Глава VI ЛУКАН

Автор: 
Петровский Ф.

1. БИОГРАФИЯ ЛУКАНА

Крупнейшим эпическим произведением римской литературы середины I в. и. э. была поэма Лукана "О гражданской войне", или "Фарсалия". Лукан был очень плодовитым писателем, но кроме "Фарсалии" до нас не дошло ни одно из его произведений, даже заглавия их не во всех случаях можно установить с достоверностью [1].
Из древних биографий Лукана, имеющихся в списках его поэмы, сохранилось две, из которых одна, неполная, приписывается историку Светонию (70-140 гг.), другая - филологу Вакке, жившему, по всей вероятности, в VI в. Кроме того, обстоятельства, послужившие причиною смерти Лукана, и самая его смерть описаны в "Анналах" Тацита (XV, 48-70).
Марк Анней Лукан (М. Annaeus Lucanus) родился в испанском городе Кордубе (теперешней Кордове) в конце 39 г. н. э., но воспитывался в Риме, а затем в Афинах. Умер он 30 апреля 65 г. Годы рождения и смерти Лукана - единственные даты, какие можно точно установить; другие же события его жизни точной датировке не поддаются. Лукан был провинциалом по происхождению и не принадлежал к римской знати, поскольку никто из его семьи не был магистратом в Риме; тем не менее он пользовался всеми преимуществами, которые могли доставить богатство и связи. Дядя Лукана, философ Сенека, один из самых видных людей своего времени, в первое время принципата Нерона вместе с начальником преторианских когорт Бурром был в сущности негласным властителем Римского государства. Лукан рос и воспитывался под руководством Сенеки, единственный сын которого умер еще в детстве.
Лукан получил самое широкое образование. Преподавание в его время начиналось с изучения литературы и завершалось в школе "ритора" - профессора риторики. Согласно свидетельствам, сохранившимся в биографии Лукана, приписываемой Вакке, Лукан обнаружил удивительные способности, опередил товарищей по школе и даже сравнялся со своими учителями. Он в совершенстве владел и латинской и греческой речью, прошел основательную философскую школу под руководством философа-стоика Корнута, у которого обучался и сатирик Персий.
Во времена Лукана стоическая философия пользовалась исключительным успехом у представителей высшего римского сословия. Эта философия, проповедывавшая настойчивость в исполнении долга и подчинения личности тому, что является с точки зрения стоической морали должным и необходимым, питала оппозиционные настроения сенаторского сословия, которые в конце правления Нерона (в 65 г.) нашли свое выражение в заговоре Гая Кальпурния Пизона. В этом заговоре принимали участие видные сенаторы и связанные с ними начальники преторианцев.
В поэме Лукана часто слышны отголоски стоического учения, соединяющегося с риторикой, которой она, можно сказать, пропитана.
Лукан начал писать и опубликовывать свои произведения в прозе и в стихах очень рано; поэтому вполне понятно, что в его сочинениях весьма сильны были школьные навыки, которые он, однако, постепенно преодолевал: его поэма живо и ярко воспроизводит историческую действительность и теснейшим образом связана с жизненными интересами римской оппозиции Нерону.
Из дальнейших фактов биографии Лукана нам известно, что он женился на Полле Аргентарии, которая, по словам Стация ("Сильвы", II, 7), была и молода, и красива, и добродетельна, и умна, и богата.
Некоторое время Лукану покровительствовал император Нерон, бывший всего на два года его старше. Нерон увлекался литературой и музыкой, стремился прославиться не только как музыкант, но и как поэт. По свидетельству Светония ("Нерон", 12,3), Нерон впервые в Риме учредил периодические состязания по греческому образцу, повторяющиеся через каждые пять лет: музыкальные, гимнастические и конные. Он назвал их "Нерониями". На этих-то состязаниях Лукан выступил с "Похвальным словом" молодому императору. Сохранилось известие, что Лукан был вызван Нероном из Афин, куда он, по всей вероятности, отправился заканчивать образование; по возвращении в Рим он был возведен в звание квестора (хотя не достиг еще требуемого возраста) и был принят императором в интимный круг друзей, а также получил звание жреца коллегии авгуров.
Но благоволение Нерона не было долговременным и прочным. Античные биографы Лукана объясняют разрыв Нерона с Луканом чисто личными мотивами - крайним самолюбием императора и завистью его к литературным успехам Лукана: молодой поэт, как указывается в приписываемой Светонию биографии, обиделся на Нерона за то, что тот ушел с публичного чтения, где Лукан декламировал свое произведение; кроме того, говорится в той же биографии, Лукан высмеял стихи Нерона в совершенно неподходящем месте и сочинил стихотворение, где издевался и над самим Нероном и над влиятельнейшими из его друзей. Все это очень правдоподобно, однако с большой вероятностью можно предположить также, что Нерон подозрительно отнесся к начатой Луканом "Фарсалии", в которой при всей лести императору во вступлении обнаруживались безусловные симпатии поэта к республиканцам и противникам тнраннии. Лукану было запрещено не только опубликовывать свои произведения, но даже читать их друзьям. Оскорбленный поэт не удовольствовался резкими нападками на тираннию в своей поэме, где, начиная с книги четвертой, можно видеть прямые намеки и выпады против Нерона, но принял также участие в заговоре Пизона, имевшего целью свержение и убийство ненавистного императора. Лукан стал душою этого заговора. Но заговор был раскрыт, а заговорщики схвачены. Лукан пришел в отчаянье, ужасаясь предстоящей казни, совершенно потерял мужество и, судя по Светониевой биографии, пошел на то, что обвинил других лиц, надеясь этим спасти самого себя. Но это не спасло Лукана: он был осужден, ему было только предоставлено право самому выбрать род смерти. Лукан остановился на самоубийстве, выбрав обычный в те времена способ - вскрытие вен. Умирая, он, судя по нашим источникам, произнес собственные стихи с описанием смерти солдата, истекающего кровью. Очень возможно, что это были стихи 635-646 из третьей книги "Фарсалии"[2]:

В миг, когда быстрый крюк наложил железную руку,
Был им зацеплен Ликид: он сразу нырнул бы в пучину,
Но помешали друзья, удержав за торчащие ноги.
Рвется он надвое тут: не тихо кровь заструилась,
Но из разодранных жил забила горячим фонтаном.
Тело жививший поток, по членам различным бежавший,
Перехватила вода. Никогда столь широкой дорогой
Не изливалася жизнь: на нижней конечности тела
Смерть охватила давно бескровные ноги героя;
Там же, где печень лежит, где легкие дышат, надолго
Гибель препону нашла, и смерть едва овладела
После упорной борьбы второй половиною тела.

На уцелели и близкие родственники Лукана: его отца и двоих его дядей - Сенеку и Галлиона - принудили покончить жизнь самоубийством. Пощажена была вдова поэта, Полла Аргентария, которая впоследствии ежегодно отмечала день рождения покойного мужа. До нас дошли и стихотворения Стация ("Сильвы", II, 7) и Марциала, писавших уже после смерти Нерона, в честь дня рождения Лукана. Вот три эпиграммы Марциала, посвященные Лукану (VII, 21; 22 и 23):

Славный сегодняшний день, свидетель рожденья Лукана:
Дал он народу его, дал его, Полла, тебе.
О ненавистный Нерон! Этой смерти ничто не ужасней!
Если б хоть этого зла ты не посмел совершить!

Памятный день наступил рожденья певца Аполлона.
Благостно, хор Аонид, жертвы ты наши прими.
Давший тебя, о Лукан, земле - по заслугам достоин
Был свои воды смешать Бетис с Кастальской водой.

Феб, появись, но таким, как громко поющему войны
Лиры латинской второй плектр самолично давал.
В день сей о чем я молю? Постоянно, о Полла, супруга
Ты почитай, и пусть он чувствует этот почет.
(Перевод ф. А. Петровского, VII, 21, 22 и 23)


[1] См. Л. Е. Римская эпопея во времена империи. ЖМНП, ч. CXVIX. Отд. класс, филол., 1873, стр. 129—135.
[2] Все цитаты из «Фарсалии» даны в переводе Л. Е. Остроумова (Марк Анней Лукан. Фарсалия... M —Л., 1951).

2. ПОЭМА ЛУКАНА О ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЕ

Во времена Лукана оппозиционные настроения сенаторов усилились из-за нестерпимого гнета Нерона по отношению к сенаторскому сословию. Но в начале принципата Нерона (с 54 по 62 г.) благодаря стараниям Сенеки и Бурра еще сохранялись добрые отношения между принцепсом и сенатом. Поэтому нет ничего удивительного, что идеализация молодого Нервна нашла свое отражение во вступлении к "Фарсалии".
В этом вступлении Лукан рассуждает о судьбах Рима и рассматривает исторический процесс как цепь роковых испытаний, угрожавших существованию государства, но счастливо завершившихся приходом к власти Нерона. Из роковых событий в истории Рима самыми страшными Лукан считает период триумвирата и последовавшую затем гражданскую войну между Цезарем и Помпеем. Однако, хотя бедствия, постигшие римскую республику, ужасны,

Но, коль иного пути не нашли для прихода Нерона
Судьбы, и грозной ценой покупается царство всевышних
Вечное, и небеса подчиниться могли Громовержцу,
Только когда улеглось сраженье свирепых гигантов,-
Боги, нельзя нам роптать: оплачены этой ценою
И преступленья, и грех; и пусть на Фарсальской равнине
Кровью залиты поля и насытились маны Пунийца;
Пусть и решительный бой разразился у гибельной Мунды;
Цезарь, к несчастиям тем прибавь и осаду Мутины,
Голод Перусии, флот, у суровой Левкады погибший,
Да и с рабами войну под склонами огненной Этны,-
Все же гражданской войне мы обязаны многим: свершилось Все это ради тебя!
(1, 33-45)

Несмотря на всю лесть этого вступления, в котором предсказывается даже будущий апофеоз Нерона, нет оснований предполагать в нем иронию, которую видит древний схолиаст [1], или считать вероятным, что прославление Нерона "было вызвано у Лукана желанием прикрыть свободолюбивые идеи, заметные уже в начале поэмы"[2]. Если отбросить напыщенность и риторичность, свойственные не только Лукану, но и вообще поэзии его времени, то вступление окажется не менее искренним, чем слова Тацита в начале пятой главы XIII книги "Летописи" относительно декларативного выступления Нерона в сенате. Очевидно, для Лукана, как и для сенаторов, были естественны надежды на то, что молодой принцепс восстановит римское правовое государство, принципы которого были нарушены и триумвирами и предшествующими Нерону императорами, что он не будет "владыкою" или "тиранном", а пойдет по стопам Августа, в правление которого отношение к сенату приобрело романтическую окраску в сознании сенаторской группировки времен Нерона.
Разбирая ближайшие причины гражданской войны, Лукан не отдает предпочтения ни одному из противников; борьба между ними, гибельная для Рима, внушает ему ужас и отвращение:

Ты, о Великий Помпей, боишься, чтоб старых триумфов
Новый герой не затмил, и лавр побед над пиратом
В галльских боях не увял. В тебе же к походам привычка
Дух возбуждает, и ты со вторым не помиришься местом:
Цезарь не может признать кого бы то ни было первым.
Равных не терпит Помпей. В чьем оружии более права, Ведать грешно.
(I, 121 сл.)

Обдумывая ход исторических событий Римского государства, Лукан полагает, что

... в обществе также таились
Братской войны семена, всегда потоплявшей народы.
(I, 158-159)

Военные успехи, обратившие Рим в мировую державу, развратили народ,

... которому мир и свобода
Силы крепили, храня в бездействии долгом оружье.
(I, 171 - 172)

С одной стороны, огромная военная добыча породила богатство и роскошь, породившие в спою очередь изнеженность:

... едва ли приличные женам
Носят наряды мужья; героев плодящая бедность
В пренебреженьи...
(I, 161 сл.)

С другой стороны, расширение земельных владений, сосредоточение их в руках отдельных богачей и то, что

... поля, взбороненные строгим Камиллом,
Взрытые прежде киркой и мотыгой Куриев древней,
Стали уделом иных, неведомых сельских хозяев,
(1, 168-170)

привело к тому, что закалявшее римлян довольство малым, благородная бедность (paupertas - ст. 165), сменившись непомерным богатством немногих, обратилась для большинства римлян в нищету и нужду (egestas - ст. 173) и уже

... на злодейства, нужды порожденье,
Смотрят легко; а мечом захватить в свои руки отчизну -
Это великая честь; и ставят мерою права
Силу; в неволе закон и решенья народных собраний,
Консулы права не чтут, и его попирают трибуны.
(I, 173 сл.)

Выборы должностных лиц (магистратов) обращаются в "торг должностями", заимодавцы берут "хищный процент" и назначают "беспощадные сроки уплаты". Словом, все старинные устои римской республики поколеблены, и "война стала выгодной многим" (1,181 сл.).
Таким выводом заключает Лукан свое изложение причин, разрушивших государство и приведших к гражданской войне.
Но положительной программы у Лукана нет. В своем вступлении он ни слова не говорит о мерах, какие могли бы восстановить былой республиканский строп Рима, каким он был, по традиционному представлению, но времена Куриев и Камиллов. Лукан считает такой возврат к прошлому невозможным и мечтает лишь об одном: о водворении мира и спокойствия во всем мире. И водворить мир поэт считает призванным Нерона, который и после своего будущего апофеоза должен заботиться, о благе вселенной: "блюди равновесие мира" - обращается Лукан к Нерону:

Став посредине небес; пусть эта эфирная область
Ясной останется вся, в облаках да не скроется Цезарь.
Пусть человеческий род, оружие бросив, стремится
К общему благу в любви; и мир, по вселенной разлившись,
Да заградит навсегда железные Януса двери.
(I, 57 сл.)

Вступление к "Фарсалии" показывает, какова была основная мысль и задача Лукана в его поэме о гражданской войне.
Эту войну Лукан считал критическим моментом римской истории: ею заканчивался весь период древней Республики, выродившейся в тираннию "трехголового чудовища", как называл триумвират Юлия Цезаря, Помпея и Красса их современник Марк Теренций Варрон. После исторически неизбежного, с точки зрения Лукана, крушения совместного самовластия трех, а после смерти Красса - двух владык Рима (I, 84-97) должна была наступить новая эра для римской державы. Лукан считает гражданскую войну, которой он посвящает свою поэму, самым мрачным событием в истории Рима, сходясь в своем мнении с современником и участником борьбы менаду Цезарем и Помпеем - Цицероном, который через два года после битвы при Фарсале писал: "... я скорблю, что выступив в жизни как бы в дорогу с некоторым опозданием, я прежде окончания пути застигнут был этою ночью государства" ("Брут", 96, 330).
Лукан родился после того, как миновала эта "ночь государства"; во введении к своей поэме он надеется на наступление ясного для Рима дня. Для Лукана идеалом верховного правления обновленного римского государства было правление сената, поручающего власть намеченному им лицу. Эта идея выражена Луканом в начале V книги "Фарсалии" (ст. 13- 14), когда римские сенаторы

... возвещают народам,
Что не Сенатом Помпей, а Сенат руководит Помпеем,

и развита в дальнейшей речи Лентула (V, 17-47).
Таким образом, Лукан и его единомышленники стремились к аристократической ("сенатской") республике, возглавляемой зависимым от сената "вождем" (V, 47). Такому "законному" образу правления, которое было установлено в разгар гражданской войны, Лукан противопоставляет деспотию Цезаря, самовластно распоряжающегося в Риме: незаконно созывающего сенат и предписывающего ему решения (III, 103-111), издевательски относящегося к народным собраниям (V, 385-402), дерзко заявляющего о своей неограниченной власти (V, 660-664).
Сенат для Лукана - олицетворение свободы, Цезарь - царской власти (VII, 694-697). Но из-за отсутствия у Лукана конкретной положительной политической программы он в своей поэме не выходит за пределы мечтаний.
Политические взгляды Лукана не противоречат его льстивому восхвалению Нерона в начале "Фарсалии": поэт мечтает, что молодой принцепс окажется тем "вождем", который будет править римской державой в согласии с сенатом. Идеализация Нерона объясняется надеждами, которые пробудились в сенатских кругах римского общества в связи с декларацией молодого императора, в которой он публично заявил о правах сената, как об этом говорится у Тацита ("Летопись", VIII, 4) и у Светония ("Нерон", 10). Однако при чтении дальнейшего текста "Фарсалии" сразу бросается в глаза, что восхваление Нерона совершенно не связано ни с общей тематикой, ни с отдельными эпизодами поэмы. Лукан как будто совершенно забывает о Нероне, внимание его всецело приковывают картины борьбы между Юлием Цезарем и Помпеем и дальнейшие, уже после гибели Помпея, эпизоды гражданской войны, главным героем которой становится для Лукана Катон Младший.
К сожалению, у нас нет никаких сведений относительно того, в какое время написаны отдельные части "Фарсалии", но данные биографии Лукана с несомненностью говорят о том, что по крайней мере вторая часть поэмы написана после окончательного перехода поэта на сторону противников Нерона. Из биографии Лукана, которую приписывают Вакке, ясно только то, что сам Лукан издал три первые книги поэмы, после чего, видимо, Нерон и запретил ему дальнейшую публикацию его произведений.
Будучи в начале литературной деятельности в самых лучших отношениях с Нероном, Лукан в первых книгах "Фарсалии", по всей вероятности, и не думал как-нибудь задевать молодого императора, не намеревался намекать на то, что он деспот и враг свободы (в понимании этого слова Луканом). Но Нерон, особенно после смерти Бурра и удаления от императорского двора Сенеки (в 62 г.), решил, пренебрегая своей первоначальной декларацией, быть полновластным и самодержавным властителем Рима и начал преследования граждан по закону об оскорблении величества. Он стал всячески притеснять сенаторов, в частности широко прибегая к конфискации их имущества. Совершенно естественно, что Нерон должен был заподозрить в авторе "Фарсалии" своего, если не открытого, то тайного идейного врага - ярого сторонника власти сената, врага, который, к тому же, оказался его соперником на литературном поприще.
Вполне понятно, что во второй части "Фарсалии" (начиная с книги четвертой) отношение Лукана к Нерону резко меняется как по личным мотивам, так и в результате того разочарования, какое овладело Луканом и его единомышленниками, когда они увидели истинное лицо своего властителя. Восторженно льстивое отношение сменяется ненавистью к Нерону, сбросившему маску республиканской лояльности и обратившемуся в настоящего "царя", считавшего, по словам автора "Октавии", что

Предметом страха должен цезарь быть[3]
(ст. 457)

Явные и скрытые намеки на тираннию Нерона видны во многих местах последних книг "Фарсалии", и для современников поэта эти намеки были совершенно очевидны, они могли усмотреть их и в первых книгах.
Так, изображение Юлия Цезаря, самовластно распоряжающегося в Риме (V, 381 сл.), должно было легко напомнить о самовластии Нерона, а тот стих (V, 385), где осуждается "лживая речь, которою мы владык обольщаем", сводила на нет все прославление Нерона во вступлении к поэме (I, 33-66).
Пользуясь словом "цезарь", которое было фамильным именем в роде Юлиев, а со времен Октавиана-Августа обратилось в титул римских императоров (откуда и русское царь), Лукан мог в ряде случаев иметь в виду Нерона. Намек на Нерона ясен в стихе 696 книги VII, где противопоставляются Свобода и Цезарь - Libertas et Caesar.
Заканчивая описание Фарсальской битвы, Лукан восклицает:

... ниспровержены мы на столетья!
Нас одолели мечи, чтобы в рабстве мы ввек пребывали.
Чем заслужил наш внук иль далекое внуков потомство
Свет увидать при царях! Разве бились тогда мы трусливо?
Иль закрывали мы грудь? Наказанье за робость чужую
Нашу главу тяготит. Рожденным после юн битвы
Дан же и сил для борьбы, коль дала господина, Фортуна!
(VII, 610-616)

Так как Лукан считает выразителем и хранителем римской "свободы" сенат, то на протяжении всей поэмы сенат постоянно противополагается Цезарю. Это видно уже с первых книг "Фарсалии". Так, в книге первой Курион, "оратор продажный и дерзкий", который "когда-то стоял за свободу" (I, 269 сл.), бежавший из Рима к Цезарю, перешедшему Рубикон, говорит ему:

Я убеждал продлить твою власть против воли сената.
(ст. 274)

Первый центурион в войске Цезаря Лелий убеждает его пренебречь волей сената и римских граждан, приравнивая власть сената к неограниченной царской власти, т. е. используя те же аргументы, что и противники Цезаря, считавшие его царем или тиранном. Лелий говорит Цезарю:

Граждан ничтожных терпеть и царство сената - тебе ли?
(I, 365)

В этой же книге Лукан осуждает сенат за проявленную им слабость и страх, внушенный походом Цезаря:

... Не только народ потрясенный
Страхом встревожен пустым, но курия также, и с места
Все повскакали отцы, и сенат, обратившийся в бегство,
Консулам вмиг о войне декрет ненавистный вручает.
Где-то защиты ища, не зная, где скрыта опасность,
В ужасе мчится сенат, куда его бегство уносит,
И прорывает, стремясь, бесконечные толп вереницы, Загородившие путь.
(I, 186 -193)

Совершенно другую позицию по отношению к сенату занимает Помпей: в книге II (ст. 531 сл.) Помпей, обращаясь к своему войску, указывает, что оно "правого дела оплот", так как получило "брани законный доспех" от сената. Сенат, в глазах Лукана, не только законный орган верховной власти, но он должен стоять даже выше Судьбы (Фортуны), изменчивой и лживой. Помпей восклицает:

... Неужели Цезарь сумеет
Целый сенат победить? Не так-то ты слепо несешься,
Вовсе не зная стыда, о Фортуна!
(II, 566-568)

Лукан с презрением относится к этой богине, которая выгораживает Цезаря:

... Сенат из смятенного Рима
Буйных трибунов изгнал, угрожая им участыо Гракхов.
(I, 266 cл.)

Сенат для автора "Фарсалии" выше и консулов, и народных трибунов, и народных собраний: во вступительной части книги I Лукан называет в качестве одной из причин гражданской войны то, что

В неволе закон и решенья народных собраний,
Консулы нрава не чтут и его попирают трибуны.
(1, 176-177)

С чувством горького презрения говорит Лукан о тех сенаторах, какие остались в Риме, не пойдя за Помпеем, и о том неправомочном, с точки зрения поэта, сенате, который собирает в Риме Юлий Цезарь (III, 103 сл.) и который всецело и раболепно готов подчиняться его произволу. Этому противозаконному сенату Лукан противопоставляет сенат, заседающий вдали от Рима, в Эпире. Законность и полномочность этого сената Лукан доказывает в речи Лентула (V, 7-47). Хотя высшие магистраты и присутствуют здесь в сопровождении ликторов со вставленными в их фасции секирами, которые должны были выниматься в Риме (законном месте собраний сената) в знак отсутствия у высших должностных лиц военных полномочий в стенах столицы, хотя вся обстановка здесь чисто военная, а отнюдь не гражданская, тем не менее Лукан настаивает на том, что собрание в Эпире не лагерь Помпея, а истинный римский сенат, члены которого

... возвещают народам,
Что не сенатом Помпей, а сенат руководит Помпеем.
(V, 13 - 14)

Такое же указание на главенство сената, олицетворяющего римскую республику, видно и в речи легата Помпея Петрея (IV, 212-235), где противопоставляются Цезарь и сенат, за дело которого Петрей призывает солдат "доблестно пасть".
Вполне понятно поэтому, что Лукан считает позорным бегство Помпея в Египет и порицает побежденного полководца словами приспешника Птолемея Потина, с презрением говорящего:

Он не от тестя бежит: бежит от взоров сената,
Коего большая часть фессалийских птиц накормила.
(VIII, 506-507)

Свое отношение к сенату и скорбь о потере им былого могущества Лукан окончательно раскрывает в речи Катона, посвященной убитому Помпею:

Умер у нас гражданин, который был, правда, неравен
Предкам в блюдении прав, по все же полезный в том веке,
Что совершенно забыл уважение к праву; могучим
Был он, свободу храня; хоть народ к нему в рабство склонялся,
Частным остался лицом, и хоть взял руководство сенатом,-
Тот неизменно царил...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мария, Суллы приход загубил когда-то свободы
Истинный облик; теперь, со смертью Помпея, исчезнет
Даже и призрак ее: уже царская власть не зазорна,-
И потеряет сенат даже всякую видимость власти.
(IX, 190-214)

Политическими воззрениями Лукана определяется и его отношение к действующим лицам поэмы. В первой книге "Фарсалии" Лукан старается дать беспристрастную характеристику обоих соперников - Юлия Цезаря и Помпея Великого, говоря: "В чьем оружии более права, ведать грешно" (ст. 126-127). Характеристика обоих вождей дается путем сопоставления (ст. 121-157):

Ты, о Великий Помпей, боишься, чтоб старых триумфов
Новый герой не затмил...

Затем, обращаясь к Цезарю, Лукан говорит:

... В тебе же к походам привычка
Дух возбуждает, и ты со вторым не помиришься местом:
Цезарь не может признать кого бы то ни было первым.
Равных не терпит Помпей...

Помпей,

Тогой гражданской своей давно уже тело покоя,
Быть разучился вождем от долгого мира...

и желает лишь наслаждаться своею былой славой, а у Цезаря

... был единственный стыд - не выигрывать битву.

Помпея Лукан сравнивает со старым дубом, который,

Хоть и грозит он упасть, пошатнувшись от первого ветра,

все-таки продолжает величаво стоять среди молодых, полных силы лесов. А Цезарь подобен сверкающей молнии, которая,

Бурно падая вниз и бурно ввысь возвращаясь,
Гибель сеет кругом и разметанный огнь собирает.

Такая сравнительная характеристика Помпея и Цезаря развита на протяжении всей поэмы и подтверждается и рассказом о действиях, и картинными описаниями, и сравнениями, и риторическими отступлениями, которые Лукан включает в свою поэму. Всюду Юлий Цезарь отважен, смел, но вместе с тем и рассудителен; Помпей же постоянно проявляет нерешительность и неуменье пользоваться своими успехами, хотя и объясняет свои действия высшими государственными соображениями. Так, Помпей не решается использовать свой успех при Диррахии, несмотря на начавшуюся в войске Цезаря панику (VI, 290 сл.). Помпей мог бы, по словам Лукана, прекратить гражданскую войну истреблением войска Цезаря, но удерживает "ярость мечей" своих воинов. И это вызывает горестные слова Лукана:

От царей свободен и счастлив
Был бы ты, Рим, и прав не лишен, когда б на том поле
Сулла тогда победил. О горе, о вечное горе!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
День этот стал бы, о Рим, последним днем твоих бедствии:
С ним из судьбины твоей могла бы Фарсалня выпасть!
(VI, 301-313)

Совершенно иначе, чем Помпей, поступает Цезарь в конце Фарсальского сражения: щадя лишь народ, он приказывает истреблять сенаторов и всю знать:

Воину сам он меч подает, копье направляет,
Повелевает разить железом лицо супостата,
Сам продвигает войска, подгоняет в тылу отстающих
И оробелых бойцов ободряет ударами древка.
Он запретил народ истреблять, на Сенат указуя:
Знает, где кровь страны, кто является сердцем отчизны,
Как ему Рим захватить, где свободу последнюю мира
Легче всего уязвить. Со вторым сословьем мешаясь,
Падает знать; и людей, достойных почета, сражает
Меч: умирают кругом Корвины и гибнут Метеллы,
Лепиды гибнут в бою и Торкваты, которые часто
Были вождями страны - все славнейшие после Помпея [4].
(VIII, 57 4-585)

Оба - и Цезарь и Помпей - выставляют себя в поэме Лукана патриотами, но Цезарь смело идет походом на Рим, лишь на миг задерживаясь у Рубикона в трепете перед явившимся ему в сумраке ночи призраком "Родины смутной" (I, 185 сл.) и объявляя себя поборником народа и противником "владык", т. е. сенаторов и знати, так заканчивает свое обращение к войску:

Ведь не ищу я себе ни добычи, ни царского трона:
Мы изгоняем владык из Рима, готового к рабству.
(I, 350-351)

А Помпей отказывается возвращаться в свободный от неприятеля Рим во главе войска, говоря:

... Рим меня встретит,
Только когда я солдат распущу по домам после боя.
(VI, 319-320)

и, стоя формально на страже законов государства, упускает возможность овладеть Италией и восстановить нарушенный Цезарем государственный строй Рима.
Цезарь не теряет присутствия духа и рассудительности, поняв, что его хотят убить во дворце Птолемея, и одолевает своих врагов (X, 434-513). А Помпей беспомощно отдается в руки египтян и, когда его убивают, заботится лишь о том, чтобы достойно умереть и не потерять чести (VIII, 561-636).
Но если Юлия Цезаря, несмотря на все его смелые и решительные действия, которые Лукан описывает часто с беспристрастием и даже порою с восхищением, никак нельзя назвать героем Лукана, то и Помпей, как мы видим, отнюдь не является предметом его поклонения: Лукан постоянно его осуждает и подозревает в одно и то же время и в неспособности к военному делу и в честолюбии во вред римской республике, которую должен блюсти независимый и законный сенат. В этом отношении показательна речь Цицерона, обращенная к Помпею перед Фарсальской битвой (VII, 68-85). Цицерон называет Помпея "непроворным в победе", спрашивает его, почему он колеблется вверить богам защиту сената, и заканчивает свою речь такой знаменательной фразой:

Знать желает сенат,- он войско твое или только
Свита, Великий?

Истинным героем для Лукана был непреклонный противник тираннии Марк Порций Катон Младший (правнук Катона Старшего), не пожелавший подчиниться милости Цезаря и окончивший жизнь самоубийством в 46 г. до н. э. в африканском городе Утике (отчего и назван был "Утическим"). Восторженное преклонение перед этим хранителем римских традиций и республики, возглавляемой сенатом, видно уже в самом начале первой книги "Фарсалии", где Лукан, сопоставляя соперников в гражданской войне - Цезаря и Помпея, говорит:

Мил победитель богам, побежденный любезен Катону.
(ст. 128)

Отношение Катона к гражданской войне и к борющимся друг с другом "тестю" и "зятю", т. е. к Цезарю и Помпею, выясняется в первый раз во второй книге поэмы Лукана (ст. 234-391). Племянник Катона, будущий убийца Юлия Цезаря, Марк Юний Брут приходит к Катону спросить его совета и мнения о гражданской войне, говоря, что "Бруту единственный вождь - Катон".
Разговор Брута с Катоном очень важен для понимания идеологии Лукана и его воззрений не только на историческое прошлое, но и на современный ему государственный строй Рима. Брут и Катон - оба убежденные сторонники аристократической республики, воплощающей, по их мнению, да и по мнению самого Лукана, идею свободы; оба последователи стоической философии, в принципах которой был воспитан Лукан. Но Лукан отнюдь не соединяет Брута и Катона в один отвлеченный и безжизненный образ идеального представителя и стража республиканских традиций. Оба они - живые и живо обрисованные люди, несмотря на всю риторичность характеристики их автором "Фарсалии".
Придя к Катону, Брут сразу заявляет, что он не стоит ни на стороне Помпея, ни на стороне Цезаря (ст. 246), но тут же, как мы видели, говорит, что во всем последует за Катоном. Первый вопрос, который задает Брут Катону - останется ли Катон в гражданской войне нейтральным или примет в ней участие, признав ее тем самым не подлежащей осуждению:

...Пребудешь ли в мире,
Шествуя твердой стопой сквозь смуты тревожной вселенной?
Иль, в преступленья вождей и в раздоры народы народа вмешавшись,
Междоусобную брань ты решил оправдать соучастьем?
(ст. 247-250)

Но Брут тут же отвергает возможность участия Катона в "междоусобной брани", так как Катон, чуждый всяких корыстных целей, не может "бой ради боя любить", и советует Катону (уверенный в его согласии) оставаться в стороне от гражданской войны:

...Влачи на покое
Свой безоружный досуг: так звезды небесные вечно
Без потрясений текут своей чередой постоянной,-
Воздух же, близкий к земле, пылает сверканием молний.
В долах бушуют ветра, и дождя огневого потоки,-
Но повеленьем богов Олимп над тучами блещет:
Распри ведет лишь то, что ничтожно; то, что велико -
Свой сохраняет покой.
(ст. 266 - 273)

Брут доказывает правоту своей мысли тем, что если Катон примет участие в борьбе между Помпеем и Цезарем, он отступит от истинных республиканских принципов, от которых отступили многие сенаторы, должностные лица и другие представители знати. Если же и Катон примет иго Помпея (о возможности подчинения Катона Цезарю Брут, разумеется, и помыслить не может),

... тогда во вселенной свободным Будет лишь Цезарь один
(ст. 280-281)

Этим аргументом разгорячившийся Брут хочет окончательно убедить Катона остаться вне борьбы между Помпеем и Цезарем и добавляет, что если Катон решит встать на защиту законов родины и на охрану свободы то

Брут ни Помпею врагом, ни Цезарю ныне не станет:
Будет он после войны врагом победителю.
(ст. 283- 284)

Но Катон вовсе не "Дон-Кихот аристократии", как называет его Моммзен, а гораздо более реальный политик, чем его племянник. Он опровергает доводы Брута, советующего быть в стороне от гражданской войны, и заявляет о необходимости для честного человека принять личное участие в защите родины. Он признает преступность гражданской войны, но считает ее роковою необходимостью, перенося ответственность за нее на богов (ст. 286-288). Хотя Катон и смотрит довольно мрачно на исход гражданской войны и опасается, что в нее будут вовлечены иноземные народы, и Рим может пасть "под натиском даков и гетов" (ст. 296), но он считает, что должен будет поступить в таком случае как сын, провожающий тело умершего отца до могилы и собственноручно зажигающий погребальный костер (ст. 297-301). Он восклицает:.

... Оторвать меня смогут не раньше,
Чем обниму я, о Рим, твой труп; и твою, о Свобода,
Невоплощенную тень провожать я буду до гроба!
(ст. 360-363)

Сравнивая себя с легендарным Децием, пожертвовавшим собою за отечество, Катои готов на то, чтобы его "поразили оба лагеря" - и Цезаря и Помпея (ст. 309). Он считает себя последним республиканцем, после гибели которого некому будет защищать свободу, а победителю, стремящемуся к царской власти, не придется больше воевать со своими подданными:

Меня лишь мечом поразите -
Воина призрачных прав и напрасного стража законов!
Смерть эта мир принесет, конец трудам и страданьям
Всех гесперийских племен: властителю после Катона
Незачем будет война.
(ст. 315-319)

Поэтому Катон считает своим долгом встать на защиту родины под знаменами Республики и под предводительством Помпея (ст. 319-323).
Приведя речь Катона, Лукан в нескольких словах описывает впечатление, какое она произвела на Брута, завершая этим его характеристику. Катон

сказал и острым стрекалом
Гнев он тогда возбудил и юноши пыл безрассудный,
В сердце его зародив к усобице страстную жажду.
(ст. 323-325)

Краткая, но очень выразительная характеристика дается Луканом и Катону в конце описания встречи его с Брутом и брака с Марцией (ст. 372-391). Катон считает своим предназначением служить отечеству на благо всей вселенной:

Таковы и нрав, и ученье Катона:
Меру хранить, предел соблюдать, идти за природой,
Родине жизнь отдавать; себя неуклонно считал он
Не для себя одного, но для целого мира рожденным.
(ст. 380-383)

В дальнейшем мы встречаемся с Брутом и Катоном лишь во второй части "Фарсалии". Но Брут мало интересует Лукана и он не делает его одним из героев поэмы. Кроме простых упоминаний о Бруте как о будущем убийце Цезаря (VIII, 610; IX, 17; X, 342), Лукан посвящает ему всего несколько строк в описании сражения при Фарсале, в котором тот участвует и старается убить Цезаря, переодевшись, чтобы не быть узнанным врагами, в доспехи рядового воина (VII, 586-596).
Зато Катон становится истинным героем книги IX, большая часть корой (ст. 186-949) посвящена описанию его действий в Африке и его изнурительному и страшному походу по Ливийской пустыне.
Говоря выше о взглядах Лукана на сенат, мы уже видели, как Лукан оценивает устами Катона роль Помпея в римской республике: Помпей хотя и не может быть приравнен к истинным древним политически бескорыстным республиканцам, но все же он был полезен государству. В своем могуществе он не нарушил идеи свободы. Руководя сенатом, он не покусился на его суверенные права.

Рад был он власти вождя, но был рад эту власть и сложить он.
(IX, 200)

Отношением к Помпею объясняется и вся деятельность Катона как участника гражданской войны. Однако, если судить по речи, произнесенной Катоном в память убитого Помпея, можно подумать, что непреклонный республиканец и страж "свободы" всецело оправдывает покойного военачальника. Но ведь τόν τεθνηκότα μὴ κακολογεῖν (нельзя поносить мертвого), а к живому Помпею Катон относится совсем иначе.
По началу книги IX совершенно ясно, как оценивает Лукан Катона и его отношение к гражданской войне и Помпею. Катон, говорит Лукан,

... пока колебалась судьба и было неясно,
Кто из гражданской войны всемирным властителем выйдет,
Хоть за Помпеем и шел, но также его ненавидел:
Родины участь влекла и ведущая воля сената.
Но фессалийский разгром склонил его сердце к Помпею.
Родину он поддержал, лишенную ныне защиты,
Мощью опять оживил размякшие мышцы народа,
Выпавший меч возвратил руке, обессиленной страхом.
Но не за властью гонясь, он вел гражданскую распрю,
И не пред рабством дрожа: ничего для себя не искал он
В этих боях: с той поры, как умер Помпей, его целыо
Только свобода была.
(IX, 19-30)

Таким образом, становятся вполне понятными такие слова в книге I:

Мил победитель богам, побежденный любезен Катону.
(ст. 128)

Катон считал, что гражданская война, если не суждено погибнуть обоим ее вождям - и Цезарю и Помпею, должна завершиться установлением тираннической власти над миром. Поэтому он "ненавидел" не только Цезаря, но и Помпея и шел за ним только из патриотизма, подчиняясь воле сената, остававшегося, хотя бы формально, верховным римским учреждением.
В той же IX книге есть еще очень интересное "завещание" Помпея, которое передает его сыну Сексту вдова Помпея, Корнелия:

Ежели час роковой, сыновья, обречет меня смерти,
Вы продолжайте войну гражданскую, чтобы вовеки,
Коль еще жив на земле потомок нашего рода,
Цезарям царства не дать. Могучие крепкой свободой
Вы города и царей поднимайте именем нашим:
Эту обязанность вам и оружие я оставляю.
Каждый Помпей найдет себе флот, если пустится в море.
В мире ведь племени нет, которое в бой не пошло бы
Вслед за потомком моим: храните же дух непокорный,
Помните отчую власть. Одного только слушаться можно,
Если он будет стоять за свободу,- только Катона.
(I, 87-97)

Таким образом, Помпей завещает своим сыновьям и всему своему роду продолжать гражданскую войну, чтобы не могли воцариться Цезари; именем Помпея, памятуя о законности его власти, поднимать на эту войну и свободные города, и даже царей; подчиняться в борьбе за свободу одному только Катону.
Такая программа действий в одно и то же время и мстительно-безрассудна и отвлеченна; кроме того, в ней сквозь внешние государственные интересы (защита сената и "свободы") явно просвечивают личные интересы Помпея. Надо во что бы то ни стало бороться с Цезарями; для этого пригодны всякие средства, лишь бы не допустить Рим до монархии,- даже союз с восточными деспотами! Не так думал Катон - хранитель древних республиканских заветов, опасавшийся, что

... к римским знаменам пристанут
Дальнего моря цари, под звездою рожденные чуждой.
(II, 293-291)

Катон не мог принять такой программы действий: для него династическая власть Помиея и сто потомков, даже прикрытая формальными полномочиями, данными сенатом, и нелепа и отвратительна.
Для Катона Помпей становится героем только после своей смерти, окруженный ореолом трагической славы противника тираннии; но до этого он- только наиболее приемлемое орудие для борьбы с Цезарем, врагом сената и свободы. После смерти Помпея борьба эта теряет свою двусмысленность: никто уже не заподозрит Катона, что он сторонник одного из соперников, и Цезарь, говоря словами Брута (II, 273 сл.), уже не станет ликовать при мысли о том, что такой гражданин, каким является Катон, принимает участие в междоусобной войне. Помпей погиб, а Катон не сдается на милость победителя и, наоборот, с удвоенною силой начинает новую борьбу, в которой он выступает как представитель сената, защитник свободы, не руководимый никакими своекорыстными побуждениями.
Катон в представлении Лукана - идеальный вождь, деятельный и готовый на любое самопожертвование. В походе по страшной, полной всяких ужасов Африке он переносит все бедствия наравне с простыми воинами, он ободряет войско не только вдохновенными патриотическими речами, но и личным примером выносливости и твердости духа. Для него нет и не может быть никаких компромиссов. И Катон у Лукана все время остается не отвлеченным, а живым образом: это во всем человек идеальных стремлений, но никогда не отрывающийся от действительной жизни и деятельности.
Таков, в представлении сенаторских кругов времен Нерона, истинный хранитель "свободы" и борец за Рим, которому он отдает все свои силы. Этот человек для Лукана истинно прекрасен, и он, только он, а не божества, стоящие за Цезаря, к которым Лукан относится с нескрываемым презрением, должен стать истинным богом римлян:

Вот он - отчизны отец настоящий, о Рим, и достойный
Вечных твоих алтарей! Без стыда мог бы им ты поклясться!
И, если ныне иль впредь восстанешь ты, сбросивши иго,
Станет он богом твоим!
(IX, 601-604)

У нас нет никаких документальных данных для того, чтобы судить о первоначальном замысле "Фарсалии" с ее обращением к Нерону, как будущему богу, которого Лукан молит "блюсти равновесие мира" (I, 57); но совершенно очевидно, что, по мере написания поэмы, Лукан коренным образом изменил тот замысел, какой можно предполагать в ней, судя по ее началу, и обратил ее в произведение, всецело направленное не только против Нерона, но и против деспотизма всяких "Цезарей". Мстительные слова Помпея "Цезарям царства не дать" (IX, 90) приобретают в поэме значение основной программы Лукана и его единомышленников. Понятен поэтому и тот ореол, каким окружает Лукан Катона, его обожествление как героического вождя сената и идеолога "свободы" в представлении аристократических сенаторских кругов времен римской империи.


[1] См. схолии к ст. 44 в издании «Фарсалии» Вебера (Лейпциг, 1831, т. 3, стр. 11).
[2] Н. Ф. Дератани. Борьба за свободу, патриотизм и героика в поэме Лукана «О гражданской войне». Моск. Гос. пед. ин-та им. В. И. Ленина. «Уч. зап. кафедры класс, филол. и всеобщей л-ры», т. XXXII, вып. VI, М., 1946.
[3] Decot timeri Caesarem. Перевод С. М. Соловьева.
[4] Все это описание гибели римской знати, несомненно, воспринималось во времена Лукана как намек на гонения Нерона на аристократию.

3. ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ "ФАРСАЛИИ" И ПЕРЕРАБОТКА ИХ ЛУКАНОМ

Излагая в своей поэме события гражданской войны, Лукан соблюдает ту хронологическую последовательность, какую мы находим и в записках Юлия Цезаря о гражданской войне и в других дошедших до нас античных исторических сочинениях. Судя по краткому изложению 109-112 книг "Истории" Тита Ливия, посвященных истории гражданской войны, содержание поэмы Лукана в общем соответствует этим книгам. Но Лукан оставил нам свою поэму незаконченной: она обрывается на изложении действий Юлия Цезаря в Александрии, т. е. приблизительно на тех же событиях, какие изложены Цезарем в третьей, последней, книге его "Записок о гражданской войне".
Однако документальное и подробное изложение последовательных событий гражданской войны не входит в задачу Лукана. Исторические факты служат ему лишь основным фоном, на котором Лукан, как истинный художник, изображает и полные жизни картины (например, картину паники в Риме в кн. I, изображение леса у Массилии в кн. III, переправу Цезаря в лодке в кн. V, описание похода Катона в кн. IX, пир Клеопатры и Цезаря в кн. X и др.), и образы действующих лиц (характеристики Цезаря и Помпея, Катона и Брута в кн. II, Сцевы в кн. VI, лодочника Амикла в кн. V и др.). Лукан постоянно стремится дать свою оценку историческим событиям и ввести в изложение собственные, порой довольно отвлеченные рассуждения, использует всякий случай, чтобы ввести в рассказ речи; показывает свою ученость, рассуждая на, естественноистори-ческие, астрономические и другие научные темы (описание африканских змей в кн. IX, астрономические указания в кн. III и других, рассуждения жреца Ахорея о Ниле в кн. Хит. д.); вводит в поэму изложение мифов и т. п.
Лукан горячо отстаивает право поэта не придерживаться только "истины" и определенно заявляет об этом, говоря о мифическом саде Гесперид (IX, 357-367), восклицая:

О, как завистлив тот, кто века лишает их славы,
К правде поэтов зовет!
(IX, 359-360)

И вместе с тем Лукан совершенно порывает с обветшалым приемом введе· пия в исторический эпос богов как действующих лиц, которые не только руководят действиями людей, но и сами действуют, подобно гомеровским небожителям. То, что было естественно и обычно для поэтов за несколько веков до Лукана, в его времена, разумеется, стало нелепостью, хотя и поддерживалось косной традицией.
Исторические события гражданской, войны излагаются у Лукана далеко не одинаково. Подробно останавливаясь на тех из них, которые дают материал для развития идей, заложенных в "Фарсалии", и для воплощения картин, возникающих в его творческом воображении, Лукан лишь вскользь останавливается на тех фактах, которые для него несущественны. Так, подробно описывая действия под Массилией (кн. III) или поход Катона, которому посвящена почти вся книга IX, Лукан чрезвычайно кратко передает события, начиная от переправы Цезаря с войском в Эпир и до действий обоих противников у Диррахия (кн. V). Но от исторической поэмы, разумеется, нельзя требовать того, что требуется от историка. Зато психологические подробности - переживания действующих лиц, их страхи, надежды и т. п. - изображаются подробно, живо и во многих случаях очень глубоко и тонко.
Особенно интересуют Лукана те события гражданской войны, которые позволяют драматизировать изложение и вводить в него живую человеческую речь. О чем бы ни повествовал Лукан, он всюду, где только возможно, заставляет действующих лиц говорить. Само собою разумеется, ни речи главных участников воины, ни тем более таких второстепенных фигур, как Сцева, Ахорей, Брут, Амикл и жители острова Лесбоса, не могут претендовать на/подлинность. Но ведь и античные историки, не только такие, как Тит Ливий, но и такие, как Фукидид, старавшийся быть как можно более точным и критически подходивший к своим источникам (I, 2|0сл.), вводили в свое изложение речи, нисколько не скрывая, что эти речи никоим образом не могут быть точною записью того, что было сказано в действительности [1]. "Записки" Юлия Цезаря также переполнены речами. Это вполне понятно, потому что и в Греции, и в Риме исторические сочинения считались литературным жанром, близким к ораторскому искусству.
И вот, Лукан, следуя этому обычаю, настолько широко пользуется речами в своем историческом эпосе, что Квинтилиан ("О воспитании оратора", X, 1, 90) имел полное право считать его произведение более подходящим для изучения оратору, чем стихотворцу. Лукан настолько увлекается речами, что идет и на некоторые отклонения от исторических фактов, вводя, например, в свою поэму Цицерона, обращающегося с речью к Помпею перед началом Фарсальской битвы, тогда как Цицерона на фарсальском поле пе было. Ради риторического эффекта вводит Лукан и речи Брута и Катона в книге II, несмотря на то, что свидание Катона с Брутом в Риме при начале гражданской войны более чем невероятно. Но на такие отклонения от фактов древние мало обращали внимания даже в специально исторических произведениях, каковы, например, сочинения Саллюстия или Тита Ливия и "Записки" Цезаря. Вероятное или правдоподобное легко заменяло собой документальное изложение. У Тита Ливня, дай у других древних историков, считавших свои произведения отнюдь не летописными сводами, а произведениями художественной литературы, мы найдем сколько угодно подобных отклонений.
Однако Лукан делает мало исторических ошибок и ход гражданской войны, как уже указано, передает с достаточной точностью, вводя, впрочем, иногда эпизоды или описания, не имеющие прямого отношения к основному содержанию его поэмы. Благодаря таким отступлениям мы можем по тексту "Фарсалии" познакомиться с очень интересными и мало известными по другим источникам подробностями римского быта, древней географии и этнографии, с религиозными верованиями и т. п. Подробный рассказ Ахорея о Ниле (кн. X), длинное описание посещения Аппием умолкнувшего Дельфийского оракула (кн. V) и тому подобные отступления дают весьма важный материал для истории античной культуры.
Что касается пристрастия Лукана ко всяким "ужасам", а не только к "удивительному", пристрастия, которое сразу бросается в глаза при чтении "Фарсалии", то оно вполне гармонирует с задачей его поэмы: показать ужас гражданской войны и все бедствия, какие обрушиваются на государство, когда люди, стоящие но главе его, а за ними и рядовые граждане, забывая о своей родине и своем долге перед ней, преследуют личные, своекорыстные интересы.
В согласии с учением стоиков, Лукан считает, что все в мире определено судьбой, или роком (fatum), законов которого не в силах изменить даже сами боги. При таком мировоззрении богам в его поэме не может быть места. Но, отвергнув божества как действующие силы, Лукан не хочет совершенно порвать с таинственным и чудесным, которое занимает такое важное место в героическом эпосе. В "Фарсалии" мы встречаем и вещие сны, и пророчества, и гадания, и такие картины, как замечательное описание священного леса (III, 399-425), который приказывает вырубить Юлий Цезарь. И хотя Лукан и признает, что допустимо узнавать

Судьбы по жилам зверей, по птицам, по молниям неба
Иль по светилам гадать, подобно жрецам ассирийским,
Или другим ведовством - негреховным,
(VI, 428-130)

но сам он против стремления людей раскрывать предопределения судьбы, осуждая (в начале книги II) "правителя Олимпа" за то, что он тревожит и смущает людей

В грозных пророчествах им открывая грядущую гибель,
(II, 6)

и с полною определенностью высказывает устами Катона свое отрицательное отношение к оракулам (кн. IX). Катон отказывается узнать о судьбе посредством обращения к прорицалищу Юпитера-Аммона (IX, 566- 584); особенно же резко порицает Лукан "противные вышним таинства магов" (VI, 430), к которым прибегает Секст, "сын недостойный" Помпея (VI, 420).
Особое место занимают в "Фарсалии" легенды и мифы, которые Лукан очень любит вставлять в повествование, стремясь украсить и оживить ими изложение исторических событий. Так, Лукан пользуется мифами, например, для сравнения беспокойного сна воинов Цезаря после Фарсальской битвы с муками Ореста, преследуемого Эвменидами, с безумием Пенфея и с отчаянием Агавы (VII, 777-780); для сопоставления участи кораблей Помпея с кораблем Аргонавтов, проходившем между Симплегадами (II, 711-718), а также и для того, чтобы расцветить подробные географические описания, занимающие в его поэме значительное место. Так, говоря о посещении Аппием Дельфов, Лукан начинает свой рассказ мифом о создании дельфийского прорицалища Аполлоном (V, 79-85); при описании Фессалии (VI, 333-412) поэт проявляет в полной мере свою мифологическую ученость и уснащает это описание всевозможными мифами, связанными с этой областью: тут и Геркулес, и Ахилл, и Агава с головой Пенфея, и кентавры, и Пифон и т. д.
Но наибольший интерес представляют для нас у Лукана те мифы, которые он излагает обстоятельно и подробно. К таким мифам относятся миф об Антее и Геркулесе (IV, 581-660), миф о Палладе-Тритониде и саде Гесиерид (IX, 348-367) и миф о Медузе и Персее (IX, 619-699).
Чрезвычайно любопытны различные мотивировки введения в текст поэмы мифа о саде Гесперид и мифа о Медузе и Персее. В первом случае Лукан оправдывает себя правом поэта уклоняться от истины, а во втором, признавая невозможность уяснить истинные причины происхождения заразных испарений и ядов в Ливийской земле, он указывает на вздорность мифического объяснения:

Столько смертей почему источает Ливии воздух,
Всякой заразой богат? Какие тайные яды
В этой смешала земле природа? Трудом и усердьем
Мы не узнаем того; а сказанье, известное в мире,
Все обмануло века, за истину выдав неправду.
(IX, 610-623)

И как бы в доказательство нелепости сказочного толкования Лукан превосходно излагает самый миф с неподдельным увлечением.
Очень обстоятельно и ярко рассказан также миф об Антее и Геркулесе, кончающийся прославлением победителя Карфагенян Сципиона.
Поэма Лукана. имела огромный успех и в древности, и в новое время. Особенно популярен был Лукан во времена французской революции, когда один Стих из "Фарсалии" был даже выгравирован на саблях Национальной гвардии: '

Знает ли кто, что мечи нам даны, чтобы не было рабства
Ignorantque datos, ne quisquam servi at enses
(IV, 579)

Древнейшие и лучшие списки "Фарсалии" относятся к IX и Х вв. Со времени выхода первого в 1469 г. печатного издания и до наших дней появилось более сотни полных изданий текста поэмы. Переводы "Фарсалии" на разные европейские языки также очень многочисленны.
Для нас поэма Лукана имеет очень важное значение потому, что не только освещает историю политической мысли времен Римской империи, но и дает богатый материал для изучения античной литературы, являясь замечательным памятником римского исторического эпоса [2].


[1] «Речи составлены у меня так, как, по моему мнению, каждый оратор... скорее всего мог говорить...» (Фукидид, 1, 22).
[2] Об отличии поэмы Лукана от других римских эпических произведений см. в гл. VII — о Петронии.