Элейская философия принижала успехи, достигнутые в изучении природы; она ставила под сомнение эмпирическое исследование; она утверждала, что реальный мир в освещении чистого разума совершенно отличен от так называемого природного мира, который стремились постичь physikoi. Как ответить философам из Элей? Как откликнуться на их рассуждения, угрожавшие всему, что было осуществлено философией милетян и Гераклита?
Философы следующих поколений долго размышляли над этим вопросом. И хотя они не подвергали аргументы Парменида, Мелисса и Зенона развернутой критике, они, однако же, ответили на эти аргументы, грозящие поколебать философию. Естественно, они предлагали разные способы убрать их с пути, но все предложенные решения - что было почти неизбежно - имели общую основу. Основа эта состояла в пяти воззрениях.
1. Все философы постэлеатического периода принимали следующий принцип, дедуктивно установленный Парменидом: всякое рождение и уничтожение необходимо исключить. Разумеется, в определенном смысле все же можно говорить, что такая-то вещь была порождена; но слово "порождена" в том смысле, какой в него при этом вкладывают, - не более чем форма выражения.
2. Однако мыслители, пришедшие на смену элеатам, не отрицали никакого другого вида изменения: даже если вещи никогда не были порождены, они могут изменяться и способны становиться иными; становление иным не влечет за собой таких же трудностей, как порождение, и этот тип изменения можно спасти от возражений элеатов.
3. Эти мыслители равным образом подчеркивали тот факт, что вещи движутся: природа, какой ее представляли себе physikoi, в концепции элеатов, отрицающей движение, существовать не может, поэтому обоснование пространственного движения, или перемещения, несомненно, было одним из самых настоятельных требований возрождающейся науки.
4. Парменид поставил, в общем виде, проблему причинности; его преемники подошли к этой проблеме более конкретно - попытались определить, как нужно мыслить причину, и установить пределы каузального объяснения.
5. Наконец, они внесли вклад в философию познания. Если науку приходилось спасать, надо было спасать и эмпирический метод. Наследники Парменида восстановили и развили зачатки философии познания, которые мы обнаружили у его предшественников. Они попытались построить теорию познания, не препятствующую прогрессу науки.
Пять обозначенных мною пунктов представляют общую основу реакции против элейской философии. Подчеркнем, что у разных мыслителей этого направления они облекались в различную форму, так что единство основной позиции отражалось в многообразии взглядов.
О личности Эмпедокла - философа, врача и мага, родившегося в Акраганте на Сицилии, - существовало множество рассказов, из которых самый известный повествует о его драматической кончине в огненном кратере Этны. Если подобные истории скорее затуманили, чем прояснили, образ Эмпедокла, то надо сказать, что и фрагменты сочинений этого философа, сохранившиеся в немалом количестве, скорее скрывают от нас, нежели помогают нам оценить, подлинное значение его философии. Начнем с двух наиболее важных элементов философского учения, которое Эмпедокл оставил потомкам.
Прежде всего, как истинный врач, Эмпедокл попытался исцелить восприятие и чувства от поразившей их болезни, пришедшей из Элей. Разумеется, чувства могут обманывать, ибо
Скудные средства у нас: в телесных рассеяны членах,
Много разительных бед притупляет пытливые думы.
(Секст Эмпирик. Против ученых VII, 123; DK 31 В 2.1-2[1]; KRS, n° 342, р. 305: "Ограниченны способности, распространенные по телесным членам, и множество бедствий поражает тело, помрачая мысли".)
Тем не менее Эмпедокл призывает нас
"исследовать всеми средствами, где что ясно" (Секст. Против ученых VII. 125; DK 31 В 3. 9; KRS, n° 343, p. 306: "Наблюдай же, напрягая все свои способности, как всё ясно")[2].
Этот ободряющий совет он подкрепил и обосновал общей теорией восприятия, которая, в свою очередь, составляла часть более широкой физической теории.
Согласно этой общей теории, от каждого тела исходят разного рода "эманации" (или истечения). Проходя сквозь пространство, истечения эти достигают других тел и, конечно, оказывают на них воздействия. Кроме того, во всяком теле имеются маленькие каналы, или поры. Если какое-то истечение случайно проникает в канал, оно может произвести определенное действие. Так, например, явление магнетизма; или сложная субстанция, не образующая подлинной смеси, т. е. полного единства, элементов; или всем известное бесплодие мулов объясняются гипотезой об истечениях и порах: эти последние соответствуют истечениям, которые они в себя приемлют, в большей или меньшей степени. Общая физическая теория Эмпедокла применяется к восприятию постольку, поскольку существуют воспринимаемые истечения и воспринимающие каналы. Так, когда поток мельчайших красных частиц, отделяющихся от помидора, направляется к моим глазам и проникает в зрительные каналы, я вижу помидор. Естественная соразмерность пор, благодаря которой осуществляется зрительное восприятие помидора, обеспечивает гносеологическую адекватность этого восприятия. Эмпирическое познание находит свое объяснение и обоснование в естественном каузальном процессе. Эмпедокл, таким образом, в зачаточном виде обрисовал то, что в наши дни называют "натуралистической" философией познания; эту философию в Греции позаимствуют многие из его преемников.
Наши органы чувств заслуживают доверия, и они убеждают нас в том, что мир изменяется. Однако, по мнению Эмпедокла, Парменид был прав, отрицая рождение:
Но и другое тебе я поведаю: в мире сем тленном
Нет никакого рожденья, как нет и губительной смерти;
Есть лишь смешенье одно и размен того, что смешалось, -
Что и зовут неразумно рождением темные люди.
(Плутарх. Против Колота., 10; Moralia, 1111 f; DK 31 В 8; KRS, n° 350, p. 312-313: "Еще скажу тебе: изо всех смертных вещей ни у одной нет ни рожденья, / Ни какой бы то ни было кончины от проклятой смерти, / А есть лишь смешение и разделение смешанных <элементов>, / Люди же называют это "рождением"".)[3]
Возникновение, рождение - всего лишь обманчивые имена, данные смешению; смерть есть разрушение, равнозначное разделению. Но процессы смешения и разделения предполагают движение. И хотя Эмпедокл вслед за Мелиссом признает, что
"во вселенной нет никакой пустоты" ([Аристотель.] О Мелиссе, Ксенофане, Горгии, 976 b 23; DK 31 В 14),
он тем не менее настаивает на том, что смертные вещи движутся.
Но как же они движутся? Мелисс был прав, говоря, что в мире, где нет пустоты, объект X может прийти в движение, только если какой-то другой объект, У, уступит ему свое место. Но И сам У может начать движение, только если ему уступит место объект Z. Эмпедокл нашел способ выбраться из этой вселенской "пробки". Разработанную им теорию, известную нам, к сожалению, только с чужих слов, разделяли впоследствии Платон, Аристотель, Декарт.
Допустим, что существуют объекты Χ, Χ Z, A..., W, которые располагаются в пространстве таким образом, что X соприкасается с У, У - с Z... и W - с X. В этом случае, согласно Эмпедоклу, У может уступить свое место Χ, Ζ - У..., а X - W даже и в мире, где нет пустоты, - при условии, что все объекты уступают друг другу место одновременно. Посредством этой одновременной взаимной перемены мест, которую в дальнейшем назвали antiperistasis, движение совершается при отсутствии пустоты: каждый объект, от X до W, движется, все объекты движутся одновременно, никогда не оставляя за собой пустого места. (Представим себе круг, поделенный на квадранты, раскрашенные в разные цвета: красный, желтый, синий, зеленый. Когда диск начинает вращаться, красный квадрант перемещается, например, туда, где вначале располагался синий квадрант. В то же время синий квадрант оказывается на красной позиции, зеленый - на желтой, желтый - на зеленой. Каждый квадрант передвинулся, но в круге ни на миг не появлялось ни малейшего пробела.)
Итак, движение спасено благодаря концепциям, созданным гениальным воображением; чувства находятся под защитой сильной теории. Теперь Эмпедокл мог позволить себе вступить в этот манящий мир, открытый наблюдению, - и наблюдать его. Увиденное он описал в длинной поэме О природе. Всякое сущее состоит из четырех элементов - четырех "корней", - которые отождествляются с землей, воздухом, водой и огнем. (Почему элементов четыре? Почему именно такая четверка? Ни один из текстов не дает нам ответа. И если земля, вода и воздух соответствуют трем состояниям вещества - твердому, жидкому и газообразному, - признаваемым современной физикой, то статус огня нуждается в объяснении. Как бы то ни было, теория четырех элементов стала общим местом греческой физики; ее принимали почти все философы вплоть до XVIII в.) К этим четырем элементам Эмпедокл прибавляет два квазиэлемента, две силы, Любовь и Вражду, которые ответственны за образование вещей и выполняют свою задачу путем последовательного смешения и разделения четырех корней.
Как живописцы, глубоким умом изучивши искусство,
Дар многоцветный бессмертным богам принести собираясь,
Краски различные в руки берут и потом, соразмерно
Смешивать их начиная - одних и других понемногу, -
Образы схожие всяких предметов из них производят:
То вырастают деревья, то мужи выходят и жены,
Дикие звери, и птицы, и в море живущие рыбы,
Даже и боги...
(Симпликий. Комментарий к "Физике", 159, 28-35; DK 31 В 23. 1-8[4]; KRS, n° 356, p. 315-316: "Подобно тому как живописцы, люди весьма искусные в своем ремесле, раскрашивая священные приношения богам, берут разноцветные краски и, смешав их в надлежащих мерах - каких больше, каких меньше, - создают из них похожие на всякие вещи изображения, выписывая деревья, и мужей, и жен, и зверей, и птиц, и обитающих в водах рыб, и долговечных... богов...), -
так и две силы созидают мир: из ограниченного числа красок-элементов они способны образовать все многоцветье нашего мира.
Любовь и Вражда мыслятся как силы безличные, чисто физические. Любовь - это сила притяжения, или влечения: под ее влиянием элементы сближаются и соединяются друг с другом. Напротив, Вражда отдаляет и разъединяет. Эти две силы попеременно господствуют над миром. При владычестве Любви соединение может дойти до предела, так что в конце концов элементы оказываются смешанными в совершенно однородный шар (Сфайрос). Под властью Вражды разделение доводится до того, что элементы наконец полностью отъединяются одни от других. В ходе каждого из двух актов этой разыгрываемой снова и снова вселенской драмы - драмы столь же бесконечной, как и Вечное Возвращение пифагорейцев, - совершается космогоническое движение: космос, мир, каким мы его знаем, эволюционирует от разделения к однородности, от однородности к разделению. В этом мире - вернее сказать, во всех этих бесконечных мирах - бывают странности:
Голые руки блуждали, в плечах не имея приюта,
Очи скитались по свету, одни, безо лбов сиротея.
(Симпликий. Комментарий к трактату Аристотеля "О небе", 586, 29-30; DK 31 В 57. 2-3[5])
Твари бычачьей породы являлись с лицом человека,
Люди с бычачьими лбами...
(Элиан. О природе животных XVI, 29; DK 31 В 61[6]; KRS, n° 379, р. 326: "Много рождалось двуликих и двугрудых, появлялись на свет существа бычьей породы с человеческим лицом и, обратно, люди с головою быка...")
Но природа, описанная Эмиедоклом, но большей части не настолько экзотична. Из фрагментов ясно: он видел тот же мир, что и его предшественники, и попытался объяснить его с помощью астрономических, биологических, зоологических, ботанических и психологических теорий - в общем, он по-своему осуществил то же традиционное смешение элементов, к которому прибегали предшествующие философы.
Соперничая с physikoi, Эмпедокл вместе с тем не игнорировал и Пифагора: Вечное Возвращение - не единственная пифагорейская черта в его учении. Эмпедокл - автор еще одной поэмы, под названием Очищения. В начале поэмы он говорит нам:
Древний божий устав, глагол Неизбежности вещий
Есть во веки веков [...]
Если из демонов кто, долговечною жизнью живущих,
Члены свои обагрит нечестиво кровавым убийством |... |
Тридцать тысяч времен вдали от блаженных скитаться
Тот осужден.
(Плутарх. Об изгнании 17; Moralia, 607 с; DK 31 В 115. 1-6; KRS, n° 401, р. 338 (полный вариант): "Есть оракул Необходимости, древнее постановление богов, / Вечное, скрепленное, словно печатью, пространными клятвами: / Если какой-нибудь демон осквернит свои члены кровью <~ убийством> по прегрешению, / И, следуя <Ненависти>, поклянется преступной клятвой, / - Из тех, кому досталась в удел долговечная жизнь, - / Тридцать тысяч лет скитаться ему вдали от блаженных, / Рождаясь с течением времени во всевозможных обличьях смертных <существ>.)[7]
Период скитаний, следствие преступления, характер которого фрагменты поэмы не раскрывают, - это время, когда проживаются различные жизни. Эмпедокл, сам будучи одним из таких "падших ангелов", одной из таких странствующих душ, поверяет нам свою собственную историю:
Был уже некогда отроком я, был и девой когда-то,
Был и кустом, был и птицей, и рыбой морской бессловесной.
(Ипполит. Опровержение всех ересей I, 3, 2[8]; Диоген Лаэртский VIII, 77; DK 31 В 117; KRS, n° 417, р. 343: "Ибо когда-то уже был я и юношей, и девой, и деревцом, и птицею, и выпрыгивающей из воды безгласною рыбой".)
Это означает, что "глагол Неизбежности" в наказание прегрешений обрек его на череду пифагорейских переселений души.
Принимая метемпсихоз, Эмпедокл выводит из него определенный моральный кодекс. Существует нечто обязательное для всех людей, имеющее силу закона:
Но безразделен всеобщий закон над широкодержавным
Всем простором эфира и всем безмерным сияньем...
(Аристотель. Риторика 1,13,1373 b 17-18; DK 31 В 135[9])
Речь идет о законе против убийства, в частности против умерщвления животных:
Будет конец ли убийствам жестоким? Не видите разве -
Вы же друг друга бездумно снедаете, плоть раздирая!
(Секст. Против ученых IX, 129; DK 31 В 136; KRS, n° 414, р. 342343: "Ужели не прекратите вы страшного убийства? Ужели не видите, что по беспечности ума своего пожираете друг друга?")
Эмпедокл был некогда птицей - что, если индюком? Тогда, забив птицу, убили бы Эмпедокла. Умерщвление любого животного может оказаться человекоубийством. Что человекоубийство должно быть воспрещено, ясно любому, но отсюда следует, - если не хотят поступать "бездумно", - что не должно убивать животных.
Более того, в одном известном фрагменте Эмпедокл гневно восклицает:
"Несчастные, трижды несчастные! Не прикасайтесь к бобам!"
(Авл Геллий. Аттические ночи IV, 11, 9; DK 31 В 141[10]).
Возможно, Эмпедоклу мнилось, будто он когда-то был таким растением.
Иногда говорят о двух Эмпедоклах: один был physikos, который, несмотря на влияние Парменида, попытался возродить исследование природы; другой - мистик, развивавший моральные и религиозные теории в духе Пифагора. Более того, полагают, что эти два Эмпедокла были не в ладах друг с другом. На самом деле все обстоит как раз наоборот. Эмпедокл - незаурядный цельный мыслитель; он сознательно пытался соединить две предшествующие философские традиции, защищая научное знание от нападок элеатов. Две его поэмы трактуют о разных предметах, но в них используется один словарь, один набор понятий. Так, "падшего ангела" из Очищений с ненавистью отвергают четыре стихии (элемента) из поэмы О природе (Ипполит. Опровержение всех ересей VII, 29; DК 31 В 115. 9-12); читатель сочинения О природе узнает, как вернуть из Аида дух умершего человека (Диоген Лаэртский VIII, 59; DK 31 В 111. 9).
Если кого-то удивляет, что в одной голове могли вмещаться настолько разные идеи, нужно вспомнить, что великий Ньютон немалую часть своей умственной энергии потратил на толкование Апокалипсиса. Странные люди эти философы.
Приверженец пифагореизма, Эмпедокл, без сомнения, был известен пифагорейцам своего времени. Рассказывают, что после смерти Пифагора школа разделилась на две группы: "акусматики" или "афористы" (hoi akoysmatikoi) (называвшие себя "пифагорейцами", так как они следовали akoysmata[1]) ограничивались религиозной и моральной версией пифагореизма и выражали свою премудрость в догматических сентенциях; ученые, hoi mathēmatikoi, отдавали предпочтение научному и философскому аспекту пифагорейской доктрины.
Ученые были mathēmatikoi также и в более узком смысле слова: они интересовались, в частности, математическими науками, уделяя особое внимание числам.
"...Так называемые пифагорейцы, занявшись математикой, первые развили ее и, овладев ею, стали считать ее начала началами всего существующего. А так как среди этих начал числа от природы суть первое, а в числах пифагорейцы усматривали (так им казалось) много сходного с тем, что существует и возникает [...] то они предположили, что элементы чисел суть элементы всего существующего и что все небо есть гармония и число" (Аристотель. Метафизика А, 5, 985 b 23-986 а 3; DK 58 В 4)[2].
Первые фразы этого отрывка двусмысленны. Что хочет сказать Аристотель: что пифагорейцы заинтересовались ("занялись") математикой и достигли в ней "технического" прогресса ("развили ее") или что они всего лишь коснулись этой дисциплины ("затронули" ее[3]), используя математику для философских построений ("развили" в применении к философии)? История древнегреческой математики не сохранила имени какого-либо математика-пифагорейца, пусть даже пифагорейцы догадались, что математика, и в особенности арифметика, может и должна применяться к исследованию природы, что наука должна быть "математизирована".
У Аристотеля не цитируется ни один mathēmatikos из пифагорейцев. Благодаря нескольким фрагментам (подлинность которых, надо заметить, признана не всеми) из этой безымянной массы выделяется одна личность - Филолай Кротонский. Пифагореец, он вместе с тем был и physikos, разрабатывал астрономические и биологические теории. Кроме того, как настоящий physikos, Филолай размышлял об элементах, или началах, универсума:
"С природой и гармонией дело обстоит так. Сущность вещей, которая вечна, и сама природа требуют божественного, а не человеческого знания. К тому же ничто из того, что есть и познается нами, не могло бы возникнуть, если бы не было сущности вещей, из которых составился космос: и ограничивающих и безграничных <элементов>. По так как начала не были подобны и единородны, то они не могли бы упорядочиться в космос, если бы <к ним> не прибавилась гармония, каким бы образом она ни возникла. Вещи подобные и единородные нисколько не нуждаются в гармонии, а неподобные, неединородные и не одного порядка необходимо должны быть сопряжены гармонией, с тем чтобы удерживаться вместе в космическом порядке" (Стобей. Антология I, 21, 7 d; DK 44 В 6[4]; KRS, n° 429, p. 352-353: "Суждение его о природе и гармонии таково. Вечное бытие вещей и сама природа подлежат не человеческому, но божественному ведению. Ибо из сущего и знакомого нам ничто не могло бы возникнуть, если бы не бытие тех вещей, из которых составлен космос: и полагающих пределы, и беспредельных. А поскольку эти начала существовали, не будучи ни сходными, ни однородными, из них не мог бы образоваться космос, если бы не приобщилась к ним гармония - откуда бы она ни явилась. Сходное и однородное в гармонии не нуждалось, а вот несходное, разнородное и разностройное - такое но необходимости должно было связываться воедино гармонией, поддерживающей мировой порядок").
Филолай говорит о "знакомых нам" сущих - животных, деревьях. Эти сущие зависят от двух начал. С одной стороны, есть "безграничное", или неопределенное, начало, которое может быть отождествлено с материей. (Материя неопределенна, т. е. сама по себе она не обладает никаким определением. Какова форма железа, форма древесины? Огонь и древесина, два вида материи, не имеют никакой формы. Какая длина у конца веревки?) С другой стороны, существует начало "ограничивающее"; его можно отождествить с формой, или фигурой. (Фигуры нематериальны - они не обладают никакой материей. Из какой материи состоит куб?) Материя и фигура - вещи разнородные; значит, они должны быть "гармонизированы" друг с другом; нужно, чтобы вступила в действие гармония. Гармония - не третье начало; она только связь между двумя началами, безграничным и ограничивающим. Ведь не так, что любая фигура подходит к любой материи, - не бывает ни водяных пирамид, ни деревянных пламенеобразных языков: между материей и фигурой должно существовать отношение соответствия.
В парке я вижу множество деревьев; я отмечаю, что форма у них приблизительно коническая. Форма сочетается с материей: я вижу вещь познаваемую и знакомую - вот этот кедр, высокий и стройный. О числах речь пока еще не шла. Но Филолай убеждает нас, что
"все познаваемое имеет число, ибо без него невозможно ничего ни понять, ни познать" (Стобей. Антология I, 21, 7; DK 44 В 4; KRS, n° 427, p. 351: "И действительно, у всего, что познается, есть число: без числа ничего нельзя помыслить и познать").
Хотя фрагменты прямо не указывают на то, что вещи ограничивающие, т. е. фигуры, тождественны числам, такое тождество, возможно, постулировалось. Если это так, тогда Филолай прозревал, конечно очень смутно, что для того, чтобы понять природные объекты, их надо "математизировать", измерять, и что измерение должно применяться к формальной стороне вещей. Материя кедра - древесина; у него приблизительно коническая форма. Но форму кедра можно установить точнее и уяснить себе, измеряя ее, применяя к фигуре число.
Можем ли мы ставить в заслугу Филолаю и пифагорейцам V в. первый "опыт" подлинно научного, т. е. использующего количественные определения, исследования природы? Некоторые мыслители-пифагорейцы попытались внедрить арифметизированную физику, но то, как они воплощали ее в действительность, вряд ли способно вызвать восхищение. К примеру, современник Филолая Еврит
"устанавливал, какое у какой вещи число (например, это вот - число человека, а это - число лошади; и так же как те, кто приводит числа к форме треугольника и четырехугольника, он изображал при помощи камешков формы <животных> и растений)" (Аристотель. Метафизика N, 5,1092 b 10-13)[5]
Предположим, что Еврит выкладывает из камешков маленькую мозаику, изображающую кедр: если для нее потребуется 152 камешка, это и будет "число" кедра. У некоторых пифагорейцев, наверное, были даже еще более примитивные представления; так, на протяжении всего существования греческой философии в рамках пифагорейской доктрины ставился вопрос о числе справедливости, числе брака и т. д. Но в этом нет ни науки, ни философии, а есть лишь фантастическая нумерология, не имеющая никакой ценности...
Филолай и его сотоварищи ввели математику и числа в физическую науку. Но действительно ли они ратовали за создание математизированной науки - или они скорее мечтали о какой-то тривиальной нумерологии, испытывая ребяческий энтузиазм? Попытались ли они поставить науку на прочный фундамент? (Ведь без количественных методов исследования, без применения математических дисциплин к предметам физики подлинное естествознание развиваться не может.) Или же они придумали обыкновенную пустую игру? В конце концов, камешки Еврита и нумерология пифагорейской традиции заслуживают, пожалуй, лишь снисходительной улыбки или презрительной усмешки.
Но, может быть, нам не надо выбирать между противоположными оценками: эти достойные пифагорейцы были одновременно и учеными-исследователями, и играющими детьми. Сожалея об их досадном пристрастии, мы вместе с тем вправе восхищаться ими, поскольку они в полутьме отыскали путь, который в будущем станет неминуемым путем всякого научного исследования.
Анаксагор, родившийся в Клазоменах, в Малой Азии, жил в Афинах и был близким другом Перикла. Против него было выдвинуто обвинение в нечестивости, то ли по причинам политического порядка, то ли потому, что он, вопреки религиозным представлениям греков, утверждал, будто
"Солнце - раскаленная глыба, по величине больше Пелопоннеса" (Диоген Лаэртский II, 8; DK 59 Α 1[1]).
С углубленным исследованием природы Анаксагор сочетал другие интеллектуальные интересы - он был также комментатором гомеровских поэм. Но подробности его творчества нам почти неизвестны. Внимание последующих философов он привлек двумя более отвлеченными идеями.
Наибольшую известность получила первая из этих ярких идей: речь идет о роли ума (noys) в мироздании. Довольно длинная выдержка из сочинения Анаксагора начинается так:
"...Ум же есть нечто неограниченное и самовластное и не смешан ни с одной вещью, но - единственный - сам по себе. Если бы он не был сам по себе, но был смешан с чем-то другим, он был бы при-частен всем вещам <сразу>, будь он смешан с чем-то одним. Ибо, как я сказал выше, во всем содержится доля всего. Примешанные <вещи> препятствовали бы ему, сне давая> править ни одной вещью так, как сои правит> в одиночку и сам по себе. Ибо он тончайшая и чистейшая из всех вещей, и знает абсолютно все, и обладает величайшим могуществом. И всеми <существами>, обладающими душой, как большими, так и меньшими, правит Ум. И совокупным круговращением <мира> правит Ум, так что <благодаря ему это> круговращение вообще началось" (Симпликий. Комментарий к "Физике", 156, 13-22; DK 59 В 12[2]; KRS, n° 476, р. 389-390: "...ум же - бесконечен, самодержавен и не смешан ни с одной вещью, но только он один существует сам но себе. Ибо если бы он не существовал сам по себе, но был бы смешан с чем-нибудь другим, то он участвовал бы во всех вещах, если бы был смешан <хотя бы> с какой-либо <одной вещью>. Дело в том, что во всем заключается часть всего, как сказано мной выше. Эта примесь мешала бы ему, так что он не мог бы ни одной вещью править столь <хорошо>, как <геперь, когда> он существует отдельно сам по себе. И действительно, он - тончайшая и чистейшая из всех вещей, он обладает совершенным знанием обо всем и имеет величайшую силу. И над всем, что только имеет душу, как над большим, так и над меньшим, господствует ум. И над всеобщим вращением господствует ум, от которого это круговое движение и получило начало"[3]).
О смешении мы будем говорить позднее. Вначале сосредоточим внимание на природе и деятельной мощи ума.
Ум мыслится, прежде всего, как субстанция, тончайшая и чистейшая - но все же материальная (идея нематериальной сущности еще не просматривается). Обладая тончайшей природой, ум способен проникать во все другие вещи. Далее, ум есть начало познающее или, точнее, всеведущее: это не что иное, как способность мыслить, представлять, познавать; и поскольку ум вездесущ, он, согласно Анаксагору, повсюду мыслит, ничто не ускользает от его знания. Наконец, ум могуществен, действенен. Существами, "обладающими душой" - вами и мною и вообще всеми животными, а возможно, и растениями - правит ум. Анаксагор, конечно, не утверждает, что все наши действия определяются скорее разумом, нежели страстями; он хочет сказать, что все действия, даже совершаемые под влиянием страстей, получают свою форму от ума. Если, движимый почти непреоборимым желанием глотнуть воды, я бросаюсь к графину, то отсюда не следует, что ум мой отступил на второй план: наоборот, я не бросился бы к графину, если бы ум не удостоверял меня в том, что графин позволит мне утолить жажду. Именно в этом смысле ум "правит" живыми существами. Мировой ум, который все проницает и все ведает, способен, таким образом, всему сообщать порядок, всем управлять.
Какое значение имеет понятие мирового ума? Поначалу можно подумать, что Анаксагор последовал тем же путем, что и Эмпедокл, и что его Ум заменяет две Эмпедокловых силы - Любовь и Вражду. Просто он хотел сэкономить, вводя одну-единствеиную силу вместо двух. Аристотель, однако, дает более высокую оценку Ума Анаксагора:
"Поэтому тот, кто сказал, что в природе, так же как и в живых существах, есть ум и что он - причина космоса и всего мироустройства, оказался единственным трезвомыслящим в сравнении с прежними {философами}, говорившими бессвязные речи" (Аристотель. Метафизика А 3, 984 b 15-18; DK 59 А 58).
Аристотель сознательно повторяет то, что говорит в платоновском Федоне Сократ. Вначале Сократ был восхищен идеей Анаксагора, и вот почему:
"Я решил, что если так, то Ум-устроитель должен устраивать все наилучшим образом и всякую вещь помещать там, где ей всего лучше находиться" (Платон. Федон, 97 с)[4].
Аристотель, как и Сократ, начал с того, что приписал Анаксагору концепцию мировой целесообразности. Постольку, поскольку мир управляется умом, мир должен быть правильно устроен в отношении целей. Следовательно, наука должна стремиться к телеологическим объяснениям - объяснениям вида: "Такое-то явление происходит потому, что целесообразно, чтобы оно произошло".
Аристотелю и Сократу пришлось по душе, что Анаксагор признает существование мировой целесообразности, - но потом они были разочарованы. Разочарованы оттого, что, несмотря на громкие фразы, Ум Анаксагора нисколько не влияет ни па форму, ни на частности объяснений, которые этот философ даст явлениям природы: трактуя о таких явлениях, Анаксагор довольствуется механистической причинностью.
Может быть, не стоит ни восхищаться, ни разочаровываться. Восхищаться нечем, потому что на самом деле в дошедших до нас фрагментах Анаксагора не видно никакого учения о целесообразности; ни один из этих фрагментов не наводит на мысль, что Ум устраивает все с некой благой целью или что physikos должен разрабатывать свои теории, руководствуясь принципом целесообразности. Для разочарования тоже нет причин, потому что подобная телеология - да простит меня Аристотель - не находит места в исследовании природы. Если бы Анаксагор действительно возвел Ум на тот уровень, какой определили ему Сократ и Аристотель, это не способствовало бы прогрессу науки.
Но, как бы то ни было, по отношению к Эмпедоклу Анаксагор сделал шаг назад, поскольку главное различие между этими двумя учеными - в том, что Анаксагор заменил безличные силы силой личностной. У Эмпедокла Любовь и Вражда могут получить строгую интерпретацию, если отождествить их с естественными силами притяжения и отталкивания. Напротив, анаксагоровский Ум трудно представить как некую физическую силу. Силы же, к которым обращаются в физике, должны быть физическими силами.
Перейдем теперь ко второму новшеству Анаксагора; оно относится к концепции материи. Эта концепция затронута в нескольких фрагментах, детальное истолкование которых - задача весьма сложная. Основные черты Анаксагоровой концепции материи, однако, можно уяснить из следующих фраз.
"Все вещи были вместе, беспредельные и по множеству, и по малости, ибо и малое было беспредельным. И поскольку все вещи были вместе, ничто не было явственным вследствие своей малости. Ведь всё охватывали воздух и эфир, так как они оба беспредельны, ибо это два важнейших элемента всех вещей, как по числу, так и по величине" (Симпликий. Комментарий к "Физике", 155, 26-30; DK 59 В 1; KRS, n° 467, p. 384: "Все вещи были вместе, бесконечные и по числу, и по малости своей; ведь и малое было бесконечным. И когда все было вместе, ничто не могло быть различимо из-за малости, ибо над всем преобладали воздух и эфир, оба беспредельные; ведь в общей совокупности они самые большие как по количеству, так и по величине"[5]).
"Во всем содержится доля всего, кроме ума, а в некоторых <существах> содержится и ум тоже" (Симпликий. Комментарий к "Физике", 164, 23-24; DK 59 В и; KRS, n° 482, р. 393: "Во всем заключается часть всего, кроме Разума, но существуют и такие вещи, в которых заключается и Разум")[6].
"Так как у большого и у малого одинаковое количество долей, то из этого тоже следует, что все содержится во всем. И не может быть отдельного существования, но все причастно доле всего. Поскольку не может быть наименьшего, оно не могло ни быть обособлено, ни стать само по себе, но как в начале, так и теперь все существует вместе" (Симпликий. Комментарий к "Физике", 164, 26-34; DK 59 В 6; KRS, n° 481, р. 392-393: "Коль скоро части большого и малого равны по числу, то все должно заключаться во всем. И невозможно, чтобы вещи были порознь, но во всем есть часть всего. Коль скоро невозможно, чтобы существовала наименьшая часть, ничто не может ни выделиться, ни возникнуть само по себе, но как пребывали вещи изначально, так они должны пребывать и ныне - все вместе. Во всем содержится много веществ, равных по числу в наибольших и в наименьших из различимых вещей").
В этих текстах мы можем выявить три главных тезиса. Первый касается состояния вещей "в начале", т. е. до того как Ум исполнил свою космогоническую работу. Тогда "все вещи были вместе", все содержалось во всем, все было причастно доле всего. Второй тезис переносит нас из прошлого в настоящее: даже после того как в результате космогонического круговращения, вызванного Умом, вещи отделились одни от других, чтобы образовать упорядоченный мир, все они пребывают вместе и по-прежнему все причастно доле всего. Третий тезис констатирует, что в этой материальной смеси "не существует наименьшего" - иными словами, всегда найдется нечто меньшее, чем уже установленная наименьшая вещь. Итак:
1) В начале все было причастно доле всего.
2) В настоящее время все причастно доле всего.
3) Сколь бы малую вещь мы ни открыли, всегда существует меньшая.
Смысл этих трех примечательных тезисов нам еще предстоит уточнить. Но два важных следствия из них можно вывести сразу же. Во-первых, Анаксагор не принимал никакой формы атомизма, он не считал, что тела состоят из малых элементарных частиц. Это следствие с достаточной очевидностью вытекает из тезиса 3). Во-вторых, Анаксагор должен быть занимать особую позицию в отношении видимых вещей: среди них не бывает беспримесных.
"Кроме ума, ничто не подобно ничему, но каждая отдельная вещь наиболее зримо является и являлась теми вещами, каких в ней содержится больше всего" (Симпликий. Комментарий к "Физике", 157, 3-4; DK 59 В 12; KRS, n° 476, р. 389-390: "[Всякий ум - и больший, и меньший - одинаков, тогда как] из всего остального ни одно не подобно другому, но каждое отдельное тело - это самым очевидным образом и теперь, и в прошлом те вещи, из которых оно по большей части состоит").
"Это кольцо золотое?" - "Да, Анаксагор, оно из чистого золота". - "Такого быть не может, ведь в нем содержатся еще серебро, дерево, кровь..." - "Вот как? А нельзя ли все же сказать, что кольцо сделано из золота, не в том смысле, что кроме золота в нем ничего нет (что, по-твоему, невозможно), а в том смысле, что большая часть его чувственно воспринимаемого состава - золото?" - "Да, так сказать можно".
Интерпретация этих трех тезисов уже предопределена, поскольку "вещи", о которых говорит Анаксагор, трактовались мною выше как виды материи. Чтобы понять систему Анаксагора, надо истолковывать "вещи" именно таким образом (хоть и нельзя отрицать, что некоторые из вещей, которые Анаксагор признавал за вещества, мы бы отнесли к другой категории). Теперь мы можем сформулировать тезис 2) более точно:
2*) В настоящее время каждая частица какого угодно вещества содержит долю вещества всякого рода.
Но почему Анаксагор принимает тезис 2*)?
Аргумент, восходящий, по всей вероятности, к самому Анаксагору, хотя и не засвидетельствованный фрагментами, основывается на явлении качественного изменения:
"Он наблюдал, что все возникает из всего, пусть даже не непосредственно, а по порядку (так, из огня возникает воздух, из воздуха - вода, из воды - земля, из земли - камень, а из камня - опять огонь), и что, когда принимают одну и ту же пищу, например хлеб, возникает много неподобных <между собой вещей>: плоть, кости, вены, сухожилия, волосы, ногти... Поэтому он решил, что все это содержится в пище, а в воде (раз ею питаются деревья) содержатся древесина, кора и плоды" (Симпликий. Комментарий к "Физике", 460,11-19; DK 59 А 45[7]).
Итак, Анаксагор наблюдал, что многочисленные разнообразные вещества получаются из одной и той же пищи. Это наблюдение он обобщил, утверждая, что всякий вид вещества может получиться из всякого другого вида вещества. Но если нечто получается - возникает - из чего-то другого, отсюда следует, что первое, прежде чем оно образовалось, уже пребывало в том, из чего возникло. (Может быть, такое заключение банально? Если я приехал из Парижа, значит, до этого я был в Париже. Или это скорее вывод, основанный на принципах элейской философии? Если в супе не было кости, она бы там и не появилась.) Обобщенное наблюдение влечет за собой, таким образом, второй тезис - тезис 2*).
Первый тезис, который мы сформулируем так:
1*) В начале каждая частица какого угодно вещества содержала долю вещества всякого рода, -
нельзя проверить путем непосредственного наблюдения. Но, согласно Анаксагору,
"явления суть обнаружение невидимого" (Секст. Против ученых VII, 140; DK 59 В 21 a; KRS, n° 510, р. 410: "Наружность есть явление незримого").
Это означает, что вещи, чувственно не воспринимаемые, мы постигаем только по аналогии с вещами, которые воспринимаем. С помощью этого принципа мы можем перейти от тезиса 2*) к тезису 1*), от явлений к незримому.
Памятуя эти два тезиса, проделаем мысленный эксперимент. Предположим, что мы берем ведро, наполненное соленой водой. Нам нужно отделить соль от воды, безразлично каким способом. Предположим, далее, что нам это до некоторой степени удалось - мы получили 50 г соли. Но в ведре осталась вода; а согласно тезису 2*), эта вода тоже соленая. Попробуем еще раз выделить соль. Мы получим еще 25 г соли. В ведре останется вода; и, опять-таки согласно тезису 2*), она должна быть соленой... Процесс этот может повторяться до бесконечности: всегда возможно - по крайней мере в принципе - получить соль. Конечно, количество получаемой соли постоянно уменьшается. Мы можем, таким образом, констатировать:
3*) Всякий объект, причастный некоторой доле какого-либо вещества, причастен и меньшей доле того же вещества.
Тезис 3*), как показывает его обозначение, есть не что иное, как более точный вариант тезиса 3).
С другой стороны, можно было бы обосновать тезис 2*), отправляясь от тезиса 3*), - именно таков ход мысли Анаксагора во фрагменте 6. Действительно, после того как я выделяю какое-то количество соли из соленой воды, в ведре всегда остается меньшее количество соли, согласно тезису 3*). Иными словами, во всяком количестве воды должно содержаться некоторое количество соли.
По правде говоря, изложенные мной аргументы только кажутся неопровержимыми. Следует добавить, что Анаксагорова теория материи вызывала у его преемников скорее восторг, нежели одобрение. Но она основана на эмпирических наблюдениях, она разработана согласно рациональным принципам и представлена в изящной, изысканной форме: чтобы ее сокрушить, потребовалось бы долгое утомительное единоборство.
Если бы такое единоборство состоялось, победу одержала бы другая досократическая теория или, вернее, современная теория, которая приходится праправнучкой этой досократиче-ской теории. Ведь современный атомизм ведет свое происхождение из Древней Греции, а разработал атомистическую концепцию Демокрит.
Демокрит, уроженец Абдер, чья акте, т. е. пора зрелости и совершенства, относится ко второй половине V в., был автором весьма плодовитым. У Диогена Лаэртского есть перечень его книг. Из всех этих произведений сохранилось около трехсот фрагментов. Но они касаются в большинстве своем моральной философии. Что же до теории атомизма в собственном смысле - самой гениальной части наследия Демокрита, - то здесь мы вынуждены довольствоваться сообщениями (и критическими замечаниями) Аристотеля и других позднейших авторов. (Добавим, что Демокриту повезло все же больше, чем его учителю и согражданину Левкиппу. Ведь это именно Левкипп изобрел атомизм, но из всего написанного им мы можем прочесть сегодня лишь одну-единственную фразу, и наши источники упоминают о нем очень редко, если не считать "сдвоенной" формулировки "Левкипп и Демокрит говорили...". Левкиппа поистине затмил его знаменитый ученик.)
Основные черты атомистической теории изложены в одном фрагменте очерка Аристотеля, посвященного Демокриту. Вот выдержка из этого очерка.
"Демокрит считает природой вечного малые сущности, бесконечные по числу. Кроме них он принимает еще другое - место, бесконечное по величине. Место он называет следующими именами: "пустота", "ничто", "беспредельное", а каждую из сущностей - "нечто", "плотное" и "бытие". Эти сущности, полагает он, настолько малы, что ускользают от наших чувств. У них самые разнообразные формы и очертания и разная величина. И вот из них как из элементов, по его мнению, возникают, составляются, видимые и воспринимаемые чувствами тела. Вследствие несходства и прочих вышеупомянутых различий они мечутся и носятся в пустоте; при этом они сталкиваются и образуют такие переплетения, которые удерживают их в соприкосновении друг с другом и принуждают оставаться рядом, но, однако, не создают из них никакой истинно единой природы" (Аристотель, фр. 208, у Симпликия, Комментарий к трактату "О небе", 294, 33 - 295, 10; DK 68 А 37).
Бессчетное множество малых сущностей, плотных и неделимых, различных по форме и величине, обретаются в беспредельной вечной пустоте, и движение их (прибавим от себя) обусловлено всецело механической необходимостью. По временам они случайно наталкиваются друг на друга, сцепляются, образуют конгломераты и в конце концов порождают видимые тела нашего мира. Но эти видимые тела не "природы", а всего лишь скопища атомов: толпа людей на улице сама по себе не является какой-либо сущностью, она не составляет особой природы; наоборот, толпа - не более как образующие ее индивидуумы, которые никогда не соединяются (по крайней мере на улице).
Коль скоро в действительности существуют только атомы и пустота, всё происходящее в мире должно быть объяснено при помощи этих элементов и их качеств. Демокрит, как истый physikos, попытался объяснить всё.
"Сам Демокрит, как говорят, сказал, что он предпочел бы найти одно причинное объяснение, нежели занять персидский престол" (Дионисий Александрийский, у Евсевия, Приготовление к Евангелию XIV, 27, 4; DK 68 В 118).
Так, он создал атомистическую теорию чувственного восприятия, разработанную вплоть до малейших деталей. Например,
"острое на вкус по форме [составляющих его атомов] угловатое, изогнутое во многих местах, маленькое, тонкое. Будучи узким, оно быстро повсюду проникает, вследствие же своей шероховатости и угловатости оно смыкает и связывает" (Теофраст. Об ощущениях, 65; DK 68 А135).
Пускай конкретные объяснения не всегда убедительны, но как горячо желание объяснить!
Иногда высказывалось мнение, что атомистическая теория распространялась еще дальше, что Демокрит применил ее к своей антропологии и этике. О его антропологии нам почти ничего не известно; если же мы намерены изучать Демокритову этику, тут нас ожидает более сотни текстов. Но хотя мы должны подчеркнуть, что, углубившись в изучение морали, Демокрит показал себя более честолюбивым, чем большинство его предшественников, эти фрагменты не дают никакой точки опоры для атомистической интерпретации этики. Мы найдем в них много сентенций, частью банальных, частью любопытных; найдем резкие и порой остроумные замечания; найдем следы теоретической позиции - довольно примитивного гедонизма. Но что касается этической системы, не говоря уже об этической системе, связанной с атомизмом, то ее мы искали бы там напрасно.
Атомистическая теория, как она мыслилась Демокритом, ставит перед нами два основных вопроса: почему постулированы именно атомы и как возможна пустота?
Почему именно атомы? - Почему Демокрит не последовал не-атомистическим путем Анаксагора, утверждавшего, что "явления суть обнаружение невидимого" (Секст. Против ученых VII, 140; DK 59 В 2] а). Говорят, Демокрит хвалил это высказывание Анаксагора, так что можно было бы предположить, что его собственная теория построена на эмпирическом основании,.что к мысли об атомах Демокрита привело наблюдение явлений.
Однако теория, к которой пришел Демокрит, как мы видим, противоречила явлениям и всему, в чем нас убеждают чувства.
"Когда же они сближаются, или сталкиваются, или сплетаются друг с другом, то из этих соединений одно является нам водою, другое - огнем, третье - растением, четвертое - человеком, но в действительности все, что существует, - это неделимые формы, как он их называет, и ничего другого больше нет" (Плутарх. Против Колота, 8; Moralia, 1111 a; DK 68 А 57).
С точки зрения атомизма, люди и растения, точно так же как уличная толпа, не обладают никакой природой. Больше того, они даже не существуют в подлинном смысле слова; демокритовский мир, конечно же, не тот, какой нам рисуют наши чувства.
Итак, с одной стороны - метод Анаксагора, с другой стороны - мир, совершенно отличный от зримого мира. Демокрит сознавал эту проблему:
"После того как он опорочил явления, сказав: "Только считается, что существуют цвет, сладкое, горькое, в действительности есть лишь атомы и пустота", он заставил ощущения обратиться к разуму с такою речью: "Жалкая мысль! От нас ты взяла свои убеждения и нас же ниспровергаешь! Твоя победа - твое же падение"" (Гален. Об эмпирической медицине XV, 8; DK 68 В 125).
Теория, заслуживающая доверия, должна основываться на восприятии; но, основанная на восприятии, теория атомов говорит нам, что восприятие полностью обманчиво.
Аристотель, однако, полагал, что "Демокрита, по-видимому, убедили в этом {т. е. в существовании неделимых величин} надлежащие научные {physikois} доводы" (О возникновении и уничтожении, 316 а 13-14). Аристотель не воспроизводит эти доводы буквально, но пересказывает их своими словами. Вот главнейший пункт:
"Итак, поскольку тело делимо повсюду, допустим, что оно разделено. Что же останется? Величина? Это невозможно, так как тогда осталось бы что-то неразделенное, тело же, <как было сказано,> делимо повсюду. Но если не останется ни тела, ни величины, а будет <только> деление, то тело будет состоять либо из точек и его составные части окажутся не имеющими протяжения, либо вообще будет ничем, так что получится, что оно возникло и составлено из ничего и целое будет не чем иным, как видимостью" (Аристотель. О возникновении и уничтожении I, 2, 316 а 24-29; DK 68 А 48 b)[1].
Возьмем колбасу длиной около 20 см. Предположим, что колбаса может быть по всей длине ("повсюду") разрезана на кружки, что атомов колбасы не существует; иными словами, предположим, что по всей длине колбасы существует бесконечное множество точек и что в принципе ее можно разрезать в каждой из этих точек. Но если колбаса может быть разрезана, то мы не впадем в противоречие и не помыслим невозможного, если допустим, что она разрезана. При таком предполагаемом разрезе что же мы увидим? Может быть, бесчисленное множество тончайших ломтиков? Нет: мы не увидим ни одного ломтика, так как один-единственный ломтик какой угодно толщины доказывал бы, что колбаса не была разрезана по всей длине. Но если мы не видим ни одного ломтика, то мы вообще ничего не видим - отсюда придется заключить, что колбаса состоит из геометрических поверхностей, т. е. из ничего, что явно невозможно. Поэтому надо заключить, что предполагаемый разрез не может завершиться и что необходимо постулировать атомы колбасы; ведь если невозможно, чтобы тело было разделено повсюду, то оно должно состоять из неделимых частей, т. е. из атомов.
Этот довод напоминает аргументы Зенона, и на Демокрита, несомненно, оказали влияние Зеноновы антиномии, связанные с бесконечностью. Но здесь меня больше интересует характер аргумента, чем его происхождение: это аргумент чисто априорный, ни в коей мере не зависящий от наблюдения и опыта. Если метод Анаксагора заводит в тупик, надо либо сдаться, либо найти какой-то другой путь. Аргумент, который сохранил для нас Аристотель, показывает нам, что Демокрит решил не сдаваться.
Перейдем теперь ко второму вопросу: как возможна пустота? Мелисс отрицал возможность существования пустоты: пустое не существует - как же мыслить существование того, что не существует? Возражение Мелисса требует ответа, и выбор невелик: надо утверждать либо что пустота не тождественна несуществующему, либо что несуществующее существует. Вторая возможность, казалось бы, абсолютно исключена. Тем не менее ее-то как раз и выбрали атомисты.
"А Левкипп и его последователь Демокрит признают элементами полноту и пустоту, называя одно сущим, другое не-сущим, а именно: полное и плотное - сущим, а пустое и разреженное - не-сущим (поэтому они и говорят, что сущее существует нисколько не больше, чем не-сущее, потому что и тело существует нисколько не больше, чем пустота)..." (Аристотель. Метафизика А, 4, 985 b 4-9; DK 67 А 6)[2].
Свидетельство Аристотеля подтверждается другими текстами. Согласно тщательно продуманной сжатой формулировке Демокрита,
"сущее не есть нечто большее, чем ничто" (Плутарх. Против Колота, 4; Moralia, 1109 a; DK 67 В 156).
Пустота тождественна с не-сущим - Мелисс был прав. Но не-сущее есть - Мелисс заблуждался. Следовательно, пустота есть.
"То, чего нет, есть", "То, что не существует, существует": ключевые фразы демокритовского аргумента противоречивы. Демокрит может отстоять свой тезис, только если он докажет, что противоречие это - мнимое. Такое доказательство осуществимо при одном условии: Демокрит должен заявить, что слово "быть" или "существовать" двусмысленно, что пустота существует и не существует, есть и не есть соответственно двум различным смыслам слов "быть" и "существовать". (Точнее говоря, Демокрит должен заявить, что греческий глагол einai, который я перевожу как "быть" или "существовать", двусмыслен.)
Мы знаем, что Демокрита интересовала неоднозначность Слов; и, без сомнения, мы могли бы убедиться, что слово "существовать " двусмысленно, что оно означает или "быть реальным", или "обладать субсистенцией" ("subsister"). Здесь, пожалуй, уместно вспомнить о Готлобе Фреге и об установленном им различии между Wirklichkeit и Esgibtexistenz[3]: числа, согласно Фреге, существуют и не существуют - числа есть, числа обладают субсистенцией, обладают Esgibtexistenz; но числа - не реальные вещи, они не являются конкретными, или действительными (wirklich). "Пустота не существует": это значит, что пустота - не реальная, конкретная вещь, способная действовать и испытывать воздействия. "Пустота существует": это значит, что есть реальные вещи, отделенные друг от друга, между которыми не помещается никакой другой реальной вещи.
Вот что можно было бы сказать, защищая Демокрита. Но следует признать, что интерес философа к неоднозначности слов засвидетельствован лишь в контексте, далеком от теории атомов. (Демокрит ссылался на двусмысленность слов, желая доказать, что слова чисто конвенциональны и по природе ничего не означают.) К тому же ни один фрагмент, ни одно свидетельство не подтверждают, что Демокрит распознал двусмысленность в слове einai. (Что слово это двусмысленно, часто говорил Аристотель - никогда не упоминая о том, что двусмысленность его была известна Демокриту.) Наконец, неоднозначность глагола сама по себе Демокрита не спасает. Он еще должен дать нам гарантию, что в его концепции существующей и не существующей пустоты нет никакого скрытого противоречия; он должен убедить нас в истинности положения, что пустота существует.
У Демократа мы находим самую утонченную и наиболее разработанную из всех досократических теорий о природе. Демокритова теория производит на нас впечатление еще и потому, что кажется более "современной", даже более истинной, чем теории его предшественников. Я вовсе не намерен лишать Демокрита заслуженной славы. Но - увы! - два столпа, на которых держится вся его система, воздвигнуты на песке: атомы увлекают нас в гносеологический тупик - только априорное умозаключение может помочь теории, претендующей на объяснение явлений и одновременно разоблачающей чувственное восприятие как вводящее в обман; пустота заключает в себе логическое противоречие - только постулат о неоднозначности слова "быть" может сделать концепцию Демокрита логически последовательной. Но эту неоднозначность Демокрит никогда не разъяснял; быть может, он никогда о ней и не думал.
"...Диоген Аполлонийский, который был почти самым младшим из числа занимавшихся этими <вопросами>, наибольшую часть <своих сочинений> написал эклектически, давая одни учения по Анаксагору, другие же - по Левкиппу. Ом говорил, что естество вселенной - воздух, который бесконечен и вечей; из сгущения, разрежения и изменений его состояния возникает вид прочих <вещей>. Это сообщает о Диогене Теофраст..." (Симпликий. Комментарий к "Физике", 25, 1-20; DK 64 А 5; KRS, n° 598, р. 469-470: "Диоген из Аполлонии, едва ли не самый младший из философов, занимавшихся этими [т. е. физическими] вопросами, но большей части писал эклектически, одно излагая по Анаксагору, другое - по Левкиппу. Природой вселенной он также полагает бесконечный и вечный воздух; посредством сгущения и разрежения, а также качественного изменения из него возникают формы других вещей. Так сообщает о Диогене Теофраст...")[1].
Последний из досократиков-physikoi в свое время пользовался известностью, и вполне заслуженно, поскольку он был автором прилежным и проявляющим заботу о читателях:
"Приступая ко всякому рассуждению, следует, как мне кажется, за основу взять нечто бесспорное, а в изложении быть простым и строгим" (Диоген Лаэртский IX, 57[2]; DK 64 В 1; KRS, n° 596, p. 467-468: "Начиная любую речь, думается мне, надо исходить из неоспоримой истины, а изложение должно быть простым и внушительным").
Сохранившиеся фрагменты содержат четко выраженные мысли, иногда отличающиеся новизной, если рассматривать их в частностях. Однако вследствие общего недостатка оригинальности - недостатка, который характеризовал его, собственно, потому, что в глазах непосвященных он был представителем философии, - Диоген из Аполлонии, с нашей точки зрения, не так интересен, как его великие предшественники.
Поэтому я приведу только один отрывок, выписанный Аристотелем:
"С жилами в человеке обстоит так: есть две важнейшие. Они тянутся через брюшную полость вдоль спинного хребта, одна справа, другая слева, каждая в соответствующее бедро, и вверх - в голову, вдоль ключиц через горло. От них протянулись жилы по всему телу: от правой - вправо, от левой - влево, две самых больших - в сердце около самого спинного хребта, а другие, чуть выше, через грудь под мышкой в каждую руку со своей стороны; одна из них называется селезеночной, другая - печеночной. Каждая из них разветвляется на конце, причем одно ответвление идет в большой палец, другое - в ладонь; от них, в свою очередь, <расходятся> тонкие и многоветвистые <жилки> по всей остальной руке и пальцам. <Две> другие, более тонкие, тянутся от первых жил: от правой - в печень, от левой - в селезенку и в почки. Те, что тянутся в ноги, разветвляются на месте сращения и идут через все бедро. Самая большая из них тянется с задней стороны бедра и выявляется толстой; другая, чуть менее толстая, <тянется> внутри бедра. Затем, минуя колено, они тянутся в голень и стопу, как и в руки. И доходят до стопы ноги, а отсюда протягиваются к пальцам. Также и в брюшную полость, и в область ребер от них <= от важнейших жил> ответвляется много тонких жил.
Те, что идут в голову через горло, выявляются крупными на шее. От каждой из них на конце ответвляется много <жил, идущих> в голову, причем те, что справа, <идут> налево, а те, что слева, - направо. Обе оканчиваются возле уха.
Рядом с большой <жилой> на шее с обеих сторон есть еще другая жила, немного меньше той, в которой сходятся большинство <жил, идущих> из самой головы. <Обе> они тянутся через горло внутрь, и от каждой из них под лопаткой тянутся <другие> в руки. Наряду с селезеночной и печеночной <жилами> обнаруживаются и другие, чуть меньшие, которые открывают, когда болит под кожей, а когда в животе - то печеночную и селезеночную. Под сосцами от них тянутся и другие. Еще другие - те, что тянутся от каждой из двух <главных жил> через спинной мозг в яички, они тонки. Еще другие тянутся под кожей через мясо в почки и заканчиваются у мужчин в яичках, у женщин в матке. (А первые жилы, идущие из живота, сперва шире, а потом сужаются, покуда не повернут справа налево и слева направо.) Эти последние называются семенными. Самая густая кровь поглощается мясистыми частями, а прорвавшаяся в эти места делается тонкой, горячей и пенистой" (Аристотель. История животных III, 2, 511 b 30-512 b 11; DK 64 В 6[3]).
На протяжении этой главы освещались в основном вопросы, принадлежащие к тому, что мы называем сегодня философией. Фрагмент из Диогена Аполлонийского, помещенный здесь в полном объеме, к философии не относится. Я привел его под конец для сравнения. Мыслители досократовского периода, без сомнения, были философами. Более того, именно философская часть их сочинений оказалась жизнеспособной и даже в наши дни представляет интерес и сохраняет свою ценность, увлекая не одних только ученых. Но не надо забывать, что первые философы западной традиции, первые physikoi, интересовались наукой во всех ее формах и посвятили себя философии, которая с полным правом носила имя philosophia, была подлинной любовью к мудрости.