912 акад. году: Перевод. М., 1912: Литография. Ч. 1.), сверен с внесением необходимых поправок проф. K. M. Колобовой по изд.: Eschine. Discours: En 2 vol. / Texte établi et traduit par V. Martin et G. de Bude. P., 1927. Vol. 1. (Collection des Universités de France).
Содержание
Афиняне, воевавшие с Филиппом, послушались наконец Аристодема, Неоптолема и Ктесифонта, убеждавших заключить с Филиппом мир. Они отправили два посольства: первое — для переговоров о мире, второе — для принятия клятв. Демосфен и Эсхин принимали участие и в том, и в другом. И вот, когда они возвратились из второго посольства — из того, что было отравлено для принятия клятв, — Демосфен и Тимарх обвинили Эсхина в недобросовестном выполнении обязанностей посла. Эсхин, прежде чем начался процесс о преступном посольстве, обвинил Тимарха в распутстве и таким образом навлек на него бесчестие; теперь же он защищается против Демосфена. Некоторые утверждают, что обе речи были только написаны, но не произнесены и что не хватило лишь тридцати голосов, чтобы Эсхин был осужден. Тем не менее он был оправдан благодаря заступничеству демагога Евбула. Правда, ему не удалось разубедить всех в своей приверженности к Филиппу, как об этом свидетельствует сам Эсхин во вступлении и Демосфен в речи «О венке». В первой части вступления, в начале, он призывает судей к благожелательности: он чернит и своего противника, и выдвинутое им обвинение, он указывает на величину грозящей ему опасности и на лживость наговоров, возводимых на него. Во второй част он набрасывает тень на достоверность дела, о котором говорится в обвинении, и уверяет — достаточно убедительно и так, как если бы слушатели и сами знали об этом, — что все это ложь. Это также преследует цель опорочить противника. Равным образом и то, что следует, имеет целью возбудить сочувствие к себе и опорочить противника.
(1) Я прошу вас, граждане афиняне, не отказать благосклонно выслушать мою речь, принимая во внимание, как велика угрожающая мне опасность, как много обвинений, от которых я должен оправдаться, а также искусство и подготовку моего обвинителя и то озлобление, с каким он решился обратился к лицам, давшим клятву беспристрастно выслушать обе тяжущиеся стороны, с увещанием не обращать внимания на речь подсудимого. (2) И это он предложил не вследствие вражды ко мне, ибо ни один клеветник не относится с враждой к невинно обвиняемым; и даже те, которые говорят правду, не мешают обвиняемому добиться слова. Ведь только тогда обвинение оказывает влияние на слушателей, когда обвиняемый, получив возможность оправдаться, окажется не в состоянии опровергнуть возведенных на него обвинений. (3) Однако, несомненно, Демосфен не рад правдивым речам, да и не так он настроен. Наоборот, он стремится возбудить против меня ваш гнев. Он обвинил меня во взяточничестве; но он не заслуживает доверия, когда подозрение касается этого предмет а, так как тот, кто побуждает судей негодовать на взятки, сам должен стоять далеко от подобных дел. (4) Граждане афиняне, когда я слушал обвинение Демосфена, то я испугался в этот день, как никогда раньше; и никогда я не возмущался более, чем теперь, никогда так чрезмерно не радовался. Я испугался, да еще и теперь боюсь, чтобы некоторые из вас не ошиблись во мне, увлеченные коварными и злобными антитезами. Я вышел из себя и вознегодовал на обвинение [1], когда Демосфен укорял меня в оскорблении в пьяном виде свободной женщины из Олинфа. Я обрадовался, когда вы заставили его прервать это обвинение: мне кажется, что я получил награду за свою скромную жизнь. (5) Итак, я хвалю вас и люблю особенно за то, что вы больше доверяете образу жизни подсудимых, чем обвинениям их врагов. Я сам не оставил бы этого вопроса без опровержения. Ведь если бы кто‑либо из посторонних лиц, из тех, кто стоит снаружи, — а туг присутствует почти большинство граждан, — или из вас, судей, поверил, будто я мог совершить что‑либо подобное не только над свободной личностью, но и над первой встречной, то я думаю, что впредь жизнь была бы для меня невыносимой. Если во время своей защиты я не докажу, что это обвинение ложно, что тот, кто осмелился высказать его, — нечестивец и сикофант, если не выяснится, что и во всех других отношениях я ни в чем не повинен, то я признаю себя достойным смерти, (6) Парадоксальными и в высшей степени несправедливыми показались мне и слова обвинителя, когда он спрашивал вас, можно ли в одном и том же государстве осудить Филократа [2] на смертную казнь за то, что он, признав себя виновным, не явился на суд, а меня оправдать? Я полагаю, что именно на этом основании меня всего более следовало бы оправдать. В самом деле, если признавший себя виновным и не явившийся на суд — преступен, то признавший себя правым и предоставивший решение своей судьбы законам и гражданам, конечно, непреступен. (7) Относительно другого обвинения я прошу вас, граждане афиняне, если я пропущу что-нибудь и не вспомню, расспрашивать меня и пояснять, о чем вы хотите услышать, не признавая меня заранее преступником, но выслушивая с полной благосклонностью. Вследствие неправильной формулировки обвинения я недоумеваю — с чего следует мне прежде всего начать. Посмотрите, как вам покажется, поступают ли со мной как следует? (8) В настоящее время рискую жизнью я, а большую часть вины Демосфен взвалил на Филократа, Фринона [3] и других, бывших участниками посольства, на Филиппа и мир с ним и на образ действия Евбула [4], а за все это в ответе я. Один только Демосфен в своей речи представляется защитником государства, а прочие — предатели. Он постоянно оскорбляет нас и осыпает незаслуженной бранью, не только меня, но и других. (9) И человека, которого он так бесчестит, меняя снова и снова, при каждом удобном случае, свое отношение, как будто он судит об Алкивиаде или Фемистокле, которые прославились больше всех эллинов, — вот этого человека он обвиняет в разрушении городов Фокиды, в передаче в чужие руки принадлежавшей вам во Фракии местности, в изгнании Керсоблепта, друга и союзника нашего государства, из его владений. (10) Он стал сравнивать меня с сицилийским тираном Дионисием [5], настойчиво с громким криком увещевал вас принять меры против такого чудовища и рассказал вам о сновидении жрицы. Раздув таким образом это дело, он отказался от взведенной на меня клеветы, приписывая причину этих событий не моим речам, но оружию Филиппа. (11) При такой наглости и непоследовательности этого человека трудно подробно вспомнить, что было сказано, и, подвергаясь опасности, опровергать неожиданную клевету. Я начну с того, в чем, как я думаю, мои слова будут наиболее ясны, и понятны вам, и обоснованы, — с речей относительно мира и избрания посольства. При таких условиях я лучше всего вспомню об этих событиях и в состоянии буду изложить их так, чтобы вы поняли. (12) Все вы, я думаю, помните то время, когда евбейские послы, окончив свои переговоры с народом о мире, сказали, что Филипп поручил им сообщить вам, что он желает прекратить враждебные действия против вас и сохранять мир. Немного позже Фринон из дема Рамнунт был захвачен пиратами во время Олимпийского перемирия, на что он сам жаловался. Откупившись и придя сюда, он стал просить вас назначить по его делу посла к Филиппу, чтобы, если это возможно, вернуть свой выкуп. Вы исполнили его просьбу и назначили для него послом Ктесифонта [6], (13) Ктесифонт, вернувшись в Афины по окончании своего поручения, сделал вам доклад о тех делах, по которым был послан, и, кроме того, сообщил, что Филипп говорит, будто он неохотно начал с вами войну и готов прекратить военные действия хоть сейчас [7]. Так сказал Ктесифонт и заявил при этом, что Филипп чрезвычайно расположен к вам. Народ с удовольствием выслушал это и поблагодарил Ктесифонта. Никто не возражал. Тогда Филократ из дема Агнунт немедленно предлагает постановление, единогласно принятое всем народом: «Пусть Филиппу будет предоставлена возможность отправить сюда глашатая и послов для переговоров о мире». Прежде даже этому мешал кое‑кто из тех, кого это слишком интересовало, как показало само дело. (14) Эти люди признают предложение Филократа противозаконным и поручают Ликину [8] вести процесс, требуя штрафа в 100 талантов. Затем процесс этот был передан в суд. Филократ, будучи болен, пригласил своим защитником Демосфена, а не меня. Демосфен, этот ненавистник Филиппа, выступая в суде, потратил на защиту целый день. Наконец Филократа оправдывают, а обвинитель его не получает пятой части голосов [9]. Это вы все знаете. (15) К тому времени был взят Олинф, и там были захвачены в плен многие из наших граждан. В их числе были Иатрокл, брат Эргохара, и Еверат [10], сын Стромбиха.
Их родственники, возложив на алтарь масличную ветвь, просили вас позаботиться о пленниках. В народном собрании выступили в их пользу Филократ и Демосфен, а не Эсхин. Послом к Филиппу отправляют актера Аристодема [11], которого тот знал и любил за его искусство. (16) Аристодем, вернувшись из посольства, не являлся в Совет из‑за каких‑то занятий. Его опередил Иатрокл, прибывший из Македонии и отпущенный Филиппом из плена без выкупа. Многие, слыша от Иатрокла те же рассказы о Филиппе, какие они слышали раньше, негодовали, что Аристодем не сообщил о результатах посольства. (17) Наконец, пришел в Совет Демократ из дема Афидны и убедил Совет вызвать Аристодема. Одним из членов Совета был мой обвинитель Демосфен. Аристодем, выступив в Совете, заявил о величайшей расположенности Филиппа к нашему государству [12] и добавил, что он хочет стать даже союзником нашего города. Это он сказал не только в Совете, но и в народном собрании. Демосфен не только ничего не возразил, но даже предложил увенчать Аристодема. (18) После обсуждения этих вопросов в народном собрании Филократ внес предложение избрать послами к Филиппу десять человек для переговоров с ним о мире и ради общих интересов его и афинян. При избрании десяти послов Навсикл [13] предложил кандидатом меня, а сам Филократ Демосфена, который вот теперь обвиняет Филократа. (19) Демосфен так сочувствовал этим делам, что внес в Совет следующее предложение: «Чтобы участие Аристодема в посольстве не принесло ему ущерба, пусть назначат послов в те города, в которых Аристодем должен был выступать на сцене, с тем чтобы они испросили для него отмену штрафа». А что это правда, возьми постановление народа, прочитай заочное показание Аристодема и позови тех лиц, на которых он сослался. Пусть судьи знают, кто был другом Филократа и кто уверял, что он убедит народ дать Аристодему почетные дары.
Постановления. Свидетельские показания
(20) И так, с самого начала направление всем этим делам было дано не мною, а Демосфеном и Филократом. Во время посольства Демосфен во что бы то ни стало старался обедать с нами, склонив к этому не меня, а моих товарищей, Аглаокреонта с Тенедоса [14], которого вы избрали из числа союзников, и Иатрокла. Демосфен говорит, что в пути я упрашивал его вместе следить за этим чудовищем Филократом. Но слова его — выдумка. В самом деле, каким образом мог бы я настраивать Демосфена против Филократа? Ведь я знал, что Демосфен защищал Филократа во время процесса по вопросу о противозаконном предложении и в свою очередь был выдвинут Филократом в члены посольства. (21) Впрочем, нам, участникам посольства, было не до таких речей. В течение всего путешествия мы были вынуждены терпеть Демосфена, человека несносного и тяжелого характера. Когда мы обсуждали, что следует говорить, и Кимон [15] сказал, что он боится, как бы Филипп, отстаивая свои права, не взял над нами верх, Демосфен стал хвастаться, что он обладает неистощимым потоком красноречия; относительно же наших прав на Амфиполь и начала войны он обещал наговорить таких речей, что зажмет рот Филиппу как сырым тростником [16] и убедит афинян вернуть из изгнания Леосфена [17], а Филиппа — отдать афинянам Амфиполь. (22) Однако я не стану растягивать речь подробным рассказом о его наглости. Как только мы прибыли в Македонию, мы условились во время приема у Филиппа прежде всего предоставить слово старшему, а остальным в порядке соответственно возрасту: самым младшим из нас оказался Демосфен, так, по крайней мере, он сам утверждал. Затем нас пригласили к Филиппу. Обратите, пожалуйста, самое серьезное внимание на мои слова. Вы сможете тогда воочию увидеть необычайную зависть этого человека, его ужасную трусость, коварство и такие козни против своих товарищей по посольству, с которыми он разделял стол, каких никто не стал бы устраивать без особых целей даже против своих злейших врагов. А он говорит, что выше всего ставит гостеприимство [18] нашего города и общий стол, не будучи ни нашим земляком, ни здешним уроженцем [19], — ведь в этом он сам сознается. (23) Мы, у которых есть в нашем отечестве святыни и гробницы предков, мы, разделяющие вместе с вами занятия и отношения, свойственные свободным людям, обладающие законными женами, родичами и детьми, — мы были достойны вашего дове рия в Афинах — ведь в противном случае вы никогда не избрали бы нас послами, — а, придя в Македонию, вдруг стали изменниками. А этот человек, который распродал себя целиком, не исключая и языка, возмущается и поносит взятки, словно Аристид [20]. (24) Выслушайте же наши слова, которые мы высказали, защищая вас, и затем те речи, которые произнес Демосфен, это великое «сокровище» нашего государства. Я смогу тогда последовательно и понемногу опровергнуть каждое обвинение. Я чрезвычайно хвалю вас всех, граждане судьи, за то, что вы слушаете нас молча и беспристрастно. Поэтому если я не опровергну какого‑нибудь обвинения, то буду обвинять не вас, а самого себя. (25) После того как старшие по возрасту изложили цели нашего посольства, очередь дошла и до нас. Подробности того, что я сказал тогда, и то, что отвечал на это Филипп, я обстоятельно изложил всем афинянам в народном собрании, а теперь постараюсь напомнить вам лишь в общих чертах. (26) Прежде всего я подробно рассказал о нашей старинной преданности и о тех благодеяниях, которые вы впервые оказали Аминте, отцу Филиппа. Я ничего не пропускал, но напоминал обо всем последовательно. Затем я рассказал о тех благодеяниях, которые испытал и может засвидетельствовать сам Филипп. Вскоре после смерти Аминты и старшего из братьев, Александра, когда Пердикка и Филипп были еще детьми, а Евридике, их матери, изменили люди, считавшиеся ее друзьями [21], (27) с целью захвата власти в страну возвращается Павсаний [22], бывший изгнанником. Обстоятельства благоприятствовали ему; у него теперь было много сторонников. Имея в своем распоряжении эллинское войско, он взял Антемунт, Терму, Стрепсу [23] и некоторые другие укрепления. Македоняне были неединодушны, но большинство их сочувствовало Павсанию. В такой обстановке афиняне избрали стратегом для похода на Амфиполь Ификрата [24]. Амфиполиты были сами хозяевами своего города и пользовались плодами своей земли. (28) Ификрат прибыл в те места сначала с небольшим флотом — больше для ознакомления с обстановкой, чем для осады города. «В этот момент, — рассказывал я Филиппу, — твоя мать Евридика пригласила его к себе и, как передают все присутствовавшие, она подвела в объятья Ификрата твоего брата Пердикку, а тебя посадила на его колени, так как ты был еще ребенком, и сказала: "Отец этих детей Аминта, когда был жив, усыновил тебя и дружески относился к Афинскому государству, поэтому тебе следует в личных отношениях быть братом этих детей, а в общественных делах — нашим другом". (29) После этого она туг же настоятельно просила и о вас, и о себе, и о царстве — вообще о спасении. Выслушав ее, Ификрат изгнал Павсания из Македонии и сохранил вам престол». Затем я рассказал о Птолемее, который, будучи регентом, совершил такой неблагодарный и возмутительный поступок. Прежде всего я указал на то, что он в борьбе за Амфиполь противодействовал нашему государству и заключил союз с фиванцами в то время, когда афиняне враждовали с ними. И далее я добавил, что Пердикка, вступив на престол, воевал с нашим государством из‑за Амфиполя. (30) Я также подробно рассказал о том, сколь мягки были вы, несмотря на обиды; я говорил, что вы, одержав под командой Каллисфена победу в войне с Пердиккой, заключили с ним перемирие [25], не оставляя надежды добиться какого‑либо удовлетворения своих прав. Я старался опровергнуть и эту клевету, доказывая, что народ казнил Каллисфена не за его перемирие с Пердиккой, а по другим причинам. Я не колебался далее обвинять самого Филиппа, упрекая его в том, что он возобновил войну против нашего государства. (31) В доказательство всего, о чем я говорил, я представлял письма этих людей, постановления народа и договор о перемирии Каллисфена. И относительно исконного обладания этой областью и так называемыми Девятью Путями [26], а также о детях Тесея, из которых, по преданию, Акамант получил эту страну в приданое за своей женой, в то время было уместно рассказать; и действительно, я рассказал [об этом тогда] как можно более подробно, а вот теперь, как кажется, необходимо сократить мою речь. Тем не менее я хотел бы напомнить вам о доказательствах, которые основаны уже не на древних преданиях, а на современных нам событиях. (32) Когда состоялся союз между лакедемонянами и прочими эллинами [27], одним из членов союза был Аминта, отец Филиппа. Посылая своего представителя и распоряжаясь предоставленным ему голосом, он вместе с другими эллинами постановил помочь афинянам захватить Амфиполь, который им принадлежал. В подтверждение этого я представил вам, на основании официальных документов, общее постановление собравшихся тогда эллинов и имена тех, кто голосовал за него. (33) «А владения, те, от которых отказался Аминта перед всеми эллинами, не только заявив об этом, но и проголосовав, на них тебе, его сыну, — говорил я, — не следует предъявлять притязаний. Но, быть может, ты скажешь, что, захватив этот город во время войны, владеешь им справедливо. На это я могу тебе возразить. Если ты взял этот город силой оружия в результате войны с нами, тогда ты владеешь им по праву войны; но если ты отобрал у амфиполитов город, принадлежащий афинянам, тогда ты владеешь уже не достоянием амфиполитов, но землею афинян» [28]. (34) После этих и других речей дошла наконец и до Демосфена очередь выполнять долг посла. Все напряженно ждали услышать «дивные» и «могучие» речи. Ведь даже до самого Филиппа, как об этом узнали впоследствии, и до его друзей дошел слух о его чрезмерных обещаниях. Когда все были так настроены слушать его, это чудовище пробормотало какое‑то неясное и безжизненное вступление. Сделав небольшой исторический очерк событий, Демосфен вдруг спутался, замолчал и наконец совершенно прекратил выступление. (35) Филипп, увидев, в каком он был состоянии, советовал ему успокоиться и не думать, что с этой неудачей связана для него какая‑нибудь беда, как для актера в театре, но спокойно и понемногу припоминать и говорить так, как он себе первоначально наметил. Но раз, смутившись и сбившись со своих записок, Демосфен не мог даже прийти в себя, и когда вторично начал говорить, то с ним случилось то же самое. Так как наступило молчание, то глашатай предложил нам удалиться. (36) После того как мы, члены посольства, остались одни, этот «доблестный» Демосфен, приняв очень мрачный вид, заявил, что я погубил наше государство и союзников. Когда же этому удивились не только я, но и все члены посольства и стали спрашивать, по какой причине он это сказал, Демосфен спросил, разве я забыл о положении дел в Афинах? Разве я не помню о народе, изнуренном и жаждущем мира? (37) «Не кичишься ли ты, — говорил он, — пятьюдесятью кораблями, которые афиняне решили снарядить, но которых никогда не удастся укомплектовать экипажем. Ведь ты так разгневал Филиппа и наговорил ему таких слов, которые могут повести не от войны к миру, а от мира к вечной войне». Едва я стал возражать на это, как нас позвали слуги Филиппа. (38) Когда мы пришли и уселись, Филипп стал сначала отвечать по–порядку на каждую речь, а более всего, естественно, остановился на моих словах. Конечно, я не пропустил, думаю, ничего такого, что было бы уместно высказать, и Филипп часто упоминал мое имя в своей речи, а Демосфену, который так смешно исполнил свой долг·, он не сказал, как кажется, ни слова. (39) Это, понятно, было для него мучительным горем. Затем Филипп перешел к вопросу о дружественных отношениях. При этом совершенно не оправдалась клевета, высказанная раньше относительно меня Демосфеном перед членами посольства, что я буду виновником войны и раздора. Тогда уже — это было заметно — он совершенно вышел из себя, так что держал себя в высшей степени непристойно даже в то время, когда нас пригласили на почетный обед. (40) Когда мы по окончании посольства возвращались домой, Демосфен на пути вдруг стал сверх ожидания любезно разговаривать с каждым из нас. Раньше я не знал, что такое «кривляка» или, как говорят, «тонкая штучка», «хамелеон» [29] и тому подобные выражения; теперь же я хорошо знаю, получив у него разъяснение относительно всевозможного коварства. (41) Обращаясь к каждому из нас по очереди, Демосфен обещал одному из нас устроить складчину и помочь своими деньгами, другому — избрать его в стратеги, а за мною он следовал по пятам, расточал мне похвалы и надоедал, превознося мой талант и распевая похвальные оды произнесенным мною речам. Когда мы все обедали в Лариссе, он шутил над собой, над безвыходным положением, в котором он очутился во время произнесения речи, а о Филиппе говорил, что он самый красноречивый человек в мире. (42) И я со своей стороны высказал что‑то в этом роде, заметив также, какую хорошую память обнаружил Филипп в ответе на наши речи. Старейший из нас, Ктесифонт, указал на свою глубокую старость и на множество прожитых им лет, присовокупил, что в течение такой продолжительной жизни он никогда еще не видел столь приятного и любезного человека. (43) Тогда этот Сизиф, всплеснув руками, воскликнул: [30] «Однако это ты, Ктесифонт, не скажешь в народном собрании, да и он, — при этом он указал на меня, — едва ли решится заявить афинянам, что Филипп — искусный оратор и обладает большой памятью». Так как мы ничего не замечали и не предвидели злого умысла, о котором вы сейчас услышите, то Демосфен заключил с нами как бы условие, чтобы мы повторили все это вам, а меня усердно просил непременно сказать, будто и он немало говорил в защиту Амфиполя. (44) До сих пор моими свидетелями были члены посольства, которых этот человек постоянно забрасывал грязью и клеветой в своей обвинительной речи. Слова, произнесенные у вас на трибуне, вы сами слышали, так что я не смогу солгать. Я прошу вас еще потрудиться и выслушать остальную часть моего рассказа. Я хорошо знаю, что каждый из вас стремится услышать о том, что касается Керсоблепта и обвинений по фокидскому вопросу, и спешу перейти к этим делам. Но, не выслушав сообщения о предшествовавшем, вы равным образом не в состоянии будете и следить за этим. А если вы дадите мне, обвиняемому, возможность высказаться, как я хочу, то получив достаточные основания, будете иметь право оправдать меня, если я ни в чем не виновен, и обсудить спорные вопросы, руководясь тем, в чем все согласны. (45) По возвращении в Афины мы в основных чертах доложили Совету о результатах нашего посольства и передали ему письмо Филиппа. Тогда Демосфен стал восхвалять нас перед членами Совета и поклялся на алтаре Гестии Советницы, будто она радуется тому, что наше государство отправило послами таких людей, которые своими речами и верностью были достойны его. (46) А относительно меня он высказался приблизительно в том смысле, что я не обманул надежды избравших меня послом. В заключение он предложил увенчать каждого из нас масличным венком и пригласить на следующий день к обеду в пританей за преданность народу. А в доказательство того, что я вам ни в чем не солгал, пусть секретарь возьмет постановление и прочитает его вместе со свидетельскими показаниями членов посольства.
Постановление. Свидетельские показания
(47) После того как мы сделали в народном собрании доклад о посольстве, первым из нас по старшинству выступил Ктесифонт и рассказал между прочим также и то, о чем сообщить вам он условился с Демосфеном: о приеме у Филиппа, о его красоте и остроумии его во время пира. После этого несколько слов сказали Филократ и Деркил [31], затем выступил я. (48) Подробно изложив различные вопросы, касавшиеся нашего посольства, я перешел к тому, что в присутствии членов посольства обещал сказать, а именно, что Филипп в своей речи обнаружил большую память и дар слова. Я не забыл и просьбы Демосфена заявить, что ему было поручено выступить с речью в защиту Амфиполя, если бы мы что‑нибудь пропустили. (49) После всех нас выступает наконец Демосфен, приняв, по обыкновению, странный вид и почесав себе голову. Видя, что народ выслушал мои слова и одобряет их, он заявил, что удивляется тем и другим, и слушателям, и послам: как, пропустив удобный момент, — одни, чтобы обдумать, другие — посоветовать, — они тратят время, наслаждаясь болтовней о том, что происходило за пределами нашей страны, между тем как следует обсуждать свои собственные дела? Ведь нет ничего легче, как сделать доклад относительно нашего посольства. (50) «Я хочу еще научить вас, — заявил Демосфен, — как следует исполнить дело». При этом он приказал прочитать постановление народа. После прочтения он сказал: «Для того мы были посланы и старались сделать то, что вот здесь написано. Возьми же и письмо, которое мы привезли сюда от Филиппа». Когда оно было прочитано, Демосфен заявил: «Вы получили ответ, и вам остается теперь только одно: обсудить его». (51) По поводу этих слов одни стали кричать, что Демосфен очень красноречив в своей сжатой речи, а большинство, что он низкий и завистливый человек. Тогда он произнес: «Посмотрите, как кратко я изложу вам и все другие вопросы. Филипп показался искусным оратором Эсхину, но не мне. Если отнять у Филиппа блеск его положения и окружить им другого, то едва ли тот окажется хуже него. (52) Ктесифонту его внешность казалась величественной? А по моему мнению, не хуже его актер Аристодем, бывший с нами и принимавший участие в посольстве. Говорят, что Филипп обладает замечательной памятью? Но и другие тоже. Он хорош в компании, когда пьют? Но Филократ, бывший с нами, еще лучше. Говорят, будто Эсхин предоставил мне речь в защиту Амфиполя, но этот оратор и слова не даст сказать ни вам, ни мне. (53) Все это вздор, — продолжал Демосфен, — а я предложу вот какое решение: заключить договор с глашатаем, прибывшим от Филиппа, и с послами, которые должны прибыть сюда от него. По прибытии этих последних пусть пританы назначат народные собрания на два дня для совещаний не только о мире, но и о союзе. Нас же, послов, если мы окажемся достойными, — поблагодарить и пригласить на завтра к обеду в пританей». (54) Для доказательства справедливости моих слов возьми, пожалуйста, постановления, чтобы вы, граждане, знали каверзы Демосфена, его зависть, его общение в делах с Филократом и его характер — какой у него коварный и вероломный нрав. Позови также членов посольства и прочитай их свидетельства и постановления, предложенные Демосфеном.
Постановления
(55) Он не только предложил вышеизложенное, но впоследствии настоял в Совете на том, чтобы назначить послам Филиппа по их прибытии сюда почетные места в театре на время праздников Дионисий. Прочти и это постановление.
Постановление
Прочитай также свидетельское показание членов посольства, чтобы вы, афиняне, знали, что Демосфен не способен сказать речи в защиту нашего государства, но все его помыслы направлены против тех, кто был его сотрапезником и вместе с ним совершал возлияния.
Свидетельское показание
(56) Итак, вы убеждаетесь, что в переговорах о мире участвовал не я и Филократ, а Демосфен и Филократ. Мне кажется, что я представил достаточно доказательств справедливости моих слов. Вы сами свидетели того, о чем было вам доложено, а относительно речей в Македонии и того, что случилось с нами в пути, я представил вам свидетелями членов посольства. Вы слышали и помните высказанное недавно Демосфеном обвинение, в начале которого он касается речи, которую я произнес о мире. (57) А так как в этой части своего обвинения он все налгал, то в данном случае попал в затруднительное положение. Он утверждает, будто эти речи произносились перед послами, которых отправили к вам эллины по приглашению нашего народа, чтобы, если понадобится, воевать в союзе с афинянами против Филиппа и участвовать в мире, если это будет признано полезным. Посмотрите же, как извращено такое важное дело и как возмутительно бесстыден этот человек. (58) Что касается послов, которых вы отравили в Элладу еще во время нашей войны с Филиппом [32], то время их избрания и отправления в путь и имена их записаны в официальных документах, а сами они находятся не в Македонии, но в Афинах. Доступ в народное собрание чужеземным послам предоставляет Совет, а Демосфен говорит, что тут присутствовали эллинские посольства. (59) Итак, Демосфен, взойди на эту трибуну в назначенное для моей речи время и назови имя какого угодно эллинского города, из которого, по твоим словам, явились в ту пору послы. Дай прочитать решения относительно них из архива булевтерия и позови в свидетели афинских послов, отравленных в различные города. Если они засвидетельствуют, что были здесь, а не за границей, в те дни, когда наше государство заключало мир, или, если ты докажешь, что доклады их в Совете и постановления относятся к тому времени, о котором ты говоришь, то я схожу с трибуны и признаю себя достойным смерти. (60) Прочитай также, о чем гласит решение союзников. В нем ясно написано: «…так как афинский народ обсуждает вопрос о мире с Филиппом, а послы, отправленные народом в Элладу для приглашения различных городов к защите свободы эллинов, еще не явились, то союзники пусть решат так: когда возвратятся послы и еде лают доклад афинянам и союзникам относительно своего посольства, тогда пританы пусть назначат два народных собрания по закону и в них афиняне пусть обсудят вопрос о мире. А что постановит народ, то пусть будет общим решением союзников». Прочитай же мне решение союзников.
Решение союзников
(61) Для сравнения прочитай мне также постановление Демосфена, в котором он предлагает пританам назначить два собрания после Городских Дионисий, — одно на 18–е число, другое — на 19–е [33]. Определяя это время, он старался созвать народное собрание до возвращения эллинских послов. В постановлении союзников, с которым, скажу откровенно, и я был согласен, вам предлагается обсудить вопрос только относительно мира, а Демосфен настаивает на обсуждении вопроса и о союзе. Прочитай им это постановление.
Постановление
(62) Вы, афиняне, выслушали оба постановления, которые изобличают Демосфена: он уверял, будто послы находились здесь, между тем как их не было в Афинах, и отменил решение союзников, несмотря на то что вы хотели ему последовать. Некоторые заявляли тогда, что нашему государству следует дождаться прибытия эллинских послов. Демосфен, который самым позорным образом меняет свои мнения каждую минуту, помешал дождаться их не только на словах, но и на деле, — постановлением, в котором он предложил вам немедленно принять решение. (63) Он сказал, что на первом собрании я, взойдя на трибуну после речи Филократа, стал порицать тот мир, который он предлагал заключить, называя его позорным и недостойным нашего государства. Однако на следующий день он утверждал, будто я защищал Филократа и, одержав в народном собрании победу, ушел, убедив вас не обращать внимания на тех, кто прославляет битвы и трофеи ваших предков, и не помогать эллинам. (64) Однако то, в чем обвиняет меня Демосфен, не только лживо, но этого даже и быть не могло. Одно свидетельство об этом представит против себя сам Демосфен; другое — все афиняне и вы, если пороетесь в памяти; третье — неправдоподобные обвинения; четвертое — достойный уважения человек, один из государственных деятелей, Аминтор [34], с которым Демосфен, показав ему свое постановление, совещался, дать ли секретарю проект, тождественный проекту Филократа, а не противоположный ему. (65) Возьми‑ка предложение Демосфена и прочитай его: в нем ясно написано, что Демосфен предложил в первом собрании высказывать мнение любому желающему, а во втором — проэдрам предлагать [путем] голосования [высказаться по поводу] мнений, а речей не допускать. В этом собрании я, по его словам, защищал Филократа.
Постановление
(66) Итак, постановления остаются в том же виде, в каком они были первоначально написаны, а речи доносчиков изменяются согласно потребностям минуты. Мой обвинитель говорит, что я произнес две речи, между тем как, согласно постановлению и истине, была произнесена одна речь. Так как во втором собрании проэдры не разрешали произносить речей, то нельзя было высказать своего мнения. Если бы я держался взгляда, согласного с Филократом, то с какой целью стал бы обвинять его на первом собрании, а спустя одну ночь защищать его перед теми же слушателями? Чтобы прославиться самому или чтобы ему помочь? Но таким путем невозможно было добиться ни того ни другого: я вызвал бы всеобщую ненависть, ничего не достигнув. (67) Позови мне также Аминтора из дема Эрхия и прочитай его свидетельство. Но сначала я хочу подробно рассказать вам, при каких обстоятельствах было написано это предложение. Аминтор свидетельствует в пользу Эсхина: ведь, по предложению Демосфена, народ совещался относительно мира и союза с Филиппом во втором собрании, в котором нельзя было произносить речей, а только подавались голоса относительно постановлений о мире и союзе. (68) И на этом собрании Демосфен, сидя вблизи него, показал проект постановления, на котором стояло его имя, и советовался, дать ли его проэдрам для голосования. Там было указано, на каких условиях Демосфен предложил заключить мир и союз — на тех же, на каких ранее предлагал и Филострат. Позови мне Аминтора из дема Эрхия, а если он не захочет явигься сюда, то приведи его.
Свидетельское показание
(69) Вы слышали, судьи, свидетельское показание. Посмотрите, как вам кажется: доказал ли Демосфен мою виновность или, напротив, свою собственную, обвиняя меня? Так как он распространяет клевету о моей речи в народном собрании и искажает сказанные мною слова, то я не буду утверждать и не стану отказываться ни от одного из моих слов. Я не стыжусь их — напротив, я горжусь ими. (70) Я хочу напомнить вам и о тех обстоятельствах, при которых вы совещались. Мы начали войну из‑за Амфиполя. Во время этой войны нашему стратегу пришлось потерять те 75 союзных городов [35], которыми овладел Тимофей, сын Конона, и склонил их стать членами союзного Совета. Я предпочитаю высказаться откровенно и быть оправданным после смелой и правдивой речи. А если вы, быть может, думаете об этом иначе, то казните меня: я не скроюсь. (71) Взяв из верфей 150 триер, наш стратег не привел их назад. На это указывают нам обвинители в бесконечных процессах Харета [36]. А 1500 талантов он истратил не на воинов, а на кутежи полководцев Деиара, Деипифа и Полифонта [37], на беглецов, собравшихся со всей Эллады, а сверх того — на подкуп своих наемников, выступавших с речами в народном собрании. Они ежедневно требовали с несчастных островитян по 60 талантов дани, захватывали корабли и эллинов, не считаясь со свободой мореплавания. (72) Вместо прежнего почета и власти над эллинами наш город стал пользоваться такой же славой, как Мионнесс [38] и его пираты. А Филипп, устремившись из Македонии, вел с ними борьбу уже не из‑за Амфиполя, но из‑за Лемноса, Имброса и Скироса — наших владений. Наши граждане покинули Херсонес, который, по общему признанию, принадлежал афинянам. В страхе и тревоге вы были вынуждены созывать больше чрезвычайных собраний, чем то установлено законами. (73) Положение дел было так шатко и опасно, что Кефисофонт из дема Пеания, один из друзей и приятелей Харета, был вынужден предложить специальное постановление: начальнику легких судов Антиоху отплыть как можно скорее на поиски стратега, поставленного во главе наших сил, и, если где‑нибудь встретится с ним, сказать, что афинский народ удивлен, как это афиняне не знают, где находятся посланные им стратег и войско, между тем как Филипп идет войною на афинский Херсонес. Чтобы убедиться в истине моих слов, выслушайте это постановление, вспомните об этой войне и требуйте ответственности за мир от ваших полководцев, а не от послов.
Постановление
(74) Таково было положение государства в то время, когда происходили переговоры о мире. Подкупленные ораторы, выступавшие с речами, не делали никакой попытки говорить о мерах по спасению государства, но предлагали нам взирать на Пропилеи Акрополя и помнить о борьбе с персами при Саламине, о могилах предков и о наших трофеях [39]. (75) Я соглашался, что обо всем этом следует помнить, но при этом нужно подражать мудрой политике наших предков и остерегаться их ошибок и неуместного честолюбия. Увещевая подражать Платейской битве с персами, подвигам при Саламине, сражению при Марафоне, битве при Артемисии и действиям стратега Толмида [40], который с 1000 отборных афинян бесстрашно прошел посреди враждебного Пелопоннеса, (76) я советовал остерегаться от подражания Сицилийскому походу, который наши предки предприняли с целью помочь леонтинцам, в то время когда враги ворвались в нашу страну и укрепили Декелею. Следует также остерегаться подражать безрассудству их окончательного решения. Побежденные на войне, они получили от лакедемонян предложение заключить мир, удерживая за собой, кроме Аттики, Лемнос, Имброс и Скирос и сохраняя демократическую конституцию. Однако они не захотели принять ни одного из этих условий и предпочли продолжать войну, не имея на это сил. При этом владелец мастерской лир Клеофонт, которого многие помнят с оковами на ногах, противозаконно записавшись, к нашему позору, в число граждан и подкупив народ раздачей денег, угрожал отсечь мечом голову, если кто‑нибудь упомянет о мире [41]. (77) Наконец, наши предки довели государство до того, что оно охотно заключило мир, отказавшись от всего, разрушив стены, приняв лакедемонский гарнизон и гармоста и отдав демократию в жертву Тридцати, которые казнили без суда 1500 граждан, признаюсь, я советовал остерегаться такого безрассудного образа действий и подражать тому, о чем я сказал несколько раньше. Я узнал об этих событиях не от чужих людей, но от того, кто для меня ближе всех. (78) Атромет, отец наш, которого ты, Демосфен, потомок по матери скифов кочевников, ругаешь, не зная его и не видя, каким он был в свое время, — Атромет, изгнанный в правление Тридцати, содействовал воcстановлению демократии. А брат нашей матери, наш дядя Клеобул, сын Главка из дема Ахарны, вместе с Деменетом из рода Бузигов [42] победил в морской битве лакедемонского наварха Хилона [43], так что мне близки несчастья города и я привык слышать о них в своей семье. (79) Ты порицаешь мою речь, которую я, будучи послом, произнес в собрании Десяти тысяч в Аркадии [44], и упрекаешь меня в перемене убеждений, сам будучи рабской натурой и чуть ли не клейменным перебежчиком [45]. Но я во время войны старался, насколько был в силах, восстановить аркадян и других греков против Филиппа. Так как никто не помогал нашему государству, но одни выжидали, что будет, другие шли против нас войною с Филиппом, а наши ораторы устраивали из войны источник для своих ежедневных расходов, то я, сознаюсь, посоветовал народу прекратить войну с Филиппом и заключить мир, который ты, никогда даже не прикасавшийся к оружию, признаешь в настоящее время позорным, а я утверждаю, что он гораздо лучше войны. (80) Афиняне, послам следует сообразоваться с обстоятельствами, при которых они исполняли свой долг, а стратегам — с силами, находившимися в их распоряжении. Вот вы ставите статуи, назначаете почетные места в театре, венки и угощения в пританее не тем, кто приносит вам весть о мире, но тем, кто одерживает победу в бою. Но если ответственность за войны будет падать на послов, а награды станут доставаться стратегам, то вы добьетесь того, что ваши войны будут беспощадными и бесконечными, так как никто не согласится исполнять обязанности посла. (81) Остается сказать относительно Керсоблепта, фокидян и других вопросов, по которым на меня еще наклеветали. Я, афиняне, и при первом, и при втором посольстве [46] доложил вам о том, что видел, как видел, о том, что слышал, как слышал. Каково же было и то и другое — то, что я видел и что я слышал о Керсоблепте? Я и все мои товарищи видели сына Керсоблепта заложником у Филиппа. Дело еще и теперь в таком же положении. (82) А случилось вот что, когда мы в первый раз были послами: я с товарищами возвратился сюда, а Филипп отправился в поход во Фракию, хотя дал вам слово, что не вступит с оружием в Херсонес, пока вы будете совещаться о мире. И вот, в тот день, когда вы приняли постановление о мире, не было никакого упоминания о Керсоблепте. А когда мы были уже избраны послами для принятая клятв, но еще не отправились вторично, состоялось народное собрание, в котором проэдром был по жребию избран Демосфен, обвиняющий меня в настоящее время. (83) В этом собрании выступил Критобул из Лампсака [47] и сказал, что его прислал Керсоблепт, желая дать клятву послам Филиппа и вступить в число ваших союзников. После этих слов Алексемах из дема Пелеки [48] дает проэдрам прочитать постановление, в котором было написано: «Пусть посол от Керсоблепта даст клятву Филиппу вместе с другими союзниками». (84) Когда прочитали это постановление, из среды проэдров встал Демосфен, — я думаю, все вы это помните, — и сказал, что он не допустит голосования и не позволит нарушить мир с Филиппом. Он не признает таких союзников, которые подобны тем, кто, присутствуя при жертвоприношениях, хочет получить свою долю от жертвенных животных. Ведь для совещания по этим вопросам было назначено другое собрание [49]. Но так как вы стали кричать и вызывать на трибуну проэдров, то это постановление пустили на голосование, вопреки его предложению. (85) В доказательство того, что я говорю правду, позови мне Алексимаха, предложившего это постановление, и проэдров — товарищей Демосфена — и прочитай свидетельское показание.
Свидетельское показание
Итак, тот Демосфен, который недавно здесь прослезился, вспоминая о Керсоблепте, старался, как оказывается, исключить его из союза. После того как собрание было закрыто, послы Филиппа стали приводить к присяге союзников у вас в стратегии. (86) Мой обвинитель осмелился заявить вам, будто я в присутствии союзников, несмотря на постановление народа и на то, что тут сидели стратеги, прогнал от жертвенника Критобула, посла Керсоблепта. Но откуда у меня взялось столько силы? Как о гаком поступке могли умолчать? Если бы я осмелился это сделать, то неужели ты, Демосфен, допустил бы это и не наполнил бы площадь криками и воплями, видя, что я, как ты сейчас сказал, отталкиваю посла от жертвенника? Пусть глашатай позовет мне стратегов и союзных синедров, а вы послушайте их свидетельства.
Свидетельства
(87) Не возмутительно ли, афиняне, если кто‑нибудь решается возводить такую ложь на гражданина, притом не на своего, а на вашего, — я нахожу необходимым сделать эту поправку, — в то время, когда его жизни грозит опасность? Разве наши предки не правильно постановили при рассмотрении в Палладии [50] процесса об убийствах, чтобы выигравший дело клялся на жертвах, — и это отеческое установление соблюдается еще и теперь, — что решение судей, подавших голос в его пользу, истинно и справедливо и что он ни в чем не солгал? В противном случае он должен был призвать погибель на себя и на свой дом, умоляя богов ниспослать судьям всяческое благополучие. Да, афиняне, наши предки поступали правильно и в соответствии с интересами государства. (88) Ведь если никто из вас не желает отягощать своей совести дозволенной законами казнью, то тем более он будет избегать противозаконно лишить кого-либо жизни, имущества, чести. В таких случаях некоторые сами налагали на себя руки, а других казнили по приказанию властей. Итак, неужели, афиняне, вы не простите меня, если я, назвав Демосфена развратником с оскверненным телом, не исключая и его уст, затем неопровержимо докажу, что остальная часть его обвинения по делу о Керсоблепге совершенная ложь? (89) У вас соблюдается постановление, по моему мнению, прекрасное и в высшей степени полезное для тех, кто подвергается клевете. Вы постоянно храните свои постановления в официальных записях, с указанием времени и лиц, предложивших их на голосование. Этот человек сказал вам, будто дело Керсоблепта было проиграно, потому что я, возглавлявший посольство и пользовавшийся у вас влиянием, не согласился на его предложение отправиться во Фракию, ввиду того, что там был осажден Керсоблепт, и умолять Филиппа снять эту осаду. Он добавил, что вместо этого я и мои товарищи остались сидеть в Орее, подготовляя для себя дружеские связи [51]. (90) Выслушайте письмо Харета, отравленное им в то время афинскому народу с известием, что Керсоблепт лишился власти и что Филипп занял Священную гору [52] 24 элафеболиона. А Демосфен, будучи одним из послов, исполнял обязанности проэдра в народном собрании 25 числа этого же месяца.
Письмо
(91) Итак, мы провели здесь попусту не только остальные дни этого месяца, но уехали лишь в мунихионе [53]. Свидетелем этого я представлю вам Совет. Есть его постановление, предписывающее послам отправиться для принятая клятв. Прочитай мне постановление Совета.
Постановление
Прочитай также для сравнения, какого дня оно состоялось.
Время
(92) Вы слышали, что постановление состоялось третьего мунихиона? А за сколько дней до моего отъезда лишился власти Керсоблепт? Как утверждает стратег Харет в своем письме—в предыдущем месяце, если только элафеболион предшествует мунихиону! Итак, разве я мог спасти Керсоблепта, который погиб до моего отъезда отсюда? И после этого вы думаете, что этот человек сказал что‑нибудь истинное о событиях в Македонии или Фессалии — он, который извращает хранящиеся в булевтерии государственные документы и намеренно путает время народных собраний! (93) А что касается Керсоблепта, то неужели ты сожалел о нем в Орее, между тем как в Афинах, будучи проэдром, старался исключить его из числа союзников? И теперь ты обвиняешь меня во взятках, а давно ли ты уплатил штраф, назначенный Советом Ареопага за то, что отказался от процесса по поводу раны, который ты начал против своего двоюродного брата Демомела из дема Пеания, сам рассекши себе голову? И ты важничаешь, как будто эти люди не знают, что ты незаконный сын оружейника Демосфена? (94) Ты попытался обвинить меня в том, что я, отказавшись сначала, тем не менее противозаконно участвовал в посольстве к амфиктионам [54]. Одно постановление ты прочитал, другое пропустил. Когда я был избран послом к амфиктаонам, то я, несмотря на свою болезнь, с большой готовностью сделал вам доклад о посольстве, из которого я возвратился. Я не отказался от участия в новом посольстве, но обещал быть послом, если окажусь в силах. А когда члены посольства уезжали, я послал в Совет моего брата, моего племянника и моего врача не за тем, чтобы они сообщили о моем отказе: (95) ведь закон не дозволяет отказываться в Совете от избрания, состоявшегося в народном собрании. Нет, я послал их, чтобы они заявили о моей болезни. А после того как другие члены посольства, узнав о случившемся с фокидянами [55], возвратились и назначено было народное собрание, я, выздоровев, уже присутствовал на нем; когда же народ стал требовать, чтобы все мы, первоначально избранные послами, все же отправились в путь, я счел своим долгом не лгать перед афинянами. (96) И ты не обвинял меня при отчете об этом посольстве, но перешел к другому посольству, отправленному для принятая клятв. Относительно него я буду оправдываться подробно и правдиво. Только тебе, как и всем лжецам, свойственно перепутывать сроки, а я буду говорить последовательно, начав свою речь с отъезда для принятия клятв [56]. (97) Вы помните, что нас было 10 послов и с нами был послан еще 11–й от союзников [57]. Из этого числа никто не желал разделять трапезу с Демосфеном во время второго посольства. Более того, в пути все избегали, насколько это было возможно, останавливаться с ним в одной гостинице, ибо мы помнили об интригах, жертвами которых мы все стали во время предшествующего посольства. (98) Относительно поездки во Фракию [58] тогда не упоминалось, так как это не предписывалось постановлением. Нужно было лишь принять клятвы и исполнить некоторые другие поручения. Когда мы прибыли в Македонию, мы не могли ничего сделать, так как с Керсоблептом было уже все покончено, как вы сейчас слышали. А Демосфен не сказал ни слова правды: он лжет и, не имея возможности ни в чем обвинить нас справедливо, морочит вас. (99) Демосфена сопровождали слуги с двумя мешками. В одном из них, как он сам говорил, находился талант серебра; поэтому его товарищи по посольству стали вспоминать его прежние прозвища. Будучи мальчиком, он за некоторые постыдные дела и распутство был прозван Баталом; [59] выйдя из детского возраста и вчинив каждому из своих опекунов иск в десять талантов, он был прозван Аргантом [60], а возмужав, получил общее всем негодяям имя сикофанта. (100) По его словам, как он говорил раньше и повторил вам сейчас, он ехал для выкупа пленных, хотя знал, что Филипп никогда еще во время войны не требовал выкупа ни за кого из афинян; он слышал и от всех друзей царя, что по заключении мира Филипп отпустит и остальных пленных. Несмотря на то, что несчастных было много, он внес с собой только один талант [61] — сумму, достаточную для выкупа лишь одного человека, да и притом не особенно богатого. (101) Когда мы, находясь уже в Македонии, собрались вместе и узнали, что Филипп вернулся из Фракии, то, прочитав постановление о назначении нас послами, стали перечислять данные нам поручения, кроме принятия клятв. Так как никто не упоминал о самом важном, а толковали о пустяках, то я произнес речь, о которой считаю необходимым сообщить вам. (102) Ради богов, афиняне, выслушайте мою защиту с таким же спокойствием, с каким выслушали обвинение, согласно желанию моего обвинителя, и сохраните то же отношение ко мне, с каким вы слушали мои слова с самого начала. Когда послы собрались, я высказал то, на что указал и сейчас, — именно, что, по моему мнению, они возмутительно пренебрегают самым важным предписанием народа. (103) «Принять клятвы, поговорить о других вопросах, сказать слово о пленниках — все это, по моему мнению, было бы сделано, даже если бы наше государство отправило только помощников должностных лиц, облеченных вашим доверием. Обязанность же мудрых послов — правильно обсудить общие вопросы, что согласно с нашими интересами и интересами Филиппа [62]. Я имею в виду, говорил я, поход в Фермопилы, который, как вы видите, подготовляется. В подтверждение того, что я сужу относительно этого дела правильно, я представлю вам важные доказательства. (104) Тут находятся послы фиванцев, явились послы лакедемонян, прибыли мы с постановлением народа, в котором написано: "Пусть послы, кроме того, делают что могут на благо народа". Все эллины обращают свои взоры к будущему. Ведь если бы наш народ признавал для себя за благо открыто заявить Филиппу, чтобы он подавил высокомерие фиванцев и восстановил стены беотийских городов [63], то эти требования были бы выражены в постановлении народа. А теперь афиняне оставили за собой возможность сослаться на неясности постановления, если мы в чем‑нибудь не убедим Филиппа, думая, что ответственность следует возложить на нас. (105) Тем, кто из‑за честолюбия стремится к общественной деятельности, не следует, опасаясь вражды фиванцев, занимать место других послов, которых афиняне могли бы отправить вместо нас; ведь один Эпаминонд, не испугавшись могущества афинян, прямо сказал в собрании фиванцев, что Пропилеи афинского Акрополя следует перенести и поставить у входа в Кадмею» [64]. (106) Демосфен, прервав мою речь, начинает громко кричать, как знают все наши товарищи по посольству; [65] ведь кроме других недостатков он еще и Беотии предан. И вот что он говорил: «Этот человек полон задора и наглости. А я, сознаюсь, мягок и боюсь даже издалека приближающейся беды; поэтому я не позволил возбуждать раздоры между городами и считаю нашим долгом послов совершенно не заниматься посторонними делами. (107) Филипп отправляется в Фермопилы, а я смотрю на это сквозь пальцы. Никто не будет осуждать меня за поход Филиппа, но осудит, если я скажу что‑нибудь, чего не следует, или сделаю что‑нибудь такое, что не предписано». В конце концов послы решили говорить то, что каждый из них признает полезным ответить на предложенный ему вопрос. В доказательство того, что я говорю правду, позови мне членов посольства и прочитай их показания.
Свидетельские показания
(108) Афиняне, после того как посольства собрались в Пеллу, прибыл туда Филипп, и глашатай стал вызывать афинских послов. Прежде всего мы выступали там не по возрасту, как во время первого посольства, что одобрялось некоторыми и, видимо, служило к чести нашего государства, но соответственно с наглыми настояниями Демосфена. Соглашаясь с тем, что он моложе всех, он заявил, что не уступит первого места для произнесения речи и не позволит, чтобы кто‑нибудь, завладев вниманием Филиппа, другим не дал бы и слова сказать. При этом он намекал на меня. (109) В начале своей речи он прежде всего попытался оклеветать своих товарищей по посольству, заявляя, будто не все мы пришли по одному и тому же делу и будто мы не единодушны в своих мнениях. Затем он стал подробно перечислять услуги, оказанные им Филиппу: во–первых, он упомянул о защите Филократа, когда его обвиняли в противозаконном проекте [66], так как он предложил позволить Филиппу отправить в Афины послов для переговоров о мире; во–вторых, он прочитал написанное им самим постановление о заключении мирного договора с глашатаем и послами Филиппа; в–третьих, предложение о том, чтобы народ обсудил вопрос о мире в назначенные для этого дни. (110) К своей речи Демосфен присоединил еще вот какую выдумку — что он первый не общими доводами, но соображениями хронологического порядка зажал рот тем, которые препятствовали заключению мира. Затем он привел другое постановление, о том, чтобы народ обсудил вопрос и о союзе, после этого он сейчас же коснулся постановления о назначении послам Филиппа почетных мест в театре [67] на празднике Дионисий. (111) Он указал еще на свою заботу о них, на то, что подкладывал им в театре подушки, что усердно охранял их и не спал по ночам вследствие зависти к нему со стороны некоторых людей и желания надругаться над его гостеприимством. Он рассказывал также и совсем смешные вещи, так что товарищи его закрылись от стыда плащами: будто он угощал послов Филиппа, будто нанял для них при их отъезде повозки, запряженные парами мулов, и сопровождал их на коне, не скрываясь во мраке ночи, как некоторые другие, но среди белого дня обнаруживая свою заботу об их нуждах. (112) А то, что он говорил раньше, он всеми мерами старался исправить [68]. «Я не называл тебя красавцем, — сказал он Филиппу, — потому что самое красивое создание — женщина. Не сказал, что ты можешь очень много выпить, полагая, что это похвала, достойная губки. Не говорил, что ты обладаешь прекрасной памятью, признавая подобную похвалу приличной софисту, зарабатывающему себе средства к жизни». Короче говоря, его слова, произнесенные в присутствии послов, можно сказать, всей Эллады, были таковы, что вызвали неудержимый смех. (113) Когда Демосфен наконец остановился и наступило молчание, вынужден был говорить я после такой неприличной выходки и постыдной лести, перешедшей всякие границы. Сначала я по необходимости сказал несколько слов относительно вышеупомянутой клеветы его на послов. Я заявил, что афиняне отправили нас послами не для того, чтобы мы оправдывались в Македонии; что на родине мы ввиду нашей честной жизни были признаны достойными представителями государства. (114) Сказав несколько слов о клятвах, для принятия которых мы прибыли, я подробно коснулся и других ваших поручений, так как болтливый Демосфен не упомянул ни о чем, что необходимо было сказать. И вот я рассказал о походе в Фермопилы и об оскорблении святынь, и о Дельфах, и об амфиктионах. Всего более я просил Филиппа устанавливать порядок в Фокиде не силой оружия, но решениями суда; а если бы это оказалось невозможным, — что было ясно, так как войско собралось и находилось налицо, — то, сказал я, всякий желающий обсудить вопрос о защите эллинских святынь должен усердно заботиться о соблюдении благочестия и внимательно прислушиваться к тем, кто взял на себя право давать указания относительно обычаев наших предков. (115) При этом я подробно рассказал с самого начала об основании святилища и о первом собрании амфиктионов. Я прочитал клятвы, которыми наши предки обязывались не разрушать ни одного города, входившего в состав амфиктионии и не отводить у него источников ни во время войны, ни во время мира; а если кто‑нибудь нарушит это постановление, против того идти войной и поднять против него союзные города; и если кто‑нибудь будет грабить принадлежащее богу имущество, или будет участником в каком‑либо преступлении, или задумает что‑либо против святынь, того наказывать и силой оружия, и постановлениями, и всеми мерами. К этой клятве присоединялось также страшное проклятие. (116) Прочитав это, я заявил, что, по моему мнению, справедливость требует не оставлять без помощи разрушенные беотийские города. В доказательство того, что они входили в состав амфиктионии и были включены в утвержденный клятвой договор, я перечислил 12 племен [69], принимающих участие в священном союзе: фессалийцы, беотийцы, а не одни только фиванцы, дорийцы, ионийцы, перребы, магнеты, [долопы], локры, этейцы, фтиотийцы, малийцы и фокидяне. Я указал на то, что каждое из этих племен имеет равное число голосов: самое большое столько же, сколько и самое маленькое; тот, кто пришел из Дория и Китиния [70] пользуется такими же правами, как лакедемоняне, потому что каждое племя имеет по два голоса. Далее, ионийцы из Эретрии и Приены имеют такие же права, как афиняне, и другие точно так же. (117) Я признавал начало этого похода согласным с требованиями благочестия и справедливости. А после того как амфиктионы собрались в святилище, когда безопасность их была обеспечена, и они получили свои голоса, я требовал наказать виновных в инициативе захвата святыни, притом только тех, которые задумали это дело и исполнили его, а не родину их. Города, выдающие виновников на суд, должны быть свободны от наказания. «Но если ты, двинувшись с войском, закрепишь за фиванцами их незаконные приобретения, ты не получишь благодарности от тех, кому помогаешь. Ведь ты не в состоянии оказать им такие благодеяния, как раньше афиняне, о чем они забыли. А те, кого ты оставишь без помощи, после этой обиды будут тебе злейшими врагами, а не друзьями». (118) Чтобы не тратить теперь времени на подробный пересказ тех речей, которые там были произнесены, я, изложив все в общих чертах, замолчу. Судьба и Филипп распоряжались делами, а я — только своими чувствами и красноречием. И вот я высказал то, чего требовала справедливость и ваша польза, а вышло не так, как мы хотели, но как сделал Филипп. Кто же заслуживает признательности: тот, кто не пожелал сделать ничего хорошего, или тот, кто не пропустил ничего, что он был в состоянии сделать. Но теперь по недостатку времени я о многом умалчиваю. (119) Демосфен сказал, будто я лгал, уверяя, что Фивы будут усмирены в течение нескольких дней, и будто я смущал евбейцев, вызывая в вас тщетные надежды. Но обратите внимание, афиняне, на то, что он делает. Я, будучи у Филиппа, заявил, а придя к вам, доложил, что считаю справедливым, чтобы Фивы принадлежали Беотии, а не Беотия Фивам. Демосфен говорит, что я не доложил об этом, а только обещал. (120) Я говорил вам, что Клеохар из Халкиды выразил удивление по поводу нашего неожиданного единомыслия с Филиппом, а также по поводу того, что в постановлении нам было предписано действовать на благо государства, насколько это окажется возможным. А жителей небольших городов, как его собственный, пугают тайны более могущественных. Демосфен говорит, что я не просто об этом рассказал, а обещал передать вам Евбею. Я предполагал, что государство, которое намеревается обсуждать общие дела, должно быть осведомлено обо всем, что говорят эллины. (121) Демосфен, касаясь и тут различных событий, клеветал, будто я и Филократ, несмотря на его желание, помешали ему доложить всю правду. А я охотно спросил бы вас, мешал ли кто‑нибудь когда‑либо полномочному афинскому послу доложить народу о том, для чего он был послан? С другой стороны, разве мог тот, кого так оскорбили и опозорили товарищи по посольству, выступить с предложением похвалить их и пригласить на обед в пританей? Однако Демосфен, вернувшись из второго посольства, во время которого, как он говорит, было ниспровергнуто могущество эллинов, этот самый Демосфен не только в постановлении предлагал поблагодарить нас. (122) Нет, он сделал больше. Я доложил народу о произнесенных мною речах по поводу амфиктионов и беотийцев, притом не так кратко и торопливо, как теперь, но по возможности дословно, и народ громко одобрял меня. Затем я вызвал Демосфена вместе с другими товарищами по посольству и спросил, правдиво ли и точно ли я рассказываю афинянам о том, что я сказал Филиппу? И вот, в то время как все члены посольства подтверждали и одобряли мои слова, он, встав после всех, сказал, что в настоящее время я говорю не так, как говорил там, но там — вдвое лучше. И вы, готовящиеся произнести приговор, будьте мне в этом свидетелями. (123) А между тем когда мог представиться ему лучший случай изобличить меня, как не в то же самое время, если бы я в чем‑нибудь обманывал наше государство? Ведь ты говоришь, будто во время первого посольства ты не заметил, что я составил заговор [71] против государства, а заметил это лишь во время второго посольства, когда, как оказывается, ты одобрял мою деятельность. Направляя свое обвинение против первого посольства, ты говоришь, что обвиняешь не его, но то, другое посольство, отправленное для принятия клятв. Однако если ты порицаешь мир, то ведь раньше ты сам предложил заключить союз! Что же касается Филиппа, то если он в чем‑либо обманывал наше государство, то он делал это, чтобы добиться мира, который был ему полезен. Итак, именно первое посольство предоставляло удобный случай для обвинения меня, а второе происходило, когда все уже было кончено. (124) А в чем состоял обман? Об этом вы можете судить на основании его слов: ведь обман — отличительное качество этого шарлатана. Он утверждает, что я ездил ночью к Филиппу по реке Ледию в маленьком челноке и написал для Филиппа письмо, которое тот отправил сюда. Значит, Леосфен, изгнанный отсюда по вине сикофантов, не мог искусно написать письма, он, кого без колебаний признают самым лучшим оратором после Каллистрата из дема Афидны! (125) И сам Филипп не мог, Филипп, которому Демосфен не был в состоянии ничего возразить в защиту ваших прав! И византиец Питон, гордящийся своим умением писать речи! Нет, как видно, дело не могло обойтись без меня! Далее, ты говоришь, что я часто беседовал с Филиппом один на один днем, а обвиняешь меня в том, что я ездил к нему по реке ночью. Таким образом, дело требовало письма, обязательно написанного ночью? (126) Что ты лжешь, пришли свидетельствовать мои сотрапезники Аглаокреонт с Тенедоса и Патрокл, сын Пасифонта; все ночи кряду я проводил с ними. Они знают, что я ни разу не отлучался от них ночью ни на одну минуту.
Давайте приведем и рабов и подвергнем их пытке. Если обвинитель согласен на это, я прерву свою речь. Сейчас придет палач и будет пытать их перед вами, если вы прикажете. Это можно исполнить в оставшуюся часть дня, ибо для моего процесса назначен день, разделенный на одиннадцать амфор [72]. (127) И если свидетели скажут, что я когда‑либо отлучался от этих моих товарищей, то не щадите меня, афиняне, а встаньте и казните. Если же тебя, Демосфен, изобличат во лжи, то ты должен подвергнуться вот какому наказанию: сознайся перед ними, что ты — человек, подобный женщине и не принадлежащий к свободным людям. Позови мне сюда на эту трибуну рабов и прочитай свидетельское показание моих товарищей по посольству.
Свидетельское показание. Вызов
(128) И вот так как Демосфен не принимает моего вызова и говорит, что он не может согласиться на пытку рабов, то возьми письмо, которое прислал Филипп. Ведь оно должно искусно обмануть наше государство, это письмо, при составлении которого мы не спали.
Письмо
(129) Вы слышали, судьи, что говорит Филипп: «Я дал клятву вашим послам». И он поименно записал тех своих союзников, которые присутствовали, их самих и города их, а тех союзников, которые опоздали, он обещает послать к вам. Неужели вы думаете, что Филипп не мог бы написать этого днем и без моего содействия? (130) Но, клянусь богами, мне кажется, что Демосфен думает только о том, как бы произвести впечатление во время своей речи, нисколько не тревожась, что спустя короткое время его признают самым негодным из всех эллинов. В самом деле, в чем можно было бы поверить такому человеку, который стал утверждать, будто Филипп прошел через Фермопилы благодаря моим речам, а не своему собственному военному искусству? Он производил перед вами подсчет тех дней, когда я выступал с докладом о посольстве, когда скороходы фокидского тирана Фалека сообщили ему о том, что происходило в Афинах, когда фокидяне, поверив мне, позволили Филиппу пройти Фермопилы и передали ему свои города [73]. (131) Вот что выдумал мой обвинитель. Но фокидяне погибли прежде всего по воле судьбы, которая господствует над всем; во-вторых, из‑за продолжительной десятилетней войны. Ведь одна и та же причина усилила в Фокиде могущество тиранов и сокрушила его. Они достигли власти после того, как решились протянуть свои руки к священным деньгам и при помощи наемников изменили государственный строй. Они были низвергнуты из‑за недостатка в деньгах, после того как растратили на оплату наемников бывшие у них средства. (132) В–третьих, их погубил мятеж, обычный спутник страдающего от голода лагеря; в–четвертых, незнание Фалеком того, что подготовлялось. Ведь поход фессалийцев и Филиппа был очевиден. Незадолго до заключения вами мира пришли к вам послы фокидян, прося помочь им и обещая передать нам Альпон, Троний и Никею, места, господствующие над проходами в Фермопилы. (133) Вы постановили тогда, чтобы фокидяне передали эти места стратегу Проксену, а сами снарядили бы 50 триер и все [люди] до 40–летнего возраста выступили бы в поход. Однако вместо передачи этих мест Проксену тираны [74] заключили в тюрьму послов, обещавших передать нам оборонительные пункты. Одни только фокидяне из всех эллинов не заключили договора с вестниками, объявлявшими священное перемирие [75]. Затем, когда лаконский царь Архидам был готов принять от них эти места и охранять их, они не согласились на это и отвечали, что они боятся опасностей и со стороны Спарты, а не у самих себя.
(134) В это время вы все еще находились в состоянии войны с Филиппом: в один и тот же день вы и совещались о мире, и выслушали письмо Проксена о том, что фокидяне не передали ему этих пунктов. От вестников, возвещавших начало мистерий, вы узнали, что фокидяне одни из всех эллинов не согласились на перемирие и даже посадили в тюрьму приезжавших сюда послов. В доказательство того, что я говорю правду, позови мне вестников, а также Калликрата и Метагена, которых стратег Проксен отправил послами в Фокиду. Выслушайте также письмо Проксена.
Свидетельские показания. Письмо
(135) Вы слышали, афиняне, как были приведены и сверены на основании официальных документов даты, как свидетели подтвердили вам вдобавок, что до избрания меня послом фокидский таран Фалек не доверял нам и лакедемонянам, а Филиппу верил. (136) Да разве один Фалек не знал того, что свершится? Как вы сами, афиняне, относились к этому в своем государстве? Разве все вы не ожидали, что Филипп усмирит фиванцев, видя их наглость и не желая усилить могущество людей, не заслуживающих доверия? Разве лакедемонские послы не действовали с нами против фиванцев? Разве, наконец, они не вошли в открытое столкновение в Македонии с фиванскими послами и не угрожали им? Разве сами фиванские послы не испытывали затруднений и страха? Разве фессалийцы не издевались над другими, когда они утверждали, что этот поход предпринимается для их защиты? (137) Разве некоторые из друзей Филиппа не ясно говорили некоторым из нас, что Филипп восстановит беотийские города? Разве фиванцы не выступили в поход поголовно, относясь с недоверием к развертывавшимся событиям? Разве, видя это, Филипп не послал вам письма, требуя отправиться всем войском на защиту справедливости? Разве те, которые теперь рвутся к войне и называют мир трусостью, не помешали вам выступить в поход, уверяя, что они боятся, как бы Филипп не взял ваших воинов в заложники, хотя вы заключили с ним мир и оборонительный союз? (138) Итак, кто помешал нашему народу подражать предкам: я или ты и те, кто вместе с тобой ополчились против общего блага? Когда было для афинян выступить безопаснее и лучше? Когда фокидяне дошли до крайней степени безумства, когда они воевали с Филиппом и имели в своих руках Альпон и Никею, так как Фалек еще не передал их македонянам, когда те, кому мы хотели помочь, не соглашались на перемирие во время мистерий, когда мы оставляли в своем тылу фиванцев? Или же когда нас призывал Филипп после заключения с нами мира и союза, а фессалийцы и другие амфиктионы выступили в поход? (139) Не правда ли, это время было много лучше, чем то, когда из‑за твоей трусости и зависти афиняне перевезли свое имущество с полей [76]. То было время уже моего третьего посольства к Совету амфиктионов, куда, как ты решаешься говорить, я поехал не будучи избран. Хоть ты и мой враг, но до настоящего дня не решался обвинить меня в противозаконном участии в посольстве, — конечно, не потому, что жалел присудить меня к смертной казни. (140) В то время как фиванцы находились у Филиппа и приставали к нему с просьбами, а наше государство по твоей вине находилось в смятении и афинских гоплитов там не было, фессалийцы присоединились к фиванцам вследствие нашего неразумного образа действий и вражды к фокидянам, которую они (фессалийцы) питали с древних времен, когда фокидяне перебили взятых у них заложников. Фалек уже уехал, заключив договор раньше, чем я, Стефан и Деркил отправились в третье посольство. (141) Орхоменцы были перепуганы и просили о заключении перемирия, чтобы уйти невредимыми из Беотии. Однако, хотя фиванские послы уже там находились, Филипп явно продолжал еще испытывать чувство вражды к фиванцам и фессалийцам — и вот тогда нашим делам был нанесен окончательный удар, но не по моей вине, а вследствие твоей измены и дружбы с фиванцами. Я надеюсь представить веские доказательства этого. (142) В самом деле, если бы что‑нибудь в твоих словах было справедливо, то меня обвиняли бы беотийские и фокидские изгнанники, так как одних я изгнал, другим помешал возвратиться на родину. А теперь беотийские изгнанники, не принимая во внимание того, что случилось, но ценя мое расположение к ним, собравшись, избрали для меня защитников. Пришли также послы от фокидских городов, которых я спас во время своего третьего посольства к амфиктионам. Ведь тогда этейцы [77] настаивали на том, чтобы всех совершеннолетних фокидян сбросить со скалы. А я привел фокидян к амфиктионам, чтобы они могли защищаться. Ведь Фалек был отпущен по договору, и смерть грозила невиновным. Однако я спас их своей защитой. (143) В доказательство того, что я говорю правду, позови мне Мнасона фокидянина и его товарищей по посольству и лиц, избранных беотийскими изгнанниками. Поднимитесь сюда, Липар и Питион, и окажите мне такую же услугу в деле спасения моей жизни, какую я оказал вам.
Выступление беотийцев и фокидян в защиту Эсхина
Не будет ли ужасно обидно, если меня, несмотря на защиту фокидян и беотийцев, признают виновным по обвинению Демосфена, друга фиванцев и самого негодного человека из всех эллинов? (144) Демосфен решился сказать, что я запутываюсь в своих собственных словах [78]. Он ссылается на то, что во время суда над Тимархом я сказал, что все наслышались о его развратной жизни и что я ссылался на слова знаменитого поэта Гесиода:
И никогда не исчезнет бесследно молва, что в народе
Ходит о ком‑нибудь: как гам никак — и Молва ведь богиня [79].
Он добавляет, что эта самая богиня пришла теперь обвинять меня, так как все говорят, будто я получаю деньги от Филиппа. (145) Но вы прекрасно знаете, афиняне, что между молвой и сикофантией громадная разница. Молва не имеет ничего общего с клеветой, а клевета и сикофантия — родные сестры. Я определяю точно каждое из этих понятий. Когда многие граждане сами, без всякого побуждения, говорят о чем‑нибудь как о действительном событии — это молва; а когда один человек, распространив обвинение среди толпы, клевещет на кого‑нибудь во всех народных собраниях и на Совете — это сикофантия. Молве мы приносим жертвы всенародно как богине, а сикофантов всенародно привлекаем к суду как злодеев. Поэтому нельзя смешивать самое лучшее с самым позорным. (146) Я негодовал по поводу многих обвинений, но всего более против одного из них — в том, что я предатель. Все эти обвинения должны показать меня как человека зверского, бессердечного и запятнавшего себя раньше многими другими проступками. Но все‑таки я думаю, что моя жизнь и мои ежедневные занятия достаточно оценены вами. А то, что незаметно большинству, но имеет громадное значение для честных людей, самую большую и ценную часть этого я представлю перед вашими глазами, чтобы вы знали, какой залог оставил я дома, уезжая послом в Македонию. (147) Ты, Демосфен, все это налгал на меня, а я расскажу о том, какое прекрасное и достойное воспитание я получил. Вот перед вами мой отец — Атромет, можно сказать, старейший из граждан — ведь он прожил уже 94 года. Когда он был молод, то до потери своего имущества из‑за войны он был атлетом. Когда же его изгнали Тридцать, он служил воином в Азии и отличался в опасных боях. Он происходит из той фратрии, которая имеет общие с Этеобутадами [80] алтари, откуда избирается жрица Афины Паллады. Он содействовал восстановлению демократии, как я уже сказал несколько раньше [81]. (148) К тому же все родственники со стороны матери у меня, к счастью, свободные люди. Она предстает теперь перед моими глазами, объятая страхом за меня, отчаявшаяся в моем спасении. Как известно, моя мать, Демосфен, бежала со своим мужем в Коринф и пережила с ним все государственные бедствия. Ты же, претендующий на то, чтобы быть мужчиной, — ведь я‑то не решился бы сказать, что ты мужчина, — ты был обвинен в дезертирстве [82], но оправдан, потому что подкупил своего обвинителя Никодема из дема Афидны, которого впоследствии ты убил с помощью Аристарха [83]. И теперь с обагренными кровью руками ты врываешься на агору! [84] (149) А вот Филохар, самый старший из нас, братьев, занимающийся не позорными делами, как ты клевещешь, но учитель гимнастики, участвовавший в походах с Ификратом и вот уже третий год сряду занимающий должность стратега. Он пришел сюда просить вас оправдать меня. А вот Афобет, младший наш брат. Он исполнял достойным нашего государства образом обязанности посла у персидского царя; он защищал ваши интересы, прекрасно и честно позаботился о ваших доходах, когда вы избрали его для управления государственной казной; его дети произошли от законного брака, и он не уступал своей жены Кносиону, как ты; он присутствует здесь, относясь с презрением к твоей брани. Ведь ложное обвинение дальше ушей не проникает. (150) Ты осмелился коснуться и моих родственников. Но ты такой бесстыдный и крайне неблагодарный человек, что не любишь и не уважаешь Филодема, отца Филона и Эпикрата [85], благодаря которому ты занесен в списки дема, как это знают старейшие из пеанийцев. Я поражен тем, что ты осмеливаешься ругать Филона, и притом среди почтеннейших афинян, которые пришли сюда произнести свой приговор для высшего блага государства и больше обращают внимания на мою жизнь, чем на твои слова. (151) Как ты думаешь, предпочтут ли они, чтобы было 10 000 гоплитов, подобных Филону и таких же крепких телом и чистых душою, как он, или 30 000 таких же развратников, как ты? Ты осыпаешь клеветой благонравное поведение Эпикрата, брата Филона. А кто видел когда–нибудь, чтобы он совершил неприличный поступок или днем, как ты говоришь, во время процессии в честь Диониса, или ночью? [86] Ведь ты не можешь сказать, что люди его не заметили, так как его хорошо знали. (152) У меня, афиняне, есть трое детей от дочери Филодема, сестры Филона и Эпикрата: одна дочь и два сына. Я привел их сюда вместе с другими, чтобы предложить один вопрос и привести судьям одно доказательство, которым я теперь же воспользуюсь. Я спрашиваю вас, афиняне, кажется ли вам вероятным, чтобы я, имея отечество и преданных друзей, почитая святыни и могилы предков, мог продать Филиппу тех, кто мне дороже всех людей, и предпочесть его дружбу их жизни? Какая страсть охватила меня? Какой неблаговидный поступок совершил я когда‑нибудь из‑за денег? Ведь не Македония делает людей дурными или хорошими, а природа. И я не изменился, возвратившись из посольства, но я такой же, каким вы меня послали. (153) В своей политической деятельности я спутался с крайним обманщиком и негодяем, который даже невольно не может сказать ни слова правды. Когда он что‑нибудь врет, он прежде всего клянется своими бесстыдными глазами. Он не только говорит, что было то, чего никогда не было, но и называет день, в который, по его словам, это случилось. При этом он присоединяет чье‑нибудь вымышленное имя как случайно присутствовавшего, подражая говорящим правду. В одном отношении счастливы мы, невиновные в том, что, обладая изворотливым характером и сочиняя имена, Демосфен не умен. Посмотрите, в самом деле, как бестолков и невежествен этот человек, который придумал такую небылицу относительно моего поступка с олинфской женщиной [87], чтобы вы прогнали его, прервав его речь. Ведь он клеветал на того, кто совершенно не способен на подобные дела, клеветал перед теми, кто его знает. (154) Посмотрите, как долго он готовился к этому обвинению. В нашем городе поселился некий олинфянин Аристофан. Будучи представлен ему некоторыми лицами и узнав, что он хороший оратор, Демосфен осыпал его любезностями и приобрел его расположение. Затем он стал убеждать его представить вам ложное свидетельство против меня. Он обещал дать ему немедленно 500 драхм, если тот согласится покривить душой и выступит с доносом, будто я в пьяном виде оскорбил его родственницу, взятую в плен, а другие 500 обещал дать, когда он подтвердит это своим показанием на суде. (155) По рассказу самого Аристофана, он ответил Демосфену, что тот неплохо принял в расчет его изгнание и безвыходность положения в данное время, но сильно заблуждается в его характере: он ничего подобного не сделает. В доказательство справедливости моих слов я представлю свидетелем самого Аристофана. Вызови мне олинфянина Аристофана и прочитай его свидетельское показание; вызови также тех, кто слышал это от него и сообщил мне — Деркила, сына Автокла из дема Агнунт, и Аристида, сына Евфилета из дема Кефисия.
Свидетельские показания
(156) Вы слышали слова свидетелей, дававших клятву и показания, что же касается того негодного искусства, которое Демосфен преподает молодым людям и которым он пользуется вот теперь против меня, то вы об этом, конечно, знаете. Вы помните, как он заплакал и как скорбел об Элладе, и как расхвалил Сатира, актера–комика [88], за то, что тот выпросил у Филиппа во время пирушки свободу нескольким своим знакомым, которые были взяты в плен и, закованные в цепи, копали землю в винограднике Филиппа. (157) Рассказав об этом, Демосфен возвысил свой пронзительный и отвратительный голос и прибавил, — странная вещь получается! — что тот, кто играет на сцене Карионов и Ксанфиев [89], оказался таким благородным и великодушным, я же, советник величайших» города, выступавший со своими советами в собрании Десяти тысяч аркадян, я, по его словам, не подавил своей грубости, но, разгоряченный вином на пирушке у Ксенодока [90], одного из приятелей Филиппа, драл за волосы пленницу и стегал ее кнутом [91].
(158) Итак, если бы вы поверили ему или если бы Аристофан налгал на меня, то я из‑за этого позорного обвинения погиб бы невиновным. Неужели вы допустите, чтобы среди вас существовала такая скверна? Пусть это падет на его голову, а не на наше государство. Неужели, очищая жертвами собрание, вы в то же время будете при посредстве этого человека возносить молитвы [92] богам в своих постановлениях? Неужели по его инициативе вы будете посылать на войну вашу армию или флот? Ведь и Гесиод говорит:
Целому городу часто в ответе бывать приходилось
За человека, который грешит и творит беззаконье [93].
(159) К сказанному я хочу добавить еще одно. Если есть какой‑нибудь порок на свете и я не докажу, что Демосфен в этом отношении занимает первое место, то я считаю себя заслуживающим смертной казни. Но, понятно, подсудимого преследует — много тяжелых забот, и опасность призывает — его душу от гнева к мольбе о помиловании. Она заставляет его подумать о том, как бы не оставить без ответа какого‑нибудь обвинения. Поэтому я хочу напомнить и вам, и самому себе обвинения, возведенные на меня. (160) Проследите, афиняне, одно за другим: за предложение какого постановления меня судят? Нарушил ли я какой‑нибудь закон? Помешал ли провести какое‑нибудь постановление? Какой договор заключил я от имени государства? Какое из постановлений о мире вычеркнул? Что приписал я вопреки вашему решению? (161) Некоторым из ораторов не нравится этот мир? Так не следовало ли им возражать при его заключении, а не судить меня в настоящее время? Кое‑кто обогащался от войны, расхищая взносы и общественные доходы, а теперь это прекратилось: ведь мир не кормит лентяев. Неужели же после этого не обиженные, а обидчики нашего государства будут мстить поборнику мира [94], а вы, облагодетельствованные теми, кто оказался полезным государству, оставите их теперь без помощи?! (162) Я, как утверждает мой обвинитель, распевал с Филиппом пеаны, когда фокидские города были разрушены [95]. Каким же доводом это можно убедительно доказать? Я был приглашен на пир вместе с товарищами по посольству; приглашенных и пировавших вместе с эллинскими послами было не менее двухсот человек. Среди них, как видно, я бросался в глаза тем, что не молчал, а пел — так утверждает Демосфен, который и сам не присутствовал, и не представил ни одного свидетеля из лиц, бывших там. (163) Да и кто мог бы меня заметать, если я не запевал, как это бывает в хоре? Итак, если я молчал, то твое обвинение ложно. Если же в то время, когда наше отечество было могучим и мои сограждане не терпели никаких общественных бедствий, я и пел с другими послами пеан, прославляя бога и нисколько не бесславя афинян, то этим я исполнял долг благочестия, а не совершал преступления и по справедливости могу быть оправдан. И после этого я — какой‑то бесчувственный человек, а ты, обвиняющий тех, кто вместе с тобой совершал жертвоприношения и ел за одним столом, — образец благочестия? (164) Ты высказал мне упрек в поразительной непоследовательности моих политических взглядов, потому что я принял участие в посольстве к Филиппу, между тем как раньше призывал эллинов против него [96]. Но это обвинение, если хочешь, ты можешь предъявить и всему афинскому народу. Вы воевали с лакедемонянами, а после поражения при Левктрах им же помогали. Вы оказали помощь изгнанным фиванцам в возвращении на родину, а потом сражались с ними при Мантинее. Вы воевали с эретрийцами и Темисоном [97], а потом спасли их. И с бесчисленным множеством других эллинов вы поступали так же. Ведь и каждому человеку, и государству следует стремиться к лучшему, сообразуясь с обстоятельствами. (165) А что должен делать хороший советник? Не давать ли самые лучшие советы государству, применяясь к требованиям времени? А что будет делать недобросовестный обвинитель? Не будет ли он нападать на поступок, скрывая вызвавшие его обстоятельства? Наконец, как поступит человек, уже родившийся предателем? Не так ли, как ты поступаешь с теми, кто обращается к тебе и тебе доверяет? Ведь ты, составляя за деньги речи для судебных процессов, сообщаешь их и противной стороне [98]. Ты написал речь трапезиту Формиону, взяв с него деньги, и такую же речь ты отнес Аполлодору, который выступил против Формиона [99], обвиняя его в уголовном преступлении. (166) Ты вошел в богатый дом Аристарха, сына Мосха, и ты же его погубил [100]. Ты взял у Аристарха три таланта, когда он уезжал в изгнание, и тем самым лишил его средств [101] к жизни в изгнании, не постыдившись молвы, которую сам распускал, — будто ты был поклонником красоты этого юноши. Но в действительности этого не было: нет, истинная любовь не допускает подлости. Так поступают предатели и подобные им негодяи. (167) Демосфен вспомнил о моей военной службе и назвал меня в насмешку «бравым воином». Думаю, что мне не поставят в вину, если я расскажу об этом не вследствие его злословия, но из‑за грозящей мне опасности. В самом деле, где, когда и кому я напомню об этом, если пропущу настоящий день? Выйдя из детского возраста, я охранял эту страну в течение двух лет [102]. И в доказательство этого представлю вам свидетелями моих товарищей по эфебии и начальников. (168) Я отправился в первый поход в составе призванных на действительную службу по очередному набору [103] и сопровождал со своими товарищами и наемными войсками Алкивиада [104] конвой, посланный во Флиунт [105]. Когда нас постигла беда вблизи так называемого Немейского ущелья, то я так сражался [106], что заслужил похвалу начальников. (169) Я принимал участие и во всех других последующих походах, призванных по эпонимам [107]. И в битве при Мантинее сражался не трусливо и не посрамил достоинства нашего государства. Я участвовал в походах на Евбею [108] и так геройски сражался в отряде отборных воинов в бите при Таминах [109], что меня там же наградили венком. По возвращении сюда народ наградил меня вторично, после того как я возвестил о победе нашего государства, а таксиарх [110] филы Пандиониды, Теменид, прибывший вместе со мною послом из лагеря, доложил, как велика была опасность. (170) В доказательство того, что я говорю правду, возьми‑ка это постановление и позови Теменида и участвовавших со мною в походах для защиты нашего государства. Позови также стратега Фокиона, но не как защитника, если это неугодно судьям, а как свидетеля [111], ответственного перед этим сикофантом в случае ложного показания.
Постановление. Свидетельские показания
(171) Итак, я, первый доложивший вам о победе нашего государства и об успехе ваших детей, прошу у вас этой первой милости — спасения моей жизни. Я не враг народа, как утверждает мой обвинитель, а враг порока. Я не мешаю вам подражать предкам Демосфена — ведь их нет [112], но призываю вас ревностно исполнять хорошие и спасительные для государства решения. А теперь, начав с древних времен, я прослежу их несколько подробнее. (172) [113] В старину наше государство прославилось морской битвой с персами при Саламине. И, несмотря на то что городские стены были разрушены варварами и сохранился мир с лакедемонянами, демократический строй оставался у нас без изменения. Но, сбитые с толку некоторыми, мы вступили в войну с лакедемонянами; сами перенеся и причинив врагам много страданий, мы отправили для переговоров с лакедемонянами их проксена Кимона, сына Мильтиада, заключили 50–летнее перемирие и соблюдали его 13 лет [114].
(173) В течение этого времени мы укрепили Пирей [115], возвели северную стену, построили 100 триер, кроме тех, которые у нас были, подготовили к военной службе 300 всадников, купили 300 скифов [116] и надежно сохраняли демократический строй. Но когда в нашу государственную жизнь вторглись люди неблагородного и необузданного характера, то мы опять начали войну с лакедемонянами из‑за Эгины [117].
(174) И тут, немало пострадав, мы захотели заключить мир. Отправив к лакедемонянам Андокида с товарищами, мы заключили на 30 лет тот мир [118], который высоко поднял благосостояние народа. Мы отнесли 1000 талантов на Акрополь, построили еще 100 триер, воздвигли доки, призвали под знамена 1200 всадников и еще столько же других стрелков, возвели длинную северную стену, и никто не пытался ниспровергнуть демократию. (175) Мегарцы уговорили нас опять начать войну, но мы, бросив на разорение свою страну и лишившись многих благ, почувствовали потребность в мире и заключили его при посредстве Никия, сына Никерата. И опять в течение этого времени мы отнесли на Акрополь 7000 талантов благодаря этому миру; мы приобрели не менее 300 быстроходных и прочных триер; ежегодно поступало к нам доходов более чем на 1200 талантов; мы владели Херсонесом, Наксосом и Евбеей и за это время вывели множество колоний. (176) Имея столько благ, мы опять начали войну с лакедемонянами, последовав увещеваниям аргосцев, и, наконец, вследствие склонности наших ораторов к войне, мы подверглись несчастьям. Наш город был занят иноземным гарнизоном, установилось правление 400 и нечестивая тирания Тридцати. Мы не заключали мира, но были вынуждены исполнять приказания. Затем благодаря мудрой политике демократа возвратились из Филы, и вставшие во главе народа Архин и Фрасибул [119] заставили нас дать клятву не помнигь зла друг на друга, за что все признали наше государство мудрейшим. (177) После этого демократия расцвела и опять усилилась, но явились самозванные граждане, которые постоянно привлекали к себе нездоровые элементы государства. Своей политикой они вызывали войну за войной; во время мира они предсказывали в своих речах страшные опасности, волновали честолюбивые и слишком впечатлительные умы, а на войне не касались оружия. Становясь контролерами в армии и уполномоченными по снаряжению флота, усыновляя детей от гетер, позоря себя доносами, они подвергли наше государство крайним опасностям. Идею демократии они уважали только в своих льстивых речах, а своими поступками старались нарушить мир, благодаря которому сохраняется демократия, и вызывали войны, вследствие чего демократия ниспровергается. (178) Они, сплотившись теперь против меня, пришли сюда и говорят, что Филипп купил мир и в своем договоре во всем надул нас и что он сам нарушил тот мир, который счел для себя выгодным. Меня же они судят не как посла, а как поручителя за Филиппа и за мир, и от того, кто властен только над своими словами, они требуют осуществления своих надежд. Один и тот же человек хвалит меня в своих постановлениях, как я указал, а на суде является моим обвинителем. Из десяти послов я один только привлекаюсь к ответственности. (179) Со мной явились просителями мой отец — не отнимите у него надежду его старости — и братья, которые после разлуки со мною едва ли захотят жить; пришли родственники и вот эти маленькие дети, еще не понимающие опасностей жизни, но уже несчастные, если мне придется пострадать. О них я прошу и умоляю вас особенно позаботиться и не предать их врагам и трусливому, мелочному в своей злобе, как женщина, человеку. (180) Я обращаюсь с просьбой и мольбою о спасении прежде всего к богам, затем — к вам, в чьей власти решение моего дела, перед которыми я постарался оправдаться по поводу каждого из возведенных на меня обвинений, насколько мог их вспомнить. Прошу вас оправдать меня и не выдать этому логографу [120] и скифу [121] — вас, отцы детей, и вас, кому дороги младшие братья. Вспомните, что в своем процессе против Тимарха я обратился к ним с навеки памятным призывом — заботиться о нравственности. (181) Прошу спасти меня и всех других, кому я не причинил горя, так как по своему положению я был обыкновенным человеком и ничем не отличался от самых скромных из вас. Во время междоусобной войны я один из всех не восставал против вас. Прошу вас о спасении, так как, будучи послом, я проявил полную преданность по отношению к нашему государству и один выдержал вопль сикофантов, которого не могли вынести многие прославившиеся мужеством на войне. Не смерть ужасна, а страшно издевательство над кончиной. (182) Разве не прискорбно видеть лицо смеющегося врага и собственными ушами слышать его издевательства? Но во всяком случае решительный шаг сделан; жизнь подвергнута опасности. У вас я вырос, в вашей среде провел свой век; никто из вас не может сказать, что ему стало хуже жить вследствие моих увлечений, никто не лишился своего отечества, встретив в моем лице обвинителя, когда происходили голосования в демах [122], никто не подвергался опасности из‑за меня при сдаче отчета по должности. (183) Сказав несколько слов, я уже сойду с трибуны. Не делать вам, афиняне, никакого зла — это зависело от меня, а не попасть под суд — зависело от судьбы, которая послала мне жребий быть товарищем сикофанта и варвара. Он, не обращая внимания на совместные жертвы, возлияния и трапезы, но желая запугать тех, которые со временем могли бы изобличать его, явился сюда, составив против меня ложное обвинение. Итак, если вы захотите спасти тех, кто боролся с вами за мир и за вашу безопасность, то общественное благо приобретет много защитников, готовых идти за вас на опасную борьбу. (184) Я прошу быть моим защитником из числа общественных деятелей и благонравных людей — Евбула, из среды стратегов — Фокиона, превосходящего всех справедливостью, а из своих друзей и сверстников — Навсикла и всех других, с кем я знаком и чьи взгляды я разделяю. Вот речь моя окончена, а мою жизнь я и закон вручаем теперь вам.
Речь Эсхина «Против Ктесифонта» произнесена в 330 году до н. э. Еще в 336 году до н. э. Ктесифонт предложил наградить Демосфена золотым венком за заслуги перед афинским государством и, согласно обычаю, объявить об этом в театре. Предложение было принято, но Эсхин возбудил против Ктесифонта процесс о противозаконии, ссылаясь на то, что нельзя награждать человека, еще не сдавшего отчета по должности, нельзя объявлять о награждении в театре и, наконец, что Демосфен вообще недостоин награды. В защиту Ктесифонта выступил Демосфен, тем самым, по существу, защищавший себя и всю свою политическую деятельность. Сохранилась произнесенная им речь XVIII «За Ктесифонта, о венке».
Эсхин не только проиграл процесс, но не собрал даже минимального числа (1/5) голосов, гарантировавшего обвинителю безнаказанность. Не пожелав уплатить причитавшийся с него штраф в размере тысячи драхм, Эсхин покинул Афины и отправился на Восток, где оставался до конца жизни.
Перевод выполнен A. M. Глускиной по изданию: Aeschines. The Speeches / With an english tr. by Ch. D. Adams. Cambridge (Mass.); London, 1948. (The Loeb Classical library). Учтен перевод К. Нейлисова (см.: Речь Эсхина против Ктесифонта. СПб., 1887).
Содержание
Ктесифонт внес предложение наградить золотым венком Демосфена, сына Демосфена, из дема Пэания, за то, что он всегда выступает и действует к наибольшему благу афинского народа, и объявить о награде на Дионисиях, в театре во время представления трагедий. Эсхин возбудил против этого предложения процесс о противозаконии. Он приводит три основных довода: во–первых, Ктесифонт предложил дать венок Демосфену, когда тот был подотчетным лицом, а по закону нельзя никого награждать, пока он не сдал отчета (по должности); во–вторых, Ктесифонт предложил объявить о венке в театре, а закон запрещает кош бы то ни было награждать в театре; и наконец, в–третьих, Ктесифонт в своем предложении написал неправду, ибо Демосфен не является порядочным и благородным человеком и недостоин венка. И это также дает основание обвинить в противозаконии, ибо есть закон, запрещающий писать ложь в предложениях народу. Эсхин предвидит три возражения. На первый его довод Демосфен ответит двумя: он тогда не был должностным лицом, так как заведование строительством стен — это не должность, а служба и общественное поручение. Но если даже это и должность, то и тогда он не подлежал отчету, ибо ничего не взял из государственных средств, а еще добавил из своих. В ответ на это Эсхин приводит предположительный довод, однако не обосновывает его: «А если он не прибавил из своих средств, а получил на это десять талантов от Совета Пятисот?» Если же Демосфен в ответ на второй довод Эсхина сошлется на другой закон, разрешающий объявлять о наградах в театре, когда на то есть решение народа, то Эсхин заявляет, что это касается не тех наград, которые дарует Афинское государство, а иностранных. В ответ на третий довод Эсхнна Демосфен скажет много и в определенной последовательности. Эсхин полагает, что Демосфен разделил всю свою политическую деятельность на четыре периода и построил защиту применительно к каждому из них. Первый период, говорит он, это время первой войны с Филиппом за Амфиполь; второй — мирное время; третий — время второй войны и поражения при Херонее; а четвертый период — это нынешнее время, то есть политика по отношению к Александру. Эсхин говорит, что в первый период Демосфен был виновником позорного и бесславного мира, заключенного нашим государством без союзного собрания эллинов. Во второй период Демосфен был виновен в том, что затеял войну с Филиппом; в третий период Демосфен был виновен в Священной войне, в том, что произошло с фокидянами, и в поражении при Херонее, ибо это он убедил нас выступить вместе с фиванцами против Филиппа и дать бой. А в последний период Демосфен виновен в том, что не проводил должной политики по отношению к Александру. После этого Эсхин обвиняет Демосфена за всю его жизнь, кое в чем обвиняет и Ктесифонта, требуя, чтобы он по этим пунктам сам защищал себя.
Таково основное содержание речи. Выиграл процесс Демосфен.
Некоторые упрекают Эсхина за то, что он не ограничился вопросом о противозаконии, а в большей мере обвиняет Демосфена за его политическую деятельность, хотя тот осуществлял ее наилучшим образом. Сам Эсхин, напротив, очень настаивает на этом и говорит следующее: «Осталась еще та часть моей обвинительной речи, которой я придаю наибольшее значение. Речь идет о том, как Ктесифонт обосновывает предложение наградить Демосфена». И никогда еще Эсхин не поступал более правильно. Так как Демосфен пользовался у всех великой славой и авторитетом самого блестящего политического деятеля, Эсхин справедливо решил, что его речи о противозаконии покажутся ничего не стоящими и никчемными, если он не внушит им (слушателям) противоположное мнение, а именно, что Демосфен враждебен народу, что он проводил политику позорную и достойную порицания. Именно поэтому Эсхин уделил столько внимания этому вопросу и больше всего задержался на этой части своего обвинения.
Можно было бы упрекнуть Эсхина за то, что вступление [к речи] слишком напыщенно, растянуто и скорее похоже на заключение.
Постановка вопроса деловая, буквальная [1], как и в речи [Демосфена] о венке. Основные фактические посылки, разумеется, такие же, как и в речи о венке. Так, часть, касающаяся законности, основывается на разборе трех законов; часть, касающаяся справедливости, распределена на четыре периода. Посмотри, как Эсхин, подобно Демосфену, начал свою речь с опровержения защитников [Ктесифонта].
По мнению некоторых, вступление [к речи] не содержит в себе предуготовления [2], и поэтому не следует искать в нем заключения. Но в действительности вступление не лишено предварительной наметки вопроса. Она заключена в словах: «Чтобы не было в городе законности и привычного порядка». Ибо если предуготовление заключается в обосновании посылки, то слова об увещеваниях, направленных на то, чтобы не было в городе порядка, и являются предуготовлением.
Имеется [во вступлении к речи] и заключение, от слов «Я же пришел, доверившись» и до «большей силы, чем законы и справедливость».
(1) Вы видите, граждане афинские, интриги, большие приготовления и увещевания на агоре, к которым некоторые люди прибегают, для того чтобы не было в городе законности и привычного порядка. Я же пришел, доверившись прежде всего богам, затем законам и вам, ибо полагаю, что никакие интриги не имеют для вас большей силы, чем законы и справедливость.
(2) Я действительно хотел бы, граждане афинские, чтобы председательствующие правильно руководили Советом Пятисот и народными собраниями, чтобы имели силу те законы, которые установил Солон о порядке [выступления] ораторов; чтобы сперва, как предписывают законы, можно было старейшему из граждан, с достоинством выйдя на трибуну, без крика и шума, на основе своего опыта, давать городу наилучшие советы; а затем уже любой желающий из остальных граждан в порядке старшинства и по очереди мог бы высказать свое мнение по каждому вопросу. При таком порядке, мне кажется, и город наш управлялся бы наилучшим образом, и тяжб было бы очень мало.
(3) Теперь уничтожено все то, что прежде единодушно признавали прекрасным; некоторые люди легко вносят противозаконные предложения, а другие, получившие председательство не по жребию — самому справедливейшему способу, — а занявшие это место в результате интриг, ставят на голосование эти предложения. Если же кто‑либо из других членов Совета Пятисот действительно получает председательство по жребию и правильно сообщает результаты вашего голосования, то те люди, которые считают, что государство является уже не общим, но их личным достоянием, угрожают (такому председателю) исангелией. Подчиняя себе простых людей и добиваясь для себя самовластия, (4) они уничтожили судебные разбирательства по законам, а судят с пристрастием, на основании псефизм [3]. В результате всего этого умолк прекраснейший в нашем городе и разумнейший клич глашатая: «Кто хочет высказаться из людей старше пятидесяти лет, а затем по очереди из остальных афинян?» А с разнузданностью ораторов уже не в состоянии совладать ни законы, ни пританы, ни председательствующая фила [4], представляющая одну десятую часть государства.
(5) Когда дела обстоят таким образом и государство переживает столь большие трудности, серьезность которых вы сами представляете, от нашего демократического строя остается, если я правильно понимаю, одно, а именно — процессы о противозаконии. Но если вы уничтожите и эти процессы или уступите тем, кто их уничтожает, то я предсказываю вам, что вы и не заметите, как мало–помалу уступите некоторым людям и свои политические права.
(6) Вы хорошо ведь знаете, граждане афинские, что у всех людей существуют три вида государственного устройства: тирания, олигархия и демократия. Тирания и олигархия управляются в соответствии с нравами правителей, демократические же государства управляются по установленным законам. И пусть ни один из вас не забывает, каждый должен отчетливо знать, что, когда он входит в здание суда, чтобы судить дело о противозаконии, он в этот день будет подавать голос за свою свободу слова. Именно поэтому законодатель в присяге судей первым постановил следующее: «Я буду голосовать в соответствии с законами». Ведь он хорошо знал, что если соблюдаются законы в государстве, то и демократия сохраняется.
(7) Памятуя об этом, вы должны ненавидеть тех, кто вносит противозаконные предложения, и не считать ни один такой проступок незначительным, а напротив, каждый из них — весьма серьезным; вы не позволяйте отклонять вас от справедливости ни какому бы то ни было человеку, ни стратегам, которые вот уже долгое время оскверняют наш политический строй, заступаясь за некоторых ораторов и содействуя им, ни просьбам иностранцев, выводя которых на трибуну некоторые ускользают от суда [5], хотя их политическая деятельность носила противозаконный характер. Но, подобно тому как каждый из вас устыдился бы оставить во время войны место в строю, на которое его поставили, так и теперь стыдитесь покинуть пост, на который вы поставлены законами, ибо в этот день вы — хранители демократии.
(8) Вы должны помнить и то, что теперь все граждане вручили вам город и доверили свой политический строй; одни из них присутствуют здесь и слушают это разбирательство, другие отсутствуют·, занятые своими личными делами. Если я докажу, что Ктесифонт внес предложения противозаконные, лживые и вредные для нашего государства, то вы, граждане афинские, совестясь этих граждан и клятв, которыми вы поклялись, и памятуя о законах, отвергните противозаконные предложения, укрепите в нашем государстве демократию, накажите тех, которые проводят политику, противоречащую законам и вашей пользе. И если вы, настроившись таким образом, будете слушать предстоящие выступления, то я хорошо знаю, что вы вынесете суждение справедливое, соответствующее присяге, полезное вам самим и всему нашему государству.
(9) Я надеюсь, что сказал достаточно об обвинении в целом. Теперь я хочу вкратце сказать о тех законах относительно подотчетных лиц, которым противоречит внесенное Ктесифонтом предложение. В прежние времена некоторые лица, занимая высшие должности и ведая [государственными] доходами, незаконно наживались на том и на другом, затем склоняли на свою сторону ораторов, выступавших в Совете Пятисот и в народном собрании, и с помощью восхвалений и публичных провозглашений задолго предвосхищали свои отчетные доклады. И те, которые обвиняли их во время отчетов, оказывались в очень большом затруднении, а в еще большем — судьи.
(10) Ведь очень многие подотчетные лица, изобличенные с поличным как расхитители государственных средств, ускользали от правосудия. И это естественно. Я думаю, стыдно было бы судьям, если бы оказалось, что об одном и том же человеке в том же самом городе и, возможно, в том же году совсем недавно было объявлено во время празднеств, что он награждается народом за добродетель и справедливость золотым венком, а немного времени спустя этот же человек выйдет из суда осужденным за воровство при сдаче им отчета. И поэтому судьи были вынуждены выносить решение, руководясь не оценкой преступления, а стремлением избавить народ от стыда.
(11) И вот, заметив это, некий законодатель устанавливает закон — в высшей степени хороший закон, — определенно запрещающий награждать венком подотчетных лиц. И все же, хотя законодатель так хорошо предупредил подобные действия, нашлись доводы более сильные, чем законы; если вам не сказать о них, вы незаметно для себя окажетесь обманутыми. Ибо среди тех, которые вопреки законам награждают венком подотчетных лиц, встречаются люди по природе своей умеренные — если только можно считать умеренным человека, вносящего противозаконное предложение, — и они, совестясь, все‑таки кое‑что добавляют. К декретам о награждении подотчетного лица они приписывают следующее: «После того как он представит счета и отчитается за свою должность».
(12) Но и при этом их преступление перед государством остается таким же. Ибо сдаче отчета предшествуют восхваления и награды. Однако автор предложения обнаруживает перед слушателями, что он хотя и внес противозаконное предложение, но стыдится своего проступка. Ктесифонт же, граждане афинские, не только пренебрег существующим относительно подотчетных лиц законом, но лишил вас даже вышеупомянутой оговорки, предложив наградить венком Демосфена до представления счетов и отчета, в самое время его пребывания в должности.
(13) Они, граждане афинские, выдвинут другой довод против только что сказанного мной, а именно: все, что тот или иной человек выполняет, будучи избран по декрету, не является должностью, это общественное поручение или служба. Должностными лицами, скажут они, являются те, которые назначены по жребию фесмофетами в Тесейоне, и те, которых по обычаю народ избирает голосованием на избирательных собраниях, то есть стратеги, гиппархи и занимающие другие подобные должности. Все же остальное — это службы, порученные специальным решением народного собрания.
(14) В ответ на эти их доводы я представлю ваш закон, который вы установили, для того чтобы уничтожить подобные отговорки. Там ясно написано: «должностные лица, — гласит закон, — избранные голосованием»; в одно определение включены и названы должностными лицами все те, которые выбраны голосованием народа. «И, — говорит закон, — распорядители общественных работ». А Демосфен ведь ведает строительством стен, то есть является распорядителем важнейших работ. «И все те, которые ведают каким‑либо государственным имуществом более тридцати дней, и все те, которые имеют право председательствовать в судах». А ведь все распорядители работ имеют право председательствовать в судах [6].
(15) Что закон предписывает делать этим людям? Не служить, но «управлять, после того как они прошли докимасию в суде» [7]. Ибо и те должности, которые замещаются по жребию, не обходятся без проверки, и начинают отправляться лишь после нее, «и они должны представить секретарю и логистам письменный отчет» [8], подобно тому как это делают и другие должностные лица. В доказательство того, что я говорю правду, секретарь прочтет вам сами эти законы.
Законы
(16) Поскольку, таким образом, граждане афинские, эти люди обозначают как службу и общественные поручения то, что законодатель называет должностями, ваше дело напомнить и противопоставить закон бесстыдству этих людей и внушить им, что вы не одобряете негодяя–софиста, полагающего, что он своими речами уничтожит законы, а напротив, чем красноречивее будет автор противозаконного предложения, тем сильнее будет ваш гнев против него. Следует, граждане афинские, чтобы оратор и закон говорили на одном и том же языке. Если же закон говорит одно, а оратор — другое, надо голосовать за то справедливое, что есть в законе, а не за бесстыдство оратора.
(17) Что же касается неопровержимого, как его называет Демосфен, довода, то я хочу вкратце сказать о нем наперед. Ведь он скажет: «Я ведаю строительством стен». Согласен. «Но я от себя прибавил городу сто мин и выполнил работу в больших размерах [чем было предписано]. За что же я должен отчитываться? Разве только существует отчет за благоволение [городу]». Послушайте, что я скажу справедливого и полезного вам в ответ на эту его отговорку. Нет в нашем древнем и великом государстве человека, который имел хоть какое‑либо отношение к общественным средствам и не был бы обязан отчетом.
(18) Я докажу вам это сперва на самых неожиданных примерах. Так, закон предписывает требовать отчет у жрецов и жриц, у всех вместе и у каждого в отдельности, хотя они получают только жертвенные подношения и возносят за вас молитвы богам; и они отвечают не только каждый за себя, но и сообща, всем родом, например, Евмолпиды, Керики [9] и все остальные.
(19) Затем закон предписывает требовать отчета у триерархов; а ведь они не ведают общественными средствами, не берут значительных сумм из ваших средств, очень мало давая взамен, они не говорят, что жертвуют добровольно, тогда как в действительности лишь возвращают вам ваше же достояние; нет, эти люди, по общему признанию, растратили полученные от отцов состояния, стремясь быть у вас в чести. И не одни только триерархи, но и самые важные государственные органы обязаны отчетом в суде.
(20) Во–первых, закон предписывает, чтобы Совет Ареопага представил письменные счета логистам и отчитался, и таким образом ставит в зависимость от вашего голосования этот суровый и распоряжающийся важнейшими делами Совет. Значит, Совет Ареопага не будет получать венков? Нет, не будет, ибо это не полагается им по унаследованной от отцов традиции. Значит ли это, что они (члены Ареопага) не стремятся к почестям? Напротив, очень даже стремятся и не довольствуются тем, чтобы члены Ареопага не совершали преступлений, но если даже кто‑либо из них [только] ошибется, то они наказывают его. А вот ораторы ваши своевольничают.
Далее, законодатель обязал отчетом и Совет Пятисот.
(21) Так велико его недоверие к подотчетным лицам, что он говорит в самом начале законов: «Пусть не уезжает из страны должностное лицо, подлежащее отчету». — «О Геракл! — мог бы кто‑нибудь возразить, — из‑за того, что я занимал должность, мне нельзя уезжать?» А это для того, чтобы ты не воспользовался бегством, захватив государственные средства или дела [10].
Далее, [законодатель] не разрешает подотчетному лицу посвящать свое имущество богам, делать пожертвования в храм, быть усыновленным, завещать свое имущество и многое другое [11]. Одним словом, законодатель считает имущество подлежащих отчету лиц залогом, до тех пор пока они не отчитаются перед государством.
(22) Да, но ведь может быть человек, который не получил ничего из государственных средств и не потратил, но имел какое‑то отношение к государственным делам. По закону и такой человек должен представить отчет логистам. Но как же представит государству отчет тог, кто ничего не получил и ничего не израсходовал? Закон сам подсказывает и поясняет, что [в таком случае] нужно писать, а именно, он предписывает написать так: «Я ничего не получил и ничего не израсходовал из государственных средств». Нет никакого государственного дела, которое не подлежало бы отчету, расследованию и проверке. В доказательство того, что я говорю правду, послушайте сами законы.
Законы
(23) Когда Демосфен будет с величайшей наглостью говорить, что он не подлежит отчету, так как он добровольно пожертвовал свои деньги, возразите ему так: «Разве ты не обязан был, Демосфен, допустить, чтобы глашатай логистов возвестил это древнее и установленное законами объявление: "Кто хочет выступить с обвинениями?" Позволь любому желающему из граждан возразить тебе, что ты не сделал от себя пожертвования, но, получив десять талантов государственных денег на строительство стен, ты истратил на это лишь немного из той большой суммы, которую имел. Не присваивай себе почестей, не вырывай баллотировочные камешки из рук судей [12], занимайся политикой, не ставя себя выше законов, а следуя за ними. Ибо на этом держится демократический строй».
(24) Пусть сказанное мной до сих пор будет ответом на те пустые отговорки, которые приведут эти люди. А теперь я попытаюсь, доказать вам на основании государственных документов, что, в то время когда Ктесифонт внес свое предложение, Демосфен действительно подлежал отчету, так как занимал должность заведующего феориконом, должность по строительству стен, и ни по одной из этих должностей вам не сдал отчета. Прочти‑ка мне, при каком архонте, в каком месяце, в какой день и в каком народном собрании Демосфен был избран на должность заведующего феориконом.
Перечень дней
Итак, если бы я ничего больше не показал, то и тогда Ктесифонт был бы справедливо осужден. Его уличает ведь не мое обвинение, но государственные документы.
(25) В прежние времена, граждане афинские, был в городе избранный голосованием контролер [13], который каждую пританию делал сообщение народу о доходах. Затем, вследствие доверия, оказанного вами Евбулу, лица, избранные заведующими феориконом, стали исполнять вплоть до принятия закона Гегемона [14] и должность этого контролера, и должность аподектов [15], ведали корабельными верфями, строительством арсенала, проведением дорог, то есть держали в своих руках почти все хозяйство города.
(26) Я говорю это не в обвинение или порицание им, но желая показать вам, что законодатель не позволяет награждать венком подотчетное лицо, пока оно не представит счетов и отчета, даже если должность была самой ничтожной. А Ктесифонт не побоялся внести предложение о награждении венком Демосфена, который занимал в Афинах одновременно все должности.
(27) Я самого Демосфена представлю вам в свидетели того, что он, в то время когда Ктесифонт внес свое предложение, занимал должность строителя стен, распоряжался общественными средствами, налагая, как и другие должностные лица, штрафы, и председательствовал в судах. Ведь в архонство Херонда, в предпоследний день месяца фаргелиона [16], Демосфен на происходившем тогда народном собрании внес предложение созвать второго и третьего скирофориона [17] собрания фил. И в этом предложении он предписал, чтобы каждая фила избрала людей, которые будут руководить работами по строительству стен, и казначеев. И совершенно правильно — чтобы город имел подотчетных лиц, с которых можно будет спросить отчет за израсходованные суммы.
Прочти‑ка мне декрет.
Декрет (псефизма)
(28) Да, это так. Но он сразу же возразит против этого, заявляя, что не был ни назначен по жребию, ни избран народным голосованием на должность строителя стен. И Демосфен, и Ктесифонт долго будут говорить об этом. Но закон, краткий и ясный, быстро разрушает ухищрения этих людей. Я хочу в немногих словах предостеречь вас от них.
(29) Ибо есть, граждане афинские, три вида должностных лиц: первый из них и самый для всех очевидный — это те, которые назначаются по жребию или избираются голосованием; второй — это все те, которые ведают каким‑либо государственным имуществом более тридцати дней, и руководители общественных работ; о третьем же в законе написано: а если какие‑либо другие [граждане] избраны и пользуются председательством в судах, пусть и они будут должностными лицами, после того как пройдут докимасию.
(30) Если же отбросить должностных лиц, избранных народным голосованием и по жребию, остаются те, кого избирают из своей среды филы, триттии и демы для заведования общественными средствами. Это бывает в тех случаях, когда, как теперь, филам поручены какие‑либо работы, например рыть рвы или строить триеры. А что я говорю правду, вы узнаете из самих законов.
Законы
(31) Теперь вспомните ранее сказанное, а именно, что законодатель предписывает, чтобы избранные филами исполняли свои должности, после того как прошли проверку в суде. А фила Пандионида назначила Демосфена должностным лицом и строителем стен, и он из государственных средств получил на это около десяти талантов; вспомните, что другой закон запрещает награждать венком подлежащее отчету должностное лицо; а вы поклялись, что будете голосовать в соответствии с законами. Оратор же (Ктесифонт) внес предложение наградить венком подотчетное лицо и не приписал: «…после того как он представит счета и отчет». Я изобличаю это противозаконие, представляя в качестве свидетелей и законы, и декреты, и самих моих противников. Можно ли более явственно уличить человека в том, что он внес противозаконное предложение?
(32) Я докажу вам, что и объявление о награде он в своей псефизме предлагает сделать противозаконно. Ведь закон ясно предписывает: если кого‑либо венком награждает Совет Пятисот, — объявление делать в булевтерии [18], если же награду дает народ — в народном собрании. «А в другом месте нигде». Прочти мне закон.
Закон
(33) Таков закон, граждане афинские, и это очень хороший закон. Законодатель, я думаю, считал, что не следует оратору возвеличиваться перед иноземцами, а довольствоваться тем, что ему народ в самом городе воздает почести; и не следует ему извлекать выгоду из провозглашений глашатая [19]. Так распорядился законодатель. А как же поступает Ктесифонт? Прочти его псефизму.
Псефизма
(34) Вы слышите, граждане афинские, что законодатель предписывает объявлять имя того, кого народ награждает венком, на Пниксе, во время народного собрания, в присутствии народа, «а в другом месте нигде». Ктесифонт же [предлагает объявить о награде] в театре, не только обойдя законы, но и перенеся место [объявления], и не во время народного собрания афинян, а во время представления новых трагедий [20], в присутствии не только афинян, но и других эллинов, чтобы и они вместе с нами знали, какому человеку мы воздаем почести.
(35) Внеся предложение, столь явно противоречащее законам, Ктесифонт, стакнувшись с Демосфеном, пустит в ход уловки против законов. Я эти их уловки разоблачу и предупрежу вас, чтобы вы не оказались незаметно для себя обманутыми, ибо они не смогут опровергнуть того, что законы запрещают объявлять за пределами народного собрания имя получающего венок от народа, и приведут в свое оправдание Дионисийский закон [21], используя только часть этого закона и обманывая ваш слух.
(36) Они привлекут закон, не имеющий никакого отношения к данному процессу, и скажут, что в нашем государстве имеются два действующих закона относительно объявлений о наградах. Один из них, который я теперь привожу, определенно запрещает объявлять имя получающего венок от народа где бы то ни было, кроме народного собрания; но есть, скажут они, и другой закон, противоположный этому, который дает право делать объявление о венке в театре, во время представления трагедий, «если таково будет решение народа». Они скажут, что Ктесифонт внес свое предложение в соответствии с этим законом. (37) В ответ на эти их увертки я представляю в качестве своих защитников ваши законы, к чему я постоянно стремлюсь во всей своей обвинительной речи. Ведь если это правда и в наше политическое устройство проник такой обычай, что недействительные законы вписаны среди действующих и что по одному и тому же поводу существуют два противоречащих друг другу закона, то как же можно говорить о демократии там, где законы предписывают одно и то же делать и не делать?
(38) Но в действительности дело обстоит не так. Ни вы никогда не допускали такого беспорядка в законах, ни законодатель, установивший демократию, не оставил подобные вещи без внимания. Он определенно предписывает фесмофетам [22] ежегодно в присутствии народа приводить в порядок законы, тщательно сопоставляя и рассматривая, не вписан ли какой‑либо закон, противоречащий другому закону, или недействительный закон среди действующих и нет ли такого случая, чтобы по одному и тому же поводу было вписано более одного закона.
(39) Если они обнаруживают что‑либо подобное, то законодатель предписывает эти законы написать на досках и выставить их перед эпонимами; [23] пританам же созвать народное собрание, пометив [в объявлении]: «для [избрания] номофетов» [24], а главному председателю (эпистату проэдров) [25] поставить на голосование, какие из законов отменить, какие сохранить, так, чтобы по одному и тому же поводу был только один закон, и не более. Прочти‑ка мне законы.
Законы
(40) Итак, граждане афинские, если бы их довод был правильным и были бы два действующих закона относительно объявлений о наградах, то я думаю, что фесмофеты обязательно бы обнаружили это, пританы передали бы номофетам и один из этих законов был бы отменен — или тот, что дал право делать объявление, или тот, что запрещает это. Но поскольку ничего этого не случилось, то они явно изобличены не только в том, что говорят неправду, но и в том, что утверждают совершенно невозможное.
(41) Я сообщу вам, ради чего были установлены законы относительно объявлений о наградах в театре, и покажу, откуда взяли они эту ложь. Во время представления трагедий в (нашем) городе некоторые люди делали объявления, не получив на это разрешения у народа; одни объявляли что получают венок от членов своей филы, другие — от членов своего дема. Третьи объявляли через глашатая, что отпускают на свободу своих рабов, делая эллинов своими свидетелями.
(42) Наибольшую неприязнь вызывали те, которые, получив проксении в других государствах, добивались провозглашения того, что их за добродетель и порядочность награждает венком — если они удостаивались этого — народ Родоса или Хиоса, или какого‑либо другого государства. В отличие от тех людей которые заслужили большую вашу благодарность и получили в награду венок от Совета или народа, по вашему убеждению и решению, эти люди добивались этого сами, без вашего одобрения.
(43) Вследствие такого образа действий случалось, что зрители, хореги и актеры испытывали недовольство, а те, чьи имена провозглашались в театре, удостаивались больших почестей, чем получавшие награды от народа. Ведь для последних местом, где они должны получать венок, было назначено народное собрание, и нигде в другом месте не разрешалось объявлять их имена. О первых же провозглашение делалось в присутствии всех эллинов, хотя те награждались по вашему убеждению и специальному решению, а эти — без всякого вашего решения.
(44) Заметив это, некий законодатель устанавливает закон, ничего общего не имеющий с законом относительно награждаемых народом и не отменяющий его. Ибо не народное собрание страдало от этого, а театр. И он установил закон, не противоречащий ранее существовавшим. Да ведь это и невозможно! Закон этот касается тех, кого без вашего специального решения награждают члены филы или дема; тех, кто отпускал своих рабов на свободу, и [касается также] заграничных венков. Он безоговорочно запрещает освобождать раба в театре, объявлять имя получающего венок от филы или дема «или от кого другого, — говорится в законе, — в противном случае глашатай лишается гражданских прав».
(45) Поскольку законодатель определил, что о награжденных Советом Пятисот объявления должны делаться в булевтерии, о награждаемых народом — в народном собрании, и запретил глашатаю объявлять на представлениях трагедий имена награждаемых демами и филами, для того чтобы никто не получил неоправданных почестей, добиваясь венков и провозглашений глашатая, и поскольку он еще добавил в законе — и никому другому не провозглашать их [имена], — то что же остается за исключением [наград] Совета, народа, фил и демов — если все это отнять, — кроме венков, получаемых за границей?
(46) Веское доказательство того, что я говорю правду, я представлю вам, приведя сами законы. Закон предписывает, чтобы тот золотой венок, о котором объявлено было в городском театре, посвящался Афине. Таким образом, он отбирает его у награждаемого. Однако кто из вас дерзнул бы обвинить афинский народ в таком неблагородстве. Ведь не только ни один город, но даже ни один простой человек не оказался бы столь неблагодарным, чтобы одновременно объявить имя того, кого он наградил венком, отнять у него награду и посвятить ее [богине]. Я полагаю, что посвящение [венка богине] происходит именно потому, что венок — иностранный, чтобы никто не изменился к худшему, ценя чужеземное благоволение дороже своего отечества.
(47) Что же касается венка, объявленного в народном собрании, то его никто не посвящает богам, но им можно владеть для того, чтобы не только сам награжденный, но и потомки его, имея в доме эту память, никогда не становились врагами демократии. И законодатель для того добавил: «…глашатаю не объявлять в театре о чужеземном венке, разве только будет специальное решение народа», чтобы то государство, которое хочет наградить кого‑либо из ваших граждан, прислало послов и просило [разрешения] у народа, и чтобы тот, чье имя провозглашается, питал большую благодарность к вам, чем к награждающим его, за то, что вы разрешили сделать объявление [о награде].
В доказательство правдивости моих слов послушайте сами законы.
Законы
(48) Поэтому, когда они, обманывая вас, заявят, что в законе приписано, что можно награждать венком, «если есть решение народа», не забудьте возразить им: «Разумеется, если тебя награждает какое‑либо другое государство». Но если награждает афинский народ, то [для тебя] определено место, где это должно произойти, а вне народного собрания глашатаю запрещено объявлять о тебе. Ведь говори ты хоть целый день, объясняя, что означают слова «а в другом месте нигде», ты все равно не докажешь законности предложения Ктесифонта.
(49) У меня осталась еще часть обвинения, которой я придаю особое значение. Я имею в виду обоснование Ктесифонтом его требования наградить венком Демосфена. Ведь он в своем предложении говорит так: «И пусть глашатай объявит в театре в присутствии эллинов, что афинский народ награждает его (Демосфена) венком за его добродетель и порядочность». И самое важное — «за то, что он постоянно выступает и действует наилучшим для демократии образом».
(50) После этих слов мне совсем просто выступать, а вам, слушая, очень легко разобраться. Мне, выступающему с обвинением, нужно, разумеется, доказать вам, что хвалы Демосфену лживы, что он и не начинал «говорить наилучшее», да и теперь не «действует наилучшим для демократии образом». И если я это докажу, то Ктесифонт будет осужден по этому делу вполне справедливо. Ведь все законы запрещают кому бы то ни было вписывать лживые слова в государственные решения. Пусть обвиняемый докажет, что это не так. А вы рассудите наши доводы.
(51) Дело обстоит следующим образом. Я полагаю, что для рассмотрения [частной] жизни Демосфена понадобилась бы очень длинная речь. Да и нужно ли теперь говорить, например, об истории с рассечением головы, когда он возбудил процесс о нанесении ему раны, подав жалобу в Ареопаг против Демомела из дема Пэания, своего двоюродного брата; [26] или о том, что произошло во время стратегии Кефисодота и морской экспедиции в Геллеспонт, (52) когда Демосфен, бывший одним из триерархов, вез стратега на своем корабле, имел с ним общий стол, совместно с ним совершал жертвоприношения и возлияния, удостоившись этого вследствие отцовской дружбы с Кефисодотом. А когда Кефисодота судили на основе чрезвычайного заявления (исангелии) и ему грозила смерть, Демосфен не поколебался выступить его обвинителем. А то, что произошло у него с Мидием из‑за кулачных ударов, которые Демосфен получил на орхестре, будучи хорегом, когда он за тридцать мин простил нанесенное ему оскорбление и предал решение народа, осудившего Мидия в театре Диониса [27].
(53) Мне кажется, я не предам вас и не окажу снисхождения [в тяжбе], если обойду молчанием эти и подобные им поступки, опасаясь того, как бы вы не возразили мне, что я привожу хотя и подлинные как будто факты, но слишком старые и общеизвестные. Однако же, Ктесифонт, если позорнейшие поступки какого‑либо человека настолько убедительны и известны слушателям, что все доводы обвинителя представляются им не ложными, но слишком старыми и признанными заранее, то что должен получить такой человек — золотой венок или осуждение? А тебе, осмелившемуся внести лживые и противозаконные предложения, следует ли выказывать пренебрежение к суду или понести наказание от города?
(54) Относительно преступлений Демосфена против государства я постараюсь сказать более определенно. Ибо я узнал, что Демосфен собирается, когда им будет предоставлено слово [28], перечислить вам, что были уже четыре периода в нашем государстве, когда он занимался государственными делами. Как я слышал, первым из этих периодов он считает то время, когда мы воевали с Филиппом за Амфиполь. Он ограничивает его заключением мира и военного союза [29], принятых по предложению Филократа из дема Гагнунт и, как я покажу, при содействии Демосфена.
(55) Вторым периодом, говорит он, было то время, когда мы жили в мире, разумеется, вплоть до того дня, когда этот самый оратор, нарушив заключенный с нашим государством мир, внес предложение о войне [30]. Третий период — то время, когда мы воевали, вплоть до Херонейской битвы; [31] четвертый период — нынешнее время [32]. Как я слышал, Демосфен намеревается, перечислив эти периоды, вызвать меня и спросить, за какой из этих четырех периодов я обвиняю его и когда, утверждаю я, он руководил государственными делами не наилучшим для демократии образом. А если я не пожелаю отвечать, закрою лицо [33] и буду уклоняться, тогда, говорит он, подойдя ко мне, он откроет [мое лицо], приведет [меня[ к трибуне и заставит ответить.
(56) И вот, для того чтобы он не хвастался и чтобы вы были предупреждены, я хочу ответить тебе, Демосфен, в присутствии судей, других граждан, которые стоят вокруг, а также эллинов, позаботившихся о том, чтобы слушать этот процесс, — я вижу, что пришло немало людей, а количество присутствующих таково, какого никто никогда не припомнит на политическом процессе. (57) Я отвечаю, что обвиняю тебя за все четыре периода, на которые ты разделил [свою деятельность]. И если будет угодно богам, судьи станут слушать меня без пристрастия и можно будет напомнить все, что я знаю о тебе, то я твердо надеюсь показать судьям, что виновниками спасения нашего государства были боги и те, которые гуманно и мягко распорядились судьбами нашего города [34], а виновником всех [наших] несчастий был Демосфен. Итак, я построю свою речь в том же порядке, какому он, как мне известно, собирается следовать, и буду сначала говорить о первом периоде, затем о втором, в–третьих, о следующем по порядку, в–четвертых, о нынешних обстоятельствах. Итак, я обращаюсь к миру, который предложил ты с Филократом.
(58) Ведь у вас, граждане афинские, была возможность тот первый мир заключить совместно [35] с Союзным советом эллинов, если бы некоторые лица дали вам возможность дождаться возвращения посольств, которые вы в то время разослали в другие государства Греции, призывая их выступить против Филиппа; тогда с течением времени вы могли бы снова получить гегемонию над эллинами, с их согласия. Но вы лишились этой возможности из‑за Демосфена, Филократа и взяток, которые они получили, войдя в сговор против нашего государства.
(59) Если некоторые из вас, неожиданно услышав такое обвинение, сочтут его чересчур неправдоподобным, то выслушайте оставшуюся часть моей речи так, словно мы заседаем, заслушивая отчеты по поводу давно уже израсходованных средств. Ведь мы приходим иногда из дому с предвзятым суждением. Однако же, если счет сходится, нет никакого столь дурного по природе, который не ушел бы, признав правильность всего, что включено в расчет.
(60) Таким же образом послушайте теперь меня. Если некоторые из вас пришли сюда, принеся из дому сложившееся в прежние времена мнение, будто Демосфен никогда ничего не говорил, стакнувшись с Филократом, в пользу Филиппа, то тот, кто думает так, пусть ни от чего не отказывается и ничего не решает, пока не выслушает. Ибо это было бы несправедливо. Но если, после того как я в немногих словах напомню обстоятельства и приведу те декреты, автором которых был Демосфен вместе с Филократом, если сам счет истины уличит Демосфена в том, что он внес больше предложений о первоначальном мире и военном союзе, чем Филократ; (61) что он с безмерным бесстыдством льстил Филиппу и его послам; что по его вине народ заключил мир без Союзного совета эллинов; что из‑за Демосфена был предан Филиппу Керсоблепт, фракийский царь, бывший другом и союзником нашего государства; если я все это ясно покажу вам, то только немногого попрошу от вас: согласитесь со мной во имя богов, что в первый из четырех периодов Демосфен не наилучшим образом занимался политической деятельностью. Я начну свою речь с того, откуда вам легче всего будет следовать за мной.
(62) Филократ внес предложение, чтобы мы разрешили Филиппу прислать сюда глашатая и послов для переговоров о мире. За это предложение он был обвинен в противозаконии [36]. Наступило время судебного разбирательства. С обвинением выступал Ликин, возбудивший процесс, Филократ оправдывался, а Демосфен выступал в его защиту. Филократ был оправдан. После этого настало время архонтства Фемистокла. Теперь Демосфен входит в Совет Пятисот, не будучи избран ни по основному жребию, ни по дополнительному [37], но купив [эту должность] с помощью интриг, для того чтобы словом и делом во всем поддерживать Филократа. Сами факты показали это.
(63) Филократу удается провести и другое решение, в котором он предлагает избрать десять послов, которые, прибыв к Филиппу, попросят его прислать сюда полномочных послов для переговоров о мире. В числе наших послов был Демосфен. По возвращении оттуда, Демосфен стал восхвалять мир, сообщая то же, что и другие послы, и был единственным из членов Совета Пятисот, который предложил гарантировать неприкосновенность глашатаю и послам Филиппа, — это соответствовало предложению Филократа. Ибо Филократ дал возможность прислать сюда глашатая и послов, а Демосфен гарантирует послам неприкосновенность.
(64) Особое внимание прошу вас обратить на то, о чем я сейчас буду говорить. Ведь переговоры велись не с теми послами, которых позднее оклеветал изменивший позицию Демосфен, но с Филократом и Демосфеном. И это естественно. Ведь они вместе участвовали в посольстве, совместно вносили проекты решений: первое — чтобы вы не дожидались послов, которых разослали тогда с призывом выступить против Филиппа, и заключили мир только для себя, а не вместе с другими эллинами.
(65) Вторым их предложением было, чтобы вы вынесли решение не только о мире, но и о военном союзе с Филиппом — для того, чтобы те, которые склонялись на сторону нашего народа, впали в крайнее уныние, видя, что их вы подстрекаете к войне, а сами по решению народа заключаете не только мир, но и военный союз.
Третьим их предложением было не включать в клятвы фракийского даря Керсоблепта и не распространять на него военный союз и мир. Против него уже готовился военный поход.
(66) Тот, кто покупал эти услуги, не совершал ничего дурного [38], ибо ему, до клятв и соглашений, не зазорно было добиваться своей выгоды. Но те, которые продались ему и предали твердыни нашего государства, эти люди заслуженно вызывали сильное негодование. Вот этот самый Демосфен, который теперь называет себя ненавистником Александра, а тогда — Филиппа, упрекающий меня за дружбу с Александром, вносит предложение, лишающее наше государство благоприятных для нас условий: (67) чтобы пританы созвали народное собрание восьмого элафеболиона, в священный день [39], когда происходили жертвоприношения Асклепию и предварительные состязания. Никто не припомнит, чтобы такое случалось прежде [40]. При этом он выдвинул следующий предлог: «В случае, — сказал он, — если к этому времени прибудут послы Филиппа, народ как можно быстрее решит вопрос об отношениях с ним». Он подготавливал заранее народное собрание для еще не прибывших послов, урезая время [для обсуждения] и ускоряя дело, для того чтобы вы заключили мир одни, а не сообща с другими эллинами [41], после того как вернутся [посланные к ним] ваши послы.
(68) После этого, граждане афинские, прибыли послы Филиппа. Ваши послы в это время были за границей, призывая эллинов к борьбе против Филиппа. И тогда Демосфен проводит второе решение, в котором предлагает обсудить условия не только мира, но и военного союза, не дожидаясь возвращения ваших послов, а сразу же после Городских Дионисий, восемнадцатого и девятнадцатого числа.
Послушайте эти псефизмы в доказательство того, что я говорю правду.
Псефизмы
(69) И вот, граждане афинские, когда по прошествии Дионисий были созваны народные собрания, на первом из них было прочитано общее решение союзников [42], основное содержание которого я вкратце вам изложу. Прежде всего они написали, чтобы вы обсудили вопрос только о мире; о военном союзе они даже не упомянули, и не потому, что забыли об этом, а потому что и сам мир считали скорее вынужденным, чем почетным. Затем они правильно предусмотрели, как исцелиться от последствий продажности Демосфена, (70) и добавили, что любому желающему из эллинских государств можно в течение трех месяцев быть записанным на той же стеле, что и афиняне, и стать участником клятв и соглашений. Они предусмотрели при этом два важнейших обстоятельства: во–первых, установили трехмесячный срок, достаточный для прибытия посольств от эллинов; а во–вторых, обеспечивали нашему городу благоволение эллинов и их союзного Совета, чтобы в случае нарушения соглашения нам не пришлось воевать в одиночестве и без подготовки — что и выпало теперь нам на долю по вине Демосфена. А что я говорю правду, вы узнаете, когда услышите само это решение [союзников].
Решение союзников
(71) Я признаю, что выступал в поддержку этого решения, как и все выступавшие с речами на первом из тех двух народных собраний. И народ разошелся с таким примерно мнением, что мир будет заключен (относительно же военного союза лучше и не совещаться вследствие нашего обращения к эллинам), но он будет заключен совместно со всеми другими эллинами. Наступила ночь. На следующий день мы пришли в народное собрание. И тут Демосфен, захватив первым трибуну и не дав никому возможности выступить, заявил, что нет никакой пользы от произнесенных вчера речей, если с ними не согласятся послы Филиппа, и заявил, что не может быть мира без военного союза [43].
(72) И не нужно, сказал он, я помню даже слово, которое он тогда употребил, из‑за отвращения к говорившему и к его способу выражаться, «отрывать» военный союз от мира или дожидаться, пока медлят другие эллины, а следует или самим воевать, или самим заключить мир. И в заключение он, пригласив к трибуне Антипатра [44], стал задавать ему вопросы, заранее предупредив, о чем будет спрашивать, и научив, как надо отвечать — во вред нашему государству. В конце концов решение было принято под давлением речи Демосфена, по проекту, составленному Филократом.
(73) Им оставалось теперь предать Керсоблепта и область Фракии, что они и сделали за шесть дней до окончания элафеболиона [45] (25–го), прежде чем Демосфен отправился со вторым посольством [в Македонию] для утверждения договора. И вот этот наш оратор, ненавистник Александра, ненавистник Филиппа, два раза ездил в составе посольств в Македонию, хотя ему, призывающему теперь плевать на македонян, можно было не ездить туда ни разу. И в том народном собрании 25–го числа Демосфен, председательствуя (он стал членом Совета Пятисот в результате интриг), совместно с Филократом предал Керсоблепта; (74) Филократ незаметно [для других] вписал среди остальных статей своего проекта, а Демосфен поставил на голосование [следующее]: «Пусть принесут клятвы послам Филиппа в этот же день представители Совета союзников». От Керсоблепта же не было представителя в Совете. Написав, чтобы принесли клятвы заседавшие в Совете, он тем самым отстранил от клятв Керсоблепта, не входившего в Союзный совет [46].
(75) В доказательство того, что я говорю правду, прочти мне, кто был автором этого решения и кто поставил его на голосование.
Псефизма
Прекрасен, граждане афинские, прекрасен обычай сохранять государственные документы. Ведь они неприкосновенны и не меняются вместе с перебежчиками в политике, что дает народу возможность, когда бы он ни захотел, распознать тех, которые, будучи издавна подлецами, теперь, изменив обличье, изображают себя порядочными людьми.
(76) Мне остается теперь рассказать об угодничестве Демосфена. Ведь он, граждане афинские, пробыв в течение года членом Совета Пятисот, оказывается, ни одного посольства не пригласил на почетные места [47], но впервые сделал это только тогда [48]. Он положил подушки, расстелил пурпуровые ковры и на рассвете повел послов в театр. За бесстыдство и раболепие его освистали. А когда послы уезжали, он нанял для них три упряжки мулов и сам проводил их до Фив, выставив наш город на посмешище. Чтобы мне не уклоняться от сути дела, прочти для меня псефизму о почетных местах.
Псефизма
(77) И этот человек, мужи афинские, дошедший до такой степени угодничества, узнав первым через лазутчиков Харидема [49] о кончине Филиппа, сочинил, что боги послали ему сон, и лгал, будто бы узнал о случившемся не от Харидема, а от Зевса и Афины. Ложно клянясь их именами в течение дня, Демосфен утверждал, будто бы ночью они разговаривают с ним и предсказывают, что должно произойти. На седьмой день после смерти своей дочери, прежде чем оплакать ее и совершить положенные обряды, он, в нарушение обычаев, надел венок и, облачившись в белую одежду, приносил благодарственные жертвы; а ведь он, несчастный, потерял единственную свою дочь, которая первая обратилась к нему со словом «отец».
(78) Я, разумеется, не попрекаю его несчастьем, но показываю его характер. Ведь дурной отец, который ненавидит детей, никогда не станет хорошим государственным деятелем; тот, кто не любит самых дорогих и близких существ, никогда не будет дорожить вами, чужими для него; тот, кто дурен в частной жизни, никогда не будет порядочным в общественных делах; тот, кто низок у себя на родине, никогда не был благороден и честен в Македонии — ведь он переменил место, а не нрав [50].
(79) Каким образом Демосфен изменил свою политическую линию — это ведь уже второй период [его деятельности] [51], — почему Филократ за проведение той же самой, что и Демосфен, политики оказался в изгнании в результате исангелии [52], а Демосфен выступил обвинителем других; и как этот негодяй вовлек вас в несчастья, — все это заслуживает вашего особого внимания.
(80) Как только Филипп оказался по эту сторону Фермопил и неожиданно разрушил города Фокиды, а фиванцев усилил, как вам тогда казалось больше, чем требовали обстоятельства и ваша польза, вы, устрашившись, перевезли свое имущество с полей. Послы, договорившиеся о мире, оказались под большим подозрением, а больше других Филократ и Демосфен, — ведь они не только участвовали в посольстве, но были также авторами псефизм.
(81) В это самое время случилось, что Демосфен и Филократ поспорили из‑за чего‑то, надеюсь, вы догадались из- за чего [53]. В обстановке всеобщего смятения Демосфен стал совещаться о том, как вести себя дальше, с врожденными своими пороками, со своей трусостью и завистью к Филократу из‑за взяток, и решил, что если он выступит с обвинениями против своих товарищей по посольству к Филиппу, то Филократ определенно погибнет, остальные участники посольства подвергнутся опасности, а сам он заслужит доброе имя и, будучи негодяем и предателем своих друзей, покажется человеком, преданным народу.
(82) Люди, враждебные общественному спокойствию, поняв эти намерения Демосфена, с радостью стали приглашать его на трибуну, называя единственным неподкупным человеком в городе. Он же своими выступлениями создавал для них почву для войны и беспорядков. Ведь он был первым, граждане афинские, кто сообщил нам о существовании укрепления Серрия, Дориска, Эргиски, Миртиски, Гана и Ганиады, таких мест, даже названий которых мы раньше не знали [54]. Стремясь к войне, он так перетолковывал события, что, если Филипп не присылал послов, Демосфен заявлял, что тот выказывает пренебрежение к нашему городу, а если присылал, Демосфен говорил, что Филипп присылает соглядатаев, а не послов.
(83) Если же Филипп хотел передать наши споры на рассмотрение какого‑либо нейтрального и беспристрастного государства, Демосфен заявлял, что не может быть для нас и Филиппа беспристрастного судьи. Филипп давал нам Галоннес; Демосфен запретил принимать, «если он дает его, а не отдает», споря, таким образом, о слогах [55]. И наконец, наградив венками посольство Аристодема, ездившее в Фессалию и Магнезию вопреки условиям мирного договора, он нарушил мир [56] и уготовил [нам] войну и несчастье.
(84) Да, но ведь он говорит, что укрепил нашу страну железными и стальными стенами, а именно военным союзом с евбейцами и фиванцами. Но, граждане афинские, именно этим союзом вам при полном вашем неведении нанесли три величайшие обиды. Хотя я и спешу рассказать об этом удивительном союзе с фиванцами, однако же, чтобы говорить по порядку, я сперва напомню о союзе с евбейцами.
(85) Ведь вы, граждане афинские, претерпели много больших обид от халкидянина Мнесарха [57], отца Каллия и Тавросфена. А теперь Демосфен, получив взятку, осмеливается внести предложение о даровании им гражданских прав. Претерпели вы и от Фемисона из Эретрии, который в мирное время отнял у нас Ороп [58]. Однако же, когда фиванцы переправились на Евбею, пытаясь поработать там города [59], вы, охотно забыв о причиненных вам обидах, в пятидневный срок помогли им и флотом, и сухопутной армией; не прошло и тридцати дней, как вы заставили фиванцев, заключив перемирие, удалиться, получив в свое распоряжение Евбею, вы справедливо и честно отдали и города, и [право определить] их политическое устройство тем, которые доверились вам. Вы полагали, что несправедливо вспоминать о гневе тогда, когда вам оказали доверие.
(86) Однако халкидяне, которым вы оказали такие услуги, не ответили вам тем же. Напротив, когда вы переправились на Евбею, чтобы помочь Плутарху [60], они первое время, правда, притворялись вашими друзьями, но как только вы дошли до Тамин и перешли гору под названием Котилейон, халкидянин Каллий, которого теперь восхваляет подкупленный им Демосфен, (87) увидев, что войско нашего города заперто в труднодоступных местах, откуда мы могли выйти, только победив в сражении, и что у нас не было надежды на помощь ни с суши, ни с моря, собрал отряд со всей Евбеи и сверх того получил по своей просьбе войско от Филиппа. А его брат Тавросфен, который теперь всем нам пожимает руки и улыбается, переправил на Евбею фокидских наемников. Все вместе они выступили против нас, с тем чтобы нас уничтожить [61]. (88) И если бы наш отряд не был спасен каким‑то божеством и ваши воины — и пешие и конные — не оказались [столь] храбрыми мужами и не одержали бы победы в открытом сражении возле ипподрома в Таминах, заставив противника заключить перемирие и отступить, [если бы всего этого не произошло], нашему городу пришлось бы претерпеть величайший позор. Ведь самое большое зло заключается не в военных неудачах, но если их приходится претерпевать в столкновении с недостойными противниками, тогда, естественно, несчастье удваивается.
Несмотря на то, что вам пришлось претерпеть [от них], вы все же снова примирились с ними.
(89) Прощенный вами халкидянин Каллий спустя немного времени вновь обратился к свойственным ему козням. На словах он созывал в Халкиде евбейский конгресс, а на деле усиливал военную мощь Евбеи против нас, готовя для самого себя особую тиранию. Надеясь получить в этом поддержку Филиппа, он отправился в Македонию, расхаживал вместе с царем, и его называли в числе гетеров [62].
(90) Нанеся обиду и Филиппу, он удрал оттуда и спешно предался фиванцам. Затем он покинул и их и, сделав больше поворотов, чем Еврип [63], у [побережья] которого он живет, он оказался в центре вражды между фиванцами и Филиппом. Не зная, как ему быть, и получив известие, что против него уже готовится поход, он увидел, что единственной оставшейся у него надеждой на спасение было заключение союза с афинским народом и получение клятвенного обещания помощи, в случае если кто‑либо нападет на него. И это безусловно случилось бы, если бы вы не воспрепятствовали.
(91) Обдумав это, Каллий отправляет сюда послами [64] Главкета, Эмпедона и бегуна на большие дистанции Диодора, которые несли [нашему] народу пустые надежды, а Демосфену и его сообщникам — деньги. Каллий приобретал одновременно тройную выгоду: во–первых, не лишался военного союза с вами, ведь, в случае если бы народ, вспомнив о прежних обидах, не согласился бы на военный союз, у него не было бы никакого выхода, а пришлось бы или бежать из Халкиды, или погибнуть, оставшись там. Против него шли войной столь значительные армии — и Филиппа и фиванцев. Во–вторых, плата тому, кто внесет предложение о союзе, давалась за то, чтобы халкидян не обязали иметь своих представителей в Афинах, в–третьих, в этом случае халкидяне не должны были платить взносов [65].
(92) И ни в одном из этих своих намерений Каллий не потерпел неудачи, ибо этот Демосфен, изображающий себя тираноненавистником, который, по утверждению Ктесифонта, всегда выступает с наилучшими предложениями, предал интересы [нашего] государства и написал в предложении о союзе, чтобы мы помогали халкидянам, уравновесив это пустой фразой и приписав для приличия; «…и халкидяне пусть окажут помощь, если кто‑либо нападет на афинян».
(93) А союзные совещания и взносы, с помощью которых должна будет укрепляться военная мощь, он совершенно предал, красивейшими словами описывая позорнейшие действия и в своих речах убеждая вас, что наш город должен сперва оказывать помощь эллинам всякий раз, как они будут просить ее, а военные союзы заключать уже после оказанных благодеяний. А чтобы вы вполне убедились, что я говорю правду, возьми‑ка мне текст военного союза с Каллием. Прочти постановление.
Псефизма
(94) И не то еще ужасно, что оказались преданными столь важные интересы [города], связанные с союзными совещаниями и взносами. Гораздо ужаснее окажется то, о чем я собираюсь говорить. Ибо Каллий дошел до такой наглости и корыстолюбия, а Демосфен, восхваляемый Ктесифонтом, — до такой степени взяточничества, что они втайне от вас, хотя вы были живы, в здравом уме, с открытыми глазами, лишили вас взносов из Орея и Эретрии в размере десяти талантов, отозвали от вас представителей этих городов [в Союзном совете] и снова созвали в Халкиде так называемый Евбейский конгресс. А каким образом и посредством каких мошенничеств [они этого добились] — об этом вам стоит сейчас послушать.
(95) И вот является к вам уже не через посланцев, а собственной персоной Каллий [66] и, придя в народное собрание, произносит речь, заготовленную для него Демосфеном. Он сказал, что прибыл из Пелопоннеса, где только что договорился о взносах, дающих около ста талантов для борьбы с Филиппом. И он перечислял, сколько кто должен был вносить: все ахейцы и мегаряне — шестьдесят талантов, а все евбейские города — сорок талантов.
(96) Он говорил, что эти деньги обеспечат и флот, и сухопутную армию. Что есть много и других эллинов, которые хотят принять участие в этих взносах, так что ни в деньгах, ни в воинах недостатка не будет. Об этом, сказал он, можно говорить. Но, сказал он, есть еще и другие соглашения — тайные; засвидетельствовать их могут некоторые из наших граждан. И в заключение он назвал Демосфена по имени и попросил подтвердить.
(97) Последний, выступив с большой важностью, стал расхваливать Каллия и сделал вид, будто знает и то, что не подлежит огласке. Он сказал, что хочет доложить вам о переговорах, которые он в качестве посла вел в Пелопоннесе и Акарнании. Главным в его сообщениях было то, что благодаря ему все пелопоннесцы содействуют [нам], акарнанцы готовы к борьбе против Филиппа, что там собирают деньги для снаряжения ста быстроходных кораблей и [найма] десяти тысяч пеших воинов и тысячи всадников; (98) что сверх этого будут армии из граждан: более двух тысяч гоплитов из Пелопоннеса и столько же из Акарнании. И что предводительство всеми этими силами отдано нам. Все это будет сделано без проволочек, к шестнадцатому числу месяца анфестериона [67]. Ибо он во всех городах объявил об этом и пригласил всех явиться на совещание в Афины к полнолунию.
(99) Демосфен и здесь поступает по–своему, необычным образом. Ведь другие хвастуны, когда они лгут в чем‑либо, стараются говорить неопределенно и неясно, боясь изобличения. Когда же хвастает Демосфен, то он лжет, начиная с клятвенных заверений, и призывает погибель на свою голову; затем относительно того, что, как ему хорошо известно, никогда не свершится, он нагло заявляет, когда именно это будет; называет имена людей, которых никогда и в глаза не видел, обманывая слушателей и подражая тем, кто говорит правду. И за это он в особенности заслуживает ненависти, так как, будучи негодяем, бросает тень на верные приметы порядочных людей.
(100) Рассказав все это, Демосфен предлагает секретарю прочесть проект псефизмы, более длинной, чем Илиада, более пустой, чем обычно произносимые им речи и прожитая им жизнь, но зато заполненной несбыточными надеждами, обещаниями армий, которые никогда не будут набраны.
Прикрыв от вас свой обман и обольстивши надеждами, он здесь уже сжато пишет, предлагая выбрать послов в Эретрию, которые попросят эретрийцев — очень надо было просить их об этом, — чтобы они платали взносы, а именно пять талантов, уже не вам, но Каллию; [68] затем — других послов отравить в Орей с просьбой, чтобы они признали, что у них с афинянами общие и друзья и враги.
(101) И наконец, обнаруживается, что все в его псефизме направлено к расхищению [средств], ибо он предложил, чтобы послы попросили граждан Орея уплачивать пять талантов не вам, а Каллию. А в доказательство того, что я говорю правду, прочти, пропустив пустозвонство, триеры и хвастовство, и начни прямо с расхищения средств, которых ловко лишил нас этот порочный и нечестивый человек, о котором Ктесифонт заявляет в этом своем предложении [69], будто он постоянно и выступает, и действует к наибольшему благу афинян.
Псефизма
(102) Ведь действительно о триерах, сухопутной армии, полнолунии и конгрессе вы услышали на словах, а на деле вы лишились взносов союзников в размере десяти талантов.
(103) Мне остается еще сказать о том, что Демосфен внес это предложение, после того как получил плату за это — три таланта: талант от Каллия из Халкиды, талант от тирана Клитарха из Эретрии и талант из Орея, из‑за которого все и было обнаружено, — ибо у ореитов демократический строй и все вопросы [у них] решаются постановлениями народа. Разорившись из‑за войны [70] и оказавшись совершенно без средств, ореиты посылают к Демосфену Гносидема, сына бывшего властителя Орея Харигена, с просьбой простить городу этот талант и обещанием воздвигнуть ему [за это] бронзовую статую в Орее.
(104) Демосфен же ответил Гносидему, что меньше всего ему нужна бронза, и стал взыскивать этот талант через Каллия. Жители Орея, понуждаемые к уплате и не имея средств, заложили ему за этот талант общественные доходы. Они вносили Демосфену проценты из расчета одной драхмы с мины в месяц [71], пока не уплатили основной суммы.
(105) Все это было осуществлено по решению народного собрания. В доказательство правдивости моих слов возьми- ка для меня псефизму граждан Орея.
Псефизма
Эта псефизма, граждане афинские, является позором для нашего города, достаточным изобличением политической деятельности Демосфена, явным обвинением против Ктесифонта. Ибо тот, кто гак бесстыдно берет взятки, не может быть порядочным человеком, каким его осмелился представить Ктесифонт в своем предложении.
(106) Тут уже начался третей период, а вернее сказать, прискорбнейшее время, в течение которого Демосфен загубил дела и эллинов, и нашего государства, поступив нечестиво в отношении Дельфийского храма и внеся предложение о незаконном и совершенно неравноправном военном союзе с фиванцами. Я начну с рассказа о его проступках перед богами.
(107) Есть, граждане афинские, равнина, называемая Киррейской, и гавань, которую теперь называют проклятой и нечестивой. Некогда эту область населяли кирряне и кравгаллиды, преступнейшие племена, которые поступали нечестиво по отношению к Дельфийскому храму и посвящениям, погрешали и против амфиктионов [72]. Возмущенные этими действиями, амфиктионы, а больше всего, как говорят, ваши предки, обратились к оракулу, спрашивая бога, какому наказанию они должны подвергнуть этих людей.
(108) И Пифия изрекает им, чтобы они воевали против киррян и кравгаллидов все дни и ночи, и после того как обратят в рабство жителей и разорят их страну, пусть посвятят ее Аполлону Пифийскому, Артемиде, Латоне и Афине Пронайе [73], с тем чтобы эта земля никогда не возделывалась; и самим не обрабатывать ее, и другим не разрешать.
Получив этот оракул, амфиктионы приняли решение, автором которого был афинянин Солон, способный законодатель, искушенный и в поэзии, и в философии, — воевать против нечестивцев в соответствии с оракулом бога.
(109) Амфиктионы, собрав большое войско, обратили в рабство этих людей, город и гавань их разрушили дотла, а землю, в согласии с оракулом посвятили [богам]. Затем они поклялись страшной клятвой, что ни сами не будут обрабатывать священную землю, ни другим не позволят и будут помогать богу и священной его земле и руками, и ногами, и голосом, всеми своими силами.
(110) И они не удовольствовались тем, что дали эту клятву, но добавили сверх того еще и мольбу, и страшное проклятие. В проклятии же написано следующее: «Если, — говорит оно, — кто‑либо нарушит запрет, будь то город, частое лицо или народ, да поразит его, — сказано там, — проклятие Аполлона, Артемиды, Латоны и Афины Пронайи».
(111) И [проклятие] призывает на их голову, чтобы земля их не приносила им плодов, чтобы женщины рождали чудовищ, а не детей, подобных своим родителям, чтобы скот не приносил положенного приплода, чтобы они терпели неудачи на войне и в судебных процессах, и в деловых отношениях [74], чтобы окончательно погибли и сами они, и дома их, и род их.
«И пусть, — говорится [в проклятии], — они никогда не совершают благочестивых жертвоприношений ни Аполлону, ни Артемиде, ни Латоне, ни Афине Пронайе, да не будут приняты [богами] их жертвы».
(112) В доказательство правдивости моих слов, прочти оракул бога. Послушайте проклятие. Припомните те клятвы, которые дали ваши предки вместе с [другими] амфиктионами.
Оракул [75]:
Прежде чем темноокой богини волна Амфитриты
Бога омоет участок, плескаясь о берег священный,
Города вам не разрушить, не взять его башни высокой.
Клятвы. Проклятье
(113) Несмотря на то, что это проклятие, клятвы и оракул и теперь еще стоят начертанными [76], локры из Амфиссы, или, вернее, их руководители, преступнейшие люди, стали возделывать равнину, вновь окружили стенами и населили нечестивую и проклятую гавань и стали взыскивать пошлины с прибывающих морем, а некоторых из прибывавших в Дельфы пилагоров [77], в числе которых был и Демосфен, они подкупили деньгами.
(114) Демосфен, избранный вами пилагором [78], получает от амфиссян две тысячи драхм, за то чтобы в Амфиктионии не делалось о них никакого упоминания. Они договорились с ним, что и впредь будут ежегодно посылать в Афины из нечестивых и проклятых денег двадцать мин, с тем условием, чтобы Демосфен всеми способами содействовал амфиссянам в Афинах. В результате выявилось еще больше, чем прежде, что с кем бы Демосфен ни соприкоснулся, будь то частный человек, единоличный правитель или государство с демократическим строем, он на любого из них навлекал неисцелимые несчастья.
(115) Посмотрите же, насколько божество и судьба оказались сильнее нечестия амфиссян. В архонтство Феофраста [79], когда гиеромнемоном был Диогнет из дема Анафлист, вы избрали пилагорами всем известного Мидия из дема Анагиррунт — как хотел бы я по многим соображениям, чтобы он был еще жив, — Фрасикла из дема Эй, а третьим с ними меня. Случилось, что, едва только мы прибыли в Дельфы, сразу же заболел лихорадкой гиеромнемон Диогнет. Та же напасть поразила и Мидия. Остальные же амфиктионы начали заседать.
(116) Некоторые люди, желая показать свое благоволение к нашему государству, сообщили нам, что амфиссяне, подчинившиеся тогда фиванцам и страшно угодничавшие перед ними, собираются внести предложение, направленное против нашего государства, и оштрафовать афинский народ на пятьдесят талантов, за то что мы посвятили золотые щиты в новый храм до его торжественного освящения и сделали соответствующую надпись: [80] «Афиняне [из добычи] от мидян и фиванцев, когда те сражались против эллинов».
Гиеромнемон, пригласив меня к себе, попросил, чтобы я пошел на заседание и выступил [81] перед амфиктионами в защиту нашего государства. Я и сам намеревался это сделать.
(117) Когда я пошел на заседание и начал говорить, — возможно, слишком смело, — другие пилагоры к этому времени уже разошлись [82], один амфиссянин, наглейший и, как мне показалось, совершенно невоспитанный человек, а может быть, побуждаемый к проступкам каким‑то [злым] демоном, закричал: «Если бы вы, мужи эллинские, — сказал он, — были в здравом уме, то в столь священные дни не стали бы даже имени произносить афинского народа, а изгнали бы его [представителей] из храма как людей, отягощенных преступлением».
(118) Он тут же напомнил о нашем военном союзе с фокидянами, который был заключен по предложению известного Кробила [83], говорил еще и многое другое, враждебное нашему государству, — я и тогда не в силах был это слушать, и теперь мне неприятно вспоминать об этом. Выслушав его, я был так возмущен, как никогда еще за всю свою жизнь. Я опущу многое, о чем я говорил тогда, кроме того, что мне пришло на ум напомнить о нечестии амфиссян в отношении священной земли. И с того места, где я стоял, я стал показывать амфиктионам: ведь Киррейская равнина расположена ниже храма и хорошо видна [оттуда].
(119) «Вы видите, — сказал я, — о амфиктионы, что эта равнина возделана амфиссянами, что на ней построены гончарные мастерские и жилища. Вы своими глазами видите, что проклятая и нечестивая гавань обнесена стенами. Вы сами знаете и совершенно не нуждаетесь в других свидетелях, что они отдали на откуп право сбора пошлины и извлекают доходы из священной гавани». Вместе с тем я требовал, чтобы им прочли оракул бога, клятву наших предков и произнесенное тогда проклятие. Я заявил, что (120) я, в соответствии с клятвой, от имени афинского народа, себя лично, детей и семьи моей помогаю богу и священной земле и руками, и ногами, и голосом, и всеми имеющимися у меня средствами и очищаю наше государство от вины перед богами. Относительно же вас решайте, мол, сами. Корзины со священным ячменем приготовлены, жертвенные животные уже стоят у алтарей, и вы собираетесь молить богов об общественном и личном благе.
(121) Подумайте же, каким голосом, с какой душой, с какими глазами, какой дерзостью запасшись, вы будете возносить мольбы, если оставите этих нечестивцев, на которых лежит проклятие. Ведь не в виде загадок, а с полной ясностью было определено то, что должны претерпеть люди, совершившие кощунство, и что — люди, дозволившие это. И в заключение в проклятии было написано: «Те, которые не отомстили [им], пусть не приносят благочестивых жертв Аполлону, Артемиде, Латоне, Афине Пронайе, да не будут приняты их жертвы».
(122) После того, как я сказал это и многое другое, когда я уже закончил [свое выступление] и ушел с заседания, среди амфиктионов поднялись крик и смятение, и не было больше речи о посвященных нами щитах, а только о наказании амфиссян. Уже на склоне дня выступивший [вперед] глашатай объявил, чтобы все дельфийцы, достигшие восемнадцати лет [84], включая и рабов и свободных, пришли на рассвете следующего дня с заступами и кирками к месту, которое называется у них Фитейон. И тот же глашатай объявляет затем, чтобы все гиеромнемоны и пилагоры явились туда же, чтобы помочь богу и священной земле. «А если какое‑либо государство [85] не явится, то оно будет отлучено от храма, объявлено нечестивым и предано проклятию».
(123) На рассвете следующего дня мы пришли в указанное место и спустились в Киррейскую равнину. Разрушив гавань и поджегши дома, мы собрались уходить. Но тем временем локры из Амфиссы, живущие на расстоянии шестидяесяти стадий от Дельфов, все поголовно напали на нас с оружием в руках. И не спасись мы бегством в Дельфы, мы рисковали бы погибнуть.
(124) На следующий день Коттиф, председательствовавший в Совете, созвал собрание [86] амфиктионов. Они называют собранием [экклесией], когда приглашают не только гиеромнемонов и пилагоров, но и тех, кто совершает жертвоприношения и вопрошает оракул бога. Когда происходило это собрание, слышались многочисленные обвинения против амфиссян и великая хвала нашему городу. А по окончании всех речей выносят решение, чтобы гиеромнемоны в установленное время, перед следующими Пилеями [87] прибыли к Фермопилам с предложениями о том, как наказать амфиссян за их преступления перед богом, священной землей и амфиктионами.
А в доказательство истинности моих слов вам секретарь прочтет это решение.
Псефизма
(125) Когда мы сообщили об этом решении в Совете Пятисот, а затем в народном собрании, народ одобрил наши действия и весь город был за то, чтобы проявить благочестие. Но Демосфен вследствие обещанных ему Амфиссой денег выступал против, и я изобличил его перед вами. Тогда этот человек, поскольку он не мог поколебать город, действуя открыто, пришел в булевтерий и, удалив всех посторонних лиц, добивается пробулевмы для народного собрания, использовав неопытность того, кто внес предложение [88].
(126) Он добился того, чтобы это было поставлено на голосование в народном собрании и стало постановлением (псефизмой) народа, причем [тогда, когда] народное собрание подходило к концу, (я ушел уже — ведь я никогда не допустил бы этого), и большая часть граждан уже разошлась. Суть этого решения в следующем: «Пусть гиеромнемон афинян, — говорит оно, — и пилагоры, которые будут тогда исполнять эту должность, отправятся в Фермопилы и Дельфы в установленное нашими предками время». На словах благопристойно, а на деле гнусно. Ведь тем самым оно препятствует явиться на собрание в Фермопилах, которое по необходимости должно было состояться ранее обычного времени.
(127) И далее в этой же самой псефизме он уже открыто предлагает еще более прискорбное: «Пусть афинский гиеромнемон, — говорит он, — и те, которые будут исполнять обязанности пилагоров, не участвуют ни в разговорах, ни в работе, ни в решениях, ни в каких бы то ни было действиях собравшихся там [представителей]». А что означает: «Не принимать участия»? Сказать ли мне правду или то, что приятнее всем вам услышать? Я скажу правду.
Ведь именно то, что у нас выступающие всегда стараются угодить народу, привело государство в такое состояние. При таком порядке не дозволяется напомнить вам ни о клятвах, которыми поклялись наши предки, ни о проклятии, ни об оракуле бога.
(128_ И вот, граждане афинские, мы из‑за этой псефизмы остались [дома], в то время как остальные амфиктионы собрались в Фермопилах, все, кроме одного города, имени которого я лучше не назову [89] — да не постигнут случившиеся с ним несчастья ни один эллинский город! На этом собрании амфиктионы приняли решение пойти войной против амфиссян и избрали полководцем Коттифа из города Фарсала, который председательствовал тогда [в Совете амфиктионов]. Филиппа не было в то время в Македонии, не было его и в Элладе, ибо он находился в Скифии, то есть очень далеко. Несмотря на это, Демосфен сейчас осмелится утверждать, будто это я направил Филиппа против эллинов [90].
(129) Пройдя первый раз [через Фермопилы] [91], они (амфиктионы) очень снисходительно обошлись с амфиссянами. В наказание за величайшие преступления они наложили на них денежный штраф и установили срок его уплаты богу. Нечестивцев и виновников случившегося они изгнали, а людей, подвергшихся изгнанию за свое благочестие, возвратили. Но так как амфиссяне не платили денег богу, вернули Изгнанных нечестивцев, а благочестивых людей, возвращенных амфиктионами, выгнали, то амфиктионы совершили второй поход, много времени спустя. Тогда Филипп уже возвратился из своего похода против скифов. Боги отдали нам руководство этим благочестивым делом, но продажность Демосфена помещала этому.
(130) Но разве боги не предупреждали, не давали знамений, чтобы мы остереглись? [Ведь] только что человеческим голосом не говорили! Я никогда еще не видел, чтобы бога лучше охраняли какое‑либо государство, в то время как некоторые ораторы вели его к гибели. Разве не достаточным было знамение, явившееся во время мистерий, — смерть посвященных [92] (мистов)? Разве Амейниад [93] не предупреждал в связи с этим, что надо остерегаться и послать в Дельфы спросить у бога, что нужно делать, а Демосфен, этот невоспитанный человек, используя и осуществляя данную ему вами свободу действий, не возражал [ему], заявляя, что Пифия «филиппизирует» (то есть держит сторону Филиппа)?
(131) И наконец, разве он, несмотря на неугодные богам и неблагоприятные жертвы, не отправил наших воинов на явную гибель? [94] И это несмотря на то, что совсем еще недавно он осмеливался говорить, будто Филипп поэтому невторгся в нашу страну [95], что жертвы оказались у него неблагоприятными. Какого же наказания заслуживаешь ты, губитель Эллады? Если победитель не вторгся в страну побежденных им людей лишь из‑за того, что жертвы были неблагоприятными для него, а ты, совершенно не зная заранее о том, что произойдет, отправил [наших] воинов, не получив благоприятных жертв, что же должен ты получить за несчастья нашего государства: венок или изгнание?
(132) Итак, какие только самые непредвиденные и неожиданные события не произошли в наше время? Ведь мы прожили не обыкновенную человеческую жизнь, но родились для того, чтобы потомки наши могли рассказывать чудеса. Разве персидский царь, который прорыл канал через Афон, навел мост через Геллеспонт, требовал землю и воду у эллинов, осмеливался называть себя в письмах властелином всех людей от восхода солнца и до заката — разве теперь не сражается он уже не за господство над другими людьми, а за собственное спасение? [96] И разве мы не видим, что великой славы и предводительства в войне против персидского царя удостоились те самые люди, которые освободили Дельфийский храм?
(133) А Фивы! Фивы, соседний с нами город, в течение одного дня был вырван из центра Эллады! Пусть наказание постигло их заслуженно — ибо они принимали неверные решения по важнейшим вопросам, — но все же ослепление и безрассудство, овладевшие ими, были не от людей, а от божества. А несчастные лакедемоняне! Ведь они только соприкоснулись с этими делами, в самом начале в связи с захватом храма [97]. Притязавшие некогда на гегемонию над эллинами, они теперь собираются в знак своего несчастья отправить к Александру заложников, готовые подчинить и самих себя, и свое отечество любому его решению, вверив свою судьбу милосердию ранее обиженного ими победителя [98].
(134) А наш город, прибежище всех эллинов, куда прежде прибывали посольства со всей Эллады и представители каждого государства искали у нас спасения! Теперь наш город борется уже не за гегемонию над эллинами, а за землю отечества. И это случилось с нами с того времени, как Демосфен стал руководить государственными делами. Очень хорошо высказывается о подобных людях поэт Гесиод. Он как‑то говорит об этом, поучая народ и давая совет государствам не допускать дурных политических деятелей.
(135) Я прочту [вам] эти стихи. Я думаю, что мы для того в детстве и заучиваем высказывания поэтов, чтобы пользоваться ими, когда станем взрослыми:
Целому городу часто в ответе бывать приходилось
За человека, который грешит и творит беззаконье.
Беды великие сводит им с неба владыка — Кронион, —
Голод совместно с чумой. Исчезают со света народы…
Или же губит у них он обильное войско, иль рушит
Стены у города, либо им в море суда потопляет
Предначертаньем владыки богов, олимпийского Зевса [99].
(136) Если вы, отвлекшись от стихотворного размера, исследуете мысли поэта, то вам, я думаю, покажется, что это не сочинение Гесиода, а оракул относительно политической деятельности Демосфена. Ведь в результате его политики совершенно разрушены целые города, погублены морские и сухопутные силы.
(137) Я думаю, что никто: ни Фринонд, ни Еврибат [100] и ни один другой из когда‑либо существовавших в прошлом негодяев — не был все же таким шарлатаном и обманщиком, который — о вы, земли, боги, демоны и люди, желающие слушать правду! — осмелился бы говорить, глядя вам в лицо, что Фивы заключили военный союз с вами не вследствие своих затруднений и охватившего их страха, не благодаря вашей доброй славе, но конечно же лишь благодаря убедительным речам Демосфена.
(138) Однако ведь и раньше отправлялись в составе посольств в Фивы люди, бывшие в наилучших отношениях с фиванцами. Прежде всего — Фрасибул из дема Коллит, пользовавшийся доверием в Фивах как никто другой; затем Фрасон из дема Эрхия, бывший проксеном фиванцев; Леодамант из дема Ахарны, не только не уступающий Демосфену в красноречии, но, по–моему, более приятный [оратор]; Архедем из дема Пелеки, искусный оратор, подвергшийся серьезной опасности за свою политическую деятельность в пользу фиванцев; Аристофонт из дема Азения, над которым долгое время тяготело обвинение в приверженности к беотянам; Пиррандр из дема Анафлист, и ныне еще здравствующий. (139) И тем не менее никому из них никогда еще не удалось склонить фиванцев к дружбе с нами. Причину этого я знаю, но не хочу ничего говорить из‑за постигших их несчастий.
(140) Когда же Филипп, отобрав у них Никею [101], передал ее фессалийцам и ту же самую войну, которую он раньше отдалил от области беотийцев, теперь обрушил, пройдя через Фокиду, на сами Фивы [102], когда он захватил Элатею, укрепил ее и ввел туда гарнизон — вот тогда уже, по–моему, настигаемые бедой фиванцы призвали на помощь афинян. И вы выступили и вошли в Фивы в полном военном снаряжении — и пехота, и всадники — и это прежде чем Демосфен слово одно написал относительно военного союза.
(141) Таким образом, в Фивы вас привели трудные обстоятельства, страх и нужда фиванцев в военном союзе, а вовсе не Демосфен. Ибо в этих обстоятельствах Демосфен трижды тяжко провинился перед вами. Во–первых, Филипп на словах воевал с вами, на деле же гораздо враждебнее относился к фиванцам [103], как ясно показали его действия. Нужно ли больше говорить об этом? Столь важные по значению обстоятельства Демосфен скрыл от вас, представив дело так, будто военный союз (с Фивами) будет заключен не благодаря их трудностям, а благодаря его посольствам.
(142) И он прежде всего убедил народ больше не обсуждать условий, на каких будет заключен союз, но быть довольным уже тем, что союз заключается. Добившись этого, он предал фиванцам всю Беотию тем, что написал в своем проекте постановления: «Если какой‑либо город отложится от фиванцев пусть афиняне помогут фиванским беотянам» [104]. Он, по своему обыкновению, с помощью слов прикрывал и извращал факты, надеясь, видимо, что беотяне, испытывая несправедливости на деле, удовольствуются словесными ухищрениями Демосфена и не будут негодовать в связи с тем, что им пришлось претерпеть.
(143) Затем Демосфен возложил на вас две трети военных расходов, хотя вам опасность угрожала меньше, чем фиванцам, а на них только третью часть. За то и за другое он получил взятку. Предводительство на море он сделал общим, а расходы — только вашими; [105] предводительство же на суше, если не болтать вздора, он отнял у вас полностью и передал фиванцам, так что во время происходившей войны ваш стратег Стратокл оказался не вправе принять решение о спасении наших воинов [106].
(144) Не я один обвиняю его за это; не молчат и другие. Я говорю об этом, и другие порицают его, а вы знаете об этом, однако не гневаетесь. Такое уже в вас утвердилось мнение о Демосфене. Вы так привыкли слышать о его проступках, что уже не удивляетесь. Однако так поступать нельзя, надо негодовать и наказывать, если вы желаете, чтобы наш город и впредь благоденствовал.
(145) Второе и значительно более серьезное преступление Демосфена в том, что он, договорившись с беотархами об общности действий, незаметно лишил наше государство и булевтерия, и демократического строя, перенеся их в Фивы, в Кадмею [107]. И он добился для себя такого самовластия, что, выходя на трибуну, объявлял, что отправится послом, куда ему заблагорассудится, даже если вы и не пошлете.
(146) Если же кто‑либо из стратегов возражал ему, Демосфен, подчиняя себе [ваших] должностных лиц и приучая их ни в чем ему не противоречить, заявлял, что он затеет судебное разбирательство между ораторской трибуной и зданием, где заседают стратеги. Он утверждал, что вы больше пользы получили от его выступлений с трибуны, чем от стратегов, заседавших в своем здании. Получая плату за незаполненные места в наемном войске [108] и воруя деньги, отпущенные на военные нужды, он отдал внаймы амфиссянам эти десять тысяч наемников, несмотря на то, что я в народных собраниях заклинал [не делать этого] и выражал свое негодование. Уведя наемников, он сразу же подверг опасности наше оказавшееся неподготовленным государство [109].
(147) О чем, думаете вы, молил Филипп в те дни богов? Не о том ли, чтобы сразиться порознь с армией граждан и с наемниками в Амфиссе, а затем застигнуть эллинов отчаявшимися из‑за случившегося ранее несчастья? А Демосфен, который виновен в столь великих бедствиях, еще не доволен тем, что не несет наказания, но негодует, если не получит в награду золотого венка. И его не удовлетворяет, чтобы о награде было объявлено в вашем присутствии. Нет! Он негодует, если объявление о его награде не будет сделано в присутствии [всех] эллинов. Вот так, по–видимому, бывает, что дурной по природе человек, захватив большую власть, вызывает общественные бедствия.
(148) А третье преступление Демосфена, о котором я сейчас буду говорить, — самое серьезное по сравнению с теми, о которых уже была речь. Филипп не недооценивал эллинов и понимал, — ведь он не был лишен здравого рассудка, — что не пройдет и дня, как ему придется воевать за доставшиеся ему блага. Вследствие этого он хотел заключить мир и собирался отправить послов. Правители же Фив опасались надвигавшейся опасности. И это естественно. Ведь их наставником был не оратор, не искушенный в военном деле и покинувший свое место в строю, но незабываемый урок дала им Фокидская война, длившаяся десять лет.
(149) Демосфен, поняв, что дела обстоят таким образом, и заподозрив, что беотархи намереваются заключить сепаратный мир, получив без него (Демосфена) золото от Филиппа, решил, что не может перенести, если лишится хоть одной взятки. И вот, в народном собрании, когда ни один человек не говорил о том, надо или не надо заключать мир с Филиппом, Демосфен вскочил и, словно полагая, что делает публичное заявление беотархам, чтобы они дали ему часть полученных денег, стал клясться Афиной, — можно подумать, что (150) Фидий для того создал ее, чтобы Демосфен мог незаконно наживаться и давать ложные клятвы. Он клялся, что, если только кто‑либо скажет, что нужно заключить мир с Филиппом, он, схватив его за волосы, потащит в темницу. Он подражал в этом политике Клеофонта, который во время войны с лакедемонянами, как говорят, погубил наш город [110]. Но правители Фив не обращали на него внимания и даже вернули ваших воинов, когда те выступили, сделав так ради того, чтобы вы стали думать о мире. (151) Тут уже Демосфен совершенно потерял рассудок. Выйдя на трибуну, он стал называть беотархов предателями эллинов и заявил, что внесет предложение, — это он‑то, никогда не стоявший лицом к лицу с врагами! — чтобы вы отправили послов в Фивы с требованием к фиванцам пропустить [афинское войско] против Филиппа. Правители Фив, устыдившись того, что их в самом деле сочтут предателями эллинов, отказались от мира и стали усиленно готовиться к войне.
(152) Здесь уместно вспомнить о тех доблестных мужах, которых Демосфен, вопреки неблагоприятным жертвам и знамениям, отправил на верную гибель, а затем имел наглость встать своими ногами дезертира, покинувшего место в строю, на могилу погибших и прославлять их доблесть [111]. О ты — из всех людей самый непригодный для больших и честных дел, но удивительно способный к дерзким речам! Неужели ты сейчас попытаешься, глядя в лица этих людей, утверждать, что за бедствия нашего города тебя нужно наградить венком? А если он будет это говорить, неужели вы стерпите, неужели память ваша умерла вместе с погибшими на войне?
(153) Я прошу вас, вообразите себя мысленно не в дикастерии, а в театре, и представьте, что видите, как выходит вперед глашатай и делает объявление, согласно вашей псефизме. Подумайте, что, по–вашему, вызовет больше слез у родственников погибших: страдания героев, которые они увидят в представленных после [этого] трагедиях, или несправедливость нашего государства? (154) Какой эллинский муж, получивший достойное свободного человека воспитание, не огорчится, вспомнив в театре одно только то — и этого вполне достаточно, — что некогда, в такой же, как и этот, день представления трагедий, когда государство управлялось лучше и имело лучших руководителей, глашатай, выйдя вперед и поставив перед вами сирот, отцы которых погибли на войне, и юношей в полном вооружении, делал прекраснейшее и лучше всего склоняющее к доблести объявление. А именно, что народ содержал до совершеннолетия юношей, отцы которых погибли на войне, а теперь, снабдив их полным вооружением, предоставляет им в добрый час возможность заниматься своими делами и приглашает их на почетные места в театре. (155) Раньше глашатай делал такие объявления, а теперь совсем не то. Что объявит глашатай, поставив перед вами человека, который является виновником сиротства этих детей, что скажет он? Ведь если он изложит содержание вашей псефизмы, то оскорбленная истина не будет молчать и [нам] покажется, что она произносит слова, противоположные тем, что звучат в голосе глашатая, а именно, что этого мужа — а можно ли назвать его мужем! — афинский народ награждает венком за его добродетель — его, самого негоднейшего! — и за мужество — труса, покинувшего строй!
(156) Нет! Ради Зевса и [всех] богов я молю вас, о граждане афинские, не ставьте в орхестре Диониса трофея в честь вашего собственного поражения. Не уличайте афинский народ в безумии в присутствии эллинов. Не напоминайте об их неисцелимых и непоправимых бедствиях несчастным фиванцам, которым вы предоставили убежище в нашем городе, когда они оказались изгнанниками по вине этого человека, ведь их святилища, детей и могилы [предков] загубили продажность Демосфена и царское золото [112].
(157) Но, поскольку вас там не было, вы мысленно представьте себе их несчастья и вообразите, что видите город, захваченный врагами, срываемые стены, сжигаемые дома, детей и женщин, угоняемых в рабство, стариков и старух, которым уже поздно отвыкать от свободы, плачущих и молящих вас, негодующих не против тех, кто мстит им [113], но против подлинных виновников случившегося. Они убеждают вас ни в коем случае не награждать венком губителя Эллады, но остерегаться злого гения и рока, которые сопутствуют этому человеку.
(158) Ибо ни одно государство и ни один частный человек никогда еще не кончали благополучно, если они следовали советам Демосфена. Неужели вам не стыдно, граждане афинские? Ведь относительно перевозчиков на Саламин вы установили закон, что если кто‑либо из них при переправе нечаянно перевернет судно, ему уже больше не разрешается быть перевозчиком. Это для того, чтобы никто не относился легкомысленно к жизни эллинов. А человеку, который сокрушил наше государство и всю Элладу, вы позволите снова управлять общественными делами?
(159) Переходя к четвертому периоду и к нынешнему положению дел, я хочу напомнить вам, что Демосфен покинул свое место в строю не только в лагере, но и в городе, взяв у вас триеру и отправившись собирать деньги с эллинов [114]. После того как наше неожиданное спасение [115] привело его обратно в город, он первое время был оробевшим человеком и, выходя полумертвым от страха на трибуну, просил вас избрать его «хранителем мира». Но вы не разрешали даже вписывать имя Демосфена в ваши решения, а поручали это Навсиклу [116]. А теперь он уже и венка себе требует.
(160) Когда же Филипп умер, а Александр пришел к власти, Демосфен стал снова морочить вам голову: он соорудил святилище в честь Павсания [117] и навлек обвинения на Совет Пятисот тем, что принес благодарственные жертвы за добрые вести [118]. Александру он дал прозвище Маргит [119] и осмеливался говорить, что тот не двинется никуда из Македонии, а удовольствуется тем, что будет прогуливаться [120] по Пелле и наблюдать за внутренностями [жертвенных животных] [121]. И он утверждал, что это не просто его предположение, но он знает это достоверно, ибо доблесть приобретается ценой крови. Сам не имея в жилах крови, Демосфен судил об Александре, исходя не из природных качеств последнего, а из своей собственной трусости.
(161) Когда фессалийцы уже приняли решение выступить против нашего города, а юноша [122] вначале был, вполне естественно, ожесточен [123], и армия его была у Фив, Демосфен, избранный вами послом, на полпути через Киферон повернул обратно и, сбежав, прибыл в [Афины], показав себя человеком бесполезным и в мирное время, и во время войны. Самое худшее это то, что тогда вы его не выдали и не позволили подвергнуть суду эллинского конгресса [124], а теперь он предал вас, если правда то, что о нем говорят.
(162) Как рассказывают паралийцы [125] и участники посольства к Александру — и эта история вполне правдоподобна, — есть некий Аристион, гражданин по платейскому праву [126], сын продавца лекарств Аристобула; некоторые из вас, должно быть, знают его. Этот юноша, отличавшийся прекрасной наружностью, долгое время жил в доме у Демосфена. Что он там терпел и как себя вел, это дело темное и слишком неприличное, чтобы мне о нем говорить. Как я слышал, этот юноша пробрался к Александру, который не знал ни кто он, ни какого образа жизни, и сблизился с ним. Демосфен, отправив с ним письмо к Александру, изощрялся в лести и добился для себя известной неприкосновенности и примирения с [царем].
(163) Из дальнейшего видно, насколько факты соответствуют обвинению. Ведь если, как утверждает Демосфен, он помышлял о борьбе с Александром и был сторонником военных действий, то почему же, когда ему трижды представлялась великолепнейшая возможность, он ни разу ею не воспользовался. Первая из них была, когда Александр, недавно пришедший к власти, еще не устроив собственные дела, переправился в Азию. В то время у персидского царя были в изобилии и корабли, и деньги, и сухопутное войско, и он охотно принял бы нас себе в союзники вследствие нависшей над ним угрозы. Произнес ли ты тогда, Демосфен, хоть одну речь, внес ли хоть один проект решения? Хочешь ли ты, чтобы я заявил, что, верный своей природе, ты был охвачен страхом? Однако, когда государству предоставляются возможности, нельзя ждать, пока оратор преодолеет свою трусость.
(164) Затем, когда Дарий со всей своей армией спустился к побережью [127], а Александр, испытывая, как ты утверждал, во всем недостаток, задержался в Киликии и, по твоим словам, его вот–вот должна была растоптать персидская конница, город не вмещал тогда твоей несносности; ты разгуливал, держа в руках и выставляя напоказ письма, указывая встречным на мое лицо, выражавшее якобы смятение и уныние, называл меня златорогим и говорил, что я уже увенчан гирляндой [128], на случай, если Александра постигнет неудача. И даже тогда Демосфен ничего не предпринял, а все откладывал до более благоприятного момента.
(165) Однако, опустив все это, я скажу о только что происшедших событиях. Лакедемоняне и их наемники выиграли битву и уничтожили войско Коррага [129], элейцы и все ахейцы, кроме жителей Пеллены, перешли на их сторону, так же — и вся Аркадия, за исключением Мегалополя, который был осажден, и со дня на день ожидали, что он будет взят. Александр же отправился далеко на север, почти на край света, а Антипатр в течение долгого уже времени набирал войско. Будущее было неясно. Так вот, скажи нам, Демосфен, что именно ты сделал, что именно тогда говорил. Если тебе угодно, я уступлю тебе трибуну, пока ты не скажешь.
(166) Так как ты молчишь, ибо затрудняешься, я оказываю тебе снисхождение и теперь сам скажу то, что ты говорил тогда. Помните ли вы его гнусные и лишенные смысла высказывания? И как только хватало у вас сил — о железные люди! — слушать его? Когда он, выступая, говорил: «Некоторые люди обирают город, некоторые отсекли молодые побеги демократии, основы нашей мощи подрублены [130], нас загоняют в тупик, заталкивают [нас] в теснины, словно иголки [в узкие отверстия]» [131].
(167) Что же означают, о плут, эти слова или, вернее, фокусы? А затем, когда ты, вертясь на трибуне, говорил, будто противодействуя Александру: «Я признаю, что организовал лаконские события, я признаю, что склонил к возмущению фессалийцев и перребов»! Это ты‑то склонил к возмущению фессалийцев? Да способен ли ты склонить к возмущению хоть одну деревню? Разве ты приблизился бы не то что к городу, но даже к дому, если это связано с риском? Вот если где‑либо расточаются деньги, там ты готов вести осаду, а дело, которое достойно мужа, ты не свершишь никогда. Когда же что‑либо произойдет само собой, тогда ты присвоишь это и припишешь себе случившееся. Если же наступит опасность, ты удерешь. А когда мы воспрянем духом, ты потребуешь наград и золотых венков.
(168) Да [скажут мне], но ведь он — приверженец демократии. Разумеется, если вы будете исходить из благозвучия его речей, то окажетесь обманутыми, как и прежде, но если вы рассмотрите подлинную сущность этого человека, то не будете введены в заблуждение. Проверьте его следующим образом. Я вместе с вами перечислю, какие врожденные качества должны быть у человека положительного и преданного народу, и затем противопоставлю этому, каким, естественно, должен быть человек скверный и сторонник олигархии. Вы же, сопоставив то и другое, взгляните на Демосфена, к какой из двух категорий он относится, разумеется, не в речах своих, а в жизни.
(169) Я думаю, все вы согласны в том, что у приверженца демократии должны быть следующие качества: во–первых, он должен быть человеком хорошего происхождения и со стороны отца, и со стороны матери. Это для того, чтобы он из‑за неприятностей, связанных с происхождением, не относился враждебно к законам, охраняющим демократический строй. Во–вторых, у него должны быть предки, совершившие что‑либо хорошее для народа или уже во всяком случае не питавшие к народу вражды. Это для того, чтобы он, мстя за неудачи своих предков, не стремился причинить вред нашему государству.
(170) В–третьих, он должен быть рассудительным и скромным в своей повседневной жизни, для того, чтобы из‑за безудержной расточительности не брать взяток и не действовать вопреки интересам народа.
В–четвертых, он должен быть благоразумным человеком и искусным оратором. Ибо хорошо, когда рассудительность оратора помогает ему выбирать наилучшие решения, а его образованность и красноречие убеждают слушателей. Если же оба качества не соединены в одном человеке, то благоразумие всегда следует предпочесть красноречию. В–пятых, он должен быть человеком храброй души, чтобы не покинуть город в период бедствий и опасностей.
Человеку олигархических убеждений обязательно присущи качества, противоположные перечисленным. Нужно ли продолжать? Вы посмотрите, какие из этих качеств имеются у Демосфена? Рассмотрите это по всей справедливости.
(171) Отцом его был Демосфен из дема Пэания, человек чистого происхождения. Ведь не к чему обманывать. Теперь я скажу, как обстоит у него дело с матерью и дедом по матери. Был некий Гилон из Керамий [132]. Он предал врагам Нимфей на Понте [133] — наше государство тогда владело этим местечком — и бежал из города вследствие поданного против него чрезвычайного заявления (исангелии), не дождавшись судебного разбирательства. Он прибывает в Боспор [134] и получает в дар от [боспорских] тиранов область под названием Кепы (Сады).
(172) Там он женится на женщине богатой — клянусь Зевсом! — и принесшей ему в приданое много золота, но произошедшей от скифов. От нее у него рождаются две дочери, которых он отправил сюда (в Афины) с большими деньгами. Одну из них он выдал замуж за человека — не назову его имени, чтобы не вызывать со стороны многих вражды к себе. На второй же дочери женился, пренебрегши законами нашего государства [135], Демосфен из дема Пэания, и от нее родился вам этот хлопотун и сикофант. Итак, он со стороны деда по матери должен быть враждебен народу, ведь вы приговорили его предков к смертной казни. По материнской линии он скиф, то есть варвар, являющийся эллином только по языку. Отсюда и пороки его неместного происхождения.
(173) А каков он в повседневной жизни? Из человека, выполнявшего триерархию, он стал вдруг логографом [136], смехотворным образом растратив отцовское наследство. Но, после того как ему перестали верить и в этих делах, ибо он выдавал противникам доводы своих [клиентов], он выскочил на трибуну [137]. И хоть он извлек из своей политической деятельности огромные деньги, он сделал лишь ничтожные сбережения. Несмотря на то, что царское золото теперь покрыло его расходы, ему и этого будет недостаточно. Ведь не было еще такого богатства, которого хватило бы человеку, расточительному по природе. А самое главное — он обеспечивает свою жизнь не из личных доходов, а используя ваши несчастья.
(174) Что же касается благоразумия и красноречия, то каковы его врожденные качества? Говорить‑то он мастер, а в жизни — негодяй. Он так использовал собственное тело и так производил на свет детей [138], что я и говорить не хочу о его поступках. Я уже заметил, что те, которые слишком открыто говорят о позоре ближних, вызывают к себе ненависть. А что от него получает государство? Прекрасные речи и дурные дела.
(175) Мне остается еще сказать немного по поводу его храбрости. Если бы он не отрицал своей трусости или вы не знали бы этого так же, как и он, тогда бы мне пришлось задержаться на этом. Но так как он и сам признавал это в народных собраниях, да и вы знаете, остается только напомнить существующие относительно этого законы. Ибо древний законодатель Солон считал, что одинаковым наказаниям должны подвергаться и уклоняющийся от военной службы, и покинувший свое место в строю, и трус — все в равной мере. Ведь существуют особые процессы против трусов. Некоторые из вас, наверно, удивятся, узнав, что существуют процессы против прирожденных качеств. И тем не менее они существуют. Для чего? А для того, чтобы каждый из нас, опасаясь установленных законами наказаний больше, чем врагов, лучше боролся бы за отечество.
(176) Итак, законодатель закрывает доступ на освященные участки агоры для человека, уклоняющегося от военной службы, для труса и для того, кто покинул свое место в строю, и не позволяет им получать венки и присутствовать на общественных жертвоприношениях. А ты, [Ктесифонт], требуешь, чтобы мы наградили венком человека, которого законы запрещают награждать, и своей псефизмой приглашаешь на орхестру во время представления трагедий того, кому не подобает туда входить, приглашаешь в святилище Диониса того, кто своей трусостью предал наши святыни. Я не хочу отвлекать вас от сути дела, но вспомните об этом, когда он будет говорить, что предан народу. Вы обращайте внимание не на речи его, а на его жизнь, и судите о ней не по его словам, а по тому, какова она в действительности.
(177) Поскольку я вспомнил о венках и наградах, то теперь, пока я еще помню об этом, предупреждаю вас, граждане афинские, что если вы не покончите с бесчисленными наградами и необдуманно даруемыми венками, то вы ни благодарности от награждаемых не получите, ни государственные дела не улучшите. Ведь негодяев вы не сделаете хорошими, а порядочных людей ввергнете в крайнее уныние. Я думаю, что смогу привести много доказательств тому, что говорю правду.
(178) Если бы кто‑нибудь спросил вас, когда, по–вашему, наш город пользовался большей славой — в нынешние времена или при наших предках, то все вы единодушно согласились бы, что при предках. А люди когда были лучше — тогда или теперь? Тогда были выдающиеся люди, а теперь много хуже. А когда чаще вручались награды, венки, делались торжественные объявления, устанавливались угощения в Пританее — тогда или теперь? Тогда отличия были у нас редкими и само слово «добродетель» было почетным. Теперь все это изгладилось из памяти и вы даете награды по привычке, а не по зрелом обсуждении.
(179) И разве вам не покажется нелепостью, — если вы подумаете об этом, — что теперь награды более многочисленны, а государство было более сильным тогда, что теперь люди стали хуже, а тогда были лучше? Я попытаюсь вам это объяснить. Как вы думаете, граждане афинские, захотел ли бы кто‑нибудь упражняться для участия в Олимпийских играх или в каких‑либо других соревнованиях, где победителей награждают венком, в панкратиях [139] или каком‑нибудь другом очень грудном состязании, если бы венок давался не сильнейшему, а тому, кто сумел договориться об этом? Разумеется, никто никогда не захотел бы.
(180) Именно потому, я думаю, что награда за победу редка, является результатом борьбы, почетна и дает вечную славу, некоторые люди и соглашаются отдавать себя тренировке, переносить великие муки и подвергаться риску. И вот, вообразите, будто вы сами являетесь судьями на состязаниях в гражданской добродетели, и учтите, что если вы будете давать награды лишь немногим достойным и в согласии с законами, то у вас будет много борцов за добродетель; если же вы будете награждать всякого желающего и угождать интриганам, то развратите и порядочных людей.
(181) Я хочу еще яснее показать вам, что рассуждаю правильно. Кто кажется вам лучшим мужем: Фемистокл, руководивший морским сражением при Саламине, в котором вы одержали победу над персами, или Демосфен, который совсем недавно покинул свое место в строю? Мильтиад, одержавший победу при Марафоне, или этот человек? Он или те, которые вернули из Филы изгнанных демократов? [140] Он или Аристид, прозванный Справедливым, что так непохоже на прозвище Демосфена?
(182) Но, клянусь Олимпийскими богами, я думаю, что не стоит даже в один и тот же день вспоминать о тех прославленных людях и об этом чудовище. А теперь пусть Демосфен покажет, записано ли где‑нибудь, что кто‑либо из этих мужей получил венок. Так что же, [значит] наш народ был неблагодарным? Отнюдь нет, наш народ был великодушен, а те люди, хоть и не получили почестей, были достойны нашего государства. Они полагали, что их слава должна заключаться не в письменных текстах, но в памяти тех, кому они оказали услуги, а память эта бессмертна и живет с того времени до сегодняшнего дня. Стоит вспомнить и то, какие награды получили те люди.
(183) Были в те времена, граждане афинские, люди, которые, испытав большие трудности и серьезные опасности, одержали победу над персами, сражаясь при реке Стримоне [141]. Эти люди, прибыв сюда, попросили награды у народа, и народ воздал им, как тогда казалось, большие почести — разрешил поставить три каменные гермы в Стое Герм, но с условием не надписывать их имена, чтобы считалось, что это надпись не стратегов, а народа.
(184) Что я говорю правду, вы увидите из самых стихов. Ведь на первой из герм написано следующее:
Многострадальными были те мужи, которые мидян
Стримона у берегов, в помощь Ареса призвав,
Грозного бога, и голод мучительный, крепко стеснили
И разгромили врагов, первыми взявши Эйон.
На второй герме написано:
Эту награду афиняне тем предводителям дали
За их благие дела, доблесть великую их.
Пусть из потомков увидевший это скорее захочет
Трудности взять на себя, к благу отчизны своей.
(185) На третьей же герме написано:
Некогда вместе с Атридами муж Менесфей, сын Петея,
Войско повел из Афин к Трои священной земле.
Лучшим по доблести мужем средь меднодоспешных данайцев
И устроителем битв назван Гомером он был [142].
Также ничуть не зазорно и ныне афинянам зваться
Лучшими в битве людьми, смело идущими в бой.
Названы ли где‑нибудь здесь по имени стратеги? Нигде, а упоминается лишь народ.
(186) Перенеситесь мысленно и к Пестрой стое [143]. Ведь у нас памятники всех прекрасных деяний стоят на агоре. Каков же тот, о котором я говорю, граждане афинские? Там изображена Марафонская битва. А кто был тогда предводителем? Если бы вас спросили об этом, все вы ответили бы, что Мильтиад. Но ведь там не написано его имя. Почему же? Разве он не попросил этой награды? Он просил, но народ не разрешил, а вместо имени согласился, чтобы Мильтиад был изображен впереди, ободряющим воинов.
(187) А в Метрооне [144] возле булевтерия можно увидеть награду, которую вы дали тем, кто способствовал возвращению демократов из Филы [145]. Автором принятого народом постановления был Архин из дема Кела, один из тех, кто руководил возвращением демократов. Он предложил, во–первых, чтобы им дали тысячу драхм на жертвоприношение и посвящения, и это [составляет] меньше десяти драхм на человека; затем — наградить каждого из них венком, оливковым, а не золотым. Тогда ведь и оливковый венок был в почете, а теперь пренебрегают и золотым. И даже эту награду Архин предлагает давать не всем без разбора, а после того, как Совет тщательно рассмотрит, кто из награждаемых находился в Филе во время осады и подвергался нападениям лакедемонян и Тридцати [таранов]. Не то, что те, которые покинули строй при Херонее перед наступающими врагами.
Он (секретарь) прочтет вам псефизму в доказательство правдивости моих слов.
Псефизма о награждении вернувшихся из Филы
(188) А теперь [для сравнения] еще раз прочти псефизму, предложенную Ктесифонтом в честь Демосфена, виновника величайших несчастий.
Псефизма
Этой псефизмой уничтожаются награды тем, кто вернул демократов. Если эта псефизма хороша, то та негодна. Если те люди удостоились почестей по заслугам, то этот награждается венком, не заслужив его.
(189) Однако, как мне известно, он собирается говорить, что я поступаю несправедливо, сравнивая его дела с подвигами предков. Ибо кулачный боец Филаммон [146] был награжден венком на Олимпийских играх за то, что победил не знаменитого борца древности Главка [147], а современных ему противников. Как будто бы вы не знаете, что борцы состязаются друг с другом, а те, которые желают получить венок, состязаются с той самой доблестью, за которую они и получают венок. Нужно, чтобы глашатай не лгал, когда он делает объявление в театре перед эллинами. И ты, пожалуйста, не заявляй нам, что ты был лучшим политическим деятелем, чем Патэкион [148], но стань вначале хорошим человеком, а затем уж добивайся у народа награды.
(190) Чтобы мне не отвлекать вас от сути дела, секретарь прочтет вам эпиграмму, начертанную в честь тех, кто способствовал возвращению демократов из Филы:
Древний афинян народ даровал им награды за доблесть.
Первыми эти мужи подняли нас на борьбу.
С риском для жизни они сбросили иго тиранов,
Грубо поправших закон, правивших волей своей.
(191) Поэт говорит, что они удостоились почестей за то, что свергли людей, правивших вопреки законам. В то время ведь у всех еще свежо было в памяти, что демократия была уничтожена вслед за тем, как отменили процессы о противозаконии [149]. Что это именно так, я слышал от моего отца, который умер в возрасте девяноста пяти лет [150], разделив с нашим государством все его испытания, о которых он часто рассказывал мне на досуге. Он говорил, что сразу же после восстановления демократии если в суд поступал иск о противозаконии, то дело велось в соответствии с его наименованием. Что может быть преступнее человека, выступающего и действующего вопреки законам?
(192) И, как говорил мне отец, слушание дела происходило не так, как теперь, ибо судьи тогда враждебнее, чем сам обвинитель, относились к авторам противозаконных предложений. Они многократно поднимали на ноги секретаря и требовали, чтобы он снова прочитывал законы и оспариваемое предложение. И те, которые вносили противозаконные предложения, осуждались не за то, что преступили все законы, но даже в том случае, если нарушили хотя бы одну букву закона. Теперь же дело ведется смехотворным образом. Секретарь читает противозаконное предложение, а судьи, будто они слушают магические заклинания или то, что их совсем не касается, думают о чем‑то постороннем.
(193) В результате происков Демосфена вы уже примирились в судах с постыдным порядком, и законность в нашем государстве нарушена. Тот, кто возбудил процесс, защищается, а тот, кто привлечен по иску, тот обвиняет, а судьи иногда забывают, что является предметом судебного разбирательства, и вынуждены подавать голос по поводу того, что вовсе и не подлежит рассмотрению. Обвиняемый, если он когда‑либо вообще коснется сути дела, не говорит, что его предложение соответствует законам, но что уже и прежде некто другой, внесший подобное предложение, был оправдан. Я слышал, что и теперь Ктесифонт возлагает на это большие надежды.
(194) Как‑то осмелился хвастаться перед вами известный Аристофонт из дема Азения [151], заявлявший, что он добился своего оправдания в семидесяти пяти процессах о противозаконии. А вот известный в древности Кефал, который считается ревностным приверженцем демократии, ставил себе в заслугу совсем другое и говорил, что, хотя он внес больше проектов постановлений, чем все другие, ни разу не привлекался по обвинению в противозаконии [152]. И я думаю, что он имел все основания гордиться этим, Ведь в противозаконии обвиняли друг друга не только политические противники, но и друзья возбуждали дела против друзей, если те совершали какие‑либо проступки против государства.
(195) Вы увидите это из следующего. Архин из Кела обвинил Фрасибула из дема Стирия, когда тот внес предложение, противоречащее в чем‑то законам. А Фрасибул ведь был в числе тех, которые вместе с Архином вернулись из Филы. И, несмотря на его недавние заслуги перед государством, судьи осудили Фрасибула. Они понимали, что если раньше Фрасибул вернул их бывших в изгнании, то теперь он, внося противозаконное предложение, обрекает их, пребывающих дома, [вновь] на изгнание.
(196) Теперь же все происходит не так, а прямо противоположным образом. Заслуженные стратеги и некоторые из тех, кто удостоен угощения в пританее, добиваются прекращения дел, возбужденных о противозаконии. Таких людей вы с полным основанием мог ли бы счесть неблагодарными. Ведь если человек, удостоившийся почестей в демократическом государстве, при таком образе правления, который охраняется богами и законами, осмеливается помогать тем, кто вносит противозаконные предложения, он разрушает политический строй, от которого получил почести.
(197) А каким должно быть выступление справедливого и честного защитника, я сейчас скажу вам. Когда в суде слушается дело о противозаконии, день разделяется на три части: первая вода вливается для обвинителя, [блюстителя] законов и демократического правления; вторая — для обвиняемого и тех, та говорит в его пользу. А если при первом голосовании решено, что предложение противозаконно, тогда вливается уже третья вода для [определения] наказания и меры вашего гнева [153].
(198) Итак, тот, кто просит вас при голосовании о наказании, тот увещевает ваш гнев; тот, кто просит вас — в первой части выступления — голосовать за оправдание, тот просит нарушить вашу присягу, просит [нарушить] закон, просит предать демократию; ни о чем таком никому не дозволено просить, и никому не дозволено удовлетворить такую просьбу другого. Поэтому прикажите им, чтобы они дали вам возможность проголосовать первый раз в соответствии с законами, а затем уж пусть выступают за смягчение наказания.
(199) А вообще, граждане афинские, я недалек от заявления, что нужно бы издать особый закон относительно процессов о противозаконии, а именно — не разрешать ни обвинителю, ни обвиняемому приводить себе в помощь других выступающих. Ведь в этих делах то, что справедливо, не подлежит сомнению, ибо точно определено вашими законами. Подобно тому как в плотничьем ремесле, когда мы хотим узнать, прямая линия или нет, мы прикладываем отвес, с помощью которого это распознается, (200) так и в процессах о противозаконии определителем справедливости является вот эта дощечка с текстом оспариваемого предложения и законов, которым оно противоречит. Докажи, Ктесифонт, что они соответствуют друг другу, и тогда сойди с трибуны. И зачем нужно тебе приглашать в помощь Демосфена? Когда ты, пренебрегши законной защитой, призываешь на помощь негодяя, искусного в составлении речей, ты обманываешь слушателей, вредишь нашему государству, подрываешь демократический строй.
(201) А как предотвратить такого рода выступления, я скажу вам. Когда Ктесифонт, выйдя сюда на трибуну, станет излагать вам сочиненное для него выступление [154], затем будет тянуть время и не будет защищаться, спокойно напомните ему, чтобы он взял эту дощечку и сопоставил законы со своим предложением. Если же он притворится, будто не слышит вас, то и вы откажитесь слушать его. Ведь вы пришли сюда, чтобы слушать не тех, кто уклоняется от защиты по существу дела, но тех, кто хочет законным образом защищаться.
(202) Если же Ктесифонт, уклонившись от защиты по существу, призовет Демосфена, то вы тем более не слушайте софиста, полагающего, что он своими речами способен уничтожить законы. И пусть никто не сочтет своей заслугой, если он, когда Ктесифонт спросит, пригласить ли Демосфена, закричит первым: «Зови! Зови его!» Ибо ты зовешь его против самого себя, против законов, против демократии. Но если вы тем не менее решите слушать Демосфена, потребуйте, чтобы он строил защиту в том же порядке, в каком я построил обвинение. А как я построил обвинение? Позвольте мне напомнить вам.
(203) Я не рассказал вам вначале о частной жизни Демосфена, не напомнил ни об одном из его преступлений против государства, хотя примеров их у меня, разумеется, было бесчисленное множество, иначе я был бы самым беспомощным человеком. Но, во–первых, я изложил законы, запрещающие награждать венками подотчетных лиц, затем я изобличил Ктесифонта, который внес предложение наградить венком Демосфена, еще не сдавшего отчета, ничего не прибавив и не приписав: «После того как он отчитается», то есть совершенно пренебрег и вами, и законами. Я сказал и о тех отговорках, которые будут [приведены] по этому поводу, я прошу вас помнить о них.
(204) Во–вторых, я изложил законы относительно публичных объявлений, которые определенно запрещают объявлять вне народного собрания о том, что народ кого‑либо награждает венком. Оратор же, обвиняемый в этом процессе, нарушил своим предложением не только законы, но и время и место провозглашения, так как предлагает, чтобы провозглашение происходило не в народном собрании, а в театре, не тогда, когда заседают афиняне, но перед началом представления трагедий. После того как я сказал это, я коснулся немного частной жизни Демосфена, а большую часть речи посвятил его преступлениям против государства.
(205) Потребуйте, чтобы и Демосфен строил защитительную речь в том же порядке: во–первых, пусть защищается против закона о подотчетных лицах, во–вторых, против закона о провозглашениях; в–третьих — и это самое главное, — против того факта, что он не достоин награды. Если же он попросит вас уступить ему относительно построения его речи, обещая, что он в конце своей защиты опровергнет обвинение в противозаконии, не соглашайтесь и не забывайте, что это — попытка увернуться от суда. Ведь он вовсе и не собирается защищаться потом по поводу противозакония, так как у него нет справедливых доводов, а хочет, вводя не относящиеся к делу вопросы, заставить вас забыть о существе обвинения.
(206) Подобно тому как на гимнических соревнованиях вы видите, что борцы борются друг с другом за то, чтобы устоять, так и вы в интересах нашего государства боритесь с ним целый день за то, чтобы речь его не отклонилась в сторону. Не позволяйте ему выходить за пределы вопроса о противозаконии, слушайте его, будучи настороже, как будто вы сидите в засаде, подталкивайте его, чтобы он говорил о противозаконии, следите за всеми отступлениями в его речах [155].
(207) Но что произойдет с вами, если вы будете слушать не так [как я предлагаю], я вправе уже сейчас вам предсказать. Ведь Ктесифонт приведет вам шарлатана, карманного вора, человека, разбившего наше политическое устройство. Он плачет легче, чем другие смеются, с величайшей готовностью совершает клятвопреступления. Меня не удивит, если он, переменив тон, начнет оскорблять стоящих вокруг, заявляя, что люди, самой истиной причисленные к олигархам, пришли к трибуне обвинителя, а демократы — к трибуне обвиняемого [156].
(208) И если он будет говорить подобным образом, вы возразите ему на эти подстрекательские речи следующими словами: «О Демосфен, если бы те, которые вернули изгнанных демократов из Филы, были подобны тебе, то демократия у нас никогда не была бы восстановлена. Так вот, спасши город от великих постигших его несчастий, они произнесли это прекраснейшее по благородству изречение: "Не быть злопамятным". Ты же растравляешь раны и заботишься больше о наспех составленных речах, чем о спасении государства». Если же он, этот клятвопреступник, попытается снискать доверие с помощью клятв, напомните ему, что человек, который многократно давал ложные клятвы, но постоянно просит, чтобы верили ему и его клятвам, должен иметь одно из двух: или новых богов [157], или новых слушателей.
(209) Когда же дойдет до слез и когда с дрожью в голосе он станет вас спрашивать: «Куда бежать мне, граждане афинские? Вы лишили меня прав. Мне некуда улететь», вы возразите ему: «А афинскому народу, Демосфен, куда бежать? Кто заранее подготовил ему союзников? Откуда взять средства? Что ты приготовил для защиты народа, когда руководил политикой? Мы хорошо видим, что ты предпринял в своих собственных интересах. Оставив город, ты, кажется, не живешь и в Пирее, но уплываешь из нашего государства, а на дорожные расходы для своей трусости ты приготовил царское золото и взятки, связанные с политической деятельностью».
(210) А вообще говоря, к чему эти слезы? Что это за крик? Зачем эта дрожь в голосе? Разве не Ктесифонт является обвиняемым? Разве в этом процессе предусмотрено определенное наказание? [158] Разве речь идет о твоей жизни, твоих гражданских правах, твоем имуществе? Из‑за чего же он так усердствует? Из‑за золотых венков и провозглашений в театре вопреки законам.
(211) А ведь ему следовало бы, если народ, обезумев или позабыв о нынешних обстоятельствах, пожелал бы в столь неподходящее время наградить его венком, выступив в народном собрании, сказать: «Граждане афинские, венок я принимаю, но время для провозглашения награды я считаю неподходящим. Не следует мне получать венок за то, что заставило город остричься» [159]. Но так, я думаю, сказал бы человек, чья жизнь действительно была добродетельной. То же, что ты скажешь, Демосфен, мог бы сказать грязный нечестивец, лишь претендующий на добродетель.
(212) Клянусь Гераклом, пусть никто из вас не опасается того, как бы Демосфен, человек великой души и военной доблести, если он не получит награды, вернувшись в свой дом, не покончил с собой. Он насмехается над вашими почестями и эту мерзкую еще не сдавшую отчета голову, которую Ктесифонт вопреки всем законам предложил увенчать, несчетное множество раз рассекал и брал за это плату [160], возбуждая процессы о предумышленном ранении, и кулаками его били до полусмерти, так что, я думаю, у него еще имеются явственные следы тумаков Мидия [161]. Поистине этот человек обладает не головой, а источником дохода [162].
(213) Что касается Ктесифонта, автора псефизмы, то я хочу сказать о нем коротко, а большую часть опущу для того, чтобы испытать вас, можете ли вы распознать больших негодяев, даже если не предупредить вас заранее. Я скажу вам только о том, что присуще им обоим и что следует вам знать о них. Ибо они расхаживают по агоре, имея правильные суждения друг о друге, и говорят об этом истинную правду.
(214) Ктесифонт заявляет, что он боится не за себя, ибо надеется, что его сочтут честным человеком, но из‑за взят очничества Демосфена в его политической деятельности, его безрассудства и трусости. Демосфен же говорит, что он спокоен за себя, но сильно опасается из‑за низости и порочности Ктесифонта. Вы же, будучи беспристрастными судьями, не оправдывайте тех, которые уже сами осудили друг друга.
(215) Я хочу вкратце предупредить и об упреках по моему адресу. Я слышал, что Демосфен будет говорить, что он принес государству много пользы, а я — много вреда, и он постарается взвалить на меня обвинения, связанные с Филиппом и Александром. Он, по–видимому, настолько искусный мастер слова, что ему недостаточно обвинять меня за любое участие в политических делах, за любые мои публичные выступления. (216) Нет, он упрекает меня и за бездеятельность, ставит мне в вину даже и молчание — для того чтобы не оставить ничего неоклеветанного. Он упрекает меня и за занятия в гимнасиях совместно с людьми более молодого возраста [163]. И в самом начале своей речи по поводу этого процесса он выдвигает обвинение, заявляя, будто я возбудил это дело не в интересах государства, а заискивая перед Александром ввиду вражды его к Демосфену [164].
(217) Клянусь Зевсом, как я слышал, он намеревается спрашивать меня, почему я, порицая его политическую деятельность в целом, не препятствовал каждому его действию в отдельности и не возбуждал против него процессов, а теперь, спустя долгое время, хотя я не часто обращаюсь к политическим делам, внес эту жалобу. Да, я никогда не завидовал образу жизни Демосфена и не стыжусь той жизни, которую веду, и вовсе не хотел бы отказаться хотя бы от одной из произнесенных мной речей, а если бы я произносил перед народом речи, подобные Демосфеновым, я и жить бы не согласился.
(218) А что касается моего молчания, Демосфен, то оно явилось результатом моего скромного образа жизни. Я довольствуюсь малым, не испытываю постыдного стремления к большему, поэтому я и молчу и выступаю по здравом размышлении, а не принуждаемый прирожденной расточительностью. Ты же, я полагаю, хранишь молчание, после того как получил деньга [165], а израсходовав их, поднимаешь крик. И выступаешь ты не тогда, когда считаешь нужным или хочешь, но когда тебе предписывают твои наниматели. Ты бесстыдно хвастаешь тем, что сразу же будет изобличено как ложь [166].
(219) Ведь жалоба против этой псефизмы, которую, как ты утверждаешь, я подал, руководствуясь не интересами нашего государства, а из угодничества перед Александром, была возбуждена еще при жизни Филиппа, до того как Александр пришел к власти, когда тебе еще не привиделся сон относительно Павсания и ты еще не беседовал ночью с Афиной и Герой [167]. Зачем бы мне наперед заискивать перед Александром? Разве только мы с Демосфеном видели один и тот же сон.
(220) Ты упрекаешь меня за то, что я не постоянно, а лишь изредка выступаю перед народом, и думаешь, никто не заметит, что это требование подходит не к демократии, а к другому роду правления. Ведь в олигархических государствах выступает перед народом не всякий желающий, а только стоящий у власти; в демократических же государствах выступает любой желающий и лишь тогда, когда считает нужным. Выступать перед народом время от времени — это признак человека, занимающегося политической деятельностью сообразно с обстоятельствами и пользой [государства]. А выступать, не пропуская ни одного дня, свойственно человеку, наживающемуся на политике и продажному.
(221) А что касается того, что ты ни разу не был привлечен мною к суду и ни разу не понес наказания за свои преступления, то если ты будешь прибегать к подобного рода доводам, то ты или считаешь своих слушателей забывчивыми, или обманываешь самого себя. Ты, может быть, надеешься, что за давностью времени народ уже не помнит, как я открыто изобличал твои кощунственные действия в деле амфиссян [168], твою продажность во время евбейских событий [169].
(222) А сколько времени должно было пройти, чтобы забылись твои хищения, связанные с триерами и триерархами, когда ты, проведя закон о Трехстах [170] и убедив афинян назначить тебя эпистатом флота, был уличен мной в том, что, уменьшив число триерархов, ты лишил государство шестидесяти пяти быстроходных судов, то есть большего флота, чем тот, с помощью которого афиняне некогда в морском сражении при Наксосе одержали победу над лакедемонянами и Поллисом [171]. (223) Ты так ухитрился преградить путь полагающемуся тебе наказанию встречными обвинениями, что опасность грозила не тебе, совершившему преступления, но тем, кто привлекал тебя к ответственности. В своих наветах ты слишком часто привлекал имена Александра и Филиппа, обвиняя известных людей, что они мешают использовать благоприятные для нашего государства возможности, а сам всегда портил настоящее, давая обещания на будущее. Наконец, когда я намеревался внести против тебя чрезвычайное заявление (исангелию), разве не ты организовал арест ореита Анаксина, делавшего покупки для Олимпиады [172].
(224) И ты дважды собственноручно подверг его пытке и внес предложение покарать смертью того самого человека, у которого ты останавливался в Орее, вместе с которым пил и ел за одним столом, совершал возлияния и давал ему правую руку в знак дружбы и гостеприимства. И этого человека ты убил! Когда же я изобличил тебя в присутствии всех афинян и назвал убийцей своего ксена [173], ты не отрицал своего бесчестного поступка, но ответил так, что вскричали все наши граждане и присутствовавшие на экклесии иноземцы. Ты ведь заявил, что соль города ты ценишь дороже, чем стол ксена.
(225) Я уже молчу о фальшивых письмах, арестах соглядатаев, пытках по необоснованным обвинениям, будто я и еще некоторые хотим совершить государственный переворот.
Затем, как я слышал, он собирается спросить меня, кем был бы такой врач, который ничего бы не советовал больному, когда тот плохо себя чувствовал, а после его смерти, придя на поминки [174], стал бы рассказывать членам семьи умершего, что бы надо было делать, чтобы покойный выздоровел.
(226) А не спросишь ли ты самого себя, что это за государственный деятель, который умел заискивать перед народом, но передавал за деньги благоприятные возможности, при которых можно было спасти государство, а благомыслящим людям препятствовал давать советы, наговаривая на них; который сбежал от опасностей и ввергнул государство в неисцелимые бедствия, а теперь требует, чтобы его наградили венком за доблесть, хотя, ничего не сделав хорошего, оказался виновником всех бедствий. Пусть он спросит у тех, которые были лишены гражданских прав в результате его доносов в те времена, когда еще возможно было спасение, — почему они не помешали ему совершать ошибки.
(227) Пусть он скроет и самое последнее из всего, а именно, что, после того как произошла битва, у нас не было времени, чтобы наказывать тебя, а мы отправились на переговоры для спасения государства. Но раз тебе мало того, что ты не понес наказания, раз ты еще требуешь наград, делая наш город посмешищем для эллинов, то я вмешался и возбудил процесс.
(228) И, клянусь Олимпийскими богами, из того, что как я слышал, скажет Демосфен, я больше всего негодую на то, о чем собираюсь говорить сейчас. Ведь он как будто собирается сравнивать меня с сиреной и говорить, что сирены не очаровывают слушающих, а губят- их, почему их песни и пользуются недоброй славой. Так и мои‑де природные дарования и плавное течение речей созданы во вред слушателям. Однако, я думаю, никому не подобает говорить обо мне такое. Позорно, когда обвиняющий не может обосновать своих обвинений.
(229) Если же было необходимо сказать такое обо мне, то следовало говорить не Демосфену, а какому‑либо стратегу, много сделавшему хорошего для государства, но не обладающему красноречием и в силу этого позавидовавшему природному дарованию своего противника в суде, ибо он понял, что сам не в состоянии рассказать о своих заслугах, а в своем обвинителе видит человека, который в силах убедить слушателей, что им свершено то, чего он в действительности не сделал. Когда же человек, у которого нет ничего за душой, кроме слов, [причем] слова эти едкие и высокопарные, прибегает вдруг к притворному простодушию и начинает приводить якобы имевшие место факты, кто в состоянии выдержать это? Ведь если кто‑нибудь лишил бы его языка, как это делают с флейтами, то ничего бы от него не осталось.
(230) Что касается меня, граждане афинские, то я недоумеваю: чем бы вы могли руководствоваться, чтобы отклонить мою жалобу? Может быть, потому, что псефизма соответствует законам? Но никогда еще ни одно постановление не было более противозаконным. Или потому, что автор псефизмы — человек, которого не стоит наказывать? Но если вы его оправдаете, значит, у вас не полагается отвечать за свой образ жизни. Разве не огорчительно то, что прежде орхестра была полна золотых венков, которыми эллины награждали наш народ [175], а теперь, в результате политической деятельности Демосфена, вы и венков не получаете и о вас не делают объявлений, а этот человек будет объявлен как награждаемый?
(231) Если бы кто‑нибудь из сочинителей трагедий, которые будут ставить на сцене после этого, изобразил в своей трагедии Ферсига, получающего в награду от эллинов венок, никто из вас не стерпел бы этого, так как Гомер говорит, что он был трусом и сикофантом. А когда вы сами награждаете венком такого человека, то не думаете ли вы, что вас освистает общее мнение всех эллинов? Ведь ваши отцы деяния славные и блестящие приписывали народу, а низкие и недостойные они возлагали на дурных ораторов. А Ктесифонт полагает, что вы должны, освободив Демосфена от его дурной славы, переложить ее на народ.
(232) И в то время как вы утверждаете, что судьба благосклонна к вам и вы действительно счастливы благодаря ей, неужели вы скажете своим решением, что судьба покинула вас, а Демосфен облагодетельствовал? Разве не будет величайшей нелепостью, если вы в одних и тех же дикастериях лишаете гражданских прав тех, кто осужден по обвинению во взяточничестве, а того, о котором сами знаете, что он брал взятки за свою политическую деятельность, наградите венком? Ведь если судьи на Дионисиях несправедливо присудят награды киклическим хорам, вы наказываете их. Неужели же вы сами, являясь судьями не в делах о киклических хорах, но о законах и политической добродетели, дадите награды не немногим достойным и согласно с законами, но тому, кто добился этого путем интриг?
(233) В таком случае судья выйдет из дикастерия, уменьшив свое собственное значение, а оратора усилив. Простой человек в демократическом государстве царствует с помощью закона и права голоса. Но если он передаст это другому, он сам разрушит свою власть. Кроме того, за таким судьей следует по пятам и терзает принесенная им присяга. Ведь я думаю, именно эта присяга сделала его поступок ошибкой. А его услуга осталась неизвестной тому, кому она была оказана, ведь голосование — тайное.
(234) Мне кажется, граждане афинские, что мы одновременно имеем и успех, и некоторые неудачи, ибо мы неблагоразумны в политике. Я не одобряю того, что вы, большинство, в нынешние времена передали твердыни демократии немногим. А то, что у нас не выросло множество ораторов, столь же подлых, как и дерзких, — это наше счастье. Ибо в прежние времена государство породило такие характеры, которые легко уничтожили демократический строй. Народ радовался лести, а затем его лишили власти не те, кого он опасался, а те, кому он вверил себя.
(235) Некоторые из них оказались в числе Тридцати тиранов, которые убили без суда более тысячи пятисот граждан, прежде чем те выслушали, за какие провинности они должны умереть, и даже не позволили родным присутствовать на похоронах погибших. Неужели вы не возьмете политических деятелей под свой контроль? Не прогоните, усмирив тех, кто теперь возвеличен? Вспомните, что никто еще никогда не пытался свергнуть демократию, прежде чем не получал большей силы, чем дикастерии?
(236) Что касается меня, то я, граждане афинские, с удовольствием перечислил бы вам вместе с автором псефизмы, за какие благодеяния он просит наградить венком Демосфена. Ведь если ты скажешь, как ты и сделал в начале своей псефизмы, что он хорошо выполнил работы по рытью рвов вокруг стен, я удивляюсь тебе. Ибо вина за то, что понадобилось ры гь рвы, гораздо более велика, чем заслуга хорошего выполнения этих работ. Справедливый государственный деятель должен требовать награду не за то, что окружил частоколом стены, не за то, что разрушил общественные могилы [176], а за то, что явился причиной каких‑либо благ для государства.
(237) Если же ты перейдешь ко второй части псефизмы, в которой ты имел наглость писать, что он человек порядочный и «постоянно говорит и действует к наибольшему благу для афинского народа», то, отбросив хвастовство и пышные фразы своей псефизмы, коснись фактов, докажи нам правильность твоих слов. Я уже не говорю о взятках, полученных им в связи с делами амфиссян и евбейцев. Но когда ты приписываешь Демосфену заслуги в заключении военного союза с фиванцами, то несведующих людей ты обманываешь, а тех, кто знает и понимает, ты оскорбляешь. Умолчав о трудных обстоятельствах фиванцев и славе вот этих людей, благодаря которой и был заключен союз, ты надеешься незаметно перенести на Демосфена славную репутацию нашего города.
(238) Насколько велико это хвастовство, я попытаюсь вам доказать на весьма убедительном примере. Незадолго до того как Александр переправился в Азию, персидский царь прислал нашему народу весьма наглое и грубое письмо, в котором и о многом другом сказано было очень дерзко, а в конце написано: «Я вам золота не дам. Не просите у меня, ведь вы не получите его».
(239) Однако этот же самый царь, оказавшись в безвыходном положении вследствие возникших для него теперь опасностей, без всякой просьбы [со стороны] афинян, сам по своей воле прислал триста талантов нашему народу, который благоразумно не принял их. Несчастья, страх и нужда в союзниках принесли это золото. Эти же причины привели и к военному союзу с фиванцами. Ты же, Демосфен, постоянно и назойливо говоришь о фиванцах и об этом несчастнейшем союзе, но умалчиваешь о семидесяти талантах, которые ты взял из царского золота и похитил [177].
(240) Разве не получилось так, что из‑за недостатка в деньгах, из‑за пяти талантов, наемники Александра не отдали крепости фиванцам? [178] А когда выступили все аркадяне и их предводители готовы были помочь, разве не сорвалось дело из‑за девяти талантов серебра? [179] Ты же богат и все свои средства употребляешь только для собственных удовольствий [180]. Короче говоря, царское золото — у Демосфена, все же опасности — у вас.
(241) Стоит рассмотреть и то, как они дурно воспитаны. Если Ктесифонт осмелится пригласить Демосфена, чтобы тот выступил перед вами, и он, взойдя на трибуну, станет восхвалять самого себя, то нам будет еще труднее выносить его речи, чем было раньше терпеть наши несчастья. Мы не выносим, когда восхваляют самих себя люди подлинно хорошие, многочисленные прекрасные деяния которых мы знаем, кто же будет в силах слушать, как прославляет себя человек, ставший позором для нашего государства?
(242) Если ты будешь благоразумным, Ктесифонт, то ты отступишься от этой бесстыдной затеи и станешь защищать самого себя. Ведь не будешь же ты ссылаться на то, что не обладаешь красноречием. Ты оказался бы в странном положении, если совсем недавно позволил избрать себя послом к Клеопатре, дочери Филиппа, чтобы выразить ей соболезнование по поводу кончины Александра, царя молоссов [181], а теперь скажешь, что не умеешь говорить. Если ты в состоянии утешать находящуюся в скорби постороннюю женщину, почему бы тебе не оправдаться самому в том, что ты, получив деньги, внес проект псефизмы?
(243) Может быть, тот человек, которого ты предложил наградить венком, таков, что облагодетельствованные им не знают об этом, пока кто‑нибудь не поможет тебе рассказать об этом. А ты спроси у судей, знали ли они Хабрия, Ификрата и Тимофея, и узнай у них, за что они дали этим людям награды и поставили их изображения. И они все в один голос ответят, что Хабрию — за морское сражение у Наксоса, Ификрату — за то, что он уничтожил отряд лакедемонян, Тимофею — за морской поход к Керкире. И так же скажут и о других, каждый из которых свершил много прекрасных военных подвигов.
(244) Теперь спроси, за что награждают Демосфена. За то, что он взяточник, за то, что трус, за то, что оставил свое место в строю? Неужели вы воздадите ему почести или, вернее, не отомстите за самих себя и за тех, кто погиб, сражаясь за вас? Представьте себе, что вы видите, как негодуют погибшие, если этот человек получит венок. Это было бы неслыханно, граждане афинские: ведь мы выбрасываем за пределы страны деревянные предметы, камни и железо, безгласные и бесчувственные вещи, если они, упав на кого‑нибудь, убьют его; а если кто‑либо покончит с собой, мы совершившую это руку погребаем отдельно от тела.
(245) Демосфену же, который внес предложение о самом последнем походе и предал наших воинов, вы вдруг окажете почести! Разумеется, погибшие будут оскорблены, а оставшиеся в живых утратят смелость духа, видя, что наградой за доблесть установлена смерть, а память погибших предается забвению. Но самое главное — от вас ждут ответа молодые люди: по какому образцу они должны строить свою жизнь?[182]
(246) Ведь вы хорошо знаете, граждане афинские, что юношей воспитывают не только палестры, школы, общее образование [183], но в гораздо большей степени публичные провозглашения. И вот в театре глашатай объявляет, что за доблесть, мужество и благоволение [к народу] награждается венком человек дурной и позорного образа жизни. Молодой человек, увидев это, уже развращен. Напротив, если какой‑либо негодяй и распутник, как, например, Ктесифонт, понесет заслуженное наказание, все остальные получат [хороший] урок. Гражданин, который проголосовал вопреки законам и голосу совести, по возвращении домой пытается воспитывать своего сына. А тот, разумеется, не повинуется и с полным уже правом называет [отцовские] наставления назойливостью.
(247) Помните, что вы не только судьи, но люди, на которых все смотрят; голосуйте же таким образом, чтобы вы могли оправдаться перед теми гражданами, которые хотя и не присутствуют [сейчас] здесь, однако спросят вас впоследствии: какое вы приняли решение? Ведь вы хорошо знаете, граждане афинские, что о городе судят по тому, какие люди там удостаиваются общественных почестей. И стыдно было бы, чтобы вас уподобляли не предкам, а трусости Демосфена.
Как же избежать такого позора?
(248) Остерегайтесь же тех, которые на словах пекутся об общественных и полезных людям делах, но по своим моральным качествам не заслуживают доверия. Говорить о своей любви к народу и называть себя демократом всякий может, но раньше других прибегают к этому на словах главным образом те, которые на деле весьма далеки от этого.
(249) И вот, когда вы обнаружите оратора, который стремится к венкам и провозглашениям перед эллинами, требуйте, чтобы он обосновал свою просьбу достойной жизнью и нравственной безупречностью, подобно тому как в делах, связанных с имуществом, закон требует представления поручителей [184]. А тому, оратору, которому не удастся засвидетельствовать эти свои качества, не утверждайте восхвалений и позаботьтесь о демократии, которая уже ускользает от вас.
(250) Разве вам не кажется странным, что здание Совета Пятисот и народное собрание — в пренебрежении, а посольства — и не от случайных людей, а от тех, кто властвует в Азии и Европе, — прибывают в частные дома? И некоторые люди не отрицают, что совершают поступки, за которые по законам полагается смерть, а, напротив, признаются в этом в народном собрании и читают письма друг другу, сравнивая их. И одни из них призывают смотреть на них как на хранителей демократии, а другие требуют наград, словно они спасители государства.
(251) Народ же в отчаянии от случившегося, как будто одряхлев или угратив разум, только по имени представляет демократию, а ведение дел уступил другим. С народных собраний вы уходите не после тщательного обсуждения вопросов, а словно с трапезы на паях [185], где вы получили лишь остатки.
(252) А что это не пустая болтовня, вы увидите из следующего. Наше государство постигло — мне тяжко часто напоминать об этом — несчастье. В это время простой человек только за то, что он пытался отплыть на Самос, в тот же день по решению Ареопага был подвергнут смертной казни как изменник родины. Другой, тоже частный человек, отплывший на Родос, за то, что проявил трусость перед лицом опасности, совсем недавно был привлечен к суду по исангелии. Голоса судей разделились поровну, а если бы один только голос был подан иначе, он был бы выслан за пределы страны или казнен [186].
(253) Теперь сравним то, что происходит сейчас. Не частный человек, а политический деятель, виновник всех наших несчастий, покинул свое место на поле боя, а затем удрал из города [187]. И он требует, чтобы его наградили венком, и считает, что об этом должно бьггь объявлено глашатаем. Неужели вы не прогоните этого человека, это общее бедствие всех эллинов? Неужели не накажете его, изобличенного в том, что он пиратствует в политике, плывя по государственным делам на корабле своих речей?
(254) И не забывайте, в какое время вы голосуете. Через несколько дней будут происходить Пифийские игры и соберется конгресс эллинов. В нынешнее время наш город уже подвергся нападкам, вызванным политикой Демосфена [188]. И если вы наградите его венком, то вас сочтут единомышленниками нарушителей всеобщего мира, если же поступите противоположным образом, вы избавите народ от этих обвинений.
(255) Обсуждайте вопрос, помня, что дело идет не о чужом, но о родном городе, почести не раздавайте, а присуждайте, сохраняйте награды для лучших и более достойных людей. Вынося решение, полагайтесь не только на уши, но и на глаза свои, посмотрите вокруг себя, кто из вас содействует Демосфену, будут ли это товарищи его по охоте, или по гимнастическим упражнениям, когда он был еще молод. Но, клянусь Зевсом Олимпийским, он проводил свое время не на охоте на вепрей, не заботился о хорошем физическом состоянии, но строил козни против имущих людей [189].
(256) Слушайте, как хвастается Демосфен, утверждая, что он, отправившись послом, вырвал византийцев из рук Филиппа, что он своими речами убедил акарнанцев отложиться [190] и ошеломил фиванцев. Он думает, что вы дошли уже до такой степени простодушия, что поверите и этим его заявлениям, как будто бы вы вскармливали в городе не подлого сикофанта, а богиню убеждения — Пифо.
(257) Когда в конце своей речи он станет призывать в помощь своих товарищей по взяткам, то вы представьте себе, что видите на той самой трибуне, на которой я теперь стою и произношу речь, благодетелей города, приготовившихся к бою против разнузданности этих людей: Солона, упорядочившего нашу демократию прекраснейшими законами, философа, хорошего законодателя, который со свойственной ему мудростью просит вас ни в коем случае не придавать речам Демосфена большего значения, чем присяге и законам; (258) Аристида, определившего размеры взносов для эллинов, после смерти которого народ выдал замуж его дочерей [191]. Он негодует из‑за того, что попрана справедливость, и спрашивает, не стыдно ли вам, — ведь ваши отцы едва не убили Артмия из Зелен [192], привезшего в Элладу золото от мидян, когда он прибыл в наш город, хотя он был проксеном афинского народа. И было объявлено через глашатая об изгнании его из города и со всей территории, подвластной афинянам.
(259) А вы собираетесь наградить золотым венком Демосфена, который, правда, не привез золота от мидян, но зато получил его в качестве взятки и теперь еще владеет им! Не думаете ли вы, что застонут Фемистокл, погибший при Марафоне при Платеях и сами могилы наших предков, если получит награду человек, который сам признает, что он вместе с варварами действовал против эллинов?
(260) И вот я, призывая в свидетели землю, солнце, добродетель, разум и образование, с помощью которого мы различаем прекрасное и постыдное, произнес речь, чтобы помочь вам. И если мое обвинение справедливо и соответствует преступлению, тогда я сказал то, что хотел; если же оно недостаточно, то я сказал так, как умел. Вы же на основании и того, что было сказано, и того, что было опущено, вынесите решение справедливое и полезное для нашего государства.