Вопрос о начале деятельности Фемистокла важен по нескольким причинам. По-первых, рассматриваемое в контексте эпохи, оно позволяет выяснить условия, в которых разворачиваются общественно-политические преобразования Фемистокла, определить их место в эволюции афинского полиса. Это тем более актуально, что, с одной стороны, и в античной, так и в современной историографии, существует устойчивая тенденция к представлению об этом деятеле как о главном "виновнике" победы эллинов над "варварами", даже как о "спасителем Эллады", а с другой - попытки сделать его ответственным за все дальнейшее демократическое развитие Афин. Кроме того, рассмотрение этого вопроса кажется полезным и для уточнения некоторых аспектов политического соперничества в послеклисфеновских Афинах 500-490-х гг. до Р. Х. Наконец, представляет определенный интерес исследование процесса развертывания самой морской программы Афин, апогеем которой стало создание постоянного государственного военно-морского флота и, как его логическое дополнение, укрепление морских баз, преобразование полиса в хорошо укрепленную крепость.
Рассмотрение всего этого комплекса вопросов осложняется состоянием источниковедческой базы: противоречивыми, а часто и просто анекдотическими свидетельствами античных авторов с одной стороны, а с другой - необходимостью учитывать при анализе указанных проблем Целого многообразия факторов, которые, на первый взгляд, не имеют прямого отношения к проблеме. Так, Геродот в своем повествовании про меры афинян по организации защиты от персидской агрессии в 480 г. до Р. Х. пишет: "Был тогда среди афинян человек, который только недавно появился среди первых граждан; по имени он был Фемистокл и называли его сыном Неокла" (Hdt. VII. 143). Из этого пассажа делают иногда вывод о невлиятельности Фемистокла в 490-е годы и о появлении его на политической арене только после 490 г.
Однако другие показания, о которых речь пойдет далее, позволяют обсудить возможность достаточно активной общественно-политической деятельности Фемистокла значительно раньше - по крайней мере с 493/2 г.При этом, в современной историографии широко дискутируются вопросы о месте Фемистокла в политической борьбе 500-490 гг. до Р. Х. его судебную практику в тот период, возможную хорегию при постановке трагедии Фриниха "Взятие Милета", исполнение магистратуры "надзирателя за водами", гипотетический архонтат в течение 493/2 г. и в этой связи - о начале укрепления Пирея в том же году, в конце концов, о взаимоотношениях с другими политическими деятелями, в особенности - с Мильтиадом. Ключевым моментом при решении этих вопросов является принятие или отрицание 493/2 г. как года архонтата Фемистокла.
Основными источниками об архонтате Фемистокла для нас являются письменные показания Фукидида, Армянская версия хроники Евсевия и сообщение Дионисия Галикарнасcкого.
Фукидид (Thuc. 1. 93. 3 - 1. 95. 1), описывая укрепления Афин и Пирея после битвы при Саламине, говорит: "Фемистокл убедил [сограждан - В. С.] застроить и другую часть Пирея (начало этому было положено ранее, во время исполнения той должности, которую он занимал у афинян год за годом), считая, что местность эта, с тремя естественными гаванями, очень удобная, а превращение их [то есть афинян] в моряков будет существенно способствовать их усилению (ибо он первым осмелился сказать, что необходимо обратиться к морю), и сам немедленно положил тому начало".
Из Дионисия Галикарнасского (Dion. Halic. Ant. Rom. VI. 34. 1) известно, что архонтом-эпонимом в 493/2 г. был Фемистокл. Это особенно важно, учитывая распространенное мнение относительно точности цитирования Дионисием списка архонтов.
И, наконец, в Армянской версии хроники Евсевия под первым годом 71 Олимпиады (Ol. 71.1 = 496/5 г. до Р. Х.) отмечено: "Пирей был укреплен Фемистоклом" (Piraeus munitus est a Themistocle).
Широко распространенной является традиционная мысль, что эти показания дополняют друг друга и, таким образом, Фемистокл начал укреплять Пирей в 493/2 г. к Р. Х., когда он был архонтом-эпонимом. Вместе с тем, существуют и другие соображения на этот счет, а именно: что Фемистокл был архонтом-эпонимом не в 493/2, а в 481 г.; что Фемистокл был архонтом-эпонимом действительно в 498 г. но планы по укреплению Пирея, как и вся морская программа целом, у него созрели несколько позже, по крайней мере после битвы при Марафоне; и, наконец, что Фемистокл был архонтом-эпонимом в 493-2 г., даже, возможно, контролировал ход работ в Пирее, и велись они не по его инициативе, а по решению Совета (Буле), который и поручил их архонту для надзора.
Такое разнообразие суждений обусловливается состоянием наших источников. Наименее дискуссионным, но одновременно и наименее содержательным, является сообщение Дионисия Галикарнасского (Dion. Halic. Ant. Rom. V 34. 1), которое не сопровождается никакими комментариями. Общее мнение относительно надежности Дионисия при цитировании списка афинских архонтов уже приводилось. Не вызывает сомнения, таким образом, факт архонтата в 493 г. до Р. Х. какого-то Фемистокла. Но еще вопрос, "наш" ли это Фемистокл? - в специальной литературе высказываются сомнения относительно этого.
Альтернативной версией могло бы стать принятие в качестве архонта 493 г. до Р. Х. дяди Фемистокла, о котором упоминается в восьмом письме Фемистокла. Однако версия эта кажется маловероятной: указанное письмо часто считается поздней фальсификацией; другие же источники про этого родственника Фемистокла ничего не сообщают. Сама его историчность, таким образом, весьма сомнительна: кажется странным, чтобы влиятельный политический деятель, которым с необходимостью должен бы быть архонт-эпоним, член Совета Ареопага, после выполнения магистратуры вовсе исчез бы с политической арены. Во всяком случае, среди многочисленных надписей на остраконах, которые достаточно исчерпывающе представляют нам основных политиков 480-х лет, до сих пор не удалось найти имени этого гипотетического деятеля. Принимая во внимание эти соображения, приходится оставить версию об идентификации архонта 493/2 г. до Р. Х. со "вторым" Фемистоклом как являющуюся совершенно неудовлетворительной.
Схожей с рассматриваемой версией может считаться и другая, а именно: что Фемистокл, сын Неокла, был архонтом в 482/1 г.Это хорошо согласуется, во-первых, с замечанием Hdt. VII. 143 о Фемистокле 480 г. как ставшем только недавно политически влиятельным, и, во-вторых, с отсутствием в источниках имени архонта-эпонима для 482/1 г. до Р. Х.
Что касается второго аргумента, то он кажется неубедительным: действительно, почему мы должны предоставлять преимущество отсутствию информации о 482/1 г. сообщению о 493/2 г. у Дионисия Галикарнасского? Кроме того, связь между деятельностью Фемистокла по реализации "морского закона" в 483/2 г. до Р. Х. с его гипотетическим архонтатом в следующем году, 482/1 г., является надуманной и не выдерживает серьезной критики: после введения в 487/6 г. до Р. Х. жребия в процедуру выборов в коллегии архонтов зависимость между возможностью замещения этой должности и популярностью кандидата перестала играть решающую роль, хотя, возможно, в некоторой степени и сохранилась.
Сложнее кажется дело с Hdt. VII. 143. Здесь возможны два варианта.
Вариант первый - считать заметки Геродота случайной обмолвкой или просто недоразумением, или стремлением в угоду логическому построению пожертвовать историческим фактом. Как известно, подобный подход сообщениям Геродота уже практиковался в науке и полностью дискредитировал себя как деструктивный. На наш взгляд, нельзя увидеть здесь "злонамеренности" Геродота, его попытки приуменьшить роль и значение Фемистокла: с подобной версией можно согласиться, допустив толкование второй части параграфа "по имени он был Фемистокл и называли его сыном Неокла" как стремление унизить Фемистокла, поскольку обе части параграфа генетически между собой связаны. Контекст, однако, повода для подобных выводов не дает.
Разберем это место подробнее. Геродот рассказывает о приготовлениях в Афинах по преодолению персидской угрозы. В этой связи он считает благом решение афинян о переносе основного внимания в борьбе с Ксерксом на море ("... если бы афиняне из страха перед угрожающей опасностью покинули свою страну или, не покидая и оставаясь на месте, отдались бы во власть Ксеркса, никто бы не решился выступить против царя на море"), потому что без этого "Эллада подпала бы под власть персов. Действительно, - пишет Геродот, - я не могу понять, какова была бы польза от стен, выстроенных на Истме, когда бы море было во власти царя. Вот почему, не погрешу против истины, афинян можно назвать спасителями Эллады; поэтому должно было победить то решение дела, которое выбрали афиняне" (Hdt. VII. 139).
Из этого видно, что Геродот считает залогом спасения Греции решение об эвакуации Афин - во-первых, а во-вторых, как проступает из контекста, - наличие морской силы, без которой, конечно же, было невозможным сопротивление царю на море.
Далее Геродот (Hdt. VII. 140) передает версию о Дельфийском оракуле, второй из которых и побудил афинян принять решение об оставлении города: "Афиняне же отправили было послов в Дельфы вопросить оракул. После того, как послы, выполнив установленные обряды у храма, вступили в мегарон и там воссели, Пифия по имени Аристоника изрекла им следующее:
"Эй вы злые бедняги! Зачем сидеть? Убегайте,
Туда, где край света! Дома и города вершину покиньте.
Все в ужасной опасности, и темя и тело,
Руки и ноги терпят беды, все суставы и туловище,
Все они уничтожат, ничто не останется целым.
Пламя и бурный Арей сирийский на колеснице.
Других много твердынь кроме твоей без сожаления он погубит.
Храмы бессмертных богов он отдаст огню на съедение,
Сейчас эти боги стоят, обливаясь горьким потом,
Трясутся, проникнутые страхом, а с конька крыши над ними
Кровь черной мазью течет, несчастий неминуемое предзнаменование.
Вон из храма убегайте, к беде готовя душу".
"Услышав это, - пишет далее Геродот (Hdt. VII. 141), - послы афинян были охвачены печалью. И вот, когда они уже упали в отчаянии от извещенных им бед, Тимон, сын Андробула, один из первейших дельфийских граждан, посоветовал им вернуться в святилище, взяв ветви ходатаев, и еще раз вопросить оракул уже в качестве "молящих о защите". Афиняне послушались его совету и обратились к богу с такими словами: "Владыка! Прореки нам что-нибудь поутешительнее о нашем отечестве, смилостивься ради этих вот призывающих ветвей, которые мы держим; иначе мы не выйдем из храма, но останемся здесь до конца наших дней". Так они говорили, пока пророчица не изрекла им вторично вот что:
Там на Олимпе не может Паллада умилостивить Зевса.
Тщетно умоляя отца, потоками слов премудрых.
Снова скажу тебе слово, что будет прочнее стали,
Будет добыто места, на холме, где домКекропа,
Будет осквернена еще Киферона священная пещера.
Стену деревянную всевидящий даст Олимпиец Афине,
Эта среди других руин останется там незыблемой.
Она спасет и тебя и детей тебе милых в городе
Ты не жди стойко прихода пехоты и конницы,
Спину к ним оберни, отступай, отходи осторожно.
День еще наступит, и ты отобьешь противного Перса.
О Саламин святой! Детей ты много погубишь,
Там дары Деметры засевают, а впоследствии собирают".
"Это изречение оракула, - продолжает Геродот (Hdt. VII. 141), - они записали, поскольку он казался им (и так оно и было) более милостивым, чем первый, и отбыли в Афины. Когда же посланцы вернувшись, объявили ответ оракула народному собранию, было высказано много различных мнений для объяснения этого оракула) и, в особенности, два противоположных, а именно: некоторые из стариков говорили, что, по их мнению, бог возвещает то, что акрополь останется невредимым, поскольку в древние времена акрополь Афин был огорожен плетеной изгородью из терновника. Следовательно, одни из них считали Относительно ограждения, что это и есть "деревянная стена"; другие же, в свою очередь, говорили, что бог указывает на корабли, и настаивали на том, чтобы их готовить к бою, оставив все остальное. Однако тех, кто понимал под "стеной деревянной" корабли, смущали два последних стихотворения, произнесенные Пифией: "О Саламин святой! Детей ты много погубишь. Там дары Деметры засевают, а потом собирают". От этих стихов возникло замешательство в мыслях тех, которые говорили, что корабли - это "стена деревянная", так как толкователи оракулов объясняли их так, что им, приготовленным к морскому бою, надлежит быть побежденными при Саламине".
И, наконец, Геродот (Hdt. VII. 143) вполне однозначно делает ответственным за толкование оракула Фемистокла. Приведем этот параграф полностью: "Был тогда среди афинян человек, который только недавно появился среди первостепенных граждан; по имени он был Фемистокл, называли его сыном Неокла. Вот этот человек говорил, что толкователи оракулов верно объяснили не все, и утверждал следующее: если бы упомянутый стих действительно относился афинян, то, по мнению Фемистокла, он не был бы выражен в столь легких выражениях, и было бы сказано "О, злосчастный Саламин" вместо "О, святой Саламин", - если бы действительно жителям [Афин. - В. С.] суждено погибнуть у него; таким образом, для того, кто правильно понял оракул, бог это сказал о врагах, а не об афинянах. Следовательно, он советовал им готовиться к морскому бою, потому что там они будут за деревянной стеной. Когда Фемистокл высказал такое мнение, афиняне признали, что оно лучшее по мнению толкователей оракулов, которые советовали не готовиться к морскому бою, да и вообще не оказывать сопротивления, но покинуть Аттику и заселить какую-нибудь другую землю".
И далее (VII. 144): "Перед тем, к счастью, была признана наилучшей и другая мысль Фемистокла...", то есть инициатива относительно построения флота на средства от рудников Лавриона. На наш взгляд, здесь Геродот сообщает о фактах, которые служат исключительно для прославления Фемистокла: он побуждает афинян к эвакуации с целью организации сопротивления Ксерксу на море силой флота, который был создан ранее, по его же инициативе, - версия вполне логичная и, несомненно, нет никакой необходимости выискивать для определения позиции Геродота в оценке Фемистокла дополнительные факты. Тем более, если брать во внимание то, что он описывал деятельность Фемистокла в русле сложившейся традиции, которая в данном случае могла быть благосклонна, или же, по крайней мере, нейтральной в отношении Фемистокла, а в других случаях, как, например, при оценке Фемистокла в послесаламинский период, - менее благосклонной или даже враждебной. Оценка Фемистокла у Геродота неоднозначна и, даже, до определенной степени противоречива, однако свидетельствует это только о полезности Геродота как историка: его портрет Фемистокла реалистичный и потому неоднозначный. Неоднозначен же и противоречив был и сам этот выдающийся деятель античной эпохи. Для его изображения не достаточно только розовой или черной краски - необходимо использовать все разнообразие цветов.
Геродот, таким образом, ни в коей мере не стремился к унижению Фемистокла в рассматриваемом месте; скорее наоборот: смысл всего этого пассажа заключается в том, чтобы постепенно подвести читателя к описанию основного деяния Фемистокла - построения по его инициативе военного флота Афин.
Следовательно, в этом контексте фраза "по имени он был Фемистокл, называли его сыном Неокла", не может иметь отрицательного оттенка - иначе она просто выпадает из общего русла рассуждений Геродота. Собственно говоря, поводом для обвинения Геродота в попытке "унизить" здесь Фемистокла служит определенная двусмысленность фразы, буквально: по имени он был Фемистокл, называли же его (обычно - ?) сыном Неокла", или же: "но его звали сыном Неокла". Ленардон предлагает понимать эту фразу как: его имя было Фемистокл, но в юности его обычно называли сыном Неокла; или: его имя было Фемистокл, однако юношу его обычно называли Neokles, где Neokles - Nominativus вместо Neokleos - Genetivus: Геродот просто ошибочно поставил родительный падеж вместо именительного. По нашему мнению, сама эта проблема является, в некотором роде, надуманной. Геродота можно понять и буквально, не вкладывая в его уста слов, которых он не говорив: можно, в особенности, высказать предположение, что Фемистокл в глазах афинян, вплоть до битвы при Саламине, которая прославила его на всю Элладу, был прежде всего сыном достаточно для них известного, по неизвестным нам причинам, Неокла. Версия вполне вероятна, хотя и гипотетическая из-за двусмысленности самого слова Neokleos (Neos в древнегреческом языке имеет два значения: "юная" и "новая"; Neokles может означать и "молодая, юная слава", и "новая слава").
Таким образом из анализа контекста можно сделать вывод о смысловой нейтральности фразы "Был же некий из афинян муж среди первейших недавно пребывающий".
В свою очередь, это может означать, что Геродот, в соответствии с распространенной в его времена традицией, действительно считал, что Фемистокл лишь "недавно" перед Саламином появился среди protoi ("первостепенных граждан") и что Геродот этими словами отнюдь не собирался "унизить" Фемистокла, преуменьшить степень его влияния на политическую жизнь Афин.
Следовательно, остается другой вариант: Геродот имел основания считать, что Фемистокл в 481/0 г. до Р. Х., когда в Афинах обсуждались полученные из Дельф оракулы, уже был среди "первостепенных граждан", но только с недавних пор. При этом есть две возможности трактовки слов Геродота: первая - с 482/1 г. до Р. Х., то есть с года гипотетического архонтатуа Фемистокла, и вторая - с 483/2 г. до Р. Х., то есть с года принятия "морского закона Фемистокла.
Оба эти события в хронологическом отношении примерно равноценны. В принципе, можно высказать предположение, что Геродот имел в виду как то, так и другое событие. Но уже само звучание фразы свидетельствует о том, что историк подразумевал какой-то одномоментный акт, который сразу же выдвинул Фемистокла в число первых и наиболее влиятельных граждан Афин. Кроме того, если допустить иное толкование Геродота, то придется, по сути, снять вопрос как не поддающийся решению: ведь при желании под "недавно" можно увидеть и 484/3 г. до Р. Х., когда Фемистокл добился остракизма Аристида, и любой вообще из 480-х годов, когда Фемистокл уже был политически довольно активным. Гадать, что Геродот мог отдать предпочтение гипотетическом архонтату Фемистокла в 482/1 г. до Р. Х., про который он, к тому же, нигде больше не обмолвился ни словом (как впрочем, и о конкретных шагах Фемистокла того года), перед его инициативой в 483/2 г., высоко оцененной им уже в следующем параграфе, просто нелогично. (Hdt. VII. 144: "Еще до того, к счастью [! - В. С.], восторжествовала и другое мнение того же Фемистокла: когда у афинян в полисную казну было собрано много денег, поступивших из рудников Лавриона, и когда граждане пожелали разделить их между собой по десять драхм на человека, тогда Фемистокл убедил афинян воздержаться от распределения и построить на эти средства двести кораблей для войны...").
Таким образом, под "недавно" в VII. 143 Геродот имеет в виду 483/2 г. до Р. X., а именно - год "морского закона Фемистокла, год реализации его уже издавна взлелеянных планов, что убедительно подтвердило влиятельность Фемистокла в общественно-политической жизни Афин, сразу ввело его в круг наиболее заметных политических фигур, protoi (Ср. Белох. История Греции... - С. 288 прим. 2: "Гипотетическое архонтство Фемистокла в 482/1 г. до Р. Х. основано только на абсолютно Произвольной комбинации... Если Геродот (VII. 143) называет Фемистокла еще в 480 г. до Р. Х. "муж среди первейших недавно пребывающий", то он, очевидно, имел в виду изданный за три года до того закон относительно флота; ведь ясно, что за Фемистоклом должно было стоять уже долгое политическое прошлое, когда он был в состоянии провести такой важный законопроект"). И как наиболее общий вывод: вся фраза Геродота (VII. 143) отнюдь не намекает на архонтат Фемистокла в 482/1 г. до Р. Х., скорее - она даже исключает его возможность, а значит - ни в коем случае не может служить аргументом для установления историчности его архонтату.
Остается, однако, еще один вопрос, связанный с Hdt. VII. 14: как согласуется фраза Геродота с сообщением Дионисия Галикарнасского об архонтате Фемистокла в 493/2 г., объяснить, что Фемистокл для Геродота, несмотря на занимаемую должность, и в 480 г. до Р. Х. только "недавно" политически влиятельный.
На наш взгляд, из этого можно сделать следующий вывод: историк или ничего не знает об архонтате Фемистокла, а следовательно Hdt VII. 143 должно рассматриваться как контраргумент против историчности архонтата Фемистокла в 493/2 г. до Р. Х., или же знает, но ничего об этом не говорит, как не говорит он и о многих других архонтах этого периода; иначе говоря, Геродот вообще не рассматривал должности архонта как повод для зачисления лиц, которые когда-то ее занимали, в состав "protoi".
Как уже было показано выше, каких-либо серьезных оснований для исключения "нашего" Фемистокла из списка архонтов не существует: все возражения построены исключительно на надуманных, не выдерживающих критики, домыслах.
Таким образом, более убедительной кажется версия вторая: Геродот ничего не говорит об архонтате Фемистокла там, что он писал не его биографию, но историю греко-персидских войн; архонтат 483/2 г. не привлек его внимание чем-то особенным, имеющим непосредственное отношение к описываемым событиям, а кроме того сама должность архонтов не рассматривалась им как основание для отождествления ее исполнителей с наиболее влиятельными политическими деятелями афинского полиса рассматриваемой эпохи.
Вместе с тем, необходимо отметить, что вопрос о важности архонтата тесно переплетается с вопросом о его сути и складывается в отдельную проблему, на сегодняшний день еще окончательно не разрешенную. (Не будем прибегать к детальному анализу традиционной точки зрения по важность архонтату, суть которой в целом сводится к признанию за ним заметной роли в управлении полисом даже после реформ Клисфена. Ведель утверждает, что архонт-эпоним еще в 489 г. мог добиться решения, которое соответствовало бы силе законодательства, вопреки воле экклесии, как это следует из Plato. Gorg. 51 be, и что только после 487 г. архонтат потерял любое основание для вмешательства в работу экклесии. Отметим, что в последнее время все чаще осуществляются попытки пересмотреть оценку роли архонтов в политической жизни Афин. Наиболее показательна в этом отношении точка зрения Фроста, согласно которой почти все архонты 507-487 гг. к Р. Х. были неизвестные для нас лица, а все известные во время пребывания на должности архонтов были молодыми (Фемистокл, Аристид, Гиппарх и, во времена тирании, Мильтиад); отсюда Фрост делает вывод о том, что архонтат в тот период был лишь "испытательным полигоном" для перспективных молодых людей) Наиболее убедительной кажется версия, что должность архонта-эпонима была важной, престижной и значимой и в послеклисфеновских Афинах, хотя, возможно, уже и стала в определенной степени заменяемой созданными Клисфеном стратегией, экклесией и советом 500. По Ленардону реформы Клисфена придали много значения коллегии десяти стратегов, однако нельзя считать, что Клисфен собирался полностью подорвать могущество и влияние архонтата или что архонтат был относительно невлиятельным на протяжении 490-х лет. В пользу весомости архонтата свидетельствует и проведение в 487/6 г. реформы архонтата. Действительно, если признали эту магистратуру второстепенной, то реформа кажется лишь пустой, ничего не стоящей проформой и потеряет весь свой смысл. Мы придерживаемся мнения, что реформа 488/7 г. стала важным шагом на пути к демократизации Афин, поскольку она, с одной стороны, открыла доступ к должности архонтов более широким слоям гражданской общественности и таким образом привела к изменению социального состава Ареопага, а с другой стороны - способствовала росту политического значения новых, свободных от консервативного влияния традиции должностей. Можно также допустить, что в глазах Геродота архонтат в значительной мере уже утратил свое значения именно в следствие реформы 487/6, г. до Р. Х. и, таким, образом вполне мог не увидеть в исполнении Фемистоклом обязанностей архонта достаточных оснований для того, чтобы считать его одним из protoi.
И, наконец, еще одно соображение в связи с Hdt. VII. 143 может усилить приведенную аргументацию: для Геродота, восхищенного величием победы созданного в 483/2 г. до Р. Х. Фемистоклом флота вся его другая деятельность казалась второстепенной, и поэтому для него Фемистокл в 480 г. к Р. Х., перед Саламином, оказался лишь недавно, то есть с 483/2 г. до Р. Х., достойным быть причисленным к кругу выдающихся граждан. Таким образом, Hdt. VII. 143 не может служить ни аргументом для гипотетического архонтата Фемистокла в 482-1 г. до Р. Х., ни, тем более, контраргументом против его архонтата в 493/2 г. до Р. Х.: Геродот в данном случае имеет в виду совсем другие события, на которых он акцентирует свое внимание.
Отметим также, что в нашем распоряжении вообще нет ни одного свидетельства, которое может быть использовано для опровержения Dion. Halic. Ant. Rom. VI. 34.1. Мы должны считать сообщения Дионисия историческим фактом, a Hdt. VII. 143 обычно считается препятствием для этого, как argumentum a contrario; он свидетельствует в пользу Дионисия уже тем, что не опровергает его.
Теперь вернемся к сообщениям Фукидида и Евсевия Памфила. В данном случае для нас важно установить, можно ли воспользоваться ими как аргументами в пользу архонтата Фемистокла в 493/2 г. до Р. Х.
Общим для Фукидида и Евсевия является то, что оба они очевидно, говорят про одни и те же события, то есть - о строительстве, начатом Фемистоклом в Пирее еще задолго до развертывания основных работ в послесаламинский период. При этом, армянская версия хроники Евсевия позволяет определить во времени эти события, учитывая разницу в 3-4 года между Дионисием Галикарнасским и данными Евсевия, общераспространенную во всех имеющихся вариантах хроники, и мы можем датировать показания Arm. Euseb. 493/2 г. до Р. Х., то есть годом ожидаемого архонтату Фемистокла.
Следовательно, можно сделать вывод, что Дионисий Галикарнасский и Армянская версия хроники Евсевия освещают один и тот же период деятельности Фемистокла, хотя и оповещают о различных ее аспектах: в то время, когда Дионисий Галикарнасский говорит об официальном статусе Фемистокла, Arm. Euseb. наполняет его реальным содержанием.
Наиболее существенным при этом является элементы взаимодополнения этих источников. Однако безусловному принятию такой реконструкции периода противоречит версия хроники Евсевия, переданная Иеронимом. В ней нет информации о деятельности Фемистокла по укреплению Пирея в 490-е годы, но в Ol. 75 (480-477 гг. до Р. Х.) в Иерониме находим: Athenienses Piraeum muro vallant.
Как видно, данные обеих версий можно считать свидетельством об одних и тех же событиях, а именно: об укреплении афинянами Пирея. При этом, свидетельство Иеронима хорошо согласуется с данными, которые приводят другие античные авторы относительно строительства в Пирее после Саламина (См. Plut. Them. XIX; Thuc. 1.90.3.; Diod. XI. 39; Nep. Them. 6 f; Justin. II. 15; Polyaen. I. 30. 50; Frontin. 1.1. 10). Кроме того, устойчивым является мнение о большей вероятности версии хроники Евсевия в передаче Иеронима, по сравнению с армянской версией. Отсюда - естественная попытка объяснить сообщение Arm. Euseb. простой ошибкой, которое вообще невозможно использовать при освещении периода, связанного с деятельностью Фемистокла на должности архонта-эпонима.
Таким образом, очевидно, что вопрос об использовании Евсевия как аргумента для подтверждения историчности архонтата Фемистокла сводится, в конечном счете, к проблеме вероятности Армянской версии.
Наиболее обстоятельной работой по этой теме еще и сегодня остается уже используемая нами статья Моссхаммера; "Архонтат Фемистокла в хронографической традиции", лейтмотивом которой является тезис, что свидетельство Евсевия "...требует более полного исследования, чем это было сделано до сегодняшнего дня" Моссхаммер в своем анализе исходит из нескольких посылок. Первое, факт укрепления Пирея в 71-ю олимпиаду у Arm. Euseb. отсутствует в хронике Иеронима, однако в последней, в свою очередь, сообщается, что в 75-ю олимпиаду (480-477 гг. до Р. Х. Athenienses Piraeum muro vallant, чего нет в Армянской версии. Во-вторых, укрепление Пирея афинянами в 75-ю олимпиаду подтверждается и другими источниками, а именно: Thuc. I. 93, после изгнания Ксеркса, и Diod. XI. 41, в архонтат Адейманта, то есть 477/6 г. до Р. Х. (Sync. 247 b (470,5) "Пирей укрепили стеной"; Thuc. I. 93. 3; Thuc. I. 93. 3; Plut. Them. XXIX; Nep. Them. VI. I).
Таким образом, очевидной является убедительность сообщения Иеронима и напрашивается вывод об ошибке армянского переводчика, который просто переместил сообщения о Пирей Евсевия на 16 лет вверх, как это и допускает Форнара. Однако отмечает Моссгаммер, "этого случиться не могло. Перемещение более чем на четыре олимпиады не имеет больше параллелей". Кроме того, при условии беспристрастного рассмотрения обоих сообщений нетрудно увидеть разницу между обеими заметками: в то время как Армянская версия говорит об укреплении Пирея Фемистоклом, Иероним имеет в виду афинян вообще. Отсюда Моссхаммер делает вывод о самостоятельности обеих заметок, которые оповещают об абсолютно разных, как на время, так и по сути своей, событиях.
На этом можно было бы и остановиться. Для нас важным было установить, в первую очередь, факт самостоятельности и отличия обоих сообщений. Ведь, в таком случае, заметка в Армянской версии о строительной деятельности Фемистокла в 493/2 г. до Р. Х. (или же, по крайней мере, в 490-е годы) может рассматриваться как один из аргументов в пользу его общественно-политической активности в 490-е годы, одним из моментов которой могло быть и строительство в Пирее, начатое им, вероятнее всего, на посту архонта-эпонима, а значит мы можем констатировать, что Армянская версия наполняет реальным содержанием архонтат Фемистокла, о котором говорится у Дионисия; и, наконец, что сообщения Армянской версии необходимо считать аргументом, хотя и косвенным, в пользу архонтата Фемистокла именно в 493/2 г. до Р. Х.; и более общий вывод: сообщение Иеронима, с оглядкой на его генетическое различие, не может и не должно рассматриваться как контраргумент, который отрицает ценность заметки Армянской версии хроники Евсевия. Как уже отмечалось, для нас, в принципе, можно было бы и ограничиться констатацией расхождений в сообщениях Армянской версии и версии Иеронима. Однако Моссгаммер предлагает в своей статье более глубокий анализ, основные моменты которого сводятся к следующему.
У византийского монаха Георгия Синкелла сохранились под рубрикой "Отдельные заметки", которые были им заимствованы из хроники Евсевия, в том числе - два сообщения о Пирейском проекте. Под 470,1 у него: "Пирей был укреплен стеной Фемистоклом";, что соответствует Piraeus munitus est a Themistocle (Arm. Euseb.), а под 470,5 "Афиняне укрепили стеной Пирей", что тождественно Athenienses Piraeum muro vallant в Иерониме. Из этого делается вывод о том, Что обе заметки относительно Пирейского проекта принадлежат самому Евсевию, который разместил первое сообщение под 71-й олимпиадой. Как дополнительный аргумент в пользу авторства Евсевия для обоих заметок Моссгаммер (полемизируя с Гельмом, который считал, что Евсевий не включил в свою Хронику сообщение о Фемистокле, сосредоточив свое внимание на слишком длинном описании действий Кориолана в 493 г. до Р. Х.), приводит данные одной из наиболее древних рукописей Иеронима, Lucensis bibl. capit. 490, где в 71 олимпиаде содержится замечание: Pireum muro cinctum est athenis. Хотя в Луканской рукописи и не упоминается о Фемистокле, однако само звучание фразы, грамматический состав, в котором используется пассивное состояние, приближающее его к Армянской версии и к первому сообщению Георгия Сінкелла; отсюда вывод - оригинальная хроника Евсевия содержала две записи по Пирейскому проекту. Армянская версия сохранила первую, древняя рукопись Иеронима вторую, Луканский рукопись подтверждает обе; благодаря Синкеллу мы имеем в своем пользовании греческую редакцию обоих сообщений.
Далее, на основании ряда соображений, которые кажутся вполне убедительными, Моссхаммер приходит к выводу, что в хронике Евсевия Памфила Пирейский проект Фемистокла был размещен под четвертым годом 71-й олимпиады, то есть в 493/2 г. до Р. Х., в год архонтата Фемистокла в Афинах.
Таким образом, можно констатировать, что факт архонтата Фемистокла в 493/2 г. до Р. Х., кроме Дионисия Галикарнасского, был зафиксирован, по крайней мере, еще и в хронике Евсевия Памфила, на что вполне ясно указывают как существующие версии самой хроники, так и реминисценции из нее Синкелла. Более того, Моссгаммер, на основании тщательно проведенного анализа хронографической традиции, приходит к выводу, что именно список архонтов с именем Фемистокла побудил Гелланика, аттидографа V ст. до Р. Х., связать с архонтатом Фемистокла начало строительства в Пирее, а уже от Гелланика, через Аполлодора, эта версия перешла и к Евсевию Памфилу. Итак, мы можем с полной уверенностью годом архонтата Фемистокла считать 493/2 г. до Р. Х.: не только единственно возможный в соответствии с целого ряда приведенных выше соображений, но и стоящий в полном соответствии с имеющимися античными источниками, в том числе - и с хронографической традицией V ст. др Р. Х., высказывать сомнения относительно достоверности которой нет оснований хотя бы учитывая ее современность описываемым событиям. Однако и этой констатацией вопрос об архонтате Фемистокла не иссякает. И не исчерпывается оно в первую очередь через наличие еще одного важного свидетельства, которое обычно рассматривается в контексте уже приведенных данных. Речь идет о рассказе Фукидида относительно строительства стен вокруг Пирея после отражения персидского нашествия.
Как уже отмечалось, Фукидид (Thuc. I. 93.3), описывая эти события, замечает: "Фемистокл убедил (граждан) застроить и другую часть Пирея, начало чему было положено ранее, во время выполнения той должности, которую он занимал у афинян в течение года" - буквальный перевод, где вторую часть фразы очень часто понимают и переводят как "в год его архонтства над афинянами" - точка зрения, которая является, по сути, основной в исторической литературе. Ср. очень вольный перевод В. Стратановского: "По настоянию Фемистокла были возобновлены работы по оставшейся еще не укрепленной части Пирея (где работы были начаты уже прежде, в течение года его архонства)". Однако признать ее безусловной, к сожалению, нельзя из-за двузначности самой фразы Фукидида: целый ряд исследователей считает, что Фукидид под полномочиями "архэ", которую занимал тогда Фемистокл, понимает не архонтат, а какую-то другую должность. Таким образом, в связи с Thuc. I. 93.3 важно выяснить несколько моментов.
Во-первых, что Фукидид понимает под термином "архэ" и допустить, что он имеет в виду архонтат; во-вторых, какой именно период описывает Фукидид в данном случае; и, в-третьих, как соотносится эта заметка Фукидида к данным Дионисия Галикарнасского и Евсевия Памфила; нетрудно увидеть, что основным для выяснения всех этих моментов является первый вопрос.
Основным аргументом для тех, кто отрицает версию архонтата в Thuc. I. 93.3 является такое прочтение фразы, согласно которому Фемистокл занимал определенную должность у афинян "год за годом" (kateviautov), что не согласуется с должностью архонта, которую можно было занимать только в течение одного года.
Кроме того, отрицается и сама мысль, согласно которой archein Фукидида обязательно означает занятие должности архонта. Так, cреди прочего, Форнара в своих трудах убедительно доказывает, что этот термин соприкасается с достаточно широким диапазоном должностей, в той числе и со стратегией и Буле. С Форнарою в этом солидаризируется Моссхаммер, который вообще считает, что Фукидид здесь отрицает Гелланика, подчеркивая, что должность, которую занимал Фемистокл, была не архонтатом, а какой-то другой, исполняемой им "год за годом". Добавим, что Моссхаммер здесь исходит в особенности из тезиса, по которому Фукидид исправил Гелланика, принимая во внимание утверждение Hdt. VII. 143 о Фемистокле как лишь о "недавно" политически влиятельном.
Как мы уже видели, использование этого места Геродота для возражения архонтату Фемистокла в 493/2 г. до Р. Х. кажется безукоризненным. Таким образом, выводы Моссхаммера оказываются базированными на ложных тезисах и потому по необходимости и сами не безупречны, а критика Ленардона этих выводов становится более убедительной.
Из сказанного приходится констатировать, что убедительных аргументов в пользу того, что Фукидид в этом месте говорит об архонтате Фемистокла, нет.
Более того, выражение "год за годом" может служить основанием для сомнения относительно этого. Вместе с тем, как уже отмечалось нами выше, нет достаточных оснований считать, что Фукидид в своей "Истории", полемизируя с Геллаником по поводу укрепления Пирея Фемистоклом в год его архонтата, отрицает это свидетельство, подчеркивая, что фемистокл в то время занимал какую-то должность "год за годом", kateviautov. На наш взгляд, Фукидид сообщает об этом вполне индифферентно, поскольку от него этого требует ход повествования, и, таким образом, фраза Thuc. II. 93.3 имеет совсем не полемическая, но, скорее, повествовательную функцию.
Исходя из всего сказанного, мы, в свою очередь, можем констатировать, что парафраза Фукидида, как минимум, не опровергает ни сообщение Дионисия Галикарнасского об архонтате Фемистокла в 493/2 г. до Р. Х., ни Евсевия Памфила, - или, точнее, Гелланика, - об укреплении им в 493 году Пирея, но что Thuc. I. 93.3 имеет самостоятельный характер.
Вместе с тем, на наш взгляд, есть очень мало оснований считать, что Фукидид в этом месте имеет в виду архонтат Фемистокла, хотя полностью исключить такую версию нельзя.
Моссхаммер отрицает интересную версию Шрайнера относительно следования Фукидида в 1.93.9 Гелланику. По нашему мнению, самого только негативного отношения Фукидида к Гелланику не достаточно для отрицания каких-либо заимствований из него, в особенности в том случае, когда данные Гелланика совпадают с другими современными Фукидиду источниками. Кроме того, Фукидид мог здесь воспользоваться и устной традицией о начале укрепления Пирея Фемистоклом в год своего архонства, которую, как уже говорилось, оформил, или даже (что может быть более вероятным) зафиксировал Гелланик. Таким образом, для Фукидида было бы естественным иметь в виду архонтат Фемистокла как отправной момент карьеры Фемистокла, которая была продолжена затем в течение ближайших лет, во время выполнения какой-то иной, менее влиятельной, но все же предоставляющей полномочия для продолжения строительства в Пирее, должности.
Более точное суждение по этому поводу можно будет вынести после определения во времени этого сообщения Фукидида.
Безусловно верным является то, что историк сам не определяет конкретную хронологию описываемых событий: можно только высказать мнение про период до вторжения Ксеркса.(Фукидид не определяет время деятельности Фемистокла: слово proteron в приведенном контексте означает лишь компетенцию, в который Фемистокл начал свое великое дело). Неоднократно приводились рассуждения, суть которых сводится к тому, что под таким периодом надо понимать 484 или 483 г. до Р. Х., то есть годы, связанные с проведением Фемистоклом морского законопроекта.(Хвостов и Ковалев говорят о начале застройки Пирея в 483 г. до Р. Х. но признают, что планы Фемистокла возникли еще в 493 г. до Р. Х.). Нетрудно увидеть, что при этом игнорируются по крайней мере два важных момента, которые достаточно вероятно, свидетельствуют в пользу начала строительства в Пирее в 490-е годы. Во-первых, это совпадение показаний Arm. Euseb. и Thuc. I. 93. 3. При непредвзятом рассмотрении обоих сообщений нельзя не увидеть их очевидную близость - это позволяет думать об одном и том же событии, которое проступает за ними. Как мы уже видели, попытки объяснить сообщения Евсевия всего лишь оформлением распространенной фальсификации имеют сугубо теоретический характер и никак не убедительны. Поэтому логично было бы думать, что и показания Thuc. I. 93. касаются событий 490-х гг. Во-вторых же, привязка начала перестройки Пирею к собственно морскому закону Фемистокла привносит в саму морскую программу элемент необязательности, полной случайности: только открытие новой жилы в Лаврионе подталкивает Фемистокла, а, следовательно - афинян в целом, к счастливой мысли - $1вернуться к морю". При этом полностью зависает в воздухе всякая политическая борьба за программу вооружения, а, таким образом, и за дальнейшее развитие процесса демократизации, перераспределение повинностей между различными группами граждан. Лаврион в этом случае выступает как deus ex machina, благодаря которому быстро, эффективно и безболезненно устраиваются все афинские дела. Конечно же, подобная картина довольно далека от реальностей, и прежде всего - от политических реальностей послеклисфеновских Афин. О них речь пойдет ниже. А сейчас, как резюме, скажем: слова Фукидида (Thuc. 1.93.3) могут иметь в виду лишь события, происходившие в 490-х годах.
На наш взгляд, сообщение Дионисия Галикарнасского, армянской версии хроники Евсевия и Фукидида дополняют друг друга.
Вместе с тем, наиболее реальной кажется следующая реконструкция событий (разумеется, реконструкция только схематическая; проблемы политической борьбы, предпосылок и т. п. будут рассмотрены в дальнейших параграфах данной работы): Фемистокл действительно был архонтом 493/2 г. до Р. Х., как это засвидетельствовано у Дионисия Галикарнасского; во время исполнения своих обязанностей он начал строительство в Пирее, как об этом говорится в Армянской версии хроники Евсевия; строительство это могло быть продолжено им после сложения своих полномочий, в течение выполнения каких-то других, доподлинно нам не известных, обязанностей на должности, которую он занимал kateviautov, возможно в 492/1-491/0 г. до Р. Х., - как у Фукидида. Логичным кажется и предположение, что, таким образом, отход на второй план Фемистокла произошел не сразу же после возвращения из Херсонеса Мильтиада, но проходил постепенно, в течение именно этих лет, и что в ходе этой борьбы между ними, - основным моментом которой стала программа вооружений, - победу одержал Мильтиад и строительство в Пирее, - как и программа морских вооружений вообще, - была приостановлена. Только через 10 лет, после упорной борьбы Фемистокла и его сторонников, морская программа была восстановлена, благодаря, во многих отношениях, счастливому открытию в Лаврионе новых залежей серебра, - открытию, которое стало катализатором, но отнюдь не первопричиной "морской программы".
Именно потому, что Фемистокл не завершил свои начинания 490-х Лет, но потерпел поражение от Мильтиада, у Геродота (Hdt. VII. 143) он лишь "недавно", - то есть после его победы в 483 г. до Р. Х. - становится политическое влиятельным.
И именно потому, что он все-таки победил в борьбе за реализацию своей программы, у Plut. Them. IV.3 Фемистокл строит свой флот, подавив сопротивление Мильтиада. Но про все эти моменты речь пойдет ниже.
Приведенный выше анализ с полной определенностью, как нам кажется подтверждает историчность архонтата Фемистокла в 493/2 г. до Р. Х.; во время же пребывания Фемистокла на этой должности им была свершена попытка реализации первых шагов морской программы - состояние наших источников таково, что признание историчности первого одновременно является аргументом в пользу другого. При этом, если понимать под морской программой Фемистокла ее материальное, предметное выявление - то есть строительство флота и всего комплекса военно-морских вооружений - и не рассматривать социальный, или даже социально-политический ее аспект, то нужно, очевидно, определить: до какой степени эти первые шаги отражали саму суть программы? Иначе говоря что конкретно из всего комплекса мероприятий было осуществлено?
Мнения исследователей по этому вопросу разделились. Одни из них полагают, что в 493/2 г. до Р. Х., вместе с укреплением Пирея, была осуществлена и попытка строительства флота; другие - что в этом году были начаты какие-то работы в Пирее; другие считают, что осуществление морской программы началось лишь в 483 году, когда Фемистокл внес свое предложение относительно строительства кораблей на средства Лавриона.
Такое распределение мнений обусловливается, в особенности, и разногласиями в самих источниках. Так, Аристотель и Геродот сообщают о Лаврионе, о флоте, однако ничего не говорят о Пирее и об официальном статусе Фемистокла на то время. Фукидид же и зависимый, как уже отмечалось, от него в этом месте Павсаний, несмотря на всю внутреннюю неоднозначность показания, доносят сведения о Пирее и о какой-то должности. Добавим к этому и уже рассматриваемое сообщение в Arm. Euseb. Ol. 71. 1, в котором говорится только про Пирей Фемистокла, впрочем, без каких-либо намеков на его статус.
Из всего сказанного может сложиться впечатление, будто в глазах античных авторов строительная деятельность Фемистокла в Пирее и его предложение по поводу флота - две разные вещи. На наш взгляд, это не совсем так. Скорее наоборот: для них Пирей был одним из этапов того приобщение северян к морю, о котором подробно говорит Плутарх в биографии Фемистокла (Plut. Them. IV). Приведем его слова: "Поскольку у афинян существовал обычай делить прибыль от серебряных рудников Лавриона между собой, он [Фемистокл. - В. С.] сперва решился выступить перед народом с предложением прекратить этот дележ, а на эти деньги построить триеры для войны с Эгиной. Эта война тогда была в полном разгаре в Элладе, и Эгина благодаря своему сильному флоту контролировала море. Тем легче было Фемистоклу убедить граждан, не пугая их ни Дарием, ни персами (потому что они были далеко, и не было вполне твердых оснований бояться их нашествия); но он очень вовремя использовал их соперничество и гнев против эгинцев для приготовления [к войне с персами. - В. С.]. На эти средства были построены сто триер, которые и сражались с Ксерксом на море.
После этого, потихоньку заманивая и уводя полис к морю под тем предлогом, что на суше они не равны силами даже с соседями, тогда как мощью кораблей могут и отбить варваров и править Элладой, он, по выражению Платона (Plato. Leg. 706 с), сделал из стойких гоплитов матросов и моряков; этим он дал повод для злословия, что, якобы, Фемистокл отнял у граждан копье и щит и унизил афинский народ до гребной скамьи и весла. Совершил же это он, как рассказывает Стесимброт (FGrH 107 F 2), победив Мильтиада, который выступал против этого. Или навредил он этим строгости и чистоте полисного строя, или нет, - это вопрос скорее философский; а вот что спасение эллинов тогда зависело от моря, и что те триеры восстановили афинский полис, это, наряду с другими доказательствами, засвидетельствовал и сам Ксеркс. Хотя сухопутные силы его оставались еще невредимы, он бежал после гибели флота как не равный силами и оставил Мардония, по моему мнению, не столько для порабощения эллинов, сколько для того, чтобы помешать им преследовать его".
Еще четче, хотя и лаконичнее, связывает с развитием Пирея претворение афинян в моряков, которое невозможно представить без создание флота, Фукидид (Thuc. I. 93. 4). Так, развивая свой рассказ о начале проведения работ Фемистоклом в Пирее, он констатирует: "Местность эту, с тремя естественными гаванями, Фемистокл находил прекрасною, а превращение афинян в морской народ должно было, по его мнению, много содействовать их усилению. Действительно, Фемистокл первый осмелился сказать, что необходимо заняться морским делом, и сам немедленно положил тому начало".
Общий смысл этой фразы, на наш взгляд, лучше понимается в английском комментарии Гомма: "План укрепления Афин, предложенный Фемистоклом, помог основанию афинского государства", а не как в имеющихся русскоязычных переводах Мищенко и Стратановского. Ленардон замечает, что большинство же тех, кто отрицает карьеру Фемистокла в 490-е годы, принимает архонтство Фемистокла в 493 г., но то же большинство считает, что он не начинал укреплять Пирей вплоть до какого-то более позднего времени.
В конце концов, в пользу такой связи выступает и простая логика: строительство гаваней в Пирее (до этого афиняне пользовались Фалерским рейдом) было ориентировано на более полное удовлетворение потребностей флота, возможно - флота, который возрастал.
В таком случае весьма вероятным кажется предположение, и гавани в Пирее, и корабли (возможно - триеры) строились одновременно. В подтверждение этого, кроме уже указанных соображений, можно привести и факт увеличения флота Афин с 50 кораблей в какой-то (трудно определить его точно во времени) период до Марафонской битвы по крайней мере до 70 на время Паросской экспедиции Мильтиада после нее. Так, Геродот, описывая начало войны Афин с Эгиной и роль в ней эгинского изгнанника Никодрома (Hdt. VI. 88-90), вспоминает об имеющихся у афинян 50 кораблей:
"После этого Никодром, по договоренности с афинянами, овладел так называемым старым городом, но афиняне не явились в назначенное время. Произошло это потому, что у них не было достаточно кораблей, чтобы драться с эгинцами; пока же они просили коринфян одолжить им корабли, все дело пропало. Коринфяне, которые были тогда в ближайшие друзьями афинянам, дали, правда, им нужные 20 кораблей, продав их по пять драхм за каждый: дарить ведь, согласно закону, запрещалось. Взяв эти корабли и свои собственные, и снарядив, таким образом, всего семьдесят кораблей, афиняне отплыли на Эгину и опоздали на один день против оговоренного срока".
Рассказывая же о начале похода против афинской эскадры обвиняемого в медизме Пароса историк уже говорит о 70 собственно афинских кораблях: "После поражения [персов. - В. С.] при Марафоне Мильтиад, и до того почитавшийся афинянами, приобрел еще большее влияние. Он потребовал от афинян семьдесят кораблей, войско и деньги, не сказав, однако, против которой земли намерен идти войной, но заявил лишь, что они разбогатеют, если последуют за ним: он же ведь поведет их в такую землю, где они легко добудут много золота; так вот он говорил, требуя корабли. Афиняне же соблазнились всем этим и предоставили их. Вот с этим войском, Мильтиад и поплыл на Парос" (Hdt. VI. 132-133).
(Ср. Nep. Milt. 7, где говорится о походе Мильтиада не против Пароса, а против обвиняемых в медизме островов Эгейского моря: Post hoc proelium [то есть после битвы при Марафоне. - В. С.] classem septuaginta navium Athenienses eidem Miltiadi dederunt, ut insulas quae barbaros adiuverant bello persequeretur).
Считать известие Геродота, в особенности Hdt. VI. 132, о 70 кораблях у Афин после Марафона, только недоразумением нельзя: такой подход к отбору источников очень напоминает уже давно критикуемый гиперкритицизм. Можно было бы, в принципе, предположить, что Геродот просто ошибся словами и, имея перед собой количество кораблей во время Эгинской войны, механически перенес цифровые данные с одного события на другое. Можно было бы также предположить, что 70 кораблей Мильтиада - это те же самые 50 афинских кораблей плюс 20 коринфских, которые сражались с эгинцами до нашествия Дария.
Вторая версия кажется более убедительной. Однако и она не безупречна. И действительно, Геродот (Hdt. VI. 93-94) замечает: "Эгинцы, когда афиняне были в беспорядке, напали на них со своими кораблями, победили и захватили четыре с афинских кораблей вместе с их экипажами. Так у афинян началась война с эгинцами".
Следовательно, даже если высказать догадку о том, что коринфские корабли в течение по крайней мере 2-3 лет оставались у афинян, то есть что они входили в состав тех 70, которые были предоставлены после Марафона в распоряжение Мильтиада, то и тогда нужно объяснить восстановление, по крайней мере четырех утраченных кораблей (а возможно и больше) построением новых. Далее, анализируя изложение событий у Геродота, даже соглашаясь с Гаммондом, который датирует вторую (ту, что нас интересует) фазу войны с Эгиной 491-490 гг. к Р. Х. можно, на наш взгляд, предположить определенную временную дистанцию между поражением афинян и походом Дария и Марафонской битвой. Мы не знаем условий, при которых были одолжены корабли в Коринфе. Даже больше: мы не знаем вообще ничего относительно правил или обычаев, которые регламентировали бы совершения подобных сделок между различными полисами. Но можно все-таки предположить, что такая сделка была ограниченной во времени и что после завершение активных боевых действий корабли были возвращены Коринфу.
Кроме того, из нашего единственного источника с определенностью следует, что корабли были предоставлены Коринфом конкретно для войны с Эгиной. Таким образом, более вероятным кажется возвращение кораблей Афинами после завершения кампании.
Можно, далее, предположить, что война с Эгиной в 491-490 гг. достаточно четко продемонстрировала слабость афинской морской силы, и естественным следствием стала попытка полиса стряхнуть столь ощутимую зависимость от приверженности дружественных городов - то есть попытка обезопасить себя на будущее. Конкретным выявлением этой попытки и могло стать построение 20 кораблей: тех кораблей, которых не хватало Афинам для ведения боевых действий с Эгиной, тех кораблей, которые они вынуждены были вернуть коринфянам после окончания войны, в конце концов, тех двадцати кораблей, которые - вместе с имеющимися пятьюдесятью, восстановленными привычным порядком афинскими навкрариями, - были предоставлены после Марафона в распоряжение Мильтиада и о которых говорит Hdt. VI. 132!
Таким образом, ход наших рассуждений, в основе которого лежит тщательное следование источникам, неизбежно приводит к выводу, что по крайней мере в период между поражением в морской битве от эгинцев и до Марафона Афины могли принять меры по усилению своего флота, превысив устоявшийся со времен Клисфена лимит в 50 кораблей, которые выстраивались навкрариями. Даже больше: строительство кораблей они просто вынуждены были начать, учитывая то, что по крайней мере четыре корабля (где гарантия, что не больше?) были потеряны в боях. При этом, очевидно, перед афинянами встала проблема финансирования этого строительства: если нужно было возместить потерю коринфских кораблей (а где гарантия, что они не были именно коринфскими?) то обязывать конкретные, в произвольном порядке выбранные навкрарии выполнять повинность в пользу всего полиса было бы несправедливо. Следовательно, можно предположить, что такая повинность возлагалась на все 50 навкрарий. В таком случае, на наш взгляд, вполне вероятной кажется мысль о желании афинян решить одним махом всю проблему: построить не только то количество кораблей, которое нужно было возместить, но и то, в котором нуждался полис для обеспечения своей безопасности со стороны моря - то есть именно 20, относительно которых они вынуждены были обратиться к Коринфу. Возможно, именно это событие имел в виду Стесимброт, рассказывая о сооружении флота Фемистоклом, который преодолевает при этом сопротивление Мильтиада. В таком случае, опять же, можно предположить, что ответственным за сооружение этих 20 кораблей является именно Фемистокл, что это было составной частью его программы морских вооружений, начатой строительством в Пирее в год его архонтата. В то самое время, когда строительство в Пирее не вызвало особых возражений, - возможно этому способствовала в определенной степени и то обстоятельство, что подобные работы проводились в Пирее уже Гиппием (Arist. Athen.polit. 19. 2), - увеличение количества кораблей более 50 предусматривало изменения в системе финансирования этого мероприятия, то есть в системе навкрарий. Вполне возможно, что против этого выступил не только Мильтиад, но и другие политические силы, в том числе и Аристид: ничего не мешает именно так расценивать сообщение Плутарха (Plut. Arist. III. 1) о том, что Аристиду часто приходилось противодействовать Фемистоклу в проведении преобразований. Очевидно, лишь неудача в Эгинской войне принудила афинян сделать выбор в пользу Фемистокла - по крайней мере частично, хотя бы только с тем, чтобы возместить потерю 20 кораблей, необходимость в которых они сами признали, обратившись за помощью к Коринфу.
Единственное прямое свидетельство о контактах между Фемистоклом и Мильтиадом приводит нам Плутарх (Plut. Them. IV), ссылаясь на Стесимброта. Описывая события, которые разворачивались вокруг проведения морского закона Фемистоклом в 483/2 г. до Р. Х., Плутарх отмечает. "Сделал же это он, как рассказывает Стесимброт (FGrH 107 F 2), победив Мильтиада, который выступал против этого".
На первый взгляд, эти слова Стесимброта являются простой хронологической ошибкой, поскольку в 483 году, о котором идет речь у Плутарха, Мильтиада уже не было в живых. Конечно, нет никаких оснований датировать противостояние Мильтиада планам Фемистокла 483 годом. Таким образом, здесь возможны два варианта трактовки слов Стесимброта, которые встречаются у Плутарха.
Можно предположить, что Стесимброт ошибается и Плутарх был введен в заблуждение своим источником. В пользу этого соображения может быть использовано и довольно распространенное мнение о вражде Стесимброта к Фемистоклу, попытки представить его морскую программу как пагубной для Афин. В этой связи легко объяснить память о противодействии Фемистоклу Мильтиада стремлением Стесимброта противопоставить "хорошего" Мильтиада "плохому" Фемистоклу и тем самым еще больше подчеркнуть вредность мероприятий последнего. Усиливает, на наш взгляд, этот тезис и ссылка в той же главе Плутарха на оценку морского закона Платоном. При этом, с необходимостью, нужно допустить сразу два условия: во-первых, что Стесимброт просто придумал данную ситуацию, и, во-вторых, что Плутарх был настолько неосведомленным в отношении описываемых им событий, безоговорочно воспринял эту очевидную фальсификацию Стесимброта за факт. И это - при достаточно аккуратном использовании Плутархом Стесимброта как источника, тенденциозно освещающего деятельность демократических лидеров (см., напр., его замечания при ссылке на Стесимброта в Plut. Pericl. XIII).
Несмотря на всю специфичность жизнеописаний Плутарха, что неоднократно отмечалось в специальных исследованиях, все же нет достаточных оснований признавать его несамостоятельным и неосведомленным относительно описываемой им эпохи.
Значительно более вероятной является вторая версия, а именно: что Плутарх имел основания считать показания Стесимброта вполне историческими и, таким образом, вся фраза требует дополнительного, более детального анализа.
Как уже отмечалось, основной проблемой здесь является то, что ссылка на Стесимброта приводится в связи с описанием у Плутарха обстоятельств проведения Фемистоклом морского закона в 483 году, то есть когда Мильтиада уже не было в живых. Однако контекст, в котором находится данная ссылка, не позволяет с полной определенностью отнести его к конкретному году.
Действительно, у Плутарха речь идет о построении флота по инициативе Фемистокла: "После этого, потихоньку заманивая и уводя полис к морю под тем предлогом, что на суше они не равны силами даже соседям, тогда как мощью кораблей могут и отбить варваров и править Элладой, он, по выражению Платона, сделал из стойких гоплитов матросов и моряков; этим он дал повод для злословия, что, якобы, Фемистокл отнял у граждан копье и щит и унизил афинский народ до гребной скамейки и весла". - а дальше, сразу же: "Совершил же это он, как рассказывает Стесимброт, победив Мильтиада, который выступал против этого".
По нашему мнению, здесь "этого" совсем не обязательно указывает на построение флота Фемистоклом в 483 г. до Р. Х., но возможно касается и слов Платона, который вполне вероятно имеет в виду все усилия Фемистокла относительно воплощения его морской программы в жизнь. Платон признавал величие Саламин и Артемисия, однако считал, что спасли Грецию Марафон и Платеи, которые, к тому же, сделали греков лучшими. Что же касается морских сражений, то они сделали их хуже, поскольку этими битвами было положено начало той политике, которая привела, наконец, к катастрофе (Plato. Leges. IV. 707 b-c). Вполне логичной была бы мысль, что слова Стесимброта приводятся у Плутарха в более широком значении, не только в отношении флота, а, возможно, и для усиления суждений его кумира, "божественного Платона". Имеется в виду в с я морская программа Фемистокла, начатая еще при исполнении им обязанностей архонта 493/2 года и продленная на следующие годы, возможно - вплоть до Марафона включительно. В таком случае, противодействие Мильтиада Фемистоклу должно быть отнесено до этого, начального периода деятельности Фемистокла и сообщение Стесимброта становится вполне историческим.
Но даже если согласиться с тем, что Плутарх в данном случае имеет в виду лишь флот, в пользу чего, в принципе, можно было бы истолковать его дальнейшие рассуждения, то и тогда слова Стесимброта вполне можно воспринять как достоверные. ("Навредил он этим строгости и чистоте полисного строя или нет, - это вопрос скорее философский; но что спасение эллинов тогда зависело от моря, и что те триеры восстановили Афины, это, помимо других доказательств. Показал и сам Ксеркс...". Хотя, на наш взгляд, и здесь нельзя высказываться вполне наверное. Трудно установить, что за год имеется в виду под термином "тогда", который можно сопоставлять с весьма широким временным диапазоном. "Мешает" также и принять наряду с триерами "море": из этого можно сделать вывод и в пользу всей морской программы).
Как уже было указано в предыдущем параграфе, возвращение в Афины Мильтиада совпадает во времени с выполнением Фемистоклом обязанностей архонтаэпонима, когда он приступил к реализации своей морской программы. Таким образом, мы неизбежно приходим и к более определенному выводу, а именно: Фемистокл и Мильтиад были современниками не только с учетом одновременности их существования, но и учитывая одновременность их политической деятельности. Если же учитывать сообщения Стесимброта вместе с фактом командования Мильтиада во время сухопутной битвы при Марафоне и осуществления (в конце концов!) морской программы Фемистоклом, то можно прийти к выводу, что они были не просто политиками-современниками, но и политиками, которые отстаивали различные точки зрения относительно программы вооружений Афин.
Как видим, при условии учета разнообразных дополнительных (но очень существенных!) факторов, сообщение Стесимброта совсем не кажется хронологическому нонсенсом, но выступает важным историческим фактом, который гармонично вписывается во всю картину политических реалий Афин конца 490-х лет. Мильтиад действительно мог оказывать противодействие (и, вероятно, оказывал!) Фемистоклу по построению флоту, как и по осуществлению морской программы в целом, поскольку строительство в Пирее было "заморожено" на целых десять лет; и Фемистокл действительно одержал победу над Мильтиадом, поскольку флот его, хоть и через десять лет, но все же был построен! (Ленардон: "и действительно Мильтиад был противником морской программы Фемистокла в Пирее к Марафону, - хотя впоследствии сам воспользовался флотом, - источники содержат только иллюзии по этому поводу". См. также более категорическое суждение Папаставру: Стесимброт не заслуживает доверия, поскольку экспедицию Мильтиада против Киклад можно рассматривать как продолжение приостановленной перед битвой морской программы Фемистокла.)
Таким образом, мы можем констатировать, что взаимоотношения между Фемистоклом и Мильтиадом не только были возможны, учитывая их современность, но и что мы имеем в своем распоряжении документальные свидетельства в пользу этого.
Кроме того, можно установить, что взаимоотношения Фемистокла и Мильтиада характеризовались, - по крайней мере, что касается морской программы Афин, - моментами политического противоборства. Вопрос в том, насколько глубокими, насколько определяющими оказались эти моменты для развития политических процессов в Афинах.
Можно сформулировать и еще один вопрос: как рассматривать этот факт противоборства - как момент сугубо единичного ограничения во времени, который коренится в разногласиях конкретного, в общем изолированного, хотя и принципиального пункта или может как проявление политического соперничества, агона этих двух фигур. Ответ на эти вопросы в значительной степени зависит от определенной позиции Фемистокла во время процесса над Мильтиадом.
Hdt. VI. 104. 2 сообщает, что сразу же после прибытия Мильтиада, который спасался бегством от финикийцев, в Афины, против него был организован судебный процесс по обвинению в тирании; "...вскоре после того, как он бежал от них [то есть от финикиян. - В. С.], вернулся к своему полису и уже считал себя спасенным, его враги хорошо встретили его и привлекли к суду по обвинению в тирании в Херсонесе. Но он спасся и от них теперь был назначен афинским стратегом, по выбору народа" Нет необходимости считать этот процесс лишь "дублированием" Геродотом процесса второго, который состоялся в 489 г.: такая комбинация невозможна ввиду расхождения общественно-политического климата в Афинах накануне и после Марафона. Это единственное свидетельство о первом процессе против Мильтиада. Сообщение Nep. Milt. 8. 1 относительно процесса над Мильтиадом в 489 г. является результатом смешения этих двух процессов. Принимая во внимание обстоятельства побега Мильтиада в Афины, - который уже сам по себе следует, видно, рассматривать как открытый антиперсидский демарш, подготовленный, в особенности, его достаточно вероятным участием в Ионийском восстании, - можно, на наш взгляд, сделать по крайней мере два вывода: во-первых, что в Афинах общественно-политическая атмосфера в целом характеризовалась преобладанием антиперсидских тенденций.
Этот вывод хорошо гармонирует с политическим окрасом начинаний Фемистокла во время исполнения им обязанностей архонта-эпонима 493/2 г. до Р. Х. Если бы мы не опасались построения своеобразного "заколдованного круга", мы бы, помимо этого, добавили, что это, в свою очередь, может служить дополнительным аргументом в пользу антиперсидского характера военно-морских приготовлений Фемистокла.
Второй же вывод сводится к тому, что прибытие Мильтиада вполне вероятно предвещало перспективу дальнейшего усиления антиперсидской группировки в Афинах. Иначе говоря, возвращение Мильтиада объективно усиливало позиции сторонников борьбы с Персией, - хотя бы учитывая его известность, учитывая приобретенный им опыт ведения военных действий против персов. Нельзя игнорировать и усиления соревновательного духа рода Филаидов, к которому он принадлежал. Имя Мильтиада в Греции было окружено легендами через его участие в скифском походе Дария и совет ионийцам разрушить мост (Папаставру). Если брать во внимание только эти внутриполитические обстоятельства, то кажется маловероятным участие Фемистокла в организации процесса.
Тем более неубедительной кажется версия (Виппера) о поражении Фемистокла в его начинаниях от Мильтиада, который только возвратился до Афин, после чего Фемистокл и присоединился к обвинению: из Геродота (Hdt. VI. 104) вполне ясно следует, что Мильтиад превратился в реальную политическую силу в Афинах только после его оправдания в суде. Можно предположить, однако, что суть процесса Мильтиада не исчерпывается конфликтом между сторонниками и противниками борьбы с Персией, но коренится и в иных, как политических, так и личных мотивах. Обвинения Мильтиада в тирании в Херсонесе "содержало в себе зерно истины", учитывая его связь с Писистратидами (Hdt. VI. 39).
На наш взгляд, специфика этого процесса заключается в невозможности свести его к какой-то одной причине. И действительно, для различных политических сил в Афинах, - как, впрочем, и для полисного коллектива в целом, - Мильтиад выступал одновременно в нескольких "ипостасях", а именно: как бывший тиран Херсонеса, который имел в прошлом дружеские связи с Писистратидами, и в этом отношении процесс нужно рассматривать как антитиранический (в условиях послеклисфеновских Афин этот мотив мог найти широкую поддержку со стороны самых широких прослоек, за исключением, разве что, Писистратидов, которым выдвигать подобные обвинения было, по меньшей мере, неуместного; наиболее странными обвинителями в таком случае, очевидно, нужно считать Алкмеонидов с их тираноборческими традициями, хотя можно предположить и участие в этом деле Фемистокла как выразителя объективно демократических тенденций во внутреннем развитии Афин, и такой комбинации не противоречат предпочтения Фемистокла, ибо Как справедливо замечает Фрост, если Фемистокл был в 480-е годы антиалкмеонидом, то это не означает, что он был им и в 493/2 г.); как представитель влиятельного аристократического рода Филаидов, и в таком случае его возвращение, как уже отмечалось, означало усиление этого рода во внутриполитической борьбе - таким образом, процесс использовался соперниками (очевидно, опять же Алкмеонидами) как инструмент политической борьбы; как заметная фигура, появление которой на политической арене могла вызвать беспокойство у всех политических деятелей, в том числе - и у Фемистокла.
Из всех этих моментов, очевидно, можно сделать вывод, что наиболее вероятными обвинителями Мильтиада были Алкмеониды. Участие Фемистокла в обвинении кажется маловероятным, учитывая его внешнеполитические симпатии, хотя полностью исключить такую возможность также вряд ли правомерно. Тем более сомнительным кажется его защита Мильтиада: как уже отмечалось, это плохо согласуется с объективно демократическим характером морской программы Фемистокла. Кроме того, такое предположение слишком похоже на простой перенос обстоятельств второго процесса против Мильтиада, когда, как это следует из источников, за него действительно заступились ся какие-то влиятельные силы. Мильтиад в данном случае оправдался сам, о чем, собственно, и сообщает Геродот. Оправдался, поскольку в глазах афинян его вина как тирана другого, хотя и дружественного полиса, отступала перед его положением беглеца, который спасается от преследований все более осознаваемых серьезной угрозой персов.
Естественно, что после оправдания Мильтиад примкнул к политической "партии", которая отмечалась наиболее активной внешнеполитической позицией и к которой принадлежал, если и возглавлял ее, Фемистокл.
Таким образом, взаимоотношения между Фемистоклом и Мильтиадом в течение 493-491-х лет вряд ли могут быть определены отношениями политического противоборства: и Фемистокл, и Мильтиад добивались одной и той же внешней цели - цели военного усиления Афин, и поэтому были обречены на сотрудничество в кардинальных внешнеполитических вопросах. Однако средства для достижение этого эффекта им виделись различными. Именно на этом почве развилось их политическое соперничество, результатом которого стало приостановление осуществления морской программы Фемистокла на целых десять лет, о чем и упоминается у Плутарха, - хотя и туманно, хотя и с ссылкой на место из Стесимброта, которое трудно поддается толкованию.
Такая реконструкция событий отнюдь не противоречит Плутарху, который поместил факт победы Фемистокла над Мильтиадом в 483 году: для него было очевидным, что окончательной победой идей Фемистокла стало только масштабное строительство флота в том году, строительство, которое радикально решило проблему морских вооружений для Афин.
Еще раз повторим - это лишь одна из возможных реконструкций периода, на безусловности которой мы не настаиваем. Вполне вероятным нам кажется лишь начало осуществления морской программе Фемистокла в домарафонский период. При этом, как уже было показано, достаточно историческим можно считать факт укрепления Пирея и борьбу за усиление военно-морского флота, которое в противодействие широких политических сил, с Мильтиадом включительно. Насколько успешной для Фемистокла оказалась эта борьба, утверждать трудно, хотя кажется вероятным, что по крайней мере двадцать кораблей ему построить удалось. Это, очевидно, и должно стать ответом на поставленный в начале данного параграфа вопрос.
Анализ вопросов, связанных с архонтатом Фемистокла и началом осуществления его морской программы, как мы видели, тесно переплетается с проблемами внутриполитического развития Афин. Если же принять во внимание недавнюю реформаторскую деятельность Клисфена, изгнание Гиппия, оживление общественно-политической жизни в целом - с одной стороны, а с другой - усиление роли внешнеполитических факторов, то очевидно, что данный анализ необходимо проводить в связи с внутренней и внешней политикой Афин этого периода. На это справедливо обращал внимание Ленардон уже в первой своей работе по Фемистоклу. При этом, мы должны исходить из диалектической взаимосвязи между внутриполитической борьбой и внешней политикой: внешнеполитическая ситуация, которая постоянно менялась, безусловно сказывалось на перипетиях политической борьбы в Афинах; что же касается зависимости внешнеполитической ориентации от расстановки сил в полисе, то она не вызывает никаких сомнений. Интересен тезис Виноградова, который вообще предлагал для определения политического направления того или иного лидера использовать как критерий отношение к программе вооружений Афин.
Второй тезис, тоже не вызывающий сомнений, сводится к тому, что как внутриполитическая ситуация, так и внешнеполитические условия динамичны, и в такой динамике их и нужно рассматривать.
Характеристика внутриполитического развития Афин после реформ Клисфена составляет отдельную проблему и подробно рассматриваться в этой книге не может. Сегодня отметим лишь несколько ключевых моментов в связи с развитием политической борьбы в послеклисфеновских Афинах.
Для нас безусловной является "демократическая суть" реформы Клисфена который значительно углубил преобразования Солона. Однако, как справедливо отмечает Фролов, в основе демократической деятельности Клисфена лежало "честолюбивое соперничество с аристократическими оппонентами за власть", в ходе которого были осознаны и реализованы объективно необходимые задачи развития демократического полиса.
Нам особенно близка идея, которая разрабатывается в российской языковой историографии М. Строгецким относительно надуманности чрезмерного противопоставления Клисфена тирании. Как справедливо отмечает Фролов, Клисфен проводит свои реформы не только, и возможно не столько в результате изгнания Писистратидов (хотя само по себе это изгнание стало необходимым условием), сколько в ходе борьбы со своими политическими противниками, и в особенности - с Исагором. Не вдаваясь в подробную аргументацию этого тезиса, отметим, что ее принятие позволяет в многих отношениях объяснить спорные моменты в политическом развитии Афин 510-480 гг..
Поскольку старшая тирания в Афинах выполнила свои функции по утолению "гибрис", спеси родовой аристократии и поскольку она своей сути была антидемократическим институтом, то она "перестала быть разумной" альтернативой политического развития Афин, а, таким образом, перестала "быть и действительной". Она вынуждена была уступить место качественно новому политическому явлению, которым и стала нарождающаяся демократия Клисфена. Вместе с тем, исчезнув как политический институт, она не могла одновременно автоматически и полностью исчезнуть и как политическая идея. Проявляясь, в том числе, в гипертрофированной роли "аристократической сверхличности", а одновременно и в преодолении политической активности аристократических родов, эта идея не только пережила само явление, но и, отделившись от него, приобрела устойчивые тенденции к самостоятельному развитию своих составляющих.
Конечно, с устранением тиранов "гибрис" в обществе не убавилось. Можно предположить, что с уничтожением тирании произошло, так бы сказать, уничтожение "монополии" на "гибрис". Это проявило себя в усилении политической активности аристократических родов, что весьма метко подметил при характеристике периода уже Геродот: "Эти люди вели постоянные усобицы между собой, пока побежденный Клисфен не склонил на свою сторону народ" (Hdt. V. 66). Но борьба между аристократическими родами (семьями) в Афинах конца VI - начала V века. до Р. Х. это все-таки лишь одна из линий политической борьбы вообще. Отдавая должное личностным факторам этой борьбы, мы должны подчеркнуть, что основная ее линия проходила между демосом и аристократией (Фрост ограничивает роль демоса лишь пассивной поддержкой одного из аристократических вождей). Собственно говоря, общая линия эволюции афинского полиса как полиса демократического уже сама по себе имела в виду существенную и даже определяющую роль демоса в политической борьбе Именно постоянно укрепляемый суверенитет демоса и стал альтернативой обозначенной нами второй составляющей идеи ранней тирании - преодолению аристократических устремлений.
Таким образом, рубеж VI-V вв. до Р. Х. - и в особенности начало V ст. - характеризовался усилением политической борьбы, в которой наитеснейше сочетались противоречивые тенденции: с одной стороны усиление роли знати 143 как закономерная реакция на уничтожение тирании, которая ее угнетала (Зельин: после Клисфена афинская аристократия "... продолжала еще в течение нескольких десятилетий играть важную роль в политической жизни страны..."); с другой же - усиление демократических тенденций, которые получили надежную основу прежде всего в административно-территориальной реформе Клисфена. Вполне понятно, что из таких условий наиболее эффективными были те моменты, которые характеризовались совпадением обеих тенденций. Отсюда - такой характерный феномен афинской демократии, которым было аристократическое происхождение ее политических вождей (Зельин: "Алкмеониды и члены других знатных родов теперь выступают не в защиту интересов своего рода, его сторонников и зависимых людей, но как вожди демоса или знати, причем эта противоположность уже в V веке. все более начала приобретать характер противоположности между бедными и богатыми"). Однако это означало лишь использование афинской демократией аристократических вождей, но отнюдь не руководство ими последними. В этой связи становится очевидной несостоятельность взгляда на политическую борьбу в начале V века. до Р. Х. лишь как на столкновение территориальных групп, хотя, конечно, элемент агону, соревнования между аристократическими родами, которое усилилось после ликвидации тирании, стал существенным фактором политической борьбы в Афинах этого периода. (Ср.: Бергер: "Можно предположить, что предыдущие моменты обострения политической борьбы в VI ст., при Клисфене, даже при Фемистокле, осознавались гражданской массой как столкновение аристократических группировок, скорее связанных с местными традиционными отношениями, чем с политическими стремлениями широкого характера. Это определенным образом характеризовало степень развитости государственной идеологии".
Далее, мы исходим из того, что помимо основной линии политической борьбы, которая проходила между аристократией и демосом, кроме борьбы между различными аристократическими кланами за превосходство, происходила борьба и за углубление процесса демократизации, то есть, в конечном счете, за предоставление всему гражданскому коллективу всей полноты политических прав. Понятно, что (учитывая имущественную и социальную дифференциацию гражданского коллектива, которая возрастала, - как демоса, так и знати) политическая борьба по необходимости должна была отражать интересы различных слоев и групп афинского гражданства во внутренней и внешней политике. Отметим также важную теоретическую предпосылку необходимую связь между экономическими и конституционными аспектами борьбы: действительно, расширение политических прав и полномочий афинского демоса проходило параллельно с обеспечением также и его экономических интересов.
И, наконец, мы исходим из того, что полис, как явление внутренне противоречивое, такое что развивается, и развивается в том числе за счет развития своих важнейших составляющих элементов, - уже учитывая свою внутреннюю диалектическую противоречивость содержит в себе предпосылку политической борьбы, борьбы, выступает также и как внешнее проявление этих внутренних противоречий. (Нам особенно симпатична точка зрения на природу полиса, высказываемая в работах Е. Д. Фролова На наш взгляд, впрочем, одним из наиболее важных структурообразующих элементов полиса выступает гражданская община - именно она является тем важнейшим смыслом, который проявляется в конкретных формах общины-государства, полиса).
В этой связи нам кажется слишком резкой критика Е. Д. Фроловым тезисы Г. А. Кошеленко относительно противоположности "город-полис", возможно, и действительно несколько абсолютизованной. Тенденция к самостийному развития составляющих элементов структур является тенденцией закономерной. Вопрос только в том, насколько далеко может зайти такое развитие, не выходя при этом за пределы, допускаемые данной структурой. Очевидно, эти тенденции проявляют себя в общественно-политическом и экономическом развитии полиса вообще и афинского полиса в особенности. Видимо, их отражение можно будет найти и в общественно-политической борьбе начала V века до Р. Х.
Все определенные тенденции общественно-политического развития имеют непосредственное отношение к анализу нашей проблемы, поскольку, в особенности, они определяли и основные направления в общественно-политической борьбе. Важно их учитывать и при определении ситуации, сложившейся в Афинах после реформ Клисфена, тем более, что, - как справедливо отмечается в исторической литературе, - источники рисуют ее лишь схематично. Это означает, в том числе, и что правомерно говорить о существовании в Афинах определенных "политических партий", которые были практическим выражением, проявлением этих тенденций в политической борьбе. Или же скажем по-другому: политические партии выступали как форма существования противоречивых тенденций общественно-политического развития Афин. Нет необходимости здесь останавливаться на такой очевидной истине, что античные партии в коем случае нельзя путать с партиями современного типа - ни учитывая содержание (хотя здесь нужно быть осторожным и не доходить до полного отрицания - впрочем, это вопрос особый и требует более основательного и более специального анализа, чем то замечание, которое мы можем себе позволить здесь), ни тем более учитывая форму: обычно, ни о какой-то организационной структуре, ни об аппарате, ни о других характерных чертах политических партий как социально политического организма не может быть и речи.
Из сущности античных, - а в данном случае афинских начала V ст. до Р. Х., - партий, вытекает и их аморфность, их текучесть, их, точнее, динамика и изменчивость: ведь изменчивыми, динамичными и нестабильными были сами условия, которые их породили! Поскольку, как было показано, политическая борьба является прежде всего внешним проявлением противоречивых тенденций общественно-экономического и политического развития, (или даже проявлением агонального духа, природа которого находится в ментальной сфере), что обнаруживает себя в стремлении закрепить свое превосходство политически, то есть узаконить само себя поддержкой государства, а если государство через свою сущность органично чужда этим тенденциям - то изменить и само государство, - постольку партии в идеале представляют собой сочетание указанных тенденций и людей как субъектов этих тенденций. (Причем субъектов, осуществлявших эти тенденции в государственных органах, в особенности в Буле, значение которого усилилось в результате реформ Клисфена, и других политических институтах Афин. Виппер: "В то время, как партии находили возможность объединяться в народном собрании, в Афинах не было учреждения, в котором, как в римском сенате, представители высших классов могли бы объединиться, создать противовес народной массе и взять в свои руки руководство политикой. Некоторую возможность выступить в этой роли имел старый Совет на Ареопаге". К этому заметим, что роль и значение Было, как и других политических институтов после Клисфена, требует дальнейших исследований. Особое значение в связи с этой темой приобретает также вопрос о социальном составе этих институтов и особенно - состав экклесии. Очевидно, самым успешным бывал выступление тех лиц, которые выступали за реализацию тенденций, созвучных большинству, которое составляло конкретную экклесию).
Из такого понимания общественно-политической борьбы и собственно политических партий в Афинах конца VI - начала V века. до Р. Х. становится возможным объяснить многие из моментов послеклисфеновского периода на основании имеющихся, хотя и туманных свидетельств. При этом неутихающая полемика относительно приоритетов этой борьбы, относительно "линий", "партий", или "группировок" может приобрести несколько иной оттенок. Так, на наш взгляд, правомерно рассматривать как исторические в то же время различные "партии", критерием для определения которых может служить и отношение их субъектов социального состояния ("аристократы" или "олигархи" и "демократы"), к тирании ("друзья тиранов"), к проблемам внешней политики ("персофилы" и антиперсидски настроенные круги; "проспартанская" и "антиспартанская" направленность (группа за военные приготовления, "ястребы" и их противники, "голуби" и др.) и т. д.: критерии могут быть различными, но конечно же они должны определяться исключительно на основе анализа реальных условий, сложившихся в послеклисфеновских Афинах. Понятно, что параллельно с их изменениями меняется также и вся картина партийно-политической борьбы. При этом, если к проблеме подходить сугубо формально, то возможными, даже больше того - естественными, смешивание и переплетение различных тенденций в общественно-политической борьбе, что в рассматриваемом здесь случае, в особенности, означает: во всей партийно-политической ситуации в Афинах начале V века. до Р. Х. Очевидно, что в таком случае при выборе какого-то одного критерия (как, например, отношение к тирании или же к перспективе войны с Персией) без учета всего разнообразия факторов, правильно оценить ситуацию невозможно. (Абсолютизация какого критерия может привести к недоразумениям, и даже до курьезов при определении политической позиции тех или иных лидеров и Целых родов. Так, например, известна неожиданная оценка Фемистокла в Белоха как вождя аристократов). Кроме того, можно предположить (и это, очевидно, будет верно), что одни и личности, т. е. субъекты политических партий, могут являться, - даже одновременно! - сторонниками различных партий. Так, например, Мильтиад может быть понятным и как вождь антиперсидской ориентации, и, одновременно, как представитель аристократической партии и тому подобное.
Но остановимся на этом. Как видим, перечисление ориентаций и тенденций в социально-политической борьбе можно было продолжить. В ходе исторического развития неизбежно перед полисом возникали все новые и новые вопросы, которые, конечно, предполагали возможность различных ответов на них. Все это с необходимостью порождало различные направления или же "линии", в основе которых проходила борьба за проведение решений, приемлемых для вполне конкретных лиц или слоев гражданского населения. Значит ли это, что все эти ориентации и тенденции мы можем называть "партиями"? - Очевидно ответ на этот вопрос должен быть отрицательным. В противном случае мы доведем количество этих партий до бесконечности и тем самым окончательно запутаем вопрос.
Однако, нельзя согласиться и с мнением тех, кто вообще пытается снять эту проблему. Очевидно, разумным было бы выделить основные, определяющие для всей картины политической борьбы в Афинах, политические тенденции. Очевидно, эти тенденции могут отражать основные альтернативы политического развития). Очевидно, в конце концов, они должны "держать" на себе все остальные, больше частичные, те что возникают в условиях меняющейся ситуации, тенденции отражающие внутри - и внешнеполитические проблемы. Исходя из рассмотренных посылок, надлежит очевидно, прийти к выводу, что такими тенденциями были: с одной стороны, дальнейшая демократизация полиса, а с другой, - как ее альтернатива или даже противоположность (что, однако, не совершенно), - аристократические устремления. Наряду с ними можно выделить олигархические тенденции, которые характеризуются широким диапазоном параметров и могут отражать устремления весьма различных социальных групп: от представителей аристократии до богатых торгово-промышленных кругов, которые только появлялись в полисном коллективе. При этом с развитием социально-экономических отношений, субъективное представление олигархических движений все больше совпадало с этими остальными, новыми кругами, кругами, которые усиливались (то есть олигархия в собственном, узком смысле, как ее понимал еще Аристотель. Ср., например, краткое, но содержательные его замечания относительно сути олигархии в рассуждениях о карфагенском политическом строе: "Больше всего отклоняется от аристократического строя в направлении олигархии карфагенский политический строй ввиду вот какие соображения, которые разделяются большинством: они считают, что должностные лица должны избираться не только по признаку благородного происхождения, но и по признаку богатства, потому что необеспеченному человеку невозможно управлять хорошо и иметь для этого достаточно свободного времени... Избрание должностных лиц по признаку богатства свойственно олигархии" (Arist. Pol. II, VIII, 1273a, 21 ff.; ср. там же: III, V, 1279b, 16 ff.: олигархия - власть небольшого количества людей).
В этом случае особенно отчетливо проступает глубинная основа политических процессов: новые социальные группы появляются в результате внутреннего развития самого полисного организма, в особенности - в результате растущей имущественной, а в конечном итоге - и социальной дифференциации. Очевидно, осознание именно этого момента и находится в основе тезиса, согласно которому на смену противоположности "аристократия-демос", что было характерным для VI века. до Р. Х., пришло противостояние "богатые - бедные" V ст. до Р. Х. 160.
И, напоследок, учитывая хронологическую, а вероятно и генетическую близость рассматриваемого периода с временем правления Писистратидов, а также понимая тиранию, в особенности, как результат последовательного развития олигархического принципа, мы, очевидно, можем выделить наряду с уже перечисленными и тираническую тенденцию. Даже больше: нам кажется вероятным, что тиранические устремления вообще никогда не исчезали из палитры политического развития античного полиса вообще и афинского - в особенности. Проявлением этих устремлений стало усиление роли отдельной личности, а также обвинение в стремлении к тирании, которые время от времени выдвигаются против тех или других политических лидеров. В конце концов, эти тенденции были в полной мере реализованы в так называемой "младшей тирании", которая (несмотря на различие по сущности и природы своей от "старшей") по форме была также тираническим правлением одного лица. Однако это все составляет особую тему исследования, развивать которую в рамках данного труда мы не имеем возможности.
Из приведенного анализа следует, на наш взгляд, основными политическими партиями в этот период можно считать группы, которые выступали за реализацию демократических, аристократических, олигархических и тиранических тенденций в политическом развитии Афин, то есть те группы, которые олицетворяют эти тенденции. Кроме того, учитывая снижение роли аристократии в результате реформ Клисфена и всего периода правления Писистратидов - с одной стороны, а с другой - непрезентабельность тирании в глазах широких масс, можно прийти к выводу, что доминирующими на данном этапе были именно демократические и олигархические тенденции. Необходимо отметить, что их выразители неизбежно характеризовались значительным диапазоном взглядов, что в свою очередь дает основания говорить о наличии внутри них разнообразных оттенков, которые проявлялись в различных подходах к решению актуальных для полиса проблем.
Все эти размышления были необходимы для решения вопросов, связанных с определением политической позиции Фемистокла. Как и при определении партийно-политической ситуации в целом, здесь также наблюдается существенный разнобой. В зависимости от методологической позиции и критериев исследователей, Фемистокл определяется как "демократ", "вождь демоса и демократии в целом", - точка зрения, которая господствует в литературе до самого последнего времени, хотя она в значительной мере и ослаблена более сбалансированной оценкой его мероприятий, - или как "радикальный демократ"; "аристократ"; вождь "морской группировки"; "враг Персии" и вождь "патриотических групп; "homo novus", или же как "друг революции 510 года".
Этот перечень можно было бы продолжать и продолжать. Если бы мы писали исключительно историографическую работу, то только на анализе определений политической позиции Фемистокла можно было бы построить целый раздел. Но здесь нам важно показать именно неоднозначность трактовка этого вопроса.(Клюве: "Хотя этот традиционный взгляд, как и раньше, разрабатывается в современных исследованиях, приводится более дифференцированная оценка, так что сказка о демократическом Фемистокле все более и более разрушается").
На наш взгляд, если иметь в виду всю изображенную выше картину партийно-политической ситуации, сложившейся в Афинах в конце VI - в начале V века. до Р. Х., то Фемистокл должен быть зачислен обязательно к партии демократической, которая на то время была господствующей, как господствующей была тенденция к демократизации афинского полиса. Другими словами, деятельность Фемистокла относительно осуществления морской программы, которая сводилась к укреплению Пирея (а, как было показано выше, возможно и до развития флота), объективно не только соответствовала интересам демократии, но и стимулировала ее углубление.
Вывод этот, однако, несет на себе отпечаток чрезмерной категоричности. В его основе - смешение времен и событий, а именно: 490-е годы - время ионийского восстания и начала работ по укреплению Пирея; и 480-470-х годов - время разгара греко-персидских войн, победных боев эллинов и активизации демоса в освободительной борьбе. Кроме того, здесь есть некое смешение двух состояний Фемистокла: его первые шаги на политической арене - с одной стороны, и расцвет Фемистокла как политика, героя Саламинского сражения и влиятельного стратега - с другой.
Если анализировать с такой позиции деятельность Фемистокла, то его демократизм, смысл его преобразований не вызывают сомнений. В этом случае не кажется чрезмерным даже тезис, что "после Клисфена и Фемистокла, следующим деятелям осталось лишь идти по следам своих великих предшественников, развивать созданный предыдущим поколением строй, пытаясь только так или иначе урегулировать демократическое движение".
Но означает ли это, что Фемистокл стремился к утверждению демократического строя? Что он был вождем демократической направлении, или демократической партии, как мы ее понимаем? Мы уже высказывали сомнения относительно определения политической позиции Фемистокла. Существует, кроме того, и точка зрения, по которой Фемистокл вообще не представлял последствий своих претворений. Отметим, что сознательные попытки приписать Фемистоклу больший демократизм, чем он исповедовал на самом деле, в значительной степени обязаны неверному пониманию его социального статуса или же точнее - его происхождения. Имеется в виду мнение то, что Фемистокл был незаконнорожденным, которое базируется на известном определении Фемистокла у Плутарха (Plut. Them. 1. 2) как nothos. Этот вывод Плутарх делает на основании более позднего закона о гражданстве, согласно которому афинским гражданином мог считаться лишь тот, чьи оба родителя были афинскими гражданами. Что же касается Фемистокла, то у него афинянином был только отец, Неокл, мать же была чужестранкой.
Приведем свидетельство нашего лучшего источника по этому вопросу, Плутарха, полностью: "Его род, - начинает жизнеописание Фемистокла биограф, - был не настолько известным, чтобы способствовать его славе: по отцу же Неоклу, который был из Фреаррийского дема филы Леонтиды, он принадлежал к числу не слишком известных афинян, а по матери он был незаконнорожденный (nothos), как это следует из следующих слов:
Да, я - Габротонон, фракиянка; но большой
мной рожден был эллинам всем Фемистокл (Anth. Pal. 7. 306).
Фаний (FHG II 295), правда, пишет, что мать Фемистокла была не фракиянкой, а кариянкой, и что имя ее было не Габротонон, а Эвтерпа. Неант (FGrH 84F2b) же даже полис ее указывает в Карии - Галикарнас.
Так же незаконнорожденные собирались у Киносарга, - это гимнасий за воротами, посвященный Гераклу, потому что и он не был законнорожденным среди богов, а считался незаконнорожденным по матери, которая была смертной, - то Фемистокл начал убеждать кое-кого из юношей благородного происхождения ходить в Киносарг заниматься с ним гимнастическими упражнениями, а когда так и произошло, то таким лукавством он, кажется, уничтожил разницу между незаконно- и законнорожденными. Вполне ясно, однако, что он имел некоторое отношение к роду Ликомидов: он же сам отстроил и украсил картинами, как рассказывает Симонид (Fr. 222 B4), сожженное варварами родовое святилище Ликомидов в Флии".
Характерным при этом является то, что традиция постепенно все больше "ухудшает" происхождение Фемистокла по материнской линии 180: хац если Симонид (Plut. Them. I. 4), современник Фемистокла (О дружбе Симонида с Фемистоклом см. Cicero. De finib. 2, 32; Plut. Them. 1,4; V,6) указывает на его принадлежность к древнему и аристократическому роду Ликомидов 182 а Фаний и Неант (Plut. Them I. 2) в IV ст. до Р. Х. называют его матерью Эвтерпу из Галикарнаса, то позже она уже выступает как фракиянка-рабыня (Plut. Them. 1.1 = Anth. Pal. 7. 306; Amphikrates// Athen. XIII. 576 C).
Приходится признать, что вопрос о родителях Фемистокла является в многих отношениях неясным и запутанным. Показательна, однако, уже сама по себе является тенденция к "ухудшению" его происхождения при одновременном появлении версии о нем как о nothos: учитывая неправомерность отнесения Фемистокла к незаконнорожденным, при одновременном наличии ранней традиции о его аристократическом происхождении, кажется более вероятной версия о вполне "благоприличного" происхождения его матери. Собственно говоря, не так уж и важно, кем она была на самом деле - афинянкой из Ахарнейского дема, акарнянкой, кариянкой, или же происходила из Галикарнаса: (У Nep. Them. I. 2: is [Neokles. - В. С.] uxorem Acarnanam civem duxit. Если вместо Acarnanam читать Acharnanam, то действительно окажется, что мать Фемистокла была афинянкой): женитьба на чужеземках - довольно распространенный обычай в среде афинских аристократов, достаточно вспомнить хотя бы, что такие выдающиеся деятели, как Клисфен, Фукидид и Кимон имели матерей неафинянок. Кроме уже перечисленных соображений, в пользу такого статуса Фемистокла говорит и то, что на данном этапе развития афинской демократии, когда избранные должностные лица не получали никакого жалованья, на замещение различных магистратур реально "...могли претендовать или аристократы, или представители верхушки демосу" (Карпюк). Таким образом, само по себе, взятое изолированно происхождения Фемистокла в коем случае не может служить аргументом в пользу его демократичности.
Второй момент, который также связан с рассмотрением данного вопрос сводится к тому, что семья Фемистокла в политическом отношении была неведомой. Свидетельство о его отце является еще менее содержательным, чем о матери. Известно только, что он был generosus (Nep. Them. 1.2), а также, из письма № 1, что некоторое время он находился в Аргосе и имел там друзей.
Кроме того, Neokles может быть переведено, как уже отмечалось выше, двумя словами - $1новая слава", в чем иногда усматривают политический подтекст. Однако более убедительным кажется вывод, что, в зависимости от значение имени Neokles, оно не имеет политической окраски.
Наряду с этим, кажется вероятной версия о состоятельности семьи Фемистокла. Анализ данного вопроса, проведенный в ряде специальных исследований, убедительно свидетельствует в пользу этого. Уже во времена Плутарха (Plut. Them. 2) сказания о лишении Фемистокла наследства, отречение его отцом и смерть от такого позора матери (Nep. Them I; Aelian V. H. II. 12; Val. Max. VI. 9 ext. 2) считались лживыми. Три таланта, с которыми Фемистокл, по нашим источникам, начал свою политическую карьеру, в то время, как справедливо считал Исей (Isaeus. 3.18; 3.25), были значительным богатствам.
О трех талантах, правда - как о незначительной сумме, со ссылкой на Теофраста говорит и Плутарх (Plut. Them. 25; см. также: Aelian V. H. X. 17). Собственно говоря, приводить слова Теофраста и Элиана как доказательства неимущества Фемистокла в начале политической карьеры - неверно. И в том, и в другом случае сумма в три таланта используется для контраста с богатством Фемистокла, приобретенным позже. Конечно, сумма в 80 или 100 талантов несоизмеримо больше трех. Однако, такая разница сама по себе совсем не говорит о несущественности начальной суммы.
Более проблематичным кажется идентификация источников достатка семьи Фемистокла. Локализация Фреаррийского дема филы Леонтиды в районе Лаврийских рудников позволила бы с большей уверенностью говорить про доход от горнодобывающей дела. Однако до нахождения новых, дополнительных свидетельств в пользу этого делать вывод было бы преждевременно. Тем более преждевременно было бы строить на этом основании какие-то определенные концепции. Это тем более кажется верным, что в дальнейшем основное мероприятие Фемистокла, построение афинского флота, самым непосредственным образом связано именно с Лаврионом.
Но даже из того, что мы имеем в своем распоряжении, можно добыть достаточно для нашей темы, а именно: во-первых, Фемистокл был достаточно богат, чтобы позволить себе заниматься политической деятельностью вообще и занимать полисные должности - в особенности (при условии неоплачиваемости таких должностей), и, во-вторых, он принадлежал к влиятельному аристократическому роду Ликомидов, хотя и в политически неизвестной ранее ее ветви.
Как видим, по обоим этим признакам появление на политический арене Фемистокла отвечало уже отмеченным выше тенденциям. Возвращаясь к анализу вопроса о происхождении Фемистокла, резюмируем, что оно, это происхождение, не может служить хоть сколько-нибудь убедительным аргументом в пользу демократической позиции Фемистокла. Таким образом, мы еще раз вернулись к необходимости отделять объективное содержание мероприятий Фемистокла (особенно на начале его политической карьеры), их последствий, от непосредственных причин и субъективных устремлений их выразителей; при этом еще раз подчеркнем: успешность, жизнеспособность этих мероприятий была обусловлена именно совпадением субъективных устремлений личностей, которые их осуществляли, с объективными тенденциями в развитии тогдашнего общества.
В этой связи уместно вспомнить, что работы в Пирее были начаты еще задолго до Фемистокла, во времена Гиппия. Так, Аристотель, (Arist. Athen. pou. 19. 2), рассказывая об убийстве Гиппарха и дальнейшей эволюции тирании в Афинах, вполне вероятно связывает с этими событиями укрепления Пирея: "После этого, - пишет наш автор, - случилось так, что тирания стала гораздо более суровой, ведь он [то есть Гиппий - В. С.] для всех стал подозрительным и ненавистным за свою месть за брата, за то, что многих он уничтожил и изгнал. На четвертый же приблизительно год после смерти Гиппарха, когда дела его в городе стали плохие, он начал укреплять Мунихию, собираясь туда переселиться".
Не будем слишком категоричными, утверждая, что работы Фемистокла стали непосредственным продолжением плана Гиппия. более, что и сам "план Гиппия" может оказаться вопросом если не спорным, то по крайней мере неопределенным. Вместе с тем, можно высказать догадку, что сообщение Аристотеля по этому поводу имеет слишком односторонний и ограниченный характер, что в основе этих приготовлений Гиппия находились не только продиктованные потребностями момента оборонительные причины, но и перспективы военно-стратегического и экономического порядка.
Действительно, Фалерон, который был лишь неукрепленной пристанью Аттики, всегда оставался "ахиллесовой пятой" обороны: отсюда спартанцы попытались атаковать Афины, хоть эта атака и завершилась для них неудачно (Hdt. V. 63); здесь высадились и эгинцы, которые разграбили и опустошили все побережье (Hdt. V, 81); и впоследствии попытка Датиса высадить десант в Аттике (Hdt. VI. 116), похоже, также планировалась в Фалероне, как это следует из дальнейших событий во время похода уже Ксеркса (см. об этом: Hdt. VIII. 66-67).
Можно было бы определить здесь еще несколько моментов военно-стратегического характера, но они будут рассмотрены несколько позже, в этом же месте определим некоторые возможности экономического порядка. Не требует, видимо, особых доказательств тезис относительно оживления всей экономической сферы в Аттике после реформ Солона. Отметим только, что в результате реформ получили стимулы для дальнейшего развития ремесло, торговля и сельскохозяйственное производство, усилилось товарное направление сельского хозяйства. Можно выразить мысль в этой связи, что Гиппий, - сознательно или бессознательно, - в своих планах относительно Пирея отражал объективные тенденции экономического развития Аттики как полиса торгово-ремесленного, что его работы в Пирее были направлены в том числе и на создание торговой гавани, в которой нуждался для своего развития полис и которую он, наконец, получил в результате работ Фемистокла, Кимона и Перикла.
Конечно, такие выводы кому-то могут показаться неоправданными - как уже отмечалось, источники по этому поводу молчат. Мы разделяем точку зрения относительно опасности логического конструирования недостающих звеньев исторических событий. Но в определенных случаях, во время анализа наиболее общих социально-экономических вопросов и такой подход может оказаться продуктивным. Более вероятной кажется вторая линия в трактовке сообщения Аристотеля.
Строительная деятельность Гиппия - вне зависимости от ее цели - стимулировала развитие ремесла, и таким образом отвечала интересам городской части демоса, конкретных ремесленников, которые обслуживали эту деятельность, а также торговцев. Глубинную демократическую сущность рост расходов на нужды хорошо понимает Корзун Н. С. Хотя в нем речь идет о позднем периоде, о времени Перикла, его выводы, которые основаны на месте из Псевдоксенофонтовой Афинской политии (Pseudoxenoph. 2.9-13), могут быть использованы и для прояснения случая, который анализируется здесь.
Приведенные рассуждения позволяют вывести следующее: покажется малоубедительной попытка представить Фемистокла в 490-е годы, - то есть в начале его политической карьеры, - борцом за демократизацию Афин, ради чего он и предпринял попытку осуществления морской программы в 493 г. до Р. Х. Его шаги в политической ситуации этого периода могут быть определены как стремление молодого честолюбивого политика из известного аристократического рода (хотя он и принадлежал к ранее неизвестной его ветви) к утверждению на политической сцене Афин. Его субъективные устремления (по крайней мере гипотетичные, хотя они и вытекают из реальных показаний) были реализованы в ходе проведения объективно демократических по своей сути преобразований, которые, впрочем, были подготовлены всем предыдущим развитием афинского полиса. Хочется продолжить мысль: Фемистокл реализовал свои интересы в политической борьбе, обратившись в решающий момент к демосу и выступив за проведение программы, которая объективно способствовала делу укрепление и расширение демократии, - как в свое время поступил еще Клисфен Но такая конструкция слишком категорична в своей определенности. Поэтому оставим этот тезис лишь в качестве параллельного комментария.
Строительная деятельность Фемистокла в Пирее, рассматриваемая в таком ракурсе, наполняется, таким образом, вполне понятным, рациональным и закономерным содержанием. Она не только отвечала общему направлению развития Афин как торгово-ремесленного полиса (если брать во внимание экономическую сторону проблемы), но и стала связующим звеном между всем предыдущим курсом по стимулированию торгово-ремесленной активности Солона и Писистрата и последующим основанием Фемистоклом морской мощи Афин, организацией афинской архе и бурным развитием следующих десятилетий. Фемистокл выступил, таким образом, как субъект объективных тенденций, как их выразитель, и заслугой его было только осознание потребностей момента, проницательность, выразившаяся в конце концов в его дальнейшей деятельности.
Однако все это будет потом. Сейчас же история могла бы обойтись и без него. Не будь Фемистокла - появился бы кто-нибудь другой. В этой связи заслуживает внимания догадка Фроста, что укрепление Пирея - вообще не курс самого Фемистокла, а программа буле, которая была поручена для надзора архонту-эпониму. Как уже отмечалось, Фрост исходит при этом из умаления роли и политического значения архонтата. Однако, если брать во внимание наши рассуждения, в этом нет необходимости. Признание важности архонтата, как уже было показано выше, отнюдь не означает, что Фемистокла автоматически должно считать непосредственным "виновником" строительства в Пирее. В данном случае благоприятно совпадали честолюбивые устремления молодого Фемистокла с имеющимися в обществе тенденциями развития. Фемистоклу удалось для удовлетворение своих амбиций осознать и реализовать эти тенденции что служит исключительно для его же славы. Но общие закономерности исторического развития реализуются в форме конкретных событий. Более того, они реализуются как цепь случайных событий. Наивным было бы полагать, что он с демократических настроений, заранее готовя экономический фундамент демократизации полиса, задумал перспективный проект военно-экономических преобразований. Размышляя подобным образом, мы подменяем причину следствием, тогда как следует говорить скорее о наличии благоприятных для проведения этих преобразований предпосылок, предпосылок, которые определялись названными выше тенденциями. их реализация могла затянуться на неопределенное время. Тем более, что, как уже было показано, наряду с ними существовали и противоположные им направления развития, в том числе и аутентичные самому полисному организму. Тенденция к развитию ремесла и торговли, которая в значительной степени совпадала с развитием внутри полиса городского социально-экономического организма, способствовала второй необходимой составляющей полиса - развитию сельскохозяйственного производства и сущности гражданина как земельного собственника, а реализация в общественной сфере производственных сил, которой в данном случае стали расходы на строительство в Пирее, опиралась на не совсем ясных для нас источников финансирования и тому подобное.
Очевидно, строительная программа могла осуществиться лишь после преодоления сопротивления ее противников и в таком случае ее проведение может рассматриваться как политическая победа его сторонников. Катализатором, ускорившим ее принятие, могла стать внешняя угроза, которая, таким образом, предопределила принятие этой программы как программы военно-оборонного характера. Вряд ли можно принять рассуждения Гомма, что морская программа Фемистокла в Пирее была новой идеей и что ее появление не связано с какой-то войной. Как уже было показано, Фалерон был уязвимым местом в обороне Аттики еще во времена войны с Эгиной. Поражение же ионийского восстания означало рост непосредственной угрозы греческим полисам и прежде всего Афинам, как союзникам ионийцев в их боевых действиях против персов. Если вспомнить, наряду с этим, совет Гекатея Милетского Аристагору (Hdt. V. 36) относительно противостояния Персии с помощью флота, а также общеизвестный факт фатальности поражения в морской битве от персов при Ладе, то обращение к морю кажется шагом вполне естественным. В литературе распространена точка зрения о понимании в Афинах необходимости флота, что вытекало из хода борьбы с Персией; интересно также сравнить предостережение Артабана, высказанное Ксерксу перед походом (Hdt. VII. 10), если только это не более поздняя фантазия Геродота: "Если они... одержат победу в морской битве, а затем поплывут к Геллеспонта и разрушат мост, тогда, царь, твое положение будет опасно". Более того, мы можем сделать вывод об антиэгинской (Ленардон: Пирей - ближайший полуостров к вражеской Эгине, с которой Афины постоянно воевали в период с 505 по 481 гг.) и антиперсидской направленности пирейского проекта, или же, как более общий вывод, - об оборонительном характере проекта вообще. Ср. Карштедт: "...Пирейский проект не был мерой против Персии, ведь Афины еще не имели флота..." и т. д.Как уже было показано, его довод не может служить контраргументом в дискуссии, поскольку, во-первых, вопрос о наличии флота у Афин небезспорен, и, во-вторых, может Пирей рассматриваться как комплекс мероприятий оборонительных, а не наступательных, которые имеют целью борьбу за гегемонию с Персией. Хотя здесь имеются в виду события более поздние, этот эпизод слишком характерен, поскольку вполне вероятно указывает на тревоги персов по поводу возможной угрозы с моря. Вообще, эти слова подчинены общему мнению Геродота о решающей роли флота Афин в войне. См. далее: Hdt. VII. 139; более того, в это время уже был опробован план противодействия персам на море, авторами которого были фасосцы, о чем сообщает Hdt. VI. 46-47 и на что обратил внимание Бенгтсон.
Выводы, сделанные в процессе анализа вопросов, вынесенных в предыдущие параграфы, в определенной степени проясняют общественно-политическую атмосферу, в которой проходила деятельность Фемистокла. К сожалению, в специальной литературе данный вопрос почти не рассматривается, а если и рассматривается, то на деятельность Фемистокла в 493 г. механически переносятся оценки его шагов в более поздний период.
Однако логика рассмотрения проблемы свидетельствует о картине более сложной, чем она кажется на первый взгляд. Атмосфера, в которой начинает свою политическую карьеру Фемистокл, была сложной и противоречивой, ведь сложными и противоречивыми всегда выдаются переходные эпохи. Кто составлял социальную опору Фемистокла? На поддержку каких кругов он ориентировался в своей деятельности? В конце концов, кто был вообще заинтересован в развертывании широкого строительства, которое могло иметь, как мы видели, и политическую окраску? Ввиду предыдущих выводов, можно с полной определенностью констатировать: социальная база Фемистокла в 493 г. до Р. Х. была неоднородной. И действительно, экономически заинтересованными в строительстве были широчайшие торгово-ремесленные круги "полиса", по выражению Г. А. Кошеленко; учитывая оборонные нужды, программа отвечала интересам практически всех слоев афинского гражданства, с рыбохозяйственным населением Аттики включительно - эгинцы после высадки десанта в Фалероне ограбили именно сельскую территорию, а не собственно Афины, как это следует из подробно цитируемого выше сообщения Геродота (Hdt. V. 81: "... эгинцы поплыли на длинных кораблях в Аттику и опустошили Фалерон и много других сел на побережье..."). В этой связи можно, таким образом, говорить, что строительная программа в Пирее по своему характеру была патриотичной (Папаставру, акцентируя внимание на патриотической и антиперсидском характере Пирею, говорит о Фемистокле даже как о главе "патриотических кругов" и "националистов" в Афинах), направленной на обеспечение безопасности Афин от любого врага вообще - от Спарты, Эгины или даже от Персии.
Еще рельефнее проступает такой смысл деятельности Фемистокла на должности архонта-эпонима в контексте социально-политической ситуации, сложившаяся в Афинах в начале V века. до Р. Х.
Алкмеониды, которые возглавляли в силу разных причин демократическое движение в Афинах, неминуемо должны были встретить сопротивление других вовых политических сил, которые, с одной стороны, выступали как субъекты влиятельных социально-политических течений (в первую очередь - олигархического, которая на данном этапе проявляется как течение аристократическое, то есть как более частичный случай олигархических тенденций вообще), как представители, даже вожди, так сказать, "оппозиционных партий".
Знаем мы этих "субъектов"? Необходимо признать, что после изгнания Исагора в источниках отсутствуют упоминания о других сколько-либо влиятельных представителей аристократии. Значит ли это, что их не было вообще? Ради упрощения ситуации условимся, что оппозиция была распылена в среде аристократических родов - тех же Филаидов, и других. Однако это условие может, вместе с тем предусматривать и поддержку, учитывая "оппозиционные" настроения, какого-либо политика вообще, политика, который проводил бы линию, хоть в чем-то отличную от линии Алкмеонидов, или же по крайней мере такого, который не принадлежал к роду Алкмеонидов. Это условие (вспомним построения Белоха!) может, в особенности, предусматривать, что Фемистокл, - во всяком случае в период "предвыборной кампании" во время выборов в состав архонтов, - пользовался симпатиями представителей знати: не только рода Ликомидов, что было бы логичным с учетом его происхождения, но и более широких кругов оппозиционно настроенных аристократов. Говорить при этом следует только об аристократии как о составляющей части широкой социальной базы архонтата Фемистокла, но отнюдь не о Фемистокле как вожде или представителе знати. Одно не вытекает из другого, это всего лишь заманчивая логическая ошибка, которой противоречит глубинная суть преобразований Фемистокла.
Такой ход рассуждений весьма логичен, если принимать во внимание историческую перспективу деятельности Фемистокла. Более того, он настолько привлекательный, что некоторые историки склонны рассматривать Фемистокла даже как инициатора оказания помощи восставшим ионийским полисам. При этом они обычно исходят из проперсидской ориентации Алкмеонидов, что не может быть принято безусловно, даже если относиться к словам Геродота (Hdt. VI. 121-122) скептично, или гиперскептично (Имеется в виду решительное отрицание Геродом истории с якобы поднятым щитом в греческом лагере после Марафонской битвы, которым Алкмеониды подавали персам сигнал о готовности передать им Афины. "Я удивляюсь, - пишет в этой связи Геродот, - и не воспринимаю слухи о том, будто Алкмеониды действительно подали тогда сигнал щитом персам, желая предать афинян под иго варваров и Гиппия. Ведь они были такими же или еще большими ненавистниками тиранов, как Каллий, сын Фениппа, отец Гиппоника... Поэтому-то я и удивляюсь и не воспринимаю сквернословие, якобы они подали сигнал щитом...").
Не останавливаясь подробно на этом вопросе, все же отметим, что политика Алкмеонидов, которые на данный момент возглавляли афинский полис, отличалась значительной сложностью и была неоднозначна. Вынужденные противодействовать оппозиционным аристократическим родам и единичным политическим лидерам, которых поддерживала Спарта (как это было в случае с походами спартанцев), с одной стороны, с другой - испытывая давление со стороны демократических кругов, интересы которых не могли вполне совпадать с интересами Алкмеонидов, возможно даже опасаясь за свое положение в Афинах, они действительно пытались разыграть "персидскую карту", использовать влияние Персии для противодействия Спарте и для укрепления своего внутреннего положения (Враждебность Алкмеонидов относительно Спарты - распространенное мнение в литературе и скорее всего она небезосновательна. Сравн.: Paus. II. 18, 8: Алкмеониды - аристократы из Мессении. Ср., однако, Hdt. V. 62 об Алкмеонидах как афинянах по происхождению).
В пользу этого можно привести сообщения о попытке Алкмеонидов установить какие-то контакты с Персией вскоре после изгнания тиранов, которые, правда, были отвергнуты народным собранием (Hdt. V. 73). Рассказывая о событиях в Афинах после того, как из Афин были изгнаны сторонники Исагора и отряд спартанцев возглавляемый Клеоменом, Геродот пишет: "Афиняне же после этого возвратили Клисфена и 700 семейств, изгнанных Клеоменом, и отправили посольство в Сарды заключить военный союз (симмахию) с персами: они ведь были убеждены, что должна быть война с Клеоменом и лакедемонянами".
Исходя из понимания Алкмеонидов не только как вождей афинской демократии, но и как политических деятелей, успешно использующих поддержку демократии для реализации своих интересов во внутренней и внешней политике Афин, исходя также из определенной несогласованности в действиях представителей рода Алкмеонидов, кажется вероятным, что их интересы, или по крайней мере интересы части рода Алкмеониды, разошлись с интересами демократии.
Более того, чрезмерное усиление Алкмеонидов, - даже если бы они абсолютно бескорыстно служили делу демократии! - уже само по себе является несовместимым с ее принципами. Если к тому же вспомнить приведенный выше тезис о чрезмерном противопоставлении Клисфена Писистратидам, о возможных политических противоречиях в роде Алкмеонидов, (что хорошо согласуется с мнением относительно возможной несолидарности афинского рода вообще), то можно высказать и предположение о том, что отношения Алкмеонидов с демократией основывались на точном соблюдении баланса между суверенитетом демоса (или, в более широком плане, гражданской общины в целом), и влиянием личности (или личностей), и что чрезмерное усиление такого влияния если и не грозило реально его превращением в тиранию, то, по крайней мере, вполне могло таким казаться для общественного мнения.
Не вдаваясь в подробный анализ, приведем весьма характерные слова Аристотеля о взаимоотношении между демократией, как, впрочем, кажется и другими формами политического устройства, - и выдающимися личностями: "Если кто-то один, или несколько человек, больше одного, но все-таки не настолько больше, чтобы они могли заполнить собой полис, отмечались бы таким избытком добродетели, что добродетель всех остальных и их политический талант не могли бы идти в сравнение с добродетелью и политическим даром указанного одного или нескольких человек, то таких людей не следует и считать составной частью государства..." (Arist. Pol. III. VIII. 1.1284a4-8) и далее: "... На этом основании полисы с демократическим устройством устанавливают у себя остракизм: по-видимому, стремясь к всеобщему равенству, они подвергали остракизму и изгоняли на определенный срок тех, кто, как казалось, выдавался своим могуществом, опираясь либо на богатство, либо на широкий круг друзей, или на какую-нибудь иную силу, имеющую значение в полисе". (Там же. III. VIII. 2. 1284a 18-24)"...Такой образ действий выгоден не только тирании, и не одни только тираны так поступают, но то же самое случается и в олигархиях, и в демократиях: остракизм имеет в известной степени то же значение [устранение выдающихся людей. - В. С.] - а именно: путем изгнания выдающихся людей подрезать на корню их могущество". (Там же. III. VIII. 4. 1284a 34-37). Конечно, данная мысль Аристотеля касается прежде всего применения остракизма. Но в более широком смысле она, по нашему мнению, характеризует взаимоотношения между большей или меньшей частью гражданской общины, что является в конечном итоге субъектом государственной власти в нашем случае, и выдающейся личностью.
Так или иначе, но предположить, что представители Алкмеонидов в то время, учитывая их выдающееся положение, могли (сознательно или бессознательно, но объективно) быть субъектами уже отмеченной тиранической тенденции в развитии афинского полиса, вполне возможно. И не память ли о таком положении Алкмеонидов в полисе способствовала проведению позже остракизму Мегакла? Вопрос это вряд ли может быть решен однозначно, учитывая состояние источников, однако такая догадка может оказаться конструктивной. Ведь в таком случае архонтат Гиппарха 497/6 г. до Р. Х. может быть понятным отнюдь не как результат сомнения Афин в выбранном ими демократическом пути развития, но именно как реакция на чрезмерное усиление Алкмеонидов.
Мы мало знаем об этом деятеле. Знаем, в особенности, он не был изгнан вместе с Писистратидами из Афин, но в то же время стал первой жертвой остракизма 487/6 года как "друг" тиранов (Arist. Ath. Pol. 22.4). Для нас же он может быть интересным в данном случае в связи с Фемистоклом и архонтатом 493/2 г. до Р. Х.
Вообще, здесь существует много концепций, причем и таких, что исключают друг друга. Авторы в основном моделируют ситуацию (именно моделируют, поскольку источники по этому поводу молчат), исходя из собственного понимания основных политических альтернатив периода. В этой связи кажется чрезмерным как акцент на персофильських настроениях самого Гиппарха и "друзей тиранов", которых он, возможно, действительно на то время представлял, так и на его определении как вождя тиранофильской партии (или партии "друзей тиранов"). В основе таких выстраиваний находится, кажется, более определенная партийно-политическая, ситуация, чем она может быть понятной из наших источников, и даже, возможно, чем она была на самом деле.
Вместе с тем, не вызывает сочувствия и полное отрицание политического значения архонтата Гиппарха 497-го года, которое основывается на отрицании важности архонтата как политической магистратуры вообще, о чем уже достаточно было сказано выше. (Характерна в этом отношении точка зрения Бэдиэна: нет резона для признания влиятельности Гиппарха во время избрания архонтом-эпонимом; теории относительно этого основанные на спекуляциях по поводу его имени). Подобное возражение тем больше кажется некорректным, что в данном случае игнорируется или же оценивается слишком скептически прямое свидетельство Аристотеля о влиятельности Гиппарха еще во времена Клисфена (Arist. Ath. Pol. 22. 4). Сомнения относительно историчности введения остракизма именно Клисфеном не означают автоматически и сомнений в политическом значении в это время Гиппарха. Хотя, впрочем, вопрос сложный и требует специального, более детального исследования.
Более продуктивной представляется мысль о неоднозначности политической окраски "друзей тиранов" вообще и Гиппарха - в особенности. Стало общей фразой в литературе упоминание о негативных моментах в старшей тирании, о наличии в ней социальной базы и о том, что для аттического крестьянства (во всяком случае - для части его) тирания была "жизнью при Кроносе".
Логичным, таким образом, могла бы быть мысль о том, что "друзья тиранов" и стали выразителями той (неразочарованной в самом принципе тирании как формы политической власти) части представителей ее социальной базы, выступавшие за реставрацию тиранического режима. При условии широкой демократизации политического строя в Афинах, при условии изгнания из полиса самих носителей идеи тирании, которые тому же запятнали себя многочисленными преступлениями, кажется маловероятной возможность политической агитации на подобном основании. Однако, если понимать вопрос шире и видеть в термине "друзья тиранов" еще и политическую альтернативу воздействию Алкмеонидов, которое росло, или же влиятельной части представителей этого рода, - в рамках демократии, но не альтернативу самой демократии, - то их усиление, которое нашло свое отражение в архонтате Гиппарха, обретает вполне вероятное Объяснение. В связи с этим характерна слишком смелая гипотеза Гранди: избрание Писистратида архонтом 496 года указывает на модификацию в политике демократии то ли потому, что на ней настаивала Персия, или потому, что демократы были обеспокоены силой, которую приобретали аристократы: они сочли необходимым реставрировать "тиранию", во всяком случае, как часть их средств к спасению. В условиях усиления (возможно и чрезмерного!) влияния Алкмеонидов, в условиях внешнеполитической кризиса Афин, что привело к конфликту с Персией, и очень вероятно в условиях достаточно возможного обострения внутренних проблем (о которых можно говорить много, но все это останется лишь предположениями) нет ничего удивительного в изменении симпатий демоса, который только-только пробуждался к политической активности. При этом не важно, что именно стало непосредственной причиной окончательной его переориентации: стремление Алкмеонидов удержать Афины от поддержки ионийского восстания (и в таком случае приходится признать, что в Афинах были силы более влиятельные, которые настояли на оказании помощи ионийцам), или же наоборот: активность Алкмеонидов, обнаруженная при предоставлении такой помощи. При любом случае поражение ионийцев могло восприниматься в Афинах как кризис внешнеполитического курса, кризис, который грозил самому существованию полиса. В любом случае изменение внешнеполитического курса могла проявиться в изменении политических лидеров в Афинах, которым и стал, очевидно, архонтат Гиппарха. Это, в свою очередь, вполне согласуется с тезисом о сути борьбы между политическими вождями в условиях демократизации как борьбы между различным пониманием интересов демоса во внутренней политике.
Оставив без рассмотрения вопрос о "персофильстве" избранного направления внешней политики и вопрос о его социальной базе, отметим, что наиболее вероятным кажется вывод об осторожном курсе Афин по отношению к Персии. Следует полагать, что такой курс не был некой альтернативой афинской демократии, но что он был одобрен демократическими органами, возможно даже экклесией. Даже больше - такой курс состоянию на 497/6 г. до Р. Х. отнюдь не стал чем-то новым и неожиданным в политике Афин: он подготовлен (а возможно и даже частично реализован) предыдущей политикой Алкмеониды. Избрание архонтом Гиппарха, сына Харма, тесно связанного с родом Писистратидов, один из которых, Гиппий, находился при дворе Артафрена, достаточно вероятно, как кажется, свидетельствует в пользу официального признания такого курса.
Все выше сказанное, вместе с тем, отнюдь не означает, что "персофильских" настроений в Афинах не было вообще. Такие настроения, однако, не являются чем-то внешним, привнесенным в афинскую ситуацию; они, конечно, имели под собой реальную основу. Это означает, что ориентация на Персию, или ставка на нее, была попыткой укрепить свое внутреннее положение тех сил, для которых или были тесны рамки послеклисфеновского полиса, или которые были отстранены от политической власти другими лидерами, или же которые были активными сторонниками возвращения в Афины изгнанного Гиппия.
Таким образом, спектр этих сил был весьма широким, причем активность составляющих его была неодинаковой. Парадокс ситуации 497 года до Р. Х. состоял, очевидно, именно в совпадении (с учетом разных обстоятельств) интересов этих сил, при одновременном повороте в всей внешне-политической ориентации афинского полиса. Иначе говоря, интересы внешней политики обусловили такой странный симбиоз молодой афинской демократии с выразителями чужих для ней тенденций в политическом развитии полиса, что еще раз подтверждает уже отмеченный взаимосвязь между внутри - и внешнеполитической сферами. Однако понятно и то, что такой симбиоз длительным быть не мог. Союз не антагонистических по своей сути партнеров был обречен, что в конечном итоге и проявилось в последующих событиях.
В литературе приходится встречать мнения, что концом проперсидской ориентации Афин (как уже было сказано, не совсем удачный срок - речь скорее может идти о более осторожном курсе в отношении Персии) стал архонтат Фемистокла, который знаменовал собой победу "патриотических" сил (или даже "ястребов") над оппонентами. Если учесть оборонительный характер мероприятий, осуществляемых в Афинах во время его архонтата (о чем уже было сказано ранее), даже не в зависимости от "авторства" пирейского проекта, такая реконструкция событий может оказаться достаточно вероятной. Однако важно при этом сохранить чувство меры и не превращать Фемистокла в "Прометея", который задолго предвидел ход будущих событий.
Как было показано, союз "демократии" с "друзьями тиранов", отражавших интересы сил, которые не совпадали с демократическим развитием Афин, не мог оказаться прочным и базировался главным образом на понимании общих интересов во внешнеполитическом курсе, плюс, возможно, сыграло свою роль чрезмерное усиление в полисе Алкмеонидов. Окончательное поражение ионийского восстания, печальная судьба Милета - с одной стороны, понимание угрозы со стороны Персии (как и внешней угрозы вообще) - с другой, делали союз демократии с новыми лидерами не имеющими смысла. Оживление патриотических настроений должно было привести к определению нового курса во внешней политике, курса, который бы обеспечил Афинам большую безопасность на случай военной угрозы. Все это требовало, в свою очередь, и смены политических лидеров, которые были при власти, то есть тех, которые исполняли официальные магистратуры - ведь пребывание на официальных должностях закрепляло и узаконивало их руководящее положение в полисе. Могли ли таковыми лидерами стать Алкмеониды, в курсе которых афинская демократия разочаровалась раньше? В принципе, могли. Однако появление на политической арене новой фигуры, или по крайней мере менее одиозной, делала ее шансы более высокими, учитывая поддержку более широкими слоями гражданского коллектива. На наш взгляд, именно такой фигурой стал Фемистокл, молодой (ему всего в 495 году исполнилось тридцать) и к тому же аристократического происхождения, а возможно и достаточно состоятельный политик. В таком случае, не кажется слишком смелой и мысль о том, что Фемистокл появился на политической арене во время борьбы Алкмеонидов с Писистратидами, хотя, разумеется, надо иметь в виду специфику этой борьбы, ее место в становлении афинской демократии и отношение к ней последней.
В связи с намеченными выше проблемами, - а именно: архонтатом Гиппарха, его сути и политическим положением в афинском полисе Алкмеонидов, так же как и с проблемой внешнеполитических приоритетов Афин, - возникает вопрос о начале политической деятельности Фемистокла, о его формировании как политика. В литературе существуют различные точки зрения относительно этого.
Может оказаться верной догадка о занятии в этот период Фемистоклом должности "смотрящего за водопроводом" Писистрата как об этом сообщает Плутарх (Plut. Them. XXXI. І).Имеется в виду 495-494 гг. до Р. Х. - более раннему датированию "мешает" слишком молодой, за афинскими параметрам, возраст Фемистокла: как уже отмечалось, он родился около 525/4 г. до Р. Х. Хотя для Афин V века до Р. Х. нет больше никаких сведений. относительно этой магистратуры, сам по себе факт ее существования не кажется чем-то невозможным. Тем более, что в источниках засвечена должность "смотрящего по источникам", хотя и для IV ст. до Р. Х. (Arist. Athen. pol. 43. 1; Dittenberger. Syll. - № 281). Впрочем, точная датировка исполнения Фемистоклом этой магистратуры вряд ли возможна вообще. Из текста Плутарха с определенностью следует лишь одно: эта магистратура принадлежала Фемистоклу в период до 480 года, то есть до взятия Афин персидским царем Ксерксом.
Неопределенным является и датировка деятельности Фемистокла, когда он арестовал переводчика послов Ксеркса, добился изгнания Артмия из Зелии вместе с семьей, очевидно, за проперсидский настрой последнего (Plut. Them. VI. 2-3: "Хвалят также его поступок в отношении человека, который говорил на двух языках и был одним из послов царя, которые требовали земли и воды. В соответствии с постановлением народного собрания, он приказал схватить и казнить его за то, что тот осмелился пользоваться эллинским языком для передачи требований варваров. Кроме того, хвалят еще и действие его касательно Артмия из Зелии: по предложению Фемистокла, того Артмия, а также детей и род его, занесли в списки подвергнутых атимии за то, что он привез мидийское золото в Элладу").
Сложность этого вопроса возрастает с учетом противоречивых источников относительно персидского посольства в Грецию. Хотя Плутарх сообщает об этом событии в связи с Саламином, его свидетельство может находиться и в связи с ранней карьерой Фемистокла. Так, Геродот (Hdt. VI. 48) говорит о посольстве в Грецию как от Дария, так и от Ксеркса, что может свидетельствовать в пользу датировки этого посольства 490-ми годами.
Рассказывая о замирении Дарием Фасоса, подозреваемого в повстанческих настроениях, Геродот (Hdt. VI. 48) продолжает: "После этого попытался Дарий узнать у эллинов, что у них на уме: или воевать с ним, или поддаться ему. Итак, он послал вестников по всей Элладе, определив каждому определенную область, и приказал им требовать землю и воду для царя. Вот этих он посылал в Элладу, а других - в разные приморские полисы, которые уже выплачивали ему налоги, с приказом готовить военные корабли, а также грузовые суда для перевозки лошадей".
Hdt. VII. 32: "Прибыв в Сарды, он [то есть Ксеркс - В. С.] послал вестников до Эллады, чтобы они потребовали землю и воду и заранее приготовили обед для царя: он отправил послов с требованием земли ко всем полисам, за исключением Афин и Лакедемона. После этого еще и во второй раз он послал потребовать землю и воду через такое соображение: все, кто перед этим не дали этого посланникам Дария, теперь, он был уверен, испугавшись, дадут ему".
Павсаний (Pans. III. 12. 7252) также говорит про послов Дария, возлагая, впрочем, ответственность за их казнь на Мильтиада. Если учесть здесь характер взаимоотношений Фемистокла и Мильтиада по возвращении в Афины последнего, то можно допустить историчность этого события. Лишь Диодор Сицилийский солидаризируется с Плутархом (возможно, базируясь в этом на показаниях Эфора) относительно посольства Ксеркса (Diod. XI. 2. 3-4).
Можно предположить, что в традиции существовали обе версии, то есть версии относительно ответственности за казнь послов Дария как Мильтиада, так и Фемистокла. Попытка подчеркнуть роль в этом событии Фемистокла можно объяснить перемещение ее во времени на декаду позже - для того, чтобы исключить возможность участия в этом деле Мильтиада. Конечно, это лишь предположение, настаивать на котором нет смысла. Его абсолютизация была бы по меньшей мере неуместной И все же, если принять во внимание другие данные (Plut. Them. V. 4256; Reg. et Imp. Apoph. Them. = Moralia 185 D 257; De vit. pud. 15 = Moralia 534 E258; Reip. Ger. Praec. 13 = Moralia 807 B259; Plut. Arist. IV 260), можно прийти к выводу, что Фемистокл действительно был ответственным в той или иной мере в принятии судебных решений; возможно, в этих сообщениях содержится отголосок его ранней карьеры, - при современном состоянии источников, как уже отмечалось, вполне точная датировка их является неоправданной.
С началом политической деятельности Фемистокла обычно связывают и процесс против Фриниха, который начался после постановки его трагедии "Взятие Милета".
Собственно говоря, острота вопроса в значительной мере обусловлена способом его постановки: был ли Фемистокл инициатором инсценировки (или даже написания) трагедии и был ли Фриних "союзником" Фемистокла? В случае положительного ответа, возникает новый комплекс вопросов: как объяснить избрание Фемистокла в архонты после организации процесса против Фриниха? Почему Фемистокл не воспользовался своими полномочиями, чтобы смягчить или даже изменить наказание поэта? и т. д.
Но вернемся к нашим источникам. Общепринятым является мнение, что основным свидетельством в этих вопросах есть место из Геродота (Hdt. VI. 21. 2); все же остальные наши авторы (Strabo. Geogr. 14 = FGr 650; Ammian. Marc. 28.1.3 ff.; Schol. Aristoph. Vesp. 1490 = Aelian. V. H. 13. 17) лишь восходят к нему. Из текста Геродота (VI. 21.2) безусловно следует лишь одно: написание, а вернее постановка пьесы в театре была осуществлена в какой-то, сравнительно не намного удаленный от самого события, отрезок времени. На наш взгляд такая бурная реакция зрителей, а также контекст, в котором находится у Геродота это сообщение, свидетельствуют о постановке трагедии в год архонтата Фемистокла.
Конечно, дискуссия о датировке может и должна быть продолжена, однако, кажется, при современном состоянии источников всякая новая догадка будет, как и раньше, небезупречной и, увеличивая и без того значительное количество версий по этому поводу, вряд ли позволит решить вопрос кардинально. Во всяком случае, сама по себе такая искренняя реакция зрителей в 494/3 году до Р. Х., когда Афины находились под влиянием ионийского восстания и вместе с тем архонтатом Гиппарха сделали выбор в пользу внешней политики, которая базировалась бы на умиротворении Персии, кажется вполне понятной. Их гнев на драматурга, который осмелился потревожить еще свежую рану (а возможно и действительно этим еще и затмил, как догадывался Е. Мейер, праздник Дионисий), также может быть объясним: искренность переживаний, углубленная комплексом вины перед покинутыми на произвол судьбы в самые тяжелые времена союзниками, не исключает, а даже предполагает его. И в то же время, такая бурная реакция в 476 г. и позже, - даже если бы она действительно имела целью попытки справиться с Фемистоклом, - после блестящих побед под Марафоном, Саламином и Платеями, где афиняне по справедливости снискали себе славу и признание всей Эллады, такую искреннюю реакцию объяснить довольно трудно.
Вообще, в основе таких конструкций находится чрезмерная увязка личности Фемистокла с этим событием. На наш взгляд, если между архонтатом Фемистокла и постановкой Фриниха и существовала какая-то связь, то он был чисто формальным. Даже больше: возможно, что трагедия вообще, как это часто случается в литературе, не ставила перед собой каких-то практических целей, но и решала сугубо художественные проблемы. Однако ее появление (как это опять же не редко бывает с литературными произведениями) не только растрогала афинян, но и способствовала формированию (а в чем еще заключается задача настоящего искусства, настоящей литературы, драматургии - в особенности?) общественной мысли как патриотической по своему характеру. И в этом отношении - Фриних безусловно является созвучным всей последующей деятельности Фемистокла. И в этом случае действительно можно (и, очевидно, нужно) вновь находить взаимосвязь между ними: Фриних действительно является первым проявителем (на наш взгляд!) антиперсидской, а точнее сказать - патриотической тенденции в Афинах, в русле которой и наступил без задержки архонтат Фемистокла; и, вместе с тем, судебный процесс над ним является действительно последним успехом того направления, который привел к власти Гиппарха.
Суммируя все сказанное по этому поводу отметим, что, таким образом, есть все основания говорить об активности Фемистокла, которая предшествовала его архонтату 493/2 года до Р. Х.; вполне вероятно, Что эта деятельность имела какое-то отношение к исполнению Фемистоклом судебных функций, на что указывают, хотя и смутно, упоминания в источниках; можно также допустить вероятность исполнения им какой-магистратуры, связанной с контролем за пользованием водопроводом Писистрата, хотя с уверенностью можно датировать это сообщение Плутарха периодом с 495/4 по 481/0 г. до Р. Х. Вместе с тем, ранняя деятельность Фемистокла отнюдь не означает, и даже не обязательно предполагает, его причастность к созданию и постановки трагедии Фриниха. Скорее наоборот: постановка Фриниха способствовала формированию в Афинах нового политического курса (отличного от направления, которое привело к архонтату Гиппарха 496 г. до Р. Х.); с этим курсом целиком согласуется личность тогда еще не слишком влиятельного, а тем более не слишком политически одиозного, Фемистокла. В данном случае, перед нами достаточно характерное для рассматриваемой эпохи совпадение личностных устремлений политического индивида, его амбиций, с существующими общественно-политическими тенденциями в развитии полиса, которые были свойственным проявлением и даже суммированным результатом направлений внутреннего развития Афин и внешнеполитических альтернатив; даже больше: в условиях весьма напряженной "международной обстановки" вопрос внешнеполитического курса приобретал характер решающего и определяющего при выборе реальных политических лидеров афинской демократии; даже еще больше: отношение к выбору внешнеполитического курса Афин определяло симпатии и антипатии широких кругов афинского гражданства, начиная с наиболее демократических элементов и заканчивая представителями старой родовой аристократии. При этом, в основе таких политических реалий находились как причины сугубо экономического характера (интересы безопасности морской торговли и связанных с ней торгово-ремесленных и земледельческих кругов Афин; защита сельскохозяйственной территории Аттики от постоянной угрозы со стороны Эгины, а возможно и Спарты, и, как более удаленная, однако не менее остро чувствуемая в Афинах, перспектива - также и Персии; наконец, развитие в недрах полисной организации городской структуры на базе собственно Афин и Пирея, что предполагало, в том числе, дальнейшее развитие ремесла, торговли, рынка), так и собственно политической (стремление к укреплению за счет внешнего фактора - Персии или Спарты - своего внутриполитического положения), а также морального характера (нельзя оставлять вне внимания патриотическое чувство Афин, как и чувство солидарности с родственными ионийцами; вообще эти категории, их влияние на выбор, в особенности, внешнеполитического курса полиса, исследованы, к сожалению, недостаточно - между тем, их учет может оказаться достаточно конструктивным). Нельзя, наконец, игнорировать и такую особенность полиса, как его направленность против внешнего мира, что также могло оказывать влияние при повороте к выработке оборонительных мероприятий в в Афинах, которые осуществлялись во время архонтата Фемистокла.
Появившись на политической арене Афин под влиянием таких изначальных тенденций, Фемистокл по необходимости должен был следовать им в своей практической деятельности, что и проявилось в его строительной программе. Нет никакой необходимости противопоставлять ему в этой деятельности инициативу Буле: личность Фемистокла отвечала тем требованиям, которыми руководствовалась Совет в своих решениях и поэтому мы можем говорить о строительстве, осуществляемое именно Фемистоклом - как выразителем ( учитывая рассмотренные выше обстоятельства его формирование в качестве политика) существующих тенденций в развитии полиса, как политиком, был не только творцом своей эпохи, но и ее продуктом, субъектом, который свободно творил в ее условиях настолько, насколько ему позволял "категорический императив" эпохи.
Мы рассмотрели наиболее существенные моменты, связанные с началом политической деятельности Фемистокла, его местом в этом периоде и политической позицией в связи с общими проблемами политической борьбы послеклисфеновского времени. Все эти вопросы и составляют тот необходимый фон, - или же, если угодно, социально-политический контекст, в котором и нужно изучать рассматриваемую здесь проблему. Однако в имеющейся историографии, в том числе и последней по времени, обычно рассматриваются параллельно и ряд других обстоятельств политической жизни Афин, в том числе и взаимоотношения между Фемистоклом и Эсхилом.
Что касается этих отношений, то кажутся вероятными рассуждения Ленардона относительно неконкретности Эсхиловой трагедии "Молящие" как источники о Фемистокла вообще. Хоть часто и считают, что Эсхил здесь имеет в виду Фемистокла, или же по крайней мере его проаргосскую политику, датировки трагедии, несмотря на открытие нового папирусного фрагмента и остроумные догадки на этот счет продолжают оставаться сомнительным. Версия же о том, что "Умоляющие" были написаны в 493/2 г. до. Р. Х., но (вследствие торжества антиаргосской политики Мильтиада, который вытеснил с политической арены Фемистокла) поставлены лишь в 463 г. - тем паче. Несколько отвлекаясь от нашей темы, все же заметим, что, на наш взгляд, глубинную основу таких выстраиваний составляет видимо определенное преувеличение: с одной стороны - влияния Фемистокла в тот период, а с другой - его антиспартанских настроений. В отношении первого речь шла уже выше, что же касается его антиспартанской ориентации, то она просто механически перенесена в этот период с более поздней послесаламинской позиции Фемистокла. Одно не следует из другого. То, что Фемистокл был "антиспартиат" после 480 года, отнюдь не предполагает автоматически, что он был им и раньше, тем более - в 490-е годы. Вместе с тем, этот вопрос сам по себе является довольно сложным по нескольким причинам.
Во-первых, его сложность определяется бедностью источников на этот счет. Выше уже обращалось внимание на возможное наличие как симпатизирующих, так и ориентированных сдержанно или даже враждебно по отношению к Спарте элементов, которые выступали субъектами определенных тенденций политического развития Афин. (Вольский: общепринятое мнение, что противоположность между Спартой и Афинами, вступает в острую фазу только в 70-60 годы V века. Но маловероятно, что их вражда, которая разгоралась после изгнания Писистратидов, утихла так быстро. Здесь Вольский отрицает точку зрения, которая восходит еще к Белоху и Эд. Мейеру).Кроме того, для этого существовали и другие причины, в том числе - родственные или просто дружеские связи, широко распространенные в аристократической среде, особенно среди аристократов, которые находились в оппозиции к Алкмеонидам. Можно тогда считать, что Фемистокл должен был быть противником Спарты, политики сближения с ней? Учитывая предыдущие рассуждения относительно политической позиции Фемистокла в 490-е годы - совсем не обязательно. У нас нет уверенности, что его архонтат 493 года не был своеобразной политической альтернативой, в том числе - и Алкмеонидам, у которых симпатизировать Спарте особых причин не было. Кроме того, здесь может оказаться важной прежде всего внешнеполитическая ориентация Спарты. Из имеющихся точек зрения относительно этого, наиболее убедительной кажется версия о независимом от любой внешней силы курс Спарты, что обозначалось прежде всего в ее политике в Пелопоннесе. Если же учитывать "подозрительное" поведение Аргоса (Hdt. VII. 148-152), если не настоящий коллаборационизм (Hdt. IX. 12) в войне с Ксерксом, его сотрудничество с Писистратом (Hdt. 1.61), вообще нестабильность взаимоотношений с Афинами в этот и несколько более поздний периоды (Hdt. V. 86 - 88; однако дальше ср.: VI. 92), то более вероятной кажется возможность активизации взаимоотношений Аргоса с Афинами во время архонтата Гиппарха, что, как уже было показано, можно понимать также и как изменения во внешнеполитических симпатиях Афин.
Hdt. VII. 148-152: Здесь Геродот подробно говорит об аргосских делах накануне давно ожидаемой во всей Элладе войны, о предупреждении Пифией относительно участия Аргоса в антиперсидском союзе, о лавирования аргосцев с целью избежать такого союза, и особые отношения Аргоса с царем. В завершение же своего повествования об Аргосе он резюмирует: "действительно ли Ксеркс посылал в Аргос глашатая и просило ли позже аргосское посольство в Сузах Артоксеркса о дружбе - этого я достоверно утверждать не могу. Я не хочу даже оспаривать правильность утверждений об этом самих аргосцев. Одно только я знаю: если бы все люди однажды вынесли на рынок все свои недостатки, желая обменяться ими с соседями, то каждый, разглядев пороки ближнего, с радостью, пожалуй, унес бы свои домой. Поэтому-то и поступок аргосцев еще не самый позорный. Что же до меня, то мой долг передавать все, что рассказывают, но, конечно, верить всему я не обязан. И этому правилу я буду следовать во всех моих исторических описаниях. Так, говорят даже, что аргосцы просто призвали персов в Элладу, так как они терпели поражения в войне с лакедемонянами и поэтому предпочли любой ценой избавиться от своей настоящей беды".
Hdt. IX. 12: Геродот извещает об обещании аргосцев Мардонию задержать спартанцев накануне битвы при Платеях и отказе от своих обязательств с учетом перелома в войне.
Hdt. 1.61: Аргосские наемники помогли Писистрату в третий раз овладеть Афинами.
Hdt. V. 86 - 88: сообщается о помощи, которую оказали аргосцы Эгине во время войны последней с афинами, о чем подробнее было сказано выше.
Hdt. VI. 92: Характерная для греческих полисов ориентация против внешнего мира выявляет себя, среди прочего, в отсутствии крепких союзов. Аргос, который выступает с поддержкой Эгины в ее борьбе с Афинами, обижается на своего бывшего союзника и, в конце концов, отказывается от поддержания его в момент следующей конфронтации.
Было бы более логичным предположить, что с архонтатом Фемистокла связано и определенное переосмысление отношений с Аргосом. Впрочем, такое переосмысление могло произойти не автоматически и не кардинально, в таком случае, нахождение Фемистокла после его остракизма в Аргосе, как и пребывание там раньше его отца Неокла (следует из письма Фемистокла № 1), вместе с весьма неконкретными намеками в трагедии Эсхила, - все это вместе взятое допускает (наряду и с другими трактовками, например - выбор Аргоса как противника Спарты в условиях его сложных отношений с последней после Саламина и тому подобное) возможность проаргосской политики Афин во время архонтата Фемистокла. Это может показаться тем более убедительным, если вспомнить наше понимание строительства в Пирее как части далеко направленной оборонной программы Афин, рассчитанной на обеспечение их безопасности, в том числе и от Спарты. Аргос в этом случае мог действительно рассматриваться как менее реальная угроза и, учитывая его антиспартанские позиции, использоваться как возможный противовес чрезмерному усилению лакедемонян.
Как видим, вести речь о проаргосской политике Фемистокла в этот период у нас имеется оснований не намного больше, чем о политике проспартанской, направленной на противодействие Персии. Обстоятельства архонтата Фемистокла, еще раз отметим, могут предусматривать и приоритетность внешнеполитических альтернатив в процессе избрания афинской гражданской общиной политических лидеров, и в этом случае для Афин (как, конечно, и для избранного лидера) наиболее актуальной могла казаться угроза Персии и Эгины.
В таком случае не кажется слишком смелой точка зрения о нейтрализации Эгины [к тому же настроенной проперсидски (Hdt. VI. 49-50,73; VIII. 92), или, во всяком случае, примирительно относительно Персии, как это можно считать с учетом предоставления царю "земли и воды" (Hdt. VI. 49)] как ближайшего и к тому же давнего соперника с помощью Спарты именно Фемистоклом (Hdt. VI. 49-50, 61, 73). В таком случае в Фемистокле действительно можно видеть человека, который примирил Афины со Спартой и заложил фундамент их будущего сотрудничества по ликвидации совместной опасности. Это, в то же время, отнюдь не означает, что традиционная точка зрения о сотрудничестве со Спартой афинской аристократии во главе с Мильтиадом, который вернулся в Афины, обязательно есть неверная. Как уже было показано, чрезмерное противопоставление Фемистокла аристократии не имеет под собой серьезных оснований, во всяком случае для этого периода его деятельности. Даже больше: в состав социальной базы, на которой основывалась его деятельность, входила, очевидно, и определенная часть знати. В то же время нам кажется чрезмерным и его противопоставление самому Мильтиаду. Как будет показано далее, в основе их взаимодействия находились более сложные обстоятельства, чем отношения политического противоборства. И в этом случае Мильтиад, после его оправданию в суде, выступил не просто как лидер нового политического курса, но во многих отношениях - как всего лишь один из его лидеров, который получил определенное преимущество в предмарафонский период, но по сути продолжал развивать политический курс (во всяком случае -. внешнеполитический курс, а именно он в данных для Афин внешнеполитических условиях и был определяющим!), начало которого было положено архонтатом Фемистокла.
Как уже было показано, комплекс оборонительных мер Афин, начатый еще во время архонтата Фемистокла, был очевидно, продолжен и после 493/2 года, возможно вплоть до 491/0 года, то есть до возникновения непосредственной угрозы персидского вторжения. Только в это время, когда встал вопрос о конкретных и действенных мерах, способных обеспечить безопасность Афин, - было, очевидно, решено приостановить морские приготовления на пользу самой быстрой мобилизации гоплитского ополчения, во главе которого, вне всякого сомнения (хотя и в сообществе своих коллег-стратегов), если не номинально, то во всяком случае реально находился Мильтиад, лучше других знакомый с будущим противником и опытный в боевых действиях против Персии.
Можно предположить в этой связи, что в такой ситуации Фемистокл действительно был оттеснен на второй план политиками, которые ратовали за акцент на гоплитском ополчении, хотя в основе такого предположения находится, наконец, тезис об исключительной ответственности лично Фемистокла за морские приготовления в 493/2 году, а возможно и несколько позже, - что, как мы видели, не совсем точно. Нам кажется более убедительной версия, что близость опасности сплотила всех политиков, которые отражали, как уже отмечалось, интересы и устремления основных социально-политических сил, природа которых для рассматриваемого периода была сложной и неоднозначной - от Фемистокла к Мильтиада.
Нет необходимости для подкрепления нашего тезиса о политической активности Фемистокла в 490-е годы настаивать на его стратегии при Марафоне: у нас нет имен всех стратегов для этой битвы и всякая инструкция неизбежно будет грешить приблизительностью до той поры, пока в наше распоряжение не поступят новые источники. Отметим только, что, на наш взгляд, слишком категоричное отрицание такой возможности кажется не более убедительным, чем безоглядное ее принятие. Действительно, Фемистокл как архонт автоматически становился членом Ареопага, что уже само по себе в любом случае выделяло его среди других граждан. В условиях выборности стратегов, - учитывая к тому же общедемократическую суть строительства в Пирее, - не было бы само по себе удивительным, если бы Фемистокл действительно был избран стратегом в сложный для Афин период.
В пользу такого предположения можно привести слова Плутарха (Plut. Arist. V. 3, см. к этому также: Just. II. 9, 15), что Фемистокл и Аристид сражались "бок о бок", вместе со своими филами при Марафоне. Поскольку Аристид был одним из стратегов в этой битве (Plut. Arist. V. 1), то соблазнительным кажется предположение, что Плутарх имеет в виду здесь такую же должность и для Фемистокла.
Нас не должен при этом настораживать тот факт, что упоминание об этой должности отсутствует в биографии самого Фемистокла: специфика биографического жанра у Плутарха (о которой говорилось выше) заключается, среди прочего, в акцентировании наиболее существенных моментов жизни и черт героя, которые способны наилучшим образом раскрыть его характер. При Марафоне Фемистокл мог ничем особенным не проявить себя в качества стратега: вся слава Марафона досталась Мильтиаду, и еще, разве Что, Аристиду за его предложение.
В этом случае действительно кажется более понятной, даже, возможно, естественной, зависть Фемистокла к Мильтиаду (ему не давали спать лавры Мильтиада: Plut. Them. III. 5): ведь с самого начала возможности были у них равноценные, прославился же, к сожалению для Фемистокла, Мильтиад, но не он. Ничего удивительного, что Плутарх дал преимущество не этому, а более выразительным и существенным моментам в жизни Фемистокла. Однако, как отмечалось, это всего лишь один из возможных вариантов, на достоверности которого мы отнюдь не настаиваем. Важно, впрочем, что и это сообщение Плутарха выпадает из общей картины политической деятельности Фемистокла в рассматриваемый период.