Содержание книги двадцать четвертой. Гиероним, царь Сиракузский, дед которого был верным союзником Римлян, переходит к Карфагенянам. За свою жестокость и наглое обращение он убит своими подданными.
Проконсул Тиберий Семпроний Гракх под Беневентом сражается счастливо с Карфагенянами и их полководцем Ганноном; тут ему существенную помощь оказали освобожденные им невольники.
В Сицилии, которая почти вся отпала к Карфагенянам, консул Клавдий Марцелл нападает на Сиракузы.
Царю Македонскому Филиппу объявлена война. Застигнутый нечаянно ночью под Аполлониею, он разбит и бежал с войском, почти обезоруженным в Македонию. — Ведение этой войны поручено претору Марку Валерию.
В этой же книге содержится описание действий Римских полководцев, Публия и Кнея Сципиона в Испании против Карфагенян.
Сифакс, царь Нумидский, вступает в дружественный союз с Римлянами. Разбитый Масиниссою, государем Массилиев, который сражался за Карфагенян, он удалился с большою толпою своих приверженцев в область Маврузиев, насупротив Испании, где Африка отделена от только узким проливом.
Цельтиберы также сделались союзниками Римлян; вспомогательные войска их были первыми наемниками в Римских армиях. (События лет от построения Рима 537-539)
Содержание книги двадцать пятой. Публий Корнелий Сципион, впоследствии получивший прозвание Африканского, избран эдилем прежде, чем имел узаконенные для того лета.
Аннибал, при содействии нескольких молодых Тарентинцев, которые выходили по ночам из города на охоту, взял город Тарент, за исключением крепости, где остался Римский гарнизон.
Установлены игры в честь Аполлона, вследствие предсказаний Марция, в которых предузнано было и Каннское поражение.
При консулах, Квинте Фульвие и Аппие Клавдие, Римляне счастливо воевали против Карфагенского полководца Ганнона.
Проконсул Тиб. Семпроний Гракх завлечен одним своим приятелем Луканцем в засаду, где и убит Ганноном.
Центений Пенула, бывший сотник, просил сенат дать ему войско, обещаясь с ним разбить Аннибала. — Получив восемь тысяч воинов, Центений вступает в открытом поле в бой с Аннибалом, в котором гибнет со всем своим войском.
Претор Кней Фулький сражается также несчастливо с Аннибалом, теряет на поле битвы шестнадцать тысяч воинов, и с двумястами всадников спасается бегством.
Консулы, Квинт Фульвий и Аппий Клавдий, обложили Капую.
Клавдий Марцелл берет Сиракузы на третий год осады, и обнаруживает в себе великого человека. По взятии города, в происшедшей суматохе, убит Архимед в то время, когда он занят был рассматриванием математических фигур, начерченных им на песке.
В Испании оба Сципиона, Публий и Кней, после многих славных деяний, погибают бедственным образом. На восьмой год по прибытии их в Испанию, они умерщвлены со всеми своими войсками, и эта провинция погибла бы для Римлян, если бы не мужество и деятельность простого Римского всадника Луция Марция. Собрав остатки войска, он воодушевил их мужеством, и взял силою два неприятельских лагеря. До тридцати семи тысяч неприятелей убито, тысячу восемьсот тридцать взято в плен, и получена большая добыча. За это воины провозглашают Марция своим вождем. (События лет от построения Рима 539-540)
Содержание книги двадцать шестой. Аннибал стал лагерем в двух милях от Рима по выше реки Анио. Отсюда он, в сопровождении двух тысяч всадников, подскакал к самым Каневским воротам, желая рассмотреть местоположение города. Три дня к ряду оба войска сходились одно с другим на поле битвы, но каждый раз страшная непогода препятствовала им сразиться; а как только войска расходились по своим лагерям, то наступала снова ясная погода.
Капуя взята консулами — Квинтом Фульвием и Аппием Клавдием. Знатнейшие Кампанские сенаторы были уже привязаны к позорным столбам для того, чтобы быть казненными отсечением голов, когда пришло распоряжение Римского сената об их пощаде. Но консул Квинт Фульвий, спрятав в карман указ сената, привел в исполнение приговор и казнил виновных.
Когда в народном собрании предложен был вопрос, кому поручат граждане главное начальство в обеих Испаниях, и никого желающих не являлось; то Публий Сципион, сын того Публия Сципиона, который убит в Испании, изъявил желание туда отправиться. Будучи, при общем одобрении, единодушно выбран народом, он в Испании в один день овладел Новым Карфагеном. В то время Сципион имел 24 года от роду, и ему молва народная приписывала божественное происхождение, вследствие того, что он с тех пор, как надел тогу возмужалости, каждый день ходил в Капитолий и того, что будто бы в спальне его матери часто видели змия.
Кроме того книга эта содержит описание событий в Сицилии, примирения с Этолами и войны против Акарнан и Македонского царя Филиппа. (События лет от построения Рима 541-542).
Содержание книги двадцать седьмой. Проконсул Кней Фульвий с войском у города Гердонеи разбит Аннибалом. С лучшим успехом сражается против него консул Клавдий Марцелл у Нумистрона, где Аннибал отступает ночью. Марцелл его преследует, и заставляет его вступить в бой, который сначала благоприятствовал Карфагенянам, но потом окончился в пользу Римлян. Фабий Максим отец, в бытность свою консулом, берет Тарент с помощью измены.
В Испании Сципион у Бекулы сражается с Аздрубалом, сыном Амилькара, и побеждает его. Тут он захватывает в плен молодого Нумидского князька редкой красоты, которого с подарками отсылает к его дяде Масиниссе.
Консулы, Клавдий Марцелл и Тит Квинкт Криспин, отправляются из своего лагеря на рекогносцировку, но попадают в засаду, устроенную им Аннибалом, где Марцелл погибает, а Криспин раненый спасается бегством.
Кроме того эта книга содержит описание действий проконсула Публия Сульпиция против царя Филиппа и Ахейцев.
Цензоры производят народную перепись, по которой оказывается граждан сто тридцать семь тысяч и сто восемь человек. Этим счетом обнаружилось, сколько людей потеряли Римляне в несчастных сражениях.
Аздрубал, перешедший Альпы со вновь набранным войском, в числе пятидесяти шести тысяч человек, для соединения с Аннибалом, разбит консулом М. Ливием, впрочем, при значительном содействии консула Клавдия Нерона, который, будучи противопоставлен Аннибалу, оставил лагерь так, что неприятель того совершенно не знал, и с отборным войском отправился на помощь к М. Ливию, которому и помог подавить Аздрубала.
Кроме того книга эта содержит описание удачных действий претора П. Сульпиция против царя Филиппа и Ахейцев. (События лет от построения Рима 542-545).
Содержание книги двадцать восьмой. Удачные действия в Испании Силана, легата Сципионова, а также и брата его Луция против Карфагенян, а проконсула Сульпиция, и царя Азийского Аттала, против Македонского царя Филиппа в пользу Этолов.
Когда консулы Марк Ливий, и Клавдий Нерон, получили почести триумфа, то Ливий, так как сражение происходило в его области, ехал на колеснице, запряженной четырьмя конями, а Нерон, который поспешил на помощь своему товарищу, ехал как простой всадник на коне, и несмотря на то получил больше чести и уважения, чем его товарищ, так как в действительности победа более принадлежала ему, чем его товарищу консулу.
Огонь в храме Весны погас по нерадению девицы, которая за ним смотрела. Она за это строго наказана.
П. Сципион в Испании привел к концу войну с Карфагенянами в четырнадцатый год этой воины, и в пятый по прибытии в Испанию. Совершенно изгнав из этой страны неприятелей, он занял всю Испанию. Из Тарракона он переправился в Африку к царю Мазезулиев Сифаксу, с которым и заключил союзный договор. Тут он возлежал на одном ложе с Аздрубалом, сыном Гисгона, и с ним вместе ужинал.
В Карфагене Сципион дал большие гладиаторские игры в честь отца и деда, не из гладиаторов по ремеслу, но из людей, которые сражались или в честь вождя, или из ненависти один к другому. Здесь два брата царского рода поединком решили вопрос о престоле.
Когда город Астана подвергся нападению Римлян, то жители, устроив костер, сами туда бросились, предварительно перерезав своих жен и детей.
Сам Сципион подвергся тяжкой болезни, во время которой возмутилась часть его войска. По выздоровления Сципион усмирил его, а взбунтовавшиеся народы Испания заставил снова покориться.
Сципион вступил в дружественные связи с Масиниссою, царем Нумидов, который обещал ему свое содействие в случае перехода его в Африку. Заключен также союз и с Гадетанами, по удаления из Гадеса Магона, который из Карфагена получил приказание переправиться в Италию. — По возвращении в Рим Сципион избран консулом.
Когда Сципион просил себе провинциею Африку, он встретил противоречие в К. Фабие Максиме, получил однако провинциею Сицилию и дозволение переправиться в Африку, если сочтет это совместным с требованиями общего блага.
Магон, сын Гамилькара, с меньшего Балеарского острова, где зимовал, переправляется в Италию. (События лет от построения Рима 545-517).
Содержание книги двадцать девятой. Лелий, посланный Сципионом из Сицилии в Африку, привез оттуда весьма большую добычу, и передал Сципиону сожаление Масиниссы о том, что Римляне до сих пор медлят переправить войско в Африку.
Война в Испании, начатая Индибилисом, окончена в пользу Римлян. Он сам убит в сражении, а Мандоний выдан по их требованию.
Магону, который находится в Галлии в земле Лигуров, присланы множество воинов, и денежная сумма для найма союзников, и приказано идти на соединение с Аннибалом.
Сципион из Сиракуз переправился в землю Бруттиев, и взял Локры, изгнав оттуда Карфагенский гарнизон и обратив в бегство Аннибала. Заключен мир с царем Македонским Филиппом. Идейская мать привезена в Рим из города Фригии Песинунта, вследствие найденного в Сивиллиных книгах стихотворного предсказания о том, что враг чужестранец только тогда может быть изгнан из Италии, когда Идейская мать будет перенесена в Рим. Она вручена Римлянам Атталом, царем Азии; то был камень, который у туземцев назывался матерью богов. Принял его П. Сципион Назика, сын того Кнея, который погиб в Испании, признанный от сената за самого лучшего человека в Риме, хотя он был очень молод, и даже не получил еще должности квестора. Оракул дал приказание, чтобы божество то было принято и посвящено лучшим мужем.
Локрийцы отправили послов в Рим жаловаться на притеснения Племиния легата, который похитил деньги Прозерпины, а жен и детей насиловал. Племиний приведен в Рим в цепях, и тут в темнице умер.
Вследствие ложного слуха о проконсуле П. Сципионе, находившемся в Сицилии, будто он там роскошествует, отправлены для исследования этого дела послы, которые убедились в несправедливости того слуха. Оправданный Сципион переправляется в Африку с дозволения сената.
Сифакс, женясь на дочери Аздрубала, отказывается от дружественного союза, которые заключил было с Сципионом.
Масинисса, царь Мезулиев, сражаясь за Карфагенян в Испании, потерял отца своего Галу, и с ним вместе царство. Не раз пытаясь возвратить его войною, Масинисса, побежденный Сифаксом, царем Нумидов, совершенно лишен своих владений. Он явился к Сципиону изгнанником с двумястами всадниками, и при самом начале военных действий, разбивает большой отряд Карфагенской конницы, и убивает начальника его Ганнона, сына Гамилькарова.
Сципион, вследствие прихода Газдрубала и Сифакса с его войсками, заключавшими в себе почти сто тысяч человек, вынужден был снять осаду Утики, и стать на зимовку в укрепленном лагере.
Консул Семпроний на Кротонийском поле имел удачные схватки с Аннибалом.
Произведена цензорами перепись, по которой оказалось граждан двести четырнадцать тысяч, между ценсорами М. Ливием и Клавдием Нероном, произошла замечательная ссора. Клавдий отнял коня у своего товарища Ливия вследствие того, что он был осужден народом и послан в ссылку, а Ливий у Клавдия за ложное свидетельство и нечистосердечное с ним примирение. Он же Ливий все трибы Римского народа, кроме одной, сделал податными за то, что они осудили его безвинно, а потом его же избрали и консулом и цензором. (События годов от построения Рима 547-548).
Содержание книги тридцатой. В Африке Сципион, при содействии Масиниссы, побеждает во многих сражениях Карфагенян, Сифакса, Нумидского Царя, и Аздрубала, овладевает двумя неприятельскими лагерями, где гибнут от огня и меча до сорока тысяч неприятельских воинов.
Масинисса, взяв в плен Софонибу, супругу Сифакса, дочь Аздрубала, вдруг в нее влюбился, и тотчас сделал ее своею женою. Получив за такой поступок строгий выговор Сципиона, он послал Софонибе яд, который она выпила и умерла.
Многие победи Сципиона сделали то, что Карфагеняне, доведенные до отчаяния, вынуждены для защиты своего отечества, вызвать Аннибала из Италии и тот, после почти шестнадцатилетнего там пребывания, возвратился в Африку; он старался сначала посредством переговоров заключить мир с Сципионом. Но не сошлись они с ним в условиях мира, дошло дело до сражения, в котором Аннибал побежден.
Когда Гисгон стал говорить против мира, то Аннибал употребил против него насилие; а потом, извинясь в своем поступке, советовал заключить мир.
По возвращении в Рим, Сципион имел блистательный триумф; не малым украшением его был сенатор К. Теренций Куллеон, который, будучи освобожден Сцпиионом, сопровождал его в шапке. Неизвестно, Сципион получил прозвание Африканского от своих воинов, или от молвы народной; но достоверно то, что Сципион — первый главный вождь (император) получивший прозвание от побежденного им народа.
Магон, во время битвы с Римлянами, на Инсубрском поле, ранен и умер, возвращаясь в Африку, куда отправился вызванный нарочно присланными послами.
Масиниссе не только возвращено его царство, но и подарены ему бывшие владения Сифакса. (События лет от построения Рима 549-551).
Почти полтора года прошло со времени выхода в свет второго тома Тита Ливия. Сначала я предполагал было издавать каждый год по тому, и окончить перевод Тита Ливия в продолжении пяти лет, но другие занятия литературные меня несколько отвлекли от этого издания, которое окончить я сочту все–таки своею священнейшею обязанностью.
Несмотря на нападки некоторых журналов, каждый благоразумный читатель, знакомый с сущностью предмета и его трудностью поймет, и оценит труд мой и найдет его достойным уважения. Найти недостатки в труде другого гораздо легче, чем произвести что–либо подобное. Да и невозможно, чтобы труд столь огромный мог быть исполнен без недостатков. С моей стороны было старание и усердие; если я исполнил дурно дело, за которое взялся, то я не мешаю другому исполнить его лучше. Притом, каждый читатель поймет, что труд этот внушен чистым и бескорыстным усердием к науке, желанием чем–нибудь быть полезным своим соотечественникам. В побуждении или мысли о вознаграждении другого рода здесь не может быть и речи, а потому предприятие мое не есть спекуляция литературная, которых так много появилось в последнее время к стыду ученых и литераторов (новое доказательство вечной истины, что обогащение ума сведениями еще не делает человека лучше, без образования сердца), а труд добросовестный и серьезный. Не прельщаю я публику пышными обещаниями, не восхваляю до небес свое предприятие, не стараюсь всеми силами залучить чужие деньги в свой карман; но тихо и спокойно, почти в неизвестности, со значительным пожертвованием своих — собственных средств тружусь над учено–литературным занятием, которого плоды, будь это в Западной Европе, в литературах более основательных и развитых, уже давно обратили бы на себя внимание ученых и общества. Утешаюсь внутренним сознанием пользы своих трудов и тем, что, в более зрелом периоде нашей литературы, труды мои будут оценены по достоинству, и что мое серьезное и основательное предприятие переживет много и много эфемерных произведений легкой литературы и легкой учености. За тем поручаю это новое звено моего предприятия благосклонному вниманию любителей основательного чтения.
А. Клебанов.
1861.
Январ. 24. Москва.
1. Ганнон, возвратясь из Кампании в землю Бруттиев, стал делать покушения на Греческие города; его путеводителями и помощниками были Бруттии. Жители Греческих городов тем усерднее оставались верны союзу с Римлянами, что на стороне Карфагенян видели они Бруттиев, для них предмет и ненависти и опасений. Первая попытка была сделана на Регий и несколько дней без пользы проведено под этим городом. Между тем жители Локр поспешно тащили с полей в город хлеб, дрова и все предметы первой необходимости, имея в виду, чтобы ничего не доставалось в добычу неприятелю: с каждым днем увеличивалось число граждан, выходивших за этим из города. Наконец остались там только те, которые вынуждены были поправлять стены и ворота и заготовлять в бойницы военные снаряды. На эти толпы граждан всякого возраста и состояния, в беспорядке рассеянных по полям и большою частью безоружных, Гамилькар послал свою конницу; но воинам велел не обижать никого, а только отрезать путь к возвращению в город Локрийцам; сам же занял возвышенное место, откуда мог обозревать и город и его окрестности; он выслал к стенам городским отряд Бруттиев и велел вызвать для переговоров Локрийских старейшин и убеждать их вступить в дружественный союз с Аннибалом и предать город Карфагенянам. Сначала граждане ни в чем не поверили Бруттиям: но скоро увидали они Карфагенян на прилежащих холмах и немногие, которым удалось уйти, дали знать, что большая часть их соотечественников во власти Карфагенян. Уступая чувству страха, старейшины отвечали, что они посоветуются с гражданами. Их они тотчас и созвали; тут люди легкомысленные с радостью ухватились за мысль о перемене и новом союзе. Притом многих родные были в руках неприятелей, и потому они невольны были в своих чувствах; немного было во глубине души желавших остаться верными союзу с Римлянами, но и те не смели высказать своего образа мыслей; а потому по–видимому единогласно одобрена была мысль — передаться Карфагенянам. Начальник гарнизона Римского, М. Атилий, с воинами, у него находившимися, тайно отведен к пристани; тут он сел на суда и отправился в Регий. Жители Локр приняли в город Гамилькара и Карфагенян с тем условием, чтобы тотчас заключить союз под условием равенства обеих сторон. Это условие едва не было нарушено относительно отдавшихся горожан: Карфагеняне обвиняли их, что они коварно выпустили Римлян; но те уверяли, что Римляне спаслись бегством сами. Посланы в погоню Карфагенские всадники на случай — не остановило ли суда в проливе морское течение, или не прибило ли оно их к берегу. Но тщетны были усилия Карфагенян догнать эти суда; увидали только они суда, плывшие через пролив из Мессаны в Регий; на них сидели воины Римские, посланные в Регий претором Клавдием для защиты этого города. А потому Карфагеняне немедленно оставили свои покушения на Регий. С разрешения Аннибала Локрийцам дан мир: «Жить им свободно, пользуясь собственными законами; в город Карфагеняне имеют свободный доступ. Дружественный союз должен заключаться в том, что и в мире и на войне Карфагеняне должны помогать Локрийцам и Локрийцы Карфагенянам.»
2. Таким образом Карфагеняне удалились от пролива; Бруттийцы сильно роптали, что Карфагеняне оставили невредимыми оба города Регий и Локры, которые они Бруттийцы предназначили себе на разграбление. А потому Бруттийцы сами по себе, набрав войско из пятнадцати тысяч молодых людей, Двинулись к городу Кротону, намереваясь овладеть им. Город этот, населенный Греками, стоял при море и Бруттийцы надеялись значительно увеличить свои силы в том случае, если бы им удалось овладеть приморским городом, весьма сильным стенами. Озабочивало их то обстоятельство, что не пригласить на помощь Карфагенян они не смели, дабы не показать тем, что они уж их и за союзников не считают. А с другой стороны Бруттийцы не хотели без пользы для себя сражаться, чтобы доставить, как недавно Локрам, свободу жителям Кротоны в том случае, если Карфагеняне захотят опять играть роль не помощников для войны, но примирителей. А потому Бруттийцы за лучшее сочли — отправить к Аннибалу послов, предупреждая его, чтобы Кротон, если будет взят, сделался собственностью их Бруттиев. Аннибал отвечал, что вопрос этот надобно решить тем, которые находятся на месте и отослал Бруттийцев за решением его к Ганнону; а Ганнон не дал положительного ответа. Карфагеняне не желали отдать на разграбление славный и богатый город и надеялись, что жители Кротоны, в случае если Бруттийцы нападут на них, скорее пристанут к ним Карфагенянам, видя, что они Карфагеняне и не одобряют намерения Бруттийцев и не помогают им. Между жителями Кротоны не было ни согласия, ни единодушие. Можно сказать одна и та же болезнь вкралась во все города Италии: несогласие между аристократиею и чернью: везде сенат держал сторону Римлян, а простой народ тянул на сторону Карфагенян. Перебежчик дает знать Бруттийцам о несогласии, господствующем в городе, о том, что Аристомах стоит во главе народной партии, замышляя предать город; что по обширности города и большому пространству его стен весьма не многие посты и караулы заняты сенаторами; те же места, где караулят простолюдины, доступны во всякое время. По указанию и под руководством перебежчика, Бруттийцы подступили к городу, окружа его со всех сторон войском. Чернь впустила их и они тотчас же заняли все места в городе кроме крепости, которая находилась в руках аристократов, заранее приготовивших там себе на подобный случай убежище. Туда же ушел и сам Аристомах, показывая тем, что он хотел предать город Карфагенянам, а не Бруттийцам.
3. Стены города Кротона, до прибытия царя Пирра в Италию, обнимали пространство до двенадцати миль в окружности. Опустошенный в эту войну, город едва на половину остался обитаем; река, которая некогда разделяла город пополам, теперь протекала вне застроенной домами части города; а крепость также далеко была вне её. От некогда знаменитого города в шести милях находился еще знаменитейший храм Юноны Лацинской, святыня для всех окрестных народов. Там была священная роща, окруженная дремучим лесом из огромных сосновых дерев. Посреди рощи находились прекрасные пастбища, где ходили без пастуха большие стада животных всякого рода, посвященных богине. Они выходили отдельно и ночью сами удалялись в назначенные им стойла. Никогда не трогали их ни хищные звери, ни недобрые люди. Эти стада давали большой доход, и из него–то сделана и посвящена литая золотая колонна. Храм этот славился столько же святостью, сколько и богатством; столь знаменитые места не могут быть без молвы о чудесах. В народе говорили, будто ни какой ветер не касается золы на жертвеннике, находившемся в преддверии храма. Крепость города Кротоны с одной стороны обращена была к полю, а с другой стояла на самом берегу моря; некогда защищенная только местностью, она окружена была впоследствии стенами, которые впрочем не воспрепятствовали Сицилийскому тирану Дионисию овладеть хитростью этим городом, пользуясь углублениями скал сзади города. Эта то крепость, довольно сильная, находилась во власти Кротонских аристократов и ее осадили Бруттинцы, содействуемые в этом Кротонскою чернью. Бруттийцы, видя, что не совладать им одним с крепостью, вынуждены наконец необходимостью просить Ганнона о содействии. Ганнон хотел убедить Кротонцев к сдаче, предлагая им в их запустевший от войны город принять колонию Бруттийцев и тем возвратить ему прежнее многолюдство; но никто, кроме одного Аристомаха, не хотел его слушать. Кротонцы говорили, что скорее умрут, чем, перемешавшись с Бруттийцами, переменят законы, обычаи и самый язык. Аристомах, видя, что убеждения его остаются без пользы и что нет случая к преданию, как он поступил с городом, крепости, ушел к Ганнону. Вскоре после того послы Локрийцев, полупив дозволение Ганнона пройти в крепость Кротоны, убедили осажденных избегнуть неминуемой гибели, перейдя на жительство в Локры. Поступить так — получено дозволение от Аннибала, к которому нарочно за этим посылали послов. Таким образом жители Кротоны оставили город и, отведенные на берег морской, сели там на суда и все огромною массою отправились в Локры. В Апулии и зима не прошла спокойно между Римлянами и Аннибалом. Семпроний Консул имел зимние квартиры в Нуцерии, а Аннибал недалеко от Арп. Были небольшие схватки или случайные, или при благоприятных для которой либо из сторон условиях. В этих стычках Римляне становились все опытнее и лучше прежнего умели беречься от хитростей и уловок неприятеля.
4·. В Сицилии со смертью Гиерона все переменилось для Римлян; власть царская перешла к его внуку Гиерониму. Этот отрок и свободою действии не умел пользоваться, где же ему было совладать с властью? А опекуны и друзья с радостью воспользовались дурными наклонностями отрока, чтобы вовлечь его во все пороки. Гиерон предвидел, что это случится, и потому, как говорят, в глубокой старости хотел оставить Сиракузы свободными для того, чтобы государство, им устроенное и упроченное, не пришло в расстройство, по прихоти отрока, в его правление. Этому намерению Гиерона противились всеми силами дочери его. Они надеялись, что отрок будет только носить имя царя; самая же власть будет принадлежать мужьям их — Андранодору и Зоиппу, первым из определенных к Гиерониму опекунов. Трудно было, чтобы девяностолетний старик устоял против, льстивых женских речей, день и ночь ему твердимых и для общей пользы пожертвовал интересами своего семейства. А потому он назначил к внуку пятнадцать опекунов; умирая, просил он их свято соблюдать верность народу Римскому, которую тщательно соблюдал он в продолжении пятидесяти лет, и отрока наставить идти по его Гиерона следам и воспитать в тех правилах, которыми он руководствовался в жизни. Такова была последняя воля Гиерона. Когда он испустил дух, опекуны его вынесли завещание и привели отрока в совет (ему было тогда почти пятнадцать лет). Немногие, нарочно расставленные около собрания для этой цели, при чтении завещания произнесли одобрительные клики. Большая же часть граждан волновалась опасениями: они сознавали сиротство государства с утратою царя, бывшего отцом его, и всего опасались. Гиерона похороны ознаменовались не столько усердием его приближенных, сколько выраженною тут любовью и привязанностью граждан. Немного времени прошло, и Андранодор удалил от Гиеронима всех опекунов, говоря, что Гиероним уже в летах совершенных и в состоянии сам управить царством. Андранодор сложил с себя опеку, общую ему со многими другими, а власть всех опекунов сосредоточил в своих руках.
5. Самому умеренному и доброму царю трудно было бы угодить на Сиракузян после обожаемого им Гиерона; а внук его своими пороками старался, чтобы они еще более жалели об умершем царе, и с самого начала показал, какая разница между ним и его дедом. Ни Гиерон, ни сын его Гелон, ни в чем ни одеждою, ни какими–либо особенными знаками не старались отличиться от прочих граждан. Тут же увидали граждане нового царя в порфире, диадеме, окруженного вооруженными телохранителями, влекомого в колеснице четвернею белых коней, как то делал тиран Дионисий. Такой пышной обстановке соответствовала и перемена нрава и обращения: презрительный ко всем, новый царь обходился гордо, давал надменные и дерзкие ответы. Доступ к нему был затруднителен не только для посторонних, но и для опекунов. Дана воля необузданным страстям и непомерной жестокости. Вследствие этого такой страх овладел всеми, что некоторые из опекунов, опасаясь казни, предупредили ее или бегством или добровольною смертью. Трое из опекунов, которым одним открыт был доступ в царский дворец, Андранодор и Зоипп, Гиероновы зятья, и некто Тразон, толкуя о других делах, не слишком обращали внимание отрока. Но нередко со вниманием прислушивался он к их спорам, так как Андранодор и Зоипп тянули на сторону Карфагенян; а Тразон отстаивал союз с Римлянами. Вдруг некто Каллон, сверстник Гиеронима и росший вместе с ним товарищем детства, открыл заговор против жизни царя. Доносчик мог указать на одного Теодота и то только потому, что он его приглашал принять участие в заговоре. Теодот схвачен и отдан Андранодору на пытку; сознавшись в своей вине, Теодот упорно скрывал своих единомышленников. Терзаемый всеми самыми страшными пытками, какие только самая утонченная жестокость человека может изобрести, Теодот, как бы уступая их силе, среди стонов и воплей показал на Тразона, как на главного зачинщика и еще на нескольких лиц менее значительных из свиты царской; обвинив невинных, настоящих виновных Теодот скрыл, прибавив даже в своем показании, что если он, Теодот, и другие были вовлечены в этот заговор, то авторитетом столь сильного человека, как Тразон. Это показание Гиерониму казалось совершенно верным и только подтверждавшим его собственные подозрения. Немедленно Тразон и другие, с ним вместе обнесенные, но также как и он невинные, преданы казни. Между тем из настоящих виновных в то время, когда товарищ их захвачен и предан пытке, ни один не бежал и не скрылся. До такой степени убеждены были они в верности и мужестве Теодота: и у самого Теодота на столько было присутствия духа и сил, чтобы соблюсти вверенную ему тайну.
6. С казнью Тразона рушилась последняя связь с Римлянами, и Сиракузское правительство не стало уже скрывать своих замыслов: измена Риму была решена. Тотчас отправлены послы к Аннибалу. Когда они возвращались, то Аннибал присоединил к ним своих — Аннибала, молодого человека знатного семейства, Гиппократа и Эпицида (они хотя и родились в Карфагене, но дед их был выходец из Сиракуз, а по матери они были Карфагенского роду). Через этих послов скреплен союз между Аннибалом и властителем Сиракуз; с согласия Аннибала, послы при нем и остались. Претор Ап. Клавдий, которому Сицилия вверена была в управление, услыхав об этом, тотчас отправил послов к Гиерониму. Когда они сказали ему, что пришли возобновить дружественный союз, бывший у Римлян с его дедом, то Гиероним презрительно с ними обошелся и отпустил их, в насмешку спросив: «счастливо ли сражались Римляне под Каннами? Послы Аннибаловы рассказываюсь об этом сражении подробности почти невероятные. Интересно было бы ему, Гиерониму, знать истину, чтобы держаться той стороны, у которой больше надежды на успех. Римляне отвечали на это: «что они вернутся тогда, когда он выучится принимать и выслушивать посольства как следует.» Они отправились назад, более советуя царю, чем прося его — опрометчиво не разрывать дружбы с Римом. Гиероним отправил в Карфаген послов — заключить там союзный договор на основании предварительных условий с Аннибалом. В договоре положено: «по изгнании Римлян из Сицилии (что не замедлит последовать, если Карфагеняне пришлют войско и флот), река Гимера, которая делят остров почти на две равные половины, должна быть границею владений Карфагенских и Сиракузских. Впрочем Гиероним, возгордившись вследствие убеждений тех, которые напоминали ему, что в нем течет кровь не только Гиерона, но по матери и царя Пирра, не замедлил отправить другое посольство, требуя, чтобы ему уступлена была вся Сицилия, Карфагенянам же предоставляется Италия. Карфагеняне не удивлялись встретить такое легкомыслие и тщеславие в безрассудном отроке, да и не думали обличить его, стараясь только, во что бы то ни стало, отвлечь его от Римлян.
7. Таковыми действиями Гиероним только ускорил свою гибель. Он отправил вперед Гиппократа и Епицида с двумя тысячами воинов склонять к измене Римлянам города, находившиеся в их власти; а сам намеревался со всем остальным войском (оно состояло почти из пятнадцати тысяч пехоты и конницы) идти против Леонтин. Заговорщики, — а они все находились в войске, — заняли пустые дома, находившиеся в узкой улице, по которой царь обыкновенно шел на форум. Здесь все воины вооруженные и со всем готовые ждали появления царя; одному из заговорщиков, находившемуся в числе телохранителей царских, по имени Диномену, поручено было, как только царь пройдет из двери, задержать какою–либо хитростью сзади в узком месте его провожатых. Как было условлено, так и сделано. Диномен, приподняв ноту будто для того, чтобы распустить тугие повязки ноги, задержал толпу; а как царь прошел вперед, то своим действием сделал Диномен такой промежуток, что царю — заговорщики, бросившись на него, совершенно не имевшего при себе вооруженной свиты, успели нанести несколько смертельных ран прежде, чем подоспели его провожатые. Услыхав крики и шум, царские телохранители бросают дротики в Диномена, который уже открыто старается их задержать; впрочем он успел уйти, получив две раны. Те, которые составляли свиту царя, видя его мертвым, разбежались. Из убийц одни отправились на общественную площадь к черни, обрадовавшейся вольности; а другие бросились в Сиракузы — предупредить замыслы Андранодора и других царских приближенных. Ан. Клавдий, видя, что война загорается вблизи от него, сообщил сенату Римскому письмом, что Сицилия склоняется на сторону Карфагенян и Аннибала и что он, вследствие замыслов Сиракузян, сосредоточил все военные силы своей провинции на границе Сиракузского царства. В конце этого года, по приказанию сената, К. Фабий укрепил Путеолы, где, с тех пор как началась война, открылся довольно значительный рынок, и оставил там гарнизон. Отправляясь в Рим на выборы, он назначил для них первый день, в который они по закону могли быть произведены, и с пути прямо, не останавливаясь в городе, отправился на Марсово поле. По жребию досталось первой подавать голос триб молодежи от Анио. Она назначила консулами Т. Отацилия и М. Эмилия Регилла. Тогда К. Фабий, потребовав молчания, сказал следующую речь:
8. «Если бы Италия пользовалась миром, или имели бы мы дело с неприятелем, в отношении к которому можно было бы допустить в некоторой степени и небрежность; то поступил бы неуважительно в отношении к вашим правам свободы тот, который старался бы изменить ваше мнение о том, кого находите вы достойным консульской почести. Но как в нынешней войне и с тем неприятелем, с которым мы имеем дело, каждая ошибка нашего полководца стоила страшных потерь отечеству, то при выборе консулов вы должны действовать с таким же старанием, с каким являетесь вы на поле битвы с оружием в руках. Каждый из вас должен сам в себе сказать: «выбираю консулом человека, который, как полководец, достоин стать наравне с Аннибалом.» В нынешнем году у Капуи на вызов лучшего из Кампанских всадников, Юбеллия Тавреи, выставили мы первого нашего воина Азелла Клавдия. Против того Галла, который на мосту реки Анио вызывал себе противника, предки наши послали Т. Манлия, крепкого и силами духа и тела. По той же причине, как я полагаю, немного лет после того, такое же доверие оказали М. Валерию, позволив ему выйти на единоборство с Галлом по его вызову. Но если мы, при выборе конных и пеших воинов, обращаем внимание на то, чтобы они были если не сильнее своих противников, то, по крайней мере, равны им силами; то и при выборе главного вождя должны мы стараться о том, чтобы он был не хуже полководца неприятельского. Да и в том случае, когда мы выбираем вождем лучшего из наших граждан, он, будучи выбран на год, должен стать в уровень с бессменным и опытным вождем неприятельским, не стесненным в своих действиях никакими условиями времени, ни ограничением прав, а действующим так, как только требуют того условия войны. Мы же, едва только успеем начать, как среди самых приготовлений к войне проходит год. Довольно сказал я вам для того, чтобы показать, каких людей должны вы выбирать консулами; остается сказать несколько слов о тех людях, в пользу которых склонилось мнение первой трибы. М. Эмилий Регилл — Квиринальский фламин; мы его не должны высылать из Рима по его жреческим обязанностям, и здесь удерживать его не следует: в первом случае пренебрежем мы богослужением, а во втором ведением войны. Отацилий женат на дочери сестры моей и имеет от неё детей; но благодеяния ваши в отношении ко мне и предкам моим таковы, что я никогда не соглашусь, для выгод моего семейства, пожертвовать общественными интересами. Когда море тихо, то каждый простой матрос может управить судном; но когда разыграется грозная буря и корабль носится по страшным волнам, тут–то нужно и человека и кормчего. А мы не только не пользуемся тишиною, но и, вследствие нескольких ураганов, едва не погрузились в пучину морскую. А потому надобно вам обращать величайшее старание на выбор того человека, который будет править кормилом государства. В менее важных делах испытали мы тебя, Т. Отацилий; но ты ничем не доказал нам, что заслуживаешь доверия в более важных. В нынешнем году изготовили мы флот и вверили его твоему начальству, имея три цели в виду: опустошить берега Африки, обезопасить берега Италии, а главное — не допускать к Аннибалу никаких подвозов ни войска, ни провианта из Карфагена. Если Отацилий — не говорю все, а хоть что–нибудь из этого всего исполнил, то выбирайте его консулом! Но, между тем как ты, Отацилий, начальствовал флотом, Аннибал так безопасно получал все подвозы из дому как будто в море вовсе нашего флота и не было. Берега Италии более берегов Африки страдали от опустошений. Скажи теперь, Отацилий, где же твои права на то, чтобы тебя, преимущественно перед другими, противоставить в качестве главного нашего вождя Аннибалу. В случае, если ты будешь консулом, мы тотчас должны, по примеру предков наших, назначить диктатора. И не имеешь ты права негодовать за то, что в государстве Римском найдется человек, превосходящий тебя способностями на войне. Да и более всех для тебя самого, Т. Отацилий, важно не брать на свою шею тяжесть, тебе не под силу, под которою ты упадешь. Я со своей стороны от души убеждаю вас выбрать консулов в таком же настроении духа, в каком избрали бы вы двух вождей, стоя лицом к лицу с неприятелем на поле битвы с оружием в руках. Не забудьте, что этим консулам дети ваши дадут военную присягу, что, по их приказанию, соберутся они в поход, что под их руководством и попечительством они должны будут служить. Тяжело вспоминать о Тразименском озере и о Каннах, но спасительно, как урок нам — избегать подобного в будущем. Глашатай! Снова зови для подачи голосов младшую Аниенскую трибу.»
9. Т. Отацилий жестоко спорил, настаивая на том, чтобы остаться консулом; тогда М. Фабий приказал подступить к нему ликторам, напоминая, что как он прямо прибыл на Марсово поле с похода, то его ликторы с пуками имеют и секиры. Снова Аниенская триба пошла подавать голоса, и она назначила консулами К. Фабия Максима в четвертый раз и М. Марцелла в третий. Прочие сотни единогласно избрали тех же консулов. Из преторов только один оставлен прежний, а именно К. Фульвий Флакк; а вновь избраны Т. Отацилий Красс вторично, К. Фабий, сын консула, бывший в то время курульным эдилем, и П. Корнелий Лентулл. Когда окончен был выбор преторов, то состоялся сенатский декрет: «чтобы не в очередь К. Фульвию принадлежало управление Римом, и чтобы он, по удалении консулов на войну, имел в нем главную власть.» В этом году два раза было разлитие вод и Тибр выливался из берегов, причинив большой вред строениям, людям и животным. В четвертый год второй Пунической войны вступили в отправление консульской должности К. Фабий Максим в четвертый раз и М. Клавдий Марцелл в третий. Все граждане сосредоточили особенное внимание и ожидание на этих консулах; давно уже столь знаменитые мужи не были вместе консулами. Старики припоминали, что так во время Галльской войны избраны были Максим Рулл с Публием Дедием, и против Самнитов, Бруттиев, Лукавцев и жителей Тарента — Папирий вместе с Карвилием. Марцелл избран консулом заочно; в то время он находился при войске. Фабию же продолжена консульская власть, тогда как он был на лицо и сам управлял выборами. Обстоятельства времени, военная необходимость и в высшей степени затруднительное положение дел были причиною, что никто не вглядывался, каков будет этот пример, и никто и не думал заподозрить консула в честолюбивых замыслах к продолжению власти. Скорее удивлялись величию духа консула, что он, будучи убежден, что отечеству настоит надобность в великом полководце и сознавая себя таковым, предпочел навлечь лучше на себя недоброжелательство зависти, чем упустить из виду пользы отечества.
10. В тот день, когда консулы вступили в отправление должности, сенат имел заседание в Капитолие. Он прежде всего определил декретом, чтобы консулы по жребию распределили между собою: кому председательствовать на цензорских выборах прежде отправления к войску. Потом всем начальникам отдельных армии продолжена власть и предписано им оставаться каждому в своей провинции: Ти. Гракху в Луцерие, где он находился с войском, состоявшим из волонтеров, К. Теренцию Варрону в Пиценской области, М. Помпонию в Галльской. Из прошлогодних преторов К. Муций с властью претора должен был оберегать Сардинию, а М. Валерий — Брундизий и приморье, тщательно следя за всеми движениями Македонского царя Филиппа. Претору П. Корнелию Лентуллу отдана в управление Сицилия; а Т. Отацилию вверен тот же флот, с которым он в прошлом году действовал против Карфагенян. В этом году получены известия о многих чудесных явлениях, и чем более оказывали к ним доверия люди простые и набожные, тем более их делалось известно. В Ланувие, во внутренности храма Юноны Спасительницы, вороны свили гнездо. В Апулии зеленое финиковое дерево было все в огне. В Мантуе одно из озер, наполненных водою из реки Минция, приняло цвет крови. В Калесе шел дождь мелом, а в Риме на площади, где торгуют скотом, кровью. В Инстейском поселке подземный источник так сделался обилен водою и бежал с такою силою, что, как бы сильным потоком, унес находившиеся там бочки и кадки. Гром небесный упал: в Капитолие — на общественное здание, на храм в Вулкановом поле, на крепость в земле Сабинов и на общественную дорогу, в Габиях на городскую стену и на ворота. Еще кроме этих стали известны чудесные явления: в Пренесте Марсово копье само собою сдвинулось с места; в Сицилии бык говорил по–человечески; в земле Марруцинов дитя в утробе матери кричало: «ио, триумф!» В Сполете женщина сделалась мужчиною. Жители Адрии видели на небе жертвенник и около него подобия людей в белых одеждах. В самом Риме среди города видели рой пчел; а некоторые встревожили даже весь город и заставили граждан взяться за оружие, утверждая, будто видели на Яникульском холме легионы вооруженных воинов; но те, которые находились в то время там, говорили, что никого не видали кроме живущих там земледельцев. Вследствие совета гадателей, по поводу этих чудес, принесены большие жертвы и обнародовано молебствие всем богам, которые только чтимы были в Риме.
11. Когда исполнено было все, что считали нужным для умилостивления богов, тогда консулы доложили сенату о положении общественных дел, о ведении воины и о том, сколько на лицо войска и где оно находится. Положено вести войну с восемнадцатью легионами: из них по два должны были взять себе консулы; по два назначены для защиты Галлии, Сицилии и Сардинии; с двумя претор К. Фабий должен был находиться в Апулии, а с двумя легионами волонтеров Ти: Гракх около Луцерии. Один должен был находиться у проконсула К. Теренция в Пицене и один в Брундизие вместе с флотом у М. Валерия; а два легиона должны были оставаться в Риме для его защиты. Чтобы составить положенное число легионов, надобно было еще набрать шесть. Консулам велено как можно скорее произвести набор и изготовить флот так, чтобы вместе с судами, находившимися для наблюдения у берегов Калабрии, он на этот год состоял из полутораста длинных судов. Набор произведен и спущено на воду 100 новых судов; тогда К. Фабий произвел выборы в должность цензоров, каковыми и назначены М. Атилий Регул и П. Фурий Фил. Так как стали поговаривать, что в Сицилии начинаются военные действия, то Т. Отацилию велено отправиться туда с флотом. Вследствие недостатка в матросах, по предложению консулов, состоялся сенатский декрет: «те, которые но оценке собственности, произведенной цензорами Л. Эмилием и К. Фламинием, сами или которых родители имели от 50 до 100.000 асс или в последствии составили себе такое состояние, обязаны выставить одного матроса с провиантом на шесть месяцев. Те, которые имели от 100 до 300 тысяч асс обязаны выставить трех матросов с годовым продовольствием; от 300 тысяч до миллиона — пять матросов; сверх миллиона — семь. Сенаторы должны выставить по восьми матросов и провианту им на год.» Вследствие этого сенатского определения выставлены матросы частными людьми совсем готовые и снаряженные, и они сели на суда, взяв с собою вареной пищи на тридцать дней. Это был первый случай, что флот Римский был наполнен матросами, снаряженными на счет частных людей.
12. Такие необыкновенные приготовления особенно испугали Кампанцев. Они опасались, как бы Римляне не открыли военные действия этого года осадою Капуи. А потому они отправили послов к Аннибалу, прося его, приблизиться с войском к Капуе: «в Риме набирают новые войска, имея в виду атаковать ее; ни против одного из отпавших городов не ожесточены так Римляне, как против Капуи.» Аннибал, соразмеряя степень опасности, какой подвергались Кампанцы, с испугом их послов, счел нужным ускорить походом, дабы Римляне его не предупредили; а потому, отправившись из Арп, остановился повыше Капуи в прежнем своем лагере на Тифатских высотах. Оставив для защиты как лагеря, так и города Нумидов и Испанцев, Аннибал с остальным войском отправился к Авернскому озеру под предлогом принести там жертвы, а на самом деле попытаться, нельзя ли овладеть Путеолами. Максим, узнав, что Аннибал оставил Арпы и возвратился в Кампанию, вернулся к войску поспешно, денно и нощно быв в дороге. Он приказал Ти: Гракху из Луцерии придвинуться с войском к Беневенту, а претору К. Фабию (сыну своему) вступить в Луцерию на место Гракха. В Сицилию в то же время отправились два претора: П. Корнелий к войску, а Отацилий принять начальство над морским берегом и всем, что относилось до флота; прочие преторы отправились каждый в свою провинцию. Да и те, которым власть продолжена, оставались в тех землях, в которых находились в прошлом году.
13. Когда Аннибал находился у Авернского озера, то к нему прибыли пять молодых людей знатных фамилий из числа тех, которые были захвачены в плен Аннибалов частью у Тразименского озера, частью при Каннах и отпущены им домой с тою же ласкою, с какою он обращался со всеми союзниками народа Римского. Тарентинцы говорят Аннибалу: «что они не забыли его в отношении к ним благодеяний и склонили большую часть Тарентинской молодежи — союз и дружбу с Аннибалов предпочесть таковым же с народом Римским и что они присланы от своих в качестве послов — просить Аннибала приблизиться с войском к Таренту. А лишь только его знамена и лагерь увидят из Тарента, то не будет ни малейшего замедления к сдаче города. В руках молодежи чернь, а во власти черни судьбы города Тарента.» Аннибал осыпал их похвалами и не щадил самых пышных обещаний: он велел им возвратиться домой для скорейшего осуществления их замыслов, прибавив, что он сам явится, когда будет нужно. Так обнадеженные Тарентинцы отпущены домой; самим же Аннибалом овладело сильное желание приобрести Тарент. город сильный, знаменитый, приморский и, что приходилось весьма кстати, обращенный к Македонии. Царь Филипп, в случае высадки в Италии, всего лучше мог бы пристать в Таренте, так как Брундизий находился во власти Римлян. Аннибал, совершив жертвоприношение, для которого и прибыл к Аверну, пока оставался там, опустошил Куманскую область до Мизенского мыса и потом поспешно обратил войско на Путеолы, с целью подавить находившийся там Римский гарнизон. Он состоял из шести тысяч человек; притом город укреплен был не только природою, но и искусством. Три дня пробыл Аннибал под Путеолами; все средства испробовал он против гарнизона; но, видя бесполезность своих усилий, Аннибал двинулся к Неаполю и опустошил его окрестности — более с целью выместить свою досаду, чем в надежде овладеть городом. Узнав, что Аннибал находится близко, чернь Ноланская пришла в движение; уже давно, ненавидя свой сенат, она питала нерасположение к Римлянам. А потому послы Ноланцев явились к Аннибалу, наверное обещая ему предать город; но намерения черни предупредил консул Марцелл, призванный аристократиею. В один день, несмотря на то, что его еще задержала переправа через Вултурн, он прибыл из Калеса в Суессулу. Оттуда, в следующую же ночь, Марцелл ввел в Нолу для защиты сената шесть тысяч пехоты и триста всадников. Сколько консул был деятелен, чтобы захватить Нолу, столько Аннибал действовал медленно, тратя по–пустому время: плохо верил он Ноланцам, уже два раза тщетно пытавшись овладеть их городом.
14. В одно и тоже время и консул К. Фабин подошел к Казилину, где находился Карфагенский гарнизон, желая попытаться овладеть им. А к Беневенту, как бы сговорясь, подошли в то же время: с одной стороны Ганнон с сильным пешим и конным войском, преимущественно из Бруттийцев, а с другой Ти: Гракх от Луцерии, и он первый проник в город. Услыхав, что Ганнон стал лагерем на берегах реки Калора, в трех почти милях от города, и оттуда опустошает окрестности, Гракх и сам вышел из города, и стал лагерем в одной миле расстояния от неприятельского лагеря. Здесь он счел нужным созвать воинов, чтобы поговорить с ними. Его легионы по большей части состояли из рабов, вызвавшихся служить добровольно; вот уже второй год они предпочитали заслуживать свободу тому, чтобы требовать ее явно. Но когда Гракх выходил с зимних квартир, то доходил до него ропот воинов, задававших себе вопрос: «будут ли они когда–нибудь сражаться вольными?» Тогда Гракх написал сенату не столько о требовании воинов, сколько о том, что они заслужили: «поныне (так писал Гракх) пользовался он их столь верною и деятельною службою, что им недостает только прав свободы для того, чтобы быть примерными войнами.» Сенат предоставил Гракху поступить в этом случае так, как будут требовать пользы отечества. Вследствие этого Гракх, прежде чем вступать в дело с неприятелем, объявил своим воинам: «наконец настало для них время воспользоваться свободою, которой они так давно ждали. В следующий день сойдутся они с неприятелем в открытом поле, где дело решит одно мужество и где военной хитрости опасаться нечего. Кто принесет к нему голову врага, того тотчас объявят он вольным; а кто отступит назад от своего поста, тот подвергнется казни рабов. Итак счастие каждого из воинов в его собственных руках. Свободу воинам даст не только он Гракх, но и консул М. Марцелл и весь сенат, которые вследствие его вопроса предоставили ему на эго право». Потом Гракх прочитал письма от Марцелла и Сената Римского. Тогда воины громкими криками высказали свою радость; требовали они боя и упорно настаивали, чтобы Гракх тотчас дал им сигнал к нему. Гракх распустил воинов, объявив им, что на завтрашний день будет сражение. Войны были в восторге, особенно те, которые в награду за труды одного дня ждали свободы; остальное время дня провели они, проготовляя оружие.
15. На другой день, лишь только заиграли трубы, эти воины явились прежде других к палатке вождя, совсем готовые к бою. При восхождении солнца Гракх вывел войска и устроил их в боевом порядке: неприятель не замедлял принять сражение. У него было семнадцать тысяч пехоты, преимущественно Бруттиев и Луканцев, а всадников тысячу двести; мало было из них Итальянцев, а почти все были Нумиды или Мавры. Сражение было упорное и долговременное; в продолжении четырех часов успех не склонялся ни на чью сторону. Римским воинам весьма неблагоприятствовало то обстоятельство, что головы убитых неприятелей должны были служить выкупом за свободу. Каждый из воинов старался убить неприятеля; потом много времени терял он, стараясь, в тесноте и свалке, отрезать ему голову и сделав это, он голову держал в правой руке и потому переставал быть полезным деятелем в сражении, которого судьба перешла таким образом в руки робких и недеятельных. Военные трибуны поспешили дать знать Гракху: «никто из воинов не поражает более живых неприятелей, а все занимаются отрезыванием голов у убитых неприятелей и правые руки воинов вместо мечей заняты этими головами.» Тотчас Гракх велел объявить воинам: — пусть бросят они головы мертвых неприятелей и ударят на живых; довольно доказали они уже свое мужество; храбрым более уже нечего сомневаться в свободе.» Тогда сражение возгорелось с новою силою, и против неприятеля пущена конница. Нумиды смело встретили ее, и сражение как пехоты, так и конницы, было самое упорное — так, что успех боя был самый сомнительный. С обеих сторон вожди не щадили ругательств для противников: Римский вождь припоминал, сколько раз предки Римлян побеждали и доводили до крайней степени унижения Бруттиев и Луканцев; а Карфагенский вождь попрекал Римских воинов, что они рабы и вырвались из тюрьмы. Наконец Гракх объявил воинам: «чтобы они не смели и думать о вольности, если неприятель в этот день не будет разбит и обращен в бегство.»
16. Эти слова до того воодушевили воинов, что они, как бы сделавшись другими, испустив воинские крики, с такою силою ударили на неприятеля, что он не мог долее устоять. Сначала смешались передовые ряды Карфагенян, потом стоявшие у знамен, а наконец поколебался и весь строй. Тогда неприятель обратился в решительное бегство и устремился с такою поспешностью и робостью в лагерь, что никто даже в воротах и на валу не остановился. Римляне преследовали неприятеля по пятам, и около лагеря, куда сбиты были неприятельские воины, загорелся снова бой. Здесь теснота места препятствовала развернуться; но побоище вследствие этого было еще сильнее. Пленные оказали содействие: пользуясь смятением, господствовавшим в лагере, они схватили оружие, с тылу поражали Карфагенян и лишили их возможности бежать. Вследствие этого из такого огромного войска спаслось бегством менее двух тысяч, и из них большая часть были всадники, ушедшие вместе с вождем; остальные неприятельские воины или пали на поле битвы или взяты в плен. Знамен досталось в руки Римлян тридцать восемь; победители потеряли убитыми около двух тысяч. Вся добыча (кроме взятых в плен неприятелей) отдана воинам; также из военной добычи исключен скот, и дозволено в продолжении тридцати дней прежним хозяевам узнавать его и брать. Обремененные добычею, воины Римские возвратились в лагерь; но до четырех тысяч воинов из бывших рабов, оказавших менее других мужества на поле битвы и не ворвавшихся вместе с другими в неприятельский лагерь, опасаясь наказания, удалились на холм, не вдалеке от лагеря. На другой день военные трибуны свели их оттуда, и они явились на военную сходку, назначенную в этот день Гракхом. Здесь проконсул сначала роздал военные дары старым воинам, но мере заслуг и доблести каждого, показанных в битве. Потом, обратясь к воинам из рабов, сказал: «для нынешнего счастливого дня предпочитает он тому, чтобы наказывать виновных, похвалить и заслуживающих и незаслуживающих похвалы. Итак, в добрый час для государства Римского, дарует он всем им права свободы.» Слова эти воины приветствовали громкими кликами радости; они обнимали друг друга, поздравляли, поднимали руки к небу и желали всего лучшего народу Римскому и самому Гракху. Тогда Гракх воинам сказал: «Прежде чем сравнять всех в правах свободы, не хотел я делать различие между теми из вас, которые хорошо действовали на поле битвы и которые слабо. Теперь же, исполнив слово, порукою которого было государство, не могу не сделать различия между доблестью и трусостью. Я прикажу представить себе список имен тех из вас, которые, сознавая за собою вину в сражении, недавно сами себя отделяли от других; каждого из них я позову к себе и заставлю дать клятву, чтобы он, пока будет на службе, кроме случая болезни, отныне стоя принимал всякую пищу и питье. А вы, воины, должны без ропота принять это наказание, сознавая, что легче наказания за вашу вину вы и ожидать не могли.» Потом Гракх дал знак собираться в поход и воины его, таща добычу и гоня ее перед собою, с такими изъявлениями радости вступали в Беневент, как будто они пришли с какого–нибудь празднества и пира, а не из сражения. Жители Беневента толпами вышли на встречу нашему войску, обнимали воинов, поздравляли их, звали к себе в гости; а угощение было уже совсем готово в выходивших на улицу частях домов. Они приглашали воинов и просили Гракха, чтоб он позволил им угостить их. Гракх позволил — с тем, чтобы пиршество было публичное; тогда граждане поспешили вынести все на улицу перед их домами. Бывшие рабы принимали пищу, одни с головами, покрытыми шапками, называемыми pilеus, а другие белыми шерстяными повязками; одни стояли, а другие возлежали за столами; вместе и угощали друг друга и сами принимали угощение. Гракх счел память об этом случае достойною сохранить для потомства и, возвратясь в Рим, велел нарисовать эту картину в храме Свободы, который отец его сам построил из штрафных денег и сам же освятил его.
17. Пока это происходило у Беневента, Аннибал, опустошив Неаполитанское поле, придвинул лагерь к Ноле. Консул, услыхав о его приближении, призвал к себе претора Помпония с войском, которое находилось по выше Суессулы в лагере; он приготовился идти на встречу неприятелю и вступить с ним тотчас в решительный бой. В тишине ночи выслал консул К. Клавдия Нерона с лучшею конницею в ворота, лежавшие на другую сторону от той, против которой находился неприятель и приказал ему обойти неприятеля и тайно следить за всеми его движениями для того, чтобы, когда загорится бой, ударить на него с тылу. Нерон не привел ь исполнение этого плана; ошибся ли он дорогами или опоздал по краткости времени, достоверно неизвестно. Сражение загорелось в отсутствие Нерона, и Римляне имели неоспоримый верх; но так как всадники не подоспели вовремя, то весь план действий консула не удался. Марцелл не смел преследовать отступавших неприятелей, и своим воинам победителям должен был дать знак к отступлению. Впрочем, в этот день, говорят историки, пало неприятелей две тысячи, а Римлян менее 400. Солнце уже склонялось к закату, когда Нерон, в продолжении целого для истомив без пользы и людей и коней, возвратился в лагерь, не видав и в глаза неприятеля. Консул жестоко бранил его и говорил ему, что он, Нерон, один виноват, что неприятелю не отплатили побоищем таким же, какое было у Канн. На другой день Римляне вышли на поле битвы. Карфагеняне, сознавая себя побежденными, остались в лагере. На третий день Аннибал среди ночи, потеряв надежду овладеть Нолою и потерпев одни неудачи, отправился к Таренту, куда его манила, более по–видимому верная, надежда на измену граждан.
18. Не с меньшим тщанием обделывались в Риме внутренние дела, как и военные. Цензоры, будучи, вследствие опустения казначейства, свободны от распоряжения публичными работами, обратили свое внимание на поправление нравственности граждан и искоренение пороков, явившихся вследствие войны, как в пораженном болезнью теле являются постоянно новые недуги. Сначала цензоры призвали к ответу тех, которые по слуху хотели после Каннского сражения оставить отечество и уйти из Италии; во главе их стоял Л. Цецилий Метелл, и в то время он был квестором. Ему и прочим соучастникам его велено оправдаться, но так как они ничего не могли представить в свое извинение, то цензоры определили: что они виновны в произнесении слов и речей против общественного порядка, и составляли заговор с целью покинуть Италию. Потом призваны на суд те, которые слишком хитро хотели истолковать в свою пользу данную клятву; это были пленные, которые, быв отпущены Аннибалом, под разными предлогами возвратились в его лагерь, и тем считали себя освобожденными от данной ими клятвы. Как у этих виновных, так и у первых отняты лошади, а именно у тех из них, которые имели их от государства, и все они исключены из триб и сделаны простыми плательщиками податей. Заботы цензоров не ограничилась только устройством сената и всаднического сословия. Они выписали имена всех молодых граждан, которые, в продолжении последних четырех лет, не отправляли военной службы и не могли представить в свое извинение болезни или другой какой–либо основательной причины. Таковых оказалось более двух тысяч человек; они исключены из триб и сделаны простыми плательщиками податей. Не ограничиваясь пятном, положенным на этих граждан цензорами, сенат издал не совсем веселый для них декрет: «все те, которые заслужили осуждение цензоров, должны отправлять военную службу пешие, и послать их в Сицилию к остаткам войска, бывшего при Каннах, а этим воинам положено находиться на службе до тех пор, пока неприятель не будет изгнан из Италии.» Цензоры, зная пустоту общественной казны, не объявляли никаких подрядов ни на поддержание священных здании, ни на поставку курульных лошадей, ни на другие подобные предметы. Тогда к ним явились во множестве люди, занимавшиеся прежде поставками этого рода. Они убеждали цензоров: «чтобы они во всем так действовали и все также заподряжали, как если бы к общественной казне были деньги. Никто не потребует от них денег прежде окончания войны.» Потом пришли хозяева невольников, которых Ти. Семпропий отпустил на волю у Беневента; они сказали, что их приглашали триумвиры казначейства для выдачи денег за рабов; но что они их не возьмут прежде окончания воины. Такова была готовность всех граждан помочь общественной казне истощенной войною. Притом опекуны сирот стали вносить в казначейство деньги сирот; туда же приносили и вдовьи. Лучшего ручательства их целостности, как общественный кредит, не находили те, которые вносили деньги. Квестор записывал у себя, что из этих денег требовалось на содержание сирот и вдов. Такая готовность граждан сообщилась из города и в воинские станы. Ни один ни всадник, ни сотник не хотел брать жалованья, а если кто брал, то тех клеймили названием наемников.
19. Консул К. Фабий стоял лагерем под Казилином, где находился гарнизон из двух тысяч Кампанцев и семисот воинов Аннибала. Начальником гарнизона был Статий Метий, присланный Кн. Магием Ателланом; а тот был в этом году Медикстутик. Он спешил вооружать простолюдинов, даже рабов с тем, чтобы атаковать Римский лагерь в то время, когда все внимание консула будет обращено на Казилин. Фабий все это замечал. Вследствие этого послал он в Нолу к товарищу сказать ему: «предстоит надобность в другом войске для отражения покушений Кампанцев, пока будет продолжаться осада Казилина. А потому, или пусть он сам придет, оставив небольшой гарнизон в Ноле, или если Нола его удержит, и со стороны Аннибала будет не совсем безопасно, то в таком случае он пригласят проконсула Ти: Гракха из Беневента.» Получив это известие, Марцелл оставил две тысячи воинов для защиты Нолы, а с остальным войском прибыл к Казилину. С появлением его здесь, Кампанцы, которые было уже зашевелились, остались в покое. Таким образом оба консула занялись осадою Казилина. Римляне, опрометчиво приступая к стенам, понесли значительные потери и вообще дела шли не совсем так, как бы они того желали. Фабий был того мнения, что лучше оставить это предприятие, как не важное и сопряженное с большими затруднениями, и, отступя от Казилина, заняться делами более важными. Марцелл на это отвечал: «много есть такого, за что не следовало бы браться великим вождям, но, уже раз взявшись, никак не следует оставлять начатое предприятие; много значит слава и в том и в другом случае.» Он настоял, что осада продолжалась. Когда подведены были крытые ходы и употреблены в дело все осадные орудия, то Кампанцы умоляли Фабия — дозволить им без вреда удалиться в Капую. Не многим удалось уйти, как Марцелл занял ворота, в которые выходили осажденные и началось избиение как тех, которые теснились у ворот, так и в городе, куда не замедлили ворваться Римские воины. Около 50 человек Кампанцев, которые успели уйти к Фабию, под его защитою благополучно достигли Капуи. Таким образом Казилин захвачен врасплох, пока шли переговоры о сдаче, и Римляне воспользовались нерешительностью осажденных, просивших пощады. Пленные, как Кампанцы, так и войны Аннибала, отправлены в Рим, где и посажены в тюрьму; а граждане розданы под стражу по соседним народам.
20. В то самое время, когда войска Римские после столь блистательного успеха удалялись от Казилина, Гракх на земле Луканцев послал несколько когорт из воинов, избранных в тех местах, для грабежа в неприятельской земле, вверив их начальнику из союзников же. Когда они рассеялись по полям в беспорядке, то Ганнон напал на них и отплатил им почти таким же поражением, какое сам потерпел у Беневента. Затем он поспешно удалился в землю Бруттиев, опасаясь, как бы Гракх не стал его преследовать. Из консулов Марцелл возвратился в Нолу, откуда пришел; а Фабий двинулся в землю Самнитов опустошать поля их и оружием усмирить те города, которые было отпали. Земли Кавдинскнх Самнитов более прочих пострадали от опустошения; на обширное пространство поля выжжены, а люди и скот загнаны в плен. Взяты приступом города: Компультерия, Телезия, Компса, Меле, Фульфуле и Орбитаний; а города Бланде в земле Луканов — и Экке, в земле Апулов, достались Римлянам вследствие осады. В этих городах 25 тысяч неприятелей или взято в плен, или убито; да перебежчиков поймано 370 человек. Консул отправил их в Рим; там они на месте, где производятся выборы, наказаны розгами и сброшены со скалы. Все это сделано Фабием в самое непродолжительное время. Марцелл осужден был болезнью на невольное бездействие в Ноле. В это же время претор К. Фабий, которому вверена была область около Луцерии, взял приступом город Аккую; у Ардонеи он сделал себе укрепленный лагерь. Между тем как Римляне действовали так в разных местах, Аннибал приблизился к Таренту со страшным вредом для всех мест, по которым проходил. Но в земли Тарентинцев вступил он весьма миролюбиво; нигде не делали его воины ни малейшего насилия, и нигде не сходили с дороги. Ясно было, что так делалось не вследствие умеренности вождя и воинов, но с целью задобрить умы Тарентинцев. Аннибал подошел почти к самим стенам, но в городе не заметно было ни малейшего движения в его пользу; тогда как он был в надежде, что жители восстанут при первом появлении его войска. Тогда Аннибал остановился лагерем почти в миле от города. В Таренте, за три дня прежде приходу Аннибала, к стенам его явился М. Ливий, присланный пропретором М. Валерием, который в Брундизие командовал флотом Римским. М. Ливий в Таренте записал в военную службу молодых людей первых фамилий, расставил караулы у всех ворот и на стенах, где они нужны были. День и ночь смотрел он неусыпно, и тем не давал ни малейшей возможности ни неприятелю, ни союзникам, верность которых была сомнительна — сделать какое–нибудь покушение. А потому, простояв без пользы несколько дней перед городом, Аннибал понял, что необдуманно послышал он пустых обещаний. Так никто из тех, которые являлись к нему у Авернского озера, ни сами не приходили, ни писем не присылали и вести никакой о себе не подавали, и снял лагерь. И тут он не тронул полей Тарентинских: хотя снисходительность его на этот раз и не принесла ему ожидаемой пользы, но он все еще не терял надежды склонить Тарентинцев к измене. Прибывши в Салапию, Аннибал приказал свозить туда запасы хлебные с полей Метапонтниского и Гераклейского (уже лето подходило к концу и время было подумать о зимних квартирах). Отсюда Аннибал разослал для грабежа Нумидов и Мавров по Саллентинскому полю и ближайшим Апулийским лесам. Не много найдено прочей добычи, но загнаны огромные стада лошадей; до 4000 Аннибал отдал своим всадникам выездить их.
21. Так как в Сицилии загоралась воина, заслуживавшая внимания, и смерть Гиеронима скорее дала Сиракузцам новых и более деятельных начальников, чем переменила их расположение умов, то Римляне назначили Сицилию в управление одному из консулов — М. Марцеллу. Вслед за насильственною смертью Гиеронима сначала войско его в Леонтие пришло в волнение. Воины громко кричали, что заговорщики кровью своею должны заплатить за убиение царя. Но часто повторялось перед ними слово, имеющее обольстительную силу, восстановленной свободы; притом поманили их надеждою на денежную раздачу из царской сокровищницы, на то, что они впредь будут служить под начальством вождей лучших, чем прежние. Рассказали им гнусные дела убитого царя и его отвратительную похотливость. Все это до того изменило расположение умов воинов, что они допустили валяться без погребения телу еще столь недавно для них вожделенного царя. Прочие заговорщики остались при войске для того, чтобы удержать его в повиновении; но Теодот и Созис на царских конях, сколько возможно поспешнее, поскакали в Сиракузы, чтобы упредить замыслы царских приверженцев. Впрочем не только молва (а нет ничего быстрее её в подобных случаях) опередила их, но даже и вестник из царских рабов. Вследствие этого Андранодор занял вооруженными отрядами и Остров, и крепость и все пункты поважнее, какие только мог и какие приходились кстати. Солнце село и уже становилось темно, когда Теодот и Созис проникли в город через Гексапил, показывая окровавленную царскую одежду и бывшее у него на голове украшение. Они проехали по Тихе (так называлась часть города), призывая граждан к оружию и к защите свободы и приказывая им собираться в Ахрадин. Из граждан одни выбегали на улицу, другие стояли у ворот, иные смотрели из окон и дверей, спрашивая друг друга, чтобы это все значило. Везде мелькали огни; глухой шум носился над городом. На открытых местах собирались граждане с оружием в руках. Те, у которых не было своего, тащили из храма Юпитера Олимпийского военную добычу Галлов и Иллиров, подаренную Гиерону народом Римским и им в этот храм пожертвованную. Сиракузцы при этом молили Юпитера, чтобы он охотно и благосклонно дозволил им взять посвященное ему оружие на защиту отечества, божеских храмов и их свободы. И эти граждане толпами присоединяются к вооруженным отрядам, которые старейшины расположили по разным частям города. На Остров Андранодор между прочим занял вооруженным отрядом общественные житницы; это место было обнесено стеною из четырехугольных камней и имело вид крепости. Отряд молодых людей, которому поручена была защита этого места, овладел им и послал вестников в Ахрадину сказать, что житницы и хлеб в распоряжении сената.
22. На другой день, на рассвете, все граждане Сиракуз как вооруженные, так и безоружные, собрались к зданию сената, находившемуся в Ахрадине. Здесь, перед жертвенником Согласия, находившимся в этом месте, один из старейшин, но имени Полиэн, сказал речь в дух и свободы и умеренности: «Граждане испытали на себе весь вред рабства и недостойного с ними обращения; они раздражены против зла, уже хорошо им знакомого. О бедствиях, какие влекут за собою раздоры между гражданами, Сиракузанцы к счастию слыхали только от отцов своих, не испытав их на себе. Нельзя не похвалить граждан за то, что они с такою готовностью взялись за оружие; а еще более они будут заслуживать похвалу, если не употребят его в дело иначе, как в случае самой крайней необходимости. Теперь сенат заблагорассудил отправить послов к Андранодору, требуя, чтобы он отдался в распоряжение сената и народа, чтобы отворил ворота Острова и сдал гарнизон. Если же он хочет из прежнего опекуна над царством сделаться сам царем, то народ будет отстаивать свою свободу от Андранодора еще смелее, чем от Гиеронима.» С этого веча отправлены послы к Андранодору. С этого времени стал собираться сенат: при Гиероне он оставался общественным советом; но после его смерти до этого дня ни разу и не собирали, и ни о чем его совета не спрашивали. Когда пришли послы к Андранодору; то не могло не произвести на него впечатление: и единодушное согласие граждан, и то, что в их власти находились другие части города и самая укрепленная часть Острова через измену отошла от чего. Но жена Андранодора, Демарата, дочь Гиерона, со свойственным женщине тщеславием, полная еще преданий власти неограниченной, отозвав мужа в сторону, напоминала ему обыкновенное выражение Дионисия властителя (тирана): «власть надобно оставлять не сидя на коне, а разве тогда как за ноги потащут. Легко в одну минуту, если кому вздумается, уступить и самое высокое положение, дарованное судьбою, но опять приобрести его бывает затруднительно и тяжело. Пусть он, Андранодор, протянет несколько времени в переговорах с послами и этим воспользуется, чтобы призвать войско из Леонтия; а воинам стоит только обещать денег из царской казны, то все будет во власти Андранодора.» Он и не презрел совершенно этот женский совет, и не тотчас принял его; он находил для себя вернее путь к могуществу, оказав на время мнимую уступчивость. А потому он послам велел объявить, что он отдается в распоряжение сената и народа. На другой день, на рассвете, Андранодор приказал отворить ворота Острова и явился на Ахрадинскую площадь. Здесь он стал на жертвеннике Согласия, с которого за день перед тем говорил речь Полиэн, и начал говорить речь, в которой извинялся в своей медленности. «Если он — Андранодор — запер ворота Острова, то не потому, чтобы он отделял свое дело от общественного, но видя, что мечи обнажены, он не мог предвидеть конца убийствам: довольны ли граждане будут смертью царя, достаточною, чтобы доставить им свободу, или не погибнут ли за чужую вину и другие лица, связанные с царем или узами родства, или приязни, или служебными отношениями. Но, заметив, что освободителя отечества хотят обеспечить ему свободу и что все меры их внушены благоразумием, он — Андранодор — не усомнился вверить им себя и возвратить отечеству все то, что поручил его сохранению его родственник, своим неистовством сам себе причинивший гибель.» Потом Андранодор обратился к убийцам царя — Теодоту и Созие и, назвав их по имени, сказал им: «Достойное памяти дело совершили вы. Но, поверьте мне, ваша слава только начата, а недовершена еще. Заботьтесь о мире и согласии; велика опасность, как бы граждане не употребили во зло свободу.»
23. Окончив эту речь, Андранодор положил к ногам сенаторов ключи от ворот и от царской сокровищницы. В этот день граждане разошлись с веча весьма довольные, и вместе с женами и детьми во всех храмах богов воссылали моления. На другой день были выборы для назначения в должности преторов. Первым был избран Андранодор; прочие по большей части были люди, участвовавшие в убиении царя; даже два выбраны заочно: Сопатр и Диномен. Они, услыхав о том, что произошло в Сиракузах, казну царскую, находившуюся в Леонтие, отвезли в Сиракузы и передали ее квесторам, нарочно для того избранным. И та, которая находилась на Острове и в Ахрадине, отдана им же; а часть стены, которая слишком уже крепко защищала Остров и отделяла его от остального города, с согласия всех граждан, сломана. И прочие все дела шли сообразно этому стремлению всех умов к свободе. Гиппократ и Эпицид, когда получено было известие о смерти Гиеронима (Гиппократ тщетно хотел скрыть его и даже умертвил гонца, принесшего это известие) были оставлены воинами и возвратились в Сиракузы, что им казалось, глядя по обстоятельствам времени, самым безопасным. Тут они, чтобы не быть заподозренными в покушениях затеять перемены в государстве, обратились сначала к преторам, а через их посредство к сенату, высказывая так свои желания: «они присланы были Аннибалом к Гиерониму как к его союзнику и другу. Повиновались они власти той, в чье распоряжение отдал их — главный их начальник. Теперь намерены они возвратиться к Аннибалу; но как дороги не безопасны и Римские отряды ходят по всей Сицилии; то они просят дать им провожатых, которые доставили бы их безопасно в Италию, в землю Локров. Для Сиракузян это не будет стоить большего труда, а между тем они окажут тем существенную услугу Аннибалу.» Без труда сенат согласился на эту просьбу; сенаторы рады были удалить смелых и бедных вождей царских, весьма опытных в дел воинском. Несмотря на то, что Сиракузяне желали этого, они не спешили, как бы следовало, исполнением. Пользуясь этим временем, юные вожди, хорошо ознакомившись еще прежде с воинами, рассевали обвинения против сената и аристократии как между воинами и перебежчиками Римскими, состоявшими по большой части из корабельных служителей, так и между чернью. «Аристократы — так говорили они — имеют втайне главною целью всех своих усилий — предать Сиракузы во власть Римлян под предлогом возобновления дружественного с ними союза. Когда же этот план их удастся, то Сиракузы будут во власти одной партии немногих виновников этого союза.»
24·. Находилось много людей, которые с охотою слушали эти речи и верили им, и число их все росло в Сиракузах, куда они стекались. Не только Эпицид надеялся произвести перемену в государстве, но и Андранодор имел в виду ею воспользоваться. Жена ему не давала покоя своими наговорами: «теперь то и время стать во главе государства, пока все еще неустроено и граждане не привыкли пользоваться свободою, пока воины, привыкшие к раздачам из царской казны, еще здесь, пока вожди, присланные Аннибалом и хорошо ознакомившиеся с воинами, могут помочь в этом предприятии.» Андранодор согласился действовать за одно с Темистом, которого женою была также дочь Гелона. Через несколько дней Андранодор неосторожно открыл свой умысел одному Аристону, трагическому актеру, человеку хорошего рода и порядочного состояния, так как у Греков не считается за стыд заниматься сценическим искусством. Аристон, считая выше дружбы любовь к отечеству, донес преторам о заговоре. Узнав достоверно, что дело это не пустое, преторы доложили об этом сенаторам и поставили с их согласия вооруженный отряд у дверей курии (здания сената). Когда Андранодор и Темист вошли в сенат, то их тотчас умертвили. Сделалось смятение в сенате при виде столь страшного по–видимому злодейства, так как многие не знали настоящей его причины. Тогда преторы, восстановив тишину в сенате, ввели туда доносчика. Он по порядку рассказал все: что заговор затеялся с того времени, как Гармония, дочь Гелона, вышла за муж за Темиста; что вспомогательные войска из Африканцев и Испанцев были приготовлены избить преторов и самых именитых из граждан; что убийцам в награду обещано имущество их жертв; что отряд подкупленных воинов, состоявший в полном распоряжении Андранодора, готов был по его знаку опять занять Остров. Одним словом Аристон рассказал подробно обо всех распоряжениях заговорщиков и раскрыл ясно сенату весь их злодейский умысел и средства, которыми они надеялись осуществить его. Тогда сенат весь ясно увидал, что Андранодор и Темист погибли также заслуженно, как и Гиероним. Между тем у дверей курии волновалась толпа черни, хорошо не знавшей о том, что происходило. Наполняя собою преддверие курии, она не щадила неистовых угроз; но когда увидала бездыханные тела заговорщиков, то она присмирела от страха до того, что в молчании последовала вместе с гражданами на объявленное вече. Сенат и преторы поручили одному из преторов Сопатру речью объяснить народу то, что случилось.
25. Он, как бы обвиняя живых преступников, начал изложением их прежней жизни и доказывал, что во всем, что ни сделалось преступного и безбожного после смерти Гиерона, причиною — Андранодор и Темист: «Что сделал по собственному побуждению Гиероним, почти дитя? И, едва приходя в лета отрочества, что он мог сам по себе сделать? Его опекуны и наставники пользовались правами власти, все, что в ней было ненавистного, относя к другому. А потому их следовало потребить еще прежде Гиеронима, и уж ни в каком случае они не должны были его пережить. Но они, заслужив казнь и, так сказать, ей будучи обречены после смерти тирана, замышляли еще новые преступления. Сначала Андранодор затворил ворота Острова, считая себя наследником царства и сделался было хозяином того, чего только он был управителем на время. Потом когда ему изменяли даже те, которые находились на Острове, когда он увидал себя осажденным всеми гражданами, занимавшими Ахрадину; то, видя безуспешность своих усилий явно и открыто присвоить царскую власть, он старался ее же достигнуть тайно и хитростью. Не подействовали на него ни благодеяния в отношении к нему граждан, ни оказанная ему почесть, когда граждане его, врага свободы, на ряду с освободителями отечества избрали претором. Но этим людям мысли о царстве внушили их жены, взятые из царского роду, так как за одним в замужестве дочь Гиерона, а за другим Гелона.» Когда Сопатр сказал это, то со всех сторон собрания раздались громкие крики, что ни одна из них не должна жить и что царский род должен быть истреблен совершенно. Таково всегда свойство черни: она или смиренно ползает или надменно властвует. Умеренной свободы, которая: далека и унижения и тиранства, она ни презирать не может, и пользоваться ею не умеет. А всегда найдутся люди, которые будут поблажать яростным стремлениям черни, люди, которые будут настраивать жадные и ни в чем не знающие умеренности умы простолюдинов к кровопролитию и убийствам. Так случилось и тогда; немедленно преторы предложили проект закона и он был принят почти прежде, чем изложен. Им положено: совершенно истребить царский род. Тотчас преторы отправили людей, которые умертвили вдов Андранодора и Темиста — Дамарату, дочь Гиерона и Гармонию, дочь Гелона.
26. Еще одна дочь Гиерона, Гераклея, была женою Зоиппа. Гиероним отправил его послом к царю Птоломею; но он предпочел там остаться в добровольной ссылке. Гераклея, узнав вперед, что и к ней посланы убийцы, ушла в божницу под защиту домашних богов вместе с двумя молоденькими дочерьми девушками; они были с распущенными волосами, и вообще вся наружность их вызывала на сострадание. Заклиная убийц то памятью отца Гиерона, то брата Гелона, Гераклея умоляла их таким образом: «за что она невинная должна погибнуть жертвою ненависти, возбужденной Гиеронимом? Правление его доставило ей только одно — ссылку мужа. Ее нельзя равнять с сестрою: участь их была далеко не одна при жизни Гиеронима, и по смерти его не представляла все–таки ничего общего. Если бы Андранодору удались его планы, то сестра ее вместе с мужем сидела бы на царском престоле, тогда как ей не оставалось ничего кроме раболепствовать наравне с другими. Если к Зоиппу придет весть, что Гиероним убит и что Сиракузы свободны, то, без сомнения, он тотчас сядет на корабль и возвратится в отечество. И как обманчивы надежды людей! В освобожденном отечестве жена и дети Зоиппа должны отстаивать свою жизнь; но в чем же они помеха свобод или законам? Кому могут быть опасны она, одинокая женщина почти вдова, и дочери её, девицы беззащитные? Но от них ничего и не опасаются; а ненавистен им род царский. Пусть в таком случае удалят их из Сицилии и Сиракуз и повелят отвезти их в Александрию и возвратят мужу жену и отцу дочерей.» Но глухи были убийцы к мольбам и убеждениям; чтобы не терять времени, они пока готовили оружие. Видя это, несчастная уже не просила за себя, а умоляла: «пощадить дочерей, находящихся в таком возрасте, который заслуживает пощаду и от раздраженного врага и, мстя за злоупотребления власти царской, не совершать тех преступлений, которые заслужили их же ненависть.» Не внимая ничему, убийцы, оттащив ее от алтаря, умертвили; потом бросились на девиц, обрызганных кровью матери. Вне себя от страха я рыданий, они как бы потеряли рассудок и так поспешно вырвались из божницы, что будь только для них возможность выйти на улицу, они взволновали бы весь город. И тут в небольшом доме, наполненном вооруженными воинами, долго несчастные еще к себе не подпускали и вырывались из столь сильных державших их рук. Наконец получив много ран и все перепачкав своею кровью, они упали бездыханные. Гнусное преступление тем более было ненавистно, что оно оказалось напрасным. Скоро подоспел гонец остановить убийства, так как умы граждан вдруг склонились к милосердию. Но оно не замедлило перейти в сильное раздражение на то, зачем так поспешили казнью и не дали времени ни обдуматься, ни дать другой исход гневу. Вследствие этого чернь кипела негодованием и требовала выбора преторов на место Андранодора и Темиста (так как и тот и другой были преторами). Результат выборов далеко не соответствовал ожиданиям наличных преторов.
27. День выборов назначен. Когда он наступил, то, сверх общего ожидания, один гражданин из задней толпы произнес имя Епицида; другой оттуда же Гиппократа. Потом имена эти стали повторяться все чаще и чаще и не было сомнения, что к удовольствию большинства граждан. Их собрание представляло большую смесь; не только было здесь много черни и воинов, но даже туг находилось много перебежчиков, которые желали, во чтобы то ни стало, перемен. Преторы сначала хотели скрыть это и протянуть дело: наконец, уступая единодушным требованиям граждан и опасаясь с их стороны возмущения, оно провозглашают имена новых преторов. Те не вдруг открыли свои замыслы, хотя им было в высшей степени неприятно, что были отправлены послы к Аппию Клавдию просить перемирия на десять дней, и, по исходатайствовании его, посланы другие переговорить с ним о возобновлении союзного договора. В то время у Мургации стоял Римский флот изо ста судов, выжидая, чем кончатся смуты в Сиракузах, происшедшие вследствие избиения тиранов и куда Сиракузян поведет для них новая и еще не привычная вольность. В это время Марцелл прибыл в Сицилию; Аппий отправил к нему Сиракузских послов. Выслушав условия мира, Марцелл увидел возможность соглашения и сам отправил послов в Сиракузы вести переговоры прямо с преторами о возобновлении дружественного союза. Но в Сиракузах уже далеко не было прежнего спокойствия и тишины. Как только получено известие, что флот Карфагенский подошел к Пахину, то Гиппократ и Епицид перестали робеть и явно то наемным воинам, то перебежчикам твердили, что Сиракузы предательски отдаются в руки Римлян. А когда Аппий, чтобы придать духу людям своей партии, поставил несколько судов у самого входа в пристань, то пустые обвинения стали по–видимому оправдываться и им начали иметь веру. Граждане беспорядочною толпою устремились на берег — воспрепятствовать Римлянам в случае, если бы они вздумали высадиться.
28. При таком волнении умов созвано народное собрание. Здесь обнаружилось много противоположных стремлений и дело доходило почти до явного бунта, когда один из старейшин, Апполлонид, сказал речь, при тех обстоятельствах спасительную: «Никогда еще не было так близко государство наше или от высшей степени своего благосостояния, или от совершенной гибели. Если граждане все единодушно согласятся пристать или к Римлянам или к Карфагенянам, то ни один город не будет счастливее и благополучнее Сиракуз. Но если граждане, будучи различного мнения, станут настаивать каждый на своем, то между ними возгорится война ожесточеннее той, которая идет между Карфагенянами и Римлянами: ибо внутри одних и тех же стен и та, и другая партия будет иметь войска, оружие и вождей. А потому более всего надобно хлопотать о том, чтобы всем гражданам быть одного мнения. А с кем союз принесет больше пользы, это уже вопрос второстепенный и менее важный. Впрочем и в выборе союзников не лучше ли последовать примеру Гиерона, чем Гиеронима? И не благоразумнее ли будет отдать преимущество дружественным отношениям, пятьдесят лет продолжавшимся, перед союзниками теперь незнакомыми, а некогда вероломными? При принятии решения нельзя оставлять без внимания и то обстоятельство, что Карфагенянам можно отказать в мире без опасения тотчас вести с ними войну; тогда как, что касается до Римлян, то надобно тотчас выбирать одно из двух — или войну, или мир.» Эта речь тем более произвела действия, чем менее в ней было заметно влияние духа партий и страстей. Преторам и избранным на этот предмет сенаторам придан и военный совет; в нем велено было принять участие начальникам рот и префектам союзных войск. Вопрос этот обсуждали при самых сильных спорах; но наконец, не видя никакой возможности вести с Римлянами войну, положено заключить с ними мир, и вместе с их послами отправить своих для определения окончательных условий.
29. Едва прошло несколько дней, как из Леонтия прибыли в Сиракузы послы, прося прислать к ним для их защиты вооруженный отряд. Это посольство пришло как нельзя более кстати, чтобы избавиться от беспокойной и нестройной массы черни и удалить её вождей. Сенат велел претору Гиппократу вести в Леонтий перебежчиков; так как за ним последовало много из вспомогательных воинов, то у него образовался отряд из четырех тысяч человек. Этот поход причинил удовольствие и тем, которые послали, и тем, которые были посланы. Последним представился случаи, которого они давно искали, произвести какой–нибудь переворот; а первые радовались, избавив Сиракузы от толпы самых опасных людей. Впрочем это облегчение, как в больном теле, было только видимое и на время для того, чтобы недуг возобновился с большею силою. Гиппократ сначала украдкою производил набеги в прилежащие места Римской области. Потом когда Аппий прислал вооруженный отряд для защиты полей союзников, то Гиппократ со всеми своими силами сделал нападение на вооруженный пост Римский, ему противопоставленный и нанес ему большую потерю убитыми. Когда об этом дали знать Марцеллу, то он тотчас отправил послов в Сиракузы — жаловаться на нарушение дружественного договора и объявят Сиракузцам, что повод к войне будет постоянно, пока Гиппократ и Эпицид не будут удалены не только из Сиракуз, но вовсе из Сицилии. Эпицид, или предчувствуя, что на него взвалят братнину вину или желая и там принять участие в загоравшейся войне, отправился в Леонтий. Видя, что жители Леонтия достаточно вооружены против Римлян, он стал их возбуждать и против жителей Сиракуз: «так как они заключили союзный договор с Римлянами на том условии, чтобы те же народы, которые были под властью царей, оставались теперь в их, Сиракузцев, распоряжении. Уже они недовольны свободою, а хотят сами повелевать и властвовать. А потому нужно им объявить, что Леонтинцы со своей стороны считают справедливым — и сами пользоваться правами свободы; уже даже и потому, что на их земле пал тиран, и потому, что здесь же раздался первый призыв к свободе и отсюда, бросив поставленных царем вождей, все бросились в Сиракузы. Потому–то надобно или изменить это условие союзного договора, или совсем его не принимать». Не трудно было убедить большинство граждан; а потому Сиракузским послам, жаловавшимся на избиение Римского вооруженного поста и требовавшим, чтобы Гиппократ и Епицид удалились или в Локры или в другое место, куда только пожелают, лишь бы только они оставили Сицилию — дан ответ весьма резкий: «не просили они, Леонтинцы, Сиракузцев за них заключать мир с Римлянами и чужие союзные договоры не считают для себя обязательными.» Сиракузцы поспешили дать знать об этом Римлянам, говоря: «что Леонтинцы вышли из повиновения их Сиракузцев; а потому Римляне могут вести с Леонтинцами войну без нарушения мирного договора, с Сиракузцами заключенного. И они — Сиракузцы — не откажутся принять участие в этой войне с тем, что, по усмирении Леонтинцев, они будут по прежнему отданы в их власть.»
30. Марцелл со всем войском двинулся к Леонтию; а Аппию дал знать, чтобы он напал с другой стороны. Воины Римские до того одушевлены были раздражением за предательски избитых во время ведения мирных переговоров сослуживцев, что при первом приступе овладели городом. Гиппократ и Епицид, видя, что неприятель уже занял стены и отбивает ворота, удалились в крепость с немногими товарищами. Отсюда тайно ночью ушли они в Гербесс. Между тем Сиракузцы, в числе восьми тысяч вооруженных воинов, выступили из города; у реки Милы встретил их гонец с известием, что Леонтий уже взят Римлянами. К правде гонец прибавил много ложного: будто вместе с воинами избиты и граждане и вряд ли, по его мнению, остался в живых хоть один совершеннолетний гражданин, город отдан на разграбление и имущества богатых граждан предоставлены в добычу воинам. Сиракузцы остановились, пораженные такими вестями; среди общего волнения вожди Созис и Диномен советуются о том, как поступить. Ложные известия имели вид страшной истины: действительно около 2‑х тысяч перебежчиков наказаны сначала розгами, — потом отсечением головы. Но по взятии города ни один житель Леонтия и воин не получил ни малейшей обиды; даже каждому возвращена его собственность, кроме той, которая утратилась во время суматохи, неизбежной сначала при взятии города приступом. Тщетно вожди уговаривали воинов, горько жаловавшихся, что они предали на избиение своих сослуживцев, или идти в Леонтий или, стоя на мест, дожидаться более верного известия. Преторы, видя, что умы воинов ясно склонны к отпадению, повели войско в Мегару; они полагали, что оно скоро придет в себя, если не будет людей, которые воспользуются таким его состоянием; а сами с небольшим конным отрядом отправляются в Гербесс, в надежде, пользуясь общим страхом, взять город с помощью измены. Эго намерение им не удалось и видя, что надобно прибегнуть к открытой силе, они на другой день повели войско из Мегары с тем, чтобы всеми силами напасть на Гербесс. Гиппократ и Епицид, видя, что ни откуда нет надежды на выручку, решились прибегнуть к средству отчаянному правда, но и единственному, которое могло их спасти: а именно отдаться во власть воинов, которых большую часть они знали лично и которые в то время были раздражены избиением их сослуживцев. Вследствие этого они вышли на встречу войску. Случилось так, что впереди шел отряд из шести сот Критян (жителей острова Крита), при жизни Гиеронима состоявший под начальством Гиппократа и Епицида и облагодетельствованный Аннибалом, так как он, взяв их вместе с другими вспомогательными войсками Римлян в плен у озера Тразимена, отпустил их. Узнав их по знаменам и по самому оружию, Гиппократ и Епицид простирали к ним пальмовые ветви и вообще, приняв на себя наружность людей просящих о пощаде, умоляли их: «Принять их в свои ряды и защитить, не выдавая Сиракузцам, которые не замедлят и их самих выдать на избиение народу Римскому.»
31. Критяне отвечали громкими криками: «ничего не бойтесь, мы с вами разделим участь, какая бы вас ни ожидала.» Пока эти переговоры шли, водружены знамена и остановлено движение всего войска. Вожди еще не знали, что за причина такой остановки. Но когда пронесся слух, что Гиппократ и Епицид здесь, то по всему войску раздавался говор, ясно одобрявший их прибытие; тотчас преторы, пришпорив коней, поскакали к первым рядам: «Что за новость такая и своеволие со стороны Критян — спрашивали вожди, что они не только сами по себе вступают в переговоры с неприятелями, но и принимают их в свои ряды.» Они приказали схватить Гиппократа и заковать его. По это приказание встречено было такими неодобрительными криками сначала со стороны Критян, потом и прочих воинов, что преторы очень ясно поняли, что при дальнейшем с их стороны настояния им самим угрожает опасность. Озабоченные этим и не зная как действовать, преторы приказали войску идти обратно в Мегару, откуда оно выступило, а в Сиракузы отправили гонцов с донесением о случившемся. Пользуясь тем, что умы воинов расположены были верить всякого рода подозрениям, Гиппократ употребил обман. Он отправил нескольких Критян сесть в засаде у дороги и потом прочитал воинам письмо, им же сочиненное, но как будто бы перехваченное: «Преторы Сиракузские консулу Марцеллу.» После обыкновенных приветствий они пишут: «хорошо и благоразумно поступил он, не пощадив никого в Леонтие. Но дело всех наемных воинов вообще одно и тоже, и Сиракузы до тех пор не останутся в покое, пока в городе или в войске будет находиться кто–либо из чужеземных вспомогательных воинов. А потому должен он приложить всевозможное старание, чтобы тех, которые под начальством преторов стоят лагерем у Мегары, забрать в свои руки и казнью их освободить Сиракузы от всех опасений.» Когда это письмо было прочитано, то воины устремились к оружию с такими криками, что преторы в ужасе среди общего волнения ускакали в Сиракузы. Но и бегство их не прекратило волнения и Сиракузские воины были жертвою нападении. Да и вряд ли уцелел бы хоть один из них, если бы Гиппократ и Епицид не утишили раздражение своих воинов. Такой образ действий внушало им не сострадание или человеколюбие, но они не хотели себе навсегда отрезать путь к возвращению, а вместе в них приготовили себе и верных воинов и заложников. Притом они как родных, так и приятелей пощаженных ими воинов привязывали к себе сначала оказанным великодушием, а потом имели всегда в руках залог их верности. Испытав, как чернь переменчива и легковерна, они подкупают одного из тех воинов, которые находились в Леонтие во время осады, и научают его явиться в Сиракузы с теми же ложными известиями, которые были принесены к войску, когда оно стояло у Милы; сказать, — чтобы рассеять всякое сомнение, что он был одним из действующих лиц и сам видел то, что рассказывал, и возбудить раздражение в простом народе.
32. Не только простой народ дал веру гонцу, но он произвел даже сильное впечатление в сенате, куда был введен. Люди весьма основательные громко говорили: «как хорошо обнаружились в Леонтие алчность и кровожадность Римлян! Того же, и еще худшего, так как добыча здесь несравненно значительнее, надобно ожидать от Римлян в случае, если они вступят в Сиракузы.» А потому все единогласно положили запереть ворота, а город оберегать стражею. Но не одного и того же опасались граждане, не одно и тоже ненавидели: большая часть войска и черни не могли без отвращения слышать названия Римлян. Преторы и аристократы в небольшом числе, хотя и были раздражены обманчивым известием; но опасались зла более близкого и уже неминуемого. Гиппократ и Епицид стояли у Гексапила: уже завязались переговоры между воинами и родными их, находившимися в городе о том, чтобы отворить ворота и сообща защищать отечество от Римлян. Одни ворота Гексапила отворили и воины начали входить в город, как туда прибыли преторы. Сначала они употребили в дело, чтобы воспрепятствовать этому, и власть, и угрозы и влияние. Видя, что все тщетно, преторы забыли даже сан свой и умоляли — не выдавать отечества на жертву недавним еще слугам тирана, а теперь подкупившим войско. Взволнованная чернь оставалась ко всему этому глуха: ворота городские выламывали столь же усердно извнутри города, как и снаружи; все ворота были отбиты и все войско принято в Гексапил. Преторы вмести с частью молодежи спаслись бегством в Ахрадину. Наемные воины бывшего царя увеличили собою силы неприятеля. Ахрадина взята первым приступом; из преторов умерщвлены все, кроме тех, которым в суматохе удалось спастись бегством. Ночь положила конец убийствам. На другой день рабам объявлена свобода и выпущены все узники, находившиеся в тюрьмах. Весь этот смешанный сброд избрал преторами Гиппократа и Епицида. Таким образом Сиракузы, после краткого проблеска свободы, впали под гнет прежнего рабства.
33. Когда Римляне получили известие о том, что произошло в Сиракузах, то войско их тотчас двинулось из Леонтия к Сиракузам. Случилось, что Аппий отправил послов через гавань в судне о пяти рядах весел. Вперед шедшее судно о четырех рядах весел вошло было в устье гавани, но здесь захвачено Сиракузцами; сами послы с трудом спаслись. Таким образом, не говоря уже о правах, существующих в мирное время, законы, уважаемые даже в военное время, были попраны. Римское войско стало лагерем у Олимпия (здесь был храм Юпитера) в полторы мили расстояния от города. Положено отсюда еще раз отправить послов; Гиппократ и Епицид вышли за город к ним на встречу, не дозволяя им войти в город. Римский посол сказал: «не войну принесли Римляне Сиракузцам, по помощь и защиту как тем, которые искали у них спасения, вырвавшись из под ножа убийц, так и тем, которые под влиянием ужаса терпят рабство, позорнее не только ссылки, но и самой смерти. Да и Римляне не потерпят, чтобы гнусное избиение их союзников осталось безнаказанным. А потому войны не будет, если тем, которые ушли к ним, предоставлен будет безопасный возврат в отечество, если зачинщики убийств будут выданы, а свобода и законы Сиракузцев обеспечены. Но если только этого не сделают, то они, Римляне, будут преследовать войною всякого, кто будет тому препятствием.» На это Эпицид отвечал: «если бы они имели к нему поручение, то он дал бы им ответ; но теперь пусть они возвратятся за ним тогда, когда власть в Сиракузах будет в руках тех, к кому они посланы. Если же они вздумают затронуть их войною, то испытают, что никак не одно и тоже — брать Леонтии или Сиракузы.» Оставив послов, Гиппократ запер ворота. Тогда Римляне стали вместе с сухого пути и с моря осаждать Сиракузы: с сухого пути со стороны Гексапила, а с моря Ахрадину, которой стена омывается волнами моря. Войны Римские, взяв Леонтий одним ужасом и первым натиском, не теряли надежды город обширный и раскинувшийся на большое пространство с какой–нибудь стороны и взять приступом. Не замедлили Римляне придвинуть к стенам все орудия, которые употребляются при осаде городов для их разрушения.
34. И дело, начатое с таким напряжением сил, увенчалось бы непременно успехом, если бы в то время не находился в Сиракузах один человек, по имени Архимед. Единственный в своем роде наблюдатель неба и звезд, он обладал дивным искусством изобретать и устраивать военные машины и орудия, которыми он весьма легко отражал действие орудий, стоивших неприятелю страшных трудов и усилий. Стены, ограждавшие город Сиракузы, проходили по неровным возвышенностям (инде они проходили по местам крутым и не легко доступным, а инде по местам низменным, и представляли весьма легкий доступ. Архимед, соображаясь с местностью, укрепил стены всякого рода орудиями, какие только нужны были. На стену Ахрадины, которая, как сказано выше, омывается волнами моря, Марцелл производил нападение с судов о пяти рядах весел. С прочих судов стрелки, пращники и даже велиты, которых дротик таков, что неумеющий им владеть и не в состоянии отбросить его назад, почти не давали возможности осажденным быть на стенах, не подвергаясь ранам. Эти суда стояли в некотором расстоянии от берега, так как надобно было оставить места для бросания стрел. Другие суда по два были прикреплены к галерам, имевшим 5 рядов весел; причем внутренние весла были сняты и суда прикреплены одно к другому борт с бортом таким образом, что, двигаясь на одних наружных веслах, они представляли собою совершенно как бы одно судно. На этих судах были поставлены башни о нескольких ярусах и другие орудия, назначенные для разрушения стен. Против таких приготовлений с моря Архимед устроил машины разных размеров на стенах. На суда, стоявшие подальше, он бросал огромной величины каменья. Ближайшие суда были засыпаны легкими, но тем более частыми стрелами. Наконец, для того чтобы осажденные могли безо всякой для себя опасности поражать неприятеля, Архимед пробил стены сверху до низу небольшими отверстиями; через эти бойницы Сиракузанцы невидимо поражали неприятеля частью стрелами, частью умеренной величины скорпионами. Если некоторые суда подходили к стене уже так близко, что метательные снаряды не могли им вредить, то вдруг со стены спускалась железная лапа, прикрепленная крепкою железною цепью к огромному рычагу и цеплялась за нос судна. Потом рычаг, вследствие страшной тяжести огромной массы свинца, прикрепленной к другому концу, поднимался к верху, увлекая за собою судно, которое таким образом становилось почти вертикально на задней своей части. Вдруг лапа его выпускала и оно с такою силою опускалось в волны как бы оно было брошено со стены, а если и прямо падало в море, то все–таки зачерпывало воды. Таким образом все усилия против города с моря оказались тщетны, и тогда они обращены против него с сухого пути; но тут стены были защищены всякого рода машинами; все это было устроено в продолжении многих лет старанием и издержками царя Гиерона и единственным искусством Архимеда. Условия самой местности благоприятствовали осажденным: каменная почва, на которой лежали основания стен, по большей части до того была крута, что не говоря уже о снарядах, пущенных из машин, но и так брошенные, от тяжести, усиленной наклоном местности, наносили более вреда осаждающим. По той же причине доступ к стенам был весьма затруднителен и сопряжен с большою опасностью. Таким образом, видя, что все усилия бесполезны, положено на военном совете у Римлян — отказаться от осады и ограничиться строгою блокадою с сухого пути и с моря, чтобы не допускать никаких подвозов к неприятелю.
35. Между тем Марцелл отправился, почти с третью своего войска, занимать снова те города, которые при этом волнении перешли на сторону Карфагенян. Гелор и Гербесс сдались без сопротивления, а Мегара взята приступом; консул велел воинам этот город разграбить и совершенно разрушить для страху прочим городам и особенно Сиракузам. Почти в это же время Гимилькон, в продолжении долгого времени стоявший с флотом у мыса Пахина, высадил у Гераклеи, называемой Миноею, двадцать пять тысяч пеших воинов, три конных и 12 слонов. Далеко не с такими силами стоял он прежде у Пахина; но когда Гиппократ занял Сиракузы, то Гимилькон отправился в Карфаген. Там помогли ему послы Гиппократа и письма Аннибала, который утверждал, что пришло время снова покорить Сицилию с великою славою; да и сам он не мало сделал своим личным присутствием и своими убеждениями и успел в том, что положено отправить в Сицилию все сухопутные и морские силы, сколько возможно было. По прибытии в Гераклею, Гимилькон через несколько дней взял Агригент. Жители городов, которые были на стороне Карфагенян, воз имели сильную надежду изгнать Римлян совсем из Сицилии, и даже Сиракузанцы, находившиеся в осаде, ободрились духом. Считая достаточным только часть сил своих для защиты города, они положили вести воину таким образом, чтобы Епицид оберегал город; а Гиппократ вместе с Гимильконом, должен был вести войну против консула Римского. Ночью через места, где было мало караулов, прошел Гиппократ с десятью тысячами пеших воинов и пятьюстами конных, где и стал лагерем около города Акриллы. Пока они занимались укреплением лагеря, подоспел Марцелл, возвращавшийся от занятого Карфагенянами Агригента, куда он спешил предупредить неприятеля, но без успеха. Менее всего ожидал он, в это время и на этом месте встретить Сиракузское войско; опасаясь Гимилькона и Карфагенян, с которыми он никак не мог равняться теми силами, которые были с ним, он шел с величайшею осторожностью и с войском расположенным в боевой порядок.
36. Случилось так, что эти приготовления, сделанные против Карфагенян, пригодились против Сиракузцев. Марцелл застал их в беспорядке рассеянных и занимавшихся устройством лагеря; он окружил большую часть пехотинцев, прежде чем они успели взяться за оружие. Конница неприятельская после легкой схватки, убежала с Гиппократом в Акры. Это сражение удержало в повиновении Римлян тех Сицилийцев, которые собирались отпасть от них. Марцелл возвратился к Сиракузам. Через несколько дней Гимилькон, соединясь с Гиппократом, стали лагерем у реки Анапа, почти в восьми милях от города. Около этого же времени пятьдесят пять длинных судов (галер) Карфагенских, которыми начальствовал Бомилькар, вошли с моря в главную Сиракузскую пристань; а в Панорме Римский флот, состоявший из тридцати судов о пяти рядах весел, высадил первый легион и по–видимому вся война обратилась из Италии в Сицилию (до того тот и другой народ сосредоточили на нее все внимание). Гимилькон считал Римский легион, высадившийся в Панорме и шедший к Сиракузам, своею готовою добычею: но ошибся дорогою. Он повел войско внутренностью страны; а легион шел по берегу моря в сопровождении флота и таким образом благополучно достиг Пахина, откуда вышел к нему на встречу Ап. Клавдий с частью войск. И Карфагеняне не долго оставались у Сиракуз. Бомилькар мало полагался на суда свои, так как Римляне имели флот в двое сильнее, и видел, что, оставаясь долее без пользы, он только увеличивал недостаток, который терпели союзники; вследствие этого велел он сняться с якоря и отправился в Африку. А Гимилькон без успеха преследовал Марцелла до Сиракуз; он старался найти случай сразиться с ним прежде, чем он будет иметь больше сил; но, не встретив этого случаю и видя, что неприятель под Сиракузами вполне обеспечен и силами и укреплениями, он снял лагерь, чтобы не тратить по пустому времени, сидя возле Сиракуз и глядя как осаждают союзников. Он располагал обратить войско туда, где он заметит в жителях желание отпасть от Римлян и личным своим присутствием ободрить тех, которые держали сторону Карфагенян. Сначала взял он обратно от Римлян Мурганцию, где жители предали ему Римский гарнизон; там у Римлян был большой запас хлеба и запасов всякого рода.
37. Умы жителей других городов расположены были последовать тому же примеру: гарнизоны Римские были или изгоняемы или предательски избиваемы. Город Генна стоял на крутом и со всех сторон оканчивавшемся крутыми обрывами холме. Самая местность делала этот город почти неприступным; притом в нем находился сильный гарнизон Римский, имевший начальником человека с характером, не совсем для изменников благоприятным. Л. Пинарий был человек деятельный и он старался более о том, чтобы его нельзя было обмануть, чем полагался на верность Сицилийцев. Притом иметь величайшую бдительность и осторожность побудил его доходивший до него слух об изменах многих городов и гибели находившихся там гарнизонов. А потому днем и ночью везде стояли караулы и воины не оставляли своих постов и не снимали оружия. Старейшины из жителей Генны уже тайно условились с Гимильконом предать ему гарнизон Римский; видя, что не представляется случая к хитрости, они решились действовать прямо. Они стали говорить префекту: «что город и замок должны быть в их власти, если только они приняли Римлян свободно как союзников, а не сделались их рабами и узниками; а потому они считают справедливым требовать, чтобы Римляне им отдали ключи от ворот. Для хороших союзников их верность самое лучшее обеспечение. Тогда только Римский сенат и народ может быть к ним признательным, если они будут оставаться им верными добровольно, а не по принуждению. На это Римлянин отвечал: «что ему его военачальник вверил занимаемый пост; что от него же получил он ключи от ворот и приказание оберегать замок, а потому не властен он располагать ни тем, ни другим по своему или жителей Генны произволу, долженствуя отдать отчет тому, кто ему поручил. Оставить вверенный пост — считается у Римлян уголовным преступлением и отцы скрепили этот закон даже кровью детей своих. Консул Марцелл не далеко; пусть они отправят послов к тому, кто в праве исполнить их требования». Жители Генны сказали, что они послов к Марцеллу посылать не хотят, а что если словами ни в чем не успеют, то станут изыскивать другие средства к защите свободы. Пинарий на это отвечал: «буде затрудняются они отправить к консулу послов, то пусть они при нем Пинарие созовут народное собрание для того, чтобы он мог узнать: высказанное ими требование составляет ли волю немногих граждан или всего общества». Старейшины Генны на это согласились и назначили к другому дню народное собрание.
38. Возвратившись от этого свидания с старейшинами города, префект Пинарий удалился в замок и, созвав туда воинов, стал им говорить: «Воины, я полагаю — вы слышали, как на этих днях Сицилийцы предательски захватили некоторые гарнизоны Римские и предали их избиению. Подобной участи избегли вы во–первых по милости богов бессмертных, а потом вашею доблестью, тем что вы бодрствовали день и ночь, не слагая оружия. Хорошо, если бы и вперед могли мы также проводить время, не подвергаясь сами гибели и не быв в необходимости причинить ее другим. Доселе мы молча тайно предупреждали коварные замыслы жителей; теперь они, видя свою неудачу, уже явно и настоятельно требуют — отдать им ключи от ворот города и замка. Стоит только нам это исполнить, и Генна тотчас будет во власти Карфагенян, а мы падем жертвою измены еще гнуснее той, которая погубила гарнизон в Мурганции. С трудом успел я выговорить у них одну ночь на размышление, чтобы вас предупредить об опасности, вам угрожающей. На рассвете старейшины соберут народное собрание с целью — оклеветать вас перед народом и вооружить его против вас. И так завтра Генна должна ороситься кровью или вашею или её вероломных жителей. Если нас предупредят, то нам не останется никакой надежды: но за то, если и мы их предупредим, то избегнем всякой опасности. Победа будет принадлежать тому, кто первый обнажит меч; а потому завтра вы все вооружитесь и со вниманием ждите от меня сигнала. Я буду присутствовать при народном собрании; в разговорах и спорах постараюсь продлить время, пока все будет готово. Когда же я подам вам знак моею тогою, тогда вы, испустив воинские клики, бросьтесь со всех сторон, и все предавайте мечу. Берегитесь оставить в живых кого–нибудь из людей, от которых мы должны ждать или насилия или коварства. А вас, мать Церера и Прозерпина, и прочие боги как Небесные, так и подземные, вас, которым служат невидимым местопребыванием этот город, эти священные озера и рощи, молю, — не оставить нас вашим благоволением и помощью, так как мы прибегаем к этому поступку в предупреждение коварного умысла, а не сами затевая его. Нужны были бы еще для вас, воины, убеждения с моей стороны, если бы вам предстояло иметь дело с вооруженными; но вам останется только до пресыщения избивать граждан безоружных и не принявших никаких мер предосторожности. Притом близко от нас лагерь консула на случай, если бы нам грозила какая–нибудь опасность со стороны Гимилькона и Карфагенян.»
39. Сказав это увещание воинам, Пинарий отпустил их — предаться отдохновению. На другой день воины разошлись по разным местам, заняв все выходы и дороги, а большая часть поместилась над театром и около него, и прежде навыкнув как бы из простого любопытства присутствовать при народных собраниях. Правители города вывели к народу Римского префекта; тот опять повторил, что исполнить их требование в праве только один консул, а что он, Пинарии, не властен того делать; вообще он повторил то же, что говорил накануне. Сначала исподволь, а потом все настойчивее и настойчивее, жители требовали от префекта выдать ключи; наконец они все закричали это в один голос; а когда префект медлил и откладывал до другого времени, то они стали грозить и, казалось, готовы были приступить к мерам насилия. Тогда префект, как условился с воинами, дал им знак тогою. Воины, совсем готовые, уже давно того только и дожидались. Одни, испустив громкие клики, сверху бросились в театр и таким образом захватили граждан с тылу; другие густыми толпами завяли выходы из театра. Таким образом жители Генны, попавшись как в западню, преданы избиению; они гибли кучами не только от меча, но и от бегства; они падали сверху, одни на другого и таким образом невредимые попадали под раненых и живые под мертвых. Окончив здесь побоище, воины разбежались по всему городу и в нем произошли сцены убийств и бегства, какие бывают в только что взятом город приступом. Раздражение воинов нисколько не утихало, хотя они имели дело с толпою безоружных граждан; но оно было также сильно, как в пылу биты, когда опасность с обоих сторон равная. Таким образом город Генна остался во власти Римлян вследствие злодеяния может быть и необходимого, но во всяком случае ужасного. Марцелл не высказал своего неодобрения на такой поступок, и добычу, взятую в Генне, предоставил воинам, полагая, что Сицилийцы под влиянием ужаса воздержатся на будущее время от избиения Римских гарнизонов. Действительно, слух о страшной участи, постигшей город Генну, находящийся почти в средине Сицилии, славный и крепкою местностью и ознаменованный следами отсюда похищенной некогда Прозерпины — в один день распространился почти по всей Сицилии. Гнушаясь столь ужасным убийством, осквернившим места освященные присутствием богов, племена, дотоле колебавшиеся, явно приняли сторону Карфагенян. Вследствие этого события Гиппократ удалился в Мурганцию, а Гимилькон в Агригент: будучи приглашены жителями Генны, они придвинули было к ней войска свои, но поздно. Марцелл опять возвратился в землю Леонтинев; он свез в лагерь хлеб и другие запасы и, оставив для его защиты небольшой отряд, возвратился к Сиракузам продолжать их осаду. Ап. Клавдий отправился в Рим искать консульства; на его место начальником флота и старого лагеря Марцелл сделал Т. Квинкция Криспина: а сам укрепил себе для зимовки лагерь в пяти милях от Гексапила (на месте называемом Леонта). Вот что происходило в Сицилии до начала зимы.
40. В это же лето началась война и с Филиппом, которой давно уже ожидали. Из Орика пришли послы к претору Валерию, начальнику как флота, так и Брундизия и берегов Калабрии, и дали ему знать, что сначала Филипп сделал покушение на Аполлонию, куда он прибыл против течения реки со ста двадцатью судами о двух рядах весел. Видя, что дела здесь идут медленнее, чем он надеялся, он ночью неожиданно подвинул войско к Орику и при первом нападении овладел этим городом, который стоит на месте открытом, плохо защищен стенами и имел недостаток как в воинах, так и в оружии. Давая об этом знать Валерию, послы умоляли оказать помощь и отразить уже явного врага Римлян или сухопутными или морскими силами; а те города, если и подверглись нападению неприятеля, то потому главное, что они, можно сказать, служат ключом к Италии. М. Валерий, оставив для обороны тех мест легата П. Валерия, на другой же день прибыл в Орик с флотом совсем готовым и снаряженным; тех воинов, которые не могли уместиться на длинных судах, М. Валерий взял с собою на транспортных. В Орике Филипп, уходя оттуда, оставил небольшой гарнизон, и потому М. Валерий без труда овладел им. Туда пришли к М. Валерию послы из Аполлонии, давая ему знать, что их город осажден Филиппом за то, что они не захотели изменить Римлянам, и что долее они не в состоянии сопротивляться Македонянам, если к ним не будет прислан Римский гарнизон. Валерий обещал послам исполнить их желание; он отправил к устью реки две тысячи отборных воинов под начальством префекта союзного войска К. Пэвия Кристы, человека весьма опытного и хорошо знавшего военное дело. Он высадил воинов на берег, а суда отослал назад в Орик, откуда прибыл; воинов он повел далеко от реки дорогою, на которой не было неприятельских отрядов, и ночью вошел в город так, что из неприятелей никто этого не приметил. Следующий день воины отдыхали, а префект делал смотр Аполлониатским молодым людям, знакомился с силами города и его военными запасами. Эта поверка придала более уверенности, а от лазутчиков узнал он, какая оплошность и нерадение господствуют у неприятелей; среди ночной тишины вышел он из города без малейшего шума и вошел в лагерь открытый и незащищенный. Как достоверно известно, более тысячи Римских воинов было уже внутри лагерных окопов прежде, чем приметил это кто–либо из неприятелей; если бы Римские войска погодили убивать, то они преспокойно проникли бы до царской палатки. Когда же Римляне стали избивать воинов, находившихся ближе к воротам, тут только опомнились неприятели; но такой ужас напал на всех, что никто и не думал браться за оружие и попытаться выгнать неприятеля из лагеря. Сам царь, пробудясь от сна, полуобнаженный, в виде не только царю, но даже и простому воину неприличном, бежал к реке и судам. Сюда же устремились бежавшие толпы неприятелей. Без малого три тысячи воинов неприятельских или убито или взято в плен; впрочем число последних было несколько значительнее числа первых. Неприятельский лагерь предан разграблению; жители Аполлония все катапульты, баллисты и все орудия, приготовленные для осады их города, на случай повторения подобного события, отвезли в Аполлонию, где они должны были служить для защиты стен этого города; вся остальная добыча, найденная в лагере, предоставлена Римлянам. Когда об этом дали знать в Орик, то М. Валерий тотчас повел флот к устью реки для того, чтобы царь не мог уйти водою. Таким образом Филипп, убедись в своем бессилии и на суше, и на море, велел суда частью вытащить на берег, а частью сжечь, и сухим путем отправился в Македонию с войском, по большей части безоружным и ограбленным. Римский флот и сам М. Валерий провели зиму в Орике.
41. В продолжении этого года в Испании военные действия шли с переменным счастием. Прежде чем Римляне перешли Ибр, Магон и Аздрубал обратили в бегство огромные полчища Испанцев, и дальняя Испания была бы совсем потеряна для Римлян, если бы не прибыл во время П. Корнелий: поспешно перевел он войска через Ибр и разуверил уже колебавшиеся умы союзников. Сначала Римляне стали лагерем у урочища, называемого Белые лагери (ознаменованного гибелью Гамилькара Великого). Замок здесь был укреплен и заблаговременно свезены запасы хлеба; но так как все окрестности были наполнены неприятелями и всадники неприятельские безнаказанно делали набеги на Римскую пехоту, то отсталых и отошедших от строя Римских воинов погибло от меча неприятельского до 2‑х тысяч. Вследствие этого Римляне оттуда отступили к местам более мирным и укрепились лагерем у Горы Победы. Туда пришел Кн. Сципион со всеми войсками и Аздрубал, сын Гисгона, третий вождь Карфагенян, с порядочным войском: все остановились напротив Римского лагеря по ту сторону реки. П. Сципион с отрядом легковооруженных войск отправился секретно для осмотра местности; но не укрылся от неприятелей и они захватили бы его в открытом поле, если бы он не успел захватить соседнее возвышение; здесь он был окружен неприятелем, но брат пришел и выручил его из осады. Кастулон, один из сильнейших и знаменитейших городов Испании, дотоле столь тесно связанный с Карфагенянами, что даже жена Аннибала была отсюда родом, перешел на сторону Римлян. Карфагеняне атаковали Иллитургис, где находился Римский гарнизон и по–видимому недалеки были от того, чтобы вынудить его голодом к сдаче. Кн. Сципион отправился с одним легионом налегке — подать помощь союзникам и гарнизону; он вошел в город через двойной неприятельский лагерь с большим поражением неприятелей, и на другой день сделал весьма удачную вылазку. В двух сражениях убито более 12 тысяч неприятелей, более тысячи взято в плен и захвачено тридцать шесть военных знамен. Тогда Карфагеняне отступили от Иллитургиса, а приступили к Бигерру, городу также союзному Римлянам; но эту осаду заставил их снять Кн. Сципион одним своим приходом без боя.
42. Отсюда Карфагеняне перенесли свой лагерь к Мунд, и Римляне тотчас за ними туда последовали. Здесь в продолжении почти четырех часов было правильное сражение. Римляне одерживали на всех пунктах блистательную победу, как вдруг дали знак к отбою вследствие того, что Кн. Сципион ранен в ляжку: воины, находившиеся около него, пришли в испуг, как бы рана не была смертельною. Впрочем, нет сомнения, не случись этой задержки, Карфагенский лагерь мог быть взят в этот же день. Уже не только воины, но даже слоны были прижаты к валу, а на самом валу тридцать девять слонов убиты копьями. В этом сражении также, как говорят, пало 12 тысяч человек, почти 3 тысячи взято в плен и захвачено военных знамен пятьдесят семь. За тем Карфагеняне отступили к городу Аурингу; Римляне преследовали их туда, чтобы не дать оправиться от ужаса. Здесь опять Сципион дал сражение, в котором его по рядам воинов носили на качалке; победа была решительная: впрочем неприятелей тут пало в половину меньше, чем в первом сражении уже потому, что их и менее участвовало в деле. Впрочем Испанцы — это народа., рожденный для возбуждения и поддержания бесконечных войн. Магон, отправленный братом для набора воинов, в продолжении короткого времени пополнил снова войско до того, что, ободрясь еще раз, Карфагеняне решились попытать счастия в бою. Хотя войско их состояло совсем из других людей, чем прежде, но сражалось оно за дело уже столько раз в продолжении не многих дней потерпевшее несчастий, в том же расположении духа, как и прежде, и с теми же последствиями. Более восьми тысяч неприятелей пало, не много менее тысячи взято в плен, а военных знамен захвачено пятьдесят восемь. Большая часть военной добычи была Галльская: золотые ожерелья и браслеты в большом числе. В этом сражении пало 2, довольно именитых, Галльских князька — Мэникапт и Цивизмар; восемь слонов взято, а три убито. Римляне, при благоприятном для них положении дел в Испании, устыдились наконец, что город Сагунт, из–за которого началась воина, уже восьмой год во власти неприятелей. А потому они овладели им, выгнав оттуда силою Карфагенский гарнизон и возвратили его прежним жителям, которые уцелели от жестокостей войны. Турдетан, которые вовлекли их в войну с Карфагенянами, Римляне захватили и продало в рабство, а города их срыли до основания.
43. Вот, что происходило в Испания при консулах К. Фабие и М. Клавдие. В Риме, как только вновь избранные трибуны вступили в должность, то один из них Л. Метелл тотчас позвал цензоров П. Фурия и М. Атилия на суд народного собрания. В прошлом году они его, когда он был квестором, лишив коня, исключили из трибы и положили в подушный оклад за составленный им под Каннами заговор оставить Италию. Впрочем девять трибунов приняли сторону обвиненных и запретили им даже оправдываться; таким образом они отпущены. Смерть П. Фурия не дала цензорам привести к концу перепись; М. Атилий отказался от должности. Консульские выборы открыл консул К. Фабий Максим; новые консулы выбраны оба заочно: К. Фабий Максим, сын консула и Ти. Семпропий Гракх вторично. Преторами сделаны М. Атилий и бывшие в то время курульными эдилями: П. Семпроний Тудитан, Кн. Фульвий Центумал и М. Эмилий Лепид. Сохранилось известие, что тогда в этом году курульные эдили в первый раз дали сценические игры в продолжения четырех дней. Тудитан эдил был тот самый, который у Канн, когда все в ужасе растерялись от такого страшного поражения, пробился сквозь ряды неприятелей. По окончании выборов, вследствие предложения консула К. Фабия, вновь назначенные консулы призваны в Рим, где и вступили в должность. Они предложили сенату сделать распоряжение относительно будущей кампании, какие провинции дать им и какие преторам и кому из них командовать какими войсками.
44. Провинции и войска распределены следующим образом. Вести войну с Аннибалом — предоставлено консулам и из войск даны им: одно, которое уже имел сам Семпроний и другое, которым командовал Фабий; в том и в другом находилось по два легиона. Претор Эмилий, которому досталось по жребию судопроизводство над чужестранцами, предоставил гражданские дела товарищу своему М. Атилию, городскому претору, а сам получил в управление — Луцерию и два легиона, которыми начальствовал консул К. Фабий в бытность его претором. П. Семпронию назначен провинциею Аримин, а Кн. Фульвию Суссеула и также каждому дано по два легиона. Фульвий должен был вести городские легионы, а Тудитан принять от М. Помпония. Продолжено время служения и управления провинциями: М. Клавдию над Сицилиею в тех пределах, в которых царствовал Гиерон; бывшему претору Лентуллу над старою провинциею в Сицилии; а Т. Отацилию предоставлено опять начальство над флотом. Войск ничего не прибавлено; М. Валерию предоставлено действовать в Греции и в Македонии с легионом и с флотом, уже находившимися под его начальством; а К. Муций остался с прежним войском (в нем было два легиона) в Сардинии. Кн. Теренцию назначен Пицен с тем легионом, которым уже он начальствовал. Кроме того предписано сенатом набрать два городских легиона и двадцать тысяч союзников. Такими–то вождями и такими–то силами сенат положил отстаивать Римское владычество от всех недругов, как уже явных, так и могущих вновь обнаружиться. Консулы, набрав два городских легиона и сколько нужно было воинов для пополнения прочих войск, прежде чем им выступить из города, озаботились чудесными явлениями, о которых пришло известие. В самом Риме гром ударил в стены и ворота, а в Арицин в храм Юпитера. Приняты были за действительно чудесные явления и те, которые были обманом зрения и слуха. На реке Тибре в Террачине померещилось кому–то видеть подобия длинных судов, а их на деле там вовсе не было. Послышалось кому–то, будто в храме Юпитера Вицилинского, что на Компсанском поле, загремело оружие, и показалось кому–то, будто река в Амитерне сделалась как бы кровавою. Исполнив относительно этих чудесных явлений все, что следовало по декрету первосвященников, консулы отправились — Семпроний в землю Луканцев, а Фабий в Апулию. Здесь отец явился к сыну в лагерь под Суессулу его легатом. Сын вышел на встречу и ликторы безмолвствовали перед величием старца; уже он, сидя на лошади, миновал одиннадцать ликторов, когда консул приказал стоявшему подле него ликтору исполнить его обязанность; тот приказал старику Фабию сойти с лошади. Фабий, соскочив наконец с коня, сказал: «сын мой, я хотел только испытать, до какой степени умеешь ты исполнять обязанности консула».
45. В этот лагерь тайно ночью пришел из Арпов Дазий Альтиний, тамошний житель, с тремя рабами. Он обещался предать Арпы, если ему за то будет награждение. Об этом Фабий предложил военному совету. Тут некоторые предлагали: «перебежчика высечь розгами и потом казнить смертью; двоедушный человек, он враг и той, и другой стороне. Будучи вероятно того мнения, что верность должна меняться вместе со счастием, он, после Каннского поражения, перешел на сторону Аннибала и увлек за собою к измене и жителей Арпов. А когда против его ожиданий и желаний, дела наши стали принимать благоприятный оборот, вот он и является, предлагая в услугу той же стороне, которую предательски оставил прежде, измену еще гнуснее прежней. Одним людям служит он, а мысли его обращены совсем в другую сторону. Неверный союзник, он и враг неопасный. На нем надобно в урок изменникам показать пример той же строгости, которая прежде употреблена была относительно людей, которые хотели предать Фалерии и Пирра.» Фабий был другого мнения; он говорил: «забывают исключительные обстоятельства времени и в самом пылу войны рассуждают обо всем также, как если бы господствовал совершенный мир и спокойствие. Главною заботою и целью наших действий должно быть, как бы не отпал от нас кто–либо из наших союзников, а вы это потеряли из виду и говорите, что надобно показать пример строгости над теми, которые опомнятся и вздумают снова искать нашего союза. А если — оставить Римлян можно, возвратиться же к ним безнаказанно нельзя, то можно ли сомневаться, что вскоре. мы будем оставлены всеми союзниками, а народы Италии связаны будут тесным союзом с Карфагенянами, Впрочем я — говорил Фабий, — не того мнения, чтобы Альтинию оказать полное доверие, а надобно при решении держаться середины: в настоящее время не считать его ни за врага, ни за союзника; а, пока будет продолжаться воина, держать его под стражею в каком–нибудь верном городе неподалеку от лагеря; по окончании же воины, тогда решить: более та заслуживает наказания прежняя измена, или прощения нынешний его поступок». Мнение Фабия принято; Альтиний и люди его заключены в оковы; а довольно большое количество золота, которое он принес с собою, приказало сберечь для него. Под стражею отправлен он в Калес; здесь на день с него снимали оковы; на ночь же запирали и караулили. В Арпах сначала его хватились и искали было; скоро распространился по всему городу слух о том, куда он девался, и граждане пришли в волнение, потеряв своего главу. В предупреждение какого–либо переворота тотчас отправлены гонцы к Аннибалу. Этим известием он не был огорчен; давно уже подозревал он Альтиния, как человека непостоянного и притом рад был случаю воспользоваться имением столь богатого человека. Впрочем для того, чтобы люди приписали его действия скорее раздражению, чем корыстолюбию, он прибегнул к жестокости; жену и детей Альтиния он вытребовал к себе в лагерь и выпытав от них хорошенько все, что ему нужно было знать о бегстве Альтиния и о том, сколько золота и серебра осталось у них дома, он их сжег на огне живых.
46. Аппий, двинувшись от Суессулы, сначала остановился осаждать Арпы. Здесь он стал лагерем в пятистах шагах от города и вблизи рассмотрел местоположение его и стен; он решился сделать нападение на ту часть стены, которая была крепче других, заметив, что ее не с таким старанием караулят. Сделав все приготовления, нужные для приступа к городу, он изо всего войска выбрал самых надежных сотников, начальниками им назначил лучших трибунов и дал им шестьсот воинов, сколько по его мнению было достаточно: он приказал им, как только звук труб означит четвертую стражу ночи, нести лестницы к означенному месту. Там ворота были и низкие и узкие, так как не много было движения по малонаселенной части города. Консул отдал приказание воинам сначала с помощью лестниц взлезть на ворота, а потом броситься на стену и, отбив изнутри запоры, отворить ворота; тогда звуком трубы дать знать, что часть города в их власти для того, чтобы придвинуть туда и остальные войска: а он будет иметь все в совершенной готовности. Приказание консула исполнено в точности и то, что должно было по–видимому служить препятствием нападающим, способствовало им обмануть осажденных. С полуночи начался сильный дождь; он вынудил караульных сойти с постов и искать убежища под крышами жилищ. Сначала шум сильной грозы помешал слышать стук отбиваемых Римлянами ворот; потом частый и ровный звук падавшего дождя, доходя до слуха людей, склонил большую часть их ко сну. Овладев воротами, Римляне расставили по дороге в ровном один от другого расстоянии трубачей и приказали им играть, чтобы вызвать консула. Тогда, как условлено было, консул приказал несть знамена и немного прежде рассвета проник в город через выбитые ворота.
47. Тут только опомнились неприятели, когда дождь начал уже стихать и стало светать. В городе находился гарнизон Аннибала почти из пяти тысяч воинов; да сами Арпинцы имели вооруженных три тысячи человек. Карфагеняне, опасаясь в тылу у себя измены, первых противопоставили Римлянам Арпинцев. Сначала сражались впотьмах в узких улицах. Римляне заняли не только улицы, но и дома, ближайшие к воротам для того, чтобы не могли с крыш бросать в них и вредить им. Между Арпинцами и Римлянами нашлись люди один другому знакомые; завязались разговоры. Римляне спрашивали: чего от них хотят Арпинцы? Чем обидели их Римляне и чем заслужили им Карфагеняне, что они, Итальянцы, ведут войну за иноземцев и варваров против своих давнишних союзников — Римлян и хлопочут о том, как бы Италию сделать данницею Африки? — Арпинцы оправдывались, утверждая, что без их ведома старейшины их продали Аннибалу, что они находятся под стеснительною властью немногих. Таково было начало: мало–помалу все более и более завязывалось разговоров. Наконец претор Арпинский был отведен своими согражданами к консулу и тут то, под знаменами и среди вооруженных рядов, Арпинцы и Римляне дали друг другу взаимные клятвы союза, и тотчас же Арпинцы, за одно с Римлянами, обратили свое оружие против Карфагенян. И Испанцы также, числом немного менее тысячи человек, перешли к консулу, выговоривши у него одно условие — выпустить без вреда Карфагенский гарнизон из города. Карфагенянам открыты ворота и они, будучи выпущены без обману, прибыли невредимо к Аннибалу в Салапию. Таким образом Арпы возвращены Римлянам и никто тут не пострадал, кроме старинного изменника, а теперь перебежчика. Испанцам велено дать двойной паек; впоследствии часто Римское государство пользовалось их верною и дельною службою. Между тем как один консул находился в Апулии, а другой в земле Луканцев, сто двадцать всадников, все члены лучших семейств Апулии, выпросили у начальников Капуи позволение оставить город под предлогом — пограбить в неприятельском поле; но вместо того пришли в лагерь Римский повыше Суессулы. Военным караулам они объявили, кто они такие и что они желают переговорить с претором. В лагере начальствовал Кн. Фульвий; когда ему было дано знать о случившемся, то он велел из числа Кампанских всадников десять без оружия привести к себе и выслушал от них, чего они желают. Они просили только об одном, чтобы в случае, если Капуя возвратится под власть Римлян, были отданы им обратно их имущества; тогда все они приняты с взаимным обязательством верности. Другой претор, Семпроний Тудитан, взял приступом город Атерн; здесь взято в плен неприятелей более 7000 человек и найдено несколько серебра и меди в деньгах. В Риме в продолжения двух ночей и одного дня свирепствовал страшный пожар: огонь сравнял все с землею между Салинами (солеварнями) и Карментальскими воротами вместе с улицами Эквимельскою и Югарскою. Огонь захватил обширное пространство и по ту сторону ворот и в храмах Счастия, Матери Матуты и Надежды потребил много предметов, как освященных, так и простых.
48. В этом же году П. и Кн. Корнелии, видя, что дела в Испании идут хорошо, что много прежних союзников пристало опять к Римлянам и не мало новых приобретено ими, простерли свои надежды и на Африку. Там явился вдруг новый враг Карфагенянам; то был Сифакс царь Нумидов. Корнелий отправили к нему послами трех сотников для заключения с ним союзного договора; они должны были обещать, что буде только Сифакс станет теснить войною Карфагеняе, то сенат и народ Римский со временем будут весьма признательны за эту услугу и постараются вознаградить его самым щедрым образом. Посольство это пришлось варвару весьма по сердцу. Он имел с послами разговор о военном деле; слушая слова опытных воинов и вникая в правила военной дисцпплпны, он понял из сравнения, как многого он сам дотоле не знал. Тогда он стал просить от сотников, как от верных и добрых союзников, услуги: «пусть двое из них возвратятся к вождю своему — сообщить ему результат посольства; а один пусть останется у него учить его военному искусству. Нумиды совершенно не умеют вести войну пешие; только конями владеть они искусны. Так с древних времен и при его предках вели они войны; так и сам он научился с детства. А дело имеет он с врагом, который силу свою полагает в пехоте, а потому буде захочет он с ним бороться равными силами, то необходимо ему завести и у себя пехоту. Царство его не имеет на этот предмет недостатка в людях; но неизвестно ему искусство вооружать их, управлять ими и строить. Все делается у Нумидов наудачу и необдуманно, как иначе и не может быть с нестройною толпою людей.» Послы отвечали: «что они теперь исполнят его желание, но с тем, чтобы он дал слово тотчас отпустить обратно того сотника, который у него останется, буде военачальники их не одобрят их образ действий»; у Сифакса остался сотник, по имени К. Статорий. С прочила двумя Римлянами Нумидский царь отправил в Испанию послов со своей стороны принять клятвенные уверения Римских вождей; он поручил им Нумидов, которые находились в Карфагенских гарнизонах в качестве вспомогательного войска, склонять к измене. Статорий множество молодых людей набрал в царскую пехоту; по Римскому обычаю учил он их стоять правильными рядами, идти и бросаться вперед, соблюдая строй. Скоро так он приучил их переносить труды военные и исполнять обязанности хороших воинов, что в непродолжительном времени царь Нумидский столько же был уверен в своей пехоте, сколько и в коннице. На ровном месте сразился он с Карфагенянами и в правильном бою одержал над ними победу. А для Римлян прибытие Царских послов в Испанию принесло большую пользу; как только узнали об этом Нумиды, то часто стали перебегать к Римлянам. Таким образом Римляне заключили союз дружбы с царем Сифаксом. Узнав об этом, Карфагеняне тотчас отправили послов к Гале, царствовавшему в другой части Нумидии (народ, там живущий, называется Массили).
49. Гала имел сына Массиниссу, которому от роду было только 17 лет; но в нем обнаруживались необыкновенные способности, и тогда уже можно было предвидеть, что он будет иметь царство обширнее и богаче того, какое получит в наследство. Послы Карфагенян говорили: «Сифакс сдружился с Римлянами, чтобы, опираясь на их силы, иметь перевес над царями и народами Африки. Собственные выгоды Галы требуют как можно поскорее вступить в тесный союз с Карфагенянами прежде, чем или Сифакс перейдет в Испанию или Римляне в Африку; можно легко подавить Сифакса, пока дружба его с Римлянами не принесла еще ему ничего, кроме обещаний.» Галу не трудно было убедить послать войско, чего требовал и сын его. Соединясь с войсками Карфагенян, Массинисса в большом сражении победил Сифакса; в этом сражении, по дошедшим слухам, пало тридцать тысяч человек. Сифакс убежал с поля битвы с немногими всадниками в землю Маврузийских Нумидов (они живут почти на краю Африки по берегам Океана против Гадеса). Услыхав о нем, дикари стали собираться вокруг него толпами и скоро собрал он огромное войско; но прежде нежели он успел с ним переправиться в Испанию, отделенную только узким проливом, пришел Массинисса с победоносным войском. Тут он вел войну с Сифаксом с великою для себя славою, ограничиваясь своими силами и безо всякой помощи Карфагенян. В Испании не случилось ничего замечательного кроме того, что Римские вожди переманили к себе на службу по найму Цельтиберийскую молодежь на тех же условиях, на каких служила прежде она Карфагенянам. Да еще Римские вожди отправили в Италию 300 знатнейших Испанцев склонять к измене Аннибалу их соотечественников, находившихся у него во вспомогательном войске. Таким образом из событий, случившихся в Испании в этом году, заслуживает особенной памяти одно: дотоле прежде приема Цельтиберийцев, в Римском лагере не было никогда ни одного наемного воина.
1. Между тем как вышеописанные события происходили в Испании и в Африке, Аннибал провел лето на Тарентинском поле, не теряя надежды овладеть Тарентом с помощью измены, а пока некоторые незначительные городки Тарентские и Саллентинские перешли на его сторону. В тоже время из двенадцати народов Бруттия, за год перед тем отпавших к Карфагенянам, Консентинцы и Туринцы возвратились опять к союзу с народом Римским. И их примеру последовали бы еще многие; но префект союзников, Т. Помпоний Веиентан, после нескольких, удачно сделанных им в землю Бруттиев, набегов, счел себя за настоящего полководца и собрав на скорую руку ополчение из кого ни попало, вступил в сражение с Ганноном. Из этой нестройной толпы много людей — поселян и рабов или убито или взято в плен. То, что в числе других взят был в плен и сам префект — было потерею всего менее чувствительною; он же по своей самонадеянности был теперь причиною этого неудачного сражения, а прежде был сборщиком налогов и в этой должности действовал бесчестно и со вредом для государства и его союзников. Консул Семпроний в земле Лукавцев имел с неприятелем много небольших сражений, но ни одно из них не заслуживает особенного упоминания; он же овладел силою несколькими незначительными Луканскими городками. Чем более длилась война, тем беспрестанные переходы от удач к неудачам оказывали более вредное действие, сколько на умы жителей, столько же на их состояние. Столько проникло в Рим религиозных верований и по большей части иноземных, что по–видимому вдруг или люди, или боги не те стали. И не только уже тайно и в стенах домов отменялись обряды Римского богослужения; но всенародно на общественной площади и в Капитолии толпы женщин и приносили жертвы и молили богов не по обычаю предков. Умами граждан завладели мнимые жрецы и предсказатели; а народонаселение города увеличилось вследствие того, что сельское население с невозделанных и опустошенных от продолжительной войны полей, нуждою и страхом было загнано в город. Заблуждения одних служили к выгоде других, которые пользовались ими, как бы позволенным средством для жизни. Сначала благонамеренные граждане высказывали друг другу только свое неудовольствие; по потом дело дошло до того, что публично принесена об этом жалоба сенату. Сенат сильно пенял эдилей и главных триумвиров за то, что они не воспрепятствовали этим беспорядкам; но когда они попытались было согнать чернь с форума, и очистить его от разных мнимо священных приготовлений; то сами едва избежали насилия. Видя, что зло уже приняло столь большие размеры, что недостаточно силы и влияния второстепенных сановников, сенат вменил в обязанность городскому претору М. Атилию — очистить народ от новых религиозных обрядов. Тот прочел перед народным собранием декрет сената и кроме того объявил: «чтобы каждый, кто имеет у себя книги предсказании или молитв, или писанные руководства к жертвоприношениям, доставил ему эти книги и писанные листы к Апрельским календам; чтобы никто не смел в месте общественном и священном приносить жертвы по новому или чужеземному обряду.»
2. В продолжении этого года умерло несколько общественных жрецов: Л. Корнелий Лентул, великий первосвященник и жрец К. Папирий, К. Ф. Мазо, П. Фурий Фил авгур и К. Папирий, Л. Ф. Мазо член священной комиссии десяти. Замещены: Лентул — М. Корнелием Цетегом, а Папирий — Кн. Сервилием Цэпионом. Авгуром избран Л. Квинкций Фламинин, а членом священной комиссии десяти — Л. Корнелий Лентул. Уже приближалось время консульских выборов; положено было не трогать консулов, занятых войною; а консул Ти: Семпроний назначил диктатором для производства выборов К. Клавдия Центона; тот предводителем всадников взял к себе К. Фульвия Фланка. В первый день выборов диктатор провозгласил консулами К. Фульвия Флакка, своего предводителя всадников, и Ап. Клавдия Пульхра, который в качестве претора управлял Сицилиею. Преторами выбраны Кн. Фульвий Флакк, К. Клавдии Нерон, М. Юний Силан и П. Корнелий Сулла. Окончив выборы, диктатор сложил с себя это звание. Курульным эдилем в этом году, вместе с М. Корнелием Цетегом, был П. Корнелий Сципион, тот, которому в последствии дано прозвание Африканского. Когда он искал эдильства, то встретил сопротивление в народных трибунах; те утверждали, что и к выборам его допустить нельзя, так как он не достиг еще тех лет, в которые дозволяется искать должностей. Сципион на это отвечал: «буде меня все Квириты желают иметь эдилем, то значит я довольно имею годов, чтобы быть им.» А потому граждане разбежались по трибам подавать голоса с таким чувством благорасположения к Сципиону, что трибуны тотчас оставили свое намерение. Со стороны эдилей для народа была сделана следующая щедрость: Римские игры даны и в продолжении одного дня отпразднованы с таким великолепием, какое только в то время было возможно, и по мере деревянного масла роздано в каждую улицу. Народные эдили Л, Виллий Таппул и М. Фунданий Фундул обвинили перед народом в распутстве нескольких знатных Римских женщин; некоторые из них осуждены и оправлены в ссылку. Плебейские игры отпразднованы в продолжении двух дней: и по случаю игр было пиршенство Юпитера.
3. В должности консулов вступили Б, Фульвий Флакк в третий раз и Ап. Клавдий. Преторы по жребию разделили между собою провинции: Публию Корнелию Сулле досталось судопроизводство в Риме над гражданами и чужеземцами, что прежде было разделено между двумя преторами; Кн. Фульвию Фланку — Апулия, К. Клавдию Неропу — Суессула и М. Юнию Силану — Туски. Консулам предоставлено вести войну с Аннибалом и им дано по два легиона: один должен был принять войско от бывшего перед тем консула К. Фабия, а другой от Фульвия Центумала. Преторам: Фульвию Флакку назначены легионы, которые находились в Луцерии под начальством Эмилия претора; Нерону Клавдию те, которые были в Пицене под командою Р. Теренция; каждому из военачальников велено набором пополнить его войско. М. Юнию в земле Тусков даны легионы, в прошлом году набранные в Риме. Ти. Сепмронию Гракху и П. Семпронию Тудитану продолжена власть в прежних их провинциях — земле Луканцев и Галлии и при них оставлены прежние войска. П. Лентул остался в той части Сицилии, которая составляла прежнюю провинцию; а Марцелл в Сиракузах и в пределах Гиеронова царства. Т. Отацилию оставлено начальство над флотом; М. Валерию — Греция, К. Муцию Сцеволе — Сардиния, П. и Кн. Корнелиям Испания. К прежним войскам прибавились еще два легиона, набранные в Риме консулами, и таким образом на этот год всего в действии было двадцать три легиона. Дело М. Постумия Пиргенского воспрепятствовало консулам производить набор и причинило большое волнение. Постумий был подрядчик; в продолжении многих лет не было в государстве подобного ему по плутовству и корыстолюбию, кроме Т. Помпония, родом из Вейи (его в прошлом году Карфагенский вождь Ганнон захватил в плен, когда он самонадеянно опустошал поля в земле Луканцев). Эти люди, вследствие того, что государство приняло на свой страх в случае кораблекрушения запасы, которые были отправлены к войскам, придумывали мнимые кораблекрушения; да и те, о которых они доставили справедливые сведения, случились по их же коварному умыслу, а не сами собою. Они на старые и почти разбитые суда положили вещей не много и не дорогие, и выплывши в открытое море потопили их; матросов приняли в нарочно приготовленные лодки, а сами показывали, будто погибли многие и ценные вещи. О таком обмане донесено было М. Атилию, прошлого года претору, и он об этом доложил сенату; но сенат на этот предмет не сделал никакого распоряжения: сенаторы не хотели при таких обстоятельствах времени вооружать против себя сословие подрядчиков. Впрочем народ строже сената преследовал этот обман: два трибуна Сп. и Л. Карвилий, действуя как органы общего неудовольствия на такую бессовестную и ненавистную проделку, присудили Постумия к штрафу в две тысячи асс. Когда настал день решения этого вопроса, то граждане собрались в таком множестве, что площадь Капитолия с трудом вмещала их. Когда дело было уже изложено на словах, то поставщикам оставалась одна надежда, что трибун народный К. Сервилий Каска, родня и близкий Постумию человек, вступится прежде, нежели трибы будут позваны к подаче голосов. Представлены были и свидетели; трибуны поотодвинули народ, принесена урна для того, чтобы вынуть жребий, где Латины должны подавать голоса. Мсжду тем подрядчики приставали к Каске, чтобы на этот день распустить собрание. Народ громко требовал противного; а случилось так, что Каска сидел на самом углу; колебался он между страхом и стыдом. Видя, что мало на него надежды, подрядчики, чтобы произвести суматоху, ворвались толпою в пустое место, (которое образовалось от того, что народ был поотодвинут трибунами для подачи голосов) и затеяли брань и с народом и с трибунами. Дело доходило уже до насилия; тогда консул Фульвий сказал трибунам: «разве вы не видите, что вы уже стеснены в кучу и что дело дойдет до насилия, если вы сейчас не распустите народное собрание?»
4. Народ распущен, а собран сенат, и консулы доложили ему о том, что дерзость и насилие подрядчиков возмутили народное собрание. Консулы между прочим говорили: «М. Фурий Камилл, за изгнанием которого последовало разрушение города, позволил себя осудить раздраженным согражданам. Да и до него децемвиры, которых законами они поныне управляются и впоследствии многие знатнейшие сановники государства терпеливо переносили приговор народа. А Постумий Пиргийский насилием лишил народ Римский права подачи голосов, уничтожил народное собрание, трибунов согнал с мест, вторгнулся на площадь, чтобы отделить трибунов от народа, не допустил трибы к подаче голосов. И если что удержало граждан от междоусобной схватки, то умеренность сановников, которые на время уступили дерзости и безумию немногих и допустили победить себя и народ Римский. Они подачу голосов, которой обвиненный намеревался воспрепятствовать — силою и оружием, исполняя его желание, чтобы не подать повода к схватке тем, которые искали его, остановили.» Каждый благомыслящий гражданин говорил об этом происшествии как о неслыханном дотоле нарушении законов, а сенат издал декрет, где называл это насилием против государства и весьма опасным примером для будущего. Тотчас народные трибуны Карвилии, оставив свое предложение о денежной пене, призвали Постумия на суд в уголовном преступлении и приказали уряднику — Постумия, если не представит поручителей, тотчас схватить и вести в тюрьму. Постумий представил поручителей, но в срок не явился. Тогда трибуны предложили, а народ утвердил, следующее решение: «Если М. Постумий не явится до Майских Календ и, будучи вызван в этот день, не ответит и не будет оправдан, то он должен считаться отправленным в ссылку: имущество его должно быть продано, а сам он лишен огня и воды.» Потом каждого порознь из тех, которые были зачинщиками смятения и беспорядка, вызывали на суд в уголовном преступлении и требовали поручителей. Сначала заключали в темницу тех, которые не давали поручителей, а потом даже и тех, которые могли бы дать таковых; избегая угрожающей опасности, большая часть виновных отправилась в добровольную ссылку.
5. Такой–то исход имел обман подрядчиков, обман, который они хотели прикрыть дерзостью. Вслед за тем назначены были выборы в должность великого первосвященника; они открыты были первосвященником М. Корнелием Цетегом. Об открывшейся вакансии состязались сильно: консул К. Фульвий Флакк (он и прежде был 2 раза консулом и цензором), Т. Манлий Торкват, также со славою бывший два раза консулом и цензором и П. Лициний Красс, который намеревался также искать курульного эдильства. Он, несмотря на свою молодость, восторжествовал в этом состязании над заслуженными старцами. А до этого выбора в продолжении ста двадцати лет, за исключением П. Корнелия Калуссы, не было избрано ни одного великого первосвященника, который бы уже не сидел в курульных креслах. Консулы весьма затруднены были набором; молодых людей было недостаточно, чтобы набрать вновь два легиона и пополнить убыль в прежних. Тогда сенат велел консулам остановить начатый набор, а составить две комиссии, каждую из трех членов. Одна должна была действовать в округе на пятьдесят миль около города, а другая далее; члены этих комиссии должны были везде, в городах, селах и деревнях произвести смотр всем молодым людям свободного происхождения, и тех из них, которые хотя и не достигли семнадцатилетнего возраста, но по–видимому имеют довольно сил к ношению оружия, записывать в военную службу. Трибуны народные, буде заблагорассудят, пусть предложат народному собранию закон, чтобы те из молодых людей, которые, имея менее семнадцати лет, дадут военную присягу, в правах службы сравнены были с теми, которые поступают в нее семнадцати лет или и старше. Избранные, вследствие этого сенатского декрета, две комиссии, произвели по прилежащим к Риму областям розыск вольных граждан. В это же время из Сицилии получены письма М. Марцелла, где он излагает требования воинов, состоявших под начальством П. Лентулла. То были остатки войска уцелевшего от Каннского побоища, сосланные, как выше мы говорили, в Сицилию с тем, чтобы они не смели до окончания войны возвращаться в Италию.
6. С дозволения Лентула — эти воины отправили к Марцеллу послами на зимние квартиры первых сотников и лучших всадников и пехотинцев. Один из них, получив от Марцелла позволение говорить, сказал: «М. Марцелл, мы пришли бы к тебе еще в Италия, как только состоялось о нас хотя и не несправедливое, но горькое для нас сенатское определение; если бы мы не питали надежды, что нас посылают в провинцию, где возникли по смерти царя Гиерона смуты, — принять участие в важной войне против Сицилийцев и Карфагенян и что мы таким образом не замедлим загладить нашу вину перед сенатом кровью нашею и ранами. Так, по рассказам предков, воины наши, взятые Пирром в плен у Гераклеи, загладили свою вину, сражаясь против того же Пирра. Да и притом, почтенные сенаторы, чем мы заслужили ваш гнев прежде или чем его мы теперь заслуживаем? Видя тебя, Марцелл, я как бы имею перед глазами консулов и вссь сенат; имей мы тебя консулом под Каннами, иное было бы положение и отечества и наше собственное. Позволь же прежде, чем мы принесем тебе жалобы на наше положение, оправдаться в вине, на нас взнесенной. Положим, что не гнев богов, не судьба, которой неизменными законами управляются все дела человеческие, но вина наша причиною поражения у Канн; чья же это наконец вина — воинов или вождей? Как воин я ничего не смею сказать о действиях своего полководца, особенно когда я знаю, что сенат благодарил его за то, что он не отчаялся в спасении отечества. Ему после его бегства у Канн в продолжении нескольких лет сохранена власть. Но тоже слышим и о других, оставшихся в живых после Каннского побоища, что те, которых мы имели там военными трибунами, ищут почетных должностей, получают их, и даже имеют в управлении целые провинции. Разве вы, почтенные сенаторы, вам самим и детям вашим легко прощаете, а изливаете всю вашу строгость на людей простого происхождения? Для консула и других первых лиц в государстве спасаться бегством в том случае, если не осталось другой надежды — не постыдно; а воинов вы посылаете на поле битвы за тем только, чтобы они во всяком случае там умирали. У Аллия почти все войско бежало; у Фуркул Кавдинскнх, даже не подумав о сопротивлении, оно вручило оружие неприятелю; умолчу о других постыдных для нашего войска несчастных случаях. Впрочем не только те войска не обвиняли в бесславии, но даже то самое войско, которое из под Аллии ушло в Вейи, спасло Рим; а Кавдинские легионы, без оружия возвратившиеся в Рим, вооруженные отосланы назад в Самний и того же неприятеля послали под ярмо, который дотоле радовался их бесславию. А войско, бывшее под Каннами, кто может упрекнуть трусостью или бегством, когда более пятидесяти тысяч человек воинов легло на месте сражения? Когда консул спасся бегством в сопровождении не более семидесяти всадников? Когда из побоища ушли только те, которых избивать утомилась рука неприятеля? Когда пленным отказывали в выкупе, то нам все ставили в похвалу то, что мы сохранили себя для отечества; что мы собрались к консулу в Венузию и таким образом положили начало сформированию нового правильного войска. Теперь мы находимся в худшем положении, чем в каком находились у наших отцов те воины, которые отдавали себя в плен неприятелю. Для последних изменялось только оружие, порядок, в каком они находились во время военных действии и место, в котором они располагались в лагерях; но вот это заглаживалось и исправлялось одною заслугою отечеству и одним счастливым боем. Никого из них не отправляли в ссылку; ни у кого не отнимали надежды выслужить время службы; наконец их ставили лицом к лицу с неприятелем, и таким образом давали возможность бесславие загладить или жизнью или новою славою. А мы, которых вся вина заключается в том, что мы не захотели, чтобы все до одного Римские воины погибли под Каннами — отправлены в ссылку не только далеко от отечества и Италии, но даже далеко и от неприятеля. Здесь стареемся мы в заточении, не имея ни надежды, ни случая загладить бесславие, умилостивить гнев сограждан, наконец умереть честным образом. Не домогаемся мы ни конца нашему бесславию, ни награды за наши доблести; испытайте только наше расположение духа и дайте случай к упражнению сил наших. Мы ищем трудов и опасностей; дайте нам возможность исполнить наши обязанности мужей и граждан! Вот уже другой год, как война в Сицилии идет с большим напряжением сил: одни города силою берут Карфагеняне, а другие Римляне; пешие и конные войска сходятся друг с другом на полях битвы; под Сиракузами военные действия и на море и на сухом пути. Военные крики сражающихся и звук оружия поражают слух наш, а мы садим сложа руки и в бездействии, как будто у нас нет ни рук, ни оружия. Консул Ти. Семнроний уже столько раз сражался с неприятелем, имея под командою легионы, составленные из рабов: и они стяжали за свои доблести в награду — и свободу и право гражданства. Пусть же мы будем для вас хоть за рабов, купленных на предмет этой войны! Дайте нам случай встретиться с неприятелем и заслужить свободу силою рук наших! Испытайте наши доблести, где хотите, хоть на море, хоть на сухом пути, хоть в открытом поле, хоть под укрепленными городами! Не отступим мы ни перед какими трудами и опасностями, как бы они велики ни были! Пусть совершим мы сейчас то, что следовало сделать под Каннами! Все же время, которое с тех прошло, мы считаем обреченным бесславию.»
7. С этими словами они упали в ноги к Марцеллу; тот отвечал: что не имеет ни права, ни власти исполнить их желание; что он напишет сенату и поступит во всем согласно его воле. Донесение Марцелла вручено новым консулам, а они прочитали его в сенате. Сенаторы, спрошенные об их мнении по этому предмету, составили следующее определение: «сенат не видит достаточных причин — вверять участь отечества людям, которые оставили своих сослуживцев во время сражения под Каннами. Буде же проконсул М. Клавдий другого об этом мнения, то пусть поступит так, как внушит ему любовь к отечеству и чувство верности. Только пусть ни один из этих воинов не увольняется от своих обязанностей, не получает ни в каком случае военной награды за доблесть и не возвращается в Италию, пока неприятель будет в ней находиться. — Потом, вследствие сенатского определения и с утверждения народного собрания, городской претор открыл выборы, на которых избраны члены в разные комитеты. Один из пяти членов имел назначением исправить стены и башни, а два по три члена: первый должен был пересмотреть священные предметы и составить опись вещам, которые принесены в дар богам. Другой имел обязанностью — восстановить храмы Счастия и матери Матуты, находившиеся по сю сторону Карментальских ворот и храм Надежды, находившийся по ту сторону ворот; эти храмы были истреблены пожаром в прошлом году. Этот год ознаменован был страшными грозами. На Албанской горе два раза к ряду шел каменный дождь. Часто падал гром с неба: в Капитолии на два здания; в лагере по выше Суессулы на вал во многих местах, при чем убиты два часовых. А в Кумах не только молния упала на стены и башни, но даже сильно их повредила. В Реате видели носящийся в воздухе огромный камень: земля приняла цвет краснее обыкновенного и казалась как бы в крови. Вследствие этих чудесных явлений было молебствие на один день; несколько дней консулы посвятили предметам богослужения и в это время совершены девятидневные священные обряды. Давно уже и Аннибал питал надежду на измену Тарентнинуцев, и Римляне подозревали их в ней; как вдруг один случай ускорил развязку. Тарентинец Филеас давно уже находился в Риме под предлогом посольства. Человек беспокойный — он скоро наскучил долговременным покоем, в котором, ему казалось, он старел и нашел себе доступ к Тарентинским заложникам. Их содержали в храме Свободы под караулом не строгим: так как и им, и их отечеству, мало было пользы изменить Римлянам. В частых разговорах с заложниками, Филеас убедил их последовать его советам и, подкупив двух караульщиков, с наступлением сумерек, увел заложников и сам бежал с ними вместе. На рассвете по городу разнесся слух об этом происшествии; послана погоня, которая и захватила всех беглецов у Террачины. Они приведены в Рим и здесь на площади, где производятся выборы, с одобрения народа, наказаны розгами и потом сброшены со скалы.
8. Жестокость этого наказания раздражила умы жителей двух знаменитейших Греческих городов; негодовали как самые правительства, так и частные люди, связанные узами родства или приязни с Тарентинцами, столь позорно умерщвленными. Из них тринадцать человек составили заговор; во главе его стали Никон и Филемен. Они сочли за лучшее прежде, нежели что–нибудь начинать, переговорить с Аннибалом; ночью они вышли из города под предлогом поохотиться и отправились к Аннибалу. Когда они были уже недалеко от лагеря, то прочие скрылись в лесу подле дороги: а Никон и Филемен пошли к Карфагенским караулам; те их схватили и, по их желанию, отвели к Аннибалу. Когда они изложили причины своих действий и то, что они готовят; то Аннибал осыпал их похвалами, не щадил обещаний и приказал им загнать стада Карфагенян, пущенные ими на пастбище; это для того, чтобы в Таренте более верили, что они действительно ходили за добычею. Им было обещано, что они сделают это с совершенною безопасностью и безо всякого препятствия. Добыча молодых людей обратила внимание их сограждан своею значительностью, и не стало их удивлять, если они чаще и чаще стали отправляться на поиски. Снова свиделись они с Аннибалом и на этот раз скрепили союз взаимными клятвами: «Таренту пользоваться совершенною свободою и управляться собственными законами, не платить никакой дани Карфагенянам и без воли Тарентицев не ставить туда гарнизона; Римские же гарнизоны должны быть выданы Карфагенянам». Когда обе стороны согласились между собою на этих условиях; тогда Филемен стал все чаще и чаще по ночам выходить из города. Он был известен своею любовью к охоте, за ними следовали собаки и все, что составляет принадлежность охоты. Добычу, или действительно взятую, или нарочно подставленную неприятелем, Филемен дарил или префекту или стражам городских ворот; что он действовал преимущественно ночью, то приписывали его опасениям от неприятелей. Дело это стало до того обыкновенным, что в какое бы время ночи ни возвратился Филемен, то по звуку его свистка отворяли ворота. Тогда Аннибал счел, что время действовать приспело. Он стоял от Тарента в расстоянии трех дней пути. Для того чтобы не было удивительно, за чем он так долго стоит лагерем на одном месте — он притворился больным. Да и Римлянам, находившимся в Тарете в гарнизоне, близость Аннибала перестала внушать опасения по его долговременному бездействию.
9. Аннибал, приняв намерение идти к Таренту, отобрал десять тысяч пеших и конных воинов, наиболее способных для быстрого похода по их ловкости и по легкому вооружению. В четвертую стражу ночи двинулся он в поход; вперед послал он человек восемьдесят Нумидских всадников с приказанием — следить тщательно по всем дорогам, всех кто будет ехать вперед, возвращать назад, тех, которые будут попадаться на встречу, убивать; вообще озаботиться, чтобы не ушел никто из поселян, кто бы мог дать знать вперед о движении Карфагенян; а чтобы жители оставались в том убеждения, что это одни разбойничьи шапки, а не правильное войско. Сам Аннибал двигался весьма поспешно и, не доходя 15 миль до Тарента, стал лагерем. И тут он, созвав воинов, не сказал им, куда их ведет, а только приказал им всем идти дорогою, не уклоняться от нее ни на шаг и ни под каким видом не выходить из рядов; а с величайшим вниманием слушать отдаваемые приказания и исполнять их, ничего не делать иначе, как по приказанию вождей, а он — Аннибал — со временем выскажет, к чему клонится все это. Почти в тоже самое время в Таренте распространился слух, что Нумидские всадники в небольшом числе опустошают поля и на далекое пространство распространили ужас между поселянами. Известие это нисколько не встревожило префекта Римского; он ограничился тем, что велел на другой день на рассвете отряду конницы — выйти из города и воспрепятствовать неприятелю производить опустошения. Впрочем, на это не обратили особенного внимания Римляне уже потому, что самый набег Нумидов служил как бы доказательством, что Аннибал и войско его оставались на месте. Ночью Аннибал двинулся в дальнейший путь; проводником был Филемен с обыкновенною добычею, взятою на охоте; прочие изменники ожидали того, как между ними было уговорено. А было условлено: Филемену, по обыкновению внося добычу в ворота, ввести вооруженных воинов: Аннибал должен был подойти с другой стороны города к Теменидским воротам: они обращены на восток во внутренность страны. Несколько времени заговорщики скрывались за стенами. Приближаясь к воротам, Аннибал, как было условлено, велел развести огонь, который вдруг вспыхнул; Никон отвечал чем же сигналом, и огни тотчас с обеих сторон погашены. Аннибал тихонько подошел к воротам. Никон напал на караульщиков, ничего не ожидавших и, умертвив их на постелях, отворил ворота Аннибалу. Он вошел с отрядом пехоты, а конницу оставил за воротами для того, чтобы она могла свободно в открытом поле действовать там, где будет в ней настоять надобность. С другой стороны Филемен приближался к тем небольшим воротам, в которые он обыкновенно входил. По сигналу Филемона и знакомому звуку голоса, сторож вскочил от сна и отворил ворота, между тем как Филемен говорил, что едва могут нести добычу по причине её тяжести. Вошли два молодых человека; они несли кабана; за ними следовал Филемен и с ним один расторопный охотник. Когда караульный обернулся неосторожно в эту сторону, обнаруживая удивление к величине убитого зверя; то его Филемен убил рогатиною. Затем вошло около 30 человек вооруженных воинов; они убивают стражей и выламывают ближайшие ворота; тогда порвался в город целый вооруженный отряд с знаменами. В тишине повели его на главную площадь, где он и соединился с войском Аннибала. Тот велел Тарентинцам с двумя тысячами Галлов, разделив их на три отряда, идти занять самые важные пункты города, избивая Римлян и щадя Тарентинцев. Для полной удачи такого распоряжения, Аннибал велел молодым Тарентинцам, лишь только увидят они издалека кого–нибудь из своих, давать им знать, чтобы они молчали и оставались в покое, ничего не опасаясь.
10. Уже в городе господствовало смятение, раздавались крики, какие обыкновенно бывают в городе, взятом приступом; но никто из находившихся в нем хорошенько не понимал, в чем дело. Тарентинцы полагали, что Римляне бросились грабить город; Римляне же думали, что это граждане коварно затеяли возмущение. Префект, по первому известию о волнении в городе, вскочил с постели и бежал к гавани; там его посадили в челнок и повезли кругом в крепость. Не мало вводил в заблуждение и звук трубы, раздававшейся из театра; она была Римская, с умыслом приготовленная изменниками; но играл на ней Грек, не знавший этого дела и потому из слышавших никто не мог понять, что это за сигнал и кому он дается. Когда рассвело, то всякое сомнение у Римлян исчезло, когда они увидали знакомое им Карфагенское и Галльское оружие; а Греки, видя, что там и сям валяются тела убитых Римлян, поняли, что город взят Аннибалом. Когда стало совсем светло, и Римляне, которым удалось спастись от избиения, ушли в крепость, а в городе все стало спокойнее, Аннибал велел Тарентинцам без оружия явиться на собрание; они пришли все, кроме тех, которые последовали в крепость за Римлянами, решась с ними делить одну участь. Аннибал говорил Тарентинцам с большою ласкою, напомнил им, как он поступил с их согражданами, которые попали к нему в плен у Тразимена и Канн, не преминул упрекнуть Римлян в гордости и жестокости, и в заключение приказал всем идти по домам, и каждому написать имя свое на дверях дома. Какие дома останутся не надписанными, те будут преданы разграблению по данному им, Аннибалом, сигналу. Если же кто на домах, где жили Римские граждане (им были розданы дома, оставшиеся пустыми) надпишет свое имя, того Аннибал сочтет за врага. Когда собрание жителей было распущено и надписи на воротах обнаружили, чьи дома принадлежат друзьям, а чьи врагам; то, по данному Аннибалом сигналу, бросились его воины грабить бывшие дома Римлян, при чем найдено ими несколько добычи.
11. На другой день Аннибал повел воинов своих — брать крепость. Видя, что она стоит на весьма крутом берегу моря, которое омывает ее почти кругом наподобие полуострова (от города же отделена стеною и весьма глубоким рвом) Аннибал понял, что весьма трудно было бы взять ее как открытою силою, так и с помощью осадных орудий. Но Аннибал для того, чтобы попечение о безопасности Тарентинцев не отвлекло его от других более важных предприятий и в предупреждение того, чтобы Римляне не могли, когда вздумается, нападать на Тарентинцев в случае, если они будут оставлены без сильного гарнизона, положил отделить город от крепости большим валом. При этом он питал себя надеждою, что Римляне станут препятствовать начатым работам и потому дадут возможность сразиться с ними. Если же они слишком в жару битвы занесутся вперед, то силы гарнизона можно будет значительным поражением убавить до того, что Тарентинцы сами будут в состоянии без труда на будущее время от него защищаться. Лишь только приступили Карфагеняне к работам, как вдруг отворились ворота крепости и Римляне бросились на тех, которые занимались возведением укреплений. Прикрывавший работы, Карфагенский отряд допустил себя сбить для того, чтобы дерзость Римлян усилилась от успеха и чтобы они преследуя зашли вперед в большем числе и далее. Потом, но данному сигналу, со всех сторон показались Карфагеняне, которых на этот предмет совсем готовых держал Аннибал. Римляне не выдержали натиска, а когда обратились в бегство, то им служили препятствием как теснота места, так уже произведенные работы и материалы, для них приготовленные. Весьма многие бросились в ров, и больше убито во время бегства, чем во время сражения; с того временя уже никто не препятствовал производству работ Тарентинцам. Проведен огромный ров, а по сю сторону его к городу насыпан вал: Аннибал собирался, немного отступя, вывести с этой стороны стену для того, чтобы Тарентинцы и без гарнизона могли защищаться против Римлян. Впрочем он оставил небольшой гарнизон, который должен был также помогать горожанам в работах относительно стены; а сам с остальными войсками выступил из города и стал лагерем в 5 милях от него у реки Галеза. Он оттуда приезжал осмотреть работы и найдя, что они идут скорее, чем он ожидал, возымел надежду взять крепость силою. Со стороны города она стоит на месте ровном и не защищена как с прочих сторон крутизнами, но отделена от города только стеною и рвом. Уже осаждающие стали действовать против крепости осадными орудиями всякого рода и работами, как Римляне, получив из Метапонта подкрепление, ободрились до того, что ночью нечаянно напали на осадные работы неприятельские. Часть их они разрушили, часть предали огню, и тем кончились попытки Аннибала взять крепость открытою силою. Итак вся надежда была на облежание, да и та не слишком была основательна, потому что Римляне, занимая крепость, расположенную при устье гавани на конце перешейка, пользовались свободно подвозами с моря, а напротив городу подвоз всякого рода припасов был отрезан и осаждающие ближе были к нужде, чем осажденные. Аннибал, созвав знатнейших Тарентинцев, объяснял им затруднительное их положение: «овладеть столь сильною крепостью не видит он Аннибал возможности и облежание её не принесет никакой пользы, пока неприятель будет иметь море в своей власти. Если бы у нас были — так говорил Аннибал — суда, с помощью которых могли бы мы остановить подвозы осажденным с моря, то неприятель тотчас или очистит крепость или сдастся.» Тарентинцы находили мнение Аннибала справедливым, но они полагали, что только подавший столь полезный совет и может содействовать к его осуществлению: «этого можно достичь с помощью Карфагенского Флота, призвав его из Сицилии; что же касается до судов их Тарентинцев, то они не видят, как эти суда, запертые в тесном морском заливе, выход из которого загражден неприятелем, могут выйти в открытое море.» «Выйдут — сказал на это Аннибал — изобретательность ума помогает много там, где по–видимому есть невозможность от природы. Город ваш расположен на ровном месте: гладкие и довольно широкие дороги ведут во все стороны. По дороге, которая серединою города идет от пристани к открытому морю, я без большего напряжения сил перевезу суда на телегах и море, которое ныне во власти неприятелей, будет в наших руках; тогда крепость мы будем осаждать отсюда с сухого пути и там со стороны моря, и таким образом мы вскоре возьмем ее или оставленную неприятелями или совсем с ними.» Эти слова не только подали надежду к осуществлению этого плана, но и возбудили общее удивление к уму Аннибала. Со всех сторон собраны тотчас телеги и связаны одна с другою: придвинуты машины для подъема судов и дорога, по которой надобно было везти суда, разровнена, чтобы не так тяжело было. Потом со всех сторон собрали вьючных животных и рабочих и приступили деятельно к работам. Через несколько дней флот, совсем готовый и снаряженный, обвезен кругом крепости, спущен в море и бросил якорь у самого входа в гавань. Таково–то было положение дел у Тарента, когда Аннибал сам удалился оттуда на зимние квартиры. Впрочем писатели не согласны в том, в этом году или в прошлом совершилось отпадение Тарентинцев; но большая часть историков, и притом ближайшие к тому времени, относит это событие к нынешнему году.
12. В Риме консулы и преторы задержаны были Латинскими празднествами до пятого дня Майских календ. В этот день, принесши жертвы на горе, они разъехались каждый в свою провинцию. Тут явилось новое религиозное опасение вследствие Марциевых предсказаний в стихах. Марций этот был знаменитым провозвестником будущего, и когда в прошлом году вследствие сенатского декрета отобраны были все священные книги, то и его предсказания попали в руки городового претора М. Атилия, которому поручено было это дело. Он тотчас передал их вновь выбранному претору Сулле. Из двух предсказаний Марция одно уже сбылось с удивительною точностью и тем более давало веры другому, которого время еще не пришло. В первом стихотворении побоище Каннское предсказано было в таких почти выражениях: «Римлянин, потомок Троянцев, беги от реки Канны, и чужеземцы да не заставят тебя сразиться с ними на Диомедовом поле. Но ты мне не поверишь, пока кровью твоею не оросишь поля. Воды твои, речка Канн, унесут с плодоносной земли в необозримое море многие тысячи трупов и плотью твоею ты, Римлянин, напитаешь и рыб, и птиц и зверей, населяющих землю; гак мне открыл Юпитер!» Те, которые сражались в тех местах, узнали также хорошо поля Аргивца Диомеда и речку Канну, как и самое случившееся там побоище. Тогда прочитано и другое стихотворение; оно было и потому уже непонятнее первого, что будущее менее известно, чем прошедшее, и притом и самый способ его выражения был затруднительнее: «Буде вы, Римляне, хотите изгнать неприятеля и избавиться от, пришедшей издалека, язвы народов, обещайте — так я нахожу нужным — игры Аполлону, которые и пусть совершаются ежегодно приличным образом. Часть денег на этот предмет пусть народ даст из общественной казны, а частные люди также пусть участвуют в этом своими приношениями, каждый по мере достатка. При совершении этих игр первенствующее место должен занимать тот претор, который на этот год будет оказывать верховный суд и расправу народу Римскому. Члены коллегии десяти должны принести жертвы по Греческому обряду. Если вы сделаете все это как следует, то будете всегда радоваться, и дела ваши придут в лучшее положение. Этот бог истребит врагов, которые доныне спокойно кормятся на полях ваших.» Целый день провели в рассуждениях о смысле этого предсказания. На другой день состоялось сенатское определение: Членам коллегия десяти посоветоваться со священными книгами об играх Аполлона и о совершении богослужения. Посоветовавшись с книгами, они сделали доклад сенату, который и постановил в своем декрет: «обещать Аполлону игры и дать их; на этот предмет отпустить претору двенадцать тысяч асс и две большие жертвы.» Другой сенатский декрет был следующего содержания: «члены коллегии десяти пусть совершат богослужение по Греческому обряду со следующего рода жертвами: Аполлону — быка с позолоченными рогами и двумя белыми козами, также с позлащенными рогами; Латоне — корову с позолоченными рогами.» Претор перед совершением игр в большом цирке объявил гражданам, чтобы они в продолжении игр делали приношения Аполлону такие, какие найдут для себя удобными. Таково то происхождение игр Аполлоновых, установленных для получения победы, а не по случаю, как думают многие, состояния общественного здоровья. Граждане смотрели на игры с венками на головах; женщины Римские воссылали мольбы; потом обедали всенародно при растворенных дверях, и день был ознаменован празднествами всякого рода.
13. Между тем как Аннибал находился около Тарента, оба консула стояли в Самние, по–видимому намереваясь осаждать Капую. Кампанцы уже начинали чувствовать голод, который бывает только неизбежным злом вследствие долговременной осады; а голод происходил от того, что Римские войска не допускали делать посевов. Вследствие этого Кампанцы отправили послов к Аннибалу, умоляя его, чтобы он приказал изо всех ближних мест свезти хлеб в Капую прежде, нежели консулы выведут легионы и все дороги будут заняты неприятельскими отрядами. Аннибал велел Ганнону перейти из земли Бруттиев в Кампанию с войском и озаботиться, чтобы Кампанцы не имели недостатка в хлебе. Ганнон двинулся из земли Бруттиев с войском и, стараясь миновать неприятельские лагери и войска консулов, стоявшие в Самние, приблизился уже к Беневенту и в 3‑х милях от города на возвышенном месте расположился лагерем. Оттуда он послал приказание свезти в лагерь весь хлеб, какой только заготовлен был в продолжении лета и послал вооруженные отряды провожать подвозы для безопасности. Затем он отправил гонца в Капую, давая знать жителям, в какой день они должны явиться в лагерь для приема хлеба, на каковой предмет должны они собрать с полей, как можно более, всякого рода повозок и вьючных животных. Впрочем Кампанцы и в этом случае поступили со свойственною им леностью и беспечностью. Они прислали четыреста с небольшим повозок и, кроме того, небольшое число вьючных животных. Ганнон сделал выговор Кампанцам за то, что самые мучения голода, которые и бессловесных животных возбуждают к деятельности, не могли сделать их заботливее, и назначил другой срок, на который Камнанцы должны были явиться за хлебом, сделав приготовления больше прежних. Все это в том виде, как оно случилось, дошло до сведения жителей Беневента и они тотчас отправили десять послов к консулам (лагерь Римлян находился около Бовиана). Узнав о том, что делается у Капуи, консулы условились между собою: одному из них идти с войском в Кампанию. Фульвий, которому она досталась провинциею, выступил в поход и во время ночи вошел в Беневент. Тут, находясь вблизи, узнал он, что Ганнон с частью войска отправился за провиантом, а оставил казначея выдать хлеб Кампанцам, которые безоружною и беспорядочною толпою явились с двумя тысячами повозок; что все там делается в суматохе и с поспешностью: что в лагерь неприятельский нашло много поселян, вследствие чего исчез там всякий порядок и благоустройство. Убедясь в справедливости этих известий, консул приказал воинам, чтобы они готовили только военные значки и оружие — что он поведет их брать приступом Карфагенский лагерь. В четвертую стражу ночи выступили Римляне в поход, оставив обоз и все войсковые тяжести в Беневенте; к неприятельскому лагерю подошли они не задолго до рассвета. Там распространился такой ужас, что, будь лагерь на ровном и открытом месте, он без сомнения взят был бы при первом нападении; но возвышенность места и окопы делали доступ со всех сторон весьма затруднительным по самой крутизне места. На рассвете началось упорное сражение; Карфагеняне не только защищают вал, но даже в тех местах, где это для них было удобнее, сбрасывают вниз неприятелей, старавшихся взобраться на возвышения.
14·. Впрочем упорное мужество Римлян преодолело все препятствия, и они в нескольких местах разом достигли вала и рвов, хотя не без большой потери убитыми, а еще более ранеными. Консул, призвав военных трибунов, объявил им: «что надобно отказаться от слишком смелого предприятия; ему кажется безопаснее, в этот день войско отвести назад в Беневент; а на другой расположить свой лагерь возле неприятельского для того, чтобы Кампанцев запереть в нем, а Ганнону отрезать туда путь возвращения. Чтобы скорее достигнуть этого результата, он, консул, пошлет за товарищем и за другим войском и общими силами они поведут войну.» Уже консул велел играть отбой; но воины своими кликами с презрением отвергли столь робкое приказание и уничтожили намерение вождя. Ближайшая к воротам стояла Пелигнская когорта; префект её, Вибий Аккуэй, схватив знамя, бросил его за неприятельский вал; потом он самыми страшными проклятиями обрек себя и когорту гибели в случае, если знамя её останется во власти неприятелей и сам впереди всех бросился в лагерь через ров и вал. Уже Пелигны сражались по ту сторону лагерного вала, как и в другой стороне Валерий Флакк, военный трибун третьего легиона, упрекал своих воинов недостатком мужества и тем, что они честь взятия неприятельского лагеря предоставили союзникам. Тогда первый сотник Т. Педаний, выхватив военный значок у знаменосца, сказал: «сейчас и значок этот и сотник, в чьих он руках, будут по ту сторону неприятельского окопа. Пусть последуют за мною те, которые не хотят допустить, чтобы значок этот взят был неприятелем!» За Педанием последовала сначала его сотня, а потом и весь легион. Да и сам консул, видя, что воины уже переходят неприятельские окопы, оставил свое прежнее намерение, и вместо того, чтобы отзывать, стал возбуждать и ободрять воинов, показывая им, какой опасности подвергаются храбрейшая когорта союзников и целый легион сограждан. Вследствие этого воины, каждый сам по себе, бросились вперед, не обращая внимания на удобства или неудобства местности, ни на то, что со всех сторон летели стрелы, что неприятели стояли грудью с оружием в руках; Римляне сбили их и вломились в лагерь. Даже раненые — и их было не мало, — потеряв вместе с кровью и силы, напрягали последний остаток их, чтобы хоть пасть в неприятельском лагере. Таким образом лагерь взят сразу приступом, как будто расположен он был в ровном месте и не был укреплен. Потом последовало уже в лагере, где все смешались, правильнее побоище, чем сражение. Более шести тысяч неприятелей убито; более семи тысяч взято в плен и все Кампанцы, пришедшие за хлебом, а равно все их повозки и вьючные животные достались во власть Римлян. Найдена была кроме того огромная добыча, а именно та, которую Ганнон набрал на землях Римских союзников во время своих грабительских набегов. Оттуда консул, разорив неприятельский лагерь, возвратился в Беневент; здесь оба консула (вскоре прибыл туда и Ап. Клавдий) продали добычу и поделили ее. Те из воинов, которые оказали самое деятельное участие во взятии неприятельского лагеря, получили награждения: прежде всех Пелигн Аккуэй и Т. Педаний, первый сотник третьего легиона. Ганнон в Церитском Коминие получил известие о несчастье постигшем его лагерь и с немногими воинами, которых он с собою взял для фуражировки, ушел или, правильнее, бежал назад в Бруттий.
15. Кампанцы, услыхав о несчастье, постигшем и их и союзников, отправили к Аннибалу послов, давая ему знать: «оба консула стоят у Беневента на расстоянии одного дня пути от Капуи; война идет чуть не у самых их ворот и стен. Если не поспешит он, Аннибал, подать помощь, то Капуя, скорее самих Арпов, попадет во власть неприятелей. Но и самый Тарент, — а не только одна его крепость, — не должны быть так дороги Аннибалу, чтобы он для них отдал Римлянам без защиты и без помощи Капую, которую он привык ставить наравне с Карфагеном.» Аннибал обещал, что он озаботится Кампанскими делами, и на первый раз послал легатов с двумя тысячами всадников для того, чтобы они этим отрядом защищали поля от опустошения. Римляне, среди других дел, не оставили без внимания Тарентинскую крепость и гарнизон там осажденный. Легат К. Сервилий, по приказанию Сената, отправлен в Этрурию претором П. Корнелием для закупки хлеба и с несколькими судами, нагрузив их хлебом, вошел в Тарентинский порт, несмотря на неприятельские сторожевые суда. С прибытием его, осажденные ободрились; дотоле их вызывали на совещания, где уговаривали изменить делу Римлян, а теперь они стали склонять на свою сторону неприятелей. Гарнизон в Тарентинской крепости был довольно значителен, так как для обороны её переведены сюда воины из Метапонта. А жители этого города, освободясь от грозы, державшей их в повиновении, тотчас перешли на сторону Аннибала. Так же поступили и Турины, живущие на том же берегу моря. К этому побудил их не столько пример Тарентинцев и Метапонтинцев, с которыми они были в родстве, так как вместе с ними были выходцами из Ахайи, сколько раздражение против Римлян за недавнее избиение ими заложников. Те, которые были связаны с ними отношениями родства или приязни, отправили гонцов к Ганнону и Магону, находившимся по близости в земле Бруттиев, с письмом, где дают им знать: «что буде они подвинут войско к стенам, то они отдадут город в их власть.» М. Атиний командовал в Туриях небольшим гарнизоном; неприятель полагал, что нетрудно будет выманить Атиния на безрассудный с его стороны бой, в котором он возлагал надежду не на Римских воинов, число коих было весьма незначительно, но на молодых людей Туринских, которых он именно для этой цели вооружил и разделил на сотни. Карфагенские вожди поделили между собою войска: Ганнон с пехотою шел прямо к городу, действуя открыто как неприятель, а Магон с конницею остановился позади холмов, в местности весьма удобной для засады. Атинию его разъезды дали знать только об одном движении неприятельской пехоты, а потому он, не подозревая ни военной хитрости неприятеля, ни коварного умысла горожан, выступил с войском в поле. Схватка была далеко не упорная: немногочисленные воины Римские в первых рядах сражались как следует, а Турины скорее ожидали, что будет далее, чем помогали им. Карфагенское войско нарочно все отступало, чтобы завести неприятеля, ничего не подозревавшего, к холму, за которым скрывалась неприятельская конница. Когда Римляне поравнялись с этим холмом, вдруг бросились оттуда с воинскими кликами Карфагенские всадники и без труда обратили в бегство нестройную толпу Туринцев, весьма не искренно расположенных к той стороне, за которую по–видимому они стояли. Римляне несколько времени длили бой, хотя были обойдены кругом и теснимы с одной стороны конницею, а с другой пехотою; но наконец и они обратили тыл и побежали по направлению к городу. Тут в воротах столпились заговорщики; они впустили в город своих соотечественников, а когда увидали толпы Римлян, бегущих к воротам, то они закричали им: «неприятель идет за ними по пятам и вместе с ними войдет в город, если не запереть тотчас ворота.» Таким образом Римлян, не впустив в город, предали на избиение Карфагенянам; впрочем Атиний с немногими воинами был принят в город. Несколько времени продолжалось здесь волнение: одни из граждан хотели защищать город, а другие были того мнения, что надобно уступить силе обстоятельств и город отдать победителям. И здесь, как большею частью бывает, восторжествовало счастие и советы на зло. Атиния с остальными его воинами проводили до берега на суда; так поступили с ним в благодарность за его кроткое управление, а не из уважения к Римлянам; а Карфагенян приняла в город. Консулы повели легионы от Беневента на Кампанское поле не столько для того, чтобы истребить хлеб, уже пустившийся в рост, сколько для того, чтобы осадить Капую. Они хотели прославить свое консульство разорением столь богатого города и вместе смыть большое пятно чести Римского оружия, причиненное тем, что измена города столь ближнего вот уже третий год остается безнаказанною. Впрочем для того, чтобы Беневент не оставался без защиты и чтобы, на случай могущих быть военных действии, если Аннибал (как в том и не сомневались) поспешит на помощь своим союзникам Кампанцам — быть в состоянии бороться с неприятельскою конницею, консулы послали приказание Ти. Гракху поспешить из земли Луканцев в Беневенг; а там начальство над легионами и постоянным лагерем вверить кому–нибудь из легатов, кто бы в состоянии был поддержать там перевес Римского оружия.
16. Когда Гракх, перед выступлением из земли луканцев, приносил жертвы, то случилось чудесное явление печального предзнаменования. Уже жертва была принесена, как вдруг неизвестно откуда выползли два ужа, съели печень и появившись тотчас же исчезли неизвестно куда. Но совету гадателей — так говорит предание — жертва была принесена вновь и вырезанные внутренности её караулили с большим старанием, но во второй раз, и потом в третий, явились ужи и, отведав печени, невредимо удалились. Гадатели предупредили Гракха, что это чудесное явление относится к нему, как к главному вождю и что ему надобно беречься и глаз и злых советов людских; впрочем никакая предусмотрительность не могла отклонить неумолимого решения судьбы. Когда часть Луканцев перешла на сторону Аннибала, то во главе той, которая оставалась верна Римлянам, стоял Лукавец Флавий; он был выбран своими приверженцами претором, и уже год находился в этой должности. Вдруг расположение ума Флавия переменилось и вздумал он искать милости Карфагенян; притом ему казалось недостаточным перейти самому и вовлечь Луканцев в измену, но хотелось скрепить союз с неприятелем жизнью и кровью Римского вождя и его, Флавия, гостя. Он явился тайно для переговоров к Магону, который начальствовал в земле Бруттиев, и получил от него клятвенное обещание, что в случае, если он — Флавий — выдаст Карфагенянам Римского вождя, то Луканцы будут приняты в дружественный союз Карфагенян с правом полной свободы и пользования их собственными законами. Флавий указал Магону место, куда он приведет Гракха с немногими воинами, а ему велел в близлежащих ущельях скрыть большое число вооруженных воинов. Осмотрев хорошенько место, Магон и Флавий назначили между собою и день приведения в исполнение их умысла. Тогда Флавий явился к Римскому вождю и сказал ему: «начал он, Флавий, дело великое, но, чтобы привести его к желанному концу, необходимо личное содействие Гракха. Он Флавий — убедил преторов всех народов, которые, при общем волнении всей Италии, перешли было на сторону Карфагенян, — искать снова дружбы Римлян, представляя им преторам, как дела Римлян, после Каннского сражения находившиеся почти в отчаянном положении, приходят все в лучшее и лучшее положение, тогда как силы Аннибала все слабеют и обратились почти в ничто. Римляне не останутся неумолимы к давнишнему проступку: нет народа, который был бы так слаб на просьбы и так бы охотно даровал прощение. Сколько раз и предкам их было прощено возмущение! Все это говорил преторам он — Флавий; но те предпочитают слышать подтверждение этого из уст самого Гракха и получить в том его правую руку; это будет для них лучшим залогом верности обещанного. Место для переговоров назначил Флавий уединенное, недалеко от Римского лагеря; там можно будет кончить все дело в нескольких словах и успеть в том, что все Луканцы будут в дружественном союзе с Римлянами.» Гракх нисколько не подозревал обмана ни в этих словах, ни в предмете их, а считал дело это весьма правдоподобным; потому он вышел из лагеря в сопровождении ликторов и небольшого конного отряда. Путеводителем был Флавий и он завел своего гостя в засаду. Вдруг со всех сторон показались неприятели и, чтобы не оставить сомнения в измене, Флавий присоединился к ним. Град стрел посыпался отовсюду на Гракха и всадников; Гракх соскочил с коня; тоже приказал сделать всем воинам, убеждая их — «прославить мужеством единственный удел, назначенный им судьбою. Им малочисленным войнам, среди гор и лесов окруженным неприятелем, чего же осталось ждать, как не смерти? Но что же лучше: или подобно животным без отмщения подставить свои тела ножу убийц или вместо того, чтобы терпеливо дожидаться решения судьбы, воспылать праведным гневом, действовать смелее и если пасть, то на грудах тел неприятельских и оружия. Все воины пусть ищут изменника и предателя Луканца. Бессмертная слава покроет того, и смерть покажется легкою тому, кто пошлет его вперед себя к подземным теням.» Сказав это, Гракх. обернул левую руку в плащ (Римляне не взяли даже с собою щитов) и бросился в толпу неприятелей. Загорелось сражение более упорное, чем сколько можно было ожидать этого по числу сражающихся. Римляне гибнут под стрелами и дротиками неприятельскими, не имея чем от них прикрыться; притом бросаемы они были со всех сторон с возвышенных мест в углубление долины. Гракх остался почти уже один и Карфагеняне старались взять его живым; но он, увидя среди врагов бывшего своего приятеля Луканца, с таким ожесточением бросился в самую толпу Карфагенян, что нельзя было пощадить его, не пожертвовав многими. Бездыханное тело Гракха Магон тотчас отправил к Аннибалу и приказал перед трибуналом главного вождя положить труп Гракха вместе с взятыми на поле битвы дикторскими пуками. Таково самое верное известие об этом событии. Гракх погиб в земле Луканцев в урочище, называемом Старые поля.
17. Некоторые писатели утверждают, что Гракх пал на Беневентском поле, у реки Калора, куда он пошел из лагеря омыться в сопровождении ликторов и трех слуг. Тут на него, обнаженного и безоружного, напали неприятели, скрывавшиеся в кустах, росших по берегу реки, и убили его, когда он защищался каменьями, которые были в реке. По другим известиям, Гракх, по совету гадателей, удалился на 500 шагов от лагеря — принести в чистом месте искупительную жертву по поводу выше упомянутых чудесных явлений; но там он был схвачен двумя эскадронами Нумидов. Таким образом ни место, ни род смерчи столь славного мужа — неизвестны. О похоронах Гракха также сохранились известия разные: одни говорят, что тело его предано погребению в Римском лагере его соотечественниками. Другие — и известие эго более принято, что оно сожжено Аннибалом на костре, устроенном перед Римским лагерем; что все войско Аннибала маневрировало под оружием, Испанцы совершали военные пляски и воины разных народов по свойственному им обычаю отдавали павшему врагу честь оружием и телесными движениями; а сам Аннибал, и на словах и на деле, оказал телу Гракху такую честь, какую только мог. Так передают те историки, которые утверждают, что Гракх убит в земле Луканцев. Если же верить тем, которые полагают, что Гракх убит у реки Калора, то в руки неприятелей досталась только голова его. Она была принесена к Аннибалу и он тотчас отослал ее с Карталоном в Римский лагерь к квестору Кн. Корнелию, а тот уже отдал последние почести Гракху в лагере и тут вместе с войском приняли участие и жители Беневента.
18. Консулы, вступив в область Кампанцев, производили опустошения по разным местам. Внезапная вылазка горожан и Магона с конницею привела их в ужас. Поспешно стали они собирать к знаменам рассеявшихся для грабежа воинов. Едва устроенное Римское войско обратилось в бегство, потеряв более полуторы тысячи человек убитыми. Вследствие этого успеха, и без того от природы самонадеянные, неприятели стали еще смелее; они беспрестанными нападениями вызывали Римлян на бой. Но консулов одно сражение, в которое они вступили неосторожно и необдуманно — сделало внимательнее и осмотрительнее. Впрочем одно неважное событие и ободрило Римлян и обуздало дерзость неприятеля: так в войне нет ни одного события столь незначительного, которое иногда не может иметь весьма важных последствий. Римлянин Т. Квинкций Криспин и Кампанец Бадий были между собою знакомы и узы тесной дружбы и взаимного гостеприимства их связывали. А они еще окрепли с тех пор, как — это было еще прежде отпадения Камнанцев — Бадий, в бытность свою в Риме, сделался болен и в доме Криспина его лечили и обходились с ним с величайшим радушием, ничего не жалея для него. Бадий, выступив вперед вооруженных отрядов, прикрывавших ворота, звал к себе Криспина. Об этом дали знать Криспину и тот, полагая, что Бадий и при разрыве общественных связей войною, как частный человек, сохранил к нему расположение и желает с ним как с приятелем о чем–нибудь побеседовать, вышел вперед из толпы своих соотечественников. Когда два друга сошлись, Кадий сказал: «Криспин, вызываю тебя на единоборство со мною; сядем на коней и решим, удалив других, кто из нас лучше на войне». Криспин на это отвечал: «много и без того, у нас с тобою, Бадий, есть на ком показать мужество, и я, если даже встречу тебя в пылу битвы, то уклонюсь и не омочу меч мой в крови моего приятеля и гостя». Сказав это, Криспин повернулся и пошел. Тогда Кампанец стал вслед Криспину громко упрекать его в трусости и лености, не щадя невинному тех бранных слов, которых он сам заслуживал: «да, ты, Криспин, называешь меня — так кричал Бадий — и гостем и приятелем и по–видимому жалеешь меня, но тем только сознаешь, что ты не считаешь себя мне равным. Если полагаешь, что недостаточно разрыва общественных отношений для прекращения и частных дружественных; то я, Кампанец Бадий, всенародно, в слух обоих войск, объявляю, что разрываю всякую связь гостеприимства с Римлянином Т Квинкцием Криспином. Отныне нет у нас с тобою ничего общего и никакие узы дружбы невозможны с врагом, который пришел войною на его отечество, обнажил меч на богов его народа и домашнего очага. Иди, Криспин, сражайся, если только ты достоин называться мужчиною». Долго не решался Криспин; наконец товарищи уговорили его — не выносить долее равнодушно бранных слов Кампанца, а наказать его за них. Тогда Криспин, промедлив столько времени, сколько нужно было, чтобы испросить у вождей позволение — принять вызов неприятеля на бой, получил дозволение и, взяв оружие, сел на коня. Называя Бадия по имени, вызвал он его на бой. Кампанец со своей стороны нисколько не медлил и оба противника бросились один на другого. Копье Криспина вонзилось в левое плечо Бадия по выше щита и он упал раненый с коня. Криспин также соскочил с лошади, чтобы на ногах докончить врага; но тот, бросив лошадь и щит, не дожидаясь смерти, искал убежища в рядах своих товарищей. Криспин, взяв коня и оружие врага, украшенный его добычею, вернулся к своим, гордо потрясая окровавленным копьем. Воины, осыпая его поздравлениями и похвалами, отвели к консулам; здесь также он получил щедрую похвалу и соответственную заслугам награду.
19. Аннибал перенес лагерь из Беневентского поля к Капуе. На третий день по своем приходе сюда, он вывел войско из лагеря в боевом порядке. Зная, что несколько дней тому назад, еще до его прибытия, Кампанцы имели удачное сражение с Римлянами, Аннибал не сомневался, что тем менее Римляне в состоянии будут вынести напор его войска, столько раз уже увенчанного победою. Когда началось сражение, Римское войско, засыпанное дротиками, с трудом выдерживало атаку неприятельской конницы; тогда дан знак Римской коннице вступить в сражение и завязалось дело между обеими конницами. Вдруг показалось вдали войско, бывшее под начальством убитого Семпрония Гракха, а теперь командовал им квестор Кн. Корнелий. Оно в обеих сражавшихся войсках возбудило равные опасения; и то, и другое полагало, что эго пришло подкрепление неприятелю. А потому, как будто по взаимному согласию, в одно и то же время с обеих сторон дали знак к отступлению и оба войска возвратились в свои лагери почти с равным успехом на поле битвы; впрочем потеря Римлян была значительнее при первой атаке неприятельской конницы. Потом консулы, желая отвлечь Аннибала от Капуи, в следующую же ночь выступили: Фульвий в Куманскую область, а Клавдий в Луканскую. Когда на другой день Аннибалу дали знать, что лагерь Римлян ими оставлен и что их войска пошли по разным дорогам; то Аннибал сначала был в раздумье, за которым следовать, а потом решил идти за Аппием. Тот, отвлекши неприятеля, чего он и хотел, другою дорогою возвратился в Капуе.
Аннибалу в этих местах представился еще случай к удачному военному делу. В числе сотников первого ряда одним из самых замечательных как мужеством, так и силою Физическою, был М. Центений, по прозванию Пенула. Окончив срок службы, он был введен в сенат претором П. Корнелием Суллою. Тут Центений просил сенаторов — дать ему пять тысяч человек: «хорошо зная и страну, и врагов, он Центений — не замедлит оказать полезные услуги, обратив против самого изобретателя Аннибала тот способ действия, которым он дотоле пользовался с успехом в этих местах против вождей и войск Римских.» Столь опрометчивым обещаниям дана вера, не менее необдуманная; забыли, что иное дело быть храбрым воином, иное — хорошим полководцем. Вместо просимых пяти, Центению дали восемь тысяч воинов, на половину граждан и на половину союзников. Выступив в поход, Центений набрал еще по полям волонтеров, так что он прибыл в землю Луканцев с войском почти удвоенным. Здесь остановился Аннибал, видя, что без пользы преследовал Клавдия. Никак не мог быть сомнительным результат предстоявшего столкновения между вождем Аннибалом с одной стороны, и с другой сотником, между войском с одной стороны устаревшим в победах и с другой вновь набранным и состоявшим отчасти из на скорую руку набранного беспорядочного и полувооруженного ополчения. Как только оба войска были в виду одно другого, то ни одно не отказалось от битвы и тотчас устроились с обеих сторон в боевой порядок. Несмотря на совершенное неравенство условий с той и другой стороны, бой однако продолжался более двух часов и пока вождь был жив, Римский строй держался твердо; наконец Центений, во имя той славы, которую имел прежде и опасаясь бесчестия за гибель войска через свою самонадеянность, не захотел пережить такого несчастья, подставлял себя неприятельским стрелам, под коими и пал. Смерть вождя была знаком к общему расстройству войска; но самый путь к бегству ему был отрезан; так как всадники неприятельские стояли по всем дорогам и потому от всего Римского войска едва спаслось тысячу человек; все прочие погибли в разных местах разною смертью.
20. Консулы снова начали осаждать Капую всеми силами; они заготовляли и снаряжали все, что нужно было для осады. В Казилин свезены запасы хлеба; при устье реки Вултурна, где ныне находится город, заложена крепость (основание положил ей еще прежде Фабий Максим) и там оставлен гарнизон для того, чтобы иметь в своей власти и реку и морской берег. В обе приморские крепости свезен из Остии хлеб, как недавно присланный из Сардинии, так и купленный претором М. Юнием в Этрурии для того, чтобы в течение зимы войско не нуждалось в провианте. Вслед за несчастьем, случившимся в земле Лукавцев, войско волонтеров, которое при жизни Гракха отправляло службу с величайшею верностью, теперь, как бы считая себя смертью вождя освобожденным от всех обязательств, оставило знамена и разошлось в разные стороны. Аннибал не хотел оставить без внимания Капую и без помощи союзников в столь крайнем их положении; но, получив уже один успех, благодаря самонадеянности Римского вождя, он выжидал случая подавить еще одного Римского вождя и его войско. Апулийские послы принесли Аннибалу известие, что претор Кн. Фульвий сначала, покоряя некоторые Апульские города, отпавшие было к Аннибалу, вел себя осмотрительно; но вследствие успехов, превосходивших его ожидания, сам претор и его воины пустились в леность и своеволие такое, которое совершенно несовместно с военною дисциплиною. Уже не раз и прежде, да еще и за несколько дней перед тем, Аннибал испытал, что значит войско под начальством вождя, незнающего своего дела — и вследствие этого перенес лагерь в Апулию.
21. Римские легионы и претор Фульвий находились около Гердонеи. Когда они узнали о приближении неприятеля, то едва не сделалось, что воины, не дожидаясь приказания претора, схватили было знамена и выступили в поле. Если что–нибудь их удержало от такого поступка, то убеждение, что они, как только захотят, тотчас могут вступить в дело с неприятелем. На следующую ночь Аннибал, имея сведение, что в лагере Римском было волнение и многие воины, крича к оружию, настоятельно требовали от вождя дать знак к бою, понял, что ему представляется случаи к удачному делу. Он по всем соседним хуторам, кустарникам и лесам расположил три тысячи легковооруженных воинов и приказал им по данному сигналу вдруг всем выйти из засады. Магону с двумя тысячами всадников велел занять все дороги, по которым Римлянам прядется бежать. Сделав все эти приготовления ночью, на рассвете Аннибал вывел· войско в поле в боевом порядке. И Фульвия не замедлил сделать тоже, не столько руководствуясь какими–нибудь надеждами или расчетами, сколько будучи сам увлечен порывом воинов. Таже самонадеянность, с какою выступили Римляне в поле, не оставила их и тогда, когда они начали строиться: воины по своему произволу становились где хотели, переходили с места на место и даже совершенно оставляли свой пост или по прихоти или по трусости. Первый легион и левое крыло выстроились сначала и строй Римского войска слишком был растянул в длину. Напрасно трибуны кричали: «что линия не представляет достаточной силы и плотности и будет прорвана первым натиском неприятеля». Спасительные советы не только не доходили ни до чьего рассуждения, по даже и до слуха. Аннибал, как вождь, далеко не походил на Фульвия; да и войско его было не таково и устроено оно было не так, как Римское. А потому Римляне не устояли против воинских кликов и первого натиска неприятеля. Вождь Римский, равный Центению безрассудством и самонадеянностью, далеко уступал ему в личном мужестве; как увидел, что дело плохо и воины его поражены страхом, схватил коня и бежал в сопровождении почти 200 человек всадников. Остальное Римское войско, теснимое спереди, обойденное неприятелем с тылу и с Флангов, до того было разбито, что из двадцати двух тысяч воинов бывших в строю осталось не более двух тысяч. Лагерь Римский достался во власть Аннибала.
22. Когда в Рим получено было известие об этих несчастных событиях, последовавших одно за другим, то граждане предались чувству страха и горести; впрочем, умы не слишком сильно встревожены были этими несчастьями, так как консулы, а в их войсках заключалась вся сила государства, действовали до этого времени с успехом. К консулам отправлены послы — К. Лэторий и М. Метилий — дать знать им, чтобы они с величайшим тщанием собрали остатки разбитых войск, прилагая старание, как бы они, под влиянием страха и отчаяния, не отдались неприятелю, по примеру того что случилось после Каннского побоища; а также консулам велено разыскать уволенных рабов, составлявших войско Гракха. Тоже самое внушено и П. Корнелию, которому поручено произвести набор; он обнародовал по всем рынкам и сходбищам — чтобы разыскивали уволенных для войны рабов и приводили их снова к знаменам. Все это исполнено с величайшим тщанием. Консул Ап. Клавдий поставил начальником Д. Киния у устья Вултурна и М. Аврелия Котту в Путеолах для того, чтобы они хлеб со всех судов, сколько их ни придет из Этрурии и Сардинии, тотчас посылали в лагерь; а сам, возвратясь к Капуе, нашел товарища своего К. Фульвия в Казилине, где он готовил все нужное для осады Капуи. Тогда оба они осадили город и призвали еще претора Клавдия Нерона от Суессулы из Клавдиевых лагерей. И тот, оставя для прикрытия лагерей небольшой отряд, со всеми прочими войсками пришел к Капуе. Таким образом, вокруг Капуи воздвигнуты три палатки трех Римских военачальников и три войска, действуя с разных сторон города, приготовляются окружить его рвом и валом и строят крепостцы в небольшом одна от другой расстоянии. С успехом сражаются Римляне во многих местах с Кампанцами, старавшимися воспрепятствовать их работам, так что наконец Кампанцы не смели уже оставлять стены и показываться за город. Однако, прежде нежели работы Римлян приведены к окончанию, из Капуи отправлены послы к Аннибалу жаловаться — что Капуя им оставлена и почти отдана Римлянам, и умолять его подать помощь городу, который мало того, что осажден, но уже и окружен неприятельскими траншеями. Претор П. Корнелий написал консулам письмо следующего содержания: «пусть они, прежде нежели Капую запрут осадными работами, дадут Кампанцам позволение, всем тем, которые только пожелают, беспрепятственно оставить город и унести с собою имущества. Те, которые выйдут из города прежде Мартовских Ид, будут свободны сами и все, что они имеют, неприкосновенно. Те же, которые выйдут после этого дня или которые вовсе останутся в городе, будут считаться за неприятелей». Это было объявлено Кампанцам, но они не только встретили это объявление с пренебрежением, но и со своей стороны не щадили ругательств и угроз. Между тем Аннибал от Гердонеи повел полки свои к Таренту, питая надежду с помощью или силы, или хитрости, овладеть крепостью. Не видя успеха, он направил путь к Брундизию, рассчитывая на измену жителей этого города. Пока он и здесь тратил время без пользы, пришли к нему послы Кампанцев; они высказывали жалобы свои и вместе мольбы. Аннибал отвечал им пышными словами, что уже раз освободил он Капую от осады и что на этот раз консулы также не устоят при его приближении. Послы обнадежены и отпущены, но с величайшим трудом пробрались они обратно в Капую, уже окруженную валом и рвом Римлян.
23. Между тем, как под Капуею осадные работы производились с большим напряжением сил, осада Сиракуз пришла к концу, сколько благодаря распорядительности и храбрости вождя и войска, столько же и при помощи внутренней измены. С начала весны Марцелл долго был в раздумье — обратить ли ему военные действия к Агригенту против Гимилькона и Гиппократа или теснить осадою Сиракузы, город, который нельзя было взять ни силою, — так крепко защищен он был и с моря и с сухого пути, — ни голодом, потому что подвоз припасов всякого рода из Карфагена морем был почти свободный. Наконец, он решился пустить в ход дотоле им не испытанное еще средство: он приказал Сиракузцам, бежавшим из города в его лагерь (в числе их были некоторые именитейшие граждане, которые выгнаны из города во время возмещения против Римлян за то, что не хотели принять участия в перевороте) — стараться переговорить с людьми их партии, оставшимися в городе, и уверить их, что в случае добровольной сдачи Сиракуз, жители их будут пользоваться свободою и управляться собственными законами. Завести переговоры было весьма затруднительно; подозрение возникло у многих и потому глаза и внимание всех были устремлены на то, как бы не допустить такого случая. Один невольник Сиракузского изгнанника был впущен в город, приняв на себя вид перебежчика; он увидался с некоторыми гражданами и положил начало переговорам об этом деле. Потом, несколько Сиракузских граждан, в рыбачьей лодке, прикрытые сетями, переправились к Римскому лагерю и вступили в переговоры с изгнанниками: это стало повторяться чаще и являлись все новые лица; таким образом число участвующих в заговоре возросло до восьмидесяти человек. Уже все готово было к измене, как вдруг какой — то Аттал, обидясь, что ему не сделали доверия, открыл все Епициду, и заговорщики все погибли в ужасных муках. На место обманутой надежды возникла еще другая: Лакедемонянин Дамипп был послан из Сиракуз к царю Филиппу, но перехвачен Римскими судами. Епициду весьма хотелось его выкупить; да и Марцелл не отказывал в том, так как Римляне в то время добивались дружбы Этолов; а они были в тесном союзе с Лакедемонцами. Для переговоров о выкупе Дамиппа между лицами, с обеих сторон на то уполномоченными, избрано место по середине, удобное для той и другой стороны — у Трогилийского порта близ башни, называемой Галеагра. Так как на этом месте часто были сходки, то один Римлянин, рассмотрев вблизи стену, счел из скольких рядов камня она состоит и, зная размер камня, сколько его выходило на лицевую сторону, составил в уме приблизительное заключение о вышине стены и нашел, что она не так высока, как все думали, а в том числе и он, и что на нее можно взлезть с помощью лестниц умеренной величины. О своих наблюдениях, воин доносит Марцеллу, и тот увидал, что пренебрегать ими не должно. Надобно было дождаться случая, а иначе к этому месту доступ был не возможен по причине строгих караулов. Один перебежчик не замедлил доставить этот случай; он дал знать, что в городе, в продолжения трех дней, будут совершаться праздники в честь Дианы и что, при недостатке других припасов по случаю осады, тем более будет употреблено во время пиршества вина, которого большое количество Епицид роздал простолюдинам, а знатнейшие граждане от себя роздали по трибам. Узнав об этом, Марцелл призвал к себе не многих военных трибунов, велел им отобрать лучших сотников и воинов, способных на преднамеренный смелый подвиг и тайно изготовить лестницы; прочим воинам Марцелл отдал приказание, чтобы они по ранее предались отдыху, так как ночью предстоит им выступить в поход. Как только настало время, когда по расчету, напировавшись вдоволь, Сиракузцы пресытились вином и начинали чувствовать необходимость отдыха — Марцелл велел воинам одного значка нести лестницы, и около тысячи вооруженных воинов потихоньку отведены к назначенному месту тонким строем. Безо всякого шуму и замешательства первые воины взобрались на стену; за ними по порядку следовали другие и удача первых сделала смелыми и тех, которые прежде чувствовали робость.
24. Уже тысяча воинов Римских заняла часть укреплений; тогда, по, данному из Гексапила, сигналу, придвинуты остальные Римские войска и, с помощью множества лестниц, они взбирались на стены. Римляне дошли до Гексапила среди мертвой тишины: большая часть Сиракузцев, отпировав в башнях, или погрузились в глубокий сон или еще пьянствовали, уже и так отяжелев от вина. Немногих Римляне лишили жизни, найдя их на постелях спящими. Подле Гексапила есть небольшие ворота; их Римляне выбивали всеми силами, а между тем со стены подали сигнал, как было условлено, звуком трубы. Уже на всех пунктах Римляне действовали не украдкою, но открытою силою: они достигли Епипола, где было много неприятельских караулов; тут неприятеля нужно было устрашить, а не обмануть. Неприятель был в ужасе. Как только Сиракузцы услыхали звук труб и клики Римских воинов, во власти коих находилась часть стен и город; то те из Сиракузских воинов, которые занимали караулы, полагая, что уже все в руках Римлян, одни бежали по стенам, другие прыгали со стены или были сброшены толпою бежавших. Впрочем, большая часть Сиракузцев оставались в неведении относительно постигшего их город несчастья; почти все отягчены были еще сном и винными парами; притом город был так обширен, что о том, что делалось в одной его части, нескоро было известно по всему городу. К рассвету Гексапильские вороты были выбиты и Марцелл со всеми войсками вошел в город; тогда все Сиракузцы опомнились и бросились к оружию, стараясь, если можно, спасти почти уже взятый город. Епицид поспешно выступил из Острова, который у Сиракузцев носит название Назона. Он был того убеждения, что без труда выгонит малочисленных Рпмлян, которые перебрались через стены по оплошности стражи. На встречу ему попадались испуганные граждане, но Епицид говорил, что они только увеличивают замешательство и что в испуге рассказывают много больше настоящего. Однако, увидав, что все пространство около Епипола наполнено вооруженными Римлянами. Епицид, бросив только в неприятеля дротики, обратил свое войско назад в Ахрадину. Он действовал так не потому, чтобы боялся силы и многочисленности Римлян; а потому, что опасался как бы при этом случае не открылось измены и как бы в суматохе не найти ворота Ахрадины и Острова запертыми. Марцелл вошел в город и, с возвышенного места увидав у ног своих Сиракузы, едва ли не самый красивейший город того времени, заплакал — так говорит предание — частью от радости, что ему удалось такое славное дело, частью при воспоминании о древней славе города. На память ему пришли потопленные флоты Афинян, два огромных войска, которые погибая здесь с их знаменитыми вождями; столько войн, веденных с Карфагенянами с переменным успехом; столько богатых властителей и царей, и из них особенно Гиерон, которого деяния были еще в свежей памяти: как много стяжал он своею доблестью и счастием, и как много оказал он важных услуг Римскому народу! Все это приходило на ум Марцеллу, и он не мог удержаться от мысли, что может быть все это в один час будет жертвою огня и обратится в пепел. Прежде нежели идти далее наступательно к Ахрадине, Марцелл послал вперед Сиракузцев, находившихся, как мы выше сказали, в войске Римском — с тем, чтобы они ласковыми речами склоняли неприятелей к сдаче города.
25. Ворота и стены Ахрадины занимали по большей части Римские перебежчики, которые ни в каком случае не могли надеяться пощады; они посланных Римлянами Сиракузцев не допустили к стенам и не позволили им ни с кем говорить. Марцелл, видя, что это намерение не удалось, обратил свои силы к Евриалу. То была крепость с наружной стороны города, самой от моря отдаленной; она господствовала над дорогою, которая шла внутрь острова и имела положение чрезвычайно выгодное в отношении влияния на сообщения; в этой крепости начальствовал Филодем Аргивец, которого здесь поставил Епицид. Марцелл отправил к нему Созиса, одного из соучастников в убийстве Гиеронима; Филодем нарочно тянул переговоры; наконец коварно отложил их до другого времени. Созис возвратился к Марцеллу и сказал, что Филодем требует времени на размышление. Он откладывал свой ответ со дня на день, ожидая прибытия Гиппократа и Гимилькона с войсками; он не сомневался, что если только примет их в крепость, то можно будет истребить войско Римское, запертое в стенах. Марцелл, видя, что Евриал не сдается, а силою взять его невозможно, расположился лагерем между Неаполем и Тихою (так назывались две части города Сиракуз, из которых каждая по величине заслуживала название города.) Проникать в глубь города — Марцелл не решался, опасаясь, что в несостоянии будет удержать под знаменами воинов, алкавших добычи. Тут явились к Марцеллу послы из Тихи и Неаполя в одежде просителей и с масличными ветвями в руках; они умоляли Марцелла — пощадить их от истребления огнен и мечем. Марцелл созвал совет относительно скорее просьб граждан, чем их требований; согласно общему приговору, Марцелл объявил воинам: «никто из них пусть не налагает руки на свободного гражданина; остальное все — их добыча.» Лагерю Римскому вместо окопов служили защитою стены; исходы всех улиц заняты вооруженными отрядами для того, чтобы не последовало нечаянного нападения на воинов, когда они рассеются для грабежа. Тогда, по данному сигналу, воины разбежались по городу; выбивали двери домов; смятение и ужас господствовали в городе, но крови пролито не было. Воины же не прежде перестали грабить, как унесли все, что в течение длинного ряда благополучных годов было приобретено жителями. Между тем Филодем, не видя ни откуда помощи и получив обещание, что его без вреда отпустят к Епициду, очистил крепость и сдал ее Римлянам. Между тем, как внимание всех обращено было на взятую Римлянами часть города, Бомилькар, выбрав ночь, когда Римский флот не мог крейсировать перед гаванью по случаю сильной бури, вышел беспрепятственно в открытое море с тридцатью пятью судами из Сиракузской пристани, оставив Епициду и Сиракузцам пятьдесят пять судов. Известив Карфагенян, в каком опасном положении находятся Сиракузы, Бомилькар через несколько дней возвратился с флотом из ста судов. При шел слух, что он за то получил от Епицида богатые подарки из Гиероновой сокровищницы.
26. Марцелл, взяв Евриал, поставил там гарнизон; таким образом одною заботою было у него меньше. Нечего было опасаться, чтобы неприятель, вступя в крепость, с тылу напал на Римских воинов, как бы запертых стенами и связанных ими в своих движениях. Вслед за тем Марцелл обложил Ахрадину, расположив войска по удобным местам в трех лагерях; он надеялся недостатками всякого рода, вследствие тесного облежания принудить жителей к сдаче. В продолжении нескольких дней с обеих сторон было спокойно на передовых постах. Внезапное прибытие Гиппократа и Гимилькона сделало то, что Римляне со всех сторон должны были отражать нападения неприятеля, который стал действовать наступательно. Гиппократ поставил укрепленный лагерь у главной пристани и, дав знать находившимся в Ахрадине, атаковал старый лагерь Римлян, где начальствовал Криспин. Епицид сделал вылазку на Марцелловы аванпосты. Карфагенский флот пристал к берегу между городом и Римским лагерем для того, чтобы Марцелл не мог подать помощи Криспину. Впрочем неприятели наделали много тревоги, но сражались не усердно. И Криспин не только отразил Гиппократа от своих окопов, но и далеко преследовал смятенного неприятеля; а Епицида Марцелл вогнал в город. Даже, по–видимому, и на будущее время Римляне могли быть покойны относительно внезапных атак неприятельских. К этому присоединилась еще — моровая язва, общее зло, которое умы обеих враждующих сторон отвлекло от замыслов военных. Выло время осеннее и невыносимый жар солнца, который сильнее действовал в открытом поле, чем в городе, в местах и без того от природы нездоровых, подействовал почти на всех самым вредным образом. Сначала условия погоды и местности были причиною хворобы и смертности: постепенно самый уход за больными и прикосновение к ним усиливали болезнь. Те больные, которые были пренебрежены и брошены, умирали по этому самому; а те, за которыми ухаживали и лечили, сообщали свою болезнь окружающим, и таким образом заставляли их разделять с ними одну участь. Каждый день перед глазами всех были — мертвые и похороны; и днем и ночью повсюду раздавались вопли и стоны. Наконец, зло достигло таких размеров, что к нему привыкли: не только перестали оплакивать, как следует, покойников, по даже выносить их и погребать. Повсюду валялись на глазах живых трупы отошедших, напоминая остававшимся еще в живых, что и их ждет такая же участь. Умершие имели вредное влияние на больных, а больные на здоровых сначала страхом, а потом ядом болезни и вредными испарениями. Предпочитая погибнуть от меча, многие бросались по одиночке на неприятельские посты. Впрочем, язва несравненно сильнее свирепствовала в Карфагенском лагере, чем в Римском (давно уже осаждая Сиракузы, Римские воины привыкли уже к самому воздуху этих мест и к воде). В неприятельском лагере Сицилийцы, как только приметили, что местность имеет вредное влияние на развитие болезни, все разошлись по ближайшим городам, по своим домам. Карфагеняне, которым нигде не было приюта, погибли все до одного вместе с вождями своими Гиппократом и Гимильконом. Марцелл, как только моровая язва стала сильно свирепствовать, перевел войска в город; здесь больным несравненно легче было под крышами домов и в тени. Несмотря на то, весьма много и Римских воинов погибло от моровой язвы.
27. Когда Карфагенское сухопутное войско перестало существовать, те Сицилийцы, которые находились в войске Гиппократа, собрались в два городка небольшие, но хорошо укрепленные и стенами и местоположением (один находится в трех, а другой в пятнадцати милях от Сиракуз). Сюда свозили они и припасы из союзных городов и собирали вспомогательные войска. Между тем Бомилькар снова отправился с флотом в Карфаген; здесь представил он обстоятельства союзников в таком виде, что подал надежду не только оказать им помощь с большою для них пользою, но и самих Римлян захватить в полувзятом ими городе. Таким образом, он побудил Карфагенян — послать вместе с ним как можно более транспортных судов, нагруженных всякого рода припасами и усилить также его военный флот. Вследствие этого Бомилькар оставил Карфаген со ста тридцатью длинными судами и семистам транспортными. Ветер, довольно благоприятный, сопровождал его в плавании к берегам Сицилии; но тот же ветер не давал ему обогнуть Пахинский мыс. Радость и страх взаимно переходили от Римлян к осажденным и обратно, сначала вследствие молвы о приближении Бомилькара, а потом неожиданного его замедления. Епицид опасался того, как бы Бомилькар — в случае, если будет продолжаться ветер, который уже в продолжении многих дней дул с востока — не воротился со своим флотом в Карфаген; а потому, вверив начальство над Ахрадиною предводителям наемных войск, он поплыл к Бомилькару. Здесь Епицид нашел Карфагенский флот уже готовым в обратный путь. Бомилькар опасался морского сражения не потому, чтобы он сознавал себя слабее Римлян силами или числом судов (напротив их у него было больше); но ветер был благоприятнее для Римского Флота, чем для его. Однако Епицид уговорил Бомилькара попытать счастия в морском бою. Марцелл видел, что Сицилийское войско изо всего острова сосредоточивается к Сиракузам, а с другой стороны приближается Карфагенский флот с огромными запасами всякого рода. Опасаясь, как бы самому не быть окруженным и с моря и с сухого пути во враждебном городе, Марцелл решился не допустить Бомилькара к Сиракузам несмотря на то, что флот Римский имел менее судов, чем Карфагенский. Оба враждебных флота стояли около Пахинского мыса, готовые вступить в бои; они для того, чтобы спуститься в открытое море ждали только того, как бы море сделалось покойно. Наконец восточный ветер, в продолжении нескольких дней дувший с чрезвычайною силою, утих. Первый двинулся с места Бомилькар; флот его направился в открытое море по–видимому для того, чтобы удобнее обогнуть мыс. Римские суда поплыли на встречу Карфагенским; вдруг Бомилькар, увидя это движение Римского флота, испугался неизвестно чего и поплыл далее в открытое море; а в Гераклею послал гонца с приказом — транспортным судам отправиться обратно в Африку. Бомилькар, миновав Сицилию, поплыл в Тарент. Епицид, видя, что его блестящие надежды рушились, не захотел вернуться в осажденный город, которого большая половина была уже в руках неприятелей, а отправился в Агригент — предпочитая выжидать там хода событий, чем принять в них деятельное участие.
28. Когда в лагере Сицилийцев стало известно, что Епицид вышел из Сиракуз, а Карфагеняне совершенно очистили остров, от него вторично как бы отказавшись, то Сицилийцы, прежде через переговоры узнав мысли об этом осажденных, отправили послов к Марцеллу — переговорить с ним об условиях сдачи города. Без больших споров согласились на том: чтобы Римлянам принадлежало везде в Сицилии то, что было во власти царей; прочим же должны были владеть Сицилийцы, сохранив и свою вольность и пользование своими законами. Послы Сицилийцев вызвали тех, которым Епицид при отъезде вверил управление и сказали им: «что они присланы от Сицилийского войска как к Марцеллу, так и к ним с тем, чтобы одна участь была как осажденных в городе, так и тех, которые от осады свободны, чтобы ни те, ни другие не могли ничего выговаривать отдельно сами по себе.» Начальники приняли их в город для того, чтобы они переговорили с родными и знакомыми. Послы, передав гражданам условия Марцелла и обнадежив их безопасностью, побудили их вместе с ними напасть на начальников, оставленных в городе Епицидом; то были: Поликлит, Филистион и Епицид, по прозванию Спидон. Они были убиты, а граждане созваны на вече; здесь послы, упомянув о голоде, от которого страдали жители, ограничиваясь дотоле тайным ропотом, сказали: «велики испытанные жителями Сиракуз страдания; но напрасно было бы обвинять судьбу в том, чему положить конец всегда было в их власти. Если Римляне осаждали Сиракузы, то не по ненависти к жителям этого города, а по любви к ним. Услыхав, что все в руках Гиппократа и Епицида, слуг сначала Аннибала, а потом Гиеронима — Римляне начали воину и приступили к осаде города; но неприязненные действия были собственно не против самого города, а против жестокосердых его тиранов. Теперь Гиппократ погиб, Епицид от Сиракуз отрезан, а поставленные им префекты умерщвлены, Карфагеняне прогнаны от острова и на сухом пути и на море, и не имеют в нем более никакой власти — какая же может быть у Римлян причина — не желать сохранения Сиракуз в том виде, как они были при Гиероне, незабвенном друге и союзнике Римлян? А потому, и городу и его жителям не угрожает никакой другой опасности, кроме от них самих в случае, если они пропустят случай помириться с Римлянами (а этот случай, каким он представляется в настоящую минуту, уже не повторится более) только теперь, когда они получили свободу из под власти своих бессильных тиранов.»
29. Речь эта встречена общим одобрением; впрочем, граждане заблагорассудили избрать прежде новых преторов, чем послов; потом из числа самих преторов отправлены некоторые послами к Марцеллу. Главный из них сказал ему следующее: «Не мы, Сиракузцы, первые отпали от Римлян, но Гиероним, который нам самим был ненавистнее, чем вам. Мир, возобновленный было по смерти тирана не из Сиракузцев кто–либо нарушил, но слуги убитого царя — Гиппократ и Епицид, с одной стороны страхом, с другой обманом присвоив над ними власть. И никто не скажет, чтобы время, когда мы пользовались свободою, не было вместе и временем мира с вами. Да и теперь, как только мы стали хозяевами наших действий, убив тех, которые держали Сиракузы в угнетении, то мы тотчас пришли выдать наше оружие, вверить вам город наш и его укрепления; мы готовы принять всякой жребий, какой только вы нам назначите. Марцелл! Боги увенчали тебя бессмертною славою через взятие знаменитейшего и прекраснейшего из Греческих городов. Какие только когда–либо совершены были нами подвиги на суше и на море, они все лишь послужат к большему украшению твоего триумфа. Не лучше ли Марцелл — в доказательство, какой город взял ты, оставить потомкам возможность видеть его, чем один слух о нем? Всякой, кто посетит город наш, увидит наши трофей, взятые у Афинян и Карфагенян, и узнает, что мы сами — твой трофей. Спасенные тобою Сиракузы отдай твоему роду; пусть они будут под покровительством имени Марцеллов! Пусть превозможет у вас воспоминание о Гиероне над воспоминанием о Гиерониме! Первый несравненно долее был другом вашим, чем второй врагом. Услуги первого вы испытали к себе, а безумие второго только погубило его самого.» Со стороны Римлян было согласие на все и не угрожало никакой опасности; гораздо более неприязненного и враждебного скрывалось в самом городе. Перебежчики, догадываясь, что дело идет о выдаче их Римлянам, и вспомогательные войска наемные склонили на свою сторону тем же опасением. Схватив оружие, они умертвили сначала преторов, потом разбежались по городу, избивая жителей: в раздражении они не щадили никого, кто им ни попадался и все, что могли, разграбили. Чтобы не оставаться без вождей, они избрали шесть префектов: трех в Ахрадину и трех в Наз. Когда волнение утихло, то наемные воины, разузнав хорошенько дело о переговорах с Римлянами, поняли тогда что было и на самом деле, а именно, что их участь и перебежчиков совсем разная.
30. Через несколько времени возвратились послы от Марцелла и сказали наемным воинам, что подозрение их неосновательно и что Римлянам нет никакой причины казнить их. Из трех префектов Ахрадины один был Испанец, по имени Мерик. В свите послов нарочно для него отправлен один воин из Испанского вспомогательного войска. Он, свидевшись с Мериком без свидетелей, сначала изложил в каком положении оставил он Испанию (а он недавно оттуда приехал); «уже все там во власти Римского оружия и может он заслугою своего занять первое место между своими соотечественниками, захочет ли он служить на войне в Римских рядах, предпочтет ли он возвратиться на родину. С другой стороны, если он предпочтет остаться в осаде, то какая может быть надежда ему, когда город окружен и с моря и с сухого пути»? Слова эти подействовали на Мерика; и когда он отправил послов к Марцеллу, то в числе их послал своего брата. Тот же Испанец, через которого начались переговоры с Мериком, повел Мерикова брата к Марцеллу тайно от других послов. Здесь даны были взаимные обещания и устроен ход дела; за тем послы возвратились в Ахрадину. Тогда Мерик, желая отвлечь умы сограждан от подозрения, сказал: «что ему не нравятся эти беспрестанные пересылки послов; что не надобно никого ни принимать, ни посылать. А чтобы караулы содержались строже, то надобно между префектами распределить все важные пункты, и пусть каждый — отвечает за свою часть». Все на это согласились; Мерику самому досталось пространство от источника Аретузы до устья большего порта. Он дал знать Римлянам об этом. Тогда Марцелл приказал ночью военному кораблю о четырех рядах весел тащить на буксире транспортное судно, наполненное воинами, к Ахрадине; их высадить велено было к стороне городских ворот, находящихся не далеко от источника Аретузы. Сделано это в четвертую стражу ночи; высаженных на берег, Римских воинов Мерик принял в город, как это было условлено между ним и Марцеллом. На рассвете Марцелл со всеми войсками подступил к стенам Ахрадины. Не только воины, находившиеся в Ахрадине, обратились все против него; но даже из Наза бежали толпы вооруженных воинов, побросав вверенные им посты, отражать нападение Римлян. Пользуясь этим смятением, транспортные суда, прежде изготовленные, морем обошли кругом к Назу и высадили там вооруженных воинов. Те совершенно неожиданно напали на посты, полуоставленные воинами, заняли отворенные ворота, куда незадолго перед тем устремились воины в Ахрадин, и таким образом без большего сопротивления овладели Назом, который был почти оставлен испуганными и разбежавшимися воинами. Перебежчики менее других оказали сопротивления и упорства при встрече с неприятелем; не доверяя даже своим, они разбежались с места сражения. Марцелл, узнав, что Наз взят и часть Ахрадины в его власти, и что Мерик со своим отрядом перешел на его сторону, велел играть отбой, опасаясь как бы не были разграблены царские сокровища, которые по слуху были далеко значительнее, чем в действительности.
31. Порыв Римских воинов обуздан; перебежчикам, находившимся в Ахрадине, дано и время и возможность бежать. Тогда жители Сиракуз, освободясь наконец ото всех опасений, послали к Марцеллу депутатов; они и у него просили одного — безопасности их самих и семейств. Марцелл, созвав совет и пригласив на него тех из жителей Сиракуз, которые, выгнанные смутами из отечества, находились в Римском лагере, дал Сиракузским депутатам следующий ответ: «Гиерон, в продолжении пятидесятилетнего своего царствования, много оказал услуг Римлянам; но и они не могут идти в сравнение с бесчисленными оскорблениями, которые нанесли в продолжении не многих лет народу Римскому те, в чьей власти были Сиракузы. Впрочем, большая часть их злых деяний обратилась, как и следовало, на голову виновников. За нарушение договоров жители Сиракуз наказали себя сами так, как Римляне никогда не хотели их наказать. Он — Марцелл — уже третий год осаждает Сиракузы и не с тем, чтобы народ Римский желал поработить их; напротив, он только не хотел допустить, чтобы город оставался во власти и под гнетом перебежчиков. А что жители Сиракуз могли что–нибудь сделать, то доказательством служит поведение тех, которые находятся в Римском лагере, поступок Испанского вождя Мерика, передававшегося со своим отрядом; наконец хотя позднее, но твердое решение самих Суракузцев. Во всяком случае за все труды и опасности, которым он — Марцелл — подвергался так долго и на сухом пути, и со стороны моря — малое слищком вознаграждение то, что он наконец взял Сиракузы». — За тем Марцелл отправил в Наз казначея (квестора) с вооруженным отрядом принять царские сокровища и взять их под свое сбережение. Город отдан воинам на разграбление; к домам тех из жителей Сиракуз, которые находились в Римском стане, приставлены караулы для их безопасности. Много было тут примеров и кровожадности и корыстолюбия. Архимед, при страшной суматохе, которая неизбежна во взятом неприятелем городе, где воины его рассеялись для грабежа, со вниманием рассматривал геометрические фигуры, начерченные на песке, и в этом занятии убит Римским воином, не знавшим, кто он. С огорчением услыхал это Марцелл; он с честью похоронил Архимеда и велел разыскать ого родственников, которым имя Архимеда послужило и к чести и к безопасности. Таким то образом взяты Сиракузы. Добыча, найденная здесь, была так велика, что едва ли может равняться с нею и та, которую в последствии нашли в Карфагене, хотя тот, как равный с равным, боролся с Римом. За несколько дней перед тем, как Сиракузы были взяты, Т. Отацилий с восьмьюдесятью судами о пяти рядах весел из Лилибея переплыл в Утику; до рассвета проник он в порт этого города и захватил там транспортные суда, нагруженные хлебом. Сделав высадку на берег, он опустошил часть окрестностей Утики и добычу всякого рода отогнал к судам. На третий день по выходе из Лилибея, Отацилий возвратился туда со ста тридцатью транспортными судами, полными хлеба и добычи всякого рода; хлеб Отацилий тотчас отослал в Сиракузы. Не подоспей он только так вовремя, страшный голод угрожал и победителям и побежденным.
32. В Испании, почти в продолжении двух лет, не происходило ничего замечательного; и не столько оружием сражались враждебные стороны, сколько политикою. В этом году Римские вожди с наступлением летнего времени, оставили свои зимние квартиры и соединили войска. Здесь созван военный совет, на котором все были одного мнения: дотоле целью действий Римских вождей было только — не пустить Аздрубзла в Италию; но настало время, привести войну в Испании к концу. Полагали, что достаточно на этот предмет прибавилось сил, так как в этом году Римляне в продолжении зимы вооружили двадцать тысяч Цельтиберийцев. У Карфагенян было три войска: Аздрубал, сын Гисгона, и Магон в соединенном лагере стояли от Римлян на пять дней пути. Ближе к ним находился Аздрубал, сын Гамилькара, старинный полководец Карфагенян в Испании; он стоял с войском у города Аниторгиса. Вожди Римские хотели сначала подавить его; на успех можно было смело рассчитывать: сил для этого они имели достаточно, даже более чем достаточно. Оставалась одна забота, как бы в случае его поражения, испуганные тем — другой Аздрубал и Магон, не удалились в неприступные горы и леса, и таким образом не продлили еще военных действий. А потому, Римские вожди сочли за лучшее: разделив войска на две части, разом вести воину на разных пунктах для окончательного покорения Испании. Таким образом П. Корнелий с двумя частями войска Римского и союзного должен быль действовать против Магона и Аздрубала; а Кв. Корнелий с третьей частью старого Римского войска, вместе с вспомогательным войском Цельтиберийцев, должен был вести войну с Аздрубалом Барцинским. Оба вождя и войска выступили вместе; Цельтиберийцы шли впереди; они стали лагерем у города Аниторгиса в виду неприятелей, расположенных по ту сторону реки. Здесь Кн. Сципион остановился с войсками, какие у него были, как сказано выше; а П. Сципион продолжал идти далее на то место военных действий, которое ему было назначено.
33. Аздрубал заметил, что войско Римское в лагере Кн. Сципиона весьма немногочисленно, а что вся сила заключается во вспомогательном войске Цельтиберов. Знал он хорошо вероломство всех варварских народов, а особенно тех, в стране которых он столько лет вел войну. Не трудно было завести тайные переговоры, так как и в том и в другом лагере было много Испанцев. Условлено было со старейшинами Цельтиберов за большую денежную плату, чтобы они отвели домой свои войска. Им дело это казалось вовсе не преступным; от них не требовалось вести войну против Римлян, а давалось также вознаграждение за то только, чтобы они не вели войны, которого достаточно было и в том случае, если бы они принимали в ней участие. Не могли не льстить также простых воинов — надежда на покой, на возвращение домой к семействам. А потому не трудно было склонить как вождей, так и воинов. Со стороны Римлян опасаться Цельтиберам того, как бы они не удержали их силою, было нечего по их малочисленности. Этого Римским вождям всегда должно беречься, и подобные вышеприведенному случаи всегда иметь в памяти и доверять только тогда вспомогательным войскам, когда они своих собственных сил имеют по крайней мере на столько же. Вдруг схватив знамена, Цельтиберы выступили из лагеря; на вопросы Римлян о причине такого поступка и на просьбы их остаться, они отвечали одно, что расходятся они по домам, вследствие угрожающей им там войны. Сципион видел, что союзников удержать при себе нельзя ни просьбою, ни силою; без них он не в силах был противостоять врагу; соединиться опять с братом было невозможно. Оставался один, по его мнению, сколько–нибудь спасительный образ действия — отступать по возможности, не давая случая неприятелю к сражению на ровном и открытом месте; а тот, перейдя реку, теснил Римлян, преследуя их почти по пятам.
34. В тоже время П. Сципион должен был опасаться также нового врага, но опасность, ему угрожавшая, была еще больше. Тогда союзником Карфагенян был Масинисса, молодой человек, тот самый, которого в последствии дружественный союз с Римлянами сделал знаменитым и могущественным. Он тогда с конницею Нумидскою встретил П. Сципиона на его походе, потом постоянно и днем, и ночью, нападал он на его войско; не только ловил он всех тех воинов Римских, которые отходили от лагеря за дровами и фуражом, но и производил набеги под самые лагерные окопы и не раз врывался в самую середину сторожевых отрядов к большому смятению Римлян. И ночью, вследствие нечаянных нападений Масиниссы, Римляне не знали покою у лагерных ворот и на окопах. Не было для Римлян ни одной покойной минуты, но места столь безопасного, когда и где бы они могли быть чужды страха и заботы. Они не смели выйти за лагерные укрепления, терпели недостаток во всех самых нужных предметах и находилось почти в осаде. Такое положение Римлян угрожало быть еще хуже, если удастся Индибилису, который, как знали по слухам, идет с семью тысячами пятьюстами Суессетан, присоединиться к Карфагенянам. Сципион, вождь осторожный и благоразумный, вынужден был обстоятельствами на безрассудный поступок — ночью идти на встречу Индибилису и сразиться с ним, где бы он ни встретился. Оставив в лагере небольшой гарнизон под начальством легата Т. Фонтея, Сципион выступил в поход среди ночи и сразился с неприятелем, которого не замедлил встретить. Сражались полки с полками, а не правильными боевыми линиями; впрочем Римляне имели верх в этой свалке. Однако конница Нумидская, от которой вождь Римский думал укрыться, вдруг подоспела, атаковала Римлян с флангов и распространила ужас в их рядах. Таким образом, у Римлян с Нумидами загорелся новый бой, как вдруг пришел еще третий неприятель; то были вожди Карфагенские, которые шли по следам Римлян и взяли их с тылу. Римляне со всех сторон окружены были неприятелями; они не знали, в какую сторону броситься и на которого врага сделать дружное нападение. Сципион ободрял воинов, сражался сам как простой воин и не берег себя, а бросался туда, где угрожала наибольшая опасность. Неприятельское копье прошило ему правый бок. Воины того неприятельского отряда, который напал на Римлян, стеснившихся около вождя, увидя, что Сципион бездыханный упал с коня, испустили радостные крики и разбежались по всей боевой линии сообщить известие, что главный вождь Римский пал. Этот слух усилившись сделал то, что и победа неприятелей и поражение Римлян сделались несомнительными. Римляне, потеряв вождя, стали помышлять о бегстве. Пробиться сквозь ряды Нумидов и других легковооруженных вспомогательных войск Карфагенян — было не трудно; но уйти от всадников и от пехотинцев, которые быстротою бега не уступали лошадям — оказалось почти невозможным, и более Римлян пало вовремя бегства, чем в сражении. Да и вряд ли бы кто из них спасся, если бы, по позднему времени дня, не наступила ночь.
35. Карфагенские вожди обнаружили деятельность в том, как пользоваться счастием. Тотчас по окончании сражения, едва дав воинам время, необходимое для отдыха — они поспешно двинулись к Аздрубалу, Гамилькарову сыну. Не сомневались они, что если только удастся им соединить войска свои с его войсками, то войну они приведут к концу. Когда они прибыли туда, то и войска и вожди, в упоении от недавней победы, поздравляла друг друга с гибелью славного неприятельского полководца и всего его войска, и ласкали себя почти верною надеждою еще такой же победы. К Римлянам еще не достиг слух о гибели их войска; но грустное молчание хранили они и страшились будущего, как всегда бывает с людьми, предчувствующими неизбежное несчастье. Сам главный вождь Римлян, кроме того, что видел себя оставленным союзниками, а силы неприятеля увеличившимися, и по догадке, и по соображению, скорее склонен был предполагать случившееся несчастье, чем питать хорошую надежду: «иначе каким образом Аздрубал и Магон могли привести свое войско без боя, как не приведши к концу им угрожавшую войну? Каким образом другой Сципион не воспротивился их движению и не последовал за ними? Если бы он и не в силах был воспротивиться соединению неприятельских вождей и войск, то, во всяком случае, он поспешил бы на соединение с братом». Озабоченный такими печальными мыслями, Сципион при теперешних обстоятельствах считал лучшим — отступать, пока будет возможно. А потому он в одну ночь успел сделать несколько пути, так что неприятели не знали о его выступлении и потому оставались в покое. С наступлением дня, неприятель заметил движение Римлян: тотчас отправлены в погоню Нумиды; прежде наступления ночи настигли они Римлян, и бросались на них и с флангов и с тылу. Тогда Римляне начали останавливаться и принимать по возможности меры к безопасности войска. Впрочем, Сципион убеждал воинов для их безопасности продолжать движение, отражая неприятеля, и не дать их настигнуть неприятельской пехоте.
36. Таким образом, то двигаясь вперед, то удерживая напор неприятеля, Римляне в продолжении дня прошли немного вперед. Уже наступила ночь и Сципион дает своим воинам знак к прекращению сражения. Собрав их, он их уводит на холм, хотя и несовершенно безопасный (особенно для войска приведенного в расстройство); но все–таки несколько возвышавшийся над окружающею местностью. Здесь сначала пехотинцы Римские, приняв в середину обозы и конницу, не без успеха отбивались от набегов Нумидов, которые нападали со всех сторон; но не замедлили подойти три неприятельских вождя и три армии; тогда ясно стало, что одним оружием без укреплений невозможно будет защищать этой позиции. Потому вождь Римский стал придумывать, нельзя ли как сделать окопов. Но холм был совершенно обнажен и почва весьма крепка: не было кустов для хворосту к насыпке вала; земля не была довольно рыхла для рытья рвов и делания насыпи; вообще подобные работы всякого рода по условиям местности были неудобоисполнимы Холм не был на столько крут и обрывист, чтобы представить затруднение неприятелю; во все стороны скат был отлогий. Для того, чтобы сделать что–нибудь в роде вала, Римляне кругом утвердили подпорки (которыми поддерживаются вьюки на вьючных животных), и к ним, в вышину обыкновенных укреплении, привязали тяжести; а внизу, где подпорки представляли пустое место, навалены всякого рода вещи находившиеся в обозе. Карфагенские войска подошли и без труда взобрались на холм; по тут приостановились, видя укрепления, которых они вовсе не ожидали и которые как бы чудом выросли из земли. Вожди по всему строю кричали воинам: «зачем вы остановились? Спешите растащить эти ничтожные укрепления, которые не в состоянии выдержать нападения женщин и детей. Ведь уже неприятель в вашей власти, только спрятался за свои обозы» — Такими словами высказывая свое пренебрежение к неприятелю, вожди Карфагенские упрекали своих воинов. Впрочем, ни перейти через эти укрепления, ни сдвинуть тяжести с места было невозможно, а подрубить подпорки мало было пользы, так как они завалены вьюками. Таким образом напор неприятеля был на долгое время приостановлен; наконец, на многих пунктах разом, тяжести были сдвинуты и неприятельские воины проложили себе через них дорогу; со всех сторон лагерь был взят. Малочисленные и пораженные страхом, Римские воины гибли от меча далеко превышавших их численностью победителей. Впрочем, большая часть Римских воинов ушла в ближние леса, а оттуда в лагерь П. Сципиона, где начальствовал легат П. Фонтей. Относительно Сципиона одни историки уверяют, что он убит при первом нападении неприятелей на холм, а другие, что он, в сопровождении немногих воинов, ушел в башню, находившуюся не далеко от лагеря. Неприятель ее окружил зажженным костром; таким образом двери, которые силою никак выбить нельзя было, выжжены, а Римляне и с их вождем все до одного там перебиты. Таким образов, Кн. Сципион погиб на восьмой год по прибытии в Испанию и на двадцать девятый день по смерти брата. Смерть его причинила горести столько же в Испании, сколько и в Риме. Что касается до граждан Римских, то их горесть усиливалась вследствие общественного несчастий, сопряженного с потерею войск и провинции. Но Испанцы жалели самих вождей и оплакивали их, а преимущественно Кнея; он и долее управлял ими, первый задобрил их умы в свою пользу и на деле показал им любовь к справедливости и умеренность Римских правителей.
37. Казалось по видимому, что войско Римское уже не существует в Испании и что провинция эта утрачена для Римлян; но один человек поправил все. В войске был Л. Марций, сын Септимия, Римский всадник, человек необыкновенно деятельный, обладавший умом и способностями выше того состояния, в котором он родился. К высоким дарованиям от природы присоединялось то, что он был в школе Кн. Сципиона, и под его руководством в продолжения многих лет изучил военное искусство. Он собрал разбежавшихся воинов, вывел несколько гарнизонов и таким образом сформировал порядочное войско, с которым присоединился к Т. Фонтею, легату П. Сципиона. Но на столько опередил его влиянием на воинов и значением всадник Римский, что когда войско укрепившись лагерем по сю сторону Ибера, стало выбирать подачею голосов себе вождя (воины подходили подавать голоса, по очереди сменяясь с караулов), то оно единогласно вверило высшую власть Л. Марцию. Все время — а его оставалось не много — употреблено на укрепление лагеря и на заготовление туда провианта. Воины исполняли все повеления с усердием и с полным доверием к вождю. Принесено известие, что Аздрубал, сын Гисгона, идет намерением истребить остатки Римского войска, перешел Ибр и уже близко; тогда воины Римские, видя, что сигнал к битве дает новый вождь, привели себе на память как то, каких незадолго перед тем имели они главных вождей, так и то, под чьим предводительством и с какими силами привыкли они выходить на бои; вдруг все они начади рыдать и ударять себя в голову. Одни протягивали руки к небу и обвиняли богов. Другие, распростершись на земле, оплакивали каждый своего вождя. Общий взрыв печали не утихал, хотя сотники ободряли воинов; да и сам Марций и ублажал их и бранил: «к чему бесплодные, достойные одних женщин, рыдания? Почему не обратить им лучше мысли к защите как своей собственной, так и отечества? Пусть они не допустят, чтобы их вожди лежали неотомщенными»! Вдруг раздались военные клики и звук труб (уже неприятели были близ вала). Тут вдруг у воинов Римских горесть перешла в раздражение гнева и они устремились к оружию: как бы воспламененные бешенством, они бросились к воротам и атаковали неприятеля, шедшего в рассыпную и в беспорядке. Неожиданность этого нападения бросила ужас в ряды Карфагенян; они дивились, откуда взялось столько неприятелей, тогда как войско их считали они уинчтоженным; откуда у побежденных и беглецов явилась такая смелость и уверенность в себе, какой появился вождь по смерти обоих Сципионов, кто командует в лагере, кто дал сигнал к битве? Совершенно не ожидая и не будучи в состоянии объяснить себе это явление — Карфагеняне, пораженные удивлением, отступают; но, сильно теснимые неприятелем, обращаются в бегство. Одно из двух: или бегущие неприятели потерпели бы страшное побоище, или дальнейшее наступление со стороны Римлян было бы поступком дерзким и сопряженным для них с опасностью; но Марций тотчас дал знак к отступлению, и, находясь в первых рядах, сам обуздывал рвение воинов и удержал их на месте; а потом отвел в лагерь их, еще жаждавших убийств и крови. Карфагеняне, сначала в расстройстве прогнанные от неприятельских окопов, видя, что никто их не преследует, приписали это робости неприятеля; а потому медленно отступили к лагерю с чувством пренебрежения к неприятелю. Обережение лагеря производилось с нерадением, несмотря на близость неприятеля; Карфагеняне постоянно помнили, что это остатки двух ими истребленных армий; а потому они не считали нужным принимать меры предосторожности. Узнав об этом, Марций задумал план, не только с первого взгляда смелый, но даже дерзкий, а именно — атаковать самому неприятельский лагерь. Он рассудил, что легче взять силою лагерь одного Аздрубала, чем, по соединении трех неприятельских вождей и их армий, защитить от них свой. Во всяком случае — удастся, он восстановлял дела Римлян в Испании, пришедшие было в упадок; да и в случае поражения, самым наступательным действием уничтожал он презрение к Римскому войску.
38. А для того, чтобы самая неожиданность этого случая и ужас, внушаемый ночным временем, не повредили исполнению плана, так не подходившего к теперешнему положению Л. Марция и его войска, то он счел за лучшее собрать воинов и поговорить с ними об этом. Созвав воинов, Марций стал им говорить: «воины! Вы знаете, как любил я наших вождей при их жизни и как для меня священна их память; понимаете вы хорошо ваше теперешнее положение и потому легко можете поверить, что для меня власть эта, которою вы захотели почтить меня, есть бремя тягостное и неприятное. В то время, когда я, если бы опасение за вас не обуздывало взрыва горести, едва владел бы собою и в моем расстроенном духе тщетно искал бы утешения — Теперь на мне одном лежит забота об вас, — забота самая затруднительная при расстроенном от печали состоянии духа. И даже тогда, когда дух мой занят мыслью, как бы снасти для отечества остатки двух армий, и тут не может он забыться от одолевшей его грусти. Еще свежо в памяти наше общее несчастье и оба Сципиона не дают мне покою ни днем, ни ночью: часто при мысли об них пробуждаюсь ночью. Они велят мне отмстить за них, отмстить за их воинов, ваших товарищей, в продолжении восьми лет, не знавших поражения на этих землях, отмстить за отечество и не забыть уроков и наставлений, ими данных. При жизни их никто не был таким точным исполнителем их повелений, как я; а теперь, по смерти их, я считаю себя обязанным действовать так, как, по моему мнению, поступили бы они сами, если б находились в живых. Да и вам, воины, скажу, что не слезами и воплями отдавайте должное вождям, (которых вы считаете погибшими, но которые живут и всегда будут жить славою деянии своих) но, вступая в бой, вспоминайте их и действуйте на поле битвы так, как бы они сами вас увещевали и подавали вам сигнал к бою. И конечно, это самое воспоминание не оставляло вас вчера, когда вы совершили славное военное дело. Тут–то доказали вы неприятелю, что слава имени Римского не погибла вместе с Сципионами. Для народа, которого доблесть и сила устояли против Каннского побоища, нет того удара судьбы, от коего он не оправится. Теперь, после того, как показали вы что можете сделать по собственному побуждению, дайте испытать вашу доблесть под руководством полководца вашего. Вчера, когда я дал знак к отбою вам во время жаркого преследования вами смятенного неприятеля, не умерить пыл вашего мужества хотел я, но сохранить его до случая, где он может быть увенчан большею славою, где вы, совсем готовые к бою, можете напасть на врага, который не принял никаких мер предосторожности, действовать с оружием против неприятелей безоружных и даже объятых сном. Возможность этого случая — не пустая и не основательная надежда, но она пришла мне в голову по тщательном обсуждении обстоятельств. Если бы кто–нибудь спросил вас, каким образом вы, несмотря на вашу малочисленность, успели побежденные защитить свои лагерь от победителей, превосходивших вас числом; то вы ответили бы: причиною именно то, что вы, под влиянием опасений, приняли на все меры предосторожности, обнесли себя укреплениями и сами были готовы на всякой случай. А ведь оно так и есть. Люди обыкновенно всего менее остерегаются, когда им везет счастие; а чем раз они пренебрегли, то уже обращается против них и представляет их слабую сторону. Неприятелю теперь и в голову не приходит мысль о том, что мы сами, находясь в осаде и едва отразив его приступ, можем перейти к наступлению и атаковать его лагерь. Решимся же на поступок, на который, по его мнению, мы не осмелимся; то, что кажется теперь неудобоисполнимым, по этому самому становится легче к исполнению. В третью стражу ночи я поведу ряды ваши в молчании; я знаю, что у неприятеля нет ни правильной смены, ни хороших караулов. Лишь только у ворот лагеря раздадутся ваши воинские клики и сделаете вы нападение, то он будет в вашей власти. Тогда–то можете вы дать разгул мечу вашему, который вчера я было удержал в ваших руках против неприятелей, обеспамятевших от сна, безоружных и почивающих на постелях. Знаю, что мое намерение может показаться дерзким; но, при затруднительных обстоятельствах, когда всякая надежда исчезает, самые смелые замыслы вместе и самые удачные к исполнению. Если же только мало–мальски замедлит воспользоваться благоприятным случаем, то он никогда более не повторится и бесполезно было бы ждать его. Одно войско неприятельское подле нас; не далеко от нас еще два. Теперь есть надежда нам в случае нападения; вчера испытали вы и свои силы и силы неприятеля. Но если мы пропустим день, а слух о нашей вчерашней вылазке сделает неприятеля осторожнее, то нам угрожает опасность иметь дело с тремя вождями неприятеля и с тремя его армиями. Как мы выдержим тогда нападение соединенных сил неприятельских, против которых Кн. Сципион не мог устоять с целым войском? Вожди наши погибли, разделив свои силы, и мы можем уничтожить неприятельские армии каждую порознь. Другого плана — вести войну не может быть никакого: итак ждать нам больше нечего, как только наступления ночи. А теперь ступайте к своим местам, и, при помощи богов бессмертных, дайте отдых силам тела для того, чтобы вы, свежие и бодрые, вломились в неприятельский лагерь с тем же настроением духа, с каким вы защитили вчера ваш лагерь». С радостью выслушали воины от своего вождя известие о новом замысле; он им нравился именно своею смелостью. Остальной день провели они, изготовляя оружие и отдыхая; большая часть ночи также посвящена покою. В четвертую стражу ночи воины выступили в поход.
39. За ближайшим к Римлянам лагерем Карфагенян, в шести милах расстояния, находилось другое войско Карфагенское; в промежутке находились глубокая долина, покрытая густым лесом; почти в средине этого леса Римский вождь, взяв за образец военную хитрость Карфагенян, скрыл когорту пехоты и часть всадников. Таким образом отрезав, сообщение одному неприятельскому войску с другим, Римский вождь повел в глубокой тишине свое войско к ближайшему неприятелю. Перед воротами не было караулов, а на валу стражи, и потому Римляне проникли в неприятельский лагерь также беспрепятственно, как будто в свои собственный. Заиграли трубы и раздались воинские клики Римлян. Одни умерщвляют полусонных неприятелей: другие подожгли избушки, крытые сухою соломою; некоторые наконец заняли ворота для того, чтобы преградить неприятелю путь к бегству. Неприятель, слыша крики, видя пожар и убийства, растерялся совершенно, не слушал ни чьих приказаний и даже не заботился ни о чем. Толпы безоружных идут на встречу вооруженным неприятелям; одни стремятся к воротам, другие видя, что там путь прегражден, бросаются через вал и те, которым удалось вырваться, спешат в другой лагерь; по тут они окружены воинами Римской когорты и всадниками, вышедшими из засады и все до одного убиты. Да если и были такие, которым удалось уйти из побоища, то Римляне, взяв первый неприятельский лагерь, так поспешно прибежали ко второму, что никто не успел дать прежде известие об их приближении. Здесь так как неприятель находился еще дальше и на рассвете воины разошлись за дровами, за кормом и для грабежа, Римляне встретили еще менее осторожности и порядку. Где следовало быть караульным, там лежало только одно их оружие, воины, без оружия, или сидели или лежали на земле, или расхаживали перед окопами и воротами лагерными. С такими–то беззаботными и беспорядочными воинами вступают в дело Римляне, еще разгоряченные недавним боем и ободренные одержанною ими победою; а потому тщетны были попытки неприятеля остановить их в воротах. Но внутри лагеря, где, по первому крику и тревоге, собрались со всего лагеря воины неприятельские, вспыхнул было ожесточенный бой и долго может быть сопротивлялись бы неприятели, если бы они не заметили, что щиты Римлян в крови; это им дало знать о поражении другого их войска и поселило в них страх. Ужас не замедлил сделаться общим и Карфагеняне обратились в бегство. Те из них, которым удалось у идти от смерти, стремились в ту сторону, куда открыт был путь, и таким образом оставили лагерь в руках Римлян, и они, в течение одной ночи и последовавшего за нею дня, под предводительством Л. Марция, взяли силою два неприятельских лагеря. Клавдий, тот самый, который перевел Ацилиеву летопись с Греческого на Латинский, говорит, что неприятель потерял убитыми до тридцати семи тысяч человек, в плен взято около тысячи восьмисот тридцати человек, добыча найдена огромная, и между прочим находился там серебряный щит весом сто тридцать восемь фунтов, с изображением Аздрубала Барцинского. Валерий Антиас пишет, что один лагерь Магона был взят, при чем убито семь тысяч неприятелей; что другое сражение — была вылазка против Аздрубала, в которой неприятель потерял убитыми до десяти тысяч и взятыми в плен четыре тысячи триста тридцать человек. Пизон пишет, что Магон, преследуя в беспорядке наших воинов, с умыслом отступавших, наткнулся на засаду и потерял убитыми пять тысяч человек. Вообще все историки согласны в том, что Марций был великий человек. К правдивой славе его молва присоединила чудо: будто в то время, когда он говорил речь воинам, к большому испугу окружающих, голова его стала извергать пламя, при чем он сам этого и не заметил. Памятником его победы над Карфагенянами до самого пожара Капитолия, был хранившийся там щит, называемый Марциев, с изображением Аздрубала. Вслед за этими событиями в Испании несколько времени было совершенное спокойствие: и та, и другая сторона после таких успехов и поражений, не решалась приступить к решительным действиям.
40. Пока это происходило в Испании, Марцелл по взятии Сиракуз устроил все дела в Сицилии с такою верностью и честностью, что не только увеличил свою славу, но и возвеличил имя Римлян. Украшения города — статуи и картины, которыми изобиловали Сиракузы, он отвез в Рим. То была военная добыча, справедливо взятая у неприятелей по закону войны; но с этого то времени обнаружилась любовь к Греческим искусствам и эта неумеренная охота отбирать произведения их изо всех общественных зданий как светских, так и духовных. Она обратилась наконец и на Римских богов и в числе первых её жертв был храм, украшенный отлично Марцеллом. Иностранцы ходили любоваться храмами у Капенских ворот, которые освящены были Марцеллом, и их прекрасными в этом роде украшениями; а теперь их уцелела самая малая часть. К Марцеллу явились депутации почти всех городов Сицилии; как их роли были разные, так и участь разная. С теми, которые до взятия Сиракуз или оставались верны Римлянам, или снова вступили с ними в дружественные отношения, поступлено как с верными союзниками. Те же, которые по падении Сиракуз покорились Римлянам под влиянием страха, как побежденные приняли законы от победителя. Около Агригента оставались еще не маловажные для Римлян остатки неприятельского войска: уцелели еще и прежние вожди Епицид и Ганнон, а на место Гиппократа Аннибал прислал вновь третьего уроженца Гиппоны Либифиникиянина (соотечественники звали его Мутином); то был человек деятельный, изучивший всесторонне военное искусство под руководством самого Аннибала. Ему на помощь Епицид и Ганнон отрядили Нумидов. С этими войсками Мутин прошел вдоль и поперек неприятельские земли, во время подавал помощь союзникам Карфагенян и тем поддержал их колебавшуюся верность. В самое непродолжительное время Мутин наполнил всю Сицилию славою своего имени и приверженцы к Карфагенян полагали всю надежду на него. Дотоле запертые в стенах Агригента, вожди Карфагенский и Сиракузский, сколько по совету Мутина, столько же в надежде на него, осмелились выйти из заключения, и стали лагерем у реки Гимеры. Когда Марцелл получил об этом известие, то он тотчас двинул войска вперед и остановился в четырех милях от неприятеля, выжидая, что он станет делать. Мутин, не долго думая и не теряя времени, перешел реку, бросился на передовые посты неприятелей и распространил между ними страшный ужас и смятение. На другой день почти правильным боем втеснил он неприятеля в его укрепления. Тут он отозван был в лагерь известием о возмущении Нумидов; они в числе трехсот удалились в Гераклею Миноеву, и Мутин отправился туда склонять их к возвращению. Перед отъездом, как говорят, он сильно убеждал вождей — не сражаться в его отсутствие с Римлянами. Это было весьма неприятно обоим вождям, а особенно Ганнону, который давно уже завидовал славе Мутина: «смеет ли Мутин, Африканский выродок, давать наставления ему, вождю Карфагенскому, присланному от сената и народа?» Он убедил Епицида, который долго не решался перейти реку и предложить Римлянам сражение; если же они дождутся Мутина и тогда будут иметь успех, то, нет сомнения, вся слава его будет принадлежать Мутину.
41, Марцелл, отбивший от Нолы Аннибала, надменного Каннскою победою, счел недостойным себя — уступить неприятелю, уже потерпевшему от него поражение и на море и на сухом пути; а потому он приказал воинам поспешно взяться за оружие и выносить знамена. Когда он устраивал войско в боевой порядок, то от неприятеля прискакали десять Нумидов и сказали Марцеллу, что их соотечественники, как под влиянием поступка трехсот Нумидов, удалившихся в Гераклею, так и обиженные тем, что их вожди, Карфагенский и Сиракузский полководцы, завидуя его славе, удалились перед самым боем — не будут в нем принимать никакого участия. Коварный народ на этот раз был верен обещанию; вследствие этого, Римляне ободрились, так как по рядам их дано знать, что неприятель лишен содействия конницы, которая дотоле была грозою Римлян. Неприятель же был в ужасе: не только лишен он был главной своей силы, но и опасался, как бы его же конница не обратилась против него. А потому бой не был упорным; первые воинские клики и натиск решил дело. Нумиды во время сражения стояли себе преспокойно на флангах; наконец, видя, что их войско обратилось в бегство, они несколько времени следовали за ним. Видя, что все в беспорядке стремятся в Агригент, Нумиды, опасаясь, как бы не попасть в осаду, разошлись по соседним городам. Многие тысячи неприятелей были убиты и взяты в плен и восемь слонов досталось победителям. Это сражение — был последний подвиг Марцелла в Сицилии; победителем возвратился он в Сиракузы. Год уже приближался к концу, и потому сенат Римский определил — претору П. Корнелию послать письмо консулам в Капую: пока Аннибал находится далеко и у Капуи важных событий не предвидится, пусть один консул, если заблагорассудит, прибудет в Рим для выбора сановников. Получив письмо, консулы положили между собою: Клавдию произвести выборы, а Фульвию оставаться под Капуею. Клавдии провозгласил консулами Кн. Фульвия Центумала и П. Сульпиция Гальбу, Сервиева сына, еще дотоле не занимавшего ни одной курульной должности. Потом преторами назначены: Л. Корнелий Лентулл, П. Корнелий Цетег, К. Сульпиций и К. Кальпурний Пизон. По жребию досталось Пизону — судопроизводство в городе, Сульпицию — Сицилия, Цетегу — Апулия, Лентулу — Сардиния. Бывшим консулам власть их продолжена на год.
1. Новые консулы Кн. Фульвий Центумал и П. Сульпиций Гальба, вступив в должность в Мартовские Иды, созвали сенат в Капитолий, и здесь предложили на благоусмотрение сената общественные вопросы: о военном управлении и о распределении войск и провинций. Прошлогодним консулам, К. Фульвию и Ап. Клавдию, продолжена власть и назначены те войска, которые уже у них были; им предписано, чтобы они ни под каким видом не отходили от Капуи прежде — чем ее возьмут. Эта забота в то время была главною у Римлян; не только воодушевлены были они гневом — а к нему ни один еще народ не подал такого основательного повода; — но и понимали, что если отпадение города, столь именитого и могущественного, повлекло за собою измену многих народов, то и взятие его, как можно было надеяться, снова восстановить в умах народов уважение к прежней власти. Преторам прошлогодним также продолжена власть: М. Юнию в Этрурии и П. Семпронию в Галлии; и тому и другому из них оставлено по два легиона. Продолжена власть и Марцеллу, и поручено ему привести к концу войну в Сицилии с тем войском, которое у него было под начальством. На случай, если бы представилась нужда в подкреплении, то Марцеллу предоставлено брать его из легионов, которыми начальствовал в Сицилии П. Корнелий за претора, только не из числа тех воинов, которым сенат воспретил отпуски и возвращение в отечество прежде конца воины. К. Сульпицию — а ему досталась Сицилия — даны два легиона, которые были под начальством П. Корнелия; комплектовать их предоставлено из войска Кн. Фульвия, которое в прошлом году потерпело в Апулии самое постыдное поражение. Этим воинам сенат определил тот же срок службы, что и тем, которые ушли из под Канн. К позору тех и других прибавлено: они не имеют права ни зимовать в городах, ни строить постоянных зимних квартир ближе десяти миль от городов. Л. Корнелию в Сардинии даны два легиона, которыми начальствовал К. Муций; консулам приказано произвести набор для укомплектования легионов в случае, если в нем будет необходимость. Т. Отацилию и М. Валерию предоставлены берега Сицилии и Греции с теми легионами и флотом, которые находились у них под командою. Берега Греции прикрывались пятидесятью судами и одним легионом, а берега Сицилии сотнею судов и двумя легионами. В этом году Римляне вели войну на море и на сухом пути с двадцатью тремя легионами.
2. Когда, в начале этого года, сенат получил из Испании донесение Л. Марция, то подвиги его заслужили общее одобрение сенаторов; но большей части их показалось оскорбительным то, что Л. Марций, получив власть не по определению сената и не с утверждения народного собрания, написал в заголовке донесения: «пропретор сенату.» Подобный пример войск выбирать себе вождей — мог иметь пагубные последствия: выборы подчинены были известным законам и установленным обычаем гаданиям и нельзя было допустить, чтобы они отданы были на произвол необузданным воинам и совершались в лагерях и отдаленных областях, вдали от блюстителей законов и установленных ими властей. Некоторые сенаторы были того мнения, что надобно сенату тотчас же заняться обсуждением этого вопроса; но большинство сочло за лучшее отложить его до отъезда всадников, привезших донесение Марция. Относительно требования хлеба и одежд для войск, сенат велел написать: «что озаботятся и тем и другим;" но в заголовке ответа не заблагорассудил написать «пропретору Л. Марцию," не желая прежде времени уже решать то, что положено было предоставить общему обсуждению. По отъезде всадников, консулы доложили сенату прежде всего об этом вопросе; все сенаторы единогласно решили, — снестись с трибунами народными: пусть те, как можно скорее, предложат народному собранию — кого граждане заблагорассудят послать в Испанию начальствовать над тем войском, которое было под начальством Кн. Сципиона. Дело это обсуждено с трибунами, и представлено на определение народного собрания. Умы граждан в это время волновало другое дело, причинившее много шуму. К. Семпроний Блез позвал на суд Кн. Фульвия за гибель войска, им потерянного в Апулии. В собраниях граждан Блез поносил Фульвия; он говорил между прочим: «много вождей по неопытности и неосторожности заводили войска в места опасные; но ни один из них не поступил хуже Фульвия: тот прежде развратил своих воинов в школе всех возможных пороков, и потом их предал неприятелю; а потому справедливо можно сказать, что воины его погибли прежде, чем увидели неприятели и что они побеждены не Аннибалом, а своим собственным вождем. При подаче голосов гражданин не может хорошенько прозреть, кому вверяет власть и войско. Посмотрите, какая разница между Ти. Семпронием и Кн. Фульвием! Первый, получив войско, состоявшее из рабов, в короткое время дисциплиною и влиянием своим сделал то, что каждый из воинов на поле битвы забыл какого он происхождения и крови, что они были защитою для союзников и ужасом для врагов: они сохранили для народа Римского Кумы, Беневент и другие города, как бы исторгнув их из челюстей Аннибала. А Кн. Фульвий войско, состоявшее из граждан Римских, из Квиритов, рожденных честно, хорошо воспитанных, обучил порокам, которые свойственны рабам. Он успел в том, что они сделались для союзников тягостью и наказанием, а против неприятелей лентяями и трусами. Они не выдержали не только натиска, но и самих воинских кликов Карфагенян. Да притом по истине, что же удивительного, если воины не устояли, когда самый главный вождь их подал пример бегства. После этого удивляться еще надобно, что были и такие из воинов, которые пали, стоя на месте битвы, и что не все были товарищами Фульвия в робости и бегстве. К. Фламиний, Л. Павлл, Л. Постумий, Кн. и П. Сципионы предпочли пасть на поле битвы, чем оставить войска их, окруженные неприятелем: а Кн. Фульвий возвратился в Рим почти единственным вестником гибели вверенного ему войска. Вопиющая несправедливость! Войско, которое бежало с поля битвы у Канн, отправлено в Сицилию в ссылку и ему запрещено возвращение на родину прежде окончания войны; недавно тоже определено относительно легионов Кн. Фульвия. Бегство же самого Фульвия из сражения, происшедшего по его же оплошности, остается ненаказанным и он безнаказанно проведет и старость в тех же местах разврата, где провел молодость! Воины же, которых вся вина заключается в том, что они походили на своего вождя, отправлены почти в ссылку и служба их заклеймена позором. Вот до какой степени в Риме не одинаковы права вольности для богатых и бедных, знатных и простых граждан!»
3. Подсудимый всю вину сваливал с себя на воинов: «они смело требовали сражения и потому выведены им на поле битвы хотя не в тот же день — было уже поздно, но на другой, устроены в боевой порядок при благоприятных условиях времени и места; но не устояли или против славы, или против силы неприятелей. Когда все воины рассыпались в беспорядочном бегстве, то и он был увлечен толпою беглецов; тоже случилось с Варроном в Каннском сражении и со многими другими полководцами. Да если бы он погиб, то услужил ли бы он этим отечеству? Разве смерть его отвратила бы от государства несчастья, ему угрожающие? Нельзя его упрекнуть ни в том, чтобы он не озаботился продовольствием войска, ни в том, чтобы он по неосторожности завел свое войско в места неудобные или, не исследовав местности, попал бы в засаду к неприятелю. Он побежден открытою силою, оружием в правильном бою; не в его власти ни умы его воинов, ни умы неприятелей. Каждый по своим наклонностям бывает или храбрец или трус.» Два раза обвинен он и присужден к денежному штрафу. При третьем следствии приведены были свидетели, и многие из них не только не щадили для Фульвия всякого рода позорных обвинений, но и показали под присягою, что он первый подал пример трусости и бегства. Воины же, будучи брошены вождем и считая страх его основательным, обратились в бегство. Тогда раздражение граждан дошло до того, что они громко требовали — судить преступника судом уголовным. Тут снова открылись прения. Когда трибун, два раза толковав о денежном штрафе, стал требовать уже головы подсудимого, то он апеллировал к прочим трибунам народным. Те отвечали: «что они вовсе не расположены препятствовать своему товарищу в исполнении обязанностей, возложенных на него законом и что он имеет полное право как на основании законов, так и принятых обычаев, частного человека присуждать или к штрафу или к смертной казни.» Тогда Семпроний сказал: «что он обвиняет Кн. Фульвия в государственной измене» и требовал от городского претора К. Кальпурния — назначить день народного собрания для суда. Подсудимому оставалось попытать еще одну надежду: вызвать ко дню суда брата К. Фульвия, знаменитого и своими подвигами и тем, что подал надежду, уже близкую, ко взятию Капуи. Об этом просил и сам К. Фульвий письмом, где весьма жалобно выражался об опасности, угрожающей брату. Но Сенаторы определяли, что пользы отечества не позволяют К. Фульвию отойти от Капуи. Когда наступил день народного собрания для суда Кп. Фульвия, то он отправился в ссылку в Тарквинии. Народное собрание определило: что он эту ссылку заслуживает.
4. Мсжду тем война всею силою обрушилась на Капую, ее Римляне теснили не столько открытою силою, сколько облежанием. Страдания голода становились невыносимы для простого народа и рабов; а отправить гонцов к Аннибалу через частые неприятельские караулы было почти невозможно. Впрочем, нашелся один Нумид, который взялся исполнить это поручение, взял письма к Аннибалу и успел ночью пройти через Римский лагерь. Его удача обнадежила Кампанцев до того, что они решились, пока еще есть у них остаток сил, попытать вылазку со всех сторон. Да во многих стычках конницы Кампанцы имели успех; но пехота их была побеждаема. Впрочем, не так весело было Римлянам побеждать, как терпеть урон от неприятеля осажденного и находившегося почти в их власти. Наконец, придумали средство — восполнить искусством недостаток сил. Изо всех легионов отобраны молодые люди, отличавшиеся силою и легкостью тела: им даны щиты короче, чем у всадников и по семи копий, длиною в четыре фута каждое, с железным острием на конце, какое бывает на дротиках велитов. Их всадники приучили, сажая по одному с собою на коня, скакать вместе с ними в таком положении, и поспешно соскакивать по данному знаку. Когда, вследствие ежедневного упражнения, войны стали исполнять это довольно смело, то всадники Римские выехали против Кампанских всадников, стоявших в боевом порядке, на поле, находившееся между лагерем Римским и стенами города. Приблизившись на расстояние полета стрелы, велиты по данному знаку, соскакивают с коней. Таким образом вдруг строй пехоты ударяет на неприятельскую конницу и велиты бросают в нее с силою копья за копьями. Так как их было пущено в избытке, то весьма много всадников и коней неприятельских было переранено; но более всего подействовал на неприятеля страх такого нападения внезапного и неожиданного. Когда он отступал в расстройстве, то на него бросилось Римские всадники, обратили его в бегство и преследовали до самих ворот города, причинив ему большой урон убитыми. С этого времени Римляне и конницею одерживали верх и положено, чтобы при легионах находились велиты. Говорят, что первый придумал действовать вместе и конницею и пехотою сотник К. Навий, который за это и был почтен от главного вождя.
5. Между тем, как дела в Капуе были в таком положении, Аннибал был волнуем двумя заботами: хотелось ему и овладеть крепостью города Тарента, и удержать в своей власти Капую. Впрочем, последняя получила в его мыслях перевес уже и потому: он видел, что внимание всех как союзников, так и неприятелей, обращено в ту сторону, и что участь Капуи будет примером того, что влечет за собою отпадение от Рима. А потому, оставив в земле Бруттиев большую часть обозов и всех тяжело вооруженных воинов, Аннибал, с отборным пешим и конным войском, самым способным по возможности для быстрых походов, двинулся в Кампанию; однако, несмотря на поспешность движения, за ним следовали тридцать три слона. Аннибал остановился в скрытой долине за Тифатскою горою, которая господствует над Капуею. По приходе своем, он прежде всего взял крепостцу Галацию, выгнав оттуда силою гарнизон; а потом обратился против осаждающих Капую. Он послал в Капую сказать, чтобы Кампанцы готовы были в то время, когда он атакует Римский лагерь, со всех сторон сделать вылазку во все городские вороты. Ужас распространился в Римском лагере; с одной стороны напал на него Аннибал, с другой Кампанцы всеми силами, пешими и конными, и с ними Карфагенские гарнизон, которым начальствовали Бостар и Ганнон, бросились на Римские укрепления. Римские вожди в предупреждение того, чтобы в суматохе стремясь на один пункт, воины не оставили бы какое место неприкрытым, разделили между собою войска так: Ап. Клавдий противоставлен Кампанцам, а Фульвий Аннибалу. К. Нерон, исправляющий должность претора с всадниками шестого легиона, стал на дороге в Суессулу; а легат К. Фульвий Флакк с союзною конницею занял позицию к стороне реки Вултурна. Сражение началось не только обычными воинскими кликами и звуком оружия, но, к обыкновенному шуму от множества людей, топоту коней и звуку оружия, присоединилось то, что не способные носить оружие Кампанцы, во множестве занимавшие стены, не только стучали в медные вещи, как то обыкновенно делают в тишине ночи при лунных затмениях, но и испустили такой крик, что даже умы сражающихся на минуту отвлекли от боя. Аппий без труда отразил Кампанцев от укреплений; но с другой стороны гораздо сильнее теснили Фульвия — Аннибал и Карфагеняне. Там шестой легион был сбит с позиции, которую занимал: преследуя его, когорта Испанцев с тремя слонами проникла до валу; она прорвала боевую линию Римлян и находилась в положении, возбуждавшем и надежды и опасения: могла она и ворваться в лагерь, и быть отрезанною от своих. Видя опасность, какой подвергаются и легион и самый лагерь, Фульвий убеждает и К. Навия и других главных сотников: «напасть всеми силами на неприятельскую когорту, которая уже сражается у вала. Положение дел в высшей степени опасно: или надобно дать неприятелям дорогу и они ворвутся в лагерь с меньшим напряжением сил, чем с каким они прорвали густую боевую линию Римлян, или необходимо истребить неприятельскую когорту у валу. И это не будет стоить большего труда: неприятель в малом числе и отрезан от своих. По–видимому Римлянам в страхе кажется, что их боевая линия прорвана, но остается им с двух сторон обратиться на неприятеля, и тогда он будет сам окружен и в опасности.» Навий, услыхав от главного вождя такие речи, взял у знаменосца значок отряда гастатов (второй боевой линии), и бросился с ним к неприятелю; он грозил воинам, если они тотчас за ним не последуют и не примут деятельное участие в бою — бросить значок в середину врагов. Навий был высокого росту; красивое оружие его делало еще интереснее, и когда он поднял над головою значок, то на него обратили внимание и его сограждане и неприятели. Когда он подошел почти к самым значкам Испанцев, то на него посыпались дротики и почти вся сила неприятелей обратилась на него одного; но — остановить стремление этого мужа — не могло ни большое число неприятелей, ни брошенные ими во множестве дротики.
6 Легат М. Атилий принудил знаменосца первой роты, того же легиона, выступить со значком к когорте Испанцев. Легаты Л. Порций Лицин и Т. Попиллий, которые начальствовали в Римском лагере, упорно отражали неприятеля от окопов, а слонов умертвили на самом валу в то время, когда они пытались перейти через него. Слоны, упав в ров, наполнили его своими телами и образовали как бы мост или террасу, по которой открыт был свободный доступ неприятелю. Тут–то, около трупов убитых слонов, произошло страшное побоище. На другой стороне лагеря, Кампанцы и Карфагенский гарнизон были уже оттеснены, и бой происходил у самых ворот Капуи, обращенных к реке Вултурну. И не столько воины неприятельские останавливали напор Римлян, сколько метательные орудия, стоявшие у ворот города, держали своими выстрелами Римлян в отдалении. Дальнейшее наступательное движение Римлян прекратилось вследствие раны, полученной вождем Ап. Клавдием: он же, между тем как ободрял воинов в первых рядах, ранен в грудь у левого плеча дротиком: несмотря на то, много убито неприятелей почти у самых городских ворот; а прочие в беспорядке втеснены в город. Аннибал, видя поражение когорты Испанцев и то, что неприятель защищает лагерь с силами превосходными, отказался от мысли взять его приступом; он велел своей пехоте обратиться назад, а конницею прикрыл тыл, чтобы остановить преследование со стороны неприятеля. Воины легионов кипели желанием идти в след неприятеля; но Флакк велел играть отбой. По его мнению, и так довольно было сделано: Кампанцы увидели, как мало в состоянии пособить им Аннибал, да и он сам это понял. В этот день, по словам историков, передавших нам подробности этого сражения, Аннибал потерял из своего войска восемь тысяч человек, а Кампанцы — три; у Карфагенян взято пятнадцать знамен, а у Кампанцев восемнадцать. У других историков находим известие, что сражение далеко не было так важно, что больше было страха, чем действительной опасности, так как Нумиды и Испанцы прорвались со слонами неожиданно в Римский лагерь. Здесь слоны, разгуливая по лагерю, со страшным шумом ломали палатки; лошади, пооторвав привязи, убежали вследствие этого. Смятение увеличивала хитрость, употребленная Аннибалом; он подослал в лагерь нескольких, находившихся в его войске, людей, хорошо знавших Латинский язык, и те, будто бы от имени консула, говорили воинам, что лагерь уже во власти неприятеля и чтобы они, заботясь каждый сам о себе, бежали в ближайшие горы. Впрочем, хитрость эта открылась весьма скоро и стоила неприятелю весьма дорого; слоны выгнаны из лагеря огнем. Каковы бы ни были подробности этого сражения, но оно было последним перед сдачею Капуи. Медикстутиком — так называется высший сановник Кампанцев — был в этом году Сенний Лезий, человек самого незначительного и происхождения и состояния. Когда он был еще ребенком, то мать его отправилась раз к гадателю принести жертву, по случаю чудесного явления в её доме. Гадатель сказал ей: что сын её будет главным сановником Кампанцев; тогда мать, считая это совершенно несбыточным, сказала (так говорит предание) гадателю: «ну, плохие же должны быть дела Кампанцев, если верховная власть достанется когда–нибудь сыну моему.» То, что она сказала в шутку, сбылась действительно. Не видя никакой надежды в будущем, теснимые голодом и мечом неприятельским, те граждане, которые по рождению своему имели право на почести, отказались от этой должности и Лезий, который громко сетовал, что аристократы предали Капую и оставили ее на произвол судьбы — последний из всех Кампанцев, получил эту высшую у них должность.
7. Аннибал видел, что не вызовет он неприятеля на бой в открытом поле, а пробиться к Капуе сквозь его лагерь невозможно. Опасаясь, как бы новые консулы не отрезали и ему самому подвоза съестных припасов, Аннибал решился отказаться от бесплодного намерения и идти от Капуи. Когда он размышлял о том, в какую бы сторону направить путь, пришла ему мысль — обратиться на Рим, как на корень всей войны. Эта мысль была постоянно его любимою и сам он сознавал справедливость упреков других, что упустил он прекрасный случай осуществить ее после Каннского сражения: «нельзя считать невозможным овладеть какою–нибудь частью Рима в случае неожиданного нападения, и вследствие замешательства, которое от того произойдет. Притом, когда опасность станет угрожать Риму, то или оба полководца Римских тотчас оставят Капую, или один из них; а если они разделят войска, то будут слабее или противопоставленные ему или Кампанцам, а потому или ему или им представится возможность к удачному делу.» Одно только озабочивало Аннибала, как бы Кампанцы не сдались тотчас, как он отойдет от их города. Дорогою соблазнил Аннибал одного Нумида, смелого и решительного на все — взять его письмо, под видом перебежчика войти в Римский лагерь и оттуда втихомолку проникнуть в Капую. Письмо было полно убеждений: «его, Аннибала, движение от Капуи будет для нее спасительно; оно отвлечет для защиты Рима и полководцев неприятельских и их войска; а потому осажденные пусть не теряют присутствия духа; остается им потерпеть только несколько дней, и осадное их положение кончится.» Потом Аннибал приказал все суда, схваченные по Вултурну, собрать под крепостью, которую он еще прежде устроил для защиты этого пункта. Аннибала известили, что судов очень много и в одну ночь можно перевезти войско. Взяв съестных припасов на десять дней, Аннибал ночью привел войска к реке и до рассвета перевел их на другую сторону.
8. Узнав о намерениях Аннибала от перебежчиков, Фульвий Флакк написал об этом в Рим Сенату Римскому. Это известие произвело на умы людей впечатление разное, глядя по природе каждого. Сенат тотчас созван, как то бывает при затруднительных обстоятельствах. П. Корнелий, по прозванию Азина, был того мнения, что надобно созвать все войска и всех вождей для защиты Рима, забыв и о Капуе и о всем прочем. Фабий Максим считал позорным оставить Капую и через меру тревожиться и волноваться угрозами и намерениями Аннибала «не дерзнув идти к Рпму после победы при Каннах, не теперь ли, вследствие неудачи под Капуею, возымел он надежду овладеть Римом? Он идет не с тем, чтобы осадить Рим, но с тем, чтобы вынудить нас снять осаду Капуи. А Рим и с тем войском, которое находится в стенах его, защитят как Юпитер, свидетель мирного трактата, нарушенного Аннибалом, так и другие боги». При столь разных мнениях остановились сенаторы на среднем, которое высказано П. Валерием Флакком. Он был того мнения, что надобно делать одно и не забывать другого: написать вождям армии под Капуею: «им хорошо известны и средства Рима к его защите и то, как велики силы Аннибала и сколько нужно войск продолжать осаду Капуи. Если возможно продолжать правильную осаду Капуи с одною армиею и одним вождем, а другая армия со своим полководцем может быть отправлена для защиты Рима; то пусть Клавдии и Фульвий распределят между собою: кому из них осаждать Капую и кому спешить в Рим — предупредить его осаду». Когда в лагерь у Капуи принесен был этот декрет сената, то проконсул К. Фульвий должен был идти в Рим, так как товарищ его был болен от полученной раны. Он из трех армии отобрал воинов: пятнадцать тысяч человек пехоты и тысячу всадников; с этими силами переправился он через Вултурн. Узнав хорошенько, что Аннибал пойдет Латинского дорогою, Фульвий послал по городам, прилежащим к Аппиевой дороге, а именно в Сетию, Кору и Ланувий предупредить, чтобы жители и по городам имели готовые запасы хлеба, и с мест отдаленных свозили их к дороге; в города же собирали воинов для защиты и озабочивались сами каждый своею участью.
9. Аннибал в тот день, как перешел Вултурн, стал лагерем не далеко от реки. На другой день мимо Калеса пришел он на Сидицинские поля. Здесь он остановился на один день для грабежа, а потом двинулся далее с войском по Латинской дороге через земли Суессанские, Аллифанские и Казинатские. Под Казином Аннибал простоял два дня, и в разных местах производил опустошения. Оттуда Аннибал пошел мимо Интерамны и Аквина на Фрегелланские поля и достиг реки Лириса; мост на ней Фрегелланцы разрушили, чтобы позадержать движение неприятелей. А Фульвия задержала переправа через Вултурн: Аннибал пожег тут суда, и Римляне делали паромы, но весьма медленно по недостатку материалов. Переправив войско на паром, Фульвий дальнейший путь совершал легко: запасы, с радушием заготовленные, не только ждали его в городах, но даже и по дороге. Воины, кипя рвением, побуждали друг друга ускорять шаг, напоминая друг другу, что дело идет о спасении отечества. В Рим прибыл гонец из Фрегелл, скакавший день и ночь; приезд его произвел всеобщий ужас. Но не столько вследствие, принесенного гонцом, известия переполошился весь город, сколько вследствие прилива поселян с полей: к слышанному много прибавляли и пустого. Не только в частных домах раздавались вопли женщин; но они со всех сторон стеклись к храмам богов; распущенные волосы их падали на жертвенники; преклонив колена, простирали они руку к небу и богам, умоляя спасти город Рим от рук вражеских, и защитить от насилия невинных женщин и детей. Сенат был в постоянном сборе на общественной площади для того, чтобы сановники во всякое время могли спрашивать его советов. Одни граждане принимают приказания и спешат занять указанные ни посты; Другие являются с предложением услуг. Везде расставлены вооруженные отряды в крепости, в Капитолие, на стенах, в окрестностях города, и даже на Альбанской горе, и в Эзуланской крепости. Среди этого смятения получается известие, что проконсул К. Фульвий идет с войском от Капуи. Чтобы власть его не уменьшилась с прибытием в город, сенат определил — иметь ему права власти, равные с консулами. Аннибал сильно опустошил поля Фрегеллан за то, что они разрушили мосты, и оттуда прибыл в Лавикан через поля Фрузинатские, Ферентинатские и Анагнинские. Из Лавикана Аннибал через Альгид подошел к Тускулу; в город его не пустили, и он, пониже города, взяв вправо, пришел в Габии. Оттуда он с войском спустился до Пупинии и стал лагерем в восьми милях от Рима. Чем ближе подходил неприятель, тем, предшествовавшие ему отряды, Нумидов более умерщвляли бегущих жителей и захватывали в плен людей всяких возрастов и состояний.
10. Среди этой тревоги Фульвий Флакк вошел с войском в Рим в Капепские ворота, и здесь шел серединою города через Карины Эсквилинские. Вышед из города, он расположился лагерем между Эсквилинскими и Коллинскими воротами; народные эдили доставили туда провианту. Консулы и сенаторы пришли в лагерь и имели рассуждение о важных делах государственных. Положено: консулам стать лагерем между Коллинскими и Есквилинскими воротами; К. Кальпурнию, городскому претору, начальствовать в Капитолие и в крепости; сенату быть в постоянном сборе на общественной площади, чтобы быть готовым принять меры, каких потребуют обстоятельства. Между тем Аннибал придвинул лагерь к реке Аниену, только в трех милях от города. Здесь он приказал ракинуть палатки, а сам, в сопровождении двух тысяч всадников, проскакал от Коллинских ворот до храма Геркулесова, стараясь, сколько можно ближе, держаться к городу и обозревая стены его и местоположение с тех мест, где это было удобнее. Флакку показалось весьма постыдным то, что неприятель преспокойно и не спеша, разгуливает около Рима и он послал конницу с приказанием сбить неприятельских всадников и вогнать их в лагерь. Когда началось сражение, то консулы приказали перебежчикам из Нумидов — они в количестве тысячи двухсот находились на Авентине — через город перейти в Эсквилии, находя, что они всего способнее сражаться в местах, перерезанных рвами, заборами садов, наполненных гробницами и углублениями. Некоторые граждане, видя из крепости и Капитолия, как Нумиды скакали на конях по улице Публицийской, сочли их за неприятелей и стали кричать, что Авентин уже взят. Слух этот произвел по городу страшную суматоху и замешательство, и если бы лагерь Карфагенский не был так близко от города, то, пораженная страхом, чернь толпами бросилась бы в поле. А теперь граждане спешили в дома и крыши, считая бродивших по улицам своих за врагов, они бросали в них каменья и стрелы. Трудно было положить конец тревоге и обнаружить несправедливость прошедшего слуха, так как улицы наполнены были толпами поселян и их скотом; внезапное нашествие неприятеля заставило их искать убежища в городе. Сражение конниц кончилось в пользу Римлян, и неприятель должен был отступить. Так как во многих местах города нужно было восстановить порядок, нарушаемый фальшивыми тревогами и лживыми слухами, то положено, чтобы все бывшие диктаторы, консулы и цензоры пользовались правами власти, пока враг будет в виду стен Римских. Вследствие этого, и в остальное время дня и в последовавшую за тем ночь, происшедшие от опрометчивости граждан, тревоги, тотчас же подавлены.
11. На другой день Аннибал переправился через Анио и вывел все свои войска в поле в боевом порядке, Флакк и консулы также со своей стороны не отказывались от бою. И когда оба войска выстроились одно против другого на бой в котором Рим должен был быть плодом победы для победителя, вдруг начался проливной дождь с градом, который до того промочил воинов и того и другого войска, что они возвратились в лагерь, едва быв в состоянии держать оружие; но воины ни той, ни другой стороны не обнаружили ни малейшей робости друг перед другом. На другой день враждебные войска выстроились одно против другого на том же месте; но такая же гроза развела их снова. Когда же войска разошлись по лагерям, тотчас возвратились и ясность неба, и совершенная тишина. Это явление поразило Карфагенян сверхъестественным страхом и, если верить преданию, Аннибал сказал: «овладеть Римом раз у меня соображения не достало, а в другой не допустила судьба». Надежду на успех поколебали еще в нем два обстоятельства, одно важное, а другое само по себе незначительное. Первое заключалось в том, что, между тем как он с войском грозил самому Риму, из него отправились воины с распущенными знаменами в подкрепление Испанской армии. Второе: услыхал он от одного пленного, что на днях то самое поле, на котором стоял его, Аннибала, лагерь, продано, и ценою нисколько не ниже настоящей стоимости. Аннибала сильно рассердила такая самоуверенность Римлян, что из них нашелся покупатель на землю, которую он занял с оружием в руках и по праву войны считал своею. Позвав тотчас трубача, он велел объявить, что продаются лавки золотых и серебряных вещей, находящиеся около Форума Римского. — Под влиянием всего этого, Аннибал перенес лагерь к реке Туцие, в шести милях от Рима. Оттуда двинулся он к Феронинской священной роще, где находился знаменитый в то время храм. Капенаты, жившие издревле в этих местах, в избытке доставляли сюда начатки плодов земных и дары всякого рода; они украсили храм богато золотом и серебром. Тогда–то храм ограблен и лишен всех сокровищ. По удалении Аннибала найдены большие кучи меди, до обломков которой воины его не прикоснулись вследствие религиозных опасений. Относительно известия, что этот храм был ограблен, ни один историк не изъявил сомнения. Цэлий говорит, что Аннибал зашел туда от Ерета по дороге в Рим, а что поход его начинался от Рэата, Кутилий и Амитерна; из Кампании пришел он в Самний, а оттуда в землю Пелитов; потом он перешел в землю Марруцинов мимо города Сульмона; а за тем по Альбенскому полю достиг он земли Марсов, потом Амитерна и Форульского городка. И в этом нет ничего ошибочного; невозможно, чтобы в такое короткое время изгладились следы движения столь значительного войска; достоверно известно, что Аннибал шел этою дорогою. В одном только разница, этим ли путем шел он к Риму, или не по нему ли двигался он на обратном пути оттуда в Кампанию.
12. Впрочем Римляне гораздо более обнаруживали упорства в том, чтобы теснить Капую осадою, чем Аннибал в том, чтобы защищать ее. Из земли Луканцев он бросился на Бруттийские поля так поспешно к проливу и городу Регию, что чуть было своим неожиданным прибытием не захватил жителей врасплох. Хотя Капуя все это время была осаждаема с прежним старанием, но прибытие Флакка она почувствовала; удивительно казалось её жителям, почему Аннибал не пришел назад вслед за ним. Из переговоров жители узнали, что Аннибал их бросил совершенно и что Карфагеняне потеряли надежду удержать Капую. К этому присоединилось и то, что проконсул, вследствие сенатского определения, объявил неприятелям: «какой гражданин Кампанский до известного дня перейдет в Римский лагерь, тот будет в безопасности». Ни один из Кампанцев и не подумал о переходе в Римский лагерь не столько из верности общему делу, сколько вследствие опасений; изменив Римлянам, Кампанцы чувствовали себя против них больше виновными, чем чтобы могли рассчитывать на прощение. Но несмотря на то, что ни один гражданин сам по себе не переходил к неприятелю, с другой стороны никто не заботился об отечестве; их и в сенат зазвать никак нельзя было. Главным сановником был такой человек, который не только не прибавил себе тем уважения, но своим ничтожеством отнял последнюю силу и значение у той должности, которую занимал. Ни на площади и нигде в общественном месте, не показывался ни один из именитых граждан; запершись в домах, они ждали со дня на день собственной гибели вместе с падением отчизны. Все попечение о делах общественных лежало на Бостаре и Ганноне, начальниках Карфагенского гарнизона; по они гораздо более были озабочены собственною опасностью, чет критическим положением союзников. Они написали письмо к Аннибалу в выражениях не только весьма вольных, но и грубых; тут они жаловались: «что не только Капуя отдана в руки неприятелей, но и они, вожди Карфагенские и их отряд, преданы врагу на мучительную смерть. Аннибал удалился в Брутий, как бы «отворачиваясь и избегая, чтобы не в его глазах была взята Капуя. Но поистине и самая опасность, угрожавшая Риму, не могла заставить Римлян снять осаду Капуи. На столько Римляне упорнее в своей ненависти, чем Карфагеняне в чувствах дружбы. Пусть он — Аннибал — возвратится к Капуе и обратит сюда все свои силы, и Кампанцы будут готовы сделать вылазку. Не для того Аннибал перешел Альпы, чтобы вести войну с Регинцами и Тарентинцами. Место Карфагенских войск должно быть там, где находятся Римские легионы. У Канн и Тразимена дело хорошо шло; там сходились в поле, лагерь ставили один возле другого, пытали счастие.» Письмо, написанное в таком смысле вручено Нумидам, которые вызвались за обещанное им награждение доставить его Аннибалу. Под видом перебежчиков, Нумиды пришли в лагерь к Флакку с тем, чтобы при удобном случае ускользнуть оттуда. Голод, давно уже господствовавший в Капуе, делал переход Нумидов весьма вероятным. Вдруг в Римский лагерь пришла женщина, бывшая любовницею одного из этих Нумидов. Она донесла Римскому вождю, что Нумиды пришли в лагерь Римский с коварным умыслом и что у них есть письма к Аннибалу, и что она готова с очей на очи обличить в этом одного Нумида, который сам ей признался во всем. Когда Нумида привели к ней, он было сначала отказывался упорно, что вовсе ее не знает; но, наконец, уличенный ясными доказательствами, видя, что приготовляются орудия пытки, сознался во всем. Письмо Аннибала представлено и вместе узнали, что дотоле было скрыто, что много Нумидов в виде перебежчиков находится в лагере Римском. Их схватили в числе 70 человек и, вместе с новыми перебежчиками, наказали розгами, отрубили им руки и в таком виде отправили в Капую. Кампанцы, видя такое жестокое наказание, упали духом.
13. Толпы народа собрались к зданию Сената и заставили Лезия созвать сенат. Чернь грозила старейшинам, которые уже давно не принимали никакого участия в общественных делах: если они не явятся в сенат, то она пойдет по их домам и силою вытащит их оттуда. Под влиянием этого опасения сенаторы собрались в значительном числе. Большая часть сенаторов были того мнения, что надобно отправить послов к военачальникам Римским, но Вибий Виррий, виновник отпадения от Римлян, будучи спрошен о мнении, сказал следующее: «Те, которые говорят о послах, мире и сдаче забывают и то, как бы они сами поступили с Римлянами, имей они их в своей власти, и то, что им самим предстоит терпеть. Как! Не думаете ли вы, что и теперь сдача ваша будет та же, как и тогда, когда, прося защиты от Самнитов, мы отдали себя и все наше в распоряжение Римлян? Неужели забыли вы и время и обстоятельства, в каких отпали мы от народа Римского? Забыли вы и то, что гарнизон их, который могли мы выпустить, истребили мы смертью мучительною и позорною? Забыто и то, сколько раз и как враждебно нападали мы на осаждающих, бросались даже на их лагерь? И то, что мы призвали Аннибала с тем, чтобы подавить их; да и вовсе недавно отправили его отсюда — осаждать самый Рим? С другой стороны припомните. и то, что и они враждебно против нас сделали, и вы тогда можете сообразить, чего вправе вы от них надеяться? Между тем как в Италии хозяйничали чужеземные враги и сам Аннибал, и все пылало войною, Римляне, оставив все, даже Аннибала, посылают на завоевание Капуи двух консулов с их войсками. Вот уже другой год, окружив нас своими окопами, они мучат нас голодом, и сами переносят страшные труды и великие опасности, не уступающие нашим; не раз телами своими устилали они свои валы и рвы, и чуть было не лишились своих лагерей; но что говорить об этом? Издавна заведено, и вещь очень обыкновенная для осаждающих, терпеть опасности и переносить труды под стенами вражеского города; но вот доказательство их раздражения и неумолимой ненависти. Аннибал с огромными пешими и конными силами атаковал их лагерь, и частью было овладел; но и эта опасность не заставила их снять осаду. Переправившись на ту сторону Вултурна, он выжег Каленские поля; к несчастью, постигшему союзников, Римляне остались равнодушны. Аннибал устремился с оружием в руках на самый Рим; но они и эту опасность, им угрожавшую, презрели. Перешел он Анио и в трех милях от Рима поставил лагерь; наконец подошел к самым стенам и воротам. Он показал Римлянам, что возьмет Рим, если они не оставят Капуи; и тут они ее не оставили. Даже дикие звери, которые бросаются по чувству слепого инстинкта, как бы они ни были раздражены, увидя опасность, угрожающую их логовищам и детям, забывают все и спешат к их защите. Но Римлян не отвратили от Капуи — ни то, что родной город их был в осаде, ни вопли жен и детей, а они почти сюда доносились, ни опасность, грозившая домашним очагам, ни то, что храмы их богов и самые могилы предков были опозорены неприятелем. Вот до какой степени настойчиво требуют они нашей казни, жаждут они нашей крови. И на это они имеют полное право; будь счастие на нашей стороне, и мы поступили бы точно также. Но если иначе угодно было судить богам бессмертным, то и не должно отказываться от смерти, для нас неизбежной; а добровольною, честною и даже тихою смертью, пока я еще свободен, пока могу управлять собою, избавлюсь я от поруганий и мучении, которые готовит мне враг. Не увижу, я как Ап. Клавдий и К. Фульвий будут надменно пользоваться победою, не повлекут меня связанного в Рим, как украшение их торжественного въезда для того, чтобы после, привязав к позорному столбу, истерзав спину розгами, отрубить мне голову секирою Римскою. Не увижу я, как будут разрушать и предавать огню родной мой город; не в моих глазах победители повлекут на удовлетворение гнусных похотей своих — Кампанских матерей семейств, девиц и отроков благородной крови. Римляне Альбу, из которой вели свое происхождение, разрушили до основания так, что нет следов их родины, ни памяти их происхождения. Пощадят ли они Капую, которая им ненавистнее Карфагена. А потому те из вас, которые предпочитают пасть жертвою судьбы неумолимой, чем испытать такие страдания, пусть придут ко мне на пиршество, уже приготовленное. Когда мы насытимся пищею и напитками, то будет подана чаша, которую начну я, а потом она обойдет всех нас кругом. Она–то избавит наше тело от пыток, дух от позора, а глаза и уши закроет навсегда от зрелища и слуха страшных бедствий, которые ожидают побежденных. Готовы будут люди, которые тела наши сожгут на большом костре разложенном перед домом. Вот единственный путь — умереть честно и так как прилично вольным гражданам. Сами неприятели отдадут должную дань удивления мужеству нашему и Аннибал узнает, каких преданных и храбрых союзников предал он на жертву Римлян».
14. Между слушателей Виррия более нашлось таких, которые одобряли его слова, чем таких, которые имели достаточно твердости духа, чтобы привести в исполнение то, что им нравилось. Большая часть сенаторов знали милосердие народа Римского, доказанное им во многих прежних войнах и потому не отчаивались и на этот раз получить прощение; а потому они определили отправить послов к Римлянам с изъявлением покорности, что они и сделали. За Вибием Виррием пошли в его дом двадцать семь человек сенаторов; они сели с ним за стол пиршества. Упившись, сколько возможно более, вина для того, чтобы забыть угрожающее им злосчастие, все участники пира приняли яд. По окончании пиршества, они дали друг другу руки, обнялись и поцеловались, обливаясь слезами при воспоминании о горькой участи как своей, так и отечества. Одни остались тут же, чтобы тела их преданы были огню на одном и том же костре, другие разошлись по домам. Пища и вино, наполнившие в избытке внутренности этих несчастных, ослабили действие яда и замедлили приближение смерти. Таким образом, большая часть принявших яд боролись со смертью в продолжении всей ночи и даже части следующего дня; наконец, все испустили дыхание прежде, чем открыты были ворота победителю. На другой день, по приказанию проконсула, отворены ворога Юпитера, обращенные к лагерю Римскому. Туда впущен один легион пехоты и два эскадрона конницы под начальством легата К. Фульвия. Он прежде всего приказал все оружие, какое находилось в Капуе, принести к себе, расставил караулы у всех ворот, чтобы никто не мог ни выйти, ни быть выпущен, схватил Карфагенский гарнизон, а сенаторам Кампанским приказал идти в лагерь к Римским вождям. Когда они пришли сюда, то их всех заковали в цепи и приказано было принести казначеям все золото и серебро, какое только у них находилось. Золота оказалось семьдесят фунтов, а серебра три тысячи двести фунтов. Двадцать пять сенаторов отправлены в Калес под стражею, а двадцать три в Теан; то были, как достоверно узнали, главные виновники отпадения от Римлян.
15. Относительно наказания Кампанских сенаторов, Клавдий и Фульвий были совершенно разных мнений. Первый расположен был — даровать прощение; но второй хотел поступить строго. А потому, Аппий предоставил решение этого вопроса Сенату Римскому, а равно и исследование того, не действовали ли за одно с ними некоторые союзные народы Латинского племени и жители некоторых муниципий и не пользовались ли Кампанцы от них помощью. Фульвий говорил: «вовсе не следует тревожить умы верных союзников излишнею подозрительностью в проступках, по крайней мере подверженных сомнению. Можно ли в этом случае положиться на показания людей, которые никогда не дорожили ни тем, что делали, ни тем, что говорили; а потому он, Фульвий, не допустит подобного исследования и прекратит его в самом начале». Поговорив таким образом, вожди разошлись и Аппий не сомневался, что товарищ его, несмотря на свое поползновение к жестокости, подождет в деле столь важном приказаний из Рима. Фульвий, опасаясь, как бы они не воспрепятствовали исполнению его намерения, распуская свою свиту, приказал военным трибунам и префектам союзников чтобы две тысячи отборных всадников готовы были выступить в поход по третьему звуку ночной трубы. С этим отрядом Фульвий ночью отправился в Теан, на рассвете прибыл в город и отправился на главную площадь. Вступление всадников Римских в город привлекло вслед их многочисленную толпу. Фульвий приказал вызвать Сидицинских сановников, и велел им привести Кампанцев, находившихся тут под стражею. Когда их привели, то, наказав предварительно розгами, отрубили головы. Оттуда Фульвий поскакал в Калес. Тут уже он сидел на трибунале, Кампанцев вывели и привязывали к столбу, как вдруг прискакал гонец из Рима и вручил Фульвию — письмо от городского претора К. Кальпурния и приказание Сената. От трибунала по всей окружавшей толпе пронесся ропот, что все дело о Кампанцах сенат Римский предоставляет себе. Фульвий, догадываясь и сам, что это так, взял привезенные из Рима депеши, но, не читая, положил за пазуху, а герольду велел — наблюсти, чтобы ликторы поступили согласно закону. Таким образом казнены и Кампанцы, находившиеся в Калесе; тогда только Фульвий прочитал письмо Кальпурния и Сенатское определение — слишком поздно для того, чтобы остановить то, что случилось; а Фульвий для того и действовал с крайнею поспешностью, чтобы ничто ему не помешало. Фульвий уже вставал с трибунала, как вдруг Кампанец Тавреа Юбеллий, протеснившись сквозь толпу, громко назвал его по имени. Удивленный тем, чтобы это ему нужно было, Фульвий сел снова; тогда Юбеллий сказал ему громко: «прикажи и меня казнить и тогда ты можешь похвалиться, что лишил жизни человека, много достойнее тебя». Фульвий отвечал Юбеллию: «вряд ли ты в полном уме; если бы я и хотел исполнит твое желание, то меня останавливает полученный мною сенатский декрет». Тогда Юбеллий воскликнул: «итак, если теперь — когда родина моя — добыча врагов, когда и родные и друзья погибли, когда я собственною рукою лишил жизни жену и детей моих, чтобы спасти их от оскорблений победителя — я лишен возможности разделить участь сограждан моих, то пусть моя собственная доблесть избавит меня от ненавистной мне жизни». Выхватив кинжал, скрытый под платьем, Юбеллий пронзил им себе грудь и, издыхая, пал к ногам Римского полководца.
16. Так как и в вопросе о казни Кампанцев, и во многих других делах, Флакк действовал один и по своему только убеждению, то некоторые историки утверждают, что Ап. Клавдий умер около того времени, как сдалась Капуя. Об Таврее также рассказывают иначе: не сам он пришел в Калес и не сам лишил себя жизни; но так как громко кричал, когда его привязывала к столбу, а что — того нельзя было разобрать вследствие шума, то Фульвий восстановил тишину. Тогда–то, говорят, Таврея сказал вышеприведенные слова: «что он, муж храбрый, погибает от человека, далеко уступающего ему в доблести.» На эти слова герольд, по приказанию проконсула, прокричал: «Ликтор, храброму мужу придай еще розог, и к нему первому примени закон!» Некоторые писатели утверждают также, что Фульвий прочитал сенатский декрет еще до совершения казни, но так как в нем сказано было: «буде он, Фульвий, заблагорассудит, то пусть все дело предоставить решению Сената," то слова эти Фульвий истолковал, как позволение поступить так, как ему укажут пользы отечества. Из Калеса Фульвий возвратился в Капую и тут принял изъявление покорности городов Ателлы и Калации; тут же казнены виновники измены. Таким образом, 70 человек Кампанских сенаторов казнены смертью; почти триста именитейших граждан брошены в тюрьмы. Много их распределено под стражу по союзным Латинским городам и погибло там разною смертью; множество граждан Кампанских продано в рабство. Когда было рассуждение об участи самого города Капуи, то некоторые полагали: разрушить совершенно город сильный, близкий, враждебный; по соображения пользы могущей тотчас же последовать для Рима, взяли верх. Плодородие области Кампанской, в отношении коего она занимает бесспорно первое место в Италии, спасло самый город; нужно же было — где жить земледельцам; чтобы город не опустел, в нем оставлено население вольноотпущенных, купцов и ремесленников: все же поле и общественные здания сделались достоянием народа Римского. Капуя сделалась просто сборным местом жителей и в этом смысле осталась городом; по самоуправление у нее вовсе отнято: отменен и сенат, и народное собрание и выборы сановников. Считали невозможным, чтобы сборище людей, не имевших ни общественного совета, ни своих властей, действовало за одно под влиянием общих интересов, и могло что–либо замыслить. Для судопроизводства положено было присылать из Рима каждый год префекта. Таким образом, устроена участь Капуи и во всех отношениях благоразумно: с главными виновными поступлено строго и решительно; множество граждан сослано безо всякой надежды возвращения на родину; но невинные здания и стены пощажены от огня и разрушения. Такая, по–видимому, снисходительность весьма возвысила Римлян в понятии союзников. Знаменитый и богатый город, разрушение которого оплакала бы не только Кампания, но и все соседственные народы, остался цел и невредим. У неприятеля же исторгнуто сознание, как силен Рим, когда дело идет об отмщении изменившим союзникам, и как напротив бессилен Аннибал защитить союзников, искавших его помощи.
17. Римский Сенат, окончив все дела относительно Капуи, определил: К. Нерону из двух легионов, которыми он же начальствовал под Капуею, взять по собственному выбору шесть тысяч человек пехоты и 300 всадников; да из союзников Латинского племени взять такое же число пехоты и 800 всадников. Это войско Нерон посадил на суда в Путеолах и перевез в Испанию. Здесь пристал он в Тарраконе, высадил тут войска, а суда велел вытащить на берег; самих матросов вооружил он для того, чтобы увеличить свои силы. Отсюда двинулся он к Иберу, где и принял войско от Т. Фонтея и Л. Марция, и потом двинулся на встречу неприятеля. Аздрубал, сын Гамилькаров, стоял лагерем в земле Авзетанов у Черных Камней; место это находится между городами Иллитургисом и Ментиссою; Нерон занял выход из этого ущелья. Аздрубал, стесненный этим, избегая еще худшего положения, послал к Нерону вестника: объявить ему, что он, если будет выпущен, обещает — вывести все Карфагенские войска из Испании. С радостью принял такое известие Римский вождь. Аздрубал просил назначить следующий день для переговоров, где Римляне пусть предъявят условия — о передаче им городов и крепостей, а равно и срок, к которому Карфагеняне должны вывести свои войска из укрепленных мест, беспрепятственно взяв с собою все, собственно им принадлежащее. Нерон согласился на эго; между тем Аздрубал тотчас с наступлением темноты и во всю ночь высылал из ущелья, где только можно было, свои главные силы. Впрочем, нарочно в эту ночь выпущено не слишком много воинов; так как они уходили понемногу, то и легче было соблюсти тишину и обмануть неприятеля; притом, по узким и трудным горным тропинкам, для больших отрядов движение было затруднительно. На следующий день сошлись обе стороны для переговоров; тут Карфагеняне много потратили времени, толкуя и записывая то, что к делу не относилось, и переговоры отложены до следующего дня. В наступившую за тем ночь Аздрубал еще выпустил много воинов. Потом еще день прошел в бесполезных переговорах; таким образом употреблено несколько дней на рассуждения об условиях, а между тем Карфагеняне все ночи посвящали тому, как бы побольше выпустить войска. Когда большая часть его была уже в безопасности, то Карфагеняне становились все несговорчивее и уже не соглашались на то, что прежде сами предлагали; верность их слову уменьшалась соразмерно со страхом. И же почти вся неприятельская пехота была вне ущелья; на рассвете сильный туман покрыл горы и прилежащие поля. Видя это, Аздрубал послал сказать Нерону — чтобы отложить переговоры до следующего дня, так как в этот Карфагеняне из религиозных опасений не делают ничего важного. И тут еще не догадался Нерон о коварстве неприятеля, и согласился на отсрочку. Тогда Аздрубал втихомолку вывел конницу и слонов и достиг с ними безопасного места. В четвертом часу лучи солнца разогнали туман, и глазам Римлян открылся лагерь, уже оставленный неприятелем. Тогда только Клавдий понял, что он коварно обманут неприятелем; он решился преследовать неприятеля и сразиться с ним; но тот уклонялся от боя; были только легкие стычки между задними рядами Карфагенян и передними Римлян.
18. Между тем в Испании ни один из народов не переходил на сторону Римлян, ни из тех, которые отпали от них после поражения, ни из других какой–либо вновь. В Риме сенат и народ, после взятия Капуи, озабочен был Испанией не менее, как и Италией. Положено прибавить войска и послать главного вождя, но не знали хорошенько кого послать. Необходимо было употребить особенную осмотрительность в выборе вождя туда, где в продолжении тридцати дней погибли два полководца. Один указывал на того, другой на другого и наконец положено — предоставить народному собранию определение проконсула в Испанию, консулы назначили день для выборов. Сначала ожидали, что те из граждан, которые сознают себя достойными столь важного поста, объявят свои имена. Ожидание это оказалось тщетным и граждане как бы вновь почувствовали всю важность понесенного несчастья и сожаление о погибших полководцах. Граждане опечаленные, почти не зная как поступить, в день выборов сошлись однако на Марсово поле. Обратив взоры на сановников, они от них ожидали решения, а те посматривали друг на друга. Между гражданами был ропот, что все до того считают положение дел в Испании отчаянным, что никто не решается принять над нею власть. Вдруг явился П. Сципион, сын убитого в Испании, изъявил желание баллотироваться и стал на возвышенное место для того, чтобы все его видели. Взоры всех граждан обратились на него, и они, как бы невольно вырвавшимися у них, одобрительными криками предсказали ему власть счастливую и благополучную. Когда приступили к смешанной подаче голосов, то не только все сотни, но и все граждане единодушно — присудили Сципиону власть в Испании. Когда все кончилось и утих порыв и пыл, под влиянием которого действовали граждане, то вдруг они затихли. Ими овладела мысль, не поступили ли они слишком опрометчиво и не были ли они увлечены скорее пристрастием к человеку, чем благоразумием. Особенно озабочивали их юные года Сципиона, других страшило самое имя и семейство печальной памяти, которого два представителя уже погибли в Испании, и вновь избранному полководцу предстояло сражаться на могилах отца и деда.
19. Сципион, заметив, что граждане, поступив сначала под влиянием увлечения, стали чем–то озабочены, перед народным собранием сказал речь, в которой обнаружил свой великий и возвышенный дух. Он так рассуждал о своем юном возрасте, о власти, ему вверенной и войне, которую предстояло вести, что он снова возбудил уже было угасший энтузиазм граждан, и они исполнились надежды, более положительной, чем внушенной обыкновенным доверием к человеку или к самому благоприятному положению дел. Сципион заслуживал удивление не только теми высокими качествами, которыми он действительно обладал; но и с самых ранних лет юности обладал он дивным искусством умения показать их. Имея дело с простым народом, он действовал как будто под влиянием то ночных видений, то внушений свыше. Может быть он и сам верил этому, а может быть говорил это для того, чтобы его приказания исполнялись немедленно, как внушенные оракулом. Заранее приучая к этому умы граждан, Сципион, как только надел на себя тогу зрелого возраста, каждый день, прежде начатия как частных, так и общественных занятий, ходил в Капитолий в храм Юпитера и там долго оставался один в немом созерцании. Эту привычку или без умыслу или с расчетом, Сципион сохранил в продолжении всей своей жизни, и она то для некоторых служила как бы подтверждением народной молвы о том, будто он божественного происхождения. О нем рассказывали ту же небылицу, которую человеческое тщеславие придумало относительно Александра Македонского, будто он родился от чудовищной величины змея, будто в спальне его матери не раз видели какой то сверхъестественный образ, который, при появлении людей, тотчас уползал и скрывался. Сам Сципион не старался опровергать этих слухов, но и не отвергая их, и не подтверждая, он умел выразиться так двусмысленно, что усиливал к ним доверие. Много было и других обстоятельств, частью справедливых, частью считавшихся такими, которые поддерживали в народ какое–то особенное удивление к этому молодому человеку. Вследствие этого–то граждане с таким доверием вверили Сципиону столь важную власть и обязанности. К войскам, которые оставались в Испании от прежде там бывших и к тем, которые К. Нерон перевез из Путеол, прибавлено десять тысяч пехоты и тысячу всадников. Помощником Сципиону для ведения войны дан пропретор М. Юний Силан. Сципион отплыл от устья Тибра с флотом из тридцати судов (все они были о пяти рядах весел); он двигался вдоль берегов Этрурского моря, мимо Альпов, по Галльскому заливу, обогнул Пиринейский мыс и высадил войска в Эмпориях, городе Греческом (жители здешние были родом из Фокеи). Оттуда Сципион, приказав судам следовать вдоль берега, двинулся сухим путем к Тарраконе. Здесь председательствовал он на общем съезде депутатов всех союзных племен, (которых они выслали со всей провинции, по первому слуху о его прибытии). Тут Сципион велел суда вытащить на берег, а четыре триремы Массилинских, которые провожали его из почтения к нему, отослал домой. Посольствам союзных племен, которых убеждения были не слишком тверды вследствие частых и недавних потерь понесенных Римлянами, он умел дать такие ответы, внушенные сознанием его высоких доблестей, что, не сказав ничего самонадеянного, он поселил в них и неограниченное доверие и уважение к его величию.
20. Потом Сципион выехал из Тарраконы; он посетил союзные города и зимние квартиры войск. Воинов он похвалил за то, что они, и после двух столь важных поражений, удержали провинцию, и не дали неприятелю воспользоваться плодами победы, защитили от него все области по сю сторону Ибра и остававшихся верными союзников. Марция Сципион имел при себе и обходился с ним так хорошо, что каждому показал, что он не завидует ни чьей славе. Нерона место занял Силан, а вновь прибывшие воины разведены по зимним квартирам. Сципион, осмотрев все и сделав все нужные распоряжения, каких только требовало время, удалился в Тарракону. Слава Сципиона и у неприятелей была не менее велика, как и у граждан и союзников; какое–то предчувствие будущего страшило Карфагенян и страх был тем сильнее, чем был неосновательнее и чем менее могли они дать себе в нем отчета. Войска их разошлись по зимним квартирам в разные стороны: Аздрубал, сын Гисгона, отступил до берегов Океана и расположился около Гадеса. Магон остался в середине Испании, преимущественно в Кастильских горах. Аздрубал, сын Гамилькара, зимовал неподалеку от Ибра около Сагунта.
В конце того лета, в которое взята Капуя, а Сципион отправился в Испанию, Карфагенский флот прибыл к Таренгу, приглашенный туда из Сицилии для того, чтобы с моря отрезать подвозы съестных припасов к крепости, где находился гарнизон Римский. Действительно, флот Карфагенский совершенно заградил всякой доступ к крепости со стороны моря, но долговременное прибывание его здесь произвело в самом Таренте недостаток едва ли не чувствительнее того, который господствовал у неприятелей. Количество хлеба, привозимого в Тарент с союзных берегов и пристаней, защищенных Карфагенским флотом, не было так значительно, чтобы удовлетворить вместе и потребностям экипажей этого флота, состоявших из многочисленного сброда людей разного рода. Римский гарнизон крепости мог довольствоваться по своей малочисленности и прежними запасами; а жителям Тарента и их флоту недостаточно было того, который им подвозили; а потому, отплытие флота Карфагенского от города причинило жителям Тарента едва ли не более радости, чем прежде его прибытие. Впрочем, немного облегчился через это недостаток съестных припасов; с удалением Карфагенского флота подвозы морем должны были прекратиться.
21. В конце лета М. Марцелл прибыл из Сицилии к Риму. Претор К. Кальпурний — созвал для него сенат в храме Беллоны. Тут Марцелл рассказал, что он совершил, в умеренных выражениях жаловался не столько от своего лица, сколько от лица своего войска на то, что ему — Марцеллу не было дозволено, покорив провинцию, вывести оттуда войско и в заключение просил дозволить ему войти в город с почестями триумфа. Сенат не изъявил на эго своего согласия; много было прений о том: с одной стороны хорошо ли будет отказать в почестях триумфа тому самому вождю, от имени которого заочно, вследствие совершенных под его начальством счастливых событий, было объявлено благодарственное молебствие и воздана честь богам бессмертным. А с другой стороны, прилично ли было дать почести триумфа за окончание воины вождю, которому велено сдать войско другому начальнику, чего не бывает в случае окончательного покорения провинции, и притом в отсутствии войска, которое должно быть свидетелем как заслуженного, так и незаслуженного триумфа. В таком затруднении постарались избрать путь средний между двумя крайностями, дозволив Марцеллу войти в город с почестями малого триумфа (овации). С согласия сената, трибуны народные не просили утверждение народного собрания на то, чтобы Марцелл облечен был властью в тот день, когда войдет в Рим с почестями овации. Накануне этого дня Марцелл торжествовал на Албанской горе; оттуда он вступил в Рим с почестями овации; впереди его несли множество добычи взятой на войне. Вслед за изображением покоренного им города Сиракуз, везли катапульты, баллисты и разные военные орудия; за тем несли многие предметы, свидетельствовавшие о благосостоянии Сиракуз, вследствие долговременного мира, и о роскоши царей этого города; тут были искусно сделанные медные и серебрянные сосуды, разного рода домашняя посуда, драгоценные одежды и множество прекрасных произведений скульптуры, которыми Сиракузы была богаты наряду с первыми Греческими городами. Трофеем победы над Карфагенянами были тут восемь слонов. Внимание зрителей останавливалось также на, шедших впереди в золотых венцах, Созисе из Сиракуз и Мерике Испанце. Первый ночью впустил Римлян в Сиракузы, а второй предал им Наз и находившийся в нем гарнизон. Обоим дано в награду право Римского гражданства и по пятисот десятин земли. Созису из Сиракузского поля, или из того, что прежде было частным достоянием царей Сиракузских, или из составлявшего собственность врагов народа Римского. Созису дано еще право — выбрать себе дом в Сиракузах из числа тех, которые достались Римлянам по праву войны. А Мерику и Испанцам, которые с ним вместе перешли к Римлянам, велено дать город и земли из числа тех, которые изменили Римлянам. М. Корнелию поручено — отвести Мерику с Испанцами город с землею, где он — Корнелий — признает за лучшее. Определено: там же дать четыреста десятин земли Беллигену, который склонил Мерика — перейти на сторону Римлян. Уже Марцелл уехал из Сицилии, когда флот Карфагенский высадил там восемь тысяч пехоты и три тысячи Нумидских всадников. Жители окрестностей Мурганции перешли к нему; примеру их последовали Гибла, Мацелла и еще несколько городков менее значительных. Нумиды, под предводительством Мутина, делали набеги по всей Сицилии и жгли поля союзников народа Римского. Притом войско Римское, кипя неудовольствием как за то, что его не допустили последовать за вождем, так и за то, что ему запрещено зимовать по городам, весьма нерадиво исполняло обязанности службы. Возмущение в его рядах готово было вспыхнуть; недоставало только зачинщика. Несмотря на все эти затруднения, претор М. Корнелий и успокоил умы воинов то строгостью, то ласковыми убеждениями, и снова покорил все города, которые было отпали. Мурганцию отдал он Испанцам, которым по сенатскому декрету велено было отвести город и область для поселения.
22. Оба консула имели одну провинцию — Апулию, но как Аннибал и Карфагеняне внушали уже менее опасений, то консулам велено по жребию разделить между собою Апулию и Македонию. Сульпицию досталась Македония и он принял ее от Левина. Фульвий был призван в Рим для производства выборов. Когда они начались, то первая сотня, подававшая голос, — то была сотня молодежи Ветурийской — объявила консулами Т. Манлия Торквата и Т. Отацилия. Манлий находился в то время сам в Риме; граждане спешили во множестве поздравлять его, видя единодушное желание народа иметь его консулом. Окруженный огромною толпою, Манлий подошел к тому месту, где восседал консул. Он просил — выслушать то, что он скажет в немногих словах, а сотне, подавшей голос, приказать приступить к новому выбору. Внимание всех граждан было напряжено в высшей степени, ожидали, что он будет говорить. Манлий стал отказываться от службы по болезни глаз. «Было бы бесстыдно со стороны правителя и военачальника, которому приходится действовать, основываясь на показаниях чужих глаз, требовать, чтобы в его руки вверили жизнь и участь других. А потому, не угодно ли будет консулу призвать сотню Ветурийской молодежи к новой подаче голосов. При назначении консулов не надобно забывать, какая война в Италии и в каких обстоятельствах находится отечество. Еще слух наш едва успокоился от стука оружия и воинских кликов неприятеля, так недавно потрясших было стены самого Рима.» Тогда из сотни Ветурийской раздались многочисленные голоса: «что она мнения своего не переменит и опять назначит тех же консулов.» На это Торкват сказал: «для меня, как для консула, тяжки будут привычки ваши, а для вас несносна будет власть моя. Возвратитесь к подаче голосов и помните при этом, что Карфагеняне неприязненно гостят в Италии и что вождем у них Аннибал.» Тогда сотня и из уважения к Манлию, и под влиянием ропота окружавшей его толпы, исполненной к нему удивления, просила консула вызвать Ветурийскую сотню стариков: «нужно переговорить им со стариками и по совету их назначить консулов.» Старики Ветурийские были призваны, и им дозволено переговорить по секрету с молодежью в отдельном месте. Старики сказали: надобно остановить выбор на трех; двое — К. Фабий и М. Марцелл, уже осыпаны почестями. Буде во всяком случае хотят они избрать кого–нибудь вновь консулом против Карфагенян, то пусть имеют в виду М. Валерия Лэвина, который действовал отлично на сухом пути и на море против царя Филиппа. Таким образом, указав на трех достойнейших, старики ушли, а молодежь приступила к подаче голосов. Консулами назначены заочно — М. Клавдий Марцелл, заслуживший громкую известность усмирением Сицилии, и М. Валерий. И тот и другой находились в отсутствии; все сотни последовали примеру первой. Пусть теперь издеваются над теми, которые восхищаются древностью! Вряд в идеальном государстве, которое ученые легче могут создать своим воображением, чем найти в действительности — встретите и сановников, столь высоко понимающих свои обязанности, и столь чуждых неумеренного властолюбия, а также и простой народ с лучшею нравственностью. В теперешнем веке, когда самая власть родителей над детьми сделалась ничтожною и впала в презрение, трудно поверить, чтобы молодые люди, которые призваны были к выборам, по собственному побуждению захотели спросить совета стариков.
23. Вслед за тем были преторские выборы; в эту должность назначены: П. Манлий Вульсо, Л. Манлий Ацидин, К. Леторий и Л. Цинций Алимент. Едва только успели кончиться выборы, как получено известие, что Т. Отацилий, которого без сомнения, не будь прерван ход выборов, народ назначил бы консулом вместе с Т. Манлием, умер в Сицилии. Игры в честь Аполлона были даны и в прошлом году; когда претор К. Кальпурний доложил сенату о праздновании их и в нынешнем году, то сенат определил — дать обет о совершении их на вечное время. В этом году случилось несколько чудесных явлений. Изображение победы, стоявшее на самом верху храма Согласия, было сбито молниею и упало, но вниз не упало, зацепившись за меньшие изображения победы, бывшие пониже. Из Анагнии и Фрегелл получено известие, что там молния ударила в ворота и стены. Пришел слух, что на Субертанской площади текли в продолжении целого дня потоки крови; что в Ерете шел каменный дождь, а в Реате мула разрешилась родами. В очищение, по поводу этих чудесных явлений, принесены большие жертвы, для народа объявлено молебствие на один день и велено приносить жертвы в течение десяти дней. В этом году умерло несколько служителей общественного богослужения, а на место их назначены новые: на место М. Эмилия Нумида, члена коллегия десяти — М. Эмилий Лепид. На место первосвященника, М. Помпония Матона, К. Ливий. На место авгура Сп. Карвилия Максима — М. Сервилия. На место первосвященника Т. Отацилия Красса, так как он умер в конце года, никого не назначено. К. Клавдий, Диальский Фламин, должен был отказаться от своего сана за то, что не так вынул жертвенные внутренности.
24. В это время М. Валерий Лэвин, сначала посредством тайных переговоров, узнал расположение умов старейшин Этолийских, а потом, с небольшою эскадрою легких судов, прибыл он на съезд Этолийцев, заранее назначенный для этой цели. Туг в речи он упомянул, в доказательство успехов Римлян в Сицилии и в Италии, о взятии Сиракуз и Капуи, и потом присовокупил: «Римлянам завещано от их предков — хорошо обращаться с союзниками, одних они принимают в число граждан и дают им одинаковые с собою права. Других они поддерживают в таком состояния, что те предпочитают быть союзниками, чем гражданами. Этолийцы уже потому будут в большом почете у Римлян, что они первые из народов, живущих по ту сторону моря искали дружбы Римлян. Филипп и Македоняне для Этолийцев опасные соседа. Их силу и замыслы уже прежде сломил он, Лэвин, а теперь сделает он то, что не только они должны будут очистить города, которые они взяли было силою у Этолийцев, но и опасаться за самую Македонию. Что же касается до Акарнян, отпадение которых от союза Этолийцев весьма прискорбно для последних, то он — Лэвин — заставит Акарнян возобновить прежние свои отношения к Этолийцам.» Эти слова и обещания полководца Римского подтвердили своим влиянием Скопас — он в то время был претором Этолийцев — и Доримах, их старейшина, они пользовались доверием своих соотечественников и им смелее было превозносить перед ними силу и величие народа Римского, Более всего действовала на Этолийцев надежда — иметь в своих руках Акарнанию. А потому написаны условия, на которых Этолийцы вступили в союз и дружбу с Римлянами; между прочим там сказано: «что Элейцы, Лакедемоняне, Аттал, Плеврат и Сцердилед (первый был царем Азии, а другие два Фракийцев и Иллиров), буде пожелают, имеют право вступить в этот союз на тех же условиях. Этолийцы должны тотчас же начать военные действия против Филиппа на сухом пути. Римляне должны прислать им на помощь не менее 20 судов о пяти рядах весел. В городах, которые находятся от пределов Этолии до Корциры, земля и строения, стены и поля, должны принадлежать Этолийцам, а вся военная добыча Римлянам, которые должны употребить все старание — Акарнанию возвратить Этолийцам. Буде Этолийцы заключат мир с Филиппом, то непременным его условием должно быть: что мир только в том случае будет иметь силу, если Филипп воздержится от всяких неприязненных действий против Римлян, их союзников и их подданных. А если народ Римский вступит в союз с царем, то он должен непременным его условием сделать: чтобы Филипп не имел права вести воину с Этолийцами и их союзниками.» Таковы были условия с обеих сторон; они написаны, и два года спустя поставлены Этолийцами в Олимпие, а Римлянами в Капитолие, где они как бы должны были получить силу от святыни, с которою вместе находились. Причиною замедления было то, что послы Этолийцев были задержаны в Риме; впрочем, это не было препятствием к начатию военных действий. Этолийцы тотчас начали войну против Филиппа; Лэвин взял у Акарнан Закинф (это небольшой остров близ берегов Этолии, и на нем находится один город, носящий то же имя, что и остров; этим то городом, за исключением крепости, овладел Лэвин), Эниад и Наз и отдал их Этолийцам. Принимая в соображение, что Филипп слишком озабочен войною, угрожающею его пределам для того, чтобы помыслить об Италия, Карфагенянах и союзном с Аннибалом договоре, Лэвнн удалился в Корциру.
25. Филипп проводил зиму в Пелле и тут получил известие об отпадении Этолийцев. Зная, что, с наступлением весны, необходимо будет ему идти с войском в Грецию, Филипп хотел удержать Иллиров и прилежащие к ним города в покое, внушив им опасение за их собственную безопасность; а потому он предпринял совершенно неожиданный поход против Орицинов и Аполлониатов. Последние выступили было на встречу, но Филипп навел на них трепет и ужас и заставил их искать убежища в стенах города. Опустошив ближайшие места Иллирика, Филипп с такого же быстротою направил путь в Пелагонию; по дороге оттуда занял он, город Дарданов, Синтию, через который они всегда производили набеги на Македонию. Сделав все это чрезвычайно поспешно, Филипп постоянно имел в виду войну, угрожавшую ему, Этолийцев в союзе с Римлянами, и потому через Пелагогию, Линк и Боттиею он спустился в Фессалию. Он надеялся возбудить здешних жителей за одно с ними действовать против Этолийцев. Оставив у Фессалийских горных проходов для отражения нападений Этолийцев, он повел войско в Македонию, и оттуда во Фракию против Медов прежде, чем могли задержать его другие важнейшие дела. Народ этот обыкновенно делает набеги на Македонию, как только узнает, что царь занят внешнею войною и владения его остались без войска. Вследствие этого, царь Филипп опустошил поля Фрагандов и начал осаждать Ямфорину, город Медов и оплот земли их. — Скопас, получив известие, что царь Филипп отправился во Фракию и занят там войною, вооружил всю Этолийскую молодежь и приготовился внести войну в Акарнанию. Тут Акарнанцы, несмотря на неравенство сил, на то, что они уже потеряли Эниад и Наз, что Римляне действуют против них же, стали готовиться к войне скорее под влиянием раздражения, чем благоразумия. Жен, детей и стариков свыше 60 лет они отправили в соседний Эпир, а сами все, от пятнадцати до шестидесятилетнего возраста, дали друг другу взаимные клятвы — не возвращаться домой иначе, как победителями; а кто побежденный уйдет с поля битвы, того никто не должен был принимать под кров. Форму клятвы они придумали самую сильную, какая только больше могла подействовать на умы сограждан. Эпиротов Акарнанцы просили: тех из них, которые падут в сражении, похоронят на одном месте и там сделать надпись: «Тут лежат Акарнанцы, которые пали за отечество, защищая его от насилия и притеснении Этолийцев». Воодушевив таким образом друг друга, Акарнанцы стали лагерем против неприятеля на границах земель своих. Послы их, отправленные к Филиппу, представили ему всю опасность их положения и вынудили его оставить начатую им воину несмотря на то, что город Ямфорина ему сдался, что и вообще дела шли весьма хорошо. Рвение Этолийцев к войне не охладело, когда они услыхали о клятвенном союзе Акарнанцев; а, узнав о приближении Царя Филиппа, они совсем удалились в свои пределы. Да и Филипп, хотя шел очень поспешно для того, чтобы не дать Этолийцам подавить Акарнанцев, не пошел дальше Дия; получив там известие, что Этолийцы вышли из Акарнании, Филипп и сам возвратился в Пеллу.
26. С наступлением весны, Лэвин на судах отправился из Корциры, обогнул Левкадский мыс и прибыл в Навпакт. Отсюда он дал знать Скопасу и Этолийцам, чтобы они дожидались его в Антицире, куда он намерен отправиться. Антицира находится в Локриде на левой стороне при входе в Коринфский залив. И сухим путем туда не далеко из Навпакта, а морем еще ближе. На третий день после того город уже был предметом нападения с двух сторон; впрочем, со стороны моря было опаснее: тут действовали Римляне с судов осадными орудиями всякого рода. Таким образом, через несколько дней город должен был сдаться и, на основании союзного договора, отдан Этолийцам, а добыча военная поступила в пользу Римлян. Лэвину вручены письма о том, что он заочно назначен консулом, и что на его место назначен П. Сульпиций. Впрочем, Лэвин позднее прибыл в Рим, чем его ожидали; его задержала долговременная болезнь.
М. Марцелл в Мартовские иды вступил в должность консула, и собрал сенат более во исполнение принятого обыкновения. Но он тут объявил, что в отсутствие товарища не будет ничего предлагать ни об общественных делах, ни о разделе провинций. Известно ему, что Сицилийцы пришли во множестве и наполняют виллы его завистников. Он — Марцелл — так далек от мысли воспрепятствовать им объявить и в Рим вымышленные его Марцелла преступления, что он готов был бы тотчас собрать для них заседание сената, если бы они не притворились, что опасаются, в отсутствие одного консула, говорить дурно о другом. По прибытии товарища, первым его, Марцелла, делом будет — требовать, чтобы сенат прежде всего занялся этим делом, и выслушал жалобы Сицилийцев. М. Корнелий произвел почти набор по Сицилии чтобы побольше выслать против него обвинителей в Рим. Он же Корнелий виновник писем, наводнивших Рим, о том, будто война в Сицилии не кончена; все это он делает с целью помрачить славу Марцелла». Консул, распустив за тем сенат, получил общее одобрение за высказанную им умеренность. По–видимому, должно было последовать общее прекращение всех дел до приезда другого консула. На досуге чернь стала роптать, как и всегда; жалобы её заключались в следующем: «Война тянется невыносимо долго; окрестности города опустошены там, где двигался неприязненно Аннибал. Италия истощена наборами, и почти каждый год ознаменован гибелью войска. Консулы выбраны оба воинственные, через меру деятельные и строгие. Будучи далеки от мысли дать государству отдых среди войны, они способны возжечь ее и в мирное время.»
27. Конец этим разговорам положил пожар, вспыхнувший в ночь накануне праздника Минервы одновременно в разных местах около Форума. В то же время загорелись также семь лавок, в последствии известных под именем пяти и серебряные, ныне называемые Новыми. Вслед за тем загорелись частные строения: в то время около Форума (портиков) базилик еще не было; вспыхнули: общественная тюрьма, рыбный ряд и бывшие царские палаты. Храм Весты с трудом защищен от огня, особенно благодаря усердию тринадцати рабов; они выкуплены на счет государства, и от него выпущены на волю. Пожар продолжался во всю ночь и во весь последующий за нею день. Не было никакого сомнения, что в произведении этого пожара виновна злоба человеческая; так как огонь вспыхнул в одно и то же время в разных местах А потому Консул, по приказанию сената, объявил перед народным собранием: если кто откроет виновников пожара, тот, буде вольный гражданин, получит в награду деньги, а буде раб, то права свободы. Это обещанное награждение побудило раба Кампанцев Калавиев (имя ему было Манн) открыть: «что виновники пожара его владельцы, и кроме того пять молодых людей из тех Кампанцев, чьих родных К. Фульвий казнил смертью; что они хвалятся произвести еще поджоги и сделают их, если не будут схвачены». Они тотчас задержаны и с семействами. Сначала доносчика они выставили клеветником и его показание лживым; говорили: «что он ушел от владельцев, быв за день перед тем наказан розгами; в ожесточении мести, легкомысленно он выставил совершенно случайное явление, как умышленное преступление». Но на очных ставках раб уличал виновных и их стали пытать на форуме. Тогда они все сознались: как владельцы, так и рабы, знавшие об их умысле, казнены смертью. Доносчику дана свобода и 20 тысячи асс.
Когда консул Лэвин ехал мимо Капуи, то его окружили толпы Кампанцев и умоляли со слезами, позволить им идти в Рим к сенату умолять его о пощаде и о милосердии, чтобы они не допустили К. Флакку погубить их совершенно и уничтожить самое имя Кампанцев. Флакк со своей стороны говорил: «как частный человек не питает он никакого недоброжелательства к Кампанцам; но как лицо, облеченное от своего правительства властью, он действовал и будет Действовать против них враждебно, пока они будут оставаться непреклонны в своих чувствах ненависти к народу Римскому. Другого, столь ожесточенного врага, как Кампанцы, на всей обитаемой земле не имеет народ Римский. Потому то он, Флакк, должен запертыми в стенах держать людей, которые, если где–нибудь вырвутся на свободу, то, подобно хищных зверям, рыскают по полям, разрывают на части и поглощают все, что попадется им на встречу живое. Одни бежали к Аннибалу, другие отправились в Рим поджигать его. Консул на полусожженном Форуме увидит следы преступного умысла Кампанцев. Простерли они свои злодейские руки на храм Весты, и на огонь неугасаемый, и на скрытый в святилище, судьбою указанный, залог Римского могущества. Что до него, Флакка, касается, то он считает небезопасным для Рима, дозволить войти в него Кампанским гражданам». Впрочем, Лэвин позволил Кампанцам идти за собою в Рим после того, как они дали клятву Флакку — возвратиться в Капую на пятый день по получении ответа сената на их просьбу. Лэвин вошел в Рим, окруженный толпою Кампанцев, и ему вышли на встречу, находившиеся там, Сицилийцы и Этолы. Таким образом привел он с собою в Рим побежденных, явившихся обвинителями обоих полководцев, прославившихся взятием двух знаменитейших городов. Впрочем, первым делом обоих консулов было — доложить сенату о положении общественных дел и о распределении провинции.
28. Здесь Лэвин изложил: в каком положении находятся Македония, Греция, Этолы, Акарнаны и Локры, и какие были действия его самого на море и на сухом пути: «Филиппа, угрожавшего войною Этолам, он — Лэвин — прогнал назад в Македонию, и так как Филипп удалился в самую глубь своих владении, то можно вывести оттуда один легион и достаточно одного флота для отражения покушений Царя Македонского от Италии». Вот, что Лэвин сказал о себе и о провинции, которою начальствовал; о назначении вновь провинций оба консула сделали общий доклад. Сенат постановил: «одному консулу назначается провинциею Италия и ведение войны с Аннибалом; другому флот, которым начальствовал Т. Отацилий и управление Сицилиею вместе с претором Л. Цинцием». Им назначены две армии, находившиеся в Этрурии и в Галлии; они состояли из четырех легионов. Два легиона, находившиеся в предыдущем году в Риме, назначены к отправлению в Этрурию, а два, которыми начальствовал консул Сульпиций, в Галлию. Начальство в Галлии и над войсками, там находящимися, должно принадлежать тому, кого назначит консул, которому достанется в управление Италия. В Этрурию отправлен К. Кальпурний, бывший претор, которому власть продолжена на год. К. Фульвию назначена провинциею Капуя, и власть также продолжена на год. Предписано уменьшить войска, как свои, так и союзные: из двух легионов велено сформировать один в пять тысяч пехоты и 300 всадников, а воинов, которые давно уже на службе, распустить. Относительно союзного войска также сделано распоряжение — оставить семь тысяч человек пехоты и триста всадников, а воинов, выслуживших срок службы, также распустить. Что касается до прошлогоднего консула, Кн. Фульвия, то он оставлен безо всякой перемены в Апулии, и с тем же войском, какое имел прежде; только власть ему продолжена на год. Товарищу его П. Сульпицию велено распустить все войско, кроме корабельной прислуги. Также велено консулу, как только прибудет в Сицилию, распустить войско, которое находилось под начальством М. Корнелия. Претору Л. Цинцию, назначенному в Сицилию, даны туда воины, бывшие под Каннами; их было почти на два легиона. Такие же силы назначены, по сенатскому определению, в Сардинию претору П. Манлию Вульсону; ему даны те два легиона, которые в предыдущем году находились под начальством Л. Корнелия. Консулам предписано сенатом — при наборе легионов в городе, не брать никого из воинов, которые были в войсках М. Клавдия, М. Валерия, К. Фульвия и назначено, чтобы на этот год было под оружием Римских легионов не более двадцати одного.
29. Когда эти распоряжения Сената были сделаны, то консулы бросили жребии о провинциях. Сицилия и флот достались Марцеллу, а Италия и воина против Аннибала Лэвину. Такой приговор жребия привел Сицилийцев в столь сильное отчаяние, как будто бы они присутствовали при вторичном взятии Сиракуз. А они стояли перед глазами консулов, с трепетом ожидая решения своей участи. Вопли их и плачевные крики и тут обратили внимание всех, и на будущее время доставили много пищи для разговоров. В траурном платье обходили они сенаторов и говорили им: «что не только все они покинут каждый свой родной город, но и вовсе убегут из Сицилии, если только возвратится туда Марцелл, вновь облеченный властью. И прежде он был неумолим для них, безо всякой с их стороны вины: чего же не сделает он теперь, раздраженный тем, что Сиракузцы ходили на него жаловаться в Рим? Пусть лучше огни Этны истребят их остров, или волны моря поглотят его, чем отдать его на поругание врагу». Такие жалобы Сицилийцев принесены были ими сначала в дома знатнейших сенаторов; жалобы эти имели сильный отголосок, вследствие возбужденных ими толков между людьми, на которых действовало частью сострадание к Сицилийцам, а частью зависть к Марцеллу. Таким образом, жалобы Сицилийцев нашли себе доступ в Сенат, который потребовал от консулов, чтобы они доложили о перемене между ними провинций. Марцелл на это сказал: «если бы сенат уже выслушал Сицилийцев, то, по всей вероятности, он был бы другого мнения. Но, дабы никто не сказал, что уста Сицилийцев сковывает страх перед тем, в чьей власти они скоро опять будут; то он — Марцелл — готов со своей стороны, если только это не противно будет его товарищу, поменяться с ним провинциями. Во всяком случае, просит он сенат не упреждать ничего своим решением. Если считается несправедливым давать на выбор одного из консулов провинцию без жребия, то еще несправедливее или — правильнее — обиднее будет, доставшуюся ему по жребию, провинцию присуждать другому». Таким образом, сенат разошелся, высказав свою волю, но не облекши ее в форму декрета. Консулы же сами между собою поменялись провинциями. Судьба влекла Марцелла к Аннибалу: Марцеллу, первому из Римских вождей, принадлежала честь успешных против него действий после беспрерывных поражений; ему же, Марцеллу, суждено было, последним из Римских вождей, пасть на поле битвы в честь Аннибала, тогда как воинское счастие стало уже бесспорно склоняться на сторону Римлян.
30. Консулы обменялись провинциями. Сицилийцы, будучи допущены в Сенат, в своих речах много говорили о Гиероне и его неизменной, в продолжении длинного ряда лет, преданности делу народа Римского, стараясь тем заинтересовать Римлян в пользу Сицилийцев: «если сначала Гиероним, а впоследствии тираны, Епицид и Гиппократ, были ненавистны Сицилийцам за многое, то главное за отпадение от Римлян и переход на сторону Аннибала. По этой причине и Гиероним убит молодыми людьми первых Сицилийских фамилий с согласия почти всего города. Да и семьдесят знатнейших молодых людей составили заговор на убийство Епицида и Гиппократа. Они изменнически оставлены были Марцеллом, который в условленное время не придвинул своего войска к Сиразузам и все, вследствие доноса, умерщвлены тираном. Да и кто же доставил власть Гиппократу и Епициду, как не Марцелл, вследствие жестокого разграбления Леонтинцев? Во все время войны знатнейшие жители Сиракуз не переставали переходить к Марцеллу, обещая сдать ему город, когда он того пожелает. Но он непременно хотел взять его силою; потом, когда увидел, что все его усилия к тому, как с моря, так и с сухого пути, остаются безуспешными, то и тут предпочел он взять Сиракузы с помощью измены кузнеца Созиса и и Испанца Мерика, чем через посредство старейшин Сиракузских, которые неоднократно ему сами его предлагали. Так поступил Марцелл, чтобы иметь более благовидный предлог предать острию меча старейшин союзного Римскому народа, а имущество их предать разграблению. Да если бы даже не Гиероним был виновником перехода Сицилийцев на сторону Аннибала, но народ Сиракузский и сенат, если бы перед Марцеллом затворили ворота Сиракузцы по общественному приговору, а не под влиянием насилия тиранов Епицида и Гиппократа; если бы Сицилийцы вели войну против Римлян с тем же ожесточением, с каким Карфагеняне; то и тут как еще неприязненнее мог поступить Марцелл, кроме как разве разрушив Сиракузы до основания? Он не оставил ничего в Сиракузах кроме голых стен и крыш здании, кроме, ограбленных, с изломанными дверьми, храмов, похитив оттуда изображения самих богов и святыню. У многих отняты самые имущества и они доведены до того, что, лишившись всего что имели, не в состоянии прокормить себя и семейств на голой земле. Умоляют они сенаторов — если они не могут возвратить им все, у них отнятое, то пусть предпишут, по крайней мере, возвратить прежним владельцам то, что о ни найдут и признают из отобранного у них имущества». — Когда Сицилийцы высказали эти свои жалобы, то Лэвин велел им выйти из храма для того, чтобы сенат мог заняться обсуждением их требований. Тогда Марцелл сказал: «нет, пусть они остаются, и я буду отвечать при них, если такова, почтенные сенаторы, участь полководцев ваших, что они должны защищаться от обвинений тех самых людей, которых победили оружием. Два города взято в этом году, и жители Капуи явились обвинителями Фульвия, а жители Сиракуз Марцелла!»
31. Послов Сиракузских снова привели в сенат; тогда консул сказал следующее: «Почтенные сенаторы, не на столько забыл я и величие народа Римского и сознание власти, которою я облечен, чтобы, если бы и была речь о моем мнимом преступлении, допустить Греков явиться моими обвинителями. Дело теперь не в исследовании того, как я поступил; но в рассмотрении того, что заслужили Сиракузцы. Если они ни в чем невиновны, то, если я притеснил Сиракузы — все равно, как бы сделал я это при жизни Гиерона. Но, если Сиракузцы изменили нам, если они против послов наших обнажили мечи и оружие, если они заперли перед нами ворота своего города и призвали Карфагенское войско на свою защиту; то кто может быть в негодовании за то, что они сами сделались жертвою неприязни? Я отклонился будто бы от Сиракузских старейшин, передававших мне город, и предпочел Созиса и Испанца Мерика, которым в этом случае оказал более доверия. Конечно, упрекая этих людей в низости их происхождения, вы между своими согражданами играете не последнюю роль. Но кто же именно из вас обещал мне отворить ворота и принять в город вооруженных моих воинов? Ненавидели вы, проклинали вы тех, кто действовал против нас, и здесь не щадите вы для них бранных слов: а потому далека была от вас самая мысль сделать что–либо подобное. — Но, почтенные сенаторы, самая скромность происхождения тех людей, которым Сиракузанцы сейчас ставили ее в вину, служит лучшим доказательством, что я не отвращался ни от кого, кто только предлагал свои услуги на пользу тому делу, которому я служу. Прежде нежели приступил я к осаде Сиракуз, я испытал все средства к замирению: и послов посылал, и сам ходил на совещание; по после того, как Сиракузцы, не постыдились оскорбить послов, а мне самому, вышедшему к воротам города на свидание со старейшинами, они не дали никакого ответа; тогда я взял наконец, после страшных усилий, употребленных и с моря и с сухого пути, Сиракузы силою оружия. На последствия этого Сиракузцам уместнее было бы приносить жалобу перед побежденным Аннибалом и Карфагенянами, чем перед сенатом народа — победителя. Если мне отказываться от того, что я обобрал Сиракузы, то против меня будет свидетельствовать Рим, украшенный их добычею. Если я, будучи победителем, у одних отнял, а других награждал, то я знаю, что действовал по праву войны, и по моему понятию о заслуге каждого. Утвердить мои распоряжения, почтенные сенаторы, требует гораздо более общественная польза, чем мой собственный интерес. Я исполнил свой долг, но для государства отменить мои действия, значит на будущее время сделать других в исполнении их обязанностей ленивее. Теперь, почтенные сенаторы, так как выслушали вы вместе и мою речь и Сиракузцев, я выйду из храма в одно время с ними для того, чтобы вы не стеснялись моим присутствием в ваших обо мне суждениях». Таким образом Сиракузцы были отпущены, а Марцелл отправился в Капитолий производить набор.
32. Другой консул доложил Сенату о требованиях Сицилийцев. Долго происходили прения по поводу разных мнений. Большая часть сенаторов и, во главе их, Т. Манлий Торкват высказывали такое мнение: и воина была ведена против тиранов — врагов как Сиракузцев, так и народа Римского; город не взят силою, но возвращен в подданство и теперь, когда он снова во власти Римлян, надлежит упрочить для него пользование правами свободы и древними законами, а не утеснять неприязненными мерами город, и без того страдавший от утеснения тиранов. Прекраснейший и знаменитейший город должен был служить наградою победителю в борьбе между тиранами и вождем Римским, и теперь город, служивший издревле для Римлян и запасным магазином хлеба, и денежною сокровищницею в случае нужды, погиб. Щедростью его и богатыми приношениями пользовалось государство Римское даже в эту войну, не говоря уже о многих прежних случаях. Если бы Гиерон, вернейшая опора Римского могущества, восстал из своей подземной обители, то с каким лицом дерзнули бы мы ему показать как Сиракузы, так и Рим? Родной свой город увидал бы он полуразрушенным и ограбленным, а при самом входе в Рим у самих даже ворот его, заметил бы он добычу, взятую из его отечества.» Такие–то речи и, кроме того, многие другие в том же смысле высказаны были в сенате с целью возбудить сострадание к Сицилийцам и недоброжелательство к консулу. Впрочем, сенат из уважения к Марцеллу, смягчил выражения декрета, который и состоялся в таком виде: «Все действия Марцелла во время войны, и после победы, сенат утверждает; впрочем, сенат озаботится и препоручит консулу Лэвину сделать в облегчение Сиракузцев все, что будет возможно без ущерба для интересов Римского Государства, и заняться на будущее время устройством Сиракуз». Два сенатора посланы в Капитолий к консулу Марцеллу — пригласить его опять в здание сената. Послы Сиракузцев также туда допущены и, в их присутствии, прочитан сенатский декрет. Потом сенаторы, ласково поговорив с послами, приказали им идти; тогда они бросились на колена перед Марцеллом и умоляли его: «простить им слова, вырвавшиеся у них от сознания их горестного положения, и от желания помочь ему, а принять город Сиракузы под свое особенное покровительство». Марцелл ласково поговорил с послами и отпустил их домой.
33. Потом Кампанцы допущены в Сенат; в речи своей они более старались возбудить жалость сенаторов, так как дело их было хуже, чем Сиракузцев. Не могли они отрицать, что наказаны за дело, не было тут тиранов, на которых сложить вину; но Кампанцы полагали, что теперь, когда столько их знатнейших граждан уже погибло отчасти ядом, отчасти позорною казнью, они довольно наказаны за свою вину: «не много уже между ними осталось именитых граждан, которых или их собственная совесть не побудила наложить на себя руки, или пощадил гнев раздраженного победителя. Они то умоляют о свободе для себя и своих семейств и о некоторой части бывшей их собственности. Разве они не граждане Римские, и разве они издавна не привязаны уже к Риму многочисленными родственными связями»? Послы Кампанцев были выведены из храма. Несколько времени сенаторы были в раздумье: не вызвать ли из Капуи К. Фульвия (консул Клавдии умер вслед за взятием Капуи) для того, чтобы решить дело в присутствии того полководца, которым оно ведено по тому примеру, как дело Сицилийцев решалось в присутствии Марцелла. Но так как оказалось, что в сенате находились легаты Флакка: М. Атилий и К. Фульвий, брат Флакка; да сверх того К. Минуций и Л. Ветурий Филон, а также и легаты Клавдия, которые присутствовали при всех событиях Кампанской войны; то сенат решил — заняться безотлагательно делом Кампанцев, не вызывая Фульвия. Будучи спрошен о мнении, М. Атилий Регул, которого голос в этом деле изо всех, находившихся под Капуею, имел наиболее силы, сказал: «Припоминаю я, что, когда по взятии Капуи, я был на военном совете, то возбужден был вопрос: кто из Кампанцев оказал услуги нашему отечеству. Оказалось, что только две женщины: Вестия Оппия Ателланка, жившая в Капуе, и Фавкула Клувдия; обе они добывали хлеб, продавая себя каждому. Первая приносила богам ежедневные мольбы и жертвы о том, чтобы они спасли дело Римлян и даровали им победу. Другая тайно доставляла пищу пленным нашим, терпевшим голод. Что же касается до прочих Кампанцев, то они также к нам расположены, как и Карфагеняне. Казнены К. Фульвием не самые виновные, но те, которые обратили на себя внимание своим общественным положением. Мне кажется, что сенату, без согласия народного собрания, нельзя решить участь тех Кампанцев, которые попали в число граждан Римских. Предки наши точно также поступили в деле Сатрикан, когда те изменили; тогда народный трибун, М. Антистий, сначала сделал предложение народному собранию чтобы оно дало право сенату произнести приговор об участи Сатрикан; а потому я того мнения, что надобно отнестись к трибунам народным, и пусть один из них или несколько, сделают предложение народному собранию — предоставить нам решение участи Кампанцев». А потому, вследствие предложения Сената, народный трибун, Л. Атилий, обратился к народному собранию со следующим вопросом: «все Кампанцы, Ателланы, Калатины, Сабатины, которые отдались проконсулу Фульвию на полное распоряжение народа Римского, вместе с собою отдали свои поля, город, вещи, как посвященные, так и назначенные к употреблению людям, домашнюю утварь, одним словом все, что они ни отдали — со всем с этим как прикажете поступить, спрашиваю вас, Квириты». Народное собрание так определило: «оно утверждает то решение сенаторов, которое сделают они под присягою большинством голосов наличных членов».
34. Вследствие этого определения народного собрания состоялся следующий декрет сената: «Оппие и Клувие возвратить имущества и свободу; буде они хотят просить у сената еще какого–нибудь награждения, то могут приехать в Рим·. Что же касается до Кампанцев, то почти о каждой фамилии состоялись отдельные декреты, которые все здесь перечислять не стоит. Одних имущества назначены в продажу с публичного торга, а сами, жены их и дети, кроме дочерей, вышедших замуж прежде, чем Капуя попала во власть Римлян — назначены в продажу в рабство. Некоторых велено заключить в оковы с тем, чтобы в последствии решить их участь». Что касается до остальных Кампанцев, то сенаторы приняли в соображение даже самую оценку их собственности: «определено возвратить прежним владельцам скот, кроме лошадей, и рабов, кроме совершеннолетних мужеского пола, а также отдать всю движимость и все, что не прикреплено к почве». Все остальные Кампанцы, Ателланы, Каталины, Сабатины, кроме тех, которые или сами, или родители их были у неприятелей, должны быть свободными, но с тем, что ни одни из них не может быть ни гражданином Римским, ни союзником Латинского имени. Назначен срок, дальше которого ни один из тех, которые были в Капуе, пока ворота были заперты для Римлян, не должен оставаться ни в городе, ни в области Кампанской. Им отводится место для жительства по ту сторону Тибра, но такое, чтобы к самому Тибру не подходило. Относительно тех, которые во время войны не находились ни в Капуе, и ни в одном из городов Кампанских, отпавших от· Римлян, то они должны жить по ту сторону реки Лириса к Риму; а те, которые перешли на сторону Римлян прежде, чем Аннибал пришел в Капую, должны быть выведены за реку Вултурн, и никто из них не должен иметь ни полей, ни строений ближе 15 миль от морского берега. Выведенные за Тибр, Кампанцы ни сами, ни их потомки, не должны ни жить, ни приобретать полей иначе, как в области Веиентской, Сутринской и Непезинской, и притом в количестве не более 50 десятин каждый. Определено: имущества всех тех лиц, которые были сенаторами, или занимали какие–либо должности в Капуе, Ателле и Калации, продать с публичного торга; самих же людей, назначенных к продаже в рабство, отослать в Рим и продать там. Что же касается до изображений и медных статуй, которые были отняты у неприятелей и до разбора, что из этих вещей имеет светское и что священное употребление, то разбор этот предоставить коллегии жрецов». За тем послы Кампанцев были отпущены; едва ли не в большем горе, вследствие состоявшихся Сенатских декретов, были они теперь, чем как пришли. Тут они стали винить уже не жестокость Фульвия, но пеняли на свою горькую участь и на несправедливость богов.
35. Сицилийцы и Кампанцы отпущены домой и произведен набор. Потом, по окончании набора, начали толковать о необходимости пополнить число гребцов. Так как для этой службы не было достаточно людей, и не было в то время в общественной казне денег, как для снаряжения гребцов, так и для уплаты им жалованья, то консулы объявили, чтобы, по примеру прежних лет, частные люди, соразмерно оценки своих имуществ, выставили гребцов каждый своего сословия, с жалованьем и пищею на тридцать лет. Вследствие этого эдикта сделался такой ропот и обнаружилось такое неудовольствие граждан, что к явному бунту скорее недоставало вождя, чем предлога». Они говорили, что консулы Римские, после Сицилийцев и Кампанцев, бросились на простой народ Римский с целью его обессилить и уничтожить. В продолжении стольких лет, граждане истощены поборами до того, что у них не осталось, ничего кроме обнаженной и опустошенной почвы земли. Неприятель строения предал огню; рабы, обрабатывавшие поля, взяты от них по распоряжению правительства; отчасти они выкуплены для военной службы за ничтожную плату, отчасти взяты в матросы. Буде у кого и было серебро и медь, то все это вышло на жалованье матросам и на ежегодные поборы. Но дать то, чего у них самих нет, не может заставить их никакая сила и никакая власть. Пусть же продают их имения, и потом неистовствуют против их самих, так как у них останется одна только жизнь. Тогда не будет у них даже на что выкупить самих себя». Это твердили граждане не только промежду собою, но кричали во всеуслышание, собравшись огромною толпою на форуме перед глазами самих консулов; тщетны были усилия этих последних успокоить граждан частью утешениями, частью строгими внушениями. Потом они объявили народу, что дают ему три дня на размышление, а сами это время употребили на исследование этого дела, и на приискание средств помочь своему затруднительному положению. На другой день консулы собрали сенатские обсуждения дела о пополнении числа матросов. Здесь они представили, что жалобы народа совершенно основательны, и навели речь на то: «частным людям тягость эту, справедлива ли она или несправедлива, принять на себя нужно. Откуда же, если в общественной казне нет денег, возьмем матросов? А без флота, как мы будем защищать Сицилию, или Филиппа держать в отдалении от Италии и обезопасим её берега»?
36. При таком затруднительном положении дел, сенаторы не знали, что придумать; какое–то затмение овладело их умами. Тогда консул Лэвин сказал следующее: «на сколько выше почестью правительственные лица сената, а сенат простого народа, на столько должны они быть везде впереди и там, где дело идет об общественных тягостях. Если хочешь, чтобы подвластный твои безропотно принял возлагаемую тобою на него тягость, то прежде попробуй ее на себе и своих, в таком случае тебе будут беспрекословно повиноваться. И денежный налог не покажется тяжел гражданам, если они увидят, что первые лица в государстве берут на себя часть его, даже превышающую их силы. И так хотим мы, чтобы народ Римский на свои счет снарядил флот, И чтобы частные люди беспрекословно дали матросов? Прикажем же нам самим первым в этом участвовать. Завтрашни день мы все, сколько нас есть в сенате, снесем все золото, серебро и медь, сколько всего этого есть у нас в деле. Оставим только по кольцу себе, жене и детям, сыну — золотой шарик, а у кого есть жена и дочери, то для них по унции золота. Что касается до серебра, то те, которые занимали курульные кресла, пусть сохранят серебряную сбрую и столько серебра, сколько нужно, чтобы иметь для богослужебных обрядов серебряную солонку и чашу. Прочие сенаторы пусть оставят себе только по фунту серебра, и каждый отец семейства пусть оставит себе меди на пять тысяч асс. Остальное все золото, серебро и медь тотчас отнесем сами, не составляя об этом никакого декрета, к казначеям. Пусть наше добровольное приношение и взаимное соревнование в желании помочь общему делу — возбудит усердие сначала лиц всаднического сословия, а там сообщится всему народу. Вот одно средство, которое представляется нам консулам после долговременного обсуждения; приступим же к нему при помощи и благословении богов. Если отечество будет невредимо, то и мы будем спокойны относительно пользования нашим частным достоянием. Изменяя же общественному делу, вотще будем заботиться о своих личных интересах. Речь консула заслужила такое горячее одобрение сенаторов, что они все, от лица сената, благодарили консулов; затем сенат распущен. Каждый поспешил принести все, находившееся у него, золото, серебро и медь в казну общественную, и таково было общее усердие и желание попасть первым в списки, что казначеи не успевали принимать, а писаря записывать приношения. Такому единодушному примеру сената последовало всадническое сословие, а за ним и простой народ. Таким образом, без сенатского указа, без понудительных мер со стороны правительства, государство получило в избытке и гребцов и денег им на жалованье. Когда все военные приготовления были окончены, то консулы отправились каждый в свою провинцию.
37. С тех пор, как начались войны между Римлянами и Карфагенянами, еще ни разу не было подобных переходов от военного счастия к несчастно, как в то время, и обе стороны колебались между страхом и надеждою. Что касается до провинций Римских, то, с одной стороны, уроны в Испании, с другой блестящие успехи в Сицилии, подали повод и печалиться и радоваться. Что касается до состояния дел в Италии, то на сколько потеря Тарента огорчила и опечалила Римлян, на столько обрадовало их то обстоятельство, что сверх чаяния уцелела крепость и гарнизон в ней. Внезапный ужас и страх, поразивший Римлян вследствие того, что неприятель осадил было Рим, сменились радостным чувством, вследствие, случившегося вслед за тем, взятия Капуи. Дела по ту сторону моря также представляли переходы от счастия к несчастью. Филипп сделался врагом Римлян во время, для них тяжкое; за то нашли они новых союзников в Этолах и в Аттале, царе Азийском; этим счастие как бы предвещало Римлянам господство на Востоке. Что касается до Карфагенян, то для них потеря Капуи вознаградилась взятием Тарента. Хвалились они тем, что беспрепятственно достигли стен Рима, но тем досаднее им было, что это их предприятие осталось безо всякой пользы. Им стыдно было испытать такое пренебрежение Римлян, что, между тем как они с одной стороны стояли под самыми стенами города, с другой войско Римское выступало в поход в Испанию. Да и что касается Испании, чем ближе для Карфагенян была надежда на окончательное её покорение, вследствие гибели двух Римских армий и вождей, то тем сильнее было негодование Карфагенян вследствие того, что усилия Л. Марция с горстью воинов, набранных на скорую руку, сделали их победу совершенно бесплодною. Такт образом судьба уравновешивала успехи и уроны обеих сторон; и надежды, и опасения обеих сторон были одинаковы, как будто война только что начиналась.
38. Аннибала более всего тревожило то, что падение Капуи, которую Римляне атаковали с большим упорством, чем с каким он, Аннибал, ее защищал, оттолкнуло от него многие народы Италии. Удержать их в повиновении было трудно, и оставалось — или раздробить свое войско на небольшие отряды, что в то время было бы в высшей степени вредно, или вывести гарнизоны; а в таком случае союзники предоставлены были бы вполне внушениям собственных надежд и страха. Ум Аннибала, расположенный к жестокости и алчности, указал ему средство, — а именно ограбить то, что защитить он не был в состоянии, и оставить неприятелю одни следы опустошения. Такой образ действий, гнусный сам по себе, имел для Карфагенян гибельные последствия: не только те становились их врагами, которые терпели от них безвинно, но и все те, которые слышали об этом; это служило гораздо больше для одних уроком, чем для других бедствием. Да и консул Римский не упускал из виду делать покушения на те города, овладеть которыми представлялась надежда. В Салапии именитейшими гражданами были Дазий и Блаттий. Дазий был другом Аннибала. Блаттий же, сколько возможно было не возбуждая подозрений, благоприятствовал Римлянам, и, через тайных гонцов, подал надежду Марцеллу сдать ему город изменою; но сделать это, без содействия Дазия, было невозможно. Долго медлил Блаттий; наконец, вынужденный крайностью, скорее не видя другого средства, чем надеясь на успех, он решается переговорить об этом с Дазием; но тот, нерасположенный и так к его плану, да и притом, завидуя сопернику власти, рассказал все Аннибалу. Тот позвал обоих на суд; между тем как он о чем–то толковал у трибунала, собираясь тотчас заняться делом Блаттия, который вместе с обвинителем стоял перед трибуналом, от которого прочие граждане были нарочно отодвинуты, Блатий стал снова склонять Дазия к измене. Тот, пораженный такою наглостью, как бы очевидною, вскричал: «уже в глазах самого Аннибала толкуют об измене»! Аннибалу и тем, которые с ним находились, дело показалось тем не вероятнее, что оно было неслыханной дерзости: «вероятно слова Дазия внушены завистью и ненавистью, и он выдумал на Блаттия преступление тем свободнее, что свидетелей его быть не могло». Таково было решение Аннибала, и с ним они отпущены. Впрочем, Блаттий не оставил своего дерзкого предприятия и, твердя всё одно и тоже Дазию, представлял ему все выгоды, которые последуют от этого для них и отечества, и склонил таки его предать Салапию и, находившийся в ней, Карфагенский гарнизон (в числе 500 Нумидов) — Марцеллу. Впрочем, не обошлось тут без кровопролитного побоища; в Салапии находились храбрейшие всадники изо всего Карфагенского войска; а потому, хотя событие было совершенно неожиданное, и на конях в городе действовать было невозможно; однако Нумиды, схватив второпях оружие, попробовали сделать вылазку; но они не могли пробиться сквозь ряды неприятелей, и пали все до последнего. Не более пятидесяти из них попали живые в руки неприятелей. Гибель этих всадников была для Аннибала чувствительнее, чем потеря Салапии. С того времени Карфагеняне утратили свое превосходство конницею, которым так долго пользовались.
39. В это время в Тарентинской крепости был совершенный недостаток съестных припасов. С трудом переносил такую крайность гарнизон Римский, там находившийся под начальством М. Ливия; всю надежду возлагал он на подвозы из Сицилии. Для того, чтобы они безопасно могли идти вдоль берегов Италии, в Регие стоял флот из 20 судов. Этим флотом и подвозами заведовал Д. Квинкций, человек происхождения темного, но заслуживший своими подвигами на войне славу храброго воина. Сперва под его начальством было только пять судов о трех рядах весел и первое место тут занимали два судна, данные ему Марцеллом. Видя полезную деятельность Квинкция, ему прибавили в последствии три судна о пяти рядах весел. Наконец, Квинкций, истребовав вспоможение судами, которое, по смыслу союзного договора, должны были давать жители Регия, Велия и Песта, составил флот из 20 судов, как о том сказано выше. Флот этот вышел из Регия; на встречу ему выступил из Тарентской гавани Демократ с таким же числом Тарентских судов; он остановился в 15 милях от города, у Сакрапорта. Римляне, не подозревая близости неприятеля, шли подо всеми парусами. В соседстве Кротона и Сибариса они пополнили число матросов; вообще, они имели флот прекрасно вооруженный, и всем достаточно снабженный по размеру судов. Тут, почти в одно и тоже время, и неприятель показался в виду и ветер совершенно затих. Оказалось довольно свободного времени для того, чтобы убрать спасти, и приготовить и воинов, и матросов, к предстоящему сражению. Редко и большие флоты встречались при таком воодушевлении с обеих сторон, как эти небольшие эскадры; силы их не соответствовали важности предмета, за который они сражались. Тарентинцы, освободив наконец свой город от столетнего почти господства Римлян, домогались отнять у них и крепость; чего они и надеялись достигнуть, отняв у неприятеля господство на море, и отрезав таким образом подвозы съестных припасов. Римляне же, стараясь удержать за собою Тарентинскую крепость, хотели показать, что, если они потеряли Тарент, то неприятель обязан этим не силе и доблести, а измене и коварному обману. По данному с обеих сторон сигналу, суда сразились своими медными носами; ни одно не старалось уклониться от своего противника, а напротив, бросив на него железную лапу, старалось не отпускать от себя. Таким образом, завязался вблизи упорный бой; сражались не только стрелами и дротиками, но и мечами в рукопашной схватке. Передние части сцепившихся судов были вместе, а задние уступали движению, которое им придавали весла неприятельского судна. Таким образом, все корабли стеснилось в таком небольшом кругу, что ни одна стрела не пропадала даром. Воины теснили друг друга правильным строем, как бы в открытом поле, и свободно переходили с одного судна на другое. Но особенно замечательна была схватка двух судов, которые первые сцепились друг с другом. На Римском судне находился сам Квинкций, а на Таренинском Никон, но прозванию Перкон; он был, можно сказать, личный враг Римлян, принадлежа к той партии, которая предала Тарент Аннибалу. Он поразил копьем неосторожного Квинкция, который в первых рядах вместе и сражался и увещевал своих; смертельно пораженный, он пал с оружием в руках на переднюю часть судна. Тогда Тарентинец победитель, не теряя времени, перешел на судно Римское, где все были поражены страхом, вследствие смерти вождя. Тарентинцы не замедлили оттеснить Римлян и, овладев переднею частью судна, заставили их в беспорядке столпиться на задней. Вдруг и с той стороны явилась Тарентинская трирема. Римское судно, обойденное с двух сторон, было таким образом взято; прочие суда Римлян, видя судно своего начальника во власти неприятелей, были поражены ужасом и искали спасения бегством в разные стороны: одни были потоплены неприятелем в открытом море. Другие спешили на веслах пристать к берегу, но тут попали в руки Туринцев и Метапонтин. Из транспортных судов, наполненных провиантом и следовавших за флотом, весьма немногие достались неприятелю, а другие, искусно лавируя, ушли в открытое море. В Таренте дела шли совсем иначе: до четырех тысяч Тарентинцев вышли в поле запастись хлебом, и там разошлись в разные стороны. Ливий, начальник крепости и Римского гарнизона, со вниманием следил за всяким случаем, где представлялась возможность действовать с успехом. Он выслал из крепости К. Персия, человека весьма деятельного, с двумя тысячами воинов. Он напал на неприятелей в беспорядке рассеявшихся по полям: избил весьма многих, остальных преследовал до полуотворенных ворот города, так что при этом нападении можно было овладеть самым городом. Таким образом, под Тарентом события военные уравновесились счастием. Римляне были победителями на море, а Тарентинцы на суше. Надежда на подвоз съестных припасов, которые, можно сказать, были уже в глазах, оказалась тщетною и для той и для другой стороны.
40. Уже прошла большая часть года, когда консул Лэвин прибыл в Сицилию, где его с нетерпением дожидали, как старые, так и новые союзники. Главною заботою его было восстановить прочный порядок в Сиракузах, так недавно умиренных. Потом повел он легионы к Агригенту, где еще продолжались военные действия и находился сильный гарнизон Карфагенский. Счастие само благоприятствовало Римскому вождю. Главным вождем Карфагенян был Ганнон, но вся сила их войска заключалась в Нумидах и, вожде их, Мутине. Носясь по всей Сицилии, он загонял добычу с полей союзников Римского народа. И сила и искусство оказывались безуспешны как для того, чтобы отрезать ему возвращение в Агригент, так и для того, чтобы воспрепятствовать ему пробиться везде, где бы он ни пожелал. Слава Мутила, служившая в ущерб славе главного вождя Карфагенян, не замедлила возбудить в нем зависть до того, что самые военные успехи перестали его радовать, так как их виновником был Мутин. Наконец Ганнон отнял у Мутина власть префекта и отдал ее своему сыну; он надеялся, что вместе с властью отнимет он у Мутина и влияние на Нумидов. Но случилось противное тому, чего ожидал Ганнон: зависть, им обнаруженная, только служила к большей славе Мутина. Да и тот не мог простить Ганнону сделанное им оскорбление; тотчас секретно послал он к Лэвину послов, предлагая ему сдать Агригент. Они скрепили союз взаимными клятвами и условились, как действовать. Нумиды заняли ворота, обращенные к морю, и прогнав или избив бывших там стражей, впустили отряд Римлян, нарочно для этого присланный. С большим шумом уже строй подвигался к середине города и к общественной площади, когда Ганнон, полагая, что это бунтуют Нумиды — что случалось не раз и прежде, выступил вперед подавить восстание. Но издали заметил он множество воинов, превышавшее числом Нумидов, и знакомый ему воинский крик Римлян долетел до его слуха. Не дошед до неприятеля на полет стрелы, Ганнон бежал: ему удалось уйти в задние ворота с Епицидом и немногими провожатыми, и они достигли морского берега. По счастливому для них случаю, нашли тут они небольшое судно, на котором и переехали в Африку, оставив во власти Римлян Сицилию, о господстве над которою, в продолжении столь длинного ряда годов, шла ожесточенная борьба. Прочие Карфагеняне и Сицилийцы и не думали о сопротивлении; они бросились было бежать, но как все выходы были заняты, то они и избиты почти все у ворот. Овладев таким образом Агригентом, Лэвин главных виновников его отпадения наказал розгами и отсечением головы; остальных жителей и добычу продал с молотка и все вырученные деньги отослал в Рим. Когда по Сицилии пронесся слух о несчастной судьбе постигшей Агригент, то все в Сицилии склонялось на сторону Римлян. В самое непродолжительное время преданы Римлянам 20 городов; шесть взято силою; до сорока добровольно сдались им. Старейшинам этих городов консул Лэвин распределил награды и наказания каждому, смотря по его заслуге, и наконец принудил Сицилийцев положить оружие и обратиться к земледелию. Он хотел, чтобы этот остров производил хлеб в избытке не только для его жителей, но и для Рима и Италии, и чтобы на случай голода он мог, как и прежде бывало, служить для них житницею. Из Агатирны консул перевез с собою в Италию нестройную толпу людей беспокойных. Тут было до 4 тысяч человек, сброд людей разных племен, обремененных долгами и преступлениями разного рода, бросивших вследствие этого отечество. И прежде в своих городах они жили разбоем и грабежом; то же занятие было у них и в Агатирне, куда их собрала судьба, и одна и та же для них всех участь. Лэвин находил, что весьма опасно было бы оставить этих людей, которые постоянно будут стараться производить смуты — в Сицилии, едва только умиренной. А в Регие они, привыкнув жить грабежами, могли быть употреблены с пользою для опустошения Бруттийских полей. Таким образом, участь Сицилии в этом году была решена, и военные действия там кончились.
41. В Испании П. Сципион с наступлением весны спустил суда в море, а в Тарракон эдиктом своим вытребовал вспомогательные войска союзников. Флоту и транспортным судам он велел идти оттуда к устью Ибра. Туда же приказал он собраться легионам с зимних квартир, а сам с пятью тысячами союзников отправился из Тарракона к войску. По прибытии туда, он заблагорассудил сказать речь воинам, преимущественно заслуженным, пережившим столько поражений. Созвав их на собрание, он стал говорить следующее: «Вероятно до меня никто из вновь назначенных вождей не благодарил воинов прежде, чем видел их службу на деле и притом не благодарил так заслуженно. Но судьба заставила меня питать к вам чувство благодарности прежде, чем я увидал провинцию или лагерь: во первых за то, что вы всегда питали любовь и уважение к моим родным и при жизни их и по смерти; а потом за то, что вы доблестью вашею спасли для народа Римского и меня, как преемника прежних вождей, обладание провинциею, которую, вследствие понесенных нами несчастий нашего оружия, можно было считать уже, невозвратно для нас, потерянною. Теперь, по милости богов бессмертных, мы хлопочем уже о том, как бы окончательно вытеснить из неё Карфагенян. Теперь должны мы уже не отражать только нападения неприятеля, стоя на берегах Ибра, но перейти его и начать войну наступательную. Я опасаюсь, как бы кому–нибудь из вас план этот не показался слишком смелым, как по свежести воспоминания о понесенных нами потерях, так и по молодости лет моих. Едва ли кто сохранил такое свежее воспоминание о несчастии нашего оружия в Испании, как я: в течение тридцати дней я потерял и отца, и деда, и семейство наше понесло утрату двойную. Но если горько мне остаться единственным обломком моего рода, и если одиночество мое сокрушает во мне дух; то требования общественной пользы и собственная доблесть не дозволяют отчаиваться в судьбе отечества. Самого судьбою назначено нам оставаться победителями после больших и чувствительных поражении. Не стану говорить о старине: о Порсене, Галлах и Самнитах; а начну я с Пунических воин: сколько флотов, сколько вождей наших погибло в первую Пуническую воину? Напомнить ли о событиях нынешней войны? Она ознаменована уронами; при некоторых я был, при других — нет, но едва ли кто–нибудь так их чувствовал на душе, как я. Требия, Тразимен, Канны — не суть ли памятники армий Римских, истребленных и с вождями? Присоедините к этому отпадение большой части Италии, Сицилии, Сардинии. Припомните ужас и трепет, когда Карфагенский лагерь раскинут был между Анио и стенами Рима, когда Аннибал победитель показался почти перед самыми его воротами. И при таком страшном потрясении устояла безвредно и непоколебимо доблесть народа Римского; она все поддержала и спасла. Воины, вы первые, под предводительством отца моего и его счастием, противостали Аздрубалу, когда он, после поражения Каннского, двинулся к Альпам и Италии (соединись только он с братом, и самое имя народа Римского уже не существовало бы). Тут удачные действия стали уравновешивать понесенные потери; а теперь, по милости богов бессмертных, со дня на день дела наши в Сицилии и Италии начинают принимать более и более благоприятный оборот. В Сицилии взяты Сиракузы и Агригент; остров весь очищен от неприятелей и вся провинция вошла в повиновение народу Римскому. В Италии Арпы возвращены, а Капуя взята. Путь, по которому поспешно удалялся Аннибал от Рима, усеян доказательствами его страха; он забился в отдаленный угол Бруттия и об одном молит богов бессмертных, как бы подобру–поздорову убраться домой из земли неприятельской. А потому, воины, неприлично будет вам, которые, когда одно несчастье за другим поражало нас, когда сами боги по–видимому стояли за Аннибала — и тут под начальством родных моих (честное имя связывает их обоих во едино) поддержали весьма колебавшийся успех Римского оружия — теперь, когда все идет хорошо и все радует, сомневаться в своих силах. О если бы возможно было — чтобы последние события здесь не причинили нашего общего несчастья! Теперь боги бессмертные, хранители державы Римской, внушившие всем сотням мысль вручить мне власть, предсказывают нам через своих гадателей и провозвестников и в ночных видениях все самое радостное и благоприятное. Собственный дух мой, для меня самого наилучший пророк, говорит мне, что Испания будет наша, что скоро самое имя Карфагенян исчезнет отсюда, что в постыдном бегстве своем наполнят они и море и сушу. Рассудок подтверждает то, что предвидит дух. Союзники Карфагенян, которым власть их сделалась в тягость, умоляют нас через послов о защите. Три вождя их несогласны в мнениях и они, почти предоставив каждый один другого собственным силам, разделили войско на три части, которые расположены одна от другой в весьма дальнем расстоянии. Таким, образом Карфагенян ожидает та же участь, которая недавно постигла нас. Союзники им изменяют теперь, как нам тогда Цельтиберы, и силы свои они разделили, а такое же обстоятельство было причиною гибели отца моего и деда. Несогласие вождей не допустит их действовать за одно, а порознь они не в состоянии будут нам противиться. Только вы, воины, благосклонно смотрите на меня, потомка Сципионов, ваших вождей, на отрасль, которую вновь пустило срубленное дерево. Прошу вас, заслуженные воины, переведите нового вождя и новое войско через Ибр, укажите нам путь в земли, которые не раз были свидетелями совершенных вами подвигов. Постараюсь я, чтобы вы, как теперь в чертах лица моего и в наружности, находите подобие отца моего и деда, не замедлили встретить во мне те же способности ума, ту же верность и доблесть, каковые привыкли вы уважать в прежних ваших вождях, одним словом, что бы во мне ожили для каждого из вас прежние Сципионы.
42. Эта речь воодушевила умы воинов; тогда Сципион, оставив, для прикрытия этой страны, М. Силана с тремя тысячами пеших и тремястами конных воинов, со всеми прочими силами (у него было двадцать пять тысяч человек пехоты и пять тысяч всадников) перешел Ибр. Тут некоторые советовали Сципиону напасть на ближайшую из Карфагенских армий, так как они были расположены в дальнем одна от другой расстоянии; но Сципион считал такой образ действий опасным: армии неприятельские могли поспешить на помощь одна другой, и тогда он не в силах будет противостать им всем вместе. А Сципион решился пока осаждать Новый Карфаген, город и сам по себе богатый, и в то время заключавший в себе большие запасы всякого рода, заготовленные Карфагенянами (здесь были склады оружия, здесь хранилась денежная казна, здесь находились заложники со всей Испании). Притом город стоял так, что представлял наиболее удобств для экспедиции в Африку. Гавань его была достаточно велика для того, чтобы вместить в себе какой угодно флот и едва ли не единственная на берегах Испании, обращенных к Италии. Кроме К. Лелия никто в войске не знал, куда оно идет; ему велено было идти с флотом кругом, соразмеряя движение судов так, чтобы в одно и то же время и показалось войско у города, и флот вошел в гавань. Римский лагерь разбит в стороне от города, обращенной к северу; с тылу обвели его валом, а спереди природные условия местности служили ему защитою. Карфаген расположен таким образом: почти на половине берегов Испании море образует залив, открытый наиболее для ветра, дующего с Африки; залив этот вдается вглубь земли на пятьсот шагов, а в ширину имеет несколько более: в устье залива есть маленькой островок, который служит ему защитою от всех ветров, кроме Африканского. Из внутри залива идет перешеек, то самое возвышение, на котором находится город: с востока и полудня его омывают волны моря, а с запада находится озеро, которое немного заливает и к северу; глубина вод его не всегда одинакова, но соразмеряется с приливом и отливом. Город соединяется с твердою землею возвышенным перешейком в 250 футов ширины. Несмотря на то, что здесь возведение вала потребовало бы весьма мало труда, Римский полководец не признал за нужное возводить со стороны города укрепления; в этом случае, он хотел или поразить неприятелей своею гордою самоуверенностью, или приготовить себе свободу движении отступательных, при частых атаках на город.
43. Довершив укрепления лагеря с других сторон, где в них предстояла надобность, Сципион велел изготовиться и флоту, находившемуся в гавани, как бы замышляя осаждать город и с моря. Сципион сам объехал суда и внушал их начальникам, чтобы они в ночное время содержали самые тщательные караулы, так как неприятель всегда в начале осады прибегает к самым решительным средствам. За тем Сципион возвратился в лагерь, и счел нужным, как объяснить воинам, почему он обратил свои усилия преимущественно против этого города, так и ободрить их надеждою на его взятие. Созвав собрание воинов, он сказал им следующее: «воины, если кто–нибудь того мнения, что мы прошли сюда с тем только, чтобы овладеть этим одним городом, то, оценив хорошо размер трудов ваших, тот не будет предвидеть вполне их хороших последствий. Действительно, вы будете брать стены одного города, но в этом городе возьмете всю Испанию. Здесь находятся заложники всех именитых царей и народов: как только будут они во власти нашей, тотчас все, что повинуется теперь Карфагенянам, перейдет к нам. Здесь — вся денежная казна неприятелей; утратив ее, они не в состоянии будут вести войну, так как их войско состоит главным образом из наемников, а для нас деньги эти послужат средством к склонению на нашу сторону варварских народов. Здесь военные орудия, здесь запасы всякого рода военных снарядов; все это вам послужит на пользу, а неприятель лишен будет всего этого. Притом, в нашей власти будет прекраснейший и богатейший город, снабженный превосходным и, в высшей степени, удобным портом, откуда может быть доставляемо и морем и сухим путем все, нужное на войне. Все это иметь — для нас весьма важно, но еще важнее — лишить всего этого неприятеля. Это его оплот, запасный хлебный магазин, сундук денежный, арсенал, депо всех, для ведения войны нужных, вещей. Отсюда прямой путь в Африку; это между Пиренеями и Гадесом единственная стоянка; отсюда Африка держит в страхе всю Испанию. Но я вижу, что вы уже совсем готовы и снаряжены; остается смело и решительно вести вас на приступ Нового Карфагена». Воины в один голос воскликнули: «что сделать это следует». Тогда Сципион повел их к Карфагену, и осада этого города началась и с моря и с сухого пути.
44·. Магон, вождь Карфагенян, видя, что неприятель приготовляется осаждать город и с моря и с сухого пути, и сам войска расположил следующим образом. Две тысячи он поставил с той стороны, где находился Римский лагерь; пятьсот воинов оставил в крепости; а пятьсот поместил на холме города, обращенном к востоку. Прочему войску приказал со вниманием следить за ходом дел и быть готовым спешить туда — где раздадутся воинские клики, и где потребуют обстоятельства дела. Вслед за тем Магон велел растворить ворота и выступить тому отряду, который он изготовил, по направлению, ведущему к неприятелю. Римляне, по распоряжению своего вождя, отступили, чтобы быть ближе к своим резервам, и находиться в возможности получать от них помощь. Сначала Римляне с успехом выдерживали бой; а когда подоспели из лагеря подкрепления, то не только обратили неприятеля в бегство, но и, преследуя его по пятам, гнали его так усердно, что если бы Сципион не велел заиграть отбой, то воины его, перемешавшись с неприятельскими, проникли бы в город. Ужас распространился между неприятелями не только на поле сражения, но и в городе. Воины со многих караулов в страхе разбежались и стены были оставлены; воины соскакивали с них, куда кому было ближе. Между тем Сципион, взойдя на холм, называемый Меркуриевым, и заметив, что стены во многих местах обнажены от защитников, велел всем воинам идти на приступ города, захватив с собою лестницы. Сам Сципион, прикрытый щитами трех храбрейших молодых людей (со стен города летело страшное множество стрел), подошел к городу, ободряя воинов и делая нужные распоряжения; а что особенно воодушевляло воинов, так то, что все действия, совершались перед глазами самого вождя. Воины смело бросились несмотря на раны, наносимые стрелами; ни стены, ни покрывавшие их воины не могут удержать их лезть наперерыв друг перед другом на стены. В тоже время суда атаковали часть города, обращенную к морю; впрочем, со стороны больше было тревоги, чем решительных действий. Суда приставали к берегу, высаживали воинов с лестницами; те спешили один перед другим выйти на берег, где кому было ближе; но самая поспешность и соревнование воинов служили помехою их действиям.
45. Между тем Карфагеняне снова наполнили стены вооруженными воинами, и осыпали градом стрел подступавших к ним Римлян; но ни воины, ни метательные снаряды и ничто другое так не защитили город, как самые его стены. Редко где неприятельские лестницы достигали вершин стены, да и чем выше были лестницы, тем менее прочны оказывались они. Между тем как находившиеся вверху воины не могли перейти на стены, снизу войны все продолжали лезть вверх, и вследствие этого лестницы от тяжести подламывались. Некоторые воины, стоя наверху лестниц, от кружения головы вследствие того, что смотрели вниз, падали оттуда. Так как, то там, то там обрушивались лестницы с находившимися на них людьми, то, вследствие этого самого, присутствие духа и смелость неприятеля росли. Сципион, видя это, подал знак к отступлению. Такой неудачный приступ успокоил и на будущее время осажденных; после столь сильных опасений и отчаянной борьбы, они убедились, что город нельзя взять приступом при помощи лестниц. Едва только первое смятение утихло, как Сципион велел свежим и здоровым войнам заступить место утомленных и раненных и, взяв лестницы, идти снова к городу и атаковать его с большею силою. Слыша, что вода моря идет на отлив и зная от Таррагонских рыбаков, которые прошли озеро вдоль и поперек частью на маленьких лодках, частью в брод, когда те становились на мель, Сципион был убежден, что через озеро вброд легко можно будет подойти к стенам города, и потому он двинулся туда с вооруженными воинами. Время дня было около полудня; притом, не только вместе с отливом вода становилась все мельче, но и поднялся сильный северный ветер, который гнал воду по направлению отлива, вследствие чего озеро сделалось до того мелко, что воды в нем было по пояс, а где и по колени. Зная все это по указаниям рассудка и собранных сведений, Сципион обратил это в чудо и приписал богам, что они нарочно облегчили для Римлян переход через озеро и, сделав его мелким, открыли им путь там, где дотоле не была нога человеческая. А потому, Сципион отдал своим воинам приказание идти по указанию Нептуна, и по водам озера подойти к стенам.
46. Со стороны суши осаждающим нужно было преодолевать величайшие трудности; не только высота стен служила к тому препятствием, но и осаждающие были в их движении к стенам обстреливаемы с двух сторон, так что фланги их более страдали, чем самый фронт. А для пятисот человек, посланных с другой стороны через озеро, самое движение к стенам и приступ к ним, оказались безо всяких затруднений. С этой стороны не было никаких укреплений; полагали, что условия местности и воды озера служат для города достаточною с этой стороны защитою. Притом, с этой стороны, не было поставлено ни караулов, ни вооруженного отряда, так как осажденные обратили все свое внимание и силы туда, откуда угрожала опасность. Таким образом, Римские воины проникли в город безо всякого сопротивления, и за тем поспешили к тем воротам, у которых происходил самый упорный бой. До такой степени было сосредоточено внимание осажденных, не только тех, которые участвовали в деле, но и тех, которые смотрели на него простыми зрителями, ободряя сражающихся, — что никто не заметил, что город уже занят неприятелем прежде, чем стрелы полетели на осажденных с тылу, они очутились, так сказать, между двух огней. Ужас поразил неприятелей, а между тем, пользуясь их оцепенением, Римляне заняли стены и начинали с двух сторон, и снаружи, и изнутри, выбивать ворота. Их изрубили в мелкие куски для того, чтобы они падением своим не загородили дорогу, и по их остаткам, Римское войско всею массою ворвалось в город. Многие перелезли и через стены, но они бросились, по разным местам города, грабить и убивать. Главная же масса Римского войска, вошедшая в город воротами, стройно, под предводительством вождей, двинулась к форуму. Отсюда Римляне увидали, что неприятели бегут на две стороны: одни — по направлению к холму, который обращен на восток и занят был отрядом в пятьсот человек, а другие спешат в крепость, куда ушел Магон со всеми почти воинами, сбитыми со стен. Тогда Сципион отрядил часть войска занять вышеупомянутое возвышение, а часть повел сам к крепости. Возвышение занято Римлянами при первой атаке и Магон, остававшийся сначала оборонять крепость, видя, что все во власти неприятелей и что никакой ни откуда нет надежды, сдал крепость и сам сдался со всем гарнизоном. До взятия крепости, по городу там и сям происходили убийства: Римляне не щадили никого из способных носить оружие граждан, которые попадались им на встречу. По взятия же крепости, Сципион дал знак убийства прекратить; победители устремились на добычу всякого рода, которая была весьма велика.
47. Мужчин свободного состояния взято в плен до десяти тысяч человек. Тех, которые были гражданами Нового Карфагена, Сципион отпустил и возвратил им все то, что пощажено было войною. Мастеровых разного рода было до двух тысяч человек; Сципион объявил их рабами народа Римского, но обнадежил их, что они не замедлят получить свободу, если окажут свое усердие к заготовлению предметов нужных для войны. Остальных молодых людей из туземцев и всех рабов, которым их здоровье позволяло, отправил на суда в помощь гребцам; флот Сципион увеличил восемью судами, взятыми у неприятеля. Кроме этого множества людей находились в Карфагене Испанские заложники; о них приложено такое попечение, как если бы они были дети союзников. Захвачен огромный запас военных снарядов: 190 катапультов самой большой величины, меньшего размера 281; баллистов больших 23, по меньше 52; скорпионов больших и малых, оружия и метательных снарядов огромное количество. Военных значков 74. Золота и серебра принесено к Сципиону весьма много: золотых чаш 276, из них почти каждая весила по фунту; серебра в деле и в монете 18.300 фунтов, и кроме того множество серебряных сосудов. Все это сдано казначею (квестору) К. Фламинию. Пшеницы 400 тысяч мер и ржи 270. Транспортных судов захвачено в пристани силою 63; некоторые со всем грузом, который заключался в хлебе, оружии, медных деньгах, железных вещах, парусах, веревках и других предметах, нужных для снаряжения флота. Таким образом, сам Карфаген был едва ли не последним по своей важности из захваченных в нем ценных предметов.
48. В этот день Сципион, поручив К. Лелию с матросами оберегать город, сам отвел войска в лагерь. Здесь приказал он воинам отдохнуть, так как они утомлены были всеми военными трудами, обрушившимися на них в продолжении одного дня (они сражались в открытом поле, и при взятии города подверглись большим трудам и опасностям, а по взятия выдержали еще бой, при невыгодных для себя условиях местности с неприятелями, ушедшими в крепость). На другой день Сципион созвал всех воинов и матросов; тут прежде всего отдал он должную дань благодарности и похвалы богам бессмертным: не только, в продолжении одного дня, предали они в его руки один из богатейших городов Испании, но и предварительно собрали туда из Испании и Африки все сокровища этих стран; таким образом, неприятелю ничего не осталось, а Римляне получили избыток во всем. Потом похвалил Сципион мужество воинов; их не остановили: ни вылазки неприятелей, ни высота стен, ни броды, прежде неиспробованные, ни крепость, расположенная на высоком холме, ни укрепления её, казавшиеся неприступными; но Римские воины не убоялись всех этих трудностей и победили их. А потому, заключил Сципион, хотя я признаю себя должником перед всеми воинами, но особенно должен наградить установленною наградою того из воинов, который первый взошел на стены. Пусть тот, кто признает себя достойным награды, выскажет это. Явилось двое: К. Требеллий, сотник четвертого легиона, и Секс. Дигитий матрос, и не столько сами они горячо состязались о награде, сколько пробудили участия каждый в его сослуживцах. К. Лэлий, начальник Флота, держал сторону своих матросов; а за легионных воинов стоял М. Семпроний Тудитан. Спор дошел до размеров восстания; тогда Сципион объявил, что назначает трех комиссаров, которые, исследовав дело и выслушав свидетелей, должны будут постановить, кто первый взошел на стены. Комиссарами Сципион назначил, стоявших во главе той и другой партии, К. Лэлия и М. Семпрония; а третьего придал им П. Корнелия Кавдина. Он им велел немедленно заняться решением возникшего вопроса. Состязание продолжалось сильное и тем сильнее, что воины в столь знатных судьях видели не столько посредников, сколько людей, имевших назначение обуздать их рвение. К. Лэлий, оставив заседание, отправился к Сципиону, и сказал ему: «что дело вышло изо всяких границ умеренности, и что воины готовы решить его оружием. Да если до этого не дойдет, во всяком случае приготовляется пример гнусный и пагубный; обманом и клятвопреступлением готовы купить награду, назначенную за доблесть. С одной стороны стоят воины легионов, с другой экипажи судов; и те, и другие готовы клясться всеми богами, что правда то, чего им хочется, не рассуждая, что клятва эта падет не только на их головы, но и на военные значки и на орлы. А потому он — Лэлий — с общего совета с П. Корнелием и М. Семпронием, счел нужным довести до его сведения». Тот, похвалив усердие Лелия, призвал к себе воинов и объявил: «наверное узнал он, что К. Требеллий и Секс. Дигитий оба вошли на стены в одно время, и потому он дает им обоим награду, установленную за доблесть». Потом Сципион роздал прочим воинам награды, каких кто из них заслуживал. Особенно Сципион обошелся хорошо с Лэлием; осыпав его похвалами и приписав ему в победе такое же участие, какое имел сам, Сципион подарил ему золотой венок и тридцать быков.
49. Тогда Сципион велел позвать к себе заложников от городов и племен Испанских. Как велико было число их — положительно сказать не смею, потому что, по показанию одних источников, их было около 300, а других 725. Другие подробности этого события у историков также передаются разно: по одним известиям, гарнизон Карфагенский заключал в себе десять, по другим семь, по третьим только две тысячи человек. Одни писатели говорят, что Римлянами взято в плен до десяти тысяч человек, а другие, что число пленных простиралось до 25 тысяч человек. Так число больших и малых скорпионов я определил бы шестидесятью, если бы я держался Греческого историка Силена; а послушать Валерия Антиата, то число больших скорпионов простиралось до шести тысяч, и меньших до 13. Так нет никакой меры в исчислении. В известиях относительно вождей также мало точности: большая часть историков говорит, что Лелий командовал флотом; по некоторым же известиям, М. Юний Силан. Антиат Валерий говорит, что Аринос командовал Карфагенским гарнизоном и сдался Римлянам; другие писатели утверждают, что Магон. Также мало согласия в известиях о числе взятых судов, о количестве найденного золота и серебра и вырученных денег. Но как надобно что–нибудь принять за основание, то самое лучшее держаться середины.
За тем Сципион позвал к себе заложников, и первые его слова к ним были словами ласки: «достались они во власть народа Римского, который предпочитает действовать на подвластных благодеяниями, чем страхом, и считает за лучшее, чтобы чуждые народы были для него верными друзьями и союзниками, чем находились в печальном порабощении». Потом, взяв именный список племен Испании, сделал перекличку всем пленным, чтобы знать сколько их от какого народа; вслед за тем, Сципион разослал по всем народам гонцов, чтобы они присылали за своими заложниками. От некоторых народов послы были на лицо; им Сципион тотчас возвратил пленных; прочих он поручил пока квестору К. Фламинию, приказав с ними обходиться самым наилучшим образом. Между тем одна женщина уже преклонных лет, — то была жена Мандония, брата Индибилиса, царька Иллергетов, — выступив из толпы заложников, упала в ноги Сципиона и со слезами умоляла его — вменить стражам в обязанность — обращаться с пленными женщинами самым скромным и приличным образом. Сципион на это отвечал: «что они ни в чем не будут иметь недостатка». Тогда эта женщина сказала еще: «этого то мы не боимся, в нашем положении надобно быть готовыми на все. Другая меня одолевает забота, когда я обращаю внимание на юный возраст прочих пленниц (что же касается до меня, то я уже пережила те лета, когда женщины подвергаются оскорблениям)». Ее окружали молоденькие и хорошенькие дочери Индибилиса, и другие девушки благородных семейств, которые все женщину эту уважали вместо матери. На это Сципион сказал: «я на столько уважаю достоинство и свое и народа Римского, что не потерплю нарушить что–либо из того, что везде считается священным. Приложить же теперь особенное об этом старание — заставляет ваши добродетель и достоинство, так как вы, и в самом горьком положении рабства, не забыли того, что прилично женщине всегда иметь в памяти». За тем Сципион поручил присмотр за пленными женщинами человеку самой испытанной нравственности, и приказал иметь о них такое попечение, как если бы они были женами и матерями его самых близких приятелей.
50. Потом воины привели к Сципиону девушку уже совершенных лет и такой необыкновенной красоты, что куда бы она ни шла, глаза всех устремлялись на неё. Сципион спросил о её родине и родных и узнал, что она невеста молодого Цельтиберского князька, по имени Аллуция. Немедленно Сципион вызвал к себе родных девушки и ее жениха; узнав, что он в высшей степени влюблен в свою невесту, Сципион как только тот приехал, тотчас его призвал его к себе и стал говорить тоном такого расположения, которое не всегда встречается и между родными Он сказал ему: «ты молод, я с тобою в одних летах, и потому мы можем говорить откровенно, не совестясь друг друга. Невеста твоя взята в плен моими воинами и приведена ко мне; я узнал, что ты ее любишь, и самая наружность её свидетельствовала о том. Она так хороша, что если бы я мог свободно предаваться увлечениям моих лет, если бы я не посвятил себя преимущественно служению моего отечества, и был бы в состоянии дать место законной и чистой любви, то такую девушку, как твоя невеста, полюбил бы я без памяти и сделал бы своею женою; теперь мне остается только содействовать твоей любви. Невеста твоя у меня жила также спокойно и безопасно, как если бы она находилась у своих родных, которые скоро сделаются и твоими; я ее берег так, чтобы быть в состоянии в ней предложить тебе подарок, достойный и меня и тебя. За это я от тебя прошу одного — будь другом народа Римского. Если ты меня будешь считать за человека хорошего, — а здешние племена всегда знали и отца моего и дядю с самой лучшей стороны — то знай, что таких, как я, очень много в Римском государстве, и что на земле нет народа, которого менее всего должен ты желать неприятелем, а более всего — другом». Юноша, не помня себя от радости и вместе под влиянием стыда, ухватил правую руку Сципиона и стал призывать всех богов, чтобы они воздали ему за его благодеяния, так как он сам никогда не будет в состоянии отплатить Сципиону за его расположение и одолжения. Потом Сципион пригласил с себе родных девушки; они принесли с собою порядочное количество золота, и, видя, что их родственницу возвращают им даром, они умоляли Сципиона принять это золото в дар. Они говорили, что этим окажет он им такое же одолжение, как и то, которое он сделал им возвратив их родственницу во всей чистоте. Сципион, видя их неотступные просьбы, сказал, что принимает и, приказав положить золото у поп своих, велел позвать Амуция. Когда тот пришел, Сципион сказал ему: «сверх приданого, которое даст тебе будущий твой тесть, прими и это золото, как приданое твоей невесты». За тем Сципион велел ему взять к себе золото в полную собственность. Таким образом, Аллуций отправился домой в восхищении от обращения Сципионова и от его подарков; он не переставал своим соотечественникам превозносить до небес похвалами заслуги Сципиона: «явился юноша, богам подобный, побеждающий всех как оружием, так и великодушием и благодеяниями». Не ограничиваясь словами, Аллуций собрал своих клиентов, и с отрядом из тысячи пятисот всадников, не замедлил в самом непродолжительном времени присоединяться к войску Сципиона.
51. Сципион несколько времени удерживал при себе Лелия; он руководствовался его советами относительно пленных, заложников и добычи. Устроив все, Сципион дал Лелию квинкверему и, посадив на нее пленных Магона и около 15 сенаторов, взятых с ним вместе, послал его с известием о победе в Рим. Сципион несколько дней, которые положил провести в Карфагене, посвятил обучению и упражнению как пехотного войска, так и морских сил. В первый день легионы перед глазами Сципиона поспешно прошли четыре мили; на второй день Сципион велел им заняться перед палатками изготовлением и чисткою оружия. На третий день были маневры наподобие правильного сражения, в котором воины действовали оружием плашмя и бросали дротики, с коих острия были сняты. Четвертый день посвящен был отдыху; а пятый опять военным упражнениям. Так время Римских воинов, пока они находились в Карфагене, распределено было между воинскими упражнениями и отдохновением. Матросы и воины, находившиеся на судах, когда море было спокойно, выходили с ними в открытое море и там испытывали быстроту движений судов подобием морского сражения. Таким образом, и вне города, Римляне оружие свое и самый дух приготовляли к будущим трудам военным. Самый город кипел военными приготовлениями; кузнецы всякого рода неусыпно трудились в общественной мастерской. Главный вождь поспевал всюду со своею неусыпною деятельностью. То он был на судах и смотрел на эволюции флота, то присутствовал при маневрах легионов, то посвящал время осмотру работ; он поспевал и в мастерские, и в арсенал и верфи, где рабочие, на перерыв друг перед другом, заготовляла каждый день предметы, нужные для войны, в огромном количестве. Положив начало таким приготовлениям, Сципион исправил стены города, где они были попорчены и поставил вооруженные отряды в тех пунктах, где они нужны были для защиты города. За тем отправился он в Тарракону; на дороге встретили его посольства многих племен; иным он тотчас дал ответ и отпустил их с дороги; другим приказал явиться в Тарракону, где он назначил сейм депутатов всех союзных народов, как давно бывших в союзе с Римлянами, так и вновь к ним приставших. Туда явились послы почти ото всех народов, живущих по сю сторону Ибра и от многих народов дальней провинции. Что же касается до Карфагенских вождей, то они сначала с умыслом подавляли молву о том, что Карфаген взят Римлянами; потом, когда событие это сделалось слишком гласно для того, чтобы его можно было скрыть или утаить, они на словах старались уменьшить его важность: вследствие нечаянного нападения, можно сказать, украдкою, в продолжении одного дня, взят один город Испании. Самонадеянный юноша в неумеренной радости придаст незначительному событию вид важной победы, но лишь только услышит он о прибытии трех вождей и трех победоносных неприятельских войск, как тотчас вспомнит недавние свои семейные потери. Такие речи рассевали вожди Карфагенские в народе; но сами очень хорошо сознавали, как много ослабила их во всех отношениях потеря Карфагена.
1. Таково было положение дел в Испании. Между тем в Италии Марцелл взял обратно Салапию вследствие предательства тамошних жителей; и у Самнитов отнял силою Марморен и Мелес. Там захвачено до трех тысяч воинов Аннибала, оставленных им в гарнизоне. Добыча — она была довольно значительна — предоставлена воинам; сверх того найдено там же двести сорок тысяч мер пшеницы и сто десять тысяч мер ржи. Впрочем, это благоприятное событие не могло уравновесить сильный урон, через несколько дней понесенный у города Гердонеи. Там в лагере стоял проконсул Кн. Фульвий; он надеялся взять обратно этот город, который после Каннского поражения отпал от Римлян; он не был защищен местоположением, и гарнизон в нем был незначительный. Врожденная беспечность Фульвия увеличилась еще вследствие дошедших до него слухов, что жители Гердонеи начали колебаться в своей верности Аннибалу, особенно с того времени, как получено было известие, что он, потеряв Салапию, удалился из близлежащпх мест в землю Бруттиев. Между тем, и Аннибал от своих шпионов знал обо всем, что делалось у Гердонеи, и известие это заставило его позаботиться об удержании в своей власти союзного города, и вместе подало надежду врасплох атаковать неприятеля. С войском налегке (без тяжестей) Аннибал длинными переходами столь поспешно двинулся к Гердонее, что опередил почти слух о своем движении, чтобы сильнее поразить неприятеля ужасом, он подошел с войском, расположенным в боевом порядке. Римский вождь, несмотря на неравенство своих дарований и сил своего войска, показал такую же смелость, на скорую руку вывел войска из лагеря и дал сражение. Пятый легион и конница на левом крыле храбро вступили в дело. Аннибал дал приказание своей конниц, чтобы она, пока пехота своим натиском обратит на себя все внимание и силы неприятеля, обошедши его с тылу, напала частью на его лагерь, частью на сражающихся сзади. А сам Аннибал ободрял своих воинов верною надеждою на неминуемый успех; для него служило ручательством в этом случае самое имя Фульвия, так как два года тому назад в этих самых местах поразил он претора Кн. Фульвия. Надежда Аннибала оказалась не тщетною: уже в рукопашном бою много пало Римлян, но еще недвижно стояли их ряды и знамена оставались на своих местах; как вдруг, к стороне лагеря и в тылу, услыхали они топот конницы и воинские крики неприятелей. Атака Нумидов сначала расстроила шестой легион, стоявший во второй боевой линии; потом и пятый легион и передние ряды Римлян, должны были обратиться назад: одни бежали, другие пали, будучи обойдены кругом неприятелем; тут пал и сам Кн. Фульвий с одиннадцатью военными трибунами. Нет достоверных известий о том, сколько именно пало в этом сражении Римлян и их союзников; одни говорят, что до тринадцать тысяч, а другие только до семи. Лагерь и добыча достались победителю. Аннибал, зная, что жители Гердонеи уже замышляли перейти к Римлянам, и что они, по его удалении, не останутся ему верными, всех жителей из Гердонеи перевел в Метапонт и Турий, а город сжег. Тех же старейшин, которые уличены были в тайных сношениях с проконсулом Фульвием, казнил смертью. Римляне, уцелевшие от этого побоища, разными дорогами, почти безоружные, собрались в Самнии к консулу Марцеллу.
2. Марцелл весьма мало был встревожен этим несчастьем. Извещая сенат о гибели проконсула и его армии под Гердонеею, Марцелл писал: что он все тот же Марцелл, который умел остудить воинский жар Аннибала, возгордившегося Каннскою победою, и что теперь пойдет он навстречу неприятеля и сделает так, что радость его о теперешнем успехе будет кратковременна. В Риме было и сильнос горе о прошедшем, и тревожное беспокойство за будущее. Марцелл из Самния перешел в землю Луканов, и расположился лагерем у Нумистрона, в виду неприятеля, на ровном месте, между тем как Аннибал стоял на холме. Тем еще показал уверенность в своих силах Марцелл, что первый вывел войско в поле. Видя движение неприятеля, и Аннибал не отказался от боя: оба войска были расположены так, что правый фланг Карфагенского стоял на холме, а левый Римского примыкал к городу. От третьего часу дня сражение продолжалось до наступления ночи: первые ряды были утомлены боем. Римляне ввели в дело первый легион и правое крыло, а Аннибал Испанских воинов и Балеарских пращников, и слоны, когда завязался рукопашный бой, приведены на поле сражения. Долго в битве успех не склонялся ни на чью сторону. Место первого легиона заступил третий, и место левого — правое крыло союзников; точно также и неприятель ввел свежие войска в дело. Шедший дотоле вяло бой, возобновился с новым напряжением сил и ожесточением с обеих сторон. Наступление ночи разлучило сражающихся, без решительного перевеса на той или другой стороне. На другой день Римляне с самого восхождения солнца, в продолжении долгого времени, стояли на поле битвы; но неприятель не выходил на встречу. Тогда Римляне спокойно обобрали доспехи убитых неприятелей, и тела своих воинов собрав в кучу, предали огню. В следующую ночь Аннибал потихоньку снял лагерь и двинулся в Апулию. Марцелл, с наступлением доя заметив бегство неприятеля, оставил в Нумистроне раненых, и небольшой гарнизон для их прикрытия под начальством военного трибуна, Л. Фурия Пурпуриона; а сам двинулся по пятам Аннибала, и у Венузии он его нагнал. Здесь, в продолжении нескольких дней, были незначительные стычки между передовыми отрядами, походившие более на набег, чем на правильное сражение; они все впрочем кончались в пользу Римлян. Потом оба войска пошли по Апулии; замечательных военных действий не было. Аннибал выступил в поход ночью, изыскивая случай к какой–нибудь военной хитрости; но Марцелл следовал за ним только при свете дня, и разузнав вперед местность.
3. Между тем, в Капуи, Флакк тратил время, продавая с аукциона поместья знатнейших граждан, которых поля для продажи были разделены на участки; все променял он на хлеб. Как бы для того, чтобы не было недостатка для повода к строгости в отношении Кампанцев, через доносчика узнали о новом, втайне задуманном ими, преступном замысле. Полководец Римский вывел своих воинов из города как для того, чтобы вместе с полевыми участками, продать и конфискованные дома в городе, так и под влиянием опасения, как бы соблазны городской жизни не подействовали также разрушительно на его войско, как и на Аннибалово. Он приказал воинам самим соорудить себе жилища у стен и ворот городских: большая часть этих временных помещений были плетневые, частью из тоненьких дощечек, покрытые хворостом и сверху соломою; и с умыслом нельзя было приготовить лучшую пищу огню. Сто семьдесят Кампанцев, и во главе их братья Блазии, сговорились вес это предать пламени в час ночи. Из числа невольников, принадлежавших семейству Блазиев, нашлись доносчики; тотчас, по приказанию проконсула, ворота были заперты; воины, по данному сигналу, схватились за оружие; все виновные в умысле захвачены и, после жестокой пытки, осуждены и казнены смертью: доносчикам дана свобода и по десяти тысяч асс. Жители Нуцеры и Ацерры жаловались, что им негде жить, так как часть Ацерры сгорела; Нуцерия же разрушена до основания; Фульвий отослал их в Рим к Сенату. Первым дозволено возвести вновь разрушенные огнем строения; вторые же — жители Нуцеры — предпочли поселиться в Ателле, куда и отведены; а жителям Ателлы велено перебраться в Калатию.
Несмотря на многие и важные события, которые сосредоточивали все внимание Римлян своим то благоприятным, то неблагоприятным оборотом, не забыли они подумать и о Тарентинской крепости. Легаты, М. Огульний и П. Аквилий, отправлены в Этрурию с поручением скупить хлеб и отправить его в Тарент. Вместе с хлебом посланы в подкрепление гарнизона тысячу человек из войска, находившегося в городе; в том числе находилась половина Римлян и половина союзников,
4. Лето уже приближалось к концу и наступало время консульских выборов. Марцелл в письмах своих говорил, что польза государственная не дозволяет ему оставить преследование Аннибала, который постоянно отступал перед консулом, сделавшимся для него опасным, и отказывался от боя с ним; потому явилось опасение одного из двух: или надобно было консула Марцелла отозвать от военных действии, начинавших принимать важный оборот, или, в продолжении целого года, не иметь консулов. А потому сочли за лучшее вызвать консула Валерия из Сицилии, хотя он находился и за пределами Италии. По приказанию сената, городовой претор Л. Манлий написал к нему об этом, приложив и письма Марцелла для того, чтобы Валерий усмотрел из них, по какой причине сенат отзывает именно его, а не Марцелла.
Около этого времени прибыли в Рим послы царя Сифакса; они принесли известие об успехах его в военных действиях с Карфагенянами и уверение, что их государь столь же враждебно расположен к Карфагенянам, сколько дружелюбно к Римлянам; и прежде послы его ходили в Испанию к вождям Римским Кн. и П. Корнелию; теперь же они предпочли искать дружбы Римлян, так сказать, в самом источнике. Сенат не только дал послам Сифакса самый ласковый ответ, но и отправил к нему своих послов с дарами; то были Л. Генуций, П. Петелий и П. Попиллий. Дары они понесли к царю: тогу и тунику из порфиры, кресла из слоновой кости, чашу золотую в пять футов весу. Велено послам обойти также и некоторых других царьков в Африке; им посланы в дар тоги претексты (шитые одежды) и золотые чаши, каждая по три фунта весом. В Александрию к, царствовавшим там, Птолемею и Клеопатре отправлены послами М. Атилий и М. Ацилий для поддержания и скрепления дружественных отношений; они понесли дары: царю тогу и тупику порфировые и кресло из слоновой кости, а царице разноцветую одежду и облачение из порфиры.
В продолжении того лита когда, происходили вышеописанные события, получено известие о многих чудесных явлениях в близлежащих городах и полях: в Тускуле родился теленок с сосцом, дававшим молоко; в самый верх Юпитерова храма ударила молния и сорвала почти всю крышу. Почти в те же самые дни в Анагнии молния ударила в землю у городских ворот, и она там горела день и ночь безо всякой пищи огню. Птицы у Анагнинского капища, в священной роще Дианы, оставили гнезда на деревьях. В море у Террачины, близ самой пристани, ужи громадной величины прыгали из воды наподобие рыб, когда те играют на солнце. В Тарквиниях родилась свинья с лицом человеческим; на Капенатском поле, в священной Феронийской роще, на четырех статуях днем и ночью выступал сильный кровавый пот. Эти чудесные явления, вследствие декрета первосвященников, были искуплены большими жертвами; назначено молебствие один день в Риме у всех жертвенников, а на другой день на Капенатском поле, у священной Феронийской рощи.
5. Консул М. Валерий, вызванный письмом Сената Римского, поручил претору Цинцию провинцию и войско, а М. Валерия Мессалу, начальствовавшего над флотом, отправил с частью судов в Африку как для опустошения ее берегов, так и для разузнания о намерениях и приготовлениях Карфагенян; сам же с десятью судами отправился в Рим, куда и прибыл благополучно; тотчас созвал он Сенат; здесь представил он обзор действий его управления: в продолжении шестидесяти лет Сицилия была театром военных действий как на сухом пути, так и на море, сопровождаемых нередко большими поражениями. Теперь же он умирил эту область: не осталось в ней ни одного Карфагенянина и ни одного Сицилийца из тех, которые под влиянием страха бежала оттуда; все жители возвратились в города и поля к своим жилищам, обрабатывают свои нивы и засевают их. Опустевшая было сторона заселяется вновь, доставляя все в избытке самим жителям, и вместе служа самым верным запасным магазином хлеба для Римлян как в мирное, так и в военное время. Потом были введены в Сенат как Мутин, так и другие лица, оказавшие заслуги народу Римскому; всем им оказаны почести во исполнение честного слова, данного консулом. Мутин сделан даже гражданином Римским; народный трибун, с утверждения сената, предложил об этом народному собранию.
Между тем как это происходило в Риме, М. Валерий с пятидесятый судами подошел к берегам Африки перед рассветом и неожиданно сделал высадку на Утикском поле. Опустошив его на далекое пространство, он захватил много пленных и добычи всякого рода, возвратился к судам и отправился назад в Сицилию, куда и прибыл в Лилибей на тринадцатый день по выступлении оттуда. От пленных, вследствие допросов, узнали и узнанное тотчас аккуратно написали консулу Лэвину для того, чтобы он знал настоящее положение дел в Африке: в Карфагене стоят пять тысяч Нумидов, под начальством молодого человека с отличными способностями — Масиниссы, сына Галы; по всей Африке нанимают воинов, которые будут отправлены в Испанию к Аздрубалу для того, чтобы тот с войском, сколько возможно большим, при первой возможности, перешел в Италию и соединился с Аннибалом. По мнению Карфагенян, от успеха этого предприятия зависит успешное окончание войны; кроме того готовится огромный флот для нападения на Сицилию, флот, которого выступления ожидали в самом скором времени. Когда консул прочитал в сенате донесение Валерия, то сенат до того был встревожен, что немедленно высказал свое мнение о невозможности консулу дожидаться производства консульских выборов, а о необходимости ему немедленно возвратиться в провинцию, назначив диктатора для производства выборов. Тут возникло несогласие: консул говорил, что он назначит в Сицилии диктатором М. Валерия Мессалу, в то время начальствовавшего там флотом; а сенаторы утверждали, что диктатор законно не может быть назначен вне Римской области, а она ограничивается пределами Италии. По предложению, относительно этого вопроса сделанному, народным трибуном, М. Лукрецием сенат определил: консул, прежде чем оставить город, должен предложить народу, кого ему угодно избрать диктатором, и назначить такового, согласно указанию народного собрания. Если консул откажется предложить об этом народу, то это должен сделать претор; если же и тот не согласится, то народные трибуны должны об этом предложить народному собранию. Консул и сам отказался спросить народ о том, что принадлежало собственно к правам его власти, и запретил претору заступить на этот раз его, консула, место. Тогда трибуны предложили народу, и тот назначил быть диктатором К. Фульвию, в то время находившемуся под Капуею. Но в ночь перед тем днем, в который назначено было народное собрание, консул тайком отправился в Сицилию. Сенат, покинутый консулом, положил писать консулу М. Клавдию, и просить его вывести общественное дело из затруднительного положения, в какое поставил его поступок его товарища, и назначить диктатором того, кого выбрал народ. Таким образом, консул М. Клавдий назначил диктатором К. Фульвия; вследствие постановления того же народного собрания, диктатор, К. Фульвий, назначил предводителем всадников, великого первосвященника, П. Лициния Красса.
6. Диктатор прибыл в Рим; тотчас отправил он К. Семпрония Блэза, находившегося при нем у Капуи легатом, в Этрурию к войску на место претора К. Кальпурния, которого он пригласил письмом принять начальство над Капуею и находившегося там, бывшею его, армиею. За тем диктатор назначил выборы в первый, какой было возможно, день; но они не состоялись тогда, по случаю спора, возникшего между диктатором и народными трибунами. Триба Галерия младшая, которой по жребию досталось подать первый голос, назначила консулами К. Фульвия и К. Фабия, и прочие трибы, приглашенные по очереди к подаче голосов, готовились сделать то же самое; но трибуны народные, К. и А. Аррений, вступились, говоря, что, с одной стороны — оставлять в одних и тех же руках на долгое время власть — мало согласно с обязанностью вольных граждан, а с другой, еще опаснее и неприличнее тому, кто управляет выборами, избирать себя самого. Вследствие этого, трибуны народные объявили, что если только диктатор станет записывать голоса на свое имя, то они, трибуны, остановят выборы; но они предоставят им беспрепятственный ход, чьи бы имена ни были объявлены, кроме диктатора. Тот защищал дело выборов авторитетом сената, постановлением народного собрания и бывшими примерами. При консуле Сервилие, когда товарищ его, К. Фламиний, другой консул, пал в Тразименской битве, состоялось мнение сенаторов, предложенное на утверждение народного собрания, которое и постановило: до тех нор, пока военные действия будут происходить в Италии, народ имеет право выбирать вновь, сколько бы то раз ни было, людей, бывших уже консулами. Примеры того были: в старые времена Л. Постум Мегеллий; он на тех же выборах, которыми управлял в качестве временного правителя·, был избран консулом, вместе с К. Юнием Бубульком. Да и вовсе недавно, К. Фабий сам себе продолжил консульство, чего бы он никогда не сделал, если бы того не требовала общественная польза. Долго происходил на словах спор между консулом и трибунами; наконец, они согласились между собою отдаться на решение сената. Сенат нашел, что обстоятельства отечества требуют вверить судьбу его вождям старым, опытным, и доказавшим на деле свои военные способности; а потому не нашел нужным останавливать выборы. Трибуны уступили, и выборы произведены; консулами объявлены К. Фабий Максим в пятый раз, и К. Фульвий Флакк в четвертый. Вслед за тем избраны преторы: Л. Ветурий Филон, Т. Квинкций Криспин, К. Гостилий Тубул и К. Аврункулей. По окончании выборов во все ежегодные должности, К. Фульвий сложил с себя диктаторскую власть.
В конце этого лета, Карфагенский флот из 40 судов, под начальством Гамилькара, приплыл к берегам Сицилии; он начал было опустошать Ольбиенское поле; но когда явился претор П. Манлий Вульсо с войском, то Карфагеняне отправились на другой берег острова, опустошили Каралитанское поле и с добычею всякого рода возвратились в Африку.
В этом году умерло в Риме несколько духовных лиц и места их заступили другие. К. Сервилий сделан первосвященником вместо Т. Отацилия Красса; Тиб. Семпроний Тиб. Ф. Лонг назначен Авгуром вместо Т. Отацилия Красса; а место Тиб. Семпрония, бывшего децемвиром для священнодействий, заступил Тиб. Семпроний Тиб. Ф. Лонг. Умерли — царь священнодействий, М. Марций, и великий курион М. Эмилий Папп. но места их, в продолжении этого года, остались незамещенными.
В этом году были ценсорами Л. Ветурий Филон и П. Лициний Красс, великий первосвященник. Красс Лициний не был ни консулом, ни претором до назначения в ценсоры; из эдиля он прямо сделался ценсором. Впрочем, этим ценсорам не пришлось ни произвести пересмотр сената, ни исполнить в каком либо другом отношении их служебные обязанности. Причиною было скорая смерть Л. Ветурия, вследствие которой и Лициний отказался от ценсорства. Эдили курульные, Л. Ветурий и П. Лициний Вар, праздновали в продолжении одного дня игры Римские. Народные эдили, Б. Батий и Л. Порций Лицин, из штрафных денег поставили у храма Цереры медные статуи, и дали игры, по тому времени весьма роскошные.
7. В конце этого года прибыл в Рим Лэлий, на тридцать четвертый день по отъезде из Тарраконы. Множество народу сбежалось смотреть, как он входил в город, в сопровождении целого строя пленных. На другой день, Лэлий, будучи введен в Сенат, сообщил ему о взятии одним днем Карфагена, столицы Испании, о занятии некоторых городов, изменивших было нашему союзу, и о добровольном присоединении в нему новых. От пленных получены известия, почти во всем согласные с теми, которые сообщены М. Валерием Мессалою в его донесении. Особенно обеспокоило сенаторов намерение Аздрубала перейти в Италию, которая едва была в состоянии противостоять одному Аннибалу и его армии. Лэлий, явясь в народное собрание, высказал тоже, что и в Сенате. Сенат, по случаю успешных военных действии П. Сципиона; объявил молебствие на один день; а К. Лэлию приказан, как можно скорее, возвратиться в Испанию с теми же судами, на которых он прибыл. Я отнес к этому году взятие Карфагена, хотя не безызвестно мне, что некоторые историки это событие относят к следующему году; но, мне кажется довольно невероятным, чтобы Сципион целый год провел в Испании, ничего не делая.
К. Фабию Максиму, в пятый раз избранному консулом, и К. Фульвию Флакку в четвертый раз, в тот день, когда они вступили в отправление должностей, а именно в Мартовские Иды, указана Сенатом провинция обоим одна — Италия, но каждому назначен особый её участок: Фабий должен был действовать у Тарента, а Фульвий в земле Луканцев и Бруттинцев. М. Клавдию на год отсрочена власть. Преторам по жребию достались провинции: К. Гостилию Тубулу — судопроизводство в Риме над гражданами, Л. Ветурию Филону — таковое же над иноземцами, и ему же досталась Галлия, Т. Квинкцию Криспину — Капуя, а К. Аврункулею — Сардиния. Войско так распределено по провинциям: Фульвию декретом сената даны два легиона, которыми в Сицилия начальствовал М. Валерий Лэвин; а К. Фабию — те легионы, которыми начальствовал в Этрурии К. Кальпурний. Войско, находившееся в Риме, должно било заступить место бывшего в Этрурии; К. Кальпурний должен был начальствовать над ним и над тою же провинциею. Капуя и та армия, которая была под начальством К. Фульвия — должны были достаться Т. Квинкцию. Л, Ветурий должен был принять от пропретора К. Лэтория его провинцию и то войско, которое находилось в Аримине. М. Марцеллу даны декретом Сената те легионы, которыми он начальствовал в качестве консула. М. Валерию, вместе с Л. Цинцием — им обоим отсрочена еще власть в Сицилии — назначено бывшее Каннское войско, и велено его пополнить остатками легионов К. Фульвия. Консулы, разыскав их, отправили в Сицилию, и им вменена военная служба в такое же позорное наказание, как сделано то декретом сената для воинов, бывших в Каннской битве, и для бежавших с поля сражения, воинов армии К. Фульвия. К. Аврункулею даны в Сардинии те же легионы, с которыми защищал эту провинцию П. Манлий Вульсо. П. Сульпицию продолжена также на год власть, и велено с тем же легионом и флотом держать Македонию в страхе. Сделано распоряжение об отправлении 30 пятивесельных судов из Сицилии в Тарент к консулу К. Фабию; с остальным флотом должен был, для опустошения берегов Африки, или отправиться сам М. Валерий Лэвин, или послать Л. Цинция и М. Валерия Мессалу. Относительно Испании не сделано также ни каких перемен; только Сципиону и Силану продолжена власть и не на год, а пока сенату заблагорассудится отозвать их. Таким то образом, на этот год, распределены были провинции и армии.
8. Среди забот о важных делах, выборы на место великого куриона, очистившееся после жреца М. Эмилия, возбудили старинную борьбу. Патриции говорили, что не следует выбирать К. Мамиллия Ателла — он один из плебеев искал этого места, и мнение свое патриции основывали на том, что доныне это место занимали исключительно одни патриции. Трибуны народные, будучи вызваны, отдали это дело на суд сената. Сенат предоставил народу право поступить так, как ему будет угодно. Таким образом, первым великим курионом из плебеев был — К. Мамиллий Ателл.
Великий первосвященник, П. Лициний, принудил Диальского (Юпитерова) фламина посвятить против воли К. Валерия Флакка. Децемвиром для совершения священнодействий выбран на место умершего К. Муция Сцеволы — К. Лэторий. Охотно бы я умолчал о принужденном посвящении фламина, если бы его худая слава не перешла в добрую. За, проведенную беспорядочно и распутно, молодость фламин, К. Флакк, получил строгий выговор от великого первосвященника П. Лициния; за порочную жизнь Флакка не любил и его брат Л. Флакк и прочие родные. Но, занявшись деятельно святынею и её обрядами, Флакк вдруг отказался от всех своих старых привычек и переменился до того, что, по сознанию, не только его родных, но и чужих лиц, первых между патрициями, он сделался примерным по своей жизни молодым человеком. Высоко поставленный этим в общем мнении, К. Флакк основательно был сам в себе уверен до того, что успел получить доступ в сенат, каковое право утратили было его предшественники, фламины, по своему нерадению. К. Флакк вошел в сенат; но претор П. Лициний хотел его вывести; тогда фламин призвал на помощь трибунов народных; он отстаивал древнее право священства, данное ему с вышитою одеждою, курульным креслом и знаком фламинского достоинства. Претор говорил со своей стороны, что право должно быть основано не на примерах, содержащихся в, полуистлевших от древности, летописях, но на обычаях, находящихся теперь в употреблении; а между тем за память отцов их, и дедов, ни один фламин Диальский не домогался этого права. Трибуны подали от себя мнение, что звание священства не должно терять своего права, пришедшего в забвение от нерадения лиц, занимавших эту должность. Претор также не стал упорно настаивать на своем, и потому фламин был введен в сенат, при общем одобрении и патрициев, и простолюдинов. Все были того мнения, что фламин достиг этой чести, не столько по нраву священства, сколько за святость его жизни.
Консулы, прежде чем отправиться им в провинции, набрали в Риме два легиона для комплектования прочих войск в том размере, в каком они будут иметь нужду в воинах. Находившееся же прежде в Риме, войско консул Фульвий поручил брату своему, и вместе легату, К. Фульвию Флакку, вести в Этрурию, а бывшие там легионы привести в Рим. Консул Фабий, разыскав остатки Фульвиева войска в числе четырех тысяч трехсот тридцати четырех воинов, поручил их К. Максиму сыну вести в Сицилию к проконсулу М. Валерию, а от него принять два легиона и тридцать судов о пяти рядах весел. И по удалении из острова этих легионов, защищавшее его войско не должно было ослабеть ни силами, ни численностью. Не только там находились два легиона в полном комплекте и значительный отряд перебежчиков Нумидов пеших и конных; но М. Валерий сформировал еще войско из Сицилийцев, приобретших воинскую опытность в армии Эпицида и Карфагенской. Каждый легион с этими вспомогательными силами составлял отдельное войско, и потому Сицилия была защищаема по–прежнему двумя армиями. С одною Валерий приказал Д. Цинцию защищать ту часть острова, которая составляла прежде царство Гиерона, а с другою сам защищал ту часть острова, которая прежде была разделена между Римлянами и Карфагенянами; сверх того, был готов флот из 70 судов, который должен был защищать все протяжение морского берега. Валерий с Муттиновою конницею объехал остров, осматривая поля, замечая, где они возделаны и где нет, и, сообразно с этим, осыпая похвалами или выговорами владельцев. Такою заботливостью проконсул приобрел столько хлеба, что часть отправил в Рим, а много свез в Катину для отправления к войску, которое, с наступлением лета, должно было действовать под Тарентом.
9. Впрочем, ссылка воинов в Сицилию — большая часть их состояла из Латинцев и союзников — послужила было поводом к сильному волнению; так, незначительные, по–видимому, случаи условливаюсь нередко важные события. На сходках Латинцев и союзников слышался ропот: истощены де они наборами и податями в продолжении 10 лет; почти каждый год войны ознаменован сильным побоищем; одни погибают от меча, другие от болезней. Участь тех, которые попадают в руки неприятеля, завиднее упасти тех, которые но набору поступают в ряды Римских войск. Аннибал без выкупа отпускает пленных по домам, а Римляне союзников отсылают на службу вне Италии, которую правильнее можно назвать ссылкою. Вот уже восьмой год, как воины, бывшие в Каннском сражении, седеют в Сицилии, да и успеют они умереть прежде, чем оставит Италию враг, цветущий именно теперь силами больше, чем когда–нибудь. Если прежде их наборов воины не будут возвращаться в отечество, а будут все набираемы вновь, то скоро не останется ни одного человека; а потому, надобно наконец отказать народу Римскому в том, в чем не замедлит обнаружиться сама собою совершенная невозможность и прежде, чем придут они в совершенное сиротство и нищету. Если Римляне увидят, что союзники согласились в этом между собою за одно, то они подумают тогда непременно о заключении мира с Карфагенянами; иначе, пока жив Аннибал, Италия всегда будет театром войны. Вот, что толковали на сходках Латинян. В то время Римских поселений было тридцать; из них двенадцать, через своих послов, находившихся в Риме, отказали консулам в помощи, говоря, что им неоткуда взять ни денег, ни воинов. Эти поселения были: Ардеа, Непете, Сутриум, Альба, Карсеоли, Сора, Суесса, Цирцеи, Сетиа, Калес, Нарниа, Интерамна. Консулы были поражены такою новостью; они хотели заставить поселения отказаться от столь постыдного умысла. Полагая, что в этом случае строгость и твердость может причесть более пользы, чем снисходительность, консулы сказали представителям колонии, что они — того, что они осмелились объявить консулам — не решатся никогда повторить в сенате; так как со стороны колоний такой образ действии значит уже не только уклонение от обязанностей военной службы, но есть явная измена народу Римскому. А потому, пусть они поспешат возвратиться по домам, и пусть снова, как будто ничего и не было, посоветуются со своими согражданами об этом деле; а они, консулы, будут того убеждения, что они только поговорили о таком преступлении, но на самом деле никогда на него не решались. Пусть они напомнят своим согражданам, что они не Кампанцы, и не Тарентинцы, но Римляне; что, получив происхождение в Риме, отправлены они селиться на полях, приобретенных войною, с целью распространения пределов отечества. Буде у них только есть какая–нибудь память, какое побудь чувство, то они должны знать, что их связывают с Римлянами те же отношения, какие детей с родителями; а потому пусть они снова подумают об этом деле. То же намерение, за которое они взялись так необдуманно, означает измену Римскому владычеству, и желание доставить победу Аннибалу. Речи консулов не произвели никакого действия на представителей колоний; они говорили, что нечего им объявить согражданам при возвращении домой; вновь же советоваться им об этом деле с сенатом совершенно излишне, так как у них нет ни воинов для набора, ни денег на жалованье им. Консулы, видя их упорство, доложили об этом сенату. Такой страх овладел умами сенаторов, что большая часть их считали могущество Рима погибшим: прочие союзники и прочие колонии не замедлят также поступить; тайно умыслили они все предать Аннибалу Рим.
10. Консулы старались утешить сенат своими убеждениями; они представляли, что прочие колонии останутся верны своему долгу, да и те, которые изменили своим обязанностям, не замедлят преклониться перед властью Рима, если к ним будут отправлены послы не просить, но сделать им строгой выговор. Сенат дал полномочие консулам действовать так, как они сочтут согласным с общественною пользою. Консулы, прежде разузнав расположение умов в прочих колониях, вызвали послов, и спросили их: имеют ли они готовых воинов по расписанию. М. Секстилий Фрегеллан отвечал от имени двадцати двух колоний, что и воины у них готовы соразмерно назначению, да и в случае нужды согласны выставить большее число; с величайшею готовностью ради они исполнять все требования и приказания народа Римского; и сил у них на это достанет, да и мужества еще они не потеряли. Консулы сказали послам колоний, что считают, несоразмерным с их заслугою, благодарить их только от себя; по, находя нужным, чтобы весь сенат оценил их образ действий, велели они им следовать за собою в сенат. Тут сенаторы декретом, в сколько возможно лестных выражениях, благодарили послов колоний, и поручили консулам вывести их к народу и, сверх многих славных заслуг, оказанных им и предкам, объявить во всеобщее сведение о теперешней их готовности служить славе Рима. Да и теперь, по прошествии стольких веков, несправедливо было бы умолчать об именах этих поселенцев, и лишить их таким образом заслуженной похвалы; то были Сигнины, Норбаны, Сатикуланы, Фрегелланы, Луцерины, Венузины, Брундизины, Гадрианы, Фирманы и Ариминцы; с другого морского берега — Понтианы, Пзстаны, Козаны; поселенные в середине земель — Беневентаны, Эзернины, Сполетины, Плацентины и Кремонцы. Поддержкою этих колоний устояло тогда владычество народа Римского, и они–то получили благодарность и сената и народа. О двенадцати же колониях, которые отказались повиноваться, сенат запретил и упоминать; их послов положено и ни задерживать, ни отпускать и не вызывать к консулам; такое пренебрежение сочтено образом действий, наиболее согласным с достоинством народа Римского.
Консулы, изготовляя предметы нужные для войны, положили вынуть запас золота, образовавшийся от вноса двадцатой части и хранившийся в самом священном казначействе на случай крайней нужды. Оттуда вынуто до четырех тысяч фунтов золота. Пятьсот пятьдесят фунтов даны консулам, М. Марцеллу и П. Сульпицию проконсулам, и пропретору Л. Ветурию, которому досталась по жребию в управление Галлия. Сверх того, дано Фабию еще сто фунтов золота, отдельно, для доставления в Тарентинскую крепость. Остальное употреблено для расплаты по подряду за изготовление одежд войску, которое в Испании сражалось с такою славою для себя и своего вождя.
11. Еще положено до отъезда консулов из города искупить некоторые чудесные явления: на Албанской горе гром с неба упал на изображение Юпитера и на дерево, стоявшее недалеко от храма, на Остийское озеро, на стену Капуи и храм Фортуны, на стену и ворота Синуессы; вот эти места были поражены громом. Были люди, утверждавшие, что вода Албанского источника текла окрашенная кровью. В Риме, в храме Крепкого Счастия, на его изображении венок, находившийся на голове, свалился на руку. Довольно положительным считали известие, что в Приверне бык проговорил, что там же на площади, полной народу, коршун залетел в лавку. В Синуессе родилось дитя с половыми членами мужескими и женскими, что на языке Греческом, более нашего способном к образованию двойных слов, называется в простонародии андрогином. Говорили также, что шел дождь молоком, и родился ребенок мужеского пола с головою слона. Эти чудесные явления искуплены большими жертвами, и объявлено молебствие на день у всех ложниц богов и богинь. Еще постановлено, чтобы претор К. Гостилий дал обет отпраздновать игры Аполлону, и отпраздновал их согласно обету и уставу прежних годов.
В это же время консул Фабий произвел ценсорские выборы. Избраны ценсорами М. Корнелий Цетег и П. Семпроний Тудитан; ни тот, ни другой не был еще ни разу консулом. Сенат свое предположение о дозволении ценсорам раздать в аренду участки Кампанского поля, представил на утверждение народного собрания, и народ утвердил его. Пересмотр сената задержал было спор — между ценсорами по поводу выбора председателя, или старейшего из сенаторов. Выбор зависел от Семпрония; но Корнелий утверждал, что надобно соблюсти, завещанный предками, обычай — выбирать первоприсутствующим в сенат первого из остающихся в живых ценсоров; им был Т. Манлий Торкват. Семпроний, которому боги жребием предоставили право выбора, хотел иметь его независимо от этого. Он говорил, что выбор сделает по своему усмотрению, и остановит его на К. Фабие Максиме, который, и по сознанию Аннибала, бесспорно первый из граждан Рима. Долго спорили; наконец, Корнелий уступил, и Семпроний выбрал первоприсутствующим в Сенат консула К. Фабия Максима. Потом избраны все прежние члены сената, за исключением восьми, в числе коих был Л. Цецилий Метелл, постыдный виновник замысла оставить Италию после несчастного боя при Каннах. Относительно всадников тоже обстоятельство послужило поводом к такому же исключению, но было весьма немного, на которых пал этот позор. У всех всадников — а их было много из легионов, бывших под Каннами, отняты лошади. Эту строгость усилили еще, продлив срок службы: не зачитая в нее того времени, которое они прослужили на общественных лошадях, велено им десять лет прослужить на своих собственных. Кроме того, ценсоры разыскали большое число тех, которые должны были бы отправлять службу конные, и из этого числа тех, которые в начале войны имели 17 лет от роду и не служили на войне, всех записали в класс податных. Потом, ценсоры отдали на выстройку здания около общественной площади, разрушенные пожаром; то были семь лавок, мясной ряд, притвор (atrium) и дом, где собирались первосвященники (rеgia).
12. Окончив все то, что нужно было сделать в Рим, консулы отправились на войну. Первый Фульвий поехал в Капую. Немного дней спустя, последовал за ним Фабий. Он просил товарища своего лично, а Марцелла письмами, чтобы они задержали Аннибала сильными неприязненными действиями, пока он, Фабий, будет осаждать Тарент. С отнятием этого города у неприятеля, он, будучи тесним отовсюду, не будет иметь точки опоры и ничего верного в виду, и не найдет более возможным оставаться в Италии. В Регий отправил Фабий гонца к начальнику тамошнего гарнизона, оставленного там консулом Лэвином против Бруттиев. Гарнизон этот состоял из восьми тысяч человек; большая часть воинов приведена была из Сицилии Агафирном (о чем мы упоминали выше), и привыкла жить грабежом. Присоединены сюда и некоторые Бруттии, перебежавшие к Римлянам, люди также отчаянные и готовые на все. Фабий приказал начальнику этого отряда сначала вести его опустошать поля Бруттиев, а потом взять приступом город Кавлонию. Воины исполнили приказание не только усердию, по даже с жадностью; разграбив поля, а жителей разогнав, они с большим напряжением сил приступали к городу. Марцелл был возбужден письмами консула, а также он считал себя изо всех Римских вождей более всех достойным стать наравне с Аннибалом. А потому, лишь только в полях явился подножный корм, он оставил зимние квартиры, и пошел на встречу Аннибала к Канузию. Тамошних жителей Аннибал склонял к измене; впрочем, услыхав о приближении Марцелла, он снял лагерь и двинулся оттуда. Местность была ровная и открытая, безо всякой возможности для засад; а потому Аннибал начал отступать к гористым местам. Марцелл преследовал Аннибала по пятам, ставил свои лагерь подле его и, приведя укрепления лагеря к концу, тотчас выводил легионы в поле в боевом порядке. Аннибал высылал отряды конницы и пеших стрелков и завязывал легкие схватки, но не считал нужным вступать в генеральный бой. Впрочем, он был наконец вовлечен в решительное сражение, которого избегал с таким старанием. Аннибал выступил в поход ночью; но Марцелл нагнал его в месте открытом и ровном, и, напав со всех сторон на воинов Аннибала, возводивших укрепления лагеря, не давал им привести их к концу. Таким образом, знамена были подняты и обе стороны сразились всеми своими силами; но, с наступлением ночи, они разошлись, не имев ни та, ни другая решительного успеха. Лагери обеих враждебных армий, находившиеся в самом близком друг от друга расстоянии, были укреплены на скорую руку прежде наступления ночи. На другой день, на рассвете, Марцелл вывел свои войска в поле, да и Аннибал уже не отказывался принять бой. Только он обильною словами речью ободрял воинов и убеждал, припомнив Тразимен и Канны, сломить кичливость неприятеля, который теснит, идет по пятам, не дозволяет устроить лагеря, ни, так сказать, осмотреться и перевести дух. Каждый день восходящее солнце поражает своими лучами, уже стоящее в боевом порядке середи поля, Римское войско; но стоит ему получить один кровавый урок, и потом оно будет вести войну тише и спокойнее. Такие убеждения сильно подействовали на воинов, которым наскучила дерзость неприятелей, каждый день тревоживших их движение. Храбро Карфагеняне вступили в дело; упорный бой продолжался более 2‑х часов; у Римлян начали отступать правое крыло и воины, находившиеся вне рядов (еxtraordinarii). Заметив это, Марцелл повел в правую линию двадцатый легион; но прежние воины поспешно отступали, новые лениво заступали оставленные ими места, а потому замешательство обнаружилось по всей боевой линии, которое кончилось совершенным бегством. Страх заставил забыть стыд, и Римские воины обратили тыл. На поле сражения и во время бегства, пало две тысячи семьсот граждан и союзников; в том числе четыре Римских сотника, и два военных трибуна, М. Лициний и М. Гельвий. Сначала обратившийся в бегство, отряд потерял 4 значка, а легион, заступивший было место бежавших союзников, два.
13. Марцелл, по возвращении в лагерь, сказал воинам речь, столь строгую и суровую, что она им показалась прискорбнее дня, проведенного в неблагополучном бою. «Благодарю еще в этом случае богов бессмертных — говорил Марцелл — за то, что победоносный неприятель не приступил к лагерю, когда вы, в ослеплении ужаса, устремились на вал и ворота. Поверьте мне, что вы оставили бы и лагерь, под влиянием той робости, через которую вы потеряли сражение. А что это за робость, что за страх, что за забвение овладело умами вашими относительно того, кто вы и с кем сражаетесь? Ведь это те самые неприятели, побеждая которых и преследуя побежденных, провели вы все прошедшее лето. Да и на этих днях вы шли по пятам, за неприятелем, бежавшим день и ночь, утомляли его частыми схватками. Вчера еще вы не допустили неприятеля ни продолжат путь, ни расположиться лагерем. Но оставлю то, чем вы могли бы гордиться, а упомяну только о том, что должно возбудить в вас и стыд и раскаяние: еще вчера окончили вы бой, не уступив неприятелю. Что же принесли с собою прошедшая ночь и этот день? Ваши ли силы уменьшились или неприятельские прибавились? Кажется мне, что говорю я не с моим войском, и не с Римскими воинами; вижу я только перед собою их наружность и оружие. Но если бы в вас оставался прежний дух, то мог ли бы неприятель увидать тыл ваш, и отнять значок хотя одной когорты или манипула (роты); а теперь хвалится он, что разбил Римские легионы! Вчерашний день вы доставили ему славу обратить в бегство Римское войско». Вслед за речью раздались крики, чтобы Марцелл простил им этот день, и потом испытал, где захочет, расположение умов его воинов. «Хорошо, воины, я сделаю это испытание; завтра выведу я вас на бой для того, чтобы вы то прощение, о котором вы просите, получили скорее победителями, чем побежденными». Когортам, утратившим значки, Марцелл велел на пищу отпустить ячмень; а сотников тех рот, которых значки пропали, велел сменить, сняв с них пояса и мечи. Он приказал, чтобы на другой день явились к нему все пешие, и конные воины, в полном вооружении. За тем распущено собрание воинов; сознавали они, что заслуженно получили брань, что, в этот день, один только человек в рядах Римских заслужил название мужа, и то был сам вождь, и что стыд надобно загладить, или честною смертью, или блистательною победою. На другой день воины в полном вооружении явились к вождю, согласно его приказания. Он их похвалил, но объявил, что он тех, которые подали пример бегства, и те когорты, которые лишились значков, поведет в первом ряду. Вместе с тем, сказал он воинам, что им надобно сражаться и победить, что каждому отдельно и всем вместе надлежит стараться, чтобы в Рим не прежде пришло известие о вчерашнем поражении, как и о нынешней победе. Потом Марцелл приказал волнам подкрепить себя пищею для того, чтобы они не изнемогли в силах, в случае, если сражение будет долго продолжаться. Когда было сказано и сделано все, что только могло служить для ободрения воинов, они выступили на поле сражения.
14·. Когда Аннибалу дали знать о движении Римлян, он сказал: «имеем мы дело с таким врагом, который не может оставаться покоен ни в счастии, ни в несчастье! В случае победы, не дает он отдыха побежденным преследованием; да и в случае поражения, тотчас возобновляет бой с победителями». Приказав играть трубам, Аннибал вывел и свои войска в поле. Завязался бой упорнее того, что был накануне. Карфагеняне силились удержать за собою славу вчерашней победы, а Римляне старались смыть с себя позор. В первой линии у Римлян сражались на левом крыле союзный отряд и когорты, потерявшие свои значки; а на нравом стоял 22‑й легион. Флангами командовали Л. Корнелий Лентулл, и К. Клавдии Нерон; Марцелл находился в центре, следя за всем и ободряя воинов. У Аннибала в первой линии стояли Испанцы, составлявшие главную силу его армии. Долго успех сражения был нерешителен; Аннибал велел вывести вперед слонов, рассчитывая, что появление их произведет ужас и смятение. Действительно, сначала привели они в замешательство ряды Римлян; одни рассеялись в ужасе, другие попрятались и с одной стороны обнажился было фланг Римлян. Бегство распространилось бы далеко, но военный трибун К. Децимий Флав, схватив значок первой роты Гастатов, велел ей следовать за собою, и повел ее туда, где слоны, находившиеся в куче, наиболее производили смятения. Тут приказал он своим воинам — бросать в слонов дротики; ни один из них не пропал даром, как по близости расстоянии, так и по громадности слонов, и тесноте, в какой они находились. Хотя не все слоны были ранены, но те, которых тела были поражены дротиками, увлекли за собою в бегстве и остальных. Тогда уже не одна рота, но каждый воин, который только мог нагнать толпу бежавших слонов, старался бросить свой дротик. Тем сильнее разъяренные звери бросились на своих, и причинили в их рядах более вреда, чем перед этим в неприятельских: ужас на слонов действовал сильнее, чем власть сидевших на них вожаков. Тогда Римская пехота наступает на ряды неприятелей, пришедшие в беспорядок от бегства через них слонов; не встретив большего сопротивления, Римляне обращают в бегство неприятельских воинов, уже пришедших в беспорядок и расстройство. Тогда Марцелл напустил конницу на бегущих, и она не прежде перестала их преследовать, как загнав их в лагерь. Ужас и смятение бегущих увеличились от того, что два слона упали в самых воротах, и неприятельские воины должны были стремиться в лагерь через ров и вал; тут–то неприятель понес наибольшую потерю; у него убито до 8 тысяч человек и пять слонов. Да и Римлянам победа стоила крови: около 1700 воинов убито в двух легионах, а у союзников более тысячи трехсот; ранены очень многие из граждан и Римских союзников. Аннибал в следующую же ночь снял лагерь; Марцелл хотел его преследовать, но множество раненых не дозволило ему этого сделать.
15. Лазутчики, отправленные вслед за армиею Аннибала, на другой день принесли известие, что он пошел в землю Бруттиев.
В это же почти время Гирпины, Луканы и Вульциенты, выдав консулу К. Фульвию, находившиеся у них в городах, гарнизоны Аннибала, передались Римлянам. Консул обошелся с ними милостиво и только на словах попенял за прежнее заблуждение. Бруттиям обещано такое же прощение; от них явились два брата Вибий и Пацций, знатнейшие лица этого народа, и просили о тех же условиях примирения, какие даны Луканам. Консул К. Фабий занял силою город Мандурию в Салентинской земле, он захватил там три тысячи человек пленных и несколько прочей добычи. Оттуда двинулся он в Тарент, и стал лагерем у самого входа в гавань. На суда, которые Ливию служили для прикрытия подвозов, поместил Фабий машины и все, что нужно для нападения на стены; на некоторые поставил он осадные орудия, и нагрузил их камнями и метательными снарядами всякого рода. Одни транспортные суда, действовавшие веслами, должны были подвозить к стенам машины и лестницы, а с других воины должны были поражать издали воинов, защищавших стены. Эти суда были изготовлены и снаряжены для нападения на город со стороны открытого моря, которое было свободно от Карфагенского флота, отправившегося в Корциру, по случаю намерения Филиппа напасть на Этолов. Между тем в земле Бруттиев отряд, осаждавший Кавлон, по случаю прибытия Аннибала, опасаясь быть подавленным его силами, удалился на возвышение, на котором был в безопасности от нападения.
Фабий осаждал Тарент; тут обстоятельство, по–видимому весьма пустое, помогло ему совершить дело важное. В Таренте находился гарнизон из Бруттиев, поставленный туда Аннибалом. Начальник этого отряда страстно влюбился в одну женщину, брат которой находился в войске консула Фабия. Узнав из писем сестры о её связи с чужеземцем, богатым и занимавшим между его соотечественниками столь почетное место, он сообщил консулу о своих надеждах. Соображение его показалось основательным, и потому ему велено перейти в Тарент в качестве перебежчика. Через сестру скоро сошелся он с Бруттинским префектом; сначала неприметно старался узнать его расположение духа и, убедясь достаточно в его непостоянстве, при содействии женских ласок, убедил его предать тот пост, который вверен был его защите. Условившись о времени и способе действия, воин был выпущен тайно ночью из города и, счастливо миновав неприятельские караулы, передал консулу, что уже сделано и что еще нужно сделать. Фабий в первую стражу ночи, дав знать тем, которые находились в крепости и тем, которые сторожили пристань, сам обошед пристань, расположился тайно с войском у части города, обращенной на восток. Тут, в одно и то же время, заиграли трубы и с крепости, и с пристани, и с судов, которые стояли против города со стороны открытого моря. Со всех сторон раздались воинские клики, и поднята была с умыслом страшная тревога именно там, где всего менее было опасности; между тем консул в рядах воинов, находившихся с ним, велел соблюдать самое строгое молчание. А потому Демократ, начальник Флота, которому по случаю приходилось начальствовать в этом месте, видел вокруг себя все спокойным, а между тем в прочих частях слышал страшный шум и крики, походившие на те, которые бывают при взятии города; он возымел подозрение, как бы консул, между тем как он здесь медлит, не сделал удачного приступа и не вломился в город; а потому Демократ повел свои войска к стороне крепости, откуда раздавались самые страшные клоки. Фабий и по времени и по глубокой тишине — не задолго перед тем слышались голоса воинов, призывавших друг друга к оружию — теперь же не слышалось никакого звука, понял, что караулы сняты и войска уведены, велел ставить лестницы к той части стены, которую, по показанию изменника, охраняла Бруттийская когорта. Тут–то в первый раз овладели Римляне стеною города при содействии и помощи Бруттиев, и Римское войско проникло в город. Тогда выбиты городские ворота, и оно целым строем вошло в город. Тут Римляне испустили воинские клики, и между тем уже светало; не встретив ни одного вооруженного воина, они достигли общественной площади; тут только со всех сторон обратились на них все те, которые сражались и у крепости и у пристани.
16. При входе на общественную площадь завязался бои сильный, но неупорный. Тарентинцы не могли равняться с Римлянами ни храбростью, ни оружием, ни воинским искусством; вообще, они далеко стояли ниже силами и тела и духа. А потому Тарентинцы, бросив в неприятеля дротики, почти не вступая в рукопашный бои, обратили тыл и, по хорошо знакомым улицам, разбежались по домам как к своим, так и знакомых. Два вождя, Никон и Демократ, пали, храбро сражаясь. Филемон, виновник измены, передавшей город Аннибалу, пришпорив коня, ускакал из сражения; но потом нашли в город его хорошо известную лошадь без седока, но тела его нигде не нашли; полагают, что он бросился с коня в открытый колодец. Карталон, командовавший Карфагенским гарнизоном, положив оружие, шел к консулу, надеясь на память прежних отношений гостеприимства; но был убит попавшимся ему на встречу воином. Римляне вообще убивали без различия и вооруженных и безоружных, и Тарентинцев и Карфагенян. Не мало убито и Бруттинцев, или по ошибке, или по старинной ненависти к этому народу и в предупреждение молвы о предательстве. Хотели показать, что Тарент взят только силою и оружием. По прекращении убийства воины разбежались для грабежа. Говорят, что взяты тридцать тысяч невольников, много серебра в изделии и монете, восемьдесят три тысячи фунтов золота, много статуй и картин, так что они числом равнялись почти с теми, которые украшали Сиракузы. Впрочем, Фабий обнаружил более великодушие относительно добычи этого рода, чем Марцелл. На вопрос писца, как поступить со статуями огромной величины — изображали они богов в свойственном каждому виде, но всех сражающимися — Фабий велел оставить Тарентинцам гневных к ним богов; за тем стена, отделявшая город от крепости, разрушена до основания.
Между тем как это происходило, Аннибал взял на капитуляцию отряд, осаждавший Кавлонию и, услыхав об осаде Тарента, двинулся к нему днем и ночью самым поспешным маршем. На дороге услыхал он, что город, которому он спешил подать помощь, уже в руках неприятелей; тут он сказал: «и у Римлян есть свой Аннибал; потеряли мы Тарент тем же путем, каким его взяли.» Но чтобы не показать, что он отступил, как бы спасаясь бегством, Аннибал все–таки расположился лагерем там, где предположил — почти в пяти милях от Тарента. Простояв тут несколько дней, Аннибал удалился в Метапонт. Отсюда отправил он двух Метапонинцев с письмами старейшин этого города, в которых они обещали предать ему город и Карфагенский гарнизон в случае, если им будет обещана безнаказанность за их прежние проступки. Фабий поверил показанию этих послов, назначил день, в который он намерен приступить к Метапонту и послам вручил письма к старейшинам, которые отнесены прямо к Аннибалу. Обрадованный успехом хитрости, Аннибал надеялся, что и Фабий испытает на себе его коварство; он стал в засаде недалеко от Метапонта. Фабий, перед выступлением из Тарента, прибегну л к птичьему гаданию; но птицы дважды не одобрили его намерения. Жрец советовался также со внутренностями жертв о воле богов, и предостерег консула, что неприятель замышляет коварный умысел и устраивает засады. Когда Фабий в назначенный день не прибыл, то снова отправлены к нему Метапонтины убедить его действовать поспешнее. Они были схвачены, и, перед страхом больших истязаний, открыли коварный умысел Аннибала.
17. В начале того лета, когда все это происходило, к К. Сципиону прибыл Эдеско, один из известнейших Испанских вождей. Зиму же всю П. Сципион провел в Испании, стараясь привлечь на свою сторону умы её диких обитателей отчасти дарами, отчасти возвращением заложников и пленных. Жена и дети Эдеско находились у Римлян; не одна эта причина увлекла его к ним, но, как бы судьбою условленное, настроение умов жителей Испании, которое их всех из Карфагенского владычества склоняло к Римскому. Тот же повод был Мандонию и Индибилису, бесспорно главным вождям всей Испании, с толпою их соотечественников, удалиться из лагеря Аздрубала на холмы, его окружавшие, откуда они по горным вершинам могли безопасно удалиться к Римлянам. Аздрубал, видя что силы неприятеля увеличиваются, между тем как его уменьшаются, понимал, что надобно решиться на что–нибудь, иначе дела с каждым днем будут все хуже, и потому положил вступить в бой, как можно скорее. Сципион желал его еще сильнее; его воодушевляла надежда, которая увеличивалась от счастливого оборота дел; при том он предпочитал, прежде чем все силы неприятеля сосредоточатся, иметь дело с одним вождем и войском, чем со всеми вместе. Впрочем, он не преминул увеличить свои силы весьма искусно, как бы готовясь и на тот случай, когда ему придется бороться со всеми войсками неприятеля. Видя, что в судах не предстоит надобности — все берега Испании были очищены от флотов — Сципион велел их собрать в Тарракону, а матросов, на них находившихся, зачислил в сухопутное войско. В оружии для них не было недостатка, как по случаю найденного при взятии Карфагена, так и заготовленного после взятия этого города множеством мастеровых, находившихся там. С этими силами Сципион, в начале весны, вышел из Тарраконы — в это время уже возвратился из Рима Лэлий, без которого Сципион не хотел предпринимать ничего важного — и пошел на встречу неприятелю. Он шел по стране совершенно усмиренной; как только подходил он к границам области какого–нибудь народа, союзники его встречали и провожали. Индибилис и Мандоний пришли к Сципиопу. Индибилис говорил с ним от лица обоих, и не так, как другие вожди диких народов, надменно и необдуманно, но почтительно и основательно; переход к Римлянам он старался скорее извинить как условленный необходимостью, чем хвалился им, и готовностью воспользоваться первым, представившимся для этого, случаем. Знает он, что имя перебежчика, как ненавистно бывшим его союзникам, так и есть предмет подозрения для новых; и здесь не название, но дело причиною ненависти и неудовольствия против привычек Карфагенян. Припомнил он заслуги свои вождям Карфагенским, за которые те со своей стороны заплатили надменностью, хищностью и всякого рода оскорблениями как их самих, так и соотечественников. А потому, если они и оставались еще пока у них, то одно тело их было с ними, а душа их давно уже находится там, где, по их мнению, уважаются правда и истина. С мольбами к богам прибегают те страдальцы, которые не могут сносить насилия и притеснении людских. Они же умоляют Сципиона об одном, чтобы переход их к нему не был поставлен им ни в вину, ни в заслугу. Пусть поступки их он оценит только в той мере, как сам узнает на опыте с теперешнего времени. Сципион отвечал, что он именно так и сделает, и не будет считать за перебежчиков людей, которые не сочли нужным оставаться верными союзу с людьми, не признающими ничего священного, ни в божеских делах, ни в человеческих. За тем приведены к ним и возвращены жены их и дети; дело не обошлось без слез радости. В тот же день отведены они на квартиры, для них назначенные; на другой день скрепили они союз клятвенным обещанием и отпущены домой для того, чтобы привести войска. Потом они шли вместе, и останавливались в одном и том же лагере, пока, по указанию их достигли неприятеля.
18. Ближайшее войско Карфагенян стояло, под начальством Аздрубала, близ города Бэкулы. Перед лагерем были расположены конные аванпосты. На них–то легковооруженные воины и те, которые стояли впереди значков и были в первых рядах, прямо пришед с дороги и еще не заняв места для лагеря, напали с таким явным пренебрежением, что уже по этому легко можно было судить о расположении духа воинов с обеих сторон. Конница неприятельская сбита со своего поста, и в беспорядке искала спасения в лагере, почти в самых воротах которого показались Римские значки. Ночью Аздрубал удалился с войском на холм, которого вершина представляла довольно обширную равнину. Сзади холма протекала река; со всех же прочих сторон бока, крутые как берег, ограничивали холм. Была и другая равнина, немного по ниже первой, также окруженная крутым скатом, не представлявшим удобств для восхождения. В это–то нижнее поле Аздрубал на другой день, видя, что неприятель стоит в боевом порядке перед лагерем, спустил Нумидских всадников и легковооруженных Балеарцев и Африканцев. Сципион объехал ряды и показывал своим воинам неприятеля, заранее отчаявшегося в успехе сражения на ровном поле, и потому ушедшего в горы; вся надежда неприятеля, стоявшего в виду, была не на храбрость и силу оружия, но на неприступность занимаемой им позиции. Карфаген имел стены еще выше; но и на те вошел воин Римский; ни возвышенность места, ни стены крепости, ни волны моря не остановили силы его оружия. И горные вершины, на которых искал убежища неприятель, послужат только к тому, чтобы пропасти и утесы затруднили ему бегство; тут запрет он им всякой исход для спасения. Из двух когорт, одной Сципион приказывает занять ущелье той долины, по которой бежала река, а другой стать на дорог, которая шла от города — по скату холма, а сам он быстро повел легковооруженных воинов, тех, которые накануне сбили неприятельские посты, против легких войск неприятельских, стоявших на первом уступе холма. Сначала Римлянам нужно было преодолеть только затруднения, которые представляла крутизна местности; но потом, когда они подошли ближе к неприятелю, они были осыпаны градом метательных снарядов всякого рода. Римляне отвечали каменьями, которые находили в избытке на месте; их бросали не только воины, но и множество служителей, находившихся в рядах воинов. Взбираться им на верх, было весьма трудно и они осыпаны были стрелами и каменьями; но они преодолели все препятствия твердостью духа и навыком приступать к стенам городским. Первые ряды, достигнув ровного места и став на нем твердою стопою, без труда сбили с позиции неприятеля, который годился только для легких схваток и набегов, и считал себя безопасным местностью, но нисколько не годился для рукопашного боя. С большою потерею удалялся он к остальному войску, расположенному на вершине холма. Тогда Сципион приказал победителям идти против центра неприятельской армии, а сам остальные войска разделил с Лэлием: ему поручил обойти холм с правой стороны, пока найдет местность удобную для восхождения; а сам с левой стороны, сделав небольшой обход, ударил на неприятеля с фланга. С первого разу неприятельские ряды пришли в замешательство: слыша со всех сторон крики Римлян, они хотели оборотить фланги, и рядам дать другое направление. Но среди этого замешательства подоспел Лэлий. Неприятели стали отступать, чтобы не пострадать с тылу; тогда, с удалением первых его рядов, очистилось место для среднего отряда Римского, который иначе никак не мог бы взобраться на вершину холма, где среди неприступной местности стояли плотные ряды неприятельские, прикрытые слонами. Со всех сторон неприятелю наносимо было страшное поражение. Сципиону, который с левого крыла напал на правое, оставалось только поражать с боку беззащитного неприятеля, которому и бежать было никуда. Римские отряды, и слева, и справа, заняли дороги, а ворота лагеря были заперты бегством главного вождя и его свиты. К замешательству много содействовали и слоны; неприятель боялся их устрашенных, по крайней мере столько же, сколько и Римлян. Вследствие всего этого, неприятель потерял до восьми тысяч человек.
19. Аздрубал, еще прежде сражения, услал вперед деньги и слонов и собрав, сколько мог более, воинов, рассеянных после поражения, удалился по ту сторону реки Таго к Пиринеям. Сципион овладел неприятельским лагерем; он уступил всю добычу воинам, кроме пленных свободного происхождения. При исчислении пленных оказалось их десять тысяч пеших и две тысячи всадников; из них Испанцев он всех отпустил домой безо всякого выкупа, а Африканцев приказал квестору продать в рабство. Множество Испанцев как тех, которые прежде были в числе пленников Сципиона, так и тех, которые только что были взяты в плен и им отпущены, окружили Сципиона, и единодушными кликами провозгласили его царем. Сципион, приказав трубачу дать знак к молчанию, сказал: «что для него дороже всего звание императора, которое ему дали его воины; имя же царя, в других местах уважаемое, для Римлян несносно. Буде в нем дух царственным, и буде качество это считают они первым достоинством человека, то пусть они про себя останутся такого о нем мнения; от выражения же его на словах пусть откажутся». И необразованные умы поняли величие духа человека, который поступком своим поставил себя выше того имени, которое обаянием власти имеет на смертных чудное влияние. Потом розданы подарки царькам и старейшинам Испанским. Сципион приказал Индебилису выбрать себе триста лошадей любых из множества этих животных, доставшихся в плен. Казначей, продавая, по приказанию Сципиона, пленных Африканцев, нашел в числе их взрослого отрока весьма красивой наружности, о котором услыхав, что он царского рода, отослал его к Сципиону. На вопросы Сципиона, кто он, кто его родители и зачем в таком нежном возрасте находится он в лагере, отрок отвечал: что он Нумид и соотечественники именуют его Массивою; что, оставшись после отца сиротою, воспитание получил он у Нумидского царя Галы, деда с материнской стороны; что он перешел в Испанию вместе с дядею Массиниссою, который недавно пришел с конницею на помощь Карфагенян; что дотоле не был он ни разу в сражении, куда не пускал его Массинисса по молодости лет; но в тот день, когда было последнее сражение с Римлянами, без ведома дяди, тайно схватив оружие и сев на коня, он отправился на бой; но тут упал через голову со споткнувшегося коня, и достался пленным в руки Римлян. Сципион приказал этого Нумида беречь с особенным тщанием и окончив перед трибуналом все дела, какие имел, удалился в свою палатку; призвав туда отрока, он спрашивал его, желает ли он возвратиться к Массиниссе. Тот, проливая слезы радости, ответил: что искренно желает. Тогда Сципион дал ему дары: золотое кольцо, тупику (верхнюю одежду) с широким золотым позументом, Испанскую одежду с золотою пряжкою и богато убранного коня; отпустив отрока, Сципион велел всадникам проводить его, пока он сам пожелает.
20. Потом было рассуждение о ведении войны. Некоторые советовали Сципиону немедленно преследовать Аздрубала, но Сципион основательно нашел это опасным в случае, если к Аздрубалу присоединятся Магон и другой Аздрубал. А потому, отправив только часть войска для охранения Пиренеи, остальное лето провел Сципион в принятии покорности разных народов Испании. Несколько дней спустя после сражения у Бекулы, когда Сципион, возвращаясь в Тарракону, уже вышел из Кастулонских гор, вожди Карфагенские — Аздрубал, сын Гисгона, и Магон из дальней Испании пришли к Аздрубалу, поздняя помощь после поражения, но весьма кстати для соображений о дальнейшем ведении войны. Они говорили друг другу о том, каково расположение умов жителей Испании в разных ее провинциях. Один Аздрубал, сын Гисгона, был того мнения, что только крайняя область Испании, обращенная к Гадесу и Океану, еще не знает о Римлянах, и потому довольно верна Карфагенянам. Другой же Аздрубал, и Магон, были того убеждения, что умы всех Испанцев как каждого в частности, так и всех вообще, в высшей степени заинтересованы благодеяниями Сципиона, и не прежде положится конец изменам, как когда Испанские воины, или будут удалены в крайние пределы Испании, или переведены в Галлию; а потому, если бы даже и не таково было мнение Сената Карфагенского, надобно Аздрубалу идти в Италию, где средоточие вониы, где решается её участь. Таким образом, все Испанцы, которые пойдут с Аздрубалом, будут уведены далеко от слуха об имени Сципиона. Войско Аздрубала, уменьшенное и изменами, пнесчастным сражением, намеревались пополнить Испанскими воинами. Магоп должен был войско свое передать Аздрубалу, сыну Гисгона, и с большою суммою денег отправиться на Балеарские острова для найма там воинов. Аздрубал, сын Гисгона, должен был со своим войском удалиться в глубину Лузитании, и избегать всякого с Римлянами сражения. Массинисса изо всего войска должен был отобрать 3000 лучших воинов и блуждая по ближней Испании, помогать союзникам, а города и поля неприятелей предавать опустошению. Постановив это, Карфагенские вожди разошлись исполнять то, что ими было постановлено с общего совета. Вот что происходило в этом году в Испании.
В Риме слава Сципиона росла со дна на день. Фабию не в большую честь ставили приобретение Тарента, так как он взят не столько доблестью, сколько хитростью; Фульвия слава уже устарела. Что же касается до Марцелла, то о нем даже были слухи не хорошие, как вследствие неудачного сначала сражения, так и того, что он среди лета, удалился с войском на квартиры в Венузию, и предоставил таким образом Аннибалу свободу разгуливать по всей Италии. Неприятелем Марцелла был К. Публиций Бибул, трибун народный. С первого неудачного сражения Марцелла, Бибул в своих речах к народу постоянно чернил Марцелла, и старался сделать его народу ненавистным; он даже стал открыто требовать отрешения Марцелла от должности. Впрочем, родственники Марцелла настояли, чтобы ему дозволено было, оставив в Венузии вместо себя легата, возвратиться в Рим и там лично принести оправдание в том, что неприятели на него взводили, и чтобы таким образом вопрос об отрешении Марцелла не был решен в его отсутствии. Случилось так, что, в одно и то же время, прибыли в Рим: Марцелл для отстранения от себя позорного пятна, а консул К. Фульвий для производства новых выборов.
21. Дело о власти Марцелла решено было на Фламиниевском цирке при огромном стечении и простого народа, и лиц всех сословий. Трибун народный винил не одного Марцелла, но в лице его всю аристократию; он говорил, что, благодаря её хитростям и проволочкам, Аннибал вот уже десять лет хозяйничает в Италии как в завоеванной стране; а столько не прожил бы он и в своем Карфагене. Вот плоды того, что народ Римский продолжил Марцеллу время его власти: два раза войско его разбито, и они среди лета стоят на постоянных квартирах в Венузии. Эту речь трибуна Марцелл, исчислением своих подвигов, до того сделал ничтожною, что не только предложение об отрешении его от должности, осталось без последствий, но на другой день все сотни огромным большинством голосов выбрали его консулом. Товарищем ему дан Т. Квинкций Криспин, в то время бывший претором. На другой день преторами выбраны — П. Лициний Красс Богатый, великий первосвященник, П. Лициний Вар, Сек. Юлий Цезарь и К. Клавдий.
В самое время выборов умы граждан были встревожены слухами об отпадения Этрурии. К. Кальпурний, в должности претора управлявший этою провинциею, написал, что Арретинцы начинают волноваться. А потому тотчас послан туда вновь назначенный консул Марцелл; ему велено всмотреться в обстоятельства дела и, буде признает нужным, призвать войско и перенести войну из Апулии в Этрурию. Испуганные Этруски остались спокойными. Послы Тарентинцев, явясь в Римский Сенат, просили мира и с ним прав, свободы и дозволения жить под собственными законами. Они получили от сената ответ, чтобы возвратились тогда, когда консул Фабий приедет в Рим. В этом году отпразднованы игры и Римские и плебейские; каждым посвящено было по одному дню. Курульными эдилями были: Л. Корнелий Кавдин и Сер. Сульпиций Гальба, а плебейскими К. Сервилий и К. Цецилий Метелл. Говорили, что Сервилий не мог быть законно ни трибуном народным прежде, ни теперь эдилем, потому что отец его, которого (он в то время был членом комиссии трех для отвода полей) считали убитым, уже десять лет тому назад, под Мутиною, Бойми, находился у них в плену живым, и это обстоятельство было довольно достоверно известно.
22. В одиннадцатой год Пунической войны вступили в отправление консульских должностей — М. Марцелл в пятый раз, если считать то консульство, которого он не отправлял вследствие неправильности выбора, и Т. Квинкций Криспин. Обоим консулам назначена провинциею Италия, и два прошлогодних консульских войска — третье находилось в Венузии, им начальствовал Марцелл. Новые консулы из трех этих войск должны были выбрать два, какие пожелают; а третье, которое останется, должны были передать тому, кому достанется провинциею Тарент и Саллентины. Прочие провинции разделены между преторами следующим образом: П Лицинию Варону городское управление, П. Лицинию Крассу, великому первосвященнику, управление иностранцами, и он собственно поступает в распоряжение сената. Сек. Юлию Цезарю — Сицилия, К. Клавдию Фламину — Тарент. Отстрочена власть еще на год К. Фульвию Флакку, и ему поручена Капуя, бывшая в управлении претора Т. Квинкция, и с нею один легион. Также продолжена власть К. Гостилию Тубулу для того, чтобы он с двумя легионами вступил с правами претора в управление Этруриею, вместо К. Кальпурния. Отсрочена власть и Л. Ветурию Филону для того, чтобы он в должности претора управлял прежнею своею провинциею Галлиею с прежними двумя легионами. То же, что относительно Ветурия, и относительно Аврункулея сенатом определено, а народным собранием утверждено сенатское определение. Аврункулею отсрочена власть, и поручено по–прежнему с двумя легионами оберегать Сардинию; к тем силам, которыми он располагал для защиты этой провинции, присоединены 50 судов, которые Сципион должен был прислать из Испании. П. Сципиону и М. Силану Испания и прежние войска предоставлены еще на год. Сципиону велено из восьмидесяти, находившихся у него в то время судов, частью приведенных им из Италия, частью взятых в Карфагене, пятьдесят отослать в Сардинию. Носился слух: в этом году в Карфагене готовятся сильный флот, и двести судов неприятельских не замедлят явиться у берегов Италии, Сицилии и Сардинии. В Сицилии обязанности управления распределены так: Сек. Цезарю дано Каннское войско, а М. Валерию Лэвину, которому также отсрочена власть, флот в числе 70 судов, находившийся в Сицилии; сюда должен был присоединить он 30 судов, в прошлом году находившихся у Тарента; таким образом должен был составиться флот из ста судов, с которым Лэвин мог, по указанию обстоятельств, переправиться в Африку для опустошения её берегов. П. Сульпицию отсрочена власть еще на год для того, чтобы он с прежним флотом имел провинциею Македонию и Грецию. Относительно двух легионов, находившихся в Риме, не сделано ни каких перемен. Консулам дозволено произвести набор в том размере, как это будет признано ими нужным. Таким образом, в этом году Римское владычество было защищаемо двадцатью одним легионом. Городскому претору, П. Лицинию Вару, поручено починить тридцать старых длинных судов, находившихся в Остии, изготовить двадцать новых и, наполнив их матросами, с флотом из 20 судов, защищать берег моря, ближайший к Риму. К. Кальпурнию не велено трогаться с войском от Арреция, пока не приедет его преемник. Да и Тубулу велено, как можно тщательнее, следить за тем, не задумывают ли Этруски чего добудь новенького.
23. Преторы отправились в свои провинции. Консулов задерживали религиозные опасения: по случаю некоторых чудесных явлений, были принесены жертвы, но они не умилостивляли богов. Из Кампании получено было известие, что в Капуе ударил гром в два храма Счастия и Марса, а также в некоторые гробницы. В Кумах, — вот до какой степени суеверие припутывает богов к самым ничтожным случаям — мыши в храме Юпитера тронули его золото, в Казине на общественной площади уселся большой рой пчел. В Остиях гром ударил в стену и ворота города; в Церах коршуны залетели в храм Юпитера, в Волсиниях воды озера имели вид крови. По случаю этих чудесных явлений положено было для умилостивления богов общественное молебствие на день. В продолжении нескольких дней, принесены большие жертвы, но без умилостивления богов, и долго нельзя было видеть знаков их благоволения. Такие печальные предзнаменования на деле обрушилось на жизнь самих консулов, не коснувшись целого государства. При консулах К. Фульвие, и Ап. Клавдие, претор города Рима, П. Корнелий Сулла, первый дал Аполлоновы игры. С того времени все городские преторы, по его примеру, давали обет каждый год, и день празднования игр не был назначен. В этом году жителей Рима и его области постигла сильная заразительная болезнь; исход её был чаще долговременные страдания болезни, чем смерть. Вследствие этой болезни, и по всему городу на перекрестках, были совершены молебствия, и городскому претору, П. Лицинию Вару, велено сенатом представить на утверждение народного собрания то, чтобы эти игры вперед всегда давались по обету в назначенный день. Лициний Вар первый дал этот обет и исполнил его в третий день Нон Квинктильских; с того времени день этот считался праздничным.
24. Относительно Арретинцев и слух об их отпадении получал все более и более достоверности, и забота Сената соответственно с этим усиливалась. Написано к К. Гостилию, чтобы он тотчас же взял у Арретинцев заложников, и отправлен К. Теренций Варрон принять их и отвести в Рим. Тотчас по его прибытии, Гостилий велел одному легиону, стоявшему в лагере у города, вступить в город и занял все важные места вооруженными отрядами. Тогда, вызвав сенаторов на общественную площадь, он велел им дать заложников. Сенат просил два дня сроку; но Гостилий сказал им, чтобы они или тотчас давали заложников, или завтра же он возьмет сам всех детей сенаторов. Вслед за тем военным трибунам, префектам союзников, и сотникам отдано приказание стеречь ворота города и, в продолжении ночи, никого не выпускать из города. Приказание консула исполнено не в точности и нерадиво. Семь главнейших сенаторов успели прежде, чем караулы были поставлены у городских ворот, у идти из города и с детьми до наступления ночи. На другой день на рассвете, когда на общественной площади начали вызывать по именно всех сенаторов, некоторых не нашли; имущества их проданы с публичного торгу. У прочих сенаторов взято в заложники 120 человек из их детей; они вручены К. Теренцию, который должен был отвести их в Рим. Донесение его только усилило прежние подозрения сената. Как бы опасаясь немедленного восстания Этрурии, сенат приказал тому же Теренцию вести в Арреций легион, один из двух, находившихся в Риме, и с ним охранять Арреций. А К. Гостилию предписано с остальным войском обойти всю провинцию и принять меры к тому, чтобы люди, склонные к переменам, не могли исполнить своих замыслов. К. Теренций, прибыв к Аррецию с легионом, потребовал ключи города у его начальников. Те отвечали, что ключи пропали. Догадываясь, что пропажа ключей могла быть не столько по небрежности, сколько умышленная, Теренций велел сделать другие замки ко всем воротам, и принял деятельные меры к тому, чтобы все было в его власти. Гостилия Теренций просил надеяться не столько на то, что Этруски не захотят взяться за оружие, сколько на то, чтобы не дать им к тому возможности.
25. Вслед за тем, в Римском сенате, было много спору о деле Тарентинцев. Фабий взял под свою защиту тех, которых покорил оружием. Но другие сенаторы были враждебно расположены к Тарентинцам, вину их сравнивали с виною Кампанцев и требовали такого же наказания. Впрочем, определение сената состоялось на мнении М. Ацилия: город Тарент занимать войсками Римскими, и всех жителей держать в его стенах; об участи же их доложить вновь в последствии, когда состояние Италии будет покойнее. Не менее было прений в сенате, по поводу М. Ливия, начальника Тарентинской крепости. Одни хотели сенатским декретом очернить М. Ливия в том, что его нерадением Тарент попал было в руки неприятелей. Другие же говорили, что он заслуживает награды за то, что в продолжении пяти лет защищал крепость и за то, что город взят обратно Римлянами, главное при его содействии. Впрочем, большинство сената говорило, что это дело не касается сената, но цензоров; такого мнения был и Фабий. Тут он сказал: правда, должен я признаться, что Тарент взят обратно при содействии Ливия, как стараются выставить ему в заслугу друзья его в сенате: не утрать Ливий Тарента, и брать его вновь оружием не предстояло бы надобности.
Т. Квинкций Криспин, один из консулов, отправился в землю Луканцев к войску, которое было у К. Фульвия Флакка, с вновь набранными для укомплектования этого войска воинами. Марцелла же задерживали то те, то другие религиозные опасения. Между прочим, случилось следующее: еще во время войны с Галлами, у Кластидия, Марцелл дал обет построить храм Чести и Доблести. Но освятить этот храм не допускали жрецы, говоря, что законно нельзя один алтарь посвящать двум богам. Ударь в него гром, или случись иное какое–либо чудесное явление, то затруднительно будет исполнить обряды умилостивления богов; трудно будет решить, которому из двух богов тогда отправлять службу; по жреческому же уставу одна жертва двум богам законно не может быть принесена, разве только с известными исключениями. А потому на скорую руку пристроен храм Доблести. Во всяком случае, Марцеллу не пришлось посвятить эти храмы. Наконец Марцелл с, вновь набранными на пополнение легионов, воинами отправился к войску, которое в прошлом году оставил у Венузии.
Криспин старался взять силою Локры в земле Бруттиев. Он полагал, что взятие Тарента принесло Фабию большую славу. С этою целью Криспин выписал из Сицилии осадные орудия и машины всякого рода. Призваны были и суда для нападения на часть города, обращенную к морю. Осада Локров оставлена вследствие того, что Аннибал придвинул свои войска к Лацинию. Притом же Криспин получил известие, что товарищ его, Марцелл, вывел войско из Венузии, и хотел соединиться с ним. Вследствие этого, Криспин возвратился в Апулию из земли Бруттиев, и оба консула расположились лагерем между Венузиею и Бантиею, в расстоянии один от другого менее 3 миль. Туда же прибыл и Аннибал, довольный тем, что отвлек неприятеля от Локров. Оба консула, люди деятельные и предприимчивые, почти каждый день выводили войска свои в поле в боевом порядке; они были почти убеждены, что если только неприятель примет бой с обоими консульскими войсками, то война будет окончена одним решительным ударом.
26. Аннибал помнил, что он, в прошлом году, два раза схватывался с Марцеллом и раз был победителем, а другой побежденным, и потому знал хорошо, на сколько надобно иметь и надежды, и опасения в предстоящем с ним деле. С другой стороны, Аннибал был убежден, что он никак не может рассчитывать на успех в бою с двумя консулами. А потому, он прибегнул к хитрости, и искал и случая, и места, для засады. Между обоими враждебными войсками происходили легкие стычки с переменным успехом. Консулы, полагая, что все лето могло пройти таким образом, признали возможным продолжать осаду Локров, и потому они написали Л. Цинцию, чтобы он из Сицилии с флотом явился к Локрам; а для того, чтобы город был осаждаем и с сухого пути, консулы приказали вести туда от Тарента часть войска, которая находилась там в гарнизоне. Аннибал узнал об этом распоряжении от каких–то Туринцев, и послал часть войска в засаду на дорогу, шедшую от Тарента; тут, под Петелийским холмом, скрытно поставлены три тысячи конницы и две пехоты. Римляне шли неосторожно, без предварительного разузнания местности, и потому попали в засаду; до двух тысяч воинов у них убито, а почти 1500 взяты живьем; прочие рассеялись, и по полям, и лесам возвратились беглецами в Тарент.
Между лагерями Карфагенском и Римским был, покрытый лесом холм. Сначала он не был занят ни тою, ни другою стороною. Римляне даже не знали ту часть холма, которая обращена к лагерю неприятеля. Аннибал счел этот холм удобнее для помещения засады, чем лагеря. А потому он ночью послал, с этою целью, несколько эскадронов Нумидов, и скрыл их среди леса. В продолжении дня, ни один из Нумидов не оставлял своего места для того, чтобы не заметили хотя издали, или их самих, или их оружия. В Римском лагере воины твердили, что надобно занять холм и сделать на нем укрепление для того, чтобы неприятель не успел утвердиться на нем прежде, и таким образом сесть нам на шею. Это обстоятельство затронуло и Марцелла; обратясь к товарищу, он сказал: «да почему бы нам самим, в сопровождении немногих всадников, не отправиться исследовать местность? Показание наших собственных глаз будет нам лучшим советом, как действовать.» Криспин согласился; тогда оба консула, отправились в путь в сопровождении 220 всадников, из коих 40 человек было Фрегеллан и других Этрусков; их сопровождали еще военные трибуны М. Марцелл, сын консула, и А. Манлий, и два префекта союзного войска — М. Авлий и Л. Аррений. У некоторых историков сохранилось известие, что когда, в этот день, консул Марцелл приносил жертвы, то во внутренности первого жертвенного животного найдена печень без головки; а во втором не только все найдено как следует, но даже головка печени была немного больше обыкновенной. Гадателю эти явления показались странными, потому что, вслед за внутренностями неполными, и предзнаменования самого дурного, показалось внутренности, слишком благоприятного предзнаменования.
27. Несмотря на все это, Марцелл имел столь сильное желание сразиться с Аннибалом, что ему никогда не казался лагерь его достаточно близко поставленным к лагерю Аннибала. И на этот раз, выходя за лагерный окоп, Марцелл дал сигнал воинам, чтобы они все были на своих местах, и готовы были туже минуту следовать на холм, если он окажется удобным. Небольшое пространство ровного поля лежало перед лагерем: далее на холм шла дорога открытая, и видная со всех сторон. У Нумидов были поставлены лазутчики, никак не на случай столь важного события, но с целью ловить воинов, которые за дровами или фуражом отойдут на большое расстояние от своего лагеря. Они тотчас дал знать своим, чтобы они явились вдруг с обеих сторон. И не прежде выступили те, которым следовало с вершины холма явиться на встречу Римлян, как когда уже те, которым назначено было преградить им с тылу дорогу, обошли их сзади. Тогда со всех сторон поднялись Нумиды, и с громкими криками ударили на Римлян. Консулы находились в горной долине; не возможно было им ни пробиться на высоты, занятые неприятелем, ни думать об отступлении, путь к которому был совершенно прегражден. Во всяком случае бой мог продолжаться долгое время, если бы Этруски не подали пример бегства; страх сообщился и прочим. Впрочем, Фрегелланы, оставленные Этрусками, продолжали бой, пока консулы были невредимы, и своими убеждениями, а частью и примером, поддерживали сражение; но когда оба консула были ранены, а Марцелл, пронзенный неприятельским копьем, упал с коня; тут и Фрегелланы — их оставалось весьма немного — убежали вместе с консулом Криспином (он был ранен двумя неприятельскими дротиками) и молодым Марцеллом, также раненным. Военный трибун, А. Манлий, убит; из двух союзных префектов М. Авлий убит, а Аррений взят в плен. Из консульских ликторов пять живьем попались в руки неприятеля, а прочие, частью пали на поле сражения, частью ушли с консулом. Из всадников убито 43, как в сражении, так и во время бегства, а 22 живыми достались в руки неприятеля. В лагере Римском была тревога, и воины хотели идти на помощь консулам; но они не замедлили увидеть консула, и сына другого консула, раненых, возвращавшихся в лагерь со скудными остатками несчастной экспедиции. Смерть Марцелла, в других отношениях была жалка, но не потому, что он, несогласно, ни с летами — ему было уже тогда более 60 лет, — ни с благоразумием старого вождя, так легкомысленно решился подвергнуть крайней опасности и себя, и товарища, и даже все общественное дело.
Много бы мне пришлось толковать об одном и том же предмете, если бы я стал рассматривать разнообразные известия о смерти Марцелла, как их передают разные историки. Не говоря о других, у Целия находим три различные об этом событии рассказа: один, переданный молвою, другой, написанный в похвалу отца сыном, присутствовавшим при этом событии, и третий, основанный на его собственных исследованиях и розысканиях. Впрочем, как ни разнообразны в этом случае предания, но большая часть историков согласны в том, что Марцелл вышел из лагеря для исследования местности, и что он убит неприятелем, вышедшим из засады и его окружившим.
28. Аннибал был убежден, что он привел неприятеля в ужас смертью одного консула, ранами другого и, готовый на всякий случай, он немедленно перенес лагерь на холм, где происходило сражение. Здесь найденное тело Марцелла он похоронил. Криспин, испуганный и смертью своею товарища и своими собственными ранами, выступил в тишине последовавшей за тем ночи и, достигнув ближайших гор, стал лагерем на месте высоком, и со всех сторон безопасном. В таком положении, оба вождя не оставались в покое; но один старался употребить в дело хитрость, а другой предупредить ее. Вместе с телом Марцелла, Аннибалу достались и его кольца. Криспин опасаясь, как бы эти знаки неприятелю не подали повода к какому–нибудь обману, разослал по всем ближайшим городам гонцов — дать знать, что товарищ его убит, и кольца его в руках неприятеля, а потому, чтобы они не верили никаким письмам от имени Марцелла. Не много прежде, гонец консула поспел в Салапию, как туда же принесено письмо Аннибалово, написанное от имени Марцелла, что он в, имеющую последовать за этим днем, ночь придет в Салапию, а потому пусть воины, составляющие гарнизон, будут на всякой случай готовы, если будет надобность в их содействии. Жители Салапии поняли, что это обман; они рады были случаю наказать неприятеля не только за измену, но и за убиение всадников; а потому, они отослали назад гонца Аннибалова — то был перебежчик Римский — для того, чтобы воины могли свободно исполнить, что предположили, они поставили жителей на караулы по стенам, и в разных важных пунктах города; на эту ночь предписана всем постам на караулах строгая внимательность; к воротам же, куда должен был подойти неприятель, сосредоточена была лучшая часть гарнизона. Около четвертой смены ночной стражи, Аннибал подошел к городу. В первом его строю были перебежчики Римлян; они имели Римское оружие. Подошед к воротам, они громко вызывают стражей — все они говорили по Латыни, и приказывают отворить ворота, утверждая, что консул с ними. Стражи, будто бы поднявшись на их голос, стали шуметь, суетиться, возиться около ворот. Решетка их была опущена и заперта; они ее частью поднимают рычагами, частью веревками в вышину на столько, чтобы только могли пройти воины не нагибаясь. Едва только обнаружилась малейшая возможность пройти, перебежчики бросились в ворота города, один перед другим спеша вперед. Когда около шести сот человек из них было уже в городе, веревка была спущена, и подъемная решетка с сильным стуком упала на свое место. Жители Салапии одни нападают на перебежчиков, которые, ничего не ожидая, вошли в город, как к друзьям, с пути, по–мирному, имея оружие за плечами; другие с башни над этими воротами отгоняют неприятеля от ворот и стен кольями и дротиками. Таким образом, Аннибал, пойманный в свои собственные сети, должен был уйти оттуда и отправился для снятия осады Локров; а их Цинций атаковал с большим жаром, привезши для этой цели всякого рода осадные орудия и машины. Магон стал было уже отчаиваться в возможности удержать и защитить город; но первая надежда проблеснула ему вместе с известием о смерти Марцелла. Потом явился гонец и сказал, что Аннибал, отправив вперед Нумидскую конницу, сам позади идет с пехотою, сколько возможно поспешнее. А потому, лишь только получил знак со сторожевых башен, что Нумиды уже близко, он, приказав отворить ворота, с ожесточением бросился на неприятеля. Сначала бой был нерешительный, более по неожиданности нападения, чем по равенству сил. Потом, с прибытием Нумидов, Римлянами овладел такой ужас, что, оставив осадные орудия и машины, которыми старались сокрушить стены, они разбежались в беспорядке к морю и судам; таким образом, с прибытием Аннибала, Локры освободились от осады.
29. Криспин, услыхав, что Аннибал отправился в землю Бруттиев, приказал военному трибуну, М. Марцеллу, то войско, которым командовал его отец, отвести в Венузию; он же сам со своими легионами отправился в Капую; он так страдал от ран, что и движение на носилках было ему почти нестерпимо. Тогда консул написал письмо в Рим, где давал знать о смерти своего товарища и о собственной опасности: для производства выборов не может он явиться в Рим как потому, что ему нельзя будет вынести дорожных трудов, так и потому, что его озабочивает Тарент и опасается он, как бы Аннибал туда не обратил своего войска из земли Бруттиев; необходимо послать к нему помощниками (легатами) людей благоразумных, с которыми имеет он переговорить о делах, касающихся общественного блага. Письмо Криспина, прочитанное в сенате, возбудило горевание об убитом консуле и опасение за жизнь другого. Вследствие полученных известий, сенат отправил К. Фабия сына к войску в Венузию; а к консулу посланы три легата — Сек. Юлий Цезарь, Л. Лициний Поллион, Л. Цинций Алимент, который возвратился незадолго перед тем из Сицилии. Им приказано сказать консулу, что он, если не в состояния прибыть сам в Рим для производства консульских выборов, может назначить на земле Римской области диктатора, который и произведет выборы. В случае, если консул уже отправился в Тарент, то претор, К. Клавдий, должен был вести легионы в те места, где они могли служить защитою для наибольшего числа союзных городов.
В то же лето М. Валерий переплыл из Сицилии в Африку с флотом изо ста судов; он сделал высадку у города Клупеи и опустошил на далекое пространство поля, почти не встретив ни одного вооруженного неприятеля. После набега, грабители поспешно удалились к судам, получив вдруг известие о прибытии Карфагенского флота; он состоял из восьмидесяти трех судов. Недалеко от Клупеи произошел морской бой, удачный для Римлян; восемнадцать судов отнято у неприятеля, прочие обращены в бегство, и Римляне возвратились в Лилибей с большою сухопутною и морскою добычею.
В то же лето, Филипп подал помощь Ахеям, умолявшим его о ней; их сосед, Лакедемонский тиран, Маханид, постоянно теснил войною. Да и Этолы опустошали их землю, переправив войско на судах через пролив, протекающий между Навпактом и Патрасом, у туземцев называемый Рион. Да и про царя Азии, Аттала, которому Этолы на последнем своем сейме, вручили власть высшего сановника в их народе, была молва, что он собирается переправиться в Европу.
30. Вследствие всех этих обстоятельств, Филипп явился в Грецию. У города Ламии, встретили его Этолы, под начальством Пиррия, а он, вместе с царем Атталом, заочно, избран на этот год в преторы. С Этолами было и вспомогательное войско царя Аттала, и почти тысячу человек, присланных Сульпицием с Римского флота. Против этого вождя и этих войск, Филипп сразился два раза с успехом. Пораженные страхом, Этолы искали убежища за стенами города Ламии, а Филипп повел войско к Фаларе. Место это находится в Малиакском заливе, и некогда оно имело население многолюдное вследствие прекрасной пристани для судов, находившихся кругом удобных стоянок и других удобств как морских, так и сухопутных. Туда явились послы от Египетского царя Птолемея, от Родосцев, Афинян и Хиосцев, с целью положить конец войне между Филиппом и Этолами. Послы употребили ходатаем о мире соседа своего, царя Атаманов — Аминандера. Все эти посредники хлопотали не столько об Этолах, слывших и в Греции самым беспокойным народом, сколько о том, чтобы у царя Филиппа и Македонии отнять повод вмешиваться в дела Греции, что было бы гибельно для ее свободы. О мире рассуждение отложено до Ахейского сейма, для которого назначен и день и место, а пока условлено перемирие на 30 дней. Царь, отправившись оттуда через Фессалию и Беотию, прибыль в Халкиду Евбейскую для того, чтобы отразить Аттала от берегов и пристаней Евбейских, куда, по слухам, намеревался он идти с флотом. Оставив там войско против Аттала, на случай его прибытия, царь Филипп оттуда отправился, в сопровождении немногих всадников и легковооруженных воинов, в Аргос. Здесь народ подачею голосов поручил ему заведывание Герейскими и Немейскими играми на том основании, что Македонские цари вели свое происхождение из этого города. Отпраздновав Герейские игры, Филипп, прямо с празднества, отправился в Аргос на сейм, назначенный за много времени прежде. Здесь было рассуждение о необходимости положить конец Этолийской войне для того, чтобы отнять и у Римлян, и у Аттала, повод входить в Грецию. Впрочем Этолы, едва дав время окончиться перемирию, смутили все дело, как только услыхали, что и Аттал стоит у Эгины, и Римское войско находится у Навпакта. Будучи призваны на сейм Ахейский, куда прибыли и те посольства, которые в Фаларе хлопотали о заключении мира, Этолы сначала стали жаловаться на ничтожные нарушения условий перемирия, сделанные до истечения его срока. Наконец, они прямо сказали, что война не может окончиться прежде, чем Ахейцы возвратят Мессенцам Пилос, Римлянам будет отдана Атинтания, а Сцедилелу и Плеврату — Ардиеи. Весьма основательно было негодование Царя Филиппа на то, что побежденные предписывают условия победителю. Он объявил, что всегдашнее его убеждение было, что Этолы не будут спокойны, что если он говорил о мире и согласился на заключение перемирия, то желая иметь всех союзников свидетелями того, что всегда он Филипп искал мира, а Этолы войны. Таким образом, мир не состоялся; царь Филипп распустил сейм и оставил четыре тысячи воинов для защиты Ахейцев. Он принял здесь пять длинных судов; присоединив их к, недавно присланному, Карфагенскому флоту и судам, пришедшим от Прузия, царя Вифинского, царь Филипп решился сразиться с Римским флотом, который давно уже господствовал в водах той страны. Сам царь с сейма отправился в Аргос; уже приближалось время Немейских игр, отпраздновать которые хотел он в своем присутствии.
31. Между тем как царь был занят приготовлениями к играм, и конечно, в эти праздничные дни, позабыл несколько мысли о войне, П. Сульпиций, двинувшись из Навпакта, пристал с флотом между Коринфом и Сикионом, и на большое пространство опустошил поля чудного плодородия. Слух об этом заставил царя Филиппа забыть и об играх; поспешно отправился он с конницею, велев за собою следовать пехоте; он напал на Римлян, рассеянных по полям, обремененных добычею и не имевших никакого опасения; преследуемые неприятелем, они искали убежища на судах, и Римский флот возвратился в Навпакт с добычею, не весьма веселою. Остальное время игр было отпраздновано Филиппом, покрытым славою какой бы то ни было победы над Римлянами; праздничные дни прошли среди всеобщей радости; она усилилась еще, когда царь Филипп, сняв с себя корону, порфиру и другие признаки царского достоинства, сравнил себя с прочими гражданами, а такой поступок царя всего приятнее для вольных граждан. Таким поступком он подал им надежду, что их свобода не пустое слово; но он сам отравил все своим гнусным и безнравственным поведением. То с тем, то с другим провожатым, он день и ночь ходил по чужим женам, и чем проще казался он, став в уровень с простыми гражданами, тем свободнее предавался своим гнусным страстям. Сделав свободу в других отношениях пустым словом, применял он только ее с успехом к своим развратным действиям. И пусть бы он употреблял в дело или деньги, или соблазн; но он, не довольствуясь средствами обольщения, прибегал и к насилию. Ставить препятствие похоти царской было сопряжено с великою опасностью для строгих мужей и родителей. Даже у одного Ахейского старейшины, именем Арата, жена его, Поликратия, отнята силою и увезена в Македонию; ее обнадежили даже, что она сделается женою царя.
Отпраздновав Немейские игры среди таких порочных забав, царь отправился в Димас; он прогнал оттуда Этолийский гарнизон, который был призван и принят в город Элейцами. Циклиадас — ему принадлежала главная власть — и Ахейцы встретили царя у Димаса. Они питали ненависть и к Элейцам за то, что они не согласились действовать за одно с прочими Ахеями, и ожесточены были против Этолов, вследствие убеждения, что те вызвали против них Римлян. Соединенное войско выступило из Димаса и перешло реку Ларизу, которая отделяет Елийское поле от Димейского.
32. Первый день, по вступлении в пределы неприятельские, союзники провели в опустошении полей. На другой день они подошли к городу в боевом порядке, послав вперед всадников для того, чтобы те, гарцуя, вызвали на бои Этолов, скорых к нападению. Союзники не знали о том, что Сульпиций с 15 судами из Навпакта являлся в Циллену и вошел в Елис, высадив четыре тысячи воинов в тишине ночи для того, чтобы неприятель не заметил этого движения. Неожиданное это обстоятельство распространило ужас в войске неприятеля, когда он заметил, между Этолами и Римлянами, Римские значки и оружие. Сначала царь хотел вернуть назад своих воинов; но уже между Этолами и Траллами — народ этот принадлежит к Иллирийскому племени — завязался бой; видя, что его воинов теснят, царь сам с конницею бросился на когорту Римскую. Тут, пронзенная дротиком, лошадь под царем упала, и он через её голову слетел на землю; с обеих сторон завязался преупорный бой: Римляне нападали на царя, а окружавшие его защищали. Борьба была славна и для самого царя, который вынужден был сражаться пеший, среди конных воинов. Наконец бой стал становиться неровным: многие из окружавших царя уже пали, другие были ранены; остальные схватили царя и, посадив его на другого коня, спаслись с ним бегством; в этот день поставил он лагерь в пяти милях (тысячах шагов) от города Элинцев. На другой день, вывел он все войска к укреплению — туземцы называют его Пирг — в которое, как он слышал, спасаясь от грабительства неприятеля, удалилось с полей множество жителей со своим скотом. Немедленно по прибытия, без труда, овладел царь беспорядочною и безоружною толпою, пораженною ужасом. Добыча, здесь найденная, была в некотором роде вознаграждением за урон, понесенный у Елиса. Пока делили добычу и пленных — их было четыре тысячи человек, а скота разного рода до двадцати тысяч голов — явился гонец из Македонии с известием, что какой–то Ероп овладел Лихнидом, подкупив начальника крепости и гарнизона; что в его же власти некоторые села Дассаретов, и что он же призывает к оружию Дарданов. А потому, оставив на время Ахайскую войну, царь Филипп выступил из Дима через Ахайю, Беотию и Евбею; впрочем, для защиты союзников, оставил он Мениппа и Полифанта с двумя тысячами пятьюстами войнами. После десяти лагерных стоянок царь Филипп прибыл в Деметриаду, в Фессалии.
33. Тут явились к нему гонцы с вестями, более тревожными: Дарданы бросились на Македонию, овладели уже Орестидою и спустились в Аргестейское поле. Варвары эти вполне поверили слуху о смерти Филиппа. Во время похода к Сикиону для отражения грабителей, царь, несясь на коне, ударился шлемом о выдавшуюся ветвь, стоявшего на дороге, дерева; рог шлема его тут отломился. Один Этолиец нашел его, и отнес в Этолию к Сцердиледу; тот хорошо знал все приметы царского шлема, и потому распустил молву о том, что царь убит. По удалении царя из Ахайи, Сульпиций с флотом отправился в Эгину и соединился с Атталом. Ахеи, недалеко от Мессены, имели успешный бой с Этолами и Олейцами. Царь Аттал и П. Сульпиций зимовали в Эгине.
В конце этого года, консул, Т. Квинкций, умер от раны, назначив диктатором для производства выборов и празднования игр Т. Манлия Торквата. По одним известиям, Квинкций умер в Таренте, по другим в Кампании. Таким образом случилось то, чего еще не бывало ни на одной войне прежде, что в промежутке когда не было ни одного замечательного сражения, два консула погибли, оставив государство как бы сиротствующим. Диктатор Манлий назначил предводителем всадником К. Сервилия, который тогда был курульным эдилем. Сенат, в первой же день по созвании, повелел диктатору совершить великие игры, те самые, которые были даны претором М. Эмилием, при консулах К. Фламиние и Кн. Сервилие, и торжественно обещаны через пять лет. Тогда диктатор и отпраздновал игры, и дал обет на следующий срок. Принимая в соображение, что два консульских войска находятся без вождей близко от неприятеля, и сенат и народ, отложив все прочие дела, имели одну главную заботу, чтобы как можно скорее выбрать консулов и таких именно, которых доблесть служила бы ручательством достаточным против Карфагенского коварства. В продолжении всей этой войны, ничто не было так вредно, как неуместная пылкость и торопливость вождей. Да и в этом году, консулы, неумеренным желанием сразиться с неприятелем, были вовлечены в засаду, совершенно неожиданную. Впрочем, боги бессмертные в сострадании к имени Римскому, опрометчивость консулов обратили на них одних, пощадив войска, ни в чем невиновные.
34. Сенаторы были озабочены мыслью, кого сделать консулами; из числа искателей далеко впереди всех стоял Клавдий Нерон; но ему нужно было товарища, Нерона считали вождем отличным, но слишком горячим и предприимчивым, принимая в соображение обстоятельства войны и то, что дело надобно иметь с Аннибалом. А потому сенаторы основательно считали необходимым дать Нерону товарищем человека осторожного и благоразумного, который сдерживал бы его горячность. Был некто М. Ливий; за много лет перед тем подвергся он осуждению народного собрания за свое консульство. Позор этот так сильно его поразил, что он переехал в деревню и, в продолжении многих лет, не являлся в народ и совершенно удалился от общества людей. В восьмой год после приговора, консулы М. Клавдий Марцелл и М. Валерии Левин, привели Ливия в Рим; он был в одежде траурной, с отпущенными волосами и бородою; на лице и в походке выражалось еще свежее воспоминание полученного оскорбления. Цензора, Л. Ветурий и П. Лициний принудили Ливия остричься, снять траур, явиться в сенат и исправлять общественные обязанности гражданина. Но и тут он, или одним словом высказывал свое согласие, или даже просто переходил молча на сторону ту, чье мнение поддерживал. Наконец, дело родственника его М. Ливия Маката, в котором затронуто было его доброе имя, вынудило и Ливия, вставь в Сенате, сказать речь. Тут он обратил общее внимание: его речей столь долго не слыхали. Все стали говорить, что народ несправедливо оскорбил его, и что государство много потеряло, во время столь трудной войны лишив себя содействия и руки, и ума, столь доблестного мужа. К. Нерону нельзя было дать товарищами ни К. Фабия, ни М. Валерия Левина, потому что оба консула вместе не могли быть из патрициев. Тоже было и в отношении к Т. Манлию, не говоря о том, что он уже раз отказался от предложенного ему консульства, и на этот раз также отказался бы. Превосходное было бы назначение консулов, если бы М. Ливию присоединить товарищем К. Клавдия. Да и народ одобрял этот образ мыслей сенаторов. Из всех граждан одни был против этого, и именно тот, кому предлагали честь. Он винил легкомыслие сограждан: не сжалились они над осужденным, когда он был в траурной одежд, а теперь его же облекают в белую тогу, в одном и том же лице сосредоточивая и почести и наказания. Если они считают его за хорошего гражданина, зачем осудили безвинно? Если же знают за ним вину, то зачем в другой раз консульство предлагают тому, кто и первый раз дурно оправдал доверие, ему сделанное? Сенаторы вследствие таких упреков и обвинений, высказанных Ливием, старались его образумить и приводили ему в пример М. Фурия, который, будучи возвращен из ссылки, восстановил отечество, потрясенное в самом основании; они говорили Ливию, что отечество, как и родители, и даже в случае несправедливости, имеют право рассчитывать на терпение и покорность детей своих; таким образом, общими усилиями выбраны консулы К. Клавдий и М. Ливий.
35. На третий день после того были выборы преторов; в эту должность назначены Л. Порций Лицин, К. Мамилий, К. и А. Гостилии Катоны. Когда выборы были окончены и игры отпразднованы, диктатор и предводитель всадников сложила с себя свои звания. К. Теренций Варрон отправлен в Этрурию исправлять должность претора с тем, чтобы из той провинции К. Гостилий отправился в Тарент к тому войску, которое находилось у консула Т. Квинкция. Т. Манлий должен был ехать послом по ту сторону моря — посмотреть, что там происходит. В это лето, назначено было празднование Олимпийских игр, на которые всегда собирается огромное множество народу. Манлий должен был — если будет в состоянии это сделать с безопасностью от неприятеля — явиться в это собрание, и объявить, буде там найдутся таковые, беглецам, ушедшим из Сицилии во время бывшей там войны, и Тарентинцам, высланным из их родного города Аннибалом, чтобы они возвратились домой и знали, что народ Римский возвращает им все, чем они владели прежде начала воины.
Текущий год обещал по–видимому много опасностей, и так как консулов в государстве не было, то общее внимание устремлено было на вновь назначенных консулов. Общее желание было, чтобы они, как можно скорее, бросили жребий о провинциях; поэтому надеялись знать вперед, кому достанется какая провинция, и кто с каким неприятелем будет иметь дело. В Сенате, по предложению К. Фабия Максима, было рассуждение о примирении консулов. Между ними были давнишние неприятности. Несчастье ожесточило Ливия и сделало его несговорчивее, тем более, что в этом случае он считал себя пренебреженным. Он был неумолим и говорил, что в примирении и надобности не предстоит. Это подало повод к опасениям, что консулы будут весть дела, обращая все старание и внимание на то, как бы ни дать товарищу врагу возможности усилиться на свой счет. Впрочем, сенат поставил на своем, и употребил свое влияние на то, чтобы оба консула, отложив все свои личные несогласия, в управлении общественными делами, действовали единодушно и с общего совета. Провинции назначены консулам не так, как в прошлом году, перемешано одна с другою; но разные и на разных концах Италии. Один должен был действовать против Аннибала в земле Бруттиев и Луканцев, а другой в Галлии, против Аздрубала, о котором был слух, что он уже приближается к Альпам. Тот консул, которому достанется провинциею Галлия, должен был выбрать себе любое из двух войск, из коих одно находилось в Галлии, а другое в Этрурии, присоединив к нему то, которое было в Риме. Консул, которому провинциею достались Бруттии, должен был набрать в Риме новые легионы, и взять себе одно из войск, бывших под начальством прошлогодних консулов. То войско, которое останется, должен был принять проконсул К. Фульвий, которому власть отсрочена еще на год. К. Гостилию Сенат сначала, вместо Этрурии, назначил провинциею Тарент, а потом вместо Тарента Капую. Ему дан легион, которым начальствовал в прошлом году Фульвий.
36. С каждым днем более и более озабочивало всех приближение Аздрубала к Италии. Сначала послы Массилийцев дали знать, что он перешел в Галлию, где заинтересованы умы всех жителей вследствие слуха, что он для найма воинов принес с собою большое количество золота. Потом послы, Сек. Антистий и М. Рэций, отправленные из Рима, вместе с Массилийскими послами, для исследования этого вопроса на месте, возвратились домой и говорили, что они вместе с Массилийскими вождями, посылали к их знакомым, Галльским старейшинам, людей с целью разузнать все: за достоверное узнали они, что Аздрубал, собрав огромное войско, намеревается с первым наступлением весны перейти Альпы. Да и теперь, если что его задерживало, то зимнее время года, в которое Альпы не приступны.
На место М. Марцелла, выбран и посвящен в авгуры П. Элий Пет; а Кн. Корнелий Долабелла, царь священнодействий, утвержден на месте М. Марция, который умер за два года прежде. В этом же году сделана народная перепись цензорами П. Семпронием Тудитаном и М. Корнелием Цетегом; оказалось граждан сто тридцать семь тысяч сто восемь человек — число не многим меньше того, которое было до начала войны. Сохранилось для памяти потомства, что в этом году первый раз с того времени, как Аннибал появился в Италии, место, где происходили выборы в Риме, покрыто крышею. Игры Римские раз отпразднованы курульными эдилями К. Метеллом и К. Сервилием. Два дни посвящены плебейским играм народными эдилями, К. Мамилием и М. Цецилием Метеллом. Они же посвятили три статуи у храма Цереры и, по случаю игр, было пиршество Юпитера.
Вслед за тем вступили в отправление консульских должностей, К. Клавдий Нерон и М. Ливий вторично. Так как они, уже немедленно по назначении, разделили между собою провинции по жребию, то сенат приказал им распределить между преторами провинции по жребию. А. Гостилию досталась Сардиния, К. Мамилию Сицилия и Л. Порцию — Галлия. Двадцать три легиона распределены по провинциям так: консулам по два, четыре в Испании; трем преторам — Сицилийскому, Сардинскому и Галльскому, по два; К. Теренцию в Этрурии два, К. Фульвию в земле Бруттиев два, К. Клавдию, находившемуся около Тарента и в земле Саллентинов — два, К. Гостилию Тубулу в Капуе один. В Риме надлежало набрать еще два. В первые четыре легиона народ избрал трибунов, а в прочие назначили консулы.
37. Прежде отъезда консулов, было девятидневное молебствие по тому случаю, что в Вейях шел с неба каменный дождь. Как всегда бывает за известием об одном чуде последовали слухи и о других. В Ментуриах храм Юпитера и Марикская священная роща, а также в Ателлах стена и ворота поражены громом. Жители Ментурны присоединяли к этому рассказ гораздо страшнее — о том, будто в воротах появился поток крови. В Капуе, ночью, волк прошел в городские ворота, и разорвал на части караульщика. За эти чудесные явления принесены большие жертвы и, по декрету первосвященников, было общественное молебствие на один день. В другой раз девятидневное молебствие совершено по случаю известия, что в Армилюстре шел каменный дождь. Только что было освободились от религиозных опасений умы граждан, как они вновь были поражены известием, что в Фрузиноне родился ребенок, величиною с четырехлетнего. И не столько в нем возбуждал удивление рост, сколько тоже, что было замечено в ребенке, за два года перед тем родившемся в Синуессе, а именно неопределенность пола. Трудно было определить мужеского или женского он пола. Гадатели, приглашенные из Этрурии, назвали это чудесное явление дурным и неблагоприятного предзнаменования и сказали, что этого новорожденного ребенка, вне Римской области и далеко от прикосновения земли, нужно потопить в волнах моря. Его положили в ящик и бросили в море, отплыв от берега на некоторое расстояние. Первосвященники определили еще, чтобы три отряда девиц, по девяти в каждом, идя по городу пели священные стихотворения. Между тем как они в храме Юпитера Статора (Остановителя) разучивали стихотворение, сочиненное Ливием поэтом, гром ударил в храм Юноны Царицы на Авентине. Гадатели сказали, что это чудесное явление касается до Римских женщин, и что богиню нужно умилостивит дарами. Эдиктом курульных эдилей Римские женщины, жившие как в Риме, так и в кругу десяти миль от города, приглашены в Капитолий; тут они выбрали из среды себя 25, к которым прочие должны были доставлять пожертвования из своего приданного. На эти пожертвования сделан золотой таз и отнесен на Авентин; тут женщины совершили чистое и целомудренное молебствие. Немедленно члены священной комиссии десяти (децемвиры) назначили другое жертвоприношение той же богине в следующем порядке: от храма Аполлона, в Карментальские ворота, приведены две белые коровы; за ними несли две статуи Юноны из кипариса; потом шли 27 молодых девушек, одетые в длинные одежды; они пели стихотворение в честь Юноны, в то время по низкой степени образования заслуживавшее похвалу, а ныне, если его привести, оно покажется нескладным и неприятным. За девицами следовали децемвиры, увенчанные лавровыми венками и в шитых одеждах. От Карментальскпх ворот, по Югарской улице, пришли они на площадь (форум). Здесь процессия остановилась и девушки, держась руками за веревку, приплясывали в такт тому стихотворению, которое пели. Оттуда, но улицам Тускской и Велабрской, через Боварскую площадь, вышли они на Публицийской склон горы, и оттуда достигли храма Юноны. Здесь децемвиры принесли в жертву обеих коров, а кипарисные изображения внесены в храм.
38. Но умилостивлении богов установленным порядком, консулы произвели набор строже и внимательнее, чем он производился в прежние годы, по крайней мере, сколько могли припомнить. Опасения войны удвоились, вследствие прибытия в Италию нового неприятеля, и число молодых людей, из которого долженствовал быть произведен набор, уменьшилось. А потому консулы понуждали и колонии приморские, которые утверждали, что они имеют освященное законами увольнение от военной службы, выставить воинов. По случаю отказа консулы назначили известный день, в который колонии должны были предъявить сенату свои законные права на увольнение от службы. В этот день к сенату пришли жители Остии, Альсии, Лития, Анксурны, Ментурны, Синуесс и Сены с верхнего моря. Здесь все они предъявили свои права, но, по случаю нахождения неприятеля в Италии, уважены только права жителей Антия и Остии. Да и этих колоний молодые люди обязаны клятвою — пока неприятель будет находиться в Италии, не ночевать более тридцати ночей к ряду вне стен города. Все были того мнения, что консулам надобно как можно скорее идти на воину — и Аздрубалу следовало преградить путь, лишь только спустится он с Альпов для того, чтобы он не успел увлечь за собою Цизальпинских Галлов и Этрусков, которые с нетерпением ждали случая к восстанию. Аннибала следовало занять особою войною и не дать ему возможности — оставить землю Бруттиев и идти на соединение с братом — Ливий медлил, мало доверяя войскам своих провинции. Товарищу его был свободный выбор из двух прекрасных армий бывших консулов и третьей, находившейся в Таренте под начальством К. Клавдия. А потому Ливий предложил призвать к оружию волонтеров. Сенат предоставил консулам полную свободу — и пополнить армия как хотят, и выбирать изо всех войск любые и меняться ими по произволу, переводя их и из провинций по мере требования общественной пользы. Все это консулы привели в действие с полным согласием. Волонтеры записаны в девятнадцатый и двадцатый легионы. Некоторые историки этой войны утверждают, что П. Сципион прислал значительное подкрепление М. Ливию, которое заключалось в 8000 Галлов и Испанцев, в 2 тысячах воинов из легиона и в тысяче всадников на половину Нумидов, и на половицу Испанцев. Эти войска М. Лукреций привез из Испании на судах; а из Сицилии будто бы К. Мамилий прислал до трех тысяч стрелков и пращников.
39. В Риме общая тревога усилилась вследствие писем, полученных из Галлии от претора Л. Порция. Аздрубал оставил зимние квартиры, и уже перешел Альпы. Восемь тысяч Лигуров с оружием в руках готовы, тотчас при появлении Аздрубала, присоединиться к нему, если не будут задержаны войною дома; а для этого нужно кого–нибудь послать в их землю. Что касается до него, претора, то он со своим слабым войском поспешит выступить вперед, на сколько то будет возможно. Это известие заставило консулов поспешно окончить набор и выступить в свои провинции ранее, чем они было предположили. Тут имели они целью — каждый в своей провинции задержать неприятеля и не допустить его соединиться или сосредоточить свои силы в одно место. Много в этом случае помогло убеждение Аннибала; знал он, что, в продолжения этого лета, брат его должен перейти в Италию, но, припоминая затруднения, им самим перенесенные при переходе Родана и Альп, где он, в продолжении пяти месяцев, должен был бороться и с людьми и с природою, никак не ожидал он такого скорого и раннего появления его в Италии, и потому поздно двинулся с зимних квартир. Аздрубал же сделал все скорее и легче, чем и сам надеялся, и другие ожидали. Арверны, и другие Галльские и Альпийские народы, не только приняли его, но и последовали за ним на войну. Шел он с войском путем, уже проложенным его братом, а дотоле неприступным. Притом, в продолжения последних 12 лет, как Альпы сделались доступными, и нравы самих жителей смягчились. Прежде не посещаемые инородцами, они не привыкли видеть чужестранцев в своей земле, и потому не были они общительны со всем родом человеческим. Не зная сначала куда идет Карфагенянин, они полагали, что он хочет завоевать их скалы и крепостцы, а их самих, и их скот, сделать своею добычею. Но слух о Карфагенской войне (Пунической) уже 12 год свирепствовавшей в Италии, достаточно научил жителей, что Альпы служат только путем, а что два могущественных города, отделенные один от другого обширными пространствами земли и моря, спорят между собою о владычестве и богатствах. Вот причины, которые открыли Аздрубалу Альпы. Впрочем, все, что он выиграл быстротою движения, потерял он замедлением под стенами Плаценции, которую он правильнее обложил, чем намеревался взять приступом. Он рассчитывал, что легко взять город, расположенный на равнине; а знаменитость этой колонии давала ему надежду, что взятие её распространит ужас на все прочие. Осада эта не только задержала самого Аздрубала, но и Аннибал, готовый уже выступить с зимних квартир, по получения известия о переходе брата через Альпы, который случился много ранее чем он ожидал, приостановился, зная, как долго тянется осада городов; он припомнил свое тщетное усилие взять этот город, к которому было он приступал, одержав победу при Требии.
40. Консулы выступили из Рима разными дорогами. Таким образом внимание граждан было одинако обращено на две войны. Припоминая, с какими бедствиями для Италии сопряжено было первое появление в ней Аннибала, не могли граждане не тревожиться о том, будут ли боги столь благорасположены к Риму и его владычеству, чтобы даровать успех на всех пунктах в одно и тоже время. До ныне воина тянулась так, что счастие уравновешивало только неудачи. Когда в Италии дела Римлян были испорчены Тразименским и Каннским сражениями, удачные действия в Испании поддержали отечество, готовое к падению. Когда в Испании, вследствие уронов, понесенных один за другим, погибли два отличных полководца, и две армии были почти уничтожены, многие счастливые события в Италии и Сицилии поддержали потрясенное отечество. Самое расстояние местности, где одна война велась на краях обитаемой земли, дало возможность поотдохнуть после потерь. Теперь в самой Италии было две войны; два знаменитейших вождя угрожали Риму; на одном месте сосредоточилась вся опасность, вся тяжесть войны. Стоило одному одержать победу, и через несколько дней он соединял свои войска с другим. Прошлый год ужасал воспоминанием о смерти двух консулов. Такие–то соображения озабочивали умы граждан, и мысленно последовали они за обоими консулами. Сохранилось известие, что в Ливие было еще свежо негодование против сограждан. И когда К. Фабий уговаривал его, чтобы он, не разузнавши хорошенько, с какого рода неприятелем будет иметь дело, опрометчиво не вступал в бой, то М. Ливий сказал ему, что даст сражение, как только встретится с неприятелем. На вопрос о причине такой поспешности, М. Ливий сказал: «или поражение неприятеля доставить мне блистательную славу, или поражение сограждан доставит мне радость, хотя и злую, по тем не менее заслуженную».
Еще консул Клавдий не пришел в свою провинцию, как К. Гостилий Тубул напал с легкими когортами на Аннибала, шедшего с войском в землю Саллентинцев, краем Ларинатского поля. Неожиданность нападения произвела страшное смятение в рядах неприятеля, неприготовленного к бою. До четырех тысяч убитыми потерял он и девять военных значков досталось в руки Римлян. Слыша о движении неприятеля, К. Клавдий оставил зимние квартиры; до того же времени войска его стояли лагерями по городам Саллентинского поля. Не желая сражаться в одно и тоже время с двумя войсками неприятельскими, Аннибал ночью снял лагерь в Тарентинской области и удалился в землю Бруттиев. Клавдий обратил свое войско в землю Салентинцев, а Гостилий двинулся в Капую и на дороге у Венузии повстречал консула Клавдия. Тут из обеих войск отобрано сорок тысяч пехоты, две тысячи пять сот всадников; с этими силами консул должен был вести войну против Аннибала. Остальные войска Гостилию велено вести в Капую и передать там проконсулу К. Фульвию.
41. Аннибал, собрав со всех сторон войска, как стоявшие по зимним квартирам, так и находившиеся по гарнизонам в Бруттийской области, подступил к Грументу, в области Луканов, в надежде взять города, которые под влиянием страха отпали от Римлян. Туда же двинулся от Венузии и консул Римский, осмотрев предварительно дороги. Он остановился лагерем, почти в полутора тысячах шагах, от лагеря Аннибала. С первого виду казалось, что окопы Карфагенян почти примыкают к стенам города; на самом же деле разделяло их расстояние в 500 шагов. Ровное поле лежало между лагерями Карфагенским и Римским. Обнаженные холмы возвышались на левом фланге Карфагенян, а для Римлян на правом. Холмы эти не возбуждали подозрения ни той ни другой стороны, так как они не были покрыты лесом, и не заключали в себе расщелин. С передовых постов той и другой армии воины встречались друг с другом среди поля, но стычки их не представляли ничего замечательного. Казалось Римляне заботились об одном — как бы не допустить неприятеля уйти отсюда. Аннибал же выходил в боевом порядке, между тем в душе желая, во что бы то ни стало, вырваться оттуда. Консул решился действовать в духе неприятеля, тем более, что холмы, столь открытые, отнимало всякое подозрение засады; он приказал пяти Римским когортам, с пятью ротами союзников, ночью перейти холмы и стать на другом их склоне. Начальникам этого отряда — военному трибуну Тиб. Клавдию Азеллу и префекту союзников П. Клавдию — он дал наставление когда выйти из засады и ударить на неприятеля; а сам на рассвете вывел в поле в боевом порядке все войска пешие и конные. Немного спустя и Аннибал дал знак к сражению и в лагере его поднялись крики воинов, разбежавшихся брать оружие. Потом пешие и конные воины устремились в беспорядке в ворота, и рассеянною толпою по полю спешили на встречу неприятеля. Видя такой беспорядок, консул приказал военному трибуну третьего легиона, К. Аврункулейю, с конницею легиона ударить стремительно на неприятелей, которые рассеялись, как стада скота, по всему полю в таком беспорядке, что они могли быть легко подавлены и уничтожены прежде, чем успеют построиться в боевой порядок.
42. Аннибал еще не выходил из лагеря, как услыхал крики сражающихся. Вызванный этою тревогою, он поспешно гонит войска на встречу неприятеля. Первые ряды его были поражены ужасом при нападении конницы; вслед за нею вступила в дело пехота первого легиона и правое крыло союзников. Неприятельские воины, находясь в беспорядке, должны были отражать нападение там, где кого застал бой; пешие воины были перемешаны с конными. Бои усиливался по мере подкреплений, число неприятелей увеличилось приходившими из лагеря и Аннибал успел бы, среди смятения и опасений боя, построить своих воинов в боевой порядок на самом поле сражения — вещь невозможная иначе, как для войска старого и вождя опытного; но в это время раздался в тылу воинский клик Римлян и их союзников, устремившихся на Карфагенян с той стороны холма. Неприятель поражен был ужасом, вследствие опасения, как бы ему не отрезали дорогу к лагерю. Этот страх заставил его бежать; но потеря во время бегства была не весьма велика по самой близости лагеря, давшего убежище бежавшим. Впрочем, Римские всадники преследовали неприятелей по пятам; с боку напали на него когорты, которых воины легко сбежали по склону холма, представлявшему дорогу открытую и легкую. Потеря Карфагенян простиралась до восьми тысяч убитыми, и семисот взятыми в плен; военных значков отнято девять. Из слонов, которые в этом неожиданном и беспорядочном бою не приносили неприятелю никакой пользы, четыре убито и два взято в плен. Победители, Римляне и союзники, потеряли убитыми до 500 человек. Следующий за тем день Аннибал провел, не трогаясь с места; Римляне выстроились на поле в боевом порядке; видя же, что неприятель не выносит своих знамен, они, по приказанию консула, стали отбирать убитых неприятелей, а тела своих соотечественников убитых сносить в кучу и хоронить. В следующие за тем дни консул с войском подходил до того близко к воротам неприятельского лагеря, что по–видимому хотел сделать приступ. Наконец, в третью стражу ночи, Аннибал, оставив в той части лагеря, которая обращена была к неприятелю, много палаток, разложенных огней, и в небольшом количестве Нумидов с тем, чтобы они показывались на окопах и в воротах, выступил из лагеря и отправился по направлению к Апулии. На рассвете Римское войско подошло к неприятельским окопам. Нумиды с умыслом показывались то на валу, то в воротах; несколько времени держали они Римлян в заблуждении, а потом, пришпорив коней, последовали за своими. Консул, замечая совершенную тишину в лагере, а не видя даже тех немногих неприятелей, которые на рассвете там показывались, послал вперед двух всадников осмотреть лагерь. Когда достоверно узнали, что опасаться ни откуда нечего, то консул приказал войску внести знамена в неприятельский лагерь. Консул оставался там столько времени, сколько воинам его нужно было для грабежа; потом дал знак отбоя и возвратился в свой лагерь до наступления ночи за долго. На другой день он выступил на рассвете, и длинными переходами двинулся за неприятелем, направление движения которого известно было и по слуху, и заметно по следам; не далеко от Венузии, нагнал он неприятеля, и здесь была схватка нечаянная, в которой Карфагеняне потеряли до двух тысяч убитыми. Оттуда Аннибал ночью по горам для того, чтобы не дать возможности Римлянам сразиться с ним, удалился в Метапонт. Отсюда послал он Ганнона, который начальствовал находившимся в этом город гарнизоном — в землю Бруттиев с небольшим числом воинов для набора нового войска. Аннибал, соединив бывшие у Ганнона войска со своими, двинулся назад к Венузии тем же путем, каким пришел оттуда; от Венузии выступил он вперед до Канузии. Нерон продолжал следовать за неприятелем по пятам. Когда отправлялся в Метапонт, то в землю Луканов призвал К. Фульвия для того, чтобы эта страна не была беззащитна.
43. Между тем Аздрубал, оставив осаду Плаценции, послал с письмами к Аннибалу четырех Галльских всадников и двух Нумидов. Им надлежало пройти Италию во всю её длину среди неприятелей, и когда они следовали за Аннибалом, отступавшим в Метапонт, но незнанию дорог зашли к Таренту, где были схвачены и приведены к исправлявшему должность претора Б. Клавдию воинами Римскими, рассеявшимися по полям для грабежа. Сначала они старались давать ответы неопределенные; по потом, когда стали им грозить пыткою, они признались в истине и сказали, что они несут письма от Аздрубала к Аннибалу. С этими письмами в том виде, как они были, то есть запечатанными, они отправлены, в сопровождении военного трибуна, Л. Вергиния, к консулу К. Клавдию; в виде конвоя посланы с ними два эскадрона Самнитских. По прибытии их к консулу, письма Аздрубала прочитаны, а пленным сделан допрос. Тут Клавдий понял, что дела отечества не в таком положении, чтобы, держась строго заведенного порядка, каждый консул вел войну с неприятелем в пределах провинции, отведенной ему сенатом, с войском, ему данным; что необходимо решиться на какую–нибудь меру неожиданную, нечаянную, меру, которая в начале причиняет соотечественникам страх не меньший, как и неприятелям, но, в случае удачи, произведет общую радость, которая будет тем больше, чем больше был страх. Консул послал в Рим к сенату письма Аадрубала; вместе извещал сенаторов о своем намерении и писал: чтобы сенат, — так как Аздрубал извещал Аннибала, что встретят его в Умбрии, — призвал из Капуи легион в Рим, распорядился произвести набор в Риме и выставил на встречу неприятелю городовое войско у Нарни. Вот, что консул писал к сенату; а между тем отправлены вперед по полям Ларинатскому, Марруцинскону, Френтанскому и Претуцианскому, по которым консул намеревался идти с войском — гонцы с приказанием выносить на дорогу из городов и с полей запасы провианта на пищу его воинам. Приказано также заготовить большое количество лошадей и других вьючных животных для того, чтобы те из воинов, которые устанут, могли следовать в повозках. Консул изо всего своего войска, как собственно из граждан, так и из союзников, отобрал самых лучших воинов шесть тысяч пехоты и тысячу всадников. Объявил он, что хочет захватить врасплох ближайший город в земле Луканов, находившийся во власти Карфагенян и имевший их гарнизон, и приказал всем готовиться к походу. Выступив ночью, консул повернул в Пицен и, самыми поспешными переходами, устремился на соединение с другим консулом; в своем же лагере поручил он начальство легату К. Катию.
44. В Риме страх и тревога были не меньше тех, которые господствовали там за два года перед сим, когда Карфагенский лагерь находился почти у самых стен и ворот Рима. Граждане не могли себе дать хорошенько отчета — хвалить ли поступок консула или порицать его. По–видимому — и это было несправедливо в высшей степени — судить о нем можно было только по результату. Вблизи неприятеля, и такого как Аннибал, оставлен лагерь без вождя с войском, которого самая сила, самый цвет отняты. Консул объявил поход в землю Луканов, а на самом деле двинулся в Пицен и Галлию. Безопасность оставленного им лагеря зависит вся от того — долго ли неприятель будет оставаться в заблуждении и не знать, что там нет ни вождя, ни части войска. Что же будет, если это откроется, и Аннибал захочет или преследовать со всем войском Нерона, у которого всего под оружием шесть тысяч человек, или нападет на лагерь — добычу ему готовую, так как он оставлен без вождя, без сил и без защиты? С ужасом припоминали прежние уроны на этой же воине и гибель обоих консулов в прошлом году. Все это было, когда в Италии находилось одно войско Карфагенское и один вождь; теперь нужно было вести две войны с двумя сильными войсками и почти с двумя Аннибалами. Аздрубал был сын того же отца Гамилькара, что и Аннибал; вождь деятельный, приобрел он опытность военную столь долговременною борьбою с Римлянами в Испании, где он прославился двойною победою над двумя славными Римскими вождями, армии которых он истребил. Быстротою похода и успешным призывом Галльских народов к оружию — Аздрубал мог хвалиться даже перед Аннибалом. Первый набрал войско в тех же самых местах, где второй растерял большую часть своих воинов, погибших голодом и холодом, смертью, которой нет хуже. Хорошо знавшие историю Испанских событий припоминали, что Аздрубалу придется иметь дело с Нероном, вождем не совсем ему незнакомым, так как захваченный им раз в горном ущелье, он успел его провести, как ребенка, льстивыми речами и обманчивыми предложениями мира. Вообще, страх представляет все в худшем виде, и потому Римляне под влиянием опасений, увеличивали действительные средства неприятеля и уменьшали свои.
45. Нерон, оставив между собою и неприятелем столь значительное расстояние, почел довольно безопасным — открыт свое истинное намерение, и потому в немногих словах объяснил его воинам. Он говорил, что его план действий, как ни кажется с первого взгляда черезчур смелым, но на самом деле успех его верен. Хотя на эту войну товарищ его отправился, отобрав себе, по распоряжению сената, сильнейшие и лучшие войска, чем даже те, которым назначено действовать против Аннибала; однако, по этому самому, сколько бы сил ни присоединилось еще в решительную минуту, на той стороне будет успех. Стоит только во время сражения — а он постарается, чтобы этого не случилось прежде сражения, — распространиться молве, что прибыл на место сражения другой консул с другим войском, и победа будет несомненная. Часто успех сражения зависит от какого–нибудь слуха, и случаи, сами по себе незначащие, вселяют в душу или надежду, или страх. Почти вся слава успеха будет принадлежать им; всегда подкрепление, полученное после, решает по–видимому ход всего дела. Сами воины видели, что путь их был торжеством по множеству людей, которые встречали их своим удивлением и лучшими пожеланиями. Но истине, шли они как бы по правильным рядам мужчин и женщин, вышедших на встречу с полей отовсюду, и провожавших их похвалами, мольбами и обетами. Их они называли надеждою отечества, мстителями города Рима и его могущества; в их руках и оружии безопасность и свобода их и семейств. Они молили всех богов и богинь, чтобы бой был для них счастлив и благоприятен, и чтобы победа над неприятелем не замедлила увенчать их. Брали на себя ответственность в тех обетах, которые за них приняли для того чтобы, как теперь они провожают их своими опасениями, так, через несколько дней, выйти на встречу им победителям с торжественным приветствием. Каждый предлагал свои услуги, предлагал и надоедал просьбами — то, что нужно им самим и их лошадям, брать у него преимущественно. Они давали все собранное с удивительною благосклонностью. Воины же спорили друг перед другом в скромности и не брали ничего, кроме существенно необходимого; они нигде не медлили, не отходили от значков и не останавливались для принятия пищи. Покою посвящали едва столько, сколько нужно было по самой необходимой потребности тела. К другому консулу посланы вперед гонцы дать знать о приближении и вместе спросить, как заблагорассудит он — войти ли им тайно или явно, днем или ночью, в одном ли с ним остановиться лагере или отдельно. Сочтено за лучшее войти ночью.
46. Консул Ливий отдал по лагерю приказание, чтобы трибун принял к себе трибуна, сотник сотника, всадник всадника и пеший воин — пешего. Распространять лагерь признано ненужным для того, чтобы неприятель не почувствовал прибытия другого консула. Сосредоточение большего числа воинов на тесном месте было облегчено уже тем, что Клавдиево войско не взяло с собою в поход почти ничего, кроме оружия. Впрочем, во время самого похода, войско его умножилось волонтерами; предлагали на перерыв свои услуги и старые воины, уже выслужившие срок службы, и молодые люди. Консул брал из них тех, которые, по телесному виду и силам, казались годными для военной службы. У Сены был лагерь другого консула, и Аздрубал стоял с войском в расстоянии оттуда не более 500 шагов. Подойдя туда, Нерон, прикрытый горами, остановился, для того чтобы не входить в лагерь прежде наступления ночи. В молчания вошедшие волны Нерона тотчас уведены воинами Ливия того же военного чина, и приняты гостеприимно при большой взаимной радости. На другой день было совещание, в котором присутствовал и претор Л. Порций Лицин. Лагерь его был примкнут к лагерю консулов. До прибытия их он водил войско по горам и то занимал ущелья, чтобы преградить путь неприятелю, то нападал на его войско или с флангов, или с тылу; одним словом, он тешился над неприятелем всеми способами, какие представляет военное искусство. Он в то время присутствовал также в военном совете. Многие были того мнения, что надобно на несколько времени отложить бой для того, чтобы Нерон успел со своими воинами и отдохнуть от похода и лучше ознакомиться с неприятелем. Нерон не переставал не только убеждать, но и умолять всеми силами — его намерение, при быстроте исполнения верное, не делать через промедление опасным. Вследствие заблуждения, которое не может долго оставаться, Аннибал находится в каком то оцепенении и не нападает на его лагерь, оставшийся без вождя, и не следует за ним. Надлежит прежде, чем он двинется с места, уничтожить войско Аздрубала и возвратиться в Апулию. Промедление же времени даст возможность и приятелю Аннибалу и овладеть Римским лагерем, брошенным ему на жертву и откроет ему путь в Галлию; там он может, где захочет, свободно соединиться с Аздрубалом. Тотчас надобно дать знак к бою, идти на поле сражения, где и воспользоваться заблуждением неприятелей, как тех, которые на лицо, так и отсутствующих. Первые не знают, что им придется иметь дело с неприятелем, более многочисленным и сильным, чем они предполагали; а вторые не догадываются, что против них осталось неприятелей весьма мало. Совет распущен; дан знак к битве и немедленно выступают Римляне в боевом порядке.
47. Неприятель уже стоял перед лагерем, готовый к бою. Впрочем сражение замедлилось вследствие того, что Аздрубал, выехав вперед строя в сопровождении немногих всадников, приметил у неприятелей старые щиты, которых прежде не видал и лошадей, спавших с тела. Да и число неприятелей по–видимому было больше обыкновенного. Подозревая то, что действительно было, Аздрубал велел играть отбой и послал к реке, куда Римляне ходили за водою — поймать кого–нибудь, да и заметить — не видно ли будет воинов с более загоревшим лицом, признаком недавнего похода. Вместе с тем, приказал Аздрубал объехать из далека лагерь Римлян и посмотреть — не прибавлен ли где вал; а также обратить внимание — один раз или два играют трубы в лагере. Обо всем получено обстоятельное донесение; вводило в заблуждение то, что лагерь Римлян оставался в прежнем размере. Было два лагеря — как и до прибытия другого консула: один М. Ливия, а другой Л. Порция; но ни у одного лагеря нигде окопы не расширены. Впрочем, вождя старого и давно уже искусившегося в войне с Римлянами, встревожило то обстоятельство, что, как ему передали, в преторском лагере трубы играли раз, а в консульском два. Непременно оба консула здесь — подумал он, и озабочиваю его то, как другой консул мог уйти от Аннибала. Аздрубалу не приходило и в голову предположение того, что было действительно, а именно, что Аннибал до такой степени обманут вполне, что не знает того, где находится вожди, ни где войско неприятеля, стоявшего с ним рядом лагерем. Аздрубал думал, что один только сильный урон, понесенный братом, мог удержать его от того, чтобы не идти по пятам Нерона. Сильно опасался Аздрубал того — дело Карфагенян не проиграно ли уже окончательно и не поздно ли пришло его вспоможение? Римлянам и в Италии не тожели счастие, что и в Испании? Аздрубал полагал, что письма его не дошли к брату, и что консул Римский, перехватив их, поспешил подавить его. Тревожимый такими заботами, он велел погасить огни и в первую стражу ночи дав знак, чтобы волны потихоньку собрали своя вещи, приказал нести вперед знамена. Среди господствовавшего смятения и замешательства, неизбежного в ночное время, воины мало обращали внимания на путеводителей: из них один остановился в скрытном месте, еще прежде им избранном, а другой переплыл реку Метавр по мелководным местам, ему известным. Оставленное путеводителями, войско сначала шло на удачу по полям; истомленные усталостью и бессонницею, волны где попало предаются покою и расходятся от своих знамен, при которых осталось немного людей. Аздрубал, пока довольно светло было для того, чтобы видеть дорогу, приказал потише нести знамена. Излучины и изгибы реки, среди которых заблудился Аздрубал с войском, не позволили далеко уйти. И Аздрубал хотел с наступлением дня при первой возможности перейти на другую сторону; но, по мере того как удалялся он от моря, берега реки становились круче и бродов не было. Такое бесполезное промедление дало возможность неприятелю нагнать Карфагенское войско.
48. Сначала прибыл Нерон со всею конницею; потом вслед за ним Порций с легко вооруженными воинами. Они со всех сторон теснила утомленное неприятельское войско. Прекратив отступательное движение, которое начинало принимать вид бегства, Карфагенское войско начало располагаться лагерем на возвышении у берега реки. Тут прибыл Ливий со всеми пешими войсками не так как с похода, но совершенно готовыми и устроенными к бою. Когда все войска Римские соединились и стали в одну линию, Клавдий расположился на правом крыле, а Ливий готовился к бою на левом, центр поручен начальству претора. Аздрубал видел необходимость сражаться, и потому, оставив работы по укреплению лагеря, в первой линии впереди знамен поставил он слонов; вокруг их на левом крыл поставил он против Клавдия Галлов; не столько он доверял им, сколько надеялся на то, что они внушают страх неприятелю. Сам же с Испанцами стал он на нравом крыле против Ливия; тут всю надежду полагал он на старых и опытных воинов. Лигуры поставлены в центре позади слонов. Боевая линия Карфагенян представляла более длины, нежели глубины. Галлов прикрывал выдававшийся холм. Боевой фронт неприятелей, состоявший из Испанцев, сразился с левым крылом Римлян; но все правое крыло выдавалось далеко за место боя. Находившийся напротив, холм не давал возможности ни атаковать его с фронта, ни обойти с фланга. Между Ливием и Аздрубалом завязался упорный бой, и с обеих сторон происходила страшная резня. Там были оба вождя; там находилась большая пасть пехоты и конницы Римской, там Испанцы, воины старые и навыкшие к борьбе с Римлянами, и Лигуры, народ опасный с оружием в руках. Тут же действовали и слоны; они сначала первым натиском произвели замешательство в передних рядах, и самые знамена подались было назад. Но когда бой усилился, то, среди воинских кликов, трудно стало управлять слонами; они вертелись между обеими сражающимися линиями, как бы не зная чьей стороны держаться, и походили очень на суда без руля, бросаемые волнами то в ту, то в другую сторону. Клавдий кричал воинам «стоило же нам для этого так поспешно совершить длинный путь!» Тщетно пытался он подняться с войском на холм, находившийся напротив; видя невозможность с этой стороны проникнуть к неприятелю, он несколько когорт перевел с правого крыла, где, как он предвидел, обойдется дело почти без сражения, в одном взаимном наблюдении. Когорты эти он обвел позади боевой линии и неожиданно не только для неприятеля, но и для своих, ударил он на неприятеля с боку. Эта атака произведена была с такою быстротою, что не у спели Римляне показаться с фланга неприятеля, как уже сражались у него в тылу. Таким образом Испанцы и Лигуры были поражаемы со всех сторон и с фронта, и с боков, и сзади. Побоище это уже достигло Галлов, которые оказали очень мало сопротивления; весьма немногие из них находились при знаменах, большая же часть разошлись по полям ночью и предались сну где попало; да и те воины, которые оставались на своих местах, будучи не в состоянии от природы переносить продолжительные труды, истомленные походом и бессонными ночами, от усталости едва держали оружие. Уже был почти полдень; жар и жажда томили воинов, и почти беззащитными предавали их на жертву мечу и плену.
49. Слонов более погибло от их собственных вожаков, чем от неприятеля. У каждого вожака было в руках столярное долото и молоток; когда зверь начинал беситься и бросаться на своих, то вожак, поставив долото между ушей в том самом месте, где шея соединяется с головою, бил по долоту молотком, сколько мог сильнее. Найдено было, что для таких огромных животных этот способ производил самую скорую смерть в том случае, когда не было уже никакой возможности управлять ими. Первый стал употреблять этот способ в дело Аздрубал, вождь и в других случаях замечательный, но особенно ознаменовавший себя в этой битве. Он поддерживал бой, ободряя сражающихся и разделяя с ними все опасности; то просьбами, то выговорами возбуждал он воинов, у которых опускались руки как от утомления, так и от отчаяния; бегущих возвращал он назад, и в некоторых местах удалось ему на короткое время восстановить бой. Наконец, когда не было сомнения, что счастие военное на стороне неприятелей, Аздрубал, не желая пережить гибель столь огромного войска, последовавшего за ним по его призыву, пришпорил коня и бросился в середину Римской когорты; здесь он пал сражаясь, и показал себя достойным иметь отцом Гамилькара и братом Аннибала.
Во всс продолжение этой войны ни в одном еще бою не было убито разом столько неприятелей. Побоище это могло только равняться с Каннским, как гибелью всей армии, так и смертью главного вождя. Пятьдесят шесть тысяч неприятелей пало на месте битвы; взято в плен пять тысяч четыреста; много найдено всякой добычи, и в том числе большое количество золота и серебра. Освобождено до трех тысяч граждан Римских, находившихся в плену у неприятелей. Это обстоятельство служило и вознаграждением и утешением в воинах, потерянных в этом бою. Победа и для Римлян стоила крови; почти восемь тысяч Римлян и союзников пало на месте битвы. Победители до того утомились от пролития крови и убийства, что на другой день, когда Ливию дали знать, что Цизальпинские Галлы и Лигуры, как из поучаствовавших в бою, так и из бежавших с поля битвы, уходят одною толпою, без вождя, без знамен, безо всякого порядка и устройства, и что достаточно послать в погоню один эскадрон конницы для того, чтобы истребить их всех — то Ливий сказал: «пусть же останутся свидетели и вестники и поражения неприятелей, и нашей доблести».
50. Нерон в ту же ночь, которая последовала за сражением, выступил назад с большею поспешностью, чем с какою шел сюда, так что на шестой день уже возвратился он в свой лагерь и к неприятелю. На обратном пути Нерона уже не встречали столь многочисленные толпы, как прежде, вследствие того, что не было получено вперед известия о его походе, но за то его приветствовали с такою радостью, что едва могли опомниться от восторга. Что же касается до расположения умов в Риме, то невозможно ни высказать, ни описать как ожидания, которое мучило томимых неизвестностью граждан, так и с другой стороны того чувства, с которым встретили они известие о походе консула Клавдия. От восхода солнца и до его захождения ни один сенатор не отходил от курии и сановников, а никто из граждан не оставлял форума (общественной площади). Женщины, так как им больше ничего не оставалось делать, обратились к мольбам и заклятиям и, ходя по всем капищам, своими молитвами и обетами надоскучивали богам. Когда граждане находились в таком состоянии неизвестности и тревожного беспокойства, сначала распространился первый неопределенный слух, что два Нарнских всадника, прибыв с поля сражения в лагерь, находившийся у входа в Этрурию, принесли известие о совершенном поражении неприятеля. Сначала это известие более слушали, чем ему верили; оно казалось слишком радостным для того, чтобы заслуживать полное вероятие. Притом наводила сомнение и самая быстрота получения этого известия, так как по слуху сражение происходило только два дня тому назад. Потом приносят, посланное Л. Манлием Ацидином из лагеря, письмо о прибытии Нарнских всадников. При известии, что письмо, по общественной площади, несут к трибуналу претора, весь сенат вышел из курии. Граждане с такою поспешностью, наперерыв друг перед другом, толпились к курии, что гонцу не возможно было войти туда; все расспрашивали и тащили его, крича, чтобы письмо Манлия было прочитано прежде на рострах, чем в сенате. Но тут вступились правительственные лица, которые сдержали народ, заставили его очистить место около курии, и несколько сдержать ту радость, которою переполнены были их души. Письмо Манлия сначала прочитано в Сенате, а потом в народном собрании. Тогда каждый, по настроению своего духа или верил и предавался радости, или все еще питал сомнение и хотел не прежде верить, как по получении писем самих консулов и приходе их послов.
51. Наконец получено известие о приближении самих послов; тут, навстречу послов, устремились люди всякого возраста; каждый хотел поскорее собственными глазами и слухом убедиться в таком радостном событии. Сплошная масса граждан дошла до Мульвийского моста. Послы — то были Л. Ветурий Филон, Н. Лициний Вар и К. Цецилий Метелл — прибыли на форум, окруженные огромною толпою людей всех состояний; одни расспрашивали самих послов, а другие их свиту о подробностях события. И каждый, лишь только выслушивал, что войско неприятельское истреблено вместе со своим предводителем, а консулы здравы и невредимы, тотчас спешил передавать другим столь радостную весть. С трудом послы дошли до курии, и тут не легко было сановникам удержать толпы граждан, как бы они не смешались с сенаторами; тогда прочитаны письма консулов в сенат, а потом послы приведены перед народное собрание. Л. Ветурий прочитал письма, но сам подробнее рассказал все, как было среди громкого одобрения граждан, которых радостные чувства, с трудом сдержанные в душ, высказались наконец общими криками восторга целого собрания. Оттуда, одни устремились к храмам богов благодарить их, а другие по домам сообщить женам и детям весть, столь радостную. Сенат определил трехдневное молебствие по случаю тому, что консулы М. Ливии и К. Клавдии истребили полки неприятельские и с вождем их, сохранив свое войско невредимым. Молебствие это обнародовано через претора К. Гостилия, и совершено с большим усердием как мужчинами, так и женщинами. Женщины Римские, в праздничных платьях, с детьми, благодарили богов, отложив в сторону всякое опасение, так как будто уже война приведена к концу. Победа эта восстановила общее доверие граждан как к государству, так и между собою; с этого времени возобновились безо всякого опасения, как будто заключен уже был мир, все сделки между гражданами: продажи, покупки, займы и отдачи обратно занятых денег.
К. Клавдий консул, по возвращении в свои лагерь, приказал голову Аздрубала, которую принес с собою, сохраняя ее со тщанием, бросить к передовым неприятельским постам, показать пленных Африканцев связанными, как они были, а двух, освободив от уз, отправил к Аннибалу — рассказать ему о случившемся. Аннибал сильно поражен был таким несчастьем вместе и своего народа, и собственного семейства и, как говорят, сказал, что он предвидит судьбу отечества. Сняв лагерь, он выступил для того, чтобы свои отряды, раскинутые по большому пространству, которое защищать он чувствовал себя не в силах, сосредоточить в крайний угол Италии в землю Бруттиев; туда же перевел он всех Метапонтинцев, выведши их из их родного города и тех из Луканцев, которые оставались ему верными.
1. Казалось, с переходом Аздрубала, Испания на столько же должна была отдохнуть от войны, на сколько бремя её сделалось чувствительнее для Италии; но в Испании вдруг загорелась война такая же, как и прежде. В это время Испания так была распределена между Римлянами и Карфагенянами: Аздрубал, сын Гисгона, отступил к самым берегам Океана и к Гадесу. А прибрежье нашего моря и почти вся Испания, обращенная к Востоку, была во власти Сципиона и Римлян. Ганнон, вождь, вновь назначенный на место Аздрубада Барцинского, перешел из Африки со свежим войском я соединился с Магоном: он в Цельтиберии, стране находящейся между двумя морями, в короткое время вооружил большее число жителей. Сципион отправил против него М. Солана не более, как с десятью тысячами пехоты и пятьюстами всадников. Силан двинулся вперед, сколько возможно поспешными переходами — препятствовали же движению и неудобства дорог, и теснины гор, которыми так обильна Испания. Впрочем, он упредил не только вестников о своем походе, но самый слух о нем и, по указанию перебежчиков, тоже Цельтиберийцев, достиг неприятеля. Находясь в десяти почти милях от неприятеля, Силан узнал от перебежчиков, что около той дороги, по которой ему надлежало идти, расположены два лагеря неприятельских: в лагере по левую сторону находится вновь набранное из Цельтиберов войско, в количестве более девяти тысяч человек, в лагере по правую стояло Карфагенское войско. Этот последний лагерь укреплен и оберегается по всем указаниям военного искусства — передовыми постами и караулами. Цельтиберы же были в полной беспечности и нерадении; сами по себе народ невежественный и, будучи вновь только набраны, они считали себя безопасными по тому уже только, что находились у себя дома. Считая нужным атаковать прежде последний лагерь, Силан приказал своим воинам со знаменами забирать больше влево для того, чтобы не видно было знамен Карфагенским караулам; а сам, отправив вперед лазутчиков, поспешно двинулся к неприятелю.
2. Уже он был в расстоянии трех миль от неприятеля, когда тог еще ничего об этом и не знал. Неприятель стоял в местах гористых, и расположен был на холме, покрытом кустарником. Не далеко от него, в углубления долины по этому незаметном, Силан приказал своим воинам остановиться и подкрепить себя пищею. Когда лазутчики вернулись и подтвердила слова перебежчиков; тогда Римляне, сбросив тяжести в середину, взялись за оружие, и в боевом порядке пошли вперед. Неприятель их заметил, когда они находились от него только в миле расстояния; тогда поднялась тревога. Но первому крику и смятению Магон, пришпорив коня, прискакал из лагеря. В Цельтиберском войске было четыре тысячи воинов, вооруженных щитами (scutati) и двести всадников. Этот по своей численности настоящий легион, состоявший из лучших Цельтиберских воинов, Магон поставил в первой линии; а прочих легковооруженных поместил в резерве. Устроив войска в таком боевом порядке, Магон вывел их из лагеря; едва успели они выйти из–за окопов, как Римляне пустили в них свои дротики. Испанцы присели под стрелами, пущенными в них неприятелем, по потом привстали, чтобы бросить свои. Римляне по обыкновению встретили их, стоя сплошною массою и соединив щиты. За тем воины сошлись друг с другом и начался рукопашный бой мечами. Впрочем, неровная местность делала Цельтиберам бесполезною быстроту и ловкость, с какою они обыкновенно вступают в бой; а для Римлян, привыкших драться не сходя с места, и это обстоятельство не могло быть вредным; только теснота места и кустарники расстраивали ряды, так что воинам приходилось сражаться по одному и по два против такого же числа. То, что неприятелю служило препятствием к бегству, как бы связанных предавало их избиению. Почти все Цельтиберы, вооруженные щитами, были истреблены, и та же участь грозила легковооруженным и Карфагенянам, пришедшим к ним на помощь из другого лагеря. Не более двух тысяч пеших воинов, и вся конница, едва только вступив в бой, бежали с Магоном. Ганнон, другой вождь, взят в плен живой вместе с теми воинами, которые прибыли на поле битвы уже к её концу. За бежавшим Магоном последовала почти вся конница и пехота, сколько её было старой; на десятый день пришли они все к Аздрубалу в Гадитанскую провинцию. Что же касается до вновь набранных воинов из Цельтиберов, то они рассеялись по соседним лесам, и оттуда удалились в свои дома.
Победа эта пришлась, как нельзя более кстати; не только ею потушена уже загоревшаяся война, но и в самом начале отнята пища огню на будущее время, который мог бы возгореться сильно, если бы Карфагенянам удалось, вооружив Цельтиберов, вызвать на войну и другие племена Испании. Сципион благосклонно похвалил Силана и, возымев надежду привести войну к концу, для чего первым условием по его убеждению была поспешность действия, двинулся для подавления остальных неприятельских сил в дальнюю Испанию против Аздрубала. Карфагенский вождь стоял лагерем в Бетике с целью держать в повиновении умы союзников. Приказав поспешно схватить знамена, он удалился к берегам Океана и к Гадесу, и движение его туда походило более на бегство, чем на отступление. С целью удержать в повиновении войско, Аздрубал счел самым лучшим, сообразно с положением военных обстоятельств, прежде чем переправиться через пролив Гадес, разделить все войско по городам для того, чтобы воины и сами нашли защиту в стенах и оружием защищали стены.
3. Сципион, заметив, что военные действия должны раздробиться и зная, что с оружием в руках приступать к каждому городу отдельно потребует более траты времени, чем будет стоить серьезного труда, отправился в обратный путь. А для того, чтобы не оставить те места во власти неприятеля, он послал брата своего Л. Сципиона с десятью тысячами человек пехоты и тысячею всадников для занятия самого богатого в той стране города; дикие туземцы называют его Оронтис. Он находится в пределах Мезессов, Испанского племени; земля там весьма плодородная, и жители находят в её недрах серебро. Аздрубалу этот город служил крепким пунктом, из которого он делал набеги по соседним народам в глубину их земель. Сципион расположился лагерем подле города и, не приступая еще к осадным работам, послал людей к воротам переговорить с осажденными, изведать их расположение умов и убедить их — лучше испытать на себе дружбу Римлян, чем их силу. Ответ осажденных обнаруживал мало дружелюбия, и потому Сципион обнес город рвом и двойным валом. Он разделил войско на три части для того, чтобы постоянно одною действовать против города, а между тем две будут отдыхать. Но лишь только первый отряд приступил к городу, как произошел бои упорный и с успехом сомнительным. Нелегко было осаждающим под градом падавших сверху стрел и подступать к стенам, и приставлять к ним лестницы; да и те, которым удалось приставить лестницы к стенам, одни были сброшены вилами, нарочно на этот предмет устроенными, а на других сверху были наброшены железные крючья, которые угрожали втащить их на стены. Сципион заметил, что малочисленность его воинов уравновешивает бой, а что неприятель уже тем имеет перевес, что он сражается со стен; а потому, отозвав первый отряд, Сципион с двумя остальными вместе, атаковал город. Утомленные уже прежним боем, его защитники были поражены теперь ужасом до того, что граждане поспешно бежали, оставив стены, а Карфагенский гарнизон, опасаясь, как бы город изменою не был предан Римлянам, оставив свои посты, сосредоточился в одно место. Вслед за тем гражданами овладело опасение, как бы неприятель, проникнув в город, не стал без разбора истреблять острием меча всех, кто ему ни попадется, будет ли то Карфагенянин или Испанец. Вдруг, отворив ворота, граждане бросились в них толпою, держа перед собою щиты на случай стрел, могущих быть брошенными издали; они показывала правые руки обнаженные, означая тем, что бросили мечи. По отдалению ли места было это обстоятельство незамечено или, может быть, подозревали тут какую нибудь хитрость, только Римляне неприязненно напали на передававшихся им граждан, и они истреблены, как будто на поле сражения, с оружием в руках. Через те же ворота проникли Римляне в город со знаменами, да и в других местах отбивали они ворота топорами и ломами. Как только всадник проникал в город, так он, вследствие данного им прежде приказания, спешил, пришпорив коня, для занятия форума. Всадникам дано пособие из триариев; воины легионов овладели прочими частями; от грабежа же и избиения граждан кроме тех, которые попадались с оружием в руках, они удержались. Все Карфагеняне отданы под караул, да почти тысячу граждан тех, что затворили ворота; остальным город отдан назад и все их имущество. При взятии этого города пало неприятелей до двух тысяч человек, а Римлян не более девяноста.
4. Взятие этого города было приятно как тем, которые участвовали в этом событии, так равно главному вождю и всему войску. Приход отряда был весьма заметен по множеству пленных, которых он гнал впереди себя. Сципион, похвалив брата на столько, на сколько у него доставало слов почтить его, сравнил взятие Оронгиса с взятием Карфагена и, по случаю наступления зимы, которая не позволила ни сделать покушение на Гадес, ни атаковать, рассеянное по разным местам провинции, войско Аздрубала, отвел все свои войска в ближнюю Испанию. Отпустив легионы на зимние квартиры, Сципион отправил брата своего Л. Сципиона в Рим с вождем неприятельским Ганноном, и другими знатнейшими пленниками; а сам удалился в Тарракон.
В этом же году Римский флот, под начальством проконсула, М. Валерия Левина переправился из Сицилии в Африку, и опустошил на далекое пространство Утическое и Карфагенское поле. На дальних пределах Карфагенских, почти у самых стен Утики, загнан скот в добычу. Когда Римский флот возвращался в Сицилию, то ему встретился Карфагенский флот, в числе 70 длинных судов. Двадцать семь из них взяты в плен и четыре потоплены, прочие же суда обращены в беспорядочное бегство. Римляне, оказавшись победителями на суше и на море, возвратились в Лилибей с большою добычею всякого рода. По морю, сделавшемуся безопасным вследствие разбития неприятельских судов, доставлены в Рим большие подвозы хлеба.
5. В начале того лета, когда случились вышеописанные события, проконсул П. Сульпиций и царь Аттал, проведши зиму в Эгине, о чем мы говорили выше, отправились в Лемнос соединенным флотом. Римских квинкверем (судов о пяти рядах весел) было двадцать пять, а царских тридцать пять. Филипп для того, чтобы быть готовым на всякий образ действия, — придется ли идти на встречу неприятелю морем, или сухим путем, спустился сам к берегам моря в Деметриаду, а войску назначил день, когда ему собраться в Лариссу. По слуху о прибытии царя, посольства его союзников явились со всех сторон в Деметриаду. Этолы ободрились духом, как вследствие союза с Римлянами, так и прибытия Аттала, и опустошили земли соседей. И не только Акарнаны, Беотийцы и жители Евбеи были в большом страхе, но и самые Ахеи. Кроме воины с Этолами им угрожал Маханид, тиран Лакедемона, который расположился лагерем, неподалеку от границы Аргивцев. Все эти народы ввиду опасностей, угрожавших их городам и с моря, и с сухого пути, умоляли царя о помощи. Да и царю из самой Македонии доходили вести не весьма успокоительные. Сцердилед и Плеврат стали волноваться, а Меды, самый главный народ Фракии, угрожали сделать набег на ближайшую часть Македонии в случае, если царь будет занят продолжительною войною. Беотийцы и народы внутренней Греции давали знать, что Этолы ущелье Термопил, там, где дорога идет в самом узком месте между гор, перерыли рвом и укрепили валом для того, чтобы не дать возможности царю Филиппу идти на помощь его союзников. Столько тревожных известий не могли не расшевелить и более беспечного вождя. Царь отпустил посольства, сказав, что он подаст помощь всем союзникам, как только позволят время и обстоятельства. Тотчас, так как это дело казалось самим нужным, Царь послал вооруженный отряд в Пепарет, откуда получено известие, что Аттал с флотом, переправившись от Лемноса, опустошил все поле около города. Полифанта царь отправил с небольшим отрядом в Беотию и Мениппа, еще одного из своих вождей, с тысячею воинов, снабженных пельтами (небольшой щит похожий на цетру), отправил в Халькиду. К нему присоединены еще 500 Адрианов для того, чтобы он был в состояния защищать все части острова. Сам Филипп отправился в Скотузу, и туда же велел перевести Македонские войска из Ларизы. Там получено известие, что у Этолов назначен сейм в Гераклее, и что царь Аттал будет там для обсуждения образа военных действий. Царь Филипп, с целью внезапно расстроить сейм, поспешил быстрыми переходами в Гераклею, но, когда он прибыл, сейм уже был распущен. А потому, опустошив поля, покрытые почти созревшим хлебом, преимущественно около Энианского залива, царь отвел свои войска назад в Скотузу. Оставив здесь все войско, он удалился с одною царскою когортою в Деметриаду. А для того, чтобы быть в состоянии отсюда следить за всеми движениями неприятеля, царь послал в Фокиду, Евбею и Пепарет людей выбрать самые высокие места, откуда, на далекое пространство можно было видеть разложенные огни. Сам царь на Тизее — гора весьма высокая с чрезвычайно острою вершиною — поставил сторожевую башню для того, чтобы, когда вдалеке видны будут огни, то в одну минуту иметь сведение, в какой стороне неприятель замышляет движение.
Римский вождь, и царь Аттал от Пепарста, переправились в Никею; оттуда флот они отправили в Евбею к городу Орею, а город этот, если плыть от Деметриакского залива к Халкиде и Еврипу, первый встречается из городов Евбеи по левую строну. Аттал и Сульпиций согласились между собою так, что Римляне должны были атаковать город с моря, а войско царя с сухого пути.
6. Через четыре дня по прибытии флота, союзники напали на город. Время это прошло в секретных переговорах с Платором, которому царь Филипп вверил начальство над городом. Город имеет две крепости: одна возвышается над морем, а другая находится в середине города; оттуда дорога идет к морю подземельем, на конце которого от моря стоит башня в пять ярусов, крепкий оплот городу. Здесь сначала завязалось самое упорное сражение: и башня была снабжена всякого рода оружием; а с судов были высажены разные орудия и машины для действия против этой башни. Между тем как глаза и внимание всех были обращены на этот бой, Платор впустил Римлян в ворота крепости, находившейся на берегу моря. Граждане были сбиты оттуда в середину города и устремились к другой крепости; но там уже были люди, которые поспешили наложить запор на ворота; запертые таким образом с двух сторон, жители частью погибают от меча, частью попадаются в плен. Отряд Македонян, собравшись в одну кучу, стоял под стеною крепости; он ни оказывал упорного сопротивления, ни намерения рассеяться бегством. Платор, получив от Сульпиция позволение, посадил их на суда и высадил на берег Фтиотиды у Деметриака; сам же удалился к Атталу.
Сульпиций, возгордившись столь легким успехом у Орея, прямо оттуда с победоносным флотом отправился к Халкиде; но тут успех нисколько не увенчал его ожиданий. Море, с обеих сторон открытое, суживается в тесное пространство, так что с первого взгляда оно представляет вид двух заливов, отверстиями обращенных в разные стороны; но трудно найти в действительности стоянку, более неблагоприятную для флота. С обоих берегов, покрытых высокими горами, постоянно дуют порывами страшные бури; да и воды самого пролива не семь раз на день, как говорит молва, меняют свое течение, по волны постоянно двигаются, наподобие ветра, в разные стороны, стремясь с быстротою горного потока. Там суда не знают покою ни днем, ни ночью. И для флота Римского стоянка была неблагоприятна; город с одной стороны был защищен морем, а с суши обведен превосходными укрепления, притом же снабжен сильным гарнизоном; начальники и старейшины были верности неподкупной и в этом отношении не хотели подражать непостоянству Орейских. Опрометчиво взявшись за такое дело, вождь Римский и то уже благоразумно сделал, что вовремя отказался от него и видя непреодолимые затруднения, не счел по пустому тратить времени и оттуда флот отправил в Цину в земле Локров — это пристань города Опунциев, находящегося в расстояния мили от берега.
7. Филиппу огни дали знать и о происшествиях у Орея, но изменник Платор поздно разложил их. Притом Филипп был слабее союзников морскими силами, и потому ему не легко было с флотом приблизиться к острову. Таким образом, урон понесен через медленность, а потому, по первому сигналу, Филипп быстро устремился на помощь Халкиде. Этот город, хотя находится на том же острове, отделен от твердой земли проливом до того узким, что через него существует постоянный мост, и подойти к городу легче с сухого пути, чем с моря. Филипп сбросил отряд и рассеял Этолийцев, которые заняли было Фермопильское ущелье и из Деметриады пришел в Скотузу; выступивши оттуда, в третью смену ночных караулов, он заставил неприятелей в смятении и беспорядке искать убежища в Гераклее, а сам одним днем достиг Элатии в Фокиде, сделав более 60 миль. Почти в этот самый день, царь Аттал предал разграблению город Опунциев. Сульппцип уступил эту добычу Царю потому, что Орей несколько дней тому назад был разграблен одними Римскими воинами без участия Атталовых. Между тем как Римский флот туда удалился, Аттал, не зная о приближении Филиппа, спокойно тратил время, выжимая деньги от тамошних старейшин. Прибытие Филиппа было до того неожиданно, что если бы несколько человек Кретийцев, вышедшие фуражировать довольно далеко из города, не приметили вдали неприятельского войска, то царь Аттал был бы захвачен. Тут он смущенный и без оружия, самим поспешным бегством, бросился к морю и судам. Филипп подошел, когда отчаливали суда от берега; даже с берега вкинул он смятение в тех, которые находились на судах. Оттуда возвратился он в Опунт, богов и людей виня, в том, что он выпустил из рук, уже бывшую в глазах, возможность сделать дело великое. Под влиянием этого раздражение, Филипп сильно бранил Опунтийцев за то, что, будучи в состоянии выдержать осаду до его прихода, они, лишь только увидали неприятеля, сдались ему как бы добровольно. Устроив дела около Опунта, Филипп отправился в Троний. Аттал сначала пошел было в Орей, но, получив известие, что, царь Вифинский, Прузий вошел в его области, Аттал, бросив все и войну с Этолами, переправился в Азию. Сульпиции с флотом удалился к Эгине, откуда он выступил при начале весны. Не с более упорным сопротивлением, какое Опунт оказал Атталу, Филипп взял Троний. Город этот населен беглецами из Фив Фтиотийских; по взятии города Филиппом, жители отдались в распоряжение Этолов, которые дали им для поселения место их прежнего города, разрушенного в прежнюю войну тем же царем Филиппом и тогда оставленного жителями. Взяв снова Троний, о чем мы выше сказали, Филипп двинулся к Титрону и Дримию, небольшим городам Дорийским, и взял их; оттуда прибыл он в Элатию, где приказал дожидаться себя послам Птоломеевым и Родоским. Тут толковали о том, как бы положить конец Этолийской войне — эти же самые послы недавно присутствовали на, бывшем в Гераклее, съезде Римлян и Этолов. Получено вдруг известие, что Маханид собирается напасть на Элеев, когда они готовились к торжеству Олимпийских игр. Считая нужным предупредить это намерение, царь отпустил послов, дав им ответ ласковый, что не он был виною войны, что он не станет противиться миру, если только возможно будет иметь его на честных и справедливых условиях. Выступив с войском налегке, через Беотию царь прибыл в Мегару, и потом в Коринф; оттуда взяв провианту, Филипп двинулся в Флиунт и Феней. Уже он был в Герее, когда получил известие, что Маханид, приведенный в ужас слухом о его приближении, бежал в Лакедемон. Отсюда царь Филипп отправился в Эгий на совет Ахейцев; он полагал найти там Карфагенский флот, который он приглашал для того, чтобы иметь какую–нибудь силу на море. Но, за несколько дней перед тем, Карфагеняне отправились оттуда в Охеас, а из Охеаса в порт Акарнанский: получив известие, что Аттал и Римляне отправились из Орея, Карфагеняне опасались, как бы они не бросилась на них и не подавили в Рие — так называется самое узкое место Коринфского залива.
8. Филиппу было весьма неприятно и прискорбно то, что как ни спешил он всюду сам, но нигде не поспел вовремя; судьба насмеялась над его деятельностью, вырвав у него все так сказать в его собственных глазах. Впрочем, на сейме он скрыл свою неудачу и говорил с большою уверенностью: богов и людей призывал он в свидетели, что он, во всякое время и во всяком месте, готов был спешить туда, где требовали его обстоятельства, и где только раздавался звук неприятельского оружия. Но трудно ему решить — смелее ли он вел войну, или неприятель в ведении её обнаруживал наиболее робости. Аттал бежал из Опунтия, Сульпиций от Халкиды, и вот на днях Маханид ускользнул из его рук; но не всегда же так счастливо будет бегство, да и ту войну нельзя считать за трудную, где для того чтобы победить, нужно только где–нибудь поймать неприятеля. Первое и самое важное — это собственное сознание неприятеля в том, что он слабее его; не замедлит последовать и решительная победа и успех не лучший увенчает неприятеля, как и его надежды. Союзники выслушали царя с радостью. Потом Филипп возвратил Ахеям Герею и Трифолию, а Алиферу Мегалополитанцам, так как они довольно ясно доказали, что она принадлежит к их области. Потом, получив суда от Ахейцев — то были три квадриремы (суда о четырех веслах) и столько же бирем (о двух) — переправился царь в Антициру. Отсюда он отправил семь квинкверем (судов о пяти рядах весел) и более 20 мелких судов в Коринфский залив для соединения с Карфагенским флотом, а сам отправился в Еритры Этолов, что подле Евпалия. Люди, сколько их ни было в полях и ближайших крепостцах, Потидании и Аполлонии, бежали в леса и горы. Скот, которого они второпях не могли угнать за собою, достался в добычу неприятелю и отогнан на суда. С ними и прочею добычею царь послал в Эгий Ниция, претора Ахейского, а сам отправился в Коринф; пешие же войска велел вести сухим путем через Беотию. Филипп из Кенхрей обогнул берега Аттики мимо Суния и прибыл к Халкиде, так сказать посередине неприятельских флотилий. Здесь он похвалил верность и доблесть жителей, которые не уступили ни перед какими опасениями, ни обольщениями, и убеждал и на будущее время с таким же постоянством оставаться ему верными союзниками, если они свою судьбу предпочитают судьбе, постигшей Орей и Опунтий. Из Халкиды Филипп отправился в Орей; здесь он правление и защиту города вверил тем из старейшин, которые предпочли по взятии города бежать, чем передаться Римлянам; а сам из Евбеи отправился в Деметриаду, откуда в начале кампании он и выступил для подания помощи союзникам. В Кассандрее он заложил постройку ста длинных судов, собрав со всех сторон множество корабельных плотников и кузнецов; и так как Греция стала спокойна, вследствие удаления Царя Аттала, а союзникам во время была подана помощь, то Филипп удалился в земли своего царства для того, чтобы внести войну в землю Дарданов.
9. В конце того лета, когда происходили в Греции вышеописанные события, К. Фабий, сын Максима, прибыл в Рим к сенату послом от консула М. Ливия. Он объявил сенату, что консул находит достаточным для защиты Галлии Л. Порция с его легионами, и возможным удалиться оттуда самому со своим войском. Сенат повелел не только М. Ливию возвратиться в город, но и товарищу его К. Клавдию; только в декрете сенатском сказано было еще и то, что М. Ливий может привести свое войско, а легионы Нерона должны были оставаться в его провинции и действовать против Аннибала. Консулы письмами согласились между собою в том, что как единодушно действовали они в делах отечества, так должны они, хотя из разных краев Италии, приехать к Риму в одно и тоже время; кто же первый из консулов приедет в Пренесту, тот должен дожидаться товарища. Случилось так, что в один и тот же день оба консула прибыли в Пренесту; отсюда послали они объявление, чтобы три дня спустя сенат был в полном собрании в хряке Беллоны. Когда консулы приблизились к городу, то почти все его поселение вышло к ним на встречу. Все граждане, окружив консулов, не только поздравляли их, но и желали каждый прикоснуться к руке победителей — консулов. Одни поздравляли, а другие выражали свою признательность за то, что, благодаря их трудам, государство стоит неколебимо. В сенате консулы, по обычаю всех прежних полководцев, изложили ход совершенных ими дел и требовали, чтобы, за твердое и счастливое ведение общественных дел, богам бессмертным воздана была подобающая честь, а им консулам дозволено было войти с триумфом в город. Сенаторы отвечали, что они определяют то, чего требуют консулы и признают, что, в этом случае, после богов бессмертных, первым консулам обязаны они за это. Сенат определил молебствие от обоих консулов и триумф также обоим; не хотели они сами, единодушно действуя на бранном ноль, иметь почести триумфа каждый отдельно; но положено было так: на том основании, что сражение происходило в провинции М. Ливия, что в день сражения гадания были произведены от него, да и войско Ливия, выведенное из провинции, пришло к Риму; войско же Нероново должно было оставаться в провинции, М. Ливий должен был въехать в город на колеснице четверною в сопровождении воинов, а К. Клавдий верхом на коне без воинов. Такое соединение почестей триумфа увеличивало славу обоих консулов, но особенно того, который, превосходя заслугою товарища, уступил ему первенство в почестях. Вот этот всадник — так говорили граждане — в шесть дней прошел Италию с конца в конец, и в тот день, когда Аннибал был убежден, что он стоит против него в Апулии, он сразился в Галлии с Аздрубалом; таким образом, один и тот же консул, на двух отдаленных пунктах Италии, действовал против двух неприятельских вождей: одному противоставил он благоразумие, а другому самого себя. Одного имени Нерона достаточно было, чтобы удержать Аннибала в лагере; а если Аздрубал подавлен и уничтожен, то чему же другому надобно приписать это событие, как не прибытию Нерона? А потому, пусть другой консул величается, сидя на колеснице, как бы много коней ни было в нее запряжено; но настоящий виновник триумфа едет по городу верхом на коне — то Нерон и если он пойдет пешком, то слава его останется всегда памятна как великим военным подвигом, так и презрением к почестям триумфа. Такие речи зрителей преследовали Нерона до самого Капитолия. Денег в казнохранилище внесли консулы тридцать тысяч сестерций и восемьдесят тысяч меди. Воинам М. Ливий разделил по пятидесяти шести асс; столько же обещал раздать К. Клавдий своим отсутствующим воинам по возвращении к ним. Замечательно, что в этот день солдатские стишки и прибаутки воинов Ливия относились более к его товарищу, чем к нему самому. Всадники превозносили большими похвалами легатов Л. Ветурия и К. Цецилия, и убеждали граждан выбрать их консулами на следующий год. Консулы придали силу и значение просьбе всадников; они на другой день перед народным собранием засвидетельствовали, что деятельная и верная служба обоих легатов была им существенно полезна.
10. Время выборов приближалось; положено было, чтобы выборы произведены была через диктатора; а потому консул К. Клавдий назначил диктатором товарища своего М. Ливия, а Ливий предводителем всадников К. Цецилия. Диктатор М. Ливий выбрал консулами Л. Ветурия и К. Цецилия, того самого, который в то время был предводителем всадников. Вслед за тем были преторские выборы; выбраны К. Сервилий, М. Цецилий Метелл, Тиб. Клавдий Азелл, К. Мамилий Туррин, который в то время был плебейским эдилем. По окончании выборов, диктатор сложил с себя это звание и, распустив бывшее свое войско, отправился, вследствие Сенатского декрета, в провинцию Этрурию для исследования, какие народы из Этрусков и Умбров во время прибытия Аздрубала замышляли отпадение от Римлян, и какие помогали ему людьми или другими средствами. Вот события этого года на месте военных действий и в Риме. Римские игры три раза в полном своем виде были даны курульными здилями Кн. Сервилием Цепионом и Сер. Корнелием Лентулом. Да и плебейские игры один раз в полном состав даны были плебейскими эдилями — М. Помпонием Матоном и К. Манилием Туррином.
В тринадцатый год Пунической войны консулами были Л. Ветурий Филон и К. Цецилий Метелл; им обоим провинциею назначена земля Бруттиев, где они должны были вести войну с Аннибалом. Потом преторы бросили между собою жребий: М. Цецилию Метеллу досталось городское управление, К. Мамилию — иноземцы, К. Сервилию — Сицилия, Тиб. Клавдию Сардиния. Войска распределены так: одному дано то войско, которое было у К. Клавдия прошлогоднего консула, а другому находившееся у пропретора К. Клавдия: в нем тоже было два легиона. В Этрурии проконсул М. Ливий, которому на год продолжена власть, должен был принять два легиона волонтеров от пропретора К. Теренция. Определено также, чтобы К. Мамилий, передав товарищу свои обязанности судопроизводства над иноземцами, находился в Галлии с тем войском, которым начальствовал пропретор Л. Порций. Ему приказано опустошать поля тех Галлов, которые отпали к Карфагенянам во время прибытия Аздрубала. К. Сервилию поручено защищать Италию с двумя Каннскими легионами на том же положении, на каком имел их К. Мамилий. Из Сардинии отозвано старое войско, которым командовал А. Гостилий; консулы набрали новый легион, с которым должен был туда отправиться Т. Клавдий. К. Клавдию в Таренте, К. Гостилию Тубулу в Капуе продолжена власть еще на год. Проконсул М. Валерий, которому поручено было оберегать Сицилийские берега, должен был сдать тридцать судов К. Сервилию, а с остальным флотом возвратиться в Рим.
11. В государстве, находившемся в столь серьезной борьб с неприятелем, причины всех счастливых и несчастных событий привыкли относить к богам. Получены были известия о многих чудесных явлениях: в Таррачине храм Юпитера, а в Сатрике храм матери Матуты поражены молниею. Не менее ужасало Сатрикан то, что в храм Юпитера через самые двери проползли два ужа. Из Анция получено известие, что жнецы, в окрестностях этого города, видели окровавленные колосья; в Цере родился поросенок о двух головах, и ягненок с родовыми органами обоего пола. Ходила молва, что в Альбе видели два солнца, и что в Фрегеллах ночью явился свет. На Римском поле бык говорил, а на Фламинском цирке на жертвеннике Нептуна не раз выступил пот: так по крайней мере толковал народ. Храмы Цереры, Спасения и Квирина были поражены молниею. Консулам сенат повелел, вследствие этих чудесных явлений, принести большие жертвы и совершить общенародное молебствие в продолжении одного дня — все это исполнено, согласно с декретом сената. Но не столько навели ужас на граждан чудесные явления, как в глазах их совершившиеся, так и те, о которых пришел слух, сколько известие о том, что огонь погас в храме Весты. По приказанию первосвященника, П. Лициния, та весталка, которая в эту ночь должна была смотреть за священным огнем, была высечена розгами. Хотя нельзя было видеть в этом событии никакого особого предостережения богов, и случилось оно по людскому недосмотру, однако повелено и принести большие жертвы и иметь общенародное молебствие у храма Весты.
Прежде чем консулы отправились на войну, они получили от сената внушение — озаботиться тем, чтобы простой народ развести по полям: милостью богов бессмертных военные действия удалились от Рима и Лация, и потому можно безопасно жить в полях; не прилично же будет иметь более забот о возделывании Сицилии, чем Италии. Но для народа дело это было не совсем легким; число свободных работников уменьшилось от войны, да и рабов было мало; скот был разграблен, а деревни или разрушены или сожжены. Впрочем, под влиянием консулов, многие граждане выселились в поля. На этот предмет навели послы Кремонтинцев и Плацентинов; они жаловались, что поля их страдают постоянно от грабительских набегов соседних Галлов, вследствие коих большая часть поселенцев рассеялась, и теперь города у них не многолюдны, а поля пусты и бесплодны. Мамилию претору приказано — колонии защищать от неприятеля. Вследствие Сенатского декрета, консулы объявили, чтобы те из граждан Кремонских и Плацентинских, которые были в отлучке, к известному сроку явились непременно по своим городам. Потом, с наступлением весны, консулы и сами отправились на войну. Консул К. Цецилий принял войско от К. Нерона, а Л. Ветурий от пропретора К. Клавдия, и дополнил новыми воинами, им самим набранными. Консулы повели войско на Консентинское поле и опустошили его в разных местах. Обремененное добычею, войско консулов в одном тесном месте подверглось нечаянному нападению Бруттиев и Нумидских стрелков, и пришло в смятение таким образом, что не только добыча, но и сами воины, находились в опасности. Впрочем, более было тревоги, чем действительной опасности; добыча была послана вперед, а вслед за нею и легионы вышли на места, где не подвергались более опасности. За тем консулы отправились в землю Луканов; весь этот народ безо всякого сопротивления покорился народу Римскому.
12. В этом году с самим Аннибалом не было никаких дел; еще так свежа была утрата его семейная и общественная, что он оставался в покое, и Римляне его не трогали. Они полагали, что вся сила заключается в одном этом вожде, хотя все около него падало. Да и сомневаюсь, не более ли он заслуживал удивления в несчастье, чем в счастье? В продолжения тринадцати лет вел он воину с переменным счастием в неприятельской земле, вдали от отечества, с войском, не из граждан состоявшим, но представлявшим сброд разных племен, которые не имели ни общих законов, ни обычаев, ни языка; которые разнились между собою и наружностью, и одеждою, и вооружением, и обычаями, и религиозными верованиями, имели разные священные обряды, даже разных богов. Но Аннибал так умел соединить общими узами эту разнородную массу, что не было несогласия ни между воинами, ни неудовольствий против полководца, хотя часто нуждались они в жаловании, и даже в провианте, находясь в земле неприятельской; а в первую Пуническую войну эти обстоятельства бывали причиною ужасных сцен между воинами и вождями. Когда погибло войско Аздрубала и с вождем, а на них полагали Карфагеняне всю надежду победы — то Аннибал, очистив всю Италию, удалился в отдаленный её угол Бруттий. Не удивительно ли, что и тогда в войске его не произошло никакого волнения? К прочим неблагоприятным обстоятельствам присоединилось то, что вся надежда прокормить войско заключалась в Бруттийском поле; но его, если бы и все обрабатывать, то недостаточно было бы для прокормления такого войска; притом же большая часть молодежи была отвлечена войною от занятия земледелием; у нее уже вкоренился порок вести войну грабежом. А из Карфагена не было никакого пособия; там заботились только о средствах удержать Испанию, как будто бы все в Италии шло самым благоприятным образом.
В Испании дела представляли отчасти тот же счастливый вид, что в Италии, отчасти далеко не похожий: тот же потому, что Карфагеняне, побежденные на войне и потеряв вождя, были принуждены искать убежища на отдаленном конце Испании у берегов Оксана. Далеко же не похожий потому, что ни Италия, ни какая другая страна, не представляет как со стороны местности, так и настроения духа жителей, средств к возобновлению войны. Потому то, будучи первою провинциею твердой земли, куда проникли Римляне, она окончательно покорена после всех уже в наше время, под предводительством Августа Цезаря и его счастием. В то время там Аздрубал, сын Гисгона, знаменитейший той войны вождь после вождей Барцинского роду, слова явился от Гадеса; в попытке возобновить войну помогал ему Магон, сын Гамилькара. Аздрубал произвел набор в дальней Испании и вооружил 54,000 ч. пехоты и 500 всадников. В числе конницы все писатели согласны; но некоторые из них утверждают, что пеших воинов было приведено к городу Сильпии до 70,000 ч. Там на ровных полях расположились Карфагенские вожди с тем, чтобы не уклоняться от боя.
13. Сципион, когда к нему пришла молва о том, что неприятель собрал столь многочисленные войска, полагал с одной стороны, что и Римские легионы не могут стать в уровень со столь огромным войском неприятельским, если хоть для виду не будут призваны и вспомогательные войска туземцев; с другой стороны, что на них не надобно столько полагаться, чтобы от их изменчивой верности зависела участь, как то доказала несчастная судьба его отца и деда. Он послал вперед Силана к Кульху, который царствовал над 12 городами, принять от него тех пехотинцев и всадников, которых тот обещал набрать в продолжении зимы. Сам Сципион, выступив из Тарракон от союзников, находившихся по дороге, получил небольшие вспомогательные войска и прибыл в Кастулон. Силан туда привел три тысячи пеших союзников и пятьсот всадников. Оттуда Сципион двинулся к городу Бекуле со всем войском своим и союзным; всего же он имел сорок пять тысяч пеших и конных воинов. Когда он стал располагаться лагерем, то Магон и Масинисса напали со всею конницею, и привели бы в замешательство воинов, занимавшихся укреплением, если бы всадники, на этот случай весьма кстати, по приказанию Сципиона, стоявшие за холмом, не напали нечаянно на неприятелей, действовавших врассыпную. Самые усердные из неприятельских воинов, те, которые были уже подле самого вала, нападая на его защитников, при первом натиске Римских всадников, обратились в бегство. Остальные неприятели, которые шли под значками и в боевом порядке, оказали больше сопротивления и исход боя долго был сомнительным. Но когда сначала легковооруженные когорты с передовых постов, а потом и прочие воины, бросив укреплять лагерь, взялись по приказанию вождя за оружие, и явились более многочисленные и со свежими силами, против утомленных неприятелей, и вообще уже большая масса вооруженных воинов устремилась из лагеря на поле сражения; тут уже бесспорно обратили тыл Карфагеняне и Нумиды. Сначала уходили они с поля сражения отрядами, которых ряды не были расстроены ни страхом, ни поспешностью. Но когда Римляне стали сильно теснить задние ряды Карфагенян, то они уже были не в состоянии долее выдерживать их натиск и, бросив свои места в рядах, спасались бегством, куда кому ближе было. Хотя, вследствие этого сражения, неприятель несколько упал духом, а Римляне приободрились, однако, в продолжении нескольких последующих дней, были беспрестанно с обеих сторон стычки конницы и легковооруженных воинов.
14. Когда по–видимому достаточно уже испробованы были силы в этих легких схватках, то сначала Аздрубал вывел войска в боевом порядке, а потом выступили и Римляне; но и то и другое войско стояло в боевом порядке перед окопами. Ни та, ни другая сторона не начинала сражения, и когда уже солнце стало клониться к закату, то сначала Карфагенский вождь, а потом Римский отвели свои войска назад в лагерь. Тоже повторялось в продолжении нескольких дней постоянно: первый Карфагенский вождь выводил свои войска из лагеря, но и первый давал знак к отбою своим воинам, утомленным от долговременного стояния. Ни с той, ни с другой стороны, не было сделано нападения, ни брошено ни одной стрелы, ни произнесено ни одного крика. Центр с одной стороны составляли Римляне, с другой Карфагеняне вместе с Африканцами, а по флангам стояли союзники; и у тех, и у других то были Испанцы. Перед боевою линиею Карфагенян стояли слоны, издали представляя вид маленьких укреплений. И уже в том и в другом лагере толковали, что в том же порядке, как обе стороны стояли на поле битвы, дано будет сражение, и что, расположенные в середине, войска Римские и Карфагенские, — и между ними–то и идет борьба — сразятся с одинаковою храбростью и воодушевлением. Сципион, заметив, что это убеждение сильно вкоренилось в умы, с умыслом в тот день, в которой решился дать сражение, изменил весь порядок. Он с вечера отдал по лагерю приказание, чтобы до рассвета и лошади и люди были накормлены, и чтобы всадник в полном вооружении держал вычищенного и занузданного коня. Лишь только сделаюсь сколько–нибудь светло, как Сципион напустил всю конницу и легковооруженных воинов на передовые посты Карфагенские; вслед за тем он сам выступил всею массою легионов, но сверх общего ожидания как своих воинов, так и неприятельских, он Римскими воинами укрепил фланги, а союзников поставил в середину. Аздрубал, пробужденный криками всадников, выскочил из палатки; видя тревогу перед валом, смятение своих воинов, поле, покрытое неприятельскими воинами и вдали блестевшие значки легионов, он тотчас всю свою конницу напустил на неприятельских всадников; а сам с пешим войском выступил из лагеря и, строя войско в боевой порядок, ничего не изменил из прежнего расположения. Уже долго продолжалась схватка конницы, и нельзя было определить, на чьей стороне успех: то та, то другая почти поочередно уступала, но и та и другая имела безопасное убежище, отступая к своей пехоте. Когда же между боевыми линиями оставалось пространство не более 500 шагов, тогда Сципион дал знак к отбою и, велев расступиться рядам пехоты, пропустил в них всю конницу и легковооруженных воинов; разделив их на две части, он их поставил в виде резервов позади флангов. Когда пришло уже время начать бой, то Сципион Испанцам, составлявшим центр боевой линии, приказывает идти вперед медленным шагом; потом посылает он гонца к Силану и Марцию с приказанием, чтобы они растянули свой фланг точно также, как он вправо сделал это в их глазах, и чтобы они, с отборною пехотою и конницею, завязали бой с неприятелем прежде, чем центры обеих армий могли встретиться. Вследствие итого растянув фланг, Силан и Марций с тремя когортами пехоты, тремя эскадронами конницы и велитами, поспешным шагом устремились на неприятеля; остальное войско следовало за ними наискось. Таким образом, в середине Римской боевой линии, сделалось углубление, потому что Испанцы выступали вперед медленно. Уже бой завязался на флангах, между тем как старые Карфагенские воины и Африканцы были от неприятеля еще далее полета стрелы; поспешить на фланги на помощь сражающимся — они не осмеливались, опасаясь обнажить центр наступавшему впереди неприятелю. Между тем положение флангов было затруднительное и опасное: конница Римская, легковооруженные воины и велиты, обошед боевую линию с боку, нападали на неприятелей; а когорты теснили с фронта, с целью разорвать связь флангов с остальною боевою линиею неприятеля.
15. Бой не мог быть ровным во всех отношениях, как потому, что толпы Балеарцев и вновь набранных воинов должны были иметь дело с воинами Римскими и Латинскими. Притом, чем далее уходило время дня, тем более слабели силы войска Аздрубалова: оно было захвачено вдруг ночною тревогою и вынуждено, не укрепив еще тела пищею, тотчас же выйти в поле; а Сципион с умыслом тянул время для того, чтобы сражение было попозже. Был уже седьмой час, когда наконец на флангах сразились пехотинцы; до центра бой дошел еще позднее, так что зной от полуденного солнца, усталость от тяжести оружия, жажда и голод изнурили тела воинов прежде, нежели имели они возможность сразиться с неприятелем. Таким образом воины Карфагенские стояли уже, облокотись на щиты. К довершению всего слоны, испуганные криками сражавшихся всадников, велитов. и легковооруженных воинов, бросились с флангов на центр Карфагенян. Истомленные телом и духом, воины Карфагенские стали отступать, но в порядке, соблюдая ряды, как будто ничем нетронутая боевая линия исполняла приказание вождя. Но победители, видя в этом движения поражение неприятеля, стали тем смелее наступать со всех сторон; трудно было выдерживать их напор, и хотя Аздрубал убеждал и удерживал воинов — еще не много отступать в порядке, так как в тылу отступление обезопасено гористою местностью. Впрочем страх преодолел стыд, особенно в тех, которых ближе теснил неприятель; они не замедлили обратить тыл, а вслед за ними и все пустились в беспорядочное бегство. Сначала было вожди неприятельские пытались, остановив знамена у подошвы холмов, собрать около них воинов, так как Римляне призадумались было — подниматься ли им на холм; но потом, когда Римляне смело бросилось вперед, Карфагеняне пустились снова в бегство и принуждены спасаться в лагерь. Римляне были уже недалеко от его окопов, и первым натиском взяли бы его; но вслед за страшным от солнца зноем, какой обыкновенно бывает перед тем, как небо покрывается полными дождя тучами, пролилась такая масса воды, что победители с трудом убрались в свои лагерь, и даже в умах некоторых возникло религиозное опасение — предпринимать ли еще что–нибудь на этот день. Карфагеняне, несмотря на то, что были утомлены трудами и ослабели, от ран, что мрак ночи и дождь приглашал к необходимому отдохновению, под влиянием страха и сознания опасности, не дававших им покоя, в виду неприятеля, который с наступлением дня мог атаковать их лагерь, собирали камни со всех сторон из соседних долин и увеличивали ими вал, надеясь найти в укреплениях ту защиту, которую не представляло им их оружие. Но измена союзников не замедлила показать, что бежать безопаснее, чем оставаться. Пример измены показал Аттен, князек Турдетанский; он перешел к Сципиону со значительным отрядом своих земляков; вслед за тем, два укрепленных города с находившимися в них гарнизонами, переданы их начальниками Римлянам. Аздрубал для того, чтобы измена не распространялась далее при общей наклонности к ней умов Испанцев, поспешил в следующую же ночь потихоньку снять лагерь.
16. Сципион, лишь только на рассвете передовые отряды дали знать, что неприятель удалился, отправил вперед конницу, а за тем велел выносить знамена. Римляне шли так поспешно, что если бы они шли прямо по следам неприятеля, то они непременно нагнали бы его. Но проводникам поверили, что есть другая ближайшая дорога к реке Бетису, и что представится возможность атаковать неприятеля во время перехода через эту реку. Аздрубал, видя, что переход через реку ему прегражден, повернул к берегам Океана; тут уже воины его отступали в беспорядке, и движение их походило более на бегство. Таким образом они успели уйти несколько вперед от легионов Римских; всадники же и легковооруженные воины нападали то с боков, то с тылу на неприятеля, они его утомляли и замедляли движение. Наконец, вследствие частых тревог, неприятель остановился и завязал было сражение, но правильнее его назвать было бы бойнею: неприятелей убивали как беззащитных животных. Наконец, сам главный вождь подал пример бегства, и с шестью тысячами почти обезоруженных воинов ушел на возвышения, находившиеся неподалеку; остальные неприятели или взяты в плен или убиты. Карфагеняне в тревоге поспешно укрепились на скорую руку лагерем на самом высоком из холмов; защищаться им оттуда — не было затруднительно, так как неприятель тщетно попытался бы атаковать их при, столь неблагоприятных для себя, условиях местности. Но выдержать осаду на месте ровном и лишенном всего — Карфагеняне могли едва в продолжении нескольких дней; а потому постоянно переходили к неприятелю. Наконец, главный вождь, достав суда — море было оттуда очень близко — ночью оставил войско и ушел в Гадес. Сципион, услыхав о том, что главный вождь неприятельский убежал, оставил Силану для осады неприятельского лагеря десять тысяч пехоты и тысячу всадников; а сам возвратился в Тарракону после семидесяти переходов; дорогою он вникал в положение царьков и городов для того, чтобы каждому дать то, чего он стоил. Когда Сципион уехал, Масинисса имел тайное свидание с Силаном, в котором обнаружил желание дать новое направление политике своего народа, и вслед за тем с немногими соотечественниками он переправился в Африку; хотя в то время не была ясна причина столь внезапной перемены; но это служило доказательством непоколебимой верности к Римскому народу, которую он сохранил до глубокой старости; да и в то время Массинисса поступил так не без основательной причины. Потом и Магон на судах, присланных Аздрубалом, отправился также в Гадес; остальные неприятельские воины, покинутые вождями, рассеялись по соседним городам, частью передавшись неприятелю, — частью бегством; числом и силами эти последние были незначительны.
Таким образом, распоряжением и счастием П. Сципиона, Карфагеняне изгнаны из Испании на четырнадцатый год после начала войны, и на пятый после того, как П. Сципион принял провинцию и войско. Не долго медлив, Силан явился в Тарракон к Сципиону с донесением, что воина приведена к концу.
17. Л. Сципион послан в Рим известить о совершенном покорении Испании; с ним отправлено много знатных пленных. Другие радовались случившемуся и считали это событием славным; только главный виновник его, человек ненасытной деятельности и славы, считал покорение Испании делом незначительным в сравнении с тем, что он задумывал своим великим духом. Уже он задумывал покорение Африки и великого Карфагена, и совершенное окончание этой войны к вечной славе его имени. А потому он счел нужным подготовить это событие, задобрив в свою пользу умы царей и народов; в этом случае решился он испробовать первого Сифакса. Сифакс был царь Мазезулиев. Мазезулии, соседи Мавров, живут преимущественно в той части Африки, которая противоположна тому берегу Испании, где находятся Новый Карфаген. В то время, царь Сифакс связан был с Карфагеном дружественным союзом; но Сципион рассчитывал, что и для Сифакса связь эта не будет важнее и святее, как и для других варваров, верность которых зависит от счастья, и потому он отправил к нему послов — К. Делия с дарами. Сифакс обрадовался этому, потому что дела Римлян везде были в цветущем положении, а Карфагенян в Италии в дурном, а в Испании совсем они все утратили; он согласился принять дружбу Римлян; но скрепить ее настоящим союзом соглашался не иначе, как перед самим главным вождем Римским. Таким образом, Делий возвратился к Сципиону, только взяв слово с царя, что Сципион может безопасно к нему приехать. Дружба Сифакса для Сципиона, задумывавшего вести дела в Африке, была делом важным; Сифакс был богатейшим царем того края, его могущество на войне не раз испытывали сами Карфагеняне; даже земли царства его находились весьма близко от Испании, будучи отделены от берегов её только узким проливом. А потому Сципион, не видя другого средства, решился на поступок, сам по себе весьма опасный. Для охранения Испании Сципион оставил в Тарраконе Л. Марция, а М. Силана в Карфагене, куда он пришел из Тарракона пеший большими переходами; а сам с К. Лелием на двух квинкверемах (судах о 5 рядах весел) отправился из Карфагена. Море было тихо, и потому суда шли по большей части греблею, да и тихий помогал ветерок, и наконец Сципион достиг Африки. Случилось же так, что в то самое время Аздрубал, выгнанный из Испании, с семью триремами (суда о 3 рядах весел) вошел в порт; закинувши якори, он суда придвинул к берегу. Вдруг увидали в море две квинкверемы; никто и не сомневался, что то были неприятельские, и что их можно было более многочисленными судами подавить, не дав им войти в порт. Но сделалась только тревога и замешательство; воины и матросы суетились бесполезно, готовя оружие и суда. Мсжду тем благоприятный, довольно сильный, порыв ветра с моря вогнал квинкверемы в порт, прежде чем Карфагеняне успели сняться с якоря. Затевать же схватку в царском порту никто не дерзнул. Таким образом сначала Аздрубал вышел на берег, а потом Сципион и Лелий; все они отправились к царю.
18. Слишком лестно показалось это Сифаксу — да оно на деле так и было — что два вождя сильнейших народов того времени, в один и тот же день, пришли просить его союза и дружбы. Того и другого просит Сифакс быть его гостем. Так как сама судьба соединила под одною крышею, и у одного домашнего очага, двух врагов, то царь пытался свести их на переговоры об окончании взаимных неудовольствий. Сципион отвечал, что, как частный человек, он не имеет никаких причин неудовольствия с Аздрубалом, которые могли бы быть оконченными через личные переговоры; рассуждать же с неприятелем о делах общественных — он не может без приказания Сената. Царь весьма усиливался сделать по своему, не желая кого–либо из гостей удалить от своего стола. Сципион согласился исполнить желание царя — находиться за одним столом с Аздрубалом. И тот и другой вместе ужинали и, по желанию царя, возлежали даже на одном ложе. В Сципионе была такая приятность и безыскусственное природное умение подделаться ко всякому, что он очаровал не только Сифакса, человека невежественного и не знавшего Римских обычаев, но и приятными речами расположил в свою пользу заклятого своего врага. Аздрубал говорил, что, через личное свидание с Сципионом, он питает к нему более удивления, чем по его военным подвигам; не сомневается — он, что и Сифакс и царство его во власти Римлян: таким искусством обладает Сципион располагать умы в свою пользу! Карфагенянам надлежит заботиться теперь не о том, как возвратить утраченную Испанию, но как удержать Африку в своей власти. Конечно, не с тем только, чтобы странствовать и искать прекрасных видов, столь знаменитый Римский вождь, покинул провинцию, не давно приобретенную, оставив свои войска, на двух судах переправился в Африку, неприятельскую страну и отдал себя во власть царя, верность которого он еще не испытал; все это сделал он в надежде — овладеть Африкою. Уже давно замыслил Сципион в душе, да и на словах уже у него вырывается, что не так он будет вести войну в Африке, как Аннибал в Италии. Сципион, заключив союзный договор с Сифаксом, отправился из Африки: жестокие и, но большой части неблагоприятные, ветры встретили его в море; но на четвертый день прибыл он в порт Нового Карфагена.
19. Таким образом Испании отдохнули от войны Карфагенской; только некоторые города, сознавая свою вину, оставались спокойными по–видимому скорее от страха, чем от преданности. Первое место тут занимали и по своей величине, и по значительности вины, Илитургис и Кастулон. Жители Кастулона были союзниками Римлян, когда их дела шли хорошо; но когда оба Сципиона погибли с войском, то они отпали к Карфагенянам. Жители Илитургиса к измене присоединили злодейство, выдав тех из Римлян, которым удалось уйти из побоища и избив их. Строго поступить с этими городами, при первом вступлении Сципиона, хотя было бы вполне справедливо, но несогласно с благоразумием; когда же по всюду воцарилась тишина, тут то по всей вероятности наступило время — наказать виновных. Призвав из Тарракона Л. Марция, и дав ему третью часть войска, Сципион послал его взять силою Кастулон; а сам с остальным войском подступил к Илитургису пятью переходами. Ворота были затворены и все приготовлено для отражения нападения силою; так для жителей сознание, чего они заслуживали, было вместо объявления войны. С этого то и Сципион начал свое увещание к воинам: сами Испанцы, заперши ворота, показали, что они заслужили то, чего опасаются. А потому с ними надобно вести войну с большим ожесточением, чем с Карфагенянами: с последними идет борьба почти без раздражения о владычестве и славе; а Испанцам надобно сделать достойное возмездие за их вероломство, жестокость и преступление. Наступило для Римских воинов время — отмстить за гнусное избиение их сотоварищей и за то коварство, которым и они были бы встречены, если б были туда занесены бегством. Пусть и на будущее время теперь Римские воины оставят живое доказательство того, что никогда ни один Римской гражданин и воин, в каких бы он ни был несчастных обстоятельствах, не должен быть предметом обиды. Возбужденные таким увещанием вождя, воины раздают лестницы отобранным по ротам воинам. Войско было разделено так, что одною частью командовал легат Лелий, а другою сам Сципион, и они нападают на город с двух сторон к обоюдному ужасу его жителей. Употребить все силы к защите города — убеждал горожан не один вождь или не несколько старейшин, но страх наказания вследствие сознания вины своей. И сами себе напоминали они, и другим говорили, что не победа над ними, по казнь их нужна неприятелю. Каждому неминуемо предстоит смерть, но дело в том — умереть ли на поле битвы и в строю, где еще участь битвы неизвестна и нередко унижает победителя, дав силу побежденному или, по разрушении огнем и мечем города в глазах взятых, в плен жен и детей, погибнуть мучительною смертью в оковах, испытав на себе поругание победителей. Уже не одни только способные носить оружие мижчны приняли участие в борьбе, но и женщины и дети, забыв слабость сил своих, одни подают стрелы сражающимся, а другие носят каменья укрепляющим стену. Дело шло не о свободе только, которой одной достаточно воодушевить людей доблестных; но у каждого из осаждающих были в глазах жестокие истязания и позорная смерть. Дух осажденных воспламенялся и вследствие взаимного соревнования, и ввиду общей опасности, и на глазах один у другого. А потому бой загорелся с таким жаром, что войско, покорившее всю Испанию, не раз было отбито от стен молодежью одного города, и отступало от стен его в смятении, не совсем для него честном. Сципион это видел и, опасаясь, как бы возобновление бесполезных усилии, не придало духу неприятелю, а его воинов не обескуражило, понял, что время ему выступить на сцену и принять участие в опасности. Побранив слабость своих воинов, Сципион приказывает им снова нести лестницы и угрожает, что, в случае колебания со стороны воинов, он сам полезет на стены. Уже он подошел к стенам, подвергаясь не малой опасности; но со всех сторон поднялся крив воинов, что они не допустят вождя исполнять их обязанность, и они начали во многих местах приставлять лестницы. С другой стороны также решительно приступил Лелий. Тут–то наконец побеждено упорство горожан; защитники сброшены со стен и они во власти победителей. Между тем, среди этой суматохи, крепость взята с той стороны, откуда она казалась неприступною.
20. Африканские переметчики, находившиеся в то время в числе вспомогательных войск Римских, приметили, что, между тем как все внимание горожан обращено туда, где они видели опасность, и Римляне подступали к городу с той только стороны, где была возможность, самая возвышенная часть города, прикрытая крутою скалою, не была защищена совершенно никакими укреплениями, и ни одного воина с той стороны не было видно. Африканцы и телом весьма легки, и приобрели от упражнения поворотливость в движениях; взяв с собою железные крючья, они стали всходить на скалу, где ее углубления позволяли; но где места были очень круты, они вбивали крючья в небольшом друг от друга расстоянии, и сделав таким образом род ступенек, они входили, подавая друг другу руки и сами, и подпирая сзади находившихся впереди, они таким образом влезли на вершину. Оттуда с криками они бросились на город, уже взятый Римлянами. Тут–то обнаружилось, что город взят под влиянием ненависти и раздражения. Никто не помышлял брать живых в плен, и хотя везде все было отворено, но победители забыли о добыче: они убивают и вооруженных и безоружных, и мужчин и женщин; даже малых детей не щадят они в своем жестоком гневе. Потом зажигают доча и, пощаженное огнем, разрушают руками. До того желали Римляне уничтожить даже следы этого города, и изгладить из самой памяти людей место, им ненавистное.
Оттуда Сципион повел войско к Кастулону. Город этот защищали не только Испанские пришлецы, но и бежавшие остатки Карфагенского войска, собравшиеся сюда. Прибытие Сципиона упредила молва о гибели Илитургитан, и потому ужас и отчаяние царствовали в городе. Находившиеся в нем считали свое положение относительно Римлян различным, и потому каждый думал о себе только, забыв о другом; сначала взаимное подозрение вкралось между Карфагенянами и Испанцами, а потом и явное несогласие. У Испанцев Цердубел явно действовал в пользу Римлян; начальником Карфагенских вспомогательных войск был Гимилькон. Их то вместе с городом, Цердубел предал Римлянам, взяв с них тайно обещание безопасности. Тут победители были снисходительнее: и не столько вины сознавали они за побежденными, и добровольная покорность несколько укротила раздражение.
21. Вслед за тем, Марций отправлен для покорения тех дикарей, которые еще не признавали над собою власти Римлян, а Сципион возвратился в Карфаген, где занялся исполнением обетов, данных богам, и совершением гладиаторских игр в честь смерти его отца и деда. Гладиаторы состояли не из тех людей, которыми запасаются поставщики, торгуя продажною кровью рабов. Все сражающиеся явились на это дело добровольно и даром. Одни были присланы своими князьями, чтобы явить образец воинской доблести, их племени свойственной. Другие сами вызвались сражаться в честь вождя; некоторые были увлечены соревнованием и спором: будучи вызваны, они не захотели отказаться. Иные свои спорные дела которые взаимным разбирательством не могли или не хотели кончить, предоставили решить оружием с тем, чтобы спорный предмет достался победителю. И не какие–либо темного происхождения люди, но знатные и сильные, Корбис и Орсуа, двоюродные братья, спор свой о владычестве над городом, который называли Идою, решились окончить оружием. из них Корбис был старший летами; а отец Орсуи был по времени последним властителем города, получив власть по смерти старшего брата. Тщетно Сципион пытался своими убеждениями успокоить их раздражение: хотя родные, но они отказались кого–нибудь из богов или людей допустить к решению их состязания, кроме одного бога брани. Старший надеялся на свои силы, а младший на цветущую молодость; но и тот и другой предпочитали смерть в бою тому, чтобы признать старейшинство брата. Тщетны были попытки удержать их от такого неистовства, и они доставили войску любопытное зрелище, и вместе доказательство, до чего гибельна между людьми страсть к владычеству. Старший браг без труда сломил силы самонадеянного соперника и опытностью в деле военном, и хитростью. Таким образом, вслед за гладиаторским зрелищем, последовали погребальные игры, которые и совершены с торжественностью как по туземному, так и по военному обряду.
22. Между тем военные действия продолжались через легатов. Марций, перешед реку Бетис, которую туземцы называют Цертою, принял покорность двух сильных городов без сопротивления. Был город Астапа, постоянно остававшийся вирным Карфагенянам, и потому еще они не заслуживали бы очень большего против них ожесточения, если бы не то, что они питали к Римлянам особенную ненависть, которую достаточно оправдать не могли даже неприязненные отношения. Притом город их не был так сильно укреплен или местоположением или искусством, чтобы дать им право быть смелее. Жители преимущественно занимались грабежом, и делали постоянно набеги на соседственные им поля союзников народа Римского, где они не раз ловили неосторожно блуждавших воинов Римских, фуражиров и купцов; а раз огромный караван — в малом числе ехать было не безопасно — шедший через их землю, они атаковали из засады в удобном для этого месте, и всех людей побили. Когда к этому городу придвинулось войско Римское для его занятия, то жители, будучи убеждены, что изъявление покорности столь раздраженному неприятелю, не может служить ручательством безопасности, да и сознавая безнадежность защитить себя стенами или оружием, решаются на гнусное и злодейское дело относительно самих себя и ближних. Они назначают место на площади, и сносят туда все свое ценное имущество. На кучу этих вещей они посадили своих жен и детей, а около изложили дерева и набросали хворосту. Пятидесяти вооруженным молодым людям приказано оберегать, пока еще исход битвы будет неизвестен, их имущество и семейства, которые для них были дороже имущества. Но в случае, если дело осажденных будет проиграно, и город будет доставаться Римлянам, то да знают те молодые люди, что все те, которые отправились на бой, отыщут себе смерть на поле брани; а их они молят, во имя богов небесных и подземных, помня о вольности, которая должна кончиться в этот день или честною смертью, или постыдным рабством — не оставить ничего, над чем мог бы неприятель излить свою злобу. Пусть обреченное на погибель гибнет лучше от руки дружественной и верной, чем будет игрушкою надменного неприятеля! К этим увещаниям присоединено страшное заклятие против того, на кого подействует или надежда, или жалость. Вслед за тем осажденные, отворив ворота со страшным шумом бросаются вперед стремительным потоком. Ни один из передовых отрядов не мог устоять, так как Римляне всего менее ожидали такой отчаянной выходки со стороны осажденных. Тотчас отправлены из лагеря на встречу неприятеля небольшие отряды конницы и легковооруженные воины. Конница, с которою первою неприятель имел дело, будучи сбита, внесла ужас в ряды легковооруженных воинов, и пришлось бы сражаться под самими окопами, если бы пехота легионов не поспешила выйти из лагеря, и в самое короткое время, построиться в боевой порядок. Да и тут не раз смятение проникало до самых знамен; так смело в ослеплении безумного бешенства с непонятною дерзостью неприятели лезли на смерть и мечи! Но старые воины Римские твердо выдержали отчаянный натиск, и гибель первых рядов приостановила бывших за ними. Римляне не замедлили перейти к наступлению; видя, что неприятели не отступают, но упорствуют умереть, не сходя с места, они раздвинули свои ряды и, обогнув их около флангов неприятеля, что было не трудно сделать Римлянам но их многочисленности — они сражавшихся в кучке неприятелей избили всех до одного.
23. Так поступил неприятель раздраженный, и в то время сражавшийся с врагом ожесточенным, и притом на поле битвы. Гораздо гнуснее было побоище в городе, где безоружную и мирную толпу женщин и детей избивали их же сограждане, и большою частью полуживые тела бросали на костер, где истекавшая из них потоками кровь гасила пламя. Наконец и сами убийцы, утомленные достойным жалости истреблением своих соотчичей, бросались с оружием в руках в середину пламени. Римляне победители пришли, когда уже убийство было совершено. Удивление Римлян при столь гнусном зрелище было так велико, что они как бы остолбенели; но потом, видя сверкавшими в пламени золотые, серебряные и другие ценные вещи, некоторые воины по, свойственной человеку, жадности хотели было вытащить их из огня; но сами погибли одни жертвою пламени, другие обожженные жарким его дыханием, так как отступить назад не допускала напиравшая сзади толпа. Таким образом Астапа погибла огнем и мечем, не доставив добычи Римским воинам. Прочие жители той страны, под влиянием ужаса, покорились Марцию, который отвел свое увенчанное победою войско к Сципиону, назад в Карфагену.
Почти этими же днями явились переметчики из Гадеса с обещанием предать город, Карфагенский гарнизон, находившийся в городе, и начальника гарнизона вместе с флотом. В Гадес ушел Магон; собрав в Океане суда, он сосредоточил несколько войска, частью полученного через пролив из Африки, частью собранного префектом Ганноном по ближайшим местам Испании. По скреплении союза с переметчиками взаимными клятвами, отправлены туда Марций с отборными когортами, и Лелий с семью триремами и одною квинкверемою; оба вождя должны были действовать с общего совета на суше и на море.
2ί. Сципион сам впал в тяжкую болезнь; опасность её преувеличила молва по, свойственной человеку, охоте поддерживать всякие слухи, причем каждый присоединяет от себя что–нибудь. Слух о болезни Сципиона взволновал всю провинцию, особенно её отдаленные края, и обнаружил, какое страшное замешательство произошло бы, если бы какое–нибудь несчастье постигло Сципиона. Измена вкралась между союзников, и войско не осталось верно своему долгу. Мандоний и Индебилис в душе своей, по изгнании из Испании Карфагенян, готовили себе владычество над нею; но, ошибшись в расчетах, они возмутили своих соотечественников — то были Лацетаны — и Цельтиберскую молодежь, и сделали опустошительный набег на земли Суессетан и Седетан, союзников народа Римского. — В лагере у Сукроны какое–то безумство овладело самими воинами Римскими. Там было восемь тысяч человек, и этот отряд поставлен для наблюдения за народами, которые живут по ту сторону Ибера. Умы здесь взволновались уже не тогда только, когда получено сомнительное известие об опасном положении главного вождя; но еще прежде, у тамошних воинов обнаружилось своеволие, как вследствие долговременной праздности, так несколько и того, что, привыкнув жить широко на счет неприятеля, воины были стеснены в своих средствах миром. Сначала воины секретно толковали друг с другом: если есть еще война в провинции, то зачем их держат в стороне замиренной? Если же война окончена, и провинция совсем покорена, то почему не отвезут их назад в Италию? Притом воины стали требовать жалованье настоятельнее, чем сколько то совместно с военным обычаем и скромностью воинов. У караульных уже стали вырываться бранные слова против трибунов во время их ночного обхода; а некоторые войны стали по ночам ходить на грабеж в мирной стороне. Наконец, уже воины стали уходить от знамен явно, среди дня и не спросясь начальства. Все делалось согласно с прихотью и своеволием воинов; военные обычаи, дисциплина и власть начальников уже ничего не значили. Если еще лагерь сохранял наружность Римского, то потому, что воины, надеясь, что трибуны будут соучастниками их возмущения и разделят их безумные замыслы, позволяли им давать суд и расправу на плац–параде, брали от них значок, и по порядку расходились на посты и караулы. Отняв у власти всякую силу, воины, под видом повиновения, исполняли то, что им самим было угодно. Бунт окончательно вспыхнул тогда, когда трибуны начали укорять воинов и не одобрять того, что происходило; они пытались было противодействовать воинам, и сказала им напрямки, что они не будут соучастниками их безумного ослепления. Тогда воины согнали трибунов с плац–парада, а вслед за тем выслали из лагеря; власть же с общего совета вверили главным виновникам возмущения, простым воинам К. Амбрию Калену и Б. Атрию Умбру. Не довольствуясь трибунскими украшениями, новые вожди дерзнули присвоить себе атрибуты высшей власти, пуки и секиры, которые они взяли себе на страх другим; приготовили они их на свои же спины и шеи. Умы были ослеплены ложным слухом о смерти Сципиоиа; воины были убеждены, что по этому слуху вся Испания загорится войною; в этом смятении, они могли и союзников обложить деньгами, и разграбить ближайшие города. Воины надеялись, что, при общем беспорядке, когда каждый будет решаться на все, то, что они совершат, не будет слишком заметно.
25. Воины все поджидали, что вот–вот явятся новые гонцы с известием не только о смерти Сципиона, но уже о его погребении: однако их не было и, легкомысленно распущенный, слух стал рассеиваться. Только тогда воины начали отыскивать, кто распустил этот слух. Все отклоняли от себя это, и каждый предпочитал лучше быть виновным в излишней доверчивости, чем взять на себя выдумку такого известия. Вожди сами с себя сложили атрибуты власти, и вместо пустого призрака почести, которую они было на себя взяли, они должны были ждать в скором времени справедливого применения к ним настоящей власти. Волнение воинов стало утихать, когда получено известие, что Сципион не только жив, но и здоров. Семь военных трибунов послано самим Сципионом; их приезд сначала довел было воинов до крайней степени отчаяния; но трибуны ласково разговаривали со знакомыми воинами и, подходя к их кружкам, сначала в палатках, потом на плац–параде, в претории, где они замечали, что воины разговаривают между собою, трибуны вступали с ним в разговор, не столько упрекая за происшедшее, сколько допытываясь, что за причина внезапного их раздражения и ожесточения. Воины жаловались, что им по сие время не выдано жалованье, и что с тех пор, как случилась измена Илитургитан, после гибели двух вождей и двух армий, хотя доблестью их, воинов, защищена честь Римского имени и удержана провинция, хотя Илитургитаны достойно наказаны за свою вину, но их, воинов, за их заслуги не отблагодарил никто. На такие жалобы воинов, трибуны отвечали, что они совершенно основательны, и что они, трибуны, сочтут обязанностью довести о них до сведения главного вождя. Радовались они, что дело это не может иметь дурных последствий, и еще поправимо; говорили, что после богов надобно благодарить Сципиона и отечество. Сципион, искусный вождь на войне, был еще нов в деле военных возмущений; он очень озабочивался, как бы соразмерить наказание воинов со степенью их вины. Сначала заблагорассудил они действовать так, как начал, то есть снисходительно. Он разослал сборщиков денег на жалованье по городам, платившим дань, и тем подал воинам надежду, что они скоро будут удовлетворены. Вслед за тем объявлено воинам приказание, чтобы они собирались в Карфаген за получением жалованья, и притом предоставлено на их волю — или идти всем вместе, или по частям. Волнение само по себе утихало, но оно сделалось совершенно неопасным вследствие того, что возмутившиеся было Испанцы успокоились. Мандоний и Индебилис, узнав, что Сципион жив, оставили свои замыслы и возвратились в свои земли. Таким образом, воины вотще стали бы искать как среди своих, так и чужих, сообщников своего неистовства. Обдумывая как поступить, воины не находило другого исхода, кроме довольно опасного, вследствие их дурного поведения — отдаться главному вождю, или его справедливому гневу или милосердию, в котором отчаиваться нельзя было. Не раз оказывал он прощение и неприятелю, с которым сражался оружием; но их возмущение обошлось без пролития крови; не жестокое само по себе, оно не заслуживало бы жестокого наказания — так ум людей весьма изобретателен, когда идет дело о том, как бы смягчить свою собственную вину. Долго воины не могли согласиться в одном: отдельными ли когортами им идти за жалованьем или всем вместе. Остановились на мнения, представлявшем по–видимому более ручательств безопасности, а именно чтобы идти всем вместе.
26. Между тем как воины так между собою советовались, о них было совещание в Карфагене. Здесь спорили о том — наказать ли одних виновников возмущения, в числе 35 человека., или многочисленными казнями искупить эту, правильнее, измену воинов, чем бунт — измену, которая могла быть примером гнусным и опасным. Восторжествовало мнение более снисходительное — ограничиться казнью самих главных виновников: остальных же воинов довольно наказать строгим выговором. Совет распущен, и как будто дело в нем шло об этом, войску, находившемуся в Карфагене, объявлен поход против Мандония и Индебилиса, и воинам велено заготовить съестных припасов на несколько дней. Те же семь трибунов, которые и прежде были посланы к Сукрону для усмирения воинов, высланы и теперь к ним на встречу; трибунам дан список виновников возмущения, и поручено через способных людей ласковыми словами и обхождением зазвать в гости и там, напоив вином, связать. Уже воины были недалеко от Карфагена, когда трибуны их встретили; услыхав от них, что на другой день все войско, под начальством М. Силана, выступает в землю Лацетан. Это известие не только избавило воинов от всякого страха, который до того все–таки невольно у них был, но и очень обрадовало: уже не они будут во власти главного вождя, но он сам будет один с ними. Солнце садилось, когда воины вошли в город; они видели, что войско, находившееся в городе, готовило все в путь. Воины встречены были нарочно приготовленными для них речами: что пришли де они весьма кстати и обрадовали главного вождя, так как подоспели они к самому выходу другого войска. Воины занялись отдохновением. Между тем трибуны безо всякого шуму через ловких людей развели главных виновников возмущения по квартирам; там их схватили и перевязали. В четвертую перемену ночных караулов тронулись из города обозы того войска, которое по–видимому отправлялось в поход. К рассвету и войска тронулись, но у ворот они остановились, и все городские ворота заняли караулами для того, чтобы никого не выпускать из города. Потом позваны были на сходку воины, пришедшие накануне; они было сбежались на форум, к трибуналу главного вождя, смело, с неистовыми криками для того, чтобы застращать. Но вместе и Сципион вошел на свое место, и вооруженные воины, возвратясь в город, окружили сзади безоружных, бывших на сходке. Тут–то исчезла вся их дерзость, но и после они признавались, что ничто их так не привело в ужас, как неожиданное присутствие духа главного вождя, который остался, сверх их ожидания, совершенно равнодушным и выражение его лица, которому подобного они, сколько могли припомнить, и в боях не видали. Сципион сидел несколько времени молча, пока ему не донесли, что все готово и зачинщики возмущения приведены на Форум.
27. Когда общее молчание воцарилось по сигналу трубача, тогда Сципион стал говорить следующее: «никогда я не думал, что придет время, когда я не буду знать, что сказать моим воинам и не потому, чтобы я когда–нибудь более заботился о словах, чем о делах; но потому, что я, почти с детства находясь в лагере, привык к духу воинов. Но как с вами говорить — не нахожу ни мыслей, ни выражении. Даже не знаю, каким именем назвать вас. Назову ли вас гражданами? Но вы изменили отечеству. Не воинами ли? Но вы попрали власть законную, и нарушили святость присяги. Наконец, не врагами ли? Но я узнаю лица, наружность, одежду и манеры сограждан моих; замыслы же их, действия и слова таковы, как неприятелей. И ваши надежды и желания были не одни ли и те же, что Илергетов и Лацетан? Впрочем, те хоть последовали за вождями их неистовства — Мандонием и Индебилисом, мужами царской крови. Вы же святость власти вручили Умбру Атрию и Камну Альбию. Но вы, воины, скажете, что не все вы так поступили, и что многие из вас не желали этого? С охотою поверю я, что безумное увлечение это надобно приписать не многим. Во всяком случае совершилось то, что, будучи известно всему войску, не может не требовать тяжкого возмездия. Не рад я говорить об этом, и как бы касаться больного места; но что же делать, если иначе нельзя уничтожит болезнь? Изгнав Карфагенян из Испании, я никак не предполагал, чтобы в ней находились еще люди, которым ненавистна жизнь моя, так всегда старался я вести себя не только в отношении союзников, но даже и неприятелей. Но как я горько ошибался! В самом лагере моем слух о смерти моей не только был приятным, но даже желанным. И этими словами я не хочу вину преступления распространить на всех — по истине, знай я, что все войско желает смерти моей, то я умер бы сейчас в глазах ваших, и нисколько не дорога была бы мне жизнь, ненавистная согражданам небольшие массы людей, как море, само по себе не подвижны, по легко уступают дыханию ветров, и нередко переходят от тишины к бурям. Итак начало и вина этого безумного поступка принадлежит немногим зачинщикам; вы увлеклись примером. Но и по ныне, мне кажется, вы сами не сознаете, до какого безумства дошли вы, как преступно было поведение ваше не только в отношении меня, но и отечества, родителей ваших и детей! Вы согрешили против святости гаданий, напутствующих вас на поле брани, против военных обычаев и дисциплины предков, против величия верховной власти, на которую вы дерзнули поднять руку. Обо мне самом я молчу; не столько с радостью, сколько опрометчиво поверили вы слуху. Но что говорить обо мне? Еще не удивительно, если власть моя могла сделаться в тягость моему же войску! Но чем виновато против вас отечество, которое, действуя за одно с Мандонием и Индебилисом, вы обрекали на гибель? Чем виновен против вас народ Римский, что вы, отняв власть у трибунов, выбранных голосами народа, вверили ее людям частным? Не ограничиваясь тем, чтобы иметь их трибунами, вы, Римские воины, атрибуты власти вашего главного вождя перенесли к тем, у которых и раба то никогда под властью не было. В преторий шли Атрий и Альбий, военная труба играла перед ними, к ним приходили за паролем; они сидели на трибунале Сципиона, ликтор шел перед ними, раздвигая воинов, а впереди несли пуки с секирами. Когда идет каменный дождь, когда огонь падает с неба, когда животные производят порождения, им не свойственные — вы считаете эти явления чудесными. Но вот совершилось чудо, которое не может быть искуплено никакими жертвами, никакими мольбами, разве только кровью тех, которые решились на такое чудовищное преступление.
28. Я, хотя преступление ваше не допускает никакого оправдания, желал бы знать, что вы думали, чего вы надеялись при столь нечестивом поступке? Некогда легион, посланный в Регий для сбережения этого города, избив преступно старейшин его, в продолжении десяти лет владел этим богатым городом. За это преступление все воины легиона, в числе четырех тысяч человек, казнены отсечением голов на форуме Римском. Но ведь они последовали сначала не за Атрием Умбром, полурабом, которого самое имя ненавистно слышать как вождя, но за Децием Вибеллием, трибуном военным. Не соединялись они ни с Пирром, ни с Самнитами, илм Луканцами, врагами народа Римского. Но ваши замыслы были одни с замыслами Мандония и Индебилиса, и вы готовы были бы и силы ваши соединить с их силами. Те, по примеру Кампанцев, которые отняли Капую у прежних жителей её Тусков, по примеру Мамертин, занявших Мессану в Сицилии, хотели навсегда поселиться в Регие, не замышляя неприязненных действий ни против народа Римского, ни против его союзников. А вы не хотели ли остаться жить в Сукроне? Да если бы я, покорив окончательно всю провинцию, удалялся отсюда, то и тут вы должны были умолять о заступничестве и богов и людей, чтобы вам дозволено было возвратиться к вашим женам и детям. Но вы воспоминание о них, все также, как и обо мне и отечестве, выбросили из головы вашей. Хотел бы проследить я за вашими преступными, если не до конца безумными, предположениями. Неужели при жизни моей, и при существовании остального войска, с которым я в один день взял Карфаген, с которым я обратил в бегство и рассеял четыре армии Карфагенских, вы, восемь тысяч воинов, но хуже конечно Альбия и Атрия — иначе вы не призвало бы их вашими начальниками, исторгли бы у народа Римского власть над Испаниею? Но не стану упоминать более моего имени, вы меня собственно ничем не оскорбили, кроме поверив легкомысленно слуху о моей смерти. Как, если я умру, со мною падет и отечество, со много падет владычество народа Римского! Но Юпитер всемогущий и всеблагой не допустит, чтобы город, который возник при непосредственном участии и особом благословении богов, мог жить столько же, сколько ото бренное и, легко доступное смерти, тело! К. Фламиний, Эмилий Павлл, Семпроний Гракх, Постумий Альбин, М. Марцелл, Т. Квинкций Криспин, Кн. Фульвий, Сципионы, родичи мои — столько знаменитых вождей пало в продолжении одной войны — и все еще жив народ Римский, и переживет он еще много и много своих слуг, которым суждено умереть как от меча, так и от болезни. Неужели с моим трудом погребено будет и отечество? Но сами же вы здесь в Испании, когда были убиты два главных вождя, отец, и дед мои, выбрали себе Септимия Марция предводителем прочив Карфагенян, ликовавших восторгом от недавней победы. Теперь я так говорю, как будто бы в случае моей смерти Испании останутся без вождя. Да разве М. Силан не с такою же властью прислан в провинцию вместе со мною? Да разве легаты Л. Сципион, брат мой, и К. Делий не в состоянии постоять за честь и величие власти? Да и может ли идти в сравнение одно войско с другим, вожди с вождями, наконец величие власти, святость дела? Да если бы и во всем этом имели бы вы преимущество, то неужели вы подняли бы ваше оружие за одно с Карфагенянами против вашего отечества, против ваших сограждан? Неужели захотели бы вы искренно поработить Италию — Африке, город Рим — Карфагену? Но чем же отечество виновно перед вами?
29. Некогда несправедливый приговор осуждения, ссылка бедственная и незаслуженная, заставили Кориолана идти неприязненно против отечества. Но личные человеческие чувства удержали его отцеубийственную руку. А вас вооружило какое оскорбление, какая несправедливость? Не получив несколько дней жалованья, вследствие болезни вашего полководца, вы сочли это достаточным поводом, чтобы объявить войну отечеству, чтобы, изменив народу Римскому — пристать к Илергетам, чтобы попрать все обязанности в отношении к богам и к людям? Вы воины безумствовали, и умами вашими овладела болезнь сильнее той, которая была в теле моем. Отвратительно было бы припомнить, чему поверили эти люди, чего они надеялись, чего желали! Да предастся все это забвению, если можно, а если же нельзя, во всяком случае пусть оно покроется молчанием! Не могу отрицать, что речь моя показалась вам слишком строгою и грустною; ну так помните же, на сколько поступки ваши еще хуже слов моих! А между тем вы не можете даже равнодушно выслушать, когда я вам излагаю ваше же поведение! Но я не стану более вас упрекать этим и желал бы, чтобы вы так же легко сами забыли ваш проступок, как я его забываю. А потому, что касается до большинства вас, если вы раскаиваетесь в вашем заблуждении, то я считаю это наказание для вас достаточным, даже слишком достаточным. Но Атрий Умор, Альбий Кален и прочие виновники этою гнусного замысла, пусть кровью своею смоют вину свою. А вы, если только к вам вернулся здравый рассудок, не только не должны огорчаться этим зрелищен, но даже радоваться; никому в сущности не причинили они столько зла, как вам же самим.»
Сципион окончил; слова его и вся обстановка поразили ужасом воинов, как бы отняв у них и зрение и слух. То войско, которое окружало бывшее на сходке, ударило мечами в щиты. Раздался голос трубача, вызыванию по именам осужденных на военном совете. Их обнаженными вытаскивали на середину, где явилось все нужное для казни. Привязанные к столбам, виновные были наказаны розгами, и потом отсечением головы. Присутствовавшие при этой казни до того онемели от страха, что не только ни один голос не раздался против жестокости наказания, но даже ни одного вопля сострадания. Потом, когда тела казненных были убраны, и место очищено, воины вызваны по именам и у трибунов военных дали присягу на имя П. Сципиона; тут же и жалованье роздано каждому особо. Такой–то результат и исход имело возмущение воинов, начатое ими в лагере у Сукрона.
30. В то же самое время Ганнон, Магонов префект, отплавлен был из Гадеса с небольшим отрядом Африканцев к реке Бетису. Здесь он, соблазнив Испанцев денежною платою, вооружил до 4000 молодых людей. Но Л. Марций лишил его даже лагеря, и Ганнон, потеряв большую часть воинов в суматохе, когда неприятелем был взят лагерь, а некоторых и во время самого бегства, когда бегущих преследовала неприятельская конница, едва сам спасся бегством с немногими воинами.
Между тем, как это событие происходило у реки Бетиса, Лелий с флотом прошел пролив и, вступив в Океан, явился у города Картейи, который находится в самом начал того места, где расширяется море за пролиовом. Взять — Гадес без боя изменою — была надежда так, как мы видели, что в стан Римский явились было люди с предложением на этот предмет своих услуг. Но заговор открыт прежде, чем успел созреть и, схватив всех заговорщиков, Магон передал их претору Адгербалу для того, чтобы тот отвез их в Карфаген. Адгербал, посадив заговорщиков на квинкверему, отправил ее вперед так, как она была медленнее на ходу, чем триремы, последовал за нею в недальнем расстоянии сам с восемью триремами. Уже квинкверема входила в пролив, как Лелий и сам вышел из Картейиского порта на квинквереме, в сопровождении семи трирем, и устремился на Адгербала. Лелий рассчитывал, что квинкверема, попавши уже раз в быстрое течение пролива, вернуться не может против течения. Не ожидав нападения, Карфагенский вождь несколько времени не решался, как ему поступить — следовать ли за своею квинкверемою, или обратить суда свои против неприятеля. Самая эта медленность отняла у Адгербала возможность избежать сражения. Уже со всех сторон угрожали неприятели, находясь на расстоянии полета стрелы. Морское течение не давало управлять судами, как следует; сражение это совсем не походило на морское; в нем не было места ни искусству, ни распоряжению и нельзя было действовать по воле. Судьба всего сражения зависела единственно от морского течения, которое увлекало суда в противоположную сторону от той, куда они стремились на веслах. Случалось, что судно, бежавшее от неприятеля, силою течения было круто повернуто назад, и брошено в самую середину победителей, А там судно, преследуя неприятельское и вдруг попав в противный поток мореного течения, обращалось назад, как бы само спасаясь бегством. В самом сражении корабль, собираясь ударить носом в неприятельское судно, вдруг волнами обращен был в сторону, и вместо того, чтобы нанести удар, получал его. Там корабль, становившись боком к неприятелю, неожиданно течением обращен был на носовую часть. Таким образом, между триремами происходило сражение с переменным счастием, сражение, где случай играл наибольшую роль. Но квинкверема Римская, или потому, что она и по величине сидела глубже в воде, или оттого, что, управляясь большим числом весел, легче могла совладать с быстротою течения — как бы то ни было, она потопила две триремы, а у одной триремы быстрым движением с одной стороны отбила все весла, да и с прочими она не замедлила бы управиться; но Адгербал поспешил с остальными пятью судами удалиться на парусах к берегам Африки.
31. Лелий возвратился победителем в Картейю; но, услыхав о том, что случилось в Гадесе, а именно, что заговор открыт и заговорщики отправлены в Карфаген, следственно и надежда, на которую рассчитывая, он прибыл, исчезла, послал гонца к Л. Марцию о том, что нечего тратить по пустому время, сидя сложа руки у Гадеса, а надобно возвратиться к главному вождю. Марций изъявил на это свое согласие и они оба, Марций и Лелий, спустя несколько дней, прибыли в Карфаген. Тут только, по удалении Римских вождей, Магон вздохнул свободно; дотоле ему грозила опасность и с моря и с суши. Получив известие о возмущении Илергетов, Магон возымел надежду снова овладеть Испанией, и потому отправил послов в Карфаген; они должны были в преувеличенных выражениях изобразить междоусобие и бунт в стане Римском и измену их союзников, и вместе убедить Карфагенское правительство прислать вспомогательное войско, с которым можно бы вновь восстановить владычество в Испании, перешедшее к ним по завету от предков.
Мандоний и Индебилис в продолжении некоторого времени оставались спокойно в пределах областей своих. Они ожидали, чем окончится бунт в Римском лагере и надеялись, что если там даровано будет прошение, то и они могут на него рассчитывать. А когда услыхали как строго наказаны главные заговорщики, то, ожидая и за свою вину такого же возмездия, они снова призвали к оружию своих соотечественников и собрали вспомогательные войска, которыми и прежде располагали, они явились на Авзетанском поле (где они стояли в лагери и при начал своего восстания) с двадцатью пятью тысячами человек пехоты и двумя с половиною тысячами всадников.
32. Сципион легко расположил умы воинов в свою пользу, как исправным расчетом жалованья воинам, и принимавшим участие в возмущении, и непринимавшим, так и благосклонностью ко всем, высказывавшеюся на лице его и в словах. Перед снятием лагеря у Карфагена, Сципион позвал воинов в собрание; здесь он весьма много порицал вероломство взбунтовавшихся князьков. Он. говорил: «теперь он выступает далеко не в одном и том же расположении духа, в каком находился, когда еще недавно он должен был принять меры против заблуждения своих сограждан. Тогда не иначе, как вонзая меч в свои собственные внутренности, он со слезами и стонами казнью тридцати человек загладил или вину, или неосторожность восьми тысяч человек. Теперь же идет он на избиение Илергетов в веселом и приятном расположении духа. Они не родились с ним в одной и той же земле, и не имеют никаких с ним связей; одна была — верности и дружбы, но и ту они сами разорвали преступлением. В своем войске Сципион видит только или соотечественников, или людей Латинского племени. Не может не действовать на него, Сципиона, и то, что в его войске нет почти ни одного воина, который не был бы в числе первых Римлян, привезенных из Италии в Испанию, или его отцом консулом, или им самим. Все воины привыкли к имени Сципионов, к их счастию. И их он хочет отвести с собою обратно в отечество для получения заслуженных ими почестей триумфа. И он, Сципион, надеется, что когда он будет просить консульства, то воины дело его примут к сердцу так, как дело чести их всех. Что же касается до предстоящего похода, то если считать его войною, надобно забыть о своих собственных подвигах. Конечно Магон, хотя и удалился с немногими судами на край обитаемого мира в остров, омываемый волнами Океана, озабочивает его Сципиона более, чем Илергеты; там главный вождь Карфагенянин, и, хотя в небольшим числе, но все же есть Карфагенское войско. Здесь же — разбойники и вожди разбойников; если у них является смелость опустошать поля соседей, жечь дома и загонять стада скота, то в сражении и на поле битвы смелость эта исчезает: уже, вступая в бои, они рассчитывают более на быстроту ног к бегству, чем на силу оружия. А потому, не видит он здесь ни опасности, ни зародыша войны более значительной, и если он, Сципион, счел нужным прежде удаления из провинции подавить Илергетов, то во–первых для того, чтобы столь преступная измена не оставалась безнаказанною, и во вторых для того, чтобы в провинции, усмиренной с такою доблестью и счастием, не оставалось более никакого неприятеля. А потому, пусть воины, при помощи богов, последуют за ним, Сципионом, не столько для ведения войны, сколько для того, чтобы наказать врагов за их преступление.
33. Сказав эту речь, Сципион распустил воинов, приказав им, чтобы они на следующий день были готовы к походу. Отправившись в путь, Сципион в десять переходов достиг реки Ибера. Перешед реку, Сципион. на четвертый день стал лагерем в виду неприятелей. Лежавшая перед лагерем, долина была со всех сторон окружена горами. Сципион приказал выгнать в эту долину, в виде приманки для дикарей, стада скота, захваченные по большей части на неприятельской области; для прикрытия стад Сципион послал легкие войска. Когда те должны были набегами завязать бой, Лелий с конницею должен был броситься на неприятеля из засады; все удобства для неё представлял холм, выдававшийся вперед. Сражение тотчас завязалось. Испанцы бросились на стада, как только завидели их издали, а легкие войска Римлян ударили на Испанцев, когда те были заняты добычею. Сначала они было привели их в ужас дротиками, но потом, когда они побросали уже все стрелы, которые скорее могли ожесточить бой, чем решить его, и те и другие взялись за мечи и завязался бой рукопашный; в этой схватке пехоты успех еще не склонялся ни на одну сторону, как Римская конница вступила в дело. Римские всадники, бросившись вперед, не только давили все, что ни попадалось навстречу им; но многие, по склону горы обошед неприятеля, бросились на него с тылу для того, чтобы сколько возможно большему числу преградить отступление. Потеря неприятеля была более, чем какой следовало бы ожидать от обыкновенной схватки передовых отрядов. Впрочем, несчастный исход этого сражения скорее произвел ожесточение у дикарей, чем ослабил их мужество; а потому, дабы не показать себя побежденными, они, с наступлением следующего дня, выступили на поле сражения.
Долина, о которой мы упоминали выше, была слишком узка для того, чтобы вместить все войска. В боевую линию стали почти две трети пехоты неприятеля и вся его конница; остальная пехота расположилась по откосу холма. Сципион считал тесноту места благоприятным для себя обстоятельством: бой в тесноте представлял более удобств для Римских солдат, чем для Испанских; притом неприятель был заманен в такое место, где он не мог действовать всеми своими силами с фронта. Далее Сципион придумал тут еще средство, зная, что, по тесноте места, не было возможности для него поставить конницу на флангах, и что с другой стороны неприятельская, будучи введена в дело вместе с пехотою, не может принести никакой пользы, он приказал Лелию — конницу, сколько возможно скрытнее, обвести около холмов, и сражение конницы отвести, сколько возможно далее, от сражения пехоты; а сам Сципион все силы своей пехоты ввел в дело против неприятеля, с фронта действуя только четырьмя когортами вследствие тесноты места. Тотчас вступил Сципион в сражении для того, чтобы неприятель, занятый боем, не приметил обходного движения Римской конницы на ту сторону холмов. И действительно, неприятель ничего не знал об этом до тех пор, как услыхал с тылу шум нападения конницы.
Таким образом, завязалось два сражения в противоположном одно от другого направлении· вдоль поля битвы сражались две линии пехоты и две конницы (теснота места не позволила тому и другому роду войск действовать отдельно). Со стороны Испанцев ни пехота не могла поддерживать конницу, ни конница пехоту: первая опрометчиво бросилась в долину, рассчитывая на поддержку конницы и почти вся была уже истреблена. Конница неприятельская, обойденная кругом Римлянами, не была в состоянии ни сопротивляться спереди Римской пехот — Испанская уже была потреблена — ни с тылу конниц Римской. А потому, неприятельские всадники оказали долговременное сопротивление, сжавшись в кружок и прикрывшись лошадьми, но наконец все истреблены, и из сражавшихся в долине неприятелей не уцелел ни один ни всадник, ни пехотинец. Только треть войска неприятельского, которая на фланге оставалась скорее спокойною зрительницею боя, чем принимала в нем участие, имела достаточно и времени и места для того, чтобы спастись бегством. Вместе спаслись и оба вождя неприятельских: в суматохе сражения, они успели скрыться прежде, чем линия неприятельская была совершенно обойдена кругом.
34. Испанский лагерь взят в тот же день, и в нем, кроме прочей добычи, захвачено почти 3 тысячи пленных. Римлян и союзников пало в этом сражении до 1200 человек, а ранено более трех тысяч человек. Победа стоила бы меньше крови, если бы сражение происходило в месте, более открытом и благоприятном для бегства. Индебилис отказался от своих воинственных замыслов; в его незавидном положении, оставалось ему только надеяться на испытанное милосердие и верность Сципиона. Посланный Индебилисом, брат его Мандоний упал перед Сципионом на колени; он складывал вину Испанцев на какое–то гибельное ослепление того времени, которое подобно заразе, не только коснулось Илергетов и Лацетан, но даже сообщилось и Римскому лагерю. Теперь же он, Мандоний, брат его и прочие соотечественники находятся в таком положении, что им ничего не остается более как или, если уже так назначено судьбою, возвратить Публию Сципиону уже раз сохраненную ни жизнь, или дважды получив ее от него, навсегда ему ее посвятить. Прежде еще, не испытав его милосердия, они надеялись только на правость своего дела; а теперь вся надежда их единственно на милосердие победителя.
У Римлян вошло издавна в обычай: тот народ, с которым они не могли заключить ни союзного договора, ни связей дружественных, не прежде после войны принимать под свою власть, как получив от него всю его собственность как частную, так и общественную, приняв от него заложников, обобрав оружие, и поставив по городам вооруженные отряды. Сципион высказал сильное негодование против Мандония, бывшего на лицо и против отсутствовавшего Индебилиса; но заключил словами: «их преступление такого рода, что оно заслуживало бы смертной казни; но, по милости его и Римского народа, даруется им жизнь. Да и оружие он им оставляет, как ручательство того, что он не боится возобновления войны; он предоставляет им свободное пользование их оружием для того, чтобы они не имели никаких опасений. В случае их измены он употребит строгость не против невинных заложников, но против их самих, и повлечет к наказанию не безоружного, но вооруженного неприятеля. Теперь, когда они знают, что их ожидает, предоставляет он им на выбор — или искать милости Римлян, или испытать на себе их мщение.
Так отпущен Мандоний, и наложена на Испанцев только денежная пеня для того, чтобы уплатят ею жалованье воинам. Сципион послал вперед в дальнею Испанию Марция, а Силана отправить в Терракон. Несколько дней провел он на месте, пока Илергеты заплатили наложенную на них денежную сумму; а потом, с легкими войсками, поспешил за Марцием, уже подходившим к берегам Океана.
35. Начавшиеся еще прежде переговоры с Масиниссою были откладываемы то по той, то по другой причине. Нумид хотел непременно видеться сам с Сципионом, и при личном свидании скрепить союз дружбы. И на этот раз именно такой был повод Сципиону к столь отдаленному и трудному походу. Масинисса находился в Гадесе, но от Марция получил известие о приближении Сципиона. Тут, под предлогом, будто лошади конницы, запертые на острове, худеют, увеличивая общую нужду, да и сами от неё страдая; притом всадники коснеют в бездействии — он уговорил Магона дозволить ему переправиться на твердую землю Испании для грабежа ближайших Испанских Деревень. Переправившись на твердую землю Испании, Масинисса послал трех знатных Нумидов уговориться о месте и времени свидания; двое из них должны были оставаться у Сципиона в виде заложников. Третий же, который должен был привести Масиниссу к назначенному для свидания месту, вернулся назад к нему; и Масинисса с Сципионом сошлись для переговоров в сопровождении немногих лиц. Уже слух о подвигах Римского вождя подготовил Масиниссу к чувству удивления, и он заранее составил себе в уме и образ наружности его, как величественной и исполненной достоинства. Но, увидав Сципиона, Масинисса почувствовал к нему еще большее уважение: природное величие отражалось во всей наружности Сципиона; его очень украшали длинные волосы и истинно мужественная красота, чуждая всяких искусственных отношений; он находился в самом цветущем возрасте и кипел здоровьем, которое, после перенесенной им болезни, зацвело как бы вновь. Масинисса не мог скрыть своего удивления к особе Сципиона; он сначала поблагодарил его за освобождение племянника, и потом сказал ему: давно уже искал он этого случая, которого наконец достиг по милости богов бессмертных, и теперь не хочет, чтобы он пропал даром. Он желает служить отныне ему и народу Римскому, и притом с таким усердием, как не служил еще Риму ни один иноземец. Если бы таково было его желание, и прежде, то мало средств исполнить его в Испании, стране для него чуждой и малоизвестной; но легко ему будет сдержать слово в стране ему родной, и где он воспитан в надежде сидеть на прародительском престоле. Если Римляне пошлют в Африку Сципиона главным вождем своих войск, то он, Масинисса убежден в недолговечности Карфагена.»
С радостью Сципион и увидал Масиниссу, и выслушал его; он знал, что Масинисса — глава всей неприятельской конницы; да и притом, в самой наружности молодого человека высказывался его великий дух. После взаимных обещаний верности Сципион отправился обратно в Тарракон. Масинисса для того, чтобыпиоказать, что он не без причины переправлялся на твердую землю, с дозволения Римлян опустошил ближайшие поля и возвратился в Гадес.
36. Магон уже отчаялся за положение дел в Испании, — а прежде он было ободрился сначала вследствие возмущения Римских воинов, а потом отпадения Индебилиса, — и готовился переправиться в Африку, как вдруг ему сообщили из Карфагена повеление сената с флотом, который у него был у Гадеса, переправиться в Италию и, наняв там сколько можно более молодых людей из Галлов и Лигуров, соединиться с Аннибалом и не допустить, чтобы ослабели военные действия, начатые с большою энергиею, и еще с большим счастием. На этот предмет из Карфагена привезли денег Магону; да и сам он выжал их из Гадетан сколько мог более: не только он ограбил их казнохранилище, но и самые храмы, а частных людей заставлял все, принадлежавшее им, золото и серебро, представлять ему.
Плыв вдоль берегов Испании, Магон, неподалеку от Карфагена Нового, высадил воинов на берег и опустошил прилежащие поля. Потом он остановился с судами перед городом: в продолжение дня он держал воинов на судах, а ночью высадил на берег, и повел их к той части стены, через которую Римляне проникли в Карфаген. Магон предполагал, что и город оберегается недостаточным гарнизоном, и что некоторые граждане не замедлят воспользоваться случаем к перемене, и произведут волнение. Но гонцы с полей поспешно принесли известие об опустошении полей, бегстве поселян и прибытии неприятелей. А днем увидали флот, и не трудно было догадаться, что он недаром избрал стоянку перед городом. Вследствие этого, воины, совсем готовые и вооруженные, стояли за воротами, обращенными к морю и болоту. Когда неприятели, смешанною толпою воинов и матросов, бросились к стенам с большим шумом, чем силою, вдруг отворились городские ворота, и Римляне бросились с криками; неприятель тотчас смешался, и при первом натиске и полете стрел, обратился в бегство; Римляне преследовали его до самого морского берега, производя в рядах его убийство. И если бы суда, пристав к берегу, не приняли бегущих, то вряд ли бы кто уцелел от сражения и бегства. Да и на судах не обошлось без смятения. Карфагеняне, как бы не впустить на суда вместе со своими и неприятелей, спешат поднять лестницы, а веревки якорные обрезать, опасаясь потерять много времени в сборах к отправлению. Многие воины, плыв с берега, и впотьмах не зная, куда направить движение, и чего избегать, погибли самым бедственным образом. На другой день, когда Карфагенский флот удалился в Океан, откуда пришел, между стеною и берегом моря, найдено 800 неприятельских тел, и до двух тысяч штук оружия.
37. Магон отправился было в Гадес, но туда его не впустили; тогда он пристал с флотом к месту, называемому Цимбий, находящемуся по близости Гадеса. Отсюда отправил он послов с жалобою, что перед ним, союзником и другом, затворили ворота. Начальники города оправдывались тем, что случилось это вследствие восстания народного, причиненного грабительствами воинов, когда те садились на суда. Тут Магон, под предлогом переговоров, выманил к себе из города суфетов его — так называются у Кафагенян главные начальники — и казначея; истерзав их розгами, он велел их пригвоздить на крест. Отсюда Магон со своими судами отправился к острову Питеузе, находящемуся почти во ста милях от твердой земли — на этом острове жители были Карфагенского происхождения. А потому, флот Магона принят там очень ласково, и не только жители с готовностью дали провиант, но и оказали пособие флоту людьми и оружием. Обнадеженный таким приемом, Карфагенский вождь отправился к Балеарским островам, находящимся оттуда в 50 милях расстояния. Этих островов два: один побольше пространством, богаче жителями и оружием, и имеет порт, где Магон располагал очень удобно зимовать: осень уже приближалась к концу. Впрочем, Карфагенский флот встречен был там так не приязненно, как будто бы этот остров был населен Римлянами. И теперь главное оружие Балеарцев заключается в праще, а тогда это было единственное; в другом народе трудно найти одного столь искусного стрелка, каковы здесь все жители. Когда Карфагенский флот приблизился к берегу, то на него посыпались, как град, каменья в таком множестве, что Карфагеняне не решились войти в гавань, и повернули суда в открытое море. Отсюда Карфагеняне переправились на меньший Балеарский остров, весьма плодородный, но не столь сильный людьми и оружием. Вышед из судов, Карфагеняне на высоком месте, господствовавшем над гаванью, поставили лагерь; без сопротивления овладели они городом и областью, собрали две тысячи вспомогательных воинов и послали в Карфаген; суда же вытащили на берег, приготовляясь зимовать. Но удалении Магона от берегов Оксана, жители Гадеса отдались Римлянам.
38. Вот события, которые совершилось в Испании под предводительством Сципиона и его счастием. А сам Сципион, передав управление провинциею пропреторам Л. Лентулу и Л. Марцию Ацидину, на десяти судах возвратился в Рим. Сенат был собран вне города в храме Беллоны; здесь Сципион в речи изложил: «какие деяния совершил он в Испании, сколько раз сражался он в открытом бою, сколько городов он взял у неприятеля силою, сколько народов покорил он под власть народа Римского: отправился он — Сципион — в Испанию против четырех полководцев, против четырех победоносных войск; теперь же в тех странах не оставил он ни одного Карфагенянина. Получить почести триумфа за такие подвиги — более попытался Сципион, чем настаивал упорно, так как дотоле не было примеров, чтобы кто–нибудь из начальствовавших войском, не нося правительственного звания, удостоился почестей триумфа. По распущении Сената, Сципион вошел в город; перед Сципионом несли в казну четырнадцать тысяч триста сорок два фунта серебра в деле, и кроме того большое количество монетою.
Вслед за тем, Д. Ветурий Филон, произвел консульские выборы, и все сотни с чрезвычайною готовностью назвали консулом П. Сципиона; товарищем ему дали П. Лициния Красса великого первосвященника. Предание дошло, что эти выборы изо всех, произведенных с тех пор, как эта последняя война началась, были самые многолюдные. Граждане стеклись со всех сторон не только для того, чтобы подавать голоса, по и для того, чтобы посмотреть П. Сципиона. Большие стечения граждан бывали перед его домом и в Капитолии, когда он там, во исполнение данного им обета, принес в жертву Юпитеру сто быков. В душах граждан родилось убеждение, что как первую Пуническую войну привел к концу Кай Лутаций, так эту окончит Публий Корнелий; что он, очистив Испанию от Карфагенян, не замедлит выгнать их и из Италии; ему назначали провинциею Африку, как будто в Италии война приведена уже к концу.
За тем были произведены выборы в должности преторов: выбрали двух — Спурия Лукреция, и Кнея Октавия; оба были тогда плебейскими эдилями; а из частых лиц выбраны Кн. Сервилий Цепион и Луций Эмилий Панн.
В четырнадцатом году Пунической войны новые консулы: П. Корнелий Сципион и Публий Лициний Красс вступили в отправление должности. При назначении консулам провинций Сципиону дана Сицилия не по жребию; она уступлена ему товарищем, так как его, по должности первосвященника, удерживала в Италии забота о делах священных. Кассию назначена земля Бруттиев. Потом брошен жребий о преторских провинциях: городское управление досталось Кн. Сервилию, Аримин — этим названием в то время обозначалась Галлия — Си. Лукрецию, Сицилия — Л. Эмилию, Сардиния — Кн. Октавию.
39. Сенат созван в Капитолий; тут, по докладу Сципиона, состоялся сенатский декрет о том, чтобы он игры, о которых дал обет в Испании во время возмущения воинов, дал на счет тех денег, которые он сам внес в казначейство.
Вслед за тем, Сципион ввел в Сенат послов Сагунтинских; из них старейший летами сказал следующее: «хотя, почтенные сенаторы, не было тех страданий, которых бы мы не испытали, стараясь до конца остаться вам верными; впрочем, таковы заслуга в отношении к нам и вас самих, и полководцев ваших, что не жаль нам горя, нами понесенного. Войну вы начали за нас и, предприняв ее, вот уже четырнадцатый год ведете ее с таким упорством, что не раз и сами подвергались крайней опасности, и такою же грозили народу Карфагенскому. Имея в самой Италии войну столь жестокую, и полководцем против вас Аннибала, вы, несмотря на то, отправили в Испанию консула с войском как бы для того, чтобы спасти то, что уцелило от постигшего нас кораблекрушения. П. и Кн. Корнелии с самого прибытия в Испанию не переставали делать все для нас благоприятное, а врагам нашим ненавистное. Прежде всего возвратили они нам наш город; нашим согражданам, которые были распроданы в рабства по всей Испании, они возвратили свободу, нарочно разослав людей для того, чтобы разыскать их всех. Казалось недалеко было для нас время самой счастливой судьбы вместо прежней самой неблагоприятной, как вдруг погибли полководцы ваши П. и Кн. Корнелии; вряд ли вам самим погибель их причинила столько горя, сколько нам. Казалось, что мы были собраны из самых дальних мест на наши прежние жилища только для того, чтобы снова быть жертвою гибели и свидетелями нового падения нашей отчизны. Не нужно было для нашего погубления ни Карфагенского вождя, ни войска: уничтожить нас могли Турдулы, те самые наши старинные недруги, которые были причиною и нашей прежней горестной участи. Как вдруг неожиданно прислали вы нам вот этого П. Сципиона. Теперь мы считаем себя счастливейшими изо всех жителей Сагунта вследствие того, что мы были свидетелями назначения его консулом, и можем передать об этом нашим соотечественникам. В Сципионе и наша надежда, и наше спасение. Он в Испании взял силою множество городов неприятельских; везде он Сагунтинцев отделял от прочих пленных и отсылал в отечество. Турдетанов, столь ожесточенных врагов наших, что Сагунт не мог считать себя безопасным, пока они целы, Сципион усмирил силою оружия до того, что не только нам, — теперь да будет далеко всякое чувство ненависти, но и потомкам вашим нечего их бояться. Теперь мы видим разрушенным город, в угоду жителям которого Аннибал уничтожил было Сагунт; с области врагов наших берем мы дань, которая приятна не столько значительностью её, сколько сладостью мести. За все это — более чего не смели мы ни просить и получить не надеялись от самих богов бессмертных — благодарить вас сенат и народ Сагунтинский прислал нас послов десять человек. Вместе должны мы вас поздравить с тем, что вы, в продолжении этих лет, вели так дела в Испании и Италии, что в первой владения ваши уже не по реку Ибер, но оружием вашим усмирены все земли до самых дальних берегов, омываемых волнами Океана, да и в Италии вы оставляете под властью Карфагенян только то место, которое обнесено окопами их лагеря. Нам приказано не только благодарить за все эти благодеяния Юпитера великого и всемогущего, хранителя Капитолийского замка, но и внести в Капитолий с вашего позволения золотой венок, как знак победы. Мы просим вас дозволить это, а равно, если вам будет угодно, утвердить и упрочить навсегда вашею властью те льготы, которые мы получили от ваших полководцев.» Сенат Сагунтинским послам дал ответ, что как разрушение Сагунта, так и его восстановление будет навсегда и перед всеми народами наилучшим доказательством верности слова, свято с обеих сторон соблюденной; что, возобновив город Сагунт и выкупив граждан его из рабства, вожди Римские поступили законно, правильно и согласно с волею сената, и все, что они ни сделали в пользу Сагунтунцев, Сенат утверждает как свое собственное распоряжение; дозволяет он внести в Капитолий дар Сагунтинцев. Вслед за тем, сенат приказал послам Сагунтинским отвести квартиру, дать угощение и в подарок каждому не менее десяти тысяч асс. Потом введены в сенат и выслушаны прочие посольства.
Так как Сагунтинцы просили дозволить им осмотреть Италию, на сколько это можно сделать с безопасностью; то им даны проводники и письма посланы по городам с приказанием принять Испанцев ласково. Вслед за тем последовал доклад о состоянии дел общественных, о наборе войска и назначении провинций.
40. Уже общая молва назначала П. Сципиону новую провинцию помимо жребия — Африку и сам, не довольствуясь умеренною славою, говорил, что он объявлен консулом не для того, чтобы вести войну, но для того, чтобы ее окончить; а что иначе этого сделать нельзя, как надобно ему с войском переправиться в Африку. Открыто Сципион говорил, что, в случае отказа сената, он приведет в исполнение свое намерение с помощью народа. Старейшим сенаторам не нравилось такое предположение Сципиона; но прочие роптали втихомолку частью из опасений, частью из угодливости; один только К. Фабий Максим, когда его спросили о мнении, сказал следующее: «знаю, почтенные сенаторы, что многим из вас кажется, что мы сегодня рассуждаем о вопросе уже решенном, и что по пустому будет тратить слова тот, который будет говорить о назначении Африки провинциею, как о предмете еще нерешенном. Я не понимаю, впрочем, каким образом Африка может быть верным участком консула, человека во всяком случае дельного и умного, между тем как ни сенат, ни народ вовсе не назначали Африку в числе консульских участков. Если Африка находится в числе этих участков, то, по моему мнению, консул делает очень дурно и докладывая из одного приличия сенату о деле уже решенном, смеется над всем сенатом, а не над каждым сенатором отдельно, до которого по порядку доходит очередь говорить.
Я убежден, что если я стану отсоветовать такую поспешность в переходе в Африку, то мне придется отклонять от себя обвинение других в двух отношениях: мой ум от природы склонен к медлительности; но молодые люди назовут ее конечно робостью и леностью; мне же никогда не приходилось раскаиваться в моих действиях, и предположения других часто с виду казались лучше, а мои на деле вернее. Кроме того могут заподозрить меня в желании унизить из зависти со дня на день растущую славу нашего доблестного консула. Но если от этого подозрении не могут еще служить мне достаточною защитою ни прошлая жизнь моя, ни мой всем известный характер, ни диктатура с пятью консульствами и столько славы, приобретенной и в мирной и к военной деятельности, что скорее во мне может явиться пресыщение её, чем желание домогаться большей. Какое может быть у меня соревнование с человеком, который даже сына моего моложе годами? Когда я был диктатором в полном цвете сил моих, и в самом кругу важной деятельности, и, по жалобе на меня моего предводителя всадников, власть его сравняли с моею — чего прежде никогда не было, слышал ли кто–нибудь меня протестующим против этого перед сенатом или перед народом? Не предпочел ли я поступками, а не словами сделать так, что человек, суждением других сравненный со мною, сам признал мое перед ним превосходство? Тем новее можно ожидать того, чтобы я, увенчанный почестями, стал бы вступать в состязание, в борьбу с цветущим юношею: не стану я, утомленный уже самою жизнью, а не только деятельностью, добиваться, чтобы вы, отказав Сципиону дать участком Африку, назначили ее мне. Довольно для меня жить и умереть с тою славою, которую я имею. Я недопустил Аннибала — одержать решительную победу, и тем дал возможность вам, находящимся во цвете лет, победить самого Аннибала.
41. Конечно, П. Корнелий, ты мне должен простить, если я и относительно себя всегда ставил выше общее благо, чем одобрение людей, и ивою славу не могу поставить выше требований пользы общественной. Не будь вовсе войны в Италии или будь здесь враг, победа над которым не могла бы доставить славы, тогда тот, кто стал бы удерживать тебя, П. Сципион, в Италии, хотя бы и по требованиям общего блага, вместе с войною, по–видимому, отнимал бы у тебя средство к славе. Но враг наш Аннибал; с войском еще целым он четырнадцатый год держит Италию в осадном положении. Неужели с тебя, П. Корнелий, недостаточно будет той славы, когда ты, будучи консулом, выгонишь из Италии того неприятеля, который был причиною стольких поражений наших и потерь, и когда тебе будет принадлежать слава окончания теперешней Пунической войны такая же, какую К. Лутаций приобрел, приведши к окончанию первую Пуническую войну. Но, может быть, Амилькар, как вождь, выше стоял Аннибала, или та война важнее этой, или та победа славнее и значительнее могущей быть теперь, если только мы победим, имея тебя консулом? Ты предпочел бы лучше отбить Амилькара от Дрепан и Ерика, чем выгнать из Италии Карфагенян и Аннибала? Неужели ты, предпочитая готовую славу ожидаемой, поставишь освобождение Испании от врагов выше освобождения Италии. Аннибал еще стоит так высоко, что тот, кто стал бы искать другой войны помимо войны с ним, скорее обнаружит свою робость, чем пренебрежение к врагу. Почему не действовать тебе прямо, не прибегая к таким обходам? Ты надеешься, что, вслед за переходом твоим в Африку, и Аннибал пойдет туда же, почему же не идти тебе войною прямо туда, где находится Аннибал? Ты добиваешься бессмертной славы приведения к концу этой войны Пунической? — Но самый голос природы велит прежде защитить свое собственное, и только тогда уже нападать на чужое. Пусть же прежде, чем загорится война в Африке, водворится мир в Италии! Прежде чем другим причинять опасения, освободимся от них сами. Если ты надеешься твоим счастием и твоею деятельностью достигнуть того и другого, то здесь победи Аннибала, а там возьми Карфаген. Но если которая–нибудь из этих двух побед должна оставаться для последующих консулов, то конечно первая многозначительнее и славнее, и она условит вторую.
Сообрази и то, что казны общественной недостанет на содержание двух армии, одной в Италии, другой в Африке. У нас более не осталось источников ни содержать флот, ни доставлять провиант. Нельзя не видеть опасности такого поступка: П. Лициний будет вести войну в Италии, а П. Сципион в Африке. Если — но боги пусть отвратят самое предчувствие о том, о чем мысль даже страшна, но ведь то, что уже было, может повториться еще раз — если Аннибал победителем двинется к нашему городу, то как мы тогда вызовем тебя консула из Африки по примеру того, как отозвали К. Фульвия от Капуи? Да притом, и в Африке участь войны в руках судьбы: доказательство можешь ты найти в самом семействе твоем; припомни, что отец твой и дядя, стяжавши великими подвигами, совершенными на суше и на море, между народами чужеземными, большую славу и народу Римскому и своему дому, погибли в продолжении тридцати дней со всеми войсками. Времени мне недостанет, если я примусь исчислять имена царей и полководцев, которые, с большими и для себя, и для войск своих потерями, вздумали внести войну в землю неприятельскую. Афиняне, народ столь просвещенный, вместо того, чтобы вести войну у себя доча, отправили большой флот в Сицилию, вверив его начальству молодого человека, знатного родом и весьма деятельного; одного неудачного морского сражения достаточно было для того, чтобы цветущие дотоле дела Афинян пришли навсегда в упадок.
42. Но я привожу на память примеры нам чуждые, и слишком отдаленные; доказательством же моих слов может служить эта самая Африка, и М. Атилий, блистательный пример переходов счастия. Да и как бы тебе самому, П. Корнелий, когда перед тобою откроются берега Африки, не показались твои Испании забавою и игрушкою, в сравнении с этою страною? Что же они представляют между собою общего? По, вполне безопасным от неприятеля, водам моря ты шел с флотом вдоль берегов Италии и Галлии, и пристал в Эмпириях, союзном городе. Высадив воинов на берег, ты, по совершенно безопасным местам, повел их в Тарракон к союзникам и друзьям наряда Римского. Далее от Тарраконы ты шел с одного вооруженного Римского поста на другой. У берегов Ибра, нашел ты войска твоего отца и деда, вследствие потери вождей и потерпенных несчастий, сделавшиеся только отчаяннее. Вождь Марций, хотя в самых крайних обстоятельствах, согласно с их требованием, выбранный голосами воинов, познанием военного искусства, во всех его частях, может стать наравне с самыми знаменитыми полководцами, и ему недоставало для этого только благородства происхождения, и законности почестей. Карфаген занят по непостижимой беспечности неприятелей; из трех неприятельских армий, ни одна не поспешила на его защиту. Да и все прочее из твоих действий, Сципион — далека от меня мысль, снижать их — никак не может идти в сравнение с войною в Африке, где нет ни одного порта, открытого для флотов наших, ни земель для нас мирных, ни союзных городов, ни одного дружественного царя, ни верного места, где бы остановиться и где бы начать действовать. Куда ни обратим взоры, везде все неприязненное и враждебное. Может быть ты надеешься на Сифакса и Нумидов? Но довольно раз им поверить, не всегда самонадеянность обходится счастливо. Нередко коварство с умыслом старается снискать доверие, точностью исполнения вещей ничтожных для того, чтобы в последствии обмануть еще лучше. Твои отец и дядя погибли жертвою коварства, не столько врагов, сколько Цельтиберов, народа дружественного. Да и тебе самому не столько опасны были Магон и Аздрубал, неприятельские вожди, сколько Индебилис и Мандоний, после принятых от них клятвенных обещаний верности. Неужели ты можешь полагаться на Нумидов, испытав непостоянство твоих собственных воинов? Конечно, и Сифакс и Масинисса, желают быть в Африке могущественнее Карфагенян, но все–таки господство Карфагенян, они предпочитают всякому другому. Теперь, когда нет опасений извне, ссорятся они и воюют, вследствие соревнования и других причин; но покажи им Римское оружие и войско чужестранное, и они сбегутся все вместе, как бы на утушение общего пожара. Конечно, те же самые Карфагеняне не так защищали Испанию, как они будут оборонять стены отечества, храмы богов, жертвенники и очаги домашние, когда за ними, идущими на бой, последует жена в сопровождении маленьких детей. Но что будет, если Карфагеняне, уверенные в сочувствии Африки, полагаясь на верность союзных царей, на крепость стен своих, видя Италию беззащитною, вследствие удаления тебя и твоего войска, или сами отправят новое войско в Италию, из Африки, или прикажут Магону, который, как достоверно известно, оставив Балеарские острова, вдоль берегов Лигурии и Альпинских, плывет с флотом, — соединиться с Аннибалом? Мы испытаем снова тот же ужас, в каком мы были недавно, когда Аздрубал появился в Италии. Его то ты, собираясь войском своим блокировать Карфаген и всю Африку, выпустил из рук и дал ему возможность проникнуть в Италию. Ты скажешь, что он был побежден тобою: такого признания, с твоей же стороны, всего менее хотел бы я для твоей более чести, чем в виду общественного дела что ты побежденного неприятеля впустил в Италию. Но ясно для нас, что все случившееся счастливо для тебя и власти народа Римского, мы должны приписать твоему благоразумию; а все неудачное — неверным случайностям войны и непостоянству судьбы. Но чем ты лучше и сильнее, тем нужнее такого защитника удержать для отечества и всей Италии. И сам ты соглашаешься, что там, где Аннибал, там сила и средоточие этой войны. Ты причиною перехода в Африку выставляешь то, что ты надеешься увлечь и Аннибала туда за собою. Не все ли равно для тебя иметь дело с Аннибалом, что здесь, что там? Неужели ты будешь один сильнее в Африке, чем здесь, в соединении с войском твоего товарища? Неужели недавний пример консулов Клавдия и Ливия недостаточно еще доказывает тебе, что не все равно действовать одному или сообща? Как! Неужели Аннибал опаснее теперь, когда, забившись в отдаленный угол Бруттийской области, он тщетно требует от родины вспоможения, чем когда он будет вблизи Карфагена и иметь в своем распоряжении все, чем только может располагать Африка, относительно людей и вооружения? Дело твоего рассуждения предпочесть — вести ли войну там, где твои войска на половину меньше, неприятельские же много сильнее, или там, где ты с двумя армиями будешь действовать против неприятеля, утомленного долговременною и тяжкою военною деятельностью? Сравни твое намерение с образом действий твоего отца. Он был назначен консулом, отправился в Испанию, но возвратился в Италию из своей провинции для того, чтобы встретить Аннибала, спускавшегося с Альпийских вершин. А ты, между тем как Аннибал находится в Италии, приготовляешься покинуть Италию, не потому, чтобы этого требовала общая польза, но потому, что того требует, по твоему убеждению, твое честолюбие и твоя слава. Ты уже безо всякого законного распоряжения, без сенатского декрета, оставил и провинцию твою и войско; ты, полководец народа Римского, вверил двум судам и судьбу государства и величие власти — то и другое в то время совмещались на твоей голове. Мое мнение таково: П. Корнелий выбран консулом не для себя, но для общественного дела и всех нас; войска же наши набраны для обережения города и Италии, а не для того, чтобы консулы, но указанию своего честолюбия, могли, подражая царям самовластным, предавать их на убиение, в отдаленных краях земли.»
43. Такою речью, столь приноровленною к обстоятельствам времени, а еще более своим влиянием и славою своей многолетней опытности, Фабии увлек за собою большую часть сенаторов, особенно старейших летами. Большая часть их предпочитали превозносить похвалами благоразумный совет старика, чем рвение пылкого молодого человека.
Сципион со своей стороны, как говорят, сказал следующее; «Почтенные сенаторы, сам К. Фабий в начале своей речи высказал опасение, что его можно заподозрить в желании унизить меня, и со своей стороны, никогда не дерзнул бы обнаружить такое подозрение к столь великому человеку; но это подозрение остается в речи Фабия, не знаю в ошибке ли наложения, или в сущности самого дела. Он, стараясь удалять всякое подозрение в зависти, превознес в своей речи почести, им полученные и славу его подвигов, как будто и для меня самого более опасности в том, как бы кто–нибудь ниже меня не старался сравниться со мною, а не в том, чтобы тот, кто превосходит других, старался бы унизить меня и подавить во мне это стремление, которое я признаю в себе сравниться с ним. Так Фабий не преминул выставить себя стариком уже отжившим, а меня молодым человеком, даже в сравнении с его сыном, как будто бы стремление к славе не переходит за тесные пределы жизни человека, и как будто самое главное в стремлении славы не заключается именно в желании жить в потомстве. Я убежден, что каждому великому человеку, свойственна забота стать наравне со всеми знаменитыми людьми, не только ему современными, но и всех веков прежних. А потому, К. Фабий, не хочу скрывать, что не только я хотел бы сравниться с твоею славою, но даже, с твоего позволения, буду домогаться превзойти ее. Пусть и от тебя в отношении ко мне, и от меня в отношении к тем, которые летами еще моложе меня, далека будет мысль не допускать никого стать наравне с вами. Таким образом, мы причинили бы вред не только тем, которые сделались предметом нашей зависти, но, главное, делу общему, да и всему роду человеческому, Фабий упомянул, какой опасности я подвергнусь с переходом в Африку, и таким образом показал по–видимому заботливость не только о деле общественном и войске, но и обо мне собственно. Но откуда вдруг явилась в Фабие такая обо мне заботливость? Было время, когда отец и дядя мой были убиты, обе армии их истреблены почти совершенно, Испании почти утрачены, когда в них страхом оружия господствовали повсюду четыре войска Карфагенских и четыре их полководца. Тогда искали вождя для этой войны и никого не явилось, кроме меня, никто не осмелился вызваться на это место, и 24 года было мне от роду, когда народ Римский вверил мне главное начальство. Почему тогда никто не напоминал мне мои лета, силы неприятелей, опасности войны, недавнюю гибель отца и деда? Разве теперь понесли мы в Африке урон чувствительнее того, который тогда в Испании? Или, может быть, неприятель имеет теперь в Африке войска сильнее, и полководцев больше числом, и превосходнее воинскими талантами? Или возраст мой был тогда зрелее для ведения войны, чем теперь? Или, может быть, вести войну с Карфагенянами удобнее в Испании, чем в Африке? Теперь, когда разбиты и рассеяны четыре армии Карфагенских, когда столько городов частью взято силою, частью страхом, приведены в покорность, когда все, до пределов Океана, подчинено власти вашей — столько царей, столько народов диких, когда вся Испания сделана вашею провинциею так, что в ней не осталось и следа войны, теперь, повторяю, легко унижать все мои действия, также легко поистине, как легко будет, если я возвращусь победителем из Африки, выставлять легким и ничтожным все то, что теперь выставляют в таком ужасном виде, для того только, чтобы удержать меня.
Фабий говорит, что нет в Африку доступа, что нет в ней для нас готовых пристаней; он припоминает, как М. Атилий захвачен в плен в Африке, как будто бы М. Атилий при первом вступлении в Африку, наткнулся на неудачу. За чем же не упоминает Фабий того, что и для столь несчастного вождя, как Атилий, доступны были Африканские порты, что первый год он действовал очень удачно и до конца остался непобедим, относительно Карфагенских полководцев по крайней мере? А потому тщетно будешь ты стращать меня примером М. Атилия. Да если бы даже в эту войну, а не в прежнюю, если бы теперь, а не пятьдесят лет тому назад, мы потерпели это поражение, то все же я не понимаю, почему взятие Регула в плен может удержать меня от перехода в Африку, когда гибель Сципионов не служила препятствием к переходу в Испанию? Не допущу я, чтобы рождение Ксантиппа Лакедемонца было для Карфагена более счастливым обстоятельством, чем мое рождение для моего отечества. Доверие во мне ко мне самому растет по мере того, как я убеждаюсь в том, сколь много значит доблесть одного человека!
Но нам приводят на память самих Афинян, как они не благоразумно перенесли войну в Сицилию, не заботясь о той, которая им угрожала дома…. По почему же, если у нас довольно времени повторять довольно сомнительные рассказы Греков, лучше не укажешь ты нам на Агафокла, Сиракузского царя, который, видя, что Сицилия опустошается долго Карфагенскою войною, переправился в Африку и отвлек ее туда?
44. Но как важно со своей стороны причинить ужас неприятелю и, отвратив опасность от себя, отбросить ее на другого, нужно ли приводить примеры старинные и чужеземные? Я думаю большая разница — чужие ли опустошать земля, или видеть свои жертвою опустошения? У того, кто действует наступательно, более смелости, более уверенности в себе, чем в том, кто отражает от себя нападение. Притом, самая неизвестность часто бывает причиною безотчетных опасений. Проникнув в пределы неприятельские, лучше можно видеть вблизи его и сильную, и слабую сторону. Аннибал вряд ли рассчитывал заранее, что к нему перейдет столько народов Италии, сколько перешло после Каннского побоища. Тем менее есть что–нибудь прочное и верное для Карфагенян, союзников вероломных, тяжелых и надменных повелителей. Мы, и будучи оставлены союзниками, устояли собственными силами, войсками Римскими. Сила же Карфагенян всего менее заключается в их народе; у них все воины — наемники из Афров и Нумидов, которых умы, при малейшем поводе, готовы к измене. Лишь бы здесь не было задержания; а то, вместе с известием о моем переходе в Африку, услышите, что вся она объята пламенем войны, что Аннибал спешит туда, и что Карфаген в осаде. Готовьтесь получать приятных вестей побольше и почаще из Африки, чем из Испании. Надежду эту вселяют в меня — уверенность в счастии народа Римского, боги свидетели нарушенного неприятелем союзного договора, цари Сифакс и Масинниса; в верности последних я так убежден, что всякое опасение измены с их стороны мне чуждо. Война откроет многое, чего теперь предвидеть еще нельзя. Человеку вообще, а полководцу по преимуществу, следует — уметь пользоваться счастием, и самые случайности обращать себе в пользу.
К. Фабий, я буду иметь дело с Аннибалом, как ты желаешь; но предпочитаю его увлечь за собою, чем оставаться для него здесь. Я заставлю его вступить в бой со мною на его родине, и добычею победы будет Карфаген, а не полуразрушенные крепостцы Бруттийцев. А пока я переправлюсь в Африку, пока высажу туда войско, пока придвину мой лагерь к стенам Карфагена, отечество не потерпит здесь урона, и что ты был в состоянии сделать тогда, когда Аннибал победителем разгуливал по всей Италии, почему теперь отказать в том, относительно Аннибала уже расстроенного и почти сломленного, доблестному мужу, консулу П. Лицинию? Сомнение даже в этом будет для него незаслуженною обидою. Ему только потому не дали жребия дальней провинции, что ему, как великому первосвященнику, нельзя отлучиться от святыни. А потому, если бы даже война и не окончилась так скоро, как я предполагаю, то я считал бы все–таки соответствующим достоинству народа Римского, и славе его у царей и народов иноземных, показать им, что у нас довольно сил и смелости не только защитить Италию, но и внести войну в Африку. Не хорошо, если распространится убеждение, что ни один из вождей Римских не дерзнул совершить того, на что достало смелости у Аннибала. В первую Карфагенскую войну, когда шла борьба о Сицилии, Африка не раз была предметом нападения ваших и войск и флотов, а теперь, когда решается судьба Италии, Африка будет ли находиться в мире? Пусть же отдохнет несколько Италия, столь долго тревожимая, пусть Африка в свою очередь сделается добычею пламени и опустошения! Пусть лучше Римский лагерь стоит у врат Карфагена, чем нам снова увидеть с наших стен окопы неприятельские! Пусть Африка на остальное время войны будет ее сценою! Да обратятся туда — ужас и бегство, опустошение полей, измена союзников и прочие бедствия войны, которые обрушились на нас в продолжении последних четырнадцати лет!
Но довольно сказал я о требованиях общественного блага, о войне, предстоящей нам, и о провинциях, о которых идет речь. Не хочу я вас томить длинною речью, и не буду стараться подражать Фабию в его желании унизить мои действия в Испании; не стану я ни уменьшать славу его, ни превозносить свою. Ни того, ни другого не сделаю я, сенаторы почтенные; если не другим чем, то умеренностью и воздержностью языка, пусть молодой человек превзойдет старика! Так я живу и действую, что для меня довольно вашего безмолвного мнения, которое вы сами в себе составили обо мне в умах ваших, независимо от посторонних влияний».
4·5. Сципиона выслушали сенаторы не очень ласково: носился слух, что он, в случае, если бы сенат не дал ему, согласно его желанию, провинцию Африку, хотел тотчас апеллировать к народу. Вследствие этого, К. Фульвий, который был четыре раза консулом, потребовал от консула, чтобы тот откровенно сказал сенату: позволит ли он ему решить вопрос о провинциях, и удовольствуется ли постановлением сената, или будет жаловаться народу? Сципион отвечал, что он поступит так, как ему велит общественное благо; тогда Фульвий: «я спросил тебя, зная вперед, что ты скажешь и как ты станешь действовать. Ты ясно показываешь, что только испытываешь сенат, а не о мнении его спрашиваешь; если мы тебе не назначим той провинции, которую ты желаешь, то, я знаю, у тебя уже готово прошение к народу. А потому — так продолжал Фульвий — обращаюсь к вам, трибуны народные, и требую, чтобы вы поддержали меня, так как а не выскажу своего мнения потому, что, если бы его и принял сенат, то я убежден, что консул не обратит на него внимания» Произошел спор: консул говорил, что несправедливо будет трибунам, своим вмешательством, препятствовать сенаторам высказывать мнение по очереди, когда до каждого из них оно дойдет. Трибуны определили так: «если консул предоставит сенату окончательное решение вопроса о провинциях, то мы полагаем удовольствоваться сенатским определением на этот предмет, и не допустим перенести это дело к народу. Если же консул не согласится на это, то мы будем поддерживать каждого, кто откажется высказать свое мнение». Консул просил день сроку для того, чтобы переговорить с товарищем; на другой день сенату предоставлено окончательное решение вопроса о провинциях. Они распределены так: одному консулу — Сицилия с теми тридцатью кораблями, которые в прошлом году находились под командою К. Сервилия, и консулу позволено отправиться в Африку, буде найдет это согласным с требованиями общественного блага. Другому консулу назначена земля Бруттиев, и военные действия против Аннибала с тем войском, которым начальствовали Л. Ветурий или К. Цецилий. Эти последние должны были или согласиться между собою, или решить жребием, кому вести войну в земле Бруттиев с двумя легионами, которые будут оставлены консулом; на год продолжена власть тому из них, кому достанется провинция. Кроме консулов и преторов, всем прочим лицам, которым предоставлено начальство над войсками и провинциями, продолжена власть. К. Цецилию досталось по жребию — вместе с консулом, вести войну против Аннибала в земле Бруттиев.
Потом отпразднованы игры Сципионовы при большом стечении зрителей, и к большому их удовольствию. Отправлены в Дельфы послы, отнести дар из добычи Аздрубаловой — М. Помпоний Матон и К. Катий; они понесли с собою венок золотой в 200 фунтов и, сделанные, из серебра образцы неприятельского оружия, всего весом в тысячу фунтов серебра.
Сципион не выхлопотал себе дозволения производить набор, да и не слишком настаивал на том; удовольствовался он позволением набрать волонтеров. Так как Сципион говорил, что выстроит флот так, что он не будет ничего стоить общественной казне, то он и ограничился добровольными приношениями союзников на построение новых судов. Народы Этрурии вызвались первые помочь консулу, каждый соразмерно со своими средствами: Цериты обещались приготовить провианта, и всякого рода запасы для экипажей судов. Жители Популония взялись поставить железо, Тарквининцы холстину на паруса, Волатеранцы — обмазку судов, и пшеницу. Арретины обещались заготовить три тысячи щитов, столько же шлемов, дротиков, и копий длинных и коротких, каждого сорта по пятидесяти тысяч; секир, лопат, кос, жолобьев и мельниц столько, сколько потребно на сорок длинных судов, пшеницы сто двадцать тысяч мер, и сверх того они брали на себя путевые издержки для десятских и гребцов. Перузины, Клузинии и Рузелланы обещались поставить сосновых деревьев для постройки судов, и большое количество пшеницы. Но сосновое дерево для постройки судов Сципион взял из лесов, принадлежавших государству. Народы Умбрии, да сверх того Нурсины, Реагины, Амитернины, и вся область Сабинская, обещались выставить воинов. Многие из Марсов, Пелигнов и Марруцинов записались добровольно служить на Римском флоте. Камерты, хотя и были в союз с Римлянами, как равные с равными, прислали вооруженную когорту из шестисот человек. Заложены днища тридцати судов, двадцати о пяти рядах весел, и десяти о четырех. Сципион своим личным наблюдением так ускорял работы, что на сорок пятый день после того, как лесной материал доставлен с места отправки, суда были спущены на воду, совсем готовые и вооруженные.
46. Сципион отправился в Сицилию на тридцати судах, посадив на них около семи тысяч волонтеров. П. Лициний прибыл в Бруттий к двум бывшим консульским войскам: он взял себе то, которое было под начальством консула Л. Ветурия. Метеллу он предоставил те легионы, которые уже прежде были под его начальством, в том убеждении, что для него лучше будет действовать с теми воинами, к которым он привык. Преторы также отправились каждый в свою провинцию. По недостатку денег на военные издержки, квесторам (казначеям общественным) велено продать часть Камнанского поля, которая от Греческого рва обращена к морю, и вместе с тем поручено им произвести исследование об участках, принадлежавших гражданам Кампанским, для обращения их в собственность народа Римского. Тем лицам которые сделают показание, обещана десятая часть той денежной суммы, которой будет стоить указанный ими участок. Кн. Сервилию, городскому претору, поручено наблюдать за тем, чтобы Кампанские граждане жили там, где кому определено сенатским декретом, и предоставлено право наказания тех, которые будут жить не в назначенных им местах.
В тоже лето Магон, сын Гамилькара, набрав молодых людей с меньшего Балеарского острова, где он провел зиму, посадил их на суда, и переправился в Италию с 12 тысячами пехоты и двумя конницы на тридцати больших судах, и на большом количестве транспортных. По прибытии в Италию, Магон овладел врасплох Генуею, где берега морские не были оберегаемы никакими отрядами. Оттуда пристал он с флотом к берегам, где жили Лигуры Альпинские, рассчитывая произвести между ними какое–либо движение. Нигавны — так называется это племя Лигуров — вели в то время войну с Епантерийскими горцами. Вследствие этого, Карфагенский вождь, сложив добычу в Савоне, городе Альпинском, оставил для её прикрытия десять длинных судов, остальные отправил в Карфаген для защиты берегов Африки, вследствие распространившегося слуха о предполагаемом туда движении Сципиона; а сам, заключив союз с Нигавнами, которых расположения он искал, предпринял нападение на горцев. Войско Магона увеличивалось со дня на день, так как Галлы стекались ото всюду на слух имени Магона. Сенат, получив об этом известие в донесении Сп. Лукреция, сильно встревожился опасением, как бы не преждевременна была радость о гибели Аздрубала с его армиею два года тому назад, в случае возникновения, с той же стороны, такой же войны только с другим вождем неприятельским. А потому, сенат немедленно отдал приказание проконсулу М. Ливию, чтобы он со своим войском волонтеров подвинулся к Аримину; а претору Кн. Сервилию поручено: если признает то необходимым для общего блага, отправить находившиеся в городе легионы, назначив им начальника по его благоусмотрению. М. Валерий Левин повел эти легионы в Арреций.
В то же время, Кн. Октавий, начальствовавший в Сардинии, захватил у берегов острова до восьмидесяти Карфагенских транспортных судов. Цэлий говорит, что они были нагружены пшеницею и провиантом, и посланы были к Аннибалу; а Валерий, что на них находилась добыча Этрусков и пленные горных Лигуров, отправленные в Карфаген. В земле Бруттиев, в продолжении этого года, не происходило почти ничего достойного упоминания. Моровая язва свирепствовала с равным вредом для Римлян и Карфагенян; только последние страдали не от одной болезни, но и от голоду. Аннибал провел лето у храма Юноны Лацинской, и там построил жертвенник и освятил его, изложив на нем подробно свои подвиги в резной надписи на языках Карфагенском и Греческом.
1. Сципион, прибыв в Сицилию, набранных им волонтеров, распределял по рядам и сотням. Но из них триста молодых людей, цветущих и молодостью и избытком сил, удержал при себе безоружных, так что те оставались в совершенной неизвестности куда их готовят и от чего их не расписали по рядам и сотням. Тут Сципион выбрал из молодежи Сицилийской триста всадников, молодых людей самых знатных и богатых семейств; он назначил им день, в который они должны были явиться совсем готовые на конях и с оружием в руках. Тяжка казалась Сицилийцам эта служба вдали от родины, сопряженная с большими трудами и опасностями на море и на суше. Забота об этом тревожила не только самых молодых людей, но и их родственников и близких. — И назначенный день, юноши Сицилийские явились к Сципиону со своими конями и оружием. Тогда Сципион сказал: дошло до его сведения, что некоторые Сицилийские всадники смотрят с ужасом на предстоящий им трудный и тяжкий поход. Если действительно они в таком расположении духа, то пусть лучше они теперь ему в том признаются, чем в последствия будут жаловаться и окажутся воинами недеятельными и бесполезными для общественного дела. Пусть они выскажут откровенно то, что чувствуют, а он заранее обещает им выслушать их снисходительно. Тогда один дерзнул сказать: что если ему предоставляют на волю, то он предпочитает совсем не идти на войну. Тогда Сципион: «так как ты, молодой человек, не скрыл то, что чувствуешь; то я тебе дам подставного (человека, который тебя заменит); ему ты передай оружие, коня и все, приготовленное для похода. Его же ты возьми с собою отсюда домой, и обучишь его обращению с конем и оружием.» С радостью молодой Сицилиец согласился на это условие, и принял к себе одного из трехсот волонтеров, остававшихся безоружными при Сципионе. Прочие Сицилийцы, видя, что их товарищ всадник уволен Сципионом от службы весьма милостиво, стали также просить себе увольнения и принять за себя подставных. Таким образом, Сципион имел, вместо трехсот Сицилийских, триста Римских всадников, и притом безо всякого расхода со стороны общественной казны. Сицилийцы позаботились обучить своих подставных, потому что им объявлено было повеление главного вождя, что тот, кто не исполнит этой обязанности, должен будет идти в поход сам. По дошедшим к нам известиям, образовавшийся таким образом, конный отряд был превосходный, и в сражениях оказал большие услуги общественному делу. — Потом Сципион произвел смотр легионов и выбрал преимущественно воинов, которые служили уже несколько кампаний, а особенное предпочтение отдавал он тем, которые служили под начальством Марцелла. Их Сципион считал преимущественно опытными в военной дисциплине и, вследствие осады Сиракуз, сведущими в искусстве осады городов. Великим своим духом Сципион замышлял уже разрушение Карфагена. Затем Сципион разделил войско по городам. Сберегая провиант, привезенный из Италии, Сципион приказал Сицилийским городам выставить хлеба. Починив старые суда, Сципион отправил с ними К. Лелия в Африку для грабежа; новые же велел в Панорме вытащить на берег для того, чтобы они зимовали на сухом месте; это было необходимо вследствие того, что они на скорую руку были сделаны из сырого материалу.
Сделав все приготовления, нужные для войны, Сципион прибыл в Сиракузы, еще не совсем успокоившиеся после больших военных потрясений. Греки просили возвратить им вещи, которые некоторые Итальянцы удерживали также насильственно, как завладели ими на воине, несмотря на то, что повелением сената велено отдать их прежним владельцам. Сципион первою обязанностью своею счел поддержать доверие к правительству, а потому частью общим приказанием, частью судебными приговорами против оказывавших упорство в сделанном им насилии, он возвратил Сиракузанцам то, что им принадлежало. Такой образ действий понравился не только им, но всем народам Сицилии, которые тем усерднее оказывали содействие в войне.
Тем же летом в Испании началась большая война; виновником её был Индебилис, а причиною не иное что, как презрение к другим военачальникам, развившееся вследствие удивления к особе Сципиона. Испанцы полагали, что у Римлян остался в живых только один вождь, а прочие пали в борьбе с Аннибалом; что, по этой то причине, после гибели Сципионов некого было Римлянам послать в Испанию, кроме этого Сципиона, и его же они вызвали оттуда действовать против Аннибала с тех пор, как война в Италии приняла более серьезным оборот. У Римлян в Испании если остались вожди, то только по названию; да и войско старое оттуда выведено. Везде господствует смятение, как в нестройной толпе новобранцев». Никогда не представится подобного случая более благоприятного для освобождения Испании: до нынешнего дня Испанцы служили или Карфагенянам, или Римлянам, и не только поочередно тем и другим, но и случалось, что обоим народам вместе. Карфагеняне прогнаны Римлянами. Испанцы, если станут действовать единодушно, могут прогнать Римлян, и тогда Испания, освободившись ото всякого чужеземного господства, навсегда возвратится под сень прародительских обычаев и установлений. Говоря как эти речи, так и другие в том же духе, Индебилис возмутил не только своих соотечественников, но и Авзетан, народ соседственный; а затем поднялись и другие народы, смежные с Илергетами и Авзстанами. Таким образом, в продолжении немногих дней, явились на Седетанское поле, куда назначен был сбор, тридцать тысяч пеших, и около четырех тысяч конных воинов.
2. Римские полководцы, Л. Лентулл и Л. Манлий Ацидин, для того, чтобы не дать небрежением с первого разу разлиться пламени восстания, соединили и сами свои войска. Они повели их по неприятельской области так мирно, как будто по дружественной стране, и пришли к тому месту, где находились неприятели. Римляне расположились лагерем расстоянием от неприятельского в трех милях. Сначала сделана была через посредство послов тщетная попытка склонить неприятеля отложить оружие. Потом, когда Испанская конница сделала нечаянное нападение на Римлян, отправившихся за фуражем, то произошла схватка, которой исход не был замечателен ни для той, ни для другой стороны. На другой день, на восходе солнца, неприятели в полном вооружении выступили в поле, и стали в боевом порядке, на расстоянии почти тысячи шагов от лагеря Римского. В середине находились Авзетаны; правое крыло занимали Илергеты, а левое другие, менее замечательные, народы Испания. Между крыльями и центром, неприятель оставил довольно значительные промежутки, в которые он намеревался пустить конницу, когда придет время. Римляне расположили войско, согласно принятому у них обычаю; но только последовали примеру неприятеля в том, что сами оставили между легионами промежутки для действия конницею. Лентул понял, что конница принесет пользу только той стороне, которая первая пустит всадников в промежутки боевого фронта, находящиеся у неприятеля; а потому, Лентул отдает приказание военному трибуну, Сек. Корнелию пустить всадников в промежутки боевого фронта неприятельского. А сам, при начавшемся довольно неблагоприятно для Римлян, сражении пехоты, оставался там, пока, в подкрепление отступавшего двенадцатого легиона, стоявшего на левом крыле против Илергетов, вывел на резерва в первую линию тринадцатый легион. Уравновесив бой в этом месте, Лентул отправился к Манлию, которого он застал в первых рядах убеждающим воинов, и приводящим подкрепления в тех местах, где предстояла надобность. Лентул говорит Манлию, что на левом крыле нет более опасности, что уже он отправил Сервия Корнелия с поручением напустить на неприятеля конницу. Едва он успел это сказать, как Римские всадники, ворвавшись в середину рядов неприятельских, произвели замешательство в пехоте, и вместе для конницы Испанской заградили пути, по которым она могла пустить своих коней. А потому, оставив мысль сражаться на конях, Испанцы должны были довольствоваться тем, что сражались пешие. Римские вожди, видя, что замешательство господствует в рядах неприятельских, замечая смятение, страх и колебание значков, стали убеждать и просить воинов, чтобы они теснили пораженных, и не давали бы им возможности построить снова ряды. Дикари не выдержали бы столь сильного напора, если бы сам царек их, Индебилис, не бросился со спешившимися всадниками на встречу первых рядов Римских. Тут некоторое время продолжалась самая упорная борьба. Но когда те, которые сражались около царя, сначала полумертвого, а потом копьем пригвожденного к земле, погибли под градом стрел, тогда неприятель на разных пунктах бросился бежать, теряя много убитыми вследствие того, что всадникам некогда было сесть на коней, и Римляне преследовали по пятам пораженного неприятеля. Они не прежде удалились обратно, как овладев неприятельским лагерем. Тринадцать тысяч Испанцев пало в этот день убитыми, и почти тысячу восемьсот взято в плен. Из Римлян и союзников погибло не много более 200, преимущественно на левом крыле. Испанцы, как выгнанные из лагеря, так и бежавшие с поля сражения, рассеялись сначала по полям, а потом возвратились в свои родные города.
3. Созванные Мандонием для совещания, Испанцы горько жаловались на свои потери, браня зачинщиков воины; они положили отправить послов для выдачи оружия Римлянам, и для изъявления им покорности. Послы сваливали войну на зачинщика войны Индебилиса и прочих старейшин, большая часть которых пала в битве, отдавали и свое оружие и самих себя в распоряжение Римлян. Послы Испанцев получили в ответ, что изъявление покорности их будет принято тогда, когда они выдадут живыми Мандония и прочих виновников войны; если же они откажутся, то вожди Римские поведут свои войска на поля Илергетов, Авзетанов, а за тем и других народов. Это сказано было послам, и ими объявлено на сейм Испанцев; тогда Мандоний и прочие старейшины схвачены и выданы на казнь. Испанцам возвращен мир: велено выставить им на этот год двойное жалованье воинам, хлеба на шесть месяцев, и верхние одежды для воинов; приняты заложники почти от 30 народов.
Таким образом, возмущение Испании не произвело большего потрясения: в продолжении небольшого промежутка времени и возникло оно, и было подавлено. Тогда все ужасы войны обратились на Африку. К. Лелий подступил ночью к Гиппону Царскому, а на рассвете он, для опустошения полей, вывел под значками воинов и матросов. Жителя, совершенно неожидавшие нападения, понесли огромные потери. Прискакавшие гонцы произвели в Карфагене большой ужас; они говорили, что прибыл флот Римский и главный вождь Сципион — о котором уже было известие, что он перешел в Сицилию. Гонцы не видали сами ни того, сколько судов прибыло, ни как велико неприятельское войско, опустошавшее поля; под влиянием безотчетного ужаса, они все представляли в большем, чем то было в действительности, размере. А потому, умами Карфагенян овладели сначала ужас и робость, а затем скорбь. Обстоятельства переменились до такой степени, что тот же народ, которого победоносное войско было недавно под стенами Рима, которого власть, по истреблении стольких неприятельских войск, все народы Италии или добровольно, или по принуждению, признали над собою, теперь, с оборотом военного счастия, должен был сам присутствовать при опустошении Африки и осаде Карфагена. Перенести такое положение вещей было для Карфагенян несравненно труднее, чем для Римлян: эти последние имели у себя чернь Римскую, и Лациум постоянно доставлял им подраставшую молодежь взамен стольких погибших войск. А в Карфагене чернь ни городская, ни сельская не привыкла владеть оружием; за деньги нанимались вспомогательные войска Африканских народов, вероломных и по первому слуху готовых к измене. Уже один царь тех народов Сифакс, после переговоров с Сципионом, отпал от Карфагенян, а Масинисса открыто изменил, и сделался самым ожесточенным их врагом. Ни откуда не было никакой ни надежды, ни помощи. И Магон в Галлии не произвел никакого восстания, и не соединился с Аннибалом; да и тот вместе с силами утрачивал и свою знаменитость.
4·. Таким образом, свежая новость расположила умы Карфагенян к самым печальным размышлениям. Но настоятельная опасность не замедлила созвать их на совещание, каким образом помочь настоящему печальному положению дел. Определяют: произвести немедленно набор как в городе, так и в полях, послать к Африканским народам для найма у них вспомогательных войск, укрепить город, свезти хлеб, снарядить и послать к Ганнону суда против Римского флота. Уже определение это начали приводить в исполнение, когда явился гонец с известием, что прибыл в Африку Лелий, а не Сципион, и войск Римских перевезено столько, что их едва достаточно для опустошения полей: главное же средоточие воины находится еще в Сицилии. Тут Карфагеняне вздохнули свободно; они отправили посольства к Сифаксу, и другим туземным царькам для укрепления с ними дружественных связей. Отправлены послы и царю Филиппу: они должны были обещать ему 200 талантов серебра для того, чтобы он сделал высадку в Сицилии или в Италии. Послано и к Карфагенским полководцам, находившимся в Италии, приказание стараться задержать Сципиона всякого рода грозными демонстрациями. К Магону отправлены не только послы, но и 25 длинных судов, шесть тысяч пеших, 800 конных воинов и семь слонов; сверх того значительная сумма денег для найма вспомогательных войск, с помощью которых он должен был приблизиться к Риму и соединиться с Аннибалом. Вот, в чем заключались действия Карфагенян и их приготовления.
Лелий своими отрядами загонял огромную добычу с полей обнаженных и беззащитных, когда к нему прибыл, в сопровождении немногих всадников, Масинисса, вызванный слухом о прибытии Римского флота. Он жаловался, что Сципион действует слишком медленно, что надобно было ему явиться с флотом в Африке теперь же, когда Карфагеняне поражены ужасом, Сифакс занят войною с соседями, а о нем наверное можно сказать, что, лишь бы дали ему время устроить свои дела, он не будет чистосердечно расположен в пользу Римлян. А потому, пусть Лелий убедит Сципиона не медлить; хотя он, Масинисса, и изгнан из своего царства, однако он явится к нему со значительными пешими и конными войсками. Да и самому Лелию нечего медлить в Африке: из Карфагена отплыл флот, с которым сразиться в отсутствии Сципиона было бы не совсем безопасно.
5. После этих переговоров Масинисса был отпущен, а Лелий на другой день с судами, обремененными добычею, отплыл от Гиппона и, возвратясь в Сицилию, передал Сципиону слова Масиниссы.
Около этого времени суда, отправленные из Карфагена к Магону, пристали к берегу между Генуею и Альбингаунскими Лигурами. Случилось так, что Магон в то время находился там с флотом. Выслушав слова послов о немедленном сборе сколько возможно многочисленнейших войск, Магон тотчас созвал сейм Галлов и Лигуров: те, и другие находились там в большом числе. Тут Магон сказал: прислан он из Карфагена для того, чтобы возвратить им свободу и, как они сами видят, присланы ему из отечества подкрепления. Но уже от них будет зависеть, с какими силами и с каким войском вести эту войну. Вблизи два Римских войска: одно находится в Галлии, а другое в Этрурии. Он знает хорошо, что Сп. Лукреций соединится с М. Ливием; а потому, нужно вооружить много тысяч воинов для того, чтобы быть в состоянии бороться с двумя вождями и двумя армиями Римскими. Галлы отвечали, что они изъявляют к тому величайшую готовность; но так как один Римский лагерь стоит в их области, а другой на соседственной им земле Этрурии, почти у них же в виду; то если обнаружится, что они, Галлы, открыто помогают Карфагенянам, то немедленно два враждебных войска с двух сторон сделают вторжение в их область; а потому, пусть он, Магон, требует от Галлов того, в чем они могут быть ему полезными тайно; что же касается до Лигуров, то они могут действовать свободно, потому что квартиры Римских войск находятся далеко от их городов и земель. Справедливо было бы Лигурам вооружить свою молодежь, и начать со своей стороны открытую войну. Лигуры не отказывались, но просили два месяца сроку для производства набору. Распустив Галлов, Магон послал по их области людей с деньгами тайно нанимать их на службу. Притом Галльские племена доставляли ему тайно запасы всякого рода. М. Ливий перевел войско волонтеров из Этрурии в Галлию, и соединился с Лукрецием. Таким образом, в случае если бы Магон из земли Лигуров двинулся по направлению к Риму, то Римский вождь готов был идти к нему на встречу. В случае же, если бы Карфагенский вождь оставался спокойно в уголке Альпов, то и Римский вождь, находясь в той же стороне около Аримина, прикрывал Италию.
6. По возвращении из Африки Лелия, и Сципион был поощрен увещаниями Масиниссы, да и воины, видя, как выносили из судов всего флота добычу, взятую у неприятелей, с нетерпением дожидались минуты отправления. К замыслу великому присоединился менее значительный, а именно: задумали взять Локры, которые, во время измены Италийских народов, пристали и сами к Карфагенянам. Надежда достигнуть этой цели возникла, из обстоятельства, само по себе незначительного. В земле Бруттиев производились не столько правильные военные действия, сколько грабежи. Пример подали Нумиды, а Бруттии увлечены были подражать им не столько вследствие союза с Карфагенянами, сколько своего природного расположения. И Римлянам сообщилась эта зараза; они находили также удовольствие жить грабежом, и делали избеги на поля неприятельские так часто, как только позволяли вожди. Раз они схватили и привели в Регий нескольких Локрийцев, вышедших из своего города. В числе пленных было несколько кузнецов, которые привыкли у Карфагенян заниматься работою по найму, в крепости Локрийцев. Они были узнаны старейшинами Локрийцев; они будучи изгнаны из отечества тою партиею, которая предала Аннибалу Локры, удалились в Регии. Тут они делали рабочим вопросы, свойственные тем людям, которые давно не были в отечестве, о том, что там делается. Рассказав об этом, пленные подали надежду в случае, если будут выкуплены и отпущены, предать им крепость, в которой они живут и пользуются полным доверием Карфагенян. Вследствие итого, Локры изгнанники, под влиянием вместе, и тоски по родине и желания отомстить врагам, тотчас выкупили пленных рабочих и отослали их домой, условившись с ними о сигналах, которые они подадут издали. Сами же отправились в Сиракузы к Сципиону, у которого находилась часть изгнанников. Они там передали обещания пленных, и успели и в консуле вселить надежду на успех. С изгнанниками отправлены военные трибуны М. Сергий и П. Матиен, и им приказано вести из Регия к Локрам три тысячи воинов. К. Племинию, исправлявшему должность претора, написано, чтобы он помогал предприятию. Воины выступили из Регия, неся с собою лестницы, нарочно сделанные по вышине стен, весьма значительной. Почти в половине ночи, они с того места, где было условлено, подали знак предателям, находившимся в крепости. Те были уже готовы у своего поста и сами спустили лестницы, приготовленные на этот случай. Они приняли воинов, одновременно вошедших на стены в разных местах. Еще не было испущено воинских кликов, когда сделано нападение на караульных Карфагенских, ничего не ожидавших, и потому погруженных в глубокий сон. Сначала слышны были стоны убиваемых; потом поднялась между полусонными неприятелями тревога, о причине которой они не могли сами себе отдать отчета. Наконец, они узнали в чем дело, и одни разбудила других. Римляне, далеко уступавшие числом неприятелю, были бы им без труда подавлены; но крики, поднятые теми, которые находились вне крепости, были услышаны жителями, не знавшими откуда они раздавались; смятение, неизбежное в темноте ночи, сделало всякое сопротивление бесполезным. Вследствие этого, Карфагеняне, под влиянием такого ужаса, как будто вся крепость была полна неприятелей, оставив всякую мысль о сопротивлении, бежали в другую крепость: она находилась от первой в недальнем расстоянии. Жители же и их город были готовою добычею той стороны, которая окажется победительницею; между гарнизонами обеих крепостей происходили почти каждый день схватки: К. Племиний командовал Римским, а Гамилькар Карфагенским. И та и другая сторона увеличивала свои силы, призывая из ближайших мест подкрепления. Наконец приближался сам Аннибал. Римляне не устояли бы, если бы большинство Локров, выведенное из терпения корыстолюбием и наглостью Карфагенян, не склонилось на их сторону.
7. Сципиону дали знать, что дела в Локрах находятся в крайней опасности, что подходит сам Аннибал, и таким образом Римский гарнизон будет находиться в крайнем положении по затруднительности оттуда отступления. Тогда сам Сципион, оставив в Мессане для её защиты брата своего, как только в проливе сделалось благоприятное течение, пустил по нем суда. Аннибал от реки Булота — она находилась недалеко от города Локров — послал гонца к своим, сказать им, чтобы они на рассвете затеяли самое упорное сражение с Римлянами и Локрийцами, а между тем он хотел, когда внимание всех будет обращено на ту суматоху, напасть с тылу на город, совершенно не ожидавший с той стороны нападения. Подступив на рассвете, Аннибал нашел сражение уже начатым; но он не захотел заключиться в крепости, где, по тесноте места, многолюдство его войска было бы в тягость; а лестниц для всхода на стены воины Аннибала не захватили с собою. Аннибал приказал воинам своим сбросить тяжести в кучу, и недалеко от стен, для острастки неприятелям, выстроил своих воинов в боевом порядке. Сопровождаемый Нумидскими всадниками, он обскакал крутом город для того, чтобы осмотреть, в каком месте удобнее сделать приступ, а между тем воины готовили лестницы, и другие вещи, для того необходимые. Когда Аннибал подъехал близко к стене, то, вылетевшим с неё, скорпионом, убит стоявший подле него человек. Устрашенный столь близкою опасностью, Аннибал велел играть отбой, и отнес лагерь за полет стрелы. Римский флот из Мессаны прибыл в Локры, когда оставалось еще несколько часов дня; все воины высажены из судов и вошли в город прежде захода солнца. На другой день, Карфагеняне начали сражение из крепости, и Аннибал уже подходил к стенам с лестницами и всеми принадлежностями для приступа. Вдруг отворились городские ворота, и Римляне бросились на воинов Аннибала, всего менее ожидавших этого нападения: в таком нечаянном натиске они убили до 200 неприятелей. С остальными воинами Аннибал, понимая, что сам консул на лицо, удалился в лагерь; он отправил гонца к тем воинам, которые находилась в крепости, сказать им, чтобы они сами о себе заботились как знают; а сам ночью снял лагерь и удалился. Те, кто находились в крепости, зажгли дома, бывшие в их власти, с целью задержать неприятеля этою тревогою, и ночью достигли главного корпуса своего войска, движением, которое весьма походило на бегство.
8. Сципион, видя, что крепость оставлена неприятелями, да и лагерь их пустой, позвал Локров на сходку. Тут он сильно побранил их за отпадение. Главных виновников казнил смертью, а имущество их роздал главным лицам другой партии, за их примерную верность Римлянам. Что же касается до всего народа Локров, то он — Сципион — ничего не может им ни даровать, ни отнять. Пусть они отправят послов в Рим: там их ожидает та участь, какую угодно будет назначить сенату. Но он, Сципион, вполне уверен, что, хотя они и дурно поступили в отношении к народу Римскому; однако будут в лучшем положении под властью справедливо рассерженных Римлян, чем в каком они были под властью приятелей своих Карфагенян. За тем Сципион, оставив для защиты города легата Племиния с тем отрядом, который взял крепость, переправился в Мессану со всеми войсками, с которыми отправился в поход.
Карфагеняне обходились так надменно и жестоко с Локрийцами, по отпадении их от Римлян, что умеренные притеснения они стали бы сносить не только равнодушно, но даже охотно. Но Племиний — Гамилькара, начальника Карфагенского гарнизона, а Римляне отряда Племиниева — Карфагенян на столько превзошли преступностью и жадностью, что, казалось, обе враждебные стороны состязались между собою не столько оружием, сколько пороками. И полководец, и воины, в отношении к гражданам, не упустили ничего, что только может внушить человеку неимущему — жадность и зависть к богатству другого. Гнусно и говорить, какие неистовства позволяли себе Римляне против личности граждан, против их детей и жен. Корыстолюбие Римлян не пощадило даже святилища храмов. И не только прочие храмы ограблены, но даже сокровища Прозерпины, которые оставались всегда неприкосновенными, исключая при царе Пирре, да и тот, впрочем, возвратил священную добычу с большою лихвою, не спаслись от святотатственных рук. И как тогда суда царские, подвергшись страшному кораблекрушению, вынесли с собою до твердой земли в целости только священные сокровища богини. Так, на этот раз, другое бедствие постигло всех участвовавших в ограблении храма, а именно ими овладело бешенство: в каком–то ослеплении неистовства, вождь вооружился неприязненно против вождя, воин против воина.
9. Главным начальником всего был Племиний: та часть воинов, которую он сам привел с собою из Регия, была под непосредственным его начальством трибунов. Воин Племиния, украв в доме одного тамошнего жителя серебряную чашу, бежал с нею; за ним гнались те, которым эта чаша принадлежала. Случилось так, что, на встречу воина, попались военные трибуны Сергий и Матиен. По приказанию трибуна у воина отнята чаша: вследствие этого, поднялись крики и брань, а потом и настоящее сражение между воинами Племиния и трибунов, из которых каждый подходя брал сторону тех, к которым принадлежал. Толпа все увеличивалась, а вместе с тем росло и смятение. Воины Племиния были побеждены; они бросились к своему предводителю, показывая ему раны и кровь. Крикам их, и негодованию не было конца: воины передавали в бранных словах те поносные выражения, которых сам Племиний был предметом. Вне себя от гнева, Племиний бросился из своего дома, призвал трибунов, велел их обнажить и приготовить для них розги. Пока раздевали трибунов — те сопротивлялись, призывая в свою защиту верных им воинов, время ухолило. Вдруг, со всех сторон сбежались воины трибунов, в торжестве недавней победы, с такою поспешностью, как будто они услыхали призыв к оружию против неприятеля. Видя, что трибуны уже лежат под розгами, воины не знали меры своему ожесточению: потеряв всякое уважение не только к власти, но даже к человечности, они бросились на самого легата, избив его ликторов самим недостойным образом. Отделив таким образом Племиния от его приверженцев, воины терзают его самым неприязненным образом и, обезобразив у него нос и уши, они бросают его почти бездыханного.
Но получении об этом известия в Мессане, Сципион на галере в шесть рядов весел прибыл в Локры. Выслушав дело Племиния и трибунов, он оправдал Племиния, и оставил его на прежнем месте; а трибунов объявил виновными и бросил их в оковы для того, чтобы отослать в Рим к Сенату; оттуда он возвратился в Мессану, и за тем в Сиракузы. Племиний не мог совладать со своим раздражением: он считал, что на его обиду Сципион обратил мало внимания, и рассудил ее легко. Только тот, по его мнению, мог судить хорошенько об этом деле, кто сам был жертвою такого жестокого с ним обхождения. Он велел трибунов притащить к себе и, истерзав всеми мучениями, какие только может вынести тело человека, он неудовольствовался наказанием живых, но даже трупы лишенных жизни бросил без погребения. Такую же жестокость обнаружил он и в отношении Локрийских старейшин, которые, как дошел до него слух, ходили на него жаловаться Сципиону. И прежде алчность и сладострастие побуждали его к скверным поступкам в отношении к союзникам. А тут, под влиянием раздражения, приняло еще большие размеры его недостойное обращение, и оно навлекло ненависть и худую славу не только ему Племинию, но и главному вождю.
10. Уже приближалось время выборов, когда принесено в Рим письмо консула П. Лициния. Он писал, что и сам и все его войско поражено сильною болезнью, и ничего было бы и думать о сопротивлении, не явись эта же болезнь, да еще с большею силою, и у неприятеля. А потому, консул, не будучи сам в возможности прибыть на выборы, вызывался, если будет на то соизволение сената, назначить для производства выборов диктатора К. Цецилия Метелла. Еще писал консул, что не будет противоречить видам пользы общественной, если распустить войско К. Цецилия. В нем в настоящее время не обнаруживается более ни какой надобности, так как Аннибал уже удалился на зимние квартиры. Притом в этом лагере открылась болезнь столь сильная, что, если не распустить заблаговременно воинов, то вряд ли кто–нибудь из них останется в живых. Сенат предоставил консулу поступить так, как ему внушит сознание общественной пользы и его долга.
В это время, вдруг овладело умами граждан набожное опасение. В Сивиллинских книгах, с которыми стали советоваться по случаю неоднократного в этом году падения камней с неба, нашли стихотворное предсказание о том, что, когда в Италию внесет войну враг чужеземный, то его можно будет победить и изгнать из Италии в том случае, если матерь Идейская будет привезена из Пессинунта в Рим. Это стихотворное пророчество, найденное десятью сановниками священнодействий (децемвирами), тем сильнее подействовало на сенаторов, что и послы, которые носили в Дельфы дар Аполлону, донесли, что, во время жертвоприношения их Питийскому богу, все было, благоприятно; да и от оракула послышался ответ, что народу Римскому предстоит победа гораздо значительнее той, из добычи от которой принесли они теперь жертву. В этой же надежде укреплял умы и как бы пророческий дух Сципиона, который, предчувствуя окончание войны, потребовал себе провинциею Африку. А потому сенат для того, чтобы поскорее получить ту победу, которую предвещали предзнаменования судьбы, предчувствия и голос оракула, озаботился мыслью, как бы перенести богиню в Рим.
11. В то время, народ Римский не имел еще в Азии ни одного союзного себе народа. Впрочем, припомнили то, как некогда привезен, в видах общественного здравия, Эскулапий из Греции, когда с нею не было еще у Рима никаких дружественных отношений. А в то время уже начинались скрепляться с Атталом царем дружественные связи, вследствие военных действий сообща против Филиппа, и можно было надеяться, что Аттал сделает для народа Римского все, что будет в состоянии. Назначены к нему послами — М. Валерий Левин, который два раза был консулом, действуя в Греции, М. Цецилий Метелл, бывший претор, Сер. Сульпиций Гальба, бывший эдиль, и два бывших казначея (квестора): Кн. Тремеллий Флакк и М. Валерий Фальтон. Им даны пять судов о пяти рядах весел для того, чтобы они могли явиться в тех местах, согласно с достоинством народа Римского, где надлежало вселить уважение к имени Римлян. На пути в Азию послы зашли прежде в Дельфы, и спросили там оракула, какую они, послы и народ Римский, должны иметь надежду при исполнении поручения, с которым они посланы из отечества. Оракул отвечал, что они могут достигнуть того, что им нужно, через пособие царя Аттала; но, когда привезут богиню в Рим, то пусть озаботятся, чтобы богиню принял к себе в гости лучший человек в Риме. — Послы прибыли в Пергам к царю. Он принял послов весьма ласково, отвел их во Фригию в Пессинунт; там он им передал священный камень, который туземцы называют матерью богов, и велел отвезти его в Рим. Отправленный послами вперед, М. Валерий Фальтон привез в Рим известие о том, что везут богиню, и что надобно найти лучшего гражданина, который, с установленными обрядами, принял бы богиню к себе в дом. К. Цецилий Метелл, назначен диктатором в земле Бруттиев консулом, для производства выборов, и войско его распущено; предводителем всадников Л. Ветурий Филон. Выборы произведены диктатором. Консулами избраны М. Корнелий Цетег, П. Семпроний Тудитан заочно; он находился в Греции, которая досталась ему провинциею. Потом выбраны преторами: Тиб. Клавдий Нерон, М. Марций Ралла, Л. Скрибоний Либон и М. Помпоний Матон, Окончив выборы, диктатор сложил с себя это звание.
Римские игры даны три раза, а плебейские семь. Курульными эдилями были Кн. и Л. Корнелии Лентуллы. Люций управлял Испаниею; заочно выбранный, он отсутствующим и исполнял эту должность. Плебейскими эдилями были Тиб. Клавдий Азелл и М. Юний Пенн. В этом году, М. Марцелл посвятил храм Мужества у Капенских ворот на семнадцатом году после того, как отец его, в первое свое консульство, дал обет в Галлии у Кластидия. В этом году умер Марсов фламин М. Эмилий Регилл.
12. В продолжении двух последних лет, мало со стороны Римлян было обращено внимания на дела в Греции. Вследствие этого, Филипп принудил Этолов, оставленных Римлянами, помощь которых составляла их единственную надежду, и просить мира и заключить его на таких условиях, как он заблагорассудил. Если бы он не поспешил всеми силами привести это дело к концу, то проконсул П. Семпроний, который послан был преемником власти Сульпиция с 10 тысячами пеших воинов, с тысячью всадников и тридцатью пятью военными судами — сил этих было очень достаточно для оказания помощи союзникам — подавил бы его, во время военных действий с Этолами. Едва только был заключен мир, как прибыл гонец к царю с известием, что Римляне прибыли в Диррахий, что Партины, и другие соседственные народы, взволновались в надежде перемен, и что Дималл находится в осаде. Туда обратились Римляне, пришедшие было на помощь Этолам, но, сердясь на этих последних за то, что они, вопреки союзного договора, заключили мир с царем без их Римлян участия. Получив такие известия, Филипп, желая предупредить распространение волнения между соседними народами, двинулся в Аполлонию, куда удалился и Семпроний, отправив легата Летория с частью войск, и пятнадцатью судами в Этолию для того, чтобы узнать положение дел на месте, и произвести там, если можно, волнение. Филипп опустошил поля Аполлониатов; придвинув войска к городу, он вызывал Римлян на бой. Видя, что Римляне остаются спокойными, довольствуясь обороною стен, Филипп, не считая себя достаточно сильным для того, чтобы взять город приступом, и питая в душе сильное желание и с Римлянами заключить, если не мир, как с Этолами, то, но крайней мере, перемирие, удалился в свое царство, не желая раздражать умы новою борьбою. В то же время, Эпироты, наскучив продолжительною войною, сначала узнали расположение умов Римлян, а потом отправили послов к царю Филиппу, по предмету заключения общего мира. Они утверждали, что уверены в его возможности, если только царь лично переговорит с П. Семпронием, Римским полководцем. Без труда успели они в том, что царь — которого и самого дух был расположен к тому, перешел в Епир. Там есть город Фенице: здесь царь сначала переговорил с Эропом, Дардою и Филиппом, преторами Эпиротов; а потом свиделся с П. Семпронием. Тут же присутствовал Аминандер, царь Атаманов, и другие сановники Епиротов и Акарнанов. Первый стал говорить претор Филипп: обратясь и к царю Македонскому, и к вождю Римскому, он просил и того и другого положить конец войне, и дозволить то же сделать и Епиротам. П. Семпроний предложил условия мира: Партины, Дималл, Баргулл и Евгений должны были принадлежать Римлянам; Атинтания — Македонянам, если согласится на это сенат Римский, к которому нужно об этом деле отправить послов. На этих условиях состоялся мир: царь Македонский включил в него Прузиаса, царя Вифинского, Ахейцев, Беотийцев, Фессалов, Акарнан, Епиротов; а Римляне: Илиенцев, царя Аттала, Плеврата, Набиса, тирана Лакедемонского, Элейцев, Мессенцев и Афинян. Так написаны условия, и к ним приложены печати; на два месяца заключено перемирие и, в течение этого времени, отправлены послы в Рим для того, чтобы испросить согласие народа на эти условия. Все трибы утвердили их: общее внимание обращено было на Африку, и граждане на это время хотели освободиться от всех других войн. П. Семпроний, заключив мир, отправился в Рим вступить в должность консула.
13. В консульство П. Семпрония и М. Корнелия — это был пятнадцатый год Карфагенской (Пунической) войны — назначены провинции: Корнелию — Этрурия с прежним войском, а Сомпронию земля Бруттиев с легионами, которые он должен был набрать вновь. Преторам досталось: М. Марцию — судопроизводство в городе. Т. Скрибонию Либону — судопроизводство над иноземцами и Галлия, М. Помпонию Матону — Сицилия, Тиб. Клавдию Нерону — Сардиния. П. Сципиону продолжена власть на год с предоставлением ему того войска и флота, которые у него были. П. Лицинию велено также занимать землю Бруттиев двумя легионами, пока консул найдет нужным для общественной пользы его там прибывание. М. Ливию и Си. Лукрецию продолжена также власть, и оставлены им те легионы (по два), которыми они защищали Галлию против Магона. Кн. Октавий, передав Сардинию и легион Тиб. Клавдию, должен был принять начальство над сорока длинными судами, и с ними оберегать морские берега там, где сенат признает это нужным. М. Помнонию претору в Сицилии назначены два легиона бывшего Каннского войска. Пропреторы Т. Квинкций — Тарент, а К. Гостилий Тубул — Капую должны были, по примеру прошлого года, занимать прежними силами. Относительно управления Испанией, предложено народному собранию, кого оно заблагорассудит назначить туда двух проконсулов. Все трибы определили, Л. Корнелию Лентуллу и Л. Манлию Ацидину управлять Испаниями, но примеру прошлого года с властью консулов. Консулы положили произвести набор и для того, чтобы набрать новые легионы, которые должны быть отправлены в землю Бруттиев, и для того — так приказал им им сенат — чтобы пополнить прочие войска.
14. Хотя Африка не была еще открыто назначена провинциею (для начала в ней военных действий) — как я полагаю потому, что сенаторы не хотели заранее дать знать о том Карфагенянам, однако умы граждан были исполнены надежды, что в Африке в этом году откроются военные действия, и что конец Пунической войны приближается. Это обстоятельство настроило умы к суеверию: они были расположены и легко передавать известия о чудесах, и легко им верить. Тем более о них говорили в народе: «в одно и то же время было видно два солнца, ночью виден был свет и звезда, которой луч тянулся от востока к западу. В Таррачине гром ударил в ворота, в Анагнии в ворота и в стену во многих местах. В Ланувие, в храме Юноны Хранительницы, слышен был страшный треск и шум.» Во искупление этих чудесных явлений объявлено молебствие на один день; а, по случаю того, что с неба падали камни, совершено девятидневное жертвоприношение.
К этому присоединилось рассуждение о принятии матери Идейской: не только один из послов, М. Валерий, приехал вперед и принес известие, что богиня будет скоро в Италии, но и недавний гонец сообщил, что она уже в Террачине. Делом не маловажным для сената было решить, кто в государстве лучший гражданин: конечно, каждый желал для себя более быть на деле признанным за такого, чем получить все почести и места, которые зависели от голосов сената и народа. Сенат определил, что во всем городе из добрых граждан самый лучший — П. Сципион Кн., сын того, который пал в Испании, молодой человек, который не был еще даже квестором. На каких добродетелях его основан был этот приговор, я охотно передал бы потомству, если бы сохранилось об этом какое–либо известие у писателей, ближайших к тому времени; сообщать же мои догадки в деле забытом за давностью, считаю излишним. И. Корнелий получил приказание: со всеми знатными Римскими женщинами идти в Остию на встречу богини, принять ее там с корабля и, перенесши на землю, вручить ее матронам, которые должны были нести ее дальше. Когда корабль приблизился к устью Тибра, Корнелий, как ему было приказано, на лодке отправился в море к кораблю, принял от жрецов богиню, и вынес ее на берег. Тут ее приняли знатнейшие женщины Римские (в числе их особенно замечательно имя одной Клавдии Квинты. По преданию, её целомудрие, до того бывшее предметом сомнения, вследствие столь священного действия, перешло в потомство со славою совершенной чистоты. Римские женщины несли богиню на руках поочередно, одна за другою. Все граждане вышли на встречу; у дверей домов, мимо которых несли богиню, поставлены были курильницы, и в них дымился фимиам. Граждане молились, чтобы она охотно и благосклонно вошла в Рим. Богиню отнесли в храм Победы, находившийся на Палатинском холме; это было двенадцатого Апреля, и день этот сделан праздничным. Множество граждан приносило дары богине; было совершено постилание лож и даны игры, которые названы Мегалезскими.
15. Когда в Сенате толковали о пополнении легионов, находившихся в провинции, то некоторые сенаторы представили о том: не время ли теперь, когда, но милости богов бессмертных, освободились они от всех опасений, положить конец тому положению дел, которое было терпимо при сомнительных обстоятельствах? Когда внимание сената было возбуждено, то напомнили, что двенадцать Латинских колоний, которые консулам К. Фабию и К. Фульвию отказались дать воинов, и поныне, вот уже шестой год, пользуются увольнением от военной службы, как бы в награду, между тем как союзники верные и покорные, за свою службу и преданность народу Римскому, истощены почти ежегодными наборами. Речь об этом не столько возобновила в памяти сенаторов обстоятельство, почти уже забытое, сколько произвела сильное между ними раздражение. А потому они, не допуская консулов ни о чем прежде доложить, определили: чтобы консулы вызвали в Рим сановников, и по десяти знатнейших граждан, городов: Непеты, Сутрия, Ардеи, Калеса, Альбы, Карсеол, Соры, Суессы, Сетии, Цирцей, Нарны, Интерамны — вот те поселения, о которых шла речь — и чтобы они приказали им наибольшее число воинов, какое только каждая из этих колоний когда–либо выставила с тех пор, как неприятель находится в Италии, выставить в двойном количестве; это относительно пеших воинов, а конных по 120 человек. Если какая колония не в состоянии выставить такого числа всадников, то может, вместо одного всадника, дать по три пехотинца. Как пешие, так и конные воины должны быть выбраны из самых богатых семейств, и посланы вне Италии туда, где обнаружится потребность в пополнении войска. Если начальство какой–нибудь колонии откажется, то задержать её сановников и послов, и не допускать их в сенат, как бы они того ни требовали, пока они не исполнят приказаний. Сверх того, предписать каждой колонии внести на жалованье по тысяче асс, и делать этот внос каждый год. Ценс в колониях произвести по форме, данной Римскими ценсорами; она и для колонии должна быть та же самая, что и для народа Римского, и должна быть приносима в Рим присяжными ценсорами колонии прежде, чем они сложат с себя свою должность.
Вследствие этого сенатского декрета, приглашенные в Рим сановники и знатнейшие граждане этих колоний, выслушав приказание консулов о поставке войска и платеже денег, друг перед другом жаловались и возражали; они говорили, что не в состоянии они выставить столько воинов, что с трудом едва, едва могут они набрать то количество, которое следует по договору. Умоляли они консулов дозволить им идти в сенат, и молить его о пощаде. Ничего они не сознают за собою такого, за что они должны погибать. Да если им будет угрожать и самая погибель, то все–таки ни их виновность, ни гнев народа Римского, не в состоянии заставить их дать более воинов, чем сколько они в состоянии. Консулы, настаивая на своем, приказывают послам оставаться в Риме, а начальникам колоний отправиться домой для производства выборов. Пока не будет приведено в Рим то количество воинов, которое им приказано, никто не допустит их до сената. Когда таким образом начальства колоний потеряли надежду видеть сенат, и подействовать на него мольбами, то набор без труда произведен в тех двенадцати колониях, так как число молодых людей там увеличилось, вследствие довольно долговременной свободы от военной службы.
16. Друтое обстоятельство, которое было почти также забыто, напомнил М. Валерий Лавон; он сказал, что справедливо будет возвратить частным лицам деньги, которые, в консульство его и М. Клавдия, были даны в ссуду казне частными лицами. Никто не должен удивляться особенной заботливости его, М. Валерия, об исполнении общественного обязательства. И само по себе дело это сколько–нибудь касается же до консула того года, в который даны деньги, так он же предложил этот заем, по поводу бедности казначейства и несостоятельности народа в платеже податей. Это напоминание принято было сенатом благосклонно; он приказал консулам доложить и, по их докладу, определил выплатить эти деньги в три срока; первую уплату должны были сделать консулы нынешнего года, а остальные за тем — консулы третьего и пятого годов.
Потом, все другие заботы были оставлены для одной, когда несчастья, постигшие Локров, и бывшие до сих пор неизвестными, достигли общего сведения, вследствие прибытия Локрийских послов. И здесь умы граждан раздражилось не столько вследствие преступлений Племиния, сколько пристрастия, или невнимания, обнаруженных в этом деле Сципионом. Их было десять человек; покрытые пеплом и в рубищах, они с жалостными рыданиями пали на землю перед трибуналом консулов (на месте выборов), протягивая к ним, по обычаю Греков, символ мольбы — масличные ветви. На вопрос консулов, они отвечали, что они Локрийцы, и что они от легата К. Племиния и Римских воинов вьшесли то, чего народ Римский не захочет возложить на самих Карфагенян. Они просили консулов дать им возможность явиться в сенат, и там оплакать постигшие их бедствия.
17. Когда послы введены были в сенат, то старейший из них летами стал говорить: я убежден, почтенные сенаторы, что жалобы наши на столько будут иметь цены в ваших глазах, на сколько мы будем иметь основательное сведение о том: каким образом Локры преданы Аннибал, и как они, по изгнании Карфагенского гарнизона, возвратились под нашу власть. Если и вина измены чужда общественного совета, и если ясно докажется, что возвращение под власть вашу не только с нашей стороны добровольное, но и стоило усилий нашему мужеству; то тем сильнее будет ваше негодование на то, что верные и усердные союзники получают столь незаслуженные обиды от вашего легата и его воинов. Но я полагаю за лучшее — изложение обстоятельств нашего отпадения отложить до другого времени, вследствие двух обстоятельств: во–первых, пусть оно будет сделано в присутствии П. Сципиона, который взял обратно Локры, и может быть самым лучшим свидетелем как наших хороших, так и дурных действий; во–вторых, как бы мы ни были дурны, все же не должны были мы подвергнуться тому, что мы терпим.
Почтенные отцы! Не можем мы скрыть того обстоятельства, что, когда в нашей крепости находился Карфагенский гарнизон, то мы и от начальника его Гамилькара, и от Нумидов и Африканцев, терпели много поступков несправедливых и гнусных. Но все это ничто в сравнении с тем, что мы теперь терпим! Прошу вас, достопочтенные отцы, выслушайте равнодушно меня и простите мне то, что я выскажу. Все народы находятся теперь в состоянии ожидания и нерешимости: кого увидят они повелителями вселенной — вас или Карфагенян. Если теперь на основании того, что мы Локрийцы вытерпели и от их гарнизона, и что в настоящее время выносим от вашего отряда, нужно будет делать заключение и о вашем владычестве и о Карфагенском, то никогда не найдется никого, кто бы предпочел иметь вас лучше повелителями, чем их. А впрочем, обратите внимание на то, каково к вам расположение Локрийцев. Получив от Карфагенян обиды, гораздо менее значительные, мы прибегаем к вашему вождю; а когда ваш гарнизон обращается с нами хуже, чем с неприятелем, то мы все–таки с жалобами нашими обращаемся к вам одним. Или вы обратите внимание на наше бедственное положение, или нам не останется более о чем даже молить богов бессмертных.
Легат К. Племиний послан с военным отрядом взять обратно от Карфагенян Локры, и там оставлен в гарнизоне. В этом наместнике вашем — крайность нашего положения позволяет нам и говорить свободно — отцы достопочтенные, человеческого только наружность, а Римского гражданина только одежда, внешность и звук Латинского языка. Бич наш, это гнусное чудовище в роде тех, которые, по баснословным рассказам, сторожили некогда, угрожая гибелью мореплавателям, пролив, отделяющий наши берега от Сицилийских. Если бы он один довольствовался удовлетворять на ваших союзниках свое корыстолюбие и любострастие, то, как ни глубока эта пропасть, но терпением нашим мы бы ее наполнили; а теперь он изо всех сотников и воинов ваших поделал столько же Племиниев; до такой степени хотел он иметь более сообщников своего необузданного своеволия! Все грабят, похищают, бьют, наносят рапы, убивают, насилуют жен, девиц, благородных юношей, вырывая их из родительских объятий. Каждый день город наш имеет вид взятого неприятелем, каждый день подвергается расхищению. И днем, и ночью слышатся повсюду вопли жен и детей, которых насильно похищают и уносят. По истине, тот кто знал бы это все, удивился и тому, как у нас достает терпения, и как те, которые все это делают, неудовольствовались по сие время столькими оскорблениями. Я не в состоянии рассказать, и вам трудно будет выслушать, подробно все, что мы вытерпели. Скажу обо всем вообще: нет в Локрах ни одного дома, и ни одного человека, который не подвергся бы оскорблению. Смело скажу, что нет ничего, изобретенного корыстолюбием и любострастисм, чего бы мы не испытали на себе. Трудно почти решить, когда участь города хуже, тогда ли, когда он взят силою неприятелем, или тогда, когда в нем господствует силою же оружия самый гнусный тиран? Но все те преступления, которые самые жестокие и наглые тираны совершают в отношении к угнетенным гражданам, Племиний позволил себе в отношения к нам, нашим детям и женам.
18. На один предмет жалобы указать нам особенно велит религиозное верование, которое вкоренено в душах ваших, а вы должны выслушать, и очистить общественное дело ваше от религиозных опасений, если вы, достопочтенные отцы, признаете это за нужное. Мы сами видели, с какою набожностью не только чтите вы ваших богов, но и принимаете иноземных. У нас существует храм Прозерпины, о святости которого вы, я думаю, что–нибудь слыхали во время войны с Пирром. Он, возвращаясь из Сицилии, плыл с флотом мимо Локров; в числе прочих гнусных действий, которые позволил он себе в отношении к нашему городу, за его к вам верность, он ограбил сокровища Прозерпины, до итого дня неприкосновенные. Положив деньги на суда, он отплыл от берега; но что же случилось, отцы достопочтенные? Флот на другой день подвергся самой жестокой буре и все суда, на которых находились священные деньги, выброшены на наши берега. Наученный таким бедствием верить существованию богов, надменный царь, собрав все деньги, велел их внести обратно в сокровищницу Прозерпины. Да и с того времени счастие совершенно оставило царя: изгнанный из Италии, он неблагоразумно, ночью, проник в Аргос, и там погиб смертью позорною и бесчестною. Легат ваш и военные трибуны слышали этот рассказ и многое другое, что испытали на себе предки наши не раз, и удостоверились в личном присутствии там богини, а не для того только делались эти рассказы, чтобы увеличить уважение к святыне. Тем не менее они осмелились наложить святотатственные руки на сокровища, дотоле неприкосновенные, и таким образом преступною добычею дерзнули они запятнать самих себя, дома свои и ваших воинов. А потому верность наша к вам, отцы достопочтенные, заставляет нас умолять вас — ни к чему не приступать прежде, чем умилостивить богиню, для того чтобы преступление ваших воинов не отплатилось не только их кровью, но и каким–нибудь общественным бедствием. И теперь уже, отцы достопочтенные, гнев богини действует и в вождях, и в воинах ваших: уже не раз сразились они друг с другом, как бы враги в открытом поле: с одной стороны вождем был Племиний, с другой два военных трибуна. Не так ожесточенно сражалась они мечем с Карфагенянами, как тут друг против друга; своим безумием дали бы они случай Аннибалу завладеть снова Локрами, если бы не подоспел во время Сципион, приглашенный нами. По истине какое–то безумие или бешенство овладело умами воинов, виновных в святотатстве; но особенно непосредственное вмешательство богини обнаружилось в наказании вождей. Легат высек розгами трибунов военных, но потом он попался в руки трибунов, устроивших для него ловушку, и не только все тело его было истерзано, но отрублены у него нос и уши и он оставлен замертво. Легат, оправившись от ран, заключил военных трибунов в оковы, потом наказал розгами и, истощив над ними все мучения, какие обыкновенно применяются к рабам, он их казнил смертью, и самые тела запретил предавать погребению. Вот как богиня наказала грабителей своего храма, и не престанет она возбуждать ко всякого рода неистовствам, пока священные деньги не будут возвращены в сокровищницу храма. Некогда предки наши во время важной войны с Кротонцами, хотели перенести в город сокровища богини, так как храм её находится вне города. Ночью послышался из капища голос: удержите руки ваши, богиня сумеет защитить свой храм! Таким образом, религиозное опасение не позволило сокровища перенести из храма; тогда предки наши хотели обнести его стенами: уже стены были возведены до некоторой высоты, как вдруг обратились в развалины. И теперь, и во многих случаях прежде, богиня свой храм и свое местопребывание или сумела защищать, или жестоко наказывала оскорблявших её святыню. Что же касается до наших собственных обид, то ни кто за них не отомстит, разве вы, отцы достопочтенные: прибегая к вам, смиренно умоляем вас о защите. Для нас все равно: оставите ли вы нас тому легату и его отряду, или предадите на казнь раздраженному Аннибалу и Карфагенянам. Не требуем, чтобы вы нам поверили на слово сейчас об отсутствующем, и не приняв от него оправдания. Пусть он придет, пусть он сам выслушает, пусть опровергнет! Если есть какое–либо преступление, которое только может совершить человек против человека, и которое он не заставил нас испытать, то мы не только соглашаемся вытерпеть сызнова (если только сил наших достанет) все то, что уже терпели, и он пусть освободится ото всякой ответственности и перед богами и перед людьми.
19. Когда послы это сказали, то К. Фабий спросил у них: обращались ли они со своими жалобами к П. Сципиону? На это Локры отвечали, что они посылали послов, но что Сципион занят военными приготовлениями, и что он или в самом непродолжительном времени переедет в Африку, или уже переправился туда. Притом они уже испытали, в какой милости легат у главного вождя: разобрав дело между ним и трибунами, Сципион трибунов заключил в оковы, а легата, который был столько же виновен, если не больше, оставил в должности. Когда послам велено было оставить храм, то старейшие из сенаторов не щадили в своих речах не только Племиния, но и самого Сципиона. Более всех нападал на него К. Фабий; он говорил, что Сципион родился на гибель военной дисциплин, и что в Испании погибло в возмущение едва ли не более воинов, сколько в самую войну. По примеру иноземному и подражая царям, Сципион и поблажает своеволию воинов, и вместе с тем жестоко их наказывает. А потому вслед за речью, он сделал приговор столь же немилостивый: Племиния легата связанного привезти в Рим, здесь он скованный, должен оправдаться, и если справедливо то, на что жаловались Локрийцы, то он должен быть казнен смертью в темнице, и имение его все взято в казну. П. Сципиона отозвать за то, что он, без позволения сената, оставил назначенную ему провинцию, и снестись с трибунами народными, чтобы они предложили народному собранию о необходимости отрешить Сципиона от должности. Локрийцам отвечать перед сенатом, что те обиды, на которые они жаловались, сделаны без ведома сената и народа, что сенат даст им название хороших людей, и верных друзей и союзников; что им возвратят жен и детей и все, что у них похищено; что деньги, сколько их похищено из сокровищ Прозерпины, будут разысканы, и двойное количество их внесено в сокровищницу. Будет принесено жертвоприношение искупительное, при чем прежде всего отнесутся в коллегию первосвященников с вопросом, вследствие святотатственного похищения священных сокровищ, какие должны быть принесены жертвы, и каким богам и с какими искупительными обрядами? Войны, которые находятся в земле Локров, должны, быть перевезены в Сицилию, а, для обережения Локров, послать четыре когорты союзников Латинского имени. В этот день не могло пройти ни какое постановление, так как одни действовали горячо против Сципиона, а другие за него. Ему ставили в вину не только преступление Племиния и бедствия Локров, но и поведение, недостойное не только Римского вождя, но и воина: в роскошной одежде и обуви расхаживает он по гимназии, занимается книжками и телесными упражнениями: точно также, погружаясь в роскошь и лень, вся когорта Сципиона наслаждается приятностями Сиракуз; забыты и Карфаген и Аннибал; все войско страдает своеволием, и оно таково, каким было в Испании и Сукроне, каковым теперь показало себя в Локрах, то есть опаснее для союзников, чем для врагов.
20. Во всем, что говорили, была часть правды, от смешения с которого, и неправда подучила оттенок истины. Как бы то ни было, но взяло верх мнение К. Метелла, который во всем прочем, кроме того, что касалось Сципиона, соглашался с Максимом: прилично ли — говорил он — того человека, которого еще в самой ранней его молодости, граждане избрали вождем для возвращения Испании, которого, по отнятии Испании от неприятеля, они избрали консулом для приведения к концу Пунической войны, и в своих надеждах назначили его для покорения Африки и для отвлечения Аннибала из Италии, вдруг наравне с К. Племинием, осудить заранее, не выслушав его оправдания, отозвать из провинции, между тем как то, что, по жалобам Локров, совершено против них преступного, по их собственным словам, сделано было даже не в присутствии Сципиона, которого можно упрекнуть разве в излишней снисходительности и совестливости, с какою он пожалел легата? — Метелл подал мнение: чтобы претор М. Помпоний, которому по жребию досталась Сицилия, не позже трех дней отправился в свою провинцию. Консулы должны выбрать из числа сенаторов десять послов по своему усмотрению и отправить с претором их, двух трибунов народных и эдиля. Претор с общего совета с ними, должен разобрать: если то, на что жалуются Локры, сделано по приказанию Сципиона, или согласно с его волею, то послы должны были приказать ему оставить провинцию. Если же П. Сципион переправился в Африку, то трибуны народные, эдиль и два посла, которых претор найдет наиболее способными для исполнения этого поручения, должны отправиться в Африку: трибуны и эдиль для того, чтобы привести оттуда Сципиона, а послы для того, чтобы начальствовать войском, впредь до прибытия к нему нового полководца. Если Помноний и десять послов узнают, что притеснения Локров сделаны не по приказанию Сципиона и без его ведома, то пусть Сципион останется при своем войске, и ведет воину сообразно предположенному им плану. По издании этого сенатского декрета, отнестись к трибунам народным для того, чтобы они разобрались между собою, кому из них двоим идти с претором и послами. В коллегии первосвященников сообщено о необходимости искупить насилие и святотатство, совершенное в Локрах, в храме Прозерпины. С претором и десятью послами отправились трибуны народные, М. Клавдий Метелл и М. Цинций Алимент. Эдиль народный дан для того, чтобы он, в случае или неповиновения Сципиона претору в Сицилии, или нахождения его уже в Африке, по приказанию трибунов, вследствие их священной власти, взял Сципиона и привел с собою. Вся эта депутация вознамерилась прежде идти в Локры, чем в Мессану.
21. Что касается Плетминия, то о нем сохранилась двойная молва. Одни говорят, что он, услыхав о том, что произошло в Риме, отправился в ссылку в Неаполь, но случайно наткнулся на К. Метелла, одного из послов, который и притащил его силою в Регий. Другие говорят, что сам Сципион отправил посла с тридцатью благородными всадниками, заключить Племиния, и других главных виновников бывших беспорядков, в оковы. Как бы то ни было, по приказанию ли претора, или еще прежде по распоряжению Сципиона, они отданы под стражу Регинцам. Претор и послы, прибыв в Локры, прежде всего озаботились, как им было и поручено, тем что относилось до религии. Они разыскали все священные деньги, какие находились у Племиния и у воинов, и вместе с теми, которые принесли с собою, они положили в сокровищницу, и пронесла искупительное жертвоприношение. За тем претор, позвав воинов на сходку, приказал им вынести значки из города; он поставил лагерь в открытом поле и строго запретил воинам как оставаться в городе, так и оттуда что–либо унести. Локрийцам же претор дозволил: взять то, что они найдут им принадлежащего, а чего не окажется, то о том ему сделать показание. Прежде всего заблагорассудил претор немедленно возвратить Локрийцам свободных людей из них, взятых было в неволю: а кто не возвратит, то против того объявлено самое строгое наказание. Потом претор созвал Локринцев на сходку и объявил там, что сенат Римский и народ возвращают им права вольности и их собственные законы; а кто хочет явиться обвинителем или Племиния или кого–нибудь другого, тот пусть отправится в Регий. Если они хотят жаловаться публично на Сципиона, что преступления, совершенные в Локрах против законов божеских и человеческих, сделаны по его приказанию, или с его ведома, то пусть пошлют послов в Мессану. Там он претор разберет дело вместе со своими товарищами. Локринцы благодарили претора и легатов, сенат и народ Римский; они говорили, что пойдут обвинять Племиния; что же касается до Сципиона, то хотя он мало соболезновал бедствиям их отечества, однако они о нем такого понятия, что предпочитают иметь его другом, чем врагом. Наверное они знают, что столько преступлений против них совершено, не только не по приказанию Сципиона, но даже без его ведома. Но Сципион или слишком много верил Племинию, или слишком мало им. Или может быть у него от природы такой характер, какой у некоторых людей бывает, что они не хотят видеть преступлений, потому что не имеют довольно силы, чтобы наказать их. Таким образом и претору, и его совету, одною тяжкою обязанностью было меньше: не предстояло надобности производить исследование над Сципионом. Племиния и 32 человека с ним они осудили, и в цепях отправили в Рим; а сами поехали к Сципиону для того, чтобы, удостоверяв собственными глазами в справедливости слухов об изнеженности и бездействии главного полководца, принести об этом верное известие в Рим.
22. Когда послы пришли в Сиракузы, то Сципион, в оправдание себя, приготовил не слова, но самые факты. Он велел собраться туда всему войску, а также изготовиться флоту так, как бы в этот день нужно было сражаться на море и на сухом пути с Карфагенянами. В тот день, когда прибыли послы, Сципион их принял и угостил ласково, а на другой день показал им сухопутное и морское войско, и первое не только в боевом порядке, но и занятое воинскими упражнениями, а флот в пристани представил пример морского сражения. Потом претора и легатов повели показывать арсеналы и житницы, и вообще всякого рода запасы, изготовленные для войны. То, что видели послы и вместе и порознь, произвело в них великое удивление, и в них родилось убеждение, что если какой–нибудь вождь и войско в состоянии победить Карфагенян, то именно эти самые; а потому они от души советовали Сципиону переправиться в Африку, если богам так угодно, и таким образом, как можно скорее, оправдать те надежды народа Римского, которые он имел в тот день, когда все центурии (сотни) назначили его консулом. И до того в веселом расположении духа, послы отправились из Сиракуз, как будто бы они несли в Рим известие не о прекрасных военных приготовлениях, но уже о самой решительной победе!
Племиний и те, которые признаны его соучастниками, по прибытии их в Рим, посажены в тюрьму. Сначала трибуны вывели их к народу; так как умы были уже подготовлены рассказом Локринцев об их бедствиях, то обвиненные не могли встретить никакого сострадания. Но впоследствии, когда уже не раз они была выводимы, и раздражение уменьшалось по мере того, как повод его начинал приходит в забвение. Самый обезображенный вид Племиния и воспоминание об отсутствующем Сципион, располагали народ в его пользу; впрочем, Племиний умер в темнице прежде, чем состоялся о нем приговор народный. Клодий Лициний, в третьей книг своей Римской истории, говорит об этом Племиний, что он, во время празднования игр, данных по обету Сципионом Африканским, когда он был другой раз консулом, пытался через некоторых людей, подкупленных деньгами, поджечь Рим в нескольких местах для того, чтобы иметь случай разбить тюрьму и бежать. Когда преступление Племиния было открыто, то он, по сенатскому декрету, отправлен в Туллиан. О Сципионе рассуждение было только в Сенате; здесь все послы и трибуны превозносили до небес похвалами и вождя, и флот и войско. Таким образом, успели в том, что сенат определил, как можно поспешнее переправить войско в Африку, и дозволить Сципиону из войск, которые находились в Сицилии выбрать те, с которыми переправиться в Африку, а остальным поручить защиту провинции.
23. Между тем как это происходило в Риме, Карфагеняне на разных, выдававшихся в море, пунктах морского прибрежья устроили сторожевые башни; с любопытством, и страхом распрашивали они каждого вестника, и в такой тревоге провели всю зиму. Впрочем, для безопасности Африки немаловажною с их стороны мерою, был тесный союз с царем Сифаксом; а Карфагеняне были убеждены, что, если Римляне думают перейти в Африку, то главное, рассчитывая на союз с этим царем. Аздрубал, сын Гисгона, не только был связан с царем связями взаимного гостеприимства, о чем мы говорили выше, когда из Испании случайно съехались к царю в одно и тоже время и Сципион и Аздрубал; но зашла речь и о родстве: царь хотел жениться на дочери Аздрубала. Для приведения к концу этого дела, и для назначения времени свадьбы — девица уже годилась замуж — Аздрубал отправился к царю, как он знал, ослепленному страстью: изо всех варваров, Нумиды преимущественно склонны к чувственным наслаждениям любви. Аздрубал вызвал свою дочь из Карфагена, и поспешил бракосочетанием. Среди веселостей союз родственный был скреплен общественным; между народом Карфагенским и царем заключен, при взаимных обязательствах верности, союз, который скреплен клятвами — иметь одних и тех же друзей и недругов. Впрочем, Аздрубал, помня, что царь заключил союзный договор и со Сципионом, и опасаясь, что, с переходом Сципиона в Африку, могут оказаться слабыми даже узы родства, при врожденном легкомыслии и непостоянстве варваров, решился воспользоваться еще недавнею любовью Нумида, и успел главное, при содействии женских ласк, склонить царя — отправить послов в Сицилию к Сципиону, и через них внушить ему, чтобы он не переправлялся в Африку, основываясь на его прежних обещаниях; что он царь, и вследствие бракосочетания с гражданкою Карфагенскою, дочерью Аздрубала, который у него находится в настоящее время гостем, и вследствие публичного союза, заключенного с народом Карфагенским, желает более всего, чтобы Римляне, как то делали до ныне, вели войну с Карфагенянами вне Африки для того, чтобы не ставить его в необходимость, быв свидетелем их борьбы, оставить союз с какою–либо стороною, и пристать к другой с оружием в руках. Если же Сципион не пощадит Африки, и придвинет свое войско к Карфагену, то он царь будет вынужден необходимостью обнажить меч как за Африку, которая есть ею родина, так и за родной город жены своей, за ее родичей и домашние очаги.
24. Послы, отправленные, царем с этими поручениями к Сципиону, нашли его в Сиракузах. Сципион, хотя лишился большой надежды, и видел утраченным весьма благоприятное обстоятельство для ведения войны в Африке, поспешно отослал послов обратно в Африку, прежде, чем это обстоятельство обнаружилось, и дал им письмо к царю, в котором он его усильно убеждал — не разрывать связи гостеприимства, их связывавшие, не нарушать союз, заключенный с народом Римским, и не обманывать взаимного доверия, скрепленного клятвами, и богов, свидетелей и хранителей общественных обязательств. Впрочем, так как прибытие Нумидов скрыть нельзя было — они ходили по городу и являлись в преторие — молчать же о том, с просьбою о чем они приходили, было бы опасно — усилия скрыть истину, только содействуют к скорейшему ее обнаружению — мог овладеть войском страх — в одно и то же время иметь неприятелями и Карфагенян и царя, Сципион скрыл истину, заняв умы людей разными выдумками. Собрав воинов на сходку, он объявил, что далее медлить нечего. Союзники цари настаивают, чтобы он, как можно поспешнее, переправился в Африку: Масинисса сам еще прежде пришел к Лелию с жалобою, что время проходит в пустых промедлениях. А вот недавно Сифакс прислал послов, изъявляя удивление по тому же поводу, и требуя, чтобы или наконец войско было переправлено в Африку, или, если Сципион переменил свое намерение, то пусть ему даст знать для того, чтобы он мог озаботиться участью своею и своего королевства. А теперь, когда все уже готово и снаряжено, и нет никакого повода медлить долее, он, Сципион, хочет отправить флот в Лилибей и, собрав там все сухопутные и морские силы, в первый день, благоприятный для отплытия, с помощью богов бессмертных, переправиться в Африку. Сципион писал к М. Помпонию о том, чтобы он, если заблагорассудит, прибыл в Лилибей для общего совета: какие легионы, и сколько воинов ему Сципиону взять с собою в Африку. Он также приказал по морским берегам захватить все суда транспортные, какие попадутся, и свести их в Лилибей. Таким образом в Лилибее собрались все воины и все суда, сколько их ни находилось в Сицилии, так что город не мог вмещать всего многолюдства, а гавань оказалась тесною для судов. Такое было у всех желание переправиться в Африку, как будто все шли не на войну, но на верную победу. Особенно воины, которые еще оставались от бывшего Каннского войска, были в том убеждении, что труды их на пользу общую при Сципионе скорее, чем при каком другом вожде, положат конец их службе, и смоют с них клеймо позора. Сципион и сам смотрел на этих воинов далеко не с презрением; он знал, что не по их вине случилось Каннское поражение, и что в войск Римском нет воинов, которые бы долее их служили, что они показали свое мужество не только в различных сражениях, но и при взятия приступом городов. Легионы Каннские были пятый и шестой; Сципион объявил, что берет их с собою в Африку, осмотрел всех воинов, оставил тех, которых считал неспособными, а на место их поставил тех, которых привел с собою из Италии; вообще, он пополнил легионы так, что каждый заключал в себе шесть тысяч двести человек пехоты и триста всадников. Он также набрал и пеших и конных воинов Латинского племени из Каннского войска.
25. Сколько именно воинов перевезено в Африку, о том между писателями большое разноречие. Одни говорят десять тысяч пехоты, и две тысячи всадников; другие — шестнадцать тысяч пехоты, и тысячу шестьсот всадников. По другим известиям, это число увеличивается больше чем вдвое; а именно: я нахожу в некоторых источниках, что на суда посажено тридцать пять тысяч пехоты и всадников. Некоторые писатели не определяют положительно числа, и я сам считаю за лучшее, относительно столь неопределенного предмета, принадлежать к числу их. Целий, если не определяет количества войска, то говорит о нем, как о бесчисленном: птицы падали от громких криков воинов, и они в таком множестве сели на суда, как будто во всей Сицилии и Италии не осталось более ни одного человека.
Сципион взял на себя самого заботу о том, чтобы воины сели на суда в порядке, и без смятения. Матросов К. Лелий, начальник флота, удержал на судах, велев им сесть на них заблаговременно. М. Помпонию претору поручено иметь попечение о нагружении провианта: его положено на суда на 45 дней, и в том числе на 15 дней вареного. Когда все воины уже сели на суда, то Сципион разослал в лодках с приказанием, чтобы начальники судов, рулевые и по два воина, явились на площадь за получением приказаний. Когда они все собрались, то он сначала спросил их: взяли ли они с собою воды для людей и лошадей, на столько же дней, на сколько провианту. Они отвечали, что воды на судах на сорок пять дней. Тогда Сципион приказал воинам, чтобы они вели себя на судах смирно и беспрекословно, и усердно помогали матросам в исполнении их обязанностей. Он сам и Л. Сципион с 20 военными судами составляли правое крыло; на левом было столько же военных судов; а начальник флота К. Лелий с М. Порцием Катоном — который в то время был квестором — должны были прикрывать транспортные суда. Военные суда имели ночью по одному фонарю, а транспортные по два; на преторском корабле было три фонаря. Кормчим судов приказал Л. Сципион, чтобы они направляли их к Емпориям; там почва весьма плодородна, и, вследствие этого, страна обильна всякого рода произведениями, а дикие жители её не слишком воинственны, как то бывает большою частью с жителями плодородных местностей. Сципион надеялся подавить их прежде, чем подоспеет помощь из Карфагена. Отдав такого рода приказания, Сципион велел возвратиться на суда, На другой день, по данному знаку, сняться с якорей, призвав на помощь богов бессмертных.
26. Не мало Римских флотов отправилось из Сицилии и из самого этого порта; притом, не в эту только войну — и это неудивительно: большою частью они отправлялись только с целью грабежа — но и в прежнюю, ни одно отправление флота не привлекло столько зрителей. Впрочем, если сравнить величину флотов, то прежде переправились отсюда два консула с двумя армиями, и тогда тот флот заключал в себе почти столько же военных судов, на скольких судах транспортных теперь Сципион перевозил свое войско: для этой цели служили, кроме 40 линейных судов, почти четыреста транспортных. Притом, вторая война казалась Римлянам, сравнительно с первою, гораздо тяжелее как потому, что Италия была театром воины, так и вследствие потерь стольких армий с их вождями. Притом, Сципион привлекал общее внимание, как своими прежними славными деяниями, так и каким–то врожденным счастием, которое, по–видимому, приготовляло ему славное поприще. Да и к тому же нова была самая мысль, доселе еще ни одним вождем в эту войну неиспытанная — переправиться в Африку, увлечь за собою туда Аннибала, и там положить конец воине. На зрелище отправления флота собрались к пристани не только все жители Лилибея, но и все посольства Сицилийские, которые из вежливости собрались проводить Сципиона, и пришли вслед за М. Помпонием, претором провинции. Притом, воины тех легионов, которые оставались в Сицилии, вышли проводить своих сослуживцев. И не только флот был зрелищем для тех, которые находились на берегу, но и с флота весьма любопытно было посмотреть на берег, который весь был покрыт зрителями.
27. Тогда Сципион, через трубача подав знак к общему молчанию, стал говорить: «боги и богини, вы, которые населяете моря и земли, прошу вас и молю, чтобы вы все, что моею властью сделано и делается, обратила на добро мне и народу Римскому, и союзникам племени Латинского, и всем, которые последовали за мною по морю, и по суху, и по рекам под моими повелениями и моим счастием, окажите вашу помощь и благое содействие благим начинаниям. По счастливом окончании войны, здравых и невредимых, обремененных добычею и торжествующих, допустите возвратиться вместе со мною в отчизну. Дайте возможность отмстить нашим врагам и неприятелям, и пусть то, что народ Карфагенский замышлял против моей отчизны, я и народ Римский, при вашем содействии, приведем в исполнение на самом Карфагене.» Произнесши эти мольбы, Сципион бросил в море, согласно установленному обычаю, сырые внутренности жертв, и потом трубою дал знак к выступлению. Ветер попутный был довольно сильный, и потому, в короткое время сделав много пути, суда не замедлили потерять из виду землю. С юга нашел такой густой туман, что с трудом суда избежали взаимных столкновений. Чем дальше шли суда в открытое море, тем больше стихал ветер; на следующую ночь был такой же туман, как и прежде; при восходе солнца он исчез, и ветер усилился. Уже в виду была земля, и кормчий скоро потом сказал Сципиону, что они находятся от берега Африки, на расстоянии не более пяти тысяч шагов, у мыса Меркуриева. Сципион увидев землю, помолился о том, чтобы вид берегов Африки был благополучен, как для него, так и для общественного дела, приказал натянуть паруса, и искать другого пристанища судам по ниже. Один и тот же ветер нес суда по морю; впрочем, туман, появившийся почти, в то же время, как и накануне, скрыл землю из виду; самый ветер утих, уступая силе тумана. Наступление ночи сделало все неверным, а потому суда бросили якоря, опасаясь, как бы не столкнуться друг с другом, или не быть выброшенными на берег. С рассветом подул опять ветер, разогнал туман и открыл берега Африки по всему протяжению. Сципион спросил: как называется ближайший мыс и услыхав, что прекрасным, он сказал: — это хороший знак, туда направляйте суда. Флот там пристал, и все войска высажены на землю.
Говоря о том, что плавание флота было благополучно, и обошлось безо всяких ужасов и тревоги, я основался на показаниях многих Греческих и Латинских писателей. Целий только, что не потопил судов в волнах моря, а впрочем, он заставил их испытать все ужасы погоды и моря. Наконец он говорит, что буря, отогнав флот от берегов Африки, прибила его к острову Эгимуру; откуда флот с трудом принял то направление, которое нужно было, и воины без оружия, не дожидаясь приказания своего вождя, как бы спасаясь от кораблекрушения, на лодках ушли с полузатопленных судов, и в страшном беспорядке высадились на берег.
28. Когда все войска были высажены, Римляне располагаются лагерем на ближайших холмах. Уже страх и ужас, сначала при виде флота, а потом и высадки неприятеля на берег, овладели не только жителями прибрежных полей, но и самых городов. Не только все дороги были наполнены смешанными толпами мужчин, жен и детей, но поселяне гнали перед собою свои стада; казалось, огромное переселение начиналось из Африки. Эти беглецы, приходя в города, возбуждали там страх, еще больший того, какой с собою приносили. Особенно в Карфагене, смятение было так велико, как во взятом неприятелем городе. Со времени консулов М. Атилия Регула и Л. Манлия, почти в продолжении 50 лет, Карфагеняне не видели ни одного Римского войска, разве одни флоты, приходившие для грабежа и кратковременных набегов на поля. Захватив все, что попадалось на встречу, воины прежде удалялись к судам, чем жители успевали подняться на свою защиту. Тем сильнее было тогда в городе смятение и ужас; и они были не безосновательны: не было в городе ни достаточно сильного войска, ни вождя, которого можно было бы противоставить Римлянам. Самым знаменитым гражданином Карфагена был в то время Аздрубал, сын Гисгона, как по знатности происхождения, так и по богатству, по хорошему о нем мнению, и по недавно заключенному родственному союзу с царем. Но припоминали граждане, что самый этот Аздрубал Сципионом был разбит в нескольких сражениях, и выгнан из Испании. Вождь Карфагенский на столько же мог сравниться с Римским, на сколько, собранное на скорую руку, ополчение Карфагенское с хорошо устроенным Римским войском. А потому в городе, как будто бы вот сейчас нападет на него Сципион, раздались крики: к оружию; ворота поспешно заперты, по стенам и у ворот поставлены вооруженные караулы, и следующая ночь проведена без сна. На другой день отправлен к берегам моря отряд из тысячи всадников для того, чтобы произвести рекогносцировку, и потревожить неприятеля во время высадки; они наткнулись на Римские аванпосты. Уже Сципион, отправив флот в Утику, немного отступив от моря, занял близ лежавшие холмы, поставил в местах удобных конные отряды для наблюдения, а другие отправил для грабежа внутрь страны.
23. Они схватились с отрядом Карфагенским, и причинили ему урон не столько во время сражения, сколько во время преследования бегущих неприятелей; при чем убит и начальник отряда, по имени Ганнон, молодой человек знатной фамилии. Сципион не только опустошил окрестные поля, но даже взял, находившийся вблизи, довольно богатый Африканский город. Там, сверх прочей добычи, которая тотчас нагружена на транспортные суда и отправлена в Сицилию, взято в плен восемь тысяч человек как свободных, так и рабов. Но благоприятнее всего показался, в самом начале военных действия, приход Масиниссы, который явился к Сципиону, по некоторым известиям, не более как с 200 всадников, а по другим с двумя тысячами. Впрочем, так как Масинисса был изо всех царей того времени самый замечательный, и более других оказал услуг делу Римлян, то мне кажется неизлишним сделать маленькое отступление, рассказав, при каких переворотах счастия, он утратил и опять приобрел царство своих прародителей.
Между тем как Масинисса сражался за Карфагенян в Испании, у него умер отец, по имени Гала, и престол царский перешел, согласно с обычаем Нумидов, к брату Галы, по имени Эзалку, находившемуся в весьма преклонных летах. Скоро после того, по смерти Эзалка, старший из двух его сыновей, Капусса — другой был еще очень молод — полупил отеческий престол. Впрочем, так как власть его основывалась более на правах законности, чем на влиянии на своих подданных, или на силе оружия, то и появился некто, по имени Мазетул из фамилии, родственной царям, но, постоянно, с переменным счастием, состязавшейся с ними о власти. Он вооружил своих соотечественников, на которых имел сильное влияние, именно вследствие ненависти к царскому роду, и, став открыто лагерем, вынудил царя выйти в открытое поле, и сразиться за свой престол. В этом сражении, Канусса пал вместе с многими вельможами, и весь народ Мазулиев признал над собою власть Мазетула. Впрочем, Мазетул не принял на себя имени царя и, довольствуясь скромным названием опекуна, он сделал царем малолетнего Лакумаза, отрока из Царского рода. Мазетул, в надежде брачными узами скрепить союз с Карфагенянами, женился на знатной Карфагенянке, дочери сестры Аннибала, незадолго перед тем вышедшей за царя Эзалка. К Сифаксу Мазетул отправил также послов, скрепляя с ним связи давнишнего гостеприимства; везде Мазетул старался найти себе вспоможения против Масиниссы.
30. Масинисса, услыхав о смерти дяди, а потом о гибели двоюродного брата, переправился из Испании в Мавританию — царем Мавров в это время был Букар. Самыми усердными просьбами, Масинисса успел у него выпросить для прикрытия в дороге, — потому что для военных действий вспоможения Букар оказать ему не соглашался — четыре тысячи Мавров. Прибыв на границы царства, Масинисса дал знать об этом приятелям своего отца и своим, и тут явилось к нему около 500 Нумидов. А. потому, Масинисса отослал оттуда Мавров к царю, согласно условия с ним, несмотря на то, что число явившихся к нему приверженцев было менее того, на какое он рассчитывал, и с таким незначительным отрядом дерзко было решиться на столь важное предприятие. Впрочем, Масинисса надеялся деятельностью и старанием увеличить свои силы до возможности действовать с ними; он царька Лакумаза встретил у Тапса на дороге к Сифаксу. В беспорядке отряд царька бежал в город, но его Масинисса взял первым приступом: из приверженцев царских, одни изъявили ему покорность и были приняты, а другие погибли, сопротивляясь. Большая же часть воинов с самим царским отроком, пользуясь смятением, ушли к Сифаксу, куда они и сначала направляли путь. Слух об этом удачном, хотя и незначительном, военном подвиге, расположил Нумидов в пользу Масиниссы; со всех сторон, с полей и сел, стекались старые воины Галы. и убеждали юношу возвратить престол отца его. Впрочем, перевес числа воинов был несколько на стороне Мазетула: у него находилось то войско, с которым он победил Капуссу, и сверх того те, которые пристали к нему после насильственной смерти царя. Притом, отрок Лакумаз привел от Сифакса весьма сильное вспоможение. У Мазетула было пятнадцать тысяч пехоты, десять тысяч всадников и, с этими силами, сразился он с Масиниссою, который далеко не имел у себя такого количества пеших и конных воинов. Впрочем, победа увенчала и опытность старых воинов, и знание военного дела, полководцем приобретенное в войнах Римлян с Карфагенянами. Царек, вместе с опекуном и незначительным отрядом Мазезулиев, убежал в Карфагенскую область. Таким образом, Масинисса, возвратив себе царство своих предков, видел, что ему предстоит борьба с Сифаксом, много значительнее прежней, и счел за лучшее помириться с своим двоюродным братом: через послов, он его обнадежил в случае, если он ему доверится, дать ему то же место при себе, какое Эзалк занимал при отце его Гале; а Мазетулу он обещал безнаказанность, и возвращение всего имущества. И тот, и другой, предпочли изгнанию хотя бы самое скромное положение на родине, и Масинисса их перетащил к себе, несмотря на усилия Карфагенян с умыслом расстроить его планы.
31. Когда это происходило, Аздрубал находился случайно у Сифакса. Этот царь Нумидов был того убеждения, что для него весьма мало разницы — будет ли царство Мазезулиев принадлежать Лакумазу или Масиниссе; но Аздрубал ему сказал, что он, Сифакс, в этом случае находится в большом заблуждении, если полагает, что Масинисса удовольствуется тем, чем владел отец его Гала, или дядя Эзалк; что в Масиниссе находится более, чем в ком–либо из его соотечественников когда–либо и ума, и смелости. Не раз он в Испании, как перед союзниками, так и врагами, показал примеры редкой между людьми доблести. Если Сифакс и Карфагеняне в начале не потушат этот огонь, то они не замедлят сделаться жертвою огромного пожара, и тогда, когда уже ничем нельзя будет помочь. Силы его еще весьма ограниченны и слабы, пока он старается укрепить свое царство, едва только начавшееся. Своими настояниями и убеждениями, Аздрубал успел в том, что Сифакс подвинул свое войско к пределам Мезулиев, и стал лагерем на земле, о которой постоянно состязался он с Галою не только на словах, но и оружием, как бы считая ее бесспорно своею. Если кто явится оборонять — а этого–то именно и нужно было — то дело дойдет до решительного сражения. Если же, под влиянием страха, уступят эту землю, тогда надлежало идти в середину царства; таким образом или Мезулии поступят под его власть без борьбы, или, ни в каком случае, они не будут равны силами. Уступая таким внушениям, Сифакс начинает войну с Масиниссою, и, в первом же сражении, разбивает на голову Мезулиев. Масинисса с немногими всадниками бежал с поля сражения на гору — которая у туземцев называется Белл (Бальб). Несколько семейств со своими шалашами и стадами — в последних заключается все их богатство — последовали за царем. Все прочие Мезулии отдались под власть Сифакса. Та гора, которую заняли беглецы, богата была и пастбищами и водою, и так как она могла продовольствовать стада скота, то для людей, которые питались молоком и мясом, доставляла в избытке пропитание. Отсюда набегами, сначала по ночам и украдкою, потом явными разбоями, беглецы скоро сделали небезопасною всю окрестную страну. Особенно подвергалось опустошению Карфагенское поле, как потому, что оно представляло более добычи, чем Нумидское, так и потому, что набеги туда сопровождались меньшею опасностью. Скоро они стали действовать до того смело, что они добычу стали доставлять на берег моря, и продавали ее купцам, которые нарочно для этого приставали там с судами. Потеря Карфагенян пленными и убитыми была тут больше, чем в иной правильной компании. Карфагеняне горько жаловались на это Сифаксу, и его, и без того разгневанного, побуждали привести войну к концу. Царю казалось неприличным самому преследовать по горам шайку разбойников.
32. Бокар, один из царских префектов, человек острый и деятельный, был выбран для этого; ему дано четыре тысячи пехоты и две конницы. Ему обещала огромную награду, если он принесет голову Масиниссы, или если что было бы неописанною радостью — самого возьмет в плен живого. Бокар напал на приверженцев Масиниссы, рассеянных и беззаботных, отрезал большинство людей и стада от, прикрывавшего их, вооруженного отряда, и заставил самого Масиниссу,· в сопровождения немногих воинов, искать убежища на самом верху горы. Считая войну как бы оконченною, Бокар не только послал царю добычу — взятых в плен людей и стада — но и, отослав назад большую часть войска, как бы считая его больше, чем сколько нужно для приведения войны к концу, стал преследовать Масиниссу, сошедшего с горы не больше, как с тысячью пешими и двумястами конными воинами; он запер Масиниссу в тесном горном ущелье, заняв его с обеих сторон; тут Мезулии потерпели страшное побоище: Масинисса, не более как с пятидесятью всадниками, ушел по горным тропинкам, которые были неизвестны его преследователям. Впрочем, Бокар нашел его следы и, настигнув у города Клупеи в открытом поле, он окружил его так, что все его спутники были убиты, за исключением четырех всадников. В числе их, пользуясь смятением, ускользнул, так сказать из самых рук неприятеля, и Масинисса раненый. Бегущие были впрочем в виду; отряд всадников, преследуя пятерых беглецов, рассеялся по всему полю, и некоторые обскакивали с боку, чтобы преградить путь беглецам. Тут они наткнулись на большую реку — под влиянием большего страха, они бросились в не сразу не медля; сильное течение увлекло их в сторону. Два всадника потонули в быстринах реки в глазах неприятелей, которые в одном из погибших думали признать Масиниссу; но он, с двумя остальными всадниками, успел выплыть на противоположный берег, покрытый кустарником. Тем и кончилось преследование Бокара; он не дерзнул спуститься в реку, да и был того убеждения, что преследовать более некого. А потому, к царю явился гонец с ложным известием о мнимой гибели Масиниссы; нарочный, посланный с тем же в Карфаген, причинил там большую радость. Вся Африка наполнилась известием о смерти Масиниссы, которое встречено было с разнообразными чувствами.
Масинисса в скрытой пещере лечил свою рану травами и, в продолжения нескольких дней, кормился добычею грабительства двух всадников. Как только рана позатянулась и могла допустить движение, тотчас Масинисса, с удивительною смелостью, пошел добывать себе обратно царство. Дорогою собрал он не более 50 всадников и, прибыв в землю Мезулиев, он объявил кто он. Тут такое движение обнаружилось в его пользу, вследствие прежнего благорасположения и радости столь неожиданной, — того, кого считали погибшим, видели здравым и невредимым, что, в самое непродолжительное время, собралось к Масиниссе шесть тысяч пеших и четыре конных, и он не только возвратил себе владения своего отца, но уже стал опустошать области союзных Карфагенянам народов и Мазезулиев — то было царство Сифакса. Вызванный на войну, Сифакс стал между Циртою и Гиппоном, на горах, в таких местах, откуда удобно было действовать всячески.
32. Сифакс, считая дело это более важным, чем чтобы поручить его какому–нибудь военачальнику, послал с своим сыном — то был молодой человек, по имени Вермина — часть войска, приказав ему напасть с тылу на неприятеля, которого все внимание будет обращено на него. Вермина выступил ночью для того, чтобы произвести нападение тайно. А Сифакс двинулся вперед днем, прямо по открытому пути, показывая намерение вступить в бой с неприятелем, сняв лагерь. Когда по–видимому настало время, посланным в обход исполнить свое движение, то Сифакс двинулся вперед на гору, которой склон постепенно поднимался к неприятельской позиции; в этом случае, Сифакс надеялся, как на многочисленность своих воинов, так и на засаду, приготовленную с тылу. Масинисса полагал свою надежду на самую местность, которая давала ему, во время сражения, большой перевес, и потому он повел своих воинов, против неприятеля. Сражение было упорное и, в продолжении долгого времени, нерешительное; в пользу Масиниссы была местность и доблесть его воинов, а Сифаксу помогал перевес его воинов, гораздо более многочисленных. Притом, эти огромные силы, разделенные на две части, действовали с двух сторон: одни теснили неприятеля с фронта, а другие с тылу. Таким образом, победа бесспорно склонилась на сторону Сифакса, и воинам Масиниссы, теснимым и с фронта и с тылу, не представлялось даже возможности уйти. Прочие пешие и конные воины убиты, или взяты в плен; а двести всадников Масинисса собрал около себя и, разделив на три отряда, велел им пробиться в разные стороны, назначив место, куда они должны были собраться, в случае, если бы разошлись; сам Масинисса, под градом стрел неприятельских, ушел куда имел намерение; но два другие отряда остались на поле битвы: один из страха сдался неприятелю, а другой, упорно сопротивляясь, погиб весь, засыпанный неприятельскими стрелами. Вермина преследовал Масинмссу по пятам, но тот увертывался от него, меняя беспрестанно дороги до того, что Вермина с досады, видя свои надежды обмануты мн, утомленный, должен был прекратить преследование. Масинисса же, с шестидесятью всадниками, ушел в меньший Сирт. Там он, утешаясь в своей совести, доблестными попытками возвратить себе отеческое царство, оставался у Карфагенских пристаней, и народа Гарамантов, до самого прибытия в Африку К. Лелия и Римского флота. Эти обстоятельства заставляют меня делать заключение, что, скорее с небольшим отрядом всадников, чем со значительным, Масинисса в последствии пришел к Сципиону; судьбе его, как изгнанника, приличествовала малочисленность его приверженцев, так как многочисленность есть удел того, кто пользуется царскою властью.
34. Карфагеняне уже утратили один отряд всадников, вместе с его начальником; вследствие нового набора, сформировав еще конный отряд, они начальником его сделали Ганнона, сына Гамилькарова. К Аздрубалу и Сифаксу писали они письма, посылали гонцов, а наконец и послов, приглашая их в Карфаген. Они велят Аздрубалу подать помощь отчизне, находящейся почти в облежании; а Сифакса умоляют, чтобы он защитил Карфаген и всю Африку. Сципион в то время стоял лагерем у Утики, почти в тысяче шагах от города; он перенес туда лагерь от морского берега, где, в продолжении нескольких дней, находился в постоянном сообщении с флотом. Ганнон, получив под свое начальство конницу, недостаточно сильную, не только для нападения на неприятеля, но и для защиты от опустошения полей, озаботился прежде всего тем, как бы увеличить её численность; не пренебрег он и другими народами, но в особенности нанимал он Нумидов — которые в Африке занимают бесспорно первое место между всадниками. У него было уже до четырех тысяч конных воинов, как он занял город Салеку, в пятнадцати милях от Римского лагеря. Когда Сципиону дали знать об этом, он вскричал: «как! всадники летом под крышами домов! Подавай их больше, лишь бы только они имели такого вождя!» Сципион нашел нужным действовать тем решительнее, чем более трусости обнаруживал неприятель, и потому, послав вперед Масиниссу с конницею, Сципион приказал ему подскакать к городским воротам, и вызвать неприятеля на бой. А когда неприятель выступит всеми силами, и трудно будет выдерживать его натиск, то Масинисса должен был исподволь отступать; а Сципион подоспеет во время к сражению. Промедлив столько времени, сколько казалось достаточным, двинувшемуся вперед, Масиниссе для того, чтобы вызвать неприятеля на бои, Сципион последовал скрытно за ним с Римскою конницею; холмы, между которыми извивалась дорога, вполне скрывали его движение. Масинисса с умыслом, то грозил, то как будто сам испытывал на себе робость, или подскакивал к воротам, или вдруг отступал, как бы в страхе, своею мнимою трусливостью, увеличивая самонадеянность неприятеля, и вызывая его, себя преследовать смелее. Не все еще воины неприятельские вышли, и вождь их выбивался из сил, принуждая одних, отягченных сном и винными парами, брать оружие и взнуздывать коней, а других удерживая, чтобы они не выходили в беспорядке и не изготовившись во все ворота. Сначала Масинисса отражал нападение неприятелей, неосторожно на него бросавшихся; скоро они, вышедши толпами в большем числе из ворот, уравновесили бой. Наконец, когда вся конница неприятеля вступила в дело, Масинисса со своим отрядом, не мог более выдержать натиска. Но и тут Масинисса не допустил своих воинов бежать в рассыпную; но, мало–помалу отступая, выносил нападение неприятеля; которого и увлек за собою до холмов, за которыми скрывалась Римская конница. Она выступила из своей засады; воины её, со свежими силами и конями неутомленными, бросились на Ганнона и Африканцев, утомленных сражением и преследованием. И Масинисса, вдруг оборотив коней, возобновил бой; около тысячи человек неприятелей, находившихся в первых рядах, для которых отступление было нелегко, отрезаны вместе с вождем их Ганноном, и все истреблены. Остальные неприятели, приведенные главное в ужас смертью вождя, бросились бежать в беспорядке. Победители их проследовали на расстоянии трех тысяч шагов, и до двух тысяч всадников или убили, или ранили. Довольно верно было то, что в числе их находилось не менее 200 Карфагенских всадников, и некоторые из них были из богатых и знатных родов.
35. Случилось так, что, в день этого сражения, суда, которые отвозили добычу в Сицилию, возвратились оттуда с провиантом; они как бы предугадали, что пришли для принятия новой добычи. Не все писатели говорят о двух сражениях конниц, и о гибели двух Карфагенских вождей, остерегаясь, как я полагаю, того, как бы не ошибиться повторением два раза одного и того же события. Целий и Валерий говорят, что Ганнон взят был в плен.
Сципион роздал значительные награждения префектам и всадникам, по мере заслуг каждого, но более всех Масиниссе. Поставив сильный гарнизон в Салеке, Сципион выдвинулся вперед с остальным войском: не только он опустошал поля, но которым шел, но и брал силою города и деревни, распространяя на далекое пространство ужасы войны. На седьмой день по выступлении, Сципион возвратился в лагерь, таща за собою огромную добычу неприятельскую, состоявшую из пленных и скота; нагрузив снова суда достоянием врагов, он их отпустил. Вслед за тем, оставив походы с целью опустошения, Сципион обратил все свои военные силы на завоевание Утики для того, чтобы этот город, по взятии его, служил базисом для дальнейших военных действий. Вместе придвинут к городу флот с моря, с той стороны, где оно омывает часть города, к нему прилежащую, и с сухого пути войско выдвинуто на холм, который почти господствовал над самими стенами. Стенобитные орудия и машины, Сципион и с собою привез, и другие присланы из Сицилии, вместе с продовольствием для войска; а некоторые делались в арсенале, где собрано на этот предмет много рабочих. Жители Утики, угрожаемые столь большою опасностью, всю надежду полагали на Карфагенский народ, а Карфагеняне на Аздрубала и на то, что он склонит Сифакса за них действовать; но события совершались не соответственно нетерпению людей, нуждающихся в помощи. Аздрубал, употребил величайшее старание, успел собрать до тридцати тысяч пеших, и до трех тысяч конных воинов; но, до прибытия Сифакса, он не дерзнул придвинуть свой лагерь к неприятельскому. Сифакс прибыл с пятидесятью тысячами пехоты и десятью всадников и, немедля сняв свой лагерь у Карфагена, он остановился не далеко от Утики и Римских укреплений. Прибытие этих сил неприятельских сделало то, что Сципион, осаждав Утику в продолжении почти 40 дней, после бесполезных усилий, должен был отступить оттуда, оставив свое намерение. Так как уже наступала зима, то он укрепился зимним лагерем на мысе, который, узким перешейком, связан с твердою землею, и выдавался на некоторое пространство в море; один и тот же вал прикрыл и лагерь флота. По средине возвышении стоял лагерь легионов; на берегу, обращенном к северу, были вытащены суда, и их прикрывали их экипажи; долину, находившуюся на полдень у другого берега, занимала конница. Вот, что происходило в Африке до конца осени.
36. Кроме хлеба, свезенного со всех сторон, из опустошенных кругом полей и доставленного из Сицилии и Италии, пропретор Кн. Октавий привез из Сардинии от претора Тиб. Клавдия, который управлял тою провинциею, огромное количество хлеба. Не только наполнились житницы, уже изготовленные, но и построены новые. Войско терпело недостаток в одеждах; поручено Октавию переговорить с претором Сардинии о том, нельзя ли заготовить и прислать из той провинции что–либо по этому предмету. И это дело окончено в скором времени удовлетворительным образом: в самое непродолжительное время, прислано 1200 тог и 12000 туник (рубашек).
В продолжения того лита, когда это происходило в Африке, консул П. Семпроний, которому провинциею досталась земля Бруттиев, на Кротонском поле, сразился с Аннибалом во время его движения. Сражение не было правильным, и сражались более массами, чем рядами. Римляне были сбиты и во время смятения, более чем во время сражения, погибло у консула воинов до 1200. Остальные поспешно возвратились в лагерь, которого неприятель атаковать не дерзнул. Впрочем, в тишине следующей ночи, консул выступил оттуда и, послав вперед гонца к проконсулу П. Лицинию о том, чтобы он придвинул свои легионы, он соединял с ними свои войска. Таким образом, два вождя и два войска снова двинулись к Аннибалу. Сражение завязалось тотчас; у консула силы удвоились, а у Карфагенян еще свежа была память недавней потери. В первую линию Семпроний ввел свои легионы; в резервах поставлены легионы П. Лициния. Консул, в самом начале битвы, дал обет воздвигнуть храм Фортуны Первородной, если в этот день поразит неприятелей. Желание консула исполнилось. Карфагеняне разбиты на голову и обращены в бегство; более 4 тысяч вооруженных воинов у них убито, не много менее 300 взято в плен, сорок коней и одиннадцать военных значков. Аннибал, расстроенный таким неудачным исходом сражения, отвел войско в Кротон. В то же время, консул М. Корнелий в другой части Италии, удержал в повиновении Этрурию, не столько силою оружия, сколько грозными судебными приговорами, между тем как она вся почти склонялась в пользу Магона, льстя себя надеждою на перемену своей участи. Вследствие сенатского декрета, Корнелий производил эти следствия, не снисходя ни кому. Многие знатные Этруски, которые или сами ходили к Магону, или посылали к нему об измене своих сограждан, сначала были осуждены, находясь на лицо. Потом, сознавая свою виновность, они отправились в ссылку добровольно, и были осуждены заочно; освободившись сами от наказания, они представили на жертву свои имущества, которые и были проданы с публичного торгу.
37. Между тем как консулы так действовали в различных странах, в Рим консулы, М. Ливий и К. Клавдий, просматривали список сенаторов. Первым из них опять назначен К. Фабий Максим. Семь исключены из списка; но ни один их них не сидел в курульном кресле. Деятельно и добросовестно заботились цензоры о поддержании общественных строений. Они отдали с подрядов замостить дорогу от рынка бычачьего к храму Венеры, около общественных площадей, и выстроить на Палатинском холм храм Великой Матери.
Цензоры установили новую пошлину с соли; мера соли в Рим, и во всей Италии продавалась по шестой части асса. В Рим цензоры разрешили продажу соли по прежней цене, на базарах и сходках по более высокой, а в других местах, по разным ценам. Довольно сильно было убеждение, что эту пошлину придумал один из цензоров, сердясь на народ, за несправедливый его приговор, некогда над ним высказанный. При назначении цены соли, как полагали, преимущественно обременены те трибы, которые содействовали его осуждению. Отсюда–то Ливий получил прозвание Салинатора (торговца солью). Перепись произведена позднее, вследствие того, что цензоры послали по провинциям собрать сведения, сколько именно считается Римских граждан в находящихся там войсках. С ними сочтено двести четырнадцать тысяч граждан мужеского пола. Перепись производил К. Клавдий Нерон. Потом, чего прежде никогда не было, цензоры двенадцати колоний, сами принесли Римским цензорам сведения о количестве людей, способных носить оружие, и о денежных средствах колоний, для того, чтобы эти сведения могли сохраниться в общественных списках. Потом начата была перепись всадников; случилось так, что оба цензора имели по коню на общественный счет. Когда дошло дело до Поллийской трибы, в которой было имя М. Ливия, и глашатай приостановился над именем цензора, то Нерон сказал: вызывай М. Ливия. По остатку ли прежнего недоброжелательства, или, может быть, желая неуместно показать строгую разборчивость, Нерон приказал М. Ливию продать коня, вследствие того, что он был осужден приговором народа. Со своей стороны М. Ливий, когда дошло дело до Арниенской трибы и имени его товарища, приказал К. Клавдию продать коня по двум причинам: во–первых, за лжесвидетельство против него, и во–вторых, за то, он не чистосердечно с ним помирился. Так цензоры ознаменовали конец своего служения непристойным состязанием между собою, и желанием очернить друг друга, не щадя себя самих. Когда К. Клавдий давал присягу над законами и собирался оставить казначейство, то в список лиц, которые должны были платить поголовную дань, внес имя и своего товарища!. Потом М. Ливий пришел в казначейство и, кроме Мецийской трибы, которая не участвовала ни в его осуждении, ни в назначении консулом и цензором, весь народ Римский, тридцать четыре трибы, внес в подушный оклад за то, что они и осудили его невинно, и осужденного назначили консулом и цензором, таким образом поступив несправедливо по собственному признанию или при его осуждении, или при двукратном назначении в должности. В составе тридцати четырех триб, и К. Клавдий, попал в подушный оклад. И если бы был пример одного и того же гражданина делать дважды податным, то он непременно поименовал бы Клавдия в списке податных. Весьма дурно было то, что цензоры, наперерыв один перед другим, старались сделать друг другу неприятности; наказание же народа за его непостоянство, было вполне согласно с обязанностями цензора, и достойно важности тех времен. Оба цензора навлекли на себя нерасположение народа, и потому трибу и народный, Кн. Бебий, считая удобным случай отличиться на их счет, призвал на суд народа того и другого цензора; но, по соглашению сенаторов, это намерение расстроено для того, чтобы и на будущее время цензоры действовали самостоятельно, и независимо от капризов черни.
38. В продолжении того же лета, консул взял силою Клампоцию в земле Бруттиев; Консенция, Пандозия и другие незначительные городки, добровольно покорились Римлянам. Так как уже приближалось время выборов, то сенат заблагорассудил, вызвать в Рим лучше Корнелия из Этрурии, где военных действий не было. Корнелий назначил консулами Кн. Сервилия Цепиона и К. Сервилия Гемина. Потом были произведены выборы преторов; назначены П. Корнелий Лентул, П. Квинктилий Вар, П. Элип Пет, П. Виллий Таппул; последние два назначены преторами из эдилей народных. Консул, окончив выборы, возвратился к войску в Этрурию.
В этом году умерло несколько жрецов, и на их место назначены другие: Тиб. Ветурий Филон, фламин Марсов, на место М. Эмилия Регилла, который умер в предыдущем году, избран и посвящен. На место М. Помпония Матона, и авгура и децемвира, назначен децемвиром М. Аврелии Котта, а авгуром Тиб. Семпроний Гракх, человек очень молодой, обстоятельство которое в то время, при назначении в священные должности, встречалось весьма редко. В этом году эдили курульные, К. Ливии и М. Сервилий Темин, поставили в Капитолии, сделанную из золота, четверню коней. В продолжении двух дней совершены Римские игры, и еще двух дней плебейские — эдилами П. Элием и П. Виллием. По случаю игр было пиршество Юпитера.
(Содержит события истории Рима 549 — 551 от его построения).
1. Когда консулы Кн. Сервилий, и К. Сервилий — то был шестнадцатый год второй Пунической войны — доложили сенату о положении общественных дел, о войне и о провинциях; то сенаторы определили, чтобы консулы или сами меж себя согласились, или предоставили решить жребию, которому из них действовать против Аннибала в земле Бруттиев, и которому иметь провинцию — Этрурию и Лигурию. Тот консул, которому достанется земля Бруттиев, должен получить войско от П. Семпрония; а П. Семпроний — этому проконсулу власть продолжена на год — должен наследовать П. Лицинию, а тот возвратиться в Рим. Его считали хорошим полководцем; но сверх того обладал он и другими преимуществами в степени, высшей против других его современников: казалось и природа и счастие сосредоточили на этом человек все свои дары. Происходя из знатного рода, и имея значительное состояние, он был очень хорош собою и обладал большою силою тела. Он считался одним из красноречивейших людей того времени как в судебных делах, так и тогда, когда нужно было в чем–нибудь уверить, или разуверить, сенат и народ. Священное право он знал в совершенстве. Кроме этого, во время консульства, он заслужил похвалу и на военном поприще. То же определение, что относительно провинции Бруттиев, состоялось и относительно Этрурии и Лигурии. М. Корнелию велено передать войско новому консулу; а ему продолжена власть и поручено оборонять провинцию Галлию с теми легионами, которыми в предыдущем году начальствовал Л. Скрибоний. За тем брошен жребий о провинциях: Цепиону достались Бруттии, а Сервилию Гемину — Этрурия. После того провинции преторов также подвергнуты жребию; судопроизводство в городе достаюсь Пэту Элию, П. Лентулу — Сардиния, П. Виллию — Сицилия; Квинктилию Вару — Аримин с двумя легионами, которые прежде были под начальством Лукреция Спурия. Лукрецию продолжена власть для того, чтобы он возобновил город Геную, разрушенный Карфагенянином Магоном. П. Сципиону продолжена власть не на срок, но до окончания его предприятия, то есть до приведения к концу войны в Африке. Определено — совершить молебствие по случаю перехода Сципиона в Африку для того, чтобы обстоятельство это было благоприятно как народу Римскому, так самому вождю и войску.
2. Для отправления в Сицилию три тысячи воинов как вследствие того, что все силы военные, находившиеся в этой провинции, перевезены в Африку, так и того, что, еще до отправления флота в Африку, определено защищать берега Сицилии сорока судами. Тринадцать новых судов Виллий повел с собою в Сицилию, а прочие починены в Сицилии старые. Начальство над этим флотом поручено М. Помпонию, претору прошлого года, и ему продолжена власть на год; он посадил на суда вновь набранных воинов, привезенных из Италии. Такое же число судов назначил сенат Кн. Октавию, также прошлогоднему претору, с одинаковыми правами власти, для прикрытия берегов Сардинии. Претору Лентулу приказано дать на суда две тысячи воинов. Берега Италии — так как неизвестно было, куда Карфагеняне пошлют флот, а по всей вероятности в то место, которое им покажется беззащитным — поручено защищать М. Марцию, претору прошлого года, с тем же числом судов. Вследствие сенатского декрета, консулы набрали на тот флот три тысячи воинов и, для обороны города, на непредвидимые случайности войны. Власть над Испанией и войсками, в ней находящимися, поручена старым вождям Л. Лентулу и Л. Манлию Ацидину. Таким образом, в этом году, Римляне защищали свое дело двадцатью легионами и ста шестидесятью судами.
Преторам велено идти по провинциям. Консулам от сената приказано, прежде выступления из города, дать большие игры, которые обещал диктатор Г. Манлий Торкват каждый пятый год в случае, если отечество останется в одном положении.
Чудесные явления, слух о которых доходил из многих мест, возбудили религиозные опасения граждан. Говорили, что воронья в Капитолие не только клевали носами золото, но даже его ели; в Анцие мыши обглодали золотой венец. Около Капуи поля наполнились таким множеством саранчи, что трудно было определить, откуда она взялась в таком количестве. В Реате родился жеребенок о пяти ногах. В Анагние сначала видны были огни, разбросанные по небу, а потом загорелся там огромный столб. В Фрузиноне дуга тонкою чертою обогнула солнце, но расширившийся круг солнца извне в себя включил это очертание. В Арпии, на поле, земля осела в виде большего углубления. Когда один консул приносил жертву, то во внутренностях её, в печени, не оказалось головки. Эти чудесные явления искуплены большими жертвами: коллегии жрецов назначил те божества, которым нужно было принести жертвы.
3. Приведя все это в исполнение, преторы и консулы отправились по провинциям. Впрочем, у них у всех такая была особенная забота об Африке, как будто она им самим досталась, как вследствие того, что там решалась участь воины, так и для того, чтобы сделать что–либо приятное Сципиону, на которого обращено было тогда внимание всех граждан. Вследствие этого, не только из Сардиния, о чем сказано выше, но даже из Сицилии и Испании одежды и хлеб, а из первой преимущественно, оружие и запасы всякого рода доставлялись туда. Да и Сципион, во все продолжение зимы, не прекращал военных действии, случай для которых представлялся ему в разных местах. Осаждал он Утику; в виду лагеря стоял Аздрубал. Карфагеняне спустили суда в море, и флот их был готов И снаряжен для того, чтобы отрезать подвозы. При всем этом Сципион не упустил из виду и того, как бы склонить опять в свою пользу Сифакса, полагая, что может быть он уже довольно насладился любовью, вследствие долговременного обладания молодою женою. Впрочем, Сифакс охотнее предлагал заключение мира с Карфагенянами на том условии, чтобы они очистили Италию, а Римляне Африку, чем можно было надеяться на переход его самого к Римлянам, в случае продолжения войны. Я предпочитаю держаться того убеждения, что все это делалось через послов — и это утверждает большинство писателей, — чем принять то мнение, которое высказывает Антиас Валерии, будто Сифакс сам явился в Римский лагерь для переговоров. Сначала вождь Римский и слышать не хотел об этих условиях; но потом, чтобы иметь основательный предлог посылать своих людей в неприятельский стан, он стал отказывать менее решительно и даже обнадеживать, что дальнейшие переговоры по этому предмету могут повесть к какому–нибудь соглашению.
Шалаши, в которых зимовали Карфагеняне, будучи устроены на скорую руку из, найденных в полях, материалов, почти все состояли из дерева. В особенности Нумиды жили в шалашах, крытых по большой части камышом и рогожами, и притом устроенных где попало, и даже, помимо распоряжения вождей, за рвом и валом лагерным. Когда об этом доложено было Сципиону, то он возымел надежду каким–нибудь случаем сжечь лагерь неприятельский.
4. Сципион с теми послами, которых отправлял к Сифаксу, вместо прислужников, посылал в рабских одеждах воинов из первых рядов испытанного мужества и благоразумия. Они, пока послы заняты были переговорами, ходили по всему лагерю, в разных местах, рассматривая все выходы и входы, положение и вид как всего лагеря, так и частей его, занятых и Нумидами и Карфагенянами; они обратили внимание на расстояние, которое отделяло лагерь Аздрубала от лагеря царского; вместе с тем, они узнали время смены караулов и военных постов, и то, ночью ли или днем, представляется более благоприятных условий для нечаянного нападения. Так как сношения были частые, то нарочно посылаемы были все разные лица с тою целью, чтобы более было число людей, знакомых с положением дел у неприятеля. Так как частые переговоры подавали Сифаксу, а через него и Карфагенянам, с каждым днем все более и более надежды к заключению мира; то, наконец, послы Римские объявили Сифаксу, что имеют приказание главного вождя не возвращаться к нему, не получив решительного ответа, а потому или пусть он царь остается на своем мнении, или пусть посоветуется с Аздрубалом и Карфагенянами. Время уже или заключить мир, или деятельно вести войну. Пока царь советовался с Аздрубалом и Карфагенянами, лазутчики Римские имели время узнать все, что им нужно было, и Сципион имел время приготовить многое для осуществления своего намерения. Вследствие толков о мире, и надежды получить его, у Карфагенян и Нумидов появилась беззаботность и нерадение, так как они не опасались никаких враждебных действий. Наконец, дан ответ, в котором, вследствие сильного, по–видимому, желания Римлян получить мир, прибавлены некоторые условия, для них тяжкие. Это обстоятельство пришлось весьма кстати для Сципиона, искавшего предлога нарушить перемирие. Гонцу царскому Сципион сказал, что доложит об этом деле совету. На другой день, Сципион дал такой ответ, что он один бесполезно старался о мире, который всем прочим членам совета не полюбился. А потому пусть гонец скажет царю, что он может надеяться мира только в одном случае, а именно — если оставит Карфагенян. Таким образом, Сципион прервал перемирие для того, чтобы исполнить свое намерение свободным от всяких обязательств. Спустив суда — уже весна начиналась — Сципион поместил на них орудия и машины, как бы для того, чтобы атаковать Утику с моря. Он послал две тысячи воинов для того, чтобы занять холм, который и прежде был в его власти. Это было сделано как для того, чтобы обратить внимание неприятелей на другой предмет, и отвлечь их от действительных его замыслов, так и в предупреждение того, как бы в то время, когда он, Сципион, двинется против Сифакса и Аздрубала, не произошла вылазка из города и нападение неприятеля на лагерь, в котором останется небольшой гарнизон.
5. Когда все приготовления были сделаны, Сципион созвал совет; он приказал лазутчикам объявить то, что они узнали, а также и Масиниссе, который знал очень хорошо положение дел у неприятеля. Наконец, сам Сципион изложил то, что он предполагал исполнить в следующую ночь. Он объявил трибунам, чтобы они, как только, по распущении претория, заиграют трубы, немедленно выводили легионы из лагеря. Согласно приказанию Сципиона, значки тронулись с места около захода солнца. Почти в первую стражу ночи, они развернули строй и к полуночи — семь тысяч шагов отделяло их от неприятельского лагеря — они тихим шагом достигли места назначения. Тут Сципион поручил Лелию часть войск, Масиниссу и Нумидов, приказав броситься на лагерь Сифакса и зажечь его. Потом Сципион, отведя в сторону Лелия и Масиниссу, и того и другого порознь упрашивает, чтобы они то, что темнота ночи отнимает у благоразумия, пополнили деятельностью и быстротою. Себе же Сципион предоставил атаковать Аздрубала и Карфагенский лагерь. Впрочем, начнет он действовать не прежде, когда увидит уже огонь в царском лагере. Это не замедлило случиться. Огонь, вброшенный в ближайшие шалаши, обнял их, тотчас сообщился соседним, и потом находившимся с ними в связи, и скоро распространился по всему лагерю. При таком обширном ночном пожаре, не замедлила сделаться, как того и следовало ожидать, страшная тревога. Впрочем, воины, приписывая пожар случаю и не подозревая тут участия Римлян, бросились безоружные толпами тушить пожар, и наткнулись на вооруженных неприятелей, преимущественно на Нумидов, которые, в весьма удобных пунктах, поставлены у концов улиц Масиниссою, хорошо знакомым с расположением царского лагеря. Многие воины сделались добычею пламени полусонные; многие, в поспешном бегстве стремясь друг на друга в воротах, были задавлены в тесноте.
6. Сначала Карфагенские караулы увидали пламя; потом и воины, проснувшись от ночной тревоги, видя его, впали в то же заблуждение, полагая, что пожар произошел сам собою. Смутные крики раненых и убивающих приписываемы были суматохе, неизбежной ночью, и о настоящем положении дел никто не догадывался. А потому воины, каждый сам по себе, без оружия, не подозревая ничего неприязненного, бросились изо всех ворот куда кому ближе было, неся с собою только то, что нужно для потушения пламени, и прямо наткнулись на Римское войско. Оно избивало всех как по ненависти к неприятелю, так и для того, чтобы никто не убежал подать весть. Сципион тотчас же бросился к лагерным воротам, которые в такой суматохе, как и весьма понятно, были беззащитны. Огонь вброшен в ближайшие шалаши; сначала пламя сверкало отдельно по разным местам, но потом, сообщась от одного строения другому, не замедлило слиться в одно обширное море пламени. Полуобожженные люди и вьючные животные гибли в бегстве или от пламени, или в воротах от меча неприятельского, который истребил тех, кого пощадило пламя. Оба лагеря уничтожены одним и тем же бедствием. Ушли однако оба вождя, и из стольких тысяч воинов до двух тысяч пеших и до пятисот конных, почти без оружия, и более половины раненых и пострадавших от пламени. Истреблено огнем и мечем до сорока тысяч; в том числе много знатных Карфагенян, одиннадцать сенаторов, военных значков сто семьдесят четыре; Нумидских коней более двух тысяч семисот. Слонов взято шесть; восемь погибло в пламени и от оружия; взято огромное количество оружия, но главный вождь велел предать его пламени, как обреченное Вулкану (богу огня).
7. Бежавший Аздрубал ушел с немногими Африканцами в ближайший город; туда же, следуя за вождем, удалились и все те, которые остались от сражения. Опасаясь, как бы город не сдался Сципиону, Аздрубал вышел из него; вслед за тем, отворив ворота, жители приняли Римлян. Никаких неприязненных действий здесь не было вследствие того, что жители покорились добровольно. Вслед за тем, взяты и разграблены два города. Добыча, найденная там, и в сгоревших лагерях исторгнутая из пламени, предоставлена воинам. Сифакс остановился почти в восьми милях оттуда в укрепленном месте. Аздрубал отправился в Карфаген, для того, чтобы предупредить какое–нибудь робкое решение, которое могло быть внушено страхом, вследствие недавнего несчастья. Действительно, весть о нем сначала причинила такой ужас, что жители полагали, что Сципион, оставив Утику, немедленно осадит Карфаген. А потому, когда суфеты — власть этих Карфагенских начальников походит на консульскую — позвали сенат, то там высказано было три мнения: одно заключало в себе определение об отправлении к Сципиону послов о мире. Другое требовало отозвать Аннибала для защиты отечества от гибельной войны. Третье достойно было твердости Римлян в несчастье: это мнение заключаюсь в том, что нужно пополнить потери войска, и увещевать Сифакса продолжать упорно войну. Мнение это восторжествовало, так как Аздрубал, который был на лицо, и вся Барцинская партия, предпочитали войну. Вслед за тем начали производить набор в городе и области, а к Сифаксу отправлены послы. Он и сам изо всех сил старался возобновить войну; жена Сифакса теперь уже не ласками, которые сильно действуют только на влюбленного, но слезами и мольбами возбуждала в нем жалость. Рыдая, умоляла она его, не оставить её отца и отечества, и не допустить, чтобы Карфаген сделался жертвою того пламени, которое пожрало лагери союзников. Послы приносили надежду, приходившуюся весьма кстати. У города, по имени Оббы, встретили они четыре тысячи Цельтиберов, отборных молодых людей, нанятых в Испании, нарочно посланными на этот предмет, людьми. Притом и Аздрубал скоро подоспеет со значительным отрядом. Вследствие всего этого, Сифакс не только дал послам приветливый ответ, но и показал им множество Нумидских поселян, которым он, в эти последние дни, роздал коней и оружие, и дал им обещание всю молодежь своего царства призвать к оружию. Он знает, что бедствие случилось от огня, а не в сражении: только тот на войне считается побежденным, кто уступил силе оружия. Таков был ответ Сифакса послам, и, через несколько дней, Аздрубал и Сифакс снова соединили войска; все силы их простирались до тридцати тысяч вооруженных воинов.
8. Сципион, как бы считая военные действия против Сифакса и Карфагенян уже приведенными к концу, обратил все свое внимание на осаду Утики, и уже придвигал к ней осадные орудия, как вдруг его отвлек от этого слух о возобновлении военных действий. Оставив на море и на сухом пути небольшие отряды для того только, чтобы показать, что осада продолжается, сам Сципион с главными силами своего войска отправился на встречу неприятеля. Сначала расположился он на холме, находившемся в расстоянии четырех миль он царского лагеря. На другой день, Сципион с конницею спустился в так называемые Великие равнины, которые расстилаются от этого холма. Он подошел к передовым постам неприятельским и, нападая на них, провел этот день в легких с ними схватках. В продолжении следующих двух дней, были, и с той и с другой стороны, нечаянные набеги, которые впрочем не представляли ничего важного. На четвертый день, и то и другое войско построилось в боевой порядок. Римский вождь поставил принципов позади гастатов, у которых в первом ряду находились значки; в резерве поместил он триариев. На правом крыле, Сципион поставил Италиянскую конницу, а на левом Нумидов и Масиниссу. Сифакс И Аздрубал против Италианской конницы поставили Нумидскую, а против Масиниссы Карфагенскую. Цельтиберам достался центр против легионов. В таком порядке сразились обе боевые линии и, при первом натиске, потерпели поражение оба фланга неприятельских, то есть и Нумиды и Карфагеняне. Ни Нумиды, по большой части набранные с полей, не могли устоять против Римской конницы, ни Карфагеняне, также вновь избранные, против Масиниссы, который особенно стал для них страшен вследствие недавней победы. Оставленный обоими флангами, строй Цельтиберов продолжал стоять твердо как потому, что бегство для них в стране, совершенно незнакомой, не представляло никакой надежды на спасение, так и потому, что не могли они рассчитывать на прощение со стороны Сципиона, с которым, оказавшим столько благодеяний им и их народу, они за деньги пришли сражаться в Африку. Вследствие этого, Цельтиберы, окруженные со всех сторон неприятелями, гибли упорно, и убитые падали один на другого. Так как сюда обращено было все внимание Римлян, то Сифакс и Аздрубал успели выиграть время нужное для того, чтобы спастись бегством. Ночь застала победителей, утомленных более убийством, чем сражением.
9. На другой день, Сципион послал Лелия и Масиниссу со всею Римскою и Нумидскою конницею, и легковооруженными воинами, преследовать Сифакса и Аздрубала; а сам, с главными силами разорил окрестные города, принадлежавшие к области Карфагенян, частью обещаниями, частью страхом и силою. В Карфагене господствовал ужас непомерный; жители его полагали, что Сципион, так скоро покорив всю ближайшую к нему страну, не замедлит нечаянно напасть и на Карфаген. А потому, жители занимались и починкою стен, и возведением передовых укреплений, и каждый сам для себя вез с полей то, что нужно для выдержания продолжительной осады. Впрочем, мало упоминали о мире, а чаще о необходимости отправить послов к Аннибалу для приглашения его в Африку. Весьма многие советовали флот, приготовленный для прекращения подвозов с моря Римлянам, отправить к Утике для того, чтобы нечаянно подавить стоявшие там суда неприятельские, не ожидавшие нападения. А может быть удалось бы ему уничтожить и морской лагерь, оставленный с малым прикрытием. Большая часть склонялись на сторону этого последнего мнения; впрочем, полагают необходимым отправить послов к Аннибалу. В случае самих удачных действий Карфагенского флота, только несколько облегчится осадное положение Утики, но, для защиты самого Карфагена, не осталось другого вождя, кроме Аннибала, и другого войска, кроме Аннибалова. А потому, на другой же день, и суда спущены, и послы отправлены в Италию. Положение дел заставляло действовать поспешно, и всякое промедление со своей стороны каждый счел бы изменою общему благу.
Сципион, видя, что войско его обременено добычею многих городов, отослал пленных и остальную добычу в старый лагерь у Утики; а сам, уже имея в воду атаковать Карфаген, занял Тунес, брошенный его защитниками. Этот город находится от Карфагена в расстоянии пятнадцати миль, укреплен хорошо как природою, так и искусством. Его видно из Карфагена, и от него открывается также вид на Карфаген и, прилежащее к нему, море.
10. Отсюда Римляне, которые усердно занимались возведением вала, увидали неприятельский флот, отправлявшийся из Карфагена в Утику; а потому, работы брошены и объявлен поход; тотчас схватили поспешно значки, и начали выносить их, опасаясь, как бы не были подавлены нечаянным нападением неприятеля суда, причаленные к берегу, употребленные для осады города, и нисколько не приспособленные к морскому сражению. Они или были употреблены вместо транспортных, или так придвинуты к стенам, что могли служить для выхода к ним вместо террас и мостов. А потому, Сципион совсем вопреки порядка, обыкновенно принятого в морских сражениях, военные суда, которые могли бы служить защитою другим, поставил в самом заднем ряду почти у берега, а транспортные суда в четыре ряда противоставил стеною неприятелю. Сципион для того, чтобы в суматохе сражения не перемешались ряды, на транспортные суда велел положить от одного к другому, снятые с них, мачты и реи, которые укреплены и связаны толстыми веревками и, таким образом, представляли одну сплошную связь. Сверху настланы доски, по которым можно было переходить с одного судна на другое; а под этими помостами между судами оставлены промежутки, в которые могли выбегать к неприятелю легкие суда, и безопасно туда удаляться. На скорую руку, по краткости времени эти суда изготовлены, а на транспортные помещено тысячу отборных воинов; собрано такое множество стрел и других метательных орудии, чтобы их достало на самое продолжительное сражение. Так изготовившись, Римляне ждали нападения неприятеля. Карфагеняне, если бы действовали поспешно, при первом нападении подавили бы неприятеля, так как сначала все находилось в страшном беспорядке и суматохе; но, будучи поражены несчастьями, постигшими их на сухом пути, они не доверяли уже и морю, на котором бесспорно были сильнее; они целый день, провели в медленном плавании, и уже к заходу солнца пришел их флот в пристань, которую Африканцы называют Русукмон. На другой день, к восходу солнца, Карфагеняне построили в море суда в боевой порядок, как бы готовясь к правильному морскому сражению, и полагая, что Римляне выйдут к ним на встречу. Долго стояли так Карфагеняне; наконец, видя, что неприятель не двинется с места, они решаются напасть на транспортные суда. Сражение это совсем не походило на морское, но на то, когда с судов нападают на стены города. Транспортные суда Римлян были несколько выше Карфагенских. Стрелы Карфагенян, брошенные вверх и в место более высокое, не производили никакого действия; а с транспортных судов, метательные снаряды — и тяжестью падения, и тем, что брошены были с высшего места, производили более действия. Что же касается до сторожевых и легких судов, которые, в промежутки кораблей, под настилками, их соединявшими, выбегали к неприятелю, то они были подавляемы напором Карфагенских судов, значительно их превосходивших величиною. Да и притом, они для защитников судов транспортных представляли то неудобство, что они, видя их перемешанными с судами неприятельскими, должны были прекращать стрельбу из опасения, как бы при такой неизвестности не ранить своих. Наконец, с Карфагенских судов начали набрасывать на Римские — длинные шесты с большими железными крючьями на концах — они называются гарпагонами. Все усилия Римлян отрубить эти крючья, и железные цени, с помощью которых они набрасывались, оставались бесполезными, и военное судно Карфагенское, отступая назад, тащило за собою на крюке транспортное судно; веревки, прикреплявшие его, лопались, и нередко одно военное судно увлекало несколько транспортных судов, вместе связанных. Таким образом, разорвана совершенно цепь судов Римских, и защитники их едва успели перескочить на вторую линию судов своих. Около шести транспортных судов Римских увлечены за свои кормовые части в Карфаген. Зрелище это возбудило там радость, далеко несоответствовавшую успеху, но тем сильнейшую, что, среди постоянных несчастий и горестных событий, случилось хоть одно, неожиданно благоприятное. Ясно было, что флоту Римскому угрожала неминуемая гибель, если бы начальники Карфагенского Флота не промедлили, и если бы Сципион не подоспел вовремя.
11. Около этого почти времени, Лелий и Масинисса прибыл в Нумидию на пятнадцатый почти день. Мезулии — наследственное достояние рода Масиниссы, приняли его с радостью, как своего царя, давно желанного. Начальники и гарнизоны, поставленные там Сифаксом, выгнаны оттуда, и ему пришлось довольствоваться своим прежним царством; но и тут он не остался в покое. Страстно влюбленному Сифаксу не давали покоя жена и тесть. Притом, он имел так много у себя и людей и коней, что средства его царства, в продолжении стольких лет находившегося в цветущем состоянии, могли бы внушить самонадеянность и каждому, видевшему их человеку, даже менее дикому, чем Сифакс, и более умеющему обладать собою. А потому, созвав всех способных носить оружие в одно место, Сифакс роздал им коней и оружие; всадников он распределил по эскадронам, а пеших воинов по когортам, согласно наставлениям, когда–то полученным от Римских сотников. С войском не меньшим того, которое он имел прежде, но почти совершенно состоявшим из новобранцев и нисколько не обученным, Сифакс двинулся к неприятелю, и стал лагерем недалеко от него. Сначала всадники, в небольшом числе, под безопасным прикрытием, выступили за свои посты на рекогносцировку; но, осыпанные стрелами, они поспешно удалились к своим. Вслед, за тем начались набеги и с той, и с другой стороны; раздражение овладело теми, которые терпели поражение, и потому подходили воины все в большем и большем числе: что служит пищею для сражений конниц: тут у победителей надежда на успех, а у побежденных раздражение гнева служит побуждением собираться всем. Таким образом случилось и тут: схватка началась между немногими, но в жару боя мало–помалу приняла в нем участие и вся конница, как с той, так и с другой стороны. Пока происходило сражение только между конницами, то с трудом выдерживали Римляне напор Мазезулиев, так как Сифакс высылал все новые подкрепления. Но, когда нечаянно явился сплошной строй пехоты Римской, прошедшей между рядами своей конницы, вдруг расступившимися, то стремительно нападавший неприятель приостановился. Сначала дикари ленивее понуждали коней, потом остановились, и, пораженные новым родом сражения, дотоле неиспытанным, они уже не только уступили пехоте, но и не устояли против конницы неприятельской, которая, в надежде на свою пехоту, стала действовать смелее. Уже приближались значки легионов. Тут Мазезулии не только не дождались нападения, но и не выдержали самого вида значков и оружия Римских: До такой степени сильно было у них или впечатление прежних поражений, или тот ужас, который они испытывали теперь.
12. Сифакс разъезжал на коне среди неприятельских конных отрядов, стараясь удержать своих от бегства как стыдом, так и примером собственной опасности; лошадь, опасно раненая дротиком, упала и придавила; его живого — зрелище особенно приятное для Масиниссы, притащили к Лелию.
Город Цирта был столицею Сифаксова царства, и туда удалилось множество Нумидов. В последнем сражении, потеря неприятеля убитыми не соответствовала значительности победы, так как бой ограничивался только схваткою одних конниц. Не более пяти тысяч убито, и менее половины этого числа взято в плен, при нападении на лагерь, куда удалилась масса сил неприятельских, пораженная потерею царя. Масинисса, хотя говорил, что для него в то время не могло быть ничего приятнее, как победителем взглянуть на царство своих предков, возвращенное ему после такого промежутка времени; но присовокуплял, что, и в счастливых и в несчастных обстоятельствах, не надобно без пользы терять времени в промедлении; что если Лелий позволит ему идти вперед к Цирте с конницею и Сифаксом в узах, то все покорится под влиянием страха; а Лелий пусть последует за ним с пехотою умеренными переходами. С согласия Лелия, выступив вперед к Цирте, Масинисса велел вызвать для переговоров начальников города Цирты. Но так как те не знали несчастья, постигшего их, то и угрозы, и убеждения его оставались равно без действия, до тех пор пока не был выведен на показ царь в узах. При столь печальном зрелище, поднялись вопли, и стены города оставлены частью под влиянием страха, частью по, вдруг возникшему, единодушному желанно искать милости победителя. Жители отворили ворота: Масинисса, поставив вооруженные отряды у ворот, и у важнейших пунктов городской ограды для того, чтобы никому не дать возможности бежать, поспешно поскакал на коне к царскому дворцу. Когда он входил в переднюю, то, на самом пороге, встретила его Софониба, супруга Сифакса, дочь Карфагенянина Аздрубала. Видя, в толпе вооруженных воинов. Масиниссу, заметного как оружием, так и вообще наружностью, она признала его за царя, каким он и был, и, пав на колени, стала говорить ему: «Боги, через твое мужество и счастие, отдали тебе нас в полное твое распоряжение. Но если пленной дозволено возвысить голос мольбы перед властелином её жизни и смерти, если можно коснуться рукою колен и победоносной руки победителя, то умоляю и заклинаю величием царского достоинства, которое еще так недавно принадлежало и нам, именем Нумидского племени, которое тебе обще с Сифаксом, божествами, покровителями этого царского жилища — да примут они тебя сюда при лучших предзнаменованиях, чем при каких они отсюда отправили Сифакса! — Сам постанови о пленной то, что укажет тебе дух твой, и не допусти, чтобы я досталась в жестокую и на змеиную власть какого бы то ни было Римлянина. Будь даже я только женою Сифакса, то и тут я предпочла бы лучше положиться на верность слова Нумида, родившегося в той же, что и я, Африке, чем на инородца и чужестранца. Но ты сам понимаешь, чего ждать Карфагенянке от Римлянина, и притом Карфагенянке, дочери Аздрубала? Если нет другого средства в руках твоих, то, умоляю и заклинаю тебя, хоть смертью освободи меня от произвола Римлян!» Софониба была очень хороша собою, и притом в самой цветущей молодости. Она не только не выпускала руку победителя, прося его не выдавать ее Римлянам, но и слова её более походили на ласки, чем на мольбы, Вследствие этого, не только сострадание проникло в душу победителя, но, как Нумиды все вообще женолюбивы, то и страстная любовь возникла к пленнице у победителя. Дав правую руку в обязательство верности обещания, Масинисса удалился во дворец. Тут он стал размышлять, каким образом исполнить данное обещание. Находясь в крайнем затруднении, он решился на поступок наглый и бесстыдный. Он приказал в тот же самый день приготовиться к браку, для того, чтобы поспешностью не дать возможности ни Лелию, ни самому Сципиону, решить что–нибудь о пленной прежде, чем она сделается женою Масиниссы. Бракосочетание было совершено, когда прибыл Лелий. Он до того не скрыл свое неодобрение поступка Масиниссы, что сначала хотел было его жену, вытащив из спальни, вместе с Сифаксом и другими пленными, отослать к Сципиону. Уступая просьбам Масиниссы — предоставить Сципиону решение вопроса — которого из двух царей участь должна разделить Софониба, Лелий послал к Сципиону Сифакса и других пленных. А прочими городами Нумидскими, которые были заняты гарнизонами царя Сифакса, овладел Лелий, при содействии Мантиссы.
13, Когда получено было известие, что, Сифакса ведут в лагерь, то все войско вышло вперед, как бы на зрелище торжества. Он шел впереди в узах, и за ним следовала толпа знатных Нумидов. Тут каждый, стараясь придать победе больше блеска славою побежденного, сколько мог более превозносил бывшее величие Сифакса. То — царь, которого силу так высоко ставили два, могущественнейшие в то время на земле, народа, Римляне и Карфагеняне, что главный вождь Римлян Сципион, оставив свою провинцию Испанию и войско, на двух квинкверемах (судах о пяти рядах весел) отправился в Африку, добиваясь дружества Сифакса. Аздрубал, главный полководец Карфагенян, не только сам пришел в царство Сифакса, но и дал ему в супружество дочь свою. В одно и то же время, во власти Сифакса находились два главных вождя — Римский и Карфагенский. И как обе стороны, принося жертвы, молят богов бессмертных о мире, так обе враждующие стороны просили в одно и то же время о дружестве царя Сифакса. Таковы были силы его, что он заставил Масиниссу, изгнав его из царства, спасать жизнь свою ложным слухом о смерти своей, скрываясь в ущельях, и питаясь там добычею наподобие диких зверей, живущих в лесах. Такими–то речами превозносимый царь, был приведен в преторий к Сципиону. Сильное впечатление произвела на Сципиона судьба, постигшая Сифакса, столь далекая от его прежней участи: а также пришло ему на намять и гостеприимство, и пожатие рук, как скрепление общественного и частного дружества. Это обстоятельство придало смелость и Сифаксу в его словах к победителю. Когда Сципион спросил его: чего он хотел достигнуть, не только отказавшись от союза с Римлянами, но и наступивши на них войною? Тогда Сифакс признавался, что провинился он и поступил безрассудно, но не тогда еще, когда он взялся за оружие против народа Римского; то был уже конец его безумия, а не начало. Но тогда он поистине обезумел, тогда забыл и попрал все обязательства дружества как общественные, так и частные, когда принял к себе в дом Карфагенскую женщину. Те свадебные огни сожгли его Царское жилище; та Фурия и язва всеми уловками женской ласки и притворства совратила к заблуждению его дух, и не оставалась в покое, пока не заставила его обнажить вероломно меч против друга и приятеля. Но для него Сифакса, как человека уже погибшего, в его бедствиях утешением может быть только то, что он видит эту Фурию и язву, перешедшею в дом и под кров злейшего его врага. Масинисса не будет ни благоразумнее, ни постояннее его Сифакса; а, по молодости лет, он еще неосторожнее; конечно, безрассудство и невоздержность Масиниссы в поспешном браке хуже еще всех поступков его, Сифакса.»
14. Так говорил Сифакс, не только под влиянием ненависти к неприятелю, но и волнуемый оскорбленною любовью, видя предмет страсти своей в руках соперника. Впрочем, эти слова Сифакса сильно подействовали на душу Сципиона. Основанием верить преступности Масиниссы было то, что он совершил этот брак среди самых военных действий, не посоветовавшись с Лелием и не дождавшись его, и притом с такого безрассудною поспешностью, что в тот же день, как увидал пленную неприятельницу, соединился с нею брачными узами, и священные обряды бракосочетания совершил под кровлею врага своего. Подобный ноступок казался Сципиону тем предосудительнее, что на него в Испании, когда он был еще очень молод, не подействовала красота ни одной пленной. В таких размышлениях находился Сципион, когда пришли к нему Лелий и Масинисса; и того и другого принял Сципион с лицом, одинаково ласковым. В полном собрании претория осыпал он их лестными похвалами. Отведши Масиниссу в сторону, он стал так говорить ему наедине: «Масинисса! Конечно, замечал ты во мне, что–нибудь хорошее, когда ты сначала прибыл в Испанию для заключения со мною дружественных отношении, а, потом в Африке, ты вверил моему слову и самого себя, и все твои надежды. Из числа тех качеств, которыми я казался тебе достойным твоего знакомства, ни одним я так не горжусь, как умеренностью и воздержанием страстей. Их то желал бы я, Масинисса, видеть в числе прочих твоих прекрасных достоинств. Поверь мне, Масинисса, что, в наши с тобою лета, не так опасны для нас вооруженные враги, сколько наши собственные, со всех сторон грозящие, порочные стремления. Тот, кто их смирит и обуздает умеренностью, одержит, без сомнения, победу, более славную и блистательную той, которую мы теперь имеем, победив Сифакса. То, что ты в моем отсутствии совершил хорошего и доброго, то я охотно и припомнил, и содержу в памяти. Что же касается до прочих твоих действий, то лучше обдумай их сам, а я не хочу, говоря о них, заставить тебя краснеть передо мною. Сифакс счастием народа Римского побежден и взят в плен, а потому он сам, жена его, царство, поля и города, люди там живущие, одном словом все, что принадлежало Сифаксу, сделалось добычею народа Римского. А потому и царя, и его супругу, даже если бы она не была гражданкою Карфагена, даже если бы отец её не был главным вождем врагов наших, следовало бы отослать в Рим, где сенату и народу Римскому принадлежит суждение об участи той, которая, как полагают, отвлекла от нас, и вооружила против нас, царя, дотоле нам союзного. Победи сам себя; берегись, как бы один порок не затемнил всех твоих достоинств, и как бы ты не потерял награду за прежние заслуги из–за предмета, который не стоит такого пожертвования.»
15. Масиниссу, когда он это слушал, не только бросило в краску, но и слезы выступили у него на глазах. Он сказал, что, и на будущее время, не выйдет из повиновения Римского вождя; только он умолял его дозволить ему подумать о сдержании данного им слова, на сколько позволят это обстоятельства дела (так как он, Масинисса, обещал ни в чью власть не предавать Софонибу). Затем Масинисса расстроенный удалился из претория в свою палатку. Там он, удалив всех свидетелей, провел несколько времени в частых воплях и вздохах, что легко было слышать людям, стоявшим около палатки. Наконец, испустив самый отчаянный вопль, он позвал своего верного раба, у которого по обычаю, заведенному у царей, хранился яд на случай нечаянных превратностей судьбы, и приказал ему, приготовив яд в чаше, отнести к Софонибе, и при этом сказать: «всего душою хотел бы Масинисса сдержать верность слова, данного прежде, обет данный им мужем ей, как жене; но те, в чьей власти они находятся, не дозволяют этого, а потому то он хочет сдержать второе данное ей обещание — что она живая не достанется в руки Римлян. Итак пусть она, имея в памяти отца своего полководца, отечество и двух царей, которых она была супругою, озаботится сама своею участью!» Когда служитель Масиниссы пришел к Софонибе вместе и с этою вестью, и с чашею яду, то она сказала: «принимаю брачный дар и не без благодарности, если Масинисса не был в силах иначе исполнить обязанности мужа к жене. Впрочем, скажи ему: смерть моя была бы приятнее мне, если бы я, на пороге её, не вступила в новый брак.» Смело произнесла она эти слова, и потом спокойно выпила яд. Получив об этом известие, Сципион, опасаясь, как бы, страдая душою, пылкий молодой человек не решился на какой–нибудь отчаянный поступок, тотчас послал за ним и стал утешать его, а вместе и выговаривать, что он один необдуманный поступок загладил другим, столь же необдуманным, и что не было крайности давать делу столь печальный оборот. На другой день, желая развлечь юношу от его печальных мыслей, он вошел на трибуну и велел созвать воинов на собрание. Здесь он Масиниссу приветствовал титулом царя, осыпал самыми лестными похвалами, дал ему золотой венец, золотую чашу, кресло курульное и скипетр из слоновой кости, разноцветную тогу и вышитую тунику. И на словах возвеличил его Сципион, сказав, что и у Римлян почести триумфа не могут быть блистательнее этого, и для триумфаторов украшения нет лучше того, которым народ Римский почтил Масиниссу первого из иноземцев. Потом Сципион похвалил Лелия, и дал ему также золотой венок. Другим военным людям розданы также подарки, соразмерно их заслугам. Перед такими почестями растаял дух царский, и в Масиниссе возникла надежда в скором времени, вместе с гибелью Сифакса, овладеть всею Нумидиею.
16. Сципион, отправив в Рим К. Лелия с Сифаксом и другими пленными — с ними поехали туда и послы Масиниссы, сам опять отнес лагерь назад к Тунесу, и начатые укрепления привел к концу. Карфагеняне, которых радость, вследствие довольно счастливой в то время, атаки Римского Флота, оказалась не только кратковременною, но и почти бесплодною, сильно поражены были известием о плене Сифакса, на которого они почти более надеялись, чем на Аздрубала и на свое войско; не слушая уже никого более из тех, которые советовали войну, они отправили тридцать главных из старейшин. Совет их пользовался у Карфагенян великим уважением, и даже имел большое влияние на сенат. Когда послы Карфагенские пришли в лагерь Римский и в преторий, то они, наподобие льстецов — как я полагаю, по принятому в их отечестве обычаю, — простерлись на землю. Слова их соответствовали столь униженному приветствию; они не старались оправдаться в своей виновности, но начало её слагали на Аннибала и на поборников его власти. Они просили прощения за государство, которое дерзость его граждан второй раз поставила на край гибели, и которое, если уцелеет, то опять по снисхождению врагов. Народ Римский домогается не гибели побежденных врагов, но власти над ними. Они, Карфагеняне, готовы беспрекословно исполнять все приказания. Сципион на это отвечал, что он с этою надеждою пришел в Африку, что надежда его усилилась вследствие удачных военных действии, надежда — принести в Рим победу, а не мир. Впрочем, так как он победу почти держит в своих руках, то он не отказывается и от мира, и желает доказать всем народам, что Римский народ руководствуется справедливостью, и начиная войны, и оканчивая их. Условия мира назначает он следующие: возвратить пленных, беглецов и перебежчиков; вывести войска из Италии и Галлии; не вступаться в Испанию; очистить все острова, находящиеся между Италией и Африкою; длинные суда выдать все, кроме двадцати, пятьсот тысяч мер пшеницы и триста тысяч ржи. Какую сумму денег заплатить Карфагенянам назначил Сципион, несогласны между собою писатели. Одни говорят пять тысяч талантов; другие — пять тысяч фунтов серебра, некоторые писатели утверждают, что Сципион велел Карфагенянам заплатить двойное жалование его воинам. «Согласны ли Карфагеняне — так присовокупил Сципион — заключить мир на этих условиях, на размышление даст он им три дня. Если они согласятся, то он заключит с ними перемирие, а о мире пусть они пошлют послов в Рим к Сенату.» Отпущенные с таким ответом, Карфагеняне сочли за лучшее не отвергать никаких условий мира. Они только хотели выиграть время, пока Аннибал переправится в Африку. Одних послов они отправили к Сципиону заключить перемирие, а других в Рим просить мира. Для того, чтобы легче получить мир, они повели с собою только для виду человек двести пленных, беглецов и перебежчиков.
17. За много дней прежде, прибыл в Рим Делий с пленными царем Сифаксом и Нумидскими вельможами. Он сенаторам рассказал обстоятельно и в порядке то, что произошло в Африке. В слушателях произвел он сильную радость в настоящем, а в будущем большую надежду. Сенат, по сделанному докладу, положил: царя отослать под стражею в Альбу, а Делия удержать, пока придут послы Карфагенские. Объявлено молебствие на 4 дня. Претор П. Элий распустил сенат, и тотчас созвал народное собрание; он, вместе с К. Лелием, вошел на ростры. Тут граждане, услыхав, что побежден и взят в плен царь славного имени, что вся Нумидия блистательно покорена оружием Римлян, не могли сдержать в себе чувств радости, но высказали их неумеренными криками и другими знаками, которыми народ обыкновенно высказывает свой восторг. А потому претор тотчас объявил, чтобы, по всему городу, сторожа храмов отворили святилища для того, чтобы народ мог, в продолжении всего дня, ходить по храмам, поклоняться божествам и благодарить их. На другой день, он ввел в сенат послов Масиниссы. Они сначала поздравили сенат со счастливыми действиями П. Сципиона в Африке. Потом благодарили за то, что он Масиниссу не только наименовал царем, но и посадил снова на царство его предков, в котором он теперь, по уничтожении Сифакса, будет, если так заблагорассудит сенат, царствовать без страху и борьбы; — за то, что он, осыпав его похвалами перед собранием воинов, увенчал его самыми великими почестями; не быть их недостойным — старался всегда Масинисса и будет стараться на будущее время. Послы просили, чтобы сенат утвердил своим декретом за Масиниссою титло царя и другие благодеяния и награды Сципиона. Сверх того Масинисса просит, если его прошение не будет в тягость, отослать к нему пленных Нумидов, которые в Риме находятся под стражею; это доставит Масиниссе большую честь от его соотечественников. Послам на это дали ответ: поздравление со счастливыми событиями в Африке должно быть взаимное как; сенату, так и царю. Что же касается до Сципиона, то он поступил правильно и законно, что Масиниссу провозгласил царем и все, что он ни сделал в честь Масиниссы, то все сенат и одобряет и утверждает. Подарками, которые послы должны были отнести царю, сенат назначил: две пурпурных, саги (одежда верхняя), каждая с золотою пряжкою, и тунику с широким позументом, два богатоубранных коня, два вооружения всадничьих с панцирями, палатки и военную принадлежность, какая обыкновенно давалась консулу. Вот, что претор должен был отослать царю; послам каждому дано не менее пяти тысяч асс, а их провожатым по одной, и вместе Нумидам, которые, будучи выпущены из под стражи, должны быть возвращены царю. Сверх того послам назначены даровые квартиры, почетные места и угощение на общественный счет.
18. В тоже лето, когда состоялось это определение в Риме, а в Африке совершились вышеописанные события, претор П. Квинктилий Вар и проконсул М. Корнелий, в области Галльских Инсубров, сразились с Карфагенянином Магоном в открытом поле. Легионы претора составляли первую боевую линию, а Корнелий со своими стоял в резерве, а сам прискакал на коне к первым рядам. Перед обоими флангами претор и проконсул убеждали всеми силами воинов атаковать неприятеля. Так как все их усилия оставались бесполезными, то Квинктилий сказал Корнелию: «сражение, как ты видишь, идет вяло, и сверх чаяния неприятель окреп в самом страхе. Возникает опасение, как бы этот страх не обратился в смелость. А потому необходимо произвести сильную атаку конницы, для того чтобы сдвинуть неприятеля, и бросить смущение в ряды его. А потому или ты выдерживай бой в первых рядах, а я введу в дело конницу; или я здесь буду сражаться в первой линии, а ты, с всадниками четырех легионов, атакуй неприятеля.» Так как проконсул принимал на себя ту обязанность, которую ему уступил претор; то претор с сыном, носившим имя Марка, юношею доблестным, отправился к всадникам и, приказав им сесть на коней, он их вдруг пустил на неприятеля. Конную тревогу увеличил крик, испущенный воинами легионов. И не устояла бы боевая линия неприятелей, если бы Магон, при первом движении Римской конницы, не вывел тотчас в поле слонов, совсем изготовленных. Тут кони Римские испугались вида этих животных, их запаху и храпения; таким образом, конница не могла принести никакой пользы. И хотя Римский всадник отлично сражается в бою, где можно вблизи действовать копьем и мечом; однако тут Нумиды взяли перевес, стреляя лучше издали во всадников, отнесенных испуганными конями в сторону. Вместе с тем двенадцатый легион пехоты, в котором большая часть воинов была перебита, держался еще на позиции более от стыда, чем силами своими, и дольше бы не устоял, если бы тринадцатый легион, введенный из резервов в первую линию, не поддержал сражения, результат которого становился сомнительным. Магон со своей стороны, на встречу свежему легиону, вывел Галлов из резерва; но те без труда обращены в бегство. Тут гастаты одиннадцатого легиона собираются в кучу и нападают на слонов, которые начали было приводить уже в расстройство линию пехоты. Дротики гастатов, брошенные в слонов, стоявших тесно один от другого, ни одни почти не пропадал по–пустому: тогда слоны, обернувшись, бросились назад на ряды своих; а четыре слона упали от тяжких ран. Только тогда произошел беспорядок в рядах неприятелей; при чем все всадники, видя слонов обращавших тыл, бросились вперед с тем, чтобы увеличить страх и смятение. Но, пока Магон находился в первой линии, ряды неприятелей отступали мало–помалу, сохраняя воинственный вид; когда же Магон пал, пораженный в ляжку дротиком, и воины увидели, как его унесли из сражения, почти истекавшим кровью, тотчас все обратились в бегство. До пяти тысяч неприятелей убито в этот день, и взято двадцать два военных значка. Римлянам победа стоила также не мало крови. Из войска претора пало две тысячи триста человек; большая часть этой потери относилась к двенадцатому легиону, где убиты и два военных трибуна — М. Коскони и М. Мевий. Из тринадцатого легиона, который участвовал в конце сражения, убит военный трибун К. Гельвий в то время, когда он усиливался восстановить сражение. Почти 22 человека знатных всадников с несколькими сотниками погибли, задавленные слонами. Борьба продолжалась бы долее, если бы рана неприятельского вождя не доставила нам победу.
19. Магон выступил в тишине последующей ночи, и переходами столь длинными, сколько ему позволяли его раны, он прибыл к берегам моря в область Лигуров Нигавнов. Здесь к нему пришли Карфагенские послы, которые, только что перед тем, приплыли на судах в Галльский залив, и передали ему приказание сената переправиться, как можно поспешнее, в Африку, присовокупив, что тоже сделает и брат его Аннибал, к которому отправились послы с таким же приказанием. Дела Карфагенян не в таком положении, чтобы они могли иметь притязания на Галлию и Италию. Магон, не только повинуясь воле сената и тронутый опасностью, в которой находилось отечество, но и опасаясь, как бы в случае его замедления, не преследовал его победоносный неприятель, и самые Лигуры, если они увидят, что Карфагеняне оставляют Италию, могли отпасть к тем, подчиниться власти коих для них было неизбежно, — и полагая, что рана при плавании менее будет раздражаться, и доступнее будет лечению, чем при движении сухим путем, посадил войска свои на суда и отправился в путь; но не успели суда миновать Сардинию, как он умер от раны. Несколько судов Карфагенян, отброшенные ветром в море, захвачены Римским флотом, находившимся около Сардинии. Вот, что происходило на суше и на море в той части Италии, которая прилежит к Альпам.
Консул К. Сервилий не совершил ничего замечательного в провинциях Этрурии и Галлии — так как он заходил и туда — но возвратил из рабства отца своего К. Сервилия и К. Лутация после шестнадцатилетнего плена, в который они захвачены были Бойями у села Таннета. Имея по одну сторону отца, по другой Катула, Сервилий возвратился в Рим, увенчанный честью более домашнею, чем общественною. Народному собранию предложено: определить, чтобы К. Сервилию не было поставлено в вину то, что, при жизни отца, занимавшего еще курульные кресла, Сервилий, не зная этого обстоятельства, был трибуном народным и эдилем народным, что законами запрещено. Когда это определение состоялось, консул возвратился в свою провинцию.
К консулу Кн. Сервилию, находившемуся в земле Бруттиев, отпали Консенция, Авфугум, Берге, Бесидие, Окрикулум, Лимфеум, Аргентанум, Кламнеция и многие незначительные народы, которые видели, что война Карфагенская все ослабевает. Тот же консул сразился с Аннибалом в открытом поле в области Кротонской; впрочем, об этом сражении предание весьма темно. Валерий Антиас говорит, что неприятель потерял пять тысяч убитыми; но это такое обстоятельство, которое или бесстыдно вымышлено, или небрежно опущено. То верно, что тем и заключилась деятельность Аннибала в Италии. И к нему также пришли послы из Карфагена, почти в тоже время, как и к Магону, приглашая его в Африку.
20. Говорят, что Аннибал, слушав послов, не мог воздержаться от вздохов, стонов и даже слез. Когда послы изложили предмет своего поручения, Аннибал сказал: «так! теперь более не намеками, но явно, отзывают те, которые уже давно влекли его из Италии, отказывая ему вспомоществовании людьми и деньгами. Таким образом победил Аннибала не народ Римский, столько раз им разбитый и пораженный, но сенат Карфагенский завистью и недоброжелательством. И не столько И. Сципион будет радоваться, и превозноситься постыдным возвращением его Аннибала, сколько Ганнон, который гибелью Карфагена, за недостатком других средств, погубил дом Аннибалов.» Это событие Аннибал уже предвидел в душе, и заготовил ранее суда. А потому, бесполезную толпу воинов разослав в виде гарнизонов по немногим городкам Бруттийской области, которые остались у него под властью более под влиянием страха, чем верности, он с главными силами своего войска переправился в Африку; а многих людей италиянского племени, которые, отказавшись последовать за ним в Африку, удалялись в храм Юноны Лацинской, который до этого времени считался святилищем неприкосновенным, умертвил позорно в самом храме. Говорят, что редко кто, отправляясь в ссылку из отечества, бывает так печален, как грустен был Аннибал, покидая землю неприятельскую. Часто озирался он на берега Италии, обвиняя богов и людей, и не щадя проклятий на свою собственную голову за то, что он свое победоносное войско, покрытое кровью Каннского сражения не повел с поля битвы прямо к Риму. Сципион дерзнул, консулом не видав даже Карфагенского войска в Италии перенести войну в Африку; а он, Аннибал, положив у Тразимена и Канн сто тысяч воинов, состарился около Казилипа, Кум и Нолы. Так жалуясь и обвиняя себя самого, Аннибал увлечен из Италии, которая так долго находилась в его власти.
21. В одно и тоже время пришло в Рим известие об удалении и Магона и Аннибала. Радость о таких двух благоприятных событиях уменьшалась оттого, что, по–видимому, вожди Римские обнаружили мало или смелости, или сил к удержанию, согласно с приказанием на этот примет сената, неприятеля. Притом озабочивались тем, что неизвестен был исход событий, между тем как вся тягость воины пала на одно войско и на одного вождя. В эти же дни пришли послы из Сагунта; они привели захваченных с деньгами Карфагенян, переправившихся в Испанию для найма вспомогательных войск. Двести пятьдесят фунтов золота и восемьдесят серебра сложили в притворе Сенатского здания. Приняты пленные неприятели и посажены в темницу; золото и серебро возвращено послам, которым изъявлена благодарность, и сверх того даны подарки и суда, на которых они должны быть отвезены в Испанию. Затем старейшие сенаторы указали на то обстоятельство, что сильнее люди чувствуют зло, чем сделанное им добро. Легко припомнить, какой был ужас и страх, когда Аннибал появился в Италии! Сколько было бедствий, сколько слез стоили они! Со стен города виден был неприятельский лагерь! Сколько тогда сделано было и частных и общественных обетов! Сколько раз в собраниях слышны были голоса людей, протягивавших руки к небу с мольбою о том, настанет ли когда тот счастливый день, в которой Италия, оставленная неприятелем, зацветет снова миром! Наконец, после шестнадцати лет, боги допустили, это счастливое событие, но нет никого, кто бы подал мнение о необходимости благодарить за то богов бессмертных. До такой степени люди не в состоянии не только оценить приходящую радость, но и не довольно хорошо помнят прошедшую! Тут со всех сторон курии раздались крики, чтобы претор П. Элий доложил об этом сенату. Определено — в продолжении пяти дней, иметь молебствия у всех постелей богов, и принести сто двадцать больших жертвенных животных.
Уже Лелий и послы Масиниссы были отпущены, когда получено известие, что послов Карфагенских, идущих к сенату с просьбою о мире, видели в Путеолах, и что они идут оттуда сухим путем. Тогда положено воротить назад К. Лелия для того, чтобы, в его присутствии, толковать о мире. К. Фульвий Гилло, посол Сципиона, привел Карфагенян в Рим, им не велено входить в город, квартира им отведена в загородной общественной даче, а заседание сената назначено в храме Беллоны.
22. Тут они говорили почти тоже, что прежде Сципиону, и всю ответственность за войну с Карфагенского правительства они сваливали на Аннибала. Не только Альпы, но и Ибр, он перешел без разрешения сената, и на Сагунтинцев напал по своему личному недоброжелательству. Что же касается до сената и народа Карфагенского, то они, если кто рассудит основательно, оставались и поныне в ненарушенном союзе с Римлянами. А потому им послам поручено только просить — дозволить им оставаться на тех мирных условиях, которые в последнее время заключены консулом Лутацием. Когда, по заведенному предками обычаю, претор дозволил сенаторам спрашивать послов о чем, кто из них захочет, и старейшие из сенаторов, которые сами находились при заключении договора, спрашивали послов о разных его пунктах, на что те отвечали, что они, по своему возрасту — они почти все были молодые люди — не припомнят. Тогда, со всех сторон курии, раздались крики, что коварство Карфагенян видно и в том, что послами с просьбою прежнего мира выбраны именно люди, которые не припомнят его.
23. Когда послы выведены из курии, то сенаторов начали спрашивать о мнении. М. Ливий сказал, что надобно пригласить консула К. Сервилия, так как он находится близко, для того чтобы в его присутствии толковать о мире. Так как не могло быть предмета, который требовал бы более основательного обсуждения, как нынешний, то ему Ливию кажется несовместным с достоинством народа Римского, рассуждать об этом деле в отсутствии обоих консулов, или, но крайней мере, одного. К. Метелл, который, за три года перед тем, был консулом и диктатором, подал такое мнение: так как П. Сципион, поразив войска неприятеля, опустошив его область, довел его до того, что он униженно стал прост мира, и никто не может лучше Сципиона, так как он действует у самых ворот Карфагена, проникнуть в расположение духа неприятеля, с каким он просят мира, то и согласиться, или отказаться от него, необходимо по совету только самого Сципиона. М. Валерий Левин говорил: то пришли лазутчики, а не послы; им надобно приказать выйти из Италии, и под стражею проводить их до судов, а Сципиону написать, чтобы он продолжал по–прежнему военные действия. Лелий и Фульвий сказали, что и Сципион только в том случае допускал возможность мира, если бы не были отозваны из Италии Аннибал и Магон. Всякое притворство будут брать на себя Карфагеняне, дожидаясь своих вождей и армий, а потом они, забыв и договоры, как бы они недавни ни были, и самые божества, будут продолжать войну. Тем охотнее основался сенат на мнении Левина; а послы Карфагенские отпущены, не успев в своем ходатайстве, и даже почти без ответа.
24. В это время консул Кн. Сервилий, в том убеждении, что ему принадлежит слава замирения Италии, и что Аннибал им прогнан, как бы преследуя его, перешел в Сицилию, и приготовлялся перейти в Африку. Когда об этом известие пришло в Рим, то сенаторы сначала определили: претору написать консулу, что сенат заблагорассудил возвратиться ему консулу в Италию. Когда же претор сказал, что консул не обратит внимания на его письма, то назначен на этот самый предмет диктатором И. Сульпиций, который правом большей власти отозвал консула в Италию. Остальную часть года диктатор провел, обходя с предводителем всадников М. Сервилием города Италии, которые отпали во время войны, и производя исследование о поступках их жителей.
Во время перемирия, отправленные из Сардинии претором Лентулом, сто транспортных судов, под прикрытием двадцати военных судов, переправились в Африку по морю, безо всякой опасности от неприятеля и бурь. Не так был счастлив Кн. Октавий, который отправился из Сицилии в Африку с двумястами транспортных и тридцатью длинных судов. Уже, после благополучного плавания, были они в виду берегов Африки, как вдруг ветер утих, а потом, обратясь к юго–западу, перешел в сильную бурю, которая разбросала суда. Сам Октавий по, волнуемым противным ветром, волнам моря, благодаря величайшим усилиям гребцов, достиг Аполлонова мыса. Что же касается до транспортных судов, то большая часть их прибита ветром к острову Эгимуру — этот остров, находясь в тридцати милях от Карфагена, прикрывает тот морской залив, во глубине которого расположен этот город, а некоторые занесены к теплым водам, почти против самого города. Все это происходило в виду Карфагена, а потому изо всего города жители сбежались на площадь. Сановники созвали сенат, а чернь в преддверии курии громкими криками требовала — не упускать из виду и рук такую добычу. Тщетно некоторые напоминали о просьбе мира, а другие о перемирии — срок которого не истек; положением совета, смешанного из сенаторов и простого народа, определено: Аздрубалу, с флотом из 50 судов, отправиться к Егимуру, и там собрать Римские суда, рассеянные по берегу и заливам моря. Транспортные суда, покинутые матросами. сначала от Егимура, а потом от Вод, за кормовые части притащены в Карфаген.
25. Послы еще не возвращались из Рима, и потому не было еще известно мнение сената Римского о мире или о войне, да и срок перемирия еще не истек. Тем Сципиону сильнее казалось оскорбление со стороны тех, которые, прося мира, сами вероломно нарушили перемирие, верность данного слова, и уничтожили надежду на мир. Немедленно отправил он в Карфаген послов — Л. Бебиа, М. Сервилия и Л. Фабия; сбежавшаяся чернь почти причинила им насилие; не видя для себя безопасности на случаи возвращения, послы просили сановников, защитивших их от насилия черни, послать суда проводить их. Даны им две триремы, которые, достигнув реки Баграды, откуда уже виден был Римский лагерь, воротились в Карфаген. Карфагенский флот стоял в это время у Утики: четыре квадриремы этого флота — или, вследствие тайного из Карфагена приказания, присланного с гонцом, или сам Аздрубал, без разрешения правительства своего, дерзнул на такое преступление — бросились вдруг из открытого моря на Римскую квинкверему, когда та старалась обогнуть мыс. По быстроте хода её, неприятельские суда не успели сделать ей на перерез бокового удара носом; не могли также вооруженные воины перескочить с судов, которых палуба была ниже, на палубу судна, находившуюся выше. Да и Римляне защищались превосходно, пока у них достало метательных орудий. Когда же их недостало, то вся надежда на спасение заключалась в близости берега и множестве воинов, из лагеря высыпавших на берег. Тут гребцы всею силою весел напустили судно, сколько могли сильнее на берег и, хотя судно погибло, но находившиеся в нем, остались невредимы. Таким образом, вследствие последовавшего одного за другим преступления, перемирие было явно нарушено. Тут прибыли из Рима Лелий и Фульвий с послами Карфагенскими. Им Сципион сказал, что, хотя Карфагеняне но только нарушили перемирие, но и народное право в отношении Римских послов, однако он не допустит в отношении к Карфагенским ничего, что было бы недостойно как учреждений народа Римского, так и его привычек. Отпустив послов, Сципион готовится к войне. Аннибал уже приближался к берегу, когда приказал одному из матросов взлезть на мачту посмотреть, в какой стороне они находятся. Тот сказал, что, против носовой части судна, находится полуразвалившаяся гробница; тогда Аннибал, обнаружив свое отвращение, велел плыть мимо, и с флотом пристал у Лентиса, где и высадил войска.
26. Таковы были события этого года в Африке; последовавшие за тем переходят в тот год, когда консулами сделаны М. Сервилий, в то время бывший предводителем всадников, и Тиб. Клавдии Нерон. В конце предыдущего года пришли из Греции послы союзных городов. Они жаловались, что поля их опустошены царскими отрядами, а что послы, отправленные в Македонию, требовать возвращения отнятого, не допущены к царю Филиппу. Вместе с тем, принесли они известие о том, что, по слухам, четыре тысячи воинов, под предводительством Сопатра, переправились в Африку на помощь Кароагенян, и что с ними послано и некоторое — количество денег. Сенат определил отправить к царю послов — объявить ему, что сенат такие поступки со стороны царя считает противными союзному договору. Посланы К. Теренций Варрон, К. Мамилий, М. Аврелий и им даны три квинкверемы.
Этот год ознаменован был сильным пожаром, от которого выгорел до подошвы весь Публицийский холм, и большим разливом вод. Хлеб же был очень дешев, как потому, что сообщения по всей Италии были свободны вследствие мира, так и потому, что курульные эдили М. Валерий Фальтон и М. Фабий Бутео, большое количество хлеба, привезенного из Испании, разделили народу в различных частях города по четыре асса за меру.
В этом же году умер Квинт Фабий Максим в преклонной старости, если справедливо известие, сохранившееся у некоторых писателей, что он был авгуром в продолжении шестидесяти двух лет. Человек этот конечно заслуживал вполне то имя, которое он носил, даже если бы оно началось с него самого. На поприще чести превзошел он отца и сравнился с дедом. Дед его Рулл прославился победами и великими битвами; но уравнять все достаточно было одного такого противника, как Аннибал. Впрочем, Фабия считали более осторожным, чем деятельным, и хотя трудно решить, природный ли характер располагал его к медлительности, или род войны, которую он вел, того требовал, но, во всяком случае, не подвержено сомнению, как говорит, Энний, то, что один человек восстановил дела наши медлительностью. Авгуром на место его посвящен Квинт Фабий Максим сын; а на место его, как первосвященника — он занимал две священных должности — Сер. Сульпиций Гальба.
Игры Римские в продолжении одного дня, а плебейские в полном их составе, три раза даны эдилями М. Секстием Сабином и Кн. Тремеллием Флакком. Оба они сделаны преторами, и с ними К. Ливии Салинатор и К. Аврелий Котта. Производил ли выборы этого года консул К. Сервилий или, но случаю его отсутствия в Этрурии, где он, вследствие сенатского декрета, производил исследование о заговоре тамошнего дворянства, назначенный от него диктатором, П. Сульпиций — о том писатели несогласны между собою, и передают известия разные.
27. В начале следующего года, М. Сервилий и Т. Клавдий, созвав сенат в Капитолии, доложили о провинциях. И тот и другой домогались Африки, и потому они хотели Италию и Африку бросить на жребий. Впрочем, благодаря главное усилиям К. Метелла, Африку и не дали, и не отказали в ней. Консулам приказано снестись с трибунами народными, дабы они, если заблагорассудят, спросили народ, кому он хочет поручить ведение войны в Африке. Все трибы назвали П. Сципиона. тем не менее консулу — так определил сенат — Тиб. Клавдию досталась Африка, и ему велено с флотом в пятьдесят судов — все они квинкверемы — переправиться в Африку, и вести там войну на равных правах власти с Сципионом. — М. Сервилию досталась по жребию Этрурия. В той же провинции продолжена власть и К. Сервилию в случае, если сенат заблагорассудит оставить консула в городе. Что касается до преторов, то М. Секстию досталась Галлия, и ему П. Квинтилий Вар должен был передать два легиона и эту провинцию. К. Ливию достались Бруттии с двумя легионами, которыми начальствовал II. Семпроний, проконсул прошлого года. Кн. Тремеллию — Сицилия, которую он должен был, вместе с двумя легионами, принять от П. Виллия Таппула, прошлогоднего претора. Впллий, вместо претора, с двадцатью длинными судами и тысячью воинов, должен был защищать берега Сицилии. М. Помпоний должен был, на остальных 20 судах, отвезти в Рим тысячу пятьсот воинов. К. Аврелию Котте досталось управление городом. Прочим же начальникам провинций и войск продолжена власть, каждому в месте его назначения. А для того, чтобы все действия начать, расположив ботов бессмертных в свою пользу, сенат определил: консулам, прежде отправления на войну, дать те игры и принести те большие жертвы, о которых дал обет, в консульство М. Клавдия Марцелла и Т. Квинкция, диктатор Т. Манлий на тот случай, если, в течение следующих пяти лет, отечество будет оставаться в одном и том же положении. Игры в цирке совершены в продолжение четырех дней, и жертвы, какие следовало по обету, принесены.
28. Между тем с каждым днем росли и надежды и заботы. Не знали наверное, радоваться ли тому, что Аннибал, вышедши из Италии после шестнадцатилетнего в ней пребывания, оставил ее в бесспорном владении народа Римского, или не опасаться ли более того, что он перешел в Африку с войском, совершенно невредимым? Переменилось место войны, но опасность её осталась все та же. Да и, недавно умерший провозвестник такой борьбы, К. Фабий не даром повторял, что Аннибал будет врагом более опасным на родине, чем на чужой стороне Да и Сципиону придется иметь дело не с Сифаксом, царем варварским и необразованным, у которого управлять войском привык Статорий, полу маркитант, и не с тестем его Аздрубалом, полководцем, искусным только в бегстве, да притом и не с войсками, собранными на скорую руку из толпы полувооруженных поселян; но с Аннибалом, который и родился почти в преторие отца, храбрейшего полководца, взрос и воспитан среди войны, с ранних лет сам воин, а, едва достигнув возмужалости, полководец. Состаревшись в победах, Аннибал наполнил памятниками славных своих деяний Испанию, Галлию, Италию от Альпов до пролива. Ведет он войско с собою, которое лет службы считает столько же, сколько и он сам, окрепло в терпении трудов всякого рода, а трудно поверить человеку, сколько оно, их перенесло и тысячу раз облитое кровью Римскою, оно несет с собою добычу не только воинов, но и вождей. Сципиона встретят на поле битвы многие воины, которые собственноручно умертвили преторов, вождей, консулов Римских; украшенные венками за взятие стен — и окопов неприятельских, воины Аннибала не раз прогуливались по взятым ими лагерям и городам Римским. Теперь, у сановников народа Римского, нет столько пуков, сколько может Аннибал велеть нести впереди себя пуков взятых и убитых полководцев Римских. Когда такие предметы опасений закрались в души Римлян, они сами увеличивали свои заботы и опасения размышлением: что дотоле, в продолжении нескольких лет, привыкли они видеть войну перед своими глазами в разных частях Италии, тянувшуюся медленно и без надежды на скорое окончание. Теперь, внимание всех обратили на себя Сципион и Аннибал, вожди, приготовившиеся к решительной борьбе. И как ни сильна была уверенность в Сципионе, и велика надежда на победу, но чем ближе подходила решительная минута, тем более озабочивались умы. — В таком же расположении духа находились и Карфагеняне; то они, имея в виду Аннибала и величие его деяний, жалели о том, что недавно просили мира; то, припоминая, что они побеждены уже в двух сражениях, что Сифакс взят в плен, что изгнаны они из Испании и из Италии, и все это рассуждением и доблестью одного Сципиона, они страшились его, как вождя, судьбою определенного на их гибель.
29. Уже Аннибал пришел в Адрумет; здесь он пробыл несколько дней для того, чтобы дать своим воинам отдохнуть от морской качки. Вывели его из бездействия гонцы; в страхе они принесли известие, что все около Карфагена во власти неприятелей. Тогда Аннибал большими переходами двинулся к Заме. Зама находится от Карфагена на расстоянии 5 дней пути. Посланные вперед, Карфагенские лазутчики были пойманы Римскими караульными и отведены к Сципиону. Он их передал военным трибунам и приказал, отложив всякий страх, повести их по лагерю, куда они захотят, и показать им все. Потом, спросив их — хорошо ли они все рассмотрели — Сципион дал им провожатых и отослал обратно к Аннибалу, Аннибал не слишком весело выслушал все, что рассказывали лазутчики — они говорили, что в этот самый день прибыл Масинисса с шестью тысячами пехоты и четырьмя всадников; но особенно поразила его уверенность неприятеля в своих силах; вероятно на чем–нибудь основанная. А потому Аннибал, хотя и сам был причиною войны, и прибытием своим расстроил и, заключенное было, перемирие, и надежду на мир; впрочем, полагая, что можно надеяться более выгодных условий, если он попросит мира с силами еще целыми, чем в случае поражения, он отправил гонца к Сципиону — просить у него личного свидания для переговоров. Нельзя с достоверностью решить — поступил так Аннибал по собственному ли благоусмотрению, или по распоряжению своего правительства? Валерий Антиас говорит, что Аннибал был побежден Сципионом в первом сражении, в котором Карфагеняне потеряли двенадцать тысяч убитыми и тысячу семьсот человек пленными, и что Аннибал с десятью другими послами явился в лагерь к Сципиону. Впрочем, Сципион не отказался от личного свидания с Аннибалом, и оба вождя, но взаимному соглашению, выдвинули вперед свои лагери для того, чтобы иметь возможность сойтись поближе. Сципион расположился недалеко от города Наратгары в месте, как в других отношениях благоприятном, так и потому, что водопой находился под выстрелами. Аннибал занял холм в четырех милях оттуда, сам по себе безопасный и удобный, но за водой надобно было ходить далеко. В середине между обоими лагерями выбрано место, видное со всех сторон для того, чтобы не было возможности к засаде.
30. Удалив своих воинов на равное расстояние, и оставив при себе только по одному переводчику, сошлись вожди не только в свое время величайшие, но и достойные стать наравне, с кем бы то ни было из царей и полководцев всех народов, за все прошлое время, о котором. сохранилась память. Несколько времени они молчали при виде один другого, как бы пораженные взаимным удивлением. Наконец Аннибал начал говорить так:
«Если судьбою было определено мне, который первый начал войну с народом Римским, и столько раз почти уже в своих руках держал победу, первому явиться с предложением мира; то я радуюсь, что именно к тебе обратиться суждено мне жеребьем. Да и тебе, в ряду твоих подвигов, непоследним поводом к похвал будет то, что Аннибал, которому боги даровали столько побед над Римскими вождями, уступил тебе, и что ты положил конец этой войне, ознаменованной более вашими, чем нашими несчастьями. И в том судьба сделала злую шутку, что я, взявшись за оружие, когда отец твой был консулом, сразившись с ним первым из вождей Римских, являюсь теперь к его сыну безоружным и с просьбою о мире. Конечно, всего лучше, если бы боги внушили предкам нашим такой образ мыслей, чтобы мы довольствовались обладанием Африки, а вы Италии. Для вас самих Сицилия и Сардиния вряд ли могут служить достойным вознаграждением за столько отличных вождей погибших! Но о прошедшем можно более жалеть, чем его исправить. Домогались мы чужого, а теперь приходится сражаться за свое, и не только у вас Италия, у нас Африка сделались местом военных действии; но вы видели почти у ваших врат и стен военные значки и оружие неприятелей; а мы теперь из Карфагена слышим шум в лагере Римском. Итак то — чего мы больше всего опасались, а что для вас было предметом самых сильных желаний — мы, при самом благоприятном для вас положении дел, начинаем толковать о мире. Притом, будем говорить о нем, мы, для которых он важнее, чем для других, и вполне убежденные в том, что все, нами сделанное, наши правительства утвердят. Но всего более нам нужно расположение духа, не чуждое спокойного обсуждения. Что меня касается, то и самые лета — оставив отечество ребенком, я вернулся в него стариком — и счастие, и несчастье, мною перенесенные, до того меня проучили, что я предпочитаю следовать указаниям разума, чем счастия. Но меня страшит и твоя молодость и постоянное счастие; и то, и другое может придать тебе более смелости, чем сколько нужно для спокойного обсуждения. Не слишком думает об изменчивости счастия тот, кому оно еще ни разу не изменяло. Теперь ты находишься в таком же положения, в каком я был при Тразимене и при Каннах. Едва достигнув лет мужества, получил ты власть, и счастие, при самых смелых твоих начинаниях, нигде тебя не оставляло. Ты возвратил под власть Римлян утраченные было Испании, прогнав оттуда четыре армии Карфагенских. Между тем, как у других недоставало смелости оборонять Италию, ты перешел в Африку, разбил здесь два войска, в продолжении часу времени, взял и сжег два лагеря, захватил в плен могущественного царя Сифакса, исторг из его царства, и из нашей области, столько городов, и меня вытащил из Италии, где я владычествовал уже шестнадцатый год. Конечно, дух твой имеет основание быть более склонным к победе, чем к миру; и мне не чуждо это расположение духа более высокое, чем полезное. И для меня сияла когда–то звезда счастия! Если бы, при наших счастливых обстоятельствах, боги внушали нам благоразумное расположение ума, то мы соображали бы не только то, что случилось, но и то, что может случиться. Забыв все прочее, я сам могу служить доказательством разных случайностей. Давно ли я, став лагерем между рекою Анио и городом, угрожал моим оружием стенам Римским? А теперь я, как ты видишь, потеряв на войне двух братьев, людей храбрейших, полководцев знаменитейших, молю о мире перед стенами родного города, почти осажденного, желая отвратить от него то, чем было я грозил вашему городу. Чем счастие больше, тем меньше следует ему доверять. При твоих обстоятельствах благоприятных, а наших сомнительных, мир, если ты его дашь нам, будет честен я славен для тебя, а для нас, которые просим о нем, более необходим, чем честен. И лучше, и надежнее мир верный, чем ожидаемая победа: первый зависит от тебя, а вторая в воле богов. Благополучие стольких лет не предоставляй решению одного часа времени! Подумай не только о твоих силах, но и о могуществе судьбы, и о неизвестности военного жребия, для обеих сторон равной. И там, и здесь будет оружие, и там, и здесь будут тела человеческие. Нигде нельзя так мало, как в войне, ручаться за успех. Одержав еще победу, ты не на столько увеличишь славу свою, которую можешь иметь, заключив мир, на сколько ты ее потеряешь в случае какого либо несчастья. Судьба одного часа может лишить тебя всей чести, как уже приобретенной, так и той, которая была в ожидании. При заключении мира, П. Корнелий, все в твоей власти; а тогда придется тебе довольствоваться тою участью, какую еще дадут боги. К немногим примерам и счастия, и доблести, на этой самой земле мог бы служить некогда М. Атилий, если бы он, пока был победителем, даровал предкам нашим тот мир, о котором они его просили. Но, не предвидя конца своему счастию, и не совладав с судьбою, его возвысившею, Атилий пал, и падение его было тем позорнее, чем более возвеличен он был судьбою.
Конечно, условия мира должен назначать тот, кто дает его, а не тот, кто просит, но, может быть, мы заслуживаем наложить сами себе пеню. Мы не отказываемся предоставить вам все, за что начата война, Сицилию, Сардинию, Испанию и все острова, сколько их находятся в море между Африкою и Италией. А мы, Карфагеняне, заключенные в берега Африки, будем смотреть спокойно, как вы — если так угодно богам — будете, и на суше и на море, владычествовать наг странами чужеземными. Не стану отрицать, что верность Карфагенского слова должна казаться для вас сомнительною вследствие того, что мы недавно или нечистосердечно просили мира, или не надеялись получить его. Точное соблюдение мира, Сципион, много зависит от того, кто его просит. И сенат ваш, как я слышу, отказал в мире несколько потому, что посольство наше не слишком внушало к себе уважение. Теперь я, Аннибал, прошу мира; не просил бы я его, если бы не считал полезным, да и я буду его сохранять, вследствие той же его полезности, по которой я прошу его. И точно так как я, начав войну, старался до тех пор, пока не позавидовали сами боги, не подать повода никому жалеть о том, так теперь я приложу все усилия, чтобы никто не раскаивался в мире, мною добытом.»
31. На это Римский вождь отвечал почти в таком смысле: «Аннибал, не ошибся я в том, что Карфагеняне, в надежде на твое прибытие, нарушили обязательство теперешнего перемирия и уничтожили надежду на мир. Да ты это конечно и не скрываешь, вычеркивая из прежних условий мира все кроме того, что уже давно в нашей власти. Впрочем, как ты прилагаешь старание о том, чтобы твои сограждане почувствовали, от какой тягости ты их облегчаешь, так и мне надобно позаботиться о том, чтобы, утвержденное прежде ними и вычеркнутое теперь из условий, не послужило для вас наградою вероломства. Не заслуживая и прежних условии, вы желаете, чтобы ваш обман принес вам пользу. Но отцы наши не начинали первые войну о Сицилии, ни мы об Испании. В то время опасность, угрожавшая Мамертинцам, нашим союзникам, а теперь гибель Сагунта, заставили нас взяться за оружие, согласно с законами справедливости и чести. Вы первые были зачинщиками, и ты сам в этом сознаешься, да и свидетеля тому боги, которые и ту войну окончили по требованиям истины и справедливости, и эту приводят к такому же концу и приведут. Что же до меня касается, то я имею в памяти и слабость человеческую, и силу счастия и то, что все наши действия подвержены тысячам случайностей. Признаюсь — обнаружил бы я неуместную гордость и высокомерие, если бы, до перехода еще в Африку, я пренебрег бы тобою, пришедшим для заключения мира, между тем как ты добровольно собирался бы оставить Италию, и войска свои посадил бы на суда. Но теперь, когда я тебя почти насильно, так сказать таща за руку, извлек из Италии, на которую ты все озирался, я не чувствую необходимости уважить тебя. А потому, если к условиям, на которых тогда согласились было на мир, прибавите наказание вам за суда с провиантом, взятые вами во время перемирия, и за оскорбление послов — то я могу еще предложить это на благоусмотрение совета. Но если эти условия кажутся вам тяжкими, то готовьтесь к войне, так как мир вам был несносен.» — Таким образом, не заключив перемирия, вожди, окончив переговоры, удалились к своим, сказав им, что слова истрачены по–пустому, что остается только решить дело оружием, и иметь тот жребий, какой дадут бессмертные боги.
32. По прибытии в лагерь, и тот и другой полководец объявляют воинам, чтобы они и с духом собирались, и оружие готовили на последний бой, в котором, если поможет счастие, будут они победителями не на один день только, но навсегда. Завтрашняя ночь еще не наступит, а уже будет известно — кто будет народам предписывать законы — Рим ли или Карфаген. Не Африка, и не Италия, по мир земной будет наградою победителя. Впрочем, если велика награда, то и опасность для тех, против которых счастие обратится в сражении — ей соответствует. Для Римлян не могло быть спасения в стране чуждой и неизвестной; да и Карфагену, истощившему последние усилия, в случае их утраты, грозила неминуемая гибель.
На другой день, выступают на этот решительный бой два знаменитейшие вождя двух могущественнейших народов, и этот день должен был или возвысить их прежние славные деяния, или уничтожить. А потому, и надежды и опасения одинаково волновали умы. Воины, обращая взоры то на свои силы, то на неприятельские, старались взвесить их более показанием глаз, чем рассудка; и то веселые, то печальные мысли приходили им в голову. Вожди своими увещаниями старались напомнить воинам то, что они могли сами забыть. Аннибал приводил на память своим подвиги, совершенные в Италии в продолжении шестнадцати лет, гибель стольких вождей, стольких войск неприятельских, истребленных совершенно; он, подходя к воину, особенно напоминавшему какую–либо битву, говорил с ним о его подвигах. Сципион напоминал своим воинам Испании, недавние битвы в Африке и собственное признание неприятелей, которые и от робости просили мира, и, по природному коварству, не могли оставаться ему верными. Он намекает на переговоры с Аннибалом, которые оставались втайне, и потому предоставляла ему широкое поле для выдумок. Он указывает на предвестия при каких предзнаменованиях отцы их сражались у Эгатских островов, те же самые и теперь, когда они выступили на бой, предложили боги. Близок конец войны и трудов; в их почти власти — добыча Карфагена, возвращение домой в отечество к родителям, детям, женам и домашним богам. Сципион говорил это, держа высоко голову, и с лицом столь веселым, как будто уже победа была в его руках. Потом, он расположил в первой линии гастатов, за ними принципов, а триариев поставил в последней линии.
33. Сципион устраивал когорты не плотным строем, каждую перед её значками, но по ротам, оставим между ними промежутки для того, чтобы слоны, напущенные неприятелем, не расстроили рядов. Лелий, которого содействием пользовался Сципион прежде как легата, а в этом году квестора не в очередь по сенатскому декрету, с Италиянскою конницею поставлен на левом крыле, а на правом Масинисса и Нумиды. Промежутки, находившиеся между отрядами, стоявшими впереди значков, наполнил Сципион велитами — так назывался род легковооруженных воинов, — дав им наставление, чтобы они, прп наступлении слонов, или удалялись за прямые ряды или, разбегаясь направо и налево и примыкая к первым рядам, открывали бы дорогу слонам, которые таким образом попадали под перекрестные выстрелы. Аннибал с целью привести неприятеля в ужас, поставил впереди слонов — их было восемьдесят (дотоле такого количества он не имел ни в одном сражении); за ними следовали вспомогательные войска Лигуров и Галлов с примесью Балеарцев и Мавров. Во второй линии стояли Карфагеняне, Африканцы и легион Македонян. Потом, после небольшого промежутка, стояли ряды вспомогательных Итальянских войск — то по большей части были Бруттии, последовавшие за Аннибалом, оставлявшим Италию более по необходимости, чем добровольно. Конницу Аннибал и сам поставил по крыльям: на правом Карфагенян, а на левом Нумидов. Различные убеждения могли иметь влияние на войско, составленное из стольких людей различных наций, не представлявших между собою ничего общего ни в языке, ни в нравах, ни в законах, ни в оружии, ни в одежде и привычках. Самый повод воевать был не один и тот же. Вспомогательных воинов прельщали и в настоящем денежным жалованьем, которое должно увеличиться добычею. Галлы действовали под влиянием собственной, врожденной к Римлянам, ненависти. Лигурам, сведенным с гор Неприступных, показывали наградою, в случае победы, роскошные поля Италии. Мавров и Нумидов стращают неумеренным отныне господством Масиниссы. Вообще, разным людям приданы разные надежды и опасения. Карфагенянам напоминали стены отечества, богов домашних, гробницы предков, детей и родителей, жен в страхе; с одной стороны — гибель и рабство, с другой господство над земным шаром; не было места ни умеренному страху, ни ограниченным надеждам.
Между тем как главный вождь старался так подействовать на Карфагенян, а начальники отдельных племен на своих соотечественников, при чем, по случаю смешения разных народов, нужно им было прибегать к посредству переводчиков. Вдруг заиграли со стороны Римлян трубы и рога, и поднялся такой крик, что, особенно на левом крыле, слоны повернулись на своих Нумидов и Мавров. Не трудно было Масиниссе распространить ужас между смущенными неприятелями, и с этой стороны он обнажил фланг неприятеля от поддержки конницы. Только немногие слоны смело поведены были против Римлян, и они, хотя и сами получили множество ран, произвели между велитами страшное побоище. Велиты, отступив к своим ротам, — дали дорогу слонам, дабы не быть ими раздавленными, которые таким образом попались под стрельбу и с той, и с другой стороны, так как велиты бросали в них копья, а воины, стоявшие впереди значков, не переставали пускать дротики. Под таким градом метательных снарядов, слоны были прогнаны из рядов Римских и, бросившись на правое крыло, они и тут конницу Карфагенскую обратили в бегство. Лелий, видя смятение неприятелей, воспользовался им для того, чтобы привести их в ужас.
34. Таким образом, на обеих флангах, Карфагенская линия обнажена от конницы; сошлись наконец пехоты, далеко неравные и силами, и воодушевлением надежды. И тут обстоятельство, само по себе незначительное, получило на деле важное значение. Воинский крик Римлян дружный был тем сильнее и ужаснее; в рядах армии неприятельской слышались крики нестройные и несогласные в следствие того, что она состояла из людей различных наций, говоривших разными языками. Притом в бою Римляне стояли твердо; они напирали на неприятеля тяжестью и своею и оружия, а тот действовал более быстротою и ловкостью, чем силою. А поточу, при первом натиске, Римляне сразу сдвинули неприятельскую линию с её позиции; потом, действуя мышцами и щитами, и тесня ими отступавших, Римляне несколько выступили вперед, как бы безо всякого сопротивления. Тут задние ряды, чувствуя наступательное движение, теснили передние, что самое много содействовало к поражению неприятеля. А у него вторая линия, состоявшая из Африканцев и Карфагенян, не только не поддерживала отступавшие свои вспомогательные войска, но и сама отступала из опасения, как бы Римляне, истребляя передних в случае их упорного сопротивления, не добрались и до них. Вследствие этого, вспомогательные войска вдруг обратили тыл и, обратясь против своих, частью бежали во вторую линию, частью убивали её воинов, не впускавших в нее: которые не задолго перед тем их не поддержали; а теперь не давали им дороги. Таким образом произошло почти два смешанных сражения. Карфагеняне вынуждены были сражаться и со своими и с неприятелями. Впрочем, они этих воинов, расстроенных и ожесточенных, не приняли в свою линию, но, сжав теснее ряды, они отбросили их вне поля битвы на, находившиеся около, обнаженные поля. Так поступили Карфагеняне для того, чтобы не произвести замешательства в своих целых и свежих рядах, допустив в них воинов, оробевших от поражения и ран. Впрочем, место, на котором перед этим стояли вспомогательные войска Карфагенян, до того было покрыто трупами убитых людей и их оружием, что по нем было почти труднее пройти, чем по густым толпам неприятельским. Таким образом, находившиеся впереди гастаты, по кучам тел и оружия, и по лужам крови, где кто только мог, последовали за неприятелем; ряды пришли в расстройство и значки перемешались. Да и значки принципов начали колебаться, заметив расстройство рядов, находившихся впереди. Сципион, увидя это, велел тотчас же играть отбой для гастатов. Приняв раненых в последнюю линию, Сципион ввел и принципов и триариев на фланги для того, чтобы средняя линия гастатов имела более твердости и стойкости; таким образом, началось сражение совершенно вновь. Римляне достигли настоящих неприятелей, которые и оружием, и опытностью военною, и славою подвигов не уступали им, и для которых как надежды, так и опасения, были равны. Но Римляне превосходили числом и присутствием духа — они уже обратили в бегство и слонов и всадников, и поразив первую линию, добрались до второй.
35. Весьма кстати Лелий и Масинисса, преследовав в продолжении некоторого времени сбитых всадников, возвратились и ударили с тылу на ряды неприятелей. Этот натиск конницы обратил окончательно в бегство неприятеля, Многие из его воинов были окружены и пали сражаясь; остальные бросились бежать в рассыпную по открытым полям, и погибли в разных местах от конницы, которая возле господствовала. В этот день пало Карфагенян и союзников более 20 тысяч; почти столько же взято в плен; военных значков захвачено 132, слонов одиннадцать. Победители потеряли убитыми до 1500 человек.
Аннибал среди смятения ушел с немногими всадниками в Гадрумет. Он оставил поле битвы не прежде, как истощив в сражении в передних рядах все усилия. По признанию самого Сципиона, и всех искусных в военном деле, Аннибал стяжал здесь великую славу; самую боевую линию свою он устроил в этот день с особенным искусством. Впереди он поставил слонов: их случайный натиск, и страшная сила, должны были вкинуть беспорядок в Римские ряды, которых порядок и правильность были для Римлян первым ручательством за успех. Вспомогательные (союзные) войска он поставил впереди Карфагенских для того, чтобы войскам, составленным из смешения людей разных племен, для которых ни верность слова, ни надежда на денежное вознаграждение. не могли служить достаточным обязательством, не дать возможности бежать свободно. Притом; на них должен был обрушиться первый натиск неприятеля, который таким образом мог прийти в усталость, и если не другим чем, го своими ранами, эти союзные войска должны были притупить оружие неприятеля. А в таком случае войны Карфагенские и Африканцы, на когортах полагалась вся надежда, не уступая ни в чем другом Римлянам, должны были иметь нам ними перевес свежих воинов перед утомленными и израненными. Что же касается до Итальянцев, то Аннибал, не зная наверное, друзья они или неприятеля, отодвинул их далеко на задний план. Представив это последнее доказательство своей доблести, Аннибал ушел в Адрумет, и приглашенный оттуда в Карфаген, прибыл туда 36 лет спустя после того, как он отправился оттуда ребенком. В Сенате Аннибал признался, что не сражение только проиграно, но вся кампания, и что нет надежды на спасение, кроме заключения мира.
36. Сципион, тотчас после сражения, взял лагерь неприятельский и разграбил; с огромною добычею возвратился он к морю и судам. Получено известие, что П. Лентулл прибыль в Утику с 50 военными судами и сотнею транспортных, на которых были привезены запасы всякого рода. А потому Сципион, считая нужным со всех сторон действовать ужасом на Карфаген, и без того пораженный страхом, велел Октавию вести легионы сухим путем к Карфагену, а Лелия послал в Рим с известием о победе; сам же, присоединив к бывшему уже у него флоту, суда, недавно приведениые Лентуллом, двинулся от Утики к Карфагенскому порту. Уже Сципион быль в недальнем от него расстоянии, как на встречу его вышел корабль Карфагенский, убранный перевязками и масличными ветвями. Там находились послы, одиннадцать первых лиц города, отправленных по совету Аннибала просить мира. Когда они приплыли к корме корабля главного вождя, то они протянули обвязанные ветви просителей, и вместе умоляли Сципиона о милости и сострадании. Им не дали никакого иного ответа, кроме того, чтобы они пришли в Тенет, куда и Сципион перенесет свой лагерь. Между тем Сципион отправился обозреть место положение Карфагена не столько для того, чтобы это в самом деле ему нужно было в настоящее время, сколько для того, чтобы напугать неприятеля. За тем он возвратился в Утику, куда отозвал и Октавия. Во время движения к Тинету получено известие, что Вермина, сыпь Сифакса, с отрядом, заключавшим в себе более конных, чем пеших воинов, идет на помощь Карфагену. Часть войска Римского пешего, и вся конница в первые дни Сатурналий, атаковали Нумидский отряд и победили его без труда. Со всех сторон окружив неприятеля, конница преградила ему путь к бегству: пятнадцать тысяч неприятельских воинов пало, тысячу двести взято в плен живьем; захвачено — лошадей Нумидских тысячу пятьсот, и 72 военных значка. Сын царя, среди происшедшего беспорядка, ушел с немногими всадниками. Тогда у Тинета поставлен лагерь в том же самом месте, где и прежде, а тридцать послов прибыли из Карфагена к Сципиону. Под влиянием несчастных обстоятельств, они вели себя гораздо смиреннее прежнего; но, вследствие воспоминания об их вероломном недавнем поступке, их слушали с меньшим участием и сожалением. При обсуждении на совете, хотя справедливое негодование внушало всем мысль разрушить Карфаген, впрочем и велики казались затруднения предприятия столь важного (осада столь сильного и хорошо укрепленного города требовала весьма не мало времени). Самого Сципиона озабочивала мысль, что вот не замедлит пожаловать преемник его власти, который возьмет на себя славу окончания войны, подготовленного трудами и опасностью его самого. Таким образом умы всех были наклонны в пользу мира.
37. На другой день послы были опять признаны; им сделан строгий выговор за клятвопреступление, и внушено, чтобы они наконец, наученные столькими несчастьями, — убедились в существовании богов и в святости клятв. Условия мира назначены: они должны пользоваться свободою и своими законами, владеть полями и городами в тех пределах, в каких и до начала войны владели, и с этого дня Римляне должны были положить конец опустошениям. Карфагеняне должны выдать Римлянам всех беглецов, перебежчиков и пленных, отдать все военные суда, за исключением десяти трирем, а также слонов, сколько их обученных они ни имели, и вновь не обучать более. Не начинать воины ни в Африке, ни вне Африки без дозволения Римлян. Масиниссе возвратить все, что ему принадлежало и заключить с ним союзный договор. Вспомогательным войскам выдавать жалованье и продовольствие, пока из Рима возвратятся послы. Выплатить десять тысяч талантов серебра по равным частям в продолжении пятидесяти лет. Карфагеняне должны были дать сто заложников, по выбору Сципиона, возрастом не моложе четырнадцати и не старше тридцати лет. Перемирие же дать соглашался Сципион только под тем условием, чтобы транспортные суда, взятые во время первого перемирия, были возвращены, а равно и все, что на них находилось. Без этого невозможно перемирие, и надеяться на мир нечего.
Когда послы, получив приказание эти условия сообщить домой, высказали их перед собранием, Гистон выступил, отсоветывая заключать мир; с жадностью слушала его чернь, вместе и беспокойная и трусливая. Аннибал с негодованием слушал такие речи при таких обстоятельствах; схватив Гистона за руку, он стащил его силою с возвышенного места. Такой поступок, несогласный с нравами вольного государства, возбудил ропот в народе. Военный человек смущен был свободою нравов своего родного города, и сказал: «девяти лет ребенком я вас оставил, и теперь возвратился после тридцати шести лет. Искусство военное, которое с детства изучить заставили меня и мои частные обстоятельства, и общественные потребности, я знаю, как мне кажется, основательно. Что же касается до законов, прав и обычаев, то в них вы должны быть мне наставниками.» Попросив извинения в своем неосторожном поступке, Аннибал стал говорить, доказывая и необходимость мира и его справедливость. Более всего затруднений представляло то обстоятельство, что от судов, взятых во время перемирия, не оставалось ничего, кроме одних судов. Да и самое исследование о том было затруднительно, так как тем обличались бы противники мира. Положено было — возвратить суда, да и людей, на них находившихся, разыскать повсюду; а чего будет недоставать, то все оценить предоставить Сципиону, а Карфагеняне заплатят деньги. Некоторые говорят, что Аннибал прямо с поля сражения отправился на берег моря, и на, приготовленном там, судне немедленно отправился к царю Антиоху. Когда Сципион требовал прежде всего, чтобы ему выдали Аннибала, то получил в ответ, что его нет более в Африке.
38. Когда послы возвратились к Сципиону, то общественное имущество, находившееся на судах, велено оценить квесторам по имевшимся у них спискам, а относительно частного имущества собраны показания владельцев. За все за это, тотчас же вытребована сумма наличными деньгами двадцать пять тысяч фунтов серебра. Карфагенянам дано перемирие на три месяца; к условиям прибавлено, чтобы они, в продолжении перемирия, не посылали никуда послов, кроме Рима; а если какие–нибудь послы прядут в Карфаген, то отпустить их не прежде, как сообщив Римскому вождю о предмете их посольства. Вместе с Карфагенскими послами отправлены в Рим Л. Ветурий Филон, М. Марций Ралла и Л. Сципион, брат Императора. В течении этого времени, подвозы из Сицилии и Сардинии причинили такую дешевизну хлеба, что купец отдавал свои груз хлеба хозяевам судов за один провоз.
В Риме, при первом известии о том, что Карфагеняне снова взялись за оружие, произошла было тревога. Приказано было Тиб. Клавдию поспешно весть флот в Сицилию, а оттуда в Африку; другому консулу М. Сервилию оставаться в городе до тех пор, пока будет известно в каком положении дела в Африке. Консул Тиб. Клавдий действовал, при снаряжении флота и при отправлении его, весьма медленно вследствие того, что сенаторы предоставили Сципиону, а не консулу, определить условия будущего мира.
Известия о чудесных явлениях, полученные к самому времени возобновления войны, причинили ужас. В Кумах видели круг солнца уменьшенным, и шел каменный дождь. На Велитернском поле земля осела страшными трещинами и деревья провалились в пропасть. В Арицие молния упала на общественную площадь и окружавшие ее лавки, а в Фрузиноне на городскую стену в разных местах и на ворота. На Палатинском холме шел каменный дождь. Это чудесное явление по завету предков искуплено девятидневным священнодействием, а остальные чудесные явления принесением больших жертв. Между прочим религиозные опасения возбудил и необыкновенный разлив реки. Тибр наполнился водою до того, что, так как цирк был залит, то приготовились было праздновать Аполлоновы игры вне Коллинских ворот, у храма Еруцинской Венеры. Впрочем, в самый день игр, вдруг прояснилось небо, и процессия, которая приготовилась было идти к Коллинским воротам, была отведена опять в цирк, который, по полученному известию, оставлен был водою. Радость народа и ликование по случаю игр увеличились вследствие того, что торжественному зрелищу возвращено его прежнее место.
39. Когда консул Клавдий отправился из города, то между портами Козанским и Лоретанским должен был вынести такую бурю, которая привела его в великий ужас. Оттуда Клавдий пришел в Популоний, где и пережидал, пока погода поутихла; за тем он переправился к острову Ильве, от Ильвы к Корсике, от Корсики к Сардинии. Тут, когда он плыл мимо Нездоровых гор, опять случилась буря, и сильнее еще прежней, и в местности более неблагоприятной; она разметала суда. Много судов расшатала, у многих поломала все снасти, а некоторые и совсем разбила. Таким образом поврежденный флот, с измученным экипажем, искал убежища в Каралесе. Между тем как там чинились вытащенные на берег суда, наступила зима, и год истек. Так как Тиб. Клавдию не была продолжена власть, то он отвел флот назад в Рим частным человеком. М. Сервилий, не желая, чтобы его отзывали для производства выборов, назначил диктатором К. Сервилия Гемина, а сам отправился в провинцию. Диктатор избрал себе предводителем всадников П. Элия Пета. Не раз нечаянная непогода заставляла откладывать уже назначенный день выборов; а потому, так как четырнадцатого Марта кончился срок служения прежних сановников, а новые на их места выбраны не были, то в государстве не оказалось совершенно курульных должностных лиц.
В этом году умер Т. Манлий Торкват первосвященник; на его место поставлен К. Сульпиций Гальба. Курульные эдили, Л. Лициний Лукулл и К. Фульвий, дали три раза Римские игры в их полном составе. По показанию доносчика узнали, что писцы и служители эдилей тайно из казначейства таскали деньги; виновные подверглись осуждению, при чем тень бесчестия пала и на Лукулла эдиля. Плебейские эдили: К. Элий Туберон и Л. Леторий, отказались от должностей по случаю неправильности выбора; но они успели дать игры Юпитеру, и, по поводу их, пиршества, а также поставили в Капитолие три статуи, сделанные из штрафного серебра. Но определению сенатского декрета, диктатор и предводитель всадников дали игры в честь Цереры.
40. Когда прибыли из Африки вместе послы Карфагенские и Римские, то сенат собрался в храме Беллоны. Когда Л. Ветурий Филон изложил здесь, что наконец Аннибал и Карфагеняне побеждены в решительном сражении, и таким образом положен конец войне, столь печальной, то сенаторы обнаружили чрезвычайную радость. К этому присовокупил еще Филон обстоятельство, которое при столь счастливых событиях казалось маловажным, а именно о победе над Верминою, сыном Сифакса. Сенат велел Филону выйти перед народное собрание, и сообщить всем гражданам эти радостные вести. Тогда, среди взаимных поздравлений, отворились все храмы в городе и объявлено молебствие на три дня. На просьбу послов Карфагенских и царя Филиппа — которые также пришли, — допустить их в собрание сената, дан, по приказанию сената, через диктатора ответ, что новые консулы допустят их в сенат. Вслед за тем произведены выборы; консулами выбраны К. Корнелий Лептул и П. Элий Пет; преторами — М. Юний Пенн, которому по жребию досталось управление городом; М. Фалерий Фальто, которому назначена область Бруттиев, и П. Элий Туберон, которому по жребию досталась Сицилия. Что касается до распределения провинций между консулами, то положено не прежде решить этот вопрос, как по выслушании послов царя Филиппа и Карфагенских. Предвидели окончание одной войны и начало другой. Консул Кн. Лентул сильно желал получить провинциею Африку: в случае войны, победа была легка, а в случае прекращения войны, ему принадлежала бы слава, что в его консульство окончена война столь важная. Вследствие этого Лентул говорил громко, что он не позволит толковать о чем–либо прежде, чем ему назначат провинциею Африку; товарищ его, человек благоразумный и осторожный, уступал ему, хотя он предвидел, что состязание его с Сципионом, и само по себе несправедливое, не увенчается успехом. Трибуны народные, К. Минуций Терм и М. Ацилий Глабрион, говорили, что Кн. Корнелий напрасно затевает то дело, которое не удалось консулу Тиб. Клавдию. Вследствие сенатского определения, предложено было народному собранию — кому угодно будет поручить власть в Африке. Все тридцать пять триб положили вверить ее Сципиону. После многих споров и в сенате, и в народном собрании, окончательно решен этот вопрос тем, что он предоставлен сенату. Тогда сенаторы, дав присягу — так было условлено — определили: консулам распределить между собою провинции по жребию — одному должна была достаться Италия, а другому начальство над флотом из 50 судов. Тот консул, которому достанется начальство над флотом, должен плыть в Сицилию, и в случае, если мир с Карфагенянами не состоится, переправиться в Африку, где он, консул, должен действовать с моря, а Сципион с сухого пути с прежними правами власти. В случае соглашения относительно условий мира, трибуны народные должны предложить народному собранию — кому оно определит заключить мир и кому, если представится необходимость вывести из Африки победоносное войско, исполнить это. Если состоится определение народного собрания такое, чтобы через Сципиона дать мир и ему вывести войско из Африки, то консул не должен из Сицилии переправляться в Африку. Другой консул, которому достанется Италия, должен принять два легиона от претора М. Секстия.
41. П. Сципиону продолжена власть, и предоставлены все те войска, которые он имел в провинции Африке. Претору М. Валерию Фальтону определены два легиона в земле Бруттиев, которыми в предшествующем году начальствовал К. Ливий. Элий претор должен был принять два легиона в Сицилии от Кн. Тремеллия. Один легион, которым начальствовал П. Лентул вместо претора, получил назначение в Сардинию М. Фабию. М. Сервилию, прошлогоднему консулу, продолжена в Этрурии власть еще на год, и предоставлены два легиона, которые он имел прежде. Что же касается до Испании, то уже несколько лет там находились Л. Корнелий Лентул и Л. Манлий Ацидин. Консулам было поручено снестись с трибунами, не заблагорассудят ли они спросить народ, кому он поручит власть в Испании. Тот должен был из двух армий Римских воинов записать в один легион, а из союзников Латинского имени составить пятнадцать когорт, и этими силами оберегать провинцию. Старых воинов Л. Корнелий и Л. Манлий должны были вывезти в Италию. Консулу определен флот из 50 судов, которые ему предоставлено, по его усмотрению, выбрать из двух флотов: Кн. Октавия, находившегося в Африке, и П. Виллия, который прикрывал берега Сицилии. П. Сципиону предоставлены те сорок длинных судов, которые уже были у него прежде. Если Сципион вверит, как и прежде, начальство, над ними Кн. Октавию, то Октавию продолжается власть в должности претора еще на один год. Если же Сципион. вверит начальство над флотом Лелию, то Октавий должен отправиться в Рим и привести туда суда, которые окажутся ненужными консулу. М. Фабию в Сардинию назначены десять длинных судов. Консулам приказано набрать два городских легиона, и, таким образом, на этот год общественное дело Римлян защищаемо было четырнадцатью легионами и сотнею длинных судов (галер).
42. Тут стали рассуждать о послах Филиппа и Карфагенян. Первых заблагорассудили ввести Македонян. Весьма разнообразны были предметы, о которых они говорили: частью они оправдывались против жалоб послов, которые были отправлены из Рима к царю — на опустошение земель союзников; частью они со своей стороны обвиняли союзников народа Римского, но особенно не щадили они М. Аврелия, который, будучи одним из трех послов, к царю Филиппу отправленных, остался там, произвел набор, неприязненно начал войну вопреки союзного договора, и не раз сражался в открытом поле с полководцами царя. Послы требовали возвращения им Македонян и вождя их Сопатра, которые, как наемники, служили в войске Аннибала, и в то время, доставшись в плен Римлянам, находились в оковах. — Против этих речей говорил М. Фурий, нарочно из Македонии присланный на этот предмет М. Аврелием: если Аврелий остался, то в предупреждение того, как бы союзники народа Римского, изнемогши от оскорблений и опустошений царя, к нему не отпали. Впрочем, Аврелий не выходил за пределы областей союзников, а старался о том, чтобы те, которые опустошали их поля, не оставались без наказания. — Что касается до Сопатра, то он, из числа придворных царя и его родственников, и недавно, с четырьмя тысячами воинов и денежною суммою, отправлен был в Африку на помощь Аннибалу и Карфагенянам. — На вопросы об этих предметах Македоняне отвечали сбивчиво, а потому получили ответ, не очень ласковый: царь желает войны, и получит ее скоро, если будет действовать по–прежнему. Вдвойне нарушен им союзный договор и тем, что он причинил обиды союзникам народа Римского, затронув их войною и оружием — и тем, что помогал неприятелям Римлян и войском и деньгами. Что касается до П. Сципиона, то он и поступил и поступает по–видимому законно и правильно, приняв неприятелей и содержа в оковах тех, которые взяты в плен, действуя с оружием в руках против народа Римского. И М. Аврелий поступил согласно с требованиями общественного блага, и сенату угодил он тем, что, будучи не в состоянии защитить союзников договором, он сделал это силою оружия.
Когда Македоняне были отпущены с таким неприятным для них ответом, позваны послы Карфагенян. Вид их преклонных лет и важного сана — то были значительнейшие лица в государстве — убедил всех, что наконец то Карфагеняне чистосердечно просят мира. Из послов самым замечательным был Аздрубал — у своих соотечественников носил он прозвание Козла — он постоянно был на стороне мира, и противником Барцинской партии. Тем с большим доверием слушала его, когда он вину войны слагал с государства на преступные стремления немногих. В своей речи Аздрубал говорил весьма разнообразно; некоторые обвинения он опровергал, в справедливости других сознавался для того, чтобы не сделать невозможным прощение того, что было вне сомнения. То он убеждал сенаторов воспользоваться счастливыми обстоятельствами скромно и умеренно. Если бы Карфагеняне слушали его и Ганнона, и умели бы пользоваться временем, то они вместо того, чтобы теперь испрашивать условия мира, могли бы сами начертать их. Редко дается людям в одно и то же время и счастие и благоразумие. Народ Римский тем непобедим, что в счастии умеет сохранять благоразумие и не забывается. Да и поистине надобно было бы удивляться, если бы он действовал иначе! Не привыкнув к счастию, те, которые вдруг его получают, не помнят себя от радости, и о благоразумии позабывают. Для народа же Римского удовольствия победы весьма обыкновенны и даже наскучили ему: власть свою расширил он не столько победами, сколько снисхождением к побежденным. — Другие послы в своих речах старались более возбудить чувство жалости приведением на память того, до чего упали дела Карфагенян, находившиеся прежде в таком цветущем положении. Тем, которые еще недавно господствовали оружием почти надо всем земным шаром, не осталось ничего более, кроме одних стен Карфагена; заключенные в них, они не видит в своей власти ни малейшего участка ни земли, ни моря. Да и самый город, и свои кровы домашние, сохранят только тогда, если народ Римский не станет изливать на них, так как ничего более не осталось, гнев свой. — Казалось, жалость подействовала на души сенаторов, как вдруг — так рассказывают — один из сенаторов, негодуя на вероломства Карфагенян, воскликнул: «при заключении договора какими богами будут клясться они, обманув уже их при прежнем договоре?» — «Теми же самыми — отвечал Аздрубал — которые так жестоко карают нарушителей святости договоров!»
43. При общем расположении умов к миру, консул Кн. Лентул, в распоряжение которого предоставлен был флот, воспрепятствовал состояться сенатскому определению. Тогда народные трибуны, М. Ацилий и К. Минуций, предложили народному собранию: заблагорассудят ли граждане приказать сенату составить определение о заключении мира с Карфагенянами, и кому поручат они и заключить этот мир, и вывести войско из Африки. Все трибы из явили свое согласие на заключение мира, а начертать его условия и вывести войско, поручили Сципиону. Вследствие такого мнения граждан, сенат определил: И. Сципиону, согласно прошения десяти послов, заключить мир с народом Карфагенским на тех условиях, какие ему заблагорассудятся.
За тем Карфагеняне, отблагодарив сенаторов, просили о позволении войти в город, и переговорить со своими соотечественниками, которые, попав в плен, содержатся под общественною стражею: в числе их находятся частью люди знатные, их родственники и приятели; к другим имеют они поручения от их родных. Когда им было это дозволено, они просили еще дозволения выкупить тех из пленных, кого они захотят. Велено представить список их по именам; когда они наименовали их около двухсот человек, состоялось сенатское определение: послы Римские должны отвезти в Африку к П. Корнелию Сципиону двести человек пленных по выбору Карфагенян и сказать ему, чтобы он их, в случае, если мир будет заключен, выдал Карфагенянам без выкупа.
Фециалам отдано приказание отправиться в Африку для скрепления будущего мирного договора. По их требованию состоялся сенатский декрет в следующих выражениях: «понести им с собою священные камешки, кремни и священную траву. Римский претор должен был им приказать скрепить мирный договор, а от претора должны они потребовать жертвенную траву.» Этот род травы берут обыкновенно из Капитолия, и дают фециалам.
Когда, отпущенные таким образом из Рима, Карфагеняне прибыли в Африку к Сципиону, то они заключили мир на тех условиях, которые упомянуты выше: длинные суда, слонов, беглецов, перебежчиков они выдали. Пленных возвратили они четыре тысячи, и, в числе их, находился сенатор К. Теренция Куллео. Суда Карфагенские приказал Сципион отвести в море и предать их пламени. Некоторые писатели утверждают, что, число всех этих судов, действовавших веслами, простиралось до 500. Нечаянный вид этого пожара произвел такую печаль в Карфагенянах, как будто их город был жертвою пламени. С перебежчиками поступлено строже, чем с беглецами: те из них, которые были Латинского имени, наказаны отсечением головы, а Римляне распяты на кресте.
44. За сорок лет до того заключен был наконец мир с Карфагенянами при консулах К. Лутацие и А. Манлие. Война началась по истечении двадцати трех лет, при консулах П. Корнелие, к Тиб. Семпроние, а окончена на семнадцатом году в консульство Кн. Корнелия и П. Элия Пета. Говорят, что не раз после того Сципион твердил, что честолюбивые стремления сначала Тиб. Клавдия, а потом Кн. Корнелия, помешали — эту войну окончить разрушением Карфагена.
Когда первый внос денег казался затруднительным для Карфагена, истощенного продолжительною войною, печаль и рыдания наполняли здание сената, то, как говорят, увидали Аннибала смеющимся. Когда Аздрубал, по прозванию козел, стал ему выговаривать за его смех, столь неуместный среди общей печали и тем более для него Аннибала, которые собственно и причинил это горе, то Аннибал на это ответил: «если бы можно было видеть душу так же, как мы видим лицо, то без труда приметили бы, что смех этот, который служит теперь предметом порицания, внушен не веселостью, но происходит из глубины души, почти потерявшейся от горя. Впрочем, смех этот все–таки более уместен, чем эти безрассудные и позорные слезы. Тогда следовало плакать, когда у нас отнято оружие, когда суда наши преданы пламени, когда война внешняя нам запрещена. Вот этою то язвою мы гибнем. Необходимо вам верить, что Римляне поступили с вами по внушению той же ненависти, которую и вы к ним пытали. Ни одно великое государство не может оставаться в состояния покоя: если не имеет врага внешнего, то находит его у себя дома. Так весьма крепкие тела, которые по–видимому безопасны от внешних причин, падают под тяжестью своих собственных сил. Да и мы общественные бедствия чувствуем только в той мере, в какой они затрагивают наши частные интересы: и в них ничто так сильно не действует на нас, как потери денежные. А потому, когда тащили из Карфагена трофеи победы, когда вы видели свой родной город обезоруженным и беззащитным среди стольких воинственных племен Африки, тогда не восстенал никто из вас. А теперь, когда мы должны платить дань неприятелю из нашего частного достояния, вы проливаете слезы, как бы по великой общественной утрате. Боюсь одного, как бы не почувствовали вы, что теперешние ваши слезы пролиты при самом меньшем вашем горе!»
Сципион, созвав собрание воинов, подарил Масиниссе в прибавление к царству его отца, Цирту и прочие города и области, которые из царства Сифаксова достались во власть народа Римского. Сципион приказал Кн. Октавию флот, отведенный в Сицилию, передать консулу Кн. Корнелию; а Карфагенянам отправить в Рим послов для того, чтобы получить там от сената и народа Римского подтверждение того, что он сделал, согласно с мнением десяти послов.
45. Водворив мир и на сухом нуги и на море, Сципион посадил воинов на суда и переправился в Сицилию в Лилибей. Отсюда он большую часть воинов отправил морем, а сам пошел по Италии, обрадованной столько же миром, сколько и победою. Не только жители городов выходили ему на встречу, воздавая честь, но и была покрыта дорога с обеих сторон толпами поселян. Таким образом, Сципион прибыл к Риму, и вошел в него с триумфом, которому по блеску не было подобного. Он внес в казначейство сто двадцать три тысячи фунтов серебра, а воинам из добычи разделил по четыреста асс. Смерть похитила Сифакса, и не допустила его быть зрелищем людей, но не украшением славы триумфатора. Сифакс незадолго перед тем умер в Тибурне, куда переведен из Альбы. Смерть его была замечена, потому что похороны сделаны на общественный счет. Впрочем, Полибий, писатель заслуживающий уважение, уверяет, что этот царь шел за Сципионом во время триумфа. За торжествующим Сципионом следовал, надев шапку на голову, К. Теренций Куллео и, в продолжения всей остальной жизни, он, как и следовало, уважал Сципиона, как виновника своего освобождения. Что касается до прозвания Африканского, то сделалось оно сначала известным по распоряжению ли воинов, или распространено народною молвою, или получило свое начало от родовой гордости подобно тому, как для Силлы прозвание Счастливого, и для Помпея — Великого — это трудно решить с достоверностью. Впрочем, не подвержено сомнению то, что Сципион первый украшен прозванием, заимствованным от имени народа, им побежденного. Впоследствии, с его примера, люди, по заслугам далеко стоявшие ниже его, оставили пышные подписи под портретами, и знаменитые фамильные прозвания.