Глава Первая

Отбытие. - Войны в земле оритов. - Поход войска через пустыню Гедросии. - Прибытие остатков войска в Карманию. - Пеарх в Гармосии. - Беспорядки в государстве. - Казни. - Возвращение в Персию. - Вторичное бегство Гарпада - Свадебные торжества в Сузах. - Новая организации государства. - Выступление в Опис

Бассейн Инда с запада ограничивают высокие горы, тянущиеся от реки Кофена до самого Океана. Их последние скалистые массы еще у самых берегов его достигают высоты 1800 футов. Прорезанные многочисленными проходами, они служат полной преградой между землями дельты Инда и пустынной береговой полосой Гедросии, между землей Синдом и высокой степью Арианы. На востоке царствует влажный тропический зной; избыток вод, роскошная растительность, богатое развитие животного царства, густое народонаселение с широко развитыми общественными сношениями, с тысячью приобретений и потребностей многовековой цивилизации; по другую сторону пограничных гор, голыми скалами поднимающихся друг над другом, тянется лабиринт скалистых стен, утесов и горных степей, а посредине их - плоскогорье Келата, обнаженное, мрачное, томимое сухим холодом или непродолжительным, жгучим летним зноем, истинная "пустыня нищеты". [1] С севера и запада окружают ее крутые скалистые стены, у подножия которых разливается песчаное море пустыни Арианы, бесконечный Океан с красноватой блестящей атмосферой раскаленного летучего песка, с подобной волнам переменой постоянно передвигающихся наносов, среди которых сбивается с дороги путник и тонет верблюд. Таков печальный путь в глубину страны; еще дичее и ужаснее пустыня по берегу моря и пролегающий через нее путь к западу. Когда путешественник поднимется из Индии по проходам высоких пограничных гор, перед ним открывается низменность, слева - море, с запада и с севера - горы, в глубине низменности в Океан бежит река, последние текущие воды на этом пути; у подножия гор раскидываются хлебные поля, по равнине разбросаны села и местечки, последние на этом многомесячном пути. К северу в гористую пустыню Келата ведут из этой "равнины" [2] вьющиеся зигзагами крайне неудобные проходы; на западе спускаются к самому морю горы оритов. После перевала через них и начинаются ужасы пустыни; берег ровен, песчан, горяч, без травки и кустика, пересекается песчаными же ложами пересохших рек, почти необитаем; по берегу на нескольких милях расстояния друг от друга разбросаны под группами одиноких пальм одинокие жалкие рыбачьи лачуги, выстроенные из рыбьих костей и водорослей, немногочисленные обитатели которых еще более жалки, чем их страна. На день пути в глубину страны тянутся цепи обнаженных утесом, перерезываемые потоками, которые во время дождей скоро наполняются, с быстротой и шумом катят свои воды к морскому берегу и прорывают себе там глубокие устья, а на все остальное время года пересыхают, зарастают кустарниками, мимозами и тамарисками и переполняются волками, шакалами и роями комаров. Позади этих рядов скал тянется пустыня Гедросии, достигающая нескольких дней пути в ширину, заселенная отдельными кочующими племенами и более чем страшная для чужеземца; безлюдье, сушь и недостаток в воде являются здесь самыми малыми страданиями; днем - палящее солнце, жгучая пыль, вызывающая воспаление глаз и стесняющая дыхание, ночью - пронизывающий насквозь холод и вой голодных хищных зверей, нигде нет крова или поросшего травою места, нигде нет пищи или питья, нигде нет надежного пути или даже верной путевой цели. По этой пустыне, как рассказывают, возвращалась на родину из Индии царица Семирамида и из сотен тысяч ее войска не возвратилось с ней в Вавилон даже двадцати человек; Кир тоже, как рассказывают, избрал себе здесь обратный путь и испытал подобную же участь; даже фанатизм ислама не дерзнул завоевательно проникнуть в эту пустыню; Калиф запретил своему полководцу Абдаллаху вступать в эту страну, пораженную видимым гневом пророка.
Александр избрал этот путь не для того, чтобы превзойти величием своего подвига Кира и Семирамиду, как это полагала древность, и не для того, чтобы за большими потерями заставить забыть потери похода на Индию, как это предполагала проницательность новейших историков. Он должен был избрать этот путь: связь между подвластными ему землями не должны были нарушать свободные пространства земли и непокоренные племена между сатрапиями Инда и Персидского моря; не должны были тем более, что тянувшиеся по краю пустыни цепи скал служили бы постоянным убежищем для разбойничьих орд и мятежных сатрапов. Еще важнее было соображение о флоте, который должен был идти вдоль пустынного берега и открыть себе морской путь между Индией и Персией; он не мог быть снабжен провиантом и водой на целые месяцы, а чтобы запасаться тем и другим, время от времени должен был подходить к берегу, от которого ему вообще не позволял удаляться характер мореплавания того времени. Если этой экспедиции суждено было как-нибудь удастся и ее цели открыть путь от Евфрата к Инду быть достигнутой, то прежде всего было необходимо сделать берег доступным, повырыть на нем колодцы, доставить туда припасы, помешать сопротивлению со стороны туземцев, а главным образом включить в состав государства народонаселение более богатых округов. Таковы были основания, заставившие царя возвращаться назад через Гедросию, хотя природа этой местности не могла быть ему неизвестна; он не должен был отказываться от своего великого плана ради неизбежных опасностей, не должен был бояться жертв, каких бы ни стоило ему это предприятие, от которого он, вполне справедливо ожидал необыкновенных выгод. Сатрапу Кармании Сибиртию [3] был сообщен приказ посылать с запада навстречу войску на возможно далекое расстояние все необходимое; и, конечно, Александр узнал, что прилегавшая к Индии местность, если занять ее, имела в глубине себя достаточно заселенных и плодородных долин, чтобы доставить необходимые запасы для похода вдоль морского берега.
Дошедшие до нас предания не позволяют нам указать даже приблизительно, как велико было число войск, которое царь вел через Гедросию. Мы можем приблизительно определить величину флота в 100 кораблей, а их экипаж в 12 000 человек и в 2000 матросов; значительно больше должно было быть войско, которое Кратер повел через Арахосию. По одному достоверному известию, все войско царя, когда он находился в согдианской Александрии, равнялось 120 000 человек; если мы будем считать, что у индийского сатрапа и в новооснованных городах осталось около 30 000 человек, то с царем должно было идти от 30 до 10 000 воинов. Эти цифры мы даем лишь для того, чтобы напомнить, что именно мы должны знать, для прагматически ясного представления об этом походе обратно на родину.
Был, надо думать, конец августа 325 года, когда Александр выступил из Патталы и из индийской земли; он скоро достиг пограничных гор и перешел через них по самому северному из проходов; приблизительно на девятый день [4] они пришли в долину реки Арбия, по сю сторону которой жили арбиты, [5] а по ту сторону до самых гор - ориты; оба племени еще не покорились; поэтому Александр разделил свое войско, чтобы пройти по их земле и опустошить ее в случае нужды. Предводительствуемые им самим, Леоннатом и Птолемеем несколько колонн спустились в ту страну, между тем как Гефестион вел следом остальное войско. Александр направился налево к морю, чтобы тотчас же приказать рыть вдоль берега колодцы для потребностей своего флота, а затем напасть на оритов, слывших за воинственный и многочисленный народ. При приближении македонян арбиты покинули свои деревни и бежали в пустыню. Он достиг реки Арбия, которую перешел без труда благодаря ее мелководью и небольшой ширине; пройдя в течение ночи по пескам, тянувшимся к западу от ее правого берега, он к наступлению дня достиг прекрасно возделанных полей и деревень оритов. Тотчас же конница получила приказ идти вперед отдельными эскадронами на некотором расстоянии друг от друга, чтобы занимать более пространства, а пехота следовала за нею сомкнутой колонной. Таким образом атаковалась и бралась одна деревня за другою; там, где жители пытались сопротивляться и решались бороться своими отравленными стрелами против македонских дротиков, они без труда были побеждены, их деревни сожжены, а сами они или перебиты, или взяты в плен и проданы в рабство. Нижняя область оритов была покорена без значительных потерь; рана стрелой, подвергшая опасности жизнь Лагида Птолемея, была тоже скоро и благополучно излечена; [6] став лагерем у одного источника, Александр отдыхал и ожидал прибытия Гефестиона. Соединившись с ним, он двинулся далее к местечку Рамбакии, самому большому в земле оритов; его положение казалось благоприятным для сношений и для обладания страной; Александр решил сделать его столицею оритской сатрапии и колонизовать; Гефестион получил приказ заложить оритскую Александрию. [7] Сам царь с половиною гипаспистов и агрианов, со своей конной свитой и с конными стрелками выступил по направлению к горам, отделяющим друг от друга область оритов и гедросиев; там в проходах, по которым шла дорога в Гедросию, собралось, как донесли Александру, значительное количество оритов и гедросиев, чтобы сообща преградить дорогу македонянам. Когда македоняне приблизились к устью прохода, варвары обратились в бегство перед неприятелем, неотразимая сила которого страшила их не меньше, чем его гнев после победы; к царю спустились предводители оритов с униженными изъявлениями покорности, отдавая в его полное распоряжение себя, свой народ и свое имущество. Александр принял их милостивее, чем они ожидали; он поручил им снова собрать разбежавшихся жителей деревень и обещать им от его имени спокойствие и безопасность, и настоятельно советовал им слушаться его сатрапа Аполлофа-на, которого он поставил над ними, арбитами и землею гедросиев, и в точности исполнять распоряжения о снабжении македонского флота провиантом, которые будут им сообщаться. [8] В то же время в новой сатрапии был оставлен Леоннат со значительным войском, состоявшим из всех агрианов, части стрелков, нескольких сотен всадников из числа македонян и греческих наемников и соответственного количества тяжеловооруженных и азиатских войск; ему было приказано ожидать на этих берегах прибытия флота и приготовить все для его приема, докончить колонизацию нового города, подавить могущие еще встретиться беспорядки и протесты со стороны народа и принять все меры для того, чтобы склонить бывших доныне независимыми оритов на сторону нового порядка вещей; Аполлофану было приказано позаботиться всеми мерами о том, чтобы собрать в глубине Гедросии убойный скот и провиант и избавить таким образом войско от нужды.
Затем Александр выступил из земли оритов в Гедросию. Уже жаркий и плоский берег моря начал становиться шире, зной палящий, дорога труднее; целые дни приходилось идти по пустынным пескам, где лишь время от времени группы пальм давали скудную тень от лучей стоявшего почти прямо над головою солнца; чаще попадались кусты мирры, источавшие под знойными лучами солнца в изобилии свою распространявшую сильное благоухание и остававшуюся без всякого употребления смолу; финикийские купцы, следовавшие за войском со множеством верблюдов, собирали здесь обилие этого драгоценного товара, который был так любим на западе под именем арабской мирры. [9] Поблизости рек или моря цвел ароматный тамариск, по земле стлались вьющиеся корни нардов и крючковатые кусты терновника, в которые испуганные приближением войска зайцы попадались как птицы в силок. Войско ночевало вблизи таких мест и приготовляло себе ложе для сна из листьев мирры и нарда. Но с каждым новым переходом берег становился все пустыннее и непроходимее. Ручьи пропадали в горячем песке, растительность тоже умирала; на громадном расстоянии не было видно следа ни человека, ни животного; войско стало продолжать свой путь по ночам, чтобы отдыхать в течение дня; оно углубилось несколько далее в страну, чтобы миновать эту пустыню ближайшим путем и в то же время доставить на берег провиант для флота; к морскому берегу были посылаемы отдельные отряды, чтобы складывать там запасы, рыть колодцы и исследовать доступность берега для кораблей. Некоторые из этих всадников под предводительством Фоанта принесли известие; что на берегу находится несколько жалких рыбачьих лачуг, выстроенных из ребер китов и морских раковин; их обитатели, бедные и тупоумные, питаются сушеной рыбой и рыбьей мукой и пьют испорченную воду, сохраняемую в вырытых в песке ямах: достигли земли ихтиофагов (рыбоедов). Далее в глубине страны, как говорили, попадаются отдельные деревни; войско должно было идти туда, так как недостаток в съестных припасах начинал уже чувствоваться. После длинных утомительных ночных переходов, во время которых уже нельзя было более поддерживать строгого порядка и дисциплины, они достигли, наконец, этой местности; часть найденных там запасов была с соблюдением величайшей экономии разделена между войском, а остальное было запечатано царской печатью, навьючено на верблюдов и отправлено на берег; но едва только Александр успел двинуться далее с первыми колоннами, как поставленная у запасов стража сорвала печати и с криком, окруженная своими голодными товарищами, разделила между ними то, что должна была оберегать, не думая о том, что они рискуют своей жизнью, спасая себя от голодной смерти. Александр оставил это безнаказанным; он поспешил запастись новым провиантом и послать его под надежным прикрытием и приказал туземцам доставить из глубины страны возможно более хлеба, фиников и убойного скота и отвезти это на берег; забота об этих транспортах была возложена на оставленных для того благонадежных людей.
Между тем войско двигалось далее; они приближалось к самому опасному месту пустыни; голод, нищета, отсутствие дисциплины принимали ужасающие размеры. Воды не было на десять, на пятнадцать миль кругом, глубокий и горячий песок лежал подобными бурным волнам моря широкими буграми, через которые приходилось тащиться с бесконечным трудом, глубоко утопая при каждом шаге, только затем, чтобы тотчас опять начинать ту же работу снова; к этим трудам присоединялись темнота ночей, принимавший страшные размеры упадок дисциплины; последний остаток сил был истощен голодом и жаждой или превратился в эгоистическую жадность. Убивались лошади, верблюды, мулы и их мясо поедалось; из телег больных выпрягались животные, и больные предоставлялись своей участи, а войско с мрачной поспешностью двигалось далее; отстававшие от усталости или упадка сил к утру едва находили следы большого войска, а если и находили их, то тщетно старались настигнуть его; в страшных корчах умирали они под жгучими лучами полуденного солнца или сбивались с пути в лабиринте песчаных бугров, чтобы умереть медленной смертью от голода и жажды. Счастливы были другие, если они до наступления дня достигали колодцев, где могли отдохнуть; но часто приходилось еще идти, когда солнце палило уже сверху через красноватый раскаленный воздух и песок жег покрытые ранами ноги; тогда животные, хрипя, валились на землю, у утомленных людей кровь вырывалась из глаз и изо рта, и они в смертельной усталости опускались на землю, а солдаты беспорядочными группами, безмолвные, как призраки, ковыляли дальше мимо своих умирающих товарищей; достигнув, наконец, воды, все бросались пить с жадною быстротою, чтобы заплатить за эту последнюю отраду мучительной смертью. Однажды на одной из стоянок - мимо протекала почти пересохшая речка - войско отдыхало в палатках; вдруг ложе реки наполнилось и воды с шумом хлынули на берег; [10] они уносили с собою оружие, животных, палатки и людей, и не успели македоняне еще опомниться и принять какие-нибудь меры, как опустошение достигло своего высшего предела; шатер и часть оружия Александра сделались добычею волн, ему самому с трудом удалось спастись от их ярости. Так росли ужасы пути; и когда, наконец, при одном далеком переходе сильный ветер разметал песочные бугры и замел всякой след дороги, когда туземные проводники заблудились и не знали более ни где они находятся, ни куда им идти, тогда даже самые храбрые пали духом, и гибель всем казалась несомненной. Александр собрал около себя небольшой отряд наиболее сильных всадников, чтобы искать вместе с ними моря; он заклинал их собрать свои последние силы и следовать за ним. Томимые жаждою и глубокою усталостью, они поскакали за ним к югу через глубокие дюны; лошади падали, всадники не могли тащиться далее, только Александр и пятеро других неутомимо стремились вперед; наконец, они увидали голубое море и поскакали к нему, они начали рыть своими мечами песок, ища пресной воды, и из него брызнул ключ, облегчивший их страдания; тогда Александр поспешил обратно к войску и повел его на более прохладный берег и к струившимся там источникам пресной воды. Теперь проводники снова ориентировались в местности, и еще целых семь дней вел он войско по пустыне, где не было уже недостатка в воде, где там и сям попадались запасы провианта и деревни; на седьмой день они оставили берег и двинулись в глубину страны по плодородной и веселой местности к Пуре, резиденции сатрапа Гедросии. [11]
Таким образом войско достигло, наконец, цели своего странствования, но в каком оно было состоянии! Переход от границы оритов через пустыню продолжался шестьдесят дней; [12] страдания и потери на этом пути были значительнее, чем все прежнее, взятое вместе. Войско, столь гордо и пышно выступившее из Индии, равнялось теперь только четверти своего прежнего состава, [13] и эти жалкие остатки завоевывавшего вселенную войска исхудали и сделались неузнаваемы: в висевшей лохмотьями одежде, они были почти безоружны, немногочисленные лошади были изнурены и жалки, целое представляло собою картину глубокой нищеты, деморализации и отчаяния. Таким образом царь прибыл в Пуру. Здесь он остановился, чтобы дать оправиться изнуренным войскам и собраться заблудившимся по дороге. Сатрап Оритиды и Гедросии, получивший приказ снабдить провиантом дороги и пустыни, и небрежность которого лишила войско даже последнего возможного в пустыне облегчения, был немедленно сменен; его преемником в сатрапии бал назначен Фоант. [14]
Затем Александр вступил в Карманию, где рассчитывал встретить Кратера с его войском и несколько правителей верхних провинций, которых он туда вызвал. Это было около начала декабря; о флоте и его судьбе не было никаких известий; если порученная мужественному Неарху экспедиция была исполнена опасностей уже сама по себе, и полное отсутствие сведений о ходе ее вызывало сильные опасения, то после пережитых в последнее время событий с их недоступными никакому описанию ужасами Александр должен был скорее бояться всего, чем продолжать надеяться на удачу своего великого плана; берег, где большая часть его войска погибла самою ужасною смертью, был для флота последним и единственным прибежищем; пустынный, песчаный, лишенный гаваней, он должен был, скорее, сделать еще более опасными непредвидимые случайности ветра и непогоды, чем дать прибежище против них; одна только буря, - и флот и войско могли быть бесследно уничтожены; одно неосторожно принятое направление, и Океан был достаточно обширен для того, чтобы блуждать в нем без конца и без надежды на спасение.
В это время гиппарх этой страны [15] явился к царю с известием, что в пяти днях пути к югу Неарх благополучно пристал с флотом к берегу в устье реки Анаспиды, и при вести, что царь находится в верхней стране, расположил лагерем свое войско за валом и рвом, что, наконец, он скоро лично явится к Александру. Нельзя представить себе радости царя в первую минуту, но скоро нетерпение, сомнение, и тяжелое беспокойство сменили ее; тщетно ожидалось прибытие Неарха; день проходил за днем; гонцы посылались за гонцами; одни возвращались с известием, что они нигде не видели флота македонян и нигде ничего не слышали о них, другие же совсем не возвращались; наконец, Александр приказал взять и заковать в цепи гиппарха, сочинившего эти вероломные сказки и сделавшего предметом шутки горе войска и царя. А этот стал печальнее прежнего и побледнел от физических и душевных страданий.
Гиппарх сказал, между тем, сущую правду: действительно, Неарх со своим флотом находился на берегу Кармании; он благополучно довел до конца предприятие, которое само по себе не имело себе ничего подобного по опасностям и чудесам и которое, кроме того, было значительно затруднено случайным совпадением обстоятельств.
Эти трудности начались уже на реке Инд; едва Александр с сухопутным войском успел выйти за пределы Индии, как между индусами, которые чувствовали себя теперь свободными и безопасными, начались сильные беспорядки, так что флот не казался более обеспеченным на Инде. [16] Так как в задачи Неарха не входило удерживать за собою страну, но только отвести флот к Персидскому заливу, то он быстро и не дожидаясь времени постоянных восточных ветров приготовился к отплытию, отплыл 21 сентября и через несколько дней оставил позади себя рукава дельты Инда; тут сильные южные ветры заставили его высадиться на берег в названном им по имени Александра гавани около мыса, отделяющего Индию от земли арбитов, и пробыть там двадцать четыре дня, пока, наконец, не установились правильные ветры. 23 октября он двинулся далее и среди различных опасностей, то плывя между подводными скалами, то борясь с могучими волнами Океана, прошел мимо устья Арбия и, перенеся 30 октября страшную бурю на море, во время которой погибло три корабля, высадился на берег около Кокалы, чтобы отдохнуть здесь десять дней и заняться исправлением поврежденных судов; это было то место, где незадолго перед этим Леоннат разбил окрестных варваров в кровопролитном сражении; в этом бою был убит сатрап Гедросии Аполлофан. В изобилии запасшись здесь провиантом и повидавшись несколько раз с Леоннатом, Неарх поплыл далее к западу, и 10 ноября флот находился перед устьем реки Томира, на берегах которого стояли толпы вооруженных оритов, желавших помешать флоту войти в реку; но одного смелого нападения было достаточно, чтобы победить их и приобрести себе на несколько дней безопасное место для стоянки.
К 21 ноября флот достиг берега ихтиофагов, той бедной и страшной пустыни, где начались страдания сухопутных войск; войску, находившемуся на кораблях, тоже пришлось перенести здесь много страданий: недостаток пресной воды и съестных припасов с каждым днем становился чувствительнее. Наконец, в одной рыбачьей деревне за мысом Багием нашелся один туземец по имени Гедрак, предложивший сопровождать флот в качестве лоцмана; он принес ему большую пользу; под его руководством можно было совершать теперь более длинные переезды и пользоваться для этого прохладными ночами. Среди постоянно возраставших лишений проплыли они мимо пустынного и песчаного берега Гедросии, и недовольство войск достигло уже опасного предела; в это время показались покрытые плодоносными полями, пальмовыми рощами и виноградниками берега Кармании; теперь нужда миновала, теперь они приближались к давно желанному входу в Персидское море, они были в дружественной стране. Налево виднелся далеко выдававшийся в море мыс Аравии, называвшийся Макетой, откуда, как они узнали, в Вавилон доставлялись корица и другие товары Индии.
Флот пристал к берегу Гармосии в устье реки Анамита, и его экипаж расположился лагерем на берегах реки, отдыхая после стольких трудов и вспоминая о перенесенных опасностях, пережить которые многие должны были потерять всякую надежду; о сухопутном войске ничего не было известно, с самого берега ихтиофагов все следы его пропали. [17] Тут случилось, что некоторые из людей Неарха, удалившиеся несколько от берега на поисках за съестными припасами, увидели вдали человека в греческой одежде; они спросили его, откуда он идет? кто он такой? он отвечал, что идет из лагеря Александра, и что царь находится недалеко отсюда; ликуя, повели они его к Неарху, которому он и сообщил, что Александр стоит в глубине края в пяти днях пути, и предложил затем отвести его к гиппарху этой страны. Так и было сделано; Неарх расспросил гиппарха, каким образом ему пробраться к царю. Он возвратился к кораблям, чтобы привести здесь все в порядок и укрепить лагерь, а гиппарх, между тем, надеясь заслужить милость царя первым известием о прибытии флота, поспешил кратчайшим путем в глубь края и доставил эту весть, навлекшую на него самого столько несчастий, так как подтверждение ее замедлилось.
Наконец, - так рассказывает далее сам Неарх, - приготовления по устройству флота и лагеря подвинулись так далеко вперед, что он с Архием из Пеллы и с пятью или шестью спутниками мог выступить из лагеря и направиться в глубину края. По дороге им встретились некоторые из разосланных Александром гонцов; но они не узнали ни Неарха, ни Архия, - так переменилась их наружность; волосы на голове и бороде их были длинны, лица бледны, тело исхудало, их платье висело лохмотьями и все было перепачкано смолой; и когда они спрашивали, в каком направлении находится лагерь Александра, гонцы, дав им указания, продолжали свой путь. Но Архий предчувствовал истину и сказал: "Кажется, эти люди разосланы на поиски за нами; весьма понятно, что они не узнают нас, мы должны выглядеть совсем иначе, чем в Индии; скажем им, кто мы такие, и спросим их, куда они едут". Неарх так и сделал; гонцы отвечали, что ищут Неарха и прибывшее на флоте войско. Тогда Неарх сказал: "Я тот, которого вы ищете, ведите нас к царю!" С великой радостью они посадили их на свои колесницы и поехали к лагерю; но некоторые бросились вперед к шатру царя и сказали: "Вот сдут Неарх, Архий и пятеро других с ними". Но так как они ничего не знали об остальном войске и о флоте, то царь полагал, что, вероятно, прибывшие спаслись случайно, а войско и флот погибли, и его скорбь сделалась еще сильнее прежнего. Наконец, Неарх и Архий вошли к нему; Александр едва узнал их, он протянул Неарху руку, отвел его в сторону и долго плакал; наконец, он сказал: "Видя снова тебя и Архия, я не так тяжело ощущаю всю эту потерю; теперь же расскажи мне, как погибли мой флот и мое войско?" Неарх отвечал: "О царь, ты обладаешь еще и тем и другим, твоим войском и твоим флотом; мы же прибыли возвестить тебе об их спасении". Тогда Александр заплакал еще сильнее, и шумная радость распространилась вокруг него; он же клялся Зевсом и Аммоном, что день этот для него дороже обладания всею Азией. [18]
Теперь, наконец, в Карманию прибыл и Кратер со своим войском и своими слонами после благополучного перехода через Арахосию и Дрангиану; [19] при вести о понесенных Александром громадных потерях, он поспешил привести к царю свое свежее и сильное войско. В одно время с ним прибыли и военачальники, находившиеся в Мидии уже пять лет; то были Клеандр с ветеранами наемников, Геракон с наемными всадниками, которыми ранее предводительствовал Менид, Ситалк с фракийскою пехотою и Агафон с одрисскими всадниками, всего пять тысяч пехотинцев и тысяча всадников. [20] Сатрап Арии и Дрангианы Стасанор и Фарасман, сын сатрапа Парфии Фратаферна, прибыли тоже в Карманию с верблюдами, лошадьми, стадами и вьючными животными, намереваясь главным образом доставить войску, которое, как они полагали, еще не прибыло, предметы первой необходимости при его переходе через пустыню; но и теперь еще привезенное ими были кстати: верблюды, лошади и быки были разделены между войсками обычным порядком. Все это и, кроме того, благодатная природа Карманской страны, заботливый уход и покой, которым наслаждались здесь солдаты, наконец, непосредственное присутствие самого царя, деятельность которого никогда не была серьезнее и энергичнее, скоро изгладили следы страшных лишений и возвратили македонскому войску его силу и веру в себя. Затем были устроены различные празднества, чтобы отблагодарить богов за благополучное окончание индийского похода, за возвращение войска на родину и за чудесное спасение флота; были принесены жертвы Зевсу-спасителю, Аполлону-защитнику, потрясателю земли Посейдону и богам моря, были устроены торжественные шествия, пелись праздничные хоры, исполнялись различные боевые игры; в блестящем праздничном шествии Неарх, с венком на голове, шел рядом с увенчанным царем, и ликующее войско бросало на них цветы и разноцветные ленты. [21] В общем собрании войска Неарх повторил рассказ о своем плавании; он и другие предводители, и многие из войска, были почтены царем дарами, чинами и всевозможными отличиями; Певкест же, бывший до сих пор оруженосцем Александра, и спасший ему жизнь при штурме города маллов, был причислен восьмым к обычному дотоле числу семи телохранителей.
В то же время царь дал указания относительно дальнейшего похода: флот должен был продолжать свое плавание вдоль берега Персидского залива, войти в устье Паситигрида и подняться по реке Сузы; Гефестион с большею частью сухопутного войска, со слонами и обозом, избегая более трудных путей, снега и зимних холодов горных местностей, должен был спуститься к плоскому морскому берегу, имевшему достаточно запасов и в теперешнее время года отличавшемуся мягким климатом и удобными дорогами, [22] и на равнине Суз снова соединиться с остальным флотом и войском. Сам Александр с македонской конницей и легкой пехотой, гипаспистами и частью стрелков, хотел идти к Сузам ближайшим путем через горы, на Пасаргады и Персеполь. [23]
***
Таким образом, Александр возвратился в пределы земель, которые были покорены им уже много лет тому назад; обстоятельства настойчиво требовали его возвращения. Сильные беспорядки и опасные нововведения начались во многих местах; дух своеволия и гордости, господствовавший между сатрапами прежнего персидского царства, слишком скоро нашел доступ и к теперешним наместникам и правителям; оставаясь без надзора во время отсутствия царя и обладая почти неограниченной властью, многие сатрапы, как македоняне, так и персы, самым страшным образом утесняли свои народы, позволяли все своему корыстолюбию и сладострастию и не щадили даже храмов богов и могил умерших; на случай, если бы Александр не возвратился из земель Индии, они уже окружили себя толпами наемников и приняли все меры, чтобы, когда понадобится, вооруженною рукою удержать за собою обладание своими провинциями. Самые смелые планы, самые неумеренные желания, самые преувеличенные надежды были в порядке вещей; чрезмерное возбуждение этих лет, когда все обычное и верное было отложено в сторону и когда даже самое неправдоподобное казалось возможным, находило себе удовлетворение только в самых разнузданных предприятиях и в опьянении чрезмерными наслаждениями или лишениями. Страшные случайности войны, которою была приобретена Азия, также легко могли измениться в другую сторону, и как одним ударом счастье царя достигло своего высшего предела, так же легко могло оно и рассеяться. В подавленной персидской народности тоже начали шевелиться новые надежды, и со стороны персидских вельмож было сделано несколько попыток разорвать только что наложенные узы и основать независимые государства или вызвать в народе восстание именем династии древнеперсидских царей, которая несомненно возобновится. И когда теперь, после многолетнего отсутствия царя, после все более и более широкого распространения беспорядков и узурпации, вдруг разнеслась весть о гибели войска в пустыне Гедросии, движение во всех местах и в умах всех должно было достигнуть такой степени, которая заставляла опасаться ниспровержения всего существующего порядка.
Таковы были условия, при которых возвратился в западные провинции с остатками своего войска Александр. Все стояло на карте; один признак беспокойства или слабости, и государство пало бы развалинами над своим основателем; только самая смелая твердость, сила воли и решительность поступков могли спасти царя и его государство; милосердие и долготерпение с его стороны были бы признанием им своей слабости, а это лишило бы те народы, которые еще теперь держали сторону царя, их последней надежды. Необходима была самая строгая и беспощадная справедливость, чтобы обеспечить подвергшимся столь возмутительным притеснениям народам их права и спасти их веру в могущество верховного царя; необходимы были быстрые и энергичные меры, чтобы возвратить величию царской власти ее полный блеск и распространить ужас ее гнева. И, пожалуй, Александр был теперь в том мрачном настроении духа, которое делает ужасным разгневанного властителя. Как далеко позади него лежал энтузиазм первых шагов его победного шествия, радостная вера юности и громадных надежд; слишком часто обманутый в своем доверии, он научился подозревать, быть суровым и даже несправедливым. Возможно, что он считал это необходимостью. Он пересоздал целый мир; вместе с ним изменился и он сам; теперь необходимо было натянуть и крепко держать в руках бразды неограниченной власти; теперь необходимы были быстрый суд, новая покорность и крутое управление.
Уже в Кармании Александр нашел повод карать. Он сместил сатрапа Аспаста, который покорился ему в 330 году и сохранил за собою место; тщетно Аспаст поспешил навстречу приближавшемуся повелителю с изъявлениями самой униженной покорности; когда следствие подтвердило тяготевшее на нем тяжелое подозрение, он был предан в руки палача. В Карманию вместо него был назначен Сибиртий; но так как Фоант, который должен был отправиться вместо Аполлофана в землю оритов, заболел и умер, то Сибиртий был послан туда, а вместо него в Карманию был призван Тлеполем, сын Пифофана, доказавший свою благонадежность на своем прежнем посту в парфянской сатрапии. [24] Беспорядки, начавшиеся благодаря персу Ордану в глубине Арианы и приобретшие себе свободное поле действий благодаря последовавшей, как кажется, в это же время смерти сатрапа Арахосии, Менона, [25] были без труда подавлены Кратером при его проходе: заковав мятежника в цепи, он доставил его к царю, который предал его заслуженному наказанию; сделавшаяся вакантной сатрапия Арахосии была соединена в руках Сибиртия с сатрапией Оры и Гедросии. [26]
Из Индии тоже получились дурные вести; Таксил сообщал, что Абисар умер и что сатрап Индии по сю сторону Инда, Филипп, был убит служившими под его начальством наемниками, но что македонские телохранители сатрапа тотчас же подавили восстание и казнили мятежников. Александр поручил временное управление этой сатрапией государю Таксилу и Эвмену, начальнику оставленных в Индии фракийцев, и повелел им признать наследником престола в государстве Кашмира сына Абисара.
Из Мидии в Карманию было приказано явиться Геракону, Клеандру и Ситалку [27] с большею частью их войск, и они явились; жители этой провинции и их собственные войска обвиняли их в ужасных вещах: они грабили храмы, открывали гробницы и позволяли себе всевозможные притеснения и преступления со своими подвластными. Только Геракон сумел оправдаться и был освобожден; Клеандр и Ситалк были вполне уличены, и вместе с ними изрублено на месте множество бывших их сообщниками солдат, которых, как говорят, оказалось шестьсот человек. Этот быстрый и строгий суд везде произвел самое глубокое впечатление; думали о том, сколько мотивов должно было побуждать царя пощадить этих людей, тайных исполнителей смертного приговора над Парменионом, и это значительное число старых солдат, в которых он теперь так нуждался; народы поняли, что царь был действительно их защитником, что он вовсе не желал, чтоб с ними обходились, как с рабами; сатрапы же и военачальники должны были, напротив, понять, что ожидало их, если они не могли предстать пред ступени трона с чистой совестью. Многие из них, как рассказывают, сознавая себя виновными, старались собрать новые сокровища, усилить отряды своих наемников и приготовиться к возможности сопротивления в случае нужды; в это время был издан царский рескрипт к сатрапам, повелевавший немедленно отпустить тех наемников, которые были навербованы не именем царя. [28]
Между тем царь двинулся из Кармании в Персию: сатрап Фрасаорт, которого он назначил сюда, умер во время индийского похода; Орксин, один из знатнейших вельмож страны, [29] рассчитывая на свой древний род и свое влияние, взял на себя управление сатрапией. Но скоро обнаружилось, что он не был на высоте обязанностей сатрапа, звание которого он самовольно принял. Царя разгневало уже то, что он нашел запущенной гробницу великого Кира в роще Пасаргад; в свою прежнюю бытность в Пасаргадах он приказал открыть купол каменной постройки, в которой стоял гроб, снова украсить гробницу и предписал находившимся на страже ее магам по-прежнему исполнять свои благочестивые обязанности; он желал, чтобы во всяком случае к памяти великого царя относились с почтением; теперь же гробница была вскрыта, все было унесено, кроме гроба и одра, крышка гроба была сорвана, тело выброшено вон и все драгоценности похищены. Царь отдал Аристобулу приказ снова положить в гроб останки тела, возобновить все в том виде, в каком оно было перед вторжением, снова поставить на свое место каменную дверь купола и запечатать ее царскою печатью. Он сам произвел следствие о том, кто совершил это святотатство; маги, стоявшие на страже гроба, были схвачены и подвергнуты пытке, чтобы заставить их назвать злоумышленников; но они не знали ничего, и их принуждены были отпустить; дальнейшее следствие тоже не навело ни на какой верный след; не находилось никого, кто бы должен был искупить это преступление; но на сатрапе тяготело обвинение в небрежности, благодаря которой это могло случиться в его провинции. [30] Скоро должны были обнаружиться более тяжкие проступки сатрапа; Александр двинулся из Пасаргад в резиденцию Орксина, Персеполь; здесь были принесены на него жителями самые громкие жалобы; он позволял себе постыднейшие насилия, чтобы удовлетворить свое корыстолюбие, он разграблял храмы, вскрывал находящиеся здесь гробницы царей и снимал с царственных трупов их украшения. Следствие подтвердило его вину; он был повешен. [31] Сатрапию его получил телохранитель Певкест, сын Александра; он казался всех более подходящим для управления этою главною страною персидского царства, так как вполне освоился с азиатским образом жизни, носил мидийское платье, владел персидским языком, охотно и умело окружил себя персидским церемониалом, - вещи, которые персы с восхищением видели в своем новом повелителе.
Около этого же времени к царю явился сатрап Мидии Атропат; он привез с собой мидянина Бариакса, который дерзнул возложить на себя тиару и провозгласить себя царем мидян и персов; он, вероятно, рассчитывал на то, что народонаселение сатрапии, возмущенное преступлениями македонских гарнизонов, будет готово отложиться; он и соучастники его заговора были казнены. [32]
Через персидские проходы царь спустился к Сузам. Возобновились сцены Кармании и Персеполя: народ не боялся более выступать с громкими жалобами на своих утеснителей; он знал, что Александр поможет ему. В Сузах были казнены сатрап Абулит его сын Оксиафр, сатрап паретакенов, которые были обвинены в самых вопиющих преступлениях. Едва сумев оправдаться по процессу о вымогательствах в Мидии, Геракон, находившийся ранее в Сузах, был тоже уличен в том, что разграбил здесь храм, и теперь казнен. [33]
Таким образом, удар за ударом следовали самые строгие наказания, и те, которые не чувствовали себя чистыми от всякой вины, имели полное право бояться за свое будущее. В числе таких лиц находился Гарпал, сын Махата, принадлежавший к княжескому роду Элимиотиды. Ценимый царем благодаря их прежней дружбе и за важные услуги, он с самого начала получил величайшие доказательства его милости, и при начале персидской войны, так как его физическое сложение делало его неспособным к отправлению военной службы, был назначен казначеем; уже раз он провинился в тяжком нарушении закона: незадолго перед битвой при Иссе он в сообществе с неким Таврисконом, внушившим ему этот план, бежал с царской казной, направляясь к царю молоссов, Александру, который тогда воевал в Италии; но Гарпал переменил свое намерение и остановился в Мегаре, чтобы жить там в свое удовольствие. Тогда царь, помня о том времени, когда Гарпал с Неархом, Птолемеем и немногими другими защищал его дело против царя Филиппа и за это подвергся позору и изгнанию, простил ему его легкомысленный поступок, снова призвал его к себе и снова вверил ему должность казначея; его управлению были поручены несметные сокровища Пасаргад и Персеполя и в то же время, как кажется, его надзору были подчинены и казначеи нижних сатрапий; его влияние простиралось на весь запад Азии. [34] Между тем Александр шел все далее на восток, а Гарпал, не заботясь об ответственности своего сана и привыкнув к наслаждениям и расточительности, начал самым разнузданным образом проматывать царские сокровища и пользоваться всем должностным своим влиянием только для того, чтобы удовлетворить своему обжорству и сладострастию. Его жизнь была скандалом для всего света, и насмешка комических поэтов Греции соревновала с неудовольствием более серьезных людей, предавая его имя всеобщему презрению; в это время появилось открытое письмо историка Феопомпа к Александру, где он приглашал царя положить конец этому безобразию: не довольствуясь диким сладострастием азиатских женщин, Гарпал призвал в Азию Пифионику, самую прославленную в Афинах блудницу, которая сначала служила у певицы Бакхиды, а затем вместе с нею поступила в публичный дом сводни Синопы, и самым недостойным образом подчинилась ее прихотям; когда она умерла, Гарпал с бесстыдною расточительностью воздвиг этой женщине два надгробных монумента, и справедливо возбуждает удивление то, что, между тем, как ни он, ни какой-либо другой правитель не посвятил памятника памяти героев Иссы, павших за славу Александра и за свободу Греции, - в Афинах и в Вавилоне уже воздвигнуты самые роскошные монументы в честь публичной женщины; этой Пифионике, которая в Афинах долгое время была доступна за деньги каждому, Гарпал, называющий себя другом и сановником Александра, имел дерзость воздвигнуть храм и алтарь и освятить его как святилище Афродиты Пифионики, не боясь кары богов и издеваясь над величеством царя. Этого мало: едва она успела умереть, как Гарпал уже выписал себе из Афин другую любовницу, не менее знаменитую Гликеру; он устроил ее резиденцию во дворце Тарса, поставил ей статую в Россе, где думал рядом со статуей царя поставить свою собственную, и отдал приказ, чтобы никто не подносил ему почетного золотого венка, не поднося его в то же время и его наложнице, чтобы ей поклонялись и приветствовали ее именем царицы; словом, все почести, которые должны были бы только подобать царице-матери или супруге Александра, глава казначейства расточал перед афинской блудницей. [35] Это и тому подобные сообщения достигли царя; он сначала считал их невероятными или преувеличенными, убежденный, что Гарпал не будет таким безумным образом ставить на карту уже раз потерянную им милость царя; [36] очень скоро сам Гарпал подтвердил своим бегством все эти обвинения. Он положился на то, что Александр никогда не возвратится назад; теперь он видел строгий суд над теми, которые позволили увлечь себя подобному же заблуждению, и потерял надежду вымолить себе прощение; он собрал все деньги, какие только мог, - то была громадная сумма в пять тысяч талантов, навербовал себе шесть тысяч наемников, двинулся, сопровождаемый ими, своей Гликерой и маленькой дочерью, которую ему родила Пифионика, [37] через Малую Азию на берег Ионии и собрал тридцать кораблей, чтобы переправиться в Аттику; будучи почетным гражданином Афин, находясь в дружеских отношениях с самыми уважаемыми людьми города и любимый народом за щедрую раздачу хлеба, он не сомневался найти там хороший прием и быть обеспеченным от выдачи Александру. [38]
Между тем, как последний виновный из вельмож государства старался избавиться таким образом от ответственности, Александр со своим войском в феврале 324 года вступил в Сузы. Вскоре после него прибыл и Гефестион с остальными войсками, со слонами и обозом, а Неарх привел вверх по реке флот, который без дальнейших опасностей проплыл вдоль берегов Персидского моря. Следуя повелению царя, в резиденцию явились сатрапы и военачальники со своими свитами, явились приглашенные царем государи и вельможи востока со своими женами и дочерьми; со всех сторон стекались сюда чужеземцы из Азии и Европы, чтобы присутствовать при великих торжествах, которые готовились в Сузах.
Предстояло празднование изумительного, единственного в течение многих столетий дня. Свадебное торжество в Сузах должно было символическим образом завершить слияние запада и востока, идею эллинизма, в которой царь думал найти силу и прочность своего государства.
Очевидцы этого превосходившего все своею роскошью и торжественностью празднества описывают его приблизительно следующим образом: [39] для этого был приготовлен большой царский шатер; верх его, затянутый разноцветными, богато вышитыми материями, покоился на пятидесяти высоких обложенных золотом и серебром и усыпанных драгоценными каменьями колоннах; замыкая это оставленное посередине свободным пространство кругом с обитых золотом и серебром перекладин свешивались драгоценные, вышитые золотом и разнообразными рисунками ковры; размеры всего шатра равнялись четырем стадиям. Посредине зала был накрыт стол; на одной стороне стояло сто диванов для женихов; диваны покоились на серебряных ножках и были покрыты свадебными коврами, только диван царя посредине был из золота, напротив находились места для гостей царя; кругом были расставлены столы для посольств, для находившихся в лагере чужеземцев, для войска и флота. Трубы из царского шатра подали знак к началу празднества; гости царя, которых было девять тысяч, заняли места за столами. И снова гром труб возвестил по всему лагерю, что царь совершает теперь возлияние богам; с ним вместе совершили возлияние и его гости, каждый из золотой чаши, праздничного подарка царя. Затем снова послышалась труба, и, по персидскому обычаю, вступило шествие покрытых покрывалами невест, и каждая из них приблизилась затем к своему жениху: Статира, дочь персидского царя, - к Александру, Дрипетида, ее младшая сестра, - к Гефестиону, любимцу царя; Амастрида, дочь Оксафра и племянница персидского царя, - к Кратеру, дочь повелителя Мидии Атропата - к Пердикке, Артакама, дочь престарелого Артабаза, - к Лагиду Птолемею, телохранителю, и ее сестра Артонида - к Эвмену, тайному секретарю царя, дочь родосца Ментора - к Неарху, дочь Спитамена Согдианского - к Селевку, предводителю отряда знатных юношей; точно так же и другие, каждая к своему жениху. [40]
Пять дней подряд праздники следовали за праздниками; посольства, города и провинции государства, союзники в Европе и в Азии доставили к парю несметное количество свадебных подарков, одних золотых венков было на 15 000 талантов. Он тоже давал полною рукою; многие из невест не имели родителей; он заботился о них как отец, дал всем царственное приданое, всем, которые женились вместе с ним в этот день, рассыпал драгоценнейшие подарки и освободил от податей всех македонян; которые женились на азиатских девушках [41] - более 10 000 записали свои имена. Новые пиры и веселые банкеты, зрелища, торжественные шествия и всевозможные увеселения наполнили следующие дни; лагерь был полон веселья и радостной суеты, здесь были рапсоды и арфисты из Великой Греции и Ионии, там фокусники и канатные плясуны из Индии, там маги и наездники из персидских земель, дальше снова греческие танцовщицы, флейтистки, труппы актеров. Действительно, были даны и драматические агоны - это было время великих Дионисий, - в числе их и сатирическая драма "Агин", сочиненная, как говорят, византийцем Пифоном, исполненная веселой насмешки над бегством Гарпала, хромого управителя казначейства. [42] Затем герольды возвестили, что царь принимает на себя долги своего войска и уплатит их, и что поэтому каждый должен записать ту сумму, которую он должен, и затем получить ее. Сначала записались только немногие; большинство, особенно военачальники и высшие офицеры, вероятно боялись, что Александр желает только узнать, кто не может обойтись своим жалованьем и живет слишком расточительно. Услышав это, царь был очень оскорблен таким недоверием, он приказал расставить столы в различных пунктах лагеря и разложить на них золото с приказанием уплачивать каждому, кто покажет счет, не спрашивая даже об его имени. Тогда пошли все и радовались не столько тому, что им удастся освободиться от своих долгов, сколько тому, что они останутся неизвестными; эти храбрые воины устраивали свои дела с невероятной беззаботностью; несмотря на всю добычу и на все царские дары, войско до такой степени погрязло в долгах, что для покрытия их потребовалось не менее 20 000 талантов. [43] Особенно отличались чрезмерной расточительностью офицеры, и, так как царь часто с неодобрением отзывался об их бессмысленных расходах, они должны были весьма радоваться тому, что могут без его ведома подойти к столу с золотом и быстро поправить свои пошатнувшиеся финансы. Антиген, предводитель гипаспистов в битве при Гидаспе, потерявший в 340 году перед Перинфом один глаз и бывший равно известным своей храбростью и своим корыстолюбием, тоже, как рассказывают, подошел тогда к столу с золотом и потребовал уплаты ему показанной им суммы; тут открылось, что у него вовсе нет долгов и что показанные им счета фальшивы. Александр был сильно раздражен этим грязным поступком, прогнал Антигена от своего двора и лишил его звания. Это посрамление вывело из себя храброго стратега и нельзя было сомневаться в том, что от стыда и огорчения он совершит что-нибудь над собою. Это возбудило жалость царя, он простил ему, возвратил его к своему двору, его звание и приказал выплатить ему ту сумму, которой тот требовал. [44] Единовременно с этим всеобщим погашением долгов Александр раздал истинно царственные подарки тем, кто отличился своею храбростью, опасностями, которые им пришлось перенести, и верною службою около его особы; он увенчал золотым венком телохранителя Певкеста, сатрапа Персиды, который в городе маллов прикрыл его своим щитом, телохранителя Леонната, военачальника земли оритов, который при этом же самом опасном штурме бился рядом с ним, победил варваров на реке Томире и с увенчавшимся успехом рвением привел в порядок дела в Орах; затем адмирала Неарха, свершившего столь славное плавание от Инда к Евфрату, Онесикрита, начальствовавшего царским кораблем на Инде и от Инда до Суз, а также верного Гефестиона и остальных телохранителей: Лисимаха из Пелты, Аристона, сына Писея, гиппарха Пердикку, Лагида Птолемея и Пифона из Эордеи. [45]
В это время должно было совершиться еще другое торжество, серьезное и в своем роде трогательное. Один из кающихся на равнине Таксил по приглашению Александра, удивленный его могуществом и его любовью к истине, последовал за македонским войском, несмотря на нежелание своего начальника и насмешки товарищей по покаянию; его кроткая серьезность, его мудрость и благочестие доставили ему глубокое уважение царя, и многие знатные македоняне, особенно Лагид Птолемей и телохранитель Лисимах, охотно вели с ним знакомство; они называли его Каланом, словом, которым он обыкновенно приветствовал их; его настоящее имя было Сфин. Он был очень стар; в персидской земле он в первый раз в жизни почувствовал себя больным. Он сказал царю, что не желает зачахнуть, и что прекраснее умереть прежде, чем физические страдания заставят его покинуть свой прежний образ жизни. Тщетны были все возражения царя; у него на родине, сказал он, считается всего позорнее, когда болезнь нарушает спокойствие духа; правило его веры требует, чтобы он взошел на костер. Царь видел, что он должен уступить; он приказал телохранителю Птолемею воздвигнуть для него костер и приготовить все остальное с величайшей торжественностью. Когда настал назначенный день, рано утром началось торжественное шествие войска, впереди шла конница и пехота в полном блестящем вооружении, и боевые слоны в своих кольчугах, затем шли отряды людей, несших ароматы, затем другие, несшие золотые и серебряные чаши и царские одежды, чтобы бросить их в пламя вместе с ароматами; затем следовал сам Калан; так как он не в силах был идти, то ему был подведен нисейский конь, но он не мог уже подняться на него; он был вынесен на носилках. Когда шествие достигло подножия костра, Калан сошел с носилок, пожатием руки простился с каждым из окружавших его македонян, попросил их в воспоминание о нем провести сегодняшний день среди веселых празднеств со своим царем, которого они скоро увидят в Вавилоне; он подарил нисейского коня Лисимаху, а чаши и одежды окружающим. Затем благочестивый индус начал готовиться к смерти; он обрызгал себя как жертвенное животное, надел на себя по обычаю своей родины венок и, распевая индийские гимны, взошел на костер; затем он еще раз взглянул на стоявшее внизу войско, обратился лицом к солнцу и опустился на колени для молитвы. Это был с его стороны знак; под костер подложили огонь, загремели трубы, войско ответило на них боевым кликом, и слоны начали издавать свои странные крики, как бы желая почтить умирающего покаянника их родины. Погруженный в молитву, он неподвижно лежал на костре, пока пламя не сомкнулось над ним и не скрыло его от глаз войска. [46]
Сам Александр, говорит Арриан, [47] не желал присутствовать при кончине дорогого ему человека. По этому поводу он сообщает нам, что самый старый из этих кающихся, бывший учителем остальных, отвечал царю на его приглашение следовать за ним, что "если Александр - сын Зевса, то таков же ведь и он, что он не желает ничего такого, что мог бы даровать ему царь-владыка, и не боится ничего, что тот может сделать с ним; пока он жив, ему достаточно почвы Индии, которая из года в год приносит ему все в свое время; а когда он умрет, он освободится от неприятного общества своего тела и будет причастен к более чистой жизни". Рассказывают тоже, что Александр с изумлением выразился о смерти Калана: "Он победил более могущественных противников, нежели я".
Оно звучит как притча, что в этом царе таким образом встретился умственный мир запада, завершенный его учителем Аристотелем, с тем миром, который вырос в земле Ганга, - полюсы двух противоположных цивилизаций, которые W думал соединить в одно и слить вместе во всей ширине и разнообразии достигнутых уже им на практике форм и условий жизни и крывшихся в них идеалов будущего.
Он действовал так не по капризу, не на основании ложных посылок или цепи неверных умозаключений. Все его дальнейшие поступки вытекали совершенно правильными силлогизмами из первого импульса, который как бы сам собою был дан ему историей греческой жизни; и то, что каждое следующее умозаключение удавалось ему, как и предыдущие, было достаточным доказательством того, что он рассуждал правильно. Ему не выпало на долю счастия найти такого противника, который положил бы ему цель и предел; только то, что моральные силы его войска истощились у Гифасиса, могло убедить его, что и его могущество имеет свои пределы; и в пустыне Гедросии он должен был понять, что природа сильнее его воли и его могущества. Но формы, в которых он думал надолго упрочить созданное им дело, введенная им система нового порядка, не были опровергнуты ни на Гифасисе, ни в пустыне, и оппозиция со стороны македонян и греков, попытки возмущения азиатов там и сям, были до сих пор так быстро и так легко подавляемы, что не могли заставить его уклониться от предначертанного им себе пути.
Начатое им дело само вело и принуждало его идти далее; если бы он даже и желал, он не мог бы уже более остановить или поворотить назад этот мощный поток.
За свадебными торжествами в Сузах последовал второй акт крайней важности; долго подготовлявшийся, теперь он должен был совершиться как бы сам собою.
Уже со смерти Дария азиатские войска вошли в состав армии Александра; но до сих пор они сражались оружием и приемами своей родины, всегда считались только подчиненными вспомогательными отрядами и, несмотря на их превосходное содействие в индийском походе, не признавались среди гордых македонян за равных им воинов. Чем далее шло во всех остальных отношениях сближение между различными национальностями, тем необходимее было уничтожить также и в войске различия между победителями и побежденными.
Самым действительным средством было принять азиатов в ряды македонских войск и дать им то же самое оружие и те же воинские почести; уже пять лет тому назад царь принял нужные для этого подготовительные меры, а именно приказал набрать во всех сатрапиях своего государства молодых людей и вооружить и обучить их по македонскому образцу. На эллинизацию этих народов тоже ничем нельзя было подействовать так быстро и решительно, как приучив молодое поколение к греческому вооружению и военной службе, приняв его в ряды армии и заставить его проникнуться тем воинским духом, который на первое время должен был заступить в этом громадном государстве место новосозданной единой национальности.
Многие соображения заставляли Александра как раз теперь поспешить с их призывом. Поход в Индию и переход через Гедросию низвели число всех находившихся в действующем войске македонян чуть ли не до 25 000 человек; почти половина их сражалась в походах со времени выступления в 334 году. [48] Очевидно было, что после таких громадных трудов, и особенно после пережитых в Индии и в пустыне Гедросии событий, эти ветераны должны были быть слишком утомлены для новых предприятий и должны были мечтать об отдыхе и о возможности насладиться, наконец, тем, что они приобрели; Александр должен был понять, что для великих проектов, занимавших его неутомимый ум, он нуждается в энтузиазме, в соревновании, в физической и нравственной силе молодых войск, что гордость, эгоизм и своеволие этих старых македонян легко могут сделаться задержкой для него самого, так как они притом еще, помня о своей прехеней товарищеской близости с царем, привыкли к такой свободе в суждениях и в манере держать себя, которая уже более не казалась гармонирующей с совершенно изменившимися условиями; он должен был, наконец, бояться, что при каком-нибудь случае они могут попытаться возобновить разыгравшиеся при Гифасисе сцены, так как им, без сомнения, было давно ясно, что не всеобщее бедствие, но их твердая решимость не идти вперед дальше ни на шаг, принудили царя уступить. По-видимому, с этого времени в войске начала чувствоваться некоторая холодность между царем и македонянами, и некоторые позднейшие обстоятельства могли только содействовать тому, чтобы усилить ее; даже та нерешительность, с какой войско приняло предложение царя о всеобщем уничтожении долгов, должна была показать ему, как глубоко уже проникло недоверие к нему. Он мог надеяться овладеть настроением умов войска с помощью безграничной щедрости, с какой он осыпал македонян дарами и почестями, с помощью торжественной свадьбы, которую он отпраздновал в одно время со многими тысячами своих ветеранов: это ему не удалось. Он мог ожидать впереди опасного кризиса, который только ускорялся каждым дальнейшим его шагом к эллинистическому устройству государства; тем более должен был он торопиться окружить себя военной силой, во главе которой он в случае нужды мог бы выступить против своих фалангистов.
В лагерь при Сузах явились сатрапы из завоеванных земель и из нововыстроенных городов с молодыми войсками, которые были набраны по данному в 331 году приказу; [49] тут было всего 30 000 человек, вооруженных по македонскому образцу и обученных всем приемам македонского войска. В то же время конница была совершенно преобразована; те из бактро-согдианских, арианских и парфянских всадников и из персидских "эваков", которые выдавались своей знатностью, красотой или другими преимуществами, частью были распределены по лохам конницы, частью послужили для образования из них и из македонских всадников пятой гиппархий; [50] в агему конницы тоже были приняты азиаты, а именно Артабель и Гидарн, сыновья умершего сатрапа Мазея, Кофен, сын Артабаза, Сисин и Фрадасман, сыновья сатрапа Парфии Фратафсрна, Гистан, брат Роксаны, братья Автобар и Мифробай и, наконец, бактрийский князь Гистасп, который получил начальство над агемой. [51]
Все это вызвало сильное раздражение в македонских войсках; Александр, - так говорили они, - превращается теперь совершенно в варвара, он презирает Македонию ради Востока; уже тогда, когда он начал показываться в индийской одежде, серьезные люди предчувствовали все беды, которые будут последствием такого начала; Певкест осыпан царем почестями и дарами за то, что он самым оскорбительным образом издевается над воспоминаниями своей родины; что за важность в том, что Александр праздновал свою свадьбу вместе с другими македонянами, - ведь это были азиатские женщины, да и они даже были выданы замуж по персидскому обычаю; а теперь эти новички в македонском вооружении, эти варвары, пользующиеся равной честью с ветеранами Филиппа! очевидно, что македоняне надоели Александру, что он принимает все меры, чтобы более в них не нуждаться, что он воспользуется первым случаем, чтобы совершенно устранить их.
Так говорили старые войска; достаточно было только одного толчка, чтобы это настроение выразилось открытым разрывом; и случай к этому должен был представиться очень скоро.

[1] Dustibe–dulut, по Pottinger'y, рассказ которого положен в основание приведенного выше описания.
[2] Имя провинции Луссы имеет это значение на языке югдали. Эти проходы, или «loukhs», следующие: на север горная дорога (Ко hen wan; см. дневник Pottinger'a под 1 февраля), на восток по направлению к Индии дорога, ведущая в Гейдерабад и Кураху, на запад спускающийся
[3] По словам Курция, царь назначил в 330 году сатрапом Кармании Аспаста. По свидетельству же Арриана (VI, 27, 1), сюда незадолго перед возвращением Александра из Индии был назначен Сибиртий.
[4] Так говорит Курций (IX, 10, 5), который, впрочем, как и Диодор, совершенно не может служить источником для географии этого края. Расстояние от Патталы до прохода Гидерабада равняется приблизительно 16 милям, а оттуда до реки Арбия (ныне Пооралли) приблизительно 12 милям.
[5] Lassen (II, 189) доказал, что Арба есть туземное имя.
[6] Strab., XV, 723. Cic. De Divin, II, 66 и другие. Диодор (XVII, 103) и Курций (IX, 8, 20) переносят эпизод с раной Лагида в дельту Инда.
[7] Vincent и van der Chys думают найти Рамбакию в нынешнем местечке Рамиуре, которое не показано ни на карте Поттингера, ни на карте телеграфных станций. Диодор говорит, что Александр, желая основать город и найдя удобную* (άκλυστον) гавань в прекрасно расположенной местности, основал там Александрию. Курций присовокупляет к этому, что она была заселена арахосянами (вероятно, из входивших в состав его войска). В дневнике Неарха этот новый город не упоминается; гавань женщин, которую он называет άκλυστος, лежит восточнее реки Арбия. Комментаторы Диодора, Курция и Стефана доказали, что четвертая Александрия у Steph. Byz., πόλις Νεαρτών έθνους Ιχθυοφάγων и Νεωρειτών Диодора есть не что иное, как Ώοειτων и представляет собою упоминаемую Аррианом колонию в Рамбакии. О втором городе, заложенном в этих землях Леоннатом, см. Lassen, И, 188. Источники не говорят нам, как далеко простиралась земля оритов к северу, но горный хребет, по–видимому, довольно точно обозначает границу к северу и западу.
[8] Что этот приказ был отдан Аполлофану, видно из Арриана (VI 27, 1). Снабжать таким образом флот провиантом было возможно потому, что в 10 или 15 милях от берега, на сорок миль в длину, тянутся богатые долины Кольван и Кедье, куда без труда можно проникнуть из земли оритов через проход Белы: особенно была богата долина Кедье, орошаемая многоводным Хоридештом (см. Lt. Ross., Notes on Mekran в Transact of the Bombay Geogr. Society, XVIII [1868], p. 36); он впадает в море в залив Гватара; очевидно, это гавань Кофант, где Неарх нашел «чистую воду в большом количестве» (Arrian., Ind., 27, 6).
[9] Об этом растении см.: Asiatic Researches, t. IV, p. 97 и 433.
[10] Лейтенант Росс, прибывший на берега Хоридешта в сентябре, нашел только отдельные лужи воды в наиболее глубоких местах, но он слышал, что во время сильных зимних дождей он бывает причиной сильных наводнений и разливается так быстро, что живущие на его берегах едва имеют время спастись и почти всегда многие находят смерть в волнах.
[11] Многие считали описание похода через пустыню преувеличенным. Новейшие сообщения, особенно сообщения Pottinger'a, подтверждают его правдивость, гарантировать которую могло бы уже одно имя Неарха, из чьих мемуаров Арриан и Страбон почти единодушно почерпали свои сообщения. Мы можем только сравнить дневник Pottinger'a от апреля со Страбоном (XV, 722) и Аррианом (VI, 23). Проследить поход в деталях, конечно, невозможно, но, по–видимому, он никогда не проникал севернее скалистых хребтов, лежащих в 10 или 15 милях расстояния от берега. О положении Пуры тоже нельзя сказать ничего определенного; считать за старую резиденцию страны нынешний Бунпур, лежащий почти в 30 милях от берега, мы не имеем никаких других оснований кроме того, что он лежит в плодородной части Гедросии и на пути от морского берега в верхнюю Карманию; ср.: Vincent, р. 303. Тогда путь, по которому следовал Александр, должен был бы быть приблизительно одинаков с путем капитана Гранта, который из Бунпура и Геха спустился к морскому берегу. Здесь Александр мог его оставить, не будучи принужден заботиться долее о своем флоте, так как недалеко начинается более гостеприимный берег Кармании.
[12] Эти шестьдесят дней, по–видимому, противоречат рассказу о громадных переходах в 400 и даже в 600 стадий, которые будто бы делал Александр. Прямое направление от границы оритов до Бунпура равняется почти ста милям, уклонения в сторону, посещения берегов и возвращение в глубину страны могли увеличить эту дорогу наполовину; таким образом мы получили бы в среднем выводе две с половиной мили в день, чего при подобных условиях местности уже достаточно.
[13] ώστε της μαχίμου δυνάμεως μηδέ то τέταρσον έκ της Ινδικής άπαγαγεΐν (Plut., Alex., 66). Это указание относительно четвертой части Плутарх должен был найти в своем источнике; но прибавка, что царь все–таки привел из Индии 120 000 пехотинцев и 15 000 всадников, принадлежит ему.
[14] Arrian., VI, 22, 1. Аполлофан в это время пал в бою против оритов (см. ниже).
[15] της χώρης О βπαρχος (Arrian., Ind., 34, 1).
[16] Так рассказывает Страбон (XV, 721) на основании слов Неарха; Арриан обходит эту подробность в своих выдержках и говорит, что флот отплыл после того, как улеглись летние пассатные ветры, что, несомненно, верно; но зимние пассатные ветры еще не начались, и Неарх выждал бы их, если бы это было для него возможно. Дальнейшие подробности относительно этой важной даты читатели найдут в конце книги в Приложении, занимающимся вопросом хронологии. Еще более осложняет вопрос то, что у Арриана (Ind. 21) неверно назван архонт и рядом с днем аттического месяца (20 Боедромион) не показано соответствующее македонское число, а только год (11–й год Александра). Но показание, что Неарх отплыл от Инда 20 Боедромиона, дает нам приблизительно верную дату; этот день соответствует 21 сентября, если мы примем за основание обращения в даты юлианского календаря таблицу цикла Метона, вычисленную Иделером; путь от Инда до Гармосии по весьма правдоподобному расчету определен в 80 дней и сообразно с этим установлены приведенные выше числа.
[17] После прекрасных исследований Vincent'a я не решаюсь прибавлять дальнейших деталей относительно этого плавания; такая попытка потребовала бы знакомства с новейшими географическими исследованиями, которые может дать только глубокое изучение, и кроме того, большей обширности рассказа, чем это здесь уместно.
[18] Так передает эти события Неарх (в Indica Арриана); время этой встречи можно определить с помощью путешествия Неарха, так как он отплыл 21 сентября и, по расчету Vincent'a, пристал к реке Анамите на восьмидесятый день, т. е. 9 декабря; его свидание с царем должно было произойти между 15 и 20 декабрем. % Теперь трудно и даже почти невозможно определить то место, где стоял лагерем Александр. Диодор (XVII, 106) рассказывает, что Александр со своим войском стоял в приморском городе Салмунте и что как раз в это время они собрались в театре, когда Неарх пристал к берегу со своим флотом и немедленно явился в театр, чтобы рассказать о своем плавании. Убежденный, что в этом, бесспорно, совершенно искаженном известии хотя имя Салмунта должно быть правильно, Vincent (р. 306) высказал предположение, что это имя (Салмунт) соответствует местечку, называемому жителями востока Мааунтом. Эта гипотеза кажется слишком смелой. Единственное обстоятельство, могущее приблизительно определить положение этого места, то, что от него до корабельной стоянки на реке Анамите или Ибрагиме было пять дней пути, следовательно, от пятнадцати до двадцати миль. Поэтому невозможно думать о Кермане, Юмали или об одном из местечек, посвященных Pottinger'oM при его путешествии. Если бы орография Кармании не была неясна до такой степени, то мы могли бы с некоторой уверенностью определить, по крайней мере, положение города Александрии, который приказал здесь строить царь; быть может, он–то как раз и был местом встречи. Не соответствует ли приблизительно этому месту Гирофт?
[19] О маршруте Кратера мы не имеем никаких известий. Следует предположить, что он спустился к Гиндменду и прошел через Лакх и Никх; оттуда он через пустыню прошел в Керман, приблизительно по дороге, описанной Ханыковым (Recueil de la societe de geogr., VII, 2 [1865], p. 404).
[20] Arrian., VI, 27; Курций (X, 1, 1) дает цифру 5000.
[21] Вышеупомянутые празднества (Arrian., VII, 28; Ind., 37) подали повод к омерзительному преувеличению; рассказывают, что царь, предаваясь самой распущенной вакханалии, целых семь дней разъезжал по Кармании, сам он, сидя на исполинской, запряженной восемью лошадьми колеснице, день и ночь пировал со своими друзьями за золотым столом, а остальные его спутники, то же пируя и пьянствуя, следовали за ним на бесчисленном множестве других, украшенных пурпурными коврами и пестрыми венками колесниц; по дорогам были расставлены сосуды с вином и накрытые столы, и все остальное войско, пошатываясь, переходило от бочки к бочке; громкая музыка, непристойные песни, продажные женщины, изображения фалла, словом, здесь соединилось все, что можно только себе представить наиболее распущенного и непристойного. Так рассказывают Плутарх, Курций и, кроме того, множество намеков на это рассеяно у других греческих и римских авторов. Достаточно привести против этого слова Арриана: «Некоторые рассказывают также, но это не кажется мне правдоподобным, что Александр, сидя за столом и пируя со своими приближенными, проезжал по Кармании на составленной из двух колесниц колеснице и что за ним следовало его увенчанное венками и ликующее войско, так как они теперь снова имели в изобилии съестные припасы, и жители Кармании расставляли по дорогам все, что служит предметом самых роскошных наслаждений; и это все, как говорят, царь делал в подражание вакханалии, с какой возвращался Дионис после покорения Индии. Но об этом не рассказывают ни Птолемей, ни Аристобул, ни иной какой–либо заслуживающий доверия писатель».
[22] Гефестион в своем маршруте не мог направиться прямо к морскому берегу, так как в таком случае Неарх при своем возвращении к Анамите не подвергся бы нападению горных народов (Arrian., Ind., 36); но Vincent, по–видимому, слишком долго заставляет его оставаться в глубине провинции; вероятно, до Лара он шел той дорогой, которую описывает Don Garcias de Silva Pigueroa (Ambassade, trad. Wicquefort, p. 65), а от Лара спустился к морскому берегу.
[23] Маршрут Александра был, вероятно, таков, как это указывает Edrisi, из Гирофта в Фазу.
[24] Arrian., VI, 27, 1. Следовательно, сатрапия некоторое время оставалась без правителя (Arrian., Ind., 36, 8).
[25] Nuper interierat morbo (Curt. X, 10, 20).
[26] Arrian., VI, 27; V, 6, 2.
[27] Arrian., VI, 27, 3. Это упоминаемые им выше (III, 26) предводители: Ситалк, предводитель одрисских аконтистов, Клеандр, предводитель старых наемников, и Геракон, назначенный на место, как кажется, умершего Менида, предводителем конных наемников. Курций (X, 1, 1) упоминает еще Агафона, начальника фракийских всадников; он упоминает также, что они привели 5000 пехотинцев и 1000 всадников.
[28] άπομίσύους ποιησαι τους μισθοφόρους (это важное указание мы находим у Диодора, XVII, 111); прибавка – тех наемников, которые не были навербованы именем царя – вытекает из самой природы дела.
[29] Arrian., VI, 29, 2. Курций называет его О г. sines (X, 1, 22) и упоминает его в числе предводителей уже в битве при Гавгамелах (IX, 12, 8); он говорит, что предводителями отдельных отрядов персов, мардов и согдианцев были Ариобарзан и Оронтобат, а Орсин стоял во главе целого; он называет его крайне богатым Ахеменидом (X, 1, 22). Арриан не упоминает о нем при описании этой битвы.
[30] Arrian., VI, 29; Strabon, XV, 730; оба они следуют Аристобулу, который по виду гробницы заключил, что это преступление было совершено разбойниками (προνομευτων έργον ην) и что сатрап не виновен. По словам Плутарха (Alex., 69), виновником был один весьма знатный македонянин, Полимах из Пеллы, который и поплатился за это жизнью. Быть может, προνομευτων следует понимать в более тесном значении «фуражиров»; в таком случае Полимах мог совершить это преступление с отрядом солдат.
[31] Так рассказывает Арриан (VI, 30). По словам Курция (X, 1, 21), смерть Орксина была последствием интриг евнуха Багоя, бывшего тогда любимцем Александра; сатрап, говорит он, не только был невиновен, но и отличался исключительной преданностью царю. О привязанности Александра к этому евнуху Диксарх в своей книге «О жертвоприношении в Ил ион» (у Афинея, XVII, 603 b) рассказывает довольно сомнительного свойства историю, которую повторяет за ним Плутарх (Alex., 67).
[32] Arrian., VI, 29, 3. Курций (X, 1, 39) под именем Фрадата понимает, по–видимому, то же самое лицо; но я замечу, что прежний сатрап тапуриев, Автофрадат, у него тоже называется Фрадатом.
[33] Arrian., VII, 4; VI, 27, 12.
[34] Arrian., Ill, 6; Plut. Alex., 10 и 35ю
[35] Theopomp., fr., 277, 278. О заглавии этого сочинения (называемого то ή προς 'Αλέξανδρον επιστολή, то προς 'Αλέξανδρον συμβουλαί) см.: С. Muller, Fragm. hist, gr., I, p. LXXIII. Обвиненный во фр. 276 Теокрит (у Афинея, IV, 230) есть ритор из Хиоса, которого Страбон (XIV, 183) называет политическим противником Феопомпа и который с такой горькой иронией применил к Александру стих о «пурпурной смерти» (Plut., De educ. puer., 16 и Suidas s. v. Θεόκριτος. Ср. Ilgen, Scol. Graecorum, p. 162). Его насмешка не пощадила и Аристотеля: см. эпиграмму у Евсебия (Praep. Evang., XV, 793 а).
[36] Сюда следует отнести приводимое Плутархом известие, что Эфиальт и Кисе, принесшие первое известие о бегстве Гарпала, были схвачены как ложные доносчики (Plut., Alex., 41).
[37] Plut, Ρ hoc ion, 22.
[38] Athen., loc. cit., Curt., X, 2; из афинских событий с достаточной достоверностью вытекает, что бегство Гарпала относится к этому времени (концу 325 или началу 324 года).
[39] Мы можем комбинировать рассказ Харета (fr. 16 у Афинея, XII, 538 и из него Aelian., VIII, 7) со следующим непосредственно за ним описанием этого шатра по Филарху (fr. 42), так как они оба имеют в виду одно и то же сооружение.
[40] Аристобул говорит (у Арриана, VII, 4), что Александр, кроме дочери Дария, женился также на дочери царя Оха Парисатиде, но насчет этого нет никаких дальнейших свидетельств. Точно так же Барсина, дочь Артабаза и вдова Ментора, никогда не была его супругой, хотя он находился с ней в связи и в Дамаске, и после того; по крайней мере, в 323 году (Iustin, XIII, 2, 7) она уже жила со своими детьми в Пергаме; только Роксана была уже полноправной и законной супругой Александра и, по крайней мере, в следующем году жила при нем. Имя дочери Дария было у Арриана Барсина, или в рукописи, которую эксцерпировал Фотий (р. 686, 7), Арсиноя, тогда как все другие авторы (Diodor, XVII, 107; Plut., Alex., 70; Curt., IV, 5, 1; Iustin, XII, 10; Memnon ap. Phot., p. 224 a. 50) называют ее Статирой, как, по словам Плутарха (Alex., 30) и Филарха (у Афинея, XIII, 609 b), называлась также и ее мать; быть может, царевна при выходе замуж, так же как и некоторые другие азиатки, переменила свое персидское имя на греческое. Царица Олимпиада тоже переменила свое прежнее имя Мирталы (Iustin, IX, 7, 13). Амастрина Арриана называется у Диодора (XIX, 109) Амистридой, у Страбон, (XII, 20) и на монетах названного по ее имени города -Амастридой; у Артабаза, кроме вышеупомянутой Барсины (Фарсина у Синкелла, с. 504) были следующие дочери: Артакама или Апама (Апамея) и Артонида или Барсина,
[41] Это тоже, может быть, черта, характеризующая быт этой армии; храбрые воины не ожидали этого момента, чтобы искать и найти себе своих азиаток; обоз женщин и детей должен был разделять с ними лагерную жизнь.
[42] По словам Афинея (XVI, 575 с), эта сатирическая драма Агин «была представлена при праздновании Дионисий на Гидаспе, после того, как Гарпал уже бежал к морю и отложился». Это могло произойти только в 326 году, или в апреле, или в марте месяце, или же в октябре после возвращения с Гифасиса; но как раз в это время в армию явились присланные Гарпал ом войска. Афиней написал Гидасп вместо Хоаспа около Суз; к этому времени относится эта сатирическая драма. Авторами ее называются или Пифон из Византия или из Катаны, или же сам царь; византиец Пифон бесспорно тот оратор, который уже стоял в близких отношениях к Филиппу и употреблялся им для важных поручений (см. A. Schafer, Demosthenes, II, стр. 351); судя по рассказываемой про него Афинеем (XII, 550) истории, он был достаточно остроумен для того, чтобы написать сатирическую драму. Два дошедших до нас фрагмента Агина (Nauck, Trag. graec. fr., 630) следующие:

… Теперь там, где растет кальм, стоит
Слева от большой дороги гробница с куполом,
Прекрасное святилище блудницы, после постройки которого
Сам Паллид из–за этой постройки пустился бежать.
И когда некоторые маги варваров
Увидели его там лежащим в жалком виде,
То они обещали огорченному вызвать
Дух Пифионики.

И несколько далее один спрашивает:

… Хотел бы я от тебя услышать,
Так как я живу далеко оттуда, как в Аттике
Идут теперь дела и как теперь живется там.

Другой отвечает (в 326/325 году в Афинах был сильный голод):

Пока они шумели: «мы ведем рабскую жизнь»,
Они обильно столовались; а теперь они жуют
Тощий горох и лук, – пирогам пришел конец.

Первый:

Но я слышу, что много тысяч мешков пшеничной муки,
Больше, чем Агин, им прислал
Гарпал и за это сделан гражданином Афин.

Второй:
То была пшеница Гликеры, бывшая, пожалуй, для Афин
Пиром смерти скорее, чем свадебным пиром для Гликеры.

В данном Гарпалу имени Паллида заключается такая же грубая двусмысленность, как и в гробнице с куполом άέτομα λορδον φέτοομ' αορνον у Наука); объяснение отдельных намеков ясно из самого текста.
[43] Такова цифра их у Арриана (VII, 5). Плутарх (Alex., 70) говорит о 970 талантах; Курций (X, 2, 10) и Диодор (XVII, 109) собственно вовсе не говорят об этом погашении долгов в Сузах, но думают о сделанных в Описе подарках тем ветеранам, которые не возвращались на родину, смешивая их во всяком случае с тем, что произошло в Сузах.
[44] Plut., ibid.; по Псевдо–Плутарху (De fort. Alex., 2), это был Тарр, очевидно, тот же самый Афаррий, в котором мы нашли возможным узнать типическую фигуру тех преданий, которым следует Курций.
[45] Arrian., loc. cit, cf. VI, 28.
[46] Это описание сделано по Арриану (VII, 3), Страбону (XV, 717 слл.), Элиану (Var. Hist., II, 41) и Плутарху (Alex. 69). Другие подробности находятся у Филона (с. 879 франкфуртского издания 1691 года), Лукиана (Demort. Peregr., 25 τ 39), Цицерона (Tuscul, II, 22, D е di ν in., I, 23) и др. О разнузданной попойке в память Калана Арриан не упоминает. Показания относительно места этого торжества расходятся между собой; Страбон, по–видимому, принимает за него Пасаргады; это невозможно, так как при нем присутствовал Неарх (fr. 37). Элиан говорит, что костер был воздвигнут в самом красивом предместьи Вавилона; это точно так же неверно, так как Александр прибыл в Вавилон только годом позже, Калан же заболел в персидской земле, как говорит Арриан, или, точнее, в Пасаргадах, по словам Страбона, и спустя недолгое время после этого (по Плутарху) решился сжечь себя на костре. Слоны, бывшие с Гефестионом, и Неарх с экипажем флота могли встретиться только в Сузах, и только там могло произойти это похоронное торжество, и таково, как кажется, мнение и Арриана. Он, без строгого соблюдения хронологии, сперва описывает смерть Калана, затем возвращение Атропата в Мидию и затем свадьбу; но Атропат, вероятно, оставался еще в Сузах во время свадебного торжества своей дочери и других дочерей персидских вельмож.
[47] 'Αλεξάνδρφ δέ ουκ επιεικές φανηναι τί θέαμα έπί φίλφ άνδρι γιγνόμενον (Arrian., VII, 3, 5).
[48] По словам Курция (V, 2, 8), Александр удержал потом в своем войске 13 000 пехотицев и 2000 всадников, senioribus milirum in patriam remissis, и этих ветеранов, по словам Диодора (XVII, 109), следующего тому же самому источнику, было 10 000. Конечно, надежным это свидетельство считать нельзя.
[49] Arrian., VII, 6. Ср. Плутарха (Alex., 71) и Диодора (XVII, 108), которые, впрочем, неверно связывают непосредсгвенно с этим местом позднейшие события в Сузах. Другие уже обратили внимание на то, что Арриан (VTI, 6, 8) ошибочно дает этим войскам имя эпигонов, которое, скорее, подходит к детям македонских солдат и азиатских женщин, заботу о военном воспитании которых царь взял на себя. Подобным же образом, сто лет спустя, в войске Лагидов (Polyb., V, 65) эпигонами назывались не «вооруженные по македонскому образцу воины», но потомки призванных Филадельфом в страну галатов (Schol. ad. Callimach. In Del, p. 165). Арриан (VII, 11, 3) называет эти новые войска персами, а в другом месте (VII, 6, 1) говорит, что они были приведены сатрапами новых городов и завоеванных земель; Диодор (XVII, 108) и Юстин (XII, 12) употребляют выражение «персы». Они, несомненно, не только были персами, но были взяты из различных сатрапий и из тех βασίλειοι παίδες, шесть тысяч которых Александр приказал навербовать и обучить, когда был еще в Египте.
[50] Это число кажется странным, так как во время битвы при Гидаспе кроме агемы было восемь гиппархий. Неужели поход по пустыне сопровождался такими значительными потерями, что воинов хватало только для четырех гиппархий? В связи с этими событиями необходимо понимать и показание Арриана (VII, 29, 4), что Александр ввел в состав македонских таксисов прежних персидских мелофоров, 10 000 «бессмертных с украшенными золотыми и серебряными гранатами копьями» (Herod., VII, 40, 83; Arrian., Ill, 11, 5) и принял в агемы Ομότιμοι (вероятно, έντιμοι Арриана, И, 11, 8), «родственников», а также, несомненно, и «застольников» персидского царя.
[51] Относительно орфографии имен необходимо сравнить комментаторов Арриана (VII, 6, 5). – Гистасп есть, быть может, называемый Курцием (VI, 2, 7) родственник Дария.

Глава Вторая

Мятеж солдат в Описе. - Увольнение ветеранов. - Гарпал в Греции. - Раскол между партиями в Афинах. - Постановление относительно возвращения изгнанников. - Происки Гарпала в Афинах. - Процесс Гарпала. - Внутренняя политика Александра и ее последствия

Александр решил двинуться со своим войском вверх по Тигру к городу Опису, где большая дорога разделяется на две дороги, ведущие в Мидию и на запад; цель этого движения можно было угадать уже из топографического положения города. В то же время он желал ознакомиться с характером устий Евфрата и Тигра, со степенью судоходности этих рек и особенно с состоянием гидрографических сооружений на Тигре, от которых зависело благосостояние и бедствие прибрежных низин. Он передал начальство над войском Гефестиону, приказав ему идти вверх по Тигру по обыкновенной дороге. Сам он со своими гипаспистами, с агемой и с незначительным отрядом конницы сел на корабли Неарха, которые уже поднялись вверх по Эвлею и находились поблизости от Суз. На них, - это было, вероятно, в апреле месяце, - он отплыл из Суз вниз по реке. Когда флот приблизился к устью реки, большинство судов, сильно поврежденных во время переезда из Индии, было оставлено здесь; царь выбрал самые быстроходные корабли, чтобы спуститься на парусах в Персидский залив, между тем как другие корабли должны были пройти в большую реку, по каналу, соединяющему Эвлей и Тигр недалеко от их устья. [1]
Сам он спустился по Эвлею в Персидский залив, проплыл затем вдоль морского берега и мимо устьев различных каналов до устья Тигра и, основательно ознакомившись со всем и дав нужные указания относительно основания между Тигром и Эвлеем на самом морском берегу города Александрии, [2] вошел в Тигр и поплыл вверх по реке; скоро он встретил остальные корабли, а через несколько дней и сухопутное войско под предводительством Гефестиона, стоявшее лагерем на берегах Тигра. При дальнейшем плавании флот несколько раз встречал громадные речные плотины, сооруженные персами, по их словам, для того, чтобы сделать невозможным всякое неприятельское вторжение с моря; Александр приказал разрушать эти плотины везде, где их находил, не потому, что он не боялся более нападений с моря, но главным образом для того, чтобы открыть эту реку для торговли и судоходства; в то же время он принял меры для того, чтобы снова очистить и снабдить необходимыми шлюзами и плотинами каналы, которые частью засорились, частью прорвали свои плотины. [3]
Вероятно, был уже июль месяц, когда войско и флот прибыли в Опис; [4] они стали лагерем в окрестностях этого богатого города. Недовольное настроение македонских войск нисколько не уменьшилось со времени выхода из Суз; самые преувеличенные и извращенные слухи о намерениях, которые питает относительно их царь, встречались с полным доверием и доводили их опасения до крайней напряженности.
В это время они были созваны на собрание; войска собрались на равнине перед Описом; Александр начал говорить речь, чтобы объявить македонянам - как он думал - радостную новость: "Многие между ними утомлены многолетней службой, ранами и трудами; он не желает поселять их в новых городах, подобно тем, которые были отпущены раньше; он знает, что они рады будут увидеть свою родину; тем из ветеранов, которые пожелают остаться у него, он сумеет так заплатить за эту преданность, что они будут казаться достойными еще большей зависти, чем возвращающиеся теперь домой, и удвоят в молодом поколении родины жажду таких же опасностей и такой же славы; так как теперь Азия покорена и успокоена, то в увольнении могут принять участие весьма многие". Здесь царя прервали дикие и беспорядочные крики: он желает освободиться от своих ветеранов, он желает иметь вокруг себя состоящее из варваров войско; воспользовавшись их силами до конца, он теперь с презрением увольняет их, бросает их старыми и бессильными их отечеству и их родителям, от которых он получил их иными. Шум становился все яростнее: пусть он отпускает их всех; пусть отныне ходит на поле битвы с тем, кого называет своим отцом! Так шумело собрание; возмущение солдат было полное. Александр, как был, безоружный, в сильном гневе бросился с трибуны в шумящую толпу, сопровождаемый окружавшими его офицерами; сильной рукой схватил он ближайших крикунов, передал их своим гипаспистам, показывал здесь и там, чтобы схватить других виновных. Было схвачено тринадцать человек; он приказал увести их и предать смерти. Ужас положил конец шуму. Тогда царь произнес вторую речь, в которой упрекал их за мятеж.
Исходят ли те слова, которые влагает ему в уста Арриан, из хорошего источника или придуманы соответственно этому положению, они заслуживают быть приведенными ввиду их важного содержания: "Не для того, чтобы удержать вас, буду я еще раз говорить с вами; по мне, вы можете идти, куда хотите! я хочу только показать вам, чем вы сделались благодаря мне. Мой отец Филипп сделал из вас многое; между тем как прежде вы, бедные и не имея оседлости, бродили по горам с вашими скудными стадами, всегда подвергаясь нападениям фракийцев, иллирийцев и трибаллов; мой отец поселил вас в домах, вместо шкур дал вам платье солдата, сделал из вас повелителей над окрестными варварами, открыл для вашего трудолюбия рудники Пангеона, а для вашей торговли море, подчинил вам Фессалию, Фивы, Афины и Пелопоннес, стяжал себе полновластную гегемонию над всеми эллинами для войны с Персией; это свершил Филипп, оно велико само по себе, но в сравнении с тем, что было совершено позднее, ничтожно. Мой отец оставил мне в сокровищнице немного золотых и серебряных сосудов, не более шестидесяти талантов денег и пятьсот талантов долгу; я сам должен был прибавить восемьсот талантов долгу, чтобы иметь возможность начать поход; тогда, хотя персы господствовали над морем, я открыл вам Геллеспонт, я победил сатрапов персидского царя при Гранике; я покорил богатые сатрапии Малой Азии и дал вам возможность наслаждаться плодами победы; вам достались богатства Египта и Кирены, вашими сделались Сирия и Вавилон, вашею Бактрия, вашими сокровища Персии, богатства Индии и обтекающее вселенную море; из вашей среды вышли сатрапы, военачальники, стратеги. Что сам я имею от всех этих битв, кроме пурпура и диадемы? я ничего не приобрел для себя, и нет никого, кто бы мог показать мои сокровища, если он не покажет вашего имущества и того, что сохраняется для вас; и к чему мне накоплять себе сокровища, когда я ем, как вы едите, и сплю, как спите вы; даже многие из вас живут роскошнее меня, и не одну ночь должен я проводить без сна, чтобы вы могли спать спокойно. Или тогда, когда вы переносили труды и опасности, я не имел забот и огорчений? Кто может сказать, что он перенес ради меня более, чем я перенес ради него? Пусть тот из вас, кто имеет раны, покажет их, а я покажу свои; нет такого места на моем теле, где бы не было раны, и нет такого снаряда или оружия, которое не оставило бы шрама на мне; мечом и кинжалом, луком и катапультой, камнем и палицей был я ранен, когда бился за вас и за вашу славу и обогащение и победоносно вел вас по землям и морям, через горы, реки и пустыни. Я заключил брак одинаковый с вами, и дети многих из вас будут находиться в родстве с моими детьми; я заплатил долги за всех вас, не спрашивая, как вы вошли в них при таком жалованьи и при такой крупной добыче; многие из вас получили золотые венки как вечное доказательство своей храбрости и моего уважения. А те, что пали в бою, смерть их была славна и погребение почетно: многим из них воздвигнуты на родине бронзовые статуи, а родители их пользуются высокими почестями, освобождены от податей и общественных повинностей. Наконец, ни один из вас под моим предводительством не пал во время бегства. И теперь я думал отпустить тех из вас, которые утомлены войною, на удивление и на гордость нашей родине; но вы хотите идти все; так все и идите! И когда вы придете к себе домой, то скажите, что вы своего царя, который одолел уксиев, арахосиев и дрангиан, который покорил парфян, хоразмиев и гирканцев, живших вдоль Каспийского моря, который проник в каспийские проходы и перешел через Кавказ, который переправился через Оке, Танаис, Инд, перейденный до него только одним Дионисом, через Гидасп, Акесин и Гидраот и который, если бы вы не помешали ему, перешел бы и через Гифасис, который проплыл по Инду в Океан, прошел по пустыне Гедросии, по которой никто до него не проходил с войском, флот которого из Инда прибыл по Океану в Персию, - что вы этого своего царя, Александра, покинули и предоставили защищать его побежденным варварам; возвестив это, вы, конечно, стяжаете себе славу в глазах людей и докажете свое благочестие перед богами; вы можете идти!" После этих слов он быстрыми шагами сошел с трибуны и поспешил воротиться в город.
Македоняне остались пораженные и безмолвные; только телохранители и самые приближенные из гетайров последовали за ним. Постепенно тягостное молчание в собрании стало прекращаться; они получили то, чего требовали; спрашивалось: что же будет теперь? что будет дальше? Они все были отпущены, они не были более солдатами; сдерживавшие их доныне цепи службы и воинской дисциплины были разрушены, у них не было ни вождя, ни плана, ни воли; одни советовали остаться, другие приглашали выступать; таким образом смятение и беспорядочные крики только росли, никто не приказывал, никто не повиновался, ни один отряд не держался вместе; через несколько минут это войско, завоевавшее мир, представляло собою беспорядочную и смятенную массу.
Александр удалился в царский дворец в Описе; при том сильном возбуждении, в каком он находился, он пренебрегал всеми заботами о своем теле; он не хотел никого видеть, ни с кем говорить. Так прошли первый и второй день. Между тем в лагере македонян беспорядки достигли опасных размеров; со страшною быстротою начали проявляться последствия мятежа и роковые результаты необдуманного требования, которое было вполне удовлетворено; предоставленные своей участи и своей анархии, бессильные и лишенные точки опоры, так как они не встретили сопротивления, не имевшие ни решимости желать, ни силы действовать, лишенные права, долга и чести своего звания, - что могли они начать, как не прибегнуть к открытому насилию, гонимые голодом и отчаянием?
Александр должен был остерегаться крайних мер; но в то же время он желал сделать последнюю и действительно смелую попытку, чтобы заставить македснян раскаяться. Он решил совершенно ввериться азиатским войскам, организовать их по образу македонского войска и отличить их всеми почестями, которые доныне доставались македонянам; он должен был ожидать, что они, видя таким образом порванным последнее звено между ними и царем, или исполнятся раскаяния и будут умолять его о прощении, или, доведенные до ярости, возьмутся за оружие; было несомненно, что в этом случае он во главе своих азиатских войск одержит победу над лишенной предводителя толпой. На третий день он призвал в царский дворец персов и мидян, открыл им свою волю, выбрал из них предводителей и начальников нового войска, [5] даровал многим из них почетный титул родственников царя и, по восточному обычаю, дал им право поцелуя; затем азиатские войска согласно с македонским устройством были разделены на гиппархии и фаланги, была образована персидская агема, персидские пешие гетайры, персидский отряд гипаспистов с серебряными щитами, [6] персидская конница гетайров и агема персидской конницы; караулы во дворце были заняты персами и им была передана служба при царе; македонянам был послан приказ очистить лагерь и идти, куда они хотят, или, если они это предпочитают, избрать предводителя и выступить против Александра, их царя, чтобы, когда они будут побеждены им, понять, что они без него ничто. [7]
Когда этот приказ царя сделался известен в лагере, старые войска не могли долее сдерживаться; они ринулись к царскому дворцу, сложили перед ним свое оружие в знак покорности и раскаяния; стоя перед закрытыми дверями, они кричали и умоляли, чтобы их впустили, что они выдадут зачинщиков мятежа: они ни день, ни ночь не сойдут с места, пока царь не сжалится над ними.
Прошло немного времени, и царь вышел к ним; [8] видя своих ветеранов полными такого глубокого раскаяния, слыша их радостные клики и их новые скорбные рыдания, он не мог удержаться от слез; затем он подошел ближе, чтобы говорить с ними; теснясь кругом, они не переставали упрашивать его, как будто бы боялись первого слова своего, быть может, еще не смягчившегося государя. Вперед выступил один старый уважаемый офицер, один из гиппархов конницы, Каллин, чтобы говорить от имени всех: более всего, сказал он, македонян огорчает то, что он сделал персов своими гетайрами, что персы получили теперь право называться родственниками царя и целовать его, и что эта честь никогда не доставалась на долю ни одному из македонян. Тогда царь воскликнул: "Вас всех делаю я моими родственниками и с этой минуты даю вам это звание!". Он подошел к Каллину, чтобы поцеловать его; а его целовал потом каждый из македонян, который только хотел этого; они снова взяли свое оружие и, ликуя, возвратились в лагерь. Александр же, чтобы торжественно отпраздновать примирение, повелел приготовить большое жертвоприношение и принес жертвы тем богам, которым он их приносил обыкновенно. Затем было дано большое пиршество, в котором приняло участие почти все войско; царь сидел посредине, около него македоняне, за ними персы и далее многие из других народов Азии; царь пил из одних и тех же кратер со своими войсками и делал одни и те же возлияния с ними; священные обряды при этом исполняли греческие предсказатели и персидские маги. Царь произнес тост, прося богов даровать им все блага, а главным образом согласие и единение в государстве македонян и персов. Число лиц, принимавших участие в этом пиршестве, как говорят, достигало девяти тысяч; и все эти девять тысяч единовременно делали возлияния, сопровождая их хвалебными гимнами. [9]
Таков был исход этого тяжелого кризиса; то был последний протест древнемакедонского духа, нашедший себе наиболее оригинальное и серьезное выражение; теперь он был морально побежден. Меры, перед которыми он должен был склониться, придавали этой победе Александра еще большую важность. Преимущества, которые до сих пор царь был принужден оказывать македонскому войску, были уничтожены, азиатские войска получили доступ к именам и почестям войск старомакедонских; отныне между победителями и побежденными не было никакой другой разницы, кроме степени личных достоинств и верности своему царю.
Несмотря на всю подавляющую силу, с какой при этом случае выступает личность самого царя, она не объясняет нам всего. Во всяком случае можно сказать, что, если система Александра могла выдержать такое испытание, то это служит верным доказательством того, что государственная система, воздвигнутая с такою быстротою и смелостью, была достаточно закончена и утверждена для того, чтобы можно было снять леса и подпорки, поддерживавшие ее строй. Но разве победу в Описе не могли точно так же одержать и ветераны и положить таким образом конец опьянению царя, дав ему доказательство того, что он, подобно Иксиону, пылко обнимал облако вместо богини? Несомненно, могли бы, если бы сами оставались ещё истыми македонянами; но они не были уже теперь ими, они сами восприняли в себя то новое, с которым упорно боролись; они сжились с азиатским образом жизни, хоть и не желали признать за этим новым элементом тех прав, которые принадлежали ему; и это высокомерное желание считаться только победителями того, что победило и проникло и их то же в самой глубине их существа, было причиной их падения. Когда македонское войско, орудие, которым было создано это творение нового времени, было сломлено могучею рукою творца, он этим самым объявлял, что само его создание окончено и что относительно его характера и природы не может быть более никаких вопросов. Если смуты и беспорядки непосредственно следовавшие за этим временем, потрясли и разрушили внешние формы новозданного государства, то все-таки эллинистическая жизнь, великое объединение греческого и азиатского миров со всеми его благими и дурными последствиями, была упрочена на многие века.
Таким образом новый порядок вещей победоносно прошел через все стадии внутренних и внешних затруднений; признанный за идею нового времени, провозглашенный принципом нового царства, пущенный в ход как государственная администрация, организованный как войско, находившийся в полном разгаре работы как разложение и пересоздание народной жизни, он должен был только выразиться, по возможности, решительно и сообразно с насущными интересами народов. Такова была работа короткого времени жизни, которое судьбе еще было угодно дать царю, такова была ее цель и во всяком случае результат ее.
Даже отправление ветеранов на родину должно было оказать свое влияние в этом смысле; еще никогда войска не возвращались из. Азии на родину в таком количестве, и эти 10 000 ветеранов более, чем все прежние, восприняли в себя азиатскую культуру; их пример, их слава, их богатство, все те изменившиеся воззрения и потребности, новые требования и новый опыт, который они приносили с собой, должны были оказать среди их соотечественников на родине не менее сильное влияние, чем то, которое уже оказывала западная культура на жизнь восточных народов; благотворно ли было это влияние на простых людей, на пахарей и пастухов их родины, это другой вопрос. Ветераны были отпущены самым торжественным образом из лагеря при Описе; Александр объявил им, что они получат все жалованье до своего прибытия на родину и, кроме того, подарок в один талант каждый; детей, которых родили им женщины востока, он требует, чтобы они оставили у него, чтобы они на родине не сделались поводом для нарушения домашнего мира их женами и детьми; он позаботится о том, чтобы дети солдат были воспитаны, как македоняне и как солдаты; и когда они возмужают, он надеется привести их в Македонию и возвратить их отцам; он обещал точно так же позаботиться о детях воинов, павших во время походов, и сохранить им жалованье их отцов до тех пор, пока они сами не дослужатся до такого же жалованья и до такой же славы на службе царю; в знак своей заботливости он дает им в покровители и в предводители преданнейшего из своих генералов, которого он любит, как самого себя, гиппарха Кратера. Таким образом ветераны выступили из Описа, с ними отправились стратеги гипаспистов Полисперхонт, Клит, Горгий и, быть может, Антиген, а из стратегов конницы Полидам и Адамант; на случай болезни Кратера вторым предводителем войска был назначен Полисперхонт. [10]
Данные Кратеру указания относились не только к заботам по доставлению на родину ветеранов; главною целью его миссии было принять на себя вместо Антипатра политическое и военное управление родиной, [11] а тот, в свою очередь, получил приказ привести в армию войска, долженствовавшие заменить возвратившихся на родину ветеранов. [12] Вряд ли, впрочем, это последнее было главной причиной; многие обстоятельства должны были вызвать необходимость перемены лица, занимавшего высший пост в Македонии. Разногласия между царицей-матерью и Антипатром достигли своего высшего предела; вероятно, главная, а быть может, и исключительная вина была на стороне страстной и властолюбивой царицы; в земле эпиротов, когда ее брат Александр пал в Италии, она действовала как хозяйка того края; [13] и его молодая вдова, ее дочь Клеопатра, избегая, быть может, грозивших ей лично серьезных опасностей, возвратилась в Македонию со своим пятилетним сыном, законным наследником македонского престола. [14] Александр всегда высоко чтил мать и исполнял по отношению к ней все сыновние обязанности, но точно так же решительно отклонял ее вмешательство в общественные дела; однако она не переставала интриговать, писать своему сыну письма, исполненные всевозможных упреков и жалоб; ревнуя Александра к Гефестиону, она отправляла недовольные письма и к этому любимцу царя, но главным образом неутомимо посылала в Азию самые сильные обвинения против Антипатра. Антипатр со своей стороны также горько жаловался на царицу-мать и ее вмешательство в общественные дела. Приводят знаменательное выражение Александра: "Антипатр не знает, что одна слеза моей матери может погасить тысячу таких писем". Его доверия к наместнику Македонии они, конечно, не увеличивали; последний не мог, пожалуй, устоять против соблазнов обширной власти, которая была ему вверена, [15] и если после казни своего зятя Филоты Антипатр завязал тайные сношения с этолянами, то следовало удвоить осторожность, хотя постоянно новые жалобы и предостережения, которые посылала Олимпиада, и должны были, насколько это заметно, оказаться неосновательными. Во всяком случае Арриан свидетельствует нам о том, что не было известно никакого выражения или поступка царя, которые бы говорили о перемене его расположения к Антипатру; [16] он предполагает, что царь повелел ему прибыть в Азию не в виде наказания, но чтобы предупредить печальные и не могущие быть исправленными даже им самим результаты этих раздоров для них обоих, для его матери и для наместника. [17] Притом Антипатр вовсе не должен был немедленно сложить с себя свое звание и спешить в Азию, [18] но продолжать управлять вверенными ему землями до прибытия Кратера, которое при медленном движении ветеранов могло затянуться на многие года. Странный оборот, который именно теперь приняли дела в Греции, делал присутствие в Македонии этого испытанного наместника тем более необходимым.
***
Если в греческом мире сохранилось еще какое-нибудь здоровое национальное чувство, то можно думать, что победы Александра при Иссе, при Гавгамелах, освобождение эллинов Азии, уничтожение торгового могущества Тира, уничтожение персидского царства должны были примирить даже непримиримых, освежить все нервы греческого народа; он с радостным соревнованием должен был принять участие в дате, взяться за которое, согласно заключенным ими договорам, было для греческих государств не только обязанностью, а даже правом. Но подававшие тон государства понимали патриотизм и национальное дело иначе. Мы видели, как в год битвы при Иссе Афины были близки к тому, чтобы двинуть свой флот на помощь Персии, как царь Агис, когда Дарий был убит во время бегства, находился в походе против македонян, как маленькие государства ожидали только его первой победы, чтобы примкнуть к нему.
Понесенное спартанцами летом 330 года поражение восстановило спокойствие в Греции, но недовольство и предубеждение остались; величия этого времени они не видели. "Есть ли такие нечаянные и нежданные события", говорит Эсхин в одной своей речи осенью 330 года, "которые не случились бы в наши дни? Ведь мы не жили жизнью обыкновенных людей, но наши годы слетались временем чудес для будущих поколений". А с тех пор случились еще большие чудеса; эти пять лет, столь богатые изумительными подвигами в далекой Азии и столь жалко и вяло протекшие на родине в Греции: там - завоевание бактрийских земель, Индии, открытие южного Океана, здесь - пошлая тривиальность деятельности маленьких городов и фразы, громоздимые на фразы, - действительно, нравственная ценность, или, если так будет лучше выразиться, настоящий вес этой политики и политий Греции падали все ниже и ниже.
С тех пор как могущество Македонии достигло таких громадных размеров, когда дальнейшее сопротивление перед нею, единственная мысль, оживлявшая еще до некоторой степени общественную жизнь государств Греции, особенно Спарты и Афин, сделалось невозможным, тогда исчез и последний остаток политической деятельности в массах, и различия между партиями, которые развивались, имея своим лозунгом за Македонию и против нее, начали исчезать и сглаживаться.
В Афинах можно до известной степени наблюдать это разложение партий и все возрастающее непостоянство демоса. Ликург, в течение двенадцати лет превосходно управлявший финансами государства, при выборах 326 года должен был видеть их перешедшими в руки Мнесехма, его политического и личного противника. Страстный Гиперид, всегда прежде державший сторону Демосфена, со времени событий 330 года, со времени упущенного тогда восстания против Македонии, отвратился от него и очень скоро выступил против него обвинителем. Конечно, Эсхина в Афинах более не было; когда в процессе Ктесифонта - это было вскоре после поражения царя Агиса - афинские присяжные решили дело в пользу обвиняемого и таким образом в честь Демосфена, Эсхин покинул родину и поселился отныне в Родосе. Но в Афинах еще оставался Фокион, строгий патриот, который отказался от блестящих подарков Александра, [19] который в одинаковой степени и понимал, и оплакивал падение своей родины, и старался удержать слишком легко возбуждавшийся афинский народ от всякой новой попытки борьбы против Македонии, бывшей, как он видел, ему более не по силам. Оставался Демад, чье влияние основывалось столько же на его отношениях к Македонии, как и на его политике мира, соответствовавшей желаниям зажиточных классов и позволявшей прикармливать жаждавшую наслаждений чернь пиршествами и раздачами денег; "не воин", говорил он раз в народном собрании, "будет оплакивать мою смерть, так как война ему полезна, а мир его не кормит; оплачут ее поселянин, ремесленник, купец и каждый, кто любит спокойную жизнь; для них я защитил Аттику не валом и рвами, но миром и дружбой, с сильными".
И если в то самое время, когда Агис взялся за оружие, Демосфен в Спарте и, как это думали, также и в других местах подстрекал к восстанию, а в Афинах произносил только "удивительные речи", если он, как это тоже говорили, завязал тайные сношения с Олимпиадой и с самим Александром, [20] то это вовсе не способствовало тому, чтобы увеличить доверие демоса к его управлению; и если в годы дороговизны ему, умелому администратору, и поручалось звание надзирателя за подвозом хлеба, то в вопросах политического руководства городом экклесия выслушивала его одинаково с его противниками левой и правой стороны, и обыкновенно окончательного поставления самодержавного народа нельзя было предвидеть заранее.
Время мелких государств миновало; во всех отношениях обнаруживалось, что эти государства, которые были одно меньше другого, сделались невозможными рядом с новообразовавшейся могущественной державой, что вполне переменившиеся политические и общественные условия требовали также и полного пересоздания организации этих государств. И если намерением Александра было оставить греческим государствам их демократию только в области их общинной администрации и связать их между собою поставленным над ними могуществом и авторитетом его обширной монархии, если это дело осталось неоконченным благодаря его скорой смерти или, если хотите, благодаря внутренней необходимости греческой жизни, то именно в этом лежит причина того печального упадка, которым следующее столетие греческой истории должно было запятнать славу лучших времен.
Согласно этому плану Александр решил принять две меры, которые, конечно, должны были задеть греков за живое.
Он потребовал божеских почестей также и от элчинов. Каковы бы ни были заключения, которые мы можем вывести в этой области относительно личных взглядов царя и их перемены, во всяком случае это не было таким неслыханным кощунством, каким оно кажется нашим развившимся на основе монотеизма воззрениям, и, кроме того, не следует упускать из виду существенно политического характера этой меры. Языческий культ греков уже давно привык к антропоморфическому взгляду на своих богов, как об этом свидетельствуют слова одного древнего мыслителя: "Боги суть бессмертные люди, люди - смертные боги". Ни их священная история, ни догматика не покоились на прочном основании Писания, которое было им открыто и которому раз и навсегда было бы приписано божественное происхождение; в делах религии для них не было другого масштаба и формы, кроме чувства и мысли людей, существовавших и развивавшихся вместе с жизнью, и рядом с ними стояли, конечно, предписания оракулов и различные толкования знамений, которые точно так же, подобно плывущей по реке пробке, только указывали на движение, которому они следовали. Если, наконец оракул Зевса Аммона, как бы ни смеялись над этим, в конце концов все-таки назвал царя сыном Зевса, или Александр, происходивший из рода Геракла и Ахилла, завоевал и пересоздал целый мир, если он действительно совершил более крупные подвиги, чем Геракл и Дионис, если рационализм уже давно отучил умы от более глубокой религиозной потребности и оставил от почестей и празднеств богов только увеселения, только внешнюю церемонию и указание календаря, то мы найдем весьма понятным, что для греков того времени мысль о божеских почестях и обоготворении человека вовсе не была так далека. Напротив, ближайшие десятилетия доказывают нам с полной ясностью, насколько подобный поступок был согласен с духом того времени; Александр Великий был только первым, потребовавшим для себя того, что после него от эллинов и греков и особенно от афинян могли получать за ничтожные услуги самые жалкие монархи и опозоренные люди. Пусть они думают, что Александр верил в свое божественное происхождение, а другие, что он считал это полицейскою только мерою, во всяком случае относительно него до нас дошло следующее изречение: "Хотя Зевс и отец всех людей, но только лучших он делает своими сыновьями". [21] Народы востока привыкли чтить своего царя как существо высшего порядка, и во всяком случае эта вера, как бы ни изменилась потребность в таком представлении сообразно с нравами и предрассудками времени, является основой монархии, и даже всякой формы господства; даже дорические аристократии древности даровали потомкам их героических основателей это преимущество над подвластным им народом, а демократические Афины основали на совершенно аналогичном с этим предрассудке по отношению к рабам возможность существования свободы, перед которой монархия Александра имеет хотя то преимущество, что не смотрит на варваров как на родившихся для рабства. Он принимал от варваров "поклонение", которое они привыкли приносить своему царю, "богоравному человеку"; если греческий мир должен был найти свое место и свое успокоение в этой монархии, то первым и самым существенным шагом было привести и приучить греков к той же самой вере в его величие, которую питала Азия и в которой он видел самую существенную гарантию своего престола.
В то время, когда в Азии делались последние шаги к слиянию культуры запада и востока, в Грецию было послано приглашение даровать царю божеские почести на основании общественных постановлений. [22] Конечно, большинство городов исполнило то, что было от них потребовано. Постановление спартанцев гласило: так как Александр желает быть богом, то да будет он богом. [23] В Афинах это предложение внес в народное собрание Демад; [24] Пифей выступил возражать ему: противно законам Солона, сказал он, чтить других богов, кроме отечественных. Когда ему заметили, что как он, еще такой молодой, может дерзать говорить о таких важных предметах, то он отвечал, что Александр еще моложе. [25] Ликург тоже восстал против этого предложения: какой это может быть бог, сказал он, покидая святилище которого, необходимо очищать себя. Прежде чем в Афинах пришли к какому-нибудь решению, к этому присоединился еще второй вопрос, непосредственно затрагивавший общественную жизнь города.
То было распоряжение царя относительно изгнанников греческих государств. Изгнания были по большей части следствием политических перемен; благодаря победам, одержанным македонянами за последние пятнадцать лет, они, конечно, главным образом коснулись противников Македонии. Многие из этих политических беглецов находили себе раньше возможность продолжать борьбу против Македонии на службе в войсках персидского царя; после падения Персии они, беспомощные и безродные, бродили по вселенной; некоторые должны были уже поступить на службу в македонское войско, другие, пока Александр находился в Индии, были навербованы сатрапами лично для себя, а остальные возвратились после своих скитаний в Грецию, чтобы ожидать по соседству своих родных городов перемены положения вещей, или отправились на центральный пункт вербовки солдат на Тенаре, чтобы там наняться к кому-нибудь. Значительное число людей без дела должно было там сильно возрасти, когда Александр предложил всем сатрапам отпустить их наемников; [26] и опасность, которой они грозили спокойствию Греции, должна была усилиться пропорционально их численности, несчастному положению и отсутствию всяких видов на будущее. Единственным средством отвратить эту опасность было доставить изгнанникам возможность воротиться на родину; это средство превратило бы в благодарность ненависть тех, которые были изгнаны благодаря влиянию Македонии, и усилило бы македонскую партию в отдельных государствах; отныне за внутреннее спокойствие Греции были ответственны уже сами государства, и если теперь внутренний раскол проявился бы снова, то македонская держава имела в своих руках средство вступиться в него. Действительно, эта мера была противна постановлениям Коринфского союза и была очевидным покушением на гарантированное ими самодержавие принадлежавших к нему государств; можно было предвидеть, что исполнение этого царского веления подаст повод к бесконечным неурядицам даже в семейных и имущественных отношениях. Но прежде всего это благодеяние приносило пользу противникам Македонии; наступило то время, когда перед единством общего всем государства начали исчезать политические партии в греческих городах и антагонизм национальной вражды между греками и азиатами; применение таким образом и в таких обширных размерах истинно царского права помилования было первым актом высшего авторитета того государства, к которому Александр надеялся приучить греков.
Объявить об этой мере он послал в Грецию стагерита Никанора; царский рескрипт должен был быть объявлен во время празднования олимпийских игр 324 года. Известие об этом распространилось заранее; изгнанники со всех сторон стекались в Олимпию, чтобы услышать слово искупления. В различных государствах, напротив, возбуждение проявлялось в разных формах и, между тем как многие радовались, что снова будут жить вместе со своими родными и друзьями и что благодаря обширной и всеобщей амнистии увидят возвращение спокойствия и благосостояния лучших времен, другие в этом повелении с негодованием должны были видеть вторжение в права их государства и начало крупных внутренних беспорядков. В Афинах Демосфен предложил принять на себя архитеорию в Олимпии, чтобы там на месте вступить в переговоры с уполномоченным Александра и изложить ему последствия этой меры и святость коринфских договоров; его усилия не могли уже более изменить ничего. Во время празднования сто четырнадцатой олимпиады, [27] в конце июля 324 года, в присутствии эллинов изо всех местностей, в числе, которых находилось и около 20 000 изгнанников, Никанор приказал глашатаю, получившему венок в состязании глашатаев, прочесть царский декрет: [28] "Царь Александр шлет свой привет изгнанникам греческих городов. Виною вашего изгнания были не мы; но мы хотим доставить возможность возвратиться на родину всем, за исключением тех, на которых тяготеет убийство. Поэтому мы повелели Антипатру принудить к этому силой те города, которые откажутся принять вас". Слова глашатая были приняты с бесконечным ликованием и во все стороны потянулись со своими единоземцами изгнанники по направлению к своей родине, которой они так долго были лишены. [29]
Только афиняне и этоляне отказались последовать приказу царя. Этоляне изгнали раньше Эниадов и тем более боялись их мщения, что Александр сам объявил себя за них и за их права. Афиняне же видели себя угрожаемыми в обладании самым важным своим островом, который остался у них от поры их прежнего господства; во времена Тимофея они изгнали жителей Самоса [30] и разделили их землю между афинскими клерухами; теперь последние, согласно приказу царя, должны были уступить место прежним жителям и оставить те земли, которые они более тридцати лет или возделывали сами, или отдавали в аренду. Всего более задеть и раздражить их должно было то обстоятельство, что царь дал этому приказу такую форму, как будто бы он просто желал доказать полную законность прав беглецов, как будто бы он вовсе не нуждался в согласии государств, которых это касалось, хотя договоры 334 года ясно определяли, что ни одно из союзных государств не должно содействовать попыткам насильственного возвращения на родину изгнанников других союзных государств." Можно было сказать, что этим приказом Александра был явно поднят вопрос об автономии и самодержавии афинского государства, и демос, следуя ему, признал бы себя подданным македонского царя. Неужели демос был уже настолько недостоин своих предков, Афины уже столь бессильны, что должны были склониться перед деспотическим приказом? Как раз теперь произошло неожиданное событие, которое, если бы им воспользоваться надлежащим образом, обещало значительно поднять могущество афинян и дать вес их отказу. [31]
Бежавший главный казначей Александра, Гарпал, как мы уже упомянули, отплыл в Аттику от берегов Малой Азии с тридцатью кораблями, шестью тысячами наемников и громадными сокровищами, которые ему были вверены, и приблизительно в феврале месяце этого года благополучно достиг рейда Мунихия. Он рассчитывал на благоприятное впечатление, которое должна была произвести на народ раздача им хлеба в голодный год, и на право гражданства, которое ему тогда было дано постановлением демоса; зять Фокиона Харикл получил от него тридцать талантов на постройку гробницы Пифионике; другие влиятельные люди тоже были ему обязаны из-за подарков. Но по совету Демосфена демос отказался принять его; стратегу Филоклу, в руках которого находился надзор за гаванью, было приказано отразить его силой в случае, если бы он вздумал сделать попытку высадиться насильно. Тогда Гарпал со своими наемниками и сокровищами поплыл к Тенару; если посте заявления Никанора многие из находившихся на Тенаре бродяг и двинулись на родину, то у этолян и в Афинах тот же самый декрет имел такие результаты, каких Гарпал мог только желать. Он вторично отправился в Аттику, без своих наемников и только с частью украденных им денег. Филокл не преградил ему входа; Гарпал был ведь гражданином Афин и прибыл теперь без войска, как молящий о защите. В таком униженном виде он предстал перед демосом Афин, предоставил в его распоряжение свои сокровища и своих наемников, позаботившись, конечно, намекнуть при этом, что теперь с решимостью и смелостью можно совершить великие дела. [32]
Уже из Малой Азии от царского казначея Филоксена прибыло в Афины требование выдать казнокрада. [33] Поднялся оживленный спор по этому вопросу; страстный Гиперид был того мнения, что не следует упускать из рук прекрасного случая освободить Грецию; друзья Македонии, вероятно, с таким же усердием требовали его выдачи; но даже Фокион воспротивился этому предложению; Демосфен согласился с ним и предложил народу взять под стражу молящего о защите с его деньгами до тех пор, пока Александр не пришлет кого-нибудь за ним. Народ сделал постановление согласно с его предложением и поручил ему самому отобрать у Гарпала деньги, что должно было произойти на следующий день. Демосфен тотчас же спросил у Гарпала, какую сумму он имеет с собой. Тот назвал 700 талантов. На следующий день, когда эта сумма должна была быть принесена на Акрополь, оказалось только 350 талантов; Гарпал, по-видимому, воспользовался ночью, на которую странным образом у него были оставлены его деньги, для того, чтобы приобрести себе друзей. И Демосфен не счел нужным назвать народу недостающую сумму; он ограничился тем, что предложил поручить ареопагу произвести следствие, причем была обещана безнаказанность тем, кто добровольно отдаст взятые ими деньги.
Александр, по-видимому, ожидал, что Гарпал со своими сокровищами и наемниками охотно будет принят афинянами; по крайней мере, он послал в приморские провинции приказ держать наготове флот, чтобы в случае нужды иметь возможность немедленно напасть на Аттику; в лагере Александра в это время шло много разговоров о войне против, Афин, которой македоняне весьма радовались вследствие своей старинной вражды к ним. [34] Действительно, афиняне, если они серьезно думали противиться возвращению изгнанников, отказать царю в божеских почестях и предъявить свои права на полную независимость, имели в предложениях и средствах этого молящего о защите все, что на первое время было им необходимо для энергической обороны; они могли надеяться, что этоляне, спартанцы, ахейцы и аркадяне, общие собрания городов которых были запрещены царем, [35] примкнут к ним. Но так как они не могли не видеть, что Гарпал во второй раз нарушил свой долг на службе царю и вызвал грозившее ему наказание самым низким преступлением обширных размеров, то для них вовсе не было бы позорно, согласись они на требуемую выдачу и предоставь дальнейшую ответственность тому, кто потребовал ее как чиновник царя. Они предпочли решиться на полумеры, которые, будучи далеки от того, чтобы дать им верный и почетный выход, навлекали на город ответственность, которая весьма скоро должна была поставить их в крайне двусмысленное положение.
Само собою разумеется, что Филоксен еще настоятельнее повторил свое требование о выдаче; должно быть, верно и то, что то же самое требование было предъявлено также и Антипатром и Олимпиадой. В это время однажды утром Гарпал исчез, несмотря на приставленную к нему стражу. Это было бы невозможно, если бы назначенная для надзора за ним комиссия с Демосфеном во главе исполнила свой долг; понятно, - сейчас заговорили и подумали, что Демосфен допустил подкупить себя и других.
Все, что он мог сделать, это было потребовать немедленного следствия, которое по его предложению точно так же было поручено ареопагу. Стратег Филокл потребовал и добился такого же постановления народа.
Производимое ареопагом следствие подвигалось вперед весьма медленно. Еще оставался нерешенным другой вопрос, декретировать ли царю божеские почести; насчет этого необходимо было придти к решению, чтобы иметь возможность отправить послов, которые должны были быть в Вавилоне раньше, чем царь вернется туда. Снова перед демосом повелись дебаты о том, должно ли даровать божеские почести и позволить изгнанникам возвратиться на родину; в собрании говорил несколько раз и Демосфен. "Пока ты думал, что наступил момент", говорит позднее Гиперид в процессе против Демосфена, "когда-ареопаг откроет имена подкупленных, ты сразу сделался воинственным и привел весь город в волнение, чтобы избавиться от этих разоблачений; когда же ареопаг отложил это объявление, потому что еще не пришел со своим следствием к концу, тогда ты начал советовать даровать Александру почести Зевса, Посейдона и какого только он захочет бога". Демосфен, стало быть, советовал уступить в вопросе о божеских почестях, а относительно изгнанников держаться до последней возможности. В этом смысле получили инструкции послы, отправленные приблизительно в начале ноября. [36]
Бежав из Афин, Гарпал ушел на Тенар, а отсюда со своими наемниками и сокровищами - на восстание в Греции, по-видимому, не было уже никакой надежды - переправился на Крит и здесь был убит своим другом, спартанцем Фидроном, который затем с сокровищами и наемниками удалился в Кирену. [37] Приближенный раб убитого, который вел его счета, бежал на Родос и был выдан Филоксену. Он признался во всем, что знал относительно денег Гарпала.
Таким образом, Филоксен мог послать в Афины список выданных Гарпалом сумм и имена тех, которые их получили. [38] Имени Демосфена между ними не было. Через шесть месяцев ареопаг кончил свое дополнительное следствие и домашние обыски и передал, наконец, дело суду. Начался тот замечательный ряд процессов по делу Гарпала, где в качестве обвинителей или обвиняемых участвовали самые знаменитые люди Афин; в числе обвинителей были Пифей, Гиперид, Мнесехм, Гимерей и Стратокл, в числе обвиняемых - Демад, который будто бы получил 6000 статиров, стратег Филокл, зять Фокиона Харикл, а также и Демосфен. Он не отрицал, что взял из денег Гарпала 20 талантов, но взял их только для того, чтобы вознаградить себя за такую же сумму, которую он ранее одолжил кассе Теорик и о которой он бы не хотел говорить; он обвинял ареопаг в желании устранить его из угоды Александру; он привел своих детей, чтобы возбудить жалость у присяжных. [39] Все было напрасно: он был присужден к уплате суммы, в пять раз превышавшей ту, которую он получил, и так как такой суммы он собрать не мог, то был брошен в темницу, из которой сам нашел или ему был доставлен другими случай бежать на шестой день.
Этот исход процессов по делу Гарпала был роковым для Афин; присяжные гелиеи, непосредственное выражение общественного мнения, конечно, обратили полное внимание на слова обвинителей, что они, присяжные, будут судить обвиняемых, а другой рассудит потом и их, и что их долг перед собой самими наказать людей даже и столь значительных; исходя из таких неверных посылок, какие были поставлены шатко руководимой афинской политикой в деле Гарпала, они, по политическим соображениям, решили дело с чрезмерной строгостью относительно одних, и с еще более незаслуженной мягкостью относительно других. Оправдан был Аристогитон, который, по показанию ареопага, получил двадцать талантов, самый наглый и достойный наибольшего презрения из вожаков народа. Быть может, были оправданы еще и другие. [40] Напротив, великий противник македонской монархии должен был покинуть родину, и с ним пала опора стародемократической партии и ее традиций. В Филокле государство теряло полководца, который все-таки довольно часто избирался народом на эту важную должность. Демад остался, несмотря на свое осуждение, [41] и его преобладающее влияние утвердилось тем больше, чем ничтожнее, боязливее и бессовестнее были те люди, которые после этих процессов принимали участие в управлении народом; [42] политика Афин сделалась еще более непостоянной, чем прежде, а скоро стала она и рабской. Изгнанникам было отказано в дозволении возвратиться на родину, но в городе господствовал постоянный страх, что они, опираясь на амнистию царя, перейдут из Мегары через границу Аттики; и, однако, для защиты города ничего не предпринималось, было только решено отправить к царю посольство феоров, которое должно было просить у него дозволения не принимать изгнанников, - мера, которая в интересах афинской свободы была, по меньшей мере, совершенно неуместна, так как, с одной стороны, государство уже высказало свое намерение остаться при постановлениях Коринфского союза, а с другой - почти наверно можно было предвидеть отрицательный ответ царя. [43]
Важнее внешних результатов этих событий было моральное поражение, нанесенное тем принципам, представителями и образцом которых считались и сами себя считали Афины. Однажды известный Клеон, бывший в глазах демоса своего времени самым крайним демократом, сказал этому же демосу: "Демократия неспособна господствовать над другими"; если теперь Афины должны были подчиниться монархическому авторитету, на который предъявляло права эллинистическое царство Александра, то этим разрушалась последняя опора системы мелких государств и гордого партикуляризма, который все еще не хотел понять, что "вершковый корабль - не корабль вовсе"; начавшаяся организация действительно могущественной державы спокойно и мощно ложилась также и на греческий мир, требуя, правда, от него великой жертвы, но такой, которой Александр требовал даже от себя самого и от своих македонян, которою он оправдывал и искупал то, что совершал.
Один знаменитый исследователь назвал Александра гениальнейшим государственным мужем своего времени. Он был как государственный муж тем, чем Аристотель был как мыслитель. В тишине своих одиноких размышлений мыслитель мог придать своей философской системе всю ту стройность и совершенство, которые возможны только в мире идей. Если государственное создание Александра сначала кажется только наброском, не лишенным различных ошибок в частностях, если прием его действий кажется внушенным личною страстью, произволом и случаем, то мы не должны забывать, что эти первые мысли, выскакивавшие, как искра, при трении исполинских событий, тотчас же и еще налету обращаются для него в нормы, организации и условия дальнейшей деятельности, а точно так же должны помнить и то, что каждая из этих мыслей открывала и освещала, как молния, все более обширные горизонты, создавала еще более сильное трение и ставила на очередь все более и более насущные задачи.
Скудость дошедших до нас преданий не позволяет нам проникнуть в очаг этой деятельности, в напряженную умственную и нравственную работу того, кто ставил себе и решал такие громадные задачи. То, что мы знаем, позволяет нам только отрывочно определить внешнюю сторону совершенного им, доведенного им до исполнения и до результата. Только своим протяжением в пространстве эти события дают нам мерило силы, создавшей подобные результаты, воли, которая ими руководила, и мысли, из которой они исходили, дают нам представление о величии Александра.
Если, приступая к великой борьбе, подготовленной его отцом, ближайшим импульсом его поступков было дать прочность и продолжительность завоеванному им для себя государству, - то со счастливым радикализмом молодости он принимал или изобретал такие средства к достижению этой цели, которые превосходили смелостью его походы, и своею непреоборимою силою его битвы.
Самым смелым его актом было то, что до нашего времени моралисты ставят ему в самый тяжелый упрек: он сломил тот инструмент, с которым начал свою работу, или, если хотите, бросил знамя, под которым выступил, - знамя удовлетворения гордой ненависти греков к варварам, - в пропасть, которую должны были закрыть его победы.
В одном замечательном месте Аристотель указывает как на задачу своей "политики" найти такую форму государства, которая была бы не самой совершенной сама по себе, но самой практичной: "Какое же может быть лучшее законодательство и какая лучшая жизнь для большинства государств и для большинства людей, если не та, когда добродетели не требуют более, чем соображаясь с меркой среднего человека, не более образованности, чем какая возможна без особого покровительства природы и обстоятельств, не такого устройства, какое может быть только в царстве идеалов, а требуют такой жизни и устройства, жить и двигаться в которых возможно для большинства людей?" Он говорит, что главная задача заключается в том, чтобы найти такой государственный порядок, который, развиваясь из данных условий, легко завоюет себе доступ и симпатии; [44] "исправить государственный порядок - нисколько не более легкая задача, чем создать совершенно новый; переучиваться также трудно, как и учиться". Так далеко заходит философ в своем реализме; но говоря о большинстве людей и о большинстве государств, он думает только о греческом мире, так как варвары для него те же животные и растения.
И Александр мыслит вполне реалистически; но он не останавливается перед "данными условиями", или, вернее, создает своими победами новые; земли, с которыми он должен сообразовать свою политическую систему, обнимают народы Азии до Инда и Яксарта. Он увидал, что эти варвары вовсе не подобны животным и растениям, но что они тоже люди со своими потребностями, дарованиями, добродетелями, и что и их жизнь полна здоровых элементов, отчасти таких, которые уже утрачены теми, кто презирал в них варваров. Если македоняне были превосходными солдатами, то такими их сделал Филипп, а Александр думал приучить к подобной выдержке и дисциплине также и азиатов, как он уже сделал равными им фракийцев, пеонов, агрианов и одрисов; поход в Индию показал, в какой мере ему это удалось. Но македонские пахари, пастухи и угольщики были так же мало затронуты эллинскою образованностью, как и их варварские соседи по ту сторону Родопа и Гема; и такой же взгляд в греческих землях существовал на долопов, этолян, энианов, малиев и пахарей Амфиссы. Но сама эта эллинская образованность, при всех своих громадных богатствах в области науки и искусства, при всем своем необыкновенном умении развивать интеллектуальную ловкость и виртуозность личной талантливости, - сделала людей умнее, но не лучше; нравственные силы, на которых зиждется жизнь семейства, гражданского и государственного организма, она ослабляла и разлагала по мере своего собственного роста, подобно тому, как от винограда, когда из него выжато вино, остается только шелуха. Если бы Александр пожелал завоевать Азию только для эллинов и македонян, если бы он пожелал дать им азиатов в рабы, они тем скорее сделались бы азиатами, в худшем только смысле этого слова. Разве господство и порабощение приносило уже многие века греческому миру все большее и большее распространение, новые полные жизни ростки в постоянно основываемых ими новых колониях? Разве греческая жизнь достигла пределов ливийцев на Сирте, скифов на Меотийском озере, живших между Альпами и Пиренеями кельтских племен не точно таким же образом, как теперь Александр думал ее распространить на обширный материк Азии. [45] Разве появление греческих наемников, столь долго и постоянно возрастающими толпами тративших свои силы по всему миру и очень часто даже против самой своей греческой родины, не служило доказательством, что на греческой родине не было уже места для порождаемых ею сил? Разве могущество варваров, которых греки считали рожденными для рабства, не поддерживалось уже целое столетие теми боевыми силами, которые продавала им Греция?
Конечно, Аристотель был вполне прав, требуя, чтобы постройка продолжалась на данных условиях; но он недостаточно глубоко опускал зонд своей мысли, принимая эти данные такими, какими они были в своих слабых и наиболее слабых сторонах, в их сделавшихся отжившими формах. [46] Что греческий и азиатский мир пал под могучими ударами македонского завоевания, что им была совершена историческая критика вполне сгнившего, бессмысленного и ложного порядка вещей, - было только одной стороной великой революции, принесенной миру Александром. Воспоминания и культура Египта насчитывали за собой тысячелетия; какую массу политехнического искусства, астрономических наблюдений, древних литератур представлял сировавилонский мир; а разве в чистом учении парсов Ирана и Бактрианы, в религии и философии страны чудес, Индии, не открывался целый мир неожиданного развития, перед которым должна была придти в изумление даже столь самодовольная гордость греческой образованности? Действительно, эти азиаты не были варварами как иллирийцы, трибаллы, геты, не были дикарями и полудикарями, как греческий нативизм любил представлять себе все, что только не говорило по-гречески; у них завоевателям приходилось не только давать, но и принимать; они должны были учиться и переучиваться.
И тут-то - так мы можем заключить - начиналась вторая часть поставленной себе Александром задачи: работа мира, которая, будучи труднее достигаемых силою оружия побед, должна была дать им оправдание и будущность, упрочивая их результаты.
Положение, в каком он нашел государство по своем возвращении из Индии, должно было показать ему, какие недостатки были в его слишком поспешном творении, в том виде, в каком оно теперь было. Строгость его наказаний должна была отвратить непосредственно грозившую опасность, предупредить новые преступления, показать угнетаемым и угнетателям, что за ними есть проницательный надзор и сильная рука. Но труднее всего было снова приучить всех к спокойной жизни, к умеренности и к повседневности посте всего этого подъема страстей, притязаний и жажды наслаждений у победителей, страха и озлобления у побежденных.
Но действовать таким образом было, вероятно, не в характере Александра, а быть может и не сообразно с порядком вещей, с которым ему приходилось считаться. Кульминационный пункт своей жизни он уже переступил; его солнце уже клонилось к закату и вечерние тени все росли.
Да будет нам дозволено в этом месте указать на главные моменты, из которых состояла растущая волна наступивших теперь трудностей. По мере того как из дел и из принципов, которые они носили в себе, слагался известный порядок вещей, выступали на вид последствия, противоречия и невозможности, - изнанка совершившегося факта; и начавшееся движение тем сильнее пошло вперед.
На политические результаты меры, возвещенной Никанором при праздновании олимпийских игр, мы уже указали. Но возвращавшиеся теперь на родину изгнанники имели там прежде свои дома, свои поля, которые с тех пор были конфискованы, проданы и перепроданы. В каждом греческом городе возвращение изгнанников сопровождалось различными неудовольствиями и процессами. В Митилене должны были прибегнуть к договору между изгнанниками и оставшимися, по которому общая комиссия должна была регулировать земельные отношения; [47] в Эресе "по приказанию царя" потомки и приверженцы изгнанников были восстановлены в своих правах судом против тиранов, изгнавших их; [48] в Калимне решение дела было передано пяти гражданам из Ясоса. [49] Это случайно сохранившиеся заметки; но, по самой природе вещей, почти каждый греческий город должен был испытать на себе такие же треволнения.
Одно случайное известие такого рода показывает нам, что Александр дал земельные участки солдатам, поселенным им раньше у подошвы Сипила в Старой Магнесии; когда, при каких обстоятельствах и на каких правах это было сделано, более определить нельзя, как нельзя определить и того, были ли поселенные наемниками, македонянами или кем-либо иными. [50]
Несомненно, это был не единичный случай; из монет мы видим, что в Докимее и Блаунде были поселены македоняне, а в Аполлонии фракийцы. Принадлежали ли данные таким поселенцам земельные участки к имуществу городов, или к царским имениям? [51] Тот же самый вопрос повторяется "при более чем семидесяти городах", [52] основанных Александром; на каких основаниях, на каких правах жили эти поселенцы рядом с прежними жителями и туземцами, которые были принуждены селиться в одном городе с ними? Что было или что делалось царским достоянием? В каком смысле располагал Александр городами Хиосом, Гергифом, Элеей и Миласой, когда он предложил Фокиону выбрать себе любой из них?
Мы не знаем, насколько Александр изменил или оставил прежнюю систему управления, персидский податной кадастр и принятый порядок взимания налогов. Арриан говорит, что царь при своем возвращении в Персию наказывал так строго для того, чтобы запугать тех, кого он оставил "в качестве сатрапов, гиппархов и номархов"; [53] были ли это ступени административной иерархии? повторялись ли они во всех сатрапиях, или, как мы, по-видимому, имеем тому пример в Египте, в различных областях его обширного царства были различные системы администрации, одна в землях Сирии, другая в Иране, третья в Бактриане? не было ли заведование казною и взимание податей подчинено особым чиновникам только в сатрапиях Малой Азии и в землях, говоривших сирийским языком? Каким образом были урегулированы отношения между ними и военными предводителями в сатрапиях, как были разграничены полномочия различных областей, каково было получаемое теми и другими жалованье, этого мы точно так же определить не можем. Но случайно мы узнаем, что Клеомен из Навкрата, управлявший египетской Аравией, мог увеличить вывозную пошлину на хлеб и скупить весь хлеб в своей провинции, чтобы извлечь себе барыш из голода, который был особенно тяжел в Афинах, что он обложил налогом священных крокодилов и т. д. О родосце Антимене, получившем в Вавилоне должность, которой мы не можем ясно определить, [54] рассказывается, что он возобновил вышедшую из обычая десятипроцентную пошлину на все предметы ввоза в Вавилон, что он ввел страхование рабов, причем взнос десяти драхм с головы гарантировал хозяину уплату стоимости каждого бежавшего раба. Более той или другой отдельной подробности такого рода мы не знаем; точно так же мы не знаем, в какое отношение была поставлена администрация города к племенам (έ'θνη), династам, жреческим государствам (Эфес, Комана и т. д.) и к зависимым государям. [55]
Одним из сильнейших ферментов слагавшейся заново жизни должно было быть громадное количество благородного металла, данное в руки Александра завоеванием Азии. Перед Пелопоннесской войной Афины, имевшие в Арополе кроме серебряных и золотых сосудов 4000 талантов серебряной монеты, были первой капиталистической державой греческого мира, и в этом видели главную гарантию своего политического превосходства над государствами Пелопоннесского союза, жившими еще вполне натуральным хозяйством. [56] Теперь была речь о совершенно иных суммах. Кроме той добычи, которая досталась Александру в персидском лагере при Иссе, в Дамаске, в Арбелах и т. д., он, как говорят, нашел в Сузах 50 000 талантов, [57] в Персеполе столько же, в Пасаргадах 6000, дальнейшие суммы в Экбатанах, там, как говорят, он сложил 180 000 талантов. Сколько попало в руки Александра золотых и серебряных сосудов, [58] пурпура, драгоценных камней, и т. д., что он к ним присоединил в сатрапиях и в Индии, - об этом источники нам не говорят.
Мы вовсе не думаем, основываясь на этих цифрах, определить то количество золота и серебра, которое было снова введено в обращение завоеваниями Александра в течение этих десяти лет. Но когда новая монархия, господствовавшая теперь над Азией, сняла оковы с этих лежавших доныне мертвыми богатств, когда они полились из нее, как кровь из сердца, то мы видим, как должна была подняться и усилиться вся экономическая жизнь народов, силы которых, подобно вампиру, высосало господство Персии, благодаря тому, что вызванное трудом и торговлей усиление обмена распространило их по онемевшим и долгое время сдавленным членам государства. Конечно, с этим было непосредственно связано соответственное увеличение цен, [59] перемещение прежних центров тяжести международной торговли, падение торгового баланса в тех местах, где эта торговля упала, [60] - обстоятельство, которым, может быть, можно объяснить многие явления ближайшего будущего в коренных греческих землях.
По словам Геродота, ежегодный размер взимавшихся в персидском царстве поземельных сборов равнялся 14 560 эвбейских талантов. По сообщению одного автора, идущему, правда, не из особенно хорошего источника, в последний год царствования Александра доход от податей достиг 30 000 талантов и в сокровищнице было тогда только 50 000 талантов. [61] Во времена персидского владычества всего тягостнее было бесконечное множество натуральных повинностей, каковых для одного только царского двора насчитывалось 13 000 талантов ежегодно; примеру персидского царя следовал в своих владениях каждый сатрап, каждый гиппарх и династ. Из некоторых намеков мы можем заключить, что Александр уничтожил систему натуральных повинностей, [62] в той же степени, как ранее бытность где-либо персидского царя истощала город или провинцию, так отныне они должны были выигрывать от пребывания в них царского двора. Роскошь, какою особенно в последнее время окружил себя царь, уже более не подавляла торговли и благосостояния, но вызывала их развитие, и когда нам рассказывают, что он, чтобы одеть весь свой придворный штат в пурпур, послал в Ионию приказ скупить там все находившиеся запасы пурпурных тканей, то по одному этому случаю мы можем заключить и о других аналогичных ему случаях. Само собою разумеется, что сатрапы, стратеги и другие должностные лица провинций тоже получали свое содержание уже более не путем натуральных повинностей; точно так же ясно само собою, что определенные для них размеры доходов были достаточно велики для того, чтобы дать им возможность жить с подобающим блеском; что бы ни говорили об их зачастую безумной расточительности, они все-таки давали заработок другим. С помощью богатых даров, как например, подарок по таланту на человека, сделанный возвращавшимся на родину из Описа ветеранам, царь заботился о том, чтобы войска, а особенно заслуженные, могли жить с удобствами; и если его солдаты нередко тратили более, чем имели, то царь с неиссякаемою щедростью уплачивал их долги. Известно, что рука его была всегда открыта для поэтов, художников, виртуозов, философов и деятелей на всех поприщах науки; и когда нам рассказывают, что Аристотель для производства своих естественноисторических исследований получил в свое распоряжение сумму в 800 талантов, то мы были бы склонны усомниться в истине этой цифры, екли бы ее не делал понятной широкий объем его трудов.
Мы не можем не упомянуть здесь о крупных строительных работах, о которых говорят иные источники: о восстановлении системы каналов в Вавилонии, об очищении отводивших воду Копаидского озера каналов, [63] о реставрации пришедших в разрушение храмов Эллады, на расходы по которой он будто бы назначил 10 000 талантов, [64] о постройке плотины у Клазомен, о прорытии через перешек ведшего оттуда в Теос канала и о многих других сооружениях. [65]
Этого достаточно, чтобы показать, какое значение для экономической жизни имели победы Александра. [66] Пожалуй, никогда более в этом отношении личное влияние од того человека не производило такого внезапного, такого глубокого и обнимавшего такой обширный район переворота. Этот переворот не был результатом случайного стечения обстоятельств, но, насколько мы можем судить, был продуктом единой воли и произведен с сознательной последовательностью. Народы Азии пробудились от своей спячки, запад познал наслаждения востока, а восток - искусства запада, и они стали для них потребностью; в жителях запада, оставшихся в Индии или Бактрии, и в азиатах, собравшихся при дворе изо всех сатрапий, пребывание на чужбине только усиливало стремление к своему родному, и смесь самых противоположных обычаев и потребностей, доведенная до высшей роскоши при дворе царя, должна была сделаться более или менее господствующей модой в сатрапиях, в домах вельмож и, наконец, во всех классах общества. Отсюда непосредственно вытекала необходимость крупных и деятельных торговых сношений, и главная задача заключалась в том, чтобы открыть им самые безопасные и удобные пути и в целом ряде значительных центральных пунктов создать для них связующее звено и прочную основу. С самого начала при основании городов и при своей колонизаторской деятельности Александр наряду с военными целями имел в виду это соображение, и большинство основанных им городов до нынешнего дня представляет собою самые значительные торговые пункты Азии; только теперь караваны рискуют подвергнуться нападениям разбойников и утеснениям признающих один свой произвол носителей власти, тогда как в государстве Александра дороги были безопасны, разбойничьи племена гор или пустынь сдерживались страхом или были принуждены перейти к оседлому образу жизни, а царские чиновники были обязаны и изъявляли полную готовность содействовать развитию торговли и ее безопасности. Торговля Средиземного моря тоже необыкновенно разрослась, и уже теперь египетская Александрия начала становиться центром торговли этого моря, которая по планам царя скоро должна была охраняться от грабежей этрусских и иллирийских пиратов. Но особенную важность представляла неутомимая заботливость, с какою Александр старался открыть новые морские пути сообщения; ему уже удалось открыть путь морем от Инда к Евфрату и Тигру; основание в устьях этих рек эллинических гаваней создало здесь необходимые для торговли точки опоры; что сделал Александр для этой торговли и для создания непосредственных торговых сношений между внутренностью сирийской низменности и устьями ее рек, между устьями Инда и верхним бассейном этой реки, как он предполагал открыть дальнейший путь морем из Персидского залива кругом полуострова Аравии в Чермное море к окрестностям Александрии, как он намеревался проложить вдоль южного берега Средиземного моря военные и торговые дороги из египетской Александрии на запад, как, наконец, надеясь найти сообщение между Каспийским и Северным морями и лежавшим далее Индийским океаном, он приказал строить корабли в лесах Гиркании, - обо всем этом речь будет впереди.
Здесь следует указать еще и на другой пункт: на начавшееся слияние национальностей, в котором Александр видел в то же время и цель, и средство своего колонизаторского дела. В течение десяти лет был открыт и завоеван мир, пали отделявшие запад от востока преграды и были отысканы пути, которые отныне должны были соединить страны восхода и заката солнца. "Как в кубке любви", говорит один древний писатель, "все элементы народной жизни перемешались между собою и народы пили вместе из этого кубка и забывали о старой вражде и о собственном бессилии". [67]
Здесь не место рассматривать результаты, к которым привело это слияние национальностей; они составляют предмет истории следующих веков. Но уже в этих их первых зародышах можно определить направление, в котором впоследствии продолжали развиваться далее искусство, наука, религия и все отрасли человеческого знания и воли, принимая часто такие уродливые и безобразные формы, в которых только взор историка, приводящего между собою в связь события многих веков, может найти скрытое и могучее течение прогресса. Греческое искусство ничего не выиграло от того, что научилось усиливать спокойное величие своих гармонических пропорций азиатскою пышностью колоссальных масс и соединять идеализм своих созданий с роскошью дорогих материалов и реалистическим наслаждением для глаз. Мрачное великолепие египетских храмов, фантастическая архитектура дворцов и зал Персеполя, исполинские' развалины Вавилона, памятники индийской архитектуры с их идолами в виде змей и лежащими под колоннами слонами, - все это, смешавшись с традициями отечественного искусства, становилось для греческого художника богатой сокровищницей новых мыслей и планов; уже их концепции доходили до исполинских размеров; стоит только припомнить грандиозный план Динократа изваять из горы Афона статую Александра, одна рука которой должна была нести на себе город с десятью тысячами жителей, а другая изливать могучими каскадами в море целый горный поток. Скоро это возбужденное и окрепшее искусство достигло в на монетных портретах и в статуях мыслителей и поэтов высшей индивидуальной правды и жизненности, а в грандиозных созданиях пластики, как это было в Пергаме, самого смелого выражения полной движения страсти и широкого полета мысли. Но затем последовал быстрый упадок, по мере того, как роскошь становилась все бессодержательнее, а искусство вырождалось в промышленность, в усовершенствованное ремесло.
Поэзия тоже сделала попытку принять участие в этой новой жизни; в так называемой новой комедии и в элегии она достигла такой тонкости психологического наблюдения и такого искусства в изображении характеров и положений повседневности, как действительной, так и относящейся к области идиллического вымысла, которые яснее всего другого показывают нам, что уж далеко остался позади великий поток серьезных общественных интересов и высоких мыслей и страстей, придававших цену жизни. Отдавшись таким образом индивидуализму и реализму, греческая поэзия не сумела найти себе новых путей, если не считать за них страстную галлиамбическую поэзию самоистязаний; ни в совершавшейся теперь героической борьбе, ни в созданных ею изумительных организациях; она уже не могла принять в себя полных роскошными красками персидских сказок, или дышащих неземною торжественностью псалмов и пророчеств монотеизма; когда она хотела подняться над излюбленной ею будничной жизнью, она возвращалась к подражанию своей классической поре и предоставила востоку завещать из поколения в поколение в тысячах сказаний и песен воспоминание об их общем герое Искандере. Среди ораторских искусств эллинов только самое юное, процветавшее, полное свежести и жизни, между людьми этого поколения, могло сделать попытку вылиться в новые формы, и так называемое азиатское красноречие, цветистое и вычурное, является характеристическим продуктом этого времени.
Тем плодотворнее была начавшая совершаться в науке перемена. Аристотелем был вызван к жизни мощный эмпиризм, в котором нуждалась наука, чтобы овладеть громадным запасом нового материала, завоеванного для всех отраслей человеческого познания походами Александра. Царь, бывший сам учеником Аристотеля и знакомый со всем, что создали до сих пор труды греческих врачей, философов и риторов, всегда сохранял к ним самый живой интерес; в походах его сопровождали деятели всех областей науки; они наблюдали, исследовали, собирали, они измеряли новые земли и пересекавшие их большие дороги. В исторической науке тоже началась новая эпоха: теперь можно было производить исследования на месте, можно было сравнивать сказанья этих народов с их памятниками, их судьбы с их нравами, и несмотря на бесчисленное множество ошибок и сказок, распространенных так называемыми писателями Александра, только в это время был приобретен материал, а затем и метод для великих исторических и географических изысканий. Во многих отношениях греческая наука могла прямо учиться у востока, и великая традиция астрономических наблюдений в Вавилоне, медицина, достигшая высокой степени развития в Индии, обширные сведения жрецов Египта по анатомии, механике приобрели в руках греческих исследователей и мыслителей новое значение. Своеобразное развитие греческого ума считало философию совокупностью всех знаний вместе; теперь отдельные отрасли знания эмансипировались; опираясь на самостоятельный опыт, начали развиваться точные науки, между тем как философия, не придя к твердому согласию насчет отношений мышления к действительности, ошибочно называла то явления мыслями, то познание явлениями.
По самой природе вещей, перемены в народной жизни в нравственном, социальном и религиозном отношениях должны совершаться более медленно и, за исключением отдельных взрывов, незаметно; и если против начал, вызванных, как это было вполне естественно, к жизни в царствование Александра слишком внезапно, слишком неподготовленно и нередко насильственно, обнаружилась после его смерти реакция, примыкавшая в тридцатилетний период борьбы между диадохами то к той, то к другой партии, то окончательным результатом все же оказалось, что новые начала вошли, наконец, в привычку и, умеряемые сообразно с особенностями народного характера, приняли такие формы, к которым отныне могла приспособляться народная жизнь во имя одного равного и общего для всех принципа. На постепенном исчезновении национальных предрассудков, на обоюдном сближении потребностей, нравов и воззрений, на мирных и прямых сношениях враждовавших прежде между собою национальностей создались основы совершенно новой социальной жизни; и как в настоящее время известные воззрения, предрассудки, условные формы, до мод включительно, свидетельствуют об единстве цивилизованного мира, так и в эту эллинистическую эпоху и, как мы вправе предположить, в подобных же формах, создалась космополитическая цивилизация, которая на Ниле и Яксарте признавала одни и те же условные формы формами хорошего общества и образованного мира. Аттический язык и обычай сделались обязательными при дворе Александрии и Вавилона, Бактр и Пергама; а когда эллинизм был лишен римским государством своей политической самостоятельности, он начал завоевывать и в самом Риме господство над модой и образованностью. Таким образом, мы с полным правом можем назвать эллинизм первым объединителем мира; между тем, как царство Ахеменидов было только внешним агрегатом земель, народонаселение которых имело между собою общего лишь одинаковое для всех рабство, в землях эллинизма, даже когда они распались на различные царства, сохранилось высшее единство образованности, вкуса, моды, или как бы мы ни назвали иначе этот постоянно изменяющийся уровень условных мнений и убеждений.
На нравственную жизнь народа политические перемены всегда будут действовать пропорционально непосредственному участию в функциях государства немногих, многих или всех. Та же историческая косность, которая до сих пор позволяла народам выносить самую отупляющую из всех политических форм, деспотизм и иерархию, в первое время оставила их по большей части безмолвными и равнодушными к совершившейся с ними громадной перемене; если Александр не раз подчинялся их обычаям и убеждениям, то это показывает, каким путем только и возможно было поднять их постепенно выше самих себя. Конечно, успех этих стараний был весьма различен, сообразно с различным характером различных народов: между тем, как уксии и мардии должны были сначала научиться обрабатывать поля, гирканы жить в браке, согдианцы содержать своих престарелых родителей, а не убивать их, египтяне уже начали отвыкать от своей ненависти к неимевшим каст чужеземцам, а финикияне от своих омерзительных жертвоприношений Молоху. Но только с течением времени мог постепенно установиться новый и одинаковый образ жизни, мысли и действий, тем более, что у большинства старых азиатских народов основы их морали, их личных и правовых отношений, которые греки этого времени находили теперь только в положительном законе и в развитом сознании нравственных принципов, заключались в религии, и в ней одной почерпали свою непреложность и силу. Просветить народы Азии, снять с них оковы суеверия и рабского благочестия, пробудить в них стремления и силу независимой мысли и заставить их принять все ее последствия, благие и опасные, - словом, эмансипировать их для исторической жизни, такова была работа, исполнить которую попытался в Азии эллинизм и которую он отчасти и исполнил, хотя несколько поздно.
Быстрее и решительнее проявилась перемена в нравственной физиономии македонского и греческого народа. Обоим общ во время Александра подъем энергии и силы воли во всех их проявлениях, крайний рост требований от жизни и от страстей, жизнь настоящим и во имя этого настоящего - безграничный реализм; и однако, как они различны во всех отношениях. Македонянин, тридцать лет тому назад еще исполненный мужицкой простоты, прикованный к своему клочку земли и с равнодушным безразличием довольствовавшийся своей бедной родиной, теперь думает только о славе, могуществе и борьбе; он чувствует себя господином нового мира, презрением к которому он гордится более, чем его завоеванием; из постоянных походов он принес на родину то дерзкое чувство собственного достоинства, ту холодную суровость солдата, то презрение к опасности и к собственной жизни, которое нам очень часто показывают в карикатуре времена диадохов; и если пережитые великие исторические события придают образу мыслей и физиономии народа своей отпечаток, то тип македонянина составляют шрамы десятилетней восточной войны и глубокие морщины, проведенные на лицах бесконечным трудом и всевозможными лишениями и излишествами. Не таков был характер грека у себя на родине. Его время прошло; не увлекаемые ни стремлениями к новым подвигам, ни сознанием политического могущества, эти, некогда столь деятельные, эллины довольствовались блеском своих воспоминаний; хвастовство заменяет им славу, и пресыщенные наслаждением, они тем более ищут самой поверхностной его формы, перемены; тем легкомысленнее, скорее и дерзновеннее, тем сильнее избегая подчинения ответственности и авторитету отдельных лиц, и тем распущеннее и разнузданнее в целом проникается Греция этой остроумной, поверхностной и нервной суетливостью, этой книжной образованностью, которая всегда составляет последнюю стадию в жизни народов; все положительное, все поддерживающее и связывающее, даже сознание своего превращения в шлак исчезает; дело рационализма свершилось.
Мы, впрочем, можем сказать, что этот рационализм, являющийся столь нивелирующим и отталкивающим в отдельных своих чертах, сломил силу язычества и сделал возможным более спиритуалистическое развитие религии. Ничто не было действительнее в этом отношении того странного явления, - смешения богов, теокрасии, в котором в следующие века принимали участие все народы эллинизма.
Если мы можем видеть в богах, культе и мифах язычества наиболее оригинальное и живое выражение этнографических и исторических различий между народами, то здесь заключалась величайшая трудность для дела, которое хотел создать Александр. Его политика попала в самый нерв дела, когда он, в личности и управлении которого прежде всего должно было выразиться это единство, имел одинаково в числе непосредственно окружавших его лиц индийского кающегося Калана, персидского мага Осфана [68] и ликийского гадателя Аристандра, когда он обращался к богам египтян, персов, вавилонян, к Ваалу Тарса и Иегове иудеев точно так же, как и их верные, и исполняя все церемонии и требования их культа, оставлял открытым вопрос об его значении и содержании, хотя и встречал, быть может, по временам воззрения и тайные учения жреческой мудрости, сближавшие своим пантеистическим, деистическим и нигилистическим толкованием народные верования с тем, что давала образованным грекам их философия. [69] Пример царя должен был оказать весьма скорое влияние на все более и более обширный круг лиц; греки с большею смелостью, чем это было прежде в их характере, начали делать своими родными богами богов чужбины и узнавать в богах чужбины отечественных богов, начали сравнивать и приводить в согласие между собою циклы сказаний и теогонии различных народов; они начали убеждаться, что все народы, в более или менее удачном образе, чтили в своих богах то же самое божество и старались выразить то же самое более или менее глубоко понятое чувство сверхъестественного, абсолютного, последней цели или причины, и что внешние и случайные различия в именах, атрибутах и областях ведения богов должны быть исправлены и доведены до глубины заключавшейся в них мысли.
Таким образом, обнаружилось, что пора местных и национальных, то есть языческих религий, миновала, что объединенное, наконец, человечество требует единой и обшей религии, воспринять которую оно способно; сама теократия была только попыткой создать единство путем слияния всех этих разлитых религиозных систем; но только этим путем в действительности оно никогда не могло быть достигнуто. Создание элементов более высокого и правдивого единства, развитие чувства своей бренности и бессилия, потребность а покаянии и в утешении, сила глубочайшего смирения и подъем до свободы в Боге и до детского отношения к нему были продуктами работы эллинистических веков; это века безбожия мира и сердец, века глубочайшей потерянности и безнадежности и все усиливавшегося призыва Искупителя.
В Александре антропоморфизм греческого язычества нашел свое завершение; человек сделался богом; ему, богу, принадлежит царство этого мира, в нем человек поднялся до высшего предела конечности, и им человечество было унижено до поклонения тому, кто сам принадлежит к числу смертнорожденных.

[1] Эвлей, как заключает Spiegel (II, 625), основываясь на тождестве позднейшего имени этой реки (Abai в Авесте и Avrai в Бундехеше), есть Куран, река Шустера, который в шести милях ниже этого города соединяется с такою же значительной рекой, Дицфулем. Последняя, по словам Loftus'a (Travels, p. 342), протекает в l1/г милях расстояния от развалин Суз. Неарх со своим флотом поднялся по Паситигриду, т. е. по соединившимся Курану и Дицфулю, και πρός τη σχεδίη δρμίζονται, έφ' η τό στράτευμα διαβιαάσειν εμελλεν Αλέξανδρος ές Σούσα (Arrian., Ind., 42, 7).
[2] Plin., VI, 26. Ср. Mannert, p. 421; город был выстроен на насыпной земле в десяти стадиях от моря и был отчасти населен жителями прежнего царского города Дурины.
[3] Arrian., VII, 7. О гидравлических работах на Тигре см. Strab., XVI, 740. Речные плотины называются у древних катарактами и относительно их поучителен поход императора Юлиана в эти страны; он тоже должен был avellere cataractas (Amm. Marc, XXIV, 6), чтобы иметь возможность войти в царский канал (Naar malchay Аммиана и новейших писателей).
[4] Pelix Iones (см. Приложение об основанных Александром городах в конце третьего тома с примечанием Kiepert'a) определил положение Описа в Тель–Манджуре, на правом берегу теперешнего Тигра. С большей точностью времени их прибытия определить нельзя. От Басры до Багдада, по словам Tavernier, около 60 дней пути водой, а по словам Hackluit'a – 47 (см. Vincent, р. 462), от Суз вниз по реке до моря должно было быть около 30 миль, дня четыре пути; сюда присоединялось для Александра плавание от устьев Эвлея до устьев Тигра, затем остановка при разрушении плотин, затем дальнейшее плавание от Багдада до Описа, наконец обыкновенное в это время года половодье и большие трудности, представляемые плаванием вверх по реке, так что двух–трех месяцев для переезда от Суз до Описа не должно было быть слишком много.
[5] Никто не говорит о том, что делало войско в течение этих трех печальных дней; только Диодор (XVII, 109) замечает: έπ4»πολύ της διαφοράς αυξανομένης. Впрочем в мятеже принимали участие все македонские войска, за исключением части гипаспистов, и большинство офицеров, за исключением ближайших приближенных царя (Arrian., VII, 11, 3).
[6] Имя среброщитников (και άργυρασπίδων τ&ξις περσική, VII, 11, 3) Арриан употребляет здесь впервые; гипасписты, – если здесь τάξις употреблено о гипаспистах в другом смысле, чем в начале походов, – должны были уже ранее получить серебряные щиты; Диодор (XVII, 56) уже в битве при Гавгамелах называет το των άργυρασπίδων πεζών τάγμα и что под этим понимаются все гипасписты – видно из Курция (VI, 13, 27), хотя у него Александр sentis argentias laminas addidit только значительно ниже (VIII, 5, 4).
[7] Арриан ничего не говорит об этом приказе; но он, конечно, был вполне естествен, чтобы дать мятежникам толчок к тому, что они затем сделали. Поэтому мы следовали здесь Полиену (IV, 3, 7), который говорит даже, что обе армии были выстроены в боевой порядок по приказу царя и что он предложил битву македонянам.
[8] σπουδή εξέρχεται (Arrian., VII, 11, 5). Плутарх (Alex., 71) говорит, что он заставил их умолять себя два дня и две ночи; он, несомненно, следует Клитарху, который не заботился о том, чтобы выяснить себе реальное положение вещей.
[9] Число возвращавшихся на родину ветеранов равнялось, по словам Арриана, 10 000 (τους μύριους, VII, 12, 1); то же число дает Диодор (δντων μυρίων, XVIII, по Иерониму); и поэтому ниже (XVIII, 12) вместо οντάς υπέρ τρισμυρίους следует писать υπέρ τούς μυρίους. По свидетельству Диодора (XVII, 16), это были 6000 пехотинцев, выступивших в поход с царем еще в 334 году, 4000 των έν τή παρόδω προσειλημένων (следовательно, из гарнизонов), 1500 всадников, 1000 персидских стрелков и пращников.
[10] Арриан (VII, 12, 4) называет только Кратера и Полисперхонта; Юстин (XII, 12, 8) приводит и другие имена, из которых Антиген, позднейший предводитель аргираспидов, возбуждает сомнения, а Амад совершенно неизвестен.
[11] Μοκεδονίας τε καί Θράκης καί θετταλών έξηγεΐσθακκαί των Έλλήων της ελευθερίας (Arrian., VII, 12, 4). — jusses praeesse Macedouibus in AntipatrL locum (Iustin, XII, 12, 9).
[12] Άντίπατρόν δέ διαδόχους τοις άποπεμπομένοις &γειν Μακεδόνας των άκμαζόντο3ν έκέλευσεν (Arrian., VII, 12, 4). — Antipatrum cum supplemento tironum in locum ejus evocat (Iustin., ibid.). Хотя мы раньше предположили, что некоторые таксисы, т. е. милиция некоторых местностей, остались в Македонии и что в таксисы боевой армии посылались только рекруты их этих округов, то все–таки не видно, были ли впоследствии (с 330 года) для почти двойного числа фаланг, которое имело войско в Индии, посылаемы с родины целые таксисы, или Антипатр получил приказ вести их в Азию только теперь, чтобы заменить мобилизованные фаланги, которые теперь возвращались на родину как ветераны.
[13] В одном упоминаемом Гиперидом письме (Pro Ε их., 36) она пишет о святилище в Додоне ώς ή χώρα ειη ή Μολοττία αύτης.
[14] У Плутарха (Alex., 69) события рассказаны так, как будто бы обе царицы формально разделили между собой власть (στασιάσασαι διείλοντο τήν άρχην). Александр будто бы сказал, что мать его рассчитала лучше, чем сестра, так как никогда македоняне не позволят женщине управлять собой.
[15] έξωθεν Αντίπατρος λευκοπάροφός έστι, τά δέ ένδον δλοπύρφορος (Plut., Apophth. reg. [Alex., 17р. Это противопоставление позволяет предположить, что платьем «с белою каймою» обозначается обыкновенный плащ македонских всадников, хотя, как кажется, мы не имеем никаких указаний насчет того, что у него была такая кайма.
[16] Александр посоветовал ему окружить себя своими собственными телохранителями, чтобы находиться в безопасности от покушений своих врагов (Plut., Alex., 39).
[17] Arrian., VII, 12, 6.
[18] Юстин (XII, 14) говорит, что Антипатр недавно наложил жестокие наказания на предводителей побежденных народов (in praefectos devictarum nationum) и поэтому полагал, что Александр призывает его в Азию для наказания. Возможно, что после победы его над Агисом народы Фракии почувствовали тяжелую руку Антипатра. Плутарх (Alex., 74) тоже говорит, что весной 323 года к Александру прибыл Кассандр, чтобы опровергнуть многочисленные жалобы на своего отца, которые были принесены царю потерпевшими. При этом случае, как рассказывают, Александр был отравлен.
[19] По словам Плутарха (Phocion, 18), когда Александр разгневался на то, что Фокион отказался от предложенных ему 100 талантов, φίλους μή νομίζειν τους μηδέν αύτου δεομένους, то милостью, которой попросил Фокион, было освобождение четырех заключенных в Сардах; Плутарх называет софиста Ехскрата, Афинодора с Имброса, игравшего в 358 году большую роль во фракийских делах, и двух родосцев Спартона и Демарата; во всяком случае, последнее имя испорчено; на родосских монетах этого времени встречаются Δαμάτριος и Στράτων и не о них ли шла здесь речь? Немедленное освобождение Александром заключенных показывает, что они были заключены за политические преступления; что тогда случилось – мы не знаем.
[20] Aeschin, In Ctesiph., § 162; Hyperid, In Demosth., IX, 17.
[21] Plut, Apophth. reg. [Alex., 15]; Alex., 27.
[22] В какой форме было сделано это предложение, и не было ли оно сделано в форме приглашения лицам, преданность которых была известна, мы теперь не можем определить. Точно так же неизвестны нам подлинные слова этого требования; ближе всего к ним должны быть те слова, в которых Полибий (XII, 12 а) приводит похвалу Тимея относительно поведения Демосфена и других, διότι ταις Αλεξάνδρου τ ι μα ι ς ταις ίσοΰέοις άντέλεγον.
[23] Эти слова приводит Элиан (Var. Hist., И, 19) и с большей точностью Плутарх (Apophth. Lac. [Δαμίδας, или, по предположению Schafer'a, Έυδαμίδας): συγχωρουμεν 'Αλεξάνδρφ έάν Οέλ η θεός καλεισΰαι.
[24] Впоследствии за это предложение (δτι Οεόν είσηγήσατο 'Αλέξανδρον) Демада был присужден к уплате десяти (Athen., 251 а) или ста талантов штрафа (Aelian, Var. Hist, V, 12).
[25] Plut, Princ. pol., p. 804.
[26] He сюда ли следует отнести то место Павсания (I, 25, 3 и VIII, 52, 5), где он говорит, что Леосфен посадил на корабли и перевез из Азии в Европу греков, которые находились на службе у Дария и у сатрапов и которых Александр желал поселить в Азии, числом до 50 000 (?) человек Леосфен был избран ими предводителем (Diodor, XVII, 111), и позднее, при начале Ламийской войны, все–таки мог располагать только 8000 наемников; это уменьшение их количества должно быть объяснено возвращением на родину многих изгнанников. Что Гиперид поддерживал сношения с Леосфеном, как уже раньше с Харетом, который теперь умер, видно из биографии Гиперида (Pint., Vit X О rat): συνεβούλευσεν και τό έπί Ταινάρφ ξενικόν μή διαλυσαι οδ Χάρης ήγειτο, εύνοως πρός τον στρατηγόν διακείμενος.
[27] О цифре этой олимпиады велся бесконечный спор, так как она представляет большую важность для определения года смерти Александра; мнение Idele'a (Abh. der Berl. Acad. 1820, p. 280) подтверждается, с одной стороны, тем обстоятельством, что афиняне были устранены от празднования 113–й олимпиады (Pausan., V, 21, 5. Ср. Schafer, III, р. 268) за обман, который позволил себе один афинский гражданин при праздновании 112–й олимпиады; с другой стороны, слова Гиперида (In Demosth. XV, 8, изд. Бласса) стоят вне всякого сомнения.
[28] Так передает Диодор (XVIII, 8) слова декрета. Эта редакция отчасти подтверждается письмом царя к афинянам: έγώ μεν ουκ uv ύμιν έλευΰέραν πόλιν έδωκα καί ένδοξον и т. д. (Plut., Alex., 28). Официальное его название, по–видимому, было διάγραμμα, так, по крайней мере, он назван в надписи Иаса: κατά то διάγραμ[ματου] βασιλέως (с. I. Graec, пб 2671, строка 45) и в надписи Эреса: κατά τάν διάγραφάν τω βασιλέως 'Αλεξάνδρφ (Sauppe, Comment, de duabus inser. Lesb. И, строка 25). Гиперид называет его έπιτάγματα.
[29] Diodor, XVII, 109; XVIII, 8. Curt., X, 2. Iustin, XIII, 5. Dinarch., In Demosth., 81 и 103. Тех, относительно которых было сделано исключение в законе о возвращении на родину, Диодор один раз называет πλην των εναγών, а другой раз πλην των Ιερόσυλων καί φονέων. Курций говорит: exsules praeter eos, qui civili sanguine aspersi erant, Юстин: praeter caedis, damnatos. – В речи De foed. Alex., находящейся между речами Демосфена, думали найти намеки на этот приказ Александра и на этом основании определить ее дату (Becker, Demosthenes als Redner und Staatsmann, p. 265); это ошибочно, так как она может принадлежать только времени между 333 и 330 годами. На результаты декрета, позволившего изгнанникам различных городов возвратиться на родину, мы имеем указания в надписях многих городов, две из них воспроизведены ниже в Приложениях. Особенный интерес представляет надпись, найденная Conze в Митилене и изданная им в отчете о своем путешествии (табл. VII, 2) на Лесбос. Blass (Hermes, XIII, 384) доказал, что она составляет часть надписи, помещенной в С. I. Graec, II, 2166 b и дополняет ее.
[30] Более точные детали этого изнания находятся у Curtius'a (Inschriften und Studien
zur Geschichte von Samos, 1877, p. 21), где приводится также и постановление, в котором возвратившиеся на родину самосцы благодарили Горга и Минния из Иаса.
[31] Эта высказанная мною раньше в виде предположения связь событий подтверждается теперь отрывками папируса, заключавшего в себе речи Гиперида, что и доказал в особенности von Dunn, Zur Geschichte des harpalischen Processes (Fleckeisens Iahrbucher, 1871, p. 33).
[32] Plut, Demosth., 25. – προς την 'Ελλάδα (не Όλυμπιάδα, как исправляет von Duhn чтение ελπίδα) προσέπεσεν ώστε μηδένα προαισΟέσΰαι (Hyperid, In Demosth., XV, 1 издание Бласса).
[33] Диодор (XVII, 108) говорит, что это требование пришло от Антипатра и Олимпиада; у Фотия, Плутарха (Vit X Pratt. IDemosth. о и у других авторов речь идет только об Антипатре; Павсаний (И, 33) говорит, что Филоксен потребовал его выдачи, и только Филоксен называется в речи Гиперида против Демосфена (οί παρά Φιλόξενου, I, 14. 21).
[34] Curt., X, 2, 2. Iustin, XIII, 5 и особенно тост Горга у Афинея (XII, стр. 537), приводимый им со слов Эфиппа. Горг возвестил через глашатая, что он дает Александру венок в 3000 золотых статеров и, когда он будет осаждать Афины, 10 000 паноплий, столько же катапульт и все другие потребные для осады орудия.
[35] καί περί του τούς κοινούς συλλόγους Αχαιών τε καί 'Αρκάδων (Hyper, In Demosth., XV).
[36] По словам Элиана (Var. Hist., II, 12), Демад предложил присоединить Александра тринадцатым к циклу двенадцати олимпийских богов. Текст мнения, выраженного, по словам Гиперида (In Demosth., XXV, издание Бласса), Демосфеном, к сожалению, крайне испорчен; Бласс дополнил его так: συγχωρειν 'Αλεξάνδρφ κ[αί] του Διός καί του Ποσειδωνο[ς είναι εί βούλ]οιτο καί άφι[κομένου… (Hermes, Χ, 33); Sauppe предложил читать:…Ποσειδώνος εί[ναι υίφ, εί βούλ]οιτο καί & φιλ]ον εΐη αύτφ άπενέγκασθαι…
[37] Diodor, XVII, 108. Arrian^De rebus sue с, § 16, у Muller'a, Fragm., p. 242. Pausan., II, 34, 4. Несколько лет спустя в Афинах было издано в честь его почетное постановление, вошедшее в С. I. Attic, II, п° 231.
[38] Словами Динарха (In Demosth., § 68) нимало не опровергается тот факт, что эти списки уже находились в Афинах в то время, когда дело перешло на разбирательство суда присяжных; раб, показание которого было прислано Филоксеном, был сначала сам допрошен в Афинах под пыткой, хотя его показание должно было бы иметь законную силу в глазах афинских судей.
[39] Athen., XV, 592. Но это показание сомнительно не потому, что оно заимствовано из апокрифической речи под заглавием περί χρυσίου или под каким–либо иным заглавием (Schafer, III, 128), но потому, что упоминание о появлении детей без матери, как это здесь мотивируется, скорее встречалось в речи обвинителя, если только оно, вообще, не есть продукт литературных сплетен. Динах в своей речи Против Демосфена, § 94, упоминает о попытке Демосфена придать другой оборот процессу с помощью είσαγγελία, что Каллиме–донт желает собрать в Мегаре изгнанников и ниспровергнуть демократию. Дальнейшие детали этих процессов собраны с его обычной точностью Schafer'oM (III, 295), к которому я здесь и отсылаю читателя.
[40] Судя по второму из апокрифических писем Демосфена, в самом начале.
[41] Демада был, несомненно, осужден в процессе по делу Гарпала (Dinarch., In Aristogit., § 14). Тот же самый Динарх (In Demosth., § 104) говорит, что Демада открыто признался в том, что брал деньги и вперед будет брать, но в то же время не решился лично предстать перед судом (αύτοις δειξαι τό πρόσωπον) и защищаться далее против показания ареопага. По добытым следствием данным он получил шесть тысяч статеров (двадцать талантов); если он даже был настолько богат, что раз противозаконным образом мог вывести на сцену сто чужеземных танцоров и заплатить за каждого законный штраф в тысячу драхм, то установленный законом пятерной или даже десятерной штраф за подкуп должен был разорить его; если бы он не мог уплатить его, он должен был бы или бежать, или подвергнуться заключению в темнице. Вместо этого шесть месяцев спустя мы находим его при вести о смерти Александра на ораторской трибуне (Plut., Ρ hoc ion, 22); быть может, этот штраф был прощен ему народом во внимание к Александру и к сделанному из этих денег употреблению, как это было сделано с Лахетом, сыном Меланопа (Demosth., Epist. Ill, стр. 642); его репутация падает только по смерти Александра; он был осужден за три или даже за семь параномии (Diodor, XVIII, 18; Plut., Phocion, 26) и, так как он не мог уплатить законного штрафа, то был объявлен άτιμος. Среди этих параномии главное место, бесспорно, занимало предложение объявить Александра богом; заплатить за это десять талантов, как утверждает Афиней, было бы для него нетрудно; 100 талантов у Элиана дают нам более правдоподобную цифру.
[42] Ликург умер еще до начала процессов по делу Гарпала [Plut., Vit. X Oratt. (Ну ре rid.)]. Ср. Bockh, Staatshaushaltung, II, p. 244). На первый план выступил не исполненный легкомыслия и доктринерства Гиперид, но юный Пифей, обнаруживший себя сторонником Македонии, Стратокл, Мнесехм, Прокл, люди самого дурного типа.
[43] Мы не имеем никаких оснований заключить, что Александр сделал уступки афинянам по вопросу об изгнанниках; если Арриан (VII, 19, 2) и относит к этому времени возвращение на родину статуй Гармодия и Аристогитона, то он уже упоминал об нем (III, 16, 7), как об отданном в 331 году в Сузах приказе
[44] τοιαύτην ταξιν, ήν £αδίως έκ των ύπαρχόυσων και πεισθήσονται και δυνήσονται κοινωνειν (Aristot, Polit, IV, 1, 4 и 11, 1)7
[45] κατασπείρας την Άσίαν Έλληνικοις τέλεσιν (вместо чего следует читать не γένεσιν или έΦεσιν, но πόλεσιν) – ού γάρ ληστρ·κώς την Άσίαν καταδρομών ούδε ώσπερ αρπαγμα και λάφυρον ευτυχίας ανέλπιστου σπαράξαι και άνασυρασΰαι διανοηθείς и т. д. [(Plut.), De fort. Alex., I, 5, 8].
[46] Пусть читатели сравнят меткую критику Эратосфена (у Страбона, I, 66) на данный Аристотелем Александру совет τοις μεν «Ελλησιν ώς φίλοις χρησθαι, τοις δέ βαρβάροις ώς πολεμίοις. Эрастосфен замечает на это: βελτίον εΐναι άρετη και κακία διαιρεΐν ταΰτα, и прибавляет, что Александр действовал сообразно с этим.
[47] С. I. Graec, II, п° 2166.
[48] По словам большой, найденной Conze и комментированной Sauppe (Comment, de duabusinscr. Lesb.) надписи. Это место гласит: at μέν κατά των φυγάδων κρίσεις at κριΟεΐσαι ύπό Αλεξάνδρου κύριου έστωσαν και ων κατέγνω φυγήν, φευγέτωσαν μέν, αγώγιμου δέ μη έστωσαν.
[49] С. I. Graec, II, n° 2671.
[50] С I. Graec, II, n° 3137: это надпись, имеющая большую важность для всего вопроса о колонизации.
[51] Первыми сведениями о царских имениях, βασιλική χώρα и живущих там βασιλικοί λαοι мы обязаны найденной Schliemann'oM в Гиссарлике надписи (Trojanische Alterthumer, p. 203).
[52] Plut, Phocion, 18.
[53] δσοι σατράπαι ή έπαρχοι ή νομάρχαι άπολείποιντο (Arrian., VI, 27, 4). Объяснение слова «номарх» мы, быть может, найдем в том месте Геродота (V, 102), где он рассказывает, как при нападении ионян на Сарды туда спешат of Πέρσαι of εντός Γ/Αλυος ποταμού νομούς έγοντες, так как отсутствие члена не позволяет нам понимать под словом νομοί сатрапии, как их называл в других местах этим словом Геродот.
[54] ήμιόδιος Αλεξάνδρου γενόμενος περι Βαβυλώνος ((Aristot.), Oeconom., II, 35), если только в этом месте указывается на должность, а не скрывается под исторченным текстом что–либо совершенно иное.
[55] Плутарх (Alex., 42) приводит данные Александром «Мегабизу» эфесского храма Артемиды инструкции.
[56] τά δέ πολλά του πολέμου γνώμη καν χρημάτων περιουσία κρατεισθαι (Thucyd., II, 13, 2). – αυτουργοί τε γαρ είσιν οί Πελοποννήσιοι καί ούτε Ιδία ού'τε έν κοινςδ χρήματα εστίν αύτοΐς (Thucyd., I, 141, 3).
[57] Иначе определяет величину этой суммы Диодор (XVII, 66). Он насчитывает «более 40 000 талантов золота и серебра в слитках и, кроме того, 9000 талантов χρυσού χαρακτήρα δαρεικόν έχοντα». Далее (XVII, 71) он говорит, что в θησαυροΐς Персеполя было найдено более 120 000 ταλάντων είς αργυρίου λόγον αγομένου του χρυσίου.
[58] Так в Сузах было найдено на 5000 талантов пурпурных тканей, которые собирались там в течение 120 лет и были еще совершенно свежи и прекрасны (Plut., Alex., 36).
[59] Здесь уместно напомнить об упомянутом выше (прим. 5 к гл. 1 II кн.) факте, что по словам Ликурга, в его финансовом отчете в Афинах можно было покупать золото в такой пропорции относительно серебра, которая равнялась отношению 1:11, 47, тогда как во время Филиппа ценность его равнялась 1: 12, 51, а в начале царствования Александра 1: 12, 30.
[60] Так, например, Афины, преобладающее значение которых для хлебной торговли уже раньше оспаривалось Византием (Demosth., De расе, § 25) и Родосом (Lycurg., In Leocrat. § 18), принуждены были весьма много потерять в пользу Родоса от обширных хлебных спекуляций Клеомена в Египте [(Demosth.), In Dionysiodor., § 7–10]. Из выражения Κλεομένους του έν τη Αίγύπτω άρξαντος Α. Schater справедливо заключил, что эта речь написана около 322–321 года.
[61] Юстин (XIII, 1) говорит, что при смерти Александра erant in thesauris quinquaginta millia talentum, et in annuo vectigali tributo tricena millia.
[62] Псевдо–Аристотель (О ее on., И, 39) говорит, что оодосец Антимен приказал сатрапам, через области которых проходили войска, τούς θησαυρούς τούς παρά τάς δδους άναπληρουν κατά τον νόμον τον της χώρας, и продавал затем из этих магазинов войскам то, в чем они нуждались. Та же система прилагалась относительно придуманных Филоксеном (Oecon., И, 32) добровольных приношений, вынуждавшихся открытой силой.
[63] О. Muller, Orchomenos, p. 57.
[64] [Plut.], De fort. Alex., II, 13.
[65] Мы здесь с намерением не коснулись монетной системы Александра, общей единицы веса, введенной им в своем государстве, крайне замечательной многочисленности типов монет и т. д. Прекрасная работа L. Muller'a (Numismatique d' Alexandre le Grand, 1855) открыла нам такие точки зрения, которые, хотя и не всегда выдерживают критику, но имеют свое значение для исторического исследования.
[66] ού γάρ ληστρικώς τήν Άσίαν καταδρομών ουδέ ώσπερ αρπαγμα καί λάφυρον ευτυχίας ανέλπιστου, σπαράξαι καί άνασύρασθαι διανοηθείς… άλλ' ενός ύπήκοα λόγου τά έπί γης καί μιας πολιτείας, ένα δημον ανθρώπους απαντάς άποφηναι βουλόμενος, οΰτως и т. д. [(Plut.), De fort. Alex., I, 8].
[67] ώσπερ έν κρατίρι φιλότητος μίξας τούς βίους καί τά ήθη… πατρίδα μέν τήν οίκουμένην ήγεισθαι προσέταξεν πάντας и т. д. [(Plut.), De fort. Alex., I, 6].
[68] Non levem et Alexandri Magni temporibus auctoritatem addidit professioni secundus Osthanes comitatu ejus exornatus planeque, quod nemo dubitet, orbem terrarum peragravit etc. [Plin., Hist. Nat. XXX, 2 (§ 11 ed. Detlefsen)].
[69] К тому, что нами выше сказано об Аммонии, мы прибавим здесь в виде дополнения еще слова Плутарха (Alex., 27): λέγεται δέ καί Ψάμμω νος έν Αίγύπτω του φιλοσόφου διακούσας άποδέξασθαι μάλιστα τών λεχθέντων ί5τι πάντες of άνθρωποι βασιλεύονται υπό θεού τό γάρ άρχον έν έκάστφ καί κρατούν θείον έστιν κτλ.

Глава Третья

Поход Александра в Мидию. - Смерть Гефестиона. - Война против коссеев. - Возвращение в Вавилон. - Посольства. - Отправки в южное море. - Вооружения, новые планы. - Болезнь Александра. - Его смерть

Один великий полководец новейшего времени пишет по окончании семи лет войны, что столько походов сделало его стариком; а когда он начал их, он находился в поре высшего расцвета сил и имел около сорока лет от роду. [1] Александр находился беспрерывно в походах целых двенадцать лет, получал тяжелые раны, из которых не одна грозила опасностью для его жизни; он перенес бесконечные труды, беспокойства и волнения, сопровождавшие его грандиозные предприятия, потрясающие события на берегах Гифасиса, страшный переход по пустыне Гедросии, мятеж ветеранов в Описе; он заколол Клита, предал казни Φилоту и Пармениона. Предания не говорят нам, сохранили ли его ум и тело еще ту же гибкость и свежесть, как в дни похода на Дунай и в дни битвы при Гранике, или он начал делаться "нервозным" и почувствовал, что стареет преждевременно. Ближайшему будущему суждено было принести ему новые и тяжкие страдания.
Вскоре после выступления ветеранов из Описа он тоже покинул этот город с остальными войсками, чтобы двинуться в Экбатаны.
В бытность царя в Индии Мидия более всех пострадала от своеволия и гордости македонских чиновников и военачальников, но осталась верна, несмотря на неоднократные подстрекательства к восстанию; Бариакс, тщетно поднявший знамя восстания, был передан сатрапом Атропатом на суд царя. Несмотря на это, здесь должно было остаться еще довольно поводов производить следствие, водворять порядок и примирять; особенно разграбление сокровищницы и бегство Гарпала должны были требовать более точного исследования. Большая дорога через горы Мидии тоже не была настолько безопасна, насколько этого требовали оживленные сношения между Сирийскими сатрапиями и верхнею страною; в ряду горных народов от Армении до берега Кармакии еще не были побеждены коссеи, занимавшиеся разбоем обитатели гор Загра, и всякий транспорт, вступавший на ведшую через проходы Мидии дорогу без значительного прикрытия, рисковал подвергнуться их нападениям. Таковы были приблизительно причины, заставившие царя отложить до следующей весны его возвращение в Вавилон и начало новых направленных против юга и запада предприятий, приготовления к которым были в полном ходу.
Около августа 324 года он выступил из Описа по обыкновенной мидийской дороге в Экбатаны; [2] войска следовали несколькими отрядами по северным округам Ситтакены. Александр прошел через местечко Карры, а оттуда в четыре перехода достиг Самбаты; здесь он остался семь дней, ожидая, пока соберутся все колонны. В три дневных перехода они достигли города Келон (Хольван), лежавшего в нескольких милях от теснин Загра и населенного эллинами, которые были водворены здесь во время персидских войн и сохранили свой греческий язык и обычаи, хотя и не в чистом виде. Отсюда Александр прошел к ущельям Багистана [3] и посетил знаменитые сооружения на равнине перед горами, слывшие садами Семирамиды. Идя далее, он прибыл в нисейские поля, [4] где паслись несметные табуны царских коней; он нашел их еще от пятидесяти до шестидесяти тысяч. Здесь войско пробыло целый месяц. Сюда явился сатрап Мидии, Атропат, чтобы приветствовать царя на границах своей сатрапии, и привез с собую в лагерь, как рассказывают, сто конных женщин, вооруженных боевыми топорами и маленькими щитами, говоря, что они амазонки; этот рассказ послужил поводом к самым странным прикрасам. [5]
Остановке царя суждено было ознаменоваться неприятным случаем. В числе окружающих Александра лиц находились Эвмен и Гефестион. Кардиец Эвмен, занимавший первое место в кабинете царя, неоднократно отличаемый им за свою большую ловкость и исполнительность и еще при свадебном торжестве в Сузах почтенный им браком с дочерью Артабаза, по-видимому, пользовался дурною репутациею в денежных делах; говорили, что царь награждал самым щедрым образом необходимого ему αρχιγραμματεύζ'3 всякий раз, когда видел, что выгоды Эвмена шли в разрез с его служебным рвением или преданностью. Только однажды, - говорят, это было еще в Индии, - когда касса царя истощилась, и он в виде почетного отличия предоставил снаряжение речного флота окружавшим его вельможам, - Александр так был разгневан странным поведением при этом кардийца, что не мог удержаться, чтоб не пристыдить его. Эвмен должен был бы дать триста талантов; он дат только сто и уверял, что и эти деньги ему удалось собрать с большим трудом; а Александр знал о его богатстве. Он не сделал ему никаких упреков, но не принял предложенных ста талантов и приказал поджечь в ночной тишине шатер Эвмена, чтобы подвергнуть его всеобщему посмеянию, когда он, перепуганный огнем, который, впрочем, тотчас же было приказано затушить, будет вытаскивать свои сокровища. Но пламя распространилось так быстро, что уничтожило шатер со всем находившимся в нем, а также и многочисленные канцелярские документы; найденное в пепле расплавившееся золото и серебро одно уже превышало своею стоимостью тысячу талантов. Александр оставил ему его деньги и дал сатрапам и стратегам приказ послать копии с отправленных к ним Эвменом писем и инструкций. [6] Находившиеся в лагере македоняне не любили Эвмена, служившего не копьем и мечом, а "восковыми табличками и стилем", и несмотря на это пользовавшегося у царя слишком большим влиянием и почетом; а больше всех его не терпел Гефестион, которому благодаря его близости к царю очень часто приходилось сталкиваться с Эвменом, и эта нелюбовь была совершенно естественна и лежала в характере благородного гражданина Пеллы. Все, что рассказывается о нем, показывает его благородный, рыцарственный и преданный характер, его безграничную и поистине трогательную привязанность к царю. Александр любил в нем товарища игр своего детства; весь блеск престола и славы, все перемены в его внешней и внутренней жизни, удалившие от него многих лиц, которые пользовались его полным довернем, не могли нарушить их сердечных отношений; их дружба сохранила мечтательную мягкость юношеского возраста, которому они почти еще принадлежали; рассказ о том, как Александр читал полученное от матери полное упреков и жалоб письмо, которое он желал бы скрыть даже от своего друга, а Гефестион, склонившись на его плечо, читал их вместе с ним, и как царь затем прижал к его губам свою печать на перстне, дает нам картину того, как мы должны представлять себе обоих. [7]
Гефестион и Эвмен уже не раз имели между собою столкновения и их обоюдная антипатия друг к другу не нуждалась в важных причинах, чтобы повести к новым раздорам. Подарка, полученного как раз в это время от царя Гефестионом, было достаточно, чтобы возбудить сильнейшую зависть в кардийце и вызвать перебранку, в которой оба скоро дошли до забвения всех приличий. Александр остановил эту жестокую перебранку; Эвмену он дал такой же подарок, а Гефестиону тоном упрека посоветовал более заботиться о себе и о своем собственном достоинстве; он потребовал от обоих обещания отныне избегать всяких ссор и примириться друг с другом. Гефестион отказывался; он был оскорбленной стороной, и Александру с трудом удалость успокоить его; из любви к царю, Гефестион протянул наконец руку примирения. [8]
После этих событий и тридцатидневного отдыха в нисейской долине войско выступило в Экбатаны и через семь дней, около конца октября, достигло этого большого и богатого города. [9] Жаль, что древнее предание ничего не сообщает нам о распоряжениях, основаниях колоний и мероприятиях, [10] составлявших, как кажется, предмет особенной деятельности царя в Экбатанах; богаче подробностями описания празднеств, устраивавшихся в столице Мидии, особенно праздника Дионисий [11].
Александр избрал местом своего жительства царский дворец; этот дворец, бывший памятником поры величия Мидии, находился под стенами городской цитадели и занимал пространство в семь стадий; роскошь этого здания была почти сказочная; все деревянные части его были сделаны из кедра и кипариса, балки, потолки, колонны в портиках и во внутренних покоях были обложены золотыми или серебряными пластинками, крыши одеты листовым серебром. Таким же образом был украшен находившийся поблизости дворца храм Анитис; его колонны увенчивались золотыми капителями, а крыша состояла из золотых и серебряных черепиц. [12] Хотя многие из этих дорогих украшений были уже похищены корыстолюбивыми македонскими военачальниками, столь жестоко хозяйничавшими в Мидии, но целое все-таки представляло еще собою картину изумительной роскоши. Окрестность гармонировала с пышностью царской резиденции; позади дворца поднимался насыпной холм, вершину которого увенчивала крепкая цитадель с башнями, зубцами и погребами, полными сокровищ; перед ней почти на три мили в окружности раскидывался громадный город, а на севере виднелись вершины высокого Оронта, по ущельям которого тянулись обширные водопроводы Семирамиды.
В этом поистине царственном городе Александр осенью 324 года отпраздновал Дионисии; они начались грандиозными жертвоприношениями, которыми Александр всегда благодарил богов за то счастье, которое они ему даровали. Затем следовали всевозможные торжества, боевые игры, блистательные шествия, состязания художников; пиры и попойки заполняли промежутки. Между последними пир сатрапа Мидии Атропата отличался самой безумной роскошью; он пригласил в гости все войско, и чужеземцы, которые стеклись изблизи и издалека посмотреть на празднества в Экбатанах, окружали длинный ряд столов, за которыми шумно пировали македоняне и при звуках труб, через герольдов, возглашали свои тосты, свои пожелания счастья царю и дары, которые они ему посвящали; громкое ликование последовало за тостом Горга, царского оруженосца: [13] "Царю Александру, сыну Зевса Аммона, посвящает Горг венок в триста золотых монет и, если он будет осаждать Афины, десять тысяч полных вооружений, столько же катапульт и все снаряды, сколько их ему нужно для войны". [14]
Таковы были шумные и богатые торжества этих дней; только Александр не был настроен радостно; Гефестион был болен. Тщетно его врач Главкий употреблял все свое искусство: он не мог остановить пожиравшей Гефестиона лихорадки. Александру нельзя было устраниться от празднеств, он должен был покинуть своего больного друга, чтобы показаться войску и народу. На седьмой день, во время состязания мальчиков, он находился как раз среди волновавшейся на стадии веселой толпы, когда ему было принесено известие, что Гефестиону стало хуже; [15] он поспешил во дворец, в комнату больного, - Гефестион только что умер. Рука богов не могла тяжелее поразить Александра; три дня просидел он над дорогим телом, долго рыдая и затем смолкая от горя, без пищи и питья, находя свое утешение в скорби и в воспоминаниях о милом друге, который был отнят у него в полном расцвете жизни. Празднества смолкли, войско и народ оплакивали благороднейшего из македонян и маги погасили священный огонь в храмах, как будто бы умер царь. [16]
Когда первые дни скорби прошли и приближенные царя добились своими просьбами того, что царь расстался с телом своего любимца, он сделал распоряжения относительно погребального шествия, которое должно было доставить тело в Вавилон. По почину Эвмена стратеги, гиппархи и гетайры доставили оружие, драгоценности и всевозможные дары, чтобы украсить колесницу, которая везла его тело; [17] Пердикка получил приказ сопровождать его в Вавилон, там положено было воздвигнуть костер и весною должны были произойти боевые игры по случаю торжества погребения; с Пердиккой отправился Динократ, чтобы руководить сооружением роскошного костра.
Был конец 324 года, и в горах лежал уже глубокий снег, когда Александр выступил со своим войском из Экбатан, направляясь через горы коссеев к Вавилону; он избрал это время года потому, что жившие в горах разбойничьи племена теперь не могли бежать из своих долин на покрытые снегом горные вершины. Пока остальные полчища шли вперед по большой дороге, он с более легкой частью своих войск двинулся к югу, где жили эти пастушеские племена, раскидывавшие здесь свои кочевья до самой области родственных с ними уксиев. Двумя колоннами, одной из которых предводительствовал царь, а другою Лагид Птолемей, они прошли по горным долинам, победили поодиночке те обыкновенно небольшие орды, которые оказывали всегда самое отважное сопротивление, разрушили их разбойничьи башни, перебили и взяли в плен многие тысячи, а других заставили покориться, перейти к оседлому образу жизни и заняться земледелием. По истечении сорока дней последний независимый горный народ в этой стране теснин, как это было прежде с уксиями, кадусиями, мардиями и паретакенами, был приведен к покорности и вынужден принять хотя лишь первое начало цивилизации. [18]
Затем Александр двинулся к Вавилонии небольшими переходами, чтобы к нему могли присоединиться отдельные отряды армии, находившиеся в горных долинах. Он хотел сосредоточить в Вавилоне все свои боевые силы, чтобы предпринять новые походы, и Вавилон должен был сделаться центром его государства и резиденцией царя. По своей величине, своей древней славе и своему положению этот город был вполне того достоин; он служил складочным местом предметов торговли юга, ароматов Индии и пряностей Аравии, лежал посредине между народами запада и востока и был ближе к западу, на который после покорения востока должен был обратиться предприимчивый взор Александра. На западе лежала ведь Италия, где муж его сестры, царь Эпира, поплатился честью и жизнью, лежала Иберия, с ее изобильными серебряными рудниками, лежали владения финикийских колоний, метрополии которых подчинялись теперь новому уже государству, лежал Карфаген, со времени первых персидских войн и заключенного тогда союза с Персией не перестававший вести войны с греками Ливии и Сицилии. Крупные перемены в восточном мире распространили славу Александра до самых далеких народов, которые должны были смотреть на его исполинскую державу отчасти с надеждой, отчасти с тревогою; они должны были понять необходимость вступить в сношения с этой державой, в руках которой находились судьбы мира, и предупредительным отношением к ней проложить дорогу собственной будущности.
Таким образом, в лагерь прибыли послы даже далеких народов, одни, чтобы изъявить свою покорность и вручить ему свои дары, другие, чтобы просить царя постановить окончательное решение по поводу их споров с соседними народами; и только теперь, говорит Арриан, царю и его приближенным начале казаться, что он есть властелин над землей и морями. [19] Александр приказал подать себе список посольств, чтобы определить порядок их аудиенций; преимущество было дано имевшим поручения религиозного характера, каковы были послы Элиды, Аммониона, Дельфийского храма, Коринфа, Эпидавра и т. д., по мере значения того места, откуда они прибыли; затем следовали те, которые привезли дары, которые желали решить свои споры с соседними народами, которые имели поручения по внутренним и частным делам и наконец греческие уполномоченные, которые должны были представить возражения против возврата изгнанников.
Наши источники для истории Александра не нашли нужным потрудиться наименовать все эти посольства; они упоминают только о тех, которые были замечательны в том или другом отношении, и сделать некоторые заключения относительно ближайших целей их присылки мы можем только из других фактов в истории упомянутых народов. Арриан, не высказывая никаких сомнений, говорит, что прибыли посты бруттиев, луканов, этрусков, но сомневается относительно римских послов, о которых упоминают некоторые другие писатели. Положение вещей в Италии должно показать нам, были ли поводы для этого.
Со времени войны с Александром молосским бруттии и луканы имели достаточные основания опасаться могущества его шурина, победителя Азии и естественного защитника греческого мира. Молосец был призван против них на помощь богатым торговым городам Тарентом; он разбил "их и союзных с ними самнитов в большом сражении при Пестуме и усмирил на восточном берегу полуострова мессапиев и давниев; его могущество простиралось от одного моря до другого, и римляне заключили с ним союз [20] для общего нападения на самнитов, войнами которых на юге они воспользовались для того, чтобы расширить свои владения по Кампании и укрепить их римскими поселениями. Но возрастающее могущество эпирского царя, а быть может, и опасения перед тем, что он желает сделаться властелином Великой Греции, заставили тарентинцев обратиться к племенам, против кого они его призвали; один луканский беглец умертвил царя; таким образом у самнитов были развязаны руки, чтобы противостоять римлянам, которые завладели уже Капуей и Кимой (Кумами), древнейшим греческим городом на этих берегах. С их попыткой завладеть также Неаполем и Палеополем началась (328 г.) большая самнитская война, которая после переменных успехов той и другой стороны должна была скоро найти свое первое завершение в Кавдинских теснинах и в договоре, которым римляне изъявляли свою покорность. Что греческие города Италии, вместо того чтобы воспользоваться благоприятными условиями этих лет, по-прежнему были исполнены розни, лишены энергии и возлагали свои надежды на завоевателя Азии, было столь же естественно, как и опасения италиков перед тем, что он придет, наконец, и вырвет у них из рук богатые приморские города, которыми они теперь завладели: прислал же он кротониатам часть победной добычи при Гавгамеле, потому что некогда один из их сограждан сражался против Ксеркса при Саламине. Был ли это случай, что среди посольств не называется посольство самнитов, или от них не прибыло такового, но умное и дальновидное патрицианское правительство Рима, сумевшее в своей тяжелой борьбе с самнитами склонить на свою сторону жившие позади них народы, луканов, апулийцев и т. д., заключившее союз с молосцем, вполне могло в тот момент, когда оно собиралось покорить греческие города Кампании, искать благосклонности того, чьего протеста можно было опасаться. Из другого источника мы узнаем, что Александр послал римлянам выговор [21] по поводу анциатов, сделавшихся подвластными Риму и продолжавших вместе с этрусками заниматься морскими разбоями.
Посольство этрусков объясняется неоднократными столкновениями, происходившими у них с греческими государствами из-за их морских разбоев; как раз теперь афиняне снарядили экспедицию, чтобы основать при выходе из Адриатического моря колонию, которая должна была служить им укрепленным торговым и складочным пунктом в этих водах и защищать их торговый флот. [22]
Точно так же легко объяснимы посольства карфагенян, ливийцев и иберийцев. Захват Александром Финикии должен был заставить Карфаген, и другие пунийские колонии Северной Африки и Иберии, до сих пор еще находившиеся в тесной связи с метрополией, обратить особенное внимание на повелителя могущественного государства, от которого они должны были бояться большего, чем соперничества в торговле; [23] особенно карфагеняне должны были подумать о том, что могло их ожидать в виду их прежних отношений к греческому миру и воинственного характера царя; а пограничные столкновения с греками Силиции, не прекращавшиеся со времени побед Тимолеонта, давали достаточно поводов к вмешательству, которое могло иметь слишком опасные последствия для пунийской республики. Тем естественнее с их стороны было искать дружбы могущественного царя. Говоря, что явились ливийские послы с венками и поздравлениями по поводу завоевания Азии, историки разумеют под этим именем жившие к югу от Кирены племена.
В числе других посольств упоминаются еще посольства европейских скифов, кельтов и эфиопов, из которых последнее было, быть может, для царя тем важнее, чем более его занимал теперь план обогнуть на кораблях Аравию и продолжить морской путь, соединявший уже Инд с Евфратом, до Чермного моря и до восточного берега Египта.
Уже в Финикию был послан приказ набирать матросов, строить корабли и в разобранном виде сухим путем доставить их к Евфрату. Неарху было поручено вести флот вверх по Евфрату в Вавилон; вскоре после прибытия царя в Вавилон должен был начаться поход против арабов. В то же время к берегам Каспийского моря был послан Гераклид, сын Аргея, в сопровождении отряда корабельных плотников с поручением рубить корабельный лес в лесах гор Гиркании и строить военные корабли с палубой и без палубы по образцу греческих. Эта экспедиция тоже имела ближайшей целью исследовать, не имеет ли Каспийское море прохода на север и не соединяется ли оно с Меотидским озером или с открытым северным морем и через него с водами Индии [24] Александр мог надеяться привести в исполнение вместе с этой экспедицией и тот поход против скифов, о котором он пять лет тому назад говорил с царем хоразмиев. Для сухопутного войска тоже были навербованы новые и весьма значительные подкрепления, которые должны были придти в Вавилон в течение весны. Было очевидно, что Александр имел обширные планы; по-видимому, единовременно задуманы были походы против севера, юга и запада; быть может, он предполагал поручить их своим полководцам, сохраняя за собою только руководство целым из Вавилона, столицы его монархии.
Войска и их предводители должны были идти к Вавилону с беспокойным нетерпением, страшась или ожидая новых походов. Они не знали, в каком убитом состоянии находился царь со времени смерти своего друга, как он тщетно пытался заглушить скорбь своего сердца планами один другого смелее; они не знали, что все его радостное наслаждение жизнью было разрушено, что душа его полна грустных предчувствий; с Гефестионом он похоронил свою молодость и начал стариться, едва вступив на порог лет мужественного расцвета; мысль о смерти закралась в его душу. [25]
Тигр был перейден; скоро показались башни исполинского города, когда в войско явились из города знатнейшие халдеи и наблюдавшие за течением звезд жрецы Вавилона; они приблизились к царю, отвели его в сторону и умоляли его не продолжать далее своего пути в Вавилон: голос бога Бела открыл им, что вступление в Вавилон теперь будет для него роковым. [26] Александр отвечал стихом поэта: лучший гадатель тот, который предсказывает счастье. Они продолжали: "Не гляди на запад, о царь, не с этой стороны реки вступай в Вавилон; обойди город, пока не будешь смотреть на восток".
Он оставил войско в лагере на восточном берегу Евфрата, и на следующий день спустился вниз по этому берегу реки, чтобы затем переправиться на другую сторону и вступить в город с запада; берег реки был болотист на далекое пространство; мосты имелись только в черте города и он должен был сделать большой круг, чтобы достигнуть западных кварталов Вавилона. Тут, как говорят, к царю явился софист Анаксарх и философскими доводами старался рассеять его суеверный страх; [27] вероятнее то, что Александр, справившись скоро с первым впечатлением, старался взглянуть на это обстоятельство как на слишком незначительное для того, чтобы мотивировать дальнейшую потерю времени и далекий объезд кругом, что он более боялся последствий, которые должны были вызвать в войске и в народе такие чрезмерные опасения с его стороны, чем предполагаемой опасности, и что для него не могло быть сомнений в том, что халдеи должны были иметь серьезные причины не желать его присутствия в Вавилоне. Еще в 330 году он приказал реставрировать исполинский храм Бела, стоявший в развалинах со времени Ксеркса; во время его отсутствия постройка остановилась; халдеи приложили все свои старания, чтобы не потерять дохода с богатых имений храма, назначенных на содержание этого здания. Таким образом было понятно, что звезды запрещали ему вступить в Вавилон или делали для него это вступление как можно более затруднительным; вопреки совету халдеев, Александр во главе своего войска вступил в восточные кварталы города с востока; он был радостно принят вавилонянами; празднествами и пирами торжествовали они его возвращение.
Аристобул рассказывает, что в это время в Вавилоне находился амфиполитанин Пифагор, происходивший из греческой семьи и умевший гадать по внутренностям жертвенных животных; его брат Алоллодор, бывший стратегом этой области с 331 года, должен был при возвращении Александра из Индии выйти к нему навстречу с войсками сатрапии и, так как строгая кара, которой Александр подверг виновных сатрапов, вызывала и в нем опасения за свою будущность, то он послал к своему брату в Вавилон просьбу погадать о его судьбе по внутренностям жертвенных животных. Пифагор приказал тогда спросить его, кого он более всего страшится и относительно кого он желает гадать; по получении ответа от брата, который назвал царя и Гефестиона, Пифагор принес жертву и, осмотрев ее внутренности, написал брату в Экбатаны, что Гефестион скоро не будет стоять более на его дороге; это письмо Аполлодор получил накануне смерти Гефестиона. Затем Пифагор принес жертву относительно Александра; он нашел те же приметы и послал своему брату такой же ответ. Аполлодор, как говорят, сам отправился к царю, чтобы показать, что его преданность сильнее забот о собственном благе; он рассказал ему о гадании по внутренностям жертвенных животных и об исполнении его относительно Гефестиона; относительно царя Пифагор тоже не нашел никаких счастливых примет: пусть же он оберегает свою жизнь и избегает опасностей, от которых предостерегают его боги. Теперь в Вавилоне царь призвал к себе Пифагора и спросил его, какие приметы он имел, что написал таким образом своему брату? "Печень жертвы была без верхушки", был ответ. Александр поблагодарил гадателя за то, что он открыто и без обмана сказал ему правду, и отпустил его со всеми знаками своей благосклонности. Но он был поражен этим совпадением греческого гадания с предостережениями астрологов; он чувствовал себя дурно в стенах этого города, которых, может быть, ему лучше было бы избегать; его тревожило продолжительное пребывание во дворцах, от которых тщетно предостерегали его боги. Но уехать он еще не мог.
Из греческих земель прибыли новые посольства, прибыли также некоторые македоняне и уполномоченные фракийцев, иллирийцев и других зависимых народов, чтобы, как говорили, принести жалобу на наместника Антипатра. Сам Антипатр послал, говорят, своего сына Кассандра оправдать его действия; быть может, он желал также дать этим царю, у которого уже находился в качестве виночерпия его сын Иоллай, новый залог верности в своем старшем сыне и восстановить при его посредстве нарушенные добрые отношения с Александром, прежде чем прибудет сам ко двору согласно его приказу. Историки, хотя и мало заслуживающие доверия, рассказывают о неприятных столкновениях между царем и Кассандром. [28]
Мы не имеем никаких подробных сведений о переговорах с посольством греков; местные и частные дела были устроены с принятыми незадолго перед тем другими посольствами по большей части согласно желаниям заинтересованных лиц, возражения же против возврата изгнанников раз и навсегда не были приняты во внимание, так что теперь, вероятно, приносились только поздравления с победами в Индии и с возвращением назад, подносились золотые венки и высказывалась благодарность за уничтожение изгнания и за другие благодеяния царя. Царь отблагодарил их почестями и дарами и возвратил государствам все похищенные некогда Ксерксом статуи и приношения, какие он только нашел в Пасаргадах, Сузах, Вавилоне и других местах. [29]
Устройство местных дел громадной столицы тоже должно было продлить пребывание в ней царя; нам, по крайней мере, рассказывают, что Александр, посетив постройки, которые велел воздвигнуть, и увидав, что реставрация храма Бела почти нисколько не подвинулась вперед, тотчас же приказал с величайшим рвением приступить к работам и командировал на постройку войска, находившиеся в настоящую минуту без дела. Двадцать тысяч человек работало целых два месяца, чтобы только совсем удалить сперва обломки и очистить место; приступить к самой постройке помешали дальнейшие события. [30]
Наконец, Александр мог покинуть Вавилон; речной флот под предводительством Неарха, пройдя из Тигра в Персидский залив, поднялся вверх по Евфрату и стоял теперь под стенами столицы; корабли из Финикии тоже прибыли; с находившихся на ее берегах верфей были сухим путем доставлены в разобранном виде в Фапсак две пентеры, три тетреры, двенадцать триер и тридцать тридцативесельных барок, которые были здесь снова собраны и спустились вниз по реке; царь приказал строить корабли также и в самом Вавилоне и срубить для этого кипарисы, находившиеся во множестве в царских садах Вавилона, тогда как во всей этой местности не было никаких других деревьев, кроме пальм. Таким образом флот скоро достиг значительных размеров; но в реке не было удобного места для гавани, и потому был отдан приказ вырыть недалеко от столицы большой водоем, который должен был заключать в себе верфи и помещение для тысячи судов. Из Финикии и других приморских стран явились массы матросов, плотников, купцов и мелочных торговцев, чтобы, следуя царскому приглашению, воспользоваться на своих кораблях новым торговым путем, или поступить на службу во флот для ближайшего похода. Во время этих приготовлений в Финикию и Сирию был послан с 500 талантами Миккал клазоменец, чтобы навербовать там как можно более приморских жителей и корабельщиков и доставить их к низовьям Евфрата; план царя состоял в том, чтобы основать колонии на берегах Персидского залива и на его островах, развить с помощью их торговлю в южных водах и в то же время создать в них защиту для аравийских берегов. Александру была известна многочисленность и своеобразие продуктов этой страны, которые он рассчитывал сделать предметами торговли тем легче, что берега полуострова были весьма обширны и изобиловали гаванями. По обширной пустыне, простиравшейся от границ Египта до окрестностей Фапсака и Вавилона, бродили племена бедуинов, весьма часто тревожившие дороги и границы смежных с нею сатрапий; принуждая их покориться, Александр кроме безопасности границ и дорог приобретал соединительный путь между Египтом и Вавилоном, который был значительно короче прежнего; в таком случае следовало прежде всего захватить и колонизовать петрейскую область и северные берега Чермного моря; в этих пунктах должны были соединяться перерезывавшие Аравию дороги и путь морем кругом ее берегов, открытие которого составляло цель ближайшей экспедиции. [31]
Вниз по реке в море уже было послано три корабля. Первым возвратился Архий со своим тридцативесельным судном; он открыл остров [32] к югу от устья Евфрата и сообщил, что этот остров невелик, покрыт лесами и заселен народцем, поклоняющимся богине Артемиде и в честь ее дозволяющим свободно пастись оленям и диким козам; он лежит недалеко от залива города Герры, откуда ведет большая дорога через внутренность Аравии к Чермному и Средиземному морям и обитатели которого слывут деятельными и богатыми торговыми людьми. Александр возымел странную идею дать этому острову имя Икара, дерзнувшего направить свой смелый полет к близкие к солнцу места и поплатившегося за это преждевременной смертью в волнах. От острова Икара, - сообщал Архий далее, - он направился к юго-востоку и достиг другого острова, который туземцы называли Тилом; [33] он был велик, не был ни каменист, ни лесист, был удобен для земледелия и представлял собою счастливый уголок; он мог бы прибавить, что он лежит среди неистощимых жемчужных рифов, о которых уже ранее распространилось много рассказов между македонянами. Вскоре после этого воротился и второй корабль, которым командовал Андросфен; он избрал себе путь около самой суши и осмотрел значительную часть берегов Аравии. Дальше всех из посланных кораблей проник тот, которым командовал кормчий Гиерон из Сол; он получил приказ обогнуть весь полуостров Аравию и постараться войти в залив, тянущийся к северу и недоходящий только на несколько миль до Героонполя в Египте; оставив позади себя уже значительную часть берегов Аравии, он не решился идти далее; но принес известие, что размеры полуострова громадны и равняются, вероятно, размерам Индии; он проник на юг до далеко выдававшегося на восток в открытое море мыса; здесь обнаженные и пустынные песчаные берега могли бы крайне затруднить дальнейшее плавание. [34]
Пока шли деятельные работы по постройкам в Вавилоне и кругом его, пока быстро подвигались вперед работы на корабельных верфях, сооружение водоема для гавани, разборка башни Бела, и представлявший собою грандиозное сооружение погребальный костер для Гефестиона, Александр спустился с несколькими кораблями вниз по Евфрату, чтобы осмотреть обширные дамбы, которыми регулировался Паллакоп. [35] Этот канал, вырытый милях в двадцати ниже Вавилона, выходит из Евфрата по направлению к востоку и приводит в озеро, которое питается водами реки и, образуя ряд болот, тянется к югу вдоль границ Аравии до самых берегов Персидского залива. Канал этот имеет громадное значение для той местности; когда весною воды реки начинают подниматься и тающий под лучами летнего солнца снег на горах Армении изливается все более и более обильными и бурными потоками, вся эта местность была бы залита водою, если бы вода не могла выливаться через каналы и особенно через Паллакоп, который таким образом защищает и бассейн Евфрата и приносит более отдаленным от реки местностям благодетельное обильное орошение; когда же осенью уровень воды в Евфрате падает, необходимо быстро закрыть этот канал, так как в противном случае река избрала бы себе более краткий путь, чтобы изливать свои воды, и покинула бы свое прежнее ложе. Работа затруднена тем, что то место берега, где начинается канал, имеет мягкий грунт, так что сооружение насыпей требует громадных усилий, да и тогда они не представляют достаточного сопротивления напору воды в Евфрате; гати канала во время высокого уровня воды постоянно подвергаются опасности быть совершенно разрушенными, а снова исправить их вовремя для закрытия канала стоит громадных трудов. Поэтому теперь, по приказу сатрапа Вавилонии, уже три месяца на этих гатях работало десять тысяч человек; Александр спустился вниз по реке, чтобы осмотреть работы; он желал найти какое-либо средство против этих неудобств. Он поплыл далее вниз по реке, чтобы осмотреть берег и в часе пути ниже устья канала нашел плотный берег, соответствовавший всем его ожиданиям; он приказал прорыть здесь канал и провести его к северо-западу в прежнее русло Паллакопа, устье которого затем навсегда должно было быть заграждено плотиной и засыпано землей; таким образом, как он надеялся, будет одинаково легко прекращать осенью сток воды из Евфрата и снова открывать его весной. Чтобы лучше ознакомиться с природой этой местности со стороны запада, он возвратился к Паллакопу, прошел по нему в озеро и поплыл вдоль границы Аравии; красота берегов, а еще более важное значение этой местности пробудили в нем мысль заложить здесь город, [36] который должен был в одно и то же время открывать путь в Аравию и защищать Вавилонию от нападений бедуинов, так как далее к югу до самого залива бассейн реки защищали озеро и болота. Постройка города и его укреплений была тотчас же начата и здесь были поселены греческие наемники, частью ветераны, частью волонтеры.
Между тем в Вавилоне было окончено сооружение погребального костра для Гефестиона и должны были начаться грандиозные похоронные игры в память его; это и прибытие новых войск делало возвращение царя в столицу необходимым. Царь, как рассказывают, нисколько не колебался возвратиться, тем более, что во время его недавнего, хотя и весьма непродолжительного пребывания в Вавилоне уже, по-видимому, обнаружилась лживость предсказаний халдеев. Начался обратный путь; тут же кстати положено было посетить выстроенные в болотах гробницы прежних вавилонских царей. Александр сам стоял на руле своего корабля и вел его по этим неудобным для плавания, вследствие отмелей и тростников, водам; внезагшый порыв ветра сорвал с его головы царскую кавсию, которую он носил по македонскому обычаю; отвязавшаяся от нее диадема была унесена ветром и зацепилась в тростниках около одной из древних царских гробниц, а сама кавсия погрузилась в воду и более уже не нашлась; доставать диадему поплыл один находившийся на том же корабле финикийский матрос и, чтобы ему удобнее было плыть, обвязал ее вокруг своей головы; дурное предзнаменование; диадема на голове чужого человека! Гадатели, которых царь теперь имел постоянно около себя, заклинали его уничтожить эту примету обезглавлением несчастного матроса; Александр, как говорят, приказал предать его бичеванию за то, что он счел царскую диадему ни по чем и решился обвязать ею свою голову; а за то, что он быстро и смело вернулся с этим знаком царской власти, он дал ему в подарок целый талант. [37]
Возвратившись в Вавилон, Александр нашел там новые войска, которых ожидал. Сатрап Персии, Певкест, привел 20 000 персов и, кроме того, значительное число коссеев и тапурийцев, принадлежащих к самым воинственным племенам Персии; из Карий прибыл Филоксен с войском, из Лидии с другим еще войском Менандр, [38] а из Македонии Менид со всадниками, которых он должен был оттуда привести. [39] Особенно большую радость доставило царю прибытие персидских войск; он похвалил сатрапа за их превосходную выучку, а воинов за ту готовность, с которой они последовали призыву его и сатрапа.
Замечательна новая организация, которую он дал по прибытии этих азиатских войск своей пехоте или, по крайней мере, части ее. До сих пор в македонском войске не существовало корпуса, составленного из разных родов оружия, не было армии в малых размерах. Если почти во всяком деле и употреблялись рядом друг с другом пехота и конница, легкие и тяжелые войска, то они соединялись в одно целое только для этого отдельного случая и оставались отдельными родами оружия. Новая организация уничтожила прежний характер фаланги; она создала комбинацию тяжеловооруженных, пельтастов и легкой пехоты, совершенно менявшую характер тактики. До сих пор каждый таксис фаланги состоял из шестнадцати рядов гоплитов; теперь же отряд составлялся так, что в первом ряду стоял командовавший отрядом декадарх из македонян, во втором македонянин, получавший двойное жалованье (διμοιρίτης), в третьем македонский ветеран (δεκαστάτηρος) [40] и таковой же в шестнадцатом в звании предводителя арьергарда (ουραγός); промежуточные ряда состояли из персов, отчасти из аконтистов, вооруженных дротиками с метательным ремнем, отчасти из стрелков. [41] При таком распределении вышеупомянутых 20 000 персов, они должны были образовать вместе с присоединенными к ним македонянами корпус более чем в 26 000 человек, - следовательно, даже за неизбежными недочетами, 12 таксисов по 125 человек в ряду. При этой организации наступление велось сомкнутой массой; затем в бою фаланга развертывалась тремя отрядами; слева и справа в промежутках развертывались стрелки из лука для первого нападения издали, затем выступали аконтисты; три первых ряда и последний оставались сзади в качестве триариев, или, вернее, в качестве поддержки, и когда после первой схватки стрелки и аконтисты отступали через промежутки и становились в свои ряды, весь таксис сомкнутой массой двигался на приведенного уже в расстройство неприятеля. Тактика этой новой организации соединяла в себе все преимущества италийского легиона и его системы манипул с главными преимуществами прежней фаланги, действием массами и подвижностью, - легкие войска скорее могли быть пущены в дело против нападающего неприятеля и находились под надежным прикрытием во время рукопашного боя, - фаланги все еще были движущимися крепостями, но такими, которые могли производить из себя вылазки легких войск и господствовали таким образом над более обширным районом, осыпая его стрелами и дротиками.
Уже эта новая организация, сделанная, по-видимому, по образцу народов Италии, должна была обратить на себя внимание; [42] затем распространились слухи о том, что в провинции Средиземного моря были посланы распоряжения о вооружении несчетного множества кораблей, и слухи о походах в Италию, Сицилию, Иберию и Африку. Действительно казалось, что, между тем как флот должен был подойти морем к берегам Аравии, сухопутная армия должна была двинуться к западу через Аравию или каким-либо иным путем, чтобы покорить варваров запада и врагов греческой народности в Африке и Италии. [43]
Александр лично руководил распределением новых, особенно персидских войск; оно происходило ь царском саду, причем царь сидел на золотом троне, в диадеме и в порфире; по обеим его сторонам сидели его приближенные на более низких креслах с серебряными ножками; позади них на почтительном расстоянии стояли евнухи в индийских одеждах и со скрещенными по восточному обычаю на груди руками; новые войска проходили мимо отряд за отрядом, подвергались осмотру и распределялись между фалангами. Так прошло несколько дней; в один из них царь, утомленный продолжительным трудом, поднялся с трона, оставил на нем свою диадему и порфиру и пошел купаться в находившемся тут же водоеме; согласно придворному этикету, за царем последовали его приближенные, а евнухи остались на своих местах. Немного времени спустя, появился какой-то человек, спокойно прошел через ряды евнухов, которые, по персидскому обычаю, не имели права его удерживать, поднялся по ступеням трона, украсил себя порфирою и диадемой и сел на место царя, тупо глядя вперед; евнухи разорвали на себе одежды, начали бить себя в грудь и лоб и встретили это страшное знамение криками скорби. Как раз теперь возвратился царь и пришел в ужас, видя на троне своего двойника; он приказал спросить несчастного, кто он такой и чего тут хочет? Тот продолжал сидеть неподвижно, по-прежнему тупо глядя вперед; наконец он сказал: "Я называюсь Дионисием и родом из Мессены; я обвинен и привезен сюда с берега в цепях; теперь бог Серапис освободил меня и приказал мне надеть порфиру и диадему и смирно сидеть здесь". Его подвергли пытке, чтобы вырвать у него сознание в преступных намерениях, которые он имел, и заставить его назвать своих соумышленников; он продолжал утверждать, что так ему приказано богом. Видно было, что рассудок этого человека не в порядке; предсказатели потребовали, однако, его смерти. [44]
Был май месяц 323 года. Город Вавилон был полон военного оживления; тысячи новых войск, нетерпеливо ожидавших похода, в котором они должны были впервые испытать свое оружие, обучались боевым приемам в новом для них строю; флот, стоявший уже на якоре под парусами, почти ежедневно при большом стечении зрителей из столицы покидал место своей стоянки, чтобы матросы приучились управлять кораблем и грести; сам царь по большей части присутствовал при этих маневрах, хваля и раздавая золотые венки победившим в состязании. [45] Было известно, что скоро должен был начаться поход; все ждали, что обычные жертвоприношения и пиры, за которыми царь обыкновенно возвещал о начале новых боевых операций, последуют непосредственно за торжественными похоронами Гефестиона.
Бесчисленное множество чужеземцев собралось на это празднество и в том числе прибыли посольства из Эллады, которые вследствие постановлений, которыми даровались царю божеские почести, приняли характер священных феор. Явившись к царю в качестве таковых и воздав ему поклонение по греческому обычаю, они посвятили ему золотые венки, которыми наперерыв друг перед другом старались почтить государства их родины своего царя бога. Потом возвратились также из Аммония феоры царя; они были посланы вопросить о том, каким образом бог повелевает чтить Гефестиона; они принесли ответ, что ему следует приносить жертвы, как герою. [46] По получении этого известия, царь приказал приступить к торжественному погребению героя Гефестиона и к первым жертвоприношениям в честь его.
Часть стен Вавилона была снесена; там на пяти лежавших одна на другой террасах высилось роскошное здание костра, достигая высоты двухсот футов; на сооружение его царь пожертвовал десять тысяч талантов, а друзья, вельможи, послы и вавилоняне прибавили две тысячи своих; все блестело золотом и пурпуром, картинами и статуями; на вершине костра стояли изваяния сирен, из которых звучали погребальные хоры в честь умершего. [47] Костер был зажжен среди жертвоприношений, траурных процессий и скорбных песен; Александр присутствовал при этом, на его глазах это чудное сооружение было охвачено пламенем, оставляя после себя только разрушение, пустоту и скорбь по утраченному. Затем следовали жертвы в честь героя Гефестиона; Александр сам сделал первое возлияние принятому в сонм героев другу; в его память было принесено в жертву и разделено между всем войском, которое царь пригласил на пир, десять тысяч быков.
Следующие дни наполнялись другими празднествами; был уже назначен день для отплытия флота и начала похода в Аравию, и царь согласно обычаям принес жертву богам, которым он всегда молился перед походом; он принес жертву Счастливому Успеху и по совету своих предсказателей также отвращающим несчастие богам. Пока все войско веселилось и пировало за жертвенным вином Александра, он собрал к себе своих друзей на прощальный пир, который давал адмиралу Неарху. Это было вечером 15 Десия; когда большинство гостей уже разошлось, явился фессалиец Мидий, бывший одним из гетайров, и попросил царя почтить еще своим присутствием собравшееся у него небольшое общество; должна была произойти веселая пирушка. Александр любил благородного фессалийца и отправился с ним; веселое настроение близких ему людей развеселило и его; он по очереди пил за их здоровье; под утро общество разошлось, обещав собраться опять на следующий вечер. [48]
Александр возвратился домой, выкупался и спал до позднего дня; вечером он снова отправился к Мидию и веселая попойка снова продолжалась до глубокой ночи. По возвращении к себе царь почувствовал себя дурно; он выкупался, немного поел и лег спать в лихорадочном жару. Утром 18 Десия он чувствовал себя очень дурно; волнения последнего времени и быстро следовавшие один за другим пиры настолько усилили его болезненную восприимчивость, что лихорадка крайне повлияла на него, он должен был приказать снести себя на своем ложе к алтарю, чтобы отправить там утреннюю жертву, как он это делал ежедневно; затем он лежал на постели в мужском чертоге и велел явиться туда военачальникам, чтобы отдать им необходимые приказания относительно похода; войско должно было выступить 22, флот, на... котором он предполагал ехать сам, днем позже. Вечером он приказал нести себя на своем ложе к Евфрату, прямо на корабль, и плыть в лежавшие на другом берегу сады; там он выкупался; лихорадочные припадки не оставляли его во всю ночь.
На следующее утро посте купания и утреннего жертвоприношения он перешел в свой кабинет и пролежал там весь день на постели; у него был Мидий, старавшийся развлечь его своим разговором; на следующее утро царь назначил военачальникам явиться к нему; вечером, поев немного, он лег спать; лихорадка усилилась, и состояние царя стало хуже; всю ночь он провел без сна.
Утром 20 числа, после купанья и жертвоприношения, к царю были допущены Неарх и другие офицеры флота; царь заявил им, что вследствие его болезни отплытие придется отложить на один день, но что за это время он надеется настолько оправиться, что 23 числа будет в состоянии вступить на корабль. Он остался в купальной комнате; Неарх должен был сесть около его постели и рассказывать о своем плавании по Океану; Александр внимательно слушал его; он радовался, что ему скоро самому придется переживать такие же опасности. Между тем его состояние все ухудшалось, лихорадка усиливалась; тем не менее утром 21 числа после купанья и жертвоприношения он призвал к себе офицеров флота и приказал к 23 числу приготовить все на кораблях к его приему и к отплытию. После вечернего купанья с ним последовал страшный приступ лихорадки; силы царя видимо, исчезали; он провел бессонную, мучительную ночь. Несмотря на то, Александр приказал вынести себя утром к большому водоему и с трудом совершил жертвоприношение; затем он повелел допустить к себе офицеров, отдал еще несколько приказаний относительно плавания флота, говорил со стратегами о замещении нескольких офицерских мест и поручил им выбор лиц для производства, советуя быть строгими в своем выборе.
Наступило 23 число, а царь лежал тяжело больной; однако он велел отнести себя к алтарю и совершил жертву; но отплытие флота приказал отложить. Наступила тяжелая ночь. На следующее утро царь был едва в силах принести жертву; он приказал стратегам собраться в передних комнатах дворца, а хилиархам и пентакосиархам находиться на дворе; себя велел перенести из садов обратно во дворец. Он слабел с каждой минутой; когда вошли стратеги, он, хотя еще узнал их, но уже не мог говорить. Ночь, следующий день и следующую ночь лихорадка не прекращалась, - царь лишился употребления языка.
Известия о том впечатлении, какое произвела в лагере и войске болезнь царя, заслуживают полного доверия. Македоняне теснились около дворца, требуя видеть своего государя; они боялись, что он уже умер и что от них это скрывают; они не прекращали своих жалоб, угроз и просьб до тех пор, пока им не были отперты ворота; затем все по очереди они проходили мимо ложа своего царя, и Александр немного склонял голову, подавал каждому правую руку и глазами посылал последнее прости своим ветеранам. В тот же день, - то было 27 Десия, - Пифон, Певкест, Селевк и другие отправились в храм Сераписа и вопросили бога, не лучше ли будет царю, если он прикажет перенести себя в храм бога и помолится ему здесь; им был дан такой ответ: "Не приносите его; если он останется там, ему скоро станет лучше". На следующий день, 28 Десия вечером Александра не стало.
О событиях этих последних дней существует множество еще и других известий; но они мало заслуживают веры и отчасти явно выдуманы с добрым или худым намерением. Например, ни одно достоверное известие не говорит, что Александр на своем смертном одре сделал какие-либо распоряжения на словах или с помощью знаков о порядке наследования в государстве, о регентстве и о необходимых ближайших мероприятиях. Если он этого не сделал, то единственно потому, что уже утратил силу и энергию ума, которая обнаружила бы ему последствия его смерти, когда он почувствовал ее приближение. Это безмолвное прощание со своими македонянами было последним усилием его погасавшего сознания и наступившая затем агония должна была скрыть от его умирающих глаз безотрадную будущность его созданий и планов.
С его последним вздохом начались раздоры между его вельможами, мятеж его войск, разрушение его дома и падение его государства.

[1] «Tant de campagnes laborienses, qui avaient use mon temperament, et mon age avance, qui commencait a me faire ressentir les infirmites qui en sont la suite necessaire, me faisaient entrevoir comme prochaine la fin de ma carriere* (Oenvres de Frederic de Grand, VI, p. 2).
[2] Isidor. Charaa, p. 248 изд. Muller'a (Geogr. Minor.). Более точно проследил этот путь Masson (Journ. of the Asiat. Spc. XII, 1850, p. 97), a Mordtmann (в Ber. der Munchener Akad., 1876, IV, p. 360 слд.) тюяснил его. Диодор (XVII, ПО), сообщающий подробности об этой дороге (у Арриана здесь находится пробел перед VII, 13), совершенно пропускает переход из Суз до Описа и рессказывает так, как будто Александр из Суз направился по дороге в Мидию.
[3] Еще и теперь изобилующий скульптурными украшениями и надписями западный вход в проходы Биситуна (или, как это Mordtmann считает более правильным, Бегистуна) называется Tank–i–Bostan, «свод сада», и Диодор (II, 13) рассказывает, что Семирамида приказала разбить у горы Багистана сад в двенадцать стадий в окружности и украсить гору скульптурной работой.
[4] Нисейские поля, по Mordtmann'y (с. 369 сл.), лежат западнее между Χαλωνΐτις и Κάρινα Исидора, т. е. между нынешними Серпулом и Кериндом; он, конечно, прав, что NicЈya, где Дарий I разбил Гаумату, есть эта же Нисейская равнина; находится ли упоминаемое в Бегистунской надписи место битвы pikthanvatis, «замок сокола» около деревни Зидж–пай–так, остается неизвестным.
[5] Ни Птолемей, ни Аристобул не рассказывали об этом (Arrian., VII, 13). Преувеличения происходят от Клитарха (Strab., IX, 420. Ср. Plut., Alex., 41). Это время рационализма старалось найти историческое подтверждение мифа об амазонках, и можно предположить, что сатрап Мидии после частых расспросов об этом доставил царю нечто подобное им, что он мог найти в своей сатрапии. Женщины так называемых кочевых племен гор независимее, мужественнее и сильнее других азиатских женщин, они принимают участие во всех походах и во всех опасностях своей орды, и Malcolm (II, 446, нем. пер.) рассказывает как очевидец интересный пример смелости и ловкости, с какою одна курдская девушка объезжала коня. Плутарх называет авторитеты за и против истории об амазонках; Онесикрит, принадлежащий к величайшим лжецам, читал однажды царю Лисимаху относящееся к этому место из четвертой книги своих «Меморабилий», после чего Лисимах сказал: «Где же мог я быть в это время»!
[6] Plut., Eumen., 2. Неизвестно, что в этом рассказе заимствовано из Дурида и, следовательно, сомнительно. В высшей степени подозрительным делает этот рассказ приведенная сумма, особенно если принять во внимание, что тогда вступили в отправление своих обязанностей 33 триерарха. Что касса царя среди его грандиозных успехов в Индии могла до такой степени истощиться (χρήματα, ού γαρ ην έν τω βασιλείω, Plut.), тоже весьма странно.
[7] Plut., Alex., 39.
[8] Это приблизительно вытекает из текста Плутарха (Eumen., 2) и из двух первых строчек Арриана (VII, 13) после пробела.
[9] Эти хронологические данные вытекают из слов Диодора (XVII, ПО), который определяет пятьдесят дней для перехода из Описа в Экбатаны.
[10] Я не сомневаюсь, что сюда должно быть отнесено замечание Полибия (X, 4, 3) о том, что по приказу царя Александра Мидия была наполнена множеством греческих городов.
[11] Насколько мне известно, предание не говорит о том, когда праздновались Дионисии по македонскому обычаю.
[12] Polyb., X, 17.
[13] Это, быть может, тот «металлевт» Горг, о котором говорит Страбон в цитированном выше (прим. 84 к гл. 3 III кн.) месте; вероятно, это был тот самый иасосец, который выступил перед Александром в защиту изгнанных афинскими клерухами самосцев, о чем подробно говорится в надписи, изданной G. Curtius'oM (Urkunden zer Geschichte von Samos, p. 40). В надписи он называется сыном Теодота и таким образом падает попытка отождествить этого Торга с основателем Амбракии (Γοργού του Κυψέλου κτίσμα, пишет Meinecke вместо Τόλνου. Strab., VII, 325).
[14] Ephipp., fr, 3, где сатрап называется Сатрабатом.
[15] Arrian., VII, 14. Plut., Alex., 72. Рассказ Плутарха изобличает свое происхождение.
[16] Diodor, XVII, ПО, 114. Арриан в своем умном и исполненном достоинства рассказе говорит (VII, 14): «О скорби Александра ходят различные рассказы, но все согласны в том, что она была весьма велика; о том, что он сделал, каждый рассказывает различно, смотря по тому, чувствует ли он любовь к Гефестиону, или зависть к нему и к самому царю. Из тех, чей рассказ наполнен преувеличениями, одни, как мне кажется, думали превознести царя, передавая его полные безмерной тоски слова и поступки перед телом этого человека, который ему был всех дороже, другие же – умалить его, представляя его поведение недостойным царя и Александра; одни говорят, что он весь день лежал на его теле и рыдал и что друзья должны были увести его силой, – другие, что он велел «распять на кресте врага, потому что тот дал ему дурное лекарство» (так говорит Плутарх), не желая видеть, что Гефестион умер от злоупотребления вином; рассказ о том, что Александр в честь умершего отрезал свои волосы, кажется правдоподобным и вообще и как подражание тому, что Ахилл сделал у гроба Патрокла; рассказ же о том, что он сам ехал на погребальной колеснице, неправдоподобен. Другие рассказывают, что он приказал разрушить храм Асклепия в Экбатанах; это было бы варварством и напоминало бы не Александра, а Ксеркса. Правдоподобнее мне кажется рассказ о том, что, когда по дороге в Вавилон к Александру прибыло много посольств из Греции и в том числе посольство Эпидавра, где находился знаменитый храм Асклепия, то он согласился на все, чего они желали и, кроме того, дал им дар для их бога и сказал: хотя ваш бог и дурно поступил со мною тем, что не спас мне друга, которого я люблю, как свою собственную голову, но я все–таки желаю почтить его! Затем большинство авторов пишет, что он приказал чтить Гефестиона как героя; другие прибавляют, что он послал в храм Аммона спросить, позволяет ли он приносить Гефестиону жертвы, как богу, и что это не было позволено». Так рассказывает Арриан. Иначе рассказывает Плутарх; каким авторитетам он следует, мы можем заключить из критики Арриана; но он говорит (Pelop., 34): «От скорби Александр почти лишился рассудка; в знак печали он приказал отрезать хвосты и гривы всем лошадям и вьючным животным, а в городах страны разрушить башни на стенах»… Он рассказывает также (Alex., 72), что, «чтобы рассеяться, он пошел в поход против коссеев, как на охоту за людьми, приказал перебить весь этот нароод и назвал это погребальным торжеством в честь Гефестиона». Точно так же невероятна и история о самосце Агафокле, рассказываемая Лукианом в книге «О недоверии к клевете».
[17] σφάς τε αυτούς καί τά δπλα Ήφαιστίωνι ανέθεσαν'αποθανόντι (Arrian., VII, 14, 9). Это выражение по меньшей мере неясно, так как слова Диодора (XVII, 115): κατασκεύαζεν είδωλα δι' έλεφαντος καί χρυσού καί τών άλλων τών ύαυμαζομένων παρ' άνύρώποις не заключают в себе ничего подобного.
[18] Arrian., VII, 15. Diodor, XVII, 112. XIX, 20 Plut., Alex. 72. Strab., XVII, 744. Polyaen, IV, 3, 31. Мы уже заметили выше, что их имя, в действительности тождественное с именем уксиев, только у греческих авторов означает совершенно другой народ. Побежденные Александром илоты должны были жить в долинах верхних притоков Керки и реки Дизфуля.
[19] Arrian., VII, 15, 5. В этом месте Арриан не говорит, что в числе послов находились греки, как это утверждает Диодор, но это можно заключить из другого места (VII, 14, 6).
[20] Об этом союзе упоминает Ливии (VIII, 17).
[21] Strab., V, 232. Хотя посольство римлян к Александру и является в приукрашенном виде в позднейших историях Александра, принадлежащих перу Ариста и Асклепиада (Arrian., VII, 5), но в настоящем случае служит довольно достоверным свидетельством то, что, по словам Плиния (Hist. Nat., Ill, 9), о нем упоминал Клитарх; Клитарх писал в такое время, когда имя римлян не представляло ничего важного. Аристотель упоминает о Риме, за исключением короткой заметки о летних растениях (De plant., I, 7, 821 b), только в одном отрывке у Плутарха (Camill., 22) и Плутарх поправляет его: Αριστοτέλης δέ το αέν άλώναι τήν πόλιν υπό Κελτών ακριβώς δήλος έστιν ακηκοώς, τον δέ σώσαντα Λεύκιον είναι φησιν–ην δέ Μάρκος, ού Λεύκιος, δ Κάμιλλος, что, естественно, может означать только то, что Аристотель дал спасителю Рима неверное имя. Плиний (Hist. Nat, III, 9) говорит: Theophrastus primus externorum aliqua de Romanis diligentius scripsit, nam Theopompus, ante quern nemo mentionem habuit, urbem dumtaxat a Gallis captam dicit Clitarchus ab eo proximus legationem tantum ad Alexandrum missam; о мнимом пожаре Рима эти древнейшие авторы ничего не знают. Если Ливии (IX, 18) говорит: Alexandrum nefama quidem illis notum fuisse arbitror, то это доказывает так же мало, как и молчание римских анналистов о подобном посольстве (ούτε τις Ρωμαίων υπέρ της πρεσβείας ταύτης μντγχην έποιήσατό τινα, Arrian., VII, 15, 6). Во всяком случае, стоящие в условиях мирного договора 338 года до P. X. слова interdictum est mari Antiati populo (Liv., VIII, 14), существенно отличающиеся от приведенных выше условий того же мира (Liv., VIII, 11), вовсе не доказывают, что отныне имя анциатских пиратов исчезло с морей. Слова Ливия: Antium nova colonia missa… navis inde longae abactae, interdictum mari Antiati populo est et civitas data, заключают в себе, как это доказали Zoller и другие, множество ошибок: если двадцать лет спустя анциаты жалуются в Риме, что они живут sine legibus et sine magistratibus (Liv., IX, 20), то это ясно показывает, что civitas и право записываться в колонисты не было дано всем анциатам вообще, но что выведенная туда римская колония и populus анциев не имели ни общих прав, ни общих должностных лиц.
[22] По народному постановлению, на предложение Кефисофонта (Bockh, Seeurkunden, XIV, а, 222 с относящимся сюда комментарием на с. 457 слл.), эта экспедиция должна была выйти в море ранее 10 Мунихиона, CXIII, 4 олимпиады (май 324 года) и ей должен был предводительствовать Лаккиад Мильтиад. Сама эта попытка основать колонию могла дать этрускам повод к жалобам, которые посольство должно было принести.
[23] По словам Фронтина (S t г. a t е g, I, 2, 3), карфагеняне прислали к Александру, cum animadvertissent Alexandri ita magnas opes, ut Africae quoque immineret, unum ex civibus, virum acrem, nomine Hamilcarem Rodinum (?), где он под видом изгнанника сумел войти в милость к царю, qua is potitus consilia ejus nota suis civibus fecit. Из сообщаемых Юстином (XXI, 6, 1) подробностей видно, что эта стратегема заимствована из Трога Помпея.
[24] Усматривать в данном Гераклиду поручении намерение предпринять впоследствии поход против скифов позволяет нам, кроме правдоподобности такого плана самого по себе, еще и упоминаемый Аррианом (VII, 1, 3) слух.
[25] Арриан (VII, 16, 13)'говорит: «Александр предпочел бы умереть раньше Гефестиона, чем пережить его, точно так же, как и Ахилл предпочел бы умереть ранее Патрокла, чем сделаться мстителем за его смерть.
[26] Arrian., VII, 16, 5. По Плутарху и Диодору, халдеи, боясь говорить с Александром (?), передали свои предостережения адмиралу Неарху, который действительно уже прибыл со своим флотом.
[27] Это сведение сообщает нам Диодор (XVII, 112). Плутарх говорит, что царь не обратил никакого внимания на предостережения халдеев; но, приблизившись к стенам города, он увидел множество яростно бившихся между собою воронов, из которых многие попадали мертвыми рядом с ним. Юстин говорит, что это происходило в Борсиппе, но этот священный город находился на западном берегу Евфрата.
[28] Так говорит Арриан (VII, 27) об этих слухах и о связанных с ними дальнейших событиях. Полный рассказ находится у Плутарха (Alex., 74), кое–какие подробности – у Диодора (XVII, 118).
[29] Plut., Alex., 74. Арриан (VII, 19) называет в особенности статую Артемиды Келкейской (ср. С. I. Graec, II, р. 47, п° 1947) и статуи героев Гармодия и Аристогитона, о возвращении которых он упоминает уже выше (III, 16, 7), на первом месте положительно, здесь – с оговоркой λέγεται.
[30] Arrian., VII, 17, 4. Strab., XVI, 738.
[31] В недавнее время были приведены серьезные доказательства того, что описание Вавилона у Диодора (II, 7 слл.) было заимствовано из Клитарха. Мы вряд ли имеем право сомневаться в том, что система канализации и гидравлические работы на Евфрате до Сиппары и выше, и что город с его зданиями во время Александра были еще почти целы. Со времени Навуходоносора для регулирования разливов реки существовало четыре больших канала между Сиппарой и Вавилоном, ведущих в Тигр, и большой бассейн около Сиппары, на левом берегу Евфрата, и два больших канала на правом берегу, – Наарзан, проведенный выше Вавилона, и Паллакопа, находившийся в 800 стадиях ниже Вавилона. Из*Фапсака по Евфрату в Вавилон могли спускаться пентеры и тетреры; Неарх с флотом поднялся по Евфрату до Вавилона, триеры из Евфрата проникли по царскому каналу в Тигр и это показывает, что грандиозная система канализациии, на которой основывалась торговля, плодородие и в значительной степени также и населенность вавилонской области, еще вовсе не пришла в упадок. В этой связи приобретают свое значение и дополнительные работы, произведенные Александром. Он приказал вырыть в окрестностях Вавилона второй обширный бассейн с верфями для тысячи больших кораблей (Arrian., VII, 19, 4) и распорядился переменить место, где Паллакопа соединялся с рекой, так как прежнее место, где берега были низки и болотисты, не представляло достаточной защиты, и во время половодья низменность позади плотины заливалась водой на обширное пространство; на милю далее Александр нашел на правом берегу реки место, где можно было удобно преграждать доступ водам υπό στε$>ότητος της γης. Такой берег, «высокий и глинистый», Petermann видел во время своей поездки из Вавилона в Зук–е-Шеух, около Замвата, – место, весьма замечательное и в других отношениях и вполне оправдывающее основание там царем Александрии (VII, 21, 7).
[32] Арриан, как это замечает Mannert, явно ошибается относительно расстояния этого острова от устья Евфрата; по крайней мере, Страбон (XV, 381) совершенно ясен.
[33] По Страбону (XV, 382), Тил, или Тир, находился на один день пути от мыса Макеты и в десяти днях от Теридона (Диридотида) и устья Евфрата; но там нет ни одного острова, который можно было бы назвать большим.
[34] Еще Mannert узнал этот мыс в Corondanum Птолемея, в нынешнем Куриате или Рас–Аканис, и Онесикрит, кажется, ошибался, принимая его за тот же самый мыс (Макету), который показался на западе во время плавания из Индии (Arrian., Ind., 23).
[35] Вероятно, этот канал, имени которого не называет Страбон, хотя и упоминает о возведенных на нем сооружениях, подразумевает Эдризи (с 304), когда говорит: «от крепости Эбн–Гобайра Евфрат протекает по области Куфе, причем избыток его вод собирается в озере». Это озеро – Румья, которое в начале семнадцатого столетия еще не пересохло, точно занесено на карте Вавилонии, составленной Rennel'eM.
[36] Этот город, получивший имя Александрии, вероятно, находился приблизительно на месте нынешнего Мезджид–Али (Гира). На пути из Багдада к развалинам Вавилона Mignan нашел на берегах одного канала развалины, тоже носившие имя Искандеры; древним писателям неизвестен на этом месте город Александрия.
[37] Таков рассказ Аристобула у Арриана (VII, 22); другие писатели говорят, что этот матрос был казнен; другие, что диадему достал и обвернул ею свою голову Селевк, чтобы возвратиться с ней вплавь, – очевидное доказательство могущества, которое сулила ему в будущем судьба.
[38] Этот Менандр есть упомянутый выше (с 179) сатрап; надпись с его именем, помещенная в С. I. Graec. (И п°, 3561), более точно и полно издана теперь в Bulletin de correspondance hell enique (1877, I, с 54); начало ее гласит: θεός τύχη άγαΟη. Βασιλεύοντος Αλεξάνδρου έτευ ένδεκάτφ, Μενάνδρου σατραπεύοντος, έπι πρυτάνιος Ίσαγορου κτλ. Речь идет о невозделанном участке земли (γήν ψιλήν άγρόν), лежащем рядом с принадлежащим Кратеву возделанным участком, который он передает Аристомену. Одиннадцатый год царствования Александра кончается осенью 325 года; минимум год спустя сатрап должен был выступить с войсками, которые он вел в Вавилон.
[39] Весной 327 года Александр, находясь в Навтаке, послал Менида, Эпокилла и Сополида ές Μακεδονίαν, την στρατιάν την έκ Μακεδονίας αύτφ άνάξοντας (Arrian., IV, 18, 3). Из слов Арриана (VII, 23, 1): και Μενίδας τούς Ιππέας &γων τούς αύτω. ξυνταχΟέντας мы имеем право заключить, что Менид только теперь присоединился к находившейся в походе армии.
[40] Мнение Bockh'a (Staatshanshaltung, I,2 380) относительно δεκαστάτηρος и размеров жалованья в македонском войске основывается на далеко недоказанном предположении, что во время Александра тетрадрахма уже называлась статером. Мы можем несколько выяснить этот вопрос, сопоставляя употребляемые Аррианом названия δεκαστάτηρος, διμοιρίτης и т. д.) с указаниями Диодора (XVII, 64) и Курция (V, 1, 45). По их словам, по вступлении в Вавилон осенью 331 года, награды были распределены таким образом, что
каждый македонский всадник получил 6 мин – 600 драхм
всадник союзников ...5 » – 500 »
фалангит ...2 » – 200»
ξένος жалованье за 2 месяца.
Конечно, этот список не полон, так как между всадниками, кроме македонян и союзников, находились также наемники, а между пехотой, кроме фалангитов и ξένοι, гипасписты и союзники, не говоря уже о фракийцах, агрианах и стрелках. Арриан (VII, 5, 3) говорит, что декастатеры получили свое имя от жалованья, которое они получали в меньшем размере, чем димириты, и в большем, чем обыкновенные солдаты (τών ουκ έν τιμή στρατευομένων). Следовательно, получающие 10 статеров жалованья занимают середину между димиритами и фалангитами. Не имеем ли мы право предположить, что в выше приведенной таблице награды трем первым классам точно так же равны двухмесячному жалованью, как в четвертом. В 328 году в Афинах оратор Ликург купил золото за серебро по валюте, равной 1: 11½. Валюта статеров Александра равна 1: 12. Статер заключает в себе 8,64 г. золота и, при отношении 1: 12, равен 103,46 г. серебра или 24 драхмам по 4,25 г каждая. По этому расчету жалованье за месяц равнялось бы:
для македонского всадника 300 др. – 12 ½ стат.
для всадника союзников 250 » — 10 3/12 »
для педзетайра или фалангита 100 »~ 4 1/6 »
и, прилагая ту же пропорцию, как и в коннице
для ξένος’а приблизительно 84 др. – 3 ½ стат.
Но мы знаем (уже из Фукидида), что кормовые деньги равнялись жалованью; следовательно,
македонский всадник получал 25 стат.
всадник союзников 20 5/6
педзетайр ...8 ⅓
ξένος 7
Из этого вытекает то, что димирит в фаланге получал 17 статеров, а декастатер, получая 10 статеров в месяц, получал на 1 ⅔ статера в месяц более фалангита.
[41] По словам Арриана (VII, 23, 1), таким образом были распределены 20 000 персов, тапурии, коссееи и т. д., и их не следует смешивать с 30 000 азиатов (Arrian., VII, 6, 1), которые были вооружены по македонскому образцу. Замечания Арриана об этой новой организации весьма коротки, но принадлежат перу знатока. Тем не менее многие вопросы остаются без ответа. Если не считать коссеев и тапуриев, то мы получим цифру в 26 664 человека. Если в македонской пехоте, как это кажется, основной единицей был лох в 500 человек (по 31 человеку в ряду), а четыре лоха составляли таксис, то нетрудно определить промежутки, необходимые для того, чтобы могли построиться выступившие средние ряды. Недостает только соответствия тому, что дает нам римский манипулярный строй в своем построении en о ch el Ion. Весь этот вопрос заслуживает рассмотрения специалистов.
[42] Мы имеем полное право предположить, что Александр был знаком с устройством римского легиона; со времени спартанца Архидама и молосца Александра военная организация Италии играла настолько важную роль в глазах тактиков греческого мира, что они не могли не изучить ее во всех подробностях.
[43] Это мы можем заключить из Диодора (XVIII, 4).
[44] Arrian., VII, 24 (по Аристобулу). Diodor, XVII, 116. Plut., Alex., 74 (с некоторыми уклонениями). Это происшествие случилось за несколько дней до жертвоприношений и празднеств, которые, если верить Эфемеридам, приходились на месяц Десий. Из Приложения читатели увидят, что этот месяц приходился на май и июнь.
[45] Arrian., VII, 23, 5.
[46] Так говорит Арриан (VH^23, 8). Диодор (XVII, 115) говорит напротив, что Аммоний повелел оказать ему божеские почести и призывать его как πάρεδρος (исправление, сделанное по Лукиану, De calumn. поп ered. 17). За первую версию говорит также известие, что Клеомен египетский воздвиг умершему героон в Александрии и на острове Фаросе; известие об этом и о других почестях, придуманных этим сатрапом для Гефестиона, он послал к царю, чьего гнева он боялся за свои утеснения, и получил в ответ письмо, в котором Александр благодарил его и писал между прочим: «Слыша, что храмы Египта и особенно героон Гефестиона составляют для тебя предмет такой заботы, я забываю твои прежние неправды и ты не увидишь от меня ничего худого даже и за то, что ты сделаешь нехорошего в будущем». Даже Арриан произносит суровый приговор над этим ответом царя; и он был бы прав, если бы Александр руководился только удовольствием, которое доставляли ему воздаваемые Гефестиону почести. Но Клеомен был отличным финансистом и весьма полезным администратором; для предстоявших в ближайшем будущем походов его сатрапия представляла величайшую важность, а он родился в Египте и знал страну, как никто другой; быть может, при настоящих обстоятельствах Александр, находившийся сам далеко, не мог привлечь его теперь к ответственности; быть может, одного знака царской немилости было достаточно, чтобы заставить его бежать, и собранные им громадные сокровища пропали бы для сатрапии и царя. Эти вещи ясны сами собой; а сколько тайных и личных побуждений могли делать необходимым такое письмо царя; все, что мы вообще знаем об Александре, не дает нам права приложить к нему сразу такое низменное мерило.
[47] Описание костра, как мы его находим у Диодора (XVII, 115), слишком недостаточно в техническом отношении, чтобы можно было с некоторой достоверностью восстановить чертеж этого сооружения; знаменитые рисунки Quatremere de Quincy, чем бы они там ни были, вовсе не соответствуют духу греческой архитектуры.
[48] Plut., Alex., 75. Athen., Χ, 432. Arrian., VII, 24. Я «только упомяну о бессмысленном предположении, что у Мидия Александру был дан яд, открытый Аристотелем и привезенный Кассандром.