Глава XII МАРЦИАЛ

Автор: 
Петровский Ф.

1. АНТИЧНЫЕ СВИДЕТЕЛЬСТВА О МАРЦИАЛЕ

Марк Валерий Марциал (M.Valerius Martialis)-крупнейший римский поэт-эпиграмматист, творчество которого приходится на времена императоров Тита, Домициана, Нервы и Траяна, хорошо известен нам по его произведениям, но никакой античной биографии его до нас не дошло.
Полное имя Марциала совершенно точно устанавливается по его собственным произведениям. Он сам называет себя то по личному имени (praenomen) Marcus ("Эпиграммы", I, 5; I, 55 и др.), что по родовому (nomen) Valerius в соединении с фамильным (cognomen) Martialis (предисловия к книгам II, VIII, XII), то по одному последнему (I, 1; I, 117; VI, 82 и др.). Плиний Младший (III, 21) называет его Валерием Марциалом.
В письме Плиния Младшего, относящемся, самое позднее, к 104 г. н. э., заключается единственное стороннее свидетельство, касающееся биографии Марциала, а именно свидетельство о его смерти: "Слышу, что умер Валерий Марциал и сожалею об этом,- пишет Плиний.- Он был человек умный, ловкий, острый, имевший в писаниях своих очень много соли и желчи, но не менее прямодушия"[1].
Кроме этого письма Плиния, в котором, помимо известия о смерти Марциала, есть и некоторые сведения о взаимоотношениях этих двух писателей, у нас нет никаких известий о жизни Марциала, кроме его собственных произведений. По этим данным и по сопоставлению их с рядом фактов римской истории и со сведениями о лицах, упоминаемых Марциалом в его эпиграммах, можно в общих чертах, а иной раз и в некоторых подробностях восстановить биографию Марциала. Лучшим исследованием по разработке этих данных остается книга А. Олсуфьева[2].
Произведения Марциала дошли до нас с редкою для античного писателя полнотою. Сохранилось большое собрание эпиграмм, изданных отдельными небольшими книжками самим поэтом. Этот сборник заключает в себе, во-первых, одну книгу эпиграмм, посвященных зрелищам, устроенным императором Титом, и обычно называемую "Книгою зрелищ" (Liber spectaculorum или de spectaculis), хотя такое название и не восходит к самому Марциалу; во-вторых, двенадцать книг (I-XII) эпиграмм на разные темы, изданных в основном при Домициане; в-третьих, две книги (XIII-XIV) "Посвящений" (Xenia) и "Гостинцев" (Apophoreta) - надписей· для подарков, посылаемых друзьям и раздаваемых гостям в декабрьский праздник Сатурналий. Таким образом, весь сборник состоит из пятнадцати книг. Книгам I, II, VIII, IX, и XII предпосланы посвятительные прозаические предисловия.
Несмотря на то, что и при жизни и по смерти Марциала его эпиграммы пользовались большим успехом, как указывают, между прочим, цитаты из них на надписях (см. Heraeus, "Hermes", 48, 450), античных свидетельств о его стихах исключительно мало, а, кроме того (за вычетом указанного выше свидетельства Плиния Младшего), свидетельства эти очень поздние. Такие свидетельства имеются в сборнике под названием "Писатели истории августов" (Scriptores historiae augustae), составление которого приписывается шести историкам, о которых ничего, кроме имен, неизвестно. У одного из этих историков, Элия Спартиана, в биографии Луция Вера (161-169) указывается, что этот император называл Марциала своим Вергилием (Martialem, epigrammaticum poetam, Vergilium suum dixisse), а Элий Лампридий в биографии Александра Севера (222-235) сообщает анекдот, для иллюстрации которого приводит (с разночтениями против рукописного предания) эпиграмму V, 29 Марциала. Кроме того, поэт V в. Сидоний Аполлинарий (Sidonius Apollinaris), перечисляя нескольких римских поэтов (стихотворение 9), называет Марциала "безмерно язвительным" (mordax sine fine). В произведениях этого поэта, как и в стихах поэта IV в. Авзония, видно сильное влияние Марциала.


[1] Перевод А. Олсуфьева.
[2] «Марциал». Биографический очерк. М., 1891. В дополнение к сказанному об имени Марциала надо cказать, что в глоссарии Скриверия под словом petaso (окорок), приводится один стих из эпиграммы Марциала (III, 77), названного здесь Martialis-Coquus — «Марциал Повар». Это последнее прозвище встречается лишь в поздних ссылках на Марциала: у Иоанна Салисберийского (XII в.) и Винсента из Бове (XIII в.). Прозвище «Повар», имеющееся в списках эпиграмм Марциала XV в. и в старинных изданиях, считается обычно возникшим из-за ошибки переписчиков в тексте Лампридия (см. ниже), где вместо слов Martialis quoque было написано Martialis coqui (см. у Олсуфьева, стр.4, примечание). Но возможно, что прозвище «Повар» возникло (скорее всего уже по смерти Марциала) на основании текста его эпиграмм, в которых он часто касается кулинарных или гастрономических тем (ср. III, 77; XI, 31; кн. XIII и др.). Могло возникнуть это прозвище и на основании эпиграммы IX, 81, где «повара» — это поэты:

Слушатель книжки мои и читатель, Авл, одобряют,
Ну а какой-то поэт лоска не чувствут в них.
Я не волнуюсь ничуть: предпочту, чтоб за нашим обедом
Блюда скорее гостям нравились, чем поварам.

Укажем, кстати, что мысль о том, что суждение мастеров может иметь меньшее значение, чем оценка рядовых людей, или потребителей, развита Аристотелем в «Политике» (III, 6, 10, р. 1282а), где, между прочим, сказано: «о пиршестве гость будет судить правильнее, нежели повар»

2. БИОГРАФИЧЕСКИЕ СВЕДЕНИЯ О МАРЦИАЛЕ

Годы рождения и смерти Марциала устанавливаются на основании слов самого поэта, который говорит в эпиграмме X, 24, что ему минуло 57 лет, и на основании указанного выше письма Плиния Младшего (III, 21). Но так как время сочинения эпиграммы X, 24 можно установить лишь приблизительно - между 95 и 98 г. н. э., а дата письма Плиния также не может быть определена иначе как между 102 и 104 г., то и надо считать, что Марциал родился около 40 г. н. э., а умер не позднее 104 г. Но день рождения Марциала известен совершенно точно: 1 марта, согласно указаниям самого поэта (IX, 52; X, 24 и XII, 60):

День рождения мой, Календы Марта,-
День прекраснее всех Календ годичных,
День, когда мне и девы шлют подарки,-
Пятьдесят уж седьмой пирог кладу я
На алтарь ваш с ларцом для фимиама.
К этим годам, прошу я, если можно,
Восемнадцать годов вы мне прибавьте,
Чтоб еще стариком не ставши дряхлым,
Но проживши три срока нашей жизни,
К рощам девы сошел я Елисейской.
Сверх же Нестора лет и дня не надо[1].
(X, 24)

Родиной Марциала был городок Бильбила (Bilbilis) в северо-западной части Тарраконской Испании на левом берегу притока реки Ибера (ныне Эбро) Салона (ныне Халон) (см. эпиграммы I, 61; X, 103; XII, 18). Бильбила, находившаяся около нынешнего города Калатаюд, носила почетное название Августа (X, 103) и была римским муниципием, жители которого пользовались правами полною римского гражданства.
Кто были родители Марциала и каково было их социальное положение, неизвестно [2]. Только в одной эпиграмме упоминает о них Марциал, да и то в форме общего места, противопоставляя жалкую участь человека образованного судьбе разбогатевшего неуча-сапожника:

Ты, что зубами привык растягивать ветхую кожу,
Или подошву, в грязи сгнившую, старую грызть,
Ты пренестинской землей после смерти патрона владеешь
Где и в каморке тебя видеть зазорно бы мне.
Полнишь ты, пьяный, огнем фалерна хрустальные чаши,
Да и господский тебя тешит теперь Ганимед.
Вот обучили меня родители грамоте сдуру:
Что до грамматиков мне или до риторов всех?
Легкие перья сломай и порви ты книжки, Тали́я.
Если сапожника так может башмак одарить.
(IX, 73)

Можно, однако, предполагать, что родители Марциала были люди зажиточные для условий жизни в Испании и владели хорошим поместьем; но для жизни в Риме их средства были бы ничтожными. Вот что говорит Марциал, обращаясь к своему знатному другу Стертинию Авиту:

Странно, Авит, для тебя, что до старости живши в Латинском
Городе, все говорю я о далеких краях.
Тянет меня на Таг златоносный, к родному Салону
И вспоминаю в полях сельский обильный наш дом.
Та по душе мне страна, где при скромном достатке богатым
Делаюсь я, где запас скудный балует меня.
Землю содержим мы здесь, там земля нас содержит; тут скупо
Тлеет очаг, и горит пламенем жарким он там;
Дорого здесь голодать, и рынок тебя разоряет,
Там же богатством полей собственных полнится стол;
За лето сносишь ты здесь четыре тоги и больше,
Там я четыре ношу осени тогу одну.
Вот и ухаживай ты за "царями", когда не приносит
Дружба того, что тебе край наш приносит, Авит.
(X, 96)

Недостаток сведений о детстве и юности Марциала побуждал исследователей извлекать данные о его молодых годах из совершенно не идущих к делу эпиграмм его сборника. Поэтому некоторыми учеными сочтена была автобиографической эпиграмма XI, 39 только на основании того, что она написана от первого лица; а то, что эта эпиграмма по своему содержанию никоим образом не может относится к самому Марциалу, на это они не обратили внимания, как справедливо указал А. Олсуфьев [3].
Но если и нельзя извлечь из эпиграмм Марциала никаких определенных сведений о его молодости в Испании, можно все же с полной уверенностью сказать, что он получил там хорошее образование, не уступая в этом отношении римской молодежи, принадлежавшей к высшим общественным слоям. Однако отзывы Марциала о школьных учителях, очевидно основанные на его личном опыте, далеко не лестны (см. V, 56; VIII, 3; IX, 68; X, 62). И хотя отрицательные отзывы о школьных учителях и во многих случаях представляют общее место не в одной только римской литературе, Марциал не мог говорить о тогдашних педагогах, не имея собственного опыта.
В Рим Марциал приехал уже взрослым - в возрасте от 23 до 26 лет [4]. Точнее определить год прибытия Марциала в Рим не представляется возможным[5], но во всяком случае он приехал туда до раскрытия заговора Пизона в 65 г., что явствует из эпиграммы IV, 40, в которой поэт, обращаясь к Постуму, говорит:

В дни, когда атрий стоял Пизонов со всей родословной,
Да и ученого дом Сенеки чтим был втройне,
Царствам столь славным тебя одного предпочли мы, о Постум:
Всадник ты был и бедняк, мне же ты консулом был.

Как жил и чем занимался Марциал в Риме в последние годы правления Нерона (когда он, как видно из только что приведенной эпиграммы, остерегается сближения с домами Пизонов и своего земляка Сенеки) и во время правления Гальбы, Отона, Вителлия и Веспасиана (т. е. до 79 г.), нам неизвестно. Можно лишь предполагать, что он уже пробовал силы на поэтическом поприще (см. XII, 94), пренебрегая профессией стряпчего, которую советовали ему избрать его друзья, как это можно заключить из эпиграммы II, 30:

Двадцать тысяч взаймы сестерциев раз попросил я:
Даже в подарок их дать было б совсем пустяком.
Ибо просил-то я в долг у богатого старого друга
И у кого без нужды деньгами полон сундук.
Он же в ответ: "Наживешь богатство, заделавшись стряпчим!"
Денег я, Гай, у тебя, а не совета прошу!

Из трех невыгодных, по словам Марциала (III, 38), способов обеспечить себе существование в Риме - профессии юриста, занятия поэзией и положения клиента - Марциал выбрал последние два. Но положение клиента, которым сделался Марциал в Риме, было важно для него не столько потому, что давало какие-то средства к существованию, сколько потому, что предоставляло возможность проникать в дома богатых и знатных римлян, где он мог получить признание как поэт. "Нет сомнения,- замечает Олсуфьев [6], - что родители Марциала, хотя были люди с некоторым достатком, все-таки не обладали средствами настолько, чтобы доставить сыну возможность жить в Риме своими лишь доходами, не прибегая к какому-либо заработку. Марциалу пришлось избирать какое-нибудь поприще. Выбор его, как надо полагать, остановился с первого раза на карьере клиента, но не клиента, зависящего всецело от своего патрона, а такого, у которого сами патроны должны были заискивать, так как клиент этот в совершенстве владел обоюдоострым оружием - эпиграммой".
Что отдавать себя под покровительство патрона побуждала Марциала не действительная нужда, а желание лишь улучшить свое имущественное и общественное положение, ясно из ряда эпиграмм, по которым видно, что, по крайней мере с 85 г., он был вполне обеспечен не только для провинциальной, но и для римской жизни. По эпиграммам книги первой можно лишь догадываться о материальном благосостоянии Марциала (см. 1,2; I, 50; I, 58; I, 70; I, 71), но из эпиграмм последующих книг ясно видна и материальная обеспеченность Марциала и его хорошее общественное положение: он получил звание трибуна, делавшее его равноправным с римскими всадниками, имеет "право троих детей" (III, 95) [7], в окрестностях Номента у него поместье (VI, 43), в Риме собственный дом и пригородная усадьба (IX, 18 и 97). И если Марциал продолжает разыгрывать роль клиента, то это нисколько не доказывает его пресловутой бедности и ничтожества, как не доказывают этого и такие эпиграммы:

Глянул, Руф, на меня недавно некто,
Как учитель борцов иль как торговец,
И, тайком осмотрев и тронув пальцем,
"Ты ли, ты ль Марциал,- сказал,- тот самый,
Чьи остроты и шутки всякий знает,
Кроме тех разве, кто с батавским ухом?"
Усмехнувшись слегка и поклонившись,
Я не стал отрицать, что я тот самый.
"Что же плащ у тебя так плох?" - спросил он.
"Видно",- я отвечал, - плохой поэт я".
Чтоб с поэтом так больше не случалось,
Присылай-ка мне, Руф, плащей получше.
(VI, 82)

Если и можно доверять бедности Леонида Тарентского на основании его эпиграмм, то уж никак нельзя верить Катуллу, когда он говорит о своем кошельке полном паутины и о кровати со сломанной ножкой. Нельзя верить в этом отношении и Марциалу, несмотря на его жалобы, что он живет на чердаке (I, 108), что ему приходится голодать или есть дрянную пищу на обеде у патрона (I, 43; III, 60 и др.).
Положение клиента в Риме времен Империи коренным образом изменилось в сравнении с республиканскими временами. Патронат и клиентела, имевшие первоначально важное политическое значение, в императорскую эпоху совершенно вырождаются: родовитая знать теряет свои преимущества и влияние, уступая место богачам, из которых значительная часть была вольноотпущенниками, а клиенты, которые, в эпоху Республики будучи тесно связаны с патронами, могли быть даже значительной военной силой в их руках [8], обращаются либо в живущих подачками бедняков, либо в людей, ищущих покровительства влиятельных лиц, с помощью которых стараются сделать выгодную карьеру. Никакими обязательствами взаимной верности (fides), отраженными еще в законах Двенадцати таблиц, клиенты со своими патронами не связаны. Они составляют свиту патронов на улицах и площадях и с раннего утра являются приветствовать своих покровителей, стремящихся к внешней пышности, но никакой политической силы собой не представляют. Среди всевозможных бедняков и попрошаек в этой толпе клиентов находятся и сенаторы, и трибуны, и преторы. Картина "визита" к патрону запечатлена в яркой зарисовке Ювенала:

...на самом пороге
Ставят подачку,- ее расхищает толпа, что одета
В тоги. Однако сперва вам в лицо поглядят, опасаясь,
Не подставной ли пришел и не ложным ли именем просишь;
Признан - получишь и ты. Чрез глашатая кличет хозяин
Даже потомков троян: и они обивают пороги
Так же, как мы. "Вот претору дай, а потом и трибуну".
Вольноотпущенник - первый из нас: "Я раньше, мол, прибыл.
Что мне бояться и смело свое не отстаивать место:
Пусть я рожден у Евфрата, в ушах моих женские дырки -
Сам я не спорю, но пять моих лавок четыреста тысяч
Прибыли мне принесут; что желаннее пурпур широкий
Даст, коль Корвин сторожит наемных овец в лаврентийском
Поле, а я - побогаче Палланта или Лицина".
Стало быть, пусть ожидают трибуны и пусть побеждают
Деньги: не должен же нам уступать в священном почете
Тот, кто недавно был в Рим приведен с ногой набеленной,
Раз между нами священней всего - величие денег.
(Перевод Д. С. Недовича и Ф. А. Петровского, I, 90 -112)

В разряд таких клиентов попал и Марциал, не нуждавшийся, разумеется, в мелких подачках, будь то спортула, заключавшаяся в корзинке с едой или в ничтожной сумме денег, либо какой-нибудь плащ. Но тем не менее такие подачки он должен был принимать наряду с прочими клиентами и даже выклянчивать их у своих патронов, чем несомненно доставлял им немалое удовольствие; так, с просьбой о плащах обращается он в последней из приведенных нами эпиграмм (VI, 82), хотя по эпиграмме 43 той же книги VI мы знаем, что у него уже есть усадьба в окрестностях Номента.
Положение Марциала в Риме при Домициане совершенно упрочилось, и его талант получил широкое признание, хотя попасть к императорскому двору ему так и не удалось. Тем не менее Марциал был принят в кругах богатых и влиятельных римлян и чувствовал себя в Риме прекрасно, несмотря на то, что не переставал постоянно вспоминать о родной Испании, искренняя привязанность к которой видна в его эпиграммах, начиная с первой их книги (см. 1,49; IV, 55; X, 96 и др.). К концу почти тридцатилетней жизни в Риме, откуда (не считая поездок в Вайи, Номент и т. д.) он уезжал на довольно продолжительное время только в Цисальпийскую Галлию в 87/88 г. (когда была издана книга III эпиграмм), Марциала стало сильно тянуть на родину, что хорошо видно по приведенной выше эпиграмме X, 96. И вот, по-видимому, весной 99 г. он навсегда уезжает в Испанию.
Мы не знаем точно, почему Марциал решил покинуть столицу, но очень вероятно, что основной причиной этого была резкая перемена в его общественном положении после воцарения Нервы и затем Траяна. Мириться с новыми порядками на старости лет Марциалубыло трудно, попасть в милость к новым цезарям не удавалось, и он покидает "владычный город", получив последнюю подачку - деньги на путевые издержки (viaticum) от Плиния Младшего.
По приезде на родину Марциал смог наконец насладиться той покойной и беззаботной жизнью, о которой он, бывало, мечтал в Риме, что видно по таким эпиграммам, как I, 55; III, 58; V, 20 и др., в правдивости которых нельзя сомневаться, сопоставив их с полными искренности эпиграммами 18 и 31 книги XII. Первая из них обращена к Ювеналу, вторая - к Марцелле, богатой и образованной женщине, подарившей Марциалу прекрасное поместье в Испании. Обе эти эпиграммы настолько живо говорят о жизни Марциала в Испании, что мы приводим их целиком.

Ты теперь, Ювенал, быть может, бродишь
Беспокойно по всей Субуре шумной,
Иль владычной Дианы холм ты топчешь:
Понукает тебя к порогам знати
Потогонная тога, и томишься
Ты, всходя на Большой и Малый Целий.
Я ж опять, декабрей проживши много,
Принят сельскою Бильбилой родною,
Что горда своим золотом и сталью.
Здесь беспечно живем в трудах приятных
Мы в Ботерде, в Платее - кельтиберских
То названия грубые местечек.
Сном глубоким и крепким сплю я, часто
Даже в третьем часу не пробуждаясь:
Отсыпаюсь я всласть теперь за время,
Что все тридцать годов не досыпал я.
Тоги нет и в помине; надеваю
Что попало, с поломанных взяв кресел.
Я встаю - уж очаг горит приветно
Кучей дров, в дубняке соседнем взятых.
Все уставила ключница горшками.
Тут как тут и охотник. Ты такого
Сам не прочь бы иметь в укромной роще.
Оделяет рабов моих приказчик
Безбородый - он все остричься просит.
Так и жить я хочу и так скончаться.
(XII, 18)

Рощица эта, ключи, и сплетенного сень винограда,
И орошающий все ток проведенной воды,
Луг мой и розовый сад, как в Пестуме, дважды цветущем,
Зелень, какую мороз и в Январе не побьет,
И водоем, где угорь у нас прирученный ныряет,
И голубятня под цвет жителей белых ее -
Это дары госпожи: вернувшись чрез семь пятилетий,
Сделан Марцеллою я был этой дачи царьком.
Если бы отчие мне уступала сады Навсикая,
Я б Алкиною сказал: "Предпочитаю свои".
(XII, 31)

Но вернувшись в родную Испанию и наслаждаясь там мирною и покойною жизнью, Марциал все-таки никак не может забыть хлопотливой и суетливой, но привычной ему жизни в Риме. Вдали от столицы он забрасывает литературные занятия и на целых три года замолкает ("Я знаю, что должен выступить в защиту своего упорнейшего трехлетнего безделья",- начинает он письмо Ириску, посылая ему XII книгу своих эпиграмм); ему не достает нужной и знакомой ему аудитории, а без этого он не способен писать: "ведь если что нравится в моих книжках, то это внушено мне моим слушателем",-говорит Марциал в том же письме; а таких слушателей и ценителей его поэзии у него теперь нет, как нет ни библиотек, ни театров, ни общества, а вместо этого - злобные сплетни и зависть провинциалов. Оживил Марциала только приезд в Испанию его друга и земляка Теренция Ириска; поэт снова взялся за стихи и в самое короткое время написал и преподнес Ириску новую (XII) книгу эпиграмм, надеясь, что его "испанская" книга будет иметь успех и в Риме. Но, как говорит Н. М. Благовещенский [9], "это были лебединые песни веселого поэта; вскоре затем он умер, в самом начале второго века".


[1] Все эпиграммы Марциала даются в переводе Ф. А. Петровского.
[2] Считать упоминаемых в эпиграмме V, 34 Фронтона и Флакциллу родителями Марциала (Miguel Dolç. Hispania у Marcial. Barcelona, 1953, p. 93) можно только предположительно, и мы вполне согласны с Олсуфьевым (указ. соч., стр. 15 сл.), что никаких убедительных данных в пользу того, что Марциал в этой эпиграмме обращается к своим отцу и матери, привести нельзя.
[3] А. Олсуфьев. Указ. соч., стр. 17 сл.
[4] См. M. Valerii Martialis epigrammaton libri. Mit erklärenden Anmerkungen von Ludwig Friedlaender. Erster Band. Leipzig, 1886, стр. 4 и А. Олсуфьев. Указ. соч., стр. 27 — на основании эпиграмм X, 103 и 104.
[5] Хотя на основании эпиграмм X, 103 и 104; XII, 34 и 31 Олсуфьев (стр. 28 сл.) и считает имеющиеся данные достаточными для определения, что Марциал прибыл в Рим в 65 г., еще до раскрытия заговора Пизона, но эти арифметические выкладки никак нельзя считать безусловно точными.
[6] А. Олсуфьев. Указ. соч., стр. 37.
[7] Это право давалось первоначально только тем, у кого действительно было трое детей, но во времена Марциала его получали не только бездетные, но и холостые. Право это давало и общественные преимущества, и освобождение от налогов, и даже вспомоществование от казны.
[8] Как, например, во времена Суллы, когда Гней Помпей явился к нему весной 83 г. до н. э. с двумя легионами, составленными из клиентов и арендаторов.
[9] «Римские клиенты Домицианова века». «Русская мысль», 1890, апрель, стр. 52.

3. ЭПИГРАММЫ МАРЦИАЛА

В римской литературе мало найдется поэтов, которые так ярко и интересно отражали бы в своих произведениях подлинную жизнь, как это делает Марциал. Немного найдется и таких, у кого содержание и эмоциональная окраска их стихов были бы столь разнообразны, как у этого поэта.
Сборник стихов Марциала называется "Эпиграммы", но это название далеко не соответствует всему составу тех пятнадцати книг, которые остались его наследием, даже если принять значение слова "эпиграмма" в том расширенном смысле, какое оно получило в позднейшие времена. Эпиграммы Марциала в ряде случаев - небольшие сатиры (см. I, 41; II, 14; III, 82; III, 93; VI, 64; VII, 20; XI, 56) [1], а многие из его стихотворений относятся к области искренней и задушевной лирики (см. I, 49; IV, 64; V, 78; VI, 86; X, 78; X, 96; X, 104; XII, 18; XII, 31; XII, 34).
Но сам Марциал постоянно называет свои стихи именно эпиграммами, начиная с предисловия к книге I, где он оправдывает язык и стиль собственных эпиграмм, ссылаясь на пример своих предшественников: "так пишет и Катулл, и Марс, и Гетулик, и каждый, кого читают и перечитывают". И в первой же эпиграмме книги I он так рекомендует себя читателю:

Вот он тот, кого вновь и вновь читаешь,-
Марциал, по всему известный свету
Эпиграммами в книжках остроумных.
Славой той, какой, ревностный читатель,
Наделил ты живого и в сознаньи,
Даже мертвый поэт владеет редко[2].

А в эпиграмме 110 той же книги он говорит:

Ты мне пленяешь, Велокс, что длинны мои эпиграммы.
Сам ты не пишешь совсем. Право, короче нельзя!

Но лучше всего виден взгляд Марциала на свои произведения как на эпиграммы, в отличие от других литературных жанров, в эпиграмме, обращенной к некоему Тукке:

Эпос я начал писать; ты начал тоже: я бросил,
Чтобы соперником мне на оказаться твоим.
Наша Тали́я в котурн трагический ногу обула;
Тотчас же сирму и ты длинную тоже надел.
Стал я на лире бряцать, .подражая Калабрским Каменам;
Ты, неотступный, опять плектр вырываешь у нас.
Я на сатиру пошел; ты сам в Луцилии метишь.
Тешусь элегией я; тешишься ею и ты.
Что же ничтожней найти? Сочинять эпиграммы я начал;
Первенства пальму и тут хочешь отнять у меня.
Брось хоть одно что-нибудь, на все ведь кидаться бесстыдно,
И нежеланное ты, Тукка, оставь для меня!
(XII, 94)

Оправдание в эпиграмме I, 110 интересно тем, что в нем Марциал полемизирует с защитниками короткой эпиграммы, не признававшими за ней права удлиняться и боровшимися против искажения ее исконной формы[3]. Против такого формального взгляда на эпиграмму Марциал горячо восстает, говоря:

Если, Косконий, тебе слишком длинны мои эпиграммы,
Лучше уж было б тебе салом подмазывать ось!
Этак тебе и Колосс покажется слишком высоким,
И маловатым сочтешь Мальчика Брутова ты.
Знай, что тебе невдомек: у Марса с ученым Педоном
Часто для темы одной по две страницы идет.
Вовсе не длинны стихи, от каких ничего не отнимешь,
А у тебя-то, дружок, даже двустишья длинны[4].
(II, 77)

Менее резко говорит Марциал, отстаивая эпиграммы, написанные дактилическим гексаметром в книге VI, помещая это оправдание непосредственно после самой длинной из своих эпиграмм (32 строки), написанных этим размером:

"Пишешь гексаметром ты эпиграмму?" - заметит мне Тукка.
Тукка, ведь принято так, Тукка, так можно писать.
"Но ведь она же длинна!" - Но и это принято, Тукка.
Любишь короче? Читай только двустишия ты.
Договоримся с тобой: эпиграммы ты длинные можешь,
Тукка, мои не читать, я же их буду писать.
(VI, 65)

Вполне понятно, что в данном случае Марциал защищается довольно слабо, потому что он и сам, очевидно, не считал подходящим для эпиграммы сплошной дактилический гексаметр и применил его всего четыре раза: I, 53; II, 73; VI, 64; VII, 98, да и то эпиграммы II, 73 и VII, 98 состоят всего из одного стиха каждая [5].
Сущность эпиграммы для Марциала гораздо больше определяется ее содержанием, ее остротой, чем формой и величиной. Об этом он сам вполне определенно говорит в одной из своих эпиграмм "без адресата":

Хоть ты и пишешь одни только сладкие все эпиграммы,
Чистя их так, что они кожи беленой белей,
И ни крупинки в них нет соленой, ни капельки горькой
Желчи, ты хочешь, глупец, чтобы читали их все ж!
Пища - и та ведь пресна, коль не сдобрена уксусом едким,
Что нам в улыбке, коль с ней ямочки нет на щеке?
Яблок медовых и смокв безвкусных давай-ка ты детям,
Мне же по вкусу лишь та фига, которая жжет.
(VII, 25)

Итак, эпиграмма для Марциала это первым делом острое стихотворение, вовсе не определяемое непременною краткостью. Более точного определения эпиграммы с точки зрения Марциала и по отношению к его собственным стихотворениям мы у него не найдем. Но если рассматривать его произведения вне зависимости от его собственных определений, то, пожалуй, точнее всего определить его стихи как небольшие произведения самого разнообразного содержания и разной стихотворной формы, лишь с преобладанием в его сборнике едких и острых злободневных стихов, какие и с нашей современной точки зрения являются эпиграммами.


[1] А. Олсуфьев. Указ. соч., стр. 77, примечание.
[2] По этой эпиграмме ясно видно, что уже до издания первой книги эпиграммы Марциала были хорошо известны и пользовались большим успехом у публики, знакомившейся с ними по небольшим их спискам (libelli).
[3] Ср. эпиграмму греческого поэта римской эпохи Пармениона (АР, IX 342):

Музам противно, по мне, если много стихов в эпиграмме
Разное дело совсем — стадий и длительный бег:
Много кругов совершают соперники в длительном беге;
Больших усилий зато требует стадий в одном.
(Перевод Л. В. Блуменау)
[4] Упомянутый в этой эпиграмме Колосс, посвященный богу Солнца, был переделан по приказу Веспасиана из статуи Нерона (Светоний, «Веспасиан», 18), а статуэтка Брутова Мальчика, о которой говорит Плиний Старший (XXXIV, 82) упоминается Марциалом еще в эпиграммах IX, 50 и XIV, 171.
[5] Две эти эпиграммы считаются некоторыми учеными поэтому за неполные. См. А. И. Малеин. Марциал. СПб., 1900, стр. 79 сл.

4. СУЖДЕНИЕ МАРЦИАЛА О СОБСТВЕННЫХ ЭПИГРАММАХ

Как из приведенных нами, так и из многих других стихотворений Марциала открывается очень характерная особенность его творчества, какая, правда, заметна и у некоторых других римских поэтов (Катулла, Овидия, Ювенал а), но которая особенно ярко выделяется у мастера римской эпиграммы. Это самоанализ. Марциал не предоставляет суждения о своих стихах исключительно читателю, но считает нужным комментировать свои произведения и в них самих, и в специальных предисловиях и посланиях. Такие предисловия, написанные прозой, имеются к книгам I, II, VIII, IX и XII. За исключением предисловия к книге I, все эти послания обращены к определенным лицам, а именно: предисловие к книге II адресовано стоику Дециану, к IX - Торанию, к XII - Теренцию Приску и только одно предисловие, к книге VIII, обращено к самому принцепсу Домициану.
Из этих предисловий особенно важны для характеристки Марциала предисловия к I и VIII книгам, в которых Марциал оправдывает содержание своих эпиграмм. В предисловии к книге VIII он льстив и осторожен; в предисловии к книге I - гораздо искреннее и смелее. "Эпиграммы,- говорит он в этом предисловии, -пишутся для тех, кто привык смотреть на игры в честь Флоры. Пусть не входит в наш театр Катон, а коль уж вошел, пусть смотрит. Мне кажется, я вправе заключить мое предисловие стихами:

Коль ты об играх в праздник резвой знал Флоры,
О шутках легких и о вольности черни,
Зачем в театр явился ты, Катон строгий?
Иль только для того вошел, чтоб вон выйти?"

Очень возможно, что это предисловие вызвало насмешки и нарекания, и поэтому в предисловии к книге II Марциал устами Дециана сам иронизирует над подобными предисловиями в прозе, указывая, что эпиграммы должны говорить сами за себя: "Эпиграммам глашатай не нужен и довольно им своего, то есть злого языка: на какую страницу ни взглянуть - вот и послание". И вот, ни к одной из следующих книг Марциал прозаических предисловий не пишет, ограничиваясь лишь вступительными стихами. Одной из самых характерных эпиграмм-посланий является стихотворение в начале второй половины книги III:

Лишь до сих пор для тебя, матрона, написана книжка.
"Ну, а кому же, скажи, дальше писал ты?" - Себе.
Здесь я про стадий пишу, при гимнасий, про термы. Уйди же!
Я раздеваюсь: нагих видеть мужчин берегись.
Тут, после роз и вина, отбросила стыд Терпсихора
И что угодно сболтнуть может она, захмелев.
И не намеком уже, но открыто она называет
То, что приемлет, гордясь, в месяц Венера тестой;
Что посредине своих огородов староста ставит,
То, на что дева глядит, скромно прикрывшись рукой.
Если я знаю тебя, то ты длинную скучную книжку
Бросить хотела. Теперь - жадно прочтешь ее всю.
(III, 68)

Четвертая из пяти вступительных эпиграмм книги I прямо примыкает к тому, что сказано в предисловии к ней и снова оправдывает "Игривую правдивость слов, то есть язык эпиграмм". Обращаясь к цезарю (Домициану) Марциал говорит:

Коль попадутся тебе мои книжки как-нибудь, цезарь,
Грозных для мира бровей ты из-за них не нахмурь.
Ваши триумфы сносить приучились тоже насмешки,
Да и предметом острот быть не зазорно вождю.
Как на Тимелу порой и на гаера смотришь Латина,
С тем же челом, я прошу, наши стихи ты читай.
Может дозволить вполне безобидную шутку цензура:
Пусть шаловливы стихи, жизнь безупречна моя.

Таким образом, оправдывая свои "вольные" стихи, Марциал сравнивает их не только с распущенностью театральных представлений своего времени, но и с народными песенками, искони распевавшимися солдатами на торжественных триумфальных шествиях полководцев-победителей [1]. И то же оправдание Марциал приводит в начале книги седьмой:

В праздничном воин венке озорной перебранкой займется,
В свите когда он пойдет лавром увитых коней.
Да и тебе не грешно игривым остротам и песням,
Цезарь, внимать, если их любит и самый триумф.
(VII, 8)

Но, разумеется, самого Домициана (по крайней мере, при его жизни) Марциал не осмеливался делать предметом острот и подносимую этому цезарю книгу V совершенно очистил от шаловливых вольностей, какими полны его предыдущие сборники эпиграмм:

Вам, матронам, и мальчикам, и девам,
Мы страницы вот эти посвящаем.
Ты же, тянет кого к бесстыдным шуткам
И кому по душе их непристойность,
Ты игривых прочти четыре книжки.
В этой, пятой - забавы для владыки;
И Германик ее, не покрасневши,
Пред Кекроповой девой прочитает.
(V, 2)

Но не только перед цезарем приходилось оправдываться Марциалу, а и перед рядовым читателем, так как игривость и обнаженность его эпиграмм вызывали протест у современных ему Катонов:

Что пишу я стихи не очень скромно
И не так, чтоб учитель толковал их,
Ты, Корнелий, ворчишь. Но ...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Уж таков для стихов закон игривых:
Коль они не зудят, то что в них толку?
А поэтому брось свою суровость...
(I, 35)

Несомненно, однако, и то, что вкусы читателей Марциала были далеко не однородны, и поэтому свою III книгу он остроумно разделяет на две части, предпосылая второй из них приведенное выше стихотворение, а затем в одной из следующих эпиграмм, будучи совершенно уверен, к чему приведет предупреждение матроне, говорит:

Чтоб не читала совсем ты игривую часть этой книжки,
Я и внушал, и просил; ты же читаешь ее.
Но коль Панникула ты, непорочная, смотришь с Латином,
То не найдешь ничего худшего в книжке. Читай!
(III, 86)

Марциал отлично знал вкусы "непорочных" римлянок, смотревших на представления мимов!
В книге XI, изданной уже в правление императора Нервы к празднику Сатурналий 96 г., Марциал не считает нужным извиняться или оправдываться ни перед новым цезарем, ни перед публикой, над лицемерием которой он постоянно издевается. Характеризуя свои шутки в нескольких начальных эпиграммах этой книги, он не только не защищается и не оправдывается, а наоборот, открыто заявляет, что в настоящее время, да еще в праздник Сатурналий, надо говорить именно так, как он это делает:

Брови угрюмые, взгляд исподлобья суровый Катона,
Да и Фабриция с ним, пахаря, бедная дочь,
Спеси личина и с ней лицемерная благопристойность,-
Что моему существу чуждо,- ступайте вы прочь!
В честь Сатурналий "ио!" восклицают стихи мои, слышишь?
Так нам при Нерве теперь можно и любо кричать.
Строгие люди пускай изучают корявого Сантру,
Мне же нет дела до них: эта вот книга - моя.
(XI, 2)

Маленькую оговорку Марциал все-таки делает в одном двустишии:

Вовсе не каждый листок в нашей книге для чтения ночью:
Есть и такие, Сабин, что ты и утром прочтешь.
(XI, 17)

На ту же тему, что и эпиграмма XI, 2 написаны и эпиграммы XI, 6, XI, 15 и XI, 16. В них Марциал повторяет хорошо известные его читателям замечания: в эпиграмме 15 - "Нравы вовсе не наши в этой книжке" (ср. I, 4, стр. 8), в 16 (ср. III, 68):

Книгу мою, покраснев, Лукреция в сторону бросит,
Но лишь при Бруте: уйди только ты, Брут,- и прочтет/

Доводы в защиту и оправдание своих эпиграмм, приводимые Марциалом в начальных стихотворениях книги XI, высказываются им с гораздо большей уверенностью и определенностью, чем в книге I, выпущенной десять лет назад "под властью сурового владыки" (sub principe duro), т. е. Домициана (XII, 6).


[1] Песенки эти известны главным образом по Светониевой биографии Юлия Цезаря (гл. 49 и 51). Например:

Галлов Цезарь покоряет, Никомед же Цезаря.
Нынче Цезарь торжествует, покоривший Галлию,
Никомед не торжествует, покоривший Цезаря.
(Перевод Ф. А. Петровского).

5. СЮЖЕТЫ ЭПИГРАММ МАРЦИАЛА

По предисловию к книге I и по только что приведенным эпиграммам Марциала ясно видно, что он считает нужным оправдывать одни лишь "вольные" свои стихи. Но далеко не только такого рода стихи составляют содержание книжек Марциала. Вольных, или малопристойных, эпиграмм у него значительно меньше, чем стихотворений иного рода, в которых он является нам и совершенным художником и замечательным бытописателем императорского Рима: "Он все видел и все описал: блюда и обстановку богатого пира и убогого угощения, наряд щеголя и убранство гетеры, тайны римских терм и спален, роскошь городских дворцов и загородных дач, все прельщения и разврат театров и цирка, вакханалии Субуры и ужасы Колизея и вместе с тем - такова обаятельная сила его дарования - заставляет еще нас, после восемнадцати столетий грустить с ним над смертью рабыни-малютки и сочувствовать отцу, льющему слезы над могилой безвременно похищенной дочери"[1]. И все свои зарисовки римской жизни Марциал делает ясным и ярким языком, всегда стремясь к полноте мысли и сжатости ее выражения.
Многие из сюжетов эпиграмм Марциала совпадают с темами его современников - Плиния Младшего и Ювенала, но существенное отличие римского эпиграмматиста от римского сатирика в том, что у него не "порождается стих возмущеньем", как у Ювенала (сатира I, 79), а он живописует римские нравы со спокойным юмором и острой насмешкой. Кроме того, Марциал описывает жизнь современного ему Рима, а Ювенал в большинстве случаев не то, что есть, а то, что было. Марциалу совершенно чужда "Ювеналовская злость", даже когда он негодует на ужин у какого-то Ман-цина (I, 43), который, пригласив к себе шестьдесят человек подает им только одного жалкого кабана, или возмущается некиим Цецилианом (I, 20), в одиночку пожирающим отборные грибы, "на глазах у толпы приглашенных". Если сравнить обе эти эпиграммы с пятой сатирой Ювенала, сразу станет ясна коренная разница между двумя бытописателями Рима. Одна и та же, по существу, тема занимает у Ювенала целых 173 стиха, а Марциал ограничивается в одной эпиграмме четырнадцатью, а в другой всего четырьмя строчками, но написанными с предельной яркостью и выразительностью.
Подобное же сопоставление можно сделать, если сравнить две эпиграммы Марциала, посвященные статуэтке Геркулеса (IX, 43 и 44) с шестой "Сильвой" книги четвертой Стация. Это сопоставление тем более интересно, что и Марциал и Стаций не только обрабатывают одну и ту же тему, но и говорят об одной и той же статуэтке, принадлежащей Виндику. Можно даже с большой степенью вероятности предполагать, что обе эпиграммы Марциала (в 14 и в 6 строчек) паписаны в противовес "Сильве" Стация (в 109 стихов). Надо сказать, что по художественным достоинствам и пятая сатира Ювенала и "Сильва" Стация, облекшего свое стихотворение в форму своего рода новеллы, не уступают кратким эпиграммам Марциала; здесь дело в литературном жанре: эпиграмма должна быть краткой, сатира и стихотворная новелла - давать более подробную и поэтому большую по размерам литературную картину.


[1] А. Олсуфьев. Указ. соч., стр. 80.

6.КРИТИКА МИФОЛОГИЧЕСКОГО ЭПОСА МАРЦИАЛОМ

Но если эпиграммы IX, 43 и 44 написаны в противовес "Сильве" Стация, то выступление с ними Марциала вызвано скорее всего только соперничеством одного поэта-клиента с другим; тематика же указанной "Сильвы" Стация нисколько не чужда Марциалу. Но решительно и резко Марциал выступает тогда, когда он восстает против безжизненных произведений на мифологические темы, бывшие в его время в большой моде. Отрицательное отношение Марциала к мифологической поэзии, которой он противополагает свои эпиграммы, чуждые всякой напыщенности, видно по многим стихотворениям из разных книг его сборника (IV, 49; V, 53; X, 4; X, 35 и др.). Так, он говорит:

Флакк, уверяю тебя, ничего в эпиграммах не смыслит,
Кто их забавой пустой или потехой зовет.
Больше забавы у тех, кто пишет про завтрак Терея
Лютого, иль про обед твой, беспощадный Тиест;
Или как сыну Дедал прилаживал плавкие крылья,
Иль как циклоп Полифем пас сицилийских овец.
Нет! Нашим книжкам чужда напыщенность[1] всякая вовсе,
Сирмой безумной совсем Муза не грезит моя.
"Но ведь поэтов таких превозносят, восторженно хвалят!"-
Хвалят их, я признаю, ну а читают-то нас.
(IV, 49)

Марциалу до смерти надоели и Тереи, и Тиесты, и Дедалы, и Полифемы, составлявшие предмет сочинений эпигонов классического эпоса и драмы. В этом отношении он полный единомышленник Ювенала (см. "Сатиры", I, 1 -14 и 51 сл.), но, в противоположность римскому сатирику, он остается спокоен: его эпиграммы имеют больше успеха, чем произведения современных ему эпиков и трагиков. И, обращаясь в эпиграмме X, 4 к некоему Мамурре (наверное тому же, кого он высмеивает в IX, 59), которого привлекает всякий "вздор на жалкой бумаге", он советует читать свои эпиграммы:

Это читай, где сама жизнь говорит: "Это я",

и продолжает:

Здесь ты нигде не найдешь ни Горгон, ни Кентавров, ни Гарпий,
Нет: человеком у нас каждый листок отдает.

И, говоря hominem pagina nostra sapit, Марциал дает точнейшую характеристику основ своего творчества. Но Мамурра и ему подобные вовсе не хотели узнавать "ни нравов своих, ни себя" в эпиграммах Марциала.
Несмотря, однако, на отвращение Марциала к оторванной от жизни и томительно скучной мифологической поэзии, составлявшей основной предмет публичных декламаций ("рецитаций"), он сам постоянно пользуется мифологическими образами, но в огромном большинстве случаев он прибегает к ним вовсе не в угоду вкусам римских поклонников напыщенной поэзии: он применяет эти образы для придания красочности и выразительности своим эпиграммам и вводит их в самые насмешливые свои стихи:

Бегал ли Феб от стола и обеда Тиеста, не знаю,
Но от обедов твоих прочь я бегу, Лигурин.
(III, 45)

Так он говорит сочинителю "проклятых поэм", читавшему их гостям во время обеда, задерживая подачу лакомых блюд (см. III, 50 и 44). Мифологические образы и имена не отягчают его эпиграмм: то, что для нас может казаться излишним или непонятным, для современников Марциала было ясно без всяких комментариев.
Суждения Марциала о мифологическом эпосе крайне резки и непримиримы; пожалуй, только в одной из своих эпиграмм, в которой приглашает к себе на обед своего друга Юлия Цериалия, он упоминает о нем с шутливым добродушием:

Юлий ты мой Цериалий, со мной пообедаешь славно;
Коль приглашения нет лучшего, к нам приходи.
Сможешь к восьми подоспеть; с тобой мы помоемся вместе
Знаешь, как близко живу я от Стефановых бань.
Первым тебе будет подан латук, для сваренья желудка
Очень полезный, и с ним перья с порея стеблей;
Следом соленый тунец, покрупнее мелкой лацерты,
Зеленью руты покрыт будет и яйцами он;
Яйца тебе подадут и в золе испеченные теплой,
И на велабрском огне сыра копченого круг;
Да и маслины еще, знававшие холод Пицена -
Это закуска. Теперь хочешь узнать про обед?
Чтобы пришел ты, солгу: будет рыба, устрицы, вымя,
Жирная птица с двора, будет болотная дичь,
Да и такая, какой и Стелла лишь изредка кормит...
Больше того: я тебе вовсе не буду читать.
Лучше уж сам ты читай "Гигантов" опять или "Села",
В коих к бессмертным стихам близок Вергилия ты.
(XI, 52)

Но добродушие Марциала (правда, с примесью иронии) объясняется тем, что Цериалий был другом Марциала, а друзей своих и покровителей он не задевает!
Отвергая с презрением и негодованием современный ему мифологический эпос, как и "Начала" Каллимаха (X, 4), Марциал с присущей ему дипломатической осторожностью умалчивает о мифологическом творчестве Овидия, которого он постоянно восхваляет как "певца любви" (I, 61; II, 41 и др.). Единственный его отклик на "Метаморфозы" - дистих в Apophoreta:

Этот объемистый том, состоящий из многих листочков,
Целых пятнадцать тебе песен Назона несет.
(XIV, 192)

Также дипломатически относится Марциал и к "Энеиде" Вергилия, которого он оценивает чрезвычайно высоко во многих эпиграммах, но лишь в двух (V, 5 и XIV, 185) упоминает о его эпосе. Видимо, и римские классики мифологической поэзии были не по вкусу Марциалу.


[1] Vesica (собственно — мочевой пузырь). Впервые в смысле «напыщенность», «надутость» засвидетельствовано в этой эпиграмме.

7. ОТНОШЕНИЕ МАРЦИАЛА К ИСТОРИЧЕСКОМУ ЭПОСУ

Совершенно иначе относится Марциал к эпосу историческому - к произведениям Лукана и Силия Италика. Правда, восторженное отношение Марциала к Силию, которого он называет (IV, 14) "славою и честью сестер Кастальских" (Castalidum decus sororum) за то, что он в своей поэме о войне Рима с Карфагеном "мощным гласом" громит "нарушение клятв народом диким" и "покоряет славным Африканам" коварного Ганнибала и вероломных карфагенян, можно было бы счесть за лесть влиятельному человеку, которого он просит благосклонно отнестись к его эпиграммам, но такое предположение неосновательно. Если бы Марциал превозносил Силия только для того, чтобы заслужить его благосклонность к себе как поэту, то не стал бы восхвалять его так в эпиграммах VII, 63, XI, 48 и 49 (по изданию Хереуса - 50). Несомненно Марциал приравнивал Силия к Вергилию прежде всего за то, что он взял темой своего эпоса исторические события, а не мифологические вымыслы, жизнь, а не сказки. При такой теме Марциал допускает введение и мифологических образов (которых много в поэме Силия) на том же основании, на котором вводит их и в свои собственные эпиграммы.
Не менее восторженно относится Марциал и к другому автору исторического эпоса - своему трагически погибшему современнику Лукану (тут уж ни о какой лести не может быть и речи), которого он ценит и как автора "Фарсалии" и как автора игривых стихов:

Коль попадутся тебе наши книжки, Полла-царица[1],
Шутки читая мои, лба своего ты не хмурь.
Твой знаменитый певец, Геликона нашего слава,
На пиэрийской трубе ужасы певший войны,
Не устыдился сказать, игривым стихом забавляясь,
"Коль не миньоном мне быть, Котта, на что я гожусь".
(X, 64)

Судя по эпиграмме XIV, 194 с леммой "Лукан":

Правда, иные меня совсем не считают поэтом,
Книгопродавец же мой видит поэта во мне,

надо, полагать, что большинство римлян было такого же мнения об авторе "Фарсалии", как и Марциал, и только такие "иные", каков был Плиний Младший, считавший Силия Италика не столько талантливым поэтом, сколько ловким версификатором (III, 7, 5) и ни разу не обмолвившийся ни одним словом о Лукане в своих "Письмах", держались другого взгляда на представителей исторического эпоса.
Ни о каких других представителях этого жанра времен ранней империи мы из эпиграмм Марциала не знаем, если не считать упоминания поэмы о "Капитолийской войне", названной в его эпиграмме (V, 5, 7) "поэмой небесною" (caelestia carmina), благодаря чему можно предполагать, что ее автором был Домициан. Кроме упоминания об этих стихах у Марциала, никаких сведений о них нет; темой же этих стихов было, очевидно, взятие Рима войсками Антония Прима в 69 г. н. э. [2]
Что касается раннего римского исторического эпоса, то о "Пунической войне" Марциал не говорит ни слова, а Энния упоминает только однажды (V, 10), с пренебрежением отзываясь о поклонниках всякой старины, которой Марциал никогда не увлекался в ущерб произведениям нового времени.


[1] Полла Аргентария, вдова Лукана.
[2] См. Н. А. Машкин. История древнего Рима. М., 1949, стр. 455

8. ЛИТЕРАТУРНОЕ ОКРУЖЕНИЕ МАРЦИАЛА

Из приведенных на предыдущих страницах примеров видно, как, в сущности, поверхностны суждения Марциала и о тех литературных произведениях, какие ему по вкусу, и о тех, какими он возмущается. Впрочем, нельзя и требовать от поэта-эпиграмматиста глубокого литературного анализа, если он не входит в его основную тематику; но судить о литературных вкусах Марциала можно по его замечаниям и об авторах, предшествовавших ему, и о современных ему писателях.
Что касается классиков греческой и римской литературы, то и Гомер, и Сафо, и Софокл, и Вергилий, и Гораций для Марциала непререкаемые авторитеты. Если он и подшучивает над Сафо, которая для него и "учена" и "любострастна" (VII, 69; X, 35), или говорит, что Вергилий одолел бы "Калабрийского Флакка на Пиндаровой лире" (VIII, 18), то ничего более значительного о признанных всеми классиках он не говорит. К элегикам времен Августа - Проперцию (VIII, 73; XIV, 189), Тибуллу (IV, 6; VIII, 70 и 73; XIV, 193) и даже к Овидию (1,61; II, 41; III, 38; V, 10; XII, 44; XIV, 192) Марциал относится сочувственно, но суждения его о них интереса не представляют. Гораздо блинке ему эпиграмматисты этого периода - Педон и Марс, которых он упоминает, наряду с Катуллом и казненным Калигулой Гетуликом, в предисловии к I книге в числе своих предшественников.
Но самым любимым поэтом прежних времен был для Марциала Катулл. В ряде своих эпиграмм Марциал и подражает Катуллу и шутливо пародирует его (ср. I, 7 - о голубке Аррунтия Стеллы); в эпиграммах VII, 14 и XI, 6 Марциал более чем игриво толкует "воробья" Лесбии; Катулловы "поцелуи" используются в эпиграммах VI, 34 и XII, 59. Наиболее же интересная из навеянных Катуллом эпиграмм - 1,109 (о собачке Иссе). В эпиграмме X, 103 Марциал приравнивает себя к Катуллу. Из других поэтов, современников Катулла, Марциал упоминает о Гае Гельвии Цинне, которому Катулл посвятил свое 95-е стихотворение и о котором как об истинном поэте упоминает Вергилий ("Эклоги", IX, 35). Судить о творчестве Цинны мы не можем, так как от его произведений не дошло до нас ничего, кроме нескольких разрозненных строчек, но Марциал говорит о Цинне крайне неодобрительно в эпиграмме X, 21. Эта эпиграмма очень существенна для определения литературных позиций Марциала:

Секст, что писанья твои едва и Модест понимает
Или Кларан, почему это приятно тебе?
Книги твои невозможно читать: Аполлона тут нужно!
Если ты прав, то Марон Цинною был превзойден.
Пусть восхваляют тебя, а я пусть буду любезен,
Секст, для ученых людей и без ученых людей.
(X, 21)

В эпиграмме XIV, 196 Марциал упоминает (согласно лемме) о поэме Кальва "О пользовании холодной водой":

Эта бумага тебе родники называет и реки,
Но ей бы лучше самой в этой поплавать воде.
(XIV, 196)

Возможно, что этот Кальв - Лициний Кальв, друг Катулла, но доказать этого нельзя, так как из других источников о такой поэме Лициния Каль-ва ничего не известно.
Из других писателей катулловского времени Марциал неодобрительно отзывается о грамматике и драматурге Сантре, которого он в одной из приведенных выше эпиграмм (XI, 2) называет "корявым" (salebrosus).
Существенный интерес представляют эпиграммы Марциала и для освещения литературных вкусов и его самого и его современников, а также для выяснения причин упадка римской поэзии, с точки зрения писателей "серебряного века", сознававших преимущества писателей "золотого века" римской литературы перед их собственными произведениями. Марциал утверждает, что ему препятствует стать великим и бессмертным поэтом отсутствие плодотворного для творчества досуга (otium) и недостаток таких покровителей, каким был для Вергилия и Горация Меценат. Обращаясь к какому-то Луцию Юлию, Марциал говорит:

Все пристаешь ты ко мне, драгоценный Луций мой Юлий:
"Праздный лентяй, напиши важное ты что-нибудь!"
Дай мне досуг, но такой, какой в минувшие годы
Флакку мог Меценат, другу Вергилию дать:
Я попытаюсь создать вековечное произведенье
И от огня уберечь как-нибудь имя свое.
Полем бесплодным идут под ярмом волы неохотно:
Тучная почва томит, но веселит самый труд.
(I, 107)

Оскудение поэзии Марциалу тем более досадно, что в его время Рим стал несравненно благоустроеннее и просторнее, чем в прежние времена:

Ежели дедовский век современности так уступает
И при владыке своем так разрастается Рим,
Ты удивлен, что ни в ком нет искры священной Марона
И не способен никто мощно о войнах грубить.
Будь Меценаты у нас, появились бы, Флакк, и Мароны:
Ты б и на поле своем встретить Вергилия мог.
Землю свою потеряв по соседству с несчастной Кремоной,
Плакал и тяжко скорбел Титир по овцам своим;
Но рассмеялся тогда Этрусский Всадник и, бедность
Злую прогнав, обратил в быстрое бегство ее.
"Обогащу я тебя, и да будешь главою поэтов
И полюбить, - он сказал, - можешь Алексия ты".
Этот красавец служил за столом своему господину,
Темный вливая фалерн мраморно-белой рукой.
Кубки отведывал он губами, что розы, какими
Даже Юпитера мог он привести бы в восторг.
Ошеломленный забыл о толстой поэт Галатее
И загоревшей от жатв тут Фестилиде своей.
Тотчас "Италию" стал воспевать он и "Брани и мужа",
Он, кто оплакать едва мог до тех пор "Комара".
Что же о Барии мне говорить, д о Марсах, и прочих
Обогащенных певцах, трудно которых и счесть?
Значит, Вергилием я, если дашь мне дары Мецената
Стану, Вергилием - нет: Марсом я стану тогда.
(VIII, 65)

В связи с начальными стихами этой эпиграммы нельзя не вспомнить эпиграмму, в которой Марциал восхваляет благоустройство Рима при Домициане:

Встарь всю столицу у нас захватил себе лавочник наглый,
Так что нельзя и пройти было нам к нашим домам,
Ты же, Германик, велел расширить все переулки:
Вместо тропинок теперь всюду дороги ведут.
Нет уже больше столбов, увешанных цепью бутылок,
И не приходится лезть претору в самую грязь.
Стиснутый всюду толпой не бреет цирюльник вслепую,
Не занимает уже улицы грязный кабак.
Повар, мясник, брадобрей, трактирщик сидят по порогам:
Рим возродился и стал Римом из рглнка теперь.
(VII, 61)

Но, жалуясь на отсутствие досуга (чему одной из главных причин были для Марциала и других поэтов скучные и утомительные обязанности клиента) и на исчезновение щедрых меценатов, Марциал вместе с тем отлично сознает, что не в этом основной корень зла для художественной литературы: это прекрасно видно по заключительному двустишию эпиграммы VIII, 55.
Не имея в своем распоряжении произведений большинства упоминаемых Марциалом современных ему писателей, мы, разумеется, не в состоянии проверить его мнения о них, а должны ограничиться лишь их перечнем с указанием на то, что он об них говорит. Из современных ему писателей, произведения которых до нас дошли, Марциал упоминает следующих: Лукана, Силия Италика (об отношении к ним Марциала было сказано выше), Персия, единственную книгу которого ценит выше всей "Амазониды" Марса (IV, 29), Плиния Младшего, которому он дает (X, 20, ст. 14 сл.) несколько ироническую характеристику, Квинтилиана, которого называет "главой наставников юношей шатких" и "славою и честью римской тоги" (II, 90), философа Сенеку, называя его "речистым" (VII, 45). Своего ближайшего современника и соперника Стация он нигде не называет по имени. К Стацию, как автору мифологического эпоса, Марциал относился, вне всякого сомнения, отрицательно, и то, что в своих "Сильвах" Стаций писал на те же темы, как и он сам[1], не могло ему быть по душе; а таких тем много. Издатели Марциала - Фридлендер и Гильберт - предполагают, что Стаций выведен им под именем Гавра в эпиграмме IX, 50:

Как утверждаешь ты, Гавр, мое дарованье ничтожно,
Ну а любим я всегда только за краткость стихов.
Не возражаю. Но ты, что в двенадцати книгах Приама
Выспренне битвы поешь, ты-то, спрошу я, велик?
Брутова мальчика мы создаем и живого Лангона,
Твой же, великий наш Гавр, слеплен из глины Гигант.

В других эпиграммах имя Гавр явно не относится ни к какому писателю, за единственным исключением (II, 89), где, обращаясь к Гавру, Марциал говорит:

То, что ты пишешь стихи без помощи муз с Аполлоном,
Это хвалить мы должны: сам Цицерон так писал.

Что касается поэтессы Сульпиции (X, 35 и 38), то ее нельзя отождествлять ни с той, от имени которой написана сатира против Домициана, ни с той, стихи которой вошли в сборник элегий Тибулла. В первой из указанных эпиграмм Марциал дает очень интересный отзыв об этой своей современнице:

Все Сульпицию пусть читают жены,
Что хотят лишь своим мужьям быть милы,
Все Сульпицию пусть мужья читают.
Что хотят лишь своим быть милы женам.
Ни о страсти Колхийки там нет речи,
Ни о пире свирепого Тиеста;
В Скиллу с Библидой вовсе там нет веры:
Учит чистой она любви и верной,
Удовольствиям, ласкам и забавам.
Кто достойно стихи ее оценит,
Никого не найдет ее игривей,
Никого не найдет ее невинней.
Таковы, я уверен, были шутки
У Эгерии в гроте Нумы влажном.
При таком руководстве или дружбе
Ты ученей, Сафо, была б и чище.
(X, 35)

В этом стихотворении Марциал кратко высказывает: 1) протест против вздорной мифологической поэзии; 2) одобрение игривой, но не извращенной любовной поэзии; 3) протест против изощренной и противоестественной эротики.
Остаются под сомнением упоминания о Ювенале (VII, 24 и 91; XII, 18), так как нельзя с полной достоверностью отождествлять его со знаменитым сатириком. Во всяком случае ни в одной из указанных эпиграмм Марциал не говорит об этом своем друге, как о поэте.
Из писателей, произведения которых до нас не дошли, следует упомянуть следующих:
Стертиний Авит. Консул 92 г. Поэт, друг Марциала, поставивший его бюст в своей библиотеке. Во вступительной эпиграмме книги IX он назван "величавым поэтом". В этой же эпиграмме Марциал дает одну из лучших своих автохарактеристик:

Тот я, кто в шутках всегда среди всех останется первым:
Не восторгаешься мной - любишь, читатель, меня.
Большие пусть о большем поют, мне ж, довольному малым,
Хватит того, что всегда вновь вы берете меня.

К Авиту обращена и эпиграмма I, 16:

Есть и хорошее, есть и так себе, больше плохого
Здесь ты читаешь. Иных книг не бывает, Авит.

Каний Руф. Друг Марциала. Историк, поэт и увлекательный рассказчик (I, 61 и 69; III, 20 и 64; VII, 69 и 87; X, 48).
Юлий Цериалий. Друг Марциала. Поэт, автор "Георгии" и поэмы о гигантах, подражавший Вергилию. Как о поэте говорится о нем только в XI, 52, но, видимо, несколько иронически. Так как Цериалий был другом Марциала, он нигде прямо не порицает его мифологической тематики.
Церриний. Эпиграмматист, не желавший обнародовать своих эпиграмм чтобы, как говорит Марциал, не соперничать с ним, его другом (VIII, 18).
Дециан из Эмериты. Друг Марциала. Стоик, литератор, (I, 8; 24; 39; 61; II, предисловие; II, 5). Из обращений к Дециану представляет интерес послание Марциала ко второй книге, написанное в форме диалога с Децианом:
"К чему нам,- говоришь ты,- твое послание? Разве тебе мало того, что мы читаем твои эпиграммы? Что ты еще собираешься сказать здесь такого, чего йе в состоянии сказать в стихах? Я понимаю, почему предпосылают послания к трагедиям и комедиям, раз они не могут говорить сами за себя. Эпиграммам глашатай не нужен и довольно им своего, то есть злого, языка: на какую страницу ни взглянуть - вот и послание".
Марциал одобряет Дециана за то, что будучи стоиком, он не признает нелепых крайностей этой философской школы.
Фавстин. Поэт, не публиковавший своих произведений; Марциал убеждает их издать (I, 25); покровитель Марциала (III, 2; IV, 10). В эпиграмме VII, 12 Марциал просит Фавстина защитить его от подлогов:

Что мне за выгода в том, коль иные за наши считают
Стрелы, какие Ликамб кровью своей обагрил,
Иль изрыгают на всех под именем нашим отраву
Те, кто не смеют на свет Фебовых выйти лучей?
(ст. 5 -8)

Флакк. Бедный поэт из Патавия (I, 61 и 76), которого Марциал уговаривает бросить поэзию и заняться более прибыльной юридической деятельностью. Некоторые комментаторы считали этого Флакка Валерием Флакком, но это неверно.
Лициниан. Судебный оратор, друг и земляк Марциала (I, 49 и 51). Ничего из его речей до нас не дошло, кроме крошечного отрывка из одной речи, приведенного Плинием Младшим: "Какие шутки шутишь ты, Фортуна! Из учителей делаешь сенаторов, из сенаторов - учителей" ("Письма", IV, И, 2). Отрывок этот приводит Норден[2].
Мемор. Автор трагедий, от которых осталось всего полторы строчки, брат сатирика Турна. Назван в эпиграмме XI, 9 "Римской трагедии честь".
Парфений. Постельничий Домициана. Он был, как видно из эпиграмм IX, 49 и XII, 11, и поэтом. Марциал говорит о нем с похвалой, но чисто внешней.
Турн. Сатирик, брат Мемора (VII, 97; XI, 10). В первой эпиграмме Марциал называет произведения Турна "славными", во второй - его талант "могучим".
Варрон. Какой-то современный Марциалу поэт, которого он считает и отличным драматургом, и лириком, и элегиком. Ничего о нем не известно.
Уник. Поэт, родственник Марциала (XII, 44), по-видимому, элегик, не желавший публиковать своих стихов, как и его брат. Марциал хвалит его, сравнивая с Катуллом и Овидием.
Надо упомянуть еще двух поэтов - Кара, одержавшего победу на празднестве в честь Минервы (IX, 23 и 24), и Коллина, получившего венок на Капитолийских играх (IV, 54). Никакой характеристики этим поэтам Марциал не дает, а посвятил им свои эпиграммы, очевидно, только как "лауреатам". В эпиграмме V, 5 Марциал упоминает еще поэму о "Капитолийской войне", называя ее "поэмой небесною" и говоря, что ее надо поставить в Палатинской библиотеке рядом с произведениями Вергилия. Можно с полным основанием предполагать, что эта поэма была сочинена Домицианом.
Кроме упомянутых в нашем перечне писателей - современников Марциала, у него есть еще ряд упоминаний об авторах, которых он называет под вымышленными именами потому, что отзывы его о них крайне неблагоприятны.
Как видно из эпиграмм Марциала, далеко не все авторы, которых он упоминает, стремились обнародовать свои произведения. Причины этого могли быть различны, но одной из главных была та, что их сочинения шли вразрез с требованиями, предъявлявшимися Домицианом и его приближенными к литературе, и заключали в себе либо намеки, либо прямые выпады против императора и его приспешников, что было далеко не безопасно, как видно из такой довольно смелой эпиграммы:

Ты шепчешь на ухо всем и каждому, Цинна,
Ты шепчешь то, что можно каждому сказать громко,
Смеешся на ухо, плачешь ты, ворчишь, стонешь,
Поешь ты на ухо, судишь ты, молчишь, воешь,
И до того засел в тебе такой недуг,
Что на ухо, Цинна, ты и Цезаря хвалишь.
(I, 89)

Принимая на себя обличье покровителя литературы, Домициан устраивал каждое пятилетие литературные состязания на празднествах в честь Юпитера Капитолийского, а на своей Альбанской вилле - ежегодные театральные представления и соревнования ораторов и поэтов (Светоний, "Домициан", 4). Нет сомнения в том, что на этих состязаниях награды получали те, кто раболепно старался угождать "владыке Девяти Сестер", как льстиво именует Домициана Марциал, прося Парфения показать императору роскошно отделанный свиток своих эпиграмм (V, 6). К такой лести, очевидно, были склонны далеко не все дилетанты и поэты того времени.
Из писателей своего времени Марциал самый разносторонний. И так же разносторонен он и как человек. То он льстит и заискивает, то издевается над своими патронами; то он злится на то, что ему не дают тех же кушаний и вин, какие пьет пригласивший его хозяин, то самым добродушным образом смеется над самим собой; то он делается мрачен и угрюм встречая негодяя в обличье строгого философа-киника, то бывает весело-добродушен, разговаривая с каким-нибудь приезжим, удивляющимся тому, что у него, знаменитого поэта, такой плохонький плащ. Он упоен столичной жизнью и вместе с тем тоскует по родной Испании; ему надоел Рим, где его унижают обязанности клиента, и он бросает его, надолго уезжая в Корнелиев Форум (III, 4), где погружается с таким же интересом в провинциальную жизнь, с каким он наблюдал и живописал жизнь столицы. Он искренне предан своим истинным друзьям и едко подсмеивается над всяким тщеславием и лицемерием. Пишет напыщенную поздравительную эпиграмму Регулу (I, 12) и искренне жалеет самых незначительных людей. Непосредственные движения души мешаются у Марциала с поддельными восторгами, добродушие с едкой злостью, увлечение римской жизнью с тоской по родине. Все многообразие личности Марциала, все его достоинства и недостатки ярко отражаются в его эпиграммах. Приобретя многих друзей, он нажил, вероятно, еще больше врагов, но завоевал себе необыкновенную популярность при жизни и неувядаемую славу на все века.


[1] Ср. 1) о статуэтке Геркулеса — Марциал IX, 44, Стаций IV, 6; 2) о банях Этруска — M. VI, 42, Ст. I, 5; 3) о смерти Этруска — M. VI, 83 и VII, 40, Ст. III, 3; 4) о Лукане — M. VII, 21—23, Ст. II, 7; 5) об отпущеннике Атедия Мелиора — M. VI, 28 и 29, Ст. II, 1; 6) о женитьбе Стеллы — M. VI, 21, Ст. I, 2; 7) о волосах Эарина — М. IX, 16, 17 и 36, Ст. III, 4.
[2] E. Norden. Die antike Kunstprosa. Leipzig, 1909, S. 320.

9. СУЛЬПИЦИЯ

В 1493 г. в монастыре Боббио [1] было обнаружено небольшое поэтическое произведение в 70 стихотворных строк - heroicum Sulpiciae carmen, т. е. стихотворение Сульпиции, написанное дактилическим гексаметром. Оно было опубликовано в 1498 г. в Венеции под заглавием "Стихи Сульпиции, жившей во времена Домициана, найденные недавно Георгием Мерулой Александрийцем вместе с другими сочиненьицами" (Sulpiciae carmina, quae fuit Domitiani temporibus. Nuper a Georgio Merula Alexandrino cum aliis opusculis reperta). Список, найденный в Боббио, не существует, а вторым древнейшим текстом стихов Сульпиции служит лишь пармское издание 1499 г., сделанное, по всей вероятности, с той же рукописи, что и венецианское.
Стихотворение Сульпиции написано против Домициана, главным образом по поводу его эдикта об изгнании "всех философов из Рима и Италии" [2] (Светоний, "Домициан", 10). В конце стихотворения предсказывается (устами Музы) гибель Домициана.
Эти не известные до конца XV в. гексаметры возбудили живой интерес филологов. Новый образец римской сатиры и то, что автором этого "короткого рассказа" (fabella) является поэтесса (см. стр. 8 - Prima... Romana docui - и ст. 65, в котором Муза называет автора cultrix mea), открывали интересную страницу истории римской литературы; кроме того, это стихотворение было особенно интересно тем, что, очевидно, было написано еще при жизни Домициана.
Имя Сульпиции в заголовке, имя ее мужа Калена в стихе 62, автохарактеристика поэтического творчества в начале стихов и, наконец, упоминание царя Нумы и нимфы Эгерии в стихах 67 и 68 побудили считать "сатиру Сульпиции" написанной той самой Сульпицией, которая была известна всего лишь по нескольким ее строчкам [3] и главным образом по двум эпиграммам Марциала (X, 35; X, 38), одна из которых (X, 35) была приведена выше[4].
Надо сказать, что творчество Марциаловой Сульпиции, по характеристике римского эпиграмматиста, совершенно отличается от той "сатиры", которая была открыта в конце XV в. Это главное препятствие к тому, чтобы считать эту сатиру подлинной. Кроме того, во всех древних свидетельствах о Сульпиции (у Авзония, Фульгенция, Аполлинария Сидония, в схолиях к Ювеналу) мы видим образ поэтессы Сульпиции подобным гому, который нарисован Марциалом, но не встречаем ни одного упоминания о ней, как об авторе какого-либо сатирического стихотворения. Подозрение в подлинности "сатиры Сульпиции" вызывают и указания в начале "сатиры", где поэтесса говорит о необычности для нее серьезных стихов в гексаметрах, и ни к чему не нужное упоминание Калена (которого упоминает Марциал совершенно естественно), и Нумы с Эгерией, опять-таки встречающееся в первой из эпиграмм Марциала. Данные языка и метрики тоже заставляют сомневаться в отнесении "сатиры" к временам Домициана. Да и самое "открытие" этого произведения лишь в конце XV в., открытие, окруженное какой-то таинственностью и утратою рукописи, вызывают законные подозрения.
Следует обратить внимание на то, что филологии XIX-XX вв. были совершенно противоположных мнений по вопросу о подлинности "сатиры Сульпиции". Издатель римских сатириков Ян считал ее подлинной, Бюхелер - подделкой, Боот считал это произведение фальшивкой XV в., Тиле [5] выступил в защиту подлинности этого произведения, считая его посмертно изданным наброском Сульпиции.
Таким образом, вопрос о стихотворении Сульпиции надо считать открытым, но, все-таки, соображения, вызывающие сомнения в отнесении его к творчеству Марциаловой Сульпиции и даже к поэзии времен Домициана, остаются до настоящего времени более вескими, чем доказательства принадлежности его поэтессе, жене неведомого нам Калена.


[1] См. «Историю римской литературы», т. I. М., Изд-во АН СССР, 1959, гл. III, стр. 28.
[2] Эдикт Домициана относится к 94 г. н. э. (за два года до смерти Домициана).
[3] См. схолии к 6,537 Ювенала; стихотворение 9,262 Аполлинария Сидония; Авсоний, 28; Фульгенций, «Мифология», предисловие.
[4] Никаких других сведений о Сульпиции и Калене у нас нет.
[5] 28 «Hermes», 1916, Bd. 51, S. 233.