Мир, к которому Александр обратил своё лицо и в который готовился теперь войти, был великий, древний мир Востока. Из этого мира на юную Грецию смотрели с таким же смутным пониманием и унизительным чувством превосходства, с каким нынешний австрийский дворянин или английский эсквайр взирает на гражданина Соединённых Штатов.
Пограничная линия между обоими мирами поддерживалась с замечательным постоянством в течение всей истории человечества. И в настоящее время кто переплывает Эгейское море и вступает в пределы Азии, тот знает, что он попал из одного мира в другой. В чём состоит разница, определить не всегда легко, но она существует. Обычаи, одежды, занятия, дома, вера, конечно, указывают на эту разницу, но только с поверхности. Истинное различие коренится где-то так глубоко, им всё так проникнуто, что не случайным каким-нибудь клеймом можно его доказать. Оно коренится в настроении жителей, в их воззрении на окружающий мир. Оно живёт в сути вещей.
Где ныне проходит рубеж, там проходил он и во время Александра. На нём, отодвигая границы Востока, лежала лишь кромка эллинизма, образованная греческими колониями, отграничивавшими западный берег Малой Азии. Греческие города азиатского берега удерживали за собой в известной мере эллинский характер, и в них жило чувство единства с Грецией, которое, вероятно, усиливалось общим языком и общими учреждениями. Но какая бы раса или какой язык ни попадали за таинственную грань Востока, они непременно поддавались ассимиляции и, по большей части, поглощались.
Превосходство более высокой культуры, проявлявшееся в неизменяемости условий жизни и социального порядка, в постоянных и хорошо определённых нормах мысли и имевшей издревле свои оплоты у Евфрата, было слишком велико, чтобы фригийцы, каппадокийцы, ликийцы или сирийцы могли противостоять ей, и вся эта масса проникалась одним духом. Неизменность древней границы обязана, насколько может судить история, оригинальной личности грека и существованию географической борозды в виде Босфора и Эгейского моря.
Антагонизм, проявившийся на этой границе, ознаменовал собою начало европейской истории уже при самом её возникновении в форме мифов. Таково было повествование о поиске золотого руна; таковы были песни о Трое и войне у её стен. Идеализированная доблесть героев Греции, впервые поставивших её лицом к лицу с великим Восточным миром, внушала ей в позднейшее время национальное самосознание и ободряла её в её миссии - быть проводником западной энергии и личной свободы.
Персидские войны при Дарии и Ксерксе были реакцией против агрессивных стремлений Запада. Волна ориентализма залила пограничное море и разлилась дальше, пока не встретила прочных плотин Марафона, Саламина и Платеи. Повесть об этих войнах доставила материал для первого руководства по истории. Геродот, истое дитя Гомера, радовался, что имеет дело с тою же темой, которая вдохновляла Гомера. Он облёк свой материал в форму драмы. Её основой послужило наказание надменного тщеславия, того, что греки называли hybris. История начинается с рассказа о возникновении персидской империи, собравшей в себя силу всего мира варваров. Она кончается поражением Персии при Саламине и Платее. Hybris находит свою Немезиду.
Вторжение, проектированное Александром, должно было быть ответом и реваншем. Сам он должен был позировать в качестве второго Ахилла. Поэма должна иметь свою завязку. История была ещё драмой, и, как в аттической трагедии, в ней звучали почти древние мотивы. Самая национальная жизнь Греции сформировалась в духе неукротимого антагонизма между Западом и Востоком.
Надолго отсроченный ответ на вторжение Александра явился несколько веков спустя в форме ислама. Турция, несомненно чуждое тело на почве Европы, постоянно заявляет о существовании антагонизма, и нынешний восточный вопрос является памятником тех импульсов, которые увлекали за Геллеспонт молодого Александра.
Эллинский дух характеризовался сознанием индивидуального права инициативы. Недоверчивостью грека ко всякому учреждению и человеку, стремившемуся помешать свободному применению этого права, объясняется его склонность к демократии, его зависть к величию, частые перемены его политического положения, его неумение создать политический механизм, пригодный для чего-нибудь иного, кроме местного самоуправления.
Каков бы ни был его взгляд на власть богов и на их право управлять миром, он по своей политической философии был пантеистом, а не моноистом, и мир его жизни состоял из свободно двигающихся, самоопределяющих индивидуумов. Как только они занимали положение выше сред- него человека и вторгались в область богов, свободное применение принципа личности становилось уже тщеславием, hybris, которое заслуживало и получало возмездие. В пределах человеческой власти закон действий определяется целями и интересами свободной личности, а не является извне или свыше. В государстве и благодаря государству существует и пользуется свободой только личность. Оно - необходимое условие существования, но не оно диктует личности законы действия.
Для уроженца Востока, с другой стороны, вселенная так же, как и государство, представляет собой обширный деспотизм, который держит в своей власти источник и закон действий для всего остального. Его таинственный закон, в который не может проникнуть человеческое предвидение, подобно неисповедимой воле самодержца, есть закон судьбы. Личность не знает за собой права инициативы или самоопределения; она, как пыль, уносится ветром. Она не знает никакой привилегии, кроме покорного преклонения пред неизъяснимым, немотивированным велением судьбы. По восточному представлению вселенная управлялась трансцендентально, по эллинскому - социально.
Эллинские боги были главными гражданами государства, разделяя с людьми союз, который освещался их присутствием. Союз с ними являлся привилегией. Они придавали обществу величие и прочность. Оказывать им почтение, участвовать вместе с ними в празднествах, представлениях и играх, было было пристойно и прилично. Выказывать к ним неуважение было изменой, а измена являлась, в сущности, неучтивостью и оскорблением богов.
Грек всегда был прежде всего человеком. Он никогда не стыдился своей человеческой природы. Это была лучшая вещь в мире, которую он знал. На земле стоило жить ради светлой жизни - правда, это была единственная известная ему вещь, ради которой стоило жить. Всё, что относится к человеку, тело и чувственные наслаждения, восхищение красотою, триумф разума, силы или ловкости - всё было хорошо, пока не доходило до излишества. Добродетель заключалась не в воздержании, а в самоконтроле, как и по отношению к божеству здесь также всё зависело от того, чтобы не перейти опасной границы.
На всякое обезображение тела греки смотрели с ужасом и в этом отношении чувствовали себя чуждыми жителю Востока. Восточный человек смотрел с некоторым презрением на всё, что принадлежало миру физическому, включая сюда даже тело. Он был его господином. Грек жил в мире природы, составляя как бы часть её и находясь с нею в дружбе. В ней жили его боги, в её явлениях они проявлялись. Грек жил в мире более внешнем, житель Востока - более в своём внутреннем мире. У первого мысль и воображение стремились принять объективную форму, у последнего - субъективную.
Грек вносил с собою во всякий труд свежесть и естественность дитяти природы. Он жил лицом к лицу с природой и не допускал никаких преград между ней и собою; он не дозволял себе искуственно отдаляться от мира, часть которого он составлял. Аскетизм, воздержание и святость уединённой жизни ему были вовсе неизвестны. Он жил в мире вполне и всецело; он принадлежал миру, земле, он был человеком.
Его энтузиазм был энтузиазмом дитяти природы, наслаждающегося жизнью, красотою и светом. Степенный житель Востока казался отпрыском старой и созревшей цивилизации, которая, в лице поколений, пережитых ею, видела и переиспытала всё великое и таким образом утратила пылкую свежесть юности. Восток был действительно старым миром. Надежда на будущее уже была не так велика. Усилий не стоило делать.
Пред греком, казалось, развёртывался весь мир. Он мог делать то, что хотел. Он мог изменять условия. Права инициативы давали ему право производить перемены. Власть, даваемая инициативой, налагала на него долг творчества. Жизнь состояла из времени, а время измерялось деятельностью. Деятельность творит, а творчество есть прогресс. Деятельностью, почином, подвигами, прогрессом характеризуется, следовательно, дух грека; терпение, подчинённость, квиетизм, застой характеризуют жителя Востока. Во всём этом грек был лишь вполне развитым типом арийца Европы.
Восток, лицом к лицу с которым встал Александр, принял форму политической организации со времён завоеваний персидского царя Кира, начавшихся около 550 г. до Р. Х. Восточный мир был тогда разделён на три большие империи: Мидийскую, возникшую с конца предыдущего столетия на развалинах Ассирийской империи Ниневии и имевшую своё местопребывание в Экбатане (нынешний Хамадан); Вавилонскую империю, занимавшую Месопотамию и Сирию, и Лидийскую империю Креза, который царил над всей малой Азией и собрал в дань с золотых рудников Пактола такие обширные сокровища драгоценного металла, о которых Запад никогда и не мечтал. В один Дельфийский храм он сделал подарки из золотых слитков на сумму 270 талантов (370000 долларов).
Персы были иранским народом, ветвью индо-европейской или арийской расы, занимавшую, почти в непрерывном соседстве со своими скифскими родственниками, жившими к северу от Каспия, горные страны Бактрии и Парфии. В начале седьмого столетия эти иранские племена начали распространяться на запад и на юг, и одно из них, мидяне, ниспровергли Ассирийскую империю. Персы, подвинувшиеся далее к югу, утвердили свою столицу в Ссузе (Шушань) и жили там до завоеваний Кира, когда в их руки попала Экбатана, столица мидян, а вместе с нею и вся Мидийская империя (550 г. До Р. Х.).
Кир был энергичным разумным предводителем сильного, воинственного народа, не испорченного цивилизацией. Его завоевания означали, что восточная, в сущности, семитическая, цивилизация подпала под власть арийцев.
В 546 г., всего через четыре года после своей победы над мидянами, он победил в битве Креза, царя Лидийского, взял его столицу Сарды и поглотил его империю. В 538 году в его руки попал и Вавилон, и таким образом весь Восток соединился под арийской властью в единую великую империю, которая, по племени завоевателя, с тех пор стала называться Персидской. Эта империя одела пассивную душу ориентализма телом и таким стремлением и способностью к нападению, каким только она обладала. Как армия и как правительство, она составляла внешний механизм, с которым два столетия спустя пришлось иметь дело Александру, а потому здесь будет уместно изложить краткую историю её основателей и их трудов.
Хотя не имеется достоверных отчётов о жизни и деятельности Кира в подробностях, но нет никаких сомнений в его характере вообще. Необычное благородство и великодушие его характера отразились, если цитировать слова Эдуарда Мейера, в рассказах "и персов, которых он поставил во главе мировой империи, и иудеев, которых он освободил, и греков, которых он поработил". Его великодушие к побеждённым врагам, его готовность выслушивать и принимать советы, и его терпимость к местным учреждениям стали образцом, которому стремились следовать преемники его трона. Сам он был благочестивым приверженцем культа Агура Мазды, иранского верования, с тех пор ставшего известным миру из учения его великого реформатора и очистителя, Зороастра; но он не делал попыток навязывать свою религию государству. Традиционные религии каждого государства или племени уважались и даже культивировались, как форма, соответствующая данному государству или племени. Так его поведение по отношению к иудейскому культу Иеговы было таково, что дало право иудейскому хроникеру говорить о нём, как о приверженце этого культа, (см. Эздра 1,2).
Сын его, Камбиз (529-522) прибавил к империи Египет, завоевание которого закончилось взятием Мемфиса (525 г.). Эфиопия и значительное пространство Северной Африки ТВКЖ6 были покорены его власти; но Карфаген, являвшийся тогда владыкой западной половины Средиземного моря, остался нетронутым. То обстоятельство, что Камбизу не удалось пойти против него, известия приписывают нежеланию финикийцев, флот которых был ему необходим, действовать заодно с ним против своих соплеменников. В 522 г. он был отозван из Египта восстанием Лже-Смердиса, но на пути умер в Сирии от последствий раны, случайно им себе нанесённой. Узурпатор Гаумата, мидиец из жреческой касты магов, ложно выдавший себя за Камбизова брата, Смердиса, который перед экспедицией в Египет был, в виде меры предосторожности, тайно умерщвлён по приказанию Камбиза, занял теперь трон, и династия Ахемендидов, казалось, пресеклась безнадёжно. Самая возможность такого случая бросает свет на извращённость и страшные опасности, которым подвергалась даже такая абсолютная монархия, как эта империя.
Год спустя после смерти Камбиза Дарий, сын Гистаспа, бывший ближайшим наследником престола, с помощью шести персидских дворян проник в твердыню узурпатора, Сикойаувати в Мидии, и казнил его и всех его приспешников (521). В течение почти двух лет империя переживала смуту. Один за другим в разных частях царства один за другим появлялись претенденты по примеру Гауматы, и временами всё здание грозило рассыпаться на куски. Дважды восставал сам Вавилон, но, впрочем, восстания ограничивались главным образом арийскими элементами на востоке и севере, мидянами, персами и армянами.
Наконец, благодаря умелому управлению и военному искусству Дария, империя в 519 году была замирена, и одному человеку стало подвластно величественное царство, простиравшееся от Геллеспонта до Инда и от Яксарта до Верхнего Нила и обнимавшее на нынешней карте территории Туркестана, Афганистана, Персии, Азиатской Турции, Северной Аравии и Египта.
Хотя Дарий и не был основателем этого царства, но он стал в сущности её организатором и устроителем. Его царствованием, продолжавшимся от 521 по 486 г., довершено было соединение Востока для встречи натиска с Запада. Его организация в целом и самое его существование, как государства, явились фундаментом для ещё большего здания, которое должен был воздвигнуть Александр.
В течение 35-летного царствования Дария были подготовлены силы для великой мировой борьбы, - тяжёлой борьбы с судьбою за участь человеческого рода. Хорошо сказано у Эдуарда Мейера: "Дарий стоит на повороте между двумя мировыми эпохами. Он заключает собою развитие Востока, он придаёт ему окончательную форму. На закате его дней битва при Марафоне отмечает собою начало новой эпохи в развитии мира, окружающего Средиземное море."
Восточные и Западные границы его империи отстояли друг от друга на 25-27 тысяч миль - двойное расстояние по прямой линии от Парижа до Петербурга, четверное от Парижа до Вены и немного больше расстояния между Сан-Франциско и Вашингтоном. Проблема организации правительства на этой обширной территории, с разнообразными расами, языками, нравами, религиями была серьёзная. В разработках её Дарий обнаружил чрезвычайную мудрость, а его решение, каким бы оно ни казалось несовершенным с идеальной точки зрения, было, вероятно, в то время единственно возможным. Оно дало, по крайней мере, базис, на котором постепенно можно было выстроить прочное и совершенное здание. В течение почти двух столетий его существования оно оказалось хорошо приноровленным к условиям, которые его организовали, и опасность пришла в него только извне.
Следуя прецедентам, данным Киром, Дарий старался настолько мало, насколько было согласно с поддержанием императорского правительства, трогать нравы, законы и религии наций и племён, составлявших империю. Местные формы правления остались насколько возможно неизменными. Полукочевые племена продолжали управляться своими князьями, многие округа удержали своих природных государей, вольные города могли иметь свою олигархию, тиранию или демократию, как им было угодно, - всё это до тех пор, пока платилась дань и пополнялись войска. Не было сделано никакой попытки установить общий законодательный кодекс, имеющий силу для всей империи; каждому округу, племени или нации предоставлялось применять свои наследственные законы. Эти общие черты являются в некоторых отношениях поразительным прообразам того, что составляет главный элемент прочности Британской империи.
Вся империя для удобства управления и надзора была, однако, разделена не менее чем на двадцать сатрапий, или провинций, во главе каждой из которых стоял сатрап, или вице-король, прямо и непосредственно отвечающий перед царём. Обязанностью сатрапов было поддерживать мир в своих провинциях, представлять и поддерживать авторитет империи, собирать дань, заботиться о наборе войск, ведать общественные работы империи, дороги, гавани, каналы и регулировать монетное обращение. У них было даже право чеканить серебряную монету. Внутри провинций их власть была абсолютной, лишь бы только она не направлялась против царя. Они были судьями последней инстанции и единственными судьями в спорах между городами, племенами, округами и туземными государями. В военных делах они имели высшее начальство. Существенные детали местного управления были, однако, оставлены как уже сказано, разным местным властям.
Единство администрации, насколько оно, можно сказать, вообще существовало, зависело от посещения провинций царём или конфиденциальным комиссаром, являвшимся личным представителем царя. Такой наблюдатель носил официальное название "Царского ока". В данное время лишь одно лицо имело такую должность. Оно не соответствовало ни премьеру, ни частному секретарю, а было нечто среднее из обоих. Оно не было подчинено и стояло выше власти сатрапов и командиров армий и через своих подчинённых, рассеянных по всей империи, зорко следило за действиями губернаторов, чиновников и офицеров, в личных интересах царя. Существовала также система шпионов под названием "царских ушей", подчинённых, вероятно, тому же департаменту. Взятый в целом, этот департамент выполнял функции тайной полиции или "споттеров". Персидская пословица правильно говорила: "У царя много глаз и ушей". Чтоб воспрепятствовать независимости военной власти сатрапов, сильные крепости, командующие важными стратегическими пунктами, находились в руках центральной власти.
Самое действительное средство для поддержания единения заключалось в системе больших военных дорог, на устройство которых Дарий проницательно обратил особое внимание. Хотя нет указаний на то, что это были тщательно выстроенные дороги в римском смысле, но это были проездные пути, снабжённые мостами. На них содержалась система почтовых курьеров для быстрого сообщения между различными частями империи. В расстоянии 14-15 миль друг от друга были расположены почтовые дома и ханы, в которых всегда были наготове почтальоны с быстрыми конями, чтобы взять письмо и везти его до следующей станции. Геродот (8, 98) описывает эту службу следующим образом : "Не существует смертного более быстрого, чем эти курьеры. И вот каким путём устроили это персы: по дороге расположено через известные промежутки столько людей и лошадей, сколько нужно дней для переезда, так как по одному человеку и лошади назначено на каждый день пробега; и ни снег, ни дождь, ни жар, ни ночь не препятствует им совершать бег, назначенный для них, с наибольшей скоростью. Первый гонец передаёт свою эстафету второму, второй- третьему, и таким образом она доходит из рук в руки по своему назначению, подобно тому, как это происходит у греков, при беге с факелами в честь Гефеста."
Дороги находились под строгим военным надзором, и проезжающие, при проходе станций, должны были давать отчёт о себе и своём назначении. Расстояния измерялись и тщательно отмечались по сторонам дороги; отсюда постоянное напоминание о "парасангах" (английская лига, немецкий стэнд, три мили), благодаря которым мы можем точно проследить путь "Анабазиса" Ксенофонта.
Замечательна была одна дорога, составлявшая жизненную артерию империи и соединявшая Сарды (на дальнем Западе, в Лидии) со столицей Сузой. Длина её была 500 миль, и для спутника, идущего с обыкновенной скоростью, на прохождение её требовалось три месяца, но правительственными курьерами почта могла быть доставлена из Сузы в Сарды в одну неделю. Через каждые пятнадцать миль здесь находилась станция, или хань, где путешественники могли найти убежище и подкрепление для себя и лошадей. Они находились в царском ведении, и Геродот, сам много путешествовавший, не колеблется назвать их "превосходными". Дорога эта шла из Лидии, по горным странам Фригии и Галатии, через р. Галис, по Каппадокии и горным проходам Тавра, через верхний Евфрат и далее в Южную Армению. Продолжаясь далее на восток, она пересекала Тигр и древний торговый путь из Трапезунда и Эвскина, который в более раннюю эпоху прославил Ниневию, и, минуя Месопотамию, продолжалась по нынешней стране курдов до тех пор, пока не обогнув горы, не поворачивала на юг в нынешнюю Персию. Карийцы и килликийцы, фригийцы и каппадокийцы, степенные лидийцы, общительные греки, хитрые армяне, грубые торговцы с берегов Эвскина, набобы Вавилона, мидяне и персы, курьеры, галопирующие на своих бухарских лошадках или на стройных арабских скакунах, пышные поезда со свитой, крестьяне, гнавшие ослов, нагруженных мехами с маслом или вином и кулями зерна, величавые караваны, везущие товары и произведения юга в обмен на металлы, рабов и хлеб севера, путешественники и купцы, стремящиеся узнать и исследовать свет, - всё было здесь и всё находилось в безопасности под покровом империи, главный путь которой пронизывал наслоения многих культур и помогал смешению миров.
Организация и упорядочение Александровой империи стало позднее возможным благодаря дорогам: они явились проводниками, соединявшими Восток с Западом и впервые позволившими осуществить космополитизм.
Обширность и богатства Персидской империи Дария лучше всего, быть может, измерить в терминах дани, которую она могла собирать. Отдельные данные для этого доставлены нам Геродотом. Вавилонская сатрапия платила ежегодно 1000 талантов (1 400 000 долларов, считая 1 талант = 1400 долларов); Египетская - 700 талантов (1 000 000 долларов); Мидийская - 450 талантов; Сирийская - 350 талантов; и так далее вплоть до самой низкой суммы, которая уплачивалась Саттаргидской сатрапией Дальнего Востока, - 170 талантов. Это был, в сущности, земельный налог - налог на произведение почвы. Вавилония, бывшая самой плодородной и самой возделанной землёй, конечно, платила и самый высокий налог. Подать эта налагалась центральным правительством на сатрапии, и сатрапы были ответственны за её собирание. Этот земельный налог доставлял со всей империи ежегодный доход в 7600 талантов (около 11 000 000 долларов).
Это было, однако, только начало. Из этих денег ничего не тратилось на содержание армии, правительства и двора : все эти учреждения содержались, по-видимому, на особые контрибуции, уплачивавшиеся натурой. Существовали также различные другие формы дани, сумму которых установить нельзя. Можно впрочем, привести несколько примеров. Арабские племена, подвластные империи платили ежегодную дань ладаном, стоимостью в 1000 талантов. Колхияне доставляли ежегодно 200 рабов. С золотых рудников Гималаев получалось 360 талантов. Аренда за право рыбных промыслов на Нильском канале давала 240 талантов. На отдельные города или округа было возложено почётное бремя. Так из замечаний, сделанных мимоходом в рассказах Ксенофонта и Геродота, мы узнаём, что одна община должна была доставлять пояс царице, другая - ожерелье, третья - тиару, четвёртая - крашения для причёски. Издержки по содержанию отрядов войск или армии, или по снабжению столом царя и его свиты во время путешествий возлагались на соседние города или округа. Так город Абдера принуждён был прокормить в течение суток армию Ксеркса в 1 000 000 человек, что обошлось в 300 талантов (350 000 долларов), по словам Геродота. Денежная дань шла, главным образом, на расширение запасов казначейств, которые оказывались столь обширными при взятии крепостей Александром. Так в Персеполе он нашёл на 120 000 талантов золота и серебра. Это составляет, если расчёт производить на серебряные таланты, сумму в 75 000 000 долларов; если же одна треть была золотых талантов, то на 800 000 000 долларов. Кроме того в Сузе казна содержала 50 000 талантов (70 000 000 долларов по крайней мере) и в Пасаргадах - 6 000 талантов (500 000 долларов).
Кроме поземельного налога, каждая сатрапия должна была доставлять известный контингент людей и провиант для армии. Так Каппадокия ежегодно доставляла 50 000 баранов, 2 000 мулов и 1500 лошадей; Мидия - двойное против этого число. Киликия доставляла 360 гнедых лошадей, Армения - 10 000 жеребят, Египет - 120 000 бушелей пшеницы; Халибон доставлял вино для двора, Колхида посылала ежегодно известное число кавказских рабов, а Вавилон - 500 евнухов для дворцовой службы.
Империя обнимала территорию в 2 000 000 кв. миль, составлявшую три пятых Соединённых Штатов, а население её исчислялось в 50 000 000 жителей, почти столько же, сколько населяют эту территорию ныне.
Столицей своей империи Дарий сделал Сузу, а не Вавилон. Он выстроил здесь большой город, окружность которого по словам Страбона, равнялась 120 стадиям (стадия - одна девятая мили). Она была расположена на 150 миль восточнее Вавилона, но ещё ближе к центру владений империи. Она была кроме того ближе к родной персидской почве. Вавилон остался чуждой страной с чуждой религией и цивилизацией. В Персеполе, лежащем на 300 миль далее к юго-востоку, на своей родной почве Дарий тоже выстроил резиденцию с сильными укреплениями, о которой Диодор говорил : "Цитадель Персеполя была окружена тремя стенами, из которых первая была в 16 кубитов (24 фута) вышины и опоясана башенками с дорогими орнаментами. Вторая имела такие же украшения, но была вдвое выше. Третья стена образовала квадрат и была 60 кубитов (90 футов) высоты... В городе было много богато украшенных зданий для приёма царя и высокопоставленных лиц, а также казначейств для хранения доходов. К востоку от цитадели в расстоянии четырёх плетр (половина мили) лежит гора, называемая "царской горой", на которой находятся могилы царей". Экбатаной, древней мидийской столицей, также пользовались, как резиденцией, особенно в летние жары, а по временам цари жили и в Вавилоне, однако в течение существования династии Ахемединов, настоящей столицей всё время оставалась Суза.
Царский двор содержался с чрезвычайным величием и блеском. Личность царя была окружена всем, что способно было её возвысить, придать её величие и очарование в глазах масс. Окружённый обширной толпой спутников, телохранителей, слуг, евнухов и придворных чинов, царь насколько возможно был удалён от глаз народа. Он давал аудиенцию, сидя на золотом троне, над которым был распростёрт пурпурный балдахин, поддерживаемый четырьмя золотыми колоннами, блистающими драгоценными камнями. В его присутствии придворные простирались во прах. Кто в его присутствии стоял для доклада, тот прятал руки в рукава своей одежды в знак отречения от всякого желания принудить царя к чему-нибудь или чем-нибудь ему повредить. Никто никогда не видел его пешим. Иногда он появлялся верхом на лошади, но чаще в экипаже. Стража и биченосцы шли перед экипажем, открывая процессию. Затем следовали повозки Митры и маги, несшие священный огонь. Вокруг и позади него шли жезлоносцы и телохранители. В торжественных случаях путь окуривался ладаном и посыпался митрами. Наряд царский оценивался, по словам Плутарха, в 12 000 талантов (около 17 000 000 долларов).
Супругой-царицей Дария считалась Атосса, дочь Кира. Между жёнами второго ранга первое место занимала дочь Гобрии, родившая ему трёх сыновей ещё до его восшествия на престол. Ниже жён второго ранга стояли наложницы, составлявшие многочисленный штат. 320 наложниц последнего Дария третьего оказалось среди пленников после победы Александра при Иссе. Рассказы, циркулировавшие между греками, относительно размеров царской свиты и расточительности его двора и дошедшие до нас, преимущественно на страницах Ксенофонтова "Воспитания и обучения Кира" и Плутархова жизнеописания Артаксеркса, являются естественной данью, которую платит удивление более простого народа величию, роскоши и обстановке более древней цивилизации. Главные места в армии, правительстве и при дворе занимались членами персидского дворянства. К западу от гор Загроса Персидская империя, как правительственная машина, являлась, в сущности, чужеземным владычеством. Это обнаруживалось в различии религиозных систем.
Дарий был ревностным приверженцем традиционного культа Агура-Мазды своих отцов в той форме, какую она приняла в учении пророка Зороастра (Заратустра), который жил и учил в Бактрии, вероятно в дни отца Дария, Гистаспа. Культ этот был ещё далёк от той кодифицированной условной формы, которую он принял позднее, преимущественно во времена Сассанидских императоров (с третьего столетия до Р. Х), когда он стал "книжной религией", основанной на собрании священных писаний, известных под именем Зенд-Авесты, и организованной в формальную государственную церковь. Религия эта, сохранившаяся до наших дней у персов Северо-Западной Индии, представляет собою дальнейшее развитие формы, приданной ей при Сассанидах. Зенд-Авеста, несомненно, содержащая в себе ядро более древних элементов, восходящих к шестому столетию до Р. Х., приняла свою форму авторитетного собрания священных книг, надо полагать, во втором и третьем столетиях христианской веры.
Хотя зороастринизм был признанной религией двора, значительные массы населения Месопотамии остались верными древней Вавилонской религии, которая, хотя, и изменена веками семитического владычества, была, в сущности, продуктом цивилизации, возникшей до прихода семитов и известной у нас под именем Сумеро-Аккадийской. Это была, в сущности, практическая система управления и усмирения посредством молитв, жертвоприношений и заклинаний духов или демонов, которые действовали в мире природы. Эти демоны, представлявшиеся в формах фантастических животных или людей, как причудливых сочетаний обоих, являются источником тех странных типов грифонов, драконов, единорогов, гиппогрифонов, химер, которые впоследствии через посредство искусства проложили себе путь в Западный мир и заняли с тех пор видное место между материалами артистической композиции.
После смерти Дария, в 486 году, организованная им империя, оставаясь нераздельною единственно в силу инерции, несмотря на возрастающую независимость сатрапов, продержалась, в сущности, в той самой форме, какую он ей придал, в течение полутора столетий, под управлением его преемников: Ксеркса (486-465), знаменитый поход которого против Греции кончился неудачей при Саламине (480); Артаксеркса 1, прозванного Лонгиманом (465-424), Дария 2 по прозванию Нота (424- 405); Артаксеркса 2, прозванного Мнемоном (404-358), против которого восстал брат его Кир, потерпевший поражение в Кунаксе (401); Артаксеркса 3, прозванного Охом (358-337), правителя очень энергичного, при котором Египет, бывший одно время независимым, вновь присоединён был к империи (345); Арзеса (337-336); а когда Александр вступил в Азию, на троне сидел Дарий 3, по прозванию Кодоман.
Ранней весной 334 года Александр был готов к своему походу против Персии. Силы были очень неравны. Персия занимала территорию в 50 раз большую, чем его царство, и имела население в 25 раз более многочисленное. У него не было судов, которые могли бы померяться с финикийским флотом, царившем под главенством Персии над Эгейским морем. Афинский флот в 150 трирем стоял в бездействии в гаванях Афин, но политическое приличие препятствовало ему призвать из них более 20-ти. План его кампании заключался в том, чтобы помериться силами только на суше. Он предполагал, как показали последствия, отрезав флот от берега, с которого он должен был оперировать, сделать превосходство персов на море пустым звуком.
С армией в 30 тысяч пехоты и 5 тысяч кавалерии он вошёл в страну, которая при Ксерксе выслала против Греции миллион вооружённых людей. Согласно условиям союза, заключённого Филиппом с греческими государствами в Коринфе, он имел право назначать размеры контингента, который каждое государство должно было доставить его армии. Хотя это соглашение было возобновлено при Александре, но по какой-то причине, о которой он не сказал, и о которой не догадывался ни один древний историк, он предпочёл воспользоваться этим правом лишь в ограниченных размерах. Он, несомненно, предпочитал небольшую дисциплинированную армию, на которую он мог безусловно положиться. За исключением отряда из 1500 фессалийской кавалерии, находившейся под начальством македонян, и от 5000 до 7000 пехоты, доставленной различными государствами и называемой в описаниях "союзной" пехотой, его армия состояла из северян, фракийцев и македонян, испытанных и верных.
Персидское государство имело в своём распоряжении огромные денежные средства. В руках Александра, после снаряжения его армии, осталось, не говоря о долгах, которые, по словам некоторых, были обильны, всего 70 талантов (около 80 000 долларов) и, как Плутарх прибавляет, не более чем на месяц провизии для войска. Однако он дал себе труд разузнать, надлежащим ли образом были обеспечены его друзья при отправлении в кампанию и, как только он находил, что они нуждаются, он одарял их, но не казною, а назначая им земли, деревни или доходы с известных частей его царства. Когда он таким образом распределил по-чти всё, что мог отдать, Пердикка спросил его однажды наедине, что же он оставляет самому себе, и получил в ответ: "Надежду". - "Твои солдаты, - возразил Пердикка, - желают разделить её с тобою" - и отказался вместе с другими от того, что было ему назначено.
Сравнительно ничтожные средства, с которыми Александр вступал на арену, придают его предприятию вид сумасбродства. Люди его с легкомысленным энтузиазмом верили тому, чей успех обязан был натиску и счастью. Но он хорошо рассчитал, с чем имел дело. Под видом беспечной стремительности скрывалось тщательное взвешивание обстоятельств и определённый и связный план действий. Он знал, что Персия была слаба своей обширностью и что, если, несмотря на свои размеры, она продолжала идти по инерции, то только потому, что некому было спустить туго натянутую тетиву.
Так как вся Греция упорно воздерживалась от участия в войне, а греческие наёмники составляли ядро персидской армии, то он сам провозгласил себя предводителем греков и начал войну с компактным войском, составленным из солдат, большинство которых греки называли варварами. Но он знал свою армию. Это была превосходно дисциплинированная армия. Он видел её в действии и, как ни мала она была, он мог на неё положиться. Он имел полное основание считать Персию слабой. Разве опыт 10 000 греков, которые за 60 лет до него вошли в сердце империи и затем спокойно и благополучно отступили, не доказал этого вполне достаточно? Банда случайных солдат-профессионалов, набранных на солдатских рынках Греции, во главе со смелым молодым царевичем, вздумавшим врасплох, точно это была игра в поло, отнять корону у своего брата, проложила себе путь (401 г. до Р. Х.) в 1700 миль по империи, не дойдя всего 50 миль до ворот Вавилона. Здесь, соединившись с 100 000 азиатов, они сразились с полумиллионной или ещё большей армией и с своей стороны выиграли битву и доставили бы молодому царевичу искомую премию, если бы он не погиб тут же вследствие ненужного риска своей жизнью. Тогда, не найдя другого кандидата, желавшего рискнуть на захват короны, они повернули назад, прошли до Армении на север, и через год после своего первоначального отправления, достигли берегов Эвскина. Повесть обо всём этом гениально рассказана Ксенофонтом в его "Анабазисе".
Персы познали цену греческих войск, и теперь, во времена Александра, единственную силу, фактически участвовавшею в сражении, составляли в их армиях греческие наёмники. При Иссе (ЗЗЗ) Александр очутился лицом к лицу с 30 000 последних. Профессионализм в войске развился в Греции во время Пелопоннесской войны (431-404). Военные методы внезапно выросли из военной повинности, отправлявшейся в старину гражданами. Политичные Наполеоны, подобные Дионисию Сиракузскому, потом Язону Ферскому, потом Филиппу Македонскому, пришли к сознанию необходимости иметь для своих целей постоянную армию тренированных, профессиональных солдат, и тогда свободные государства принуждены были жить с ними в мире. Сначала нанимались вспомогательные только войска, родосские пращники, критские лучники, легковооружённые солдаты с Запада и Севера, тогда как гоплитами, или тяжеловооружёнными оставался класс граждан; но позднее и они уступи-ли своё место профессионалам. Консервативная Спарта осталась при старом методе, но тогда слишком скоро отстала от войска и упёрлась в стену. Прогрессивные купеческие Афины с удовольствием пользовались наёмниками. Граждане афинские раньше других утомились игрой в войну и, как замечает Ганс Дройзен, "последние войны за "свободу" Греции велись по большей части при посредстве наёмников, уплата которым жалования производилась персидскими деньгами".
Коринф и Тенар были главными рынками для найма солдат. Аркадяне (восточно-теннессийцы Греции), ахеяне, этолийцы, фессалийцы поставляли большую часть людей. Подобно плотникам и цирюльникам они имели своё оружие, но получали жалование и пропитание, а если всё шло хорошо, то и долю добычи. Как ни странно, но служба в качестве наёмника не навлекала на человека упрёка в предательстве, даже когда он служил варварам против греческого государства. Патриотизм для грека не шёл дальше его города. Политические и военные движения стремились теперь охватить более обширную единицу, чем город, но патриотизм не развился настолько, чтобы мог соответствовать новому масштабу. Любовь к спорту и шансы на добычу были достаточным извинением для молодого человека, покинувшего родину и сражавшегося в армиях иностранцев. Его сограждане смотрели на него так, как в наши дни смотрят, например, на какого-нибудь известного игрока в футбол, покинувшего свой родной Бингамптон или Эльмиру, чтобы занять место среди подобных ему девяти муз Нью-Йорка или Цинциннати.
В Македонии Александр оставил в тылу отряд в 20 000 пехоты и 1500 кавалерии, ровно половину туземной армии, под начальством Антипатра, верного шестидесятилетнего старца, который был назначен тогда регентом и представителем царя в Европе. Он пользовался полнейшим доверием Филиппа и был известен своей строгой жизнью и пуританскими воззрениями. Ходившие о нём рассказы хорошо характеризуют также Филиппа. Когда Филипп отправлялся на попойку, он говорил иногда, по словам Карастия: "Теперь мы можем пить ничтоже сумняшеся; довольно того, что Антипатр останется трезвым". Другой рассказ гласит: "Однажды Филипп играл в кости, когда доложено было о приходе Антипатра; после минутного колебания Филипп бросил кости под сиденье".
Александр, выступив из Пеллы, пошёл берегом прямо к Геллеспонту (Дарданнеллам), через Амфиполь и Абдеру, и в 20 дней прошёл 350 миль до Сеста, где ширина пролива - наименьшая (4400 футов). На этом самом месте 156 лет тому назад Ксеркс построил свой знаменитый плавучий мост, и здесь, - никто не знает, за сколько лет перед тем, - переплывал Леандр, стремясь на ночные свидания с жрицей Афродиты, Геро.
Македонские войска, покидая за год перед тем под начальством Пармениона азиатскую почву, благоразумно удержал за собою Абидос, расположенный близ места, занятого ныне турецким флотом Нагара, на выступе суши против Сеста. Таким образом была обеспечена возможность переправы в любой момент. Большей части армии было предоставлено переходить здесь под надзором Пармениона, в распоряжении которого для этой цели находилось 160 трирем, кроме множества коммерческих судов.
Сам же Александр, благодаря тому, что берег был теперь свободен, и не ожидалось никакого сопротивления при высадке на противоположную сторону, мог удовлетворить своим инстинктам антиквария, совершить торжественную высадку немного западнее, на равнине Трои, на том самом берегу, на котором вытащил Агамемнон свой корабль. Итак, в сопровождении части пехоты, он двинулся дальше по северному берегу до Элеоса (нынешняя Эски-Гисарлик), отстоявшей на 50 миль, где ширина Геллеспонта (2.5 мили) в три раза более, чем у Сеста. Оказав почести могиле Протезилая, героя, первым высадившегося и первым павшего в Троянской войне, и принеся жертвы, сопровождавшиеся молебствием о благополучном успехе, он отправился через пролив. Он собственноручно правил флагманским судном. Посреди канала он принёс в жертву Посейдону и Нереидам быка и совершил в честь их возлияние из золотого кубка. Его судно первое коснулось берега. С кормы его он метнул копьё о землю и затем, прежде всех, соскочил на берег в полном вооружении. На этом месте были воздвигнуты алтари Зевсу, Афине и Геркулесу, а равно и на том, где он сел на корабль.
Затем он отправился к тому месту, где стояла древняя Троя, и, не взирая на ошибочные сомнения Лешевалье относительно его местоположения, очутился прямо в Илионе, нынешнем Гиссарлике. Здесь он принёс жертву в храм Афины и посвятил ей по обету своё вооружение, взяв в обмен то из посвящённых вооружений, которое, по словам предания, находилось здесь со времени Троянской войны. Это вооружение он впоследствии приказывал специально назначенным щитоносцам носить перед ним, когда он вступал в сражение. Он принёс также жертву Приаму, убитому, согласно легенде, Неоптолемом, чтобы отвратить его от неприязни к нему, как к потомку Неоптолема. Особенные почести он возводил могиле Ахиллеса. "Он совершил помазание его могилы и, в сопровождении своих друзей, подошёл к ней по обычаю голый и положил на неё гирлянду, объявляя при этом, каким счастливым считает он Ахиллеса, нашедшего в сей жизни верного друга, а по смерти великого певца его подвигов". Друг его, Гефестион, говорят, воздал подобные же почести могиле Патрокла. Были устроены также игры. Приняв поздравления от соседних сановников, в том числе Хареса, афинянина, но теперь свободного воина и властителя сигейского и, отдав приказания возобновить Илион и ободрив собрание тамошнего населения обещанием освободить от налогов, он отправился для соединения с главной массой своей армии, расположившейся лагерем в Арисбе, возле Абидоса. Пехота состояла из 5000 наёмников, 7000 союзников, 6000 фракийцев и северных иллирийцев и 12000 природных македонян, 1500 фессалийцев, остальные были греки, фракийцы и пеонийцы.
Главную действующую силу армии составлял знаменитый кавалерийский полк, состоявший из македонских рыцарей, называвшихся hetairoi, т. е. товарищами. Сначала он был разделён на 8 эскадронов (ilai), из которых один, состоявший из отборных людей, назывался агэма. Хотя численность их не была строго определена, но из случайных показаний очевидно, что каждая состояла приблизительно из 150 человек. Весь полк, следовательно, заключал в себе около 1200 человек. Термин "товарищи" или "конные товарищи" (в отличие от pezetairoi, или пеших товарищей) иногда прилагался ко всему полку, иногда к агэме, как к товарищам в самом строгом смысле. Они носили, как вообще греческая тяжёлая кавалерия, металлический шлем, холщёвую или кожаную кирасу, покрытую металлической чешуёй, и высокие сапоги; они ездили без седла и имели при себе короткий клинок (2 фута), прямой обоюдоострый меч и копьё (6-8 футов) из кизила или ясеня, обитое металлом и с металлическим же наконечником, но не имели ни дротиков, ни щита. Фессалийская кавалерия была вооружена подобным же образом. Кроме них были легко вооружённые кавалеристы, пеонийцы и сариссофоры, из коих последние были вооружены длинным копьём (18 футоов).
Главная масса пехоты, известная под названием pezetairoi, или пеших товарищей, составляла фалангу, прочный оборонительный строй, созданный Филиппом через видоизменение фиванской фаланги. Люди были вооружены 18-футовой сариссой или копьём, которое покоилось в левой руке, захватывавшей его в расстоянии приблизительно 4 футов от основания, и поддерживалось правой. Фаланга строилась в шесть батальонов или taxis, в глубину имевших человек по восемь. Когда все копья выравнивались, а люди образовывали компактную массу, то копья заднего ряда достигали почти, если не совсем, до переднего, и в целом получалась щетинистая масса заострённых копий, сквозь которую нападающему невозможно было проникнуть.
Корпус легковооружённых пеших солдат, развившийся первоначально из гвардии царских телохранителей, составлял corps d'elite пехоты. Они были вооружены очень похоже на пельтастов, щитом, длинным мечом и копьём. Отборная часть их, известная также под названием агэма, служила также с кавалерийской агэмой царскими телохранителями. Во времена битвы обычный порядок разных войск Александра был следующий, начиная справа: 1) лучники и агрианы; 2) кавалерийская агэма, поддерживаемая лёгкой кавалерией пеонийцев и сариссофоров; 3) конные товарищи; 4) гипасписты; 5) пезетайры или фаланга; 6) фессалийская и другая союзная кавалерия. Никакого центра, в сущности, не было. Правое крыло предназначалось для наступления, левое должно было стоять твёрдо. Как пользовался Александр своим строем, мы скоро увидим.
Для встречи их уже собралась персидская армия, приблизительно в 70 милях к востоку от Зелей. Македоняне, не колеблясь, продвигались вперёд. Город Лампаск и Приап, как только армия подошла к ним, по-спешили выразить свою покорность. Персы, в свою очередь, наступали и заняли положение на восточном берегу Граника, в 50 милях от впадения его в Мраморное море. Поступили так персы вопреки мудрому совету своего единственного компетентного генерала, родосского грека Мемнона. Он советовал, чтобы армия медленно отступала, опустошая страну, по которой должен был пройти Александр, и таким образом ставя его в затруднительное положение вследствие недостатка фуража. Греки, превосходящие устройством своей пехоты и находившиеся под личным начальством своего царя, были теперь уверены, что всегда выиграют битву. Зависть к Мемнону и притворная заботливость о достоинстве империи заставили персов отбросить этот совет и приняли планы защиты брода через Граник.
Они заняли положение на крутом восточном берегу реки, поместив свою кавалерию по фронту вдоль берега, а греческих наёмников, составлявших главную массу пехоты, на возвышенности, находившейся позади. Кавалерия считала в своих рядах около 20 000, пехота - несколько менее. Персы, поместив свою кавалерию по фронту в качестве оборонительной линии, совершили ошибку, которую Александр сообразил в тот самый момент, когда прибыл на противоположный берег, где мог видеть строевую линию неприятеля. Он решил, хотя день был уже на исходе, немедленно начать атаку.
Парменион пытался отклонить его от такого намерения. Он представлял ему веские доводы. Атаковать здесь неприятеля приходилось в самых неблагоприятных условиях. Река местами была глубока, и существовал только один брод, по которому могли пройти войска. Отсюда невозможно было встретить неприятеля развёрнутым фронтом. Неприятель атаковал бы конец колонны, лишь только она вышла бы из реки и пыталась влезть на крутые тинистые берега. Быть отбитым при настоящих обстоятельствах значило наложить печать уныния на всю экспедицию. Риск был слишком велик. "Расположимся лучше лагерем, говорил он, и подождём отступления неприятеля, что он наверно сделает, как только оценит превосходство нашей пехоты." Самое благоразумие этого совета служит хорошей иллюстрацией слабости логического анализа, по сравнению с уверенным, быстрым взором гения. Александр одним взглядом заметил преимущество, которое он имел благодаря ошибке неприятеля. Греческие наёмники, единственная часть армии, которой он должен был бояться, были удалены на значительное расстояние от реки. Кавалерия, пригодная для нападения, была предназначена для безнадёжной обороны. Ответ Александра Пармениону не был облечён, однако, в термины стратегии: "Я считал бы бесчестием, Парменион, перейдя так легко Геллеспонт, отступить перед этим жалким ручьём. Если я остановлюсь теперь, персы наберутся мужества и будут воображать себя до некоторой степени соперниками македонян". Этими словами он кончил совещание и послал Пармениона командовать левым, или северным, крылом, сам взяв на себя начальствование правым.
Блеск его вооружения и почести, оказываемые ему солдатами, выдали персам, наблюдавшим с другого берега, положение, занятое Александром, и они поспешили двинуть густые эскадроны конницы на своё левое крыло, на которое ожидали его атаки.
Аминта, командовавший авангардным отрядом кавалерии и сопровождаемый одной дивизией пехоты, во фронте которой двигался эскадрон конных товарищей, был послан вперёд, чтобы атаковать крайнее левое крыло неприятеля. Целью этого движения было, очевидно, стянуть строевую линию врага влево и таким образом ослабить его центр или пробить брешь между центром и левым флангом, куда готовился ударить Александр.
Затем Александр вскочил на коня, пригласил людей помнить их доблесть и дал приказ к наступлению. Звуки труб повторили его команду. Песнь Марсу огласила долину, и македоняне вошли в воду. Александр повёл эскадрон тяжёлой кавалерии наискось, вниз по течению строем вроде эшелона, чтобы, по достижении противоположного берега, линия его отряда казалась неприятелю с фронта возможно более широкой. Дождь стрел падал на них, когда они, переходя брод, боролись с течением. Как только авангард кавалерии приблизился к берегу, персы стали швырять в них свои дротики с высоких холмов или бросались навстречу им к берегу или до самого уровня воды. Македоняне отражали нападение копьями, стоя по большей части еще нетвёрдой ногою в воде. Лошади обрывались и скользили, взбираясь на тинистый берег, а персидская конница наскакивала на них, тесня их назад и опрокидывая.
Тяжело пришлось тем, кто пришли первыми. Беспорядочная, толпящаяся, скользящая, волнующаяся, борющаяся масса людей и лошадей покрывала отмель. Но, медленно и спокойно, пролагая себе путь вброд, двигались густые эскадроны Александровой кавалерии. Первый ряд достиг берега. Непосредственно за ним и немного влево шёл второй. Без замедления пролагали они себе путь в беспорядочную массу. Длинные македонские копья с их прочными древками из кизила расчищали им путь перед собою. Короткие дротики (в 3 фута длиною), которыми сражались персы, не хватали до ряда македонских сарисс. Медленно, но верно эскадроны Александра пролагали себе путь, и легковооружённая пехота, смешанная с кавалерией, оказала также большую услугу.
Александр на своём коне был в самой гуще сечи. Копьё его разлетелось вдребезги. У своего адъютанта, Аретиса, он спросил другое. Затем Деморат, коринфянин, дал ему своё. (Арриан "Анабазис" 1,15). "Лишь только он взял его, как завидев Митридата, зятя Дария, скачущего во главе эскадрона кавалерии, построенного в форме клина, он ринулся вперёд, и, поразив перса прямо в лицо, сбросил его на землю. Тогда на Александра напал Ройсак и нанёс ему удар палашом в голову. От шлема откололся кусок, но сам шлем устоял против удара. Тогда, в свою очередь, Александр поверг его на землю, вонзив ему в грудь копьё сквозь нагрудник. И в ту минуту, как Спитридат занёс свой палаш, чтобы опустить его на голову царю, Клит, тот самый, которого Александр убил шесть лет спустя в припадке гнева, предупреждая удар, поразил его в плечо, отрубив ему руку вместе с палашом."
Персы оказывали сильное сопротивление, но тяжёлая кавалерия македонян всё наступала и наступала с брода, нанося удар за ударом уже расстроенному центру неприятеля. Раз был проложен путь внутрь массы, то отверстие в центре становилось всё больше и больше. Отступление началось прежде всего в центре, где нанесён был первый удар. Скоро отступление обратилось в бегство, а оба крыла, видя, что центр опрокинут, тоже стали отступать, и бегство обратилось в ужасную панику. Их почти не преследовали; этим объясняется, что, несмотря на решительное поражение, потери кавалерии были сравнительно малы и не превосходи-ли тысячи человек, т. е. около 5% всего числа участников.
Когда поле битвы очистилось от бегущих, увидели греческих наёмников, стойко удерживавших свою позицию в тылу на возвышенности. До сих пор они не принимали участия в битве. Она произошла так, как будто их не принимали во внимание. Эта надёжнейшая часть персидского войска, от которой, быть может, зависело его спасение, была нелепым образом низведена на степень бесполезности и тем, покинутая совершенно своими хозяевами и господами, была застигнута врасплох внезапным оборотом дел и предоставлена на милость македонян. Кавалерия ринулась на их фланги; фаланга пехоты атаковала их с фронта. Они были окружены, разбиты, уничтожены. Две тысячи были взяты в плен, но ни один не ускользнул, исключая, - если цитировать насмешливую фразу Арриана, - "тех, которые укрылись между трупами."
Неприятель был разбит наголову. Важной особенностью этого поражения была многочисленность среди павших персов лиц высокого положения. Между ними находился Арбупаль, принц царской крови, племянник Артаксеркса; Спитридат, сатрап Лидии; Митрабузан, губернатор Каппадокии; Митридат, зять Дария; Фарнак, деверь Дария; и Омар, командир наёмной пехоты. Арист, губернатор Фигии, покончил с собою после битвы, так как на его ответственности лежало отклонение совета Мемнона.
Потери македонян были поразительно малы. Погибло 25 гетайров, или рыцарей тяжёлой кавалерии, которая решила битву, и 60 человек другой кавалерии, что составило, вероятно, менее 3% всего числа участников. Тот факт, что потеря пехоты составила всего 30 человек убитых, показывает, какими беспомощными оказались греческие наёмники, против которых была пущена одна тяжёлая кавалерия. Они, очевидно, обратились в какую-то нестройную толпу и просто избивались.
Трупы македонян были погребены на следующий день с особыми почестями, причём на их могилах было уничтожено их оружие и украшения. Их родители и дети были освобождены от всех повинностей, ровно как от налогов на произведение их полей, а также от всякого обязательства нести личную службу. Придворный скульптор, Лизипп Сикионский, получил приказание сделать бронзовые статуи 35 павших товарищей, и они впоследствии были поставлены в македонской митрополи Диона.
Раненым царь лично оказал внимание и заботливость. Он переходил от одного к другому, осматривал их раны, подробно расспрашивал их, как они их получили, и позволял им "рассказывать свои рассказы и хвалиться своими подвигами", - что дорого сердцу всякого солдата, а в особенности солдата грека.
Инциденты, подобные этому изменническому участию греков на стороне персов, являются разительным доказательством того, до какой степени предводительство Александра и его империя были его личным делом. Пленники, взятые в битве, были в цепях отосланы пахать землю в Македонии. Это были греки, сражавшиеся против греческого дела, на которое конгресс Коринфский наложил печать законности и хотя оно в значительной степени, почти до смешного, было вопросом скорее теоретическим, чем практическим, теперь настало время подтвердить серьёзность теории. Некоторые из этих пленников были афиняне, и желание афинского государства освободить их выразилось в повторённых несколько раз официальных просьбах. Посольство, посланное царю на следующий год в Гордий, было отклонено. Прошение, наконец, было принято не раньше, как через три года (331 г.) после битвы.
Богатую добычу, доставшуюся после победы, Александр распределил между своими союзниками. Матери своей, Олимпиаде, он послал несколько персидских украшений, а также золотые кубки, найденные им в палатках неприятеля. Триста экземпляров полных военных доспехов он послал в Афины повесить в Акрополе в качестве дара, обещанного им богине Афине, и поместить над ними следующую надпись: "Александр, сын Филиппа, и греки, за исключением лакедемонян, посвящают эту добычу, отнятую от варваров, населяющих Азию." Мы не знаем, в каком именно месте Акрополя был помещён этот дар, но, конечно, не вне Парфенона, как однажды предположил кто-то. Следы букв на восточном архитраве, считавшиеся остатком надписи, продиктованной Александром, оказались недавно принадлежащими надписи, сделанной в честь императора Нерона.
Акт посылки Александром этого дара в Афины и форма, в какой была задумана надпись, говорит о великодушии его характера и о его непрестанной доброжелательности к Афинам и удивлении пред величием этого города. Более мелкий человек отомстил бы в момент блистательного успеха за равнодушие и пренебрежение к нему, проявленное в пору нужды, и Александра можно бы извинить, если бы он не признал греков соучастниками своей победы.
Может возникнуть вопрос: не был ли это просто политический акт с его стороны с целью приобрести содействие греков и в особенности афинян? В поддержку этого мнения можно сослаться на то, что он нуждался во флоте. Однако анализ характера Александра в целом и его обыкновенной манеры действий, когда он хотел приобрести чьё-либо сотрудничество, не позволяет рассматривать этот акт как политический.
Его желание считаться и быть настоящим борцом и предводителем эллинизма перешло из области мечтаний, воображения и теории в область определённого намерения и практического дела жизни. Он желал симпатии и, в значительной степени, содействия Греции, но он в мыслях не имел покупать и приобретать лестью её благосклонность. Холодность и уклончивость, проявленные афинянами к тому, кто воплощением в себе всего наиболее характерного для эллинского духа, своей страстью к красоте, своим уважением к греческим учреждениям, своим энтузиазмом к великим моментам греческой истории и преданиям, точно также как очарованием своей блестящей личности, был, казалось настоящим осуществлением греческих желаний и удовлетворял их национальные потребности, могут быть объяснены лишь на почве сильной политической зависти и любви их к мелочным проискам. Афинам не было никакого основания бояться за безопасность своих местных учреждений и за свою автономию, после того, как опыт предыдущих четырёх лет показал, что ни Филипп, на Александр дважды не воспользовались удобным случаем для вмешательства в местные дела. Мир шёл вперёд. Наступал новый порядок. Афины видели это, но не понимали. Поэтому всемирная история пошла с тех пор дальше мимо Афин.
Была весна 333 года до Р. Х. Александр, которому шёл в то время двадцать третий год, находился на престоле всего два с половиной года. Прошла одна пятая того короткого времени, которое было уделено ему для царствования. В первый год его царствования, первые шесть месяцев ушли на поддержание притязаний его отца на юге, а другая половина года на достижение той же цели, среди племён на севере. Второй год его начался с возвращения в Грецию и разрушения Фив (сентябрь, 335 г.). В марте 334 года он направился в Азию. В мае он успел одержать победу при Гранике; июне он занял Сарды, столицу Лидийской сатрапии и лучший из городов Малой Азии; между июлем и ноябрём он очистил берег и занял три главных города азиатских греков - Эфес, Милет, Галикарнасс; в декабре и январе он прошёл по берегу Ликии и Памфилии и вернулся обратно по внутренним частям полуострова во Фригии. Таким образом в один год он покорил область почти в двести пятьдесят квадратных миль и прибавил к своим владениям пространство, почти равное Новой Англии и вдвое большее, чем Европейская Греция.
Опыт этого рода достаточно доказал общее равнодушие греческих государств к его предприятию. Далёкий от того, чтобы возложить на них какие-либо тягости войны, он оставил их свободными от дани и всех прочих видов государственного обложения, и был им благодарен хоть за то, что они удержались от открытой оппозиции. Каждый вопрос, касавшийся их, считался щекотливым. Щиты, захваченные у Граника, посланы были в подарок в Афины, в надежде смягчить каменные сердца афинян; однако отклика на это не последовало, и когда, девятью месяцами позже, афинское посольство просило вернуть афинских наёмников, взятых в плен при Гранике, то оно застало царя уже иначе настроенным и должно было услышать приглашение прийти в другой раз. Пленники являлись как бы заложниками, а положение требовало теперь заложников. Однако Александр, тем не менее, считался главнокомандующим всех греков и сражался как их "освободитель". В Милете он отклонил предложение Пармениона рискнуть морскою битвою, чтоб, в случае поражения, "греки не воспрянули духом и не подняли возмущения". Греция и греческое общественное мнение всё ещё часто появлялись на горизонте его планов. Год спустя, когда новая почва под ним окрепла, оба эти фактора утратили значение.
В течение зимы 334-333 года, движение персидского флота под начальством Мемнона в Эгейском море доставляло ему большое беспокойство. И было из-за чего тревожиться. Флот угрожал Дарданеллам. Раз он был отрезан от Европы, кто мог поручиться за верность греков? Спарта ведь только ждала случая, чтобы открыто соединиться с персидским флотом. Смерть Мемнона (в феврале 333 года) была поэтому тяжким ударом для Персии и настоящим освобождением для Александра. Она привела к коренному изменению планов шаха. До этого времени он полагался на неприязнь греков к Македонии и на власть персидского и греческого флотов над морем, которая могла привести к уменьшению и даже уничтожению военных сил Александра. План его был именно тот самый, который отстаивался Мемноном в совете генералов перед битвою при Гранике: избегать сражения на суше и искусным отступлением вести за собою молодого искателя приключений через опустошённые страны, пока не истощатся силы его; на море же немедленно перейти в наступление. План был мудрый, но этот совет Мемнона был отвергнут военным высокомерием персидских принцев, сопровождающих его; таким образом, совершена была колоссальная ошибка сражения при Гранике. После этого уже не было надежды на успешность какого-либо плана сухопутной войны, а смерть Мемнона парализовала предприятия на море.
Теперь пришлось самой Персии выступать с собственными её армиями, под предводительством шаха. Это придало второму году Азиатской кампании Александра новый характер и привело к битве при Иссе. Этот год и результаты этой битвы открывают собой новую фазу в карьере молодого завоевателя. До сих пор он был сыном Филиппа, наследником и выполнителем планов отца. Он был македонянином, который вёл македонян на войну с Персией во имя Греции. Его идеал и честолюбивые мечтания соответствовали ещё тем, которые питал простой сельский народ под его предводительством. Но после того, как он собственными глазами впервые увидел великолепие Персии, когда он увидел роскошь и богатство армии Дария, перед ним оказался новый мир, гораздо более величественный и более обширный, чем тот, в котором он сам, сын бедности и простоты, был воспитан. Тут разошлись пути между ним и македонянами, между новым Александром и прежним. Это было лишь начало: ник- то его не заметил; оно не проявилось ни в чём особенном; прошли года раньше, чем люди заметили это.
Перемена произошла также медленно, как она была неизбежна, но если мы бросим взгляд на всю историю жизни этого человека и захотим проследить тайные мотивы, которые лежат за нынешними проявлениями, мы не можем не усмотреть нового направления в опыте второго года азиатской кампании. Этот опыт явился как раз в то время, когда Греция, упорствуя в своём равнодушии, несмотря на его подвиги, совершенно предоставила его самому себе, и таким образом внесла первое разочарование в идеалы его юности. Если бы Афины, Коринф, Аргос и Спарта пошли с ним рука в руку, если бы Греция признала его своим, то история была бы, пожалуй, иной. Но как бы то ни было, если в последние годы царствования Александра заметны отсутствие желания вернуться в Грецию и готовность принять восточные обычаи и сделаться полувосточным властелином, то этому удивляться нечего. В позднейшем его отношении к Греции и грекам проявилась та горечь, которая была свойственна людям, мотивы которых были искажены и коих помощь была отвергнута.
Когда Дарий, узнав о смерти Мемнона, убедился, что ничто уже не может удержать Александра от дальнейших завоеваний, и что необходимо серьёзно попытаться помешать им, он созвал военный совет и предложил ему обсудить: не следует ли шаху лично взять на себя командование? Большинство его советников предлагали собрать огромную армию, и, под непосредственной командой шаха, положить быстрый, немедленный конец проискам дерзкого врага. В прежние времена шах всегда являлся предводителем армии в войне, но тут, когда Персия зажила мирной, роскошной жизнью, это могло вызываться лишь какими-либо исключительными обстоятельствами.
Но в персидском совете присутствовал один грек, который более понимал в военном деле, чем все царедворцы, и который знал, о чём говорил. Это был хитрый старый Харидем из эвбейского Орея, опытнейший наёмный воин своего времени. В течение более тридцати лет он был то пиратом, то наёмником, то полководцем, то дипломатическим агентом. Он находился на службе то у персидских сатрапов, то у фракийских принцев, то в Афинах, а, пожалуй даже, и у самого Филиппа; нередко он действовал на свой риск, но большею частью - в интересах Афин и не мало неприятностей доставил Филиппу. При его содействии Демосфен получил первые известия о смерти Филиппа, и отчасти из-за того, что он был заподозрен в причастности к убиению Филиппа, а отчасти за другие его провинности, Александр не мог ни забыть, ни простить его; и когда, в 335 году, он простил Афинам и взял обратно "чёрный список" политиков, которых предполагал наказать, исключение было им сделано лишь относительно Харидема. Вследствие этого старик искал убежища в Персии и теперь служил при дворе в Сузах военным экспертом и главным советником.
Когда возник вопрос о том, что бы следовало предпринять, он дал совет, который радикально отличался от всех остальных. Шах, сказал он, не должен ставить судьбу своей монархии в зависимость от одного удара. А именно так и вышло бы, если шах станет во главе войска. Вполне достаточно было бы иметь армию в сто тысяч человек, причём треть её должна состоять из греческих наёмников, под начальством опытного генерала. Было бы нерасчётливо немедленно вступать в бой с македонцами; гораздо благоразумнее медленно отступать, пока враги не пропадут сами среди обширной страны.
Царь в начале намеревался принять этот совет, но царедворцы его упорно противились ему. Они подозревали Харидема в желании стать во главе армии, и возможно, что они были правы. Они дошли даже до того, что обвинили его в изменнических планах, и он жестоко поплатится за своё заявление о том, что персы не в состоянии бороться с македонянами. Харидем вышел из себя и, даже не прибегая к дипломатическому языку, высказал своё мнение о персидской трусости. Это решило его гибель. Шах схватил его за пояс, и его тотчас же повели на казнь. Уходя, он воскликнул: "Царь в этом раскается, и очень скоро. Отмщение близко. Местью будет гибель всей империи." Шах действительно очень скоро раскаялся, но было уже поздно.
Такова история Харидема, как её передают Диодор и Курций Руф, и, хотя Арриан ничего о ней не знает, но это ещё не значит, что история эта не достоверна. Официальные македонские источники, из которых Арриан извлекает свои материалы, кажется, уменьшают опасность, угрожавшую Александру и заключавшуюся не только в планах Мемнона, но в оппозиции всех греков, как пассивной, так и активной.
Дарий тщетно искал человека, способного заместить Мемнона. В конце концов он решил стать во главе армии и последовать примеру своих советников. Сильная армия была собрана в Вавилоне и немедленно направилась в Верхнюю Сирию. Надежды были громадные. Самая гордая империя в мире выдвигала все свои силы со всей помпою и всеми средствами военного дела древности. Шестьдесят тысяч туземных воинов, кардаков, составляли ядро армии; в неё входило сто тысяч всадников, гордость всей Азии; четыреста тысяч пехотинцев, персов, мидян, армян, вавилонян и закалённых в боях воинов с далёкого северо-востока составляли массу войска. Принцы и старейшины, визири и сатрапы, люди, возвышенные своей славою и положением при царе, были начальниками. Это была сама нация, которая собралась на великий смотр; и центром всего являлся сам шах. Его двор со всем своим штатом - с царицею, с дочерьми, с гаремом, толпами прислужников - с роскошью и помпою сопровождали его, как бы в доказательство того, что сама империя шла навстречу неприятелю.
Сам Вавилон, из ворот которого эта громада устремилась в путь, являлся прямым свидетелем прочности и силы государства. Это был великий старый греховный Вавилон. Двадцать столетий он являлся великим рынком и царским городом прибрежной долины. Уже три столетия великие постройки, воздвигнутые Набополасаром и Навуходоносором, заставляли весь мир говорить о нём и дивиться ему. Его кирпичные стены, высотою в семьдесят пять футов и шириною в тридцать два фута, настолько широки, что две колесницы запряжённые четвёрками могли свободно разъехаться по дороге, ведшей вверху стены, - заключали в себе пространство в десять квадратных миль. Почти по диагонали через квадратную площадь города протекала река Евфрат. Ксенофонт сообщает, что его ширина равнялась двум стадиям (почти четверть мили), хотя в настоящее время она едва доходит до 500 футов. Каналы расходились от него по разным направлениям; они должны были служить, в добавление к широким дорогам, путями сообщений в городе. В северо-западной части города, на обоих берегах реки, стояли царские дворцы и цитадели. На восточном берегу находились два обширных дворца; каждый из них был построен на полуискусственном возвышении и предназначен был служить цитаделью; один из них был сооружён Набополасаром, другой - Навуходоносором. Рядом с последним и к югу от него находилась высокая башня Э-сагиль, храм Ваала, воздушная высшая постройка, поднимавшаяся восемью гигантскими террасами над базисом в 600 квадратных футов. Через реку тянулся большой царский парк, в середине которого стояла другая масса высоких построек, посреди которых, десятью годами позже, Александру суждено было умереть. С севера примыкали сюда возвышавшиеся у самой реки знаменитые "висячие сады", поднятые на кирпичных колоннах и шедшие в высоту террасами до семидесяти пяти фугов высотою. Всё пространство внутри стены не было, по крайней мере, во время Александра, сплошь застроено и заселено. Курций Руф где-то нашёл упоминание о том, будто бы часть земли в предместиях находилась под пашнями и что сплошной город имел в диаметре восемьдесят стадий, а не девяносто (т. е. 10 миль), как всё место, огороженное стенами. Громадные груды развалин, в настоящее время покрывающие равнину на 5 или 6 миль к северу и к югу от Гиллаха, свидетельствуют о правильности показаний древних писателей о размерах города. В тоже время они являются печальным комментарием к надеждам и уверенности наций, которые, подобно Вавилону, полагаются на кирпичные фундаменты и на толщину стен.
Когда в середине лета 333 года до Р. Х., известие о приближении Дария дошло до Александра, он всё ещё находился в Северной Малой Азии. Он избрал Гордий военным сборным пунктом, отчасти в виду положения его по отношению к великим путям, ведшим в Месопотамию. В Анкире, в 60 милях далее к востоку, обе большие дороги расходились, причём северная вела по царскому пути и через Южную Армению, а южная шла через Киликию. Пока Александр не получал ещё сведений о движении шаха и указаний относительно пути его, он оставался на севере, избрав Анкиру за операционный базис. Отсюда он подчинил западную часть Каппадокии и принял здесь посольство от пафлагонян на севере, которые изъявили покорность и просили не вторгаться в их земли.
Когда, наконец, получено было сообщение, - вероятно, в виде указания на условленное для наёмников персидского флота сборное место, - что Дарий, кажется, направляется в Сирию, Александр избрал Южный путь, ведущий между озером Татта и рекою Галис к Киликии. Он подвигался вперёд со страшною быстротою, делая днём и ночью усиленные переходы. Все виды сопротивления как бы таяли перед ним, и раньше, чем неприятель узнал о том, что он пустился в путь, он уже подходил с гор к городу Тарсу. Не обнажая меча, он прошёл через знаменитые Киликийские ворота, - проход, который столь узок, что верблюда приходилось развьючивать, чтобы провести его здесь, и который, со времён Кира до времён Ибрагим-паши в наше столетие, считали ключём к стране. И затем он миновал хребет Тавр, главный оплот Месопотамии и Сирии.
Тяжкая болезнь постигла его в Тарсе. Аристобул, один из сотрудников его по экспедиции, позже написавший биографию его, - сочинение теперь утерянное, если не считать обширных выписок, сохранившихся преимущественно у Арриана, - приписывал эту болезнь утомительным трудностям похода и войны. Другие авторитеты, сведениями которых мог воспользоваться Арриан, приписывали болезнь тому, что разгорячённый он выкупался в холодных водах тарсской реки Кидна. Вероятно, правы были и тот и другие авторитеты, из которых один привёл причину, другие - ближайшие обстоятельства. Болезнь характеризовалась сильною лихорадкою, сопровождавшеюся судорогами и бессонницей. Все врачи отчаялись в его выздоровлении, кроме акарманца Филиппа, который предложил приостановить течение болезни приёмом сильного слабительного. Пока Филипп, как рассказывают, готовил лекарство, Александру было доставлено письмо Пармениона, первого генерала, предупреждавшего его относительно Филиппа, который, будто бы, как ему передавали, был подкуплен Дарием, чтобы отравить царя. Парменион был верный старый офицер, суровый македонянин старого закала, недальновидный и подозрительный, особенно, где дело касалось сношений его государя с греками. Этот случай, когда впервые проявляется его ревность к немакедонянинам, входившим в милость у царя, рассказан был приближённым Александра и, кажется, как видно из других упоминаний о Парменионе, должен был отчасти объяснить позднейшую размолвку между царём и полководцем. Мы не можем, тем не менее, предположить, что Парменион выдумал всю историю. Такие подозрения были обычны в то время, и настроение Пармениона заставляло верить им.
Когда Филипп подал Александру чашу, содержавшую в себе лекарство, Александр передал ему письмо и выпил напиток, пока Филипп читал это письмо. Этот поступок доказал желание Александра изгнать из среды, окружавшей его, дух мелочной подозрительности и заменить его великодушною дружескою доверчивостью. Это желание может считаться неизменной основой его характера, ибо он всегда стремился к верной, искренней дружбе и честолюбие его состояло в том, чтобы быть достойным её.
Киликия, полоса земли приблизительно в 250 миль длиной и от 30 до 75 миль шириною, замкнутая с севера Тавром, с востока Аманом, с запада Имбаром, является настоящим преддверием Месопотамии и Востока. Она как бы самой природой делится на две части, - на горную суровую Киликию (Исаврию) на запад, и на низменную Киликию на востоке. В последней много открытых местностей, самую южную часть которой составляют знаменитые Алейские поля; название этих полей, по народной этимологии "поля скитаний", сказание приводило связь со скитаниями Беллерофонта, который здесь был сброшен Пегасом. Поля эти орошаются тремя реками, из которых самая большая - Пирам. Летом здесь царит неимоверная жара.
Послав войска под начальством Пармениона для занятия проходов Аманских гор на востоке, Александр сделал экскурсию на запад, заняв сначала город Анхиал и затем Солы, город, где жители так плохо говори-ли по-гречески, что оставили надолго память о себе в современном слове "солецизм". Греческий элемент в этих городах, вероятно, составлял лишь незначительный процент населения или в крови населения. Пеня в двести талантов серебра, наложенная Александром на граждан за их пристрастие к Персии, позже была уменьшена.
Сюда дошло известие об успехе македонских сил, оставленных в Карии и Лидии, при столкновении с персидским военачальником Офонтопатом, который всё ещё держался в цитадели Галикарнасса. Тысяча его солдат была взята в плен, а семьсот было убито. В ознаменование победы, а также по случаю своего выздоровления, Александр устроил большое празднество с атлетическими играми, бегом с факелами, музыкальным состязанием, смотром войск и жертвами богам - празднество чисто эллинское. Когда грекам что удавалось, они не знали лучшего средства ознаменовать это - и, может быть, и до сих пор не найдено лучшего средства - как задать пир богам, точно первым гражданам государства; при этом устраивались такие увеселения, как состязания в ловкости, в силе, в хитрости и искусстве. Ни одно сценическое или праздничное представление, которое не волновало крови чувством соревнования, не считалось достойным людей или богов.
Когда с играми было покончено, семь дней ушло на поход против соседних горных племён. Направившись затем обратно по дороге к Тарсу, Александр послал кавалерию через алейские поля, в то время, как сам он, в сопровождении пехоты и гвардии, продвигался по берегу дороги, ведущей от Магарса к Маллу. Там оставались в силе греческие традиции, так как жители утверждали, что происходят от колонистов из аргоса. Происходя сам из аргосского рода, он воспользовался этим, чтобы завязать дружественные отношения с жителями Малла.
В Малле он узнал, что персидская армия остановилась лагерем всего в двух днях пути от противоположного склона гор. Созван был тотчас же военный совет, который решил немедленно же двинуться вперёд и напасть на Дария на месте его стоянки. Отсюда вели две дороги в Сирию: одна - к северу, через так называемые Аманские ворота (современный Топра-Келесси), перевал, лежащий на высоте двух тысяч футов над уровнем моря; другая, по-видимому, более обычная, хотя и более длинная - по берегу на юг до Мириандра и затем через горный проход в Сирию. Александр избрал южный путь и, пройдя через так называемые Киликийские ворота, дошёл до Мириандра. Как раз в тот момент, когда он собирался перейти через горы, его, к счастью, задержала сильная осенняя буря; прежде чем он снова собрался в путь, пришли важные известия, которые изменили все его планы. Между тем Дарий, наметивший удобное для предстоящих военных действий в борьбе с Александром место в окрестностях города Сор, начал терять терпение, не встречаясь с армией своего противника. Его придворные уже стали подсказывать ему приятную мысль, что Александр испугался перспективы стать лицом к лицу с великим царём. Он-де, вероятно, устрашился при первом слухе, что великий царь лично выступил против него, и, наверное, не осмелится перейти через горы. Поэтому необходимо, чтобы шах сам перешёл через горы и уничтожил его. Дарий согласился вскоре с этим мнением. Конечно, перед такой могучей силою эта горстка македонян не имела и надежды на спасение. Под копытами бесчисленных эскадронов всемирноизвестной персидской кавалерии небольшой отряд неприятеля будет раздавлен и уничтожен. Уверенность персов в победе была полной.
Во всём греко-персидском мире взгляды были те же самые. Весь свет решил, что нарушитель мира теперь замкнут среди Киликийских гор и скоро будет погребён под персидскою лавиною. Демосфен в Афинах лишь выражал надежду и ожидание всех врагов Александра, когда читал своим друзьям письма, только что полученные с Востока, и с уверенностью предсказывал скорое падение македонского завоевателя. Это поведение великого оратора дало обильную пищу для насмешек Эсхила: "Но когда пришёл Дарий со своими силами, и Александр, как ты (Демосфен) говорил, был заперт в Киликии и находился в стеснённом положении и когда ему, по твоим словам, предстояло "быть скоро затоптанным персидскими лошадьми", тогда город еле вмещал твоё враньё: постоянно в руках твоих трепались письма, ты указывал на моё поведение, называя его поведением несчастного, отчаявшегося злодея, и ты называл меня быком, приготовившимся к закланию, с позолоченными рогами и гирляндами вокруг шеи, в ожидании того момента, что с Александром что-нибудь случится".
Когда настали осенние месяцы, собрали персидский флот на высоте Хиоса. Сотня лучших судов была послана к Сифносу. Здесь Агис, царь спартанский, вступил в переговоры с вождями, прося денег для начала войны и настаивая на присылке персами армии и флота в Пелопоннес. Всё это происходило в Греции как раз в тот момент, когда Дарий в ноябре 33 года остановился перед горами Аманскими и производил разведки об Александре.
Единственным человеком в лагере Дария, не лишённым прозорливости, был Аминта, македонский дворянин, который, по неизвестной в истории причине, бежал от двора в Пелле, несколько лет перед тем был с персами в битве при Гранике, а затем бежал из Эфеса при приближении войск Александра; теперь он командовал греческими наёмниками. Он весьма серьёзно советовал Дарию оставаться там, где он находился, именно, с ассирийской стороны гор. Он не сомневался в том, что Александр и сам придёт. Узкие проходы и неровности почвы Киликии препятствовали развернуть все силы огромной персидской армии. Но, как пишет Арриан, "худший совет одержал верх, может быть, потому, что в данный момент он приятнее для слуха".
Отослав весь ненужный багаж, казну и гаремы, собственный и сатрапов своих, в Дамаск, на 250 миль к югу, Дарий перешёл через горы и прибыл к Иссу в тот самый день, когда Александр прибыл в Мириандр, находящийся на расстоянии едва 35-ти миль от Исса. Они разошлись всего на один день, так как, по словам Арриана, Александр прибыл в Мириандр из Малла на другой день, а Исс находится далеко ниже этого пункта, лежащего на полпути. Плутарх даже сообщает, что обе армии прошли одна возле другой в ночной темноте - известие, однако, совершенно невероятное. Армия Дария, пройдя вниз через северные холмы, не могла быть замечена из Исса разве чем в четырёх или пяти милях от города. Бестолковый, случайный способ получения сведений о движениях и положении неприятеля, благодаря которому македоняне могли выступить так спокойно из долины в тот самый момент, как неприятель, в количестве пяти или шести сот тысяч человек, только-что ступил в неё следом за ними, представляет поразительный контраст с методами разведочной службы, принятыми в новейшем военном искусстве. Что Александр рискнул направиться к югу и оставить путь открытым для прохода персов с севера, без всякой даже попытки навести справку о возможности подобного движения - это, тем не менее, не дискредитирует его стратегического таланта. Он ничего не желал более, как вступления Дария в Киликию, и в надежде заманить его сюда он медлил так долго. Для поля сражения были избраны им узкие долины Киликии, а не открытые места в Сирии: обширная армия вроде армии Дария, с трудом могла бы находить пропитание, раз она прошла через горы. Единственною ошибкою Дария было то, что он не оценил достаточно высоко безумия своего противника.
Когда Александр услышал, что неприятель стоит близко к нему и в его тылу, он еле мог поверить истинности этого известия; он поэтому посадил нескольких из своей гвардии в тридцативёсельное судно и по-слал их вдоль берега на разведку. Не пройдя даже всего пути до Исса, разведчики могли различить лагерь персов. Александр тогда созвал главных своих военачальников и, понимая, что близок решительный момент, изложил им всё положение дел, перечислив причины уверенности своей в том, что победа теперь в их руках: им приходилось теперь встретиться с неприятелем, которого они уже встречали и побеждали; они достаточно привыкли к трудам и опасностям; враг их обессилен роскошью и по-коем; они - свободные, враги их - рабы; наконец, очевидно, божество на их стороне, так как оно внушило Дарию мысль перевести свои силы в место, где обширные массы их оказывались бесполезными, в то время как македонской фаланге было достаточно места, чтобы развернуть всю свою мощь. К тому же, надежда на победу была чрезвычайно велика. Все силы Персии были выставлены против них под предводительством самого шаха. В случае победы, им ничего более не предстояло, как завладеть всей Азией и положить конец своим трудам. Он напомнил им многие блестящие их подвиги в прошлом, как совершённые всей армией, так и отдельными лицами, и перечислил их дела, называя каждого по имени. Со скромностью он, однако, рассказал и о собственных своих подвигах и закончил указанием истории Ксенофонта и его знаменитых Десяти тысяч, которые без фессалийских или македонских всадников, без стрелков или пращников, обратили в бегство царя и все его силы у стен самого Вавилона. Это была речь грека к грекам. Боевой восторг овладел всеми ими. Они теснились вокруг него, брали его за руку, просили его немедленно же вести их на врага. Армия его была объединена одной мыслью и одним честолюбием, и эта мысль и честолюбие были одинаковы у неё и её вождя.
Александр тогда приказал своим солдатам пообедать, так как приближался уже вечер, и послать несколько всадников и стрелков назад, чтобы занять Киликийские ворота, узкий проход в 8-ми милях к северу от Мириандра, между морем и холмами, через который он прошёл всего за несколько часов и который ему нужно было пройти снова, чтобы вернуться в долину. Когда наступила ночь, он повёл всю свою армию к перевалу и встал здесь лагерем у южной границы долины Исса.
Персы, войдя в Исс, застали несколько раненых македонян в лазарете и немедленно же перебили их. Общее мнение было то, что Александр желает избежать битвы и теперь заперт в ловушку, из которой не может выбраться. Персидское войско всей своей громадою стояло между ним и Грецией; затем единственным местом, куда он мог бежать, была вражеская земля. Дарий, очевидно, предполагал сначала, что враг его перешёл в Сирию, так как мы узнаем из Полибия (7,17), который ссылается на авторитет Каллисфена, что, когда Дарий, прибыв к Иссу, "узнал от туземцев, что Александр пошёл вперед, как бы направляясь в Сирию, то последовал за ним и, подойдя к перевалу, стал лагерем у реки Пинара". Это составило бы для положения персов девять миль ниже и к югу от Исса. Дарий, однако, скоро увидел, как говорит Плутарх, что он находится в положении неудобном для битвы. Горы и море стесняли его армию, а река Пинар разделяла её. Он поэтому решил удалиться отсюда как можно скорее; но этому постарался воспрепятствовать Александр, принудив его к немедленной битве. Он же с первого взгляда заметил своё выгодное положение. Судьбы дала ему поле сражения, на котором ужасающий перевес персидского войска значил мало.
Ранним утром следующего дня - это было в начале ноября 333 года Александр повёл свою армию против персидской позиции, отстоявшей на 12 или 13 миль от перевала, где он провёл ночь. Долина Исса простирается вдоль берега моря, которое окаймляет её с запада немного более, чем на 20 миль, постепенно расширяясь от Киликийских ворот, на крайней южной оконечности, до окрестностей города Исса, который лежит милях в пяти от нынешней береговой линии на северной оконечности. Персы стояли лагерем на северном берегу реки Пинара, протекающей через долину в западном или юго-западном направлении, в девяти милях к югу от города. Мы знаем из слов Каллисфена, что ширина долины в этом месте, считая от предгорий моря, в эпоху битвы составляла четырнадцать стадий, то есть немного более полутора миль. С тех пор наносы горных потоков выдвинули берег настолько, что долина теперь имеет приблизительно пять миль ширины. Подобное же изменение вида местности лишает современного писателя возможности оценить поле битвы при Фермопилах. То, что в древности было узкой тропинкой в 50 футов между морем и скалою, теперь представляет из себя болотистую равнину мили в три или четыре шириною. Гавань Милета, в которой происходили морские манёвры, о коих выше была речь, теперь представляет собой долину, в которой остров Лада возвышается холмиком.
Продвигаясь вперёд, Александр в узкой части долины держал войска свои в виде колонны; далее, когда долина расширилась, он развернул свою колонну в линию, заполнившую всё пространство между горами и морем. Всегда было его обычаем - выступать на поле битвы в том порядке, который войска должны были иметь при сражении. Его предосторожность в заполнении всей ширины долины объяснялась опасением того, чтобы неприятель не обошёл его армии с фланга. Медленно развёртывалась боевая линия. Кавалерия, державшаяся в арьергарде, направилась к правому и левому крыльям. Справа, близ холмов, поставлена была фессалийская македонская тяжёлая кавалерия, с копейщиками, пэонцами, легковооружёнными агрианами и стрелками, с флангов близ них стояли гиспасписты, и их агема; в центре стояла фаланга; с левой стороны стали союзники, критские стрелки и фракийские войска Ситалка. Левое крыло было помещено, как всегда, под командованием Пармениона, которому было специально поручено держаться возможно близко от берега, чтобы предупредить всякую попытку обойти войско с фланга.
Теперь можно было разглядеть линию войска Дария, численностью от пятисот до шестисот тысяч воинов. При таком значительном перевесе сил македонская армия, состоявшая из тридцати тысяч человек, предводительствуемая юношей двадцати трёх лет, казалась безнадёжно погибшею. Македоняне были отрезаны от собственного мира ордами персов, были замкнуты в тесной долине, из которой единственный путь к отступлению в случае поражения, вёл в неприятельскую землю. Дарий послал отряд в тридцать тысяч кавалерии и двадцать тысяч легковооружённой пехоты через реку, как бы в виде защиты на то время, пока армия его строилась к бою; однако, раньше, чем началась битва, они были отозваны и поставлены к крыльям. Центр его войска составляли тридцать тысяч греческих наёмников, его лучшие воины, поставленные поэтому против македонской фаланги. С обеих сторон он поместил свои лучшие туземные войска, кардаков, как они назывались. Левое крыло его, растянутое вдоль холмов, линия которых изгибалась к югу, переходило за правое крыло греков и угрожало их флангу. Его правое крыло было составлено из массы кавалерии, так как местность у берега предоставляла больше свободы для кавалерийской атаки. Громадное количество войска было расставлено линия за линией в бесполезную глубину, в виду того, что фронт был слишком узок, чтобы дать возможность действовать всей громаде войска.
Разглядев строй неприятеля и сообразив превосходство сил, какое огромное количество превосходной кавалерии давало правому крылу, Александр приказал перевести фессалийскую конницу с правого крыла на левое. Эта перемена произведена была спокойно; эскадроны быстро прошли позади фаланги и заняли своё место между критскими стрелками и фракийцами.
Раньше, чем началась битва, Александр послал отряд лёгких войск - агриан, стрелков и несколько кавалеристов - удалить отряд неприятеля, который угрожал его правому крылу у предгорий на востоке. Это движение удалось, и, как более постоянную защиту этого крыла, он отдалил два эскадрона (150 человек) от кавалерии "товарищей" (этеров) и поместил их далеко впереди правого крыла.
Некоторое время обе армии спокойно стояли друг против друга. Дарий захотел воспользоваться берегом реки как защитой. Там, где берег был достаточно крут, устроены были насыпи и ограды. Александр рад был возможности дать отдых войскам и поэтому он решился продвигаться очень медленно и держать свою боевую линию в полном порядке. С механической точностью приводилось в исполнение каждое распоряжение и делалось каждое движение. Тут не было ни нервного шума, ни беспорядка. Когда всё было готово, Александр проехал верхом вдоль линии, немногими словами подбодрял своих воинов, обращаясь к каждому из полков со словами, касавшимися честолюбия и гордости их. Македонянам он называл их поля битвы и победы; грекам он говорил о другом Дарии, с которым их предки сразились при Марафоне. Громкие крики одобрения встречали его речи везде, где он появлялся. Страсть к бою обуяла всех. "Веди нас! Чего мы ждём?" - Кричали воины, и "псы войны тянулись с привязи своей". Тогда размеренным шагом, сомкнутыми рядами началось наступление. Как только вошли в зону выстрелов, приказано было ускорить движение. Во главе галлопировали великолепные эскадроны кавалерии гетеров, в тысяча двести человек числом, с Александром во главе, чтобы открыть атаку и тесно сомкнувшеюся массою напасть на персидское левое крыло. Последнее сразу уступило страшному натиску. Никакая военная сила ещё не была в состоянии выдержать натиск македонской тяжёлой кавалерии.
На левом крыле македонян персидская кавалерия имела перевес. Неизмеримо более численная и соединившая в себе цвет персидского войска, она имела дело лишь со скудными эскадронами фессалийской кавалерии, которых поддерживала союзная пехота. Персидская линия здесь перешла через реку и, ведя атаку за атакой в страшной борьбе, медленно принуждала своих противников к отступлению. В центре фаланга встретила суровое сопротивление. Здесь греки боролись против македонян. Линия фаланги была нарушена переходом через реку, и быстрое движение Александра с тяжёлой кавалерией вперёд оставило её правое крыло незащищённым. Высоко на берегу реки, против них, греки находились в выгодном положении, бросая своё оружие на них сверху и сталкивая их, в то время, как они карабкались вверх. Даже длинные сариссы не в состоянии были проложить себе дорогу. Страшная масса персидского центра стояла как скала. Македонская фаланга на некоторое время была задержана. Битва грозила обратиться против них. Но Александр уже держал в руках своих ключ к успеху.
Разгром персидского левого крыла привёл его к флангу греческих наёмников, образовавших центр. Он ворвался в середину их и расстроил их ряды. Шах, восседавший в колеснице, запряжённой четвёркой, в центре своего войска, намечен был их целью. История битвы, разыгравшейся в этом месте, картинно рассказана Курцием Руфом, и, так как главные детали её подтверждены Диодором, то, вероятно, она заимствована у Клитарха (жившего во втором столетии до Р. Х.): "Александр не хуже исполнил долг солдата, чем долг вождя. Тут Дарий высоко возвышался в колеснице своей - вид, который одинаково привлекал друзей, чтобы защищать его, и врагов, чтобы нападать на него. Вот брат его Оксафр, когда увидел, что Александр устремляется на него, собрал всадников, находившихся под начальством его и бросился с ними к самой колеснице царя. Возвышаясь над всеми, в своём вооружении и при гигантском своём росте, великодушный и преданный, как немногие, сражаясь теперь за собственную жизнь, он поражал всех тех, кто осмеливался противостоять им; других он обращал в бегство. Но македоняне, собравшись вокруг своего царя, подбадривая друг друга увещаниями, ворвались в ряды конницы. Тогда настала гибельная, отчаянная резня. Вокруг колесницы Дария можно было видеть трупы вождей высших достоинств, погибших славной смертью, лежавших ниц так, как они пали в борьбе, раненые в лицо. Между тем можно было заметить Атизия, Реомссора и Сабака, сатрапа египетского, генералов великих армий; нагромождёнными вокруг них лежали массы пехотинцев и всадников менее славных. Из македонян также было перебито мужей доблестных и верных. Сам Александр был ранен мечом в бедро. Теперь лошади, впряжённые в колесницу Дария, поражённые копьями и разъярённые от боли, стали выбиваться из ярма над шеями их и грозили выбросить царя из колесницы. Тогда царь, боясь попасть живым в руки врага, выскочил из колесницы и сел на коня, который держался тут же наготове на случай нужды. Все знаки царской власти, без всякого к ним внимания, были брошены в сторону, чтобы вид их не выдал его бегства, бросив оружие своё, которое раньше было взято им для охраны тела: настолько страх заставляет даже бояться самих средств спасения".
Битва скоро закончилась. Персидские всадники на правом крыле, видя разгром центра, присоединились к дикому бегству. Сама масса персов сделалась причиной их гибели. Всадники сталкивались и ударялись друг о друга. Тысячи были затоптаны до смерти. Многие устремлялись друг к другу на обнажённые мечи. Беглецы спотыкались и падали при наступавших сумерках. Груды тел заполнили рвы! Птоломей рассказывает, что Александр, во время преследования, перешёл через овраг по плотине из тел.
Только ночь остановила преследование. Александр, в противоположность своим предшественникам, всегда пользовался успехом своим до крайних пределов возможности. Лишь когда он и спутники его оказались уже не в состоянии находить свой путь среди наступавшей темноты, они приостановились и вернулись обратно на поле гибели, ими произведённой. Около ста тысяч персов пало. Приходилось три жертвы на каждого из воинов Александра, участвовавших в битве. Склоны гор были усеяны беглецами, врассыпную пробиравшимися в Сирию. Другие бежали через Киликийские горы, чтобы стать там добычей горных племён. Восемь тысяч греческих наёмников, под начальством Аминты, одни лишь отступали в некотором порядке. Они перешли через горы в Сирию и направились к Триполю, порту, где они высадились, когда были привезены в Персию. Здесь они застали суда, в которых в своё время прибыли в гавань; они захватили сколько нужно, и в качестве авантюристов отплыли на Кипр, а оттуда в Египет, где наводили ужас на местное население, пока египетские войска не одолели их и не перебили всех вместе с вождём. Шах, спеша вперёд и постоянно меняя лошадей, остановился в бегстве своём, лишь когда перешёл горы и достиг города Сох, внизу в Сирийской равнине. От всей его армии осталось только четыре тысячи беглецов, собравшихся вокруг него. Они быстро направились к Фапаску, чтобы быть по ту сторону Евфрата.
На поле оставлено было всё снаряжение лагеря: роскошное убранство двора, четыре миллиона казны, дорогие вещи, такие как платья, снаряды, сосуды, вооружение, многое, чего простые македоняне ещё никогда не видали; и шах в быстром бегстве своём оставил не одну лишь колесницу свою и лук, но, о чём он более всего скорбил, свою мать, жену, дочерей и молодого сына, всех на суровый произвол победителя.
Потери македонян составляли не более четырёхсот пятидесяти убитых: сто пятьдесят из кавалерии и триста из пехоты. Никогда не было битвы, которая по своим результатам была бы так решительна. По историческим своим результатам она занимает видное место в ряду немногих великих мировых битв. Она замкнула Азию за горы и подготовила превращение Средиземного моря в море европейское.
В продолжение четырёх месяцев, протёкших между поспешным отъездом Александра из Анкиры (июль 333 г.) и битвой при Иссе (ноябрь), старый мир, лежащий по берегам Эгейского моря, пользуясь передышкой, зажил по-своему и даже стал строить планы на будущее. По мере возрастания надежды на то, что дерзкий завоеватель, находившийся теперь за Тавром, неминуемо будет разбит Дарием, двинувшим против него громадные военные силы, оппозиция поднимала голову и со своей стороны приготовлялась к отпору.
Эгейское море было ещё во власти персидского флота. Александр знал это и понимал важность такого положения дел. Он знал, что оппозиция греков, притаившаяся после временного поражения, ждёт только какого-нибудь внешнего толчка, для того, чтобы вновь разгореться, и что таким толчком может быть всякий сколько-нибудь значительный успех персидского флота. Но он знал также о смерти Мемнона и понимал, что за отсутствием центральной фигуры, общего вождя, оппозиционные элементы не могут сгруппироваться. Поэтому он рискнул отправить все свои силы на восток и, одержав там блестящую победу, впоследствии воспользоваться её результатом на западе.
Мы уже упоминали о движениях, совершённых персидским флотом с середины лета до осени, но считаем нужным суммировать все те о них сведения, которые могут быть собраны из разнообразных источников. Осада Митилен, на Лесбосе, продолжавшаяся после смерти Мемнона (февраль 333 г.) окончилась сдачей этого города, а вскоре затем и Тенедос - остров, находящийся при входе в Геллеспонт - подвергся той же участи. Сухопутных сил по берегам Эгейского моря у персов не было, а потому все действия их флота ограничивались взятием островов, да время от времени высадками на континент для фуражировки, грабежа и проч. Нигде, однако, персы не успели прочно основаться. Экспедиция из десяти кораблей под командованием Датамеса, бросившая якорь около Сифноса, для того, чтобы ободрить антимакедонские элементы береговых городов или войти в соглашение со спартанцами, вечными противниками лиги с Македонией, кончилась очень печально, так как восемь из её кораблей были отбиты македонской эскадрой, стоявшей в Эвбее. Хегелох в то же время собрал македонский флот в Геллеспонте и дал сильный отпор части персидского флота, попробовавшей туда проникнуть. Македоняне не допустили персов перерезать себе путь из Македонии в Азию.
Ранней осенью Хегелох и его флот настолько ободрились, что вышли даже из Геллеспонта и отняли у персов Тенедос, но когда они простёрли свою дерзость до того, что наложили даже эмбарго на афинские суда, провозившие зерновой хлеб из Чёрного моря, то вызвали такой взрыв негодования в Афинах, который чуть не повёл к объявлению войны.
Посылка ста кораблей в Геллеспонт для защиты афинских интересов, была уже вотирована афинянами, когда Хегелох отказался от задуманной меры и тем отнял у персидского флота повод вмешаться в начинающуюся распрю. Этот инцидент, вместе с другими мелкими проявлениями враждебности к Александру и лиге с Македонией, доказывает, как много в Греции накопилось элементов, стремившихся разорвать эту лигу, и как близок был такой разрыв. Множество анекдотов и речей того времени свидетельствуют о глухом брожении среди греков.
Недаром Эсхин и его партизаны - сторонники македонской лиги - подвергались насмешкам на площадях и рынках. Их вытянутые лица и смущение всеми были замечены. Противники же их, с Демосфеном во главе, чем далее, тем всё более поднимали головы. Демосфен, получавший сведения отовсюду, знал уже, с каким громадным войском выступит Дарий навстречу Александру, и заранее был уверен в поражении последнего, а потому и сам, несмотря на свою вечную серьёзность, снисходил иногда до шуток над Эсхином и его сторонниками.
Как раз в это время пришло известие, что сто персидских кораблей, переплыв через море, остановились в гавани Сифноса, на 90 миль к югу. Персы, очевидно, расчитывали воспользоваться ожидаемым событием. Коварный Агис, старый царь Спарты, подобно многим своим предшественникам, тотчас же поплыл к ним, с одной только триремой, для того, чтобы предложить план спасения Греции, за что требовал большого вознаграждения деньгами и судами. Неизвестно, чем бы кончились эти переговоры, так как они были прерваны страшными вестями с полей Исса. Немедленно вся картина изменилась. Сообщничество с персами потеряло всякий интерес. Афиняне могли считать себя счастливыми, что не ушли далеко на пути к восстанию, а персы должны были позаботиться о спасении того, что имели. Фарнабаз, с пятнадцатью тысячами наёмников, на десяти кораблях, поспешил назад, чтобы предупредить восстание на Хиосе. Остальной флот последовал его примеру, рассеявшись по гаваням Малой Азии, а затем, к весне, и совсем исчез. Агис, о коварстве которого будет ещё речь ниже, отправился вместе с персами. Финикийцы и жители Кипра, находившиеся во флоте, разбежались раньше других, когда узнали об опасности, угрожавшей их домам и семьям, в виду движения, предпринятого Александром вдоль берегов Сирии.
Таким образом, Александр овладел Эгейским морем, пробивая себе путь по его берегам.
В ночь битвы при Иссе, возвратись с преследования бегущих неприятелей, Александр пообедал в ставке шаха и приготовился провести в ней ночь. Добыча, доставшаяся победителю, могла быть гораздо значительнее, если бы персы, кроме самого Дария, не оставили своих гаремов и тяжёлого багажа в Дамаске, ввиду затруднительности перевозить всё это через горы. Но в лагере их осталось всё-таки довольно всякого добра, для того, чтобы ослепить македонян и греков. Одного золота нашлось на три тысячи талантов.
По словам Плутарха, Александр, увидав великолепную обстановку и громадные размеры шатра, в котором жил Дарий и в котором все сосуды были из чистого золота, тогда как воздух наполнялся благоуханием мирры и других ароматических специй, не мог удержаться от восклицания: "Вот это по-царски!"
Дарий, между прочим, при своём поспешном бегстве оставил в лагере свою мать, жену и детей. Сдержанное и почтительное обращение с ними Александра, весьма необычное в те времена, произвело на современников громадное впечатление, так что все они рассказывают об этом совершенно одинаково, отдавая полную справедливость благородству победителя.
Арриан, ссылаясь на показания Птоломея и Аристовула, говорит, что Александр тотчас же по прибытию в ставку Дария, услышав неподалёку плач и стоны женщин, послал узнать, кто эти женщины и о чём они плачут. "Царь", - сказал ему посланный, - "эти женщины - мать, жена и дети Дария. Узнав, что его лук, мантия и щит находятся в твоих руках, они оплакивают его смерть". Тогда Александр послал одного из своих приближённых, Леонната, сказать им, что Дарий жив и вещи его достались победителю вместе с колесницей, брошенной при поспешном бегстве. Кроме того, он велел передать, что оставляет за ними как титулы цариц, так и содержание, соответственное их сану, потому что воевал с Дарием не из личной неприязни, а из-за владычества над Азией.
Плутарх, рассказывая тоже самое, прибавляет, что Александр воздержался от всяких насилий над этими женщинами, несмотря на их красоту - жена Дария слыла прекраснейшей из женщин востока, так же как и сам Дарий считался красавцем, а дочери их были вполне достойны своих родителей. Плутарх говорит, между прочим, что Александр вообще до брака воздерживался от сношений с женщинами, кроме Барсины, вдовы Мемнона, взятой в плен при Дамаске.
Арриан и Диодор, вслед за ним и Курций Руф и Юстин рассказывают также, с большими подробностями, что Александр в сопровождении Гефестиона, на другой день после битвы, сам ходил к жене Дария и лично уверил её в своём покровительстве. Диодор прибавляет даже, что он будто бы расцеловал при этом шестилетнего, младшего сына Дария и обещал выдать замуж дочерей последнего, заметив, что устроит это лучше, чем сам Дарий. Надо, однако, заметить, что все такие сказания маловероятны. Плутарх, например, приводит место из письма Александра к Пармениону, в котором первый сам признаётся, что "не видел и не хотел видеть жену Дария и даже не позволял упоминать при себе о её красоте".
Исследования Hansen'a и особенно Pridik'a (Hansen: "Philologus"; Pridik "De Alexandri Magni epistolarura commercio", 1893), доказавшие подлинность таких цитат из писем Александра, придают большой вес такому показанию, да при том Гефестион сделался приближённым македонского героя гораздо позже битвы при Иссе.
Следующий за этой битвой день был посвящён похоронам убитых, сопровождавшимся обычной военной почестью.
Диодор оценивает потерю македонян в 450 убитых; Курций Руф показывает 452 убитых и 504 раненых; Юстин упоминает только о 208 убитых. Арриан, между прочим, говорит, что в одной только схватке между македонской фалангой и греческими наёмниками в персидских войсках пало 150 македонян. Это указание придаёт вес оценке Диодора. Число раненых, показанное у Курция, кажется слишком малым, и потому некоторые издатели прибавляют к нему лишний нуль, но Курций не мог бы сказать той фразы, которая следует прямо за вышеописанной оценкой: "Так дёшево досталась такая великая победа".
Число раненых вообще редко показывалось в старинных реляциях, что и понятно, так как правильной врачебной помощи в войсках тогда не было. По мнению генерала Djdge'a, в новейших битвах число раненых относится к числу убитых, как семь к одному, но тот же автор думает, что в битвах старинных, благодаря разнице в вооружении, отношение это должно быть больше - по крайней мере как десять к одному. Во всяком случае, данных, подкрепляющих это мнение, мы не имеем. При вылазке под Галикарнассом, например, македоняне потеряли 16 убитых и 300 раненых; при осаде Сангалы - 100 убитых и 1200 раненых. Может быть, в обоих случаях, условия были исключительные, так как при Парэтаценах, например, Эймен, по показанию Диодора, потерял 540 убитыми и 900 ранеными, тогда как у Антигона, потерпевшего поражение, число раненых и убитых было одинаково.
По отношению к числу убитых, в древние времена, потери армии, потерпевшей поражение, всегда значительно превышали потери победителей, благодаря резне, следовавшей за битвою. При Гранике, например, Александр из тридцатитысячной армии потерял только 115 человек; у персов же из двадцати тысяч конных было убито ровно тысяча, а двадцатитысячный корпус греческих наёмников был вырезан начисто. При Арбелах Александр потерял 300-500 человек из 40-50 тысяч, а потери персов оцениваются Курцием в 40 000, Диодором - в 90 000, а Аррианом - даже в 300 000! Численность их войска, по единодушному показанию Арриана и Диодора, равнялась будто бы одному миллиону. На 600 000 персов, участвовавших в битве при Иссе, убито было 100 000 (а у македонян только 450!). В битве при Мегаполисе, последовавшей на два года раньше (331 г.), разбитые спартанцы вместе со своими союзниками потеряли 5300 человек из 22 000, тогда как из 40 000 македонян погибла только одна тысяча (Курций). При Левктрах спартанцы потеря-ли 1000 человек из 2400 и, кроме того, 400 из 700 прирождённых граждан Спарты; при Лехеуме их погибло 250 из 600.
Таким образом, если в современных войнах потери обеих сторон бывают почти одинаковыми (при Геттисбурге, например, из 89000 унионистов 3072 были убиты, 14497 - ранены и 5434 - пропали без вести, а из 70000 конфедератов убито 2592, ранено - 12709, пропало без вести 5150, так что, в общем, победившая армия потеряла 3.5%, а разбитая -3.7%), то в древних побеждённые теряли от десяти до двадцати пяти процентов, а победители - от одного до двух с половиной.
Между убитыми при Иссе, между прочим, находился Птоломей, сын Селевка, начальник части пехоты. Сам Александр был слегка ранен в ногу. Несмотря на это, однако же, он через день после сражения, навещал раненых и поздравлял свои победоносные войска. Наиболее отличившимся раздавались денежные награды, убитых похоронили с почестями и даже воздвигли в их честь жертвенники: Зевсу, Геркулесу и Афине-Палладе.
Не пытаясь преследовать Дария и выполняя свой первоначальный план, Александр направился по берегам Эгейского моря, находившегося всё ещё во власти персов. Впрочем, он послал Пармениона, с фессалийской кавалерией занять Дамаск (лежавший на 250 миль южнее) и захватить накопленные там богатства, сам же с остальным войском двинулся на Морат - город, который находился на берегу континента, как раз против острова Кипра.
В этом городе встретили его послы Дария, просившего о выдаче своей матери, жены и детей. Предлагая свой союз и дружбу, персидский царь, между прочим, напоминал Александру о мирных отношениях, существовавших между Македонией и Персией во времена Филиппа и Артаксеркса, удивлялся ничем не вызванному нападению его на Персию и уверял в том, что не чувствует личной вражды к македонскому герою, а поднял против него оружие только для защиты своих подданных.
Александр отвечал Дарию следующим письмом, подлинность которого несомненна:
"Твои предки напали на Македонию и Грецию безо всякого с нашей стороны вызова, наделали нам много вреда. Ныне я, сделавшись вождём греков и намереваясь наказать Персию, пришёл в твою страну, после поводов, данных твоим же народом. Разве не ты и твои помогали Перинтианам (в Мраморном море), несправедливо поступившим с моим отцом? А Охус послал армию во Фракию, находившуюся под нашим владычеством. Мой отец был убит заговорщиками, которых вы же подстрекали, как ты не раз хвастался в своих письмах. А потом ты, Дарий, завладев троном при помощи коварства и наперекор законам Персии, стал обижать своих под данных и писать злонамеренные письма к грекам, особенно к спартанцам, восстановлять и подкупать их против меня, хотя они, кроме спартанцев, тебя и не послушали. Тогда, видя, что твои клевреты стараются соблазнить моих друзей и нарушить спокойствие, водворённое мною в Греции, я и пошёл против тебя, первого начавшего неприязненные действия. Теперь я победил, сначала твоих военачальников и сатрапов, а потом и тебя самого. Теперь я милостею богов стал обладателем твоей страны и являюсь покровителем тех из твоих подданных, которые, избежав смерти в битве, нашли у меня убежище и, по собственной воле, присоединились к моему войску. Так как я теперь владею Азией, то приходи ко мне. А если ты боишься дурного обращения с моей стороны, то пришли сначала кого-нибудь из своих приближённых, чтобы получить от меня залог в безопасности. Приходи ко мне и проси за свою мать, жену и детей; проси чего хочешь. Я тебе всё дам, не откажу ни в чём, что найду справедливым. Только, на будущее время, кого бы ты ко мне ни прислал, посылай как к царю всей Азии, а не как к равному тебе. И если что-нибудь тебе нужно, то проси у меня как у господина всех твоих бывших владений. Иначе я поступлю с тобой как с зловредным человеком. Если же ты оспариваешь у меня право на твои бывшие владения, то приходи и сражайся за них. Только не вздумай убежать, потому что я тебя везде найду".
Не выезжая ещё из Мората, Александр получил известие об удаче экскурсии Пармениона на Дамаск. Парменион взял город и под Кофеном настиг персов, которые бежали, унося с собою сокровища Дария. Курций Руф говорит, что при этом македонянами было захвачено 30 000 человек, 7000 вьючных животных, 2600 талантов монетой и 500 талантов серебра в слитках, помимо множества других драгоценностей и красивых женщин. Атеней цитирует следующее место из письма Пармениона к Александру по этому поводу:
"Я нашёл три тысячи двести девушек, царских танцовщиц и флейтисток; сорок шесть заплетателей волос; двести семьдесят семь поваров; двадцать девять кашеваров; тринадцать сыроваров; семнадцать смесителей напитков; семьдесят кравчих; сорок мастеров по части благовоний".
Уже из слов Пармениона видно, с каким удивлением смотрели македоняне на восточную роскошь.
Из Мората войско Александра проследовало на Библюс и Сидон, которые, ненавидя персов, охотно сдались ему. Согласно общему принципу, которому всегда следовал Александр, местные царьки и местное самоуправление в этих городах остались в силе.
В Тире Александр встретил решительное сопротивление. Сначала город согласен был сдаться, но когда Александр потребовал себе права войти в него со всем войском, для того чтобы принести жертву в храм Геркулеса, которого считал своим предком, то получил отказ: город соглашался на всё, кроме нарушения обычая, по которому никакое иностранное войско не могло войти в его стены. Обычай этот издревле соблюдался, и мощные укрепления города дозволяли соблюдать его.
Ассириане дважды (701-697 и 671-662) подолгу тщетно осаждали его, так же как и Навуходоносор Вавилонский, который столетием позже (585-573), четырнадцать лет вёл бесплодную осаду. Расположенный на скалистом острове, в полумиле расстояния от берега, Тир с древнейших времён держал в своих руках торговлю Средиземного моря. Греческие колонисты, в 11-ом и даже в 12-ом столетии до Рождества Христова, явившись на азиатский берег, нашли уже там финикян, поселившихся на три столетия ранее и научились от них как мореходству, так и торговле, и искусству, и даже письму. С 12-го и до 7-го столетия Тир оставался столицей финикян, распространивших оттуда свою торговлю на Сицилию, Испанию, Северную Африку, одним словом, на всё Средиземное море, вплоть до "Столбов Геркулеса" - покровителя Финикии. Сидон играл роль второстепенную. Все товары проходили через руки Тира.
Еврейский пророк Иезекиль, писавший уже во времена упадка тогдашней столицы мира (589 г.) и относившийся к ней с таким же отвращением, с каким теперешний обитатель прерий относится к банкирским домам Нью-Йорка, говорит следующее:
И было ко мне слово Господне:
2. И ты, сын человеческий, подними плач о Тире
3. и скажи тиру, поселившемуся на выступах в море, торгующему с народами, на многих островах: так говорит Господь Бог: Тир! Ты говоришь "Я совершенство красоты!"
4 Пределы твои - в сердце морей; строители твои усовершили красоту твою:
5. из Сенирских кипарисов устроили все помосты твои; брали с Ливана кедр, чтобы сделать на тебе мачты;
6. из дубов Васанских делали вёсла твои; скамьи твои делали из букового дерева, с оправой из слоновой кости с островов Киттимских;
7. узорчатая полнота из Египта употреблялась на паруса твои и служила флагом; голубого и пурпурного цвета ткани с островов Елисы были покрывалом твоим.
8. Жители Сидона и Арвада были у тебя гребцами; свои знатоки были у тебя, Тир; они были у тебя кормчими.
12. Фарсис, торговец твой, по множеству всякого богатства, платил за товары твои серебром, железом, свинцом и оловом.
13. Иаван, Фувал и Мешех торговали с тобою, выменивали товары твои на души человеческие и медную посуду.
29. И с кораблей своих сойдут все гребцы, корабельщики, все кормчие моря и станут на землю;
30. и зарыдают о тебе... и. т. д.
32. и в сетовании своём поднимут плачевную песнь о тебе, и так зарыдают о тебе: "Кто как Тир, так разрушенный посреди моря!"
Двадцать седьмая глава Иезекиля, из которой мы берём эту цитату, содержит, между прочим, точный и полный отчёт о торговле Тира. Она была написана во время осады этого города Навуходоносором, когда Иезекиль находился в Вавилонском плену. Печальная судьба, предсказанная городу пророком, действительно настигла его, но он погиб не тогда и не от руки Навуходоносора, а двести пятьдесят лет спустя, от руки Александра и не столько даже благодаря осаде, сколько благодаря постройке великим македонским завоевателем нового города - Александрии, которая отбила у Тира его торговлю. Осада Навуходоносора, впрочем, хотя и была неуспешна, но кончилась всё-таки умалением славы Тира: сохранив свою автономию, последний должен был признать себя вассалом Вавилона. Эти вассальные отношения, однако, были очень выгодны для торговли Тира, ставшего посредником между Персией и Европой, особенно, когда морское могущество Афин упало.
План кампании, составленный Александром, подвергся под Тиром суровому испытанию. Предпринимать осаду этого города, ввиду примеров, представленных историей, казалось безумным, а оставить его невзятым значило отказаться от обладания Эгейским морем и запереть себе путь не только в Египет, но даже и в Вавилон - конечную цель похода, предпринятого Александром. С другой стороны, Тир, оставшийся автономным, давал бы постоянную поддержку оппозиционным элементам в самой Греции, главным образом, Спарте. Поэтому Александр решил взять его во что бы то ни стало.
Началась осада, продолжавшаяся с января (332) по август. Из десяти лет, которые Александр ассигновал себе для покорения Азии, больше полугода понадобилось на осаду одного лишь города. Если бы дело шло только об этом городе, то игра не стоила бы свеч, но обладание Тиром вело к господству над Эгейским морем, а потому Александр не жалел потраченного на это времени.
Скалистый остров, на котором стоял город, был отделён от материка каналом в 2500 футов шириною. У берега канал этот был мелок, но у острова достигал глубины в восемнадцать футов. Не имея в своём распоряжении судов, Александр стал строить через канал дамбу или моль из свай, промежутки между которыми заполнялись камнями и землёй. Диодор говорит, что дамбы эта имели двести футов в ширину. Остатки её видны и по сиё время в перешейке, которым маленький современный Тир соединяется с материком. Предание говорит, что сам царь привёз для неё первую тачку земли, а по его примеру вся армия с восторженными криками принялась за работу. Опустелые дома старого Тира, расположенного на континенте, и кедры Ливанских холмов, находящихся неподалёку, обильно снабжали рабочих материалом. Сначала постройка дамбы шла очень быстро, но по мере приближения к острову, она становилась всё более и более затруднительной, благодаря возрастающей глубине канала и метательным снарядам со стен города. Наконец, и неприятельский флот принял участие в деле: финикийские суда, с многочисленным экипажем, вооружённым луками и пращами, сновали около рабочих, осыпая их градом стрел и камней. Работы пошли медленнее. Пришлось строить баррикады для ограждения дамбы от выстрелов, а потом даже целые башни с катапультами и механическими самострелами; пришлось обивать эти башни звериными шкурами для защиты от огня. Но тирийцы тоже не дремали. Увидав, что под прикрытием башен работы могут продолжаться, они решились сжечь эти башни. Взяв большую барку, служившую для перевозки лошадей, они нагрузили её соломой, хворостом, серой и смолою; поставили на её носу две высоких наклонённых вперёд мачты, между которыми на верёвках навешали бочёнков с маслом и жидкой смолою; нагрузили корму камнями, так что нос высоко поднялся; затем, пользуясь попутным западным ветром, подогнали эту барку к самым работам македонян и зажгли её. Огонь перешёл по ветру на башни и дамбу, на которые сверху из бочёнков лились масло и смола. Борьба с таким врагом была непосильна македонянам и многонедельная работа их сразу оказалась разрушенною.
Но не так легко было разрушить энергию Александра. Он тотчас же распорядился постройкою более широкого мола, который бы мог нести более крепкие защитные сооружения, но, видя, что без собственного флота обойтись нельзя, он поручил дело инженерам, а сам с небольшим конвоем отправился в Сидон собирать суда.
Счастье видимо ему благоприятствовало. Весна только-что началась и финикийские суда, дезертировавшие из персидского флота после битвы при Иссе, возвращались домой, горя желанием перейти на сторону победителя. Первыми присоединились к войску Александра суда Арада, Библоса и Сидона - городов давно уже ему сдавшихся. Затем сдались десять кораблей с Родоса, три из Киликийских городов и десять из Ликии. Но самым приятным подарком Александру были сто двадцать кораблей, присланных Кипром, благодаря которому македонский завоеватель оказался стоящим во главе флота в двести пятьдесят судов! Теперь он мог начать уже другой разговор. Кроме осады Тира с суши, он мог блокировать его и с моря, что было особенно важно, ввиду великого морского значения этого города.
Пока флот собирался в Сидоне и заготовлял осадные машины, сам Александр, которому не сиделось на месте, совершил десятидневную поездку через горы Антиливана, лежащие между Сидоном и Дамаском. Эти горы, тянувшиеся параллельно Ливанским, начинаясь от горы Гермона, с которой берёт своё начало Иордань, командуют над путями, ведущими из Сирии к морю. Населяющие их итурийские племена, известные в наше время как друзы, охотно подчинились македонскому игу и тем закрепили для Александра обладание берегом. А по возвращении в Сидон его ожидала ещё одна приятная неожиданность: Клеандр, год тому назад посланный в Пелопоннез для набора наёмников, вернулся с четырьмя тысячами свежего войска, далеко не лишнего для маленькой армии, с которой смелый завоеватель намеревался совершить великое дело. Во-обще, как ни велика роль счастья во всей карьере Александра Македонского, но едва ли не большую роль в ней играет военный гений самого героя, способность его верно оценивать окружающие обстоятельства и предвидеть последствия своих поступков.
С того дня, в который Александр вышел со своим флотом из Сидона, началась новая эра в его военных подвигах. До сих пор он был победителем только на суше, а теперь стал твёрдою ногою и в морях. Несколько часов было достаточно для того, чтобы корабли Александра выстроились в боевом порядке перед северной гаванью Тира. Тирийцы готовились уже встретить неприятельский флот, но при виде его численности были поражены изумлением. Они не рассчитывали, как оказалось впоследствии, на присоединение кипрских судов к эскадре Александра, а потому должны были отказаться от принятого ранее намерения напасть на неё и ограничились защитой собственных гаваней. Этих последних было две -два почти круглых бассейна с узкими входами; один - Сидонская гавань - на севере, другой - Египетская гавань - на юге острова. Каждую из них тирийцы загородили плотным рядом трирем, но тем защита и ограничилась, так как три судна, осмелившиеся высунуться из ряда, были тотчас же потоплены македонским флотом. Что касается последнего, то он разделился на две эскадры, ошвартовавшиеся по обе стороны мола и наблюдавшие, одна - за северной, а другая - за южной гаванями.
Приготовления к осаде продолжались, между тем, с удвоенной энергией и в широких размахах. Механики и инженеры, собранные со всей Финикии и с Кипра, строили всевозможные осадные машины. Широкая дамба, под защитой кораблей, беспрепятственно продвигалась к острову, почти достигая уже стен крепости, возвышавшихся на полтораста футов над уровнем моря. Стены эти были сложены из тёсаного камня на цементе и уставлены большими метательными снарядами - первобытной артиллерией, бросавшей в осаждающих громадные камни, железные ядра и огненные шары. Македоняне начали уже в разных местах пробивать стены таранами, для чего ставили последние на большие транспортные суда, подъезжавшие близко к берегу. Осаждённые, со своей стороны, старались препятствовать этим работам, сбрасывая со стен камни, которые отчасти разрушали суда осаждающих, а отчасти заваливали канал, делая его непроходимым. Тогда же македоняне попробовали снаряжать особые суда, предназначенные к очистке канала от камней при помощи рычагов, воротов и кранов, но тирийские триремы, закрытые кожами для того, чтобы предохранить экипаж от стрел осаждающих, проскользнули в канал и мешали работе. Македонцы, со своей стороны, послали такие же триремы для эскортирования рабочих судов, но с тирийских трирем стали спускаться водолазы, перерезающие канаты воротов под водой. Тогда македонцы заменили канаты цепями и очищение канала пошло беспрепятственно. Битва разгоралась с каждым днём. Стена уже подверглась ударам тарана местах в двенадцати. Тщетно тирийцы каждое утро смотрели на запад, ожидая увидеть паруса карфагенского флота, идущего к ним на встречу: Карфагену было не до того, он сам начинал уже чувствовать соперничество сиракуз, впоследствии окончательно его разоривших. Лишь однажды пришёл карфагенский корабль с тридцатью паломниками, привёзшими обычную ежегодную жертву Геркулесу, покровителю метрополии, но жертва была плохой заменой вооружённого вмешательства.
Таким образом, осаждённым оставалось попробовать ещё одно средство - вылазку на судах. Но это средство было трудно выполнимо, так как флот их, стоявший на разных концах города, в двух гаванях, не мог соединиться, да и выводить сквозь узкие проходы последних только по одному судну за раз было рискованно. Они поэтому должны были долго выжидать удобного момента для вылазки, такого момента, когда внимание осаждающих ослабеет.
Однажды в полдень, когда северо-восточный ветер прибивал македонские суда к берегу, а большая часть их экипажей отправилась за водой или провизией, и даже сам Александр ушёл отдыхать в свою ставку, как это заметили осаждённые с высоты своих стен - момент этот наступил. Тринадцать лучших судов Тира - три квинкверемы, три квадриремы и семь трирем, заранее заготовленные в северной гавани, прекрасно вооружённых и снабжённых отборным экипажем, потихоньку вышли в море и вытянулись параллельно берегу, в полумиле расстояния от него. Движение это было замечено македонским флотом лишь тогда, когда с неприятельских судов раздались звуки труб и воинственные крики. Не более как через пять минут суда эти уже врезались в кипрскую эскадру и потопили большую галеру кипрского царя Пнитагора и корабли Андрокла и Пасикрата. Остальные суда эскадры, наполовину пустые, беспомощно бились о береговые скалы. Ободрённые успехом тирийцы, испуская победный крик, занялись беспощадным истреблением северного македонского флота, но радость их была непродолжительна. С одной стороны, находившиеся на берегу моряки начали поспешно сбегаться к своим судам, а с другой - южный флот двинулся на помощь северному.
Над этим южным флотом принял начальство сам Александр. Услыхав тревогу, он тотчас же отплыл от берега с пятью триремами и несколькими квинкверемами, которые, случайно, были в полном порядке, остальным же приказал как можно скорее плыть за ним. Имея ввиду, что дамба не позволит его судам прямо вмешаться в битву, он решился объехать вокруг острова и перерезать неприятельским судам отступление. Для этого надо было проплыть две с половиной мили, на что потребовалось не более двадцати минут.
Тирийцы, стоявшие на стенах города, первые заметили это движение, поняли его цель и попробовали предупредить свои суда об угрожающей им опасности. Но ни крики, ни различные сигналы не могли привлечь к себе внимание увлёкшихся битвой воинов, так что тирийская эскадра стала отступать лишь тогда, когда Александр стоял уже у входа в северную гавань.
Очень немногие корабли успели проскользнуть в неё обратно. Большинство было уничтожено Александром (причём экипаж спасался вплавь), а одна квинкверема и одна квадрилема попались в плен. Вся битва продолжалась не более одного часа и совершилась на пространстве двух квадратных миль, перед глазами осаждённых и осаждающих, но она была единственным морским сражением Александра и последней борьбой Финикийско-Персидского мира за обладание Средиземным морем.
Уничтожив неприятельский флот, Александр повёл осаду ещё быстрее. Стенобитные тараны работали, почти не переставая, но массивные стены северной и восточной частей города не поддавались. Только в южной стене, около Египетской гавани, найдено было слабое место, в котором скоро образовалась брешь. Небольшая партия охотников, сделавшая атаку на эту брешь, с большим уроном была отбита; пролом в стене оказался слишком узким для энергичного нападения с достаточными силами. Поэтому Александр решился подождать удобного момента для развития атаки в широких размерах, и при том на всю окружность города.
Момент этот настал три дня спустя. Ветер затих; море было спокойно, и потому македонский флот мог произвести нападение на город со всех сторон, отвлекая силы осаждённых от южной стены - главного пункта атаки. На этот пункт Александр направил несколько самых больших таранов, и когда они пробили широкую брешь, то были заменены двумя большими судами с десантом, состоящим из отборной гвардии гипаспистов, находящихся под началом Адмета. Среди них был и сам Александр.
Перекинув досчатые мостики с судов на берег, осаждающие бросились на осаждённых. Первым прошёл сквозь брешь Адмет, но первым же и был убит в схватке. Подчинённые его, желая отомстить за смерть своего начальника и вдохновляемые присутствием Александра, дрались как львы, хотя и встретили достойных себе соперников, в лице осаждённых, шаг за шагом отстаивавших священную почву родного города, которую до сих пор не попирала нога вооружённого чужеземца.
Тщетны, однако же, были все их усилия. Количество осаждающих, постоянно подвозимых с берега, с каждой минутой возрастало. Воодушевляемые Александром, они со всех сторон карабкались по развалинам на стену, а с последней успели проникнуть во дворец, имевший с ней прямую связь. Пройдя по лестницам и коридорам дворца, они сразу очутились в центре города.
Тем временем, как выше сказано, город подвергся нападению и со всех других сторон. Вход в обе гавани был прорван македонским флотом, тирские корабли уничтожены; а так как с северной стороны гавань сообщалась с городом, то македонский десант скоро проник в него и соединился с товарищами, ворвавшимися через дворец.
Осаждённые тоже бросились со стен в город и собрались перед храмом Агенора, где последовала отчаянная рукопашная схватка. Конец всего дела Арриан рассказывает следующим образом:
"Когда тирийцы спустились со стен и собрались перед храмом Агенора, Александр двинул на них своих гипаспистов, избивая сражающихся и преследуя бегущих. Много крови пролили также и те македонцы, которые ворвались в город через северную гавань, равно как и отряд, находившийся под начальством Ценуса. Никому они не давали пощады, потому что были раздражены продолжительностью осады, а также и тем, что во время последней тирийцы, захватив в плен нескольких их товарищей, взвели их на стену, замучили на глазах всего лагеря и сбросили в море. Около восьми тысяч тирийцев было убито в день штурма, а из македонян погибло только двадцать гипаспистов, кроме Адмета. За всю осаду Александр потерял четыреста человек".
В конце концов Тир был взят гораздо скорее и легче, чем рассчитывали сами македоняне. Это ясно из следующих слов Плутарха:
"Однажды, когда Александр, желая дать отдых главным силам своей армии, уставшей от перенесённых уже трудностей, послал к стенам Тира небольшие отряды, с целью беспокоить неприятеля, предвещатель Аристандер занимался жертвоприношением. Вглядываясь во внутренности жертвенного животного, он заявил предстоявшим, что Тир должен быть взят в текущем месяце, а так как это происходило в последний день месяца, то предсказание Аристандера навлекло на него всеобщие насмешки. Царь, видя смущение прорицателя и желая поддержать его авторитет, которым всегда очень дорожил, приказал трубить сбор и произвести на город более серьёзное нападение, чем первоначально рассчитывалось. Нападение это было сделано македонцами так стремительно, что город сдался в тот же день".
Население города перед осадой равнялось семидесяти пяти или ста тысячам человек. За время осады больше половины их, по словам Диодора, бежали в Карфаген, оставив только воинов, женщин и детей. Из этих последних, по показанию того же Диодора, Александр продал в рабство тринадцать тысяч. Арриан, принимая в расчёт также и наёмников, увеличивает эту цифру до тридцати тысяч, но он, по словам Диодора, забыл упомянуть о двух тысячах воинов, преданных смерти через повешение.
Те из обывателей Тира, которые нашли убежище в храме Геркулеса - в том числе царь, высшие чиновники и карфагенские послы - были помилованы и освобождены Александром. Принеся жертву Геркулесу, своему родственнику, патрону Тира и старому другу греков и македонян, посвятив ему машину, при помощи которой была разбита стена города, равно как и священный корабль тирийцев, найденный в гавани, Александр отпраздновал победу двумя смотрами - морским и сухопутным, а также неизбежными у греков атлетическими играми, факельными шествиями и проч.
Незадолго до взятия Тира Дарий прислал другое письмо с более заманчивыми предложениями. Теперь он уступал победителю всю страну к западу от Евфрата, обязывался уплатить десять тысяч талантов контрибуции, отдать руку своей дочери и, кроме того, оставаться навсегда другом и союзником Александра, прося взамен возвратить ему семью. Когда эти предложения были предъявлены военному совету, то Парменион будто бы воскликнул : "Если бы я был Александром, то сейчас же согласился бы принять мир на этих условиях и тем закончить рискованное предприятие". Александр отвечал ему на это: "То же сделал бы и я, если бы был Парменионом; но я - Александр, и потому мой ответ остаётся таким, каким был прежде".
Получив этот ответ, Дарий понял, что никакой надежды на мир пи: тать не может, и стал опять готовиться к войне.
Александр, со своей стороны, продолжая выполнять задуманный план, двинулся по берегу моря к Палестине. Все города, стоявшие на пути, беспрекословно ему сдавались, кроме Газы, защищавшейся арабскими наёмниками и решившейся на отчаянное сопротивление.
Этот город - один из пяти древних филистимлянских городов - находился в ста пятидесяти милях к югу от Тира и стоял, как и теперь стоит, в двух милях от берега моря, на торговой дороге между Сирией и Египтом, что давало ему важное торговое значение. Он был расположен среди равнины, на высоком холме, над поверхностью которого стены его возвышались на искусственном основании в шестьдесят футов высотою. Никакие стенобитные машины не могли, следовательно, быть подвезены к этим стенам, так что инженеры сомневались в возможности взять город приступом.
Но победитель Тира и кандидат на обладание всем миром не признавал ничего невозможного. Он приказал, поэтому, насыпать около южной стены города, казавшейся слабою, гигантский вал, на который и поставить осадные машины. Вал этот был доведён до изумительной высоты в двести пятьдесят футов, при ширине основания в тысячу двести футов!
В результате, после двухмесячной осады и трёх неудавшихся приступов, Газа была взята, население её - отчасти вырезано, отчасти - продано в рабство, а сам город, вновь населённый окрестными жителями, превращён в постоянную крепость.
При одной вылазке осаждённых Александр был жестоко ранен стрелою из катапульты. Пробив его щит и кирасу, она проникла в плечо и едва не убила победителя.
Точных сведений о том, когда войско Александра вышло из Тира, не имеется. Надо думать, однако же, что это случилось в июне или июле 331 года, потому что только в конце последнего Александр перешёл через Евфрат, при Тапсаке, в трёхстах пятидесяти милях к северу от Тира. Курций Руф, иногда злоупотребляющий легковерием читателей, говорит, что Александр прошёл это расстояние в одиннадцать дней, послав вперёд отряд инженеров, который построил мосты через реку, вероятно, лёгкие, временные, понтонные. Когда Александр прибыл в Тапсак, то он нашёл два моста уже готовыми, но оба они не доходили до противоположного берега, так как на нём находился сторожевой персидский отряд в пять тысяч человек. При появлении Александра отряд этот бежал, и мосты были скоро достроены. Тапсак находился на том месте, где теперь стоит Ракка (Ницефорум), и служил в древности обычным пунктом переправы. Ширина реки равняется здесь семистам пятидесяти футам. В наше время караваны, направляющиеся в Алеппо, переправляются несколько выше, около Вира, в ста милях к западу от Ракки.
Стояла страшная жара, и Александр, заботясь о здоровьи войска, старался избежать движения по равнинам Месопотамии, а потому пошёл не к югу, на Вавилон, а к северу, вверх по течению Евфрата, до возвышенностей, служащих отрогами гор Армении. Кроме лучших климатических условий этот путь гарантировал и лучшее снабжение войска провиантом. Персы, взятые в плен при переправе, говорили, что Дарий выступил из Вавилона и остановился лагерем на берегу Тигра, близ Гаугамелы. Он предположил, что Александр непременно в этом месте попробует переправиться через Тигр и занял позицию для того, чтобы защищать броды.
Место, им выбранное, находилось, как было выше сказано, около маленькой деревни Гаугамеллы, но предание настойчиво относит битву, произошедшую на этом месте, к городу Арбель (теперешний Эрбель), лежавшему на пятьдесят миль к востоку. Вблизи этого пункта тогда сходились все пути сообщения, как теперь они сходятся в Мосуле, тут же около, и как это было на заре истории, когда Ниневия, полуразрушенные валы которой находились в виду лагеря, была целью всех караванов. Здесь проходила большая дорога, соединяющая Сузу с Сардами и дальним Западом, так же как и дорога из Экватабы, Средней Азии и Индии, из Вавилона и от Персидского залива к Армении, Понту Эвксинскому и Требизонду.
Торговые пути из Индии к западу были всегда артериями, по которым протекало мировое богатство. Они оживляли страну, по которой были проложены, так же, как Нил оживляет орошаемые им пустыни. Изменение их направления всегда указывало на перемену в положении главных бытовых центров. Страны, которые желал завоевать Александр, были обогащены именно тем, что через них, с древнейших времён шла торговля Индии с Западом. Позднее, благодаря его открытию морского пути из Индии в Персидский залив, торговля эта пошла на Буеру, Багдад и Дамаск, а ещё позднее, когда возникло Парфянское государство (2-е столетие до Р. Х. - 3-е столетие нашей эры), она отклонилась на путь, тоже подготовленный Александром, т. е. через Красное море, Египет и Александрию. В цветущие времена Рима именно Египет был центром индийского транзита. Затем транзит этот попал в руки магометан и шёл через Константинополь до самых Крестовых походов, когда его перехватили города северного берега Средиземного моря, с Венецией и Генуей во главе, обогатившимися именно благодаря торговле с Индией. Потом Васко де-Гама открыл путь вокруг мыса Доброй Надежды, и старые дороги сразу опустели. Лиссабон сделался главным торговым городом в Европе, и богатства Индии стали изливаться на Пиренейский полуостров, возвышая Португалию и Испанию. Англичане и голландцы довольствовались при этом ролью носильщиков, до тех пор, пока сумасшедший Филипп 2 не закрыл для них Лиссабонского порта и сначала голландцы (1595), а потом англичане (1601) не стали торговать прямо с Индией, при чём сразу разрушили монополию Лиссабона. В результате - богатство и могущество Англии. В новейшее время прорытие Суэсского канала повернуло индийский транзит в старое его русло и сделало обладание Египтом необходимым для англичан. В ближайшем будущем открытие железной дороги, соединяющий Ливан с Персидским заливом, передаст, вероятно, этот транзит в руки Германии, а там, может быть, и в руки России, когда индийские железные дороги сойдутся с закаспийскими. Рельсовый путь всё же надёжнее морского, и старые караванные дороги, вероятно, вновь оживятся.
Услыхав, что Дарий его дожидается, Александр тотчас же повернул к Тигру и перешёл его в восьмидесяти милях выше Гаугамелы, около современного Джезира, где Тигр разливается на тысячу футов и потому становится мелким, представляя прекрасный брод, Дарием тогда не охранявшийся. Во время переправы случилось затмение луны, которое жрец Аристандер счёл благоприятным для македонян предзнаменованием, тем более что внутренности жертвенных животных предсказывали победу. Александр поэтому быстро двинулся вперёд.
По расчётам новейших астрономов, затмение это было двадцатого сентября 331 года. Александр, таким образом, провёл около двух месяцев в Месопотамии, между тем как прямое расстояние от Тапсака до Гаугамелы - не более двухсот пятидесяти миль.
Войско Дария состояло из самых разнообразных элементов. В состав его входили племена, подвластные Персии - жители Скифии, Бактрианы, Согдианы, Арахории, Аравии и Армении. Целый год оно собиралось и обучалось, так что далеко превосходило, по организации, те нестройные орды, с которыми Александр имел дело при Иссе. Осторожный Арриан определяет его численность один миллион пехоты и сорок тысяч кавалерии. Одних вооружённых колесниц, о которых и речи не было при Иссе, теперь находилось более двухсот. Это были обыкновенные боевые колесницы, снабжённые большими ножами на концах дышла и осей, а иногда и на самом кузове - специальное персидское изобретение. Дарий ожидал от них сильного нравственно- устрашающего влияния на неприятелей, но, кажется, ошибся в расчётах; тем не менее он заранее позаботился о том, чтобы предоставить им свободу действия, не только выбрав для битвы совершенно ровное широкое поле, но даже искусственно сгладив на нём неровности.
Александр приближался к Гаугамеле с большими предосторожностями, совсем не так, как это было при Гранике, когда он бросился на неприятелей очертя голову. Надо признаться, что и окружающие обстоятельства того требовали. Александр теперь находился в самом сердце неприятельской страны, сжатый между рекой и горами, перед лицом громадной и прекрасно организованной армии, стоявшей в укреплённом лагере. Всё дело Александра было поставлено на карту и зависело от исхода предстоящего сражения.
Утром 21-го сентября он тронулся в путь, по проходу между рекой и горами. На четвёртый день похода, 24-го сентября, разведчики донесли ему о приближении к передовым постам неприятеля: персидский кавалерийский отряд в тысячу человек, наткнувшись на разъезды Александра, при первом же их натиске поспешно отступил.
Пленные рассказывали, что Дарий со своей армией находится неподалёку. Для того, чтобы дать отдых своему войску, Александр остановился, устроил укреплённый лагерь и пробыл в нём четыре дня. 29-го сентября начались приготовления к походу, и ночью македонцы выступили, оставив в лагере обоз и нестроевые части.
При их приближении персы стали в боевой порядок. Спускаясь с ряда низких холмов, войско Александра увидало перед собою, на расстоянии четырёх миль, громадную армию неприятеля, занимающую необозримое пространство. Александр приказал остановиться и собрал военный совет. Нападать ли тотчас же или предварительно осмотреться? Горячие головы настаивали на первом решении, но Парменион и другие благоразумные люди советовали подождать. Кто знает, не устроено ли где-нибудь засады? Можно ли нападать, не зная ни расположения неприятельских войск, ни особенностей местности? Это мнение восторжествовало. Войско было оставлено в боевом порядке, а сам Александр, со свитой и конвоем, отправился на рекогносцировку. Возвратившись, Александр опять собрал совет, на котором был выработан план атаки, и все командующие отдельными частями получили подробные инструкции. Персидская армия, тем временем, находилась в строю, ежеминутно ожидая нападения. Пришло время обедать, а приказа к наступлению всё нет и нет. Наступила, наконец, ночь на 31-е сентября; македонская армия заснула, а персы продолжали ждать нападения.
Плутарх даёт блестящую картину этой ночи перед решительным сражением, богатую контрастами: мрак и покой на холмах, огни и смятение на равнине; практик Парменион, вдумчиво осматривающий поле будущей битвы, и мистик Александр у жертвенника, близ ставки, старающийся завязать контакт с невидимым миром...
На одиннадцатую ночь после лунного затмения, перед началом мистических празднеств в Афинах, две армии увидали друг друга. Дарий, при свете факелов, осматривал своё войско, с утра стоявшее в боевом порядке. Александр, среди своих отдыхающих сподвижников, совершал жертвоприношение богу страха и, с помощью прорицателя Аристандера, стремился заглянуть в будущее. Тем временем Парменион с другими высшими начальниками, осматривая равнину между Нифратом и Гордийскими горами, видя всю её залитою светом костров и факелов, слыша ропот громадного войска, подобный отдалённому шуму бурного моря, задумывался о судьбе предстоящей битвы, сомневаясь в возможности преодолеть Дария при дневном свете. Он, поэтому, дождавшись окончания жертвоприношения, приступил к Александру с просьбой начать сражение ночью, для того чтобы скрыть от своего войска страшную опасность борьбы с таким сильным неприятелем.
"Я не ворую своих побед", - отвечал ему Александр.
Здесь, как и всегда, Парменион оказался специалистом, а Александр - любителем. Битва для последнего была спортом, имеющим свои законы и свои правила чести. А всё же, по словам Арриана, решимость его была основана на правильном расчёте. Он не хотел подвергаться случайностям ночного нападения, а рассчитывал более на свой военный гений и на непреложность вышеозначенных законов любимого им спорта.
Результаты показали, что он не ошибся в расчёте. Войско его, успевшее отдохнуть за ночь, вступило в битву со свежими силами, а персы, целые сутки простоявшие в боевом порядке, измучились и ослабли. Если бы битва началась утром 30-го сентября, то случилось бы обратное: утомлённые переходом македонцы принуждены были бы нападать на свежее войско Дария.
Окончив разговор с Парменионом, очень уже поздно ночью, Александр удалился в свою ставку и заснул так крепко, как этого с ним никогда не бывало. Военачальники, пришедшие утром за приказаниями, были удивлены этим, тем более, что им пришлось самостоятельно распорядиться завтраком войска. Когда откладывать наступление было уже невозможно, Парменион вынужден был разбудить Александра, назвав его два или три раза по имени. Александр проснулся и на вопрос Пармениона, почему он спал как победитель, а не человек, которому приходится ещё начинать кровопролитную битву, смеясь от души отвечал:
"Ну вот ещё! Разве тебе не кажется, что мы уже одержали победу, перестав, наконец, гоняться по громадной и пустой стране за избегающим битвы Дарием?"
Утром 1-го октября (331 г.) обе враждующие армии стояли друг против друга. У Александра было не более сорока тысяч пехоты и семи тысяч кавалерии - едва достаточно для того, чтобы противостоять центру армии Дария. А кроме этого центра, далеко в обе стороны, шли ещё крылья последней, способные обнять и поглотить маленькую кучку сподвижников Александра. Очевидно, что не числом воинов, не напором масс, была выиграна эта битва, но целесообразным расположением войск и верой его в предводителя. Полный и точный отчёт, дошедший до нас, о сражении позволяет нам определить причины его благоприятного исхода. Если бы мы ничего более не знали об Александре, то одна только великолепная тактика его в битве при Гаугамеле давала бы ему право на звание величайшего военного гения.
Для того, чтобы предохранить свою армию от обхода, Александр по-ставил за каждым из своих флангов резервные колонны, готовые повернуться лицом к неприятелю, нападающему сбоку. Атаку, как и всегда, он готов был начать при помощи вооружённой пиками конницы, против левой части неприятельского центра. Вопрос состоял только в том, чтобы найти удобный для нападения пункт, и Александр пристально вглядывался в поле сражения, ожидая подходящей минуты. Сначала он двинул всю линию своих войск вправо. Передвинулись, сообразно этому, и персидские войска, стараясь держать свой центр против центра македонян. Но при этом передвижении они поневоле вышли за пределы равнины, предназначенной для действия колесниц.
Видя это, Дарий решился напасть первый, послав свою скифскую и бактрианскую конницу в обход правого крыла македонской армии. Отряд греческой кавалерии, посланной навстречу, был отброшен, но затем другие конные отряды, к нему присоединившиеся, заставили персов отступить, хотя и с большим для себя уроном. В то же время Дарий пустил свои колесницы против центра македонской армии, рассчитывая прорвать и уничтожить его. Но эта попытка не увенчалась успехом. Македонцы убивали копьями лошадей или схватывали их под уздцы, ещё не допустив до строя. Перед теми же колесницами, которым удавалось до него добраться, фаланги расступались, согласно заранее данному приказу, а потом опять смыкались и били неприятеля в тыл.
Передвижение персидской армии влево обусловило небольшой разрыв в её центре. Александр тотчас же это заметил и, собрав отряд, состоящий из части фаланг, с хетерской кавалерией во главе, послал его в этот разрыв. Быстрым как молния движением отряд этот проник за первую линию персидского войска, к тому месту, где находился сам Дарий. Ничто не могло противостоять напору отборной конницы, поддержанной фалангами испытанной твёрдости. Дарий, возница которого был пронзён пикою, бросился бежать; первые ряды войска смяли второй ряд, тоже обратившийся в бегство; левый фланг, одновременно атакованный правым крылом Александра, смешался, и вскоре вся левая половина персидского войска, вместе с центром, пришла в полное расстройство.
На правом крыле, между тем, парфянская, индийская и персидская конница, прорвавшись сквозь центр армии Александра (в том месте, откуда был взят отряд, атаковавший Дария), отрезала и окружила левое её крыло, угрожая окончательно его уничтожить. Парменион послал к Александру за помощью.
Вот тут-то и пригодились резервы, поставленные за фалангами. Бросившись на неприятеля, они смяли его, заставив отступить по той же дороге, по которой он пришёл. А на этой дороге персидская кавалерия встретила самого Александра с хетерийцами, спешившего на помощь к Пармениону, и участь её была решена. Немногие успели прорваться к своим рядам, но зато хетерийцы понесли большой урон.
Несколько минут нерешительности - и вся персидская армия бросилась бежать.
Началось преследование. Страшная пыль, из которой доносились только крики ужаса, топот копыт, бряцанье оружия и хлопанье бичей, скрыла бегущего неприятеля и ту бойню, которая продолжалась до самой ночи, сжалившейся, наконец, над побеждёнными.
За рекой Ликусом Александр остановился, чтобы собрать своё войско и дать ему маленький отдых. Но в полночь он вновь двинулся по направлению к Арбеле, надеясь догнать Дария. Последний, впрочем, мог об этом не заботиться: потеря времени, вызванная просьбой Пармениона о помощи, спасла его от плена и смерти. Он был теперь в безопасности и предоставлял победителю воспользоваться всем захваченным в персидском лагере. Сопровождаемый своей гвардией и отрядом бактрианской кавалерии, он бежал к востоку, в Мидию; армия же его рассеялась в четыре стороны. Тысячи попали в плен; убитых нельзя было сосчитать. Величайшая битва в древнем мире кончилась; судьбы мира решились в один день; течение истории на тысячу лет вперёд изменило своё русло.
Предоставив Дария его судьбе, Александр немедленно переправился через Тигр и пошёл прямиком к югу, на Вавилон, стоявший в трёхстах милях от места битвы. В этом городе его встретили с таким же искренним удовольствием, как в Мемфисе, и он, со своей стороны, не обманул ожиданий населения, отнесясь с уважением к местным верованиям и обычаям. Осмотрев редкости города, он приказал восстановить храм древнего бога Ваала, и, руководствуясь указаниями жрецов, принёс последнюю жертву.
Внешнее великолепие Вавилона и сознание своего господства над этим городом подкрепили идею, возникшую в уме Александра ещё при покорении Тира и Египта - идею о соединении всего мира под своей властью, под властью человека, которого сама судьба, очевидно, предназначает на такой высокий пост.
Из Вавилона он пошёл на Сузу, которая, со всеми своими богатствами - около пятидесяти тысяч талантов (65 000 000 долларов) - тоже охотно сдалась победителю. Оттуда, оставляя Дария на северо-востоке страны, он двинулся в Персию, собственно так называемую, покорив попутно уксийцев и рассеяв войско царского наместника Ариобарцана, старавшегося преградить ему путь к Персеполю и Пассаргадам. Оба эти города взяты были без сопротивления. Если верить Диодору и Курцию Руфу, то в Персеполе Александр захватил сто двадцать тысяч талантов, а в Пассаргадах - шесть тысяч (суммы и по нашему времени громадные - в общем более трёхсот миллионов долларов). Но, кроме денег, в последнем городе Александр нашёл ещё по словам Плутарха, драгоценных сосудов, благородных камней и различной дорогой утвари столько, что ею можно было нагрузить десять тысяч пар мулов и пять тысяч верблюдов. Всё это взято было, конечно, из царского дворца, хотя в те времена весь город и состоял, должно быть, из одного только этого дворца.
Перед выступлением из Персеполя, где по словам Плутарха, Александр провёл четыре месяца (зимний сезон), он велел сжечь царский дворец. Разные авторы, впрочем, разно говорят относительно целей и предумышленности этого деяния. Плутарх, Диодор и Курций представляют его как естественный исход чересчур весёлого времяпровождения. Вот рассказ Плутарха:
"Приготовляясь оставить город и идти на Дария, Александр со своими приближёнными и женщинами, сопровождавшими войско, собрались выпить и повеселиться. Наиболее известной из этих женщин была Таиса, любовница Птоломея, будущего царя Египта, родом из Аттики. Под конец вечера, выпив изрядное количество вина и желая сказать что-нибудь приятное Александру или даже подстрекнуть его, она выразила чувство, хотя и доказывающее её патриотизм, но, пожалуй, слишком низкое для того положения, которое она занимала. Заявив, что за труды, перенесённые при следовании войском через всю Азию, она вполне вознаграждена возможностью пировать во дворце персидских царей, Таиса прибавила, что торжество это было бы ещё полнее, если бы она могла своими руками зажечь жилище Ксеркса, который когда-то превратил в пепел Афины.
Слова её были восторженно приняты всеми присутствующими, так что и сам Александр увлёкся. Увенчанный цветами, он встал со своего ложа и, взяв в руки факел, пошёл по коридорам дворца, причём пьяная толпа соратников последовала за ним, оглашая воздух вакхическими песнями. Скоро и всё македонское войско, узнав об этом, бросилось поджигать дворец, так как воины думали, что разрушение последнего служит признаком конца кампании и скорого возвращения домой".
Этот рассказ, хотя и неподтверждаемый Аррианом, по всей вероятности, правдив. По крайней мере, сожжение дворца должно было сопровождаться именно такими сценами, хотя, может быть, мысль о нём подана была не Таисой. Арриан говорит, что мысль эта явилась у самого Александра и была обсуждена на совете, где Парменион сильно восставал против неё. Сжигая дворец, Александр, по-видимому, хотел, во-первых, отомстить потомкам Ксеркса за разрушение Афин, а, во-вторых, символически показать всему миру, что могущество персов разрушено, и персидское государство больше не существует - мысль не особенно счастливая, так как она не только не давала Александру никаких политических выгод, но возбудила против него общее недовольство. Недаром Арриан говорит, что по его мнению "Александр поступил в этом случае неблагоразумно". Великий македонский герой и сам, впрочем, держался такого мнения впоследствии.
Хотя Александр успел овладеть столицей, казной и семейством царя персидского и даже сжёг его дворец, но сам царь был на свободе и пользовался властью. В пятистах милях от Персеполя, в Экбатане, основал он свою резиденцию и сидел там спокойно, ожидая какой-нибудь перемены в военном счастье Александра и приготавливаясь бежать в Гирканию (северо-восток теперешней Персии), если бы Александр двинулся к Экбатане. В виду этой последней возможности, он даже отослал свой гарем, казну и крытые дорожные экипажи к горному проходу, известному под названием Каспийских Ворот. Пройти за эти ворота - для Дария значило выехать за пределы своих владений, так как власть его хотя и распространялась на бактриану, Согдиану и даже на скифские племена, живущие далее к северу, но власть эта была более или менее фиктивной, и он явился бы среди них беглецом.
В начале весны 330 г. Александр двинулся именно на Экбатану. Пока персидский царь был жив и свободен, права победителя оставались сомнительны, а честолюбие Александра росло с каждой победой, и он уже не мог удовольствоваться ролью объединителя греков. В его душе возник уже образ единого, всесветного государства, управляемого человеком, который не был бы ни греком, ни египтянином, ни ассирийцем, ни персом, а гражданином вселенной, не имеющим ни родины, ни религии. Эта меч- та могла быть осуществлена лишь после смерти или пленения Дария.
Сперва до Александра дошёл слух, что Дарий хочет защищаться, и потому он шёл в Экбатан с большими предосторожностями, постоянно готовый принять битву. В двенадцать дней он дошёл таким образом до границ Мидии, где узнал, что царь персидский, обманувшись в ожидании помощи от кадузийцев и скифов, приготовился бежать. В трёх днях пути от Экбатаны до него дошла весть, что Дарий уже пять дней тому назад бежал, захватив с собой семь тысяч талантов деньгами и девять тысяч воинов. Окончательным толчком к этому решению послужил разлад в персидском военном совете. Как ни хотелось Дарию удержать за собой корону, оказывая сопротивление наступающим македонянам, он вынужден был подчиняться мнению Набарцана, командовавшего конницей, и Бесса, сатрапа Бактрии - людей очень популярных в войсках и народе. Оба они предложили Дарию, передав военную власть в руки Бесса, удалиться в Бактрию и выжидать событий. Всё это мы знаем только из показаний Курция Руфа, подробности которого, может быть, и неверны, но общая картина весьма вероятна.
Овладев Экбатаной, Александр понял, что для Персии наступает начало конца. Дарий, перестав фактически быть царём, превратился в беглеца, в игрушку сатрапов северо-востока, опасную в их руках лишь только как символ, как прообраз когда-то обширной и могучей Персии. Дело шло теперь уже не о том, чтобы овладеть этим символом, как чем-то опасным для Александра, а о том, чтобы вырвать его из рук жестоких и нецивилизованных сатрапов ради его самого.
Перемена в планах Александра ознаменовалась важным шагом с его стороны. Из Экбатаны он отослал фессалийскую конницу и вообще греческих союзников назад, в Европу, сделав надлежащие приготовления для перевозки их морем через Эвбею. Каждому воину было уплачено жалование по времени прибытия его домой и, кроме того, Александр велел выдать им всем две тысячи талантов в награду. Желающие могли остаться, для того, чтобы продолжать поход с Александром. Этой мерой последний как бы хотел сказать, что государственное предприятие мести за оскорблённую Ксерксом Грецию теперь окончено, что греки исполнили свой долг и потому могут идти домой, за исключением тех, которые хотели бы связать свою судьбу с личной судьбой Александра, начинающего теперь уже действовать на свой страх и риск, удовлетворяя своим личным планам, далеко превосходящим "греческую идею", как сказали бы в наше время.
Пожаром царского дворца в Персеполе было закончено то дело, которое пять лет назад на Коринфском конгрессе Александр взялся исполнить. Поэтому союзники, присутствие которых в его лагере служило живым свидетельством договора, заключённого в Коринфе, могли быть отпущены. Надо заметить, что во всю кампанию союзная пехота была употребляема только для гарнизонной службы или в виде резерва. Что же касается конницы, среди которой фессалийская считалась самой надёжной, то она пускалась в дело лишь под начальством природных македонцев. Охотно ли шли греки в эту кампанию или нет, но Александр, очевидно, не очень им доверял. Для него важно было сохранить видимость греческого союза, но после победы Антипатра при Мегаполисе и в этой видимости не было уже нужды. Таким образом Греция окончательно выпала из союза и отступила на задний план.
Прошло уже четыре года с тех пор, как Александр оставил Европу (весна 334 г.), и ему не суждено было увидеть её вновь. Последние семь лет его жизни прошли в заботах о покорении восточной части Персидского государства. Теперь стала выдвигаться на сцену фигура обладателя всего света, объединяющая в своей особе власть над всеми государствами, но не принадлежащего ни одному из них.
Оставив шесть тысяч человек пехоты в Экбатане для охраны собранных там теперь богатств, Александр двинулся в новый поход. Он взял с собой все самые надёжные элементы своей армии, т. е. хетерскую конницу, стрельцов, агрианиан, наёмную кавалерию под начальством Эригия и остальную часть пехотных фаланг. Начался целый ряд усиленных маршей по направлению к востоку. Люди и лошади падали от усталости. На одиннадцатый день Александр был в Рагах (Ragae), близ теперешней столицы Персии - Тегерана, в двухстах милях от Экбатаны. Здесь он узнал, что Дарий прошёл уже Каспийские ворота. При быстроте, с которой шёл Александр потребовался бы только один день пути, чтобы догнать противника, но войско было слишком измучено, и Александр решил дать ему пятидневный отдых, отложив на время заботу о поимке Дария.
Маленький конвой последнего таял, между тем на всяком шагу, и беглецы из его состава отчасти расходились по домам, отчасти присоединялись к македонской армии. Двинувшись вперёд и пройдя Каспийские ворота, Александр был встречен Багистаном, персидским сановником, бежавшим из лагеря Дария, и узнал от него удивительную новость о том, что последний находится под арестом.
Удивляться этому не приходилось, так как крайняя деморализация, сопутствующая целому ряду поражений, всегда почти кончается изменой. Так было и тут. Бесс изменил Дарию, так что из его конвоя остался верным падшему величию лишь один отряд греческих наёмников. Задумав овладеть бывшим царём, Бесс стал понемногу отдалять от него греков. Начальник последних, фокиец Патрон, заметив, что и днём и ночью Дария окружают только персы, служа ему скорее тюремщиками, чем почётной стражей, воспользовался удобным случаем и, протолкавшись к повозке, старался предупредить Дария об опасности ему угрожавшей. Патрон говорил на греческом языке, непонятном Бессу, но хитрый перс догадался в чём дело и потому, на первом же ночном привале, окружил ставку царя бактрианами, наложив на него цепи и повёз в Бактрию, в качестве пленника, а греческие наёмники вместе с Артабазом, его сыновьями и другими персами, верными царю, направились к северу, чтобы укрыться в горах.
Как только Александр узнал об этом, так сейчас же двинулся в погоню за Бессом, взяв с собой только хетерскую конницу и самых выносливых пехотинцев да запас провизии на два дня. Он не стал даже ждать возвращения фуражиров, находившихся под начальством Ценуса. Два дня и две ночи шёл он почти не останавливаясь, пока не достиг маленькой деревушки, в которой произведён был арест Дария. Там он узнал, что изменники, под начальством Бесса, пользовавшегося в Бактрии неограниченной властью, повезли Дария в закрытой повозке, намереваясь воспользоваться им как заложником, в том случае, если Александр вздумает их преследовать, а в противном случае - собрать армию и забрать власть в свои руки.
Как не измучились люди и лошади в отряде Александра, но времени терять было нельзя. Это была скачка на приз, которым Александру во что бы то ни стало захотелось овладеть. Отдохнув немного, отряд отправился далее, через горы и долины, не переставая двигаться даже ночью. К полудню Александр пришел в деревню, из которой беглецы выступи-ли только сутки тому назад, но с намерением тоже не отдыхать по ночам. Как тут быть? Люди и лошади измучены окончательно... Нет ли кратчайшей дороги, которая шла бы наперерез пути беглецов? Такая дорога есть, но она пролегает по безводной пустыне, на целых пятьдесят миль. Не долго думая, Александр сажает пятьсот наиболее крепких пехотинцев на такое же количество наименее пострадавших лошадей и, приказав остальному отряду двигаться по большой дороге, сам отправляется через пустыню. Люди и лошади то и дело падали, а безумная скачка продолжается всю ночь. К утру вдали показывается караван, везущий Дария. При виде погони все его защитники бегут, сломя голову, так же как и сам Бесс. Последний долго уговаривал Дария сесть на лошадь и тоже бежать, но получив твёрдый отказ, пронзил своего бывшего царя копьём и оставил его умирать среди дороги. Тотчас же вслед за этим нагрянула погоня, состоявшая не более как из шестидесяти человек, с Александром во главе (остальные погибли или отстали). "Они ехали по рассыпанному золоту и серебру, говорит Плутарх, "минуя повозки с женщинами, оставшиеся без возниц, и стараясь отыскать Дария". Но эта конечная цель экспедиции была достигнута лишь тогда, когда один из воинов, отъехавший далеко в сторону, не наткнулся случайно в каком-то овраге, на опрокинутую повозку, завезённую туда испуганными мулами. В этой повозке лежал умирающий Дарий. "Он ещё стонал и просил пить", говорит Плутарх, "а когда Полистрат подал ему воды, то Дарий сказал: самое тяжёлое в моём положении - не иметь возможности заплатить за оказанную мне услугу. Но Александр тебе заплатит, а ему пусть Бог воздаст за милость к моей матери, жене и детям. Передай ему моё рукопожатие!" С этими словами Дарий пожал руку Полистрата и умер. Подъехав к месту и узнав обо всём происшедшем, Александр, видимо, был очень тронут и опечален. Он снял с себя тогу и завернул в неё мёртвое тело".
Так умер, пятидесяти лет отроду (июль 330 г.), весьма почтенный и добрый человек, настоящий джентльмен старой школы. Он был прекрасным администратором в мирное время, но царствование его совпало, к несчастью, с царствованием Александра. Не имея особенных задатков быть полководцем, Дарий всё же мог бы с честью выйти из войн, ведённых по старым правилам, так что недостаток агрессивности и военной дерзости в его характере мог бы пройти незамеченным; но македоняне видоизменили военное искусство и Александр был создан для войны. Мира при нём не могло быть, а превзойти его в военном деле было немыслимо.
Печаль победителя, при виде попавшего в его руки безжизненного тела, многие объясняют досадою на незначительность добычи, после стольких усилий, потраченных на её приобретение. Но нам кажется, что печаль эта с большей вероятностью объясняется действительно тёплым сердцем македонского героя, его уважением ко всякого рода достоинству, его сочувствием всякому несчастью. Вид человека, который четыре года тому назад был неограниченным владыкой громадной страны, простирающейся от Геллеспонта до Индии, а теперь обманутый, брошенный, одинокий, умирал в каком-то овраге, близ большой дороги - такой вид мог вызвать жалость и в сердце гораздо более твёрдом, чем у Александра. Дарий был похоронен рядом со своими предками в Персеполе, и похороны его сопровождались всеми почестями, приличествовавшими сану покойного.
Целых два года потратил Александр на подчинение своей власти двух отдалённейших северо-восточных провинций Персидской империи, тогда как на покорение всей Ассирии, Персии, собственно так называемой, и Мидии потребовался всего только один год. Разница эта зависела вовсе не от сравнительной отдалённости Бактрианы и не от конфигурации её поверхности, а от характера народа, её населяющего. В Бактрии македонцы встретились с родственными себе племенами индо-европейскими. Мидийцы и персы, представляющие собой передовую волну великого переселения народов из Ирана, уже триста лет перед тем хозяйничали в Месопотамии, но были зато окончательно поглощены её цивилизацией, так что ничего индо-европейского в них не осталось. В населении же Бактрии и Согдианы индо-европейская кровь осталась неиспорченной. Брак Александра и Роксаны явился, поэтому, как бы слиянием двух отдалённых потомков этой крови, из коих один тёк с северо-запада, а другой - с юго-востока. Родственная близость их, однако же, выразилась главным образом в одинаковом упорстве, с которым они воевали друг против друга.
Победителю Персии оставалось теперь пройти только самые южные её части. Прямо к югу, перед ним, лежала сатрапия индийская. Пройдя по ней до устьев Инда и вернувшись, затем, к Вавилону через Гедрозию, он обошёл бы вокруг всей Персии.
Северные и западные части долины Инда принадлежали Персии со времён Кира и Дария Гистаспа. Жители её платили персам ежегодную дань в виде трёхсот шестидесяти талантов золотого песку, а кроме того обязаны были служить в персидском войске. В орде, вторгнувшейся в Грецию под предводительством Ксеркса, по словам Геродота, не мало было "индийцев, носивших бумажные одежды и снабжённых бамбуковыми луками и стрелами, окованными железом". В битве при Гаугамеле участвовали также индийцы, "соседи бактриан", а кроме того было пятнадцать слонов, "принадлежащих индийцам, живущим по сию сторону Инда" (Арриан).
Но Индия всё же была страной совершенно неведомой для внешнего мира. Кир, по-видимому, совсем не входил в неё, а Дарий послал только войско к истокам Инда, а затем корабли вниз по реке, для того чтобы открыть её устья и удостовериться в возможности пройти водой до Красного моря. Об этой экспедиции мы знаем только от Геродота. "Желая узнать", - говорит он, - "где Инд - вторая река, в которой водятся крокодилы - впадает в море, Дарий послал корабли, под начальством Сцилакса из Карианды (город в Карии) и других, на которых мог положиться. Они отправились из города Каспапироса (Касуарарига) в Пактийской стране и поплыли вдоль по реке, на восход солнца, к океану, а потом через океан к западу, до тех пор, пока через тридцать месяцев не пришли к тому месту, из которого царь египетский послал финикян обогнуть Африку."
То немногое, что говорит Геродот об Индии, почерпнуто, вероятно, из донесений этого самого Сцтлакса и носит характер совсем сказочный: громадные муравьи, живущие в песчаных пустынях Востока и приносящие тот золотой песок, которым Индия платит дань Персии; полное отсутствие людей в этих пустынях; множество разнообразных племён, живущих около и говорящих на разных языках; племена эти одеваются в платье, сплетённое из тростника, наподобие мат; лодки у них камышёвые, причём камыш такой большой, что одного полена его хватает на целое судно; люди не убивают ничего живого, а питаются травой и особыми стручками, содержащими в себе семена, величиной с просяное зерно, которые они едят варёными; деревья в Индии вместо плодов по-крыты шерстью, гораздо более тонкой и красивой, чем шерсть барана; птицы и все вообще животные гораздо больших размеров, чем где бы то ни было, за исключением лошадей, которые очень малы.
Одним поколением позже Геродота, знаменитый кротонский физик Ктезий, после долгого пребывания в Персии, написал об Индии книгу, содержание которой передано у Форция. Ктезий, впрочем, сам никогда не бывал в Индии и рассказывает о ней то, что слышал от персов, т. е. очень немногое и в весьма искажённом виде. Он говорит о слонах, тиграх и обезьянах с громадными хвостами; о великолепно оперённых птицах, говорящих по-индусски, а, пожалуй, и по-гречески, если выучить их этому языку; о людях, чёрных и белых, карликах и гигантах, с хвостами и собачьими головами; о тучных, выше всякого вероятия, нивах, об озёрах, наполненных очень вкусным маслом; о пальмах, дорастающих до неба; о тростнике, растущем по берегам реки, таком толстом, что два человека не могут обхватить его стебля, и таком высоком, что мачты кораблей кажутся перед ним низенькими. Сквозь эти сказочные подробности местами проглядывается правда, но автор всё же прослыл у современников классическим лжецом.
При своём движении к югу, перейдя Гинду-Куш и вступив в долину Инда, Александр сразу попал в совсем другой мир. Дело в том, что с древнейших времён цивилизация человечества, зародившаяся на востоке, распалась на две части, совершенно изолированных одна от другой. Одна из них - Дальний Восток, сгруппировалась вокруг двух центров - Индии и Китая, а другая часть - Восток Ближний - вокруг Египта и Месопотамии, в долинах Нила и Евфрата. Две последние ветви слились между собой на средиземном море, в культуру эгейскую, руководимую сначала Грецией, потом - Римом, и послужившую основанием для современной европейской цивилизации. Александр первый привил к ней активный элемент Запада. Миссия его заключалась в скреплении этим элементом обеих цивилизаций Ближнего Востока, не касаясь цивилизации индо-китайской. Кратковременное вторжение его в Индию было лишь небольшим инцидентом, и всё же по следу, им проложенному, проникла в Европу часть индусской мудрости, как это доказывается хотя бы литературой басен, начиная с Эзопа и кончая Эбергардом Мбергским.
Задача сближения между собой двух великих цивилизаций - индокитайской с одной стороны и европейской с другой - была выполнена лишь двадцать столетий спустя, когда между Востоком и Западом открылось постоянное сообщение по морю, которому торговля дала крупный толчок. Открытие пути вокруг мыса Доброй Надежды обусловило собой прорытие Суэцкого канала.
Передовая роль в развитии европейской цивилизации, первый импульс которой был дан Александром, стала последовательно переходить к народам, населявшим берега Средиземного моря и черпавшим из них свою силу. К ним же, как к наследникам Александра, должна была перейти и забота об устройстве постоянных морских сношений Запада с Дальним Востоком.
Дорога, по которой Александр вторгнулся в Индию, т. е. горные проходы Гинду-Куша, ведущие в долину Кабула, была, по всей вероятности, таже самая, по которой за много столетий раньше шли предки индийских ариан, отделившись от главного индо-иранского корня. Их близкое родство с иранцами проявилось в ярких чертах. Языки их отличались друг от друга не более, чем северо-германское наречие отличается теперь от южно-германского, и во всяком случае меньше, чем голландский язык - от немецкого. Их религии были почти одинаковы, несмотря на реформацию, введённую на севере Заратустрой (Зороастром).
Варуна Вед есть не что иное как Агурамазда персидской мифологии; Митра (Mitra) индусов соответствует Митре (Mithra) персов; Vrtrahan, победитель дракона - такому же победителю Verethragna; индусский Адам - сын Vivasvant'a, первый смертный, соответствует Yima, сыну Vivanhvant'а. Духовенство обеих религий приготовляет совершенно одинаковое питьё для совершения богослужения (haoma Зенд-Авесты), выдавливая его из древесной заболони, протирая сквозь сито и смешивая с молоком. Одни зовут своих священников hotar, а другие - zaotar. Вообще, духовный ритуал, более стойкий, чем догматика, почти одинаков в обеих религиях.
Арианские иммигранты во времена Александра ещё отличались от коренных жителей, темнокожих дравидов, своими белокурыми волосами и голубыми глазами. Гимны Вед рассказывают о борьбе пришельцев с темнокожим Дазиусом, как Индра "многозванный" поразил Дазиуса и Симиуса (Dasyus, Cimius), уничтожив их ударом грома и, при помощи своих белокожих друзей, овладел всей страной (Ригведа 1,100,18). Арриан, в своих Indica (гл. 6), передавая рассказы современников и сподвижников Александра, говорит, что "индийцы, живущие на юге, похожи на эфиопов, потому что лица их и волосы черны; только носы у них не такие широкие и волосы не вьются. Индийцы же, живущие далее к северу, более похожи на египтян". В другом месте (гл. 18) он говорит: "индийцы худы телом, очень высоки и легковеснее всех других людей".
Во время происхождения Вед (около 1500-1200 г. до Р. Х.) индийские ариане жили в северных частях Индии, в бассейне Инда и на верховьях Ганга. Последний только однажды упоминается в Ригведе. С севера к югу, от гор до моря, бассейн Инда, занимающий теперь две провинции - Пенджаб и Синд, представляет собой площадь 750-800 квадратных миль.
Во времена Александра, однако же, индийские ариане владели большей частью северной и центральной Индии. У них тогда уже шёл средневековый период, начавшийся на тысячу лет раньше чем у нас, на Западе. Наивный объективизм периода Вед, когда люди искали только материальных благ - победы, добычи, выгоды - обращаясь за ними к внешнему миру, уступил уже своё место религиозному субъективизму. Жизнь построилась на этико-религиозных началах; стремление к сверхъестественному взяло верх над стремлением к естественному; Брама низложил Индру и Варуну; аскетизм, раскаяние, отшельничество, монахи разного рода стали заурядным явлением. Как раз в то время, когда Греция в конце шестого столетия до Р. Х. дошла до апогея своего развития, появление Будды начало новую эру в Индии.
Перенесение центра арианской жизни с Инда на Ганг было несомненной причиной радикальной перемены идей, обычаев и социальной организации, отличающей индусов четвёртого и третьего столетия до Р. Х. от народа, воспитываемого Ведами. Покорение цивилизации, значительно превосходящей их собственную, по крайней мере, во внешних проявлениях общественной жизни, привело к учреждению более централизованного государства, к замене племенного феодализма царской властью, к прочной кристаллизации кастовой обособленности, гарантированной преобладающим влиянием браминов и, в конце-концов, к развитию богатого роскошного типа цивилизованной жизни.
Старая родина индусов, Пенджаб, однако же, лишь отчасти воспользовалась реформами, перестроившими жизнь Великой, Восточной Индии. Племенная организация и управление самостоятельных радж в нём остались. Браминство и деление на касты были едва признаваемы. В некоторых районах совсем не было браминского духовенства. Население долины Ганга смотрело, поэтому, на своих соседей с Инда как на еретиков - Vratyas. Да и нельзя было иначе: они ели мясо быков с чесноком; они не выказывали уважения к священным законам - не строго держались кастовой системы, позволяли себе оскверняться различным образом, были грубы и развратны. А кроме того, они не занимались ни торговлей, ни земледелием; не понимали священного языка браминов - санскритского, а говорили на пракритском; постоянно ссорились и воевали между собой; одним словом, для населения Индии они были то же, что македонцы для греков - орда отвратительных варваров. Вообще, для нарождающейся цивилизации ничто не может быть ненавистнее тех форм жизни, которые она только-что оставила за собой, а между тем эти формы были её зародышем. Панджабский индус был лишь старозаветным индусом, как македонец - старозаветный грек. Воинственность, сохранившаяся в этих старозаветных индусах, выкупала, должно быть, их малое стремление к прогрессу, так как Арриан отзывается о них как о "храбрейшем во всей Азии народе".
В конце весны 327 г. Александр, с войском более чем в сто тысяч человек, перевалил через Гинду-Куш. Десять тысяч пехоты и три тысячи пятьсот конных воинов, под начальством Аминтаса, оставил он в Бактрии. Таким образом армия, состоявшая всего только из тридцати тысяч в битве при Иссе и из сорока пяти тысяч в битве при Гаугамеле, значительно возросла во время Туркестанской кампании. Постоянный успех и деньги привлекли к Александру весьма многих людей с Запада. Любители приключений толпами валили к нему. За одну только зиму 329- 328 гг. девятнадцать тысяч новобранцев из Македонии, Греции, Ликии и Сирии присоединились к армии Александра в Цариаспе. Такой прилив новых воинов с избытком покрывал убыль, как убитыми, так и ранеными, из коих последние представляли собой готовый контингент для колоний. Подкрепления продолжали прибывать и тогда, когда Александр стоял уже в Пенджабе.
Даже за несколько дней до выступления в обратный путь прибыли пять тысяч фракийской конницы да семь тысяч греков и македонян, так что, несмотря на всякие потери, в армии, двинувшейся вниз по Инду, считалось сто двадцать тысяч человек.
Уходя из северных провинций Персии, Александр взял, кроме того, с собой около тридцати тысяч бактриан, согдианиан, скифов и стрелков из Даана, на великолепных лошадях, с которыми турки и арабы познакомили впоследствии всю Европу.
В десять дней перешёл Александр через горы, в Кабульскую долину, оставленную им два года тому назад, и провёл в ней большую часть лета (327 г.), укрепляя основанный им тогда город, Александрию-под-Кавказом (Charikor), и подготавливаясь к дальнейшему походу.
Осенью он тронулся, вниз по долине Кофена, в Индию. В ответ на его приглашение, несколько радж из-за Инда, и в том числе друг его Таксиль, вышли к нему навстречу, с подарками и уверениями в преданности. В ста милях к востоку от Кабула, приблизительно на том месте, где стоит теперь лагерь Джелеллабад, Александр разделил свою армию на две части, из коих одна, под начальством Гефестиона и Пердикки, пошла вдоль Кофена, а другая, с Александром во главе, направилась к северу, вверх по долине Хоаспа, что ныне Конар (Читрал). Первый отряд предназначался для того, чтобы овладеть низовьями реки и, в особенности, знаменитым Киберским проходом, где в наши времена афганцы старались установить свою границу с Британской Индией. С другой стороны, сам Александр повернул к северу для того, чтобы покорив горные племена, обитавшие на истоках Кофена, обеспечить Читральские проходы, через которые шла большая дорога к Оксусу и к восточным границам Бактрии. Читральская долина ведёт прямо к Памирскому плато, на южном краю которого встретились теперь границы России и англо-индийских владений, между которыми, в начале текущего века, лежало пространство в две тысячи миль. Сюда же, между прочим, подходили и границы Китая.
Александр, по обыкновению, выбрал себе самую трудную работу. Горные номады оказали ему сильное сопротивление. Несмотря на это, однако же, он быстро взял и разрушил все их укрепления, а население обратил в бегство. Из страны аспазиан (Acvakas), живших в долине Конара, он перешёл в бассейн Панджкоры, а оттуда в долину Свата, населённую могучим племенем Ассакенанов и ведущую в Кашмир. Главный город страны - Массага - сдался победителю только после ожесточённой осады. Вскоре все города пали один за другим, и Александр пробился в долину Инда.
Среди рассказов о целом ряде трудных походов, ожесточённых битв и осад, историки упоминают об одном только мирном, идиллическом инциденте, скрасившем вторжение Александра в Индию.
Где-то на юге Конарской долины победители открыли тихую, залитую солнцем страну, в которой не только зрел в изобилии виноград, но росли лавры и даже плющ. При виде последнего, которого македонцы не встречали уже около двух лет, ими, по словам Арриана, овладела неудержимая радость. Общий характер страны, напоминавшей благословенную Грецию, вместе с сердечным приёмом, оказанным Александру местным царём, Акуфисом, а также совпадение нескольких черт индийской мифологии с греческой - культ Сивы напоминал отчасти культ Диониса - заставил македонцев считать себя неожиданно попавшими на родину и надолго сохранить воспоминание о гостеприимной Нишаде.
Между прочим, Арриан рассказывает, что когда царь Акуфис впервые встретился с Александром, то спросил последнего, чем бы он мог заслужить дружбу великого завоевателя. "Правь своей страной и пришли нам сотню лучших своих воинов", отвечал Александр. "А мне кажется", сказал улыбаясь Акуфис, "что мне удобней было бы царствовать, отослав к вам худших людей и оставив лучших себе".
Следует заметить, мимоходом, что Сива был не единственным лицом в индийской мифологии, напоминавшим божества греческие. В боге бурь и грома, Индре, греки видели Зевса-Громовержца; Кришна олицетворял для них Геркулеса, так как он, подобно последнему, тоже представляется вооружённым массивной дубиной и тоже совершил множество геройских подвигов, требовавших силы. От своих тысяч жён он имел сто восемьдесят тысяч сыновей и, подобно Геркулесу, был обожествлён после смерти.
Горцы, бежавшие перед Александром, собрались в укреплённой цитадели, которая стояла на вершине скалы, на берегу Инда. Цитадель эта слыла неприступной; по преданиям, сам Геркулес не мог её взять. Вообще относительно этого места ходило столько чудесных рассказов, что даже Арриан относится к ним с некоторым недоверием. Так, высота скалы равнялась будто бы шести тысячам футов, а окружность её - двадцати двум милям. На вершине её рос громадный лес и находилось много источников прекрасной воды, а бока были так обрывисты, что только одна узкая, зигзагообразная дорожка вела к цитадели.
По-санскритски она называлась Avarana - убежище, но греки переделали это название в Aornos - безптичная, потому что, благодаря её высоте, даже птицы, будто бы, на вершине её не водились. Между новейшими попытками определить подлинное местонахождение этой скалы наиболее вероятным является предположение генерала Аббота в его "Gradus ad Aornon". По его мнению, Aornos есть гора Mahaban, находящаяся в тридцати милях от устья Кабула и возвышающаяся на 4125 футов над уровнем моря.
Всякие трудности особенно привлекали Александра, поэтому он не остановился перед штурмом этой цитадели. Выбрав из своего войска наиболее храбрых и, между прочим, двести "товарищей", всех агрианиан, знаменитый отряд Ценуса и множество стрелков, он смело двинулся к подножию горы. По словам местных жителей, на вершине горы, как раз под цитаделью, находился выступ, с площадкой, удобной для сбора войск и нападения. Александр поручил Птоломею, сыну Лагуса, будущему основателю египетской династии, и одному из лучших своих полководцев, эту площадку. Взяв с собой агрианиан и гипаспистов, Птоломей под покровом ночи удачно исполнил это поручение, о чём дал знак Александру маленьким маяком, зажжённым на условном месте. Экспедиция прошла незамеченной неприятелем и ещё до наступления утра укрепила свою позицию турами и палисадами, что оказалось далеко не лишним, так как при первых лучах солнца неприятель напал на неё и в течение целого дня старался выбить Птоломея из засады, тогда как Александр тщетно пытался подать ему помощь. При наступлении ночи неприятель отступил в цитадель, а Птоломей успел вступить в контакт с Александром через одного перебежчика, прекрасно знавшего все тропинки горы, и к следующему утру план общей атаки был выработан.
Согласно этому плану, Александр, со всем войском, должен был постараться пробить себе путь к цитадели, в то время как Птоломей, нападая на неприятеля с тыла и с фланга, будет мешать операциям последнего. Ранним утром начался штурм. Македонцы, малыми группами или даже по одному, стали карабкаться на скалы, среди тучи стрел и целого потока громадных камней, которые обрушивались неприятелем сверху. Ожесточённая битва продолжалась целый день; Александру пришлось каждый шаг брать с боем, но к вечеру всё-таки он успел соединиться с Птоломеем.
Цитадель стояла на самой вершине горы, на отдалённой скале, а позиция Птоломея находилась гораздо ниже, отделяясь от этой скалы обширным болотом и громадной рытвиной, так что камни из катапульты не могли нанести вреда крепости. Взять её штурмом тоже казалось невозможным, до такой степени высока и крута была скала, служившая ей основанием. Но энергия Александра ни перед чем не отступала - осада Тира и Газы служит тому доказательством. В данном случае надлежало превзойти и ту и другую. Каждый воин получил приказание нарубить себе в лесу по сто длинных палок или слежков. Мечи тотчас же превратились в топоры, и лес затрещал по всей окружности временного лагеря македонцев. Скоро мостик, связанный из слежков, перекинулся через овраг и стал подниматься к основанию цитадели. Александр был везде, направляя работу и ободряя работающих. В первый же день были окончены триста ярдов моста, который уже и в этом виде мог служить платформой для установки машин на тех местах, где были овраг и болото. На другой день машины эти были установлены и стали громить крепость, не допуская осаждённых мешать своими вылазками продолжению работ. На четвёртый день македонцы добрались по своему мосту до основания скалы, на которой стояла цитадель и стали окружать последнюю. Увидав, что дело плохо, осаждённые начали переговоры о сдаче, хотя в сущности, рассчитывали поторговаться до ночи, а там бежать. Александр угадал, однако же, их замысел и постарался облегчить им бегство ещё днём, приказав своему войску как бы по оплошности отступить от одного фаса цитадели и оставить его незащищённым. Осаждённые дались в обман, но как только они побежали, Александр, с семью стами отборных молодцов, взобрался на стены цитадели и стал громить их оттуда в тыл, в то время, как Птоломей с остальным войском напал на них с фронта и флангов. Все почти погибли: кто - под ударами меча, а большинство - в трещинах и пропастях, окружавших вершину горы. Благоговейный ужас объял всю страну, при виде энергии, перед которой не устояла даже крепость, отразившая когда-то нападение самого Геркулеса.
Окончив своё предприятие, Александр соединился с отрядом Гефестиона и Пердикки в двух милях к югу от впадения Кофена в Инд, на месте современного Аттока. Вся страна, к западу от Инда, была теперь в руках македонян. Оставив в крепостях сильные гарнизоны, Александр образовал из неё отдельную сатрапию.
Протекая между скалистыми берегами, около Аттока, Инд сужается, так что при глубине в 15-200 футов имеет ширину всего 250 футов. Здесь Александр переправился через него по плашкотному мосту и здесь же отпраздновал свои победы жертвоприношением и обычными играми. Это было ранней весной 326 года. За Индом он вступил во владения раджи Таксиля, находившиеся между этой рекой и Гидаспом, на полосе земли в сто миль шириной. Поддерживая репутацию индусской честности и верности дружбе, Таксиль, первый подавший Александру мысль об индийском походе, принял своего друга с распростёртыми объятиями. Прежде всего он выслал к нему навстречу, в виде подарка, три тысячи жертвенных животных, десять тысяч баранов, тридцать слонов, двести талантов серебра и семьсот человек отборной индусской конницы. Получив эти подарки, Александр двинулся к столице государства, от санскритского названия которой - Takshacila - греки произвели, должно быть, и самое имя раджи - Таксиль. Остатки её стен и теперь ещё виднеются близ железной дороги из Хасан-Абдала в Равал-Пинди, в восьми милях от первого. Таксиль во главе всей своей армии и в полном параде встретил Александра за несколько миль от ворот столицы и передал ему как себя самого, так и всё своё государство. Соседние Раджи и главы племён тоже явились поклониться победителю и завалили его подарками - слоновой костью, драгоценными камнями, металлами и тканями. Даже из отдалённого Кашмира, снежные вершины которого виднелись на горизонте, явилось посольство с изъявлением покорности.
Но на другом берегу Гидаспа, к востоку, Александра обрадовала совсем другая встреча. Дело в том, что Таксиль искал его дружбы вовсе не бескорыстно, а хотел заручиться ею для борьбы со своим соседом и соперником, могучим раджей Пауравов, которого греки называли Порром. Этот-то Порр и собрал все свои силы, для того, чтобы не допустить переправы Александра через Гидасп. Войско Порра представляло собой не какие-нибудь нестройные орды, с которыми Дарий выступил при Гаугамеле, а хорошо дисциплинированную и сильную армию, находящуюся под начальством решительного и опытного полководца. Отчаянное сопротивление, оказанное ею Александру, в битве, которая продолжалась от восхода до заката солнца доказало, что старая арийская доблесть живёт ещё в душах индийских арийцев, и что они даже обладали тем, чего недоставало их персидским братьям - способностью организовываться и беспрекословно подчиняться центральной власти.
С другой стороны битва с Порром доказала также многосторонность военного гения, которым обладал Александр, если только кто-нибудь в этом ещё сомневался. В самом деле, разбив иллирийцев и фракийцев в их родных горах; выдержав натиск беотийской фаланги - на равнинах Фив и персидской кавалерии - при Гранике; разрушив стены Тира и неприступной Газы; развеяв орды полудиких жителей Азии при Гаугамеле; вообще перепробовав все способы защиты и нападения, покорив своей власти все народы известного до той поры мира - этот тридцатилетний молодой человек дерзко выходит за границы последнего и там разбивает представителей невиданной цивилизации, обладавших и беззаветной храбростью, и прекрасной военной организацией, и долговременной боевой опытностью. Ни один полководец в истории мира не подвергался таким разнообразным испытаниям и не вышел из них с такой честью.
Когда Александр со своим войском достиг берегов Гидаспа, то нашёл эту реку разлившеюся от таяния снегов в горах на целую милю. Переходить её вброд при таких условиях, да ещё перед лицом сильной неприятельской армии, было бы безумием. Войско Порра, расположившееся на южном берегу Гидаспа, состояло из тридцати пяти тысяч человек, при трёхстах слонах, подобно живым башням стоявших в одну линию. Не только переходить эту реку вброд или переплывать её на лодках, перед лицом такой армии, но даже просто атаковать последнюю с фронта, если бы она стояла на ровном месте, Александр бы не осмелился, так как вся сила его была в кавалерии, а лошади боялись даже запаха слонов и их рёва. Приходилось, стало быть ждать удобного случая для атаки или придумать какой-либо иной выход.
Никакого случая, однако же, отвлечь внимание неприятеля или усыпить его бдительность не представлялось. Каждый день Александр производил ложные тревоги, делая вид, что намеревается перейти реку вброд или переплыть её на лодках. То вся его кавалерия сразу бросалась в воду, то пехота садилась на лодки, то по целым ночам звучали трубы, как бы призывая к атаке, а стойкие индусы, вызывая насмешки греков, не сходили со своих мест, не нарушали боевого порядка, и слоны их по-прежнему живой стеной стояли по берегу реки. Обмануть неприятеля не удавалось, а стоять ничего не предпринимая было слишком досадно.
Тогда Александр распустил слух, что он будет ждать с переправой до осеннего мелководья, и приказал запасать провиант для продолжительной стоянки. Фуражиры его обыскали и ограбили всю окрестную страну, а тем временем и изучили её в подробности. Постоянное их передвижение вниз и вверх по реке перестало даже возбуждать подозрительность неприятелей.
В девяти или десяти милях выше македонского лагеря Гидасп круто поворачивал к западу, где на месте поворота, в реку вдавалась длинная коса, весьма близко подходившая к лесистому острову, который, в свою очередь, другой стороной близко подходил к противоположному берегу. Холмистая местность между лагерем и косой тоже густо поросла лесом. Вообще берег реки, со стороны македонского лагеря, был лесистый и нагорный, а лагерь Порра стоял на голой плоскости.
Задумав переправиться через косу и остров, Александр расставил по всему своему берегу часовых, которые наблюдали за движениями неприятеля и служили, кроме того, живым телеграфом для сообщения между косой и лагерем. Затем, отделив от войска отряд в тридцать тысяч человек, он пошёл с ним ночью, боковой дорогой, за холмами, к косе, а большая часть армии, с Кротером во главе, осталась в лагере с тем, чтобы отвлекать внимание неприятеля насколько можно дольше, а потом, в удобную минуту, переправиться через реку и ударить ему во фланг. С той же целью Александр поставил и ещё один сильный отряд, под начальством Мелеагра, как раз на половине пути от лагеря к косе. В этот отряд вошли наёмные войска.
Переправа началась в тёмную, бурную ночь, под сильным проливным дождём и грозою. Пройдя пятнадцать миль, отделявших лагерь от косы, по обходной дороге, Александр оставил больше половины своего отряда, т. е. всю тяжёлую пехоту и часть конницы, на этой стороне, для того, чтобы оберегать свой тыл от нападения Абиссара Кашмирского, спешившего на помощь к Порру, а сам, с тринадцатью тысячами гипаспистов, лёгкой кавалерии и стрелков, начал переправляться. Понтоны, заранее тайно приготовленные для этой переправы, были перенесены через лес на руках и наскоро связаны между собой в неособенно широкий мост. Кроме этого моста, часть войска переправлялась на нескольких галерах и плотах, а кавалерия пошла вплавь, причём люди плыли на кожах, набитых сеном. К рассвету все приготовления были кончены, и хотя река, надувшись от дождя, бурлила больше обыкновенного, весь отряд, по данному сигналу, начал переправляться.
Ночь, гроза и лес, росший на острове скрыли всё это движение от неприятеля, но когда македонский отряд показался на той стороне острова, которая была обращена к лагерю Порра, то передовые посты последнего подняли тревогу, для чего должны были, конечно, отступить в лагерь. Берег поэтому остался совсем незащищённым, и переправа на него с острова совершилась беспрепятственно. Но вот тут-то и оказалось, что Александр, со своим плохим знанием топографии, попал впросак и мог бы жестоко поплатиться за это, если бы враги его не были сбиты с толку недоразумением. Только уже переправившись на предполагаемый берег, македонцы заметили, что находятся опять-таки на острове и что от настоящего берега их отделяет широкий рукав реки. В рукаве этом, к счастью, скоро был найден брод, хотя очень глубокий и неудобный. Кое-как, спеша, толкаясь и в сравнительном беспорядке, отряд успел, однако же, переправиться до появления неприятеля, который мог бы его при этой переправе совершенно уничтожить. Именно в это время, говорят будто бы, с уст Александра и сорвалась острота, подслушанная Онесикритом и дошедшая до Плутарха: "О афиняне! - воскликнул Александр, - вы и не поверите, какому риску я подвергаюсь, чтобы заслужить ваше одобрение!"
Как бы то ни было, к рассвету дня отряд стоял уже в полном боевом порядке на неприятельском берегу: на левом фланге - даанская конница, на правом - "товарищеская", в центре - гипасписты (пять тысяч) и другая пехота, поддерживаемая стрелками, а во второй линии - агрианиане и копейщики. Позиция их составляла как раз прямой угол с позицией Порра, находившейся в семи милях к востоку. Войско последнего стояло фронтом к реке, а Александр упирался в реку правым флангом. Для того чтобы избежать нападения сбоку или сзади, Порр должен был, следовательно, хоть часть своей армии повернуть фронтом к Александру, а стало быть, оставив реку без прикрытия или, по крайней мере, с гораздо меньшим прикрытием.
Аванпостные отряды донесли Порру о том, что через остров переправляется какое-то войско, но какое это было войско, они в темноте решить не могли. Между тем, армия Александра, стоявшая на противоположном берегу, как будто бы не изменила места и не уменьшилась в численности. Поэтому Порр, давно уже ждавший прибытия подкрепления от Абиссара, царя Кашмирского, не встревожился особенно и ограничился посылкой своего сына, с двумя тысячами конницы и ста двадцатью колесницами, для того чтобы встретить Абиссара, если это был он, или задержать неприятеля, в случае действительной переправы последнего. Такой переправы, впрочем, ожидать было невозможно: слишком уж она казалась рискованной... Порр, очевидно, не знал своего противника.
Александр, как полководец, не принимал положений, навязанных ему неприятелем, а сам стремился создать своё таковое. В данном случае, переправа его через реку и позиция во фланге неприятеля совершенно изменили весь план сражения. В новейшей стратегии такие движения известны и называются фланговыми, но в старину их не знали - тогда армии сходились фронт с фронтом. Александр первый нарушил этот обычай и, благодаря его гениальной находчивости, Порр должен был повернуться фронтом перпендикулярно к реке, оставив её незащищённой и подставив свой левый фланг под удары Мелеагра, а тыл - под удары кратера. Всё преимущество его позиции было уничтожено. Сражение должно было произойти теперь на одной и той же равнине, с одинаковыми шансами для обеих армий. Кавалерия Александра, в которой заключалась главная его сила, могла теперь сразу вступить в дело. Порр принуждён был быстро приспосабливаться к новому положению. Выбор места и оружия был сразу захвачен гением его противника.
Но даже при всех неблагоприятных обстоятельствах, если бы Порр тотчас же перешёл в наступление, то мог бы обернуть дело в свою пользу. Благодаря значительному превосходству сил (от 35-ти до 40-а тысяч против 13-ти), а в особенности благодаря слонам, против которых конница была бессильна, он мог бы окружить отряд Александра и опрокинуть его назад в реку или совсем уничтожить. Но он предпочёл ждать, пока противник его атакует.
Остатки отряда, посланного Порром на рекогносцировку, скоро возвратились в самом жалком виде. Сын царя и с ним более четырёхсот всадников остались на поле битвы. Большая часть колесниц были испорчены или попали в руки неприятеля. Порр не мог более сомневаться, что имеет дело с самим Александром, поэтому он тотчас же стал готовиться к битве. Громадный фронт его армии, длиной в четыре мили, медленно повернулся и занял новую позицию. В центре его, на 50 или 100 футов друг от друга, стояли двести слонов. Между ними и за ними толпилась пехота, в две линии. На флангах помещалась кавалерия и колесницы. Несколько слонов и крупный отряд пехоты остались на прежней позиции, следя за кратером и оберегая фланг главной армии.
Когда все приготовления были кончены, то армия Порра медленно двинулась по лугу вперёд, навстречу Александру и, дойдя до твёрдого грунта, годного для движения колесниц, остановилась перед македонским войском, фронт которого занимал менее одной мили. В этой остановке лежало спасение Александра - ей он обязан победою, так как от него теперь зависел выбор удобного пункта для нападения. Избегая слонов, он, конечно, должен был выбрать какой-нибудь фланг и выбрал левый, ближайший к реке, отчасти потому, что привык уже нападать своим правым флангом, а главным образом для того, чтобы не быть отрезанным от реки, откуда могло придти подкрепление.
Пехота его центра и левого фланга была оставлена в запасе, до тех пор, пока левый фланг неприятеля не будет расстроен атакой кавалерии. Атака эта была начата одной тысячей даанских конных стрелков. Засыпав неприятельскую кавалерию тучей стрел, они стремглав бросились на неё с мечами. Сам Александр с корпусом "товарищеской" конницы поддерживал эту атаку, напав на левую сторону неприятельского центра, а Цэна и Деметрия с двумя отрядами послал в объезд правого крыла неприятеля, для того чтобы быть в тылу кавалерии этого крыла, если она косвенно бросится на помощь своему левому флангу.
Благодаря недоразумению переводчиков, рассказ Арриана об этом эпизоде битвы значительно искажается обыкновенно. Цену приписывают невозможный геройский подвиг, говоря, что он будто бы не только обскакал правый фланг неприятеля, но и проехал в тылу всей его армии, чтобы очутиться сзади левого фланга. На самом деле ни Арриан, ни Курций Руф ничего подобного не говорят. Левый фланг армии Порра был просто сбит с позиции и попал между двумя массами македонской кавалерии, почему окончательно расстроился и бежал под защиту слонов. Таким образом уже в самом начале сражения страшно сильный центр армии Порра оказался доступным для атаки с левого фланга. О колесницах, стоящих на этом фланге, ни один из летописцев почему-то не упоминает, так что роль их остаётся совершенно неизвестной.
В сражении при Гидаспе Александр, стало быть, поступил совершенно так же, как он всегда поступал в подобных случаях: выбрав у противника слабый пункт, он обрушивался на него и локализовал всю битву на этой нанесённой ране. В данном случае местом такой раны было соединение левого крыла с центром, выбранное для того, чтобы избежать встречи со слонами.
Эти последние, однако, сыграли в битве некоторую роль. Когда левый фланг армии Порра был разбит, ближайшие к нему слоны, поддерживаемые остатками кавалерии, бросились на македонскую конницу и впервые заставили её попятиться. Но это движение ослабило позиции левой стороны центра. Пользуясь отсутствием слонов, удалившихся влево, македонские фаланги атаковали не прикрытую ими пехоту, а в то же время и собственный их тыл, при чём старались убивать вожаков. Такая диверсия дала возможность македонской кавалерии вновь собраться и вместе с пехотой ударить слонов с фронта. Последние, оставшись без вожаков, стали пятиться (не оборачиваясь, однако, к врагу задом, как говорит Арриан), давить своих и вносить в их ряды полное расстройство. Скоро они даже совсем побежали и окончательно смяли всю левую часть своего центра, тогда как правая его часть и весь правый фланг стояли в бездействии.
Как раз в это время, пользуясь смятением неприятеля, Кратер начал переправу, спеша выручить усталый отряд Александра, проведший целую ночь в походе и дравшийся уже более половины дня, так как солнце перешло уже за полдень.
Порр, однако же, не был похож на Дария: пока хоть часть его армии не была ещё разбита, он оставался на своём месте, в центре, распоряжаясь сражением с высоты своего раззолоченного кресла, стоявшего на одном из самых больших слонов. Только тогда, когда бегство стало всеобщим и сам он был жестоко ранен, несчастный раджа, вздумавший противостоять Александру, решился подчиниться своей судьбе.
Сам Александр, поражённый хладнокровием и храбростью Порра, желая спасти его жизнь, послал Таксиля просить раджу к себе, но старик, увидав своего заклятого врага, ограничился лишь тем, что погрозил ему своим копьём и вернулся, не исполнив поручения. Тогда Александр послал к Порру индуса Мероя, старого его друга. Увидав Мероя, Порр остановился, слез со слона и попросил пить, а "напившись и освежившись, приказал Мерою вести его прямо к Александру, куда Мерой его и повёл".
Александр с небольшой свитой выехал навстречу Порру и, увидав его, "не мог удержаться от восхищения при виде благородной и статной фигуры своего противника", рост которого равнялся пяти локтям с лишком. Он удивлялся и восхищался им также потому, что Порр не был убит нравственно, а шёл к нему бесстрашно и доверчиво, как доблестный воин должен встречаться с другим доблестным воином, с которым он только что сражался за целость своего трона. Александр начал говорить первый и спросил Порра, как он желает, чтобы с ним обращались. "Обращайся со мной по-царски, Александр", - отвечал тот. Александру это очень понравилось и он сказал: "Со своей стороны, Порр, я буду обращаться с тобой "по-царски", но какое же твоё-то "царственное" желание"? Порр ответил на этом, что слово "по-царски" удовлетворяет всем его желаниям. (Арриан). Так говорит история о встрече двух арийских джентльменов древности, смотревших на войну как на спорт. Спортсмены, вообще, сразу узнают друг друга, к какой бы нации не принадлежали.
Битва кончилась. По тонкости плана и блистательному выполнению, она принадлежала к шедеврам Александра. Армия Порра была почти совсем изничтожена. По словам Диодора, она потеряла двенадцать тысяч человек убитыми, а по показанию Арриана - двадцать три тысячи. Колесницы были попорчены, а возницы их убиты. Восемьдесят слонов попали в плен, а ещё больше было перебито. Среди погибших находились, между прочим, два сына Порра. От могучей армии, ещё в то же утро торжественно стоявшей на берегу реки, не осталось ничего. Такую великую роль играет единичная воля и единичный гений в военном деле.
На поле битвы при Гидаспе Александр основал город Никею (Победа), а на другой стороне реки, на месте своего лагеря - другой, который назвал Буцефалом, в честь своей знаменитой лошади, по словам некоторых историков, павшей во время стоянки, а по-словам других - убитой в сражении. Буцефал служил Александру целых восемнадцать лет, никогда с ним не разлучался, ни под кем, кроме своего хозяина не ходил, а потому и заслуживал, конечно, такой чести. Город, основанный в память Буцефала, существует и до сих пор под именем Джелальпура.
Печатается по изданию: В. Уиллер. Александр Великий. СПб., 1899