Марафон стал своеобразным рубежом в истории Афин, как, впрочем, и всей Эллады. Об этом написано достаточно, и нет необходимости повторять общеизвестные истины еще раз. Отметим только, что эта битва, которая знаменовала собой непосредственный контакт материковой Греции (в первую очередь Афин) с персидской угрозой, - не только означала торжество управляемых Мильтиадом гоплитов, как это обычно считается (и вполне справедливо!) в исторической литературе. Она стала одновременно и убедительным подтверждением справедливости опасений тех сил, которые выступали с программой оборонных мероприятий в 490-е годы и одним из активных субъектов которых стал и Фемистокл.
Конечно, эта вторая составляющая Марафона была несколько затемнена и не так очевидна (а вернее - очевидна, но не столь заметна как первая) в пылу победы и празднеств в Афинах. Но она все же довольно четко проступала из всей логики предыдущих событий и если даже не провозглашалась открыто, - это было, очевидно, вряд ли уместно во время общего торжества и славы Мильтиада и "марафономахов", - то по крайней мере подразумевалась, что отнюдь не могло способствовать падению авторитета политиков, которых с ней ассоциировали. В этом случае знаменитая зависть Фемистокла к трофеям Мильтиада (Plut. Them. III. 5) не кажется чрезмерным тщеславием амбициозного выскочки, как иногда считается, но кажется если и не вполне благопристойным, то, во всяком случае, по-человечески понятной. Действительно так: если наши рассуждения верны (а на наш взгляд для реконструкций предыдущего раздела непреодолимых препятствий нет), то Фемистокл, ответственный за проведение нового политического курса в Афинах с 493/2 года, вероятно - даже предшественник Мильтиада в его политике относительно Персии, возможно-даже один из его коллег-стратегов при Марафоне, после грандиозного успеха Мильтиада вполне мог потерять сон.
Таким образом, из этих предварительных замечаний следует, по крайней мере, следующее: Фемистокл вступил в 480-е годы как достаточно известная фигура, как член Совета Ареопага и архонт-эпоним в прошлом, как один из "марафономахов", возможно даже стратег той битвы, а также как политик, имя которого связывалось с форсированием оборонных военно-морских приготовлений Афин, к тому же политик, который сделал и ряд других шагов на политическом поприще.
Это, так сказать, общий "фон" после 490 года, контекст, в котором, на наш взгляд, нужно рассматривать политические реалии Афин следующей декады.
Период с 490 по 480 год до Р. Х. был едва ли не самым содержательным в социально-политическом развитии Аттики первой трети V века до Р. Х. Его содержание в решающей мере определяют три важнейшие явления: реформа архонтата 487/6 г. до Р. Х., серия остракизмов, морской закон Фемистокла 483/2 г. до Р. Х. и, наконец, нашествие Ксеркса и оборона Эллады флотом Фемистокла. и при Марафоне до остракизма Фемистокла.
Уже отмечалось, что отношения между Фемистоклом и Мильтиадом были достаточно противоречивыми. Экспедиция последнего против островов (Hdt. VI. 133: сp.: Nep. Milt. 7; FGrH. 2 A 70 Fr. 63), смысл которой можно определять по разному, в любом случае свидетельствует об одном: противопоставление "сухопутной" программы вооружений Мильтиада "морским планам" Фемистокла в домарафонский период как проявление борьбы демократической и аристократической партий является преувеличенным. Обращение Мильтиада к морской силе сразу же после битвы при Марафоне как военно-политического средства достижения своих, не совсем понятным для нас, целей может, очевидно, служить косвенным подтверждением избыточности противопоставления "гоплитов Мильтиада" "флоту Фемистокла".
Можно, конечно, попытаться объяснить экспедицию Мильтиада и по-другому. Например, что непринятие Мильтиадом строительства флота как политического курса развития афинского полиса до Марафона еще не означает его неприятия флота как военного средства вообще; что после Марафона он решал сугубо практические задачи, и для него вопрос политических последствий ставки на военно-морскую силу были в данный момент несущественными; можно, в конце концов, даже предположить его политическую переориентацию после Марафона, попытку опереться на более широкие слои гражданства, в том числе на демос, который служил во флоте, что было даже в духе предыдущей традиции и, как мы увидим, в следующей тоже.
И все это может оказаться верным. Ответ, в конце концов, кроется уже в самой постановке вопроса. Если мы задаемся вопросом о последствиях ставки на развитие военно-морской силы Афин, то ответ может быть только один: развитие демократии, расширение и изменение ее социальной базы. Далее, следуя этому методу, мы автоматически превращаем политиков, которые обращались к военно-морской силе и стимулировали таким образом ее развитие, в "вождей" демократии, противопоставляем их всем другим - тем, в особенности, которые обращали внимание на гоплитские ополчения и тому подобное. И это также будет верным, поскольку в конечном смысле и объективно все это действительно способствовало развитию и становлению афинского демократического полиса. Но верным является и то, что в таком случае мы подменяем причину следствием и переносим оценки результатов, последствий событий на сами эти события, которые еще не развили и не реализовали свою имманентную суть.
Действительно, любой политик, что обращался к морю, способствовал в этот период укреплению демократии в Афинах, поскольку он усиливал социально-политическую значимость и престиж занятых на флоте и в его оснащении прослоек афинского гражданства. Объективно он, таким образом, реализовал интересы этих слоев и выступал субъектом демократических тенденций в развитии афинского полиса. Но при этом побуждающие причины, даже с чисто политическими включительно, могли для него быть совсем другими, даже кардинально противоположными интересам демократии. Для нас, собственно говоря, существенным является обращение Мильтиада к морскому флоту уже само по себе. Нам оно кажется характерным признаком времени, когда Греция вообще и Афины в особенности переросли сравнительно ограниченные рамки внутренних, региональных конфликтов и вступили в более тесный контакт с миром внешним, "варварским", что стало одним из самых основных побудительных факторов обращения к морской силы. Даже в Спарте, с ее традиционной ставкой на сухопутное войско, наблюдается усиление роли наварха. Для Афин же это стало определяющей тенденцией в развитии (Arist. Pol. 1327 a 40 sqq.).
Из всего сказанного выше вытекает и более общий, но наиболее существенный для нас вывод: обращение к морю, которое составляло суть морской программы Фемистокла, было логичным шагом, который вытекал из всего предыдущего развития Афин; приостановление морских приготовлений перед нашествием персов было именно результатом роста непосредственной угрозы этого нашествия, природным стремлением мобилизовать силы для противодействия на суше; но уж никак не только результатом победы "аристократической сухопутной партии" над "демократической морской".
Любые военно-политические преобразования проявляются в первую очередь преобразованиями именно "военными", а уже потом - $1политическими". Это означает, что их целью является именно конкретный, непосредственный результат - решение актуальных для полиса (в данном случае) задач, но отнюдь не политические преобразования, которые, как правило, оказываются вторичными результатами, или же более отдаленными последствиями первичного, сугубо прагматичного решения. Проявление этого следствия (а тем более его осознание) неизбежно и является лишь вопросом времени. их взаимосвязь может быть понимаемой в значительной степени как соотношение "причины и следствия": причина обусловливает следствие, но с устранением причины следствие приобретает самостоятельное существование, приобретая постепенно и другое значение, в нашем случае - усиливается политический аспект проблемы, то есть объективно-демократическая сущность. Именно полным использованием и четким осознанием его и объясняются нападки более поздних авторов (Платон, Аристотель) на само это мероприятие и упреки его инициаторам, в первую очередь Фемистоклу, как и более определенная - ("демократическая") политическая оценка, чем это допускал сам характер периода.
Это, однако, не означает полного отрицания противопоставления демократических и аристократических тенденций в развитии полиса. Можно с определенными оговорками предположить, что наиболее активную поддержку планам морских приготовлений проявляли гражданские круги, которые, во-первых, были связаны с морской торговлей, во-вторых, - со снаряжением флота и, в-третьих, - с его комплектованием. Все же отметим, что основная линия борьбы проходила между сторонниками активной внешнеполитической позиции (в том числе и в отношении Персии) и ее противниками (в том числе, а возможно и в первую очередь, проперсидски настроенными элементами).
Идея "обращения к морю", однако, не исчезла полностью даже с победой при Марафоне. Несмотря на торжество гоплитов, чего отрицать нет никакого резона, у Афин оставались проблемы с Эгиной, а возможно и со Спартой. Во всяком случае, память о неприятностях со стороны моря для Афин была не столь уж и давней. Возможно, именно стремлением обезопасить себя со стороны моря, создать форпост на островах, укрепить свое могущество на море а не только тираническими или вымогательскими побуждениями Мильтиада и объясняется его экспедиция против островов? В таком случае эти шаги Мильтиада в определенной мере могут быть поняты как предвозвещение будущей политики Аристида по созданию Первого Афинского морского союза. Однако подобная трактовка этого вопроса вряд ли может быть однозначной и вполне убедительной для всех, кто занимается этой проблемой. Для нас важно, в данном случае, констатировать сам факт обращения Мильтиада к морю, что удостоверяет актуальность для Афин самой этой идеи вообще.
В контексте этих рассуждений неудача Мильтиада и процесс против него означают не только автоматическое усиление всех других политиков вообще, что само по себе достоверно, но и определенную дискредитацию морской программы: поражение мало способствует популярности средств, находящихся в ее основе. "Когда Мильтиад из Пароса вернулся в Афины, там поднялась страшная буча против него как со стороны афинян, так и со стороны других, но прежде всего со стороны Ксантиппа, Арифронового сына, который выдал Мильтиада народу, чтобы тот осудил его на смерть по обвинению в том, что Мильтиад обманул народ. Мильтиад хотя и присутствовал на суде, не оправдывался сам (он не имел возможности это делать, потому что в его бедре началась гангрена), но пока он лежал там на носилках, его оправдывали его друзья, ссылаясь на битву при Марафоне и получения Лемноса, что он завоевал Лемнос и этим наказал пеласгов, и передал остров афинянам. Однако народ стал на его сторону и освободил его от осуждения на смерть, но наложил на него штраф в пятьдесят талантов за его преступный поступок. Потом его бедро омертвело и от гангрены Мильтиад умер, а пятьдесят талантов выплатил его сын Кимон" (Hdt. VI. 136). Показательно все же, что за Мильтиада вступились какие-то "друзья". Кто это был? Фемистокл? Аристид? Учитывая наши размышления, такая возможность не кажется слишком невероятной. Более определенный ответ вряд ли уместен. Хотя соображений как "за" так и "против" можно привести множество. Вообще, для нас это не так уж и важно. Учитывая сложность взаимоотношений Фемистокла и Мильтиада, догадки можно выстраивать какие угодно. И об этом - в надлежащем месте. Тут же отмечается, что Марафон и экспедиция Мильтиада до известной степени сделали политическую ситуацию более определенной.
Победа при Марафоне, роль в ней гоплитов, укрепили позиции гоплитской демократии. Демократизации, очевидно, способствовал неминуемый приток в Афины сельского населения Аттики, который не мог не наблюдаться в момент военной угрозы и мобилизации сил полиса на ее устранения.
Концентрация граждан в Афинах способствовала их активизации и усилению роли экклесии. Можно высказать предположение и об усилении роли других демократических институтов в Афинах: гелиеи, Буле, стратегии. Применительно к последней это может быть проиллюстрировано известным эпизодом при Марафоне, когда коллегия стратегов получила преимущество над положением архонта-полемарха. Кроме того, это справедливо, особо учитывая взаимосвязь между экклесией как чисто демократическим органом по своей природе и, несмотря на все предостережения, стратегией; - использование стратегов, их полномочия ния находились в ведении непосредственно экклесии.
Можно также предположить, что активизация экклесии предусматривает и активизацию политической борьбы, причем результат ее при отсутствии каких-либо существенных внешних обстоятельств по необходимости должен складываться в пользу демократических сил, вернее - в пользу политиков, которые строят свои выступления с учетом интересов широких кругов демоса. Это, кажется, понимал уже Аристотель, который признаком перехода от одной формы демократии к другой считал участие широких слоев демоса в управлении - в народных собрании и суде (Arist. Pol. IV. 1292 b 24 - 1293 a 14). Впрочем, это в значительной степени зависит от состава экклесии, ее, таким образом, настроения, а значит - возможны разные варианты.
И все-таки, на наш взгляд, определяющим настроением экклесии было стремление к демократизации, которое усиливалось по мере развития товарно-денежных отношений в Афинах, экономического развития в целом, что способствовало экономической эмансипации свободного производителя. Одним словом, в основе этого настроя, находились объективные тенденции общественно-экономического развития Афин, что позволяет говорить о закономерности самого процесса демократизации этого полиса.
С усилением роли и активности экклесии неизбежно возрастала роль и таких своеобразных, но существенных явлений, как политическая агитация, демагогия, что в значительной степени зависело и от влиятельности популярного политика. В отношении политических лидеров положение вряд ли существенно изменилось по сравнению с предыдущим десятилетием. Политические вожди и демагоги, как и ранее, происходили из аристократических родов. Вместе с тем, активизация роли экклесии предусматривала большую их независимость от различных политических сил, в том числе и от влияния родовых связей. Таким образом, ставка на демократически ориентированную экклесию, которая все больше усиливалась, предусматривала более тесное переплетение интересов влиятельных политиков с интересами демократии, возможность реализации их амбициозных замыслов главным образом в служении "государственному демосу". Отсюда становится понятной и само аристократическое качество демократических вождей: чтобы добраться до самых высоких ступеней политической карьеры, максимально удовлетворить свое честолюбие, аристократы вынуждены были сопоставлять свои шаги с интересами демократических кругов афинского полиса.
Однако этот процесс одновременно предусматривал и дальнейшую поляризацию интересов различных слоев гражданского коллектива, отражавших основные тенденции в политическом развитии и сформировавшихся в V веке, после преобразований Клисфена. Основными политическими альтернативами, на наш взгляд, в настоящее время остаются тенденции к дальнейшей демократизации, попыткой сохранить статус-кво, и олигархическая тенденция, которая включала в себя как более частичный случай и стремление к преобладанию аристократии.
Конечно, эти направления могли не только отмечаться соперничеством, но и содержать в себе определенные общие черты и цели, что предполагает также весьма разнообразный состав их субъектов. Вместе с тем, эти тенденции приобретали более четкие формы в процессе усиления демократии, укрепление и расширение ее социальной базы, параллельно с чем проходила и ее дифференциация. Осознание различий в интересах демоса предполагает и более глубокое осознание интересов Демократии в целом, что приводит к более четкому разграничению политических сил, определению позиций политических лидеров, которые претендовали на репрезентацию интересов различных кругов полиса. Можно, очевидно, согласиться с теми исследователями, которые усматривают в экклесии благоприятную среду для формирования демократических партий. Другими словами, экклесия была тем местом, в котором субъекты объективно демократических тенденций отстаивали свои интересы политически, т. е. проявляли себя в качестве "политических партий" этой связи естественным кажется стремление покорить экклесии своему контролю все магистратуры, включая и такие традиции как Совет Ареопага и архонтат. Именно этими обстоятельствами (или по крайней мере этими обстоятельствами также) и была обусловлена реформа архонтата 488/7 г. до Р. Х..
Не вдаваясь в детальный анализ всех тонкостей в проведении этой реформы, ее возможных нюансов, отметим, что в конечном счета она свелась к введение жребия при избрании архонтов, как об этом сообщает Аристотель (Arist. Athen. Pol. 22. 5: "Сразу же следующего года, в архонство Телесина, выбрали жеребьевкой по филам девять архонтов из предварительно определенных демами пятисот кандидатов, тогда [это произошло - В. С.] впервые после тирании").
На наш взгляд, нет достаточных причин сомневаться в демократичности самого процесса жеребьевки, ведь он предусматривал доступ как можно большего числа граждан к исполнению этой магистратуры. Определенные сомнения по этому поводу могли бы возникнуть на той основании, что выборы в экклесию, учитывая имманентно присущий ей демократизм, в принципе должны были бы быть более благоприятными для политиков, которые стоят на "демократической платформе". Но нельзя при этом забывать, что речь идет о переходном периоде от Архаики к Классике, с существенной ролью и влиянием аристократических родов, связей, традиций, которые не могли автоматически исчезнуть вместе с введением Клисфеном территориального деления вместо родового. Совет Ареопага, с пожизненным членством в ней бывших архонтов, представлял собой влиятельную силу, консервировал старые традиции, обычаи и порядки, выступал одним из самых действенных проявлений аристократической тенденции в развитии полиса, даже ее гарантом. Если экклесия все более представляла собой условие реализации демократических субъектов тенденций, их политических интересов, то есть выявление их как "демократической партии", то Совет Ареопага (вместе с традиционными родовыми связями во всей их разнообразной совокупности) представлял собой такое условие (причем, более стабильное, а следовательно и более эффективное) для политической реализации интересов субъектов аристократических тенденций. Поэтому "слепой жребий" (даже при ограниченности количества кандидатов, о чем, собственно говоря, высказываться вполне наверное вряд ли возможно) должен был, в конечном счете, кардинально изменить состав Совета Ареопага, сделав его более разнообразным и учитывая это - менее "аристократичным".
Таким образом, реформа архонтата имела в виду Совет Ареопага даже в большей степени, чем непосредственно должность архонтов. Так, во всяком случае, кажется нам. Реформа архонтата 488/7 г. до Р. Х., таким образом, стало закономерным этапом в развитии процесса демократизации Афин, эволюции афинского полиса, что логично вытекало из характера предшествующего исторического развития.
Такая трактовка реформы не снимает вопроса о ее инициаторе (или инициаторах). Сама по себе догадка об инициативе экклесии ничего не решает, поскольку экклесия только в историософских схемах может быть представлена как нечто абстрактное, на самом же деле, обычно она состоит из реальных людей с весьма широким диапазоном интересов и политических устремлений. То есть и здесь необходимо учитывать факторы как объективные, так и субъективные.
В связи с рассматриваемой темой отметим, что среди многих инициаторов, которым приписывается "авторство" проекта реформы архонтата, фигурирует и Фемистокл. Рассуждения, которые обычно приводят в пользу этого, сводятся к следующему: реформа хорошо согласовывается с направлением программы Фемистокла в целом; Фемистокл предложил реформу с целью устранения политических соперников из Ареопага - кем бы они не были - и тем самым подготовил условия для усиления своего влияния как единоличного лидера, с целью усиления роли стратегии, учитывая внешнеполитические проблемы и чтобы предотвратить концентрацию в Совете Ареопага Алкмеонидов.
В пользу авторства Фемистокла приводят то соображение, что он уже был архонтом и, таким образом, не мог рассчитывать на повторное избрание на эту должность; что для него было бы логичным стремление лишить своих соперников такого эффективного оружия в политической борьбе, которым могла оказаться должность архонтов, и тем самым усилить стратегию, на которую он мог рассчитывать в своей дальнейшей деятельности; и, наконец, что именно реформу 488/7 года имеет в виду Аристотель (Arist. Athen. роl. 25. 5), когда вспоминает об участии Фемистокла в реформе Ареопага наряду с Эфиальтом, то есть в 462/1 г. до Р. Х.; но так как Фемистокл был изгнан остракизмом не позднее 474/3 г., а бегство его выпадает на 471/0 год, то ошибка Аристотеля в этом эпизоде очевидна. Однако, возможно, он при этом совершает ошибку не хронологическую, но историческую, то есть путает реформу 488/7 года с реформой 462/1 г.
Приведем слова Аристотеля полностью: "В течение по крайней мере семнадцати лет после мидийских войн оставался государственный строй под главенством Совета Ареопага, хотя и постепенно клонился к упадку. Когда же сила большинства начала расти, Эфиальт, сын Софонида, которого считали неподкупным и справедливым в государственных делах, став простатом демоса, стал нападать на этот совет. Прежде всего он добился устранения многих из ареопагитов, привлекая их к ответственности за действия, совершенные при выполнении обязанностей. Затем, при архонте Кононе, он отобрал у этого совета все дополнительно приобретенные им права, по которым в ее руках сосредоточивалась охрана государственного строя, и передал их отчасти Совету пятисот, отчасти же народу и судам. Он сделал это при содействии Фемистокла, которому, хоть он и принадлежал к числу ареопагитов, приходилось предстать перед судом по обвинению в медизме. Желая добиться ликвидации этого совета, Фемистокл начал говорить Эфиальту, будто совет собирается его арестовать, ареопагитам же, что укажет некоторых лиц, которые готовят заговор для ликвидации государственного устройства. Приведя избранных членов совета туда, где жил Эфиальт, якобы для того, чтобы показать собрание заговорщиков, он начал оживленно говорить к ним. Как только Эфиальт увидел это, он испугался и в одном хитоне сел к алтаря. Все удивлялись на то, что случилось, и когда после этого собралась Совет пятисот, Эфиальт и Фемистокл выступили там с обвинением против ареопагитов, а затем и в Народных собраниях таким же образом, пока в них [то есть у ареопагитов. - В. С.] не была отнята сила.
Не прибегая к детальному анализу каждого из приведенных аргументов, отметим, что, на наш взгляд, проблема абсолютно точно вообще вряд ли может быть решена без привлечения новых неизвестных нам сегодня источников. Что же касается рассуждений сугубо абстрактных, то версия об инициативе Фемистокла в проведении данной реформы кажется вполне вероятной. Даже больше: из всех возможных инициаторов (Алкмеониды, в особенности Мегакл и Ксантипп, Аристид, сам Телесин, в архонство которого и была эта реформа осуществлена), именно Фемистокл является наиболее вероятной кандидатурой.
Характер дискуссии в целом определяется стремлением каждого исследователя опровергнуть доказательства предыдущего коллеги и выдвинуть свою собственную версию, или, по крайней мере, модифицировать уже имеющуюся. Как часто случается в таких случаях; истина же скорее всего находится где-то посередине. Реформа 488/7 года была обусловлена стечением многих факторов исторического развития, как субъективных, так и объективных. По объективно-демократическому характеру реформы, которая вытекает из общего направления общественно-политического развития Афин, уже говорилось. Что же касается субъективных факторов, то здесь легко можно допустить действительную заинтересованность Фемистокла в дальнейшем расширении морских приготовлений, с которыми было связано начало его политической карьеры, в, таким образом, расширении полномочий и влияния демократических органов (экклесии и Буле), по поручению которых или во всяком случае при условии поддержки которых он начал эти приготовления; так же, как и в изменении характера Ареопага, членом которого он был, учитывая его архонтат 493/2 года; в лишении своих соперников возможности использовать в собственных целях избрания в состав архонтов, на что он сам уже не мог рассчитывать, и в усилении за счет этого политического значения стратегии, на которую он мог рассчитывать в дальнейшем.
Как видим, картина взаимодействия различных факторов оказывается действительно весьма пестрой. Однако "параллелограмм сил", которые его образуют, довольно четко указывает на возможность инициативы в 488/7 году Фемистокла. Априорные рассуждения даже предусматривают если не усиление Фемистокла после 489 года, что может быть спорным, то, во всяком случае, его активизацию. Уже отмечалось, что Марафон вполне мог способствовать развитию его честолюбивых устремлений. Определенная дискредитация морской программы после экспедиции Мильтиада на острова могла поставить его перед выбором: или оставить тот политический курс, под знаком которого прошел первый этап его политической активности, присоединиться к политическим деятелям, которые ратовали за сохранение статус-кво, опираясь при этом на военно-политическую значимость гоплитов (среди них особенно выделялся Аристид, чей архонтат 489 года (Plut. Arist. I. 8) несмотря на всю его дискуссионность (Бэдиэн: Плутарх ошибся, и тут перед нами Аристид, сын Ксенофила, а не Лисимаха; Ср. Plut. Arist. V, 9 = FGrH 228 F44), позволяет именно таким образом определить его политические стремления и симпатии), или же (что более вероятно, принимая во внимание решительный характер Фемистокла, его самолюбие, даже, так сказать, "политическую амбициозность"), продолжить свои начинания.
И, наконец, в пользу активизации Фемистокла уже вполне вероятно говорят остраконы с афинской агоры с его именем, в том числе особенно 191 остракон заранее заготовленный. Учитывая одновременность реформы 488/7 года и серии остракизмов 480-х гг., кажется вероятным их взаимосвязь. Впрочем, существует взаимосвязь главным образом именно между самой реформой и остракизмами. Если реформа может быть понята как следствие, одна из целей политической борьбы, то остракизмы - как ее проявления, ее видимая часть, средство политической борьбы, хотя, конечно, и как самостоятельная, частичная цель также. Ее распространение на конкретные политические фигуры требует осторожности и взвешенности. Очевидно, вопрос в конце концов сводится к тому, правомерно ли действительно делать выводы о политических реалиях периода на основании определенной остракофории. Ответ на него может быть и такой: да, но обязательно с учетом всех, или по крайней мере наиболее вероятных обстоятельств ее проведения. Это означает, что остракизмы 480-х гг. нужно рассматривать в связи с развитием общественно-политической ситуации в Афинах, по крайней мере - со времен Клисфена.
Прежде чем перейти непосредственно к обозначенной проблеме, сделаем оговорку, что связь Фемистокла с проведением остракизмов в Афинах так или иначе рассматривалась в исторической литературе еще до масштабных археологических исследований. Открытие же новых источников, и в особенности - остраконов с именем Фемистокла, привело к тому, что эта идея получила широкое распространение и не менее широкое толкование. При этом, сама проблема распадается на несколько составляющих. Они такие.
Во-первых, был ли Фемистокл инициатором изгнания лишь Аристида, или, может, он является ответственным и за другие остракизмы этого периода? В последнем случае - каковы причины обуславливали его участие в организации этих остракизмов, иначе говоря, каково их политическое направление?
Во-вторых, и в связи с вышесказанным, - в чем заключается суть остракизма, каким временем датируется его появление в Афинах и возможно авторство Фемистокла в его внедрении?
И, наконец, в-третьих, - определение значимости остраконов как источников для изучения политической ситуации в Афинах 480-х лет, места Фемистокла в периоде.
Нет сомнений, что наиболее убедительными являются те выводы, которые подкрепляются максимальным количеством источников, причем источников по возможности разнотипных. С этой точки зрения выгодно отличается остракизм Аристида, который обычно датируется 483/2 г. до Р. Х. Источники (Plut. Arist. VII, XXV; comp. Arist. - Cato; Them. XI; Nep. Arist.; Arist. Athen. pol. 22. 7) вполне вероятно свидетельствуют, что остракизм Аристида стал следствием происков Фемистокла, который, таким образом, укрепил свое положение, устранив из Афин главного соперника и оппонента. Мы еще вернемся к этому событию в дальнейшем, сейчас же только указанием видно, что все эти сведения связывают изгнание Аристида с инициативой Фемистокла. Только Аристотель, рассказывая о строительстве флота Фемистоклом во время архонства Никодема, нейтрально отмечает: "В это время был подвергнут остракизму Аристид, сын Лисимаха". Сюда же можно отнести и свидетельство Геродота (Hdt. VIII. 79) относительно появления Аристида в афинском лагере перед Саламином: характер взаимоотношений Фемистокла с Аристидом на момент встречи, несмотря на некоторые разногласия в освещении ее источниками, что позволяет считать это место из Геродота косвенным свидетельством в пользу других источников.
Таким образом, в исторической традиции на протяжении достаточно длительного времени (по крайней мере с V века. до Р. Х. до II ст. Р. Х.) бытовала мысль относительно ответственности за изгнание Фемистоклом Аристида. У Непота и особенно у Плутарха (Plut. Arist. XXV. 7; comp. Arist. - Cato. II), это изгнание стало результатом поражения в политической борьбе: "...в политической деятельности Аристид потерпел поражение и был подвергнут остракизму сторонниками Фемистокла" и, наконец, у Аристотеля (Arist. Ath. pol. 22. 7), - хотя и не достаточно четко, - что это изгнание товариществовало во времени с принятием морского закона Фемистокла.
Из всего сказанного можно сделать вывод, что остракизм Аристида стал следствием политической борьбы, и в особенности - следствием его противостояния Фемистоклу. Этот остракизм был использован Фемистоклом для устранения своего политического соперника, и таким образом есть основания считать, что остракизм на то время использовался как средство политической борьбы. Это отнюдь не противоречит его сущности у Аристотеля (Arist. Athen. pol. 22. 1-4; Pol. 1284 а 17, 36) и Диодора (Diod. XI), но только приближает нас к реалиям политической ситуации рассматриваемого периода. Более того, с Аристотеля, на наш взгляд, следует, что Фемистокл воспользовался этим оружием для устранения последнего препятствия в осуществлении им своей морской программы.
Вместе с тем, понимание той или иной остракофории только как "сведение счетов" враждующими политиками не может казаться вполне удовлетворительным. Наряду с политическими мотивами при определении "кандидатов" для остракизма неизбежно играли определенную роль и мотивы личные, субъективные, даже, возможно, случайные. Заслуживает в этой связи внимание на известный анекдот с остракизмом Аристида, переданный Плутархом (Plut. Arist. VII), суть которого сводится к тому, что наиболее вероятной жертвой очередной остракофории становился человек, хорошо известный в Аттике, имя которой было у всех на устах.
Очевидно, остракизм лучше всего может быть понятным в контексте общественно-политической борьбы периода. По условиям идентификации конкретных политиков с той или иной социально-политической, или же экономической программой вообще, остракизм означал, в конечном счете, политический выбор народа, определение широкими гражданскими массами основных политических альтернатив.
Таким образом, остракизм Аристида может быть понятным как результат совпадения различных факторов, как субъективного, так и - что является на наш взгляд определяющим - объективного характера, а именно: результатом усиления объективно-демократических тенденций в развитии полиса, связанных с дальнейшей переориентацией Афин "в сторону моря", то есть с продолжением осуществления военно-морского строительства, военно-морской программы Фемистокла.
Все это в том числе означает, что, как и в предыдущий период, объективно-демократическая тенденция в развитии полиса прокладывала себе дорогу через преобразования в военно-политической сфере, то есть через перераспределение роли различных слоев гражданского населения В защите гражданской общины, роли, которая, в конечном итоге, определяла их место в политической организации Афин. Внешнеполитические обстоятельства играли, таким образом, роль своеобразного катализатора общественно-политического развития Аттики этого периода; сказать точнее - напряженная ситуация греко-персидских войн способствовала более полному привлечению гражданского коллектива к делу защиты полиса, стимулировало это привлечение сохранением и усилением враждебного окружения Афин, что в свою очередь стимулировало повышение значимости различных прослоек гражданства, даже наибеднейших из них, фетов (сp. Arist. Pol. 1327 a 41-1327 b 3).
Все это одновременно означает и то, что борьба различных политических тенденций, которая проявлялась в противоборстве их конкретных субъектов, реализовалась на данном этапе в значительной степени, хотя, конечно, и не абсолютно, в борьбе различных военно-политических программ. Это кажется, понимали уже в древности, когда связывали с различными политическими фигурами разные битвы, которые привели к разным последствиям: с Марафоном и Платеями - Мильтиада и Аристида, победу гоплитов, торжество "правильного" полисного устройства (сp. Arist. Pol. 1304 a 25), с Саламином же и Артемисием - Фемистокла, "корабельной черни" и порчу политического устройства (Plato. Gorg. 519 a, 455; Arist. Pol. 1304 a 22; и тому подобное). Несмотря на уже отмеченную категоричность в политической оценке этих мероприятий, их далеко идущие последствия в целом точно подмечены.
Однако под военно-политической программой можно понимать и более широкое понятие, которое содержало в себе и такие элементы, как отношение к активным боевым действиям, стремление к обеспечению мира, определение внешнеполитических ориентиров и союзников, опора на которых могла бы способствовать укреплению как приемлемых ориентиров в полисе, так и собственного положения в полисной жизни. В пользу этого можно привести и разнообразные свидетельства в источниках, в том числе и известную лаконофильскую позицию Кимона (Plut. Cim.), рассуждения Аристотеля о зависимости полисного устройства от влияния в более поздние времена на внутреннюю политику греческих полисов демократических Афин или олигархической Спарты (Arist. Pol. 1307 b 20-25) и тому подобное.
В таком случае, нет ничего невозможного в том, что политическая борьба 480-х годов проявлялось в форме борьбы за определение тех или иных внешнеполитических приоритетов как видимой части глубинных тенденций социально-политического развития Афин. Поддержка экклесией того или иного направления внешней политики и определение средств ее осуществления приводила к усилению конкретных ее выразителей, избранию их на такие ключевые должности как стратегия, а в период, предшествовавший реформе 488/7 г. до Р. Х., - и в архонты, хотя, как это было показано выше, и в пореформенный период оставались определенные возможности для использования архонтата в политических интересах.
Возможно, стремлением к укреплению своего внутренне-политического положения сближением с Персией и объясняется "медизм" Алкмеонидов, их "странное" поведение в 490 г. до Р. Х., по поводу чего дискуссии среди историков не прекращаются еще и сегодня, хотя проблема была поставлена еще Геродотом (Hdt. VI. 121).
Апелляция к внешней силы вообще была широко распространена в эллинском мире, в особенности - в Афинах, со времен, по крайней мере, Писистрата, когда была предпринята попытка опереться на помощь фиванцев, наксосцев и эретрийцев (Arist. Athen. pol. 15.2-3). Это совсем не противоречит преобразованиям Клисфена, как иногда считают, но только развивает уже приведенное мнение Геродота относительно особенностей его борьбы; нет никаких препятствий для переноса подобного заключения и на послеклисфеновскую эпоху. Потесненные на политической арене другими политическими силами, Алкмеониды вполне могли обратить свои взгляды на сравнительно отдаленную, но угрожающе приближавшуюся Персию, тем более если брать во внимание весьма напряженные отношения со Спартой (последняя, к тому же, ставила цель изменить государственный строй Афин, что предполагало в том числе и полное устранение от любой власти Алкмеонидов).
Подобное толкование позиции Алкмеонидов кажется достаточно вероятным. Субъективно стремясь оставаться на позициях демократических установлений времен Клисфена, они вполне могли вести борьбу за укрепление собственного положения в рамках этих установлений. Однако такое стремление своим объективным содержанием выходило за пределы демократического развития и может быть понятным как проявление тенденций к укреплению личного влияния за счет преодоления влияния всех других политических сил, то есть тенденции узко-олигархической так сказать, генократической, которая существовала в то время обычно в форме раннегреческой тирании.
Мы вполне осознаем всю противоречивость приведенных рассуждений, их уязвимость для критики. Однако, во-первых, мы распространяем такую оценку политических устремлений Алкмеонидов не на весь V век, но только на его начало; во-вторых, нам кажется, что лишнее предположение, пусть и ошибочное, при любых обстоятельствах может способствовать лучшему пониманию периода, тем более, когда в результате его опровержения появляются новые аргументы; и, в-третьих, это, обычно, не распространяется на всех Алкмеонидов вообще и в одинаковой степени. Нет нужды повторять, что в это время афинский род уже не всегда выступал солидарно и что среди его представителей могли находиться люди разной политической ориентации. Но вот изменилась так же радикально и традиционная психология Афин? Как и любое традиционное явление по своей сути, она характеризовалась достаточно высокой инерционностью, для преодоления которого требуется значительное время. В этой связи кажется возможным распространение репутации рода в целом (или же значительной его части) на всех его членов, даже если на то нет особых оснований. Вспомним хотя бы репутацию Перикла и его idee fixe в связи с Килоновой скверной Алкмеонидов - событием более отдаленным, хотя, возможно, и более эффектным, учитывая ее сакральный характер. Однако настолько уже действительно Килонова скверна была серьезным обвинением в сравнении с обвинениями в медизме после славной победы при Марафоне? Вопрос и сегодня остается открытым.
Таким образом, Алкмеониды могли выступать в глазах афинян и как влиятельные лица, которые стремятся к укреплению своего положения и пользуются авторитетом у демоса (Ксантипп: Arist. Athen. pol. 22.6), и как проперсидски настроенные, хотя и с совершенно отличными от предательских мотивам, политики (Мегакл: Arist. Athen. pol. 22. 5-6). Это второе обстоятельство ставило их на одну доску с действительными "друзьями тиранов", о которых пишет Аристотель. Все это заодно вполне могло "подвести" их под закон об остракизме, задача которого состояла не просто в борьбе со сторонниками свергнутых тиранов, но с тиранической тенденцией в развитии полиса вообще, - кто бы не выступал в роли ее субъекта.
Но в таком случае мы можем сделать и вывод, что эти остракизмы в значительной степени стали следствием внешнеполитической ориентации их жертв, что остракизм был, таким образом, и выявлением отношения демоса к предлагаемой ими внешнеполитической программе. И, следовательно, это могло одновременно быть и проявлением симпатии к программе диаметрально противоположной. Можно также предположить, что выразителями такой программы в глазах народа были все доблестные марафономахи, в том числе и в первую очередь - стратеги этой кампании, включая Аристида (а возможно - и Фемистокла?). Но наиболее последовательным, как и наиболее конструктивным ее выразителем выступал на данном этапе Фемистокл, с его стремлением к личному усилению через утверждение в экклесии и других демократических органах своих военно-политических мер.
Таким образом, остракизм Алкмеонидов, как и Гиппарха, как и третьего, неизвестного нам "сторонника тиранов" (Arist. Athen. pol. 22. 3), стал подтверждением гражданским коллективом выбора в пользу проектов Фемистокла, - хотя и косвенным, через изгнание действительных или подозреваемых сторонников примирительных настроений по отношению к Персии, как частного случая примирительных настроений в Афинах в отношении их возможных внешнеполитических соперников вообще. И, итак, остракизм стал своеобразным индикатором, отражением и логическим следствием той политической борьбы, которая развернулась в Афинах после Марафона, после поражения морской экспедиции Мильтиада, и которая, очевидно, стала продолжением политической борьбы предыдущего десятилетия.
В пользу такого развития событий свидетельствуют несколько обстоятельств. Первой из них может считаться связь Фемистокла с осуществлением морских приготовлений в Афинах в 490-е годы. Второй - живучесть, актуальность самой идеи морских приготовлений в Афинах, что нашло свой отпечаток в экспедиции Мильтиада против островов, поражение которой с одной стороны, дискредитировала ее в глазах афинян, а с другой - способствовала оживлению политической борьбы за выбор новых внешнеполитических приоритетов и средств их обеспечения; это, в том числе предусматривает и сохранение актуальной для полиса, хотя и не очень привлекательной для широких масс, идеи морских приготовлений, среди сторонников которой своей активностью отличался Фемистокл; возможно именно об этом периоде идет речь у Плутарха (Plut. Them. V), который вкладывает ему в уста слова о зависти к лаврам Мильтиада; В конце концов, в пользу окончательного решения в результате остракизма Аристида судьбы морских приготовлений Фемистокла вполне вероятно говорят некоторые источники, и особенно - Arist. Athen. рои. 22. 8; в этой связи можно предположить, что остракизм Аристида оказался лишь кульминационным моментом длительной борьбы; он окончательно решил судьбу морской программы в целом, завершил длительный этап в ее реализации.
Вместе с тем, кроме априорных рассуждений, в пользу такого течения событий существуют и прямые свидетельства. Имеются в виду остраконы с афинской агоры, которые подтверждают остракизмы Мегакла, Ксантиппа и, возможно, третьего "друга тиранов" и одновременно с очень показательным постоянством воспроизводят имя Фемистокла как кандидата для тех же остракофорий. Таких остраконов с именем Фемистокла насчитывается уже более тысячи, и количество их все возрастает по мере новых раскопок. Из многочисленных выводов, которые обычно делаются на основании их анализа, для нас здесь являются значимыми следующие: среди большого количества остраконов с именем Фемистокла значительная часть может быть отнесена к остракизмам 480-х годов, когда Фемистокл не был изгнан, в том числе - и к остракизму 487 года; целая группа остраконов с именем Фемистокла количеством в 191 экземпляр была сфабрикована одной группой людей, то есть приготовленные заранее для раздачи гражданам перед "черепкованием", но почему-то не розданы.
В пользу справедливости таких рассуждений могут свидетельствовать и археологические данные. Имеются в виду остраконы с именами ведущих политических деятелей периода, обнаруженные в ходе раскопок 1930- 1960-х годов различными экспедициями. Они могут использоваться одновременно и как сугубо статистическое подтверждение известности и влиятельности Фемистокла в 480-е годы, и как отражение действительной политической взаимосвязи между Фемистоклом и Аристидом.
Как справедливо отмечает Е. Подлецкий, из анализа остраконов следует по крайней мере вывод, что Фемистокл статистически был одним из наиболее "популярных" кандидатов для остракизмов течение 480-х гг. Из 1658 черепков, составляющих группу I в обзоре Подлецкого, 568 содержат надписи с именем Фемистокла, то есть примерно третья часть всех остраконов. В группе же II с более 9000, найденных в 1965-1966-х годах в Керамику, на судьбу Фемистокла приходится 1696 остраконов. Как уже отмечалось, ученые пришли к выводу, что эти остраконы относятся к археологическим слоям, которые соответствуют периоду Афин в 480 г.
Не в зависимости от того, какое значение придавать остракизмам, такая широкая репрезентация имени Фемистокла подтверждает вывод о его значимости, популярности и влиятельности в течение 480-х лет - вывод, который вытекает и из других наших источников. Как уже было сказано выше, это в том числе уточняет значение Hdt. VII. 143 о Фемистокле как такого, что только "недавно" попал в состав "первых". Здесь только отметим, что остраконы с именем Фемистокла были найдены в одном слое с тремя остраконами Аристида и выше, чем три другие против Мегакла, сына Гиппократа. На этом основании они датируются 483 г. до Р. Х., то есть годом изгнания Аристида.
Вместе с определением археологических слоев с остальными остраконами как таковых, предшествующих взятию Афин персами в 480 году, этот вывод обычно используется для датировки находок с агоры, то есть группы с 373 черепков. Несмотря на всю приблизительность датировал методом стратификации, он в этом случае кажется приемлемым: выводы, полученные с его помощью, хорошо согласуются с рассмотренными выше сообщениями письменных источников, а также с логикой общественно-политических процессов этого периода. В этой связи особый интерес представляет группа из 191 остракона, найденных на северном склоне Акрополя и опубликованных Оскаром Броннером в 1938 г.По мнению ученого, все они были заготовлены для одной и той же остракофории, выполненные на одинаковом материале (большинство - на донышках киликов, 10 - на донцах скифосов, 26 - на маленьких частях ваз) и ограниченным кругом людей; Броннер идентифицирует все надписи только с 14-ю почерками. Кроме того, по его мнению, они не были использованы по назначению, но выброшены с неизвестной причине. На основании внешней схожести с остраконами с агоры, которые содержали имя Аристида, Броннер даже считает, что они были заготовлены для остракофории 482 года, которым датируется остракизм Аристида. Возможно, это действительно слишком конкретизированные суждения, и остраконы с северного склона Акрополя относятся к какому-то другому году. Для нас, собственно говоря, важен сам факт организации остракофории определенного лица, в данном случае - Фемистокла. Это может подтверждать тезис о росте в тот период роли агитации и демагогии в политической борьбе, то есть в формировании "общественного мнения". Точная идентификация авторов заготовленных остраконов на данном этапе исследования вопроса практически является невыполнимым и любой способ конкретизации по необходимости будет погрешить приблизительностью и абстрактностью.
Таким образом, в наиболее общем виде вывод может сформулирован так: остраконы с именем Фемистокла были заранее заготовлены соперниками или даже врагами Фемистокла с целью нейтрализации его активности как политического лидера. Коннор настаивает на их принадлежности к одному из аристократических "клубов", так называемых "гетерий", которые часто проявляли значительное влияние на политическую жизнь Афин. Несмотря на несколько модернизаторский подход к оценке событий, что проявляется в его постоянном стремлении находить параллели с современной политической борьбой в США, эта гипотеза может оказаться конструктивной. Особенно же в том случае, когда под "гетериями" в те времена понимать более или менее стабильное сообщество самых активных сторонников одного и того же политического курса, возможно, к тому же связанных между собой личной дружбой или родственными связями. Иначе говоря, под "гетериями" можно понимать сообщество наиболее активных выразителей, "субъектов" имеющихся политических тенденций в развитии полиса, то есть наиболее деятельную часть "политических партий" этого периода.
Исходя из сказанного, можно сделать вывод, что приготовление остраконов с именем Фемистокла было делом довольно широкого круга лиц, которые руководствовались политическими мотивами и симпатиями, которые были не согласны с направлением социально 0 политических планов Фемистокла и, к тому же, опасались роста его политической активности в Афинах. Таким образом, группа из 191 остракона Фемистокла вполне соответствует сущности остракизма как оружия в политической борьбе и, одновременно, средства ограничения чрезмерного влияния отдельной личности. Если принять за вероятную датировку этой группы остраконов годом остракофории Аристида, то заманчивой кажется мысль о том, что они были изготовлены соперниками Фемистокла именно для препятствия прохождению в экклесии морского закона. Скорее всего, что это были сторонники Аристида, который выступал за сохранение порядков, которые установились в Афинах после реформ Клисфена, за ориентацию на ополчение гоплитов, отказ от активной морской политики, в особенности - направленной против греческих соседей Афин, в особенности, возможно, - против Эгины. (О жизни Аристида на Эгине см.: Demosth. 26 II, 6).
Однако остраконы сообщают нам и о других "кандидатах" которые, очевидно, были достаточно известными, а, таким образом, и влиятельными в Афинах. В остальных пяти группах коллекции остраконов с агоры, в которых значительный процент составляют остраконы Фемистокла, наблюдается симптоматическое чередование имен - от Алкмеонидов до Аристида. Из всей совокупности имен, которые можно датировать периодом до 460 года, исследователи выделяют достаточно длинный список Алкмеонидов как известных нам по другим источникам, так и неизвестных. Вторым после Фемистокла в списке Мейгса и Льюиса стоит Калликсен, сын Аристонима "Алкмеонид" с 263-мя остраконами. Другой неизвестный Алкмеонид, Гиппократ с Алопеки, "занимает" по количеству остраконов (125) четвертое место. К Алкмеонидам может быть, кажется, отнесен и еще один Гиппократ, сын Анаксилея (Anaxileos), представлен десятью остраконами.
На основании этих данных обычно делается вывод о борьбе в 480-е годы между Фемистоклом и Алкмеонидами, в которой каждая сторона использовала любое доступное ей пропагандистское оружие, как, например, историю со щитом и Килонову скверну против Алкмеонидов. Такая трактовка источников возможно и слишком категорична, но, как мы видели, не противоречит основным реалиям политической борьбы Афин того периода. Собственно говоря, речь шла о влиянии на демос различных политических лидеров, которое реализовалось в поддержке народом (экклесией) той или иной политической программы.
Таким образом, у Алкемеонидов и Фемистокла было достаточно оснований (как политических, так и личных) для политического противоборства вообще, и особенно - после устранения Мильтиада, которое расчистило для других путь к усилению своего влияния. Хотя (судя по статистике археологических источников, а также принимая во внимание предыдущие и последующие перипетии политической борьбы - роль Алкмеонидов в начале V века до Р. Х., роль Фемистокла в принятии морского закона 483/2 года до Р. Х. и др.) и можно, очевидно, говорить о них как о наиболее влиятельных и авторитетных в широких кругах афинского демоса силах, состав выразителей политических альтернатив ими не исчерпывается. Кажется вероятным, что находки остраконов в какой-то степени могут компенсировать умолчания этого периода афинской истории нашими письменными источниками, и имена, которые становятся нам известными, имеют непосредственное отношение к политической борьбе 480-х гг. Во всяком случае, в пользу этого могут свидетельствовать остраконы с именами лиц, которых мы встречаем на страницах Геродота, Аристотеля и Плутарха в прямой связи с теми или иными фактами биографии Фемистокла: Аброних, сын Лисикла (Hdt. VIII. 21; Thuc. I. 91. 3), Мелантий, афинянин, начальник кораблей, который помогал восставшим против персидского владычества ионийцам (Hdt. V. 65), Мнесифил, который в античных источниках считается наставником Фемистокла.
Эти совпадения являются весьма существенными. Они позволяют, кроме всего другой, довольно серьезно относиться как к свидетельству письменных источников относительно описываемых событий, так и до самых остраконов и, таким образом, эти совпадения могут служить аргументом для принятия заключения о борьбе между Фемистоклом и Аристидом как определяющей для всего 483/2 г. до Р. Х., о борьбе, которая, возможно, стала кульминационным моментом для всего их противоборства, которое началось несколько раньше.
Из этого, в том числе, следует, что остраконы могут рассматриваться как достаточно надежные источники для реконструкции событий, о которых мало, вскользь, или же неконкретно упоминают письменные источники. Особое значение, таким образом, приобретает интерпретация источников с Керамика, найденных в течение 1965-1966 годов и выделенных Подлецким во вторую группу.
Уже отмечалось, что из более чем девяти тысяч остраконов 1696 принадлежат Фемистоклу, большинство же, 4647, - Мегаклу, сыну Гиппократа. Несмотря на противоречивость датировки, большинство исследователей считает, что остракони Фемистокла в своей массе относятся до года остракизму Мегакла, то есть - к 487/6 г. до Р. Х. 68, о чем извещает Аристотель (Arist. Athen. pol. 22. 3). В пользу этого очевидно, могут служить три остракони из одной части ободка кратера, на которых написаны имена и Фемистокла, и Мегакла, хотя определенные трудности для такого вывода составляет остракон Кимона, выполненный с части, что почти не вызывает сомнений, того же самого чернофигурного кратера: обычно это служит аргументом для датировки находок 471 г. до Р. Х., то есть годом остракизма самого Фемистокла. Однако более вероятным кажется 486 г. до Р. Х. Что же до упоминания о Кимоне, то оно может быть довольно легко объяснено: слава его отца, Мильтиада, в особенности после опалы последнего, вполне могла ему послужить плохой службой. Это именно тот случай, когда особенно четко проявилось уже отмеченное свойство остракизма, согласно которой в сферу его действия попадали лица, единственной виной которых была их общая известность в Афинах.
И, наконец, Каллий, сын Кратия с 760 остраконами занимает в этом списке третье место. Из них 11 содержат такие эпитеты, как "medos", или "ek medon". Это, а также их соседство с остраконами Мегакла и Фемистокла, дает основания идентифицировать Каллия с третьим остракованным "другом тиранов", о котором, не упоминая его имени, говорит Аристотель (Arist. Athen. роl. 22. б).
В результате полная картина остракизмов следующая: 488/7 - Гиппарх; 437/6 - Мегакл; 486/5 - Каллий; 485/4 - Ксантипп; 484/3 - Аристид. При этом, непременным и статистически весьма "популярным" для остракофорий рассматриваемого периода (по крайней мере - с 487/6 года, года остракизма Мегакла) был Фемистокл.
Из этого легко сделать вывод, что именно борьба между фемистоклом и его соперниками (начиная с "друзей тиранов", Алкмеонидов и завершая Аристидом) была определяющей для политической жизни Афин в 480-х годах; что за своим внешними проявлениями она была борьбой за преобладание среди широких слоев гражданского населения Афин (в особенности - демоса), в полисных институтах (экклесия, Ареопаг, архонтат, стратегия, Буле, тому подобное); средством достижения такого преимущества было принятие или отклонение экклесией политических, и в особенности - внешнеполитических или даже военно-политических программ, или же поддержка оппозиции программ; что по своей глубинной сути эта борьба была отражением и проявлением борьбы между различными тенденциями в развитии полиса, причем, с остракизмом Аристида демократическая тенденция усилилась и нашла свое выражение в принятии морского закона Фемистокла, закона, который на много лет определил характер основных как внутренне-, так и внешнеполитических альтернатив.
Крайний вывод из всего вышесказанного (и в особенности - из анализа различных источников) состоит в том, что за всеми этими остракофориями угадывается фигура Фемистокла, который использовал (или даже специально ввел для достижения своих политических целей) институт остракизма, то есть выступал в роли инициатора и организатора изгнания своих политических соперников. Мы в целом разделяем точку зрения относительно возможности активного использования Фемистоклом остракизмов для достижения своей цели, однако только с учетом изложенных выше соображений. Кроме того, неоправданной, на наш взгляд, является детализация картины политической борьбы этого периода попытки определить союзников Фемистокла в каждом из остракизмов (Аристида - против Мегакла и Ксантиппа; Кимона - против Алкмеонидов и "друзей тиранов" и т. п): при современном состоянии источников это пожалуй, слишком смело, хотя, конечно, сама по себе идея относительно временного союза различных политических сил и деятелей вполне конструктивная.
Что же касается времени введения остракизма, то эта проблема имеет свою значительную историографию. Отметим только, что и после появления публикации и исследований фрагмента византийской рукописи XV века (Codex. Vatic. Gr. 1144), в литературе можно встретить попытки датировки введения остракизма 480-ми годами, точнее - годом его первого использования, и связать его с именем Фемистокла. Отметим также, что, принимая в целом введение остракизма Клисфеном (или же, по крайней мере, во времена Клисфена), - перемена в его механизме (то есть передача функций народному собранию) имела не меньшее значение, чем сам процесс его первоначального введения и представляет собой перемену в конституции Афин; что такую перестройку институтов полиса нельзя отделять от борьбы за внешнеполитическую программу и политику морских вооружений Фемистокла; что, далее, эта перестройка не могла конституироваться сама по себе, но должна была иметь заинтересованного в ней инициатора; и, наконец, что этот инициатор должен был быть уверенным в том, что предложенный им механизм не уничтожит его самого. Учитывая все это, а также активность, популярность" и неуязвимость для остракофорий 480-х гг. Фемистокла, можно прийти к выводу о возможности его инициативы в изменении механизма действия остракизма, хотя, конечно, настаивать этом нет никакой необходимости. Для нас важно уже то, что объективно остракофории 480-х годов расчистили путь морской программе Фемистокла, а остракизм Аристида 483 года знаменовал собой его окончательную победу и успех.
Проведенный в предыдущих параграфах анализ ситуации в Афинах с полной определенностью позволяет нам рассматривать Фемистокла как влиятельного политического деятеля, стремившегося к укреплению своего положения в общественно-политической жизни полиса и опирался в этом на поддержку широких слоев демоса, т. е. на социальную базу молодой афинской демократии. Впервые достигнув сколько-нибудь заметного воздействия на должности архонта-эпонима 493 года и сторонника (а возможно и инициатора) активизации внешнеполитических приготовлений, основой которых стала программа морских вооружений, он, скорее всего, и в дальнейшем выступал за ее продолжение и углубление - на разных этапах, впрочем, с разными успехами. Кульминационным моментом этой политической активности стало принятие морского закона в 483 году, который в источниках рассматривается в связи с остракизмом Аристида.
Вот тот самый общий фон, который хотелось предварительно определить. читы. Однако это только один, так сказать, политический ракурс картины. Другой же, военно - и внешнеполитический контекст морского закона Фемистокла проявляется в том, что источники обычно связывают его проведение с очередным ростом внешней опасности для полиса, которая и способствовала торжеству политики Фемистокла. Имеется в виду война с Эгиной (или с Коркирой по сведению Непота, хотя большинство исследователей принимают первую версию), как непосредственная угроза, и перспектива возобновления прямой конфронтации с Персией.
И, наконец, экономическая основа строительства, то есть нахождение необходимых средств с Лаврийских и Маронейских рудников в связи с ним, с этим поступлением, обычно рассматриваются вопросы о количестве построенных кораблей, о роли Фемистокла в этом строительстве, о соотношении общественных доходов и расходов а также производительности серебряных приисков, об оформлении института триерархии, механизме ее функционирования и тому подобное.
Отметим также, что наиболее полное исследование данной проблемы проведен в работе Лабарба и в многочисленных рецензиях на нее. Кроме того, морской закон Фемистокла - необходимая составляющая часть любого исследования эпохи греко-персидских войн, от общедоступных учебников и специальных работ, включая теми, что уже использовались выше при разработке предыдущих параграфов данной монографии. Вместе с тем, морской закон 483 года - это слава Фемистокла, основа победы в войнах и залог спасения всей Эллады, и поэтому его изучение неразрывно связано со всем комплексом военно-морских приготовлений конца 480-х гг.
Наконец, осуществление морской программы - это и рубеж во всем общественно-политическом развитии полиса, в переориентации его в сторону моря, основа будущей Архе, одно из условий эволюции афинской гражданской общины в направлении ее дальнейшей демократизации.
Источниковедческая база морского закона Фемистокла достаточно солидная. Наиболее существенными при этом является свидетельство Геродота, Аристотеля, Плутарха и Полиэна. Менее четкими, хотя и важными, есть также сообщение Фукидида, Непота, Элия Аристида, Юстина, Либания и Псевдо-Николая из Миры.
Как уже было сказано выше, Геродот (Hdt. VII. 144) сообщает о предложении Фемистокла относительно разделения доходов с Лавриона и относительно строительства на эти средства двухсот триер для войны с Эгиной: "Еще до того, к счастью [! - В. С.], восторжествовало и другое мнение того же Фемистокла: когда у афинян в полисную казну было собрано много денег, поступивших из рудников Лавриона, и когда граждане пожелали разделить их между собой по десять драхм на человека, тогда Фемистокл убедил афинян воздержаться от распределения и построить на эти средства двести кораблей для войны, а именно для войны с Эгиной. Действительно, война, которая тогда вспыхнула, стала спасительной для Эллады в будущем, поскольку она сделала афинян морским народом. Хотя корабли и не были применены для той цели, для которой они были построены, но благодаря этому они были в Элладе наготове, когда в них возникла потребность. В результате афиняне имели уже те корабли, которые были построены раньше. Нужно было построить еще и другие..."
Аристотель (Arist. Athen. pol. 22. 7) - о доходах с Маронеи и про сто триер: "А на третий год, - пишет он, - при архонте Никодеме, были открыты рудники в Маронее и в полисе осталось сбережений на сто талантов от их эксплуатации. Тогда кое-кто советовал разделить эти деньги среди народа, однако Фемистокл не допустил этого. Он не говорил, на что думает употребить эти деньги, но предлагал дать взаймы ста самым богатым из афинян, каждому по одному таланту, а затем, если их использование будет одобрено, расход принять на счет полиса, в противном же случае взыскать эти деньги с тех, кто их получил в заем. Получив деньги на таких условиях, он распорядился построить сто триер, на которых афиняне боролись с варварами при Саламине. В это время был подвергнут остракизму Аристид, сын Лисимаха".
Плутарх (Plut. Them. IV. 1-3) также сообщает об инициативе Фемистокла относительно прекращения распределения доходов от эксплуатации вновь открытых рудников в Лаврионе под предлогом войны с Эгиной. "Поскольку у афинян был обычай делить между собой доходы с серебряную рудников в Лаврионе, Фемистокл прежде всего решился сам выступить в экклесии с предложением прекратить такой дележ, а на эти деньги построить триеры для войны с Эгиной. Эта война в Элладе была тогда в полном разгаре: Эгина благодаря своему сильному флоту господствовала над морем. Тем легче было уговорить Фемистокловых сограждан, не запугивая их ни Дарием, ни персами (они были далеко и не было твердых оснований бояться их нашествия); но именно он вовремя использовал соперничество и гнев политов против Эгины для подготовки к войне с Персией: на эти деньги было построено сто триер, которые сражались с Ксерксом...".
Похожее находим и у Полиэна, где вся эта история подается как пример стратегемы Фемистокла. В нем также говорится о ста триерах, построенных на средства от разработки серебряных рудников под предлогом подготовки к войне с Эгиной, однако не указывается название этих шахт и не определяется место их расположения: "Во время войны с Эгиной, - рассказывает Полиэн (Polyaen. 1. 30. 6) - когда афиняне намеревались поделить между собой доходы с серебряных рудников, сто талантов, Фемистокл, помешав этом, убедил дать ста самым богатым гражданам каждому по таланту. И если это будет способствовать благу, то чтобы расходы были отнесены на счет полиса, а если нет - то чтобы они их вернули. Так и решили. Эти же, которые получили заем, каждый построил по одной триере, хорошей и быстрой. Афиняне же с удовольствием получили новый флот, и не только против эгинцев использовали эти триеры, но и против персов".
Фукидид (Thuc. I. 14. 1-3) связывает сто триер, которые были построены по предложению Фемистокла на средства, полученные от разработки вновь открытых рудников в Лаврионе, с войной против Керкиры: "Вот такие были самые значительные морские силы. Хотя флоты эти и образовались через много поколений после Троянской войны, однако, как и в то время они имели мало триер, состоя все еще из пятидесятивесельных судов и длинных кораблей. Незадолго до мидийских войн и до смерти Дария, который был царем персов после Камбиса, появилось очень много триер у тиранов Сицилии и у керкирян. Такими были значительные флоты в Элладе в последние времена перед походом Ксеркса. Эгинцы же и афиняне, а также некоторые другие эллины, имели в своем распоряжении небольшие корабли, в основном пятидесятивесельные. Триеры появились у афинян значительно позже, с того времени, как Фемистокл убедил их во время войны с эгинцами и в связи с угрозой вторжения персидского царя построить корабли, на которых они впоследствии и вели морскую битву; но эти корабли еще не были вполне палубными".
Корнелий Непот (Nep. Them. II. 1-3) связывает сооружение кораблей по предложению Фемистокла с войной не против Эгины, а против Коркиры.
Primus autem gradus fuit capessendae rei publicae bello Corcyraeo, ad quod gerendum praetor a populo factus non solum praesenti bello, sed etiam reliquo tempore ferociorem reddidit civitatem. Nam cum pecunia publica quae ex metallis redibat largitione magistratuum quotannis internet, ille persuasit populo ut ea pecunia classis centum navium aedificaretur. Qua celeriter effecta primum Corcyraeos fregit, deinde maritimos praedones consectando mare tutum reddidit. In quo cum divitiis ornavit, turn etiam peritissimos belli navalis fecit Atheniensis. Id quantae saluti fuerit universae Graeciae, bello cognitum est Persico. Nam cum Xerxes et mari et terra bellum universae inferret Europae, cum tantis copiis eam invasit quantas neque ante nec postea habuit quisquam.
Элий Аристид (Aristid. 46. 187) сообщает: когда полис получил много денег от разработки серебряных рудников и их собирались разделить среди всех афинских граждан, один только Фемистокл решился возражать и убедил построить на эти средства корабли, якобы для войны с Эгиной, которая тогда велась, на самом же деле предвидя, что битва при Марафоне - это не конец, но начало больших будущих сражений.
Юстин (II. 12) говорит о том, что афиняне соорудили двести кораблей после Марафонской битвы, поскольку Фемистокл убедил их, что эта победа значит для персов не конец, но причину для большей войны.
Либаний (Declamationes. 9.38) в своей фиктивной речи Неокла после Саламина, в которой тот пытается примириться со своим сыном Фемистоклом, вспоминает и об убеждениях им афинян отказаться от раздела денег с Лавриона и соорудить взамен корабли. При ответе же Фемистокла (Ibid. 10. 27) Либаний вкладывает в его уста признания в стремлении стать равным Мильтиаду и в сооружении для афинян ста триер.
И наконец, Псевдо-Николай из Миры (Progymnasmata 8. 7) в "Похвале Фемистоклу" говорит о том, что афиняне не знали морского дела, а он первый ввел эту науку и убедил позаботиться о море. В то время, как афиняне произвольно распределяли государственные средства среди граждан, он убедил их построить на эти деньги триеры. С ними афиняне и победили островитян и эгинцев. Несмотря на такие расхождения в сообщениях источников (что вполне понятно, с точки зрения на разницу в жанрах, задачах и датировке), можно выделить и нечто общее.
Во-первых, как уже отмечалось, принятию решения о строительстве кораблей предшествовало определенное сопротивление среди афинян: Геродот упоминает об "убеждении" Фемистоклом афинян, кроме того, весь контекст главы, кажется, содержит определенный намек на противодействие; Аристотель с полной уверенностью говорит о наличии и других предложений относительно доходов, связывая с принятием совета Фемистокла остракизм Аристида; Плутарх также отзывается о предложении Фемистокла как о проявлении смелости - здесь может иметься в виду и наличие других мыслей, причем, очевидно, весьма популярных в народе (в экклесии); Полиэн приводит этот проект Фемистокла как образец стратагемы, подчеркивая, что ее проведение "удалось" и что Фемистокл "стал на пути" первоначального решения афинян; подобные высказывания и у Фукидида: Фемистокл убедил афинян принять его план; менее определенны показания Либания и Псевдо-Николая из Миры, хотя у первого также встречается глагол "убеждать" (peitho) в связи с предложением Фемистокла отказаться от раздела поступлений с Лавриона. Можно было бы, конечно, акцентировать внимание на расхождениях в показаниях источников, что, безусловно, важно и что обычно делается в источниковедческих штудиях. Однако в данном случае более существенной кажется сходство в принципе между различными, как по датировке (начиная с Геродота и заканчивая Либанием), так и по жанру (строгий исторический рассказ Фукидида и заранее сконструированная "Eloge" Псевдо-Николая), источниками.
Во-вторых, решение относительно строительства кораблей было принято под предлогом (или для) войны с Эгиной (или с Керкирой или Коркирой), в то время разгорелась с новой силой: Геродот, Плутарх, Полиэн, Фукидид, Непот и очень неясно - Псевдо-Николай. В этой связи отметим и более общий вывод: в источниках грустно звучит традиция, которая связывает принятие морского закона Фемистокла с локальной войной вообще - будь то война с Эгиной, с Керкирой (Коркирой). Именно война, согласно традиции, стала непосредственным поводом для принятия экклесией проекта Фемистокла. Заметно также определенное противопоставление локальной войны в Элладе войне с Персией; чувствуется и осознание альтернатив: или Фемистокл использовал войну с Эгиной для осуществления своего проекта, направленного против Персии, что удостоверяет его необыкновенную прозорливость (Plut. Them. IV. I-III; Aristid. 46.187), или же, как об этом рассказывает Фукидид, морской закон был принят тогда как учитывая войну с Эгиной, так и "с оглядкой на угрозу персидского царя", причем эта последняя не составляла никакой тайны для афинян; во время войны с Эгиной (Геродот) или Коркирой (Непот), без непосредственной связи с персидской угрозой, осознанной позднее; или же именно в предвидении будущей войны с Персией, как у Юстина; в конце концов, у Аристотеля и Полиэна этот проект рассматривается как результат хитростей Фемистокла, который не называет цели передачи денег самым богатым гражданам вообще - сообщение Полиэна при этом имеет определенное сходство с Геродотом и Непотом, поскольку и у него флот, созданный во время (имеется в виду - для?) войны с Эгиной, послужил делу отражения персидских военно-морских сил. Наиболее общей тенденцией этих сообщений есть тенденция к выведению определенной связи между строительством флота в 483 году именно с локальной войной, - как с непосредственной и актуальной его причиной.
В-третьих, большинство источников связывает строительство кораблей Фемистокла с доходами, которые поступали от эксплуатации рудников: Геродот, Аристотель, Плутарх, Полиэн, Непот, Либаний и Аристид. В то время, как Геродот, Плутарх и Либаний говорят о серебряных рудниках в Лаврионе, Аристотель упоминает о новооткрытых приисках в Маронее. Что же касается Полиэна, Элия Аристида и Корнелия Непота, то они сообщают о копях вообще, не называя местности, в которой они находились. Сюда же можно отнести и место из Псевдо-Николая, который говорит о распределении полисных средств, но не называет источников их поступления.
Наконец, в-четвертых, - это статистика, то есть сообщение о количестве построенных кораблей: Геродот и Юстин говорят о 200; Аристотель, Плутарх, Полиэн, Непот, Либаний - о 100; Фукидид и Псевдо-Николай вообще ничего не говорят о количестве. Стоит также отметить, что Плутарх в другом месте (Plut. Cim. 12) вспоминает про двести триер Фемистокла, что приближает его к первой группе источников.
Таким образом, весь предыдущий ход исследования вполне соотносится с первыми двумя отмеченными положениями. Фемистокл в 490-е, и особенно - в 480-е годы, которые закончились остракизмом Аристида, был достаточно политически активным и вывод относительно проведения им морского закона в результате политической борьбы, преодоления сопротивления его противников позволяет наполнить реальным содержанием эту политическую активность. То же, что принятие морского закона Фемистокла источники связывают с войной, которая шла в Элладе, то оно вполне согласуется с тезисом о взаимосвязи внутренней и внешней политики, о невозможности отрыва внутриполитические преобразования от внешних условий, о том, что греко-персидские войны стали важным фактором (или даже катализатором) эволюции афинского полиса.
Наиболее приемлемой кажется идентификация этой войны с войной против Эгины, которая упоминается в большинстве источников (у Геродота, Плутарха, Аристида и Фукидида) и в современных исследованиях; Причем, с этой войной связывается активизация политической борьбы в Афинах 480-х гг. вообще, реформа 487/6 года и серия остракизмов.
На наш взгляд, такая конкретизация внешнеполитического воздействия на указанные процессы в Афинах сама по себе вполне вероятна и не может вызвать возражений по существу. Она не противоречит и нарисованной выше картине политической борьбы. Однако абсолютизация такого воздействия является недопустимой. Даже больше, хоть сколько-нибудь точное определение степени его эффективности зависит от точности датировки, которая кажется весьма проблематичной, даже с учетом современных исследований по этому вопросу. Очевидно, более уместно в этой ситуации будет говорить о влиянии внешнеполитических обстоятельств именно на проведение морского закона Фемистокла, на что недвусмысленно указывают источники. Можно выразить предположение, что необходимость морских вооружений наиболее четко была осознана в Афинах конкретно в связи с упомянутой войной, в тот, возможно неудачный для Афин, его период. Эту войну можно себе представить как последнюю каплю, которая склонила чашу весов в пользу предложения Фемистокла. Результатом стало одобрение предложенного проекта морского закона и изгнание его противника, Аристида, который выступал сторонником традиционной политики ставки на гоплитов, а к тому же, как уже отмечалось, был, возможно, связан узами гостеприимства с Эгиной.
Однако признание за этой войной такой роли отнюдь не означает автоматического отрицания понимания в Афинах персидской угрозы после Марафона. Отражением подобного понимания, кроме уже упомянутых реплик относительно предвидения Фемистокла, могло быть и распространение в Афинах после Марафона обвинений в "медизме", которые зацепили не только Алкмеонидов, о чем рассказывает Геродот, но и других лиц, как это следует из надписей на некоторых остраконах. Тем более неприемлемым кажется чрезмерный скептицизм относительно возможности предсказания конфронтации с Персией отдельными политическими индивидами, в том числе - Фемистоклом. Фукидид, почти современник описываемых событий, вполне вероятно говорит об антиперсидской направленность приготовлений Фемистокла. Геродот, хотя и не говорит прямо про Персию как повод для принятия закона, но и не дает оснований для категорического отрицания такой возможности. Кроме того, сама невероятность догадки Фемистокла кажется слишком преувеличенной в критических исследованиях: по справедливым замечаниям Бенгтсона, укрепления полиса и строительство военного флота на средства из рудников, - как необходимое условие для противостояния Персии, - это идея отнюдь не оригинальная, но такая, что возникла и была осуществлена значительно раньше, еще в 490-е годы на Фасосе, именно как комплекс оборонительных мероприятий против Персии (Hdt. VI. 46).
Таким образом, можно согласиться с мнением тех исследователей, которые считают, что необходимость флота была осознана афинянами в результате всего предыдущего хода борьбы с персами. На поддержку этого соображения, наряду с обычно упоминаемыми морскими походами персидского флота к берегам Аттики (Hdt. VI. 116, ср. Hdt. V. 36. 2), можно привести и весьма симптоматичные слова Артабана, которые вкладывает в его уста Геродот (Hdt. VII. 10): "Если они... одержат победу в морской битве, а затем поплывут до Геллеспонта и разрушат мосты, тогда, царь, твое положение станет опасным". Даже при всей очевидности конструирования речей у Геродота, это место кажется характерным для подкрепления тезиса об осознании как греками, так и персами значения флота в условиях возможной прямой конфронтации.
Можно было бы привести и другие аргументы в пользу возможной предсказуемости возобновления военных действий с Персией. Для того, чтобы не выходить за пределы рассматриваемой темы, ограничимся уже приведенным: для принятия этого тезиса достаточно, а для тех, кто сомневается, несколько новых аргументов вряд ли что-то существенно изменят. Собственно говоря, здесь важно подчеркнуть, что разногласия в системах аргументации для проведения морского закона, которые проступают в источниках, вовсе не предполагают действительного противопоставления в традиции войны с Эгиной ожидаемым действиям против Персии: источники лишь разграничивают непосредственный повод, который стал последним аргументом в пользу плана Фемистокла, и именно явление, то есть афинский флот, благодаря которому Греция сумела преодолеть персидское нашествие. Отсюда и определенная видимость противопоставления, однако это, на наш взгляд, всего лишь видимость, которая не меняет сути вопроса.
Как уже отмечалось, такая реконструкция событий кажется оправданной по двум причинам: она наполняет реальным общественно-политическим содержанием известную нам из разных источников борьбу и позволяет увидеть принятие морского закона в ретроспективе. В таком случае морская программа не "зависает в воздухе", не выступает как что-то случайное и необязательное, то, что возникало в результате лишь минутного озарения Фемистокла и благодаря случайному открытию среброносной жилы в Лаврионе, но является закономерным результатом длительной политической борьбы, через которую решались основные противоречия в развитии афинского полиса. Прибыли с Лавриона выступают, таким образом не как deus ex machina, который своим появлением создал совершенно новое явление во всем организме полиса, но как экономическое условие, возможно в значительной мере и случайное, но несомненно ожидаемая, возможно разыскиваемое и безусловно такое, что органично вписывалось в общее направление общественно-экономического развития полиса, - то есть как экономическое условие реализации идеи, которая уже давно созрела и пробивала себе дорогу в борьбе различных политических альтернатив.
По поводу этого экономического условия, то есть источников финансирования морской программы Фемистокла, существуют дискуссии, основные моменты которой заложены уже в свидетельствах античных авторов. Не вызывает сомнений, пожалуй, единственный факт, а именно: строительство флота на доходы от среброносных рудников, о которых говорится в большинстве источников: у Геродота, Аристотеля, Плутарха, Полиэна, Либания, Непота, Аристида. Трудности заключаются в локализации этих рудников, в определении соотношении Лавриона (Геродот, Плутарх, Либаний) и Маронеи (Аристотель). Наиболее убедительным представляется определение Маронеи как местности в пределах Лавриона, при этом по Аристотелю признается стремление к более точной локализации источников доходов. Во всяком случае, трудно себе представить, что Аристотель, проживая в Афинах, по неосведомленности вспомнил ошибочное название района рудников. Куда более вероятным кажется, что он лучше других знал топографию Аттики, для него естественной была более точная локализация новооткрытой среброносной жилы на территории великого района Лаврийских рудников. Что же касается разрешения локализации Маронеи и Лавриона на основании реестра поступлений с рудников, опубликованного Н. Кросби, на основании которого делает свои выводы Лабар, то, как показал Лауффер, такая трактовка вряд ли правомерна: анализ источников, в том числе и филологический, дает основания говорить скорее об одном районе, который вмещал в своих границах и Лаврион, и Маронею. Как бы там ни было, суть предложения Фемистокла сводилась к отказу от распределения доходов с рудников и к строительству на эти средства новых триер. Возможно, сам Фемистокл имел какое-то отношение к этим рудникам: по некоторым предположениям, фреаррийский дем локализуется в районе Лавриона, что могло до некоторой степени облегчить принятие его предложения.
Даже больше, возможно именно предложение Фемистокла относительно разделения новых прибылей стала непосредственной причиной вражды между Фемистоклом и Аристидом (Hdt. VIII. 79), которая закончилась остракизмом последнего (Arist. Athen. pol. 22.7). Такая догадка казалась бы убедительнее в случае более раннего поступления в Афины этих, новых для политов, прибылей. Однако имеющиеся источники не дают никаких оснований для принятия такой версии. Впрочем, если учесть, что в Лаврионе серебро добывалось еще с микенских времен и что какая-то его доля могла вполне не использоваться (возможно, именно так нужно понимать Hdt. VII. 144, что у афинян в то время накопилось много денег?), то можно еще больше конкретизировать содержание политических усилий Фемистокла, а именно: Фемистокл стремился добиться строительства флота Афин за общественный счет средств, получаемых с рудников Лавриона. Конечно, это лишь догадка, не подкрепленная фактами. Настаивать на ее историчности нет необходимости. Но как одна из версий она вполне может быть здесь представлена.
Спорным в морском законе Фемистокла является и вопрос распределения доходов среди граждан, его механизма и суммы, предусмотренной для таких распределений, а также и ряд других подобных вопросов. И в этом случае наиболее обстоятельной является работа Лабарба, в особенности вторая глава первой ее части, непосредственно посвящена анализу этого распределения. Для нас сегодня важным кажется догадка Лабарба относительно распределения денег только среди мужского населения, старше 16 лет - она, конечно, не может вызывать возражений в принципе.
Среди различных точек зрения относительно сущности этого распределения, кажется наиболее вероятным взгляд на него как на обычай, который по своей природе достигает родовых принципов. Возможно, этим объясняется оценка в источниках предложения Фемистокла как мужественного поступка человека, который осмелился выступить против решения народа (Plut. Them. IV. 1): нарушение устоявшейся традиции вполне могло быть расценено как посягательство на общепринятые полисные нормы. Отказ от распределения, таким образом, предусматривал победу интересов полиса над интересами частного лица. Это еще раз, между прочим, свидетельствует в пользу осознания угрозы внешней опасности - политические и стратегические моменты начинают приниматься во внимание больше, чем моменты социальные.
Симптоматично, что один из традиционных аргументов в пользу определения политической позиции Фемистокла как "демократа" сводится к тому, что в строительстве флота заинтересован прежде всего афинский демос, включительно с фетами, которые и составляют значительную долю социальной базы преобразований Фемистокла. В противовес ему обычно приводится мнение относительно опоры Фемистокла на "средние", "торгово-промышленные круги" в Афинах, которые были заинтересованы в расширении торговли или даже в поисках новых рынков сбыта, из-за тревоги вследствие угрозы поставкам хлеба из Северного Причерноморья после захвата персами проливов населению Афин, в первую очередь демосу, и тому подобное.
Исследование социальной базы политических движений и процессов античных времен, в том числе в Афинах, является безусловно актуальным для современной историографии. Без такого исследования невозможно правильно понять сущность тогдашних процессов, альтернатив общественно-политического развития. При этом особенно важным сдается учет диалектичности процессов, а следовательно, и сложность, противоречивость социальной базы, на которой они основывались.
В данном случае, эта диалектичность проявлялась в том, что, несмотря на демократическую сущность самой программы морских вооружений, именно беднейшие круги демоса, в том числе и феты, оказывались наиболее пострадавшими: отказ от распределения имеющихся средств непосредственно угрожала их интересам, ухудшала и без того трудное экономическое положение. Кроме иллюзорной выгоды в будущем от службы на вновь построенных триерах, они не получали ничего. Можно было бы, конечно, высказать предположение, что они получат определенные выгоды от расширения сети общественных работ в Афинах: как известно, такие работы составляли важное условие демократического полиса во времена Перикла. Однако мы не знаем, какой была организация общественных работ в рассматриваемый период, насколько в них были заинтересованы самые бедные граждане. Если они и были заинтересованы в них - то скорее всего только косвенно, теряли же в результате отказа от распределения - немедленно и непосредственно.
Можно, таким образом, высказать предположение, что беднейшие слои демоса не были наиболее заинтересованными лицами в принятии морского закона Фемистокла и не могли, следовательно, составлять основу его социальной базы.
Очевидно, еще менее заинтересованными были в нем граждане, для которых сельское хозяйство было важнейшим, а тем более единственным источником существования для них морские приготовления означали не только потерю реальной выгоды, но и опасности оставления на произвол судьбы (по мере переноса акцента на морскую оборону) отдаленных аграрных районов Аттики. Впрочем, как это было показано выше, среди них должна наблюдаться определенная дифференциация: жители береговых районов, страдавших во время высадки морских десантов, были заинтересованы в обеспечении охраны морских границ. Однако основная масса, еще раз повторимся, была мало заинтересована в принятии морской программы.
Кто же тогда голосовал в народном собрании за предложение Фемистокла? Наиболее заинтересованными в его принятии были, очевидно, граждане, чьи интересы связаны с ремеслом и торговлей, сооружением кораблей - то есть городское население Афин, субъекты городской тенденции в развитии полиса, о которой говорится в уже упоминавшихся работах Г. А. Кошеленко. Немецкий исследователь Е. Клюве в своих статьях отмечает, что именно они главным образом влияли на работу экклесии. Очевидно, благодаря их поддержке в значительной степени и удалось провести проект Фемистокла. Это, как кажется, вполне конструктивный тезис, который учитывает особенности общественно-экономического развития Афин на рубеже VI-V вв. до Р. Х. и предполагает определенное влияние общественно-экономических факторов на политическое развитие периода. Фемистокл, в таком случае, со своим проектом морского закона и, шире, морской программы может быть понятен в том числе и как выразитель, как субъект существующих тенденций развития Афин, которые определялись оформлением дихотомии "полис-город", ее "городской" составляющей. При этом, глубинная и конечная демократическая сущность его преобразований неоспорима: своими приготовлениями он не только способствовал оживлению товарно-денежных отношений, не только усилил социально-политическое значение фетов и тем самым расширил социальную базу демократии, но и усилил одновременно и "городские" основы в самом полисном организме. При этом, конечно, остаются в силе наши предыдущие рассуждения относительно определения социальной базы и политической ориентации Фемистокла в 490-480-х гг., повторять которые здесь нет нужды.
Можно также высказать предположение об определенной заинтересованности наиболее состоятельных кругов афинского гражданства, или же "богатых", которым было поручено сооружение общеполисных триер. С другой же стороны, это решение, кажется, является первым исторически засвидетельствованным случаем сооружение судов не навкрариями, а назначенными полисом частными лицами, что позволяет видеть в нем если и не в законченном триерархия виде, то, по крайней мере, достаточно решительный шаг в направлении оформление этой литургии.
Полисные институты и институции - это своеобразная реакция полиса на проблемы, которые перед ним возникают. Как уже было показано выше, определенные трудности в Афинах при сооружении судов (или, по крайней мере, при возмещении утраченных) могли возникнуть еще раньше, во время войны с Эгиной в домарафонский период. Таким образом, 20 кораблей, которых не хватало до семидесяти (вспомним флот Мильтиада во время Пароской экспедиции!), могли быть построены силами не навкрарий (в противном случае - какими именно и почему именно этими, а не другими? и не нарушился бы при таком возложении дополнительных обязанностей лишь на часть навкрарий принцип полисной справедливости?), а на средства полиса в целом, возможно - за счет поступлений от рудников (Лавриона?).
Конечно, это лишь гипотеза. В 484 году механизм сооружения судов явно был переориентирован на оформление новой литургии - триерархии. Именно чрезвычайность ситуации, которая предусматривала сооружение не 50 судов, - на что, в принципе, были способны навкрарии, - а значительно большего количества, поставила афинян перед такой необходимостью. Ко всему тому же, новый принцип финансирования, который предвидя не расходы уже имеющихся у граждан средств, а отказ от еще нераспределенных новых поступлений, мог значительно облегчить именно принятие такого решения, - что, собственно говоря, мы и находим в источниках, которые связывают торжество политики Фемистокла с наличием у полиса значительных незадействованных средств. В пользу такой версии может свидетельствовать и Трезенская надпись с декретом Фемистокла, в котором упоминаются триерархи, а также некоторые моменты, связанные с их назначением. Возможно, на существование триерархии времен Саламинского битвы указывает Геродот (Hdt. VIII. 17), отмечая, что Клиний дрался во главе двухсот человек экипажа триеры, которую он соорудил за собственный счет. Вообще, для принятия такого датирования времени возникновения триерархии, или, по крайней мере, - начала ее оформления, нет непреодолимых препятствий. Даже больше: оформление ее как формы литургии, вполне согласуется и с демократической сутью самого морского строительства, и, в более широком контексте, с общим направлением развития афинского полиса как полиса демократичного. В этой связи уместно также заметить, что версия Аристотеля и Полиэна о хитрости Фемистокла, который якобы побудил народ к отказу от денег без объяснения цели, вряд ли может быть принята: кажется невероятным, чтобы народ отказался от распределения, удовлетворившись такими неопределенными обещаниями Фемистокла. То есть и в этом случае приходится признать, что решение народа было вполне осмысленным, таким, которое обязывало конкретных получателей денег, ста богатейшим афинянам, выполнить поручение экклесии, которое она утверждает отпуском указанных им средств. Несмотря на последнее обстоятельство, принципиальной разницы между этим постановлением и назначением триерархов в более поздние времена нет.
А теперь вернемся к вопросу о численности построенного флота. К сожалению, несмотря на солидный "возраст" этой проблемы, ее решение не кажется более убедительным в современной историографии, чем в исследованиях прошлого века.
Как уже отмечалось, источники сообщают о разном количестве построенных кораблей: Геродот и Юстин называют 200 кораблей; Аристотель, Плутарх, Полиэн, Непот, Либаний - 100; Фукидид и Псевдо-Николай не говорят о количестве построенных судов вообще. Кроме того, сюда же нужно добавить свидетельство о 200 кораблях перед Саламином из Трезенской надписи, а также о 200 кораблей в биографии Кимона Плутарха (Plut. Cim. XII). Кроме, опять же, того, по фразеологии Геродота можно сделать вывод, что флот был построен будто за два мероприятия: сначала было построено 200 кораблей на средства Лавриона, потом, когда война с Персией уже была неизбежна, дополнительно к ним "...нужно было построить еще другие..." (Hdt. VII. 144; ср. к этому также: Nep. Them. II. 4; Plut. Cim. XII).
Приходится признать, что в любом случае в Афинах в 480 году было уже 200 триер. Возможно, второе строительство было осуществлено на основании более позднего закона, хотя определенно утверждать это нельзя. Собственно говоря, такой поворот событий был бы логичным не только с военно-стратегической, но и с социально-политической точки зрения. То, что широкие слои демоса с самого начала вряд чтобы составляли социальную базу для проведения проекта Фемистокла, учитывая их заинтересованность в сохранении распределения, отнюдь не означает автоматически их незаинтересованность в строительстве флота вообще. В процессе же его развития, объективно-демократический характер этих преобразований неизбежно проявлялся все с большей четкостью. Не говоря уже о стимулировании торговли и ремесленного производства, которое выступало его самым непосредственным результатом, новосоздаваемый флот нуждался в укомплектовании, которое осуществлялось за счет беднейших слоев демоса, или так называемого "корабельного демоса" - по выражению Аристотеля (Arist. Pol. 1291 b 22).
Таким образом, флот Фемистокла не только был следствием, закономерным результатом всего предыдущего развития Афин, стимулированного чрезвычайной ситуацией, сложившейся в условиях растущей внешней угрозы со стороны как Персии, так и некоторых греческих полисов (Спарта, Эгина, возможно - Аргос), но и выступал, в свою очередь, причиной и стимулом этого развития - с усилением роли торгово-ремесленных кругов и широких слоев занятого на флоте демоса, с фетами включительно.
Конечно, этот результат не проявился автоматически, сразу же с принятием морского закона. Он проявлялся постепенно, с расширением строительства, с привлечением в сферу влияния новосозданного флота все более широких слоев населения. Тот факт, что флот этот был собственностью всего полиса, лишь подчеркивал его политическое значение, а следовательно - и подчеркивал значимость для полиса всех приобщенных к этим морским приготовлениям людей. С другой стороны, все задействованные во флоте получали, таким образом, реальную основу для своего существования как полноправные афинские граждане, его оправдания и признания, что неизбежно должно было сказаться на повышении их сначала социально-политической активности (в особенности - экклесии), а впоследствии - и влиятельности: хотя и медленно, но неуклонно пробивал себе путь один из основных полисных принципов, согласно которым сумма прав гражданина должна соответствовать сумме обязанностей. Чем значительнее роль некой группы гражданского коллектива в жизни полиса, и особенно - в его защите, тем большими правами она, в конце концов, наделяется. В этом особенно четко проявляется непосредственная связь между социально-политической и военной структурами полиса. Все эти моменты прекрасно понимал уже Аристотель, который связывал развитие демократии с господством "корабельной черни". И хотя в целом речь у него идет о послесаламинском периоде, глубинные причины этого явления коренятся в морском законе Фемистокла (Ср. Pseudo-Xenoph. Ath. Pol. I. 2; Plato. Leg. 706 C, Plut. Them. IV. 4; XIX. 6). Вместе с тем, с этого момента можно вести речь и о значительном расширении социальной базы Фемистокла, политика которого, в результате осуществления предложенных им планов, наиболее совпадала с общей тенденцией демократизации афинского полиса.
Необходимо отметить, что понимание растущего влияния Фемистокла довольно четко ощущается уже у Геродота (Hdt. VII. 143), который засчитал Фемистокла того времени в состав protoi, - "первых", самых влиятельных государственных мужей, что, как мы видели, принесло немало хлопот историкам, которые занимались проблемами социально-политической борьбы в Афинах в 490-х гг. Непот также считает, что развитие флота стало первым шагом на пути восхождения Фемистокла до реального влияния на общественные дела. Возможно, он действительно исполнял тогда обязанности стратега: как справедливо отмечает Ленардон: нет особой нужды изобретать для Фемистокла в 483 году какую-то другую должность. Возможно также, что стратегом Фемистокл оставался вплоть до 480 года - переизбираться несколько раз на этот пост не запрещалось.
Впрочем, достаточных оснований для категорического принятия этой гипотезы нет. Даже больше, приходится констатировать, что существуют свидетельства о попытке Фемистокла добиться стратегии в год Саламина (Plut. Them. VI. I; ср. Reg. et Imp. Them. = Moralia 185 C), которые затрудняют ее (гипотезы) принятие. Что же касается версии об архонтате в следующем 483/2 г. до Р. Х., то она не может быть принята с учетом признания историчности архонтата Фемистокла 493/2 г. до Р. Х.: как известно, дважды занимать должность архонта было запрещено.
Для нас, однако, не имеет большого значения официальный статус Фемистокла в то время. Достаточно констатировать, что он фактически стоял во главе народа, руководил им, понимая, что отныне его личное влияние в полисе зависит исключительно от поддержки значительно активизированной экклесии. Фигурально говоря, Фемистокл объединил, таким образом, в своей деятельности демагогию и стратегию (если только он действительно был в то время стратегом). Сделаем только одно предостережение: он соединил их в большей степени, чем это было характерно для всех его предшественников, во всяком случае - начиная с Клисфена. Иначе говоря, с тех пор (учитывая демократизацию политического жизнь Афин, чему в немалой степени способствовал комплекс мер Фемистокла и был подчинен весь общественно-политический развитие афинского полиса 490-480-х лет) успешная деятельность отдельного политика напрямую зависела от того, насколько его личные планы и стремления соответствовали общему направлению социально-политического развития, то есть развития демократии.
Таким образом, есть все основания считать, что после 483 года Фемистокл если и не занимал какой-либо определенной должности, то был руководителем народа, демагогом, который определял внутреннюю, что очень трудно установить, и внешнюю, идентифицированную с достаточной определенностью, политику. Возможно, в 482/1, даже в 484/3, 483/2 гг. он и занимал какую-то должность, что само по себе не так уж и невероятно, если учесть, что успешное проведение предложенного им закона значительно активизировало социально-политическую и экономическую жизнь Афин, вполне могло способствовать росту его популярности, а следовательно - и избранию его на какую-то из полисных магистратур, в том числе - и на стратегию.
В любом случае, карьера Фемистокла в конце 480-х гг. достаточно широко представлена в источниках, которые связывают с его именем практически все важнейшие события, развернувшиеся в результате вторжения Ксеркса в Балканской Греции: получение оракулов из Дельф (Hdt. VII. 143. Nep. Them. X.; 11. 6; Polyaen. I. 30. 1; Paus. I. 18. 2) решение об эвакуации Афин (Arist. Athen. роl. 23. 1; Hdt. VII. 141-143; VIII. 91; Plut. Them. X.; Suida. s. v. aveilev прекращение войн в Греции из-за персидской угрозы (Svida. сit. loc; Plut. Them. VI. 5; сp. Hdt. VII. 154); походы к Темпейским перевалам (Plut. Them. VII; X; Hdt. VII. 145; 172-175; Diod. XI. 2. 3-6; 3.2-6); Артемисий (Nep. Them. 2.5); наконец, апогей славы Фемистокла, его главное деяние, которое принесло бессмертную славу как ему самому, так и героическим Афинам, то есть Саламинская битва (Aischyl. Pers. 249 ff. - Hdt. VIII. 75 ff.; Diod. XI. 17-19; Ktesias. Fr. 26; Plut. Them. 14 f; Arist. IX; Timoth. Persai).
Литература по этим вопросам огромна. Живо обсуждаются военно-стратегические и тактические проблемы сухопутных и морских сражений, дискутируются вопросы о численности, вооружении и составе греческих и варварских войск и тому подобное. Конечно, в данной работе, которая не имеет целью анализировать все обстоятельства греко-персидских войн, эти вопросы являются необязательными. Однако, поскольку без них картина периода все же не будет полной, привести основные моменты, связанные с указанными событиями, необходимо.
В условиях растущей опасности, то есть угрозы вторжения персов, приоритетное значение в жизни афинского полиса, очевидно, приобрели вопросы внешней политики, то есть организации отпора персам и заключение союза с другими полисами Греции.
Известна история об инициативе Фемистокла относительно смертной казни послов Ксеркса, или их переводчиков (Plut. Them. VI. 5; Hdt. VII. 32; Paus. III. 12. 7; Aristid. P. 247; сp. Diod. XI. 2.3), если только она не является более поздней выдумкой или не подразумевает домарафонских событий. Среди прочего, она хорошо согласуется с тезисом о значительной роли Фемистокла в жизни афинского полиса в конце 480-х гг., и особенно - о форсировании в Афинах антиперсидских приготовлений. С другой стороны, она является типологически близкой сообщению Плутарха (Plut. Them. VI. 5) о прекращении Фемистоклом междоусобных войн в Греции и о примирении им отдельных полисов между собой.
Про эти события, видимо, говорит и Геродот (Hdt. VII. 145), который хотя и не называет имени Фемистокла, зато вспоминает здесь о войне между Афинами и Эгиной. (См. упреки эгинца Поликрита во время Саламинской битвы Фемистоклу, который обвинял, как это следует из его слов, эгинцев в сочувствии мидянам (Hdt. VIII, 92)? Это может быть и отголоском более далеких событий, но даже если это и так, то позиция Фемистокла вряд изменилась во время последней конфронтации Афин с Эгиной). Если принять во внимание возможную стратегию Фемистокла, или даже просто его значительную роль в организации антиэгинской кампании в Афинах, - как уже отмечалось, против Эгины как против непосредственного противника, были приняты дополнительные военные мероприятия (строительство флота в 483 году, вероятная пропагандистская кампания с целью дискредитации афинян, находившихся в дружественных отношениях с эгинцами, - возможный повод к остракизму Аристида) - то нетрудно себе представить, что и в примирении Афин с Эгиной Фемистокл также сыграл значительную роль.
И, наконец, согласовывает оба сообщения упомянутое замечание Свиды (... "и от вражды с эгинетами отказался") о преодолении вражды между Афинами и Эгиной, которое обычно трактуется именно с таких позиций.
Из этой комбинации следует, что примирение было осуществлено на конгрессе осенью 481 года в Спарте (или на Истме, где весной 480 года собрались представители полисов и греческие отряды - см. Diod. XI. 1.1; Hdt. VII. 172-175; Paus. III. 12. б), а следовательно - что Фемистокл в то время если и не возглавлял афинское посольство (что скорее всего), то, во всяком случае, входил в его состав.
Что же касается вхождения Фемистокла в состав совета стратегов в 481/0 году, то есть в год Саламина, то это кажется бесспорным. В литературе высказываются сомнения только относительно того, был ли он стратегом-автократором, стратегом с чрезвычайными полномочиями (Plut. Arist. VIII; сравн. унизительную для Фемистокла традицию о покупке им стратегии у Эпикида, которая обычно признается тенденциозной: Plut. Them. VI, 1; Reg. et Imp. Apoth. Them. = Moralia 185 А; сompar. Nic. - Crass. III). Аргументы обычно сводятся к тому, что такая должность, не зафиксированная для данного периода, но возникла лишь позже. С этим в целом, трудно спорить, хотя можно высказать предположение, что чрезвычайные полномочия Фемистокла в ходе самой кампании 480 года были добыты им постепенно, что его авторитет настолько вырос в сравнении с авторитетом других стратегов, в традиции он стал тесно ассоциироваться с позже сформированным официальным статусом стратега-автократора. То есть, если речь и можно вести об ошибке в источниках, то об ошибке формальной, но не по сути. Скорее всего, именно такую должность и занимал Фемистокл во время знаменитого толкования дельфийского оракула, который только подкрепил заранее разработанный план кампании 480 года авторитетом божества. В пользу наличия такого стратегического плана говорит Трезенская надпись, если только историчность его не будет поставлена под сомнение какими-то более существенными, чем те, что выдвигаются сегодня, аргументами.
Если же несколько отвлечься от сугубо военно-стратегических проблем и попытаться разглядеть за ними внутриполитические афинские реалии, то приходится согласиться, что по разным толкованиям оракула из Дельф угадывается деятельность различных политических группировок, которые, в свою очередь, отражали различные тенденции общественно-политического и экономического развития полиса.
Действительно, отказ от обороны Аттики означал разорение ее хоры, сельскохозяйственной округи, что затрагивало интересы всех граждан, учитывая их связь с землей вообще, - в большей или меньшей мере, - но наиболее тех, кто непосредственно проживал и хозяйствовал в хоре, то есть крестьян и землевладельцев в целом. Кроме того, в более широком плане, такой отказ означает и определенную дискредитацию гоплитского ополчения в целом, как неспособного обеспечить эффективную защиту полиса. Таким образом, речь в конечном счете шла об отказе от традиции, которая получила дальнейшее развитие в реформах Клисфена, военно-политической организации полиса, и от услуг "средних слоев" демоса, из которых и комплектовалось гоплитское ополчение.
Неверие в способности какой-либо другой силы остановить мидийские полчища проявилось в стремлении переселиться в другие земли, то есть фактически - перенести традиционное, привычное положение вещей в другие условия, воссоздать их заново на новом месте. Как отмечается в исторической литературе, сама по себе идея переселения на случай военной угрозы была весьма распространенной в древнем мире, и чувство оседлости у южных народов было менее развитым, чем мы можем себе это представить. Геродот (Hdt. VII. 142) вообще говорит о наличии "разных мнений", не приводя их детально. Если учесть наличие в Афинах сил, которые в будущем сотрудничали с персами и связывали свои надежды с возвращением Гиппия, который сопровождал царя (Hdt. VII. 6; VIII. 52-54), то можно высказать предположение о существовании "капитулянтских настроений".
Противоречит такому предположению и то обстоятельство, что Афины были основным "объектом мести" Ксеркса (Hdt. VII. 5-8). И, таким образом, рассчитывать на снисхождение им не приходилось, даже при условии отказа от сопротивления: судьба Милета была еще слишком памятной для всей Эллады. Таким образом, принимать во внимание это направление во внутренней политике Афин можно лишь с существенными оговорками.
В дополнение ко всему этому еще отметим, что экспедиция к Темпейским перевалам (Hdt. VII. 145; Diod. XI. 2. 3-6; Plut. Them. VII) иногда рассматривается как уступка Фемистокла сопротивлению "со стороны многих граждан" (Plut. Them. VII; сp. Nep. Them. 2. 5). Нет особых оснований для оспаривания этого сообщения Плутарха, наоборот - оно прекрасно согласуется с анализом социально-политических аспектов военной кампании 480 года, учитывать которые абсолютно необходимо, поскольку все сводить только к вопросам стратегии и тактики было бы серьезной ошибкой.
Наконец, третьим основным направлением среди военно-политических альтернатив было направление, которое отражало тенденции к расширению социальной базы демократии. Такое расширение, с мало серьезными основаниями во всем предыдущем развитии афинского полиса, о чем уже говорилось выше, предполагало возрастание роли широких слоев демоса, включая фетов, в политической жизни и реализовалось в данных конкретных условиях в создании новой военной силы - морского флота с определяющей ролью в нем самых широких слоев афинского гражданства. Защищая на море Афины в целом, они защищали свой полис, свою родину, а не конкретную местность в Аттике др, хотя такая защита предусматривал и защиту каждой отдельной местности - в том числе. С принятием морского закона Фемистокла в 483 году их роль, хотя мы и не имеем по этому конкретных показаний, по необходимости должна расти и самым непосредственным образом сказаться на их активности в экклесии - уже не просто как малоимущего демоса, "толпы", но как полноправных участников общего дела защиты полиса. Кроме того, такое направление могли поддерживать (во всяком случае, он меньше сказывался на их благополучии, чем на определенных в пределах первого направления группах) городские торгово-ремесленные круги, основное богатство которых было сосредоточено в Афинах, а тем более - если оно было подвижным. Таким образом, именно эти группы афинского гражданства и составляли социальную базу для принятия стратегического плана обороны.
Еще раз подчеркнем, что эта объективная тенденция социально-политического развития Афин реализовалась через цепь "случайностей", под которыми имеется в виду то обстоятельство, что они, эти "случайности", были отнюдь не обязательными и не связаны с имманентной сущностью полиса, но были как бы привнесенными извне, то есть образовывали тот реальный конкретно-исторический фон, на котором проявлялась общая тенденция развития афинского полиса. Они могли быть и иными, но тогда и темпы, конкретные черты и глубина реализации этой тенденции были бы другими. Ситуация же, разнообразие факторов, заключалась в том, что на поддержку этого направлении высказались (не было альтернативы!) все патриотически настроенные конкретные силы, начиная с Кимона, и заканчивая остракованным Аристидом - в конце концов (см.: Plut. Arist. VIII).
Консолидация всех патриотических сил, кроме того, наглядно проявилась и в других моментах. По предложению, внесенному в экклесии Фемистоклом, была объявлена амнистия остракованным, которая способствовала единению всех граждан (Plut. Them. XI; Arist. VIII; Hdt. VIII. 79; Arist. Athen. pol. 22. 8; Demosth. XXVI. 63; Nep. Arist. I. 5; Aristodem. 1.4; ср. Трезенская надпись... лин. 44-47). Неудивительно поэтому, что источники так высоко оценивают это событие, вспоминая о ней, как об одном из величайших деяний Фемистокла.
Роль сына Неокла заключалась и в том, что, судя по источникам, именно он способствовал акцентированию при выборе оборонительных средств в построении по его инициативе флоте. Иногда считают даже, что Фемистокл выступил инициатором второго оракула, инспирировал его, подкупив Пифию. Нам кажется это маловероятным ввиду обычности самого оракула, его, как всегда, туманность, хотя полностью исключить такую возможность нельзя, особенно учитывая возможные связи (даже родственные?) Фемистокла с Дельфами.
Исходя из Трезенского декрета (лин. 3-14), тогда же, то есть артемисийскую экспедицию, по предложению Фемистокла было принято и решение по эвакуации афинян в Трезену и на Саламин, хотя оно, видимо, и имело предварительный характер. Такой вывод кажется вполне логичным, поскольку он хорошо согласуется с общим направлением развития событий в Афинах. Собственно говоря, намеки об эвакуации угадываются уже в самом толковании второго оракула, как его приводит Геродот (Hdt. VII. 143). На наш взгляд, принятие версии Трезенского декрета по подготовке к эвакуации может пролить свет на сообщения других источников об этом событии, тех, которые обычно трудно поддаются интерпретации (Arist. Athen. роl. 23. 1; Plut. Them. X. 6-7; ср. VII; Cim. V; Nep. Them. II. 8; Hdt. III. 41; VII. 143; Front. Strat. I. 3. 6; Deinarch. Demosth. de coron. 204; Aristed. 251, 256). В таком случае, если Фемистокл действительно предложил псефисму в экклесии, то нет ничего удивительного в том, что в традиции сформировалась версия о его ответственности за это событие вообще. Другая же версия, которая передается Аристотелем (Athen. pol. 23.1 и приписывает заслуги в эвакуации Афин Совету Ареопага, возможно отражает фактическое состояние вещей, когда конкретными организационными вопросами действительно мог заниматься репрезентабельный, все еще авторитетный и к тому же многочисленный Совет. И действительно, само противопоставление роли Фемистокла в этих мероприятиях Совету Ареопага кажется несомненно искусственным. Не говоря уже о том, что Фемистокл в то время был членом Совета Ареопага как бывший архонт (Arist. Athen. pol. 25.3), легко представить, что рядом с ним собственно эвакуацией руководили все его коллеги. Подчеркивания особых заслуг Фемистокла, обнаружение им спрятанных общественных денег и их раздача малоимущим, возможно, основывается на реальном факте, однако в то же время, в чрезвычайных условиях эвакуации, роль такого традиционного и многочисленного органа, каким был Совет Ареопага, вполне могла быть не менее значительной. Это, между прочим, хорошо согласуется с общей тенденцией к консолидации всех политических сил во время военной угрозы, то есть вполне вписывается в ту картину социально-политических отношений рассматриваемого периода, которую мы и пытались нарисовать.
Как уже отмечалось, анализ военно-стратегических и тактических проблем греко-персидских войн, оценка Фемистокла как стратега, блестящего полководца, победителя в Саламинской битве не входит в рамки данной работы. Ограничимся лишь замечанием, что его роль как инициатора военно-морской обороны Эллады и Саламинской битвы не подлежит сомнению. Признание Мнесифила, советника Фемистокла при Саламине, реальной особой (Hdt. VIII. 57; Plut. Them. II. 4; сp. Moralia 154 C, 156 B, 795 G) отнюдь не означает, что Фемистокл учитывая это, должен был играть роль второстепенную.
Прежде всего, такое признание автоматически не означает, что Мнесифил действительно давал советы Фемистоклу при Саламине, а только то, что он был каким-то образом связан с Фемистоклом, возможно - поддерживал его план и даже попал в "кандидаты" для остракизма из-за связи с ним. Это в том числе означает, что Фемистокл уже в 480-е годы пользовался поддержкой влиятельных политических сил (невлиятельные личности не могли в те времена быть объектом остракизма). Таким образом, появление при Саламине Мнесифила, который разделял настроения Фемистокла, вполне могло ассоциироваться у вражеской, или даже просто завистливой к славе Фемистокла традиции по его совету.
Кроме того, как неоднократно отмечалось в специальных исследованиях по этому вопросу, попытка увязать выдающиеся успехи политических деятелей прошлого с влиянием их наставников, менторов, учителей - характерная особенность представителей школы Сократа и более поздних философов.
Безусловно одно: Саламинская битва, победа в ней эллинов стали блестящим оправданием политики Фемистокла, подтверждением правильности осуществляемой в Афинах морской программы. В этой битве Афины, благодаря своему флоту, выстроенном из белого камня по инициативе и в результате длительных усилий Фемистокла, выступили настоящими спасителями Греции.
Вместе с тем, эта победа стала настоящим фундаментом будущего величия афинского демоса, - "корабельной толпы", как его презрительно именует враждебно настроена традиция, - что осознал свое истинное значение и место во всей социально-политической организации афинского полиса. На наш взгляд, именно с этого момента можно вести речь о некой "радикализацию" внутренней политики Афин, о крене социально-политической организации полиса в сторону "крайней демократии". Во всяком случае, заслуги флота в греческой победе неизбежно должны были повлиять на усиление роли широких слоев занятого в его обслуживании демоса.
Однако вернее будет говорить о создании всего лишь весьма существенной предпосылки, или даже условия, именно такого характера социально-политического развития Афин. Это отнюдь не означает автоматически мгновенной и безусловной реализации этой предпосылки, или этого условия.
Как уже было показано, во время эвакуации Афин вполне мог играть (и скорее всего действительно играл) весьма существенную роль Ареопаг - носитель и выразитель аристократической тенденции в развитии полиса. Эта тенденция, конечно, вовсе не исчерпала себя в качестве альтернативы политического развития Афин - рядом с олигархической, а также и тиранической как крайним ее проявлением, она имела социально-экономические и политические предпосылки в самом полисном организме. Усиление демократической тенденции в результате значительного расширения ее социальной базы означает, вместе с тем, и определенную ее дифференциацию, которая отражала многообразие интересов и запросов ее субъектов. Вполне возможно, что смутное осознание всей широты диапазона демократической тенденции нашло свое выражение в известной фразе Плутарха. Ее суть сводится к тому, что Аристид был сторонником Клисфена, который ввел демократическую конституцию, однако склонялся в то же время на сторону аристократии, в чем и встречал сопротивление "заступника народа Фемистокла" (Plut. Arist. II). Как уже было сказано, Клисфеновы реформы отражали победу демоса, но отнюдь не полную и окончательную победу демократической формы правления. Поэтому выступление политика в послесаламинский период (то есть в условиях совершенно новой ситуации, ситуации, которая предусматривала дальнейшее развитие демократии) с точки зрения сохранения клисфеновского полисного устройства отражало лишь одно из течений внутри демократической тенденции причем течение, что уже изжила себя исторически.
Слова Плутарха (хотя и не датированные точно, но опирающиеся, очевидно, на традицию, которая освещала самые поздние по времени обстоятельства в отношениях между Фемистоклом и Аристидом, то есть их принципиальные политические позиции, позиции, которые наиболее полно выявились лишь в послесаламинский период) кажутся довольно симптоматичными; они отражают процесс "слияния" приверженцев сохранения основ конституции Клисфена, которые в определенной степени представляют демократическую тенденцию в развитии полиса, с субъектами совершенно отличных тенденций, - включительно с Советом Ареопага, - именно на платформе сохранения конституционных основ.
Возможно, продуктом такого симбиоза и стало семнадцатилетнее "правление Ареопага", о котором говорится в источниках. В этом случае "правление Ареопага" кажется не таким уж и непонятным. Даже больше: оно вытекает из существующей социально-политической ситуации в Афинах после 480-го года, а его деятельность как "стража законов" - отражением этой образованной, консервативной относительно всяких изменений в политическом устройстве оппозиции. То, что она стала результатом столь разных предпосылок как Саламинская победа с определяющей ролью созданной и глубоко демократической по своей сутью силы; как роль Ареопага в организации эвакуации Афин и даже, возможно, в организации кампании вообще; как последующая Платейская битва, с торжеством гоплитского ополчения, - все это лишь подчеркивает сложный характер этого явления, его даже в определенной мере абсурдность и ограниченность во времени.
Действительно, не смотря на свой авторитет, свое влияние, Ареопаг был разбит Эфиальтом через неполных двадцать лет после его такого взлета. Традиция ассоциирует с этой реформой Эфиальта имя Фемистокла (Arist. Ath. Pol. 25. 3-4), хотя, как уже отмечалось, фактическое участие в этой акции Фемистокла исключается - на время ее осуществления он уже находился за пределами Аттики. Можно, предположить, что эта версия действительно является лишь отголоском роли Фемистокла в реформе 487 года. Однако не исключено и что она (одновременно или только) отражает действительное противопоставление Фемистокла и Ареопага после Саламина, - в период правления Ареопага, - или противопоставление тенденции к дальнейшей демократизации Афин, наиболее влиятельным субъектом которой был Фемистокл (о чем, очевидно, говорит варить Плутарх в биографии Аристида (Plut. Arist. II), когда называет его "простатом народа") и консервативной, направленной против этой радикализации внутриполитического развития Афин, оппозиции. Обычно этот конкретный исторический факт может быть истолкован и по-другому. Для нас важно подчеркнуть его ограниченную приближенность к описанной выше социально-политической ситуации в Афинах рассматриваемого периода, что само по себе уже является довольно существенным.
В чем проявились конкретно эта тенденция к дальнейшей демократизации (или радикализации, как ее часто именуют в зарубежной историографии), какими конкретно действиями заслужил упреки Фемистокл от умеренного (или "консервативно настроенного") Аристида - сказать трудно. Все, что мы знаем о Фемистокле этого периода, - а источники уделяют больше внимания именно этому периоду его жизни, - можно свести к двум основным комплексам. Первый из них охватывает констатацию стремления Фемистокла к дальнейшему усилению морской мощи Афин, расширению сферы их влияния: экспедиция против Кикладских островов, которые обвинялись в сочувствии персам, была совершена именно с этой целью, не смотря на ее увязку в традиции с корыстолюбивыми настроениями Фемистокла (Hdt. VIII. 111- 112; сp. Plut. Them. XXI; De Her. malig. 871 C).
Сами по себе они, конечно, не исключены, как не исключенными были субъективные причины экспедиции против островов, возглавляемой Мильтиадом десятью годами ранее. Вообще аналогия между этими двумя событиями достаточно очевидна и часто подчеркивается в литературе. Возвращаясь к нашим предыдущим рассуждениям, отметим, что, таким образом, эта экспедиция Фемистокла имела целью расширение сферы влияния Афин на острова, создание своеобразного форпоста, который бы гарантировал безопасность Аттики со стороны моря и в первую очередь - от возможного нового морского похода персов. Если брать во внимание анекдотические подробности, то можно заметить определенную близость экспедиции планируемому Фемистоклом походу до Геллеспонта (Hdt. 108 f; Thuc. 1.137.4). Скептицизм, относительно таких намерений Фемистокла кажется чрезмерным: если взять во внимание важность в стратегическом и экономическом отношении Геллеспонта и регионов, которые к нему прилегают, то стремление Фемистокла к установлению контроля над ними вряд ли может вызвать недоверие. Даже опасаясь чрезмерной категоричности в суждениях, нельзя не отметить генетическое родство всех этих событий с образованием вскоре Афинского морского союза, который стал основой для организации в будущем Афинской морской державы, Архе. Если Фемистокл и не был официальным создателем этого союза, то по сути таким он бесспорно являлся.
С укреплением внешнеполитических позиций Афин, ростом их влияния в Элладе связан и второй комплекс источников сообщений о деятельности Фемистокла в послесаламинский период. Имеются в виду строительные работы в Афинах и Пирее, которые - по признанию самих античных авторов, - стали продолжением ранней деятельности Фемистокла и которые мы считаем возможным связать с его архонтатом 493/2 года (Thuc. И. 89, 3-92; Plut. Them. XIX. I; Diod. XI. 39-40). Внешнеполитическое направление этого строительства не вызывает сомнений. Рядом с военно-морской активностью, укрепление Афин и гаваней в Пирее превратило полис в хорошо укрепленную крепость, которая гарантировала безопасность ее жителям как со стороны моря, так и с суши. Значение этих мероприятий Фемистокла для укрепления обороноспособности Афин - распространенное мнение в исследованиях и повторять известные доказательства этого нет здесь никакой необходимости. Более важным является другое: эта деятельность Фемистокла вполне совпадает с основными направлениями его предыдущей активности по "обращению Афин к морю", по укреплению их независимости, которая основывалась на гарантировании безопасности как с суши, так и со стороны моря, а, следовательно, и по обеспечению самостоятельности, свободы от внешних военно-политических воздействий на внутриполитическое развитие полиса.
Именно в этом обеспечении самостоятельности, которое требовало мобилизации всех сил всего без исключения гражданского коллектива (а по некоторым свидетельствам - и метеков: Diod. XI. 43. 3, со всей очевидностью проявилась отмеченная уже тенденция к консолидации различных социально-политических сил; ее отзвуки мы находим в источниках, которые сообщают о содействии Аристида Фемистоклу во время организации посольства в Спарту и обмана эфоров (Thuc. I. 90. 5-91; Plut. Them. XIX. I; Nep. Them. 7).
Можно полемизировать относительно времени этого строительства (Diod. XI. 39. 1-40. 4; cp. Plut. Them. XIX), но несомненно одно: этим шагом Фемистокл определил политику Афин на много лет вперед, что нашло свое выражение в будущем форсировании этого строительства Кимоном и Периклом. К этому же комплексу надо, очевидно, отнести и непосредственно внешнеполитическую (или даже собственно дипломатическую деятельность Фемистокла; она нашла свое выражение в уже упомянутых посольствах в Спарту и в противодействии ей в амфиктионии (Plut. Them. XX), что и обеспечило Афинам гегемонию среди союзников, гегемонию, которая реализовалась, в конце концов, в сформированном на Платейском конгрессе Афинском морском союзе.
В этой связи важно также отметить, что внешнеполитическая активность Афин в послесаламинский период приобретает более четкой антиспартанскую направленность. Как уже было показано, эта направленность не была чем-то новым в тогдашних условиях, но стала развитием и продолжением имеющегося ранее так называемого "дуализма" Спарты и Афин, их авторитета и внешнеполитической активности особенно - после Саламина и Платей. Как уже отмечалось, на антиспартанскую направленность могут указывать обстоятельства, которые сложились во время строительства стен вокруг Афин, не смотря на противодействие Спарты и даже вопреки такому противодействию.
Несколько возвращаясь назад, отметим также, что возможно именно с осознанием этой направленности внешней политики Афин связана и определенная активизация в полисе проперсидских настроений, которая нашла отражение в известном противоборстве послов Спарты и Персии и избиении камнями Ликида (Hdt. VIII. 136, 140-142, Diod. XI. 28. 1-2. Plut. Arist. 10, Hdt. IX. 5).
Нет, конечно, никаких оснований причислять к этим проперсидким группировкам и Фемистокла. Даже больше, его влияние после этого события противоречит непосредственному соотнесению Фемистокла с этой политикой. Однако, учитывая сложность политической картины в Афинах, взаимодействие различных, порой, как мы видели, даже взаимоисключающих, - сил, можно высказать предположение, что, - как это ни парадоксально, - действие этих проперсидских сил совпадала с общим стремлением полиса к обеспечению более независимого по отношению к Спартые внешнеполитического курса, к ограничению ее влияния и к обеспечению своей безопасности с учетом возможной (и, как показало будущее, вполне реальной) спартанской угрозы.
Таким образом, - опять же, не смотря на всю парадоксальность этого тезиса, - выступление проперсидских сил до известной степени было инспирировано самой внешней политикой Афин и, возможно, Фемистоклом - как ее инициатором в послесаламинский период. В науке бытует мнение, что награды Фемистокла в Спарте (Hdt. VIII. 124; Diod. XI. 27, 3; Plut. Them. XVII; Her. de malig. 817 C; Aristid. 289) объясняются политикой "задабривания" его последней.
Здесь, очевидно, допущена некоторая тенденциозность, которая была обусловлена недооценкой истинной славы Фемистокла в Элладе вообще и в Спарте в особенности (вспомним хотя бы про те необычайные знаки уважения, которыми сопровождалось чествование Фемистокла и про которые говорят Геродот и Плутарх - Hdt. VIII. 124, сp. Plut. Them. XVII). Но долю истины эта догадка все же содержит. Возможно, на это решение Спарты в какой-то степени повлияли слишком энергичные шаги, мероприятия Фемистокла по укреплению независимости Афин и это чествование имело целью привлечь талантливого политика и полководца к Спарте, повлиять таким образом на определение внешнеполитической ориентации Афин, с целью недопущения их союза с Персией.
Возможно, именно вследствие этой формальной связи между выступлением проперсидских сил и деятельностью Фемистокла в Афинах впоследствии оформилось обвинения его в медизме, или же в связях с царем. Относительно этого существуют многочисленные исследования, в которых анализируются все возможные обстоятельства этого обвинения. Отметим только, что наиболее вероятной кажется именно такая версия оформления упомянутых обвинений - она учитывает все разнообразие факторов, в том числе и формальные совпадения в его политике (в действительности чуждыми ему и его политике в целом в течение всей политической карьеры) персидскими настроениями. Конечно, здесь дали о себе знать и более ранние контакты Фемистокла с персами, которые, - если только верить источникам, - были составной частью всей саламинского кампании и представляли собой его очередную стратегему. Что же касается оформления этой традиции вообще, то на нее, кроме всего прочего, - оказывало огромное влияние бегство Фемистокла в Азию и приют, найденный им у персидского царя. В пользу такого понимания природы обвинения Фемистокла в медизме может служить и тот факт, что именно Спарта выступила инициатором и действующим фигурантом в его преследовании после изгнания из Афин (Thuc. I. 135-137; Plut. Them. XXIII; Nep. Them. VIII. 2 Aristedem. X. 1), как, впрочем, и выбор Фемистоклом Аргоса для своего пребывания после остракизма.
Таким образом, подытоживая все сказанное, можно выделить несколько основных элементов внешнеполитической деятельности Фемистокла в послесаламинский период:
1. Его усилия по расширению сферы влияния Афин, которые привели, наконец, к организации Первого Афинского морского союза, с доминирующей ролью в нем афинского полиса.
2. Продолжение строительства в Пирее, начатого ранее, во время его архонтату 493/2 г. до Р. Х., что, вместе с пунктом 1, может быть понятым как завершающий этап в осуществлении морской программы в целом. Вместе с флотом, выстроенным в 483-480 годах, эти меры стали основой, материальным условием всего дальнейшего как внутренне-, так и внешнеполитического развития полиса.
3. Стремление к укреплению безопасности и внешнеполитической самостоятельности полиса, которое реализовалось в строительстве стен вокруг Афин.
4. Эти меры в целом способствовали в том числе укреплению самостоятельности Афин, их независимости от какого бы то ни было внешнего воздействия, - хоть со стороны Персии, хоть со стороны Спарты. При этом, после отражения персидского нашествия антиспартанская направленность их стала особенно ощутимой, на что указывает как непосредственное противодействие их осуществлению Спарты, так и следующий ход событий.
В условиях замалчивания источниками внутриполитической деятельности Фемистокла, выделенные здесь моменты могут принести определенную пользу для реконструкции недостающих деталей. Уже подчеркнутая взаимосвязь между внутренней и внешней политикой в данном случае кажется особенно очевидным. Действительно, завершающий этап в осуществлении морской программы Фемистокла в значительной степени был обусловлен внешнеполитическими обстоятельствами. В то же время, сама морская программа вытекала из общего направления развития афинского полиса, которое характеризовалось подъемом ремесла, торговли (в особенности - морской), развитием внутри него городского организма, постепенным смещением акцентов в экономической жизни на торгово-ремесленную деятельность. В этой связи еще раз будет уместно подчеркнуть закономерность эволюции Афин в направлении торгово-ремесленного полиса, а не следования такого развития из чисто политических обстоятельств.
Не может вызывать сомнений, в свою очередь, стимулирование развернутым строительством развития торговли и ремесла, которые его обслуживали, а следовательно, и оживление товарно-денежных отношений, социально-экономических отношений в целом. До определенной степени можно говорить, что военная кампания 480 года способствовала экономическому усилению "новых групп", которые уделяли больше внимания торговле и ремеслу, чем сельскому хозяйству, которое очень пострадало от войны. Нарушение же такого баланса в экономике Афин, или даже некоторое смещение акцентов в пользу ремесла и торговли, кроме всего другого, стимулировало уже отмеченную тенденцию к переселению граждан в "полис", а значит - к определенному нарушению "традиционности" самой идеологии его, которая базировалась на определяющем значении сельскохозяйственного труда как "образа жизни, который соответствовал общей гармонии, управляющей миром".
Сказавшись, таким образом, в первую очередь на социально-экономическом развитии Афин, греко-персидские войны не могли не сказаться в итоге и на развитии политическом. Можно говорить, очевидно, о создании в тот период реальных социально-экономических условий для углубления процесса демократизации, и как первого его шага - повышение роли всех гражданских слоев в управлении полисом; последнее следует из полисного принципа, согласно которому сумма прав должна равняться сумме обязанностей гражданина, а также - из принципиальной "однозначности военного ополчения граждан с народным собранием как основой политической организации полиса".
Иначе говоря, речь идет о значительной активизации экклесии за счет усиления роли в ней широких демократических слоев, включая и фетов, которые, как уже отмечалось, и представляли собой основу военно-морского флота, то есть, в конечном счете, - абсолютно необходимое условие реализации обозначенных выше внешнеполитических мер Афин в послесаламинский период.
Тот факт, что к ним за помощью вынужден был обращаться даже такой сторонник аристократических тенденций в развитии полиса как Кимон, отнюдь не противоречит их демократической ориентации, - как, впрочем, и демократической ориентации в деятельности Фемистокла (не несмотря на возражения Фроста), - но только подчеркивает силу, влиятельность новосозданной военной мощи, с которой вынуждены были считаться и за помощью к которой вынуждены были обращаться отныне все политики, вне зависимости от их политических симпатий. Постоянными апелляциями в экклесии к этой новой, им самим созданной силы, возможно, характеризуется вся послесаламинская деятельность Фемистокла. И даже если она была направлена на решения чисто тех внешнеполитических задач, о которых было сказано выше, то и тогда, осуществляемая с помощью этой новой силы и, таким образом, активизируя ее, она, эта деятельность, уже была по своей сути демократической и стимулировала дальнейшее развитие демократии - через укрепления ее социальной базы. (Подлецкий считает, что военно-морские успехи Кимона и Аристида стали одной из причин падение популярности Фемистокла в Афинах и даже непосредственной причиной того, что задуманные им стены в Пирее были построены лишь наполовину. Как бы там ни было, можно согласиться, что с этих пор использование (причем - успешное использование!) военно-морской силы стало необходимейшим условием выступления любого политика на поприще государственной деятельности).
Однако, мы знаем, что в то время были сделаны и реальные шаги по расширению прав граждан, - а именно: Аристидом была внесено предложение с тем, чтобы в будущем управлении полисом принимали участие все без исключения и чтобы на должность архонта мог быть избранным любой гражданин (Plut. Arist. XXII; nop.: Arist. Ath. роl. 26. 2). Конечно сообщение Плутарха является достаточно спорным и вполне может оказаться справедливым сомнение относительно историчности этой псефисмы вообще. Однако и место из Аристотеля (Arist. Athen. pol. 26.2) также не намного вероятнее и отрицать Плутарха на его основе нужно с большой осторожностью. А впрочем, из Плутарха нельзя категорично сделать вывод о принятии этого предложения Аристида: речь идет, собственно, лишь о его внесении. Если же к этому добавить предостережение Аристотеля о том, что ранее зевгиты обычно замещали только рядовые должности, то возможности для конструирования самых разных версий становятся очень широкими.
Ограничимся здесь лишь констатацией вероятности самой попытки радикализации афинской конституции - она не кажется слишком смелой, но вполне согласуется со всем развитием событий. При этом, больше всего она согласуется именно с социально-политической деятельностью Фемистокла. Тот факт, что Плутарх делает ответственным за непосредственное внесение этого предложения Аристида, не должен нас смущать: у Плутарха довольно четко проступает вынужденность такого шага Аристида. Из этого легко предположить, что он сформулировал, так сказать, уже назревшее в народе предложение, предупреждая тем самым его внесение другими политиками и быстрее всего - Фемистоклом, намерения которого, возможно, простирались значительно дальше этого вынужденного шага. Если принять за историческое свидетельство об освобождении метеков от повинностей по предложению Фемистокла (Diod. XI. 43. 3), то можно даже выразить предположение, что речь шла о расширении социальной базы демократии, возможно даже за счет повышения роли метеков не только в экономической, но и в военно-политической сфере. Участие их в боевых действиях (см. Трезенская надпись ст. 7, 13, 30-32) могла стать весомым поводом для предоставления им всех или какой-то части гражданских прав. Вообще, не смотря на всю туманность сообщений, задается вполне справедливым мнение относительно заинтересованности метеков в развитии ремесла и торговли, что не только сближало их с афинской демократией, но и превращало в активных субъектов развития ее экономической основы. Уже одно это заставляет воспринимать возможность такой реконструкции политического развития Афин всерьез (Хотя, если согласиться с взглядом Г. Томсена на это решение Фемистокла как на начало становления афинской эйсфоры, которая распространялась лишь на граждан первых трех классов, то освобождение от нее метеков говорит наоборот, о дальнейшей дифференциации гражданского и негражданского населения. Вообще следует заметить, что сообщение Диодора Сицилийского о том, что Фемистокл убедил демос освободить метеков от повинностей, вряд ли дает основания для такой трактовки этого политического события).
Из этого следует, что можно констатировать сохранение в источниках следов - пусть и не совсем внятных - попыток радикализации внутриполитического развития Афин послесаламинского периода, которые вполне соответствуют основным выводам относительно общих тенденций общественно-экономического развития, а также хорошо известных нам военно-политических приготовлений и внешнеполитических ориентаций. Применяя эти выводы непосредственно к определению социально-политической ориентации Фемистокла в рассматриваемый период, еще раз стоит подчеркнуть, что его действия объективно были направлены на развитие демократии в Афинах, на расширение ее социальной базы и, - конечно, опосредованно, - даже на стимулирование развития экономической основы этой демократии.
Выше уже говорилось о единстве субъективных и объективных начал в политической деятельности Фемистокла. Справедливым остается этот тезис и для послесаламинского периода. И действительно, даже при самом критичном отношении к источникам, вряд ли можно подвергать сомнениям славу Фемистокла как в Афинах, так и во всей Элладе. Его положение уже, учитывая только это, было экстраординарным, что, естественно, не могло не привести к конфронтации: не только с политическими оппонентами, но даже с бывшими сторонниками, а используя более четкие политические определения (что, как мы видели, является делом достаточно сложным для рассматриваемых времен) - не только с выразителями ("субъектами") аристократических и олигархических тенденций в развитии полиса, но и по субъектам тенденции демократической. Принципы демократического равноправия и равной значимости всех и каждого гражданина в отдельности несовместимы с экстраординарным статусом любого, даже если это "вождь" самой демократии (идея "вождизма" вообще, в принципе чужда самой природе демократии).
Внешним, зримым проявлением такой несовместимости стала хорошо заметная в источниках зависть к Фемистоклу. Кажется, наиболее полно и наиболее последовательно она проявилась в нападках на него Тимокреонта с Родоса, с легкой руки которого за Фемистоклом прочно укоренилось реноме взяточника и задаваки (Plut. Them. XXI). И дело даже не в том, могли или не могли поступки Фемистокла дать повод для таких обвинений: на наш взгляд, анекдотизация лица Фемистокла стала вполне понятным следствием того особого положения, которое он занимал в Афинах, предвестником будущей прямой конфронтации с массой афинского гражданства, что нашло свое отражение в более поздней историографии. Не способствовали сглаживанию конфликта и постоянные напоминания Фемистокла о своих заслугах, что по-человечески и понятно, но у современников ничего, кроме раздражения вызвать не могло. Награды Фемистокла и почести, которых он был удостоен в Спарте, не без оснований вызвали раздражение у остальных сограждан, которые не меньше пострадали от войны и проявили высокую доблесть во всех сражениях (Hdt. VIII. 125; Diod. XI. 27; cp. Plut. Them. XVII; Aristid. Panathen. 18). Очевидно, в таком же контексте следует рассматривать и строительство им храма Артемиды "Лучшей Советчицы" (Plut. Them. XXII), сам эпитет которого должен был напоминать согражданам о спасительном совете Фемистокла. В пользу такого толкования свидетельствует, кажется тот факт, что храм после остракизма Фемистокла был разрушен и восстановили его лишь в 330 г. до Р. Х.
Возможно и действительно в контексте этих событий следует рассматривать и постановку Фемистоклом пьесы Фриниха "Финикиянки" (Plut. Them. V), в которой, на основе сходства ее с трагедией Эсхила "Персы", прославлялся, очевидно, Фемистокл как главный виновник Саламинской победы. Подлецкий усматривает политический смысл (а точнее - отголосок борьбы Фемистокла с Алкмеонидами) и в восстановлении памятника тираноубийцам, Гармодию и Аристогитону, с посвятительной надписью Симонида; оригинал этого памятника был вывезен персами к Суз.
Учитывая главным образом близкие отношения поэта с Фемистоклом, такая трактовка в принципе может оказаться вероятной. Однако сам эффект этой подчеркнуто антитиранической акции способствовал, скорее всего, оживлению именно антитиранических настроений в Афинах и, таким образом, вполне вписывался в общую картину общественно-политического развития афинского полиса как полиса демократического по своей сути (не смотря на так называемое "господство Ареопага", которое - даже если признать его историчность, - имеет более широкое значение, чем просто господство олигархии в Афинах) и шествующего по пути дальнейшей демократизации. Настоятельные попытки Фемистокла реанимировать свою популярность среди сограждан, таким образом, не могли не звучать диссонансом этой демократической тенденции, тенденции, которая предусматривала равноценность каждой личности для "общественного" мнения. Возможно также, что (в условиях успешных боевых действий Персии Кимона, который осуществлял популярную в Афинах идею ионийцев, в условиях успешной деятельности Аристида по фактической организации Делосской лиги, а возможно - и в условиях появления в Афинах слухов о стремлении Ксеркса к реваншу за поражение в предыдущих битвах) такие действия Фемистокла могли показаться не только претензионными, но даже вредными для полиса, как и его, - если только мы верно представляем себе суть политических процессов того времени, - настоятельные напоминания о враждебности Спарты. Доброжелательное восприятие афинянами постановки "Персов" Эсхила, осуществленной в 472 г. до Р. Х. хорегом Периклом, уже не могло что-либо существенно изменить и Фемистокл был остракован. Произошло это, очевидно, в 472/1 г. до Р. Х., плюс-минус один год, хотя хронология этого события не очень ясна.
Этим, собственно, и завершается "афинский" период социально-политической деятельности Фемистокла.
В то же время, ни жизненный путь, ни наши сведения о нем остракизмом не исчерпываются. Скорее наоборот: больше трети всего суммарного объема сведений о Фемистокла, которые дошли до наших дней, относятся именно к времени его бегства и пребывания в Персии. Безусловно, они заслуживают внимания и нельзя сказать, что внимания они лишены. Даже больше, выскажем предположение, что лицо Фемистокла оказалась настолько популярной как в античной, так и в новой традиции не в последнюю очередь благодаря столь "романтичному" финалу. Понимание этого факта, кажется, находится в основе концепции Ленардона о следовании источников своего рода героическому эпосу, "сази", - как отмечает другой известный современный исследователь, Подлецкий, - "романтической фантазии" о Фемистокле.
Археологические источники (найденный при раскопках в Остии скульптурный портрет Фемистокла, возможно, имеющий образцом оригинал времени его персидской "карьеры"), как и нумизматические (дидрахмы с именем Фемистокла и найденный в 1963 году близ Магнесии четверть обола), подкрепляют, на наш взгляд, справедливость литературной традиции относительно высокого его положения, возможно - даже о наличии в его распоряжении военных отрядов, для которых и была предназначена эмиссия этих монет Фемистоклом.
Относительно этого существуют различные понятия и время от времени дискуссии в литературе возобновляются с новой силой. В наиболее общем виде они представлены в сравнительно недавних работах Подлецкого и Фроста. Поскольку данная работа не имеет целью освещать все моменты биографии Фемистокла, а лишь показать его место в эволюции афинского полиса, то отметим по этому поводу только то, что показания источников о поздней карьере Фемистокла позволяют прояснить некоторые обстоятельства его ранней деятельности. Среди прочего симптоматичными кажутся его вояжи по Пелопоннесу, пребывания в Аргосе (Thuc. II. 135-138; Plut. Them. XXIII; Epist. № 1) поскольку они, как уже отмечалось, свидетельствуют о его антиспартанских действиях; безусловно, их можно истолковать и как продолжение предыдущей, еще "афинской" его политики, направленной на ослабление потенциального соперника Афин. Возможно даже, эти действия были направлены и на оживление демократических тенденций в Пелопоннесе, что проявилось в определенной демократизации политического строя Элиды и Мантинеи, которая наблюдается в то время, - это также соответствует нашим представлениям о политической позиции Фемистокла как субъекта демократических тенденций в развитии афинского полиса. Можно высказать предположение, что этими действиями Фемистокл готовил почву для усиления своего влияния в демократических Афинах, хотя более справедливой кажется догадка о патриотических мотивах, которые имели целью благо отечества, а не сугубо прагматические соображения.
В любом случае, последствия этих действий оказались горькими для Фемистокла: Спарта, пожалуй, действительно обеспокоенная подозрительной активностью Фемистокла в исконно враждебном в отношении нее Аргосе, приняла политические меры для его устранения. С помощью дружественных к ней сил в Афинах, Спарте удалось возбудить процесс против Фемистокла, обвинив его в связях с Павсанием и обоих - в медизме, в планах переметнуться на сторону персидского царя. Мы уже отмечали, что основа для формирования обвинений Фемистокла в медизме в Афинах вполне могло быть готовым уже и раньше: его сложная внешняя политика, основанная на балансе между различными внешними силами, его склонность к определенному политическому авантюризму, честолюбие и громкая слава - все это составляло очень удобный фон, на котором можно было нарисовать какую угодно картину страшных злоупотреблений против общества.
Мы не будем здесь останавливаться на источниковедческих проблемах связи Фемистокла с Павсанием (Thuc. 1.115-138; Plut. Them. XXIII. 3-4); они достаточно разработаны. Отметим только, что для Фемистокла предательские планы были более чем нехарактерными, в корне противоречащими всей его предыдущей деятельности и поэтому логичнее было бы объяснить его изгнание (как и следующий процесс) тем, что ни демократические принципы не были совместимыми с непомерными претензиями Фемистокла на лидерство, а не, возможно, планы афинской демократии не соответствовали его начинаниям. В последнем случае, фемистокл был принесен в жертву соображениям выбора внешнеполитических приоритетов, в которых Спарта, с точки зрения на перманентную войну с Персией, вновь заняла главные позиции. В этих условиях единственным убежищем во всем мире для Фемистокла оставалась только враждебная как Афинам, так и Спарте Персия, отныне - не только символ его всеэллинского триумфа, но и проксен в горькие минуты его бед. Ирония судьбы.