Полибий (ок. 200-120 года до н. э.) прожил долгую, деятельную и плодотворную жизнь. На его глазах совершились два крупных исторических события - завоевание Греции Римом и Третья Пуническая война, закончившаяся полным покорением Карфагена. Полибий не был сторонним наблюдателем этих событий, он участвовал в них как военный специалист и государственный деятель; это сильно повлияло на понимание им истории и на его труд.
Полибий был родом из Мегалополя в Аркадии. Судьба его родного города была очень своеобразна; этот город не был ни одним из древних греческих городов, основанных в незапамятные времена, ни колонией, естественно возникшей при эмиграции некоторой части населения метрополии; он был основан в 371 г. до н. э. волей одного человека, знаменитого беотийского полководца Эпаминонда для угрозы соседней Спарте. Место было выбрано удачно, а политические условия содействовали быстрому росту и усилению города после того, как Афииы и Спарта перестали играть ведущую роль в греческой политике. В Ахейском союзе Мегалополь имел большое значение.
Отец Полибия Ликорт был стратегом Ахейского союза, личным другом Филопемена, и его сыну, который с детства отличался блестящими способностями, предстояла такая же государственно-военная карьера. Уже в юношеском возрасте он принимал участие в государственной жизни; ему было дано почетное поручение перевезти прах Филопемена в Мегалополь, а еще не достигнув 30-летнего возраста, с которого законом разрешалось занимать государственные должности, он уже был послан в качестве дипломата к александрийскому двору (181 г.). Если бы не разразилась война между Римом и македонским царем Персеем, то Полибий, вероятно, посвятил бы свою жизнь делам Ахейского союза; но когда Персей был побежден, римляне потребовали в качестве заложников 1000 греков из семей, которые играли видную роль в местной политике и могли быть для них опасны; в их числе оказался Полибий.
В Риме судьба Полибия сложилась благоприятно: он вступил в дружеские отношения с Эмилием Павлом и стал учителем молодого Сципиона Эмилиана, который чрезвычайно привязался к нему (Полибий сопровождал его в путешествиях и испанских походах); даже после того, как в 150 г. Полибий был отпущен на родину, он два раза приезжал в Рим и был вместе со Сципионом Эмилианом во время Третьей Пунической войны. Свою близость к правящим кругам Рима он не раз использовал для ходатайств по различным греческим делам, достиг большой известности и был почтен обычным для Греции способом - постановкой портретных статуй на площади родного города и других городов Греции; постамент одной из них с надписью дошел до нас. Павсаний пишет о нем:
"На площади Мегалополя, позади ограды, посвященной Зевсу Ликийскому, стоит вырезанное на стеле рельефное изображение знаменитого мужа, Полибия, сына Ликорта; вырезана на ней и надпись стихами в элегическом размере, гласящая, что он много блуждал и по суше и по морю, что он стал союзником римлян и что ему удалось успокоить их гнев на Элладу. Этот Полибий написал историю римлян и, между прочим, описал, как они вступили в войну с карфагенянами, какая была причина этой войны и как в конце концов не без великих опасностей римляне победили, выбрав себе в полководцы Сципиона, которого они называют Карфагенским; он положил конец этой войне и разрушил Карфаген до основания. Говорят, когда римский полководец выполнял советы Полибия, у него все шло хорошо, когда же он не слушался его указаний, он делал ошибки. Те эллинские города, которые входили в Ахейский союз, получили от римлян разрешение, чтобы Полибий устроил их государственное правление и написал для них законы"[1].
Полибий умер в глубокой старости, упав с коня. До последних лет жизни он продолжал принимать живое участие в государственных делах.
Кроме "Истории в 40 книгах", Полибий, как он сам указывает в этом сочинении (IX, 20, 4), написал книгу по военной тактике и биографию полководца Ахейского союза Филопемена (X, 21, 5), но эти произведения до нас не дошли.
"История" Полибия охватывает сравнительно небольшой период - около 70 лет - и излагает главным образом те события, очевидцем и участником которых он был. В первых двух книгах Полибий дает обзор событий, предшествовавших интересующему его периоду, но главное внимание сосредоточивает на времени между 230 и 168 гг. до н. э. Во время пребывания в Риме Полибий, по-видимому, написал первые 30 книг, заканчивающиеся 168 г.; уже вернувшись на родину, он добавил описание событий с 168 до 146 г.
Из "Истории" Полибия до нас дошли полностью только первые пять книг; книги VI-XVIII дошли в значительных и довольно связных извлечениях; от остальных сохранились только отрывки и извлечения, сделанные византийскими компиляторами; среди этих отрывков есть чрезвычайно интересные, так что общее представление о работе Полибия мы все же имеем.
Труд Полибия пользовался большим уважением как при его жизни - он имел большой успех в Риме, - так и во все последующие времена; "Спорить с Полибием почетно", - говорит Страбон [2]. Добросовестным писателем, "надежным, заслуживающим величайшего доверия" называют его Цицерон [3] и Ливий [4]. Подробные и ясные фактические сведения, которые дает Полибий, очень ценны и важны в первую очередь для историка. С точки зрения истории литературы особенно интересен его подход к историческим событиям, метод освещения их и способ изложения.
Из всех предыдущих историков Полибий больше всего похож на Фукидида. Их объединяет серьезное, вдумчивое отношение к наблюдаемым и описываемым событиям, желание проникнуть в причины их и нелюбовь к ненужным прикрасам изложения.
"Задача историка, - пишет Полибий, - состоит не в том, чтобы рассказом о чудесных предметах наводить ужас на читателей [возможно, намек на отца истории Геродота. - М. Г.], не в том, чтобы излагать правдоподобные рассказы и в изображаемых событиях отмечать все побочные обстоятельства, как поступают писатели трагедий, но в том, чтобы точно сообщить только то, что было сделано или сказано в действительности, как бы обыкновенно оно ни было" [5] (II, 56). "Подобно тому, как существо живое делается ни к чему негодным, раз у него отнято зрение, так вся история обращается в бесполезное разглагольствование, раз она лишена истины" (I, 14).
Итак, по мнению Полибия, цель истории - не доставлять удовольствие, а быть полезной. В чем именно состоит эта польза, Полибий определяет совершенно ясно: "Ни один здравомыслящий человек не ведет войны с соседями только ради того, чтобы одолеть в борьбе своих противников, никто не выходит в море только для того, чтобы переплыть его, никто не усваивает себе наук и искусств только из любви к знанию. Напротив, все и всеми делается только ради удовольствия, почета или выгод, доставляемых теми или иными действиями" (III, 4). Уже из этих слов видно, что Полибий ищет в истории практического руководства: "Если изъять из истории то, что может научить нас, то от нее останется ничего не стоющее и совсем бесполезное" (XII, 25). "Изучение минувших событий во всех подробностях и в их истинном значении может дать руководящие указания относительно будущего" (XII, 25). "Сближая положения, сходные с теми, которые мы сами переживаем, мы получаем опору для предвосхищения и предвидения будущего и можем или воздержаться от известных деяний из осторожности или, напротив, идя по стопам предшественников, смелее встретить опасность" (XII, 25). Причем под "руководящими указаниями" Полибий понимает не общие моральные истины и сентенции; история, по его мнению, полезна не для отдельного человека как личности, а для государственного деятеля: "Многие на разные лады излагали генеалогии, мифы, историю колоний, а также родство имен и основание городов... Мы оставили в стороне подобные предметы и избрали для себя тот вид истории, который занимается судьбами государств....Этот вид истории наиболее полезен; таким он был раньше, таков он особенно теперь, когда, благодаря достигнутым в наше время успехам в точных знаниях и искусствах, человек любознательный имеет возможность как бы подчинять все, что от времени до времени случается, определенным правилам. Вот почему, преследуя не столько забаву любителей чтения, сколько пользу серьезного читателя, мы оставили все прочее в стороне и отдались нашей задаче" (IX, 2). Таким образом, Полибий совершенно точно формулирует идею "законов истории".
По его мнению, эти законы можно установить, не просто рассказывая и описывая события, а анализируя их причины. Именно в попытке установить ясную причинную связь между историческими событиями и заключается главная заслуга Полибия, за которую его принято называть "отцом прагматической истории". Нельзя сказать, что Полибию всюду удавалось выполнить поставленную им самим задачу, нередко он сам сбивается на простое последовательное изложение событий; однако не следует забывать, что большая часть сочинения Полибия дошла до нас в извлечениях, а те, кто делал их, по всей вероятности, нередко опускали именно те объяснения внутренней связи событий, которые ценил автор и которые были бы особенно интересны для нас. Впрочем, и для самого Полибия поставленная им задача была, конечно, невыполнима. Несомненным достоинством является то, что он сумел поставить ее и выразить в следующих определенных словах: "Голый рассказ о случившемся забавляет читателя, но пользы не приносит ему вовсе; чтение истории становится полезным, если в рассказе выяснены и причины событий" (XII, 25).
В связи с таким серьезным отношением к занятиям историей Полибий многого требует от историка, прежде всего не абстрактной начитанности в трудах предшественников (некоторой пользы ее он, правда, не отрицает), а живого знания государственной жизни и ее практических отраслей. "Правда, весьма полезно вникать в предшествующие исторические сочинения, чтобы познакомиться с понятиями древних и их представлениями о некоторых странах, городах, государствах и мероприятиях, чтобы понять также превратности судьбы, раньше испытанные тем или другим государством" (XII, 25). Однако не эта книжная начитанность важна историку: "Невозможно описать правильно военные события, если не имеешь никакого понятия о военном деле, равно как не может писать о государственном устройстве человек, сам не участвовавший в государственной жизни и в государственных делах" (XII, 25). Будучи сам воином и знатоком военного дела, Полибий очень строго относится к историкам, которые берутся описывать сражения, не имея понятия о том, как они происходят. Из того, скольких историков критикует Полибий, видно, что, не считая начитанность главным требованием, предъявляемым к историку, он сам вполне отвечал этому требованию. Так, например, он следующим образом критикует Эфора: "В военном деле он, как мне кажется, имеет некоторое понятие о морских сражениях, но совершенно несведущ в сражениях сухопутных. Поэтому, если внимательно прочитать его описание морских сражений подле Кипра и Книда, ...то придешь в изумление от дарования и опытности писателя и вынесешь много полезных сведений. Наоборот, когда Эфор повествует о битве фивян и лакедемонян при Левктрах или при Мантинее, ...то Эфор предстанет перед нами совершенно несведущим человеком, до смешного незнакомым с ходом таких сражений" (XII, 25). Еще резче он выражается о Тимее, который даже там, где "приближается к истине, напоминает живописцев, пишущих картины с набитых чучел" (XII, 25 h).
Однако Полибий отнюдь не требует от историка знания только одного военного дела; он считает, что необходимо хорошо разбираться и в экономическом положении государств, о которых он берется писать. Сурово критикуя Филарха (III в. до н. э.), автора истории Эллады, в частности истории Пелопоннесса с 272 по 219 г., Полибий говорит: "В его утверждениях каждый прежде всего поражается непониманию и незнанию общеизвестных предметов - состояния и богатства эллинских государств, а историкам это должно быть известно прежде всего" (II, 62). Это чрезвычайно важное положение свидетельствует о глубоком понимании Полибием задач истории.
Все эти ясно осознанные и сформулированные общие положения Полибий пытается приложить к истории своего времени; но так как применение принципа значительно труднее его теоретического понимания, он, конечно, не может ни полностью осознать причин событий, в которых участвовал, ни следовать тому принципу строго объективного изложения, которого он требует от других. То обстоятельство, что Полибий попал в Рим молодым человеком и близко стоял к вершителям судеб республики Сципионам, наложило печать на все его произведение: он ставит своей задачей объяснить, "каким образом, когда и почему все известные части земли попали под власть римлян" (III, 1). Римская республика во времена Полибия действительно была на вершине своего могущества, и Полибий как практический государственный деятель и воин не мог не поражаться ее успехам; но, увлеченный ее военной мощью, он не видел внутреннего процесса разложения, разъедавшего систему римского государственного строя, которым он так восхищался. Стоя далеко от внутриполитических дел Рима, он не заметил движения, которое вспыхнуло еще во время его жизни, при Гракхах, а всего через 20-30 лет после его смерти привело к борьбе Мария и Суллы. Он считает римский государственный строй наиболее удачным соединением трех основных форм правления - монархии, аристократии и демократии, еще не выродившихся в тиранию, олигархию и охлократию, и отдает ему преимущество даже перед очень уважаемым им законодательством Ликурга на том основании, что "в устроении родного города римляне поставили себе ту же самую цель, только достигали ее не путем рассуждений, а многочисленными войнами и трудами, причем полезное познавали и усваивали каждый раз в самих превратностях судьбы" (VI, 10). Естественно, что такое государственное устройство, возникшее на основе практического опыта, Полибий ценит выше, чем системы отдельных законодателей. В дальнейшем он совершенно верно доказывает, что законы Ликурга годились только для маленького государства, которое обходилось железными деньгами и "ежегодным сбором плодов", а что, выйдя на более широкую историческую дорогу, спартанцы "были вынуждены обивать пороги у персов, налагать дань на островитян" (VI, 49), потому что, "следуя законам Ликурга, они не были в силах не только господствовать над эллинами, но и управляться со своими делами" (VI, 49). Однако, ясно видя экономические причины крушения Спарты, Полибий не заметил аналогичных явлений в мощном организме Рима.
Не вполне удается Полибию достичь и той полной беспристрастности, какой он требует от историка. Даже излагая это требование, он до некоторой степени противоречит самому себе, внося в изложение событий моральную оценку: "В историческом повествовании необходимо отрешиться от деятелей и лишь к самым действиям их прилагать соответствующие мнения и суждения" (I, 14). Однако оценка действий тоже индивидуальна. Полибий сам невольно подчеркивает это, говоря: "Тому, кто берет на себя задачу историка, необходимо... широко превозносить и украшать своих врагов величайшими похвалами и беспощадно осуждать ближайших друзей своих, когда требуют того ошибки в их поведении... Поэтому же самому мы не должны непременно обличать друзей или восхвалять врагов; не следует смущаться тем, если одних и тех же людей приходится раз порицать, другой раз хвалить, ибо невозможно, чтобы люди, занятые государственными делами, были всегда непогрешимыми, равно как неправдоподобно и то, чтобы они постоянно заблуждались" (I, 14). На каком основании приходится историку "восхвалять и порицать", Полибий не говорит, но самое допущение по-хвалы и порицания есть отступление от изложения "только того, что было действительно". Однако из контекста видно, на каком основании можно судить о людях, "занятых государственными делами" - по результатам их деятельности для их государства; и хотя в той же 14 главе I книги Полибий осуждает историков Филина и Фабия за то, что один написал историю пунических войн с карфагенской, а другой - с римской точки зрения, и иронически замечает: "Мне кажется, с ними случилось нечто подобное тому, что бывает с людьми влюбленными" (I, 14), но с самим Полибием случилось, естественно, то же; это выразилось, во-первых в его преклонении перед Римом, а во-вторых, - что много менее заметно, но более объяснимо, - в его рассказе об Ахейском союзе и о роли родного ему Мегалополя в Клеоменовой войне. Нелюбимого им историка Филарха, врага Ахейского союза, он упрекает в том, что "о великодушии, которое проявили мегалопольцы в тго время, он не упоминает вовсе, как будто исчисление преступлений важнее для истории, чем сообщение о благородных и справедливых действиях" (II, 61). И далее, изменяя своему обычному сухому тону изложения, он пишет похвальный гимн своей родине: "Действительно, если мы считаем доблестными тех, которые предприняли войну за друзей и союзников только на словах и в постановлениях, если мы наделяем не одними похвалами, но самыми щедрыми дарами людей, претерпевших опустошение полей и осаду своего города, то каково должно быть мнение наше о мегалопольцах? Разумеется, самое высокое и самое лестное. В начале они предоставили свою страну в жертву Клеомену, потом совершенно лишились отечества из расположения к ахеянам, наконец в то время, когда неожиданно и необычайно им явилась возможность получить обратно родину невредимою, они предпочли потерять поля, гробницы, святыни, родной город, имущество, словом все, что составляет насущнейшее достояние людей, лишь бы не нарушить верности союзникам. Есть ли и может ли быть что-нибудь прекраснее? На чем другом с большей пользою может остановить историк внимание своих читателей? Каким другим деянием он может успешнее побудить людей к соблюдению верности и к заключению союзов с государствами честными и стойкими?" (II, 61). Из этого совершенно несвойственного Полибию патетического потока слов видно, насколько трудно, даже невозможно, для историка самому выполнять то предписание, которое дает Полибий: "В обыденной жизни... пристрастие, быть может, не заслуживает осуждения, ибо человек честный обязан любить своих друзей и свое отечество, разделять их ненависть и любовь к врагам их и друзьям. Напротив, тому, кто берет на себя задачу историка, надо забыть все это..." (I, 14). Это преувеличенное требование Полибий сам опроверг и своим сочинением, и своей жизнью - он остался честным человеком и стал честным историком.
Произведение, написанное так серьезно, с таким широким охватом событий и глубоким пониманием истории, является крупным литературным произведением; поэтому те критические замечания, которые обычно делаются в историях литературы относительно чисто литературных недостатков Полибия, касаются, собственно говоря, исключительно внешней формы изложения. Язык Полибия, практического деятеля, - не стиль ритора - аттикиста или азианиста; это общегреческий язык, на котором в его время говорили и писали то, что имело значение для текущего дня; оттого в его языке много новообразований. Построение фраз - правильное и четкое, лишенное всяких украшений.
Относительно литературных приемов Полибия нельзя высказать окончательного суждения ввиду неполноты наших знаний о нем; так, например, мы не уверены, не встречались ли в его книге более широкие характеристики деятелей, чем те, которые дошли до нас, - очень сжатые, но не лишенные выразительности. Напротив, совершенно ясно, что Полибий отказывается от обычной манеры античных историков заставлять своих героев произносить речи. Он настолько отрицательно относится к этому приему, что нигде не прибегает к нему и резко его осуждает, исходя при этом из очень верных литературных соображений: "В редких только случаях допускается, - пишет он, - произнесение всех речей, требуемых обстоятельствами дела; обыкновенно же краткие речи касаются лишь отдельных обстоятельств события; потом, наше время требует одних речей, прошлое требовало- других; одни речи приличествуют этолянам, другие пелопоннесцам, третьи - афинянам... Необходимо, чтобы каждая речь согласовалась с характером говорящего и с обстоятельствами... Но без всякого повода уклоняться в сторону и нагромождать в речах все, что только можно сказать о данном предмете, как поступает Тимей, изобретатель речей всевозможного содержания, - это противно истине, ребячески глупо и прилично разве школьнику..." (XII, 25).
Это положение Полибий приводит на всем протяжении своей книги; сдержанный, деловой, несколько суховатый, но чрезвычайно умный писатель, он остается верным своей мысли, что "доискиваться причин гораздо труднее, чем сочинять речи по книжкам" (XII, 25).
Продолжателем Полибия был философ-стоик Посидоний [6], обширный труд которого "История после Полибия в 52 книгах" послужил главным источником для Диодора Сицилийского и некоторых других историков. Полибий был последним крупным греческим историком, литературная деятельность которого относится к республиканскому периоду Рима; следующий за ним Диодор принадлежит уже к эпохе принципата Августа.
Диодор - современник Юлия Цезаря и Августа. Он сам сообщает некоторые биографические сведения о себе (I, 4). Родился Диодор в сицилийском городе Агирии; в точности время его рождения и смерти неизвестно. Долгое время он жил в Риме; объездил, если верить ему, большую часть Азии и Европы; между 60 и 57 гг. до н. э. был в Египте.
Свой обширный труд, озаглавленный "Историческая библиотека в 40 книгах", Диодор составил во второй половине I в. до н. э.: в I книге он упоминает об Юлии Цезаре как о причисленном к сонму богов: следовательно, она написана не ранее 44-43 гг.; а в XIV книге говорит о событии, относящемся к 21 г. до н. э. (основание колонии в Тавромении). Но, разумеется, такое огромное сочинение требовало большой подготовительной работы и Диодор в самом начале с гордостью упоминает, что он употребил на свой труд 30 лет. "Библиотека" обнимала историю Востока, Греции и Рима от мифических времен до завоевания Галлии Цезарем большею частью в параллельном, синхронистическом обозрении. Из нее дошли до нас в целом виде (если не считать некоторых небольших дефектов) книги I-V и XI-XX, т. е. половина первой декады и вся вторая декада. От остальных книг сохранились лишь извлечения и фрагменты.
Таким образом, в изложении Диодора мы имеем, во-первых, историю Греции от похода Ксеркса до конца фиванской гегемонии (книга XI-XV), во-вторых, историю Филиппа Македонского (вся XVI книга), Александра (вся XVII), диадохов (XVIII), сицилийских тиранов (XIX-XX).
В книгах I-III содержится мифология и история восточных народов (в том числе и африканских), в книге IV - греческая мифология, в V говорится об островах в Средиземном море и в Океане - о Британии, Галатии, Иберии, Лигистике (Лигурии), Тиррении. Диодор имел в виду составить всемирную историю. Повторяя космополитические воззрения стоиков, он во вступлении (I, 1 слл.) говорит, что все люди суть члены одной и той же общины или государства, между собою близкие по родству, хотя и отделенные пространством и временем; что всемирные историки, которые стремятся соединить всех людей в один и тот же строй и собрать прошедшие события в одном общем обозрении, служат как бы сотрудниками божественного провидения, которое управляет миром - видимыми звездами и людьми - как одним организованным целым, держа его постоянно в круговращении и уделяя каждому, что определено судьбою. Но, хотя Диодор имел в виду создать всемирную историю, в дошедших до нас книгах, начиная с XI, на первом месте все же стоит история греческая, затем история Македонии и эллинистических государств; лишь в не дошедших до нас книгах, начиная с XXIII, на первый план выступает Рим.
Диодор чрезвычайно высокого мнения о призвании историков, о той пользе, которую они приносят. "Люди, - говорит он, - должны быть им благодарны, так как они своими честными трудами служат общему благу" (I, 1) [1]. Вслед за Полибием он повторяет, что "из рассказов о чужих опытах можно безопасным путем научиться тому, что хорошо" (I, 1). Он утверждает, что нет ничего полезнее истории. "История побуждает к подвигам надеждою на славу и бессмертное имя" (I, 1); она поощряет к добродетели, дурных порицая, хороших восхваляя. Диодор называет историю "блюстительницею доблести достославных", "свидетельницею негодности ничтожных", "благодетельницею всего рода человеческого", "провозвестницею истины", "метрополией всей философии" (I, 2). Диодор "почувствовал призвание" (I, 4) взяться за всемирную историю. Он решил собрать сведения о событиях всего мира и изложить их как историю одного государства с возможной полнотой. По словам Диодора, к задуманному предприятию побуждала его любовь к такой работе, а всемирное владычество Рима, простершееся до крайних пределов земли, облегчило его осуществление (I, 4). Итак, взгляд Диодора на историю и историков - возвышенный, но им не проникнут весь его труд. Программа и задача Диодора обширны, можно сказать, грандиозны, но они не соответствовали его способностям, как следует выполнить их он был не в силах. Диодор не обладал ни опытностью государственного деятеля или полководца, ни широким историческим кругозором, ни критическим талантом. Его всемирная история - это огромная компиляция, "агрегат эксцерптов", это действительно "библиотека", в которой собраны эксцерпты из исторических сочинений и размещены в хронологическом порядке.
Диодор с видимою гордостью говорит, что он объездил большую часть Европы и Азии, побывал в Египте, но источником для египетской истории ему служили не столько собственные исследования и наблюдения, сколько сочинения Манефона, египетского жреца III в. до н. э., написавшего "Историю Египта", и в особенности Гекатея из Абдеры или Теоса, автора "Египетской истории", жившего при дворе Птолемея I в IV- III вв. Диодор заявляет, что благодаря частым сношениям с римлянами он приобрел хорошее знание латинского языка, но на деле это знание оказывается далеко не удовлетворительным.
Хронологии Диодор придавал большое значение: он распределяет события по олимпиадам, архонтствам и консульствам; точные хронологические даты очень важны, но в его хронологии много путаницы. Объясняется это, во-первых, тем, что события, длившиеся многие годы, Диодор приурочивает к одному какому-либо году; во-вторых, тем, что начала годов олимпиад, архонтств и консульств не совпадали между собою. Таким образом, Диодор иногда соединяет события многих лет под одним годом, а иногда, наоборот, об одном и том же событии говорит два раза под разными годами или в разных местах. Так, об анархии, или правлении Тридцати в Афинах говорится частью под 404-403 гг., частью под 401-400 гг. Иногда путаница в хронологии объясняется тем, что различные версии об одном и том же факте он принимал за разные события. Диодор пытался разобраться в этой хронологической путанице, но в большинстве случаев эти попытки были тщетны.
Особенности Диодора как историка особенно обнаруживаются в его отношении к источникам. Долго господствовало убеждение, что едва ли не единственным источником греческой истории у Диодора был Эфор. По этому воззрению, у Диодора (книги XI-XV) мы имеем в сущности изложение Эфора, хотя и несколько сокращенное; Диодор является просто переписчиком. Такой взгляд высказывался главным образом X. Фольквардзеном в конце шестидесятых годов прошлого века, и это мнение было принято как своего рода аксиома. В ту пору вообще господствовала теория "единого источника": предполагали, что древние авторы, подобные Диодору и Плутарху, клали в основу изложения известного отдела лишь один какой-нибудь труд, дословно списывая его и не комбинируя с другими источниками.
Эта теория оказалась ошибочной.
Новые исследования показали, что состав Диодорова труда несколько сложнее. Защитники Диодора в свою очередь заходят слишком далеко, стараясь подчеркнуть его обширное образование, начитанность и самостоятельность. Если Эфор был не единственным, то, несомненно, главным источником Диодора при изложении греческой истории до 361 г. Для хронологии он пользуется "Хроникой" Аполлодора. Он использует также Геродота и Фукидида. Есть и следы влияния Феопомпа. В истории Сицилии он часто использует Тимея. В изложении более позднего периода римской истории он следует главным образом Полибию и Посидонию. Его зависимость от них велика. Особенно сказывается подражание Полибию в заимствовании сведений и отдельных выражений, в делении сочинения на 40 книг, в словах о трудностях исследования, о личном ознакомлении с местами действий, о пользе истории. Подобно Полибию Диодор находится под некоторым влиянием стоиков; в этом направлении на него влиял, по-видимому, Посидоний.
Выбор источников в общем удачен. Но относится к ним Диодор без всякой критики и чрезвычайно небрежно.
Когда он следует стоикам, он верит предзнаменованиям и предсказаниям; когда перед ним автор-рационалист, он относится к ним скептически. Иногда Диодор дословно воспроизводит свой источник, не пропуская даже ссылок и выражений, которые там были понятны и уместны, но у него оказываются бессмысленными. Так, воспроизводя одно свидетельство источника, он повторяет и его ссылку на предыдущее (προειρήκαμεν - мы сказали выше- III, 41); в источнике такая ссылка была вполне уместна, так как раньше было соответствующее упоминание, а у Диодора такого упоминания нигде не было. Он повторяет слова Посидония о продолжающихся "до наших времен", дружественных отношений между эдуями и Римом, что для времени Диодора является нелепым, и др.
И все-таки, несмотря на все недостатки, "Историческая библиотека" очень важна. При изучении древней истории без Диодора почти нельзя обойтись. Его источники по большей части хороши. Его труд до некоторой степени заменяет утраченные большие сочинения, например историю Эфора. О некоторых трудах мы знаем только благодаря Диодору.
"Библиотека" Диодора особенно важна для истории Сицилии и для истории Эллады с конца V в.: тут она служит необходимым дополнением к "Истории Греции" Ксенофонта и во многих случаях исправляет последнего. Далее, мы находим у него связный рассказ об эпохе Филиппа, об Александре и о войнах его преемников. Благодаря Диодору мы имеем список афинских архонтов за большой промежуток времени, и его хронология, несмотря на всю ее путаницу, представляет немалый интерес. Стиль Диодора не отличается художественными достоинствами. Фотий называет его стиль ясным, неукрашенным, наиболее подходящим для истории; в нем нет элементов чрезмерного аттикизма или архаизма, но нет и элементов современного ему просторечия. Стиль простой, чуждый риторики. Но в то же время видна забота о правильности языка; хотя Диодор заимствует материал у разных авторов, язык он перерабатывает на свой лад.
Влияние южноиталийских и сицилийских греков на римскую культуру, начавшееся еще во времена доисторические, с III в. до н. э. распространяется и на римскую литературу. Среди римлян появляется стремление к эллинизму. У современников Катона (234-149 гг. до н. э.) это стремление было уже так велико, что даже сам Катон, относившийся враждебно к грекам, в конце своей жизни должен был приняться за изучение греческих авторов. После разрушения Коринфа (146 г.) и гибели греческой свободы греки толпами пошли искать счастья в "столице мира".
Таким образом, знание греческого языка и греческая цивилизация стали распространяться во все более и более широких кругах.
Одним из греков, переселившихся в Италию при императоре Августе, был Дионисий Галикарнасский, автор многочисленных сочинений по риторике, литературной критике и истории.
О жизни Дионисия известно лишь то, что он сам сообщает в своей "Древной истории Рима". Он, уроженец города Галикарнасса, сын Александра, приехал в Италию в то время, когда гражданская война была окончена императором Августом, в середине 187-й олимпиады, и с этого времени прожил в Риме 22 года (до того года, когда он писал эти строки в своей "Истории"). В это время он изучал латинский язык, знакомился с национальными документами (γράμματα), занимался материалами, имеющими отношение к его теме (истории Рима), получал устную информацию от ученейших людей, с которыми общался, и делал извлечения из сочинений римских историков. Такими историками был Порций Катон, Фабий Пиктор, Валерий Анциат, Лициний Макр и другие. Только после этого он принялся за свою "Историю" ("История", I, 7).
Двадцать два года, о которых говорит Дионисий, с 30 по 8 г. до н. э.), составляют средние годы его жизни. Год его рождения на основании этого определяют приблизительно: если предположить, что он приехал в Рим лет двадцати пяти, то надо считать, что он родился около 55 г. до н. э. Но, конечно, это предположение совершенно произвольное: он мог, приехать в Рим и в возрасте около 30, 40, 50 лет, и тогда соответственно отодвинется и год его рождения. Год смерти Дионисия также неизвестен: он окончил свою "Историю" в 8 г. до н. э. и после этого сам сделал извлечение из нее. Следовательно, он умер не раньше, чем через несколько лет после 8 года до н. э., но через сколько именно, определить невозможно.
Помимо этого его собственного свидетельства имеется только упоминание Страбона [1] о том, что Дионисий был его современником, и коротенькая заметка в словаре Свиды.
Каково было социальное положение Дионисия в Риме, можно до некоторой степени судить по его риторическим сочинениям. Он был преподавателем риторики, но едва ли имел свою школу, а скорее занимался преподаванием в домах богатых римлян. Так, в сочинении "О расположении слов" он говорит Мелетию Руфу, что подробности он сообщает ему "на ежедневных уроках" (XX).
Свои риторические сочинения он составляет в форме писем, адресованных кому-либо из римлян или из греков, живших в Риме, - его покровителей, литературных друзей, учеников. Но лица эти по другим источникам нам не известны, трудно даже определить их национальность. Так, в числе их находятся Квинт Элий Туберон, которому он посвятил свой трактат "О Фукидиде", Мелетий Руф - молодой человек, которому он посвятил трактат "О расположении слов" и отца которого он называет своим высокочтимым другом; Гней Помпей Гемин - может быть, вольноотпущенник знаменитого Помпея; Аммей, к которому адресованы два письма и трактаты "О древних ораторах" и "Об удивительной силе красноречия Демосфена" [2].
Но замечательно то, что в сочинениях Дионисия нет ни малейшего упоминания, ни хотя бы следа знакомства с сочинениями римских авторов, даже современных ему: так, в риторических сочинениях не видно знакомства с риторическими сочинениями Цицерона, который погиб всего за 13 лет до приезда Дионисия в Италию; с "Поэтическим искусством" Горация; в его "Истории" нет следов знакомства с "Историей" Ливия, который писал ее в то же самое время, когда Дионисий свою, и с "Энеидой" Вергилия, написанной также во время пребывания Дионисия в Риме, хотя в "Энеиде" излагается мифический период римской истории, которым занимался Дионисий. Римские писатели, современные Дионисию, например Ливий, также не упоминают о нем и ничего не заимствуют из его сочинений. Надо полагать, что круг знакомств Дионисия был совершенно другой и что он никакой известностью в Риме не пользовался.
Сочинения Дионисия разделяются на две группы: риторические (как они называются по традиции) и исторические.
В первой группе есть сочинения собственно риторические и сочинения по литературной критике.
По риторической технике Дионисий писал очень мало. Приписываемое ему сочинение "Риторика" Дионисию не принадлежит (может быть, в нем есть отдельные части, принадлежащие Дионисию). К этому же разряду чисто риторических сочинений относится его не сохранившееся сочинение "О фигурах", о котором он сам упоминает и которое было известно Квинтилиану. В сочинении "О расположении слов", которое дошло до нас, многое относится к литературной критике. Остальные его риторические работы, известные нам, относятся к литературной критике.
Определить время их написания невозможно за неимением данных; можно только определить хронологическую последовательность дошедших до нас риторических сочинений (главным образом на основании того, что в одном сочинении упоминается другое); впрочем и эта последовательность разными учеными определяется не всегда одинаково. Вот список риторических произведений в наиболее вероятном хронологическом порядке:
1. "Письмо к Аммею".
2. "О расположении слов".
3. "О древних ораторах" (Лисий, Исократ, Исей).
4. "Об удивительной силе красноречия Демосфена".
5. "О подражании", книги I и II.
6. "Письмо к Гнею Помпею".
7. "О подражании", книга III.
8. "О Динархе".
9. "О Фукидиде".
10. "Второе письмо к Аммею".
Исходной точкой всех этих литературно-эстетических трактатов является борьба с азианизмом в литературе и желание вернуть красноречие к аттикизму. На азианский стиль Дионисий смотрит как на падение истинного красноречия и очень ярко описывает процесс этого падения в начале трактата "О древних ораторах" (гл. 1).
"Справедливость требует воздать великую благодарность нашему времени как за то, что некоторые другие искусства поставлены теперь лучше, чем прежде, так в особенности за то, что изучение гражданского красноречия сделало не малый прогресс. Во времена, предшествующие нашему времени, древнее, философское [3] красноречие, попираемое, терпя страшные оскорбления, шло к погибели. Начиная со смерти Александра Македонского оно стало постепенно хиреть, увядать, а в наш век едва-едва не исчезло окончательно. На его место пришло другое красноречие, невыносимое по своему театральному [показному] бесстыдству, разнузданное, незнакомое ни с философией, ни с какой-либо другой гуманитарной наукой. Незаметно обманув невежественную толпу, оно не только жило в большем благоденствии, роскоши и блеске, чем то другое, но и захватило почетные должности и управление городами, что должно было бы принадлежать философскому красноречию. Оно было крайне вульгарно, скучно, и, наконец, довело Элладу до такого положения, что она стала похожа на дома жалких развратников: подобно тому, как в их домах благородная, целомудренная супруга сидит, не имея возможности распоряжаться своим добром, а какая-нибудь безумная любовница, явившаяся, чтоб отравлять ей жизнь, считает себя в нраве хозяйничать над всем имуществом, ни во что не ставя и запугивая законную жену, подобно этому во всяком городе, - и нисколько не меньше в городах высококультурных (что является крайним бедствием) -аттическая Муза, древняя, рожденная в этой стране, лишенной своего достояния, приняла позорный вид. Между тем, вчера лишь пришедшая из каких-то трущоб Азии Муза, какая-то Мисийская или Фригийская, или какая-то гадость Карийская, считала себя в праве управлять эллинскими городами, отогнав от общественных дел ту, другую, невежественная - философскую, сумасшедшая - разумную" [4].
Но "аттическая Муза" умолкла, как говорит Дионисий, после смерти Александра Македонского (323 г.), точнее, со смертью Демосфена и Гиперида (322 г.), т. е. за 300 лет до времени Дионисия. За это время изменились ораторские приемы, изменился и аттический язык. Каким же образом можно было воскресить аттикизм? Для этого было единственное средство - подражать древним аттическим писателям. Вопросу о том, как это делать, и посвящены почти все литературно-критические сочинения Дионисия; нужно было выяснить, в чем заключается подражание, каким именно аттическим авторам следует подражать, как следует подражать. Для всего этого нужно было дать критическую оценку аттическим писателям (главным образом ораторам), указать на их хорошие и дурные в стилистическом отношении стороны, определить, какие речи подлинные и какие подложные. Всеми этими вопросами и занимается Дионисий в риторических трактатах.
Дело аттикистов было трудное. Надо было изучить язык и стиль аттических писателей, живших 300-400 лет назад. Чтобы понять трудность этого, надо представить себе наше положение, если бы нам пришлось писать языком и стилем XV-XVII столетий [5].
Дело аттикистов усложнилось еще тем, что возрождающийся аттикизм уже с самого начала разделился на большое число сект, каждая из которых выбирала себе для подражания одного из древних аттических авторов; так, одни выбирали себе образцом Фукидида, другие Платона, иные Исократа, Лисия, Гиперида, Демосфена. Что всего хуже, ревностные почитатели одного аттического автора иногда с ненавистью относились к другим аттическим авторам. Дионисий был страстным поклонником Демосфена. "Нет никого, - говорит Дионисий, - кто не считал бы ораторскую силу Демосфена самой совершенной из всех" ("Об Исее", 20).
Демосфену он посвящает восторженный гимн: "Когда я беру в руки какую-нибудь речь Демосфена, я прихожу в экстаз, разные чувства влекут меня то туда, то сюда и сменяются во мне: я чувствую недоверие, беспокойство, страх, презрение, ненависть, сострадание, благожелательность, гнев, зависть, - во мне сменяются все чувства, какие владеют человеческим сердцем; мне кажется, что я нисколько не отличаюсь от людей, посвящаемых в таинства Великой Матери богов и корибантов и тому подобные таинства... Если нас, отделенных от него таким огромным пространством времени и не имеющих никакого отношения к тогдашним событиям, он так увлекает, так властвует над нами, и мы идем, куда нас ведет его речь, то какое впечатление должен был он производить на афинян и прочих эллинов во время подлинных состязаний, касавшихся их лично, когда он сам произносил свои речи с тем достоинством, которым он обладал, высказывая свои чувства и уверенность души" ("Об удивительной силе красноречия Демосфена", 22).
Поворот к аттикизму Дионисий приписывает Риму: "Причиной и началом такой великой перемены, по моему мнению, и был Рим, владыка всех, заставлявший все города обращать к нему свои взоры, и в нем - влиятельные лица, управлявшие республикой добродетельно и превосходно, люди высокообразованные, обладавшие хорошим вкусом" ("О древних ораторах", 3).
Дионисий, по-видимому, пользовался авторитетом как критик; к нему обращались за разрешением сомнений по разным вопросам, касающимся литературного достоинства разных аттических писателей; по этому ли или по другим поводам Дионисий высказывал свои мнения в литературно-критических трактатах.
В общем история азианизма и аттикизма ко времени прибытия Дионисия в Рим представляется в следующем виде. Риторика эллинистического периода (в III-II вв. до н. э.) подобно современной ей поэзии стремилась к оригинальности и вычурности. Однако около середины II в. до н. э. в риторических школах началась реакция против этого направления; этот стиль стал казаться варварским, азиатским, явилось желание вернуться к древнему аттическому стилю. Целью этого было подражание языку и стилю древних аттиков.
Когда римляне почувствовали стремление к греческому образованию и стали учиться красноречию у греческих риторов, эта тенденция перешла и в Рим. Хотя знаменитый римский оратор I в. Квинт Гортензий был представителем азианского красноречия, он должен был уступить пальму первенства Цицерону, который уже был проникнут стремлением к аттикизму. Младшее поколение римских ораторов (Марк Брут, Марк Калидий, Гай Лициний Кальв, Гай Асиний Поллион) было уже вполне на стороне аттикизма и стремилось подражать не только общим свойствам аттических ораторов, но даже индивидуальным особенностям того или другого из них. Так, например, Кальв был почитателем Лисия, Асиний Поллион - Фукидида.
Римлянам гораздо легче было усвоить это направление: грекам того времени было не легко писать и говорить языком, на котором 300-400 лет назад говорили их предки, тогда как римлянам, писавшим на своем родном языке, было гораздо легче подражать простоте стиля древних аттиков, вероятно, даже легче, чем вычурному стилю азианского красноречия.
Вот в каком положении был этот вопрос в Риме, когда туда приехал Дионисий. Таким образом, он не был основоположником аттикизма в Риме и вполне правильно приписывал Риму главную роль в распространении этого направления.
Вот краткое содержание отдельных трактатов Дионисия [6].
Сочинение "О подражании" в трех книгах, от которого сохранились лишь фрагменты, адресовано к некоему Деметрию. Дионисий много раз упоминает о нем в других сочинениях. Содержание трактата он излагает в "Письме к Помпею" (3): "Первая книга содержит самое исследование о подражании; вторая о том, кому следует подражать - каким поэтам, философам, историкам, ораторам; третья о том, как следует подражать, до сих пор не окончена". От первой книги сохранилось всего несколько строк; от второй сохранилось предисловие и два ряда суждений. Одни из этих суждений Дионисий цитирует в подлинном виде в "Письме к Помпею" - это суждение о Геродоте, Фукидиде, Ксенофонте и Феопомпе, т. е. о главных историках. Другие суждения дошли до нас в сокращенном (неизвестно кем) виде.
Квинтилиан, составляя X главу своей I книги, имел полный текст Дионисия, близко следовал ему и иногда переводил. От третьей книги не сохранилось ничего.
Сочинение "О древних ораторах", посвященное Аммею, имеет целью указать древних ораторов, которым следует подражать. Оно начинается предисловием, где излагается история аттикизма. Выше приведены выдержки из него. В главной части Дионисий выбирает шесть ораторов [7] и делит их на две группы: ораторы старшего поколения - Лисий, Исократ, Исей - и ораторы младшего поколения - Демосфен, Гиперид, Эсхин. До нас дошло его рассуждение только о первой группе; рассуждение о второй группе было написано, но не сохранилось [8]. Сохранившиеся три статьи составлены по одинаковому плану; краткая биография оратора, характеристика его с формальной, стороны (отличительные черты его стиля - όλεκτικός χαρακτήρ), характеристика его с реальной стороны, рассмотрение способа обработки отдельных частей - ὀπ ραγματίκός χαρακτήρ, наконец, цитирование отрывков в доказательство высказанных суждений. Статья о Лисии особенно интересна для оценки критического чутья и вкуса Дионисия.
"Об удивительной силе красноречия Демосфена", - пожалуй, лучшее из критических сочинений Дионисия. Выше из него приведен восторженный отзыв Дионисия о Демосфене. В науке не решен вопрос о том, самостоятельное ли это сочинение или часть второй половины труда "О древних ораторах". Оно посвящено тому же Аммею, но по плану резко отличается от статей о Лисии, Исократе и Исее. Оно делится на три части: в первой части (гл. 1-34) Дионисий говорит о том, что Демосфен превосходит всех бывших до него прозаиков и достиг высшей точки человеческого искусства в красноречии. Во второй части (гл. 30-52) автор указывает на превосходство Демосфена специально в искусстве расположения слов (любимая тема Дионисия); между прочим, в этой части он делит расположение слов (не стиль!) на три рода: суровое, избегающее всяких украшений (αύστηρἀ); гладкое, имеющее много украшений (γλαφυρά); смешанное или среднее (μέση). В третьей части (гл. 53-54) Дионисий указывает на превосходство Демосфена также в искусстве произнесения речи и жестикуляции. В конце трактата (гл. 55-58) автор опровергает некоторые "клеветы" против стиля Демосфена со стороны Эсхина и некоторых других. По словам Дионисия (гл. 8), "Демосфен не захотел подражать никакому одному стилю или человеку; видя, что все [прежние ораторы. - С. С.] остановились на середине и не довели дело до конца, он выбирал из всех их самые лучшие и самые полезные элементы, соединял их в одну ткань и образовывал один язык из многих. Его стиль похож на баснословного Протея у древних поэтов". Доказывая превосходство Демосфена над прежними писателями, Дионисий сравнивал его с Фукидидом и с Платоном: язык Платона (гл. 5), по его мнению, необыкновенно приятен, когда он пишет просто, но, когда он имеет неумеренное стремление к изысканному способу выражения, что делает часто, то становится гораздо хуже самого себя. Такое же приблизительно суждение о стиле Платона он высказывает в главе 29. В главе 32 Дионисий также очень ясно высказывает мнение о ничтожности риторического стиля.
"Письмо к Гнею Помпею" - ответ на письмо Помпея, в котором он выразил свое недовольство по поводу неблагоприятного отзыва Дионисия о стиле Платона, высказанного в трактате о Демосфене. Дионисий в свое оправдание говорит, что он не имел в виду писать похвальное слово Платону, а хотел сравнить его стиль со стилем Демосфена и потому должен был коснуться и слабых сторон его. Для примера он приводит несколько мест из Платонова "Федра", где есть некоторые поэтические особенности, которых не должно быть в прозе [9].
Далее Дионисий дает характеристику Геродота, Фукидида, Ксенофонта, Филиста и Феопомпа как историков в ответ на выраженное Помпеем желание знать мнение Дионисия о них. Ввиду того, что Дионисий высказал мнение о них в своем трактате "О подражании", он приводит здесь выдержку из этого сочинения.
Сочинение "О Динархе" Дионисий начинает словами: "Об ораторе Динархе я не сказал ничего в сочинении ,,О древних ораторах", потому что он не был изобретателем особенного стиля, как Лисий, Исократ и Исей, и не довел до совершенства того, что изобретено другими, какими мы считаем Демосфена, Эсхина и Гиперида. Но, видя, что и он пользуется уважением у многих за ораторское искусство и оставил не мало речей, общественных и частных, ...я не считал возможным обойти его молчанием, а напротив, полагаю, что для людей, серьезно занимающихся ораторским искусством, нужнее всего, или по крайней мере нужнее очень многого, чтобы я сообщил сведения о его жизни и о стиле и определил его речи, подлинные и подложные".
Таково содержание этой статьи. Кончается она перечислением речей Динарха с такими заголовками: общественные речи подлинные, общественные речи подложные, частные речи подлинные, частные речи подложные. Критика Дионисия разумна: так, в доказательство подложности одной речи ("Против Педиэя") он указывает на то, что упоминаемые в ней события относятся к тому времени, когда Динарху не было еще десяти лет.
"Первое письмо к Аммею" написано по следующему поводу. Один философ перипатетической школы, желая возвеличить Аристотеля, основателя этой школы, задумал доказать, что Демосфен применял в своих речах правила красноречия, данные Аристотелем в его "Риторике". Дионисий опровергает это мнение, доказывая, что большая часть знаменитых речей Демосфена произнесена раньше, чем была написана "Риторика" Аристотеля. Эта небольшая статья для нас важна хронологическими данными относительно речей Демосфена и жизни Аристотеля.
Дионисий вскользь упоминает о Фукидиде в нескольких сочинениях: в главе 3 "Письма к Помпею" (это лишь цитата из трактата "О подражании"), в главе 22 сочинения "О расположении слов" и в главах 1, 9 и 10 трактата "Об удивительной силе красноречия Демосфена". Систематически труды Фукидида Дионисий рассматривает в сочинении "О Фукидиде" и во "Втором письме к Аммею".
Сочинение "О Фукидиде", значительное по размеру, посвящено Квинту Элию Туберону. Поводом для его написания было желание Туберона, чтобы Дионисий, не ограничиваясь краткими заметками о Фукидиде, высказанными им в сочинении "О подражании", написал специальное исследование о нем, которое обнимало бы собою все достойное упоминания о Фукидиде. Дионисий, отложив в сторону статью о Демосфене, которою был занят, принялся за составление этого исследования.
В начале статьи Дионисий говорит о цели ее: он не собирается нападать на Фукидида, останавливаясь на недостатках и обходя молчанием достоинства, но, желая сравнить его с другими, считает необходимым говорить не только о достоинствах, но и о недостатках; потому что "никакая природа человеческая не может быть свободна от ошибок ни в словах, ни в делах" (гл. 2). Не он первый берется за критику; это делали и многие другие: так, Аристотель не все считает совершенством у своего учителя Платона, а Платон находит ошибки у Парменида, Протагора и Зенона.
Если он, Дионисий, по таланту ниже Фукидида и других, из этого не следует, что он не имеет права критиковать их: ведь и знаменитых живописцев, Апеллеса, Зевксида, Протогена и других, а равно и таких ваятелей, как Фидий, Поликлет, Мирон, подвергали критике люди, не имевшие их таланта. Кроме того, во многих случаях профан бывает не менее компетентным судьей художественных произведений, чем художник (гл. 3-4). До Фукидида было много историков, но Фукидид отличается от них тем, что не захотел ни ограничивать свою историю одним местом, как Гелланик, ни обнять в произведении действия эллинов и варваров во всех странах, как Геродот. Поэтому он превосходит своих предшественников-историков в двух отношениях: 1) он выбрал тему не совсем "одночленную" (μονόκωλον), но и не разделенную на много не связанных между собой частей; 2) к теме он не примешивал баснословия (гл. 5-6).
Далее Дионисий говорит, что все философы и ораторы, или по крайней мере большая часть их, признают правдивость и беспристрастие Фукидида (гл. 8).
Наряду с достоинствами Дионисий указывает и недостатки истории Фукидида как по содержанию (гл. 9-20), так и по стилю (гл. 21-55).
Недостатки содержания (οικονομία - способ изложения, трактовка) заключаются в неправильностях "деления, порядка и исполнения".
"Деление неправильно тем, что события излагаются не по местам их и не по временам (по царям, жрецам, олимпиадам, архонтам), а по летам и зимам, вследствие чего изложение крупных событий разрывается на мелкие отделы и возникает неясность рассказа" (гл. 9).
"Порядок ,,Истории" Фукидида вызывает порицание тем, что как для начала ее, так и для конца выбраны не надлежащие события; началом должно служить такое событие, раньше которого ничего не было, а концом - такое, после которого не остается ничего желать. Ни о том, ни о другом Фукидид не позаботился: он начинает историю изложением ложной причины войны, тогда как надо было начать ее изложением истинной причины [10]. Кончает историю Фукидид на 22 году войны, тогда как она продолжалась 27 лет" [11] (гл. 10-12).
"Исполнение неудовлетворительно тем, что Фукидид излагает по-дробно события, требующие лишь краткого изложения, и, наоборот, бегло касается событий, требующих подробного изложения. Неравномерно число речей в разных частях истории, и не всегда они поставлены в надлежащем месте, как например, Эпитафий. Многие важные события пропущены, и, напротив, дано место ничтожным" (гл. 13-20).
Недостатки стиля Фукидида, по мнению Дионисия, следующие. Он выбрал не тот путь, которым шла большая часть современных ему писателей. Общеупотребительному языку своего времени он предпочитал язык устарелый, образный, поэтический, с риторическими фигурами; вместо существительных употреблял глаголы, а вместо глаголов существительные; вместо собственных имен нарицательные, а вместо нарицательных собственные; вместо глаголов в страдательном залоге ставил глаголы в действительном залоге; вместо множественного числа имен употреблял единственное; вместо женского рода - мужской и т. д. Наиболее характерная черта его стиля заключалась в том, что он старался возможно малым числом слов выражать возможно больше понятий, много мыслей заключить в одну (гл. 24). Теоретические суждения о языке Фукидида Дионисий иллюстрирует большим количеством примеров из его истории.
Интересно мнение Дионисия о слепых почитателях речей Фукидида. "Если кто будет доказывать им, приводя причины в каждом случае, что такая-то мысль непригодна в данном месте, не идет к данному лицу, или неподходяща для данного предмета, или превышает надлежащую меру, они обижаются и бывают похожи на тех, которые увлечены страстью видеть какой-нибудь предмет, - страстью, немного отличающейся от безумия. Все достоинства, которые свойственны красоте, по их мнению, присущи очаровавшим их предметам. Кто пробует высказать о них неодобрение, если в них есть какой недостаток, тех они от себя отстраняют как завистников и клеветников. Так и почитатели Фукидида, обманутые одним из его достоинств, приписывают ему и все те, которых у него нет. И действительно, что человек хочет видеть в любимом и уважаемом им предмете, то он и видит в нем. Но те люди, у которых мысль остается неподкупной, и кто возводит исследование к надлежащим правилам, ...те не все одинаково хвалят и не все порицают; хорошим свойствам они уделяют соответствующую хвалу, а если какие есть дурные свойства, тех не хвалят" (гл. 34).
Общее заключение Дионисия о языке Фукидида таково: "Зачем хвалим мы способ выражения историка в целом? Что заставляет нас говорить, что Фукидид писал языком для своих современников обычным и известным, а нас, потомков, не принимал во внимание? Нет, мы не выбрасываем из суда и народного собрания весь язык Фукидида как бесполезный; напротив, мы признаем, что повествовательная часть его за немногими исключениями прямо восхитительна и пригодна для всяких надобностей, но ораторская часть не вся годится для подражания" (гл. 55).
"Второе письмо к Аммею" есть добавление к сочинению "О Фукидиде". Аммей высказал мнение, что наблюдения Дионисия о стиле Фукидида следует иллюстрировать примерами, и притом так, чтобы за указанием каждой отдельной особенности стиля его непосредственно следовали примеры из текстов. Дионисий исполняет его желание. Выписав из своей статьи "О Фукидиде" перечень недостатков стиля Фукидида, он рассматривает каждый недостаток в отдельности, иллюстрируя его примерами из истории Фукидида. Так, например, в главе 3 говорится об употреблении слов темных, устарелых, трудных для понимания, поэтических; в главе 4 - об использовании перифразы и брахилогии; в главе 5 - о применении существительных вместо глаголов, в главе 6 - глаголов вместо существительных и т. д.
Таким образом, эта маленькая статья имеет характер скорее лингвистический, чем литературно-критический, но для нас она важна тем, что показывает приемы интерпретации и эстетической критики тогдашних филологов.
Сочинение "О расположении слов" Дионисий посвятил своему ученику Мелетию Руфу в день его рождения. В начале работы автор говорит, что в красноречии (вернее сказать, во всяком художественном произведении) есть два элемента: мысли и слова для выражения мыслей, т. е. реальный элемент (ό πραγματικός τόπος) и формальный (ό λεκτικός τόπος). Второй элемент заключает в себе две части: выбор слов и расположение слов. Дионисий в этом сочинении рассматривает только расположение слов; а трактат о выборе слов он обещает своему ученику написать ко дню его рождения в следующем году. Выполнил ли Дионисий это обещание, неизвестно.
Учение о расположении слов Дионисий считает важнее учения о выборе их. "Хотя выбор слов, - говорит он, - по природе предшествует расположению их, однако последнее доставляет в сочинениях гораздо больше удовольствия, убеждения и силы, чем выбор" (гл. 2). Искусство расположения слов состоит в том, чтобы "ставить слова в надлежащем порядке, придать должную гармонию членам мысли и хорошо разделить всю речь на периоды" (там же). Важность искусства расположения слов как в прозе, так и в поэзии Дионисий иллюстрирует множеством примеров, показывая на них, как меняется красота фразы при изменении порядка слов (гл. 1-20). Далее он говорит о трех родах расположения слов: суровом (αύστηρά συνθεσις), гладком или цветистом (γλαφυρὰ ἤ ὰνθηρὰ σὒνθεσις) и общем (κοινή συνθεαις), - и подробно разбирает каждый из этих родов (гл. 21-24).
Наконец, в последней части автор рассматривает отношения между поэзией и прозой по поводу расположения слов (гл. 25-26).
Под именем Дионисия дошло до нас сочинение, носящее в наших изданиях заглавие "Риторика". На самом деле это сочинение не может принадлежать Дионисию, так как в нем есть упоминание о риторе Никострате (II, 9), который жил при Марке Аврелии, в конце II в. н. э. Долгое время ученые считали, что по крайней мере часть этого сочинения принадлежит Дионисию. Но Узенер в предисловии к своему изданию [12] этого трактата убедительно доказывает, что он не принадлежит Дионисию и что предположение об авторстве последнего основано лишь на заметке какого-то византийского ученого в Венецианской рукописи (XIV-XV вв.), что две последние главы принадлежат Дионисию; впоследствии в Парижской рукописи имя Дионисия было поставлено перед началом всего сочинения. Трактат состоит из двух частей: первая часть (гл. 1-7) содержит отрывки из какого-то сочинения риторического содержания, из последних четырех глав две (8 и 9) суть ученические записи, а две (10 и 11) или написаны самим профессором, или представляют точную запись его лекций; эти две последние главы и считались сочинением Дионисия.
Кроме названных выше сочинений, Дионисий упоминает еще некоторые, которые или не дошли до нас, или даже не были им написаны, а лишь задуманы. Так, в сочинении "О Фукидиде" (2) он упоминает как составленный им (συνετάξάμην)трактат "О политической философии", под которой разумеется, по-видимому, риторика.
В сочинении "О расположении слов" (гл. 1) он обещает своему ученику написать ко дню его рождения в следующем году трактат "О выборе слов"; написал ли он его, неизвестно, во всяком случае до нас он не дошел. Не дошла до нас также вторая часть сочинения "О древних ораторах" - о Демосфене, Гипериде, Эсхине, - по-видимому, написанная. Сочинение "О фигурах", упоминаемое Квинтилианом [13], также не дошло до нас.
Риторические трактаты Дионисия можно назвать его "малыми сочинениями" - opuscula. Основным своим трудом, он, вероятно, считал "Древнюю историю Рима".
Это сочинение состояло из 20 книг; первые девять дошли до нас в полном виде, от 10 и 11 дошла большая часть, от остальных уцелели лишь отрывки. Все сочинение обнимало историю Рима с мифических времен до 264 г. до н. э., т. е. до начала Первой Пунической войны. С этого события начинается история Полибия, и, таким образом, Дионисий хотел описать период, которого тот не коснулся, т. е. дополнить его историю.
Труд Дионисия начинается с рассказа о том, что предшествовало основанию Рима. В дошедших до нас 11 книгах излагаются события до падения децемвиров в 442 г. до н. э.; соответствующие события у Ливия изложены в 3 книгах; но события со времени децемвиров до Первой Пунической войны занимают у Ливия 11 книг (IV-XIV), а у Дионисия 9 книг (XII-XX). Таким образом, рассказ Ливия становится подробнее по мере того, как государство становится больше, события важнее, сведения надежнее; напротив, у Дионисия наиболее подробен рассказ о событиях древнейшего времени.
Главной целью Дионисия при составлении этого труда было приложить на практике теоретические принципы, выработанные им.
Так как историк, по его мнению, должен выбирать сюжет прекрасный, величественный и приносящий большую пользу читателям, он и выбрал себе сюжетом историю Рима, ввиду того, что Римское государство превзошло и по территориальному размеру, и по блеску деяний, и по устойчивости все бывшие раньше великие государства - Ассирийское, Мидийское, Персидское, Македонское. Он выбрал сюжетом именно древнюю историю Рима потому, что эллины почти все не знают ее и на основании пустых слухов думают, что основатели Рима были какие-то бездомные бродяги, варвары, да и то не свободные, и что римляне достигли всемирного владычества не вследствие своего благочестия, справедливости и других добродетелей, но что это произошло как-то само собою, по воле несправедливой судьбы, по своему капризу дарующей величайшие блага самым недостойным людям. Люди злые открыто бранят судьбу, что она предоставила негоднейшим варварам блага эллинов. Это осмеливаются говорить даже некоторые историки. Он хочет изъять эти ошибочные мнения из ума своих соотечественников и обещает доказать, что основателями Римского государства были эллины. История древнейшего периода Рима никем не была написана; были только краткие очерки. По этой-то причине он и предпринял свой труд. Он руководствовался при этом не желанием льстить, но стремлением к истине, которая должна быть целью всякой истории, а затем желанием воздать благодарность государству, памятуя об образовании и прочих благах, которыми он пользовался во время пребывания в Риме (Ji, 1-6).
История должна доставлять пользу и удовольствие читателям; большое число добрых примеров полезно для законодателей, политических ораторов и вообще для всех, желающих заниматься общественными делами (V, 75).
Таким образом, история есть "философия, основанная на примерах" - φιλοσοφία ὲκ παραδειγμάτων, как выражается автор главы XI "Риторики" (XI, 2). История должна поучать и произносить суд над описываемыми ею лицами.
План Дионисия был обширный: он описывал не только войны и договоры, но также учреждения и нравы. Писал он свою "Историю" долго: для этого выучился латинскому языку, беседовал с учеными римлянами, изучал римских анналистов (он называет Порция Катона, Фабия Максима, Валерия Анциата, Лициния Макра и других) и лишь после этого приступил к "Истории" (I, 7). Хотя он писал ее одновременно с Ливием, но, по-видимому, независимо от последнего. "История" Дионисия монотонна, но читается легко; в ней много речей, в которых он показывает свое риторическое искусство; речи говорит даже Ромул (II, 3-35). Исторической критики нет; мифы он трактует так же, как исторические события.
Религиозные воззрения, которые он высказывает в своем сочинении, не возвышаются над верованиями толпы: боги дают знамения людям, вмешиваются в дела людей, помогают им и вредят, награждают их и наказывают. Но его приверженность к народной религии основана на политическом расчете.
Политические убеждения Дионисия умеренные: он любит мудрую аристократию, умеренную демократию, свободу, которая ограничивает себя, власть, которая сдерживает себя.
Хотя "История" Дионисия несравненно ниже "Истории" Ливия, у Дионисия есть и некоторые преимущества перед Ливием: он использовал много материалов из римских анналистов, которых нет у Ливия.
В разных местах риторических сочинений Дионисий высказывает свои мнения о том, каким языком следует писать историю. Язык истории должен быть чистый, ясный, по возможности без тропов. Поэтому историк должен избегать слов устарелых, поэтических, новообразованных, трудных для понимания. История должна быть написана так ясно, чтобы для нее не требовалось толкований. По этой же причине следует избегать чрезмерной краткости, вычурных оборотов, искусственных метафор. Слог должен быть приятен; несколько возвышенный стиль допускается. Сам Дионисий в своей "Истории" в общем следует этим принципам.
Есть сведения, что Дионисий сам сделал извлечение из своей "Истории" в 5 книгах; но оно не дошло до нас.
Современником Дионисия Галикарнасского был ритор Цецилий, правильнее - Кекилий (Καικίλιος).
Все наши сведения о нем основаны на короткой заметке в словаре Свиды, да еще есть несколько упоминаний о нем у Свиды в других местах и у других авторов.
У Свиды сказано следующее: "Кекилий - сицилиец, калактинец, а Калакта - город Сицилии; ритор, преподававший риторику в Риме при Кесаре Августе до Адриана, происходивший от рабов; по сообщению некоторых, прежнее имя его было Архагат, по вере он был иудей. Сочинений его много".
Далее идет перечисление его сочинений.
В этой краткой биографии Цецилия есть одна явная ошибка: если он жил при Августе, то никак не мог дожить до Адриана, потому что от смерти Августа (14 г. н. э.) до начала правления Адриана (117 г.) прошло более 100 лет. Кроме того, некоторые ученые высказывают сомнение относительно его иудейства и рабского происхождения. Впрочем, и Свида прибавляет, что это сообщают "некоторые"[1].
Свида называет Цецилия "калактинцем" [2], т. е. уроженцем города Καλή ἀκτή в Сицилии; это подтверждается и свидетельством Афинея в двух местах [3]: Καίκίλιος ό ῤήτωρ ό ὰπό Καλῆς ὰκτῆς.
Дионисий называет его дорогим другом (τῷ φιλτάτῳ Καικιλίῳ) в "Письме к Гнею Помпею" [4]. Таким образом, он жил в Риме и занимался преподаванием риторики (σοφίστεύσας у Свиды) в одно время с Дионисием; вероятно, был близок к нему по годам; одни считают его немного моложе, другие - немного старше Дионисия. Никаких других сведений о его жизни нет.
От Цецилия не дошло до нас ни одного сочинения в целом виде, а лишь фрагменты, и то ничтожные, от отдельных сочинений, а от некоторых - даже одни заглавия. Частое использование его сочинений показывает, что его влияние было сильнее, чем влияние Дионисия.
Сочинения Цецилия, подобно сочинениям Дионисия, были главным образом литературно-эстетические и риторические, а частью и исторические. Подобно Дионисию Цецилий был сторонником аттикизма и врагом азианского красноречия.
Вот заглавия этих не дошедших до нас сочинений Цецилия:
1. "Риторика"
2. "О фигурах"
3. "О возвышенном"
4. "Против фригийцев"
5. "Чем отличается аттический способ выражения от азианского"
6. "О характере десяти ораторов"
7. "О Демосфене: какие речи его подлинные и какие подложные"
8. "Сравнение Демосфена и Цицерона"
9. "Сравнение Демосфена и Эсхина"
10. "О том, что говорят ораторы согласно с историей и против истории".
11. "Красивый способ выражения"
12. "О войнах рабов"
13. "Об истории"
Де нас дошло одно сочинение- "О возвышенном", которое приписывается Лонгину. Кто был автором этого трактата, неизвестно. В главной рукописи его сказано, что он принадлежит "Дионисию или Лонгину", а в другой рукописи автором назван "Неизвестный". Было сделано несколько попыток определить автора трактата, но они оказались безуспешными.
Долгов время автором трактата считали ритора Кассия Лонгина, жившего в III в. до н. э., от сочинений которого сохранились некоторые отрывки. Но в настоящее время эта гипотеза оставлена, потому что, в трактате есть некоторые признаки того, что он написан в I в. н. э. Называли авторами и других лиц, например Дионисия Галикарнасского. Но теперь все пришли к заключению, что автора определить невозможно; можно сказать только, что он жил в I в. н. э.
Сочинение это адресовано неизвестному лицу - Постумию Флорентиану. Цель его - дать отзыв о небольшом трактате Цецилия, носившем то же заглавие. "Как ты помнишь, дорогой Постумий Флорентиан, - говорит автор в начале, - когда мы с тобой вместе рассматривали сочинение Цецилия "О возвышенном", оно оказалось ниже своего предмета" (гл. I) [1].
Главной целью сочинения этого неизвестного автора является определение существенных элементов возвышенного стиля, который, избегая пустой напыщенности и аффектации, вдохновляется величием мысли, интенсивностью чувства и находит для себя соответствующую словесную форму, стремясь к возвышенным выражениям и к искусному построению речи.
В ответ на вопрос, "есть ли правила для высокого", автор говорит, что, хотя высота стиля есть дар природы, но природа вовсе не исключает искусство.
Останавливаясь на примерах "возвышенного", автор приводит множество цитат из поэтов и прозаиков (между прочим, и оду Сапфо "Тот кажется мне подобным богам", сохранившуюся только в этом трактате).
Совершенно особая тема рассматривается в заключительной главе (44) "Почему такой недостаток теперь в талантливых писателях?". Один философ обратился к автору с этим вопросом и высказал предположение: причина заключается в том, что демократия есть хорошая кормилица великих умов. По-видимому, автор, не решаясь назвать причиной упадка современный ему государственный строй, уклончиво отвечает: "Люди всегда склонны бранить свои времена; но подумай, не губит ли великие дарования мир во вселенной, а еще более - эта безграничная война и эти страсти, которые, словно гарнизон, занимают теперешнюю жизнь и опустошают ее вконец, эта любовь к деньгам и страсть к удовольствиям".
Это замечательное сочинение не упоминается ни одним из дошедших до нас древних авторов. Но зато в новые времена, начиная с 1554 г., его много раз издавали и переводили на разные языки. Буало перевел его стихами (в 1674 г.), Фенелон ставил его выше "Риторики" Аристотеля, Казамон и Рункен называют его "золотой книгой". И действительно, автор этого произведения - последний великий литературный критик древней Греции.
Однако справедливо заметил Гиббон, что понимать это сочинение, вследствие обилия фигур и метафор, крайне трудно. Нам, например, невозможно понять, почему в цитированном Псевдо-Лонгином месте речи Демосфена "О венке" (гл. 39), если одно слово переставить с своего места на другое или один слог отсечь или прибавить, то исчезнет возвышенность.
На русский язык сочинение Псевдо-Лонгина переведено И. Мартыновым в 1803 г.
О жизни Страбона нам известно очень мало: Свида в своем лексиконе сообщает о нем только несколько строк; остальное (очень немногое) можно извлечь из его сочинения.
Ни год рождения, ни год смерти Страбона в точности не известны. Он жил приблизительно между 66 г. до н. э. и 25 г. н. э. Таким образом, он был современником Помпея, Цицерона, Цезаря, Августа и Тиберия.
Страбон родился в городе Амасии, находившемся в Понте, в Малой Азии. Его родители были люди состоятельные и знатные. Страбон получил хорошее образование; его учителями были грамматик и ритор Аристодем, грамматик Тираннион и философ-перипатетик Ксенарх. Сам он, однако, примкнул к учению стоической школы. Несомненно, он многим обязан также самообразованию - чтению и путешествиям. Страбон много путешествовал: по его словам, он прошел "к западу от Армении до тех мест Этрурии, которые находятся против Сардинии, а к югу от Эвксина до границ Эфиопии" (II, 5, 11) [1]; был в Риме в 29 г. до н. э. (может быть, еще и в другие годы), в Александрии, ездил по Египту около 25 г. до н. э. в свите префекта Гая Элия Галла (II, 5, 12).
Страбон был и историк, и географ. Ему принадлежат два больших сочинения: "Исторические записки" и "География".
"Исторические записки" не дошли до нас; сохранилось лишь ничтожное количество фрагментов у разных писателей. Это сочинение состояло, по-видимому, из 47 книг, из которых последние 43 были продолжением сочинения Полибия и содержали историю событий, начиная с того времени, на котором тот остановился, именно с событий после 146 г. до н. э. до времени жизни автора, вероятно, до 27 г. до н. э. О содержании первых 4 книг ничего определенного не известно. Судя по названию ("Записки"), это сочинение не было историей в строгом смысле слова.
По мысли автора, оба сочинения предназначались не для ученых, а для широкой, но образованной публики: "Это сочинение (т. е. ,,География") должно было быть общеполезным и для политика и для массы, подобно тому как и ,,История"".
"География" дошла до нас полностью, но в сильно испорченном виде: есть много пропусков, позднейших вставок, перестановок и искажений отдельных слов. Этих недостатков так много, что один из издателей текста "Географии" сделал предположение, что автор не успел дать своему труду окончательной отделки.
Это сочинение состоит из 17 книг. В книгах I и II содержится математическая география, в книгах III-X - география Европы, в книгах XI-XVI - география Азии, в книге XVII-география Африки.
Это позднейший труд Страбона: книга IV (а поэтому и все первые четыре книги), как видно из слов самого автора (IX, 9), была написана в 18 г. н. э., книга XVII -еще позднее (после 23 г. н. э.).
В самом начале своего труда Страбон говорит о важности географии, доказывает, что изучение географии есть достойное философа занятие. Он сам определяет цель своего труда и круг читателей, для которых он предназначает его: труд этот должен быть популярным. "География" предназначается для образованных читателей. К этому он делает еще такое добавление: "Составивши "Исторические записки", полезные, как мы полагаем, для нравственной и политической философии, мы решили присоединить и этот труд [,,Географию"]; одинаковый с прежним по внешней форме, он предназначается для тех же самых лиц..."
"Подобно тому, как все, там [т. е. в "Исторических записках"] упоминаемое, относится к людям знаменитым и их жизни, опускается незначительное и не пользующееся славою, так равно и здесь [т. е. в ,,Географии"] следует оставлять в стороне маловажное и не имеющее славы и останавливаться более на предметах замечательных, грандиозных, в которых соединяется полезное, достойное памяти и приятное... Наш труд есть как бы колоссальное произведение, трактующее о великом и мировом, исключая те случаи, когда встречается что-нибудь хотя маловажное, но способное заинтересовать любознательного и делового человека. Пусть это покажет, что предпринятый нами труд серьезен и достоин философа" (I, 1, 23).
Ввиду такого популярного характера сочинения и желания дать большой публике интересное чтение, Страбон не загромождает свою "Географию" сухим перечнем географических названий, как это делали более ранние географы, а из последующих Птолемей и Плиний, но рассказывает об особенностях и достопримечательностях стран и городов, о религии, законах, нравах, обычаях народов с историко-мифологическими реминисценциями об их происхождении, странствиях и т. п., приводит даже интересные анекдоты из жизни знаменитых людей. Таким образом, в "Географии" есть много исторического материала. Между прочим, иногда, упоминая какой-нибудь город, Страбон говорит и о писателях, происходивших из этого города. Желая быть интересным, Страбон описывает лишь то, что ему кажется достопримечательным, и опускает то, что считает незначительным. Вероятно, из желания сделать свое изложение ясным, он иногда даже прибегает к сравнениям очертания стран с обыденными предметами: так "Иберия" [Испания] похожа на бычью шкуру, разложенную в длину от запада к востоку" (III, 1, 3); "Сицилия имеет фигуру треугольника и поэтому сперва была названа Тринакрией, а впоследствии более благозвучно Тринакией" (IV, 3, 4); "Пелопоннес похож по виду на лист платана" (VIII, 2, 1).
Страбон говорит, что он описывает земли и моря или по личным наблюдениям, или по тем сведениям, какие он получил от рассказчиков или писателей.
Литературными его источниками были историк Эфор, географы Эратосфен и Артемидор, Полибий и Посидоний, которыми он пользуется во всех частях своего сочинения, особенно в описании Иберии и Галлии; наконец, Антиох, старинный историк, у которого он заимствовал сведения о Сицилии, Южной Италии, и многие другие. Римскими авторами Страбон пользовался гораздо меньше, может быть, вследствие недостаточного знания латинского языка: он упоминает Цицерона, записки Юлия Цезаря о войне с галлами, "Анналы" Целия Антипатра, "Историю" Асиния (Поллиона), исторический труд Деллия о походе Антония против парфян; во-обще он держится невысокого мнения о римских писателях, хотя ценит их практический ум [2].
Кроме того, Страбон в очень большой степени использует Гомера, которого он считает безошибочным авторитетом в географии.
Наоборот, к Геродоту Страбон относится с презрением и говорит, что "в рассказе о героях скорее можно (поверить Гомеру, Гесиоду и трагическим поэтам, чем Ктесию, Геродоту, Гелланику и другим подобным" (XI, 6, 3). А между тем, в некоторых случаях сообщения Геродота вернее, чем сообщения Страбона: так, Страбон считает, что Каспийское море - залив Северного океана (II, 5, 18; XI, 6, 1), тогда как Геродот знал, что Каспийское море не соединяется с другим морем (I, 202, 4).
Репутация Страбона как географа устанавливалась медленно, насколько можно судить по тому, что Плиний нигде, даже в географической части своей "Естественной истории", не упоминает Страбона. Но у греков позднейшей эпохи он пользовался большим авторитетом и даже назывался просто "географом" (без имени), подобно тому, как Гомер назывался "поэтом" и Демосфен - "оратором".
Стиль Страбона очень простой и ясный, а потому и нам легко читать его сочинения; это по большей части "нанизанная речь" (λέξίς εὶρομένη), предложения часто соединяются просто союзом δέ; нет у него склонности к обработанным периодам, нет и риторических украшений (которые были бы неуместны в таком почти научном изложении).
Поэтому слог его можно назвать сухим.
В языке Страбона нет стремления к аттикизму - это язык современного ему образованного общества. Вообще "География" читается с интересом.
С филологической точки зрения "География" представляет специальный интерес в том отношении, что в "ей собрано много важных известий разного рода, например по мифологии и истории культуры.
Наконец, Страбон важен для исторической географии нашей родины, так как описывает многие местности, входящие теперь в состав СССР.
Страбоново описание Кавказа и прикаспийских областей является незаменимым по обстоятельности источником для истории и этнографии Грузии, Армении, Азербайджана и Северного Кавказа в начале нашей эры [3].
В византийские времена была составлена "Страбоновская хрестоматия", представляющая собою сокращение его сочинения с незначительными добавлениями, взятыми из "Географии" Птолемея.