Участники беседы: Сулла и Фундан [1]
1. Сулла. Правильно, Фундан, поступают, думается мне, живописцы, оставляя на некоторое время свои произведения, прежде чем завершить их: такие перерывы, возобновляя остроту зрительной оценки, позволяют уловить мелкие черты различия, которые делает незаметными привычка, создаваемая непрерывным восприятием. И вот, так как никто не может на время отойти от себя, чтобы отрешиться от непрерывности самовосприятия, что более всего и делает каждого худшим судьей самого себя, чем других, то ближайшая замена этого — посещая время от времени друзей и вглядываясь в них, предоставлять им такую же возможность судить и о тебе самом — не о том, не постарел ли ты более должного, лучше или хуже выглядишь внешне, а о твоем нраве и характере, принесло ли время в этом что‑либо хорошее и унесло ли что‑либо дурное. Так я, вернувшись в Рим после годичного отсутствия и общаясь с тобой уже пятый месяц, не удивляюсь такому развитию присущих тебе от природы добрых качеств; но когда я вижу, что твоя пылкость и гневливая резкость сменилась кротостью и умением обуздать гнев разумным суждением, мне приходит на ум стих
О! несравненно теперь к осязанию мягче сей Гектор… [2]
И эта мягкость не означает бездеятельную вялость, нет, вместо прежней несдержанной горячности она, подобно хорошо возделанной почве, создает глубинную проницаемость, необходимую для произрастания добрых дел. Поэтому для меня ясно, что твоя гневливость — она не сама собой утихает вследствие свойственной возрасту убыли сил, а поддаваясь воздействию некоего здравого рассуждения. А ведь, откровенно говоря, когда наш товарищ Эрот рассказывал мне это о тебе, то у меня возникло подозрение, не приписывает ли он тебе по доброжелательности те подобающие хорошему человеку качества, которых нет в действительности, хотя он и не склонен, как ты знаешь, из любезности поступаться своим подлинным мнением. Но вот теперь с него снято подозрение в лжесвидетельстве; поведай же нам, раз путешествие предоставляет для этого досуг, каким врачеванием ты сделал свой дух столь мягким и податливым, столь доступным и послушным голосу разума.
2. Фундан. Смотри, любезный мой Сулла, как бы не оказалось, что дружеское расположение побудило тебя оставить без внимания кое‑что в моем характере. А Эроту, который, в своей нетерпимости ко всему злому, сам не всегда сдерживает дух, подобно гомеровскому Одиссею, я легко мог показаться более кротким, чем в действительности, подобно тому как в музыкальной гамме высокий тон по отношению к более высокому получает значение низкого.
Сулла. И то и другое не так, дорогой Фундан. Сделай же нам милость, исполни мою просьбу.
Фундан. Ну вот, Сулла. Одно из запомнившихся мне прекрасных наставлений Мусония [3] таково: кто хочет пребывать в благополучии, тот должен всю жизнь проводить как нуждающийся во врачевании. Ведь здравый рассудок не должен, полагаю я, покидать человека вместе с болезнью, подобно чемерице, а должен, оставаясь в душе, соблюдать и охранять здравость суждений; ибо его силу, приводящую к доброму состоянию тех, кому она стала привычной, можно уподобить не лекарствам, а здоровой пище; а уговоры и нравоучения, в применении против разбушевавшихся страстей, лишь с большим трудом и в малой мере достигают своей пели, ничем не превосходя те ароматические средства, которые возвращают эпилептика к сознанию после припадка, но не излечивают его от болезни. И если другие страсти, даже и в разгаре, допускают в душу разумное убеждение извне и в известной мере поддаются ему, то гнев не то что
Ум в сторону уводит и беды творит,
по слову Меланфия, но, полностью изгнав и выключив ум и уподобляясь сжигающим себя в собственном доме, наполняет внутренний мир смятением, дымом и шумом, так что человек не видит и не слышит того, кто хотел бы ему помочь. Поэтому скорее одинокий корабль в бушующем море найдет где‑нибудь кормчего, чем человек, носимый волнами гнева, воспримет чужие речи, если его собственный разум не будет к этому подготовлен. II как защитники города, которому угрожает осада, не надеясь на помощь извне, накопляют все жизненно необходимое, так надлежит, воспринимая от философии наставления против гневливости, откладывать их в душе, помня, что, когда придет надобность ими воспользоваться, нелегко будет ввести их в душу извне. Ибо когда она исполнена смятения, то глуха ко всему внешнему, если ее собственный рассудок не вступит как командир гребли, чутко воспринимая и передавая ей каждое из этих наставлений: тем, что говорят ей другие кротко и дружелюбно, она пренебрегает, а более суровые настояния встречает с раздражением. Но не поддаваясь в своем высокомерии и упорстве никакому внешнему воздействию, гневный дух, как мощная тирания, в себе самом должен заключать нечто ему прирожденное, с ним растущее и его разлагающее.
3. И вот частота приступов гнева создает дурное душевное расположение, называемое гневливостью, и приводит к желчной раздражительности, резкости и неуживчивости: человек становится мелочно обидчивым, придирчивым, по малейшему поводу утрачивает душевное равновесие, подобно тому как на тонкой пластинке мягкого железа всякая мелочь оставляет царапину. Но если своевременно вступает в силу противодействующее и подавляющее суждение, то оно не только излечивает наличный приступ гнева, но делает душу и на будущее время благонастроенной и не подверженной таким приступам. Мне, по крайней мере, довелось, два или три раза оказав сопротивление гневной вспышке, испытать нечто подобное тому, что произошло с фиванцами, которые, отразив в первый раз лакедемонян, считавшихся ранее непобедимыми, не проиграли им после этого ни одного сражения: я пришел к гордому сознанию, что здравый рассудок может побеждать. Я видел, что не только холодные обливания прекращают гнев, как нашел Аристотель, но он угасает и под воздействием страха; и, видит Зевс, у многих, при внезапной радости, по слову Гомера, [4] согрелся и утешился гневный дух.
Не всегда и причина гнева бывает значительной. Многих приводит в раздражение шуточная насмешка, улыбка, кивок и тому подобное. Так Электра на дружеское обращение своей тетки Елены:
Электра, в долгом детстве мне любезная, –
раздраженно отвечает:
Ты поздно спохватилась для любезности; [5]
так и Александра разгневала шутка Каллисфена, который, когда до него дошла очередь выпить большой кубок, сказал: «Как бы мне не пришлось, выпив за здоровье Александра, искать помощи у Асклепия»
4. И вот, подобно тому как огонь, разгорающийся в заячьем мехе, пакле или тряпке, легко сдержать, но когда он охватит объемистые и плотные предметы, то быстро,
Взъярившись, рушит все труды строителей, [6]
как говорит Эсхил, – так человек, желающий побороть в себе гнев, не встречает трудности, пока имеет дело только с дымом от тления, порожденного шуточной болтовней: часто бывает достаточно промолчать, оставив без внимания неудачно сказанное. Кто оставляет огонь без пищи, гасит его: так и тот, кто лишает пищи гневную вспышку в самом начале, не раздувая ее в себе, подавляет и устраняет ее. Поэтому я не согласен с тем, что говорит о гневе Иероним, [7] хотя и дающий в остальном много полезных наставлений: по его словам, человек ощущает гнев не тогда, когда он только возникает, а когда он уже возник, — такова скорость его развития. Напротив того, ни одна другая страсть не обнаруживает столь явно свое накопление и рост. Так и Гомер с большой точностью говорит о внезапно охватившей Ахилла скорби при получении горестной вести:
Рек, — и Пелида покрыло мрачное облако скорби; [8]
тогда как его гнев против Агамемнона разгорается медленно, на протяжении долгих речей: если бы кто‑нибудь воспрепятствовал им, пресекши их в самом начале, то ссора не получила бы такого развития. По этой‑то причине Сократ, когда ему случалось почувствовать раздражение против кого‑либо из друзей, стараясь
до бури к спасительной гавани выплыть, [9]
снижал голос, с кроткой улыбкой смотрел собеседнику в глаза и таким образом, настроив себя в противоположном направлении, оставался победителем в борьбе с гневом.
5. Первый шаг к низвержению тирании гнева, дорогой друг, состоит в том, чтобы не выполнять его требование — громко кричать, грозно глядеть, ударять себя в грудь, — а хранить спокойствие и не разжигать эту болезненную страсть судорожными метаниями и выкриками. Вот поведение влюбленного — устроить шествие к дому предмета любви, пропеть серенаду, украсить дверь венком — все это приносит ему некоторое удовлетворение и не лишено изящества:
Кто и откуда ты, я не спросил, и только на двери
Запечатлел поцелуй; грешен я, если то грех. [10]
Так же и у погруженных в траур, если они уступают стремлению оплакать свою утрату, слезы уносят с собой большую часть горя. А проявления гнева в речах и поведении тех, кто им охвачен, только раздувают его. Поэтому, ощущая в себе возникновение гнева — как будто бы приближение эпилептического припадка, — лучше всего хранить спокойствие — надежное убежище, которое не даст нам упасть, вернее напасть: нападаем же мы чаше всего на близких и друзей; ведь любовь, ненависть, страх вызывают у нас не все люди, а для гнева нет ничего неприкосновенного и непосягаемого: гневаемся мы и на врагов, и на друзей, и на детей, и на родителей, и — видит Зевс — на богов, и на животных, и на неодушевленные предметы. Так Фамир [11]
лиры звонкопоющей [12]
рог разбил золоченый;
так Пандар клятвенно призывает на себя бедствие, [13] если он не сожжет свой лук, изломав его собственными руками; Ксеркс подверг море клеймению и бичеванию, [14] а к горе Афону обратился с таким посланием: «Божественный Афон, возвышающийся главой до неба, не ставь больших и труднопреодолимых камней наг пути моих дел, иначе я тебя самого разрою и сброшу в море». Да, много в гневе страшного, но много и смешного: поэтому он заслуживает и наибольшей ненависти, и наибольшего презрения среди всех страстей. Полезно внимательно рассмотреть то и другое.
6. Начал я свое самоврачевание от гневливости — не знаю, правильно или нет, — наблюдая гнев на других, наподобие того как лаконяне на примере илотов показывали, что такое опьянение. Гиппократ [15] говорит, что самая тяжелая болезнь та, при которой человек более всего изменяется в лице. Вот и я прежде всего, заметив, что гнев особенно изменяет и искажает черты и цвет лица, походку, голос, приобрел отчетливый образ этой страсти, и мне внушала отвращение мысль, что я могу показаться друзьям, жене и дочерям таким страшным и обезображенным — не только диким на вид, утратившим свой обычный облик, но и приобретшим грубый, отталкивающий голос; именно такими я видел своих знакомых, охваченных гневом: они не могли в этом состоянии сохранить ни свой обычный нрав, ни благопристойную внешность, ни изящество и убедительность речи, ни подобающую манеру общения. У оратора Гая Гракха, [16] сурового по своему душевному складу и слишком пылкого в речи, была свирель, подобная тем, которыми пользуются музыканты для задания нужного тона. Во время его выступлений стоявший за трибуной раб подавал на этой свирели тихие мелодичные сигналы, предупреждавшие крик и призывавшие устранить в произношении все чрезмерно резкое и возбужденное: подобно тому как у пастухов
воском связанный шлет тростник
стаду песнь усыпленья, [17]
Звуки этой свирели зачаровывали и умеряли гневное волнение оратора. Я же не тяготился бы, если бы рядом со мной во время приступов гнева находился внимательный и умный спутник, который подносил бы мне зеркало, как его иной раз подносят в бане безо всякой надобности.
Говорят, что Афина, играя на свирели, не обратила внимания на предостережение сатира:
Тебе свистать на дудке не к лицу совсем.
Надень доспехи, щеки пощади свои, – [18]
но когда увидела в реке отражение своих надутых щек, то огорчилась и отбросила свирель прочь. А ведь свирель за искажение черт лица вознаграждает гармонией звуков; к тому же Марсий, по преданию, связал посредством своего рода недоуздка избыток дыхания и устранил искажение лица музыканта,
Золотом мягким сокрыв раздуваемых щек неприглядность
И на уста наложив ремешок, укрепляемый сзади. [19]
А гнев, наоборот, надувая и безобразно искажая лицо, еще более того обезображивает голос,
расстроив резко струн душевных лад. [20]
Когда море, разбушевавшись от ветров, выбрасывает на берег морской латук и другие водоросли, то говорят, что оно очищается; но когда гнев исторгает из взбудораженной души бесчинные, площадные слова, то это пятнает прежде всего самого говорящего и покрывает его бесславием как всегда переполненного такими речами, которые гнев лишь частично приоткрыл. Так люди за единое слово — «легковеснейшую вещь», по выражению Платона, [21] – несут тяжелое наказание, показав себя злоречивыми и злонравными. (7.) Размышляя об этом на основании собственных наблюдений, я нахожу полезным запомнить, что во время приступов гнева еще важнее, чем при лихорадке, хранить язык мягким и гладким. Если у лихорадящего язык оказывается в болезненном состоянии, то это дурной признак, но не причина болезни, если же у гневающегося язык становится грубым и нечистым, обратившись к неподобающим речам, то это проявление нечестия, порождающее непримиримую вражду и изобличающее скрытое зложелательство. Даже опьянение не ведет к такой злостной необузданности, как гнев: там выходки приправлены, словно медом, смехом и шутками, здесь — желчью. В попойке молчаливый тягостен для собутыльников, в гневе нет ничего пристойнее спокойного молчания, о чем говорит и Сапфо:
Если в груди твоей гнев разгорится,
Ты воздержись от несносного лая.
8. Но не только к этим выводам мы приходим, пристально наблюдая поведение людей, оказавшихся в плену гнева: мы начинаем понимать с различных сторон самую его природу. Нет в нем ни благородства, ни мужества, ни достоинства, ни величия. Между тем большинству его буйство кажется деловитостью, угрозы — смелостью, упорство — твердостью; а иные в своем заблуждении принимают его свирепость за геройство, неумолимость — за настойчивость, сварливость — за нетерпимость к порокам. В действительности же все поведение гневливца говорит о мелочности и душевной слабости, и не только когда он дерет малых ребят, ожесточается против жены, вымещает свою злобу на собаках, лошадях и мулах, как поступал многоборец Ктесифон, который считал уместным ответить лягающемуся мулу тем же; не иначе обстоит дело и с кровавыми избиениями, которые производят тираны: в их действиях сказывается то же малодушное и болезненное озлобление, которое делает их сходными с укусом змеи, изливающей яд в того, кто причинил ей боль, наступив на нее. Подобно тому как сильный удар вызывает опухоль на теле, так в слабых душах возможность причинить боль ведет к тем более жестокому приступу гнева, чем тягостнее сознание собственной слабости. Поэтому женщины гневливее мужчин, больные — здоровых, старые — молодых, бедствующие — благополучных. Скряга гневлив прежде всего по отношению к своему домоправителю, лакомка — к своему повару, ревнивец — к жене, тщеславный — к злословящему. Но хуже всего тот, кто, по слову Пиндара,
домогается почестей в городе -
явная оп для всех докука.
Так в слабой душе прежде всего из ущербных переживаний возникает гневливость, которую кто‑то уподобил [22] сухожилиям души, но которая скорее вызывает образ судорожных усилий души в своей самозащите.
9. Только необходимость заставила меня показать столь неприглядное зрелище, как эти дурные примеры. Но прежде чем перейти к услаждающим и зрение и слух примерам людей, спокойно сдерживающих приступы гнева, я должен осудить тех, кто говорит:
Задел ты мужа: мужу ль безответным быть? – [23]
или:
Наступи ему на выю, пригнети его к земле. [24]
Такие низменные подстрекательские речи переносят гнев от женского общения к мужскому. Ибо мужество, во всем прочем согласуясь со справедливостью, в том только, по–моему, с ней расходится, что ему в большей мере присуща сдержанность. Возобладать над людьми случалось и худшим над лучшими, а вот в душевной борьбе одержать верх над гневной страстью — против которой, как говорит Гераклит, трудно бороться, «ибо чего она хочет, за то готова отдать душу», — свидетельство большой внутренней силы, поистине располагающей в своих суждениях как бы мышцами и жилами, приносящими победу над страстями. Поэтому я стараюсь находить примеры не только у философов, у которых, говорят, нет желчи, но предпочтительно у царей и властителей. Таков пример царя Антигона; когда воины, находясь близ его палатки, бранили его, думая, что он этого не слышит, он выбросил свой посох со словами: «Да не уберетесь ли вы подальше, чтобы поносить меня?» Ахеянин Аркадион постоянно Злословил Филиппа и давал каждому совет
Лучше страну поискать, где еще не знают Филиппа. [25]
Когда он как‑то появился в Македонии, друзья Филиппа говорили, что нельзя оставить такое его поведение безнаказанным. Но он дружественно встретился с Аркадионом и послал ему гостеприимственные подарки. Когда он впоследствии спрашивал, как теперь отзывается о нем Аркадион среди эллинов, от всех получая ответ, что тот стал его самым преданным поклонником и хвалителем, то сказал: «Значит, я лучший врач, чем вы». Когда на Олимпийских играх раздались недружелюбные речи о Филиппе и окружающие говорили ему, что греки заслуживают наказания за то, что бранят его, несмотря на его дружелюбное обращение, он ответил: «Что Hie они сделают, если я стану обращаться с ними недружелюбно?» Превосходно обошелся Писистрат с Фрасибулом и Порсена с Муцием. [26] Заслуживает одобрение и поступок киренского паря Маги с поэтом Филемоном, [27] который так подшутил над ним в одной из своих комедий:
– Вот, Мага, грамоту Египта царь тебе
Прислал. — Да Мага, на беду, неграмотен.
Позднее Мага захватил Филемона в свои руки, когда тот был занесен морской бурей к Паретонию. [28] Он приказал одному из своих воинов коснуться шеи Филемона обнаженным мечом, а затем спокойно отойти. После этого он отпустил Филемона, подарив ему бабки и мяч как неразумному ребенку. Птолемей, насмехаясь над невежеством какого‑то грамматика, спросил у него, кто был отец Пелея; тот ответил: «Сначала ты скажи, кто был отец Лага». Этот намек на незнатное происхождение Птолемея задел его. Окружающие нашли такую насмешку дерзкой и неуместной, но Птолемей сказал: «Если не подобает царю выносить насмешки, то не подобает и самому насмехаться над другими». Александр же только в расправе с Каллисфеном и Клитом был более жесток, чем обычно. Поэтому Пор, попав к нему в плен, просил «обращаться с ним по–царски»; и на вопрос Александра: «И ничего более?» — ответил: «В словах «по–царски» заключено все». И действительно, именно по этой причине одно из именований царя богов — Ласковый. [29] Наказание же — дело Эриний и демонов, но не олимпийских богов.
10. Когда Филипп разрушил дотла Олинф, кто‑то сказал: «Но вновь выстроить такой город он бы не мог». Точно так же можно было бы сказать, и обращаясь к гневу: «Разрушить, погубить, опрокинуть ты можешь, но восстановить, сохранить, пощадить, выстоять — это дело кротости, прощения, умеренности; это доступно Камиллу, Метеллу, Аристиду, Сократу; а ужалить и впиться в рану — слепням и клещам». Впрочем, обращаясь к свойственным гневу способам самозащиты, я нахожу их малодействительными. Часто он растрачивает себя на закусывание губ, скрипение зубами, пустые наскоки и ругательства, сочетающиеся с неразумными угрозами, и смехотворно падает, не достигнув цели, подобно неопытным бегунам, которые на состязании не сумели рассчитать свои силы. Не без остроумия ответил один родосец на похвальбу и грозные выкрики римского солдата: «Для меня важно не то, что ты говоришь, а то, о чем твой командир молчит». Так и Софокл, вооружив Неоптолема и Еврипила, говорит:
Без похвальбы, без брани
К кругам прорвались медных лат они. [30]
Некоторые варварские племена отравляют свое оружие, но мужество в желчи не нуждается, ибо закалено разумом. Гневное же наступление есть нечто гнилое и хрупкое. Недаром лакедемоняне успокаивают гнев бойцов звуками флейт и перед сражением приносят жертвы Музам, молясь о твердости разума, и, опрокинув неприятелей, не преследуют их, а с легкостью отзывают свое воинственное воодушевление, словно вкладывая в ножны короткий кинжал. Гнев многим принес гибель прежде, чем они успели защитить себя, — так были убиты Кир и фиванец Пелопид. [31] Агафокл [32] же спокойно выслушивал насмешки, раздававшиеся из осажденного им города, и когда один из них сказал: «Горшечник, откуда ты возьмешь плату своим наемникам?», усмехнувшись, ответил: «Вот только возьму этот город». А Антигон, когда в подобной же обстановке со стен насмехались над его безобразием, ответил: «А я‑то считал себя красавцем». И, захватив этот город, продал насмешников в рабство, пригрозив, что обратится к их господам, если они его еще раз заденут.
По моим наблюдениям, и ораторов гнев часто приводит к серьезным ошибкам. Аристотель сообщает о самосце Сатире, что он перед выступлением в суде замазывал себе уши воском, чтобы не испортить дело, увлекшись раздражением, которое вызывают бранные нападки противников. И разве мы сами не лишаем себя часто возможности наказать рабов, которые убегают, устрашенные нашими гневными угрозами? Слова, с которыми нянюшки обращаются к детям: «Перестань плакать, и ты это получишь», — можно не без пользы применить и по отношению к гневу: «Не торопись, не кричи, не суетись, и ты скорее и легче достигнешь того, чего желаешь». Когда отец видит, что ребенок пытается что‑то разрезать или расколоть ножом, он отбирает нож и сам делает это; так и разум должен, отняв у гнева возможность возмездия и не поступаясь безопасностью и пользой, наказать того, кто это заслужил, а не самого себя, как это часто производит гнев.
11. Все страсти необходимо укрощать и покорять, упражнением искореняя в них неразумное упорство, но ничто не требует в такой степени этих усилий, как гневливость к рабам. Ведь в нашем отношении к ним нет места ни ненависти, ни страху, ни честолюбию, но постоянные вспышки гнева ведут к ошибкам, и так как нет никого, кто мог бы вмешаться, чтобы им воспрепятствовать, то мы, как на скользкой дороге, часто оступаемся и падаем. Ведь невозможно при такой свободе от какой‑либо ответственности уберечься от ошибок, не ограничив свою страсть кротостью нрава, способной противостоять голосам жены и друзей, обвиняющих тебя в слабости и легкомыслии. Меня самого такое воздействие настраивало против рабов, которых якобы развращает безнаказанность. Но впоследствии я понял, во–первых, что лучше портить их снисходительностью, чем портить себя самого раздражительностью и гневливостью ради исправления других, во–вторых, я видел, что многих именно то, что они остались ненаказанными, заставляло стыдиться своих проступков и что одним их рабы повиновались, клянусь Зевсом, охотнее по первому же их молчаливому кивку, чем другим — устрашаемые бичами и клеймением, Это убеждало меня, что разум более, чем гнев, пригоден для управления людьми. Ибо неправильно сказал поэт: «где страх, там и совесть»; [33] наоборот, совесть порождает боязнь нарушить благочестие, а постоянные неотвратимые побои ведут не к раскаянию в проступках, а к стремлению более успешно скрывать их. В–третьих, я всегда помню, что учитель стрельбы из лука предостерегал нас не от стрельбы вообще, а от стрельбы с промахами; подобно этому не будет исключать наказаний вообще умение применять их тогда, когда для этого есть основание, соблюдая умеренность, целесообразность и достоинство. Учитывая это, я стараюсь устранить из наказания проявление гнева, и более всего тем, что не лишаю наказываемого возможности оправдаться, а выслушиваю его: уже само течение времени дает гневу улечься, а разумное суждение' позволяет найти подходящий способ и должную меру наказания. К тому же у наказываемого не остается повода упорствовать против исправления, если он сознает, что наказан не в порыве гнева, а на основании беспристрастного изобличения: и наконец, в этом случае исключено самое постыдное — господину показать себя менее справедливым, чем его раб.
Когда в Афины пришла весть о смерти Александра, то Фокион удерживал граждан от преждевременного восстания, говоря, что не следует торопиться с признанием достоверности этой вести: «Если он мертв сегодня, афиняне, то останется мертвым и завтра, и послезавтра». То же самое, полагаю я, должен сказать себе всякий, кого гнев побуждает к возмездию: «Если он провинился сегодня, то останется провинившимся и завтра, и послезавтра». Опасаться надо не того, что он будет наказан с опозданием, а того, что, наказанный немедленно, он навсегда окажется наказанным незаслуженно, как это уже нередко случалось. Кто из нас так жесток, чтобы на пятый или десятый день подвергать раба побоям за то, что он пережарил блюдо, или опрокинул стол, или был медлителен, выполняя приказание? А ведь именно такие мелочи в тот момент, когда они произошли, лишают нас душевного равновесия и наполняют непримиримостью. Ведь как видимые предметы сквозь туман, так и проступки сквозь тучу гнева кажутся увеличенными.
Подобные соображения надо сразу же приводить себе на память, и только когда в душе не останется и следов гнева, если спокойное рассмотрение заставит признать тот или иной поступок дурным, не пренебречь этим и не оставить его без наказания, как мы оставляем нишу, насытившись. Ведь ничто в такой мере не бывает причиной наказаний, совершаемых в состоянии гнева, как пренебрежение наказаниями, уместными по прекращении гнева. В этом случае мы уподобляемся ленивым гребцам, которые при спокойной погоде отдыхают в гавани, а когда поднимается ветер, пускаются в плавание: осуждая снисходительность и мягкость разумного наказания, мы спешим воспользоваться гневным порывом, словно порывом ветра. Ведь пищей голодный пользуется по требованию природы, а к наказаниям человек обращается, не испытывая ни голода, ни жажды, призывающих его к Этому; он не должен искать для них приправы в удовлетворении своего гнева, а, напротив, применять их в полном преодолении гневных чувств, опираясь только на необходимость, указываемую разумом. Аристотель сообщает, что в его время в Этрурии было обыкновение бичевать рабов под звуки флейты. Не следует по этому примеру превращать наказание в приятное зрелище и, наказывая, упиваться этим как местью, а наказав — раскаиваться; первое по–зверски, второе — по–женски. Выполняющему наказание должны быть одинаково чужды чувства удовольствия и неудовольствия, оно для него только дело разума и справедливости, не оставляющее никакого места гневу.
12. Может показаться, что все эти советы — не столько лечение от гнева, сколько предупреждение тех ошибок, к которым он ведет. Однако хотя опухание селезенки — симптом лихорадки, оно облегчает лихорадку, как говорит Иероним. А исследуя происхождение самого гнева, я нашел, что хотя он у разных людей вызывается разными причинами, почти всем им присуща мысль, что им было оказано неуважение или пренебрежение. Поэтому тем, кто борется с гневом, надо помогать, тщательно устраняя в своих действиях все, в чем можно было бы заподозрить пренебрежение или высокомерие, объясняя их скорее незнанием, необходимостью, увлечением, бедствием — как у Софокла:
Да, государь, кого постигнет бедствие,
У тех врожденный разум затмевается. [34]
Агамемнон, объясняя увод Брисеиды губительным воздействием Аты, [35] все же
Сам то загладить готов и воздать многоценною мздою: [36]
уже сам–о обращение с просьбой — знак уважения, и, показан свое смирение, обидчик снимает с себя пятно, оказанного пренебрежения. Но и разгневанный должен не дожидаться этого, а усвоить себе образ мыслей Диогена: «Они тебя высмеивают, Диоген» — «Но я невысмеиваем»; и не думать о том, что им пренебрегают, а скорее самому пренебречь тем, кого неразумие, или опрометчивость, или легкомыслие, или невоспитанность, или старость, или ребячливость натолкнули на какое‑то нарушение благочиния. Особенно же необходимо прощать подобного рода упущения рабам и близким, которые допускают их по отношению к нам не как слабым и не заслуживающим уважения, а полагаясь на нашу снисходительность и благожелательность и считая нас одни — людьми добрыми, другие — любящими. А мы не только с женой, рабами и друзьями бываем грубы из мелочной обидчивости, но нередко гневно нападаем из‑за недостатка почтительности на трактирщиков, перевозчиков и пьяных погонщиков мулов, сердимся на лающих собак и лягающихся ослов — как тот человек, который вознамерился ударить погонщика, но когда тот закричал: «Я афинянин», обратился к ослу со словами: «Уж ты‑то не афинянин» — и осыпал его ударами.
13. Бывает, что себялюбие и сварливость в соединении с привередливостью и изнеженностью порождают в душе непрерывные приступы гнева, которые понемногу накапливаются, как пчелиный рой или осиное гнездо, Поэтому нет лучшего пути к кротости но отношению к рабам, жене и друзьям, чем простота и нетребовательность, позволяющая довольствоваться тем, что имеешь, не нуждаясь в изобильном и излишнем. Но вот
Кому не угодишь ни пережаренным,
Ни недожаренным, ни впору сваренным, [37]
кто и вина не выпьет, если ему не подан снег, и хлеба, купленного на, рынке, есть не станет, ничего не отведает из простой глиняной посуды, не ляжет в постель, если она не вспучена, как волнующееся море, кто палочными ударами подгоняет прислуживающих за столом рабов, которые бегают, покрываясь потом, как будто должны подать компресс при опасном воспалении, — тот рабствует своему бессильному, брюзгливому и ущербному нраву, не замечая того, что своей гневливостью, словно приступами упорного кашля, довел себя до крайне болезненного состояния. Мы должны поэтому неприхотливостью в еде приучать себя к нетребовательности и самодовлению: кто нуждается лишь в немногом, того не тяготит отсутствие многого.
И ничего трудного нет в том, чтобы, начиная с еды, спокойно довольствоваться чем пришлось и не предлагать себе и гостям такую неприятную приправу, как собственное гневное раздражение. Трапеза, во время которой хозяин бьет рабов и бранит жену, если что‑то пригорело, или пахнет дымом, или недосолено, или хлеб остыл, –
ужин безрадостней всех, какие только бывают. [38]
Аркесилай однажды угощал друзей, среди которых были и иноземные гости, и когда был подан обед, то оказалось, что слуги, по оплошности, не купили хлеба. Кто из нас в подобном случае не потряс бы стены своим криком? Но Аркесилай только улыбнулся и сказал: «Как хорошо, что умный человек не откажется прежде всего выпить!»
Однажды Сократ привел к себе из палестры Евтидема. Ксантиппа [39] встретила их ожесточенной бранью и под конец опрокинула стол, так что Евтидем в смущении поднялся и хотел уйти, но Сократ остановил его: «У тебя недавно влетевшая курица произвела то же самое, но мы ведь не волновались?» Друзей надо принимать приветливо, с веселой улыбкой и не нахмуривать брови, наводя страх и дрожь на рабов.
Надо приучить себя спокойно относиться и к домашней утвари, не отдавая в своем пользовании предпочтения одному предмету перед другим. Между тем есть люди, которые, избрав из своих кубков какой‑нибудь один, не станут и пить из другого — сообщают это, например, о Марии. Другие относятся так же к флакончикам для духов и скребницам. Если же излюбленный предмет сломается или пропадет, то владелец очень горюет и сурово наказывает виновных. Надо, значит, склонному к гневливости воздерживаться от пристрастия к редкостям, превосходящим меру необходимого — кубкам, печатям, драгоценным камням: их утрата волнует сильнее, чем потеря обычного и легкозаменимого. Поэтому когда Нерон построил себе роскошный восьмиугольный шатер, на диво разукрашенный, то Сенека [40] сказал ему: «Ты показал себя бедняком: ведь если ты потеряешь этот шатер, то другого такого уже не приобретешь». И этот шатер действительно пропал при крушении перевозившего его корабля. Но Нерон, помня о словах Сенеки, перенес эту потерю с достаточным спокойствием.
Благодушное отношение к вещам учит человека благодушию и кротости к рабам, а если к рабам, то тем более к друзьям и к подчиненным. А мы часто видим, что вновь купленные рабы спрашивают не о том, не суеверен ли, или не завистлив ли хозяин, а только — не гневлив ли он; да и более того — что гнев может сделать невыносимой для мужа супружескую преданность жены, для жены — любовь мужа, для друзей — взаимную общительность. Между тем, пока нет гнева, легко терпеть даже опьянение: ведь чтобы укротить пьяного, достаточно и легкой тростинки Диониса, а гнев превращает неразбавленное вино из разрешителя забот и вдохновителя танцев в источник свирепости и безумия. Безумие само по себе излечивает чемерица, но в соединении с гневом оно порождает трагедию.
14. Не следует давать волю гневу ни в игре — ибо он вносит вражду в дружескую приязнь; ни в ученом споре — ибо он превращает этот спор в чуждое науке препирательство; ни в суде — ибо он присоединяет к правосудию насилие; ни в воспитании — ибо он подавляет волю и отталкивает от учения; ни в благополучии — ибо он способствует завистливому недоброжелательству; ни в несчастье — ибо поникает сочувствие, если человек негодует и ополчается на сочувствующих, как Приам:
Прочь, проклятое племя презренное! Разве и дома
Мало печали для вас, что меня огорчать вы идете? [41]
Приветливость же в одних обстоятельствах помогает, в иных — утешает, в иных — радует; своей кротостью она преодолевает и гнев, и всяческое дурное расположение. Когда у Евклида [42] возникла ссора с братом и тот сказал: «Провалиться мне, если я с тобой не рассчитаюсь», Евклид ответил: «А я готов провалиться, если не уговорю тебя» — и этим немедленно изменил его настроение. Поломок, когда его разбранил один страстный любитель драгоценных камней и колец с печатями, ничего не отвечая, стал внимательно присматриваться к одному из его колец. Тот, обрадованный, сразу же заговорил по–другому: «Не так, Полемон, [43] - рассмотри его в солнечном освещении, и оно покажется тебе еще гораздо красивее». У Аристиппа однажды возникла ссора с Эсхином, [44] и кто‑то сказал ему: «Куда же, Аристипп, девалась ваша дружба?» — «Она спит, но я ее разбужу», — отвечал он. И, отправившись к Эсхину, сказал: «Неужели ты считаешь меня таким жалким и неисправимым, что я в твоих глазах не заслуживаю даже вразумления?» — «Нет ничего удивительного, — отвечал Эсхин, — если ты, стоя настолько выше меня во всех отношениях, первым понял и в этом случае, как следовало поступить».
Ведь вепря со щетиною взъерошенной
Ребенок малый, ласково погладивши,
Скорей спокойно лечь заставит на землю,
Чем грозный воин силой непреклонною. [45]
Но мы приручаем и укрощаем диких зверей, носим на руках волчат и львят, а вместе с тем грубо отталкиваем от себя детей, друзей и близких, обрушиваем, как звери, наш гнев на рабов и сограждан, прикрывая это громким названием «отвращения к порокам», подобно тому как не можем избавиться и от других болезненных состояний души, называя их одно — «предусмотрительностью», другое — «щедростью», третье — «благочестием».
15. Если Зенон [46] говорил, что семя состоит из, смешение сил," выделенных душой, то и о гневе можно сказать, что он представляется смешением различных страстей: в нем содержатся семена и горести, и радости, и бесчинства. От зависти в нем злорадство, и он хуже страха, ибо его устремление — не избегнуть самому страдания, а ценой собственного страдания сокрушить другого; и это составляющее его сущность влечение к чужой боли — самое отвратительное из желаний.
Приближаясь к дому расточителя, мы уже с утра слышим звуки флейты, видим «отстой вина», как выразился один поэт, разбросанные обрывки венков и подвыпивших слуг у дверей; и следы злонравного гневливца мы найдем на лицах его рабов, в их клеймах и оковах; и
Одна лишь песня раздается здесь всегда –
Плач и стенанье [47]
бичуемых рабов и терзаемых служанок: достойное жалости зрелище человеческих страданий, в которых гнев находит свое удовлетворение.
16. Однако бывает, что действительно возмущение против порочности заставляет поддаться гневу. Следует все же и тогда сдерживать его в известных пределах, а вместе с тем отрешиться от чрезмерного доверия к окружающим. Ведь более, чем какая‑либо другая причина, вызывает гнев, если человек, которого мы считали честным, оказывается негодяем или тот, кто казался верным другом, проявляет недоброжелательство. Ты знаешь, как я по своему нраву склонен придерживаться доброго мнения о людях и доверять им. И вот чем более я опираюсь на дружеские чувства людей, тем более грубые ошибки мне приходится совершать, подобно человеку, оступившемуся над ямой, и тем болезненнее бывает мое падение. Искоренить все чрезмерное в своей душевной склонности и дружеской любви мне, вероятно, уже поздно; но в излишнем доверии к людям я, пожалуй, смогу воспользоваться, как уздой, примером благоразумной осмотрительности Платона: давая похвальный отзыв о математике Геликоне, [48] он сопровождает это оговоркой, что речь идет только о человеке, то есть существе по природе переменчивом. Высказывается Платон и так, [49] что люди, получившие воспитание в городе, все же остаются семенем людей, и всегда можно опасаться, что они где‑нибудь обнаружат слабость своей природы, Софокл, как мне кажется, судит слишком сурово, когда говорит:
Вглядевшись в смертных, низость в них найдешь всегда. [50]
Но это резкое суждение должно сделать нас более сдержанными в гневе: ведь выводит из себя внезапное и неожиданное, а мы должны, как советует Панетий, следовать примеру Анаксагора, который, потеряв сына, сказал: «Я знал, что породил смертного». Так надо и нам при каждом чьем‑либо раздражившем нас проступке приговаривать: «я знал, что купил раба, а не мудреца», «я знал, что подружился не с безгрешным», «я знал, что моя жена женщина». А кто направит свое внимание от внешнего мира на самого себя, повторяя вслед за Платоном «А не таков ли и я?» и присоединяя к упрекам, направленным против других, собственную осмотрительность, тот не будет придирчиво требовательным, видя, что сам нуждается в большом снисхождении. Между тем обычно каждый из нас, сердито поучая других, разражается возгласами, достойными Аристида и Катона: «Не кради!», «Не лги!», «Почему ты так ленив?». И что хуже всего, гневно нападая на гневливость, мы поступаем не так, как врачи, которые
Лекарством горьким с горькой желчью борются, [51]
и, наоборот, содействуем болезни, вызывая еще большее раздражение. Продолжая эти рассуждения, я прихожу к мысли о том, что надо избегать и чрезмерной суетливости. Присматриваться к каждой мелочи, учитывать каждый шаг раба, поступок друга, времяпрепровождение сына, слово жены — все это приносит много поводов к еягедневному раздражению и в конце концов делает нрав человека придирчивым и сварливым. Еврипид сказал:
Лишь важным уделяет бог внимание
Делам, судьбе же прочее вершить дает. [52]
А я полагаю, что разумный человек ничего не должен предоставлять судьбе, устраняя это из своего поля зрения, но должен доверить одно жене, другое — рабам, третье — друзьям, пользуясь их помощью, как начальник — помощью своих заместителей, счетоводов и распорядителей, оставляя за собой важнейшее и главное. Ибо как мелкое письмо утомляет зрение, так мелкие дела своими уколами вызывают раздражение и гнев, переходящий в дурную привычку, которая затрагивает и более важные дела.
Но выше всего в этих размышлениях я ставил великое и божественное слово Эмпедокла — «пост соблюдайте беззлобный». Одобряю я и другие обеты, даваемые в молитвах и не чуждые философской привлекательности — воздерживаться в течение года от любовного общения и от вина, воздавая этим почитание богу; в течение определенного срока воздерживаться также от лжи, строго следя за. тем, чтобы оставаться правдивым и в серьезном деле, и в шутке. Не менее богоугодным и священным нашел я и мой собственный обет — проводить без гнева и без вина, как бы совершая трезвенное возлияние медом, сначала несколько дней, потом один или два месяца; и, так испытывая себя, я постепенно достигал успеха в приобретении терпеливости. Я тщательно следил за собой, стремясь оставаться благоречивым, снисходительным и безгневным, чистым от злых слов и дурных поступков, свободным от страсти, ведущей, вслед за малым и безрадостным удовлетворением, к большому смятению и постыдному раскаянию. Мой опыт подтвердил, при божьей помощи, что такая снисходительность, кротость и дружелюбие никому из окружающих не приносит такого удовлетворения и радости, как самим обладателям этих качеств.