1. ПОЛИБИЙ

Полибий (ок. 200-120 года до н. э.) прожил долгую, деятельную и плодотворную жизнь. На его глазах совершились два крупных исторических события - завоевание Греции Римом и Третья Пуническая война, закончившаяся полным покорением Карфагена. Полибий не был сторонним наблюдателем этих событий, он участвовал в них как военный специалист и государственный деятель; это сильно повлияло на понимание им истории и на его труд.
Полибий был родом из Мегалополя в Аркадии. Судьба его родного города была очень своеобразна; этот город не был ни одним из древних греческих городов, основанных в незапамятные времена, ни колонией, естественно возникшей при эмиграции некоторой части населения метрополии; он был основан в 371 г. до н. э. волей одного человека, знаменитого беотийского полководца Эпаминонда для угрозы соседней Спарте. Место было выбрано удачно, а политические условия содействовали быстрому росту и усилению города после того, как Афииы и Спарта перестали играть ведущую роль в греческой политике. В Ахейском союзе Мегалополь имел большое значение.
Отец Полибия Ликорт был стратегом Ахейского союза, личным другом Филопемена, и его сыну, который с детства отличался блестящими способностями, предстояла такая же государственно-военная карьера. Уже в юношеском возрасте он принимал участие в государственной жизни; ему было дано почетное поручение перевезти прах Филопемена в Мегалополь, а еще не достигнув 30-летнего возраста, с которого законом разрешалось занимать государственные должности, он уже был послан в качестве дипломата к александрийскому двору (181 г.). Если бы не разразилась война между Римом и македонским царем Персеем, то Полибий, вероятно, посвятил бы свою жизнь делам Ахейского союза; но когда Персей был побежден, римляне потребовали в качестве заложников 1000 греков из семей, которые играли видную роль в местной политике и могли быть для них опасны; в их числе оказался Полибий.
В Риме судьба Полибия сложилась благоприятно: он вступил в дружеские отношения с Эмилием Павлом и стал учителем молодого Сципиона Эмилиана, который чрезвычайно привязался к нему (Полибий сопровождал его в путешествиях и испанских походах); даже после того, как в 150 г. Полибий был отпущен на родину, он два раза приезжал в Рим и был вместе со Сципионом Эмилианом во время Третьей Пунической войны. Свою близость к правящим кругам Рима он не раз использовал для ходатайств по различным греческим делам, достиг большой известности и был почтен обычным для Греции способом - постановкой портретных статуй на площади родного города и других городов Греции; постамент одной из них с надписью дошел до нас. Павсаний пишет о нем:
"На площади Мегалополя, позади ограды, посвященной Зевсу Ликийскому, стоит вырезанное на стеле рельефное изображение знаменитого мужа, Полибия, сына Ликорта; вырезана на ней и надпись стихами в элегическом размере, гласящая, что он много блуждал и по суше и по морю, что он стал союзником римлян и что ему удалось успокоить их гнев на Элладу. Этот Полибий написал историю римлян и, между прочим, описал, как они вступили в войну с карфагенянами, какая была причина этой войны и как в конце концов не без великих опасностей римляне победили, выбрав себе в полководцы Сципиона, которого они называют Карфагенским; он положил конец этой войне и разрушил Карфаген до основания. Говорят, когда римский полководец выполнял советы Полибия, у него все шло хорошо, когда же он не слушался его указаний, он делал ошибки. Те эллинские города, которые входили в Ахейский союз, получили от римлян разрешение, чтобы Полибий устроил их государственное правление и написал для них законы"[1].
Полибий умер в глубокой старости, упав с коня. До последних лет жизни он продолжал принимать живое участие в государственных делах.
Кроме "Истории в 40 книгах", Полибий, как он сам указывает в этом сочинении (IX, 20, 4), написал книгу по военной тактике и биографию полководца Ахейского союза Филопемена (X, 21, 5), но эти произведения до нас не дошли.
"История" Полибия охватывает сравнительно небольшой период - около 70 лет - и излагает главным образом те события, очевидцем и участником которых он был. В первых двух книгах Полибий дает обзор событий, предшествовавших интересующему его периоду, но главное внимание сосредоточивает на времени между 230 и 168 гг. до н. э. Во время пребывания в Риме Полибий, по-видимому, написал первые 30 книг, заканчивающиеся 168 г.; уже вернувшись на родину, он добавил описание событий с 168 до 146 г.
Из "Истории" Полибия до нас дошли полностью только первые пять книг; книги VI-XVIII дошли в значительных и довольно связных извлечениях; от остальных сохранились только отрывки и извлечения, сделанные византийскими компиляторами; среди этих отрывков есть чрезвычайно интересные, так что общее представление о работе Полибия мы все же имеем.
Труд Полибия пользовался большим уважением как при его жизни - он имел большой успех в Риме, - так и во все последующие времена; "Спорить с Полибием почетно", - говорит Страбон [2]. Добросовестным писателем, "надежным, заслуживающим величайшего доверия" называют его Цицерон [3] и Ливий [4]. Подробные и ясные фактические сведения, которые дает Полибий, очень ценны и важны в первую очередь для историка. С точки зрения истории литературы особенно интересен его подход к историческим событиям, метод освещения их и способ изложения.
Из всех предыдущих историков Полибий больше всего похож на Фукидида. Их объединяет серьезное, вдумчивое отношение к наблюдаемым и описываемым событиям, желание проникнуть в причины их и нелюбовь к ненужным прикрасам изложения.
"Задача историка, - пишет Полибий, - состоит не в том, чтобы рассказом о чудесных предметах наводить ужас на читателей [возможно, намек на отца истории Геродота. - М. Г.], не в том, чтобы излагать правдоподобные рассказы и в изображаемых событиях отмечать все побочные обстоятельства, как поступают писатели трагедий, но в том, чтобы точно сообщить только то, что было сделано или сказано в действительности, как бы обыкновенно оно ни было" [5] (II, 56). "Подобно тому, как существо живое делается ни к чему негодным, раз у него отнято зрение, так вся история обращается в бесполезное разглагольствование, раз она лишена истины" (I, 14).
Итак, по мнению Полибия, цель истории - не доставлять удовольствие, а быть полезной. В чем именно состоит эта польза, Полибий определяет совершенно ясно: "Ни один здравомыслящий человек не ведет войны с соседями только ради того, чтобы одолеть в борьбе своих противников, никто не выходит в море только для того, чтобы переплыть его, никто не усваивает себе наук и искусств только из любви к знанию. Напротив, все и всеми делается только ради удовольствия, почета или выгод, доставляемых теми или иными действиями" (III, 4). Уже из этих слов видно, что Полибий ищет в истории практического руководства: "Если изъять из истории то, что может научить нас, то от нее останется ничего не стоющее и совсем бесполезное" (XII, 25). "Изучение минувших событий во всех подробностях и в их истинном значении может дать руководящие указания относительно будущего" (XII, 25). "Сближая положения, сходные с теми, которые мы сами переживаем, мы получаем опору для предвосхищения и предвидения будущего и можем или воздержаться от известных деяний из осторожности или, напротив, идя по стопам предшественников, смелее встретить опасность" (XII, 25). Причем под "руководящими указаниями" Полибий понимает не общие моральные истины и сентенции; история, по его мнению, полезна не для отдельного человека как личности, а для государственного деятеля: "Многие на разные лады излагали генеалогии, мифы, историю колоний, а также родство имен и основание городов... Мы оставили в стороне подобные предметы и избрали для себя тот вид истории, который занимается судьбами государств....Этот вид истории наиболее полезен; таким он был раньше, таков он особенно теперь, когда, благодаря достигнутым в наше время успехам в точных знаниях и искусствах, человек любознательный имеет возможность как бы подчинять все, что от времени до времени случается, определенным правилам. Вот почему, преследуя не столько забаву любителей чтения, сколько пользу серьезного читателя, мы оставили все прочее в стороне и отдались нашей задаче" (IX, 2). Таким образом, Полибий совершенно точно формулирует идею "законов истории".
По его мнению, эти законы можно установить, не просто рассказывая и описывая события, а анализируя их причины. Именно в попытке установить ясную причинную связь между историческими событиями и заключается главная заслуга Полибия, за которую его принято называть "отцом прагматической истории". Нельзя сказать, что Полибию всюду удавалось выполнить поставленную им самим задачу, нередко он сам сбивается на простое последовательное изложение событий; однако не следует забывать, что большая часть сочинения Полибия дошла до нас в извлечениях, а те, кто делал их, по всей вероятности, нередко опускали именно те объяснения внутренней связи событий, которые ценил автор и которые были бы особенно интересны для нас. Впрочем, и для самого Полибия поставленная им задача была, конечно, невыполнима. Несомненным достоинством является то, что он сумел поставить ее и выразить в следующих определенных словах: "Голый рассказ о случившемся забавляет читателя, но пользы не приносит ему вовсе; чтение истории становится полезным, если в рассказе выяснены и причины событий" (XII, 25).
В связи с таким серьезным отношением к занятиям историей Полибий многого требует от историка, прежде всего не абстрактной начитанности в трудах предшественников (некоторой пользы ее он, правда, не отрицает), а живого знания государственной жизни и ее практических отраслей. "Правда, весьма полезно вникать в предшествующие исторические сочинения, чтобы познакомиться с понятиями древних и их представлениями о некоторых странах, городах, государствах и мероприятиях, чтобы понять также превратности судьбы, раньше испытанные тем или другим государством" (XII, 25). Однако не эта книжная начитанность важна историку: "Невозможно описать правильно военные события, если не имеешь никакого понятия о военном деле, равно как не может писать о государственном устройстве человек, сам не участвовавший в государственной жизни и в государственных делах" (XII, 25). Будучи сам воином и знатоком военного дела, Полибий очень строго относится к историкам, которые берутся описывать сражения, не имея понятия о том, как они происходят. Из того, скольких историков критикует Полибий, видно, что, не считая начитанность главным требованием, предъявляемым к историку, он сам вполне отвечал этому требованию. Так, например, он следующим образом критикует Эфора: "В военном деле он, как мне кажется, имеет некоторое понятие о морских сражениях, но совершенно несведущ в сражениях сухопутных. Поэтому, если внимательно прочитать его описание морских сражений подле Кипра и Книда, ...то придешь в изумление от дарования и опытности писателя и вынесешь много полезных сведений. Наоборот, когда Эфор повествует о битве фивян и лакедемонян при Левктрах или при Мантинее, ...то Эфор предстанет перед нами совершенно несведущим человеком, до смешного незнакомым с ходом таких сражений" (XII, 25). Еще резче он выражается о Тимее, который даже там, где "приближается к истине, напоминает живописцев, пишущих картины с набитых чучел" (XII, 25 h).
Однако Полибий отнюдь не требует от историка знания только одного военного дела; он считает, что необходимо хорошо разбираться и в экономическом положении государств, о которых он берется писать. Сурово критикуя Филарха (III в. до н. э.), автора истории Эллады, в частности истории Пелопоннесса с 272 по 219 г., Полибий говорит: "В его утверждениях каждый прежде всего поражается непониманию и незнанию общеизвестных предметов - состояния и богатства эллинских государств, а историкам это должно быть известно прежде всего" (II, 62). Это чрезвычайно важное положение свидетельствует о глубоком понимании Полибием задач истории.
Все эти ясно осознанные и сформулированные общие положения Полибий пытается приложить к истории своего времени; но так как применение принципа значительно труднее его теоретического понимания, он, конечно, не может ни полностью осознать причин событий, в которых участвовал, ни следовать тому принципу строго объективного изложения, которого он требует от других. То обстоятельство, что Полибий попал в Рим молодым человеком и близко стоял к вершителям судеб республики Сципионам, наложило печать на все его произведение: он ставит своей задачей объяснить, "каким образом, когда и почему все известные части земли попали под власть римлян" (III, 1). Римская республика во времена Полибия действительно была на вершине своего могущества, и Полибий как практический государственный деятель и воин не мог не поражаться ее успехам; но, увлеченный ее военной мощью, он не видел внутреннего процесса разложения, разъедавшего систему римского государственного строя, которым он так восхищался. Стоя далеко от внутриполитических дел Рима, он не заметил движения, которое вспыхнуло еще во время его жизни, при Гракхах, а всего через 20-30 лет после его смерти привело к борьбе Мария и Суллы. Он считает римский государственный строй наиболее удачным соединением трех основных форм правления - монархии, аристократии и демократии, еще не выродившихся в тиранию, олигархию и охлократию, и отдает ему преимущество даже перед очень уважаемым им законодательством Ликурга на том основании, что "в устроении родного города римляне поставили себе ту же самую цель, только достигали ее не путем рассуждений, а многочисленными войнами и трудами, причем полезное познавали и усваивали каждый раз в самих превратностях судьбы" (VI, 10). Естественно, что такое государственное устройство, возникшее на основе практического опыта, Полибий ценит выше, чем системы отдельных законодателей. В дальнейшем он совершенно верно доказывает, что законы Ликурга годились только для маленького государства, которое обходилось железными деньгами и "ежегодным сбором плодов", а что, выйдя на более широкую историческую дорогу, спартанцы "были вынуждены обивать пороги у персов, налагать дань на островитян" (VI, 49), потому что, "следуя законам Ликурга, они не были в силах не только господствовать над эллинами, но и управляться со своими делами" (VI, 49). Однако, ясно видя экономические причины крушения Спарты, Полибий не заметил аналогичных явлений в мощном организме Рима.
Не вполне удается Полибию достичь и той полной беспристрастности, какой он требует от историка. Даже излагая это требование, он до некоторой степени противоречит самому себе, внося в изложение событий моральную оценку: "В историческом повествовании необходимо отрешиться от деятелей и лишь к самым действиям их прилагать соответствующие мнения и суждения" (I, 14). Однако оценка действий тоже индивидуальна. Полибий сам невольно подчеркивает это, говоря: "Тому, кто берет на себя задачу историка, необходимо... широко превозносить и украшать своих врагов величайшими похвалами и беспощадно осуждать ближайших друзей своих, когда требуют того ошибки в их поведении... Поэтому же самому мы не должны непременно обличать друзей или восхвалять врагов; не следует смущаться тем, если одних и тех же людей приходится раз порицать, другой раз хвалить, ибо невозможно, чтобы люди, занятые государственными делами, были всегда непогрешимыми, равно как неправдоподобно и то, чтобы они постоянно заблуждались" (I, 14). На каком основании приходится историку "восхвалять и порицать", Полибий не говорит, но самое допущение по-хвалы и порицания есть отступление от изложения "только того, что было действительно". Однако из контекста видно, на каком основании можно судить о людях, "занятых государственными делами" - по результатам их деятельности для их государства; и хотя в той же 14 главе I книги Полибий осуждает историков Филина и Фабия за то, что один написал историю пунических войн с карфагенской, а другой - с римской точки зрения, и иронически замечает: "Мне кажется, с ними случилось нечто подобное тому, что бывает с людьми влюбленными" (I, 14), но с самим Полибием случилось, естественно, то же; это выразилось, во-первых в его преклонении перед Римом, а во-вторых, - что много менее заметно, но более объяснимо, - в его рассказе об Ахейском союзе и о роли родного ему Мегалополя в Клеоменовой войне. Нелюбимого им историка Филарха, врага Ахейского союза, он упрекает в том, что "о великодушии, которое проявили мегалопольцы в тго время, он не упоминает вовсе, как будто исчисление преступлений важнее для истории, чем сообщение о благородных и справедливых действиях" (II, 61). И далее, изменяя своему обычному сухому тону изложения, он пишет похвальный гимн своей родине: "Действительно, если мы считаем доблестными тех, которые предприняли войну за друзей и союзников только на словах и в постановлениях, если мы наделяем не одними похвалами, но самыми щедрыми дарами людей, претерпевших опустошение полей и осаду своего города, то каково должно быть мнение наше о мегалопольцах? Разумеется, самое высокое и самое лестное. В начале они предоставили свою страну в жертву Клеомену, потом совершенно лишились отечества из расположения к ахеянам, наконец в то время, когда неожиданно и необычайно им явилась возможность получить обратно родину невредимою, они предпочли потерять поля, гробницы, святыни, родной город, имущество, словом все, что составляет насущнейшее достояние людей, лишь бы не нарушить верности союзникам. Есть ли и может ли быть что-нибудь прекраснее? На чем другом с большей пользою может остановить историк внимание своих читателей? Каким другим деянием он может успешнее побудить людей к соблюдению верности и к заключению союзов с государствами честными и стойкими?" (II, 61). Из этого совершенно несвойственного Полибию патетического потока слов видно, насколько трудно, даже невозможно, для историка самому выполнять то предписание, которое дает Полибий: "В обыденной жизни... пристрастие, быть может, не заслуживает осуждения, ибо человек честный обязан любить своих друзей и свое отечество, разделять их ненависть и любовь к врагам их и друзьям. Напротив, тому, кто берет на себя задачу историка, надо забыть все это..." (I, 14). Это преувеличенное требование Полибий сам опроверг и своим сочинением, и своей жизнью - он остался честным человеком и стал честным историком.
Произведение, написанное так серьезно, с таким широким охватом событий и глубоким пониманием истории, является крупным литературным произведением; поэтому те критические замечания, которые обычно делаются в историях литературы относительно чисто литературных недостатков Полибия, касаются, собственно говоря, исключительно внешней формы изложения. Язык Полибия, практического деятеля, - не стиль ритора - аттикиста или азианиста; это общегреческий язык, на котором в его время говорили и писали то, что имело значение для текущего дня; оттого в его языке много новообразований. Построение фраз - правильное и четкое, лишенное всяких украшений.
Относительно литературных приемов Полибия нельзя высказать окончательного суждения ввиду неполноты наших знаний о нем; так, например, мы не уверены, не встречались ли в его книге более широкие характеристики деятелей, чем те, которые дошли до нас, - очень сжатые, но не лишенные выразительности. Напротив, совершенно ясно, что Полибий отказывается от обычной манеры античных историков заставлять своих героев произносить речи. Он настолько отрицательно относится к этому приему, что нигде не прибегает к нему и резко его осуждает, исходя при этом из очень верных литературных соображений: "В редких только случаях допускается, - пишет он, - произнесение всех речей, требуемых обстоятельствами дела; обыкновенно же краткие речи касаются лишь отдельных обстоятельств события; потом, наше время требует одних речей, прошлое требовало- других; одни речи приличествуют этолянам, другие пелопоннесцам, третьи - афинянам... Необходимо, чтобы каждая речь согласовалась с характером говорящего и с обстоятельствами... Но без всякого повода уклоняться в сторону и нагромождать в речах все, что только можно сказать о данном предмете, как поступает Тимей, изобретатель речей всевозможного содержания, - это противно истине, ребячески глупо и прилично разве школьнику..." (XII, 25).
Это положение Полибий приводит на всем протяжении своей книги; сдержанный, деловой, несколько суховатый, но чрезвычайно умный писатель, он остается верным своей мысли, что "доискиваться причин гораздо труднее, чем сочинять речи по книжкам" (XII, 25).
Продолжателем Полибия был философ-стоик Посидоний [6], обширный труд которого "История после Полибия в 52 книгах" послужил главным источником для Диодора Сицилийского и некоторых других историков. Полибий был последним крупным греческим историком, литературная деятельность которого относится к республиканскому периоду Рима; следующий за ним Диодор принадлежит уже к эпохе принципата Августа.

---

[1] Павсаний. «Описание Эллады», XXX, 4.
[2] «География», I, 2, 1.
[3] De off., III, 32, 113.
[4] XXX, 45, 5.
[5] Полибий цитируется в переводе М. Е. Мищенко.
[6] О Посидонии см. главу XV настоящего тома.

2. ДИОДОР СИЦИЛИЙСКИЙ

Диодор - современник Юлия Цезаря и Августа. Он сам сообщает некоторые биографические сведения о себе (I, 4). Родился Диодор в сицилийском городе Агирии; в точности время его рождения и смерти неизвестно. Долгое время он жил в Риме; объездил, если верить ему, большую часть Азии и Европы; между 60 и 57 гг. до н. э. был в Египте.
Свой обширный труд, озаглавленный "Историческая библиотека в 40 книгах", Диодор составил во второй половине I в. до н. э.: в I книге он упоминает об Юлии Цезаре как о причисленном к сонму богов: следовательно, она написана не ранее 44-43 гг.; а в XIV книге говорит о событии, относящемся к 21 г. до н. э. (основание колонии в Тавромении). Но, разумеется, такое огромное сочинение требовало большой подготовительной работы и Диодор в самом начале с гордостью упоминает, что он употребил на свой труд 30 лет. "Библиотека" обнимала историю Востока, Греции и Рима от мифических времен до завоевания Галлии Цезарем большею частью в параллельном, синхронистическом обозрении. Из нее дошли до нас в целом виде (если не считать некоторых небольших дефектов) книги I-V и XI-XX, т. е. половина первой декады и вся вторая декада. От остальных книг сохранились лишь извлечения и фрагменты.
Таким образом, в изложении Диодора мы имеем, во-первых, историю Греции от похода Ксеркса до конца фиванской гегемонии (книга XI-XV), во-вторых, историю Филиппа Македонского (вся XVI книга), Александра (вся XVII), диадохов (XVIII), сицилийских тиранов (XIX-XX).
В книгах I-III содержится мифология и история восточных народов (в том числе и африканских), в книге IV - греческая мифология, в V говорится об островах в Средиземном море и в Океане - о Британии, Галатии, Иберии, Лигистике (Лигурии), Тиррении. Диодор имел в виду составить всемирную историю. Повторяя космополитические воззрения стоиков, он во вступлении (I, 1 слл.) говорит, что все люди суть члены одной и той же общины или государства, между собою близкие по родству, хотя и отделенные пространством и временем; что всемирные историки, которые стремятся соединить всех людей в один и тот же строй и собрать прошедшие события в одном общем обозрении, служат как бы сотрудниками божественного провидения, которое управляет миром - видимыми звездами и людьми - как одним организованным целым, держа его постоянно в круговращении и уделяя каждому, что определено судьбою. Но, хотя Диодор имел в виду создать всемирную историю, в дошедших до нас книгах, начиная с XI, на первом месте все же стоит история греческая, затем история Македонии и эллинистических государств; лишь в не дошедших до нас книгах, начиная с XXIII, на первый план выступает Рим.
Диодор чрезвычайно высокого мнения о призвании историков, о той пользе, которую они приносят. "Люди, - говорит он, - должны быть им благодарны, так как они своими честными трудами служат общему благу" (I, 1) [1]. Вслед за Полибием он повторяет, что "из рассказов о чужих опытах можно безопасным путем научиться тому, что хорошо" (I, 1). Он утверждает, что нет ничего полезнее истории. "История побуждает к подвигам надеждою на славу и бессмертное имя" (I, 1); она поощряет к добродетели, дурных порицая, хороших восхваляя. Диодор называет историю "блюстительницею доблести достославных", "свидетельницею негодности ничтожных", "благодетельницею всего рода человеческого", "провозвестницею истины", "метрополией всей философии" (I, 2). Диодор "почувствовал призвание" (I, 4) взяться за всемирную историю. Он решил собрать сведения о событиях всего мира и изложить их как историю одного государства с возможной полнотой. По словам Диодора, к задуманному предприятию побуждала его любовь к такой работе, а всемирное владычество Рима, простершееся до крайних пределов земли, облегчило его осуществление (I, 4). Итак, взгляд Диодора на историю и историков - возвышенный, но им не проникнут весь его труд. Программа и задача Диодора обширны, можно сказать, грандиозны, но они не соответствовали его способностям, как следует выполнить их он был не в силах. Диодор не обладал ни опытностью государственного деятеля или полководца, ни широким историческим кругозором, ни критическим талантом. Его всемирная история - это огромная компиляция, "агрегат эксцерптов", это действительно "библиотека", в которой собраны эксцерпты из исторических сочинений и размещены в хронологическом порядке.
Диодор с видимою гордостью говорит, что он объездил большую часть Европы и Азии, побывал в Египте, но источником для египетской истории ему служили не столько собственные исследования и наблюдения, сколько сочинения Манефона, египетского жреца III в. до н. э., написавшего "Историю Египта", и в особенности Гекатея из Абдеры или Теоса, автора "Египетской истории", жившего при дворе Птолемея I в IV- III вв. Диодор заявляет, что благодаря частым сношениям с римлянами он приобрел хорошее знание латинского языка, но на деле это знание оказывается далеко не удовлетворительным.
Хронологии Диодор придавал большое значение: он распределяет события по олимпиадам, архонтствам и консульствам; точные хронологические даты очень важны, но в его хронологии много путаницы. Объясняется это, во-первых, тем, что события, длившиеся многие годы, Диодор приурочивает к одному какому-либо году; во-вторых, тем, что начала годов олимпиад, архонтств и консульств не совпадали между собою. Таким образом, Диодор иногда соединяет события многих лет под одним годом, а иногда, наоборот, об одном и том же событии говорит два раза под разными годами или в разных местах. Так, об анархии, или правлении Тридцати в Афинах говорится частью под 404-403 гг., частью под 401-400 гг. Иногда путаница в хронологии объясняется тем, что различные версии об одном и том же факте он принимал за разные события. Диодор пытался разобраться в этой хронологической путанице, но в большинстве случаев эти попытки были тщетны.
Особенности Диодора как историка особенно обнаруживаются в его отношении к источникам. Долго господствовало убеждение, что едва ли не единственным источником греческой истории у Диодора был Эфор. По этому воззрению, у Диодора (книги XI-XV) мы имеем в сущности изложение Эфора, хотя и несколько сокращенное; Диодор является просто переписчиком. Такой взгляд высказывался главным образом X. Фольквардзеном в конце шестидесятых годов прошлого века, и это мнение было принято как своего рода аксиома. В ту пору вообще господствовала теория "единого источника": предполагали, что древние авторы, подобные Диодору и Плутарху, клали в основу изложения известного отдела лишь один какой-нибудь труд, дословно списывая его и не комбинируя с другими источниками.
Эта теория оказалась ошибочной.
Новые исследования показали, что состав Диодорова труда несколько сложнее. Защитники Диодора в свою очередь заходят слишком далеко, стараясь подчеркнуть его обширное образование, начитанность и самостоятельность. Если Эфор был не единственным, то, несомненно, главным источником Диодора при изложении греческой истории до 361 г. Для хронологии он пользуется "Хроникой" Аполлодора. Он использует также Геродота и Фукидида. Есть и следы влияния Феопомпа. В истории Сицилии он часто использует Тимея. В изложении более позднего периода римской истории он следует главным образом Полибию и Посидонию. Его зависимость от них велика. Особенно сказывается подражание Полибию в заимствовании сведений и отдельных выражений, в делении сочинения на 40 книг, в словах о трудностях исследования, о личном ознакомлении с местами действий, о пользе истории. Подобно Полибию Диодор находится под некоторым влиянием стоиков; в этом направлении на него влиял, по-видимому, Посидоний.
Выбор источников в общем удачен. Но относится к ним Диодор без всякой критики и чрезвычайно небрежно.
Когда он следует стоикам, он верит предзнаменованиям и предсказаниям; когда перед ним автор-рационалист, он относится к ним скептически. Иногда Диодор дословно воспроизводит свой источник, не пропуская даже ссылок и выражений, которые там были понятны и уместны, но у него оказываются бессмысленными. Так, воспроизводя одно свидетельство источника, он повторяет и его ссылку на предыдущее (προειρήκαμεν - мы сказали выше- III, 41); в источнике такая ссылка была вполне уместна, так как раньше было соответствующее упоминание, а у Диодора такого упоминания нигде не было. Он повторяет слова Посидония о продолжающихся "до наших времен", дружественных отношений между эдуями и Римом, что для времени Диодора является нелепым, и др.
И все-таки, несмотря на все недостатки, "Историческая библиотека" очень важна. При изучении древней истории без Диодора почти нельзя обойтись. Его источники по большей части хороши. Его труд до некоторой степени заменяет утраченные большие сочинения, например историю Эфора. О некоторых трудах мы знаем только благодаря Диодору.
"Библиотека" Диодора особенно важна для истории Сицилии и для истории Эллады с конца V в.: тут она служит необходимым дополнением к "Истории Греции" Ксенофонта и во многих случаях исправляет последнего. Далее, мы находим у него связный рассказ об эпохе Филиппа, об Александре и о войнах его преемников. Благодаря Диодору мы имеем список афинских архонтов за большой промежуток времени, и его хронология, несмотря на всю ее путаницу, представляет немалый интерес. Стиль Диодора не отличается художественными достоинствами. Фотий называет его стиль ясным, неукрашенным, наиболее подходящим для истории; в нем нет элементов чрезмерного аттикизма или архаизма, но нет и элементов современного ему просторечия. Стиль простой, чуждый риторики. Но в то же время видна забота о правильности языка; хотя Диодор заимствует материал у разных авторов, язык он перерабатывает на свой лад.

---

[1] Диодор цитируется в переводе С. И. Соболевского.

3. ДИОНИСИЙ ГАЛИКАРНАССКИЙ

Влияние южноиталийских и сицилийских греков на римскую культуру, начавшееся еще во времена доисторические, с III в. до н. э. распространяется и на римскую литературу. Среди римлян появляется стремление к эллинизму. У современников Катона (234-149 гг. до н. э.) это стремление было уже так велико, что даже сам Катон, относившийся враждебно к грекам, в конце своей жизни должен был приняться за изучение греческих авторов. После разрушения Коринфа (146 г.) и гибели греческой свободы греки толпами пошли искать счастья в "столице мира".
Таким образом, знание греческого языка и греческая цивилизация стали распространяться во все более и более широких кругах.
Одним из греков, переселившихся в Италию при императоре Августе, был Дионисий Галикарнасский, автор многочисленных сочинений по риторике, литературной критике и истории.
О жизни Дионисия известно лишь то, что он сам сообщает в своей "Древной истории Рима". Он, уроженец города Галикарнасса, сын Александра, приехал в Италию в то время, когда гражданская война была окончена императором Августом, в середине 187-й олимпиады, и с этого времени прожил в Риме 22 года (до того года, когда он писал эти строки в своей "Истории"). В это время он изучал латинский язык, знакомился с национальными документами (γράμματα), занимался материалами, имеющими отношение к его теме (истории Рима), получал устную информацию от ученейших людей, с которыми общался, и делал извлечения из сочинений римских историков. Такими историками был Порций Катон, Фабий Пиктор, Валерий Анциат, Лициний Макр и другие. Только после этого он принялся за свою "Историю" ("История", I, 7).
Двадцать два года, о которых говорит Дионисий, с 30 по 8 г. до н. э.), составляют средние годы его жизни. Год его рождения на основании этого определяют приблизительно: если предположить, что он приехал в Рим лет двадцати пяти, то надо считать, что он родился около 55 г. до н. э. Но, конечно, это предположение совершенно произвольное: он мог, приехать в Рим и в возрасте около 30, 40, 50 лет, и тогда соответственно отодвинется и год его рождения. Год смерти Дионисия также неизвестен: он окончил свою "Историю" в 8 г. до н. э. и после этого сам сделал извлечение из нее. Следовательно, он умер не раньше, чем через несколько лет после 8 года до н. э., но через сколько именно, определить невозможно.
Помимо этого его собственного свидетельства имеется только упоминание Страбона [1] о том, что Дионисий был его современником, и коротенькая заметка в словаре Свиды.
Каково было социальное положение Дионисия в Риме, можно до некоторой степени судить по его риторическим сочинениям. Он был преподавателем риторики, но едва ли имел свою школу, а скорее занимался преподаванием в домах богатых римлян. Так, в сочинении "О расположении слов" он говорит Мелетию Руфу, что подробности он сообщает ему "на ежедневных уроках" (XX).
Свои риторические сочинения он составляет в форме писем, адресованных кому-либо из римлян или из греков, живших в Риме, - его покровителей, литературных друзей, учеников. Но лица эти по другим источникам нам не известны, трудно даже определить их национальность. Так, в числе их находятся Квинт Элий Туберон, которому он посвятил свой трактат "О Фукидиде", Мелетий Руф - молодой человек, которому он посвятил трактат "О расположении слов" и отца которого он называет своим высокочтимым другом; Гней Помпей Гемин - может быть, вольноотпущенник знаменитого Помпея; Аммей, к которому адресованы два письма и трактаты "О древних ораторах" и "Об удивительной силе красноречия Демосфена" [2].
Но замечательно то, что в сочинениях Дионисия нет ни малейшего упоминания, ни хотя бы следа знакомства с сочинениями римских авторов, даже современных ему: так, в риторических сочинениях не видно знакомства с риторическими сочинениями Цицерона, который погиб всего за 13 лет до приезда Дионисия в Италию; с "Поэтическим искусством" Горация; в его "Истории" нет следов знакомства с "Историей" Ливия, который писал ее в то же самое время, когда Дионисий свою, и с "Энеидой" Вергилия, написанной также во время пребывания Дионисия в Риме, хотя в "Энеиде" излагается мифический период римской истории, которым занимался Дионисий. Римские писатели, современные Дионисию, например Ливий, также не упоминают о нем и ничего не заимствуют из его сочинений. Надо полагать, что круг знакомств Дионисия был совершенно другой и что он никакой известностью в Риме не пользовался.
Сочинения Дионисия разделяются на две группы: риторические (как они называются по традиции) и исторические.
В первой группе есть сочинения собственно риторические и сочинения по литературной критике.
По риторической технике Дионисий писал очень мало. Приписываемое ему сочинение "Риторика" Дионисию не принадлежит (может быть, в нем есть отдельные части, принадлежащие Дионисию). К этому же разряду чисто риторических сочинений относится его не сохранившееся сочинение "О фигурах", о котором он сам упоминает и которое было известно Квинтилиану. В сочинении "О расположении слов", которое дошло до нас, многое относится к литературной критике. Остальные его риторические работы, известные нам, относятся к литературной критике.
Определить время их написания невозможно за неимением данных; можно только определить хронологическую последовательность дошедших до нас риторических сочинений (главным образом на основании того, что в одном сочинении упоминается другое); впрочем и эта последовательность разными учеными определяется не всегда одинаково. Вот список риторических произведений в наиболее вероятном хронологическом порядке:
1. "Письмо к Аммею".
2. "О расположении слов".
3. "О древних ораторах" (Лисий, Исократ, Исей).
4. "Об удивительной силе красноречия Демосфена".
5. "О подражании", книги I и II.
6. "Письмо к Гнею Помпею".
7. "О подражании", книга III.
8. "О Динархе".
9. "О Фукидиде".
10. "Второе письмо к Аммею".
Исходной точкой всех этих литературно-эстетических трактатов является борьба с азианизмом в литературе и желание вернуть красноречие к аттикизму. На азианский стиль Дионисий смотрит как на падение истинного красноречия и очень ярко описывает процесс этого падения в начале трактата "О древних ораторах" (гл. 1).
"Справедливость требует воздать великую благодарность нашему времени как за то, что некоторые другие искусства поставлены теперь лучше, чем прежде, так в особенности за то, что изучение гражданского красноречия сделало не малый прогресс. Во времена, предшествующие нашему времени, древнее, философское [3] красноречие, попираемое, терпя страшные оскорбления, шло к погибели. Начиная со смерти Александра Македонского оно стало постепенно хиреть, увядать, а в наш век едва-едва не исчезло окончательно. На его место пришло другое красноречие, невыносимое по своему театральному [показному] бесстыдству, разнузданное, незнакомое ни с философией, ни с какой-либо другой гуманитарной наукой. Незаметно обманув невежественную толпу, оно не только жило в большем благоденствии, роскоши и блеске, чем то другое, но и захватило почетные должности и управление городами, что должно было бы принадлежать философскому красноречию. Оно было крайне вульгарно, скучно, и, наконец, довело Элладу до такого положения, что она стала похожа на дома жалких развратников: подобно тому, как в их домах благородная, целомудренная супруга сидит, не имея возможности распоряжаться своим добром, а какая-нибудь безумная любовница, явившаяся, чтоб отравлять ей жизнь, считает себя в нраве хозяйничать над всем имуществом, ни во что не ставя и запугивая законную жену, подобно этому во всяком городе, - и нисколько не меньше в городах высококультурных (что является крайним бедствием) -аттическая Муза, древняя, рожденная в этой стране, лишенной своего достояния, приняла позорный вид. Между тем, вчера лишь пришедшая из каких-то трущоб Азии Муза, какая-то Мисийская или Фригийская, или какая-то гадость Карийская, считала себя в праве управлять эллинскими городами, отогнав от общественных дел ту, другую, невежественная - философскую, сумасшедшая - разумную" [4].
Но "аттическая Муза" умолкла, как говорит Дионисий, после смерти Александра Македонского (323 г.), точнее, со смертью Демосфена и Гиперида (322 г.), т. е. за 300 лет до времени Дионисия. За это время изменились ораторские приемы, изменился и аттический язык. Каким же образом можно было воскресить аттикизм? Для этого было единственное средство - подражать древним аттическим писателям. Вопросу о том, как это делать, и посвящены почти все литературно-критические сочинения Дионисия; нужно было выяснить, в чем заключается подражание, каким именно аттическим авторам следует подражать, как следует подражать. Для всего этого нужно было дать критическую оценку аттическим писателям (главным образом ораторам), указать на их хорошие и дурные в стилистическом отношении стороны, определить, какие речи подлинные и какие подложные. Всеми этими вопросами и занимается Дионисий в риторических трактатах.
Дело аттикистов было трудное. Надо было изучить язык и стиль аттических писателей, живших 300-400 лет назад. Чтобы понять трудность этого, надо представить себе наше положение, если бы нам пришлось писать языком и стилем XV-XVII столетий [5].
Дело аттикистов усложнилось еще тем, что возрождающийся аттикизм уже с самого начала разделился на большое число сект, каждая из которых выбирала себе для подражания одного из древних аттических авторов; так, одни выбирали себе образцом Фукидида, другие Платона, иные Исократа, Лисия, Гиперида, Демосфена. Что всего хуже, ревностные почитатели одного аттического автора иногда с ненавистью относились к другим аттическим авторам. Дионисий был страстным поклонником Демосфена. "Нет никого, - говорит Дионисий, - кто не считал бы ораторскую силу Демосфена самой совершенной из всех" ("Об Исее", 20).
Демосфену он посвящает восторженный гимн: "Когда я беру в руки какую-нибудь речь Демосфена, я прихожу в экстаз, разные чувства влекут меня то туда, то сюда и сменяются во мне: я чувствую недоверие, беспокойство, страх, презрение, ненависть, сострадание, благожелательность, гнев, зависть, - во мне сменяются все чувства, какие владеют человеческим сердцем; мне кажется, что я нисколько не отличаюсь от людей, посвящаемых в таинства Великой Матери богов и корибантов и тому подобные таинства... Если нас, отделенных от него таким огромным пространством времени и не имеющих никакого отношения к тогдашним событиям, он так увлекает, так властвует над нами, и мы идем, куда нас ведет его речь, то какое впечатление должен был он производить на афинян и прочих эллинов во время подлинных состязаний, касавшихся их лично, когда он сам произносил свои речи с тем достоинством, которым он обладал, высказывая свои чувства и уверенность души" ("Об удивительной силе красноречия Демосфена", 22).
Поворот к аттикизму Дионисий приписывает Риму: "Причиной и началом такой великой перемены, по моему мнению, и был Рим, владыка всех, заставлявший все города обращать к нему свои взоры, и в нем - влиятельные лица, управлявшие республикой добродетельно и превосходно, люди высокообразованные, обладавшие хорошим вкусом" ("О древних ораторах", 3).
Дионисий, по-видимому, пользовался авторитетом как критик; к нему обращались за разрешением сомнений по разным вопросам, касающимся литературного достоинства разных аттических писателей; по этому ли или по другим поводам Дионисий высказывал свои мнения в литературно-критических трактатах.
В общем история азианизма и аттикизма ко времени прибытия Дионисия в Рим представляется в следующем виде. Риторика эллинистического периода (в III-II вв. до н. э.) подобно современной ей поэзии стремилась к оригинальности и вычурности. Однако около середины II в. до н. э. в риторических школах началась реакция против этого направления; этот стиль стал казаться варварским, азиатским, явилось желание вернуться к древнему аттическому стилю. Целью этого было подражание языку и стилю древних аттиков.
Когда римляне почувствовали стремление к греческому образованию и стали учиться красноречию у греческих риторов, эта тенденция перешла и в Рим. Хотя знаменитый римский оратор I в. Квинт Гортензий был представителем азианского красноречия, он должен был уступить пальму первенства Цицерону, который уже был проникнут стремлением к аттикизму. Младшее поколение римских ораторов (Марк Брут, Марк Калидий, Гай Лициний Кальв, Гай Асиний Поллион) было уже вполне на стороне аттикизма и стремилось подражать не только общим свойствам аттических ораторов, но даже индивидуальным особенностям того или другого из них. Так, например, Кальв был почитателем Лисия, Асиний Поллион - Фукидида.
Римлянам гораздо легче было усвоить это направление: грекам того времени было не легко писать и говорить языком, на котором 300-400 лет назад говорили их предки, тогда как римлянам, писавшим на своем родном языке, было гораздо легче подражать простоте стиля древних аттиков, вероятно, даже легче, чем вычурному стилю азианского красноречия.
Вот в каком положении был этот вопрос в Риме, когда туда приехал Дионисий. Таким образом, он не был основоположником аттикизма в Риме и вполне правильно приписывал Риму главную роль в распространении этого направления.
Вот краткое содержание отдельных трактатов Дионисия [6].
Сочинение "О подражании" в трех книгах, от которого сохранились лишь фрагменты, адресовано к некоему Деметрию. Дионисий много раз упоминает о нем в других сочинениях. Содержание трактата он излагает в "Письме к Помпею" (3): "Первая книга содержит самое исследование о подражании; вторая о том, кому следует подражать - каким поэтам, философам, историкам, ораторам; третья о том, как следует подражать, до сих пор не окончена". От первой книги сохранилось всего несколько строк; от второй сохранилось предисловие и два ряда суждений. Одни из этих суждений Дионисий цитирует в подлинном виде в "Письме к Помпею" - это суждение о Геродоте, Фукидиде, Ксенофонте и Феопомпе, т. е. о главных историках. Другие суждения дошли до нас в сокращенном (неизвестно кем) виде.
Квинтилиан, составляя X главу своей I книги, имел полный текст Дионисия, близко следовал ему и иногда переводил. От третьей книги не сохранилось ничего.
Сочинение "О древних ораторах", посвященное Аммею, имеет целью указать древних ораторов, которым следует подражать. Оно начинается предисловием, где излагается история аттикизма. Выше приведены выдержки из него. В главной части Дионисий выбирает шесть ораторов [7] и делит их на две группы: ораторы старшего поколения - Лисий, Исократ, Исей - и ораторы младшего поколения - Демосфен, Гиперид, Эсхин. До нас дошло его рассуждение только о первой группе; рассуждение о второй группе было написано, но не сохранилось [8]. Сохранившиеся три статьи составлены по одинаковому плану; краткая биография оратора, характеристика его с формальной, стороны (отличительные черты его стиля - όλεκτικός χαρακτήρ), характеристика его с реальной стороны, рассмотрение способа обработки отдельных частей - ὀπ ραγματίκός χαρακτήρ, наконец, цитирование отрывков в доказательство высказанных суждений. Статья о Лисии особенно интересна для оценки критического чутья и вкуса Дионисия.
"Об удивительной силе красноречия Демосфена", - пожалуй, лучшее из критических сочинений Дионисия. Выше из него приведен восторженный отзыв Дионисия о Демосфене. В науке не решен вопрос о том, самостоятельное ли это сочинение или часть второй половины труда "О древних ораторах". Оно посвящено тому же Аммею, но по плану резко отличается от статей о Лисии, Исократе и Исее. Оно делится на три части: в первой части (гл. 1-34) Дионисий говорит о том, что Демосфен превосходит всех бывших до него прозаиков и достиг высшей точки человеческого искусства в красноречии. Во второй части (гл. 30-52) автор указывает на превосходство Демосфена специально в искусстве расположения слов (любимая тема Дионисия); между прочим, в этой части он делит расположение слов (не стиль!) на три рода: суровое, избегающее всяких украшений (αύστηρἀ); гладкое, имеющее много украшений (γλαφυρά); смешанное или среднее (μέση). В третьей части (гл. 53-54) Дионисий указывает на превосходство Демосфена также в искусстве произнесения речи и жестикуляции. В конце трактата (гл. 55-58) автор опровергает некоторые "клеветы" против стиля Демосфена со стороны Эсхина и некоторых других. По словам Дионисия (гл. 8), "Демосфен не захотел подражать никакому одному стилю или человеку; видя, что все [прежние ораторы. - С. С.] остановились на середине и не довели дело до конца, он выбирал из всех их самые лучшие и самые полезные элементы, соединял их в одну ткань и образовывал один язык из многих. Его стиль похож на баснословного Протея у древних поэтов". Доказывая превосходство Демосфена над прежними писателями, Дионисий сравнивал его с Фукидидом и с Платоном: язык Платона (гл. 5), по его мнению, необыкновенно приятен, когда он пишет просто, но, когда он имеет неумеренное стремление к изысканному способу выражения, что делает часто, то становится гораздо хуже самого себя. Такое же приблизительно суждение о стиле Платона он высказывает в главе 29. В главе 32 Дионисий также очень ясно высказывает мнение о ничтожности риторического стиля.
"Письмо к Гнею Помпею" - ответ на письмо Помпея, в котором он выразил свое недовольство по поводу неблагоприятного отзыва Дионисия о стиле Платона, высказанного в трактате о Демосфене. Дионисий в свое оправдание говорит, что он не имел в виду писать похвальное слово Платону, а хотел сравнить его стиль со стилем Демосфена и потому должен был коснуться и слабых сторон его. Для примера он приводит несколько мест из Платонова "Федра", где есть некоторые поэтические особенности, которых не должно быть в прозе [9].
Далее Дионисий дает характеристику Геродота, Фукидида, Ксенофонта, Филиста и Феопомпа как историков в ответ на выраженное Помпеем желание знать мнение Дионисия о них. Ввиду того, что Дионисий высказал мнение о них в своем трактате "О подражании", он приводит здесь выдержку из этого сочинения.
Сочинение "О Динархе" Дионисий начинает словами: "Об ораторе Динархе я не сказал ничего в сочинении ,,О древних ораторах", потому что он не был изобретателем особенного стиля, как Лисий, Исократ и Исей, и не довел до совершенства того, что изобретено другими, какими мы считаем Демосфена, Эсхина и Гиперида. Но, видя, что и он пользуется уважением у многих за ораторское искусство и оставил не мало речей, общественных и частных, ...я не считал возможным обойти его молчанием, а напротив, полагаю, что для людей, серьезно занимающихся ораторским искусством, нужнее всего, или по крайней мере нужнее очень многого, чтобы я сообщил сведения о его жизни и о стиле и определил его речи, подлинные и подложные".
Таково содержание этой статьи. Кончается она перечислением речей Динарха с такими заголовками: общественные речи подлинные, общественные речи подложные, частные речи подлинные, частные речи подложные. Критика Дионисия разумна: так, в доказательство подложности одной речи ("Против Педиэя") он указывает на то, что упоминаемые в ней события относятся к тому времени, когда Динарху не было еще десяти лет.
"Первое письмо к Аммею" написано по следующему поводу. Один философ перипатетической школы, желая возвеличить Аристотеля, основателя этой школы, задумал доказать, что Демосфен применял в своих речах правила красноречия, данные Аристотелем в его "Риторике". Дионисий опровергает это мнение, доказывая, что большая часть знаменитых речей Демосфена произнесена раньше, чем была написана "Риторика" Аристотеля. Эта небольшая статья для нас важна хронологическими данными относительно речей Демосфена и жизни Аристотеля.
Дионисий вскользь упоминает о Фукидиде в нескольких сочинениях: в главе 3 "Письма к Помпею" (это лишь цитата из трактата "О подражании"), в главе 22 сочинения "О расположении слов" и в главах 1, 9 и 10 трактата "Об удивительной силе красноречия Демосфена". Систематически труды Фукидида Дионисий рассматривает в сочинении "О Фукидиде" и во "Втором письме к Аммею".
Сочинение "О Фукидиде", значительное по размеру, посвящено Квинту Элию Туберону. Поводом для его написания было желание Туберона, чтобы Дионисий, не ограничиваясь краткими заметками о Фукидиде, высказанными им в сочинении "О подражании", написал специальное исследование о нем, которое обнимало бы собою все достойное упоминания о Фукидиде. Дионисий, отложив в сторону статью о Демосфене, которою был занят, принялся за составление этого исследования.
В начале статьи Дионисий говорит о цели ее: он не собирается нападать на Фукидида, останавливаясь на недостатках и обходя молчанием достоинства, но, желая сравнить его с другими, считает необходимым говорить не только о достоинствах, но и о недостатках; потому что "никакая природа человеческая не может быть свободна от ошибок ни в словах, ни в делах" (гл. 2). Не он первый берется за критику; это делали и многие другие: так, Аристотель не все считает совершенством у своего учителя Платона, а Платон находит ошибки у Парменида, Протагора и Зенона.
Если он, Дионисий, по таланту ниже Фукидида и других, из этого не следует, что он не имеет права критиковать их: ведь и знаменитых живописцев, Апеллеса, Зевксида, Протогена и других, а равно и таких ваятелей, как Фидий, Поликлет, Мирон, подвергали критике люди, не имевшие их таланта. Кроме того, во многих случаях профан бывает не менее компетентным судьей художественных произведений, чем художник (гл. 3-4). До Фукидида было много историков, но Фукидид отличается от них тем, что не захотел ни ограничивать свою историю одним местом, как Гелланик, ни обнять в произведении действия эллинов и варваров во всех странах, как Геродот. Поэтому он превосходит своих предшественников-историков в двух отношениях: 1) он выбрал тему не совсем "одночленную" (μονόκωλον), но и не разделенную на много не связанных между собой частей; 2) к теме он не примешивал баснословия (гл. 5-6).
Далее Дионисий говорит, что все философы и ораторы, или по крайней мере большая часть их, признают правдивость и беспристрастие Фукидида (гл. 8).
Наряду с достоинствами Дионисий указывает и недостатки истории Фукидида как по содержанию (гл. 9-20), так и по стилю (гл. 21-55).
Недостатки содержания (οικονομία - способ изложения, трактовка) заключаются в неправильностях "деления, порядка и исполнения".
"Деление неправильно тем, что события излагаются не по местам их и не по временам (по царям, жрецам, олимпиадам, архонтам), а по летам и зимам, вследствие чего изложение крупных событий разрывается на мелкие отделы и возникает неясность рассказа" (гл. 9).
"Порядок ,,Истории" Фукидида вызывает порицание тем, что как для начала ее, так и для конца выбраны не надлежащие события; началом должно служить такое событие, раньше которого ничего не было, а концом - такое, после которого не остается ничего желать. Ни о том, ни о другом Фукидид не позаботился: он начинает историю изложением ложной причины войны, тогда как надо было начать ее изложением истинной причины [10]. Кончает историю Фукидид на 22 году войны, тогда как она продолжалась 27 лет" [11] (гл. 10-12).
"Исполнение неудовлетворительно тем, что Фукидид излагает по-дробно события, требующие лишь краткого изложения, и, наоборот, бегло касается событий, требующих подробного изложения. Неравномерно число речей в разных частях истории, и не всегда они поставлены в надлежащем месте, как например, Эпитафий. Многие важные события пропущены, и, напротив, дано место ничтожным" (гл. 13-20).
Недостатки стиля Фукидида, по мнению Дионисия, следующие. Он выбрал не тот путь, которым шла большая часть современных ему писателей. Общеупотребительному языку своего времени он предпочитал язык устарелый, образный, поэтический, с риторическими фигурами; вместо существительных употреблял глаголы, а вместо глаголов существительные; вместо собственных имен нарицательные, а вместо нарицательных собственные; вместо глаголов в страдательном залоге ставил глаголы в действительном залоге; вместо множественного числа имен употреблял единственное; вместо женского рода - мужской и т. д. Наиболее характерная черта его стиля заключалась в том, что он старался возможно малым числом слов выражать возможно больше понятий, много мыслей заключить в одну (гл. 24). Теоретические суждения о языке Фукидида Дионисий иллюстрирует большим количеством примеров из его истории.
Интересно мнение Дионисия о слепых почитателях речей Фукидида. "Если кто будет доказывать им, приводя причины в каждом случае, что такая-то мысль непригодна в данном месте, не идет к данному лицу, или неподходяща для данного предмета, или превышает надлежащую меру, они обижаются и бывают похожи на тех, которые увлечены страстью видеть какой-нибудь предмет, - страстью, немного отличающейся от безумия. Все достоинства, которые свойственны красоте, по их мнению, присущи очаровавшим их предметам. Кто пробует высказать о них неодобрение, если в них есть какой недостаток, тех они от себя отстраняют как завистников и клеветников. Так и почитатели Фукидида, обманутые одним из его достоинств, приписывают ему и все те, которых у него нет. И действительно, что человек хочет видеть в любимом и уважаемом им предмете, то он и видит в нем. Но те люди, у которых мысль остается неподкупной, и кто возводит исследование к надлежащим правилам, ...те не все одинаково хвалят и не все порицают; хорошим свойствам они уделяют соответствующую хвалу, а если какие есть дурные свойства, тех не хвалят" (гл. 34).
Общее заключение Дионисия о языке Фукидида таково: "Зачем хвалим мы способ выражения историка в целом? Что заставляет нас говорить, что Фукидид писал языком для своих современников обычным и известным, а нас, потомков, не принимал во внимание? Нет, мы не выбрасываем из суда и народного собрания весь язык Фукидида как бесполезный; напротив, мы признаем, что повествовательная часть его за немногими исключениями прямо восхитительна и пригодна для всяких надобностей, но ораторская часть не вся годится для подражания" (гл. 55).
"Второе письмо к Аммею" есть добавление к сочинению "О Фукидиде". Аммей высказал мнение, что наблюдения Дионисия о стиле Фукидида следует иллюстрировать примерами, и притом так, чтобы за указанием каждой отдельной особенности стиля его непосредственно следовали примеры из текстов. Дионисий исполняет его желание. Выписав из своей статьи "О Фукидиде" перечень недостатков стиля Фукидида, он рассматривает каждый недостаток в отдельности, иллюстрируя его примерами из истории Фукидида. Так, например, в главе 3 говорится об употреблении слов темных, устарелых, трудных для понимания, поэтических; в главе 4 - об использовании перифразы и брахилогии; в главе 5 - о применении существительных вместо глаголов, в главе 6 - глаголов вместо существительных и т. д.
Таким образом, эта маленькая статья имеет характер скорее лингвистический, чем литературно-критический, но для нас она важна тем, что показывает приемы интерпретации и эстетической критики тогдашних филологов.
Сочинение "О расположении слов" Дионисий посвятил своему ученику Мелетию Руфу в день его рождения. В начале работы автор говорит, что в красноречии (вернее сказать, во всяком художественном произведении) есть два элемента: мысли и слова для выражения мыслей, т. е. реальный элемент (ό πραγματικός τόπος) и формальный (ό λεκτικός τόπος). Второй элемент заключает в себе две части: выбор слов и расположение слов. Дионисий в этом сочинении рассматривает только расположение слов; а трактат о выборе слов он обещает своему ученику написать ко дню его рождения в следующем году. Выполнил ли Дионисий это обещание, неизвестно.
Учение о расположении слов Дионисий считает важнее учения о выборе их. "Хотя выбор слов, - говорит он, - по природе предшествует расположению их, однако последнее доставляет в сочинениях гораздо больше удовольствия, убеждения и силы, чем выбор" (гл. 2). Искусство расположения слов состоит в том, чтобы "ставить слова в надлежащем порядке, придать должную гармонию членам мысли и хорошо разделить всю речь на периоды" (там же). Важность искусства расположения слов как в прозе, так и в поэзии Дионисий иллюстрирует множеством примеров, показывая на них, как меняется красота фразы при изменении порядка слов (гл. 1-20). Далее он говорит о трех родах расположения слов: суровом (αύστηρά συνθεσις), гладком или цветистом (γλαφυρὰ ἤ ὰνθηρὰ σὒνθεσις) и общем (κοινή συνθεαις), - и подробно разбирает каждый из этих родов (гл. 21-24).
Наконец, в последней части автор рассматривает отношения между поэзией и прозой по поводу расположения слов (гл. 25-26).
Под именем Дионисия дошло до нас сочинение, носящее в наших изданиях заглавие "Риторика". На самом деле это сочинение не может принадлежать Дионисию, так как в нем есть упоминание о риторе Никострате (II, 9), который жил при Марке Аврелии, в конце II в. н. э. Долгое время ученые считали, что по крайней мере часть этого сочинения принадлежит Дионисию. Но Узенер в предисловии к своему изданию [12] этого трактата убедительно доказывает, что он не принадлежит Дионисию и что предположение об авторстве последнего основано лишь на заметке какого-то византийского ученого в Венецианской рукописи (XIV-XV вв.), что две последние главы принадлежат Дионисию; впоследствии в Парижской рукописи имя Дионисия было поставлено перед началом всего сочинения. Трактат состоит из двух частей: первая часть (гл. 1-7) содержит отрывки из какого-то сочинения риторического содержания, из последних четырех глав две (8 и 9) суть ученические записи, а две (10 и 11) или написаны самим профессором, или представляют точную запись его лекций; эти две последние главы и считались сочинением Дионисия.
Кроме названных выше сочинений, Дионисий упоминает еще некоторые, которые или не дошли до нас, или даже не были им написаны, а лишь задуманы. Так, в сочинении "О Фукидиде" (2) он упоминает как составленный им (συνετάξάμην)трактат "О политической философии", под которой разумеется, по-видимому, риторика.
В сочинении "О расположении слов" (гл. 1) он обещает своему ученику написать ко дню его рождения в следующем году трактат "О выборе слов"; написал ли он его, неизвестно, во всяком случае до нас он не дошел. Не дошла до нас также вторая часть сочинения "О древних ораторах" - о Демосфене, Гипериде, Эсхине, - по-видимому, написанная. Сочинение "О фигурах", упоминаемое Квинтилианом [13], также не дошло до нас.
Риторические трактаты Дионисия можно назвать его "малыми сочинениями" - opuscula. Основным своим трудом, он, вероятно, считал "Древнюю историю Рима".
Это сочинение состояло из 20 книг; первые девять дошли до нас в полном виде, от 10 и 11 дошла большая часть, от остальных уцелели лишь отрывки. Все сочинение обнимало историю Рима с мифических времен до 264 г. до н. э., т. е. до начала Первой Пунической войны. С этого события начинается история Полибия, и, таким образом, Дионисий хотел описать период, которого тот не коснулся, т. е. дополнить его историю.
Труд Дионисия начинается с рассказа о том, что предшествовало основанию Рима. В дошедших до нас 11 книгах излагаются события до падения децемвиров в 442 г. до н. э.; соответствующие события у Ливия изложены в 3 книгах; но события со времени децемвиров до Первой Пунической войны занимают у Ливия 11 книг (IV-XIV), а у Дионисия 9 книг (XII-XX). Таким образом, рассказ Ливия становится подробнее по мере того, как государство становится больше, события важнее, сведения надежнее; напротив, у Дионисия наиболее подробен рассказ о событиях древнейшего времени.
Главной целью Дионисия при составлении этого труда было приложить на практике теоретические принципы, выработанные им.
Так как историк, по его мнению, должен выбирать сюжет прекрасный, величественный и приносящий большую пользу читателям, он и выбрал себе сюжетом историю Рима, ввиду того, что Римское государство превзошло и по территориальному размеру, и по блеску деяний, и по устойчивости все бывшие раньше великие государства - Ассирийское, Мидийское, Персидское, Македонское. Он выбрал сюжетом именно древнюю историю Рима потому, что эллины почти все не знают ее и на основании пустых слухов думают, что основатели Рима были какие-то бездомные бродяги, варвары, да и то не свободные, и что римляне достигли всемирного владычества не вследствие своего благочестия, справедливости и других добродетелей, но что это произошло как-то само собою, по воле несправедливой судьбы, по своему капризу дарующей величайшие блага самым недостойным людям. Люди злые открыто бранят судьбу, что она предоставила негоднейшим варварам блага эллинов. Это осмеливаются говорить даже некоторые историки. Он хочет изъять эти ошибочные мнения из ума своих соотечественников и обещает доказать, что основателями Римского государства были эллины. История древнейшего периода Рима никем не была написана; были только краткие очерки. По этой-то причине он и предпринял свой труд. Он руководствовался при этом не желанием льстить, но стремлением к истине, которая должна быть целью всякой истории, а затем желанием воздать благодарность государству, памятуя об образовании и прочих благах, которыми он пользовался во время пребывания в Риме (Ji, 1-6).
История должна доставлять пользу и удовольствие читателям; большое число добрых примеров полезно для законодателей, политических ораторов и вообще для всех, желающих заниматься общественными делами (V, 75).
Таким образом, история есть "философия, основанная на примерах" - φιλοσοφία ὲκ παραδειγμάτων, как выражается автор главы XI "Риторики" (XI, 2). История должна поучать и произносить суд над описываемыми ею лицами.
План Дионисия был обширный: он описывал не только войны и договоры, но также учреждения и нравы. Писал он свою "Историю" долго: для этого выучился латинскому языку, беседовал с учеными римлянами, изучал римских анналистов (он называет Порция Катона, Фабия Максима, Валерия Анциата, Лициния Макра и других) и лишь после этого приступил к "Истории" (I, 7). Хотя он писал ее одновременно с Ливием, но, по-видимому, независимо от последнего. "История" Дионисия монотонна, но читается легко; в ней много речей, в которых он показывает свое риторическое искусство; речи говорит даже Ромул (II, 3-35). Исторической критики нет; мифы он трактует так же, как исторические события.
Религиозные воззрения, которые он высказывает в своем сочинении, не возвышаются над верованиями толпы: боги дают знамения людям, вмешиваются в дела людей, помогают им и вредят, награждают их и наказывают. Но его приверженность к народной религии основана на политическом расчете.
Политические убеждения Дионисия умеренные: он любит мудрую аристократию, умеренную демократию, свободу, которая ограничивает себя, власть, которая сдерживает себя.
Хотя "История" Дионисия несравненно ниже "Истории" Ливия, у Дионисия есть и некоторые преимущества перед Ливием: он использовал много материалов из римских анналистов, которых нет у Ливия.
В разных местах риторических сочинений Дионисий высказывает свои мнения о том, каким языком следует писать историю. Язык истории должен быть чистый, ясный, по возможности без тропов. Поэтому историк должен избегать слов устарелых, поэтических, новообразованных, трудных для понимания. История должна быть написана так ясно, чтобы для нее не требовалось толкований. По этой же причине следует избегать чрезмерной краткости, вычурных оборотов, искусственных метафор. Слог должен быть приятен; несколько возвышенный стиль допускается. Сам Дионисий в своей "Истории" в общем следует этим принципам.
Есть сведения, что Дионисий сам сделал извлечение из своей "Истории" в 5 книгах; но оно не дошло до нас.

---

[1] «География», XIV, 656.
[2] В двух этих трактатах Дионисий обращается в Аммею с эпитетом κράτιστε, который обыкновенно употребляется при обращении к лицу высокопоставленному. Поэтому можно предположить, что Аммей был какимто важным лицом.
[3] Под словом «философский» Дионисий разумеет «теоретический», понятие «научный» употребляется в противоположность понятию «эмпирический», основанный только на практике.
[4] Дионисий Галикарнасский цитируется в переводе С. И. Соболевского.
[5] Стремление аттикистов писать (и говорить) на языке, уже мертвом для них, пренебрегая языком живым, нам кажется нелепым. Этот педантизм и в то время не мог не возбудить протестов. Так (несколько позднее), знаменитый врач II в. и. э. Гален, один из противников этого направления, смеется над правилами аттикистов, «занимающихся проклятою этой «лженаукой“», которые хотят называть капусту аттическим словом ὰφαν, вместо κράμβ как она называлась в «общем» языке его времени, «как будто это афиняне разговаривают с греками, жившими 300 лет тому назад, а не с теперешними». Однако несмотря на протесты учение аттикистов получило силу закона для всех по–следующих веков; этой силы оно не потеряло даже в настоящее время, так как и у теперешних образованных греков литературный язык совсем не похож на язык живой, народный, а заключает в себе много аттических элементов. Но велика и сила живого языка; при всех стараниях писать на вполне чистом аттическом языке никому из аттикистов это не удавалось: все невольно примешивали и слова, и формы, и конструкции из современного им живого языка. Это мы видим и у самого Дионисия.
[6] Изложены они не в хронологическом порядке, а по сходству тем.
[7] Об известной нам декаде аттических ораторов Дионисий или не знает, или не хочет с нею считаться.
[8] См. ниже о сочинении «Об удивительной силе красноречия Демосфена».
[9] Надо заметить, что в данном случае Дионисий неправильно критикует Платона: в «Федре» Сократ намеренно говорит высоким слогом, и потому поэтическая окраска здесь вполне уместна.
[10] Дионисий имеет в виду то, что события, которые Фукидид считает истинной причиной войны, — возникновение и развитие афинского могущества со времени битвы при Микале (479 г.), — предшествовали событиям, которые он считает ложной причиной войны, — ссоре между Коринфом и Керкирой (435–434 гг.).
[11] Дионисий, как видно, полагает, что Фукидид не окончил историю войны по собственной воле, а не вследствие смерти.
[12] Dionysii Halicarnasei quae fertur Ars rhetorica. Lipsae, 1895.
[13] «Образование оратора», IX, 3, 89.

4. ЦЕЦИЛИЙ

Современником Дионисия Галикарнасского был ритор Цецилий, правильнее - Кекилий (Καικίλιος).
Все наши сведения о нем основаны на короткой заметке в словаре Свиды, да еще есть несколько упоминаний о нем у Свиды в других местах и у других авторов.
У Свиды сказано следующее: "Кекилий - сицилиец, калактинец, а Калакта - город Сицилии; ритор, преподававший риторику в Риме при Кесаре Августе до Адриана, происходивший от рабов; по сообщению некоторых, прежнее имя его было Архагат, по вере он был иудей. Сочинений его много".
Далее идет перечисление его сочинений.
В этой краткой биографии Цецилия есть одна явная ошибка: если он жил при Августе, то никак не мог дожить до Адриана, потому что от смерти Августа (14 г. н. э.) до начала правления Адриана (117 г.) прошло более 100 лет. Кроме того, некоторые ученые высказывают сомнение относительно его иудейства и рабского происхождения. Впрочем, и Свида прибавляет, что это сообщают "некоторые"[1].
Свида называет Цецилия "калактинцем" [2], т. е. уроженцем города Καλή ἀκτή в Сицилии; это подтверждается и свидетельством Афинея в двух местах [3]: Καίκίλιος ό ῤήτωρ ό ὰπό Καλῆς ὰκτῆς.
Дионисий называет его дорогим другом (τῷ φιλτάτῳ Καικιλίῳ) в "Письме к Гнею Помпею" [4]. Таким образом, он жил в Риме и занимался преподаванием риторики (σοφίστεύσας у Свиды) в одно время с Дионисием; вероятно, был близок к нему по годам; одни считают его немного моложе, другие - немного старше Дионисия. Никаких других сведений о его жизни нет.
От Цецилия не дошло до нас ни одного сочинения в целом виде, а лишь фрагменты, и то ничтожные, от отдельных сочинений, а от некоторых - даже одни заглавия. Частое использование его сочинений показывает, что его влияние было сильнее, чем влияние Дионисия.
Сочинения Цецилия, подобно сочинениям Дионисия, были главным образом литературно-эстетические и риторические, а частью и исторические. Подобно Дионисию Цецилий был сторонником аттикизма и врагом азианского красноречия.
Вот заглавия этих не дошедших до нас сочинений Цецилия:
1. "Риторика"
2. "О фигурах"
3. "О возвышенном"
4. "Против фригийцев"
5. "Чем отличается аттический способ выражения от азианского"
6. "О характере десяти ораторов"
7. "О Демосфене: какие речи его подлинные и какие подложные"
8. "Сравнение Демосфена и Цицерона"
9. "Сравнение Демосфена и Эсхина"
10. "О том, что говорят ораторы согласно с историей и против истории".
11. "Красивый способ выражения"
12. "О войнах рабов"
13. "Об истории"

---

[1] Но, если Цецилий не был рабом, то как объяснить тот факт, что он, грек, получил римское имя рода Цецилия? Это возможно было или для усыновленного, или для вольноотпущенника. Ср. Цецилий Стаций — римский комический поэт, бывший раб.
[2] Правда, это конъектура: рукописное чтение у Свиды Καλαντιανός и город назван Κάλαντις.
[3] VI, 272 F; XI, 466A.
[4] Дионисий. Письмо к Гнею Помпею, 3, стр. 777 по Рейске.

5. ПСЕВДО-ЛОНГИН

Де нас дошло одно сочинение- "О возвышенном", которое приписывается Лонгину. Кто был автором этого трактата, неизвестно. В главной рукописи его сказано, что он принадлежит "Дионисию или Лонгину", а в другой рукописи автором назван "Неизвестный". Было сделано несколько попыток определить автора трактата, но они оказались безуспешными.
Долгов время автором трактата считали ритора Кассия Лонгина, жившего в III в. до н. э., от сочинений которого сохранились некоторые отрывки. Но в настоящее время эта гипотеза оставлена, потому что, в трактате есть некоторые признаки того, что он написан в I в. н. э. Называли авторами и других лиц, например Дионисия Галикарнасского. Но теперь все пришли к заключению, что автора определить невозможно; можно сказать только, что он жил в I в. н. э.
Сочинение это адресовано неизвестному лицу - Постумию Флорентиану. Цель его - дать отзыв о небольшом трактате Цецилия, носившем то же заглавие. "Как ты помнишь, дорогой Постумий Флорентиан, - говорит автор в начале, - когда мы с тобой вместе рассматривали сочинение Цецилия "О возвышенном", оно оказалось ниже своего предмета" (гл. I) [1].
Главной целью сочинения этого неизвестного автора является определение существенных элементов возвышенного стиля, который, избегая пустой напыщенности и аффектации, вдохновляется величием мысли, интенсивностью чувства и находит для себя соответствующую словесную форму, стремясь к возвышенным выражениям и к искусному построению речи.
В ответ на вопрос, "есть ли правила для высокого", автор говорит, что, хотя высота стиля есть дар природы, но природа вовсе не исключает искусство.
Останавливаясь на примерах "возвышенного", автор приводит множество цитат из поэтов и прозаиков (между прочим, и оду Сапфо "Тот кажется мне подобным богам", сохранившуюся только в этом трактате).
Совершенно особая тема рассматривается в заключительной главе (44) "Почему такой недостаток теперь в талантливых писателях?". Один философ обратился к автору с этим вопросом и высказал предположение: причина заключается в том, что демократия есть хорошая кормилица великих умов. По-видимому, автор, не решаясь назвать причиной упадка современный ему государственный строй, уклончиво отвечает: "Люди всегда склонны бранить свои времена; но подумай, не губит ли великие дарования мир во вселенной, а еще более - эта безграничная война и эти страсти, которые, словно гарнизон, занимают теперешнюю жизнь и опустошают ее вконец, эта любовь к деньгам и страсть к удовольствиям".
Это замечательное сочинение не упоминается ни одним из дошедших до нас древних авторов. Но зато в новые времена, начиная с 1554 г., его много раз издавали и переводили на разные языки. Буало перевел его стихами (в 1674 г.), Фенелон ставил его выше "Риторики" Аристотеля, Казамон и Рункен называют его "золотой книгой". И действительно, автор этого произведения - последний великий литературный критик древней Греции.
Однако справедливо заметил Гиббон, что понимать это сочинение, вследствие обилия фигур и метафор, крайне трудно. Нам, например, невозможно понять, почему в цитированном Псевдо-Лонгином месте речи Демосфена "О венке" (гл. 39), если одно слово переставить с своего места на другое или один слог отсечь или прибавить, то исчезнет возвышенность.
На русский язык сочинение Псевдо-Лонгина переведено И. Мартыновым в 1803 г.

---

[1] Псевдо–Лонгин цитируется в переводе С. И. Соболевского.

6. СТРАБОН

О жизни Страбона нам известно очень мало: Свида в своем лексиконе сообщает о нем только несколько строк; остальное (очень немногое) можно извлечь из его сочинения.
Ни год рождения, ни год смерти Страбона в точности не известны. Он жил приблизительно между 66 г. до н. э. и 25 г. н. э. Таким образом, он был современником Помпея, Цицерона, Цезаря, Августа и Тиберия.
Страбон родился в городе Амасии, находившемся в Понте, в Малой Азии. Его родители были люди состоятельные и знатные. Страбон получил хорошее образование; его учителями были грамматик и ритор Аристодем, грамматик Тираннион и философ-перипатетик Ксенарх. Сам он, однако, примкнул к учению стоической школы. Несомненно, он многим обязан также самообразованию - чтению и путешествиям. Страбон много путешествовал: по его словам, он прошел "к западу от Армении до тех мест Этрурии, которые находятся против Сардинии, а к югу от Эвксина до границ Эфиопии" (II, 5, 11) [1]; был в Риме в 29 г. до н. э. (может быть, еще и в другие годы), в Александрии, ездил по Египту около 25 г. до н. э. в свите префекта Гая Элия Галла (II, 5, 12).
Страбон был и историк, и географ. Ему принадлежат два больших сочинения: "Исторические записки" и "География".
"Исторические записки" не дошли до нас; сохранилось лишь ничтожное количество фрагментов у разных писателей. Это сочинение состояло, по-видимому, из 47 книг, из которых последние 43 были продолжением сочинения Полибия и содержали историю событий, начиная с того времени, на котором тот остановился, именно с событий после 146 г. до н. э. до времени жизни автора, вероятно, до 27 г. до н. э. О содержании первых 4 книг ничего определенного не известно. Судя по названию ("Записки"), это сочинение не было историей в строгом смысле слова.
По мысли автора, оба сочинения предназначались не для ученых, а для широкой, но образованной публики: "Это сочинение (т. е. ,,География") должно было быть общеполезным и для политика и для массы, подобно тому как и ,,История"".
"География" дошла до нас полностью, но в сильно испорченном виде: есть много пропусков, позднейших вставок, перестановок и искажений отдельных слов. Этих недостатков так много, что один из издателей текста "Географии" сделал предположение, что автор не успел дать своему труду окончательной отделки.
Это сочинение состоит из 17 книг. В книгах I и II содержится математическая география, в книгах III-X - география Европы, в книгах XI-XVI - география Азии, в книге XVII-география Африки.
Это позднейший труд Страбона: книга IV (а поэтому и все первые четыре книги), как видно из слов самого автора (IX, 9), была написана в 18 г. н. э., книга XVII -еще позднее (после 23 г. н. э.).
В самом начале своего труда Страбон говорит о важности географии, доказывает, что изучение географии есть достойное философа занятие. Он сам определяет цель своего труда и круг читателей, для которых он предназначает его: труд этот должен быть популярным. "География" предназначается для образованных читателей. К этому он делает еще такое добавление: "Составивши "Исторические записки", полезные, как мы полагаем, для нравственной и политической философии, мы решили присоединить и этот труд [,,Географию"]; одинаковый с прежним по внешней форме, он предназначается для тех же самых лиц..."
"Подобно тому, как все, там [т. е. в "Исторических записках"] упоминаемое, относится к людям знаменитым и их жизни, опускается незначительное и не пользующееся славою, так равно и здесь [т. е. в ,,Географии"] следует оставлять в стороне маловажное и не имеющее славы и останавливаться более на предметах замечательных, грандиозных, в которых соединяется полезное, достойное памяти и приятное... Наш труд есть как бы колоссальное произведение, трактующее о великом и мировом, исключая те случаи, когда встречается что-нибудь хотя маловажное, но способное заинтересовать любознательного и делового человека. Пусть это покажет, что предпринятый нами труд серьезен и достоин философа" (I, 1, 23).
Ввиду такого популярного характера сочинения и желания дать большой публике интересное чтение, Страбон не загромождает свою "Географию" сухим перечнем географических названий, как это делали более ранние географы, а из последующих Птолемей и Плиний, но рассказывает об особенностях и достопримечательностях стран и городов, о религии, законах, нравах, обычаях народов с историко-мифологическими реминисценциями об их происхождении, странствиях и т. п., приводит даже интересные анекдоты из жизни знаменитых людей. Таким образом, в "Географии" есть много исторического материала. Между прочим, иногда, упоминая какой-нибудь город, Страбон говорит и о писателях, происходивших из этого города. Желая быть интересным, Страбон описывает лишь то, что ему кажется достопримечательным, и опускает то, что считает незначительным. Вероятно, из желания сделать свое изложение ясным, он иногда даже прибегает к сравнениям очертания стран с обыденными предметами: так "Иберия" [Испания] похожа на бычью шкуру, разложенную в длину от запада к востоку" (III, 1, 3); "Сицилия имеет фигуру треугольника и поэтому сперва была названа Тринакрией, а впоследствии более благозвучно Тринакией" (IV, 3, 4); "Пелопоннес похож по виду на лист платана" (VIII, 2, 1).
Страбон говорит, что он описывает земли и моря или по личным наблюдениям, или по тем сведениям, какие он получил от рассказчиков или писателей.
Литературными его источниками были историк Эфор, географы Эратосфен и Артемидор, Полибий и Посидоний, которыми он пользуется во всех частях своего сочинения, особенно в описании Иберии и Галлии; наконец, Антиох, старинный историк, у которого он заимствовал сведения о Сицилии, Южной Италии, и многие другие. Римскими авторами Страбон пользовался гораздо меньше, может быть, вследствие недостаточного знания латинского языка: он упоминает Цицерона, записки Юлия Цезаря о войне с галлами, "Анналы" Целия Антипатра, "Историю" Асиния (Поллиона), исторический труд Деллия о походе Антония против парфян; во-обще он держится невысокого мнения о римских писателях, хотя ценит их практический ум [2].
Кроме того, Страбон в очень большой степени использует Гомера, которого он считает безошибочным авторитетом в географии.
Наоборот, к Геродоту Страбон относится с презрением и говорит, что "в рассказе о героях скорее можно (поверить Гомеру, Гесиоду и трагическим поэтам, чем Ктесию, Геродоту, Гелланику и другим подобным" (XI, 6, 3). А между тем, в некоторых случаях сообщения Геродота вернее, чем сообщения Страбона: так, Страбон считает, что Каспийское море - залив Северного океана (II, 5, 18; XI, 6, 1), тогда как Геродот знал, что Каспийское море не соединяется с другим морем (I, 202, 4).
Репутация Страбона как географа устанавливалась медленно, насколько можно судить по тому, что Плиний нигде, даже в географической части своей "Естественной истории", не упоминает Страбона. Но у греков позднейшей эпохи он пользовался большим авторитетом и даже назывался просто "географом" (без имени), подобно тому, как Гомер назывался "поэтом" и Демосфен - "оратором".
Стиль Страбона очень простой и ясный, а потому и нам легко читать его сочинения; это по большей части "нанизанная речь" (λέξίς εὶρομένη), предложения часто соединяются просто союзом δέ; нет у него склонности к обработанным периодам, нет и риторических украшений (которые были бы неуместны в таком почти научном изложении).
Поэтому слог его можно назвать сухим.
В языке Страбона нет стремления к аттикизму - это язык современного ему образованного общества. Вообще "География" читается с интересом.
С филологической точки зрения "География" представляет специальный интерес в том отношении, что в "ей собрано много важных известий разного рода, например по мифологии и истории культуры.
Наконец, Страбон важен для исторической географии нашей родины, так как описывает многие местности, входящие теперь в состав СССР.
Страбоново описание Кавказа и прикаспийских областей является незаменимым по обстоятельности источником для истории и этнографии Грузии, Армении, Азербайджана и Северного Кавказа в начале нашей эры [3].
В византийские времена была составлена "Страбоновская хрестоматия", представляющая собою сокращение его сочинения с незначительными добавлениями, взятыми из "Географии" Птолемея.

---

[1] Страбон цитируется в переводе С. И. Соболевского.
[2] «Греки при постройке городов обращали главное внимание на красоту и прочность, на гавани и плодородие почвы, а римляне считали особенно важным то, что у греков было в пренебрежении, — мощение улиц, проведение воды, устройство клоак, уносивших нечистоты из города в Тибр» (V, 3, 8).
[3] Места, касающиеся нашей страны, собраны и переведены в книге В. В. Латышева «Известия древних писателей, греческих и латииских, о Скифии и Кавказе», т. I, стр. 91–171. Все это перепечатано с некоторыми добавлениями в «Вестнике древней истории» за 1948–1949 гг. См. еще статью А. И. Болтуновой «Описание Иберии в «Географии“ Страбона» (XI, 3, 1–6) в «Вестнике древней истории» за 1947 г., № 4, стр. 142–160.

1. БИОГРАФИЯ ПЛУТАРХА

Плутарх родился около 46 г. н. э. в городе Херонее в Беотии, принадлежал к греческой провинциальной знати. Ни один античный автор не вводит читателя в свои семейные дела с такой охотой, как Плутарх. Из его сочинений мы узнаем имена его отца, деда, прадеда, братьев, жены, четырех сыновей, дочери, других родственников.
Образование Плутарх получил в Афинах, причем в философии его непосредственным наставником был малоизвестный платоник Аммоний; учеником его Плутарх был в 66 г., т. е. именно в то время, когда Нерон посетил Грецию и в частности Делъфы. Наряду с философией Плутарх изучал также физику, естественные науки и математику. Помимо того он усиленно занимался риторикой: успехи его в этой области ясно проявляются в некоторых юношеских сочинениях, которые могут рассматриваться как предназначенные для риторической декламации. Однако профессиональным оратором Плутарх не сделался; его интерес к культуре слова был побежден гораздо более сильным интересом к моральным проблемам; к этой области относится большинство трудов, написанных им в первой половине его жизни.
Еще молодым человеком Плутарх получил от своего родного города поручение отправиться по общественным делам к проконсулу провинции Ахайи; это было началом той связи с Римом, которая оказалась столь важной и для жизни Плутарха, и для всей его литературной деятельности.
Он сам неоднократно упоминает о своих посещениях как Рима, где ему приходилось выступать с публичными речами, так и других городов Италии. Кроме того, он побывал и во многих городах Греции и Малой Азии: в Спарте, Коринфе, Патрах, Сардах. В результате этого у него завязываются многочисленные дружеские связи, в том числе с некоторыми литературно образованными и политически влиятельными римлянами (Гаем Сосием Сенеционом, Местрием Флором, Гаем Минуцием Фунданом, Гереннием Сатурнином и другими). Имена многих из них появляются в его сочинениях; особенно много трудов Плутарх посвятил Гаю Сосию Сенециону. По-видимому, он был хорошо принят и при императорском дворе: Свида сообщает, что Траян пожаловал ему достоинство консуляра и велел правителю Ахайи в сомнительных случаях прибегать к советам Плутарха. Можно предполагать, что при Адриане он сам в течение трех лет был прокуратором Ахайи.
Однако где бы ни находился Плутарх и на что бы ни была направлена его любознательность и энергия, он неуклонно, неутомимо продолжал свои литературные труды, приносившие ему все большую и большую известность. Уже в молодые годы он начал писать обнаруживающие поразительную разносторонность трактаты, ныне объединяемые под названием "Moralia" - "Нравственные сочинения", и продолжал это дело до глубокой старости. В старости же он создал знаменитые "Сравнительные жизнеописания", доставившие ему бессмертную славу.
Плутарх постоянно сохранял прочную связь со своей родной Херонеей и не желал покидать этот маленький городок.
От афинян он получил права почетного гражданства ("Застольные беседы", I, 10, 3, стр. 629A). В 95 г. Плутарх получил пожизненное жречество в Дельфийском святилище - дело, за которое он взялся с большой энергией и искренней убежденностью. В нескольких сочинениях он пытался подвести сложный философский фундамент под угасающий культ Аполлона Дельфийского. Эта попытка обновить веру в оракул дельфийского бога и философски обосновать этот угасающий культ давала основание древнехристианским писателям считать его "полухристианином", а Маркс иронически причисляет Плутарха к "отцам церкви"[1]. Впоследствии дельфийские граждане совместно с херонейцами воздвигли Плутарху памятник.
Год смерти Плутарха точно не известен; вероятно, она последовала после 127 г.
В середине II в. складывается легенда о Плутархе - воспитателе Траяна. Тогда же было составлено подложное посвятительное письмо Плутарха Траяну, которое в рукописях часто помещается перед неправильно приписанными Плутарху "Изречениями царей и полководцев".

---

[1] К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения. Изд. 2, т. 3, стр. 127.

2. ОБЗОР ЛИТЕРАТУРНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ПЛУТАРХА

Огромное собрание разнородных сочинений, охватывающее все написанное Плутархом за вычетом "Жизнеописаний", цитируется в научной литературе под названием "Moralia".
В точном значении термин "Moralia" приложим, правда, лишь к ограниченному числу трактатов Плутарха, объединенных в этом собрании.
Широта умственных интересов Плутарха и громадное тематическое разнообразие его "Нравственных сочинений" делают обзор их нелегким делом. Даже исключив из рассмотрения все те сочинения, принадлежность которых Плутарху является сомнительной, мы будем иметь 104 произведения разного размера (не считая отрывков).
Исходя из литературной формы, этические трактаты Плутарха часто делят на диалоги, диатрибы [1], послания, или письма, и собрания материалов. Недостаток этой классификации, не говоря уже о ее формалистичности, заключается в том, что у Плутарха старые формы художественной прозы оказываются весьма зыбкими и текучими. Таким образом, решающее значение приобретает предметный принцип, на основе которого и можно выделить следующие группы сочинений Плутарха.
1. Сочинения, посвященные вопросам этики, которые отчетливее всего выражают взгляды Плутарха в этой области ("Moralia" в собственном смысле).
В самых ранних произведениях этого типа, имеющих часто характер риторических упражнений, разбирается значение в человеческих делах двух сил, сравнительная оценка которых была уже задолго до Плутарха излюбленной темой публичных декламаций: ἀρετή (добродетель, доблесть) и τύχη (судьба, случайность). Плутарх разбирает эту проблему применительно к Александру Македонскому, к римскому государству и к афинянам в трех речах: "О счастье или доблести Александра Великого", "О счастье римлян", "О том, были ли афиняне больше прославлены в войне или мудрости". О взаимоотношениях между пороком и добродетелью и о различных видах больших и малых пороков идет речь в многочисленных диатрибах, составляющих в совокупности целую систему практической этики.
Особую группу образуют рассуждения о семейных добродетелях: диатрибы "О братской привязанности", "О любви к детям", изложенное в виде письма рассуждение "Брачные наставления" и диалог "О любви".
Рядом с этими произведениями следует поставить "утешающие" сочинения, например: "Об изгнании", "Утешение, обращенное к жене", имеющее форму письма, отправленного по получении известия о смерти дочери, и другие.
2. Сочинения на политические темы, к которым относятся, например, "Политические наставления", "Должны ли старики участвовать в государственной деятельности", "О монархии, демократии и олигархии" и другие.
Теоретически Плутарх отдает предпочтение монархическому государственному устройству по сравнению с демократией и олигархией. Но вместе с тем у него часто чувствуется благоговейное уважение к старым республиканским идеалам, и для характеристики расточительности и жестокости Домициана и Нерона он нашел краткие, но сильные формулировки ("Попликола", 15; "Антоний", 87). Именно такие мотивы плутарховских трудов сделали его в новое время воспитателем многих поколений европейских республиканцев.
3. Сочинения, в которых Плутарх разъясняет свои основные философские позиции в области этики. Не будучи самостоятельным мыслителем, прокладывающим новые пути, склоняясь к эклектизму, он тем не менее стремится с помощью собственных аргументов защитить избранные им взгляды.
Полемический характер имеют многочисленные произведения, направленные против эпикурейцев и стоиков. С эпикурейцами Плутарх спорит в диалоге "О невозможности жить счастливо, следуя Эпикуру", в диатрибах "Против Колота" и "Правильно ли изречение: Живи незаметно?".
Маркс неоднократно подчеркивает недостаточное понимание Плутархом философии Эпикура; говоря о выступлениях Плутарха против теологии Эпикура, он указывает, что "полемика эта не является чем-то единичным, но характерна для определенного направления, очень отчетливо выражая отношение теологизирующего рассудка к философии" и что "неправильна вообще точка зрения Плутарха, когда он привлекает философию пред судилище религии" [2].
Полемике против стоических учений посвящены диалоги "Об общих понятиях", диатрибы "О противоречиях стоиков" и "О том, что стоики говорят вещи более парадоксальные, нежели поэты".
Некоторые диалоги затрагивают вопросы душевной жизни животных; эти диалоги пронизаны пифагорейскими взглядами и направлены против психологических учений стоической школы.
Свои философские воззрения Плутарх излагает частью попутно, полемизируя с представителями иных течений, частично же в виде толкований на сочинения Платона или трактатов, посвященных отдельным философским проблемам, например "Платоновские изыскания".
4. Сочинения, в которых Плутарх излагает свое представление о мире и его законах в плане космологии с религиозным оттенком, и о божественных и демонических силах, действующих в мире. Эта существенная для понимания Плутарха сторона его мировоззрения отражена в так называемых "Дельфийских диалогах".
Желанием связать собственные размышления о божестве и о вселенной с учениями, шедшими из эллинистического Египта, с мифами и культами, восходящими еще ко времени фараонов, продиктован и трактат "Об Исиде и Осирисе", важный для истории греко-египетских верований. Личную точку зрения Плутарха на религиозность и суеверие выражает небольшая диатриба "О суеверии".
5. У Плутарха имеются также произведения, посвященные естествознанию и точным наукам. Например, диалог "О лице на диске луны" чрезвычайно поучителен для истории астрономических и физических воззрений греков. К этому же разделу можно отнести и диалог "Гигиенические наставления".
6. Диалог "О музыке" - ценнейший источник для истории античной музыкальной культуры, основанный на трудах Аристоксена (IV в. до н. э.) и Александра Полигистора (I в. до н. э.). Характерно для Плутарха восхищение старинной простой музыкой и убеждение в сознательном самоограничении древних музыкантов, знавших все лады, но пользовавшихся лишь некоторыми и бывших поклонниками ритма настолько, же, насколько позднейшие музыканты увлекаются мелодией.
7. Филологические произведения - комментарии к Гомеру, Гесиоду, Арату, Никандру. Эти произведения сохранились в отрывках, лишь постольку, поскольку они были использованы схолиастами. В виде извлечения дошло до нас "Сравнение Аристофана и Менандра" и характерное для беотийского патриотизма Плутарха рассуждение "О злонравии Геродота".
8. Произведения историко-антикварного содержания, представляющие собою, собственно говоря, лишь собрание материалов, не связанных в художественное целое; многие из них использованы и в "Жизнеописаниях".
Исключительно интересны для античного фольклора "Римские проблемы" и "Греческие проблемы".
9. Сочинения в форме описания пиров, затрагивающие вопросы быта, этики, эстетики, грамматики, литературы, искусства, истории, естествознания, - "Застольные проблемы в 9-ти книгах" и "Пир семи мудрецов".
10. Особняком стоит произведение, являющееся собранием новелл, не связанных между собою ничем, кроме некоторых сходных мотивов, указание на которые содержится уже в самом заглавии: "О доблестях женщин".
Вторая группа произведений Плутарха, которая более всего прославила его имя, - это его "Сравнительные жизнеописания".
Сохранилось 46 парных биографий; при перечислении их мы следуем традиционному порядку наших изданий: Тесей и Ромул, Ликург и Нума, Солон и Валерий Попликола, Фемистокл и Камилл, Перикл и Фабий Максим, Алкивиад и Марций Кориолан, Тимолеонт и Эмилий Павел, Пелопид и Марцелл, Аристид и Катон Старший, Филопемен и Тит Квинктий Фламинин, Пирр и Марий, Лисандр и Сулла, Кимон и Лукулл, Никий и Красс, Серторий и Евмен, Агесилай и Помпей, Александр и Цезарь, Фокион и Катон Младший, Агид и Клеомен и братья Гракхи (тетрада), Демосфен и Цицерон, Деметрий Полиоркет и Антоний, Дион и Брут.
К этому списку следует прибавить непарные жизнеописания Артаксеркса II, Арата, Гальбы, и Отона, каждое из которых представляет собою обособленное и законченное целое. Композиция их отличается от обычной схемы других биографий. Таким образом, сохранилось 50 биографий. Ряд жизнеописаний потерян: Эпаминонд, любимый исторический герой беотийца Плутарха, Леонид, Аристомен, младший Сципион, Диофант. Погибли также биографии поэтов Кратета и Пиндара и биография Геракла.
При соединении своих героев в пары Плутарх не придерживается какой-нибудь неизменной системы. Иногда он сопоставляет действительных или предполагаемых современников (Солон и Попликола, Филопемен и Тит Фламинин), иногда же ставит рядом людей разных эпох: обычно при этом живший раньше предшествует тому, кто жил позднее, но бывает и наоборот (Серторий и Эвмен). Сходство политических задач заставляет его соединить в одном большом целом Агида и Клеомена с Тиберием и Гаем Гракхами. Все же основным соображением, которым руководствуется в этих случаях Плутарх, является одинаковость характера и судьбы, совершенно независимо от хронологии и конкретной исторической обстановки.
Во многих случаях пара биографий замыкается особой главой, в которой сопоставляются оба героя - грек и римлянин, причем подчеркиваются их сходные черты и различия между ними, а свойства их характеров и поступки получают оценку - положительную или отрицательную [3].
Тетрада: Агид и Клеомен и братья Гракхи имеет одно общее сравнение.
Такой метод сравнительного оценочного сопоставления очень распространен как в античной риторике, так и в различных областях античной науки. Самые эти сравнения обнаруживают источники, точки зрения и идеи, весьма характерные для философии Плутарха, и поэтому нельзя считать обоснованными неоднократно высказывавшиеся мнения о более позднем происхождении плутарховских сравнений.
Хронология плутарховского творчества представляется во многом неясной. Лишь в отдельных случаях можно датировать те или иные произведения с известной уверенностью.
К молодости Плутарха обычно относят некоторые небольшие его сочинения, входящие в состав "Нравственных сочинений" и больше других отмеченные риторическим характером (например декламации "О счастье или доблести Александра Великого" или "О счастье римлян"; написанными в старости считают его трактаты, излагающие систему демонологии, в частности "Дельфийские диалоги"; тогда же написаны и некоторые политические трактаты и "Застольные проблемы". Основная масса биографий составлена, по-видимому, между 110 и 115 гг., когда Плутарх был уже знаменитым писателем и моралистом; они задуманы как одно целое; биографии Тесея и Ромула написаны последними. ("Тесей", I).

---

[1] Под «диатрибой» следует понимать особый вид диалога с воображаемым противником: беседу ведет один человек, отражая возможные возражения; особенным успехом этот жанр пользовался у киников.
[2] См. К. Маркс. Различие между натурфилософией Демокрита и натурфилософией Эпикура. К. Маркс и Ф. Энгельс. Из ранних произведений. М., Госполитиздат. 1956, стр. 24.
[3] Это — так называемые сравнения (συνκρίσεις).

3. ФИЛОСОФСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ И ЭТИКА ПЛУТАРХА

Расцвет творчества Плутарха, его "акмэ" (т. е. возраст около 40 лет) приходится на время правления Нервы и Траяна, официально развертывавшегося под декоративным лозунгом "римского мира" (pax Romana). Внутренние классовые противоречия эпохи ускользают, разумеется, из поля зрения Плутарха и лишь частично находят отзвук в его отдельных пессимистических замечаниях: в указании, например, на обезлюдение Эллады ("Об упадке оракулов", 8, р. 413), в преклонении перед старинной музыкой, в увлечении далекими веками героического прошлого и в том скорбном настроении, какое видно в его изложении легенды о смерти великого Пана ("Об упадке оракулов", 17, р. 419). Плутарх склоняется перед культурным наследием великого прошлого Греции, на основе духовных ценностей которого он и пробует строить жизнь современного ему общества, индивида, семьи и целого коллектива.
В философии Плутарха всесторонне используются труды его предшественников, причем он, подобно многим другим писателям, писавшим на философские темы, был эклектиком. Наиболее сильное и устойчивое влияние оказал на Плутарха его афинский учитель, глава Академии Аммоний, бывший, по-видимому, сторонником того мистически окрашенного платонизма, который впоследствии, уже во II в., получает значительное распространение. Важнейшим сочинением Платона, на котором сосредоточивается внимание толкователей, в это время становится "Тимей".
К мистическим учениям позднейшей Академии, и в частности к воззрениям Ксенократа, восходят, вероятно, плутарховские рассуждения о демонах и их роли в системе мира; от Спевсиппа и Гераклида Понтийского идет математическая и астрономическая струя в космологии Плутарха. Вместе с тем покладистость и гибкость, столь типичные для Плутарха, очень определенным образом проявляются и в эклектизме его мышления. В этом направлении толкали его и господствующие умственные течения эпохи, допускавшие самое удивительное смешение идей. Так, например Плутарх, постоянно полемизирующий со стоиками, в то же время во многих случаях в слегка переработанном виде излагает стоические учения, причем иной раз это делается под видом толкования Платона.
Плутарх допускает два существенных в мире начала: Божество, которое расценивается, как начало добра, и Материю, являющуюся условием для существования зла. Сама по себе эта материя безразлична, или, скорее, в ней совмещаются противоборствующие стремления: ей присуще тяготение к божеству, но есть в ней и иной принцип, проявляющийся в беспорядочном движении ("Об Исиде и Осирисе", 45, р. 369а - d, "О рождении души в Тимее", 6-7, р. 1014 d слл.). Для создания мира "единое" (монада) соединяется с неопределенной двойственностью, (неопределенной диадой); первое понимается как начало формирующее, второе - как нечто приемлющее форму. Наряду с этим дуалистическим взглядом в плутарховской космологии встречаются, однако, и представления, близкие к историческому монизму: душа как один из составляющих мир элементов понимается не только как сознание божества, но и как часть его ("Платоновские изыскания", II, 1-2, р. 1001а слл.). Между божеством и материей· у Плутарха располагаются идеи ("Застольные проблемы", VIII, 2-4, р. 720а ссл.). Божество получает определения, характеризующие его как нечто непознаваемое, единое, свободное от всякого становления; лишь действия его доступны человеческому познанию. Необходимыми посредниками между божественным и человеческим у Плутарха оказываются "демоны" (δαίμονες), частично добрые, частично злые. Наряду с предполагаемым им единым божеством, Плутарх признает и богов греческой народной религии, а также богов иноземных культов.
Если Плутарх эклектичен в своих космологических воззрениях, то в еще большей степени эта относится, пожалуй, к его этике, исключительно важной для понимания всего его литературного облика: здесь уживаются вместе элементы этических учений платоников и перипатетиков (особенно Феофраста), стоиков и последователей Эпикура. Все это основано у Плутарха на традиционной системе морали.
Основные черты той моральной атмосферы, которая пронизывает литературное творчество Плутарха и, по-видимому, была типична и для быта его и его близких, складываются уже в эллинистическое время.
Давно миновало то время, когда для этического сознания грека правила поведения в разных случаях жизни определялись условиями существования внутри полиса, где были органически связаны индивид, семья, род и гражданская община в целом.
В эпоху эллинизма полисные связи оказываются разорванными, и люди руководствуются в своих поступках и этических суждениях понятиями менее определенными и более широкими, чем старые полисные категории. Характерно, что в своих рассуждениях Плутарх охотно пользуется этической терминологией, совпадающей во многих пунктах с терминологией Полибия; это важно не столько как доказательство широкого использования разнородных источников, но и как выявление эллинистических корней плутарховского мировоззрения.
В самом деле, и для Плутарха человек со своей семьей и близкими людьми имеет этические обязательства по отношению к двум социальным образованиям: к своему родному городу (именно эти обязанности Плутарх и в теории, и в жизненной практике всячески старается вновь сделать живыми и священными) и к гораздо более универсальному целому, к римской империи. Большинство греческих авторов, современников Плутарха, относятся к Риму холодно и равнодушно. Иное отношение проявляет Плутарх. Правда, всем своим существом он погружен в созерцание прошлого величия Греции: с младенчества он дышит воздухом, насыщенным историческими воспоминаниями: его дедм и прадеды были непосредственными участниками событий I в. до н. э. И в Херонее, и в Дельфах он находится в непосредственной близости к знаменитым памятникам прошедших времен. Но преемственно переданные Плутарху взгляды и вкусы сочетаются у него с ясным учетом действительного соотношения исторических сил в его время, с убеждением в стойкости и прочности империи, которая рисуется ему как действенный синтез двух начал - греческого и римского ("Политические наставления", 17 р. 814 слл.; 32, р. 824b; "Филопемен", 17). Наиболее ярким выражением этого убеждения является общая архитектоника его "Жизнеописаний" с их постоянным методом сравнения крупнейших деятелей обеих стран. Но ни в коем случае не следует думать, что греческая родина Плутарха - для него лишь овеянное романтикой прошлое. Наоборот, это нечто совершенно реальное и путь к этой реальности проходит через родной город. Любовь к родной стране согревает Плутарховы писания, и верность и преданность родине органически приводит его и к преклонению перед беотийской культурой: Гесиод и в особенности великий фиванец Пиндар служат для Плутарха источниками наслаждения и жизненной мудрости.
Исходя из такой двойной связанности человека отношениями к родному городу и к универсальной империи, практически совпадающей для него с человечеством в целом, Плутарх разбирает один за другим вопросы этики: моральное самовоспитание, обязанности по отношению к родным, брак, дружба, разнообразнейшие формы поведения человека в обществе.
Для Плутарха "аретэ" (добродетель, доблесть) [1] - нечто такое, чему можно научить ("О том, что добродетели можно научить"); из этого основного факта немедленно делаются практические выводы: моральными предписаниями и советами испещрены его трактаты. Преобладание этических элементов в мировоззрении Плутарха сказывается в его отношении к традиционным образам богов: он старается наполнять их нравственным содержанием и в трактате "О суеверии", идя по стопам Феофраста, отбрасывает с негодованием всякое стремление приписывать богам мелочность, раздражительность, мстительность.
Вместе с тем он очень далек от желания сделать всех людей безупречными образцами универсальных и однообразных добродетелей. Тут ему помогает большое чувство реальности, здравый смысл и добродушие. Моральные достоинства понимаются им чрезвычайно широко. Это проявляется и в общих рассуждениях, характерных для "Нравственных сочинений", и в индивидуальных человеческих образах "Жизнеописаний".
Особенностью плутарховской этики, выделяющей ее среди других моральных учений ранней империи, является дружественное отношение к людям (филантропия, человеколюбие). Термин этот, проявляющийся в литературе греков задолго до Плутарха (начиная с IV в. до н. э.), именно у него достигает наибольшей полноты своего значения и максимальной выразительности. В понятие фалантропии входит, с одной стороны, дружественное и товарищеское чувство по отношению к людям, основанное на ясном понимании присущих им обычно слабостей и нужд, а вместе с тем сознание необходимости действенного и постоянного вмешательства в судьбу бедствующих людей для помощи и поддержки их. Расширяя и обогащая свое содержание, Плутархово понятие филантропии начинает включать в себя и чувство гражданской солидарности, и доброту, и душевную деликатность, и простую зежливость. Она может быть направлена как на людей, так и на богов, и на животных. В конце концов в качестве нормы поведения устанавливается требование "составлять единое целое с народом и быть человеком вместе с людьми" (Политические наставления", 31, р. 823b).
Участие в политической жизни, хотя бы в муниципальных рамках, рассматривается Плутархом как высокий гражданский долг; старость, обогащенная житейским опытом, рисуется ему особенно подходящей для этого частью жизни. С исключительным вниманием и любовью подходит Плутарх и к вопросам семьи и брака; всюду, где он касается этих тем, самый стиль его обретает особую патетичность.
Плутарховский идеал семейного устроения исходит из своеобразного, очень для него характерного представления о достоинстве женщины. Он одинаково далек как от классического афинского пренебрежения к интеллектуальным способностям женщины, так и от сочувствия эмансипации того типа, на который горько сетуют римские сатирики его времени. Плутарх видит в женщине союзницу и подругу мужа, стоящую отнюдь не ниже его, но на него непохожую и имеющую свой круг дел. Поэтому такую большую роль играет в произведениях женская "аретэ" - доблесть, проявляющаяся наравне с мужскою в важнейших делах государства [2] и вместе с тем сохраняющая свои особые качества. Поэтому столько внимания уделяется лаконским женщинам; именно в древней Спарте Плутарх находит наиболее близкие своему идеалу типы.
Плутарх не согласен с мнением Фукидида [3], считающего наилучшей женщиной ту, о которой меньше всего говорят; он вполне одобряет требование Горгия, чтобы не красота, но слава женщины была известна всем, и римский обычай, повелевающий воздавать после смерти похвалу женщинам наряду с мужчинами. Конечно, муж все-таки рассматривается, как руководитель и воспитатель жены, однако воспитание это должно быть широким и разносторонним: в круг женского образования должны входить и философия и математика ("Брачные наставления", 48, р. 145bc). Любопытно, что свои труды Плутарх во многих случаях обращает к женщинам: так сочинение "Об Исиде и Осирисе" и книга "О доблестях женщин", адресованы афинской жрице Клее.
В решение семейной проблемы Плутарх вносит еще один штрих, не свойственный идеологии старинного греческого быта. Вся поэзия любви переносится у него в недра семьи. В свете таких убеждений Плутарха надлежит оценивать и особое его внимание к брачным обычаям Спарты ("Ликург", 14-15), и его новеллистически обработанные "О доблестях женщин", и тот факт, что, говоря о Менандре, он прежде всего подчеркивает огромную роль любовных переживаний в его комедиях. Все эти взгляды Плутарха изложены в его "Брачных наставлениях".

---

[1] См. И. И. Толстой. К содержанию античных терминов «ареталог» и «ареталогия». («Язык и мышление», т. XI, 1948, сто. 292 слл)
[2] См., например, историю Хилониды («Агид», 17–18), Кратесиклеи («Клеомен», 58), Кориелии («Гай Гракх», 19), Агесистраты («Агид», 20).
[3] II, 45.

4. СТИЛЬ "НРАВСТВЕННЫХ СОЧИНЕНИЙ"

Как художник Плутарх использует различные жанры, разработанные предшествующими поколениями, прежде всего авторами эллинистической эпохи. Так, подавляющее большинство "Нравственных сочинений" дано в форме диалога или диатрибы; иногда автор облекает свои мысли в форму письма; в некоторых случаях он строит свои рассуждения в виде вопросов, на которые тут же даются ответы. Наконец, иногда появляются законченные маленькие новеллы.
Диалог был классической формой философской прозы уже начиная с IV в. до н. э., причем он больше всего был распространен в сократических философских школах.
Для Плутарха образцом диалогической манеры, наряду с Платоном, послужило творчество ученика и последователя Платона, Гераклида Понтийского, увлекавшегося пифагореизмом и склонного к математическим и астрономическим умозрениям. Гераклид создал особый тип философского диалога с занимательным сюжетом, в котором находили себе место и пифагорейские рассуждения о посмертных судьбах души.
В ранних диалогах Плутарх подчас переносит действующих лиц б фантастическую обстановку. В "Грилле" действие происходит на острове Кирки, где превращенный волшебницей в животное эллин Грилл подробно доказывает Одиссею превосходство животных над людьми; возможно, что в основе этого диалога лежит произведение кого-нибудь из древних софистов. Манера Гераклида Понтийского воспроизводится, по-видимому, в "Пире семи мудрецов", где действие перенесено в отдаленное прошлое; полулегендарные семь мудрецов встречаются на пиру у коринфского тирана Периандра и в застольных беседах проявляют свою находчивость и мудрость афористическими ответами на трудные вопросы. Диалогизированная новелла "О демоне Сократа" связывает рассуждения из области демонологии с рассказом об исторических событиях той ночи, когда беотийские изгнанники готовились захватить Кадмею. В этом диалоге калейдоскопическая смена действующих лиц и эпизодов объясняется, вероятно, тоже стилем Гераклида.
Вместе с тем - и это обычно рассматривают как особенность плутарховской манеры - самая беседа протекает у Плутарха в чрезвычайно мирных тонах. Труднейшие вопросы и значительные расхождения во мнениях утрачивают свою остроту: если среди действующих лиц диалога имеется кто-либо, в силу своей философской ориентации внушающий опасение, что чинность и мир будут нарушены, то такой подозрительный спорщик устраняется тем или иным путем. Выбираются судьи, которые должны способствовать упорядочению спора. Обычно решение бывает компромиссным: каждая из сторон оказывается в какой-либо мере правой.
Одним из излюбленных способов построения диалога является деление его на две половины: первая часть мыслится происходящей во время прогулки, а затем участники беседы - обычно это совпадает с переломным моментом разговора - садятся и продолжают спор, отдыхая от ходьбы ("Об оракулах Пифии", "О лице на диске луны"). По примеру Платона в разговор вставляются мифы, служащие для изложения положительных взглядов ("О людях, поздно наказанных божеством"). Иногда диалог переходит в связное и непрерывное изложение мысли - нечто вроде лекции.
В нескольких диалогах Плутарх обновляет забытую форму литературных симпосиев. Древний обычай поучительных бесед за пиршественным столом, устраивавшихся по установленному строгому чину и придававших такой своеобразный колорит греческим совместным трапезам (симпосий дословно значит совместное питье), уже в классическую эпоху привел к созданию особого литературного жанра симпосиев, отдельные образцы которого сохранились (Платон, Ксенофонт). В эллинистическую пору этот жанр культивировался сравнительно мало, а в эпоху империи снова начинает распространяться как у римских авторов, пытавшихся уже раньше возродить его, так и у греческих. Немалую роль в этом сыграл Плутарх. Во введении к "Застольным проблемам" он хочет оправдать свое обращение к этой форме.
"Застольные проблемы" - произведение очень внушительного размера; оно состоит из девяти книг, распадающихся на отдельные проблемы. В сущности говоря, это цикл диалогов, местом действия которых оказываются то Афины, то Рим, то Коринф, то Беотия, и которые часто носят несомненно автобиографический характер. По первоначальному замыслу Плутарха, это записи подлинных застольных разговоров; впоследствии, однако, к ним многое было прибавлено. Автор проводит перед читателем целую галерею своих друзей и родных, причем сам он выступает неоднократно как центральный персонаж беседы и ее руководитель. В дружеском кругу единомышленников ставятся и обсуждаются вопросы, поражающие своим разнообразием и часто даже нелепостью. Например: следует ли философствовать за вином? почему пожилые люди лучше читают издали? что появилось раньше, курица или яйцо? почему на свадьбах приглашают на пир как можно больше гостей? возможно ли, чтобы возникли новые болезни, и по каким причинам это может произойти? почему мы меньше всего верим осенним снам? которую руку Афродиты ранил Диомед?
Для плутарховской эрудиции и тяги к коллекционированию достопримечательностей форма симпосия, дававшая неограниченные возможности разнообразить тематику и играть цитатами, была особенно удобна. Вместе с тем уже со времени Платона[1] жанр симпосия допускал всякого рода вводные эпизоды, оживлявшие ход повествования. Плутарх широко использует эти возможности в "Пире семи мудрецов". В манере симпосия написан также диалог "О музыке".
Размеренность и сдержанность, вытекающие из всего мировоззрения Плутарха и отличающие его стиль, не покидают его даже в диатрибах, которые имеют у него характер спокойного и непринужденного рассуждения, иногда напоминающего лекцию.
Многие произведения, входящие в "Нравственные сочинения", оформлены в виде письма. Здесь Плутарх снова выступает как преемник эллинистических писателей (в частности как приверженец Эпикура), весьма охотно излагавших свои учения в литературных письмах. Однако наиболее интересная и характерная черта эпистолярного жанра - возможность разнообразить манеру изложения в зависимости от индивидуальных особенностей как адресата, так и автора, - Плутархом обычно не используется. Лишь выбор темы может служить для характеристики отношений между Плутархом и такими его корреспондентами, как Клея ("Об Исиде и Осирисе") или Поллиан и Эвридика ("Брачные наставления").
Совершенно особое место среди сочинений Плутарха занимает маленькое собрание рассказов о героических поступках женщин, известное под названием "О доблестях женщин". В начале сборника помещено обращение к той же Клее: Плутарх считает необходимым для уразумения сходства и различия в мужской и женской доблести сравнить жизнь и деяния знаменитых мужчин и женщин. Он собирается рассказать наиболее славные случаи женского героизма, избегая, однако, слишком известных; при этом он сначала приводит примеры коллективного героизма, а затем индивидуального. И действительно, сперва следуют сказания о деяниях троянских, фокейских, кельтских и других женщин. Иногда появляются рассказы, заимствованные из его же "Жизнеописаний" ("Валерия и Клелия", "Попликола", 19). Изложение иной раз носит сжатый и конспективный характер ("Стратоника", "Хиомара"), иногда же рассказ подробен и включает речи действующих лиц. Рассказы являются небольшими новеллами исторического или, реже, мифологического содержания. Техника рассказов зачастую напоминает повествовательную манеру греческого романа (например "Аретафила", р. 257 df).
Характер собрания материалов имеют некоторые труды Плутарха, построенные в виде серии слабо связанных между собою вопросов и ответов на них. Таковы "Римские проблемы" и "Греческие проблемы". Такие же вопросы с обширными ответами на них составляют собрание "Платоновых проблем" - комментарий к избранным спорным местам Платона.

---

[1] См. «Пир».

5. СТИЛЬ "СРАВНИТЕЛЬНЫХ ЖИЗНЕОПИСАНИЙ"

Создавая свои "Жизнеописания", Плутарх неоднократно и с совершенной определенностью подчеркивал, что он ни в коем случае не собирается писать историю. Для него существовало очень серьезное различие между историческим и биографическим жанрами, и только последним собирался он заниматься: "ибо мы пишем не исторические труды, а жизнеописания" ("Александр", 1). Основное отличие их друг от друга состояло в том, что история повествует о деяниях народов и мужей, жизнеописание же изображает характер ("этос") человека. Для понимания этоса автору биографии нужны материалы, лишь частично совпадающие с тем, что интересует историка; наоборот, часто данные, не интересные для историка, бывают драгоценными для биографа: "...и самые славные деяния не всегда бывают отмечены проявлением "доблести" или "порочности"; и часто незначительный поступок, слово и какая-нибудь шутка способствуют обнаружению характера больше, чем... громадные сражения и осады городов" ("Александр", 1). Совершенно аналогичным образом во вступлении к биографии Никия он говорит о своем намерении кратко коснуться содеянного Никием - лишь настолько, чтобы избежать упрека в небрежности. Между тем "... все не замеченное большинством авторов, другими же сказанное между прочим, сохранившееся в надписях на древних приношениях или в постановлениях, я постарался собрать, но не с тем, чтобы копить бесполезные сведения, а чтобы передать необходимое для уразумения характера и нрава" ("Никий", 1). Здесь необходимо подчеркнуть, что вопреки утверждению самого Плутарха, всячески избегающего называть себя историком и ставящего перед собой определенные задачи лишь этического и эстетического порядка, в его "Жизнеописаниях" проглядывает, хотя и неясно сформулированная, но определенная социальная тенденция. В основу этого труда положена идея индивидуализма и вера в выдающуюся личность, творящую и изменяющую исторические события по своему желанию. Своей задачей Плутарх ставит внедрение в сознание людей определенных этических ценностей, или добродетелей, позволяющих человеку развить всю совокупность заложенных в него природой возможностей. Добродетели же и пороки лучше всего постигаются на исторических примерах. Личность понималась Плутархом статически, как некий законченный в себе характер; вот почему Плутарх, как правило, не интересуется детством и юношеством своих героев, как этапами становления личности; все его внимание обращено на период расцвета, когда характер уже сформировался. К тому же личность в биографиях Плутарха оказывается вне связи с формирующими ее социальными силами.
Вопрос об источниках плутарховских "Жизнеописаний" вызвал на свет обширную литературу. Не подлежит сомнению, что Плутарх широко пользовался как трудами историков классического периода Греции, так и эллинистической историографией. Вместе с тем столь обычные у Плутарха цитаты, анекдотические рассказы, остроты и удачные словечки иногда берутся, быть может, из готовых сборников. Для римских биографий он добросовестно использовал все, что мог найти у писавших по-гречески историков Рима (например Дионисия Галикарнасского, Юбы), привлекая, особенно для ближайшего прошлого, и подлинные мемуары (Цезарь, Август, Мессала). С латынью он, несомненно, был знаком, но далеко не в совершенстве владел чужим языком.
Необходимо отметить, что Плутарх, особенно в "Жизнеописаниях", любил останавливать внимание читателей на мелких биографических штрихах, на незначительных поступках героя, на случайно брошенных им словечках, на всем том, что, хотя и не входит в категорию важных событий, оказывается, однако, существенным для раскрытия характера человека. Часто Плутарх сохраняет типичные мелочи повседневной жизни и с особым вкусом и талантом приписывает историческим героям различные остроты, афоризмы и оригинальные поступки. Нет никакого сомнения, что весьма многие из исторических высказываний знаменитых людей и исторических анекдотов о них именно благодаря Плутарху получили всемирную известность. Таковы, например, слова Цезаря о том, что он предпочел бы быть первым в маленьком городе, чем вторым среди римлян; что жены Цезаря даже и подозрение не должно касаться ("Цезарь", 11, 10); заявление Александра Македонского, что, если бы он не был Александром, он был бы Диогеном ("Александр", 14); изречение Фемистокла о лаврах Мильтиада, не дающих ему спать ("Фемистокл", 3; в подлиннике речь идет не о лаврах, а о победном трофее), и множество других. Сюда же относятся такие давно ставшие классическими рассказы, как укрощение Александром Македонским Букефала ("Александр", 6), первоначальная неудача и последующая, приведшая к ораторскому триумфу, тренировка Демосфена ("Демосфен", 6, 7), обычаи и нравы спартанцев ("Ликург"), Алкивиад, отрубивший хвост своей собаке ("Алкивиад", 9), смерть Архимеда ("Марцелл", 19) и т. п.
Все эти черты делают "Сравнительные жизнеописания" Плутарха чтением и занимательным, и полезным. Однако, наряду с положительными качествами следует отметить и некоторую неразборчивость Плутарха в отношении используемых им источников, отсутствие критического отбора их и твердых политических установок. Это становится особенно ясным при внимательном чтении биографий лиц, деятельность которых протекала одновременно, но преследовала различные политические цели; так, например, биографии Цезаря и Помпея, Мария и Суллы, обоих Катонов, братьев Гракхов написаны то с позиций сенатской партии, то выражают полную симпатию к стремлениям демократии.

---

6. ЯЗЫК ПЛУТАРХА

Понимание особенностей плутарховского языка затрудняется тем обстоятельством, что через словесную ткань его произведений часто просвечивают разнообразные речевые стили его источников. Помимо этого, и сам Плутарх владеет разными оттенками речи, весьма искусно придавая своим произведениям то характер спокойной деловитости - господствующий стиль "Жизнеописаний", - то патетический характер, как, например, в ранних своих риторических декламациях (хотя бы декламации об Александре), то характер литературной инвективы (в полемике с эпикурейцами и стоиками).
Плутарх близок к традициям аттикистов и с неодобрением относится к Горгию и азианцам; вместе с тем он лишен предвзятости в стилистических оценках и является противником излишеств строгого аттикизма: ему нравятся, например, острые и циничные обороты речи киника Биона. Он не боится обновлять свой словарь и не принадлежит к числу пуристов.
Среди применяемых Плутархом средств художественной выразительности прежде всего надо назвать отмеченное Эразмом Роттердамским исключительно частое применение сравнений; из одних сравнений состоят иногда целые трактаты (например "Брачные наставления"). Для всего склада мышления Плутарха типично стремление подмечать сходство между предметами, даже очень далекими и разнородными. Эти сравнения частично являются некоторым общим достоянием греческого литературного языка, например, сравнения из области мореходства, но в большинстве случаев они созданы художественной фантазией самого Плутарха.
Следует отметить также наличие довольно большого количества метафор, что проявляется преимущественно в эмоционально приподнятых местах, но и помимо этого применяется для придания большей выразительности тем или иным высказываниям [1].
Риторическая культура сказывается, между прочим, и в неоднократном использовании басенных мотивов [2], пословиц и в изобилии сентенций, в форме которых даются запоминающиеся и ясные формулировки важнейших положений плутарховской морали [3].
Наконец, стиль Плутарха приобретает особый колорит, благодаря неимоверному количеству цитат, прозаических и поэтических, которыми он придает разнообразие и силу своему языку [4]. Выбор этих цитат диктуется литературными вкусами Плутарха. Наряду с Гомером и трагиками широко представлены и беотийские соплеменники автора - Гесиод и в особенности Пиндар.

---

[1] Например De def. oraculorum, 5, p. 411— $1Засуха прорицаний», причем дальше этот образ развертывается. См. также De curiositate, 3, p. 516 слл.
[2] Septem sapientum convivium, 4, p. 150; 13, p. 156; 14, p. 157; De Pythiae oraculis, 14, p. 401 b.
[3] Например De superstitione, 3, 5, 6.
[4] Конечно, цитаты эти используются им и как документальные источники для установления тех или иных фактов.

7. СОЧИНЕНИЯ, ПРИПИСЫВАЕМЫЕ ПЛУТАРХУ

Рукописи Плутарха содержат ряд произведений, подложность которых в настоящее время не вызывает сомнений. Сюда следует отнести "Изречения царей и полководцев", "Спартанские изречения", "Спартанские установления", "Изречения спартанок". Многие материалы в этих рукописях почерпнуты из произведений Плутарха.
Подложными признаются также многие сочинения, возникшие, по-видимому, под непосредственным влиянием литературной манеры Плутарха. Наибольшего внимания заслуживают трактаты: "О жизни и поэзии Гомера", "Любовные повествования", так называемые "Меньшие параллели", "Об учениях философов" [1], "Биографии десяти ораторов", "Александрийские пословицы".

---

[1] Это сочинение восходит, как доказывает Дильс (Doxographi Graeci), к утраченному труду доксографа Аэтия (ок. 100 г. н. э.), на которого в современной научной литературе и делаются ссылки.

1. ИОСИФ ФЛАВИЙ

Иосиф Флавий родился в Иерусалиме в 37 г. и. э. в знатной еврейской семье; по матери он происходил из царского рода Маккавеев, чем гордился всю жизнь. Чрезвычайно одаренный, он с самых юных лет заслужил славу знатока священных книг и в возрасте немногим более 20 лет уже стал священником храма в Иерусалиме, что считалось величайшей честью.
Одно время он увлекался аскетическими учениями секты ессеев и ушел со своим учителем в пустыню; но жизнь отшельника не пришлась по душе талантливому и честолюбивому юноше, и он снова вернулся в Иерусалим, где принимал живое участие в религиозных и политических делах. Из трех главных религиозных группировок того времени: фарисеев - представителей богатого среднего класса, аристократических саддукеев и народных проповедников, ведших замкнутый образ жизни и проповедовавших свое учение втайне, Иосиф, несмотря на свое аристократическое происхождение, был ближе всего к фарисеям.
Политическое положение в Иудее в то время было крайне сложным: народ, привыкший к относительно широкой свободе при своих царях и хранивший в памяти героические предания эпохи Маккавеев, с трудом мирился с властью римлян; особенно оскорбляло евреев вмешательство римлян в религиозные дела, чего не было даже во времена "вавилонского пленения". В любое время могло вспыхнуть восстание во всей стране, а отдельные столкновения между местным населением и римскими гарнизонами почти не прекращались.
Когда Иосифу было 30 лет, несколько старых ученых книжников по обвинению в призывах к смуте были Арестованы и отосланы в Рим, где их содержали в цепях в тюрьме. Ходатаем за них был выбран Иосиф, который и отправился в Рим, где в это время имелась уже значительная еврейская община, большей частью состоявшая из крупных купцов и пользовавшаяся благосклонностью жены Нерона, Поппеи. С помощью одного известного актера, еврея, Иосиф добился аудиенции у императрицы, по распоряжению которой его просьба была выполнена, и Иосиф с освобожденными старцами вернулся в Иудею. Слава его с этих пор еще более возросла.
В 64-66 гг. правителем Иудеи был Гессий Флор; его жестокое обращение с населением переполнило чашу терпения, вспыхнуло восстание даже в отдаленной от Иерусалима Галилее, где Иосиф был в это время правителем. Первые столкновения евреев с римлянами были удачны для евреев и еще больше разожгли их ненависть к поработителям. Вся страна распалась на две партии - "зелотов" (воинствующих), призывавших к вооруженной борьбе с Римом, и "умеренных", считавших, что необходимо найти какие-то возможности для примирения с Римом, так как война с ним безнадежна. Иосиф принадлежал ко второй партии и жестоко враждовал с "зелотами"; но когда римляне, обеспокоенные беспорядками в Иудее, прислали туда большое войско под начальством Веспасиана, Иосиф стал на сторону повстанцев, мужественно руководил защитой крепости Иотапаты, а когда крепость пала, с немногими спасшимися ее защитниками скрывался в пещерах в ближайших горах, пока римляне не оцепили и этого убежища. Тогда большинство из уцелевших при взятии Иотапаты покончили с собой, а Иосиф сдался римлянам и был приведен к Веспасиану. К этому моменту относится следующая легенда. Иосиф будто бы предсказал Веспасиану, что тот будет императором, и предложил оставаться в цепях до тех пор, пока это не случится: если же его предсказание не исполнится, то пусть Веспасиан его казнит. Веспасиан, заинтересованный предсказанием, но еще не поверивший ему, оставил Иосифа в живых и взял его с собой в Египет; в день, когда он был провозглашен императором, он велел снять с Иосифа цепи, и с этих пор тот занял привилегированное положение при дворе, которое сохранил и при Тите, и при Домициане; с разрешения императора он присоединил к своему имени фамилию Флавий. Из Египта он поехал сопровождать Тита под осажденный Иерусалим и присутствовал при страшной катастрофе, постигшей еврейский народ; по его просьбе Тит разрешил ему спасти некоторые священные книги и выбрать 50 человек из приговоренных к смерти. После падения Иерусалима Иосиф жил в Риме в собственном дворце; здесь он и написал все свои произведения: "Иудейскую войну", "Иудейские древности", "Против Апиона" и автобиографию. Флавии почтили Иосифа, поставив его бюст в общественной библиотеке между бюстами знаменитых латинских писателей, - настолько благодарны были ему Веспасиан и Тит за то, что он описал их победу над Иудеей. Среди евреев Иосиф Флавий долго считался изменником - и его имя было проклято; лишь постепенно они свыклись с мыслью, что, перейдя к римлянам, он смог создать колоссальный памятник истории еврейского народа в самую героическую эпоху его жизни.
Название главного произведения Иосифа - "Иудейская война" - раскрывает его содержание. Иосиф начинает с подготовительного периода к войне, подробно описывает борьбу партий, приход римлян, осаду Иотапаты, свое пленение и падение Иерусалима. Его история читается как роман; она чрезвычайно драматична. Второе произведение - "Иудейские древности" - менее оригинально; в основной его части Иосиф придерживается порядка событий, изложенных в библии, далее связывает историю Иудеи с историей Востока и Греции, все время подчеркивая вклад, внесенный евреями в мировую культуру своим учением и священными книгами. Книга "Против Апиона" является апологетическим сочинением, направленным против жившего в Египте ненавистника евреев, распространявшего про них самые низкие клеветнические слухи и доказывавшего их позднее происхождение и некультурность; Иосиф очень резко полемизирует с Апионом и доказывает, насколько древней и высокой культурой обладает еврейский народ. Полемический тон автобиографии Иосифа вызван тем, что другой ученый, тоже еврей, противник Иосифа Юст Тивериадский, написал историю Иудейской войны, где роль Иосифа была изображена иначе, чем в его собственной книге, - он был представлен почти как зелот, только из страха перешедший на сторону римлян, т. е. как нетвердый и трусливый человек. Иосиф защищается от этих обвинений, но свою деятельность в "Иудейской войне" он излагает иначе, чем в автобиографии, где изображает себя чуть ли не с самого начала сторонником римлян.
К концу жизни Иосиф, по-видимому, вернулся к богословским интересам своей юности, так как известно, что он хотел написать несколько теософских сочинений, но не успел сделать этого; он умер в Риме 58 лет от роду.
Литературные произведения Иосифа чрезвычайно своеобразны, причем наиболее характерна для него "Иудейская война", написанная не вполне правильным греческим языком (есть сведения, что первый вариант был написан Иосифом на родном языке); она производит впечатление своей страстностью и яркостью образов. Крупное литературное дарование Иосифа не подлежит сомнению; описывает ли он красоты мирной Галилеи или дает страшные картины пожара храма и голода в Иерусалиме, он всюду находит такие выражения, которые производят на читателя неотразимое впечатление; но именно в этой страстности и эффектности заключается и слабая сторона сочинения Иосифа: оно слишком ярко, чтобы быть полностью правдивым; дело не в преувеличении ужасов войны - они, несомненно, были таковы, - но в чрезвычайно желчном, озлобленном тоне, которым он говорит о своих противниках, и в постоянном стремлении выставлять себя вперед. Иосиф не скрывает своих поступков, которые могут показаться дурными, но всегда их оправдывает. Излишнюю склонность он питает к речам. Таких длинных речей, какие он, по его уверению, произносил под стенами Иерусалима, нельзя произнести не только под стенами осажденного города, но даже и в мирной обстановке.
Преданность Иосифа Иудее, которая, несмотря на то, что он стал почти римлянином и был женат на гречанке из Египта, сквозит в каждой его строке, сглаживая то неприятное впечатление, которое нередко остается от его злобных, зачастую мелочных полемических выпадов против недоброжелателей, особенно против Юста.

---

2. ФЛАВИЙ АРРИАН

Жизнь Арриана была описана Дионом Кассием, но это сочинение не дошло до нас. Мы имеем биографические сведения о нем у Свиды, Фотия и Лукиана.
Арриан жил приблизительно между 95 и 175 гг. н. э. Он родился в Никомедии, главном городе малоазийской провинции Вифинии. В своих сохранившихся сочинениях он почти не говорит о себе, гордо заявляя: "Нет никого на свете другого [кроме Александра], кто совершил бы столь многочисленные и столь великие подвиги среди эллинов или варваров. Вот что побудило меня самого писать эту историю: я не считаю себя недостойным поведать миру подвиги Александра. А кто, я, думающий так о себе? Имя свое надписывать мне нет никакой надобности (оно небезызвестно людям), а равно и говорить, какое мое отечество, какой мой род, занимал ли я на родине какую-нибудь должность. Только то заявляю я, что мои писательские труды и есть мое отечество, род, должности и этим были они для меня с самой молодости. Вот почему я не считаю себя недостойным числиться среди первых писателей, писавших на эллинском языке, коль скоро Александр был первым среди людей, носивших оружие [1] ("Поход Александра", I, 12,4-5).
Время его деятельности приходится на царствование императоров Адриана (117-138 гг.), Антонина Пия (138-161 гг.) и Марка Аврелия (161 - 180 гг.).
В молодости он был учеником стоического философа Эпиктета, вероятно, в то время, когда тот, изгнанный Домицианом вместе с другими философами, жил и учил в Никополе в Эпире.
О других обстоятельствах жизни Арриана мы имеем лишь отрывочные сведения. В какое-то время своей жизни он был жрецом Деметры и Персефоны, в своем родном городе. В зрелом возрасте он был в Риме, занимал государственные должности (следовательно, был римским гражданином); был даже консулом около 130 г. Потом (в 130-131 гг.) император назначил его наместником (legatus Augusti pro praetore) в провинцию Каппадокию. Эту должность он оставил незадолго до смерти императора Адриана (138 г.).Со смертью этого императора прекратилась его государственная деятельность в Риме - по какой причине, неизвестно; может быть, он впал в немилость; может быть, сам добровольно оставил службу. В 146-147 или 147-148 гг. мы видим его в Афинах, занимающим провинциальную должность архонта, как сказано в одной надписи (следовательно, он был и афинским гражданином), - должность, конечно, очень незначительную сравнительно с должностью императорского легата. После этого, он, по свидетельству двух надписей, занимал еще менее почетную должность притана филы Пандиониды в Афинах, в первый раз неизвестно когда, во второй раз в 171 -172 гг. Судя по этому, надо думать, что последние годы жизни он провел в Афинах.
Неизвестно, почему Арриан, грек, носил римское имя Флавий; может быть, его отец получил римское гражданство и это имя от какого-нибудь императора из рода Флавиев.
Арриана называли "младшим Ксенофонтом" (νέος Ξενοφών) - потому ли, что его отношения к Эпиктету были похожи на отношения Ксенофонта к Сократу, или по какой-либо другой причине. Этим прозвищем он охотно именовал себя [2]. Сходство свое с Ксенофонтом, по его собственному признанию, он видел в том, что носил то же имя, имел гражданство того же города, в молодости так же усердно занимался "охотой, стратегией и мудростью".
Арриан был плодовитым и разносторонним писателем. До нас дошли в целом виде или в значительной части следующие его сочинения:
1. Философские: а) "Рассуждения Эпиктета" в восьми книгах, из которых сохранились только первые четыре; б) "Руководство Эпиктета".
2. Исторические и географические: а) "Поход Александра" в семи книгах; б) "Описание Индии"; в) "Плавание вокруг Понта Эвксинского".
3. Разные: а) "Тактика"; б) "Об охоте"; в) "План наступления [римского войска] против аланов".
От остальных до нас дошли только отрывки или даже одни заглавия.
Первыми по времени работами Арриана были, вероятно, философские, в которых он излагал учение Эпиктета; в них он выказывает себя глубоко преданным своему наставнику учеником. Он составил запись рассуждений Эпиктета, как Ксенофонт записал беседы Сократа. Сочинение это нельзя назвать вполне самостоятельным произведением Арриана: как он сам говорит в предисловии к "Рассуждениям", он попытался записать для себя на память рассуждения учителя его подлинными словами, и эти записи помимо его воли и без его ведома попали в руки людей. Но, кажется, это заявление автора надо принимать cum grano salis: слог этого сочинения хотя и разговорный, но обработанный и едва ли мог исходить из уст Эпиктета буквально в таком виде.
Первым по времени из других сочинений Арриана должно было быть "Плавание вокруг Понта Эвксинского". Оно написано в виде письма к императору Адриану в то время, когда Арриан был наместником Каппадокии в 131 или 132 г. Сочинение делится на три части: в первой содержится описание южного берега Черного моря к востоку от Трапезунта и восточного берега до Диоскуриады (главы 1-11); во второй части описывается южный берег от Босфора (Константинопольского пролива) до Трапезунта (главы 12-17); в третьей части описывается восточный, северный и западный берега от Диоскуриады до Босфора (главы 18-25). Таким образом, это описание касается и тех берегов Черного моря, которые составляют часть нашей страны.
Первая часть "Плавания" есть переделка на греческом языке официального, написанного на латинском языке рапорта, на который Арриан в двух местах ссылается.
Вторая и третья части прибавлены автором уже после и составлены не на основании личных наблюдений, а заимствованы из аналогичных сочинений других писателей. Этим, вероятно, и объясняется такое странное и беспорядочное описание путешествия.
Помимо обычных географических и этнографических данных, особенно указаний расстояний в стадиях между отдельными пунктами побережья, "Плавание" содержит сведения военно-политического характера, а также несколько мифологических экскурсов.
Рапорт был составлен Аррианом по следующей причине: будучи назначен правителем Каппадокии, которая подвергалась с востока набегам массагетского племени аланов, он счел необходимым осмотреть пограничные крепости, усилить в них гарнизоны и укрепить важные в стратегическом отношении пункты побережья. С этой целью он предпринял со своим флотом объезд Черного моря из Трапезунта вплоть до крепости Диоскуриады (близ теперешнего Сухуми), конечного пункта подвластной в то время римлянам территории. При этом он старательно отметил все реки, пристани, города и расстояния между ними в стадиях.
"Плавание" прекрасно иллюстрирует положение в восточной части Черного моря в эпоху расцвета Римской империи. Значение его ослабляется тем, что некоторые сведения, в особенности те, которые касаются западной части Черного моря, ввиду их противоречий с другими сведениями, относящимися к той же эпохе, признаны критикой позднейшими вставками. Напротив, подлинность сведений, касающихся кавказского побережья, подтверждается эпиграфическими данными, в частности сухумской надписью, упоминающей самого Арриана. Жаль, что слишком кратко описано северное побережье Черного моря от Боспора Киммерийского (т. е. Керченского пролива) до Истра (т. е. Дуная).
В литературном отношении "Плавание", конечно, нельзя считать вполне художественным произведением, так как в первую очередь оно преследует практические цели, но во всяком случае оно написано хорошим аттическим языком и превосходит литературными достоинствами другие сочинения этого жанра.
Главное историческое сочинение Арриана из числа дошедших до нас - это "Поход Александра", дополнением к которому служит "Описание Индии".
В этом сочинении ясно выражено уважение автора к Ксенофонту: сюжет его (поход против Персии) аналогичен сюжету "Анабасиса" Ксенофонта; заглавие то же самое; даже деление на семь книг такое же, как у Ксенофонта. Сочинение это сохранилось почти полностью, за исключением пропуска в главе 12 книги VII. Характерен самый подход Арриана к теме: автор восхищается подвигами Александра и высказывает желание поведать о них миру. "Анабасис" Арриана не есть полная история Александра; в нем нет рассказа о детстве и юности полководца; это история его походов.
Арриан - в высшей степени правдивый и достоверный источник, лучший из всех, писавших об Александре. Беспристрастие заставляет его, несмотря на восхищение своим героем, указывать и на дурные черты его: "Хотя я порицал в своей истории некоторые поступки Александра, тем не менее я не стыжусь восхищаться им самим; а те поступки я осуждаю" (VII, 30). Но для того, чтобы сделать историю достоверной, мало одного желания автора; это зависит главным образом от выбора источников. В этом отношении Арриан высказал критический талант: выбрав самые надежные источники и следуя им, он относился к ним все-таки критически. Чтобы оценить этот критический талант Арриана, необходимо вспомнить о той громадной полулегендарной литературе, которая создалась после смерти Александра и подготовила рано начавший складываться сказочный, облетевший весь мир знаменитый "Роман об Александре". До нас дошли имена некоторых из этих историков Александра, но все сочинения их по-гибли. Тем важнее для нас, конечно, сочинение Арриана. Из этой массы историков Арриан выбрал двух: Птолемея и Аристобула, которые сами участвовали в походах Александра и описали их правдиво. Птолемей, сын Лага, был одним из полководцев Александра, впоследствии - первым царем Египта, основателем Александрийской библиотеки. Спустя много времени после смерти Александра Птолемей описал его походы на основании своих воспоминаний и, может быть, официальных документов. Заглавие его сочинения неизвестно. Мы знаем только, что оно касалось преимущественно стратегической стороны похода, он описывал сражения, осады и т. п.
Об Аристобуле известно лишь то, что он участвовал в походе и написал историю Александра после сражения при Ипсе в 301 г., тоже спустя много времени после смерти Александра, будучи от роду 84 лет. По-видимому, он не был полководцем. В противоположность Птолемею, он интересуется не военной стороной похода, а описывает страны, народы, реки, растения и т. п. и таким образом дополняет рассказ Птолемея.
Свое отношение к этим писателям Арриан несколько наивно определяет так: "Если они оба сообщают одно и то же, то я это записываю как вполне истинное; а если не одно и то же, то выбираю то, что мне кажется более вероятным и более достойным упоминания... Птолемей и Аристобул мне показались более других заслуживающими доверия: Аристобул, потому что участвовал в походе с Александром, а Птолемей не только потому, что он участвовал в походе, но и потому, что ему как царю было бы более позорно лгать, чем кому-либо другому. Кроме того, они оба писали после смерти Александра, и им не было ни необходимости, ни выгоды писать иначе, чем события происходили на самом деле. Кое-что написано и другими; если что-нибудь из этого казалось заслуживающим упоминания и не совсем невероятным, то я записал это только как рассказы об Александре, не вполне достоверные" (предисловие к "Походу Александра").
К числу упомянутых здесь Аррианом "других писателей" (кроме Птолемея и Аристобула) относятся Эратосфен, Мегасфен, Неарх, Арист и Асклепиад, которыми Арриан пользуется главным образом в "Описании Индии". Кое-что (очень мало) Арриан взял из писем Александра и "Дневника" ("Эфемериды Александра"), который вел и его секретарь Эвмен и историк Диодор.
Арриан славится искусством описывать военные операции разного рода. Это вполне естественно: ему как человеку военному, составившему руководство по тактике, конечно, были понятны описания военных действий, которые он находил у Птолемея, - не то, что какому-нибудь кабинетному ученому-историку, вроде Диодора. Таковы, например, описания осады Фив (I, 7-8), сражения при Гранике (I, 13-16), сражения при Гавгамелах (III, 8-15), сражения с Пором (V, 14-19).
Повествование Арриана не прагматическое: он не указывает причин событий или мотивов действия разных лиц, не приводит характеристик, не высказывает своего одобрения или порицания по поводу их поступков, не вставляет моральных или политических рассуждений, а просто излагает устанавливаемые им факты. Лишь в очень редких случаях он отступает от своих принципов. Есть у Арриана склонность к суеверию; нередко он рассказывает о чудесах и предзнаменованиях [3].
Редко также встречаются у Арриана речи, вследствие, может быть, того, что в императорскую эпоху государственные дела решались не в народном собрании, где речи имели большое значение, а в кабинете императора. Однако и в "Анабасисе" есть блестящие примеры речей, например речь Александра к его соратникам, когда войско не желало продолжать похода, и ответная речь Койна (V, 25-27).
Стиль Арриана прост и ясен, без всяких риторических украшений, похож на стиль Ксенофонта. По отношению к языку в собственном смысле он эклектик: в основном у него язык аттический, но есть немало элементов, чуждых аттикизму как в выборе слов, так и в грамматике; не подражая сознательно ни одному древнему автору, он тем не менее употребляет часто слова и выражения, принадлежащие кому-нибудь из древних писателей, например Геродоту, Фукидиду, Ксенофонту; по-видимому, он употреблял такие выражения только по памяти в силу своей начитанности.
Для нас "Анабасис" интересен еще в том отношении, что рассказ в нем касается многих мест Азии, входящих теперь в состав СССР.
"Описание Индии" - сочинение более географического характера, чем исторического. Оно написано на ионийском диалекте, может быть, в подражание Геродоту или Ктесию. Хотя оно служит дополнением к "Анабасису", но все-таки представляет собою самостоятельное произведение, как видно уже из того, что оно написано на другом диалекте.
Написано оно, по-видимому, после "Анабасиса", оба сочинения принадлежат периоду зрелого возраста Арриана (166-168 гг.).
"Описание Индии" делится на две части: в первой (главы 1 -17) описывается сама Индия, во второй (главы 18-43) - плавание по морю вдоль берега, от устья Инда до устья Тигра. Это плавание было совершено по приказанию Александра его полководцем Неархом.
От "Истории после Александра" дошло до нас изложение, сделанное Фотием. Кроме того, в одной рукописи (палимпсесте) найдены отрывки этого сочинения. Содержанием его была история диадохов.

---

[1] Цитаты из произведений Арриана даны в переводе С. И. Соболевского.
[2] В сочинении «Об охоте» он прямо называет себя «Ксенофонт–афинянин». Настоящего Ксенофонта, в отличие от себя, он называет «Ксенофонт старший» (Periplus, 12, 5).
[3] Так, во время путешествия Александра к оракулу Аммона по пустыне, где не было никаких признаков пути, войско блуждало, проводники были в сомнении относительно дороги. Но, по словам Птолемея, перед войском шли два дракона, испуская крик, и Александр приказал проводникам следовать за ними, веря божеству; и они указали дорогу к оракулу. А по словам Аристобула, два ворона летели перед войском; «Александру помогло чтото божественное, — прибавляет Арриан от себя, — это я могу утверждать, потому что это вероятно; но решить вопрос с полной точностью невозможно вследствие разногласия писателей» (III, 3, 6).

3. АППИАН

О жизни Аппиана почти ничего не известно, кроме того, что он сам сообщает в конце предисловия к своему сочинению, где, между прочим, говорит, что написал автобиографию; но она не сохранилась до нашего времени.
Родина Аппиана - египетская Александрия. Он родился, самое позднее, при Траяне (98-117 гг. н. э.), умер не ранее семидесятых годов II в. В Александрии он занимал высокие должности в городском управлении.
Вероятно, при Адриане (117-138 гг.) Аппиану дарованы были права римского гражданства, причем он был зачислен во всадническое сословие, Он переселился в Рим, где был адвокатом. Друг Аппиана, Фронтон, приближенный к императорскому двору, в течение двух лет хлопотал о предоставлении Аппиану должности прокуратора - императорского уполномоченного в одной из провинций. Хлопоты Фронтона наконец увенчались успехом, и во время совместного правления Марка Аврелия и Луция Вера (161 -169 гг.) Аппиан получил должность прокуратора. Этой должностью он гордился; но насколько служба при императорском дворе оказала влияние на его мировоззрение, был ли он, а если был, то в какой мере, придворным историографом, сказать трудно; последние книги труда его, касавшиеся эпохи империи, не сохранились. Все же можно сказать, что Аппиан был настроен скорее монархически, чем демократически: он называет убийство Юлия Цезаря кощунственным преступлением, прославляет лиц, мстивших за него, считает демократию по имени "благовидной", но по существу "всегда бесполезной" ("Гражданские войны", IV, 133) или, если следовать поправке, предложенной одним старинным ученым, - "не всегда полезной".
От Аппиана до нас дошло одно сочинение, носящее заглавие "Римская история". Это сочинение он составил уже в преклонных годах, может быть, около 160 г., и, по-видимому, не успел довести до конца.
Аппиан не скрывает своего восхищения перед величием римского государства; этим величием оно обязано, по его мнению, своей мудрости, доблести, выдержанности, твердости; всему этому сопутствовало также и счастье; благодаря этим свойствам Рим сумел достигнуть всемирного владычества, продержавшегося столько веков (предисловие, 11). Все это и побудило Аппиана составить римскую историю с начала и до его времени. Так как она написана по-гречески, то, очевидно, предназначалась в первую очередь для греков. Этим объясняется и то, что Аппиан называет римские божества греческими именами, цифровые данные приводит по греческому счету, пользуется вообще греческой терминологией.
В предисловии (12-13) Аппиан дает характеристику предпринятого им труда и указывает на свойства, отличающие его от других трудов того же рода. "Приступая к составлению своей "Римской истории", я считал необходимым узнать те народы, над которыми властвуют теперь римляне. Правда, возникновение римской империи излагали многие греческие и римские писатели. Я читал эти сочинения и при этом желал уяснить себе, в каких отношениях находились римляне к каждому народу, с которым им приходилось вступать в соприкосновение. Я убедился при этом, что в предшествующих сочинениях по римской истории внимание читателя постоянно рассеивается, так как он бывает вынужден из Карфагена переходить в Испанию, оттуда в Сицилию либо в Македонию, читать о римских посольствах, отправленных к разным народам, о союзах, заключенных с ними римлянами, и при этом снова, словно блуждающий странник, отправляться то в Карфаген, то в Сицилию, вообще перебрасываться из одного места в другое. Я попытался пойти другим путем и ради примера свел воедино, сколько раз римляне ходили походом в Сицилию, сколько раз они отправляли туда посольства, что они вообще там совершили, прежде чем привели Сицилию в ее теперешнее положение". Такую же работу Аппиан, по его словам, произвел по отношению к каждому из подвластных Риму народов, чтобы составить себе представление о слабости или стойкости их, с одной стороны, о римской доблести и сопутствовавшей ей удаче - с другой стороны. Эту работу, проделанную для себя, он решил предать гласности, руководясь тем соображением, что, может быть, и кто-либо из читателей пожелает проследить римскую историю таким же образом.
Итак, Аппиана не удовлетворял анналистический или хронологический порядок изложения событий, который был принят в греческой и римской историографии. Вместо того, чтобы дать последовательное изложение римской истории по годам, как это сделал, например, Тит Ливий, или по олимпиадам, как Полибий, Аппиан дал серии отдельных монографий, положив в основу их территориальный или этнический принцип, но в пределах каждой монографии придерживаясь в общем хронологической основы. Правда, при такой системе общий ход событий всей римской истории должен был неизбежно нарушиться, но слишком строго придерживаться хронологии Аппиан считает вообще излишним: это, по его мнению, педантизм.
От положенного в основу "Римской истории" этнического принципа Аппиану пришлось отступить при изложении гражданских войн. "Те ужасные междоусобные распри и те гражданские войны, которы вели между собой римляне, распределены мною по вождям, стоявшим во главе борющихся партий: Мария и Суллы, Помпея и Цезаря, Антония и Октавиана. В конечном результате борьбы между обоими последними вождями под власть Рима перешел и Египет, а само римское государство получило монархический строй" (предисловие, 14).
Свою "Римскую историю" Аппиан разделил на 24 книги. Первые три книги были посвящены Италии. Книга I носила название "Царская"; в ней излагалась история римских царей, начиная с прибытия Энея в Италию. Книга II называлась "Италийская", III - "Самнитская"; обе они содержали историю объединения Италии вокруг Рима. Содержание последующих книг определяется их названиями: книга IV - "Галльская", V - "Сицилийская и Островная", VI - "Испанская", VII - "Ганнибалова" (история Второй Пунической войны), VIII - "Карфагенская и Нумидийская", IX - "Македонская и Иллирийская", X - "Греческая и Ионийская", (т. е. Малоазийская), XI - "Сирийская", XII - "Митридатова" (войны римлян с Митридатом Евпатором и его преемниками), XIII-XVII - "Гражданские войны" (начиная с Гракхов и кончая изложением событий 37 г. до н. э.), XVIII-XXI - "Египетская" (история событий с 37 по 31 г. до н. э.), XXII - "Столетие" (история империи от Августа до Траяна), XXIII - "Дакийская" и XXIV- "Аравийская" (история войн, веденных Траяном в Дакии и Аравии).
"Римская история" целиком не сохранилась. Полностью дошли книги VI-VIII, XII-XVII. Книги XVIII-XXIV утрачены совершенно, от остальных имеются отрывки, иногда довольно большие.
В изложении истории Аппиан допускает много неточностей; тем не менее значение его сочинения велико. Это относится в особенности к тем книгам, которые посвящены изложению гражданских войн, самого важного отдела его "Истории", так как другого, равного ему по достоинству источника о них не имеется. Это единственный памятник древней историографии из числа дошедших до нас, в котором дано связное изложение событий, начиная с эпохи Гракхов и кончая преддверием к последней борьбе между Антонием и Октавианом. Это первое достоинство "Гражданских войн". Второе еще более важное достоинство состоит в том, что в распоряжении Аппиана был какой-то хороший, но утраченный для нас источник.
Вопрос об источниках Аппиана в высшей степени труден. Ученые много занимались этим вопросом, но дальше предположений пойти не мог-ли. Сам он указывает некоторые свои источники, например в "Гражданских войнах", письма Цезаря (II, 79), мемуары Октавиана (IV, 110; V, 45, Иллирия, 14-15), историю Асиния Поллиона (II, 82), какого-то Либона (III, 77), под которым, может быть, скрывается Ливий.
Несмотря на допускаемые неточности Аппиан - историк правдивый. Для нас он важен уже тем, что добросовестно пользовался источниками, которые до нас не дошли. По-видимому, он не ставил себе целью создать углубленное исследование. Он стремился написать популярное, рассчитанное на не особенно взыскательного читателя историческое сочинение, которое должно было показать превосходство Рима и закономерность и целесообразность установившегося в тогдашнем мире римского господства.
Главное внимание Аппиан обращает на описание военных действий. Однако из его рассказов трудно составить определенное представление о военных операциях. Для этого были бы необходимы точные географические сведения; но в этом отношении он выказывает часто полную неосведомленность.
К числу достоинств Аппиана следует отнести его строго фактическое изложение событий, реализм и трезвость суждений. Нигде не пытается он, как это было широко распространено у авторов того времени, объяснить события волей богов или предначертанием судьбы, иронически отзывается о том, что Антиох все свои ошибки приписывал злому року, тяготевшему над ним (XI, 29). Та же ирония звучит и в рассказе о том, что статуя богини Исиды метала огонь на Митридата, осаждавшего Родос (XII, 27).
Как писатель Аппиан отличается простотою стиля. У него нет тех длинных и вычурных речей и риторических отступлений, которыми так богаты книги Ливия и других его современников. Речи у Аппиана кратки, но выразительны.
Видимо, из тех длинных произведений ораторского искусства, которыми изобиловали его источники, автор выбирал только наиболее важное и существенное. Аппиан почти не отступает от изложения фактов; если такие отступления встречаются, они бывают вызваны не стремлением риторически украсить свой труд, а скорее желанием выразить личные мнения и чувства. В языке Аппиана не заметно стремления к строгому аттикизму; попадаются даже латинизмы.
Ученые нового времени относятся к Аппиану различно. Наряду с отрицательными отзывами есть и положительные, признающие за ним почетное место в римской историографии. Особенной интерес к Аппиану проявлял Карл Маркс.
Несомненно, Аппиан давал Марксу основной материал для анализа эпохи римских гражданских войн. К оценке, которую Маркс дал Аппиану, присоединился и Энгельс.
Маркс в тяжелые для него дни февраля 1861 г., утомленный, по его словам, "беготней" и лишенный возможности регулярно следить даже за газетами, читает Аппиана [1]: "По вечерам я читал для отдыха Аппиана о гражданских войнах в Риме в греческом оригинале. Очень ценная книга. Он родом - египтянин. Шлосер говорит, что у него "нет души", вероятно, потому, что он старается докопаться до материальной основы этих гражданских войн. Спартак в его изображении является самым великолепным парнем во всей античной истории. Великий полководец (не чета Гарибальди), благородный характер, истинный представитель античного пролетариата. Помпей же - настоящая дрянь; он незаслуженно прославился благодаря тому, что присвоил себе сначала успехи Лукулла (против Митридата), а затем успехи Сертория (в Испании) и т. п., наконец, в качестве "юного наперсника" Суллы и т. д. Как полководец он - римский Одилон Барро. Как только ему пришлось показать в борьбе против Цезаря чего он стоит, обнаружилось его ничтожество. Цезарь совершал крупнейшие военные ошибки, намеренно нелепые, для того, чтобы сбить с толку противостоящего ему филистера. Любой заурядный римский полководец, какой-нибудь Красс, шесть раз разбил бы Цезаря во время Эпирской войны. Но с Помпеем можно было себе все позволить. Мне кажется, что Шекспир, когда писал комедию "Бесплодные усилия любви", имел уже некоторое представление о том, чем Помпей был на деле". Тут Маркс, наряду с другими положительными чертами Аппиана, отмечает, что основной причиной неприязни к Аппиану со стороны буржуазной историографии является то, что Аппиан "старается докопаться до материальной основы" гражданских войн. Эту же особенность Аппиана подметил и Энгельс: "Борьба угнетенного класса против угнетающего неизбежно становится, прежде всего, политической борьбой, борьбой против политического господства угнетателей. Сознание связи этой политической борьбы с ее экономической основой ослабевает, а иногда и пропадает совсем. Если же оно не совсем исчезает у борющихся, то почти всегда отсутствует у историков. Из древних историков, которые описывали борьбу, происходившую в недрах римской республики, только Аппиан говорит нам ясно и выразительно, из-за чего она велась: из-за землевладения"[2]. Борьба за землевладение занимает центральное место в истории римской республики. Это было для Маркса совершенно очевидно: "Несколько времени тому назад я снова прошел римскую (древнюю) историю до эпохи Августа. Внутреннюю историю можно plainly свести к борьбе мелкого землевладения с крупным, разумеется, вводя те модификации, которые обусловливаются существованием рабства. Задолженность, играющая такую большую роль с самого начала римской истории, является лишь естественным последствием мелкой земельной собственности" [3]. Вот почему Аппиан и был так близок Марксу. Ведь когда Маркс "прошел римскую историю" и установил роль борьбы за землевладение в Риме, главным источником служил ему Аппиан. Об этом свидетельствует известное примечание 211 к главе XXIV первого тома "Капитала".
Два основных момента, стало быть, выделяют особенно "Гражданские войны" Аппиана: стремление всюду дойти до материальной подкладки этой ожесточенной борьбы и правильное понимание основного содержания этой борьбы как борьбы за землевладение, которая красной нитью проходит через всю историю Рима, особенно римской республики до Августа.
Совершенно естественно поэтому, что Аппиан должен служить одним из основных источников для всех историков-марксистов, занимающихся историей Рима. Несомненно, историк найдет у Аппиана целый ряд характеристик римских исторических деятелей, резко отличающихся от общераспространенных, совершенно так же, как Маркс отметил справедливую оценку Аппианом великого вождя рабов Спартака и полководца Помпея.
Но и этим не исчерпывается значение Аппиана: удивительно, что этот крупный деятель Александрии, добившийся достойного завершения своей карьеры, восхвалявший могущество Рима и служивший, таким образом, пропагандистом римской политики для говорившей по-гречески части Средиземноморья, что этот скованный классовыми интересами историк в основном правильно оценивал роль рабов в описываемой им политической борьбе.
Наряду с этим крупным достоинством труда Аппиана все недостатки его, на которые так охотно ссылаются буржуазные историки, значительной роли не играют. Эти недостатки сравнительно легко исправить при помощи других дошедших до нас исторических источников, и они никак не могут лишить Аппиана того значения для изучения римской истории, которое так определенно отметили Маркс и Энгельс.

---

[1] Письмо Энгельсу от 27 февраля 1861 г. К. Маркс и Ф. Энгельс. Избранные письма. М., Госполитиздат, 1953, стр. 121–122.
[2] К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. XIV, стр. 673.
[3] К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. XXII, стр. 89.

4. ДИОН КАССИЙ КОККЕЙАН

Из числа дошедших до нас сочинений по истории Рима на греческом языке следующим по времени после Аппиана было сочинение Диона Кассия.
Дион Кассий или Кассий Дион [1] был сын римского сенатора Кассия Апрониана и, как некоторые ученые предполагают, внуком с материнской стороны известного философа Диона Хрисостома (Златоуста), у которого было тоже прозвище Коккейан, полученное им, вероятно, от императора Нервы. Это прозвище, равно как и имя Дион, историк унаследовал от деда.
О собственной жизни Дион сообщает много сведений в своем сочинении; кое-что добавляют также Фотий и Свида.
Он родился в Никее, большом городе Вифинии, около 155 г. н. э. и получил хорошее образование от отца. В последние годы царствования Марка Аврелия он прибыл в Рим и при Коммоде в 180 г. был уже сенатором. В течение 13 лет царствования Коммода (180-192 гг.) Дион жил в Риме, выступая в судах в качестве обвинителя или защитника. В 193 г. Пертинакс, вступивший на престол после Коммода, назначил Диона претором; но, так как Пертинакс через 3 месяца (в марте 193 г.) был убит, Дион занял должность претора при Септимии Севере, в 194 г. Дион старался всячески обратить на себя внимание Септимия. Он написал книгу "О снах и предзнаменованиях" и послал ее Септимию. Прочтя ее, Септимий, бывший тогда еще полководцем, увидал в ней благоприятные для себя предзнаменования и ответил ему милостивым письмом. Так установились дружественные отношения между Дионом и Септимием. С этого времени Дион стал историком. К этому его как будто бы побудил сон. Получив письмо Септимия вечером, он заснул и божество повелело ему в сновидении писать историю. ("История", LXXII, 23). Сперва он написал историю царствования Коммода и представил ее Септимию. Одобрение императора и других лиц возбудило в нем желание составить полную историю Рима. Десять лет он употребил на собирание материалов (вероятно, 200-209 гг.), а потом двенадцать лет - на написание сочинения. Большая его часть (с основания Рима до смерти Септимия Севера в 211 г.) была окончена около 221 г., незадолго до вступления (в 222 г.) на престол Александра Севера. Несмотря на милостивое письмо Септимия, Дион во время его 19-летнего царствования (193-211 гг.) не получил после преторства никакого продвижения по службе. Все это время он проводил вдали от общественных дел то в Риме, то в Капуе. Император Каракалла (211-217 гг.) заставил Диона вместе с другими сенаторами сопровождать его в поездках без всякого дела, только для того, чтобы вводить их в большие расходы, принуждая своих спутников на их счет строить дома, гостиницы, амфитеатры, цирки и т. д. Дион жалуется на это (XXVII, 9-10). При следующем императоре - Макрине (217-218 гг.) - он получил новое назначение с приказом навести порядок в городах Пергаме и Смирне, возмутившихся против императора; в этой должности он пробыл несколько лет и в царствование Гелиогабала (он же Элагабал). После этого из-за болезни Дион вернулся на родину, в Вифинию. Но в это время счастье ему улыбнулось: император Александр Север, вступивший на престол в 222 г., назначил его в 222 или 223 г. консулом, потом проконсулом в Африке, легатом в Далмации и Паннонии и, наконец, во второй раз консулом в 229 г., причем коллегой его по консульству был сам император. Но Дион был уже стар (около 74 лет) и болен; вскоре после вступления во второе консульство он получил позволение вернуться на родину в Никею, где и провел последние годы, занимаясь продолжением своей истории. Он довел ее до 229 г., хотя излагал все события уже не так обстоятельно, как в ранее написанной части. Вскоре по окончании своего труда, приблизительно в 235 г., он умер в возрасте около 80 лет.
Из сочинений Диона сохранилось одно: "Римская история"; от его "Биографии Арриана" до нас не дошло даже фрагментов; а "Историю Коммода" он включил в "Римскую историю".
"Римская история" - огромное сочинение; в ней 80 книг, которые разделены на 8 декад. От этого сочинения в его первоначальном виде в рукописях дошли до нас только книги XXXVI-LX, в которых излагаются события от 68 г. до н. э. по 47 г. н. э., т. е. конец республики, царствования Августа, Тиберия, Калигулы и первые годы царствования Клавдия. Кроме того, в одной рукописи сохранились отрывочные части книг LXXVIII и LXXIX, содержащие рассказ о царствованиях Каракаллы, Макрина и Элагабала.
Все остальные части "Истории" дошли до нас или во фрагментах, или в изложении.
От книг I-XXXV дошли фрагменты, главным образом сохранившиеся в "Энциклопедии" Константина Багрянородного [2].
Восполнением некоторых утерянных частей служит изложение книг XXXVI-LXXX, сделанное в XI в. монахом Иоанном Ксифилином, и извлечение Иоанна Зонары (XII в.), который использовал, наряду с другими источниками, и сочинение Диона. Но, конечно, оба эти изложения не могут заменить утраченного оригинала.
По обычаю римских историков Дион держится строго анналистического порядка: в книгах I-II излагается история царей, в книге IX - война с Тарентом и Пирром, в книгах XIII-XVII - Вторая Пуническая война, в книге XXI - события 149 г. до н. э., в книге XXXVI - войны Лукулла и Помпея с Митридатом в 68 г. до н. э., в книге XL - гражданская война между Цезарем и Помпеем, в книге L - сражение при Акциуме, в книге LX - царствование Клавдия до 46 г. н. э. Человек опытный в государственной и военной деятельности, Дион был серьезным и добросовестным историком: он не только усердно собирал источники, но старался также исследовать ход событий, внутреннюю связь их, составить себе самостоятельное суждение о лицах, партиях, военных действиях. Однако он, по-видимому, не обращался к первоисточникам, а брал сочинения предшествующих историков, сравнивал их показания, критиковал. Так, для истории республиканского времени он положил в основу сочинение Ливия, но дополнил его и контролировал показаниями Дионисия, Полибия, Плутарха. На основании полученного таким образом материала он составлял собственное суждение. В последней части своего сочинения он излагал события как очевидец. В общем его рассказ правдив и интересен.
О политических воззрениях Диона можно судить по тому, что он относится отрицательно к противникам монархического порядка, в том числе и к противникам Цезаря; к Цицерону высказывает страстную антипатию.
Нам покажется странным его суеверие: сны и предзнаменования для него являются важными событиями, и он передает их в большом количестве. Как уже сказано, он и историком стал вследствие виденного сна. Но эти предрассудки свойственны большей части древних историков: они есть у Арриана, у Аппиана и других.
Дион как писатель очень заботится о стилистической отделке сочинения и старается писать по-аттически, избрав себе как образец для подражания главным образом Фукидида.
Это подтверждает и Фотий: "В речах он подражает Фукидиду, но стремится к большей ясности; да и во всем почти остальном Фукидид для него образец". Речей у него много; в них он с полной свободой высказывает личные мнения.
Вероятно, свое собственное мнение о монархии он высказывает устами Мецената в его речи к Августу (III, 14-40), где Меценат советует Августу, как он должен управлять государством, а именно "положить предел дерзости толпы, руководство государственными делами взять в свои руки вместе с другими лучшими людьми, так чтобы совет держали самые разумные, властвовали самые осведомленные в военном деле, а воевали бы в качестве наемников самые крепкие телом и самые бедные" [3].
Дион - аттикист; он старается писать древним, аттическим языком, но попадаются у него и латинизмы. Слог его прост и ясен; только в особенно патетических местах он применяет риторические украшения. Но в передаче речей много риторических фигур: антитезы, одинаковые окончания слов и т. п. Так, речь Агриппы к Августу (LII, 2 слл.) переполнена антитезами. Любит он вставлять и рассуждения морального характера (например LIII, 11).

---

[1] Иностранец, получивший права римского гражданства, получал вместе с тем и имя (nomen) того римского гражданина, благодаря которому он получил эти права. При этом его иностранное имя становилось его прозвищем (cognomen) и ставилось после имени (nomen). Так, например, Арриан получил имя Flavius, а его греческое имя сделалось его прозвищем, и он стал называться Flavius Arrianus. По этой причине и Дион получил имя Cassius, а Дион сделалось его прозвищем, и он стал называться Cassius Dio. Однако бывают и исключения относительно порядка этих имен, т. е. иногда cognomen ставится впереди nomen и потому вполне правильно также и имя Дион Кассий.
[2] По приказанию императора Константина Багрянородного в X в. была составлена большая историческая энциклопедия, в которой собраны извлечения из разных историков, причем извлечения распределялись по группам или рубрикам, например «О послах», «О добродетелях и пороках», «О сентенциях» и т. п. Энциклопедия эта состояла из 53 книг, из которых до нас дошло только 6, да и то не в полном виде. Извлечения были сделаны не вполне аккуратно; но всетаки благодаря им мы имеем фрагменты сочинений многих историков, труды которых полностью не сохранились.
[3] Цитаты из Диона Кассия, Геродиана и Полиена приводятся в переводе С. И. Соболевского.

5. ГЕРОДИАН

Последним значительным историком Рима до византийского времени, писавшим на греческом языке, был Геродиан.
Ни год рождения, ни год смерти его неизвестны. Неизвестно также, уроженцем какой страны он был. Некоторые ученые называют его сирийцем; даже считают вероятным, что его родиной была Антиохия; но основание для этого предположения крайне ненадежное: указывают на то, что он хорошо знаком с этим городом и охотно говорит о его политическом положении и судьбе.
Из обстоятельств его жизни мы знаем только то, что он сам говорит о себе, - именно, что он был "в царских или общественных службах" (1,2, 5). По-видимому, это были какие-нибудь мелкие должности. Из его слов видно, что он был в Риме в 192 и 203 гг.; но это не дает права заключить, что Рим был постоянным местом его жительства.
Время жизни Геродиана можно определить приблизительно на основании его заявления о том, что описываемые им события после смерти Марка Аврелия он сам видел и слышал в течение всей жизни; стало быть, в год смерти этого императора (180 г.) он был уже не в детском возрасте. На основании того, что он окончил свою историю событиями 238 г. н. э., можно считать приблизительным временем его жизни 165-240 гг. Таким образом, он был младшим современником Диона Кассия.
Сочинение Геродиана носит заглавие: "История царствования после Марка". Оно содержит историю Рима от смерти Марка Аврелия (180 г.) до воцарения Гордиана III (238 г.), т. е. историю императоров, следовавших за Марком Аврелием в течение 59 лет Сочинение это дошло до нас в полном виде. Оно разделено самим автором на 8 книг, из которых каждая представляет нечто целое, содержа полную биографию одного или двоих (даже троих) императоров. Так, в I книге - история Коммода, во II - Пертинакса и Юлиана, в III-Септимия Севера, в IV - Каракаллы, в V - Макрина и Элагабала, в VI - Александра Севера, в VII - Максимина и двоих Гордианов, в VIII - Максима и Бальбина. Время написания "Истории" - около 240 г.
О цели своего труда Геродиан сообщает сам: рассказать "действия многих императоров в течение 70 лет, известные ему лично" (II, 15, 7). Таким образом, его сочинение имеет характер биографический; он рассказывает более о личных свойствах и действиях императоров, чем о судьбе империи, пропуская (по-видимому, сознательно) иногда и важные для нас события.
Во введении он противополагает себя историкам, которые пренебрегали истиной повествования и все внимание обращали только на изящество изложения. "Некоторые, по неприязни или ненависти к тиранам, из лести или уважения к царям, к отечеству и к частным лицам, силою красноречия доставили ничтожным и маловажным делам славу выше всякого правдоподобия. А я не у других заимствовал историю, не известную и не засвидетельствованную, но со всею точностью собрал факты, которые еще свежи в памяти читателей, надеясь, что и потомству интересно будет узнать о многих великих событиях, происшедших в короткое время" (I, 1, 1-3).
Геродиан считается историком правдивым. Многое он описывает по своим личным впечатлениям. Речи, произносимые действующими лицами, несомненно вымышлены. В хронологии у него мало точности; время определяется приблизительно: "в течение короткого времени" (I, 6, 1), "некоторое время", "в течение нескольких лет" (I, 8, 1). В географии встречаются явные ошибки.
Как уже сказано, Геродиан излагает историю 180-238 гг., а Дион Кассий довел свою историю до 229 г. Таким образом, события 180-229 гг. вошли в состав сочинений обоих историков, и только события 229-238 гг. изложены одним Геродианом. О том, в каком отношении Геродиан находится к своему предшественнику, мнения специалистов расходятся: одни говорят, что Геродиан пользовался Дионом как источником, другие отрицают это; есть даже мнение, что они оба пользовались общим источником. Во всяком случае, у Геродиана есть сведения, которых нет у Диона. У Геродиана меньше мистики, чем у Диона, хотя по обычаю того времени и он рассказывает о разных чудесных явлениях, например: "Случились в это время и некоторые небесные знамения: во весь день были видны звезды... рождались различные животные, изменившие свою природу... сгорел храм Мира" (I, 14).
Стиль Геродиана ясный; его сочинение читается довольно легко; однако риторических украшений в нем много; заметна также склонность к морализированию.
В XV в. "История" Геродиана была переведена на латинский язык итальянским ученым Анджело Полициано - прежде, чем был напечатан греческий текст. Этот перевод славится превосходным стилем.
В России на Геродиана обратили внимание еще в XVIII в.: его "Историю" в 1774 г. перевел К. Озерецковский; в 1829 г. - В. Оболенский, профессор Московского университета. Он так характеризует это сочинение: "История Геродиана есть драгоценный исторический памятник своего времени; без него полвека Римской империи осталось бы темным и неизвестным временем".

---

6. ПОЛИЕН

К числу историков можно отнести и Полиена, так как его сочинение, хотя и не является историей в собственном смысле, но все-таки содержит много отрывочных сведений исторического характера.
О жизни Полиена ничего неизвестно. Свида в очень краткой (в одну строку) заметке сообщает, что он был македонянин и ритор, а Полиен сам говорит, что его предки царствовали в Македонии (предисловие к книге IV), что он адвокат (предисловие к книге II), и что он находится в преклонном возрасте (предисловие к книге I).
Его сочинение "Военные хитрости" состоит из 8 книг с предисловиями к каждой из них; в этих предисловиях он посвящает свой труд Марку Аврелию и Луцию Веру. Написано это сочинение в 162 г. н. э.; сохранилось оно почти целиком; есть только пропуски в VI книге и нет конца VIII книги.
Это собрание мелких рассказов, выбранных из разных авторов, на тему о военных хитростях, употреблявшихся разными полководцами; есть и примеры хитростей не военных.
В предисловии к книге I Полиен очень наивно указывает на цель своего труда: ввиду предстоящей войны с персами и парфянами "я, происходя от македонян, унаследовавших от предков своих искусство побеждать персов, не хочу в настоящее время оставаться безучастным. Если бы дозволяли мне телесные силы, я охотно стал бы воином. Но, хотя я и нахожусь в преклонном возрасте, я все-таки и теперь не останусь совсем не причастным к военному делу, но приношу вам собранные мною стратагемы [1] древних, как пособие в воинском искусстве; они доставят обильный запас сведений о древних подвигах, могущих послужить уроком, как для вас, так и для посылаемых вами военачальников".
Полиен старался включить как можно больше материала в свой сборник, и, может быть, поэтому включил сюда не только стратагемы, но и вообще разные хитрости, между прочим, и женские, а также замечательные действия, даже слова, какого-нибудь полководца или солдата. В расположении материала нет твердого порядка; он меняется смотря по обстоятельствам или источникам. В I книге порядок хронологический; рассказываются военные события греческой истории, начиная с героического периода и кончая походом "десяти тысяч". В IV книге рассказы взяты из истории родной автору Македонии, т. е. из истории Филиппа, Александра, диадохов, эпигонов. В VII книге приводятся хитрости "варваров". В VIII книге даются рассказы сперва о делах римлян, потом о делах знаменитых женщин.
Сборник Полиена дает материал для историка, так как в нем есть извлечения из не дошедших до нас авторов, например из Эфора; но пользоваться этим материалом надо с осторожностью, так как автор, по-видимому, не заботился об исторической точности. Годятся рассказы Полиена и для знакомства с военным делом греков.
Странно, что Полиен заимствовал материал почти исключительно из греческих писателей; латинскими историками он не пользовался, за исключением лишь Светония (его биографиями Цезаря и Августа). Даже сочинения Фронтина (I в. н. э.) - такой же сборник стратагем - Полиен, очевидно, не знал.
Стиль Полиена - ясный; только иногда краткость выражения затрудняет понимание. Об отношении Полиена к источникам можно судить по тем рассказам его, которые взяты из дошедших до нас сочинений; например, четыре рассказа (I, 49) взяты из "Анабасиса" Ксенофонта. Из сравнения их с источником видно, что Полиен заимствовал только содержание, давая лишь краткое изложение подлинника, а словесная форма всецело принадлежит ему.
Сборник Полиена читали и делали из него извлечения в конце древних веков и в средние века; даже в Византии высоко его ценили как важное руководство по тактике.

---

[1] Стратагема — военная хитрость, маневр.

7. ПАВСАНИЙ

"Описание Эллады в 10 книгах", дошедшие до нас от Павсания, является крупнейшим и очень ценным источником по географии, археологии, истории искусства и мифологии Греции. Об авторе его нет никаких биографических сведений, кроме того, что он называет местность около горы Сипила в Малой Азии своей родиной (V, 13, 7) и что он жил приблизительно во время правления Адриана и Антонинов, так как о постройках Адриана он не раз упоминает как о новых, но называет и императора Антонина Старшего, т. е. Пия (VIII, 43). Так как имя Павсания встречается не раз в истории греческой литературы, то автора "Описания Эллады" пытались отождествлять то с софистом Павсанием, учителем Элиана, упоминаемым у Филострата, то с автором истории Антиохии Сирийской; но тому и другому предположению противоречат данные о происхождении софиста Павсания из Кесарии в Каппадокии, а историка - из Сирии.
Уже в V в. н. э. стали смешивать этих авторов, и Стефан Византийский приписывает "Описание Эллады" и "Историю Антиохии" одному лицу.
Источников у Павсания было, вероятно, весьма много; это были описания стран и путешествий, дошедшие до нас в незначительных отрывках, но имевшиеся, возможно, уже в эпоху Павсания только в выписках; главнейшими из них были произведения Дикеарха, ученика Аристотеля, Гераклида Коитского ("О городах Эллады") и Полемона, т. е. писателей III и II вв. до н. э. Помимо этих сочинений научного характера во времена Павсания, когда Эллада стала уже предметом изучения и музеем, вероятно, были составлены и практические путеводители для путешественников. Насколько велик был интерес к греческим древностям, ясно из того, что Павсаний редко описывает какой-либо значительный город или храм, не ссылаясь на "проводников и археологов". Павсаний знаком и с произведениями местных историков; например, историю Мессенских войн он пишет по Мирону Приенскому, написавшему историю Мессении. Однако не в этом использовании нужных сведений, на которые Павсаний иногда ссылается, и с которыми иногда полемизирует, заключается интерес его произведения, а в том, что он действительно видел своими глазами ту сокровищницу искусства, которой в его время была Эллада, а также в его горячей любви к древностям, которая чувствуется даже в его, местами сухих, перечислениях художественных произведений.
10 книг "Описания Эллады" охватывают только те страны материковой Греции, которые прославились в классическую эпоху. Павсаний начинает свое описание с Аттики и в первую же книгу включает Мегару; вторая книга посвящена Коринфу, книги III-VIII - странам Пелопоннеса, IX-X - Беотии и Фокиде. Уже из этого ясно, что Павсания привлекают исключительно области, богатые произведениями классического искусства, а те страны Греции, которые в эпоху диадохов играли такую видную роль, - Этолия, Эпир и Фессалия - для него лишены всякого интереса.
Павсаний часто использует рассказы местных жителей и ссылается на них; однако он не полностью доверяет им; иногда он исправляет их в вопросах хронологии, которой вообще интересуется. Сам он сопоставляет разные события и пытается исправить хронологию, но ввиду того, что под хронологией он часто понимает генеалогию, иногда мифологическую, выводы его кое-где всецело основаны на мифах. Но хронологические выводы, относящиеся к мифологическим личностям, Павсанию не кажутся "легкомысленными", хотя он знает, что "легенды у эллинов во многих случаях бывают противоречивы, а особенно в вопросах генеалогии" [1] (VIII, 53, 5).
Возникновение таких противоречивых рассказов Павсаний, очевидно, считает следствием сознательных выдумок жителей различных областей, а не естественно возникающими местными вариантами мифов. По крайней мере это можно заключить из следующих слов: "Такие истории рассказывают относительно своей страны не только коринфяне, но, как мне кажется, афиняне первые стали распространять подобные легенды об Аттике" (11,1,6).
Жителям Мессении, которым Павсаний вообще симпатизирует, что отражается в его рассказе о их героизме во время мессенских войн, он доверяет больше, чем другим грекам, считая их, очевидно, менее способными к сознательному обману. Он пишет: "Известно, что по таким вопросам в Элладе идут постоянные споры... Вообще, мне кажется, что рассказы мессенян более правдоподобны, чем рассказы других" (IV, 2, 3); при этом он указывает, что они по историческим условиям должны бы знать меньше других, так как "мессеняне... после возвращения из изгнания не могли восстановить в памяти многие факты древней истории своей страны" (III, 12, 2).
Отношение Павсания к сообщаемым им фактам и чужим рассказам представляет собой своеобразную смесь легковерия, суеверия и примитивного рационального скептицизма.
Порой Павсаний явно отмежевывается от того, что ему приходится сообщать, и говорит, что то же самое делают и те, кто ему передавал различные легенды: "Сами аргосские проводники и археологи совершенно ясно видят, - пишет он, - что не все то, что им приходится рассказывать, согласно с истиной; тем не менее они все же продолжают это рассказывать; ведь не так-то легко разубедить людей в том, во что они привыкли верить" (11,23,6).
Иногда он даже становится на позиции явного скептицизма по отношению к мифам.
"Этот рассказ [о превращении Зевса в птицу] и все ему подобные, которые передаются о богах, я точно пересказываю, хотя сам я их и не признаю, но тем не менее считаю нужным их записывать" (II, 17, 4); или "едва ли кто легко согласится, что под землею есть какое-то жилище богов, в котором собираются души умерших" (III, 25, 5).
"Я думаю, что и без вмешательства богини собаки Актеона заболели бешенством" (IX, 2, 4).
Рассказывая о том, как в Фивах загоняют в пещеры живых поросят, принося их как бы в жертву подземным богам, он иронически прибавляет: "Говорят, что эти свиньи ровно через год появляются в Додоне. Может быть, найдутся люди, которые поверят этому рассказу" (IX 8, 1).
Иногда Павсаний прибегает к аллегорическому толкованию мифов и в VIII книге обосновывает этот прием следующим теоретическим рассуждением.
"Начиная это описание, я лично смотрел на все эти предания эллинов в лучшем случае как на легкомысленные и глупые рассказы, но, когда я дошел до Аркадии, меня взяло по поводу этого следующее раздумье: я подумал, что у эллинов так называемые "мудрые" люди издревле такие сказания передавали иносказательно, как некие притчи, и поэтому, как я теперь полагаю, и... сказание о Кроносе является своего рода тоже частичкой эллинской мудрости. Поэтому, раз приходится касаться вопросов религии, будем придерживаться традиции" (VIII, 8. 3).
Однако толкований у Павсания не слишком много. Наиболее недоверчиво он относится к мифам о превращении людей в животных; он критикует миф о Кикне в следующих выражениях: "Лично я верю только тому, что у минийцев царствовал музыкальный человек Кикн [лебедь], но чтобы из человека он превратился в птицу - это мне кажется невероятным" (I, 30, 3); так же он объясняет миф о Филомеле тем, что соловей поет "жалостно, подобно плачу" (I, 41, 9). Такой же характер имеет его объяснение мифа о Нарциссе. Нарцисс был влюблен не в свое отражение, а в свою сестру-близнеца, похожую на него: "сущая чепуха, чтобы человек, доживший до такого возраста, что может быть охвачен любовью, не мог бы разобрать, где человек, а где его тень" (IX, 31, 8).
Павсаний сам признает, что он не склонен к последовательному скептицизму и считает возможным отступать от него; это положение он тоже обосновывает таким образом: "Относительно более или менее редких явлений не следует делать слишком поспешных заключений, но и не следует быть слишком скептическим. Так, например, я лично никогда не видел крылатых змей, но я верю, что они могут быть" (IX, 21, 6).
Так как все мифологические личности для Павсания являются историческими, он совершенно серьезно исследует, в каких местах произошло то или другое мифическое событие. Например "В каком месте Киферона постигло несчастье Пенфея... где был покинут новорожденный Эдип - этого никто не знает с той достоверностью, с какой мы знаем тот перекресток... где Эдип убил своего отца" (IX, 2, 4). Он верит в существование тритона, который выходил из реки около Танагры и нападал на женщин, и передает две версии мифа о том, как женщины спаслись от него, причем одну из них называет более "правдоподобной". Наконец, он отказывается кое-где от своего недоверия к мифам о превращениях. Рассказав о том, как Ликаон принес в жертву ребенка, Павсаний пишет: "Говорят, что после этой жертвы Ликаон был превращен в волка. Этот рассказ внушает мне доверие: сказание это издавна сохранялось у аркадян и самая вероятность такого события говорит в его пользу" (VIII, 2, 3-4).
Чрезвычайно большой интерес Павсаний проявляет ко всем рассказам об оракулах, предсказаниях и чудесах. Сам он был участником нескольких мистерий; упоминая о тайных культах, он всякий раз оговаривается, что он не имеет права подробнее говорить о них. Его описание посещения оракула Трофония, являющееся одним из интереснейших мест книги, написано под сильным личным впечатлением и полно самой искренней веры.
Таким образом, едва ли можно говорить о сознательном систематическом исследовательском методе Павсания; он неустойчив и эклектичен. Ценность его книги не в стройной продуманности и систематичности, а в тех сотнях мелких сведений и черточек, в которых, как в зеркале, составленном из мельчайших кусочков, отражается все же только один образ - горячо любимой Павсанием Эллады.
Композиция произведения Павсания до некоторой степени ясна благодаря делению на книги, описывающие отдельные страны, и благодаря последовательности в перечислении географических пунктов, встречающихся по пути. Внутри же каждой книги и в описании отдельных местностей и их достопримечательностей господствует большая пестрота: мифография, политическая история, географические, зоологические и этнографические наблюдения, то верные, то фантастические, моральные и религиозные сентенции, литературные и искусствоведческие данные, - все это сплетается в такое неразложимое целое, что книгу Павсания можно читать, раскрыв на любом месте, и впечатление получается одно и то же - движущаяся перед глазами однообразно пестрая лента, за движением которой приятно следить, но детали которой невозможно запомнить.
Однако в этом разнообразии имеется несколько основных линий, по которым Павсаний ведет повествование, чередуя их совершенно произвольно.
Хотя Павсания принято причислять к географам, но как раз географии в точном смысле слова в его книге меньше всего; описания природы у него скудны. Единственное, на что Павсаний обращает большое внимание, говоря о каждой местности - это орошение ее; многоводность и высыхание рек, наличие источников с хорошей питьевой водой и болот с опасными местами он всегда отмечает. Этнография тоже время от времени привлекает его внимание; но, по всей вероятности, эти этнографические экскурсы, как/например, очень интересное описание быта и вооружения савроматов (I, 21) или эфиопов (I, 33) передаются им с чужих слов.
Значительно больше привлекает Павсания мифология и этиология. Павсаний сохранил множество местных мелких мифов, которые, вероятно, без его книги не дошли бы до нас, а также интересные варианты из крупных мифологических циклов; например, он дает некоторые эпизоды из мифа о Геракле (VII, 19, 9). Как страстный любитель древности, он старается сохранить для потомства даже самые незначительные пережитки ее, передавая мимоходом мифы, в которые даже он, при своем умеренном скептицизме, не верит, например об одноглазых аримаспах и грифах - крылатых львах (I, 24, 6) или о ребенке, обратившемся в дракона и спасшем войско элейцев от наступавших аркадян (VI, 20, 5).
Так же, как этнографические экскурсы, крупные исторические главы, например история Спарты (III, 3, 11), заимствованы им целиком у других историков; это отражается даже на языке и манере изложения. В особенности явно это выступает в главах, посвященных мессенским войнам (IV, 6-24), которые, как говорит сам Павсаний, перелагают в прозе поэму Риана [2]; эти главы - единственная часть книги Павсания, где повествование имеет художественный, даже драматический характер.
Наибольшую ценность представляет книга Павсания для искусствоведа; с необыкновенной точностью, вниманием и любовью он описывает все произведения искусства, которые встречает на своем пути; равнодушный к красотам природы и скупой на слова для изображения их, Павсаний старается не упустить ни одной мелочи в описываемых им статуях, картинах и постройках. Благодаря его описаниям историкам искусства удалось воссоздать общий вид многих зданий и статуй. Павсаний всегда указывает материал, из которого сделана статуя, часто приводит ее точные размеры, дает имя художника, если знает его, и даже не скупится на похвальные слова.
В качестве примеров приведем два-три описания древних произведений искусства. "На агоре, где особенно много святилищ, находятся деревянные изображения Диониса, у которых все покрыто позолотой, кроме лиц; их лица окрашены красной краской" (II, 2.6). Или: "Есть в Олимпии так называемая сокровищница сикионян, дар Мирона... В этой сокровищнице он сделал две комнаты - одну в дорическом, другую - в ионическом стиле. Я сам видел, что они сделаны из меди, но тартессийская ли это медь,... я не знаю... Над меньшей комнатой есть надпись, гласящая, что вес меди равняется 500 талантам, а построили эту сокровищницу Мирон и сикионский народ. В этой сокровищнице лежат три диска... Есть там и щит, выложенный медью и украшенный внутри рисунком, и такие же шлем и поножи... Лежат там и другие замечательные вещи, заслуживающие упоминания: меч Пелопса с золотой рукоятью и сделанный из слоновой кости рог Амалфеи... Надпись на этом роге сделана старинными аттическими буквами... Там же есть статуя Аполлона из буксового дерева с позолоченной головой... Говорят, что это дар локров... творцом этой статуи называют Патрокла, сына Катилла из Кротоны" (VI, 19, 1-6). В этой точности описаний чувствуется большая любовь Павсания к искусству, изучение которого было, очевидно, главной целью его путешествия. Основную мысль, руководившую им при написании книги, Павсаний выразил в следующих словах, с которых он мог бы начать свое пестрое произведение, но которое он, по своему обыкновению, бегло бросил в одной из последних глав:
"Характерной особенностью эллинов является обыкновение восхищаться всем иноземным больше, чем своим родным, раз уже прославленные историки сочли нужным описать во всех подробностях египетские пирамиды, а о таких сооружениях, как сокровищница Миния или стены Тиринфа, они не упоминают ни полсловом, хотя эти постройки заслуживают не меньшего удивления" (XI, 36, 5).

---

[1] Цитаты из Павсания приводятся в переводе С. П. Кондратьева.
[2] См. гл. IV настоящего тома

8. ДИОГЕН ЛАЭРТСКИЙ

Наряду с историей политической следуете упомянуть и об истории философии в лице ее представителя Диогена Лаэртского.
Прозвище Диогена - "Лаэртский" - скорее всего происходит от названия города Лаэрта в Киликии. Если это верно, то, значит, Диоген был уроженцем города Лаэрты [1].
Ни время его жизни, ни обстоятельства ее неизвестны. Судя по тому, что он упоминает философа Секста Эмпирика, но не упоминает, и, по-видимому, не знает неоплатоников, можно заключить, что он жил в III в. н. э. (скорее, в первой половине века).
До нас дошло его сочинение, носящеее заглавие: "Жизнеописания и мнения прославившихся в философии в 10 книгах". Это сочинение было посвящено какой-то знатной женщине, любительнице философии Платона, о которой он упоминает, не называя ее имени (III, 47).
Цель этого сочинения такая: автор перечисляет главных представителей каждой философской школы, сообщает биографические сведения о них, стараясь приводить как можно более анекдотов о них и их остроумных изречений, дает список их трудов и общий обзор теорий; иногда еще присоединяет короткую эпиграмму.
Как уже сказано, сочинение Диогена состоит из 10 книг. В двух первых говорится о "семи мудрецах", первых философах - Сократе и его учениках, кроме Платона. Платону посвящена вся III книга; в IV книге - Академия; в V - Аристотель и его ученики; в VI - киники; в VII - стоики; в VIII - Пифагор и его школа; в IX Гераклит, элеаты и скептики, в X - Эпикур, к учению которого Диоген чувствовал склонность.
Диоген не был самостоятельным мыслителем; но его сочинение является все же ценным источником по истории философии и в значительной степени по истории литературы благодаря множеству сведений биографического и литературного характера, выписанных им из большей частью не сохранившихся до нашего времени сочинений своих предшественников. Он компилятор, подобный Элиану и Афинею.
Ученые нового времени стараются определить источники Диогена. Каждая философская школа имела свои архивы и предания. В школах хранились списки лиц, стоявших во главе их со времени основания. Хранились также сочинения основателя и его главных преемников. Этими документами пользовались многие писатели; на основании их одни составляли биографии философов, другие устанавливали преемство лиц, стоявших во главе той или другой школы, так что получалась как бы история ее; третьи резюмировали основные положения учения школы. Но все это были работы, касавшиеся только отдельных частей истории философии. Сочинение же Диогена обнимает историю всех философских школ.

---

[1] См. «Вестник древней истории», 1948, № 2.

1. МАЛЫЕ ОРАТОРЫ I-II ВВ.

Ораторы I в., от которых принято вести начало новой, или второй, софистики, происходят в большинстве своем с побережья Малой Азии - из Смирны и других городов; даже при наших весьма скудных знаниях можно наметить разные направления среди ораторов этого времени и разные риторические цели, которые они себе ставят. В некоторых школах сохранились традиции азианского красноречия. Таков был Никита из Смирны, отличавшийся "вакхическим и дифирамбическим стилем" и "оригинальными и парадоксальными замыслами" [1]. К этой же манере тяготел ученик Никиты Скопелиан. Смирнская школа приписывает главное значение природной одаренности и стремится к величавости, блеску и красоте стиля. Школа Исея хотя и сохраняет азианский стиль, но больше подчеркивает роль профессионального мастерства и техники, уделяет внимание развитию способностей к импровизации и укреплению памяти; главные цели этих софистов (Исей, Лоллиан, Дионисий Милетский) - изысканная простота и ясность.
Широкой известностью пользовался современник Траяна Антоний Полемон, который впоследствии по поручению Адриана выступил с большою речью при освящении Олимпийского храма в Афинах. Сохранились две декламации, позволяющие судить о его стиле. Действие одной из них происходит после Марафонского боя, и отцы двух убитых афинян - Кинегира и Каллимаха - притязают на право произнести надгробную речь над павшими бойцами. Азианская склонность к преувеличенному пафосу сказывается в эффектных и фантастических искажениях истории (флот персов отбит с суши), в конкретизации метафор (отрубленная рука Кинегира решила исход сражения), в гротескных вымыслах (в Каллимаха вонзается столько стрел и дротиков, что они не дают ему упасть). Выбор темы из аттической истории и чистота аттической речи свидетельствуют о сильном влиянии аттикизма, вступающего в любопытнейшее сочетание с азианской манерой. Полемон, стиль которого был подобен "Олимпийской трубе" [2], может служить интересным примером той высокой преданности своему призванию, которую иногда проявляли софисты. Рассказывали, что, чувствуя приближение смерти, он велел похоронить себя еще живым и закрыть склеп, "дабы солнце не увидело его безмолвствующим" [3].
Современником и соперником Полемона был уроженец Галлии Фаворин, проявлявший, по словам Геллия, очень большую осведомленность не только в греческой, но и в римской литературе, однако особенно хорошо знавший и высоко ценивший первую. В сферу его интересов помимо риторики входили и основные проблемы философии, причем сам он занимал скептическую позицию. Кроме того, Фаворин проявлял себя как "полигистор" (энциклопедист) и написал объемистый труд грамматического и исторического характера. Ему принадлежал ряд эпидиктических речей, из коих одна или две, азианские по стилю, сохранились среди речей, приписываемых Диону Хрисостому. Были у него и шутливые декламации на такие, например, темы, как похвала Ферситу или похвала лихорадке.

---

[1] Philostrati. Vitae soph., I, p. 511.
[2] Ibid., I, p. 542.
[3] Ρhi1ostrati. Vitae soph., I, p. 543–544.

2. ДИОН ХРИСОСТОМ

Греческий оратор, философ и общественный деятель Дион, получивший в истории прозвище "Хрисостома" (Златоуста) за свое красноречие, был ярким представителем софистики и ораторского мастерства I в. н. э.
Год рождения Диона точно неизвестен. Однако, так как он, уже будучи взрослым, был лично знаком с Веспасианом и Титом, можно предположить, что он родился между 40 и 50 гг. н. э. Это предположение подтверждается и тем, что в речах, относящихся к правлению Траяна, он называет себя стариком; о нем упоминает в своих письмах Плиний Младший, в 112 г.; год смерти Диона тоже неизвестен, terminus post quem - 112 г.
Источником биографических сведений о Дионе служат в первую очередь его собственные речи: Дион много и охотно говорит о своей семье и о себе. Далее, Диона выводит в качестве действующего лица Филострат в романе об Аполлонии Тианском. Эти сведения, конечно, нельзя считать вполне достоверными, так как роман Филострата во многом уклоняется от исторической правды. Тот же Филострат написал биографию Диона в своих "Жизнеописаниях софистов", опираясь на речи самого Диона. Имеется еще одно анонимное жизнеописание в рукописях речей Диона, но и оно не дает ничего существенного сравнительно с тем, что говорит он сам.
Дион происходил из знатной и культурной семьи города Прусы в Вифинии. Его отец и оба деда играли видную роль в городе - о чем Дион упоминает не раз - и употребляли значительную часть своего большого состояния на общественные нужды и повинности: городские постройки, раздачи хлеба, масла и т. п. Об отце Дион сообщает даже, что однажды ему пришлось пожертвовать все свое состояние в пользу города и наживать его снова.
После смерти отца огромная задолженность по имению тяжелым бременем· легла на самого Диона и его братьев и сестру; совместное владение и управление большим имуществом имело свои неудобства. Обо всем этом Дион неоднократно упоминает в своих речах.
Дион получил основательное образование и начал выступать как оратор и софист. Имел ли он свою школу, неизвестно; сам он об этом нигде не говорит, и мы не знаем, каким образом ему удалось достигнуть настолько большой известности, что он был приглашен в Рим, жил при дворе Веспасиана и Тита и вступил в дружбу с учеными и государственными деятелями. Возможно, что он познакомился с основателем династии Флавиев еще во время его восточных походов; и сам Веспасиан, и его старший сын благосклонно относились к выходцам с Востока и приближали их к себе, и Дион мог оказаться в их числе; в романе Филострата есть довольно фантастический рассказ о свидании Веспасиана с Аполлонием Тианским, Дионом и Евфратом Тирским, но в основе этого рассказа может лежать исторический факт встречи Диона с Веспасианом в Азии.
Придворная карьера Диона потерпела неожиданное и страшное крушение, когда на престол вступил Домициан. Ненавистник философов и софистов, Домициан издал распоряжение об изгнании их из Рима. Однако бедствия, постигшие Диона, были, по-видимому, следствием не этого декрета Домициана, а близкой дружбы, которая связывала Диона с одним из родственников Домициана; Дион не называет его имени, но из его слов - "родственник и свойственник" (речь 13)-можно сделать вывод, что это был Флавий Сабин, муж дочери Тита, Юлии, казненный Домицианом в 82 г.. Дион был приговорен не только к выселению из Рима, но и к пожизненному изгнанию со своей родины Вифинии; однако имущество его не было конфисковано, а жена и дети имели право оставаться в Прусе, но, по-видимому, провели все время изгнания Диона в соседнем городе Апамее, где у жены Диона были родственники. Сам Дион поступил очень решительно и оригинально. Вместо того, чтобы поселиться в любом из городов вне Вифинии, - что ему было разрешено, - и заниматься преподаванием ораторского искусства, он избрал жизнь бродячего философа, и за 14 лет изгнания, не имея постоянного места жительства, обошел Малую Азию, Грецию и берега Черного моря; на пропитание он зарабатывал физическим трудом, работая в садах, виноградниках и на полях. Увлеченный идеалами киников и подражая во всем Диогену, он перешел от ораторской деятельности к кратким философским беседам, так называемым диатрибам, носившим политическую окраску и направленным на осуждение богатых и сильных, в особенности тиранов. Громя в абстрактных выражениях тиранию, что было вполне в духе кинической философии, Дион подразумевал под этим владычество ненавистного ему Домициана. Впоследствии Дион не раз подчеркивал политический характер своих странствий, но, отдавая дань религиозным предрассудкам своего времени, он объяснял их также и велением Аполлона: приговоренный к изгнанию, он обратился к оракулу в Дельфах, и Аполлон повелел ему странствовать, предсказав, что его изгнание кончится, когда он дойдет до пределов земли. Именно поэтому, говорит Дион, он и направился в Скифию. На обратном пути, когда Дион находился в лагере римского легиона на Истре (летом 96 г.), пришло известие о смерти Домициана, и вступлении на престол Нервы, личного друга Диона со времен его пребывания в Риме при Веспасиане и Тите. Одним из первых распоряжений нового императора было восстановление Диона в правах. Дион, даже не дожидаясь этого, раскрыл свое инкогнито в римском лагере и, развив агитацию в пользу нового императора, уговорил солдат, избалованных Домицианом, не бунтовать и присягнуть Нерве. После этого он возвратился в Прусу.
С 96 г. начинается третий период жизни Диона. Заботы его в это время направлены на улучшение политического положения родного города Прусы. Однако мелкие дрязги провинциального города в конце концов заставляют его отказаться от дальнейшего участия в городских делах, и он возвращается к прежней деятельности странствующего софиста; Дион принимает многочисленные приглашения разных городов переднего Востока и выступает там в качестве политического советника по различным вопросам организации городского управления и хозяйства. Умер Дион уже в правление Траяна. Много биографических деталей, относящихся к концу жизни Диона и характеризующих борьбу общественных сил провинциального городка, находим мы в переписке Плиния Младшего с Траяном.
Насколько разнообразна жизнь Диона, настолько же разнохарактерны и его произведения. Изгнание сыграло огромную роль в его литературной деятельности. Его произведения до изгнания и во время изгнания настолько резко отличаются друг от друга, что, по-видимому, на самых первых списках его речей делались пометки: "до изгнания" и "после изгнания".
Об этом говорит страстный поклонник Диона Синесий (конец IV- начало V в. н. э.), посвятивший ему целую книгу и считающий, что все произведения Диона следовало бы снабдить такой пометкой. До изгнания Дион был только талантливым ритором; содержание его речей этого периода не отличается особой глубиной. Философские интересы не трогают его, и рассуждения на отвлеченные темы не выходят за рамки общих ходячих истин, не принадлежащих по существу никакой философской школе. Литературой Дион, напротив, сильно интересуется и посвящает ей несколько речей.
К этому периоду относятся две его надгробные речи о рано погибшем кулачном бойце Меланкомаде, две речи "О законе и обычае" (75 и 76), две речи "О судьбе" (64 и 65) и несколько речей на чисто литературные темы; очень интересна с литературной точки зрения речь 18, в которой Дион дает советы, что и как следует читать, а также речи о трагедии "Филоктет" (52 и 59). Особенно ценна 52 речь, в которой Дион сравнивает "Филоктета" Софокла с не дошедшими до нас трагедиями Эсхила и Эврипида на ту же тему. Вероятно, к этому же периоду относятся литературные "этюды" об Ахилле (58), Хрисеиде (61), Агамемноне (56), Несторе (57), о Гомере (53) и большая речь - так называемая "Троянская" (11), в которой с чисто софистической ловкостью и многоречивостью перечисляются отклонения Гомера от исторической истины и доказывается неправдоподобность мифа о Троянской войне.
Кроме этих произведений, известны еще названия двух чисто софистических забав Диона: "Похвала попугаю" и "Похвала кудрям". В противовес последнему произведению Синесий написал "Похвалу плеши", из которой вполне ясно построение "Похвалы кудрям"; по-видимому, это была обычная софистическая полушуточная речь, уснащенная цитатами из авторов и софизмами. Более важной утратой являются речи Диона "Против философов" и "Против Мусония Руфа". В первой речи, по свидетельству Синесия, Дион обрушивается на философов со всем блеском софистического остроумия; во второй - в более серьезном тоне, так как Мусоний Руф был очень уважаемым лицом, - опровергает стоическую систему.
Совершенно иным духом проникнуты его кинические речи, и облечены они в иную форму. Это короткие, резкие, остроумные, местами даже грубоватые диалоги; в большинстве их главную роль играет Диоген, срывающий маски со всего, что кажется людям ценным: имущество, положение в обществе, власть, даже брак и семья, - все подвергается язвительной уничтожающей критике (таковы диалоги 6, 8, 9, 10, 14, 15, 62-71). Язык их предельно прост, и мы можем легко представить себе, какой успех они должны были иметь среди самых простых слушателей, когда их произносил блестящий ритор, скрывавшийся под рваным плащом киника.
Несомненно, крайние формы кинизма были для Диона только временным увлечением, но, весьма возможно, вполне искренним; потерпев жизненное крушение, Дион должен был за что-то ухватиться, найти в чем-нибудь утешение, и таким спасательным кругом явился для него кинизм, убеждавший его в ничтожности всего, что он потерял.
Увлечение кинизмом сказывается и в третий период его жизни; оно ясно звучит в "Вифинских речах" и в четырех речах "О царской власти". Впрочем, главный интерес "Вифинских речей" (38, 41, 45, 48-50) заключается не в философской, а в бытовой стороне: они дают интереснейшую картину греческого провинциального города. Кроме того, эти речи очень ценны для биографии Диона: большинство сведений о себе он сообщает именно в них.
Иной круг интересов раскрывается в тех речах Диона, которые принято относить к последнему периоду его жизни. Это речи, обращенные к жителям городов, довольно далеких от его родины: "Олимпийская речь" (12), речи 32-35, обращенные к жителям Александрии, Тарса и Келен во Фригии. Во всех них Дион судит о делах городов с общегосударственной и философской точек зрения. Речи имеют спокойный, повествовательный и увещевательный характер; они менее ярки и оживлены, чем диалоги времени изгнания и "Вифинские речи"; в них выражены мысли уже утомленного жизнью человека, готового поделиться своим опытом.
Очень интересной речью, которую принято относить тоже к последнему периоду деятельности Диона, является "Эвбейская" (7), в которой Дион в почти беллетристической форме излагает свои мысли о преимуществах сельской жизни перед городской и предлагает проект разгрузки городов и помощи городским беднякам.
Общее число произведений Диона, дошедших до нас, - 79.
Подробное изучение произведений Диона может дать очень много для знакомства с его эпохой. С общественной и политической точек зрения особенно интересны речи-диалоги времени его изгнания: в них Дион не раз касается проблемы, острота которой в его эпоху уже сильно чувствовалась, - вопроса о рабстве. В 15 речи Дион передает якобы слышанный им разговор между свободным и рабом, в которой образованный и умеющий вести спор раб сперва доказывает, издеваясь над собеседником и снабжая, конечно, все свое рассуждение примерами из мифологии и истории, что никто не может назвать себя ни свободным, ни рабом, так как никто не знает с достоверностью, кто его отец; далее, в более серьезном тоне, собеседники переходят к беседе о доблести и делается вывод: "не тот является подлинным рабом, за чье тело кто-либо заплатил деньги, и не тот, кто родился от людей, считающихся рабами, как полагает толпа, но тот, кто несвободен [т. е. имеет несвободный образ мысли] и рабски настроен. Из тех, кого называют рабами, мы согласимся многих назвать поистине свободными, а из свободных - назвать очень многих подобными рабам" [1]. В 9 речи Дион рассказывает, как Диоген на Истме встретил одного знакомого, который искал убежавшего от него раба, и доказал ему, что он должен радоваться его бегству: он избавился от множества неприятностей и неудобств, а ту работу, которую делал за него раб, он сделает без труда и сам с помощью членов своей семьи.
В настоящее время мы едва ли можем полностью понять ту огромную славу, какая выпала на долю Диона и доставила ему прозвище Хрисостома. Он интересен, главным образом, с бытовой и исторической точки зрения, однако его литературные достоинства все же значительны. Даже темы, касающиеся мелких вопросов городского управления или столкновений между городскими партиями, Дион умеет излагать необыкновенно ярко и живо; его маленькие диалоги полны намеков на злободневные, к сожалению, не всегда для нас ясные, современные события.
Литературные познания Диона были обширны; это видно даже по одной из его ранних речей - "О чтении" (18). К Диону, по-видимому, обратился за советом не ученик, а человек, уже занимающий известное общественное положение, и Дион подбирает ему наиболее подходящих авторов; он советует ему хорошо изучить Гомера, не увлекаться лирикой, для которой у занятого человека нет времени, прочесть историков (Геродота, Фукидида и Феопомпа, которого он ставит ниже Фукидида) и всех известных ораторов; особенной любовью Диона пользуется Ксенофонт, у которого, по его мнению, государственный деятель может научиться всему, что ему нужно: он сумеет говорить и в собраниях, и с царями, и с солдатами. Сохранил ли Дион на всю жизнь такое высокое мнение о Ксенофонте, мы не знаем, но во всяком случае он сам многому научился у него в отношении формы изложения.
Язык Диона богат и разнообразен, литературно-изобразительный талант его также значителен; может быть, лучшим его произведением является "Приднепровская речь" ("Борисфенитская", № 36), в которой необыкновенно наглядно описывается его приезд в устье Днепра, воинственное и любознательное население этой окраины, гостеприимство и добрые нравы жителей. Прекрасной идиллической новеллой является и упомянутая уже "Эвбейская речь".
Во многих речах Дион охотно говорит о себе; иногда он любит по-хвастать благосклонностью императоров или своим героизмом во времена изгнания; он часто упоминает также о своих хозяйственных и семейных делах. И, надо сказать, именно все эти личные подробности Дион умеет по-дать особенно живо и интересно.
В эту позднюю эпоху греческой литературы речь, по-видимому, до некоторой степени заменяет лирику. Индивидуализм становится все сильнее и ищет выхода, а лирическая поэзия настолько застыла в традиционных формах, что в ней можно говорить не "свое", а только "по-своему". Основоположником такой "личной" речи и следует считать Диона. Может быть, именно оттого с таким преувеличенным, на наш взгляд, восхищением относились ораторы и писатели IV и V вв. к Диону Хрисостому.

---

[1] Дион Хрисостом цитируется в переводе M. Е. Грабарь–Пассек.

3. ГЕРОД АТТИК

Среди ораторов, относимых к новой софистике, если не самым крупным, то наиболее влиятельным был Герод Аттик; именно в этой форме обычно упоминается его имя, которое в официальных документах звучит несравненно торжественнее и сложнее: Вибуллий Гиппарх Тиберий Клавдий Аттик Герод. В силу ряда причин его биография известна довольно хорошо и должна быть изложена несколько подробнее, поскольку она содержит много деталей, интересных для истории софистики и выяснения условий, в которых проходила работа софистов.
Герод Аттик происходил из старинного и богатого аттического рода. Его дед, обвиненный в государственном преступлении, был казнен, причем имущество его было конфисковано, но сын казненного, Тиберий Клавдий Герод, сумевший сохранить часть богатства, нашел в одном из своих владений большой клад (а кроме того, выгодно женился). Герод Аттик родился в очень состоятельной семье в 101 г. н. э.
В имении своего отца в Марафоне Герод Аттик получает превосходное образование, причем к нему приставляются самые лучшие учителя - грамматики, философы и риторы. Еще мальчиком он побывал в Риме, а в 117 г. получил первую возможность выдвинуться в качестве оратора. Он должен был произнести приветственную речь перед Адрианом, отправлявшимся в поход против сарматов; однако это первое выступление Герода было неудачным, и ему пришлось еще долго брать уроки у Скопелиана. В дальнейшем Герод Аттик занимает сперва сравнительно скромные посты, а затем достигает высочайших званий, доступных римскому гражданину. Так, в 127/8 или 128/9 г. его выбирают первым архонтом, что дает ему возможность лично встречаться с императором Адрианом, когда тот посещает Грецию. Вскоре после смерти отца (138 или 139 г.) Герод Аттик, располагающий огромным состоянием, берет на себя оплату великолепного убранства города Афин и сложного устройства церемонии для праздника Панафиней; в 143 г. он делается консулом. Герод обучает риторике приемных сыновей императора - будущих императоров Луция Вера и Марка Аврелия. Одновременно продолжаются его публичные выступления с софистическими речами.
Затем Герод Аттик возвращается в Грецию. Наступает новая полоса его жизни, отмеченная все возрастающим общественным влиянием и ознаменованная рядом великолепных построек, возводившихся по его почину и на его средства.
Смерть любимого младшего сына и дочери, а затем и жены повергают Герода Аттика в отчаяние. В честь умершей дочери он строит знаменитый афинский Одейон (концертный зал), рассчитанный на 5000-6000 человек.
В Афинах Герод развивает широкую ораторскую деятельность, соединяя с ней работу преподавателя риторики. В то же время он становится в своем городе своеобразным меценатом. Вокруг него складывается большое содружество учеников, внутри которого Герод создает более тесный круг из десяти наиболее одаренных. Эти избранники выступают под его личным наблюдением с краткими докладами, время которых отмеривалось водяными часами - клепсидрой, отчего сам этот кружок стал называться "Клепсидрией". Среди учеников Герода Аттика были Элий Аристид и Авл Геллий. В 177 или 178 г. Герод Аттик умер в своем родном Марафоне, где он и хотел быть похороненным, но по настоянию афинян он был с большой торжественностью похоронен в Афинах.
Помимо того, что Герод Аттик привлекает к себе внимание как влиятельная и оригинальная историческая личность, он занимает центральное положение в новой софистике в силу своей педагогической деятельности.
Почти все видные софисты эпохи Антонинов были учениками Герода, который своими философскими и филологическими познаниями значительно превосходил современных ему учителей риторики; понятно, что авторитет его был огромен. Гораздо труднее уловить и ощутить индивидуальные особенности его стиля, потому что почти все, им написанное, утрачено. Из множества его речей сохранилась лишь одна декламация, известная под названием "О государстве". В ней все характерно для архаиста и поклонника классических образцов. Речь исходит из совершенно определенной политической ситуации, сложившейся в Ларисе, одном из городов Фессалии, около 400 г. до н. э., т. е. почти за шестьсот лет до времени жизни Герода Аттика. Один из жителей Ларисы высказывается в пользу предложения спартанцев заключить с ними союз для совместной борьбы с македонским царем Архелаем. Интересно, что самая возможность выступления с подобной речью предполагает точное знание исторических событий и политических отношений очень отдаленной эпохи. Автор мастерски воспроизводит язык и манеру ранних аттических ораторов; лишь изредка проскальзывают слова и обороты, свойственные языку Греции римской эпохи и обличающие подделку.
Весьма вероятно, что ближайшим образцом Герода Аттика была речь современника Сократа, софиста Фрасимаха из Халкедона. Для стиля Герода характерно было, по-видимому, стремление в поисках образцов чистого аттического слова опираться на сравнительно мало известных представителей аттического красноречия (Фрасимах, Критий); даже среди сторонников аттикизма он был крайним архаистом.
К последовательному аттикизму, к максимально точному воспроизведению всех особенностей и оттенков аттической речи он стремился неуклонно и постоянно: его обвиняли даже в "чрезмерном аттикизме". Тем самым он противопоставлял себя большинству своих предшественников, склонявшихся к азианской манере и не боявшихся прибегать к словам и оборотам, не засвидетельствованным у старых писателей. Весьма правдоподобно, что именно влиянию Герода Аттика надлежит приписывать широкое распространение в конце II в. лексиконов чистой аттической речи.
В Героде одинаково ценили и дар импровизации и уменье произносить тщательно подготовленные речи. Идеалом словесного мастерства были для Герода не знаменитые ораторы IV в., а начинатели аттического красноречия, жившие в V в. и еще не владевшие изощренным искусством. Филострат особенно подчеркивает его тяготение к древнейшим ораторам, особенно к Критию, до тех пор забытому [1].

---

[1] Philostrati. Vitae soph., II, p. 564.

4. ЭЛИЙ АРИСТИД

Знаменитейшим из учеников Герода Аттика и продолжателем его направления был Элий Аристид. И Герод Аттик, и Элий Аристид принадлежат к социальным верхам, происходят от знатных родителей, располагают богатством и получают блестящее образование. От широких народных масс они, разумеется, чрезвычайно далеки, и их творчество свидетельствует об оторванности от жизни. По сравнению с такими софистами-риторами, каким был, например, Дион Хрисостом, искавший новых путей для счастья человечества, риторы типа Элия Аристида отличаются узостью духовных интересов и бессодержательностью мысли. Интересует их почти исключительно внешняя форма речи, причем в форме они подражают образцам славного, но давно изжитого прошлого древней Греции.
Элий Аристид родился в 117 или, может быть, в 129 г.; он был родом из Малоазийской Мисии. Аристид получил хорошее образование. Среди его учителей, кроме Герода, числятся грамматик Александр из Котиея, бывший также воспитателем Марка Аврелия, и пергамский ритор Аристокл.
Еще молодым человеком Аристид совершает длительное путешествие: ему удается побывать даже в Египте, у самых нильских порогов. Он выступает публично с риторическими декламациями в Афинах, затем на истмийских играх и, наконец, в 156 г. в самом Риме. Об его успехах и большой славе свидетельствуют статуи, поставленные ему при жизни в нескольких городах Египта, Греции и Малой Азии. Однако большую часть своей жизни он провел в Смирне, где занимал видное положение. Около 156 г. Элий Аристид заболел какой-то мучительной болезнью, тянувшейся с перерывами 17 лет. Религиозный и мнительный, Элий Аристид был постоянным посетителем святилищ Асклепия, бога-целителя, памятником чему остались его "Священные речи".
Умер Аристид в 189 г., окруженный славою.
Под именем Аристида сохранилось 55 речей и два небольших риторических руководства, а кроме того, скудные остатки поэтического творчества.
В подавляющем большинстве произведения Элия Аристида представляют собою речи, заранее приготовленные им для публичного произнесения и поэтому тщательно отделанные; импровизация никогда не была его сильной стороной. Зато его заблаговременно и основательно продуманные декламации отличаются гибкостью и блеском ораторского стиля и превосходной имитацией аттической речи. Наряду с произведениями, далекими от политической злободневности, есть и речи, произнесенные на современные Аристиду политические темы, например речь "О единомыслии", обращенная к Пергаму, Смирне и Эфесу (XVII). Следует отметить, что подобно Исократу, подражать языку которого он вообще стремился, Аристид часто писал свои речи для оглашения их другими, т. е. для чтения. Иначе говоря, ораторская проза переходит у него зачастую в публицистическую.
Единственный в своем роде литературный памятник - шесть речей Элия Аристида (XXIII-XXVIII), называемых "Священными речами"; они представляют собой нечто вроде дневника или истории многолетней болезни, главным и успешным врачевателем которой оказался, как уверяет Элий Аристид, сам Асклепий, вступавший в теснейшее личное общение со своим пациентом. Между прочим, являясь больному во сне, Асклепий велит ему записывать свои сны, и об этих снах Аристид рассказывает. Для Аристида - убежденного поклонника старины - характерно, что в этих снах появляются Софокл, Лисий, Платон.
Элий Аристид сознательно и убежденно стремился с возможной точностью воспроизводить язык и стиль величайших из мастеров и аттического красноречия.
Но любопытно, что этот последовательный сторонник классицизма в иных случаях обнаруживает изумительное умение пускать в ход весь ослепительный словесный аппарат азианизма, например в монодии на разрушение Смирны (XX) или в "Элевсинской речи" (XIX).
Виртуозность, с которой он владеет языком классической литературной прозы, сыграла, конечно, немалую роль в славе Аристида. Уже ближайшие к нему поколения расценивают его как классика красноречия. В IV в. н. э. Аристиду усиленно подражают и считают его, наравне с Гомером, гордостью Смирны.

---

5. ГЕРМОГЕН ИЗ ТАРСА

Теоретиком второй софистики был Гермоген из Тарса (род. ок. 161 г., умер в глубокой старости).
Довольно обширное собрание отдельных теоретических трудов Гермогена было, по-видимому, им самим объединено в "Руководство", очень сильно повлиявшее на последующую школьную традицию; особенною популярностью оно пользовалось в IV в. и впоследствии в Византии, начиная с IX столетия.
Риторический материал Гермоген делит на две большие группы: речи "политические", куда включены и судебные (стилистические законы их он устанавливает, пользуясь десятью аттическими ораторами и Критием), и "панегирические", образцы которых ему дают сочинения Ксенофонта, Геродота, Фукидида и в особенности Платона.
Вершиною политического красноречия он считает Демосфена. Гермоген окончательно устанавливает порядок школьных ораторских упражнений, получивший в дальнейшем каноническое значение. Он развил и разработал учение ритора II в. до н. э. Гермагора об основных вопросах, которые каждый оратор должен обдумать и поставить применительно к конкретному юридическому казусу: установление самого факта, его правовая характеристика, его качественная оценка в смысле наличия оправдывающих обстоятельств, правомерность избранной обвинителем процессуальной формы. Эти простые категории Гермагора усложнены и дополнены Гермогеном.
В своем трактате "О типах речи" он заменяет, как это делали уже некоторые его предшественники, старое учение о типах речи учением о ее качествах, или, как он в этих случаях говорит, "об идеях" [1]. Гермоген оперирует здесь такими категориями, как "ясность", "величавость", "красота", понимаемыми как стилистические характеристики ораторской речи. Уменье свободно ими распоряжаться и сочетать их надлежащим образом обусловливает собою мастерство оратора.
Свои основные положения Гермоген строит на стилистическом анализе речей Демосфена. Принцип подражания классическим образцам пронизывает собою все его учение. Интерес к Критию, как и у Герода, свидетельствует о тенденции к архаизированию.

---

[1] См. С. Меликова–Толстая. Античные теории художественной речи. Сб. «Античные теории языка и стиля». М. — Л., 1936, стр. 167.

1. БИОГРАФИЯ ЛУКИАНА

Совершенно особое место занимает в литературе II в. творчество Лукиана из Самосаты, названного Энгельсом "Вольтером классической древности" [1]. Время Лукиана - это период обострения противоречий, разъедавших римский мир, период глубокого кризиса экономического и социального уклада, основанного на рабском труде, упадка старой религии и прихода на смену ей христианства. В произведениях Лукиана преломились эти особенности современной ему исторической обстановки. Но непосредственнее и ярче, чем все другое, отразился в его произведениях идеологический кризис эпохи, когда "философы были или просто зарабатывающими деньги школьными учителями, или же шутами на жаловании у богатых кутил" [2] и старая олимпийско-капитолийская религия отживала свой век.
Упадок старой философии, крах старой религии - вот главная тема Лукиана. В римской литературе эта тема стояла на втором плане. Современник Лукиана великий сатирик Ювенал в первую очередь обличал материальное и правовое неравенство свободных граждан и лишь в связи с этим касался таких тем, как жалкая роль современных философов и пошатнувшееся положение олимпийских богов. Лукиан не отличался ювеналовской четкостью социальных симпатий. Воспитанный на образцах аттической прозы и поэзии и сам писавший по-гречески, сначала странствующий ритор, а затем крупный чиновник, Лукиан был продолжателем эллинских литературных традиций. Сатира Лукиана на первый взгляд лишена глубокого общественного содержания. Но объективно критика эта бьет и по официальной, получающей государственную поддержку религии, и по официальной, призванной укреплять рабовладельческое государство философии, в частности стоической. Энгельс отметил также, что Лукиан является "одним из лучших наших источников о первых христианах" [3].
Если не считать кратких упоминаний о Лукиане у Свиды и некоторых других христианских авторов, всеми нашими сведениями о жизни и деятельности Лукиана мы обязаны его собственным произведениям. Из них особенно богаты автобиографическими материалами такие, как "Сновидение, или Жизнь Лукиана" и "Дважды обвиненный, или Судебное разбирательство". В "Сновидении" писатель ведет рассказ от первого лица, в "Дважды обвиненном" выводит себя в образе Сирийца. Что же касается датировки жизни Лукиана и хронологии его творчества, то они устанавливаются на основании отдельных, разбросанных по разным произведениям косвенных указаний.
Так устанавливается, в частности, год рождения Лукиана. В "Дважды обвиненном" (гл. 32) Лукиан сообщает, что в сорок лет он получил отвращение к риторике и перестал ею заниматься. Так как в нериторических произведениях Лукиана можно усмотреть указание на то, что они были написаны не раньше середины шестидесятых годов II в., то Лукиан, который должен был достичь к этому времени сорокалетнего возраста, родился около 125 г. Впрочем, в "Лексиконе" Свиды говорится, что Лукиан родился в царствование Траяна, а оно, как известно, закончилось в 117 г. Относительно даты смерти Лукиана со всей определенностью можно сказать только то, что умер он после императора Марка Аврелия, т. е. после 180 г.: в "Александре, или Лжепророке" [4] Лукиан говорит о "божественном Марке Аврелии" (гл. 48), и эпитет "божественный" - несомненное указание на то, что речь идет об умершем, а не о здравствующем императоре. Так как в некоторых других произведениях ("Про Геракла", "Дионис") Лукиан называет себя человеком почтенных лет и стариком, то можно предполагать, что умер он в глубокой старости, дожив, возможно, до конца II в.
Способ датировки рождения и смерти Лукиана показывает, каким путем приходится определять те или иные даты, являющиеся вехами его жизни и деятельности. Теперь, наметив главные хронологические рамки, целесообразнее подробно не останавливаться на датировке отдельных событий в жизни Лукиана, а изложить биографию его так, как она вырисовывается из его сочинений.
Лукиан родился в Сирии, в городе Самосате. Самосата прежде была столицей небольшого государства Коммагены, но еще до рождения Лукиана, при Веспасиане, в конце I в. н. э., Коммагена утратила самостоятельность и стала частью римской провинции Сирии. Таким образом, с римской точки зрения Лукиан - провинциал-азиат. Отец его был, по-видимому, бедным ремесленником. Во всяком случае, когда Лукиан перестал ходить в школу, дела семьи шли плохо, и на семейном совете было решено обучать мальчика ремеслу. Дядя Лукиана, считавшийся прекрасным ваятелем, взялся обучать племянника своему искусству, но вскоре ученик по неопытности расколол каменную плиту. Дядя избил Лукиана, и на этом занятия ваянием прекратились. Лукиан решил продолжать образование. В "Дважды обвиненном" [5] фигура, олицетворяющая риторику, говорит, обращаясь к судьям (она обвиняет Лукиана в измене ей): "Этого человека я нашла во время его скитаний по городам Ионии, когда он был еще подростком, говорил только по-варварски, едва ли не одевался в длиннополую одежду по ассирийскому обычаю и еще не знал, что делать с собою. Я взяла его к себе и дала ему воспитание... Когда он захотел отправиться в Италию, я переправилась вместе с ним через Ионийское море и в конце концов проводила его до самой Галлии и там помогла ему разбогатеть" (гл. 27 и 28). Нетрудно перевести эти образы на простой язык биографии: Лукиан прожил какое-то время в Ионии, изучил там греческий язык и риторику, сделался странствующим ритором и отправился в другие страны. Кроме Италии и Галлии, он посетил Македонию, где нашел богатых покровителей, участвовал в олимпийских состязаниях ораторов, неоднократно останавливался в Афинах. Время от времени Лукиан возвращался на родину, в Сирию, и выступал здесь, как и в других странах, с речами, построенными во вкусе второй софистики. В сорокалетнем возрасте Лукиан, по собственному его свидетельству (на что было указано выше), почувствовал отвращение к риторике. Ему надоели обычные темы риторических упражнений - обвинения тиранов и панегирики героям. Лукиана привлекает философия. "Бежав от обвинения тиранов и восхваления героев, я хотел бы пойти в Академию или в Ликей прогуливаться и разговаривать в тиши вот с этим Диалогом, не нуждаясь ни в похвалах, ни в рукоплесканиях" ("Дважды обвиненный", 32). Нельзя не предположить, что отход от риторики и внешне изменил образ жизни писателя, которому теперь средства к существованию доставляли не публичные декламации, а сочинение диалогов философского и бытового содержания. Выступая в роли разоблачителя всяческих суеверий, Лукиан и на деле показал себя врагом всякого рода шарлатанов-лжепророков, спекулировавших на невежестве народа. Со всей решительностью он выступил против пафлагонского "чудотворца" Александра, выдававшего себя за сына бога Асклепия и пользовавшегося покровительством влиятельного римского сановника. "Придя к Александру, - рассказывает Лукиан, - я застал около него толпу... Александр протянул мне для поцелуя свою правую руку, как он обыкновенно делал, я же, наклонившись, как будто для поцелуя, сильным укусом почти лишил его руки" ("Александр, или Лжепророк", 55). После долгих лет странствий и неверного литературного заработка Лукиан получает пост императорского судейского чиновника в Египте. Писатель, прежде прославлявший честную бедность и неоднократно выступавший против состоящих на жаловании философов, сам чувствовал непоследовательность такого поведения и призвал для его оправдания всю свою риторскую технику. "Если бы мною был раньше установлен закон: "пусть никто ничего не делает", я, конечно, подлежал бы обвинению в нарушении подобного закона", - говорит Лукиан, приравнивая хорошо оплачиваемую работу императорского судейского ко всякой другой полезной деятельности. "Плату я получаю не от частного лица, а от императора, и плату не малую, а весьма значительную. Да и на будущее, если только дела мои пойдут как следует, у меня неплохие виды: получить управление областью или иное какое-нибудь императорское поручение" ("Оправдательное письмо", 12) [6].
Трудно сказать, как "пошли дела" Лукиана в дальнейшем. Никакого материала на этот счет в его произведениях мы не находим. Нужно, однако, заметить, что упомянутые нами произведения, которые, по свидетельству самого Лукиана, были написаны им в старости, и по форме, и по содержанию являются чисто риторическими. Лукиан говорит, что он "отважился спустить на воду давно уже стоявшее на суше суденышко, оснастив его, насколько позволяли средства, и снова выйти в открытое море" ("Про Геракла", 8). Мы не знаем, зачем было спущено на воду старое суденышко риторики - было ли это развлечением высокооплачиваемого императорского служащего или возвращением Ликиана к старым занятиям как к профессии [7].
Свида сообщает, что Лукиан погиб, растерзанный собаками. Эта версия христианского писателя, очень напоминающая легенду о смерти Эврипида, легко объясняется ненавистью к "нечестивцу", который (цитируем того же Свиду) "хулит самого Христа" и "будет гореть на вечном огне Сатаны".

---

[1] Ф. Энгельс. К истории раннего христианства. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. XVI, ч. II, стр. 411.
[2] Ф. Энгельс. Бруно Бауэр и раннее христианство. Там же, т. XV, стр. 607.
[3] Ф. Энгельс. К истории раннего христианства. Там же, т. XVI, ч. II, стр. 411.
[4] Перевод Д. В. Сергеевского.
[5] Перевод Э. В. Диль.
[6] Перевод Н. П. Баранова.
[7] Ср.: «Будьте же и вы благосклонны, о боги, и наполните парус, ибо сейчас всего больше нуждаемся мы в крепком попутном и дружеском ветре» («Про Геракла», 8). Перевод Н. П. Баранова.

2. ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА ПРОИЗВЕДЕНИЙ ЛУКИАНА

Под именем Лукиана до нас дошло 84 отдельных произведения. Некоторые из них считают подложными. В частности, полагают, что такие произведения, как "Трагоподагра" и "Быстроног", написанные стихами и пародирующие греческую трагедию, а также написанные элегическим дистихом эпиграммы Лукиану не принадлежат. Что касается прозаических произведений, то подлинность около десяти из них подвергают сомнению. Таким образом, Лукиану несомненно принадлежит более 70 произведений. Небольшие по размеру, они различаются и по содержанию и по жанру. Точная хронологическая последовательность их создания нам неизвестна, но, как это видно из биографии Лукиана, творчество его претерпело известную эволюцию.

---

3. ЛИТЕРАТУРНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ЛУКИАНА

Лукиан начал свою литературную деятельность как ученик риторской школы и странствующий декламатор. Первыми его произведениями были риторические упражнения, декламации. Политическое красноречие, игравшее некогда важную роль в римской республике, во времена Лукиана давно утратило свое значение. Политическим центром Римской империи был не форум, а императорский дворец. Нечего и говорить, что в провинциях империи, особенно при той строгой централизации власти, которую установил Траян, да и при других цезарях, ни о каком политическом красноречии нельзя было и думать. Старые риторские школы продолжали существовать, но жизненное значение их как института свелось к минимуму, если не было утрачено целиком. В азиатских провинциях риторские школы были греческими, но преподавание в них мало чем отличалось от латинских школ, представление о которых дают упоминания Петрония, Тацита, Ювенала и образцы декламаций Квинтилиана.
Типичным риторским упражнением, составленным с учетом всех школьных рецептов, является речь Лукиана, озаглавленная "Лишенный наследства".
Точно так же, на обычной для риторических упражнений заранее заданной ситуации, построена речь "Тираноубийца". Некто намеревался убить тирана, но убил его сына и оставил кинжал в теле убитого. Увидев сына мертвым, тиран закалывает себя этим же кинжалом. Убийца сына доказывает свое право называться тираноубийцей, и вся речь представляет собой цепь его рассуждений и доказательств. Как и "Лишенный наследства", "Тираноубийца" - образец так называемого парадокса - риторического доказательства правоты оратора в трудной, запутанной ситуации. По этому же принципу построены Лукианом две речи в защиту сицилийского тирана Фаларида: первая от имени Фаларида, вторая от имени другого лица.
Если такого рода речи можно еще рассматривать как подготовительные упражнения для выступлений в суде, хотя содержание их слишком надуманно и далеко от реальной жизни, то так называемые пролалии (вступления в разговор) - совершенно самодовлеющий вид красноречия. Эти вступления лишены всякой связи с предстоящей речью оратора. Странствующий ритор рассказывает какую-нибудь занимательную историю (у Лукиана это чаще всего история из далекого прошлого Греции) только для того, чтобы в ходе рассказа продемонстрировать слушателям свое искусство и сделать изящный переход к просьбе о внимании и снисходительности аудитории.
К числу пролалий относятся такие произведения, как "Скиф, или Друг на чужбине", "Геродот, или Аэтий", "Гермонид", "О янтаре, или О лебедях". В "Скифе", часто прибегая к форме диалога, Лукиан рассказывает о том, как во времена Солона в Афины прибыл скиф Анахарсис. Здесь он встретил своего соотечественника Токсарида, который не только предложил ему дружбу, но и снискал ему расположение Солона. Изложив историю Анахарсиса, Лукиан обращается к своим слушателям (речь эта, как видно из приводимой ниже цитаты, была произнесена в Македонии): "Пора, наконец, вам узнать, чего ради Анахарсис из Скифии вместе с Токсаридом и старцем Солоном из Афин прибыли сейчас в моем повествовании в Македонию.
Итак, я заявляю, что со мной случилось почти то же, что и с Анахарсисом" [1] ("Скиф, или Друг на чужбине", 9). Выслушав назидательную историю о друге на чужбине, публика получает представление о таланте оратора и оказывается подготовленной к сообщению о том, что он сам успел уже заручиться дружбой местных влиятельных лиц.
Речь "Гармонид" была произнесена Лукианом на олимпийских играх. В ней рассказывается о том, как учитель музыки Тимофей в ответ на просьбу своего ученика флейтиста Гармонида указать ему путь к славе советует прежде всего добиться признания самых уважаемых людей, так как толпа "во всяком случае пойдет за умеющими судить лучше". Весь рассказ о Тимофее и Гармониде, с одной стороны, подготовляет обращение Лукиана к своему покровителю и олимпийской аудитории, а с другой - знакомит слушателей с оратором.
Но уже в ранних, еще находящихся во власти риторики произведениях Лукиана можно различить задатки будущего сатирика. Лукиан еще не испытывает того отвращения к риторике, о котором он заявит позднее. Но он уже пародирует риторику, доводит до абсурда ее приемы. Смех Лукиана еще не направлен против лжепророков и лжефилософов, против старой и новой религии, в его произведения еще не вошел бытовой материал. Но разрыв с риторикой во имя сатиры уже намечается. Чрезвычайно показательны такие произведения, как "Похвала мухе" и "Суд гласных". "Похвала мухе" пародирует риторический жанр энкомия (хвалебной речи). Правда, подобные пародии сами были особым жанром. Такие пародии писал, например, и убежденный ритор Фронтон, называвший их пустяками, вздором [2]. Но для Лукиана пародии эти имели особое значение. Приемы их органически вошли в его творчество, стали неотъемлемой частью его техники построения комических сцен. Так, впоследствии, в "Прометее, или Кавказе", Лукиан заставляет Прометея построить речь против Зевса по всем правилам ораторского искусства. Риторические рассуждения в устах богов были у Лукиана рассчитаны на то, чтобы вызвать смех читателя.
Вернемся, однако, к "Похвале мухе" и "Суду гласных". "Похвала мухе" составлена по всем правилам хвалебной речи. Одно за другим описаны свойства этого насекомого, перечислены упоминания мух у Гомера, приведены соответствующие цитаты из комической и трагической поэзии. Серьезный тон ничем не нарушается, и эта серьезность, даже возвышенность, похвал маленькому вредному насекомому не только демонстрирует блестящую декламаторскую выучку Лукиана, но и дискредитирует весь риторический арсенал. Если "Похвала мухе" пародирует хвалебную речь, то "Суд гласных" - пародия на судебное красноречие.
Бытовой элемент в этих пародиях отсутствует. Они носят целиком книжный характер. Как видно, они появились в разгар риторской работы Лукиана, когда неудовлетворенность риторикой еще не была им осознана и когда, смеясь над ее однообразными формулами, он сам еще не выходил из их рамок. Не следует преувеличивать значения этих пародий. Очень вероятно, что одновременно с "Похвалой мухе", "Судом гласных" появилось и такое, например, сочинение, как "О доме" - своеобразное сочетание хвалебного красноречия с судебным. Содержание этого произведения - похвалы некоему роскошному дому, произносимые от имени двух лиц, которые только внешне напоминают тяжущиеся стороны, так как речи обоих направлены к одному и тому же - прославлению дома. Это скорее соревнующиеся, чем спорящие стороны. Речь второго - не опровержение, а как бы дополнение похвал первого. Похвалы, как обычно в сочинениях такого рода, подкрепляются ссылками на Гомера. Впрочем, и в этом, построенном по общим правилам произведении, есть одна чисто лукиановская особенность - описание стенной росписи дома. Лукиан вообще охотно описывает картины и изваяния. Описания эти отличаются большой выразительностью, в них сказываются юношеские занятия автора изобразительным искусством. "Трудность того, на что я дерзаю, - говорит один из восхваляющих дом, - вы видите сами: без красок и очертаний, вне пространства создать такие картины- для этой задачи у словесной живописи мало средств" [3] ("О доме", 21). В другом произведении, написанном в жанре пролалии, - "Зевксиде" - центральное место занимает описание картины художника Зевксида.
Таким образом, уже в риторических произведениях Лукиана намечаются отдельные стилистические особенности (юмористический тон, картинность описаний, пристрастие к диалогу), которые получат развитие в дальнейшем, в ходе идейного обогащения его творчества.
Риторические формулы, словесные узоры, внешне блестящие и лишенные глубокого содержания, все меньше и меньше удовлетворяют Лукиана. Писатель хотел говорить "по-человечески" ("Дважды обвиненный", 34). "Я увидел, как риторика украшает себя, причесывается наподобие гетер, натирается румянами и подводит глаза... Я начал относиться к ней подозрительно" (там же, 31). Сам Лукиан, рассказывая о начале нового этапа своего творчества, говорит, что он изменил риторике и обратился к диалогу. Для античной литературы вообще характерно закрепление за определенным содержанием определенных формальных особенностей литературного жанра. Поэтому, если бы до нас дошло только это свидетельство Лукиана об его переходе к диалогу, а сами диалоги не дошли, мы должны были бы предположить, что в творчество писателя влилось новое содержание.
Перелом, формальным, внешним выражением которого был переход от пролалий и "парадоксов" к диалогическим сценкам, знаменует обращение Лукиана к вопросам идеологическим; здесь, собственно, и начинается оригинальное и значительное его творчество.
Со времени Сократа диалог стал формой философских рассуждений. В "Дважды обвиненном", осуждая Сирийца (то есть Лукиана), олицетворенный Диалог усматривает главную вину его в трансформации жанра: "До сих пор мое внимание было обращено на возвышенное: я размышлял о богах, о природе, о круговращении вселенной и витал где-то высоко под облаками, где великий Зевс, правя крылатой колесницей, несется в небесах. А Сириец стащил меня оттуда, когда я уже направлял полет к своду мироздания и всходил на поверхность неба, он сломал мои крылья и заставил меня жить так же, как живет толпа. Он отнял трагическую, грустную маску и надел на меня вместо нее другую, комическую и сатирическую, почти смешную. Затем он... ввел в меня насмешку, ямб, речи киников, слова Эвполида и Аристофана... Наконец, он выкопал и натравил на меня какого-то Мениппа, из числа древних киников..." (33). Это место содержит ценное указание самого Лукиана не только на характер изменений, внесенных им в диалог, но и на известный порядок внесения этих изменений, что помогает нам установить последовательность его диалогических произведений.
Как видно из этой цитаты, к доктрине киников Лукиан пришел позднее, а сразу после разрыва с риторикой обратился к сатире. Именно в этот период им были написаны такие произведения, как "Прометей, или Кавказ", "Разговоры богов", "Морские разговоры", "Разговоры гетер" - сочинения, герои которых, независимо от того, люди они или боги-олимпийцы, живут так, "как живет толпа".
В "Разговорах богов" изображение олимпийцев достигло предельного антропоморфизма. Лукиан берет здесь мифологические сюжеты и, описывая все так, как происходит в действительности, дискредитирует вымысел мифологии. Гораций советовал трагикам избегать показа в лицах некоторых мифологических событий, которые, будучи представлены со всеми подробностями, обнаружили бы свою несообразность с земной действительностью и лишились трагической окраски [4]. Например, Медея не должна на глазах публики убивать детей, Атрей - варить человеческое мясо, Прокна - превращаться в птицу и т. д. Подобные вещи, учит Гораций, не нужно выносить на сцену. Лукиан поступает как раз наоборот. Во все действия богов он вносит максимум обыденности и "выносит на сцену", например, рождение Афины из головы Зевса ("Зевс и Гефест").
Такое нарочитое "снижение" мифологических образов встречалось в греческой литературе и до Лукиана. Эврипид подчеркивал в своих трагедиях наиболее нелепые и грубые места мифов. Основоположник так называемой дорической комедии Эпихарм (V в. до н. э.) подверг сатирической перелицовке, травестии, гомеровский эпос. Завистливый и мелочный Зевс Лукиана очень похож на эпихармова Зевса, который на свадебном пиру не постеснялся потребовать лучших кусков для себя [5]. Немало насмешек над мифологией было в комедиях Аристофана.
Но в эпоху разложения греческого полиса все эти подчеркивания наиболее невыгодных для богов мифологических преданий выражали лишь сомнение в нравственной правоте богов и не приняли еще формы открытого издевательства над старой религией. Лукиан выступил в роли продолжателя этих традиций греческой литературы в иных исторических условиях. Именно в произведениях Лукиана ее антирелигиозная струя забила мощным ключом.
Может быть, непосредственным толчком, вызвавшим это издевательское снижение образов богов и героев, было отвращение к риторике с ее "высокими" сюжетами и мифологическими аксессуарами. Но что бы ни было непосредственным толчком, сама возможность такого издевательства над богами могла возникнуть в эпоху, когда в глазах широких масс старая религия утратила прежний авторитет. Вот почему, издеваясь над богами, смело вводя в литературу это новое отношение к старой религии, Лукиан в сущности откликался на одну из важных общественных проблем своего времени.
Вскорости после отхода Лукиана от риторики был написан "Прометей, или Кавказ" - разговор Гермеса, Гефеста и Прометея. Гермес и Гефест приковывают Прометея к скале. Прометей произносит речь против Зевса, и речь эта кажется убедительной даже Гермесу и Гефесту, исполняющим роль зевсовых палачей. "Мне стыдно за Зевса, - говорит Прометей, - он так мелочен и злопамятен" [6]. В числе провинностей Прометея, за которые он был осужден Зевсом на вечные муки, было то, что при разделе жертвенного мяса он взял себе лучшие куски. Прометей ставит в пример Зевсу людей: "Между тем насколько добродушнее относятся к подобным вещам люди, а ведь, казалось бы, они должны быть гораздо грубее в гневе, чем боги! Однако среди них не найдется никого, кто приговорил бы повара к казни, если бы, варя мясо, он окунул палец в варево или отхватил бы кусочек жаркого. Нет, люди прощают это" (гл. 10). Таким же мелочным и трусливым предстает Зевс и в первом из "Разговоров богов", представляющем диалог Прометея и Зевса, и в других "Разговорах". Он не только мелочен, труслив и жесток, но и похотлив ("Эрот и Зевс", "Зевс и Гермес", "Зевс и Ганимед"), с презрением относится к людям ("Зевс, Асклепий и Геракл"), ревнив ("Гера и Зевс"). Подстать Зевсу и другие боги. Они ведут себя, как люди, но люди ничтожные, мстительные и завистливые. Прометей, как мы только что видели, противопоставил Зевсу людей. "Богам Греции, - писал Маркс, - которые были уже раз - в трагической форме - смертельно ранены в "Прикованном Прометее" Эсхила, пришлось еще раз - в комической форме - умереть в "Беседах Лукиана" [7].
В свете разбросанных по разным местам "Разговоров богов" противопоставлений людей богам особый смысл приобретает другой цикл диалогических сценок - "Разговоры гетер". Буржуазная критика Запада усматривала в "Разговорах гетер" простое подражание комедии и мимам. Действительно, бытовым содержанием, чисто эллинистическим колоритом эти диалоги напоминают новую комедию Менандра, похожи на комедии Теренция.
Но в диалогах Лукиана нет запутанной сюжетной интриги, игравшей немалую роль в комедии, а образы гетер лишены характерного для комедии штампа, раскрыты психологически. Комедия всегда завершалась благополучной развязкой, намеченные в начале сюжетные линии переплетались и получали разрешение в конце. Для Лукиана гораздо важнее наметить и психологически раскрыть конфликт, чем разрешить его. В центре внимания Лукиана - человеческие характеры. Если боги в "Разговорах богов" прятали свои неблаговидные поступки за олимпийским величием и риторическими рассуждениями, то герои "Разговоров гетер" ничем не прикрашивают своих поступков и в отличие от богов часто оказываются добрыми и справедливыми. Гетера Филинна не хочет примириться с оскорблениями со стороны своего покровителя ("Филинна и ее мать"), В отличие от Зевса, не испытывающего ни малейшего стыда при упоминании о его любовных делах, гетера Леэна стыдится разговора о своих отношениях с богатой лесбиянкой ("Клонария и Леэна"). Гетера Мусария предпочитает бедного, но любимого ею юношу богатому покровителю ("Мать и Мусария"). Вообще главный пункт "Разговоров гетер" - бедность и человеческое достоинство. Во времена все возраставшего обнищания широких масс свободного населения это было важной современной проблемой. Вот почему "Разговоры гетер" нельзя толковать как простое подражание старым образцам. В противопоставлении богам людей, в постановке проблемы: "бедность и человеческое достоинство" заключается связь "Разговоров гетер" и с антирелигиозными произведениями Лукиана, и с сочинениями, которые явились следствием его философских исканий.
К "Разговорам богов", еще сохраняющим следы риторической выучки, по содержанию примыкают "Морские разговоры", написанные, однако, гораздо живее: здесь нет таких длинных монологических партий, как в "Разговорах богов", диалог живее, риторические вопросы отсутствуют. "Морские разговоры" - дальнейшее развенчание мифологических персонажей. Если в "Прометее, или Кавказе" Лукиан как бы посыпал солью рану, нанесенную греческим богам Эсхилом, то в одном из "Морских разговоров" - диалоге "Киклоп и Посейдон" - он выбирает для обработки то место из Гомера, где мифологические персонажи по сравнению с людьми предстают грубыми и глупыми существами. Лукиан издевается над тупостью киклопа Полифема, воспроизводя его жалобы Посейдону на Одиссея.
В другом диалоге - "Менелай и Протей" - Лукиан высмеивает миф о превращениях морского бога Протея на египетском острове Фаросе. Недоверие к мифу и насмешливое отношение к нему олицетворяет Менелай, хотя и мифологический персонаж, но, как и Одиссей, смертный, а не бог. Менелай говорит относительно превращения Протея в огонь: "Не спорю, я и сам это видел, но, говоря между нами, мне кажется, что в этом деле замешано какое-то колдовство, то есть, что ты, оставаясь все тем же, лишь обманом зрения действуешь на зрителя" [8] (гл. 1).
Проблему бедности, богатства и человеческого достоинства Лукиан ставит в "Тимоне, или Мизантропе". Большие размеры монологов (особенно самый первый монолог Тимона), длинные периоды речи указывают на то, что произведение это принадлежит к тому периоду творчества Лукиана, который последовал за его риторской деятельностью. Проблема, намеченная в "Разговорах гетер", поставлена здесь более четко и для ее разрешения привлекается вполне реальный, взятый непосредственно из современной действительности, материал. Обедневший Тимон покинут друзьями. Одетый в овчину, он за жалкую плату обрабатывает мотыгой чужую землю. Тимон жалуется Зевсу. Заметим кстати, что в эту жалобу Лукиан вставляет прямую издевку над Зевсом: "...никто теперь не приносит тебе жертв и не украшает твоих изображений венками, - разве только в Олимпии случайно кто-нибудь сделает это; да и тот не считает это очень нужным, а только выполняет какой-то старинный обычай" [9] (гл. 4). "Тимон, или Мизантроп" во многом перекликается с "Плутосом" Аристофана. Но для Аристофана отсутствие у людей страха перед Зевсом и другими богами было такой же утопией, как прозрение слепого бога Плутоса. Лукиан, наоборот, говорит о неуважении людей к Зевсу как о вполне естественном и реальном явлении.
Оказывается, Плутос покинул Тимона из-за его чрезмерной доброты и расточительности. По просьбе Гермеса Плутос кладет сокровище Тимону под мотыгу. К Тимону снова возвращаются отвернувшиеся от него друзья, но теперь он гонит их прочь. Вся сценка представляет собой не апологию мизантропии (она написана в самом веселом тоне), а сатиру на льстецов-приживальщиков, в том числе и "философов" (гл. 54), на разбогатевших вольноотпущенников (гл. 22 и 23), то есть как раз на распространенные общественные типы того времени. Кроме того, мы находим здесь естественное для выходца из трудовой среды, каким был Лукиан, противоноставление богатству честной бедности. "Как только кто-нибудь, встретив меня, - говорит Плутос, - распахивает передо мной двери, чтобы принять меня, то вместе со мной незаметно прокрадываются Ослепление, Невежество, Чванство, Распущенность, Дерзость, Обман и тысяча подобных недостатков" (гл. 28). Наоборот, спутники бедности - Благоразумие и Труд (гл. 32). Интересно это произведение и выпадом против риторики. На предложение Плутоса произнести защитительную речь перед Тимоном последний отвечает, что согласен выслушать речь, "только не длинную и без предисловий, как у мошенников-риторов" (гл. 37).
Ярким свидетельством окончательного разрыва Лукиана с риторикой, с пустой словесной игрой были такие произведения, как "Учитель красноречия" и "Лексифан, или Краснобай".
В "Подготовительных работах по истории эпикурейской, стоической и скептической философии" Маркс, говоря о непопулярности первых греческих мудрецов, философов-досократиков, указал на непрочность авторитета олимпийской религии, на связь его с определенным периодом греческой истории. "Прорицания дельфийского Аполлона, - писал Маркс, - являлись для народа божественною истиною, скрытою в полумраке, свойственном неведомой силе, лишь до тех пор, пока с пифийского треножника возвещалась явная мощь самого греческого духа..." [10]. Во II в. н. э. времена, когда эта религия пользовалась авторитетом в широких народных массах, отошли в область далекого прошлого. Лукиан, затронувший в своем творчестве такие вопросы, как богатство, бедность, недоверие к старой религии, должен был и как человек своего времени и как писатель искать философской основы для своего мироощущения. В глазах Лукиана, отличавшегося рационалистическим складом ума не желавшего принимать на веру мифы о богах и героях, христиане, как мы увидим ниже, были всего лишь носителями одной из разновидностей суеверия. Стоическая школа и школа Эпикура были скомпрометированы образом жизни их приверженцев. Философия Платона [11] с ее идущим от Сократа отвлеченным идеалом "калокагатии" - добродетели во всех отношениях, не давала этического осмысления насущных для Лукиана проблем. Эта идеалистическая, выросшая в чуждой Лукиану аристократической среде философия не могла питать творчество критика-рационалиста. Гораздо созвучнее запросам Лукиана было учение киников..
Основоположником школы киников считается Антисфен, живший во второй половине IV в. до н. э. Киническая философия возникла в период упадка греческого полиса, после Пелопоннесской войны. Эта философия в известной мере отвечала настроениям бедных свободных граждан и рабов, положение которых после Пелопоннесской войны было крайне тяжелым. Этика киников отражает недовольство обездоленных народных масс богатством и роскошью правящей верхушки. Киники этого периода отвергали богатство, искусство, науку, религию, видя во всем этом одинаковую помеху для нравственной автономии личности. Тяжелое положение бедняков во времена Лукиана, банкротство старой религии, упадок искусства, погоня "философов" за деньгами и удовольствиями - все это создавало благоприятную почву для обращения к доктрине киников. В период поисков философского credo Лукианом был написан диалог "Гермотим, или О выборе философии". Действующие лица диалога - Гермотим, занявшийся изучением стоической философии, и Ликин. Ликин - явно положительный герой всех диалогов, в которых он участвует, и, следовательно, он выражает взгляды автора. Ликин доказывает Гермотиму, что философия стоиков ничуть не лучше всякой другой философии. Ликин отнюдь не отдает предпочтение кинической философии, школу Антисфена и Диогена он просто называет в числе прочих философских школ. Правда, о киниках мы не встретим в диалоге таких нелестных упоминаний, как об эпикурейцах ("падки до удовольствий"), перипатетиках ("корыстолюбивы и большие спорщики"), платониках ("надменны и честолюбивы"), стоиках (учитель Гермотима - жадный и злой старик), но в "Гермотиме" нет еще признаков увлечения кинической философией, которые мы увидим в других, очевидно, более поздних произведениях.
В диалоге "Менипп" мы тоже найдем насмешки по адресу философов. Насмешки эти вложены в уста Мениппа, писателя-киника III в. до н. э., и отражают отношение киников к различным философским школам.
От Диогена Лаэртского [12] мы знаем, что в центре внимания философовкиников находились вопросы этики; логику и физику они отрицали. Менипп, мнение которого, очевидно, разделяет и Лукиан (так как главная роль в диалоге принадлежит именно Мениппу, а не его собеседнику Филониду), говорит о философах: "...Каждый день до тошноты я слышал от них мнения об идеях и бестелесных сущностях, об атомах и о пустоте и о целом множестве подобных вещей. И несноснее всего было то, что каждый в защиту своего исключительного мнения приводил решающие и убедительнейшие доводы, так что нечего было возразить ни тому, кто доказывал, что данный предмет - горячий, ни тому, кто утверждал противное, а между тем ведь очевидно, что не может же одна и та же вещь быть одновременно и горячей и холодной" [13] (гл. 4). Кроме того, Менипп обвиняет философов в том, что они "восхваляют пренебрежение богатством, а сами оказываются крепко привязанными к нему" (гл. 5). Менипп рассказывает Филониду, что в поисках истины он отправился в подземное царство, так как философия не смогла указать ему верный путь поведения. Затем следует ряд веселых издевательств над мифологическими персонажами. В подземном царстве Менипп оказался свидетелем "народного собрания" мертвецов, но в постановлении этого собрания не оказалось ничего утешительного для искателя правды. Постановление гласило: "В виду того, что богатые, совершая грабежи, насилия и всячески раздражая бедных, поступают во многом противно законам, совет и народ постановили: пусть после смерти тела их будут мучимы, подобно другим преступникам, а души их да будут отправлены назад, на землю..." (гл. 20). И только тень Тиресия выручила Мениппа, шепнув ему на ухо, что "лучшая жизнь - жизнь простых людей" (гл. 21), что нужно заботиться только об удобствах в настоящем и ни к чему не привязываться прочно.
Таким образом, последовав за киником Мениппом, Лукиан не решает проблемы нравственного поведения в условиях существования богатых и бедных, а снимает ее, создавая этим видимость разрешения проблемы. В сущности, философия киника Мениппа, как она предстает перед нами в словах Тиресия, мало чем отличается от философии стоиков [14], против которой с таким жаром Лукиан выступал в "Гермотиме".
Очень большое сходство с разобранным только что диалогом обнаруживает диалог - "Икароменипп, или Заоблачный полет". В нем Менипп рассказывает о том, как он в поисках истины отправился на небо, к Зевсу. Здесь мы опять встречаем знакомые уже нам насмешки над философами, особенно резкие - над натурфилософами. Последние, по мнению Мениппа, занимаются совершенно бесполезным делом, в то время как насущные вопросы человеческого поведения ждут своего разрешения. Даже Селена (луна) негодует на натурфилософию: "Я возмущена нескончаемой и вздорной болтовней философов, у которых нет иной заботы, как вмешиваться в мои дела, рассуждать о том, что я такое, каковы мои размеры, почему иногда я бываю полумесяцем, а иногда имею вид серпа" [15] ("Икароменипп", 20). Зевс обещает погубить всех философов и делает исключение для Мениппа, но отнимает у него крылья, чтобы лишить его возможности являться на небо. Через все произведение проходит мысль о ничтожестве и непрочности земных благ. Мысль Тиресия о том, что нужно заботиться только об удобстве в настоящем и ни к чему не привязываться прочно, как бы иллюстрируется рядом примеров. Менипп смотрит на землю с высоты и поражается ничтожеству всего, что на земле находится: "И я задумался над тем, на каких пустяках зиждется гордость наших богачей: действительно, самый крупный землевладелец, казалось мне, обрабатывает всего лишь один эпикуровский атом" (там же, 18). В "Икаромениппе" Менипп издевается над вздорностью человеческих молитв, и если в предыдущем диалоге киник сочувственно повторял мысль Тиресия, очень похожую на мысль стоика Марка Аврелия, то здесь рассуждения киника о вздорности человеческих желаний и молитв опять-таки напоминают мысли стоиков. Таким образом, учение, противопоставлявшее богатству честную и независимую бедность и этим привлекавшее Лукиана, по существу ограничивалось отвлеченной моральной проповедью, в общем смыкавшейся с такой же проповедью других философских школ. Философия киников, несомненно отражавшая протест неимущих против материального неравенства граждан, помещала источник освобождения внутри человека, а не вне его. Киническое презрение к материальным благам, к искусству вызывает сомнение у Лукиана, и хотя в разговоре между Киником и Ликином последнее слово остается за Киником, Ликин на какую-то минуту вселяет в Киника неуверенность в его собственной правоте ("Киник" [16], 5 и 6):
Ликин....Жизнь, лишенная всех этих благ, - жалкая жизнь, даже если человек лишен их кем-нибудь другим, как те, что сидят в темницах. Но еще того более жалок, кто сам себя лишит всего, что прекрасно: это уже явное безумие.
Киник. Что ж? Может быть, ты и прав...
К этому же периоду увлечения Мениппом относятся и "Разговоры в царстве мертвых". Темы этого цикла диалогов встречались у Лукиана и раньше. Это опять богатство h бедность, лицемерие философов, нелепость мифов о загробной жизни. В роли положительных героев в этих диалогах выступают философы-киники - Диоген, Менипп и Кратет. Диоген обращается к богачам, находящимся в царстве мертвых. Крез, Мидас и Сарданапал оплакивают свои сокровища, а Менипп злорадствует: "Вы заставляли падать перед собой ниц, обижали свободных людей, а о смерти совсем не помнили; так вот же вам: ревите, лишившись всего" [17] ("Плутон или против Мениппа", 2). Лукиан, повидавший на своем веку немало льстецов и лицемеров, выдающих себя за философов, настолько не доверяет репутации мудреца, что заставляет тень Александра Македонского жаловаться Диогену на Аристотеля. Александр называет Аристотеля шутом, комедиантом и льстецом, мечтавшим только о подарках. Достается и Сократу: Кербер рассказывает Мениппу, что презрение Сократа к смерти оказалось ложным, что в Аиде он заплакал, как ребенок, стал горевать по своим детям и окончательно потерял самообладание. И только Диоген, Менипп и Кратет ведут себя как истинные философы, сохраняя бесстрастно-презрительное отношение к окружающему и среди мертвецов подземного царства.
В "Переправе, или Тиране", произведении, не входящем в "Разговоры в царстве мертвых", но примыкающем к ним, полное презрение к смерти обнаруживают бедняк-сапожник Микилл и философ Киниск (вне всякого сомнения - киник). В другом диалоге ("Зевс уличаемый") Киниск высказывает мысль, что боги находятся в худшем положении, чем люди, так как людям приносят освобождение смерть, а боги бессмертны. Зевс возражает Киниску: "Эта вечность и беспредельность полна для нас блаженства, и наша жизнь окружена всевозможными радостями". "Не для всех, Зевс, - отвечает Киниск, - нет в этом деле и среди вас равенства и порядка. Ты, например, блаженствуешь, потому что ты царь... А вот Гефест-хромой и к тому же обыкновенный ремесленник, кузнец..." [18] ("Зевс уличаемый", 8).
Не проповедью презрения к жизни, кинической "нравственной автономии" и отказа от желаний, а сатирой на обветшалый мифологический реквизит и на лжемудрость лицемеров-философов, резким противопоставлением бедных богатым сильны все эти произведения. Лукиан предстает в них не как ритор, а как писатель-сатирик, по-своему откликающийся на современные общественные проблемы.
Расставшись с риторикой и соединив, как он сам выражается, философский диалог и комедию, Лукиан подводит итог всему своему творчеству. Таким итоговым, самокритическим произведением явился ответ "Человеку, назвавшему автора Прометеем красноречия". "Ты называешь меня Прометеем. Если за то, что мои произведения - тоже из глины, то я признаю это сравнение и согласен, что действительно схож с образцом"[19] (гл. I). Такое начало - не просто выражение авторской скромности. Лукиана беспокоит диковинная форма его сочинений. "То, что мое произведение слагается из двух частей - философского диалога и комедии, которые сами по себе прекрасны, - этого еще недостаточно для красоты целого" (5). Но гораздо больше беспокоит Лукиана содержание его произведений. Он боится, что своим успехом они обязаны только формальным новшествам. Самое главное, однако, то, что философское значение собственных произведений кажется Лукиану сомнительным; он спасается, что Мениппова и Диогенова доктрина - не органическая часть его сочинений, а прикрытие веселой сатиры. "А еще больше другого боюсь: что могу показаться, быть может, Прометеем, ибо обманул моих слушателей и кости подсунул им, прикрытые туком, то есть преподнес комический смех, скрытый под философической важностью" (гл. 7). Это высказывание самого Лукиана относительно философского содержания его сочинений свидетельствует о глубоком сомнении писателя в справедливости тех положений киников, которые он приводил в качестве высшей мудрости. В условиях острых социальных противоречий "нравственная автономия" быстро обнаружила перед Лукианом свою несостоятельность, и Диоген, выступавший в "Разговорах в царстве мертвых" как полный достоинства и самообладания мудрец, оказывается теперь таким же объектом сатирического смеха, как и представители других философских учений. Если до сих пор смех Лукиана, направленный против богов-олимпийцев, лжефилософов и богачей, был, пользуясь выражением Лукиана, прикрыт философической важностью, которую сообщала ему киническая философия, то теперь Лукиан перестает заботиться о философском прикрытии своей сатиры.
В "Продаже жизней" Зевс и Гермес устраивают аукцион жизней философов всевозможных толков. После продажи жизни Пифагора наступает очередь Диогена. Лукиан заставляет Диогена выступить с разоблачением своей философии: "То, чего больше всего должно быть у тебя, заключается вот в чем: надо быть грубым и дерзким и ругать одинаковым образом и царей, и честных людей, потому что тогда они будут смотреть на тебя с уважением и считать тебя мужественным. Твой голос пусть будет грубым, как у варвара, а речь незвучной и безыскусственной, как у собаки. Надо иметь сосредоточенное выражение лица и соответствующую этому походку, н вообще следует быть диким и во всем похожим на зверя. Стыд же, чувство приличия и умеренности должны отсутствовать: способность краснеть навсегда сотри со своего лица" [20] (гл. 10).
В "Рыбаке, или Восставших из гробов" Лукиан, обращаясь к Диогену, говорит, что сначала пришел в восхищение от его философии и учений других философов и в соответствии с этими учениями построил свою жизнь. "Но затем, - продолжает Лукиан, - я увидел, что многие одержимы любовью не к философии, а лишь к известности, ею доставляемой... Тогда я вознегодовал..." [21] (гл. 31). Иными словами, как бы ни были прекрасны намерения Диогена и Мениппа, следование их учению на практике себя не оправдывает. Именно в этот период переоценки кинической философии Лукиан написал письмо "О кончине Перегрина" - произведение, особо отмеченное Энгельсом как ценное свидетельство о первых христианах. Перегрин - распутник и отцеубийца, спекулировавший на невежестве и суеверии простого народа, окруживший себя ради достижения славы ореолом святости и избранности. О христианах, у которых шарлатан Перегрин добился поддержки и популярности, Лукиан рассказывает без всякой злости. В глазах Лукиана христиане - забитые, суеверные люди, находящиеся целиком во власти странных предрассудков и неспособные потребовать от своих законоучителей разумных доказательств их правоты. Относясь к христианам как к легковерным простакам, Лукиан изливает свое негодование на киников, с корыстной целью превозносящих шарлатанов и надеющихся с их помощью снискать популярность (ср. образ киника Феагена, глашатая "подвигов" Перегрина). Что касается самого Перегрина, то это не христианин и не киник, а искатель приключений и славы, не имеющий никаких убеждений. Обличая Перегрина, Лукиан направлял свою сатиру не просто против религиозного обскурантизма и суеверий как таковых, а против определенного, очень распространенного в те времена типа странствующего проповедника-шарлатана. Рассказ о кончине Перегрина - в высшей степени злободневное произведение. Христианская буржуазная критика нового времени объясняла непочтительный тон Лукиана по отношению к христианам его недостаточной осведомленностью в учении Христа. Но, как показывает весь творческий путь Лукиана, всякое учение, требующее принятия его на веру, осуждается писателем наперед.
Именно это нетерпимое отношение ко всякого рода суевериям было причиной нескольких восторженных высказываний Лукиана об Эпикуре, великом античном материалисте, отрицавшем вмешательство богов в жизнь людей. Просветительной по своему характеру сатире Лукиана было созвучно этическое учение Эпикура, этого "величайшего греческого просветителя" [22]. В одном из антиолимпийских произведений Лукиана - "Зевс-трагик" бог насмешки Мом заявляет, что "нечего сердиться ни на Эпикура, ни на его учеников и последователей" [23] (гл. 19) за их мысли о небожителях, и приводит ряд примеров, иллюстрирующих Эпикурово положение о невмешательстве богов в жизнь людей.
Выше говорилось уже о выступлении Лукиана против пафлагонского лжепророка Александра. Лукиан написал разоблачительное жизнеописание этого проходимца "Александр, или Лжепророк", несколько напоминающее рассказ о проделках Перегрина [24]. Поняв, что "человеческая жизнь находится во власти двух величайших владык - надежды и страха - и что тот, кто сумеет по мере надобности пользоваться обоими, очень скоро разбогатеет [25] (гл. 8), Александр стал спекулировать на невежестве простого народа, выдавая себя за прорицателя и исцелителя. Лукиан подробнейшим образом описывает и разоблачает одну за другой хитрости лжепророка, отмечая, что главного врага Александр видел в дискредитировавших его эпикурейцах. "Писал я..., - говорит Лукиан, - чтобы отомстить за Эпикура, мужа поистине святого и с божественным естеством, который один только без ошибки познал прекрасное, преподал его и стал освободителем всех, имевших с ним общение" (гл. 61).
Следы учения Эпикура об атараксии и различении человеческих потребностей с точки зрения их естественности и обязательности удовлетворения можно усмотреть в диалоге "Сновидение, или Петух". Попутно высмеяв как нелепые суеверия веру в переселение душ и пифагорейское запрещение употреблять в пищу бобы, посмеявшись над рассказом о говорящем киле корабля "Арго" и над другими мифами, Лукиан решает проблему отношения к бедности в духе учения о том, что человеческое блаженство заключается в безмятежности духа и удовлетворении естественных и необходимых потребностей. В этом диалоге мы опять встречаем образ бедняка-сапожника Микилла, знакомый нам по "Переправе, или Тиранну". Но если в "Переправе" превосходство Микилла над богачом состояло только в том, что бедному легче расстаться с жизнью, так как у него не было в ней ничего хорошего, если через все произведение проходила мысль киников о бренности жизни и необходимости избавления от земных привязанностей, то в "Сновидении, или Петухе" жизнь бедняка Микилла предстает в другом освещении: "Ты не знаешь никаких хлопот, не подводишь счета, требуя уплаты долгов, споря, чуть не до драки, с негодяем-управляющим, раздираемый на части тысячами забот. Нет: окончив башмак и получив семь оболов платы, ты выходишь вечерком из дому и, помывшись, если захочется, покупаешь себе черноморскую селедочку или другую рыбешку, или несколько головок луку и закусываешь в свое удовольствие, распевая песни и ведя с кем-нибудь философские беседы о милой бедности" [26] (гл. 22). Это гораздо более оптимистическое, жизнеутверждающее рассуждение показывает, что при решении конкретных социальных проблем Лукиан не был так же радикален и непримирим, как в борьбе против религиозных предрассудков.
В трактате "Как следует писать историю", явившемся, как показывает текст (гл. 2, 15, 30), откликом на многочисленные исторические сочинения, посвященные восточным войнам Марка Аврелия (шестидесятые годы II в.), Лукиан выступает как литературный критик. Выступление в этом качестве писателя, проявившего максимальный интерес именно к духовной жизни современного общества, совершенно закономерно. Современную литературу Лукиан подвергает критике с той же точки зрения, что и современные религиозные суеверия. Лукиан выступил против подражательного, эпигонского характера исторических сочинений. Описывая события реальной войны, историки-эпигоны до такой степени не могли отрешиться от своих древнегреческих образцов, главным образом Фукидида, что вставляли в повествование речи участников событий и даже вымышленные эпизоды, взятые из этих образцов. Лукиан выступил также против риторического балласта, ложной красивости этих произведений. Но Лукиан не ограничивается критикой чисто литературных качеств этих сочинений, указанием на отсутствие литературного вкуса у их авторов. Главное для него не эти отдельные недостатки, а ложность самого принципа, которого придерживаются историки: они не заботятся о точном описании событий, а занимаются восхвалениями начальников и полководцев своего государства и неумеренными поношениями врага. Это уже явно враждебное отношение к официальной римской версии событий, происходивших в Армении, Месопотамии, Сирии. Очень вероятно, что за критикой историков скрывалось глубокое недовольство Лукиана захватнической политикой римлян.
Особым видом литературной критики явилось и такое известное сочинение Лукиана, как "Правдивая история", использованное многочисленными авторами фантастических "путешествий", начиная с эпохи Возрождения и кончая новым временем. Некоторые ученые неверно считают "Правдивую историю" одним из важнейших после "Одиссеи" образцов фантастических путешествий. "Правдивая история" - не образец этого жанра, а сатира на этот жанр, подобно тому, как "Дон Кихот" - не рыцарский роман, а сатира на рыцарские романы. Лукиан высмеивает распространенный в древности жанр авантюрно-фантастического повествования. Он называет таких представителей этого жанра, как "книдиец Ктесий, сын Ктесиоха, писавший о стране индов и их жизни, хотя он сам никогда там не бывал" [27] и Ямбул [28], который "также написал много удивительного о живущих в Великом море" [29] (I, 3). "Руководителем, научившим описывать подобного рода несообразности, - говорит Лукиан, - был Одиссей Гомера, который рассказывал у Алкиноя про рабскую службу у ветров, про одноглазых, про людоедов и про других подобных диких людей... про превращение спутников, вызванное волшебными чарами; подобными рассказами Одиссей морочил легковерных феаков" (I, 3). Невероятные приключения и превращения героев этих "путешествий" так же нелепы, так же противны рационализму Лукиана, как все виды языческих и христианских суеверий. Свой рассказ о путешествии на луну, на Остров Блаженных и другие острова Лукиан строит как пародию. Пародируя фантастические нагромождения древних авторов, Лукиан в то же время повторяет кстати некоторые собственные, уже знакомые нам приемы. Там мы узнаем, что на Острове Блаженных наибольшим почетом пользуются Аристипп и Эпикур, "люди милые и веселые и наилучшие сотрапезники" (II, 18), что философ Диоген "изменил свой образ жизни", "женился на гетере Лайде" (там же) и ведет себя очень нескромно.
"Правдивая история" помогает понять место в творчестве Лукиана такого фантастического и рассчитанного на внешнюю занимательность произведения, как "Лукий, или Осел" [30], сюжет которого в основном совпадает с сюжетом "Метаморфоз" Апулея. "Лукий, или Осел" - рассказ о необычайных приключениях молодого человека, превращенного в осла и затем снова принявшего человеческий облик. Самодовлеющая фантастичность всегда была чужда произведениям Лукиана. Менипповы путешествия на небеса и в подземное царство оправдывались не занимательностью сюжета, а философским смыслом соответствующих произведений. В "Лукии, или Осле" никаких философских рассуждений нет. Лукиан начал свой литературный путь бессодержательной риторикой, а затем сам выступил против нее. Очень возможно, что на каком-то отрезке этого пути, скорее всего, в начале его, Лукиана привлекала обработка распространенных фантастических сюжетов.
Таким образом, и в сатирическом трактате "Как следует писать историю", и в пародии на фантастические "путешествия" Лукиан подвергает критике оторванную от реальной действительности литературу. Вообще мысль о воспитательном действии произведений искусства, будь то образцы литературы или других видов искусства - скульптуры, архитектуры, живописи, хореографии, - часто повторяется у Лукиана [31]. Мысль эта не получает дальнейшего развития - Лукиан был не теоретиком искусства, а писателем-сатириком, - но она свидетельствует о глубоком поотесте Лукиана против той бессодержательной литературы, которую представляли собою риторические упражнения и нелепые фантастические истории. Обнажив убожество и лицемерие современной философии, высмеяв суеверия, Лукиан так же строго критиковал современную литературу.
Заостряя свое внимание на различных проявлениях идейного и нравственного кризиса современности, Лукиан, как мы видели, не обходил во-проса о социальном неравенстве. Однако этого вопроса он касался в более абстрактной форме: часто затрагиваемая Лукианом насущная проблема богатства и бедности решается им не путем показа таких взятых прямо из жизни образов, какие он создает в борьбе против суеверий (Перегрин, Александр), а на не связанном с конкретной действительностью II в. материале. Богачи и бедняки Лукиана либо живут в эллинистическую эпоху или в эпоху расцвета Афин, либо это такие персонажи, как Крез и Мидас, Диоген и Менипп, чьи имена служат готовыми символами богатства или презрения к нему. Но сама постановка вопроса о богатстве и бедности и частые возвращения к этому вопросу свидетельствуют о важности его для Лукиана. Особое внимание уделяет писатель положению философов, состоящих на жаловании у богачей, и параситов-прихлебателей вообще [32].
Психология прихлебательства была высмеяна Лукианом, в частности, в диалоге "Парасит" Парасит доказывает, что ему живется лучше, чем философам и что жить на чужой счет - такое же ремесло, как всякое другое ("Парасит", 2) [33].
Тихиад. А все-таки как подумаешь да представишь себе одну вещь, - то-то будет смеха!
Парасит. Какую это?
Тихиад. Если и в письмах сверху, как обыкновенно, мы написали бы: Симону, прихлебателю.
Но если в диалоге "Парасит" наглецу и любителю легкой жизни Симону противопоставлялся Эпикур как олицетворение философии, то в рассуждении "О философах, состоящих на жаловании", написанном в эпистолярной форме и относящемся к поздним произведениям Лукиана, философию представляет не благородный, непрактичный Эпикур, а шуты, состоящие на жаловании у богачей. "Когда человек, - пишет Лукиан, - оставаясь всю жизнь бедняком, нищим, живя подачками, воображает, будто тем самым он избегает бедности, я не знаю, можно ли отрицать, что такой человек сам себя обманывает" [34] (гл. 5). Положение философа, живущего на содержании у богача, Лукиан приравнивает к положению раба. Любопытна одна реальная, бытовая подробность, которую вносит Лукиан в это в общем абстрактное рассуждение. Она сразу показывает, что избегающее имен и носящее умозрительный характер сочинение вызвано самыми конкретными, самыми подлинными обстоятельствами. Кроме того, деталь эта дополняет то представление об отношении Лукиана к важным римлянам, которое дает трактат "Как следует писать историю".
"И тебе не стыдно, - обращается Лукиан к философу-наемнику, - в толпе римлян одному выделяться своим чуждым плащом философа-грека и жалким образом коверкать латинский язык, а потом обедать на шумных и многолюдных обедах вместе с какими-то человеческими отбросами, по большей части - с негодяями разных мастей?" (гл. 24). Таким образом, если положение человека, живущего подачками, вообще унизительно, то совсем невыносимо положение чужестранца среди привилегированных римлян. Бедность в этом произведении олицетворяется не в тени Диогена, а в наиболее знакомом и близком Лукиану образе, более близком, чем образ бедного ремесленника Микилла, - образе человека интеллигентной профессии, вынужденного продавать свой труд.
"Оправдательное письмо", написанное, как видно, вскоре после этого произведения, имеет своей задачей не только отвести от писателя, занявшего официальную высокооплачиваемую должность в Египте, обвинение в том, что сам он состоит на жаловании, но и оправдать отход Лукиана от некоторых других собственных убеждений. В прошлом Лукиан не раз сравнивал высокие общественные посты с актерскими масками, которые создают внешний эффект, тогда как актер, надевающий их, остается тем же актером. Теперь самого Лукиана можно сравнить с таким актером. Что ответить на это? Прежде чем перейти к риторическим оправданиям, Лукиан дает своим возможным обвинителям честный ответ: "Не будет ли для меня всего вернее поступить умышленно неправильно, обратить нападающим тыл и, не отрицая своей неправоты, прибегнуть к общему известному оправданию - я разумею Судьбу, Рок, Предопределение - и умолять моих обличителй, пусть проявят они ко мне снисхождение, зная, что ни в чем мы над собой не властны..." [35] (гл. 8).
Но отступление от собственных принципов распространилось и на литературную деятельность Лукиана. Писатель, почувствовавший в сорок лет отвращение к риторике, написавший на нее такую убийственную сатиру, как "Учитель красноречия", пародировавший риторические формулы в своих антирелигиозных диалогах - Лукиан в старости снова принимается за декламацию.
К этому периоду лукиановской "второй риторики" относятся речи "Про Диониса" и "Про Геракла", построенные по типу пролалий "Жаждни" и риторическое сочинение "В оправдание ошибки, допущенной в приветствии". Во всех этих произведениях есть указания на почтенный возраст автора. Особенно любопытно оправдательное слово. Здесь дана как бы анатомия риторических произведений подобного рода. Автор, приветствуя утром некое высокопоставленное лицо, по ошибке сказал "гигиайне" (здравствуй) вместо общепринятого "хайре" (радуйся). Теперь он пишет целое сочинение, которое должно оправдать эту оплошность. "Приступая к этому сочинению, я думал, что столкнусь с задачей весьма затруднительной, - в дальнейшем, однако, оказалось, что есть много такого, о чем следует поговорить"[36] (гл. 2). Ссылаясь на Гомера, Платона, Пифагора, на случаи из жизни Александра Македонского, царя Пирра и других правителей и демонстрируя при этом недюжинную начитанность, Лукиан доказывает правомерность употребления слова "гигиайне" в данном случае. По пустяковому поводу написан целый трактат, привлечена целая цепь доказательств. В этом и состоит существо риторики. Как бы бравируя своей декламаторской техникой, Лукиан заявляет: "Мне кажется, что я договорился уже до того, что естественно возникает новое опасение: как бы не подумал кто-нибудь, будто я ошибся намеренно, чтобы написать это оправдательное слово. Так пусть же, любезный Асклепий, речь моя покажется не оправданием, но лишь выступлением оратора, желающего показать свое искусство" (гл. 19).
Как видно, в старости Лукианом были написаны и веселые пародии на греческую трагедию - "Трагоподагра" и "Быстроног". Надо, однако, повторить, что подлинность приписываемых Лукиану поэтических произведений точно не установлена. Но сравнение этих "трагедий" с пародиями на философский диалог, с "Правдивой историей", а также с "Зевсом-трагиком", где есть партии, написанные ямбическим триметром - главным стихотворным размером трагедии, - говорит в пользу предположения, что "Трагоподагра" и "Быстроног" - произведения Лукиана. В обеих "трагедиях" участвует хор подагриков. "Трагический" конфликт и в одной, и в другой - беспомощность человека перед подагрой. Кроме ямбического триметра, мы встречаем в этих пародиях и другие стихотворные размеры, принятые в трагедии. Оба произведения - юмористические, а не сатирические. Смех читателя вызывают не обличения каких-либо современных явлений, а самый факт перелицовки трагедии. Но едва ли это может служить доказательством подложности этих произведений. Они вполне подходят к последнему периоду творчества Лукиана, для которого характерно увлечение голой литературной техникой. Что касается эпиграмм, также входящих в собрания сочинений Лукиана, то вопрос о подложности или подлинности каждой из них потребовал бы слишком много места для изложения (всего эпиграмм 53), а решение его в каждом отдельном случае не изменило бы нашего представления о творческом пути Лукиана. Заметим только, что некоторые эпиграммы (например 45, - о том, что носить бороду еще не значит быть мудрецом) по своей мысли напоминают прозаические произведения Лукиана, в то время как другие (например 9, - о том, что от богов не скроешься) содержат неожиданные в устах Лукиана утверждения.
Путь Лукиана был неровным и трудным. Начав свою деятельность как ритор-декламатор, Лукиан затем отошел от риторики, чтобы обратиться к действительности, откликнуться на насущные вопросы современности. Внимание Лукиана было сосредоточено на идеологическом кризисе, царившем на всем находившемся под римским владычеством Средиземноморье. Лукиановская критика религиозных, художественных и философских взглядов прошлого была ранней предвестницей гибели рабовладельческого строя. Но, высмеивая богов, издеваясь над современными лжефилософами, олицетворявшими кризис античной философии, находя нелепым художественный вымысел древних писателей, Лукиан, представитель II в. н. э. и к тому же свободный, а не раб, не видел глубоких причин этого идеологического кризиса. В творчестве его заключены элементы социальной сатиры, направленной против класса богачей. Самым ярким представителем такой сатиры был Ювенал - старший римский современник Лукиана. Однако большое прогрессивное значение творчества Лукиана определяется не этими настроениями, - они не стали главной темой писателя, не получили должного развития, - а критикой религиозных суеверий и философского обмана, тормозивших пробуждение широких народных масс. Историческая бесперспективность (в условиях рабовладельческого строя) класса, к которому принадлежал Лукиан, - вот что было в конечном счете причиной превращения свободолюбивого человека и писателя-сатирика снова в ритора. Но в историю античной литературы Лукиан вошел не как ритор, а как сатирик, его произведения служат одним из лучших источников для изучения раннего христианства.

---

[1] Перевод Н. П. Баранова.
[2] Ср. его «Похвальное слово пыли и дыму».
[3] Перевод Н. П. Баранова.
[4] Гораций. «Поэтическое искусство», 182 слл.
[5] Эпихарм, фр. 71 (см. Comicorum Graecornm Fragmenta, ed. Kaibel, T. I).
[6] Перевод Б. В. Казанского.
[7] К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. I. Изд. 2, стр. 418.
[8] Перевод С. С. Лукьянова.
[9] Перевод Б. В. Казанского.
[10] К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. I, стр. 461.
[11] Следует заметить, что в свое время Лукиан относился к ней с несомненным уважением (в «Нигрине» он с восторгом приводит критику римского образа жизни философом–платоником).
[12] VI, 103.
[13] Перевод С. С. Лукьянова.
[14] Ср. «К самому себе» Марка Аврелия, I, 1.
[15] Перевод С. С Лукьянова.
[16] Перевод Н. П. Баранова.
[17] Перевод С. С. Сребрного.
[18] Перевод С. П. Маркиша.
[19] Перевод Н. П. Баранова.
[20] Перевод Н. П. Баранова.
[21] Перевод Н. П. Баранова.
[22] К. Маркс и Ф. Энгельс. Из ранних произведений, Госполитиздат, М., 1956, стр. 64.
[23] Перевод С. П. Маркиша.
[24] «Александр, или Лжепророк», как мы заметили выше, был написан не раньше 180 г., много позднее «Кончины Перегрина».
[25] Перевод Д. В. Сергеевского.
[26] Перевод Н. П. Баранова.
[27] Ктесий — современник Ксенофонта, автор сочинений «Персия» и «Индия»; от обоих трудов дошли только отрывки.
[28] Неизвестно, имеет ли в виду Лукиан Ямбула, отрывок из фантастического романа которого приводит Диодор Сицилийский, или это намек на современника Лукиана Ямвлиха, автора романа о любви Родана и Синониды, о котором говорит Фотий.
[29] Перевод К. В. Тревер.
[30] Многими учеными сочинение «Лукий, или Осел» признается принадлежащим не Лукиану, а некоему Лукию Патрскому.
[31] Ср. «Анахарсис», 20–21; «О доме», 10; «О пляске», 4, 6.
[32] По поводу этого Лукиан, будучи должностным лицом в Египте, пишет «Оправдательное письмо». Как видно, оправдания потребовались именно потому, что нападки Лукиана на философов, состоящих на жаловании, были еще свежи в памяти читателей.
[33] Перевод Н. П. Баранова.
[34] Перевод Н. П. Баранова.
[35] Перевод Н. П. Баранова.
[36] Перевод Н. П. Баранова.

4. ПСЕВДО-ЛУКИАН

Среди сочинений, сохранившихся под именем Лукиана, имеется много таких, которые наверное или почти наверное ему не принадлежат.
В эту группу входит диалог "Две любви". Написанный на ионийском диалекте, трактат "Об астрологии" содержит защиту ее с позиций стоиков, сопровождаемую аллегорическими толкованиями мифов и гомеровских поэм. Диалог "Харидем, или О красоте" является подражанием Платону и Ксенофонту. В "Кинике" в диалогической форме совершенно серьезно обосновывается кинический образ жизни. Не свойственные подлинному Лукиану особенности языка заставляют отрицать его авторство в отношении чрезвычайно искусно построенной "Похвалы Демосфену". В подражание сократическим диалогам составлен маленький диалог "Гальциона, или О превращении"; в нем делается попытка защищать чудесные явления, вроде превращения Гальционы в птицу. Голое и сухое собрание фактов долголетия представляет собою небольшой трактат "Долговечные", написанный, по некоторым признакам, в эпоху Тиберия. Диалог "О парасите, или о том, что параситизм - искусство" пародирует философские диалоги.
Наибольший интерес из приписываемых Лукиану сочинений представляет трактат "О сирийской богине", содержащий описание культовых мест и обрядов в честь почитавшегося в Сирии женского божества плодородия. В первую очередь имеется в виду культ в Гиераполе. Ионийский диалект произведения, его нарочито бесхитростный и несложный стиль искусно имитируют манеру Геродота. Против авторства Лукиана говорит главным образом полное отсутствие специфически-лукиановского отношения к религии и обрядности. Большое количество фактов и многочисленные мифологические и новеллистические мотивы делают этот трактат чрезвычайно важным для истории как античной религии, так и греческого повествовательного мастерства. Очень любопытный диалог "Патриот, или слушающий поучения", направленный одновременно против языческих богов и христианского монашества, задуман как подражание Лукиану и создан, по-видимому, в Византии в X в.

---

5. ЛУКИАН В НОВОЕ ВРЕМЯ

Большой успех произведений Лукиана выражается в появлении у него подражателей уже среди ближайших поколений писателей. Многие места Алкифрона, а позднее Аристенета (ок. 500 г.) обнаруживают несомненную зависимость от него. Начиная с IX в. сочинения Лукиана делаются очень популярными в Византии. Фотий прилежно его читает, Арефа его комментирует. До самого конца существования византийского государства интерес к нему не ослабевает, хотя он иногда и получает резко отрицательную оценку.
На Западе следы знакомства с Лукианом появляются, начиная с XV в. В Италии им увлекается Поджо. Ему подражают Рейхлин, Эразм ("Похвала глупости"), Гуттен. У англичан из него черпает Томас Мор, у испанцев - Сервантес и Кеведо.
Произведения Лукиана, резко критиковавшие суеверия и высмеивавшие схоластическую науку, вызывали в России неизменный интерес. Первым переводчиком Лукиана на русский язык был Ломоносов, который перевел один из "Разговоров в царстве мертвых". Перевод Ломоносова озаглавлен "Разговор Лукианов между Александром Великим и Ганнибалом, где говорят Сципион, генерал Римский, и Миной, которого Еллинские идолослужители почитали адским судиею". Переводы отдельных "Разговоров в царстве мертвых" появились в сатирических журналах второй половины XVIII в., а в 1773 г. "Разговоры между мертвыми, выбранные из Лукиана Самосатского и с латинского языка переведенные" были напечатаны типографией Московского университета. Это издание было повторено в 1787 г. Если "Барона Брамбеуса" (О. И. Сенковского) привлекает чисто развлекательная фантастическая повесть "Лукий, или Осел", вольный перевод которой он напечатал в 1842 г. в "Библиотеке для чтения", то некрасовский "Современник" в 1851 -1852 гг. публикует статьи о Лукиане Б. Ордынского, который не только привел в них дословное изложение ряда диалогов Лукиана, критикующих философские школы, но и особенно подчеркнул тот факт, что Лукиан выступает против оторванной от жизни науки и освещает темные стороны античной древности. "Глубоко значительны (по крайней мере, мне так кажется), - писал Ордынский, - глубоко значительны слова Лукиана: нет никакой пользы знать науки, если жизни своей не уладишь получше. Почем знать, может быть, правду говорят простые люди, что ученые слишком уж погружаются в книги (только в одни книги!) и в книжные мысли". Таким образом, "Современник" пользуется наследием Лукиана в борьбе за связь литературы и науки с общественной жизнью. В 1889-1891 гг. выходят три выпуска (18 произведений) Лукиана в переводе В. А. Алексеева. В 1909 г. в Петербурге появляются "Избранные сочинения Лукиана" в переводе Чечулина. В 1915 г. вышел первый том избранных произведений Лукиана в переводах членов студенческого общества классической филологии при Петроградском университете, а после революции, в 1920 г., - второй том. Следующие издания переводов Лукиана вышли в 1935 и 1955 гг.

---

1. ЗНАЧЕНИЕ ТЕРМИНА "РОМАН" В ПРИМЕНЕНИИ К АНТИЧНЫМ ПОВЕСТВОВАТЕЛЬНЫМ ПРОИЗВЕДЕНИЯМ

Изучение греческого романа начинается с трудностей терминологического порядка. В то время как для эпоса, драмы, лирики с их весьма многочисленными разновидностями, для всякого рода мелких поэтических жанров и всевозможных видов греческой прозы мы до сего дня пользуемся наименованиями, сложившимися уже в древности, опираясь, таким образом, на многовековой опыт античной практики и теории, по отношению к так называемому роману мы лишены этого немаловажного преимущества и вынуждены до известной степени произвольно объединять под одним неантичным термином "роман" произведения, каждое из которых для современного ему читателя входило в какой-то особый литературный ряд. Неудивительно, что раздаются иногда весьма авторитетные голоса, требующие отказа от наименований, затемняющих и без того сложную проблематику поздней античной повествовательной прозы.
Однако едва ли это было бы правильным. Не говоря о том, что термин "роман" уже веками употребляется в европейском литературоведении применительно к определенным произведениям античной литературы и, следовательно, давно получил права гражданства, он оказывается очень полезным для обозначения сходных явлений античной и позднейших литератур, генетически между собой связанных. Следует только решительно подчеркнуть, что "греческий роман" - явление весьма сложное и обнимает произведения, имевшие совершенно разные корни и возникшие в рамках очень не похожих друг на друга античных жанров.
Обычно, говоря о греческом романе, имеют в виду прежде всего группу прозаических повествовательных произведений с немифологическими сюжетами, в большинстве своем возникших в I-III вв. н. э. и в новое время, часто объединяемых под общим заглавием - "греческие авторы любовных произведений" или, иначе, софистические любовные романы. Сюда входят сохранившиеся полностью романы Харитона, Ксенофонта Эфесского, Ахилла Татия, Гелиодора, Лонга; известные только по извлечениям византийского времени и по небольшим отрывкам произведения Антония Диогена и Ямвлиха; наконец, довольно значительное количество папирусных, а иногда и пергаментных отрывков, найденных за последние десятилетия в Египте. Именно эти романы в первую очередь рассматриваются в настоящей главе.
Наряду с этим термин "роман" прилагается, однако, довольно часто и к многим другим произведениям, в том числе, к таким, которые до нас не дошли и известны лишь по пересказам и отрывкам. Так, говорят об историческом романе, имея в виду "Воспитание Кира" Ксенофонта Афинского или "Роман об Александре"; о географическом романе, разумея при этом полуфантастические описания путешествий эллинистического времени; о мифологическом романе, представителем которого может считаться использованный Диодором Дионисий Скитобрахион (II в. до н. э.); наконец, к термину "роман" прибегают и говоря о сочинении Филострата "Жизнь Аполлония Тианского", стоящем на грани между ареталогией и биографией.

---

2. ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ

То, что выше было названо греческим романом в узком смысле этого слова или софистическим любовным романом, представляет собою группу произведений, обнаруживающих несомненные черты жанрового сходства. Хотя ни один античный источник не объединяет их в одно целое, все же черты сходства велики и так бросаются в глаза, что их рассмотрение в связи друг с другом представляется вполне обоснованным.
Любовные романы занимают в греческой литературе очень своеобразное место. Поражает прежде всего полное отсутствие упоминаний о них у писателей того времени. Все, что мы знаем об авторах романов, построено на нескольких коротеньких заметках византийских ученых. Это делает крайне затруднительной сколько-нибудь точную датировку сохранившихся романов. Однако, сопоставляя отдельные хронологические намеки, содержащиеся в самих романах, с данными папирологии и привлекая на помощь стилистический анализ, можно добиться хотя бы относительной ясности.
Сохраненные нам греческие романы содержат всегда историю влюбленных; сложные и запутанные их приключения начинаются уже после того, как герои охвачены любовью друг к другу, в некоторых случаях даже после их вступления в брак. После длинного ряда сложных переживаний они, наконец, соединяются на всю жизнь; счастливый конец - свадьба или восстановление брачного союза - в этих произведениях совершенно обязателен.
Оба центральные персонажа изображаются людьми ослепительной красоты, заставляющей едва ли не всех встречных немедленно в них влюбляться; во многих случаях приключения их превращаются в ряд испытаний верности; верность иногда нарушается, но это не мешает счастливой развязке.
Движущей силой, обрекающей героев на скитания и беды, часто оказывается гнев божества (Афродиты, Эрота), оскорбленного пренебрежением к нему, проявленным одним из героев; помимо этого их судьбой самовластно распоряжается Тюхэ - обожествленная судьба. Многие характерные мотивы встречаются в нескольких романах: бегство на корабле, кораблекрушение, нападения разбойников, разлука влюбленных, продажа в рабство; любовные домогательства со стороны хозяев, во власти которых герои оказываются; заключение в темницу; казни, которых удается избежать; убийства и самоубийства, оказывающиеся мнимыми; сложные судебные процессы, сопровождающиеся большими ораторскими выступлениями. Невероятные совпадения, счастливые и несчастные случайности сменяются в иных случаях событиями сверхъестественного порядка, совершающимися при прямом вмешательстве божественных сил. Прорицания оракулов и вещие сны, предваряющие наступающие затем события, упоминаются очень часто. Самые события мыслятся происходящими иной раз в эпоху, современную авторам, иногда же они приурочены к более или менее отдаленному прошлому: в этих случаях в романах появляются и исторические лица.
Действие романов разыгрывается обычно в восточной части Средиземноморского бассейна, причем захватываются и страны Востока, вплоть до Вавилона; большую роль играет Египет, а в одном случае и Эфиопия (Абиссиния). Однако конкретные исторические и географические данные в любовных романах подчеркнуты очень слабо.
При известном разнообразии характеров герои всегда отмечены чрезвычайной пассивностью: они покорно переносят выпавшие им по воле авторов испытания, обычно никак не связанные с их индивидуальными чертами. Несколько особняком стоит в этом отношении роман Лонга.
Поток приключений в романах подается фантастично и прихотливо, в самом разнообразном оформлении, причем очень широко используются многочисленные средства поэтического изображения, сложившиеся в прежних жанрах и связанные с представлением о разных литературных стилях. Анализ обнаруживает в сохранившихся романах и эпические мотивы, и элементы трагической или комической драматургии, и черты, восходящие к сократическим диалогам, и приемы, свойственные миму. В большом количестве представлены излюбленные литературные формы новой софистики: письма разного стиля, описания, патетические монологи, судебные речи. В одних случаях бывают пущены в ход все средства азианского красноречия, в других повествование ведется в нарочито упрощенной манере "народной книги".
На читателя, приученного к литературе классического периода, романы с их сменою эротики и авантюр, с причудливой поэтикой и кажущейся отрешенностью от конкретной исторической почвы часто производят впечатление чего-то неожиданного, чужеродного; требуется тщательная, далеко еще не законченная работа, чтобы пролить свет на всю совокупность связанных с греческим романом проблем, в частности, чтобы показать, как органически связан роман со всей предшествующей литературой греков.

---

3. ИСТОКИ ГРЕЧЕСКОГО РОМАНА

Мы очень плохо знаем устное творчество греческого народа, вернее, совсем его не знаем: мифы, сказки и местные предания, несомненно существовавшие с самых первых веков истории греческой культуры, известны нам лишь в отобранном, переработанном и, следовательно, уже оформившемся виде, в каком они вошли в художественную литературу Греции. Уже гомеровские поэмы содержат многочисленные примеры тщательного отбора фольклорных материалов, устранения примитивных мотивов и нового осмысления старых; это продиктовано стремлением привести традиционные сюжеты в какое-то соответствие с мировоззрением авторов эпоса и с художественными задачами, которые они перед собою ставили. Этот процесс отбора фольклорных материалов продолжается и усиливается в последующие века. При этом наряду с сюжетами, канонизованными эпосом, все время привлекаются новые, обновляющие и обогащающие собою старые мифологические фонды. Процесс этот, в IV в. пришедший к некоторой стабилизации, вновь оживляется в эллинистическое время, когда люди ищут неиспользованных, нешаблонных образов, которые должны стать выразителями новых чувств и нового взгляда на мир. Поэты и прозаики эллинистического времени используют многое из того, что раньше не допускалось в большие жанры, завоевавшие себе панэллинское значение, но что, несомненно, продолжало жить и развиваться за пределами "высокой" литературы. Малоизвестные мифы, сказки, местные предания на все лады перерабатываются авторами эпохи эллинизма.
В сюжетном построении многих мифов можно было распознать три основных момента: уход, исчезновение мифологического персонажа, затем его скитания и, наконец, возвращение. Следы такого построения обнаруживаются и на почве Греции, и на территории, занятой культурами Древнего Востока. Имена мифологических героев могут меняться; схема их приключений остается.
По-видимому, наиболее ранним примером этого сюжета в сохранившейся литературе классической эпохи является "Елена" Эврипида, содержание которой обнаруживает весьма разительное сходство с типическим сюжетом позднейшего времени [1]. И тут герои "скитаются", их преследует гнев божества, решающую роль играет мотив мнимой смерти. Близки к технике романа также и случайная встреча супругов и такая фигура, как влюбленный в Елену Феоклимен [2]. Если справедливо предположение, что источником Эврипида при построении фабулы "Елены" послужил прозаический сказ [3], передававшийся устно или путем народной книги, то это позволило бы говорить о том, что типичный сюжет будущих романов существовал в греческом фольклорном творчестве задолго до самых ранних из известных нам романов.
Есть еще одно произведение, относящееся уже к IV в. до н. э. и связанное многими нитями с позднейшими греческими любовными повестями. Эпизод из любовных романов напоминает вставленная в "Воспитание Кира" Ксенофонта история Абрадата и Панфеи [4]. Идеальная супружеская чета - героический воитель Абрадат и красавица Панфея - разлучены войной. Красота Панфеи, попавшей в плен к персам, грозит ей всяческими бедами, но благородство и благоразумие Кира вовремя ее спасает. Абрадат делается другом Кира и погибает в бою, а Панфея, оплакав его, лишает себя жизни [5].
В этом новеллистически обработанном эпизоде отдельные черты совпадают с повествовательной техникой романа: драматические сцены, описание выезжающего на бой Абрадата, спор о могуществе любви - могли бы встретиться в любом из типических образцов жанра романа. Однако в отличие от романов упор сделан не на любовные переживания основных персонажей, а на их героическую доблесть. Абрадат выказывает себя героем, Панфея и жизнью и смертью являет пример высокой нравственности и доблести. Для этого был совершенно необходим трагический конец героев, венчающий их славную жизнь, - конец, непригодный для фабулы любовного романа. Эта морализирующая и поучительная тенденция, вообще свойственная Ксенофонту, резко отличает историю Абрадата и Панфеи от любовных романов.

---

[1] И. И. Толстой. Трагедия Эврипида «Елена» и начала греческого романа. «Уч. зап. Ленингр. гос. ун–та», 20, серия филолог., 1, 1939, стр. 199–211.
[2] Там же, стр. 202, 203–206.
[3] Там же, стр. 208.
[4] См. гл. IV, т. II настоящего издания.
[5] «Воспитание Кира», VI, 1, 31–51; VI, 4, 1–11, VII, 3, 2–17.

4. ЭЛЛИНИСТИЧЕСКИЕ КОРНИ ГРЕЧЕСКОГО РОМАНА

Все сказанное еще не дает возможности установить время появления любовного романа как оформленного литературного жанра; следует снова напомнить, что известные нам романы, сохранившиеся полностью или в виде фрагментов, относятся к римской эпохе. На основании ряда соображений можно думать, что фиксация формы романа была только частным случаем возникновения новых форм, происходившего в эпоху эллинизма.
Именно для эллинизма характерно создание множества новых разновидностей литературы, причем для этой цели широко используются и те формы творчества, которые находились за порогом канонических жанров классического времени. Пастушеский песенный фольклор как составной элемент входит в идиллии; к старой народной форме прозаического сказа, перемежающегося стихотворными вставками, восходит Мениппова сатира; очень древние народные мимические жанры вливаются в высокую литературу, подвергаясь при этом большей или меньшей обработке. С другой стороны, традиционный эпос сменяется эпиллием, отличающимся от него по размеру и по стилю; комедия совершенно меняет свою структуру. В то же время громадные изменения - количественный рост и качественная трансформация - наблюдаются в прозаических повествовательных жанрах. К тому же нельзя забывать, что от всего изобилия литературы эллинизма уцелели лишь ничтожные остатки.
Новеллистические элементы были искони очень сильны в греческой историографии; достаточно вспомнить, какие жемчужины повествовательного мастерства вкраплены в "Историю" Геродота. Риторически разработанная историография эллинизма часто драматизирует исторические события, временами создавая из скудных материалов первоисточников сцены, исполненные трагического пафоса. Вместе с тем историки эллинистического времени, рассказывая о недавних событиях, связанных с Александром и диадохами, неизбежно отводили в своих трудах немало места изображению тех неведомых раньше и полусказочных стран, которые внезапно открылись перед греками. Историческая быль при этом сливалась с вымыслом, и реальные фигуры греко-македонских завоевателей одевались блеском легенды. В особенности историки походов Александра давали все оттенки изображения исторических событий - от деловитой и строгой документальной истории до исторического романа с элементами чудесного и фантастики. Может считаться установленным, что так называемый "Роман об Александре" Псевдо-Каллисфена, сохранившийся в поздних редакциях времени империи, восходит к эпохе первых Птолемеев. Исторический образ македонского завоевателя в нем сильно изменен под влиянием греческих и восточных преданий, сыгравших, по-видимому, решающую роль в распространении этого романа, переводившегося на множество языков и читавшегося в течение ряда столетий.
Рука об руку с историческим романом шел роман географический. Эпоха великих завоеваний была одновременно временем великих географических открытий. При армиях Александра и его преемников состояли и ученые, великолепно использовавшие открывшиеся им небывалые возможности. Но и независимо от военных походов устраивались исследовательские экспедиции, значительно раздвинувшие пределы известного до тех пор мира. И опять-таки твердые факты зачастую обрастают плотным слоем измышлений, повторяющих древние мифологические и сказочные мотивы.
Если риторическая историография во многих случаях вплетала в рассказ об исторических событиях мифологические черты и тем самым мифологизировала историю, то одновременно происходил и обратный процесс. Старые мифы окончательно переводились в исторический план, их герои становились обыкновенными людьми, поступки которых получали новые, рациональные обоснования. Широко применялся метод аллегорического объяснения; чудесные эпизоды превращались в якобы реальные, во всяком случае вполне возможные события. Целые большие мифологические циклы, например сказания об аргонавтах, превращаются, таким образом, в связный рассказ, который можно рассматривать как мифологический роман; наиболее славное имя в этой области - Дионисий Скитобрахион ("Кожаная рука"), живший во II в. до н. э. и известный по пересказам Диодора Сицилийского.
Наконец, эллинизм был эпохой нового и блестящего расцвета новеллы.

---

5. ГРЕЧЕСКАЯ НОВЕЛЛА И "МИЛЕТСКИЕ РАССКАЗЫ" АРИСТИДА МИЛЕТСКОГО

Новелла восходит к ранним стадиям истории греческой прозы; так, она исключительно богато представлена у Геродота, в дальнейшем применение вставных новелл становится своего рода традицией в греческой историографии. Но лишь в руках эллинистических писателей новелла перестает быть только вставкою в произведение иного жанра и получает самостоятельное значение. Отличительным признаком ее остается стремление к большой занимательности, тяга к ясно выраженному сюжету. Тематика ее бесконечно разнообразна. В эпоху эллинизма первенствующую роль начинают играть сюжеты любовного характера.
Для последующих поколений греков классическим представителем новеллы любовного содержания был Аристид Милетский, живший, по-видимому, во II в. до н. э. Не сохранилось ни одной строчки из шести книг его "Милетских рассказов", но путем внимательного изучения упоминаний об этой книге и о созданном им жанре, содержащихся у Овидия, Петрония, Апулея, можно с известным приближением к истине составить себе представление о том, что это было за сочинение.
"Милетские рассказы" были обширным прозаическим произведением повествовательного содержания. Они состояли из обрамляющего диалога и большого количества вставных новелл. Обрамление выдержано было в виде литературного симпосия с большим числом участников, в том числе гетер; весьма вероятно, что сам Аристид выступал в качестве передаточной инстанции, пересказывая кому-то происходившие некогда беседы, участником которых он был. Темой бесед была, как в "Симпосии" Платона, любовь, но в отличие от Платона в рассказах о любви не было ни тени философии. О стиле новелл Аристида лучше всего можно составить представление по рассказу об Эфесской матроне у Петрония и по нескромным вставным рассказам у Апулея. Основным законом соединения новелл в одно целое был контраст и разнообразие: сменялись любовные эпизоды разного рода, характеры рассказчиков и мотивировки. По-видимому, действие всегда происходило в Милете или в Ионии; конец всюду был благополучным. В общем же "Милетские рассказы" могут быть характеризованы как венок новелл. По-видимому, творчество Аристида представляло собою нечто качественно новое; по крайней мере культивировавшийся Аристидом жанр получает название "милетского рассказа".
Книга Аристида имела очень большой успех не только в странах, где говорили по-гречески, но и за пределами их. Корнелий Сисенна, живший в I в. до н. э., перевел ее на латинский язык. Книгу много читали, но за нею прочно установилась репутация произведения не совсем пристойного: новеллы Аристида, найденные среди захваченных вещей молодых и знатных римлян, служивших в армии Красса, вызвали негодование у парфян-победителей [1].

---

[1] Плутарх. «Красс», 32.

6. ВОЗМОЖНОСТЬ ВОСТОЧНОГО ВЛИЯНИЯ НА ГРЕЧЕСКИЙ РОМАН

Опустошения в эллинистической прозе, произведенные временем, исключительно велики даже по сравнению с тем, к чему мы привыкли в других областях и жанрах греческой литературы. Лишь комбинируя разрозненные замечания позднейших авторов со случайно уцелевшими фрагментами самих произведений, мы получаем возможность в какой-то степени представить себе смутные очертания того, что некогда было массой разнообразных и содержательных произведений.
Не подлежит никакому сомнению, что уже в первые века эллинизма перед греками раскрывается удивительный мир повествовательной литературы Востока. Знакомство с этой литературой происходит различными путями; многие сюжеты, сказочные и новеллистические, проникли в это время в Грецию и устным путем; но при этом немалую роль играет и перевод во-сточных памятников на греческий язык, делавший их доступными для широких кругов греческих колонизаторов вновь открывшихся стран.
Даже греческие папирусы, сохраненные на египетской почве, обогащают наше знакомство с совершавшимися в эллинистическую эпоху сложными литературными процессами. Очень поучителен в этом отношении так называемый "Сон Нектанеба" - отрывок, сохранившийся на папирусе II в. до н. э., найденном в Мемфисе и впервые напечатанном в 1830 г. В нем рассказывается о том, как царь Нектанеб, побуждаемый вещим сном, приказал спешно довести до конца сооружение храма бога Осириса, где еще не были вырезаны на камне священные надписи. Работа эта поручается искусному резчику по камню Петесису; тот прибывает в Себеннит, где расположен храм, и "будучи по природе любителем вина, решает дать себе волю, прежде чем приняться за дело. И вот случилось, что, пока он прогуливался в южной части храма, он увидел дочь изготовителя благовонных масел, красивейшую из всех, кого он знал..." [1] На этом текст обрывается.
Представляется весьма правдоподобным, что в заключительных строчках этого отрывка содержится начало сюжетной линии, использованной Гелиодором в "Эфиопике", где пророк Исиды подпадает под власть чар посещающей храм красавицы, и таким образом эпизод любовного романа соприкасается здесь с египетским мотивом.
О проникновении египетских литературных мотивов свидетельствует и другой памятник, опять-таки обнаруженный на папирусе и ставший известным, правда, в поздней редакции сравнительно недавно, - легенда о богине Тефнут; Тефнут, дочь солнечного бога Фре, поссорившись со своим отцом, в гневе удаляется из Египта, своей родины, в эфиопскую пустыню, где и пребывает в образе кошки. По приказу ее отца искусный в речах бог Тот отправляется за ней в виде обезьяны, чтобы побудить ее вернуться. Сперва он добивается лишь того, что она обещает сохранить ему жизнь; но, даже согласившись вернуться, она впадает однажды в такую ярость, что спутнику еле удается успокоить ее льстивыми речами. Наконец, после многих опасностей они достигают Египта.
Старый миф о возвращении солнечного божества трактуется здесь просто как занимательный рассказ, пересыпанный баснями и морализующими речами, между прочим о любви к родине и о божественном возмездии. Все вместе производит впечатление произведения развлекательного типа для широких кругов, чего-то вроде народной книги. Найденный отрывок написан во II или III в. н. э., но едва ли будет ошибочным предположение, что такого рода литература распространяется среди греков значительно раньше. Во всяком случае тем самым проливается некоторый свет на тот интерес к Египту, который так отчетливо проступает почти во всех греческих любовных романах.
Все изложенные соображения, весь этот краткий обзор прозаических повествовательных жанров эллинистического времени, заставляет думать, что форма любовного романа могла сложиться именно тогда. О том же, что это действительно произошло, можно судить лишь по ряду косвенных признаков, которые, однако, в своей совокупности создают впечатление полной уверенности.
Нельзя не заметить, что все романы за редким исключением (как, например, "Повесть о Дафнисе и Хлое", обращенная к высокообразованным читательским кругам), имеют в виду массового читателя. Этот новый тип читателя в значительной мере и определяет смысловое, идеологическое содержание романов, а также и выбор средств, характеризующих их поэтику.

---

[1] Перевод А. В. Болдырева. В дальнейшем, на протяжении главы XII, переводы А. М. Болдырева особо не оговариваются.

7. "РОМАН О НИНЕ"

Одним из самых замечательных открытий в области изучения греческого романа была находка папирусных отрывков произведения, известного теперь под названием "Романа о Нине" [1]. Можно смело сказать, что со времени этой публикации начинается новая эпоха в исследовании этого жанра.
Центральное место в найденных отрывках занимают фигуры ассирийского полководца Нина, которому идет семнадцатый год, и его не названной по имени четырнадцатилетней возлюбленной. Легендарный повелитель Ассирии и строитель Ниневии, о котором нет сведений в ассиро-вавилонских источниках, занимает довольно видное место в греческих сказаниях о Востоке. Впервые упоминаемый у Геродота [2] Нин является героем предания, находившегося у Ктесия и сохраненного Диодором [3]. У этих историков Нин выступает в образе непобедимого воина, завоевывающего всю Азию между Танаисом и Нилом. Во время войны с царем Бактрии он встречается в лагере с Семирамидой, женой одного из вражеских полководцев, дочерью богини Деркето. Ее красота, ум и смелость очаровывают Нина, ее первый муж лишает себя жизни, и Нин женится на ней; после смерти Нина Семирамида сооружает ему пышную гробницу. По другому варианту сказания [4] Семирамида, бывшая гетера, выпрашивает себе у Нина власть на пять дней и использует свое правление, чтобы заключить Нина в тюрьму, а затем умертвить его. Первоначально Нин был, по-видимому, эпонимом Ниневии; относительно поздняя этиологическая легенда связывает его с Семирамидой (Шаммурамат), личностью вполне исторической; она правила в Ассирии в 809-806 гг. до н. э.
Если исходить из этого образа воителя, то Нин папирусных отрывков предстает наделенным очень неожиданными чертами. Он изображен юношей; ему идет семнадцатый год, и он нежно влюблен в свою четырнадцатилетнюю двоюродную сестру, отвечающую ему взаимностью. Имя девушки не сохранено; но существенно, что имя ее матери - Деркея - напоминает имя матери царицы Семирамиды, богини Деркето. Поэтому большинство исследователей романа склоняется к тому, чтобы любимую Нином девушку отождествить с Семирамидой.
Влюбленные решаются открыться, но только не своим родителям, а теткам: Нин - Деркее, матери девушки, а та - Тамбе; эти женщины - родные сестры. Речь Нина, превосходно построенная, сохранилась очень хорошо. Он упоминает о своем целомудрии, сохраненном им во время долгих походов, о том, что он пленен дочерью Деркеи, и просит ускорить свадьбу, ссылаясь на закон природы, на переменчивость судьбы, особенно опасную для него, занятого походами и плаваниями, и на интересы царства, требующие потомства. Дело в том, что обычай не позволяет вступать в брак до пятнадцати лет. Его возлюбленная, воспитанная в гинекее, не умеет слагать таких речей и, несмотря на все усилия, не может произнести ни слова, а только льет слезы (A IV, 34); ласка Тамбы и ее готовность помочь не могут заставить девушку заговорить. Фрагмент А обрывается на сцене встречи обеих сестер как раз в тот момент, когда Деркея собирается сказать что-то важное.
Первая колонка фрагмента B дает существенно иную ситуацию. Возможно, что в частях романа, находившихся между A и B, говорилось о состоявшейся свадьбе; тут же речь идет о довольно бурной размолвке, вызванной ревностью возлюбленной Нина и горечью предстоящей разлуки. Фрагмент B содержит рассказ о походах Нина: указывается численность и состав его войск, причем и то и другое примерно соответствует имеющимся сведениям об эллинистических армиях, говорится об условиях зимнего по-хода, о настроении воинов, о боевом порядке войска и, наконец, передается речь Нина, где он говорит о наступлении решающего для него дня. Папирус обрывается на полуслове.
Относительно того, какое именно место в композиции романа занимал каждый из этих эпизодов, мнения расходятся.
В "Романе о Нине" прежде всего бросаются в глаза некоторые черты романа исторического. Главный персонаж, упоминание о котором мы до тех пор имели в исторических преданиях, оставаясь великим завоевателем, выступает здесь в бытовом плане. За "Романом о Нине" вырисовывается, таким образом, с одной стороны, эллинистический мифологический роман, трактовавший героев мифа как исторических деятелей, а с другой - сочинение предшественника эллинизма Ксенофонта, "Воспитание Кира"; кроме того, произведение, где идет речь о юном завоевателе, покоряющем страны Востока, должно было в эллинистическую эпоху, - ведь роман едва ли написан позднее I в. до н. э., а, может быть, и раньше, - впитать в себя какие-то мотивы из истории Александра Македонского; литературная связь "Романа о Нине" с так называемым "Романом об Александре" представляется очень правдоподобной: этим влиянием мог быть обусловлен самый выбор героя-воителя.
Но, с другой стороны, сам Нин имеет уже больше сходства с вымышленными героями позднейших любовных романов, чем с ассирийским царем и с историческим или псевдоисторическим Александром. Преобладание любовных мотивов резко отличает роман о Нине от романа об Александре, переполненного военными подвигами и боевыми приключениями. Очень возможно, что две разнородные темы - история любви и боевые подвиги - в "Романе о Нине" строго разделены, причем первая, излагавшаяся в начале и в конце романа, служила обрамлением для второй.
Отождествление автора "Романа о Нине" с упомянутым у Овидия Ксенофонтом Антиохийоким, автором "Вавилонских рассказов", делавшееся некоторыми исследователями романа, осталось недоказанным.

---

[1] Два отрывка папируса, написанные не позднее половины I в. н. э., были впервые опубликованы Вилькеном в 1893 г. и ныне хранятся в Берлине (P. Berol. 6926—А, В). Позднее был найден еще фрагмент, опубликованный в Publ. délia soc. Ital.
[2] Геродот, I, 7.
[3] Диодор Сицилийский, II,1 слл.
[4] Диодор Сицилийский, II, 20.

8. ХАРИТОН

Из романов, сохранившихся полностью, наибольшее сходство с отрывками "Романа о Нине" обнаруживает "Повесть о любви Херея и Каллирои" Харитона из Афродисии, где рассказ о любовных переживаниях и удивительных приключениях героев оформлен в виде исторического романа.
Харитон исходит из совершенно определенной исторической обстановки: действие романа начинается в Сиракузах вскоре после катастрофической неудачи сицилийской экспедиции афинян (413 г. до н. э.), и в первых же строках появляется спаситель Сиракуз, стратег Гермократ. Кроме него в романе действуют персидский царь Артаксеркс II, его жена Статира, сатрапы Митридат и Фарнак; сиракузский политик Афинагор - личность историческая: он упоминается и у Фукидида [1].
Самый тон вступительных слов романа: "Я, Харитон из Афродисии, писец ритора Афинагора, расскажу о любовной истории, приключившейся в Сиракузах...", - напоминает знаменитые вступления Геродота и Фукидида, свидетельствует о стилистических установках автора и сознательном подражании историческим трудам.
Наблюдения над языком также позволяют во многих случаях говорить о намеренном подражании Фукидиду и Ксенофонту. Вместе с тем, с хронологией Харитон обращается весьма вольно: Гермократ умер в 408 г.; упоминаемое в романе египетское восстание может быть только восстанием 389-387 гг.; а между тем эти события переставлены в романе. Самое имя Харитона, писца Афинагора, возможно, имеет целью усилить впечатление документальности. Между прочим, это дает иногда повод и к другого рода толкованиям: сочетание Харитона (от χάρις -прелесть) и Афродисии (город Афродиты) позволяет думать об аллегорическом псевдониме автора.
Роман разделен на восемь книг. События развертываются следующим образом.
Дочь Гермократа Каллироя отличается красотой "не человеческой, а божественной, и не красотой нереиды или одной из горных нимф, но самой Афродиты - девы". Эрот решает сочетать ее с красавцем Хереем - "таким ваятели и живописцы изображают Ахилла и Нирея, Ипполита и Алкивиада". Они встречаются на празднике Афродиты и мгновенно влюбляются друг в друга; между их семьями политическая вражда, но по решению народного собрания Гермократ отдает дочь в жены Херею; справляется торжественная свадьба. Вскоре, однако, в дело вмешивается злобный демон.
Отвергнутым женихам удается клеветою возбудить в Херее ревность, и он ночью наносит жене удар в живот с такой силой, что она падает замертво: "и вот Каллироя, безгласная и бездыханная, лежала, являя всем образ мертвой". Ей устраивают великолепные похороны. Пират Ферон со своей шайкой взламывает склеп, находит там очнувшуюся от мнимой смерти Каллирою и уводит ее на свой корабль. В Ионии ее продают в рабство богатому и знатному жителю Милета Дионисию; он изображен благородным человеком, недавно потерявшим жену и прельстившимся красотою Каллирои. Он предлагает ей брак, и Каллироя соглашается, чтобы спасти ожидаемого ребенка.
Херей, обнаружив исчезновение жены, отправляется на поиски; ему удается встретить корабль Ферона, весь экипаж которого, кроме самого Ферона, погиб; под пыткой он рассказывает о судьбе своей пленницы, и тогда Херей тоже отплывает в Ионию. Персы захватывают прибывший корабль, причем сам Херей и его друг Полихарм попадают в рабство к сатрапу Митридату. Случайно встретив Каллирою, Митридат воспылал страстью к ней; вскоре обнаруживается, что его раб Херей - муж Каллирои и что слухи о его смерти оказались ложными.
Далее разыгрывается борьба между Дионисием, Митридатом и Хереем за обладание Каллироей; Митридат до поры до времени действует в союзе с Хереем, а Дионисия поддерживает сатрап Фарнак. Сочтя случайно перехваченное письмо Херея за подделку, изготовленную Митридатом, Дионисий подает на сатрапа жалобу самому великому царю. На суде в Вавилоне Каллироя и Херей узнают друг друга, и происходит резкое столкновение Херея с Дионисием. Сложность положения Каллирои, вынужденной выбирать между двумя законными мужьями, усугубляется тем, что и сам царь Персии поддается ее очарованию. Воспылав страстью к ней, он берет ее в свой дворец, где она и находится в обществе царицы Статиры, в то время, как Артаксеркс, терзаемый душевными муками, все откладывает вынесение приговора.
В Египте поднимается восстание, царь отправляется в поход, Дионисий следует за ним. Херей перебегает к египтянам, совершает подвиг за подвигом, берет город Тир, разбивает персидский флот и захватывает остров Арад, где находится царский двор вместе с царицей Статирой и Каллироей. Херей и Каллироя встречаются вновь, чтобы уже больше не расставаться.
Когда приходит весть о победе царя на суше, Херей с флотом удаляется на Кипр и оттуда отправляет Статиру к Артаксерксу. Каллироя в письме просит Дионисия простить ее, воспитать ее сына, а потом отпустить его в Сиракузы к деду Гермократу. Торжественным и счастливым возвращением в Сиракузы заканчивается роман.
Харитон стремится не только внешне воспроизвести повествовательную манеру историографов. Он делает героя любовного произведения участником больших исторических событий и победоносным полководцем, повторяя то же сочетание типических черт, которое характерно для "Романа о Нине". Любопытно, что подвиги Херея, например взятие Тира, в иных случаях дублируют деяния Александра Македонского; имена Статиры и Родогуны встречаются и в "Романе об Александре".
Однако роман Харитона вызывает и другие литературные ассоциации. Любящие супруги, оставшись наедине после множества бедствий, рассказывают друг другу о своих переживаниях (VIII, 1), повторяя гомеровских Одиссея и Пенелопу. В стиле высокого эпоса выдержано описание "Молвы, вестницы несчастья", разносящейся по Сиракузам (I, 5) [2].
С тонким расчетом Харитон сплетает сюжетные нити, обнаруживая богатую фантазию, когда нужно свести оторванных друг от друга героев или найти переход от одной ситуации к другой. Ведение запутанной интриги у Харитона продолжает традицию новой комедии. Вместо свойственной историческому стилю манеры рассказа, когда одно "деяние" помещается за другим в соответствии с их хронологической последовательностью, здесь господствует принцип "сплетения", осложняемого побочными перипетиями и увенчиваемого конечным узнаванием. Театральный характер наиболее эффектных эпизодов иной раз подчеркивается самим автором.
Действующие лица романа Харитона- в подавляющем большинстве люди, в социальном отношении стоящие очень высоко: сиракузский стратег Гермократ и его дочь, Херей, богатый и знатный милетец Дионисий, сатрапы, царь и царица Персии. Это пристрастие к знатности и блеску сочетается с утонченностью чувств и выражений; эротика у Харитона подана в возвышенном тоне.
Почти все персонажи романа отличаются достойною удивления высотой моральных качеств; даже в борьбе за Каллирою, когда было очень соблазнительно придать некоторым соперникам злодейские черты, Харитон остается верен себе: достаточно вспомнить, например, деликатную нерешительность Артаксеркса (VI, 1). Лишь разбойник Ферон изображен как скопление всяческих пороков, вплоть до того, что он гнусно обманывает своих собственных соратников. Чета центральных героев обрисована в идеальных тонах: только вспыльчивость и ревность Херея несколько оживляют и индивидуализируют его фигуру. Сложнее построен образ Каллирои. В то время, как в "Романе о Нине" приключения связываются, по-видимому, с фигурой Нина, и нет никаких указаний на сколько-нибудь активную роль девушки, у Харитона героиня проходит через длинный ряд приключений и становится важнейшим действующим лицом произведения. Тема верности обогащена мотивом любви к ребенку, позволившим ввести в роман фигуру второго мужа, полную благородства и героизма, морально равноценную образу Херея и создающую сильную драматическую коллизию.
Стройность и симметрия, свойственные риторическим произведениям, сказываются как в композиции романа, так и в создании целой галереи второстепенных действующих лиц. Каждый из основных героев (Херей, Каллироя, Дионисий, Артаксеркс) имеет наперсника, пускаемого в ход, когда не может действовать основной персонаж: друг Херея Полихарм; Плангона и царица Статира; домоправитель Фока; евнух Артаксат. В центральном эпизоде царского суда в Вавилоне оба соперника - Дионисий и Херей - имеют секундантов в лице сатрапов Фарнака и Митридата. Фигуре персидского царя в конце романа противостоит образ его египетского неприятеля.
Смена приключений и странствований в какой-то мере зависит у Харитона от характеров самих действующих лиц, и во всяком случае объясняется фактами естественного порядка. Ревность Херея и материнские чувства Каллирои оказываются столь же действенным фактором в интриге романа, как и происки злой Судьбы. Наряду с этим более слабо проведен мотив гнева Афродиты.
Для повествовательной манеры Харитона характерна склонность перебивать спокойный рассказ патетическими, сильно ритмизированными декламациями (например, II, 9; III, 7-8; IV, 1, 3, 4, 52; VI, 6, 4); они резко выделяются на фоне нарочито бесхитростного языка Харитона. Язык этот беден периодами. В нем отсутствуют также черты, отличающие типичных аттикистов.
Следует отметить обыкновение Харитона перемежать прозаическое изложение стихотворными вставками; за редчайшими исключениями - это цитаты из Гомера, причем они органически входят в рассказ и служат для изображения эмоционально насыщенных сцен (I, 1, 4; II, 3, 9; III, 5, 6; IV, 1). Такое смешение стихов и прозы - одна из особенностей греческого народного сказа, и применялось в жанрах, рассчитанных на распространение среди широких кругов населения.
Этот формальный признак проливает некоторый свет на вопрос о месте Харитона в литературе его времени.
Этот роман рассматривали одно время как один из самых поздних образцов жанра, относя его к V в. н. э. Однако папирусные находки с непререкаемою ясностью доказали, что "Повесть о Херее и Каллирое" читалась в Египте уже во II в. н. э. и была, следовательно, написана не позднее начала этого столетия. Другие обнаруженные в Египте фрагменты Харитона относятся ко II-III и VI-VII вв. и служат ясным доказательством длительности литературной славы этого автора.
Тем поразительнее полное отсутствие упоминаний о нем в литературе, в том числе у Свиды, уделяющего авторам романов довольно много внимания и места.
Наиболее простым объяснением такого положения вещей является предположение, что роман Харитона был произведением, предназначавшимся для широкого круга читателя и в качестве такового стоял вне официально признанной литературы. Становятся также понятными некоторые черты романа: несколько наивное благородство почти всех его персонажей, идеальная простота характеров, ставка на внешнюю увлекательность, сентиментальность.
Эти черты, сделавшиеся затем характерными для всего жанра, выступают у Харитона в обнаженном виде, еще не прикрытые блеском риторической отделки. Любопытно, что некоторые вновь открытые фрагменты этого романа показывают значительные разночтения в тексте, в том числе вставки; это явление считается характерным для "народных книг".

---

[1] VI, 35.
[2] Ср. «Энеиду» Вергилия, IV, 173 слл.

9. ПАПИРУСНЫЕ ОТРЫВКИ

В этом разделе будут рассмотрены некоторые сохранившиеся на случайно найденных листах пергамента и папируса отрывки романов, допускающие лишь весьма приблизительную датировку.
В ряде случаев ранняя датировка подкрепляется палеографическими соображениями.
Особенно близок к роману Харитона так называемый "Роман о царевне Хионе". Отрывок его был обнаружен Вилькеном в небольшом кодексе, состоявшем из шести листов пергамента, который ему удалось приобрести в египетских Фивах; он сохранялся, по-видимому, в одном из монастырей верхнего Египта. Кодекс этот был палимпсестом: под коптским письмом X-XII вв. находился греческий текст прекрасного унциального письма VI или VII вв. н. э. Первые четыре листа содержали главы из последней книги романа Харитона; дальше следовало начало романа о Хионе. К сожалению, драгоценная находка codex Thebanus deperditus (потерянный Фиванский кодекс) в 1899 г. погибла во время пожара, вспыхнувшего на пароходе, когда тот находился уже в гамбургском порту. Сохранились лишь копии, изготовленные Вилькеном, но снятые лишь с тех мест греческого текста, которые читались легче всего.
В первом из фрагментов говорится о каком-то совете, относящемся к судьбе царства, которое должно перейти к будущему супругу царевны. По-видимому, совещаются женихи Хионы, устанавливающие срок для ответа; возможно, что эта ситуация навеяна картинами сватовства в гомеровской "Одиссее". По другому толкованию совещаются царь и его вельможи. Во втором столбце речь идет о молве. Молва играла роль и в романе Харитона [1]. Хиона обо всем узнает от матери. Далее беседуют Хиона и ее возлюбленный.
Тот факт, что роман о Хионе в рукописи непосредственно примыкал к роману Харитона, позволил высказать предположение о тождестве их авторов. Это предположение, не доказанное и едва ли доказуемое, становится, однако, довольно правдоподобным, если привлечь на помощь стилистические сопоставления. Язык отрывка близок к языку Харитона и лишен рафинированной риторичности позднейших романов. Повторяется ряд мотивов, в том числе мотивы "Одиссеи".
Давно уже было отмечено, что в нескольких романах имена героинь совпадают с именами нимф, о культе которых мы знаем по другим источникам: это относится как в Хионе, так и к Каллирое (Харитон) и Левкиппе (Ахилл Татий). Вместе с тем прозрачное имя Хионы (χιών - снег) и ее царское звание придает всему отрывку колорит сказочности.
Если роман этот и не принадлежит Харитону, то во всяком случае он может быть отнесен к тому же типу литературных произведений, и, вероятно, к той же эпохе.
Черты исторического романа проступают в одном известном по отрывкам романе, где основным действующим лицом оказывается сын царя Сесонхосиса [2]. Действие происходит в Египте. Царь Сесонхосис, вероятно, тождествен с фараоном Шешонком I (945-924 гг.), о котором известно, что он по династическим соображениям женил своего сына, будущего Осоркона I, на царевне Макаре, происходившей, по-видимому, из ранее царствовавшей Танитской династии. В сохранившемся фрагменте он требует, чтобы сын, не названный по имени, вступил в брак; друг советует юноше покориться; происходит разговор отца с сыном. Приключения исторических или псевдо-исторических героев сочетаются с любовной темой, как в "Романе о Нине" и у Харитона.
Сходство некоторых мотивов и общий стиль повествования позволяют говорить о близости к Харитону, когда мы рассматриваем отрывки еще одного романа, героями которого являются Каллигона и Эрасин [3].
Находящаяся в остром припадке отчаяния Каллигона приходит в шатер Эвбиота, изображенного в виде благородного и преданного поклонника. Эвбиот удаляет всех из помещения, давая понять Каллигоне, что получены дурные вести о войне с савроматами. Каллигона рыдает, проклинает тот день, когда она увидела Эрасина на охоте, бранит свои глаза и упрекает Артемиду. Она протягивает руку за кинжалом, желая покончить с собою, но Эвбиот уже при ее появлении вынул этот кинжал из ножен, и Каллигона, неправильно истолковав его действия как страх за собственную жизнь, говорит о себе, что она не амазонка, но лишь эллинская женщина, правда, не уступающая амазонкам в отваге, и требует свой кинжал обратно.
Трудно вполне ясно представить себе ситуацию, изображенную автором. Эрасин, - по-видимому, возлюбленный Каллигоны, с нею разлученный; слова об охоте сопоставляют с тем местом романа Харитона [4], где Артаксеркс именно на охоте хочет покрасоваться перед Каллироей. Обстановка экзотична. Упоминание о савроматах переносит читателя на периферию греческого мира, в такой же мере пригодную для фантастических войн и приключений, как и Эфиопия у Гелиодора. Имя Эвбиота встречается и у Лукиана [5].
Еще труднее судить о фабуле произведения, отрывок которого был найден в Оксиринхе и опубликован в 1913 г. [6]. В нем речь идет о Дионисии, получающем в награду за доблесть пленную царицу. Действие развертывается при каком-то восточном дворе, где находятся и некий царь, и Дионисий, и сама прекрасная пленница; мотив пленения царицы встречался и в романе Харитона.
Приключения на море встречаются и в "Романе о Нине" [7] и у Харитона. Рассказ о морском приключении содержится и в довольно значительном отрывке романа, где в качестве героини выступала, вероятно, Герпиллида [8].
Там, где текст становится связным, рассказывается о приключениях Герпиллиды и ее возлюбленного: рассказ вложен в его уста и ведется в первом лице. Влюбленная чета пользовалась гостеприимством каких-то людей, живущих на берегу моря, а затем оба пускаются в плавание, но почему-то на разных кораблях. Рассказчик отплывает раньше, более крупный корабль Герпиллиды задерживается в гавани. Разражается буря, и на реях корабля вспыхивают так называемые огни Св. Эльма, в греческом морском фольклоре считавшиеся признаком появления Диоскуров. Описания бури встречаются у Ахилла Татия [9] и у Гелиодора [10].
Иного рода ситуации, тоже достаточно типичные для фабулы любовных романов, дают фрагменты романа о Метиохе и Партенопе, которые были найдены в Египте в разное время. Здесь надо прежде всего отметить рассуждение об Эроте, вложенное в уста Метиоха и задуманное как возражение на чью-то предшествующую речь: Метиох отвергает обычный мифологический и поэтический образ этого божества и объясняет любовь рационалистически, как простое "движение души". Тут же присутствует Партенопа. Позиция Метиоха. напоминает высокомерное отношение к Эроту Габрокома в начале романа Ксенофонта Эфесского[11], и весьма вероятно, что Метиох должен был в дальнейшем испытать на себе самом все могущество Эрота, как случилось и с Габрокомом.
В дальнейших отрывках Метиох уже просит руки Партенопы, отец которой не дает еще своего согласия; два оратора выступают в пользу юноши. В последнем отрывке, связь которого с предыдущими не вполне доказана, жители Керкиры одобряют действия некоего Демехара, выкупившего девушку у кого-то, кто ею владел; все они живо заинтересованы в чьей-то готовящейся свадьбе. Участие всего города в любовных переживаниях героев - мотив, часто встречающийся у Харитона. Если имеется в виду предстоящая свадьба Метиоха и Партенопы, то отрывок мог бы относиться к концу романа.
С папирусными отрывками интересно сопоставить замечание Лукиана [12] о Партенопе, наряду с Федрой и Родопой принадлежавшей к числу "влюбленных женщин древности, сильнее всего одержимых страстями", история которой постоянно изображалась в пантомимах.
Приведенные отрывки, число которых могло бы быть еще увеличено, с непререкаемой ясностью устанавливают, что во II в. н. э. в обращении находилось огромное количество любовно-приключенческих романов.

---

[1] «Повесть о любви Херея и Каллирои», I, 5.
[2] Сильно поврежденный кусок папируса IIIIV в. н. э., опубликованный в 1922 г. (Oxyrynch. pap., XV, 18).
[3] Папирус найден в Оксиринхе и находится в Каирском собрании папирусов (P. Cair. 47992); красивое и правильное книжное письмо позволяет датировать его II в. н. э.
[4] «Повесть о любви Херея и Каллирои», VI. 4.
[5] «Токсарид», 51, 54.
[6] Фрагмент опубликован в Publ. délia soc. Ital. Время написания, папируса — III в. н. э.
[7] А III, 20.
[8] Место находки неизвестно; папирус был приобретен в Мединет–эль–Фаюме и в 1897 г. опубликован Магаффи; ныне находится в Дублине. Палеографические данные позволяют отнести найденный папирус к началу II в. н. э.
[9] III, 1–5.
[10] V, 27.
[11] I, 1.
[12] «О пляске», 2.

10. КСЕНОФОНТ ЭФЕССКИЙ

Насколько можно предположить, хронологически близок к Харитону автор "Эфесской повести о Габрокоме и Антии" Ксенофонт Эфесский; Свида приписывает ему еще сочинение "О городе Эфесе" и другие произведения, названия которых не приведены.
По словам Свиды, этот роман состоит из десяти книг; в нынешней редакции их насчитывается лишь пять. В связи с целым рядом композиционных шероховатостей в сохранившемся тексте, возникает весьма правдоподобное предположение, что до нас дошло лишь извлечение из первоначального произведения, обладающее всеми недостатками, свойственными такого рода трудам [1]. Это еще больше затрудняет установление времени жизни автора, поскольку приходится различать время создания первичного текста и время написания извлечения.
Ксенофонт не пытается связать свой роман с какими-либо действительными историческими событиями, и вообще указания на исторические факты у него чрезвычайно скудны. Terminum post quem (II, 13) дают упоминания должности иринарха (блюстителя мира), встречающейся лишь со времен Траяна (98-117 гг.), и некоторых должностей в администрации Египта, учрежденных лишь при Августе (III, 12; IV, 2). Обычно роман в нынешней его редакции относят ко II в.
С прямолинейной последовательностью Ксенофонт излагает судьбы своих героев, жителей Эфеса - ослепительного красавца Габрокома, осмелившегося не почитать Эрота, и красавицы Антии. Увидев друг друга на празднике, они заболевают от любви. Оракул Аполлона объясняет встревоженным родителям причину этой болезни, указывает на брак как на средство исцеления, но тут же сулит влюбленным беды и скитания, правда, с благополучным исходом. Во исполнение прорицания родители сочетают влюбленных браком, а затем отправляют путешествовать - начинается цепь приключений.
Благополучно героям удается доплыть только до Родоса, где они оставляют в дар в храме бога Солнца золотое оружие. Уже на обратном пути корабль их подвергается нападению финикийских пиратов, Габроком и Антия взяты в плен и сразу же делаются объектами любовных вожделений двоих из разбойников. Их доставляют в окрестности Тира, где в своем имении живет Апсирт, хозяин разбойничьей шайки, захватившей нашу чету. Дочь его Манто, влюбившись в Габрокома и не добившись взаимности, клеветнически обвиняет его в попытке обольстить ее - мотив Иосифа Прекрасного и Ипполита. Габрокома после истязаний бросают в темницу, Антию Манто отдает в жены пастуху Лампону. Так начинается разлука супругов; воссоединение наступит лишь в конце романа.
Следует длинная вереница раздельных приключений Антии и Габрокома, причем обоим, в особенности Антии, приходится все время спасать свое целомудрие от людей разного состояния, встречающихся на их пути, и непрерывно подвергаться смертельной опасности.
В Антию влюбляются: благородный Перилай, индиец Псаммид, разбойник Анхиал, стерегущий ее сторож, военачальник Полиид, благородный разбойник Гиппотой. Пребывая в рабском звании, она, наконец, попадает в дом разврата, но благополучно спасается и оттуда. Разбойники пытаются принести ее в жертву Арею; она хочет покончить с собой, но врач дает ей снотворное средство, а разбойники находят ее в склепе пробудившейся и уводят в рабство; ее ввергают в ров с двумя огромными псами. Габроком становится объектом вожделений отвратительной злодейки Кюно; по ее клеветническому доносу его осуждают на казнь, причем он дважды спасается чудесным образом.
Встреча Габрокома и Антии происходит на острове Родосе, в том самом святилище бога Солнца, где некогда начались их скитания. Им помогает разбойник Гиппотой, в изображении которого с поступками злодея автор совмещает черты "благородного разбойника": последние под конец начинают преобладать. Для перехода от одного эпизода к другому часто применяются мотивы вещего сна, кораблекрушения, нападения разбойников, продажи в рабство. В двух случаях в роман вставлены самостоятельные эпизоды, весьма слабо связанные с основным сюжетом: история Гиппотея и юноши Гиперанта (III, 2); история Эгиалея и Телксинои (V, 1).
Объясняется ли это плохим качеством извлечения или это изначальный недостаток романа, но связь отдельных эпизодов чрезвычайно слаба; они примыкают один к другому и могли бы быть бесконечно продолжены в той же манере. Слабо обоснован мотив божественного вмешательства: оскорбленный Эрот карает Габрокома. Темп рассказа неравномерен. Неторопливое повествование первых глав сопровождается психологическими деталями, которые должны пояснить превращение робкой девочки в стойкую героиню, в дальнейшем, начиная с главы 13 книги I, преобладает конспективный рассказ, лишь время от времени перебиваемый патетическими декламациями (например III, 8). Как и у Харитона, наблюдаются стихотворные вставки (I, 6, 12; III, 2; V, 4).
Упор сделан на смену замысловатых событий, причем иногда фантазия Ксенофонта создает гротески: такова история старого Эгиалея, сохраняющего набальзамированное тело своей возлюбленной Телксинои и обращающегося с нею, как с живой (V, 1). Персонажи Ксенофонта - чисто условные фигуры. Обращает на себя внимание своей противоречивостью фигура разбойника Гиппотоя, то выступающего в роли кровожадного злодея (IV, 1), то проявляющего себя верным и нежным другом (V, 9). Социальная сфера, в которой совершается действие романа Ксенофонта, не та, что у Харитона: отдельные эпизоды разыгрываются среди разбойников, среди рабов, в темных притонах.
Быть может, это зависит от последующей переработки текста, но в "Эфесской повести" Ксенофонта резко выступают черты литературного примитива, которые позволяют говорить о народной книге, сохранившей в обнаженном виде традиционную сюжетную схему и позволяющей распознать в ней исконные и древние ареталогические элементы.

---

[1] А. И. Кирпичников. Греческие романы в новой литературе. Харьков, 1876, стр. 67.

11. "ИСТОРИЯ АПОЛЛОНИЯ, ЦАРЯ ТИРСКОГО"

Если романы Харитона и Ксенофонта, сохраняя основной характер народной книги, вместе с тем тяготели первый - к историографии, второй - к ареталогии, то так называемую "Историю Аполлония, царя Тирского", известную лишь в латинском переложении V-VI вв. н. э., можно считать близкой к сказке. Обычно считают, что предполагаемый ее греческий оригинал возник в начале II в. н. э.
"История Аполлония" отличается от типичных греческих романов прежде всего тем, что канонический список приключений распределяется в ней между двумя женскими персонажами - матерью и дочерью; роль главного мужского героя сведена до минимума. Помимо этого композиция произведения осложнена помещением в начальной части повествования рассказа о царе Антиохе и его дочери.
Свирепый Антиох живет в кровосмесительном браке со своей дочерью; мотив этот неоднократно засвидетельствован и в греческой мифологии (например Эномай и Гипподамия), и в сказочном фольклоре. Всем, ищущим руки его дочери, Антиох задает загадки и затем рубит головы тем, кто не в силах их разрешить, а подчас и тем, кто нашел удачное решение.
Аполлоний разрешает загадку, но Антиох не только не отдает ему своей дочери, а грозит смертью, так что тот вынужден спасаться бегством. Он благодетельствует жителей Тарса в Киликии, предоставив им по дешевой цене большое количество хлеба; затем отправляется в Кирену, терпит кораблекрушение, но достигает Кирены и получает в жены дочь царя Архистрата Архистратиду. Приходит весть о смерти Антиоха; его царство должно перейти к Аполлонию. Аполлоний отправляется туда на корабле, по дороге его жена производит на свет дочь, а сама впадает в летаргический сон; сочтя ее за мертвую, ее бросают в море в ящике, который волны выбрасывают на сушу возле Эфеса, где молодой ученик одного врача оживляет мнимо умершую. Она находит приют у жриц Артемиды.
В дальнейшем на первое место выступает дочь Аполлония Тарсия, а сам он, прибыв в Таре и отдав девочку на воспитание некоему Странгвиллиону, отплывает в Египет, где и остается в течение четырнадцати лет. Тарсию преследует жена Странгвиллиона Дионисиада, поручающая рабу убить ее. Следует похищение Тарсии разбойниками, продажа ее в рабство и пребывание в публичном доме в Митилене, где ей удается, однако, сохранить свое целомудрие. При помощи Афинагора, "первого человека в городе", происходит встреча прибывшего в Митилену Аполлония с дочерью, которая является к отцу, чтобы утешить его. Когда ее помощь отвергнута Аполлонием, Тарсия разражается жалобами и перечисляет вслух собственные беды, облегчая тем самым обязательное для романа узнавание. Под влиянием вещего сна Аполлоний отправляется с дочерью в Эфес, и там его узнает жена. Он принимает бывшее царство Антиоха; происходит награждение добрых и казнь порочных. Аполлоний благополучно царствует над Антиохией, Тиром и Киреной и описывает свои приключения.
Как видно, все три главных действующих лица - Аполлоний, Архистратида и Тарсия - разлучаются друг с другом и в конце рассказа воссоединяются путем двойного узнавания. Что же касается обычных мотивов любовного романа, то Архистратида, охваченная любовной страстью, переживает ее как болезнь, затем ее постигает мнимая смерть; наибольшее количество скитаний и мук достается на долю ее дочери.
Сказочные черты проступают уже в самом начале, в истории Антиоха и его дочери. Решение загадок как условие получения красавицы часто встречается в сказках, так же как фигура злой мачехи, изобилие царей и царевен, внезапное и легкое овладение царствами.
В "Истории Аполлония" обнаруживаются различные черты, одни из которых восходят к предполагаемому греческому подлиннику, другие же внесены, вероятно, латинским переводчиком и близки к христианству. Нападение пиратов, кораблекрушение, мнимая смерть, вещие сны встречались, конечно, уже в изначальном греческом тексте. Особенно много мотивов, которые роднят "Историю Аполлония" с книгой Ксенофонта Эфесского: заключение брака в начале повествования, покушение со стороны ревнивой госпожи на убийство героини, смягчившийся убийца, спасение невинной и продажа ее своднику, сохранение ею чистоты и в этой обстановке, сцена узнавания в храме, пребывание героя у старого рыбака.
Язык латинского текста пронизан вульгаризмами, внесенными, надо думать, при переводе. Как у Ксенофонта и Харитона, в "Истории Аполлония" проза расцвечена многочисленными стихотворными вставками. В главе 42 и других появляются стихотворные загадки из сборника Симфосия (IV-V вв.).
Часто говорят об искусственном присоединении истории Антиоха к основной части произведения, причем это "неорганическое сочетание" разнородных сюжетов ставили в вину то латинскому переводчику, то самому автору греческого подлинника. Между тем, можно предположить, что эпизод с Антиохом входил непременной частью в первоначальный композиционный замысел и вовсе не был чем-то посторонним. Роман, который заканчивается награждением девического целомудрия, супружеской и дочерней верности, риторически эффектно начинался с контрастного эпизода, насыщенного страстями, диаметрально противоположными этим добродетелям. Кровосмесительная встреча Антиоха и его дочери (гл. 1-2) уравновешивается встречей Тарсии с Аполлонием (гл. 40 слл.), в результате которой Тарсия, обитательница притона, оказывается царской дочерью. Разгадывание загадок появляется как некий вспомогательный прием именно в этих разделах романа; любопытно, что и в том и в другом случае разрешение загадок само по себе ни к чему не приводит. Если вспомнить симметричность композиции, свойственную всему жанру, то предложенное выше объяснение взаимной связи частей "Истории Аполлония" представится вполне вероятным; так и в романах Ахилла Татия, Лонга и Гелиодора основная любовная ситуация дублируется параллельно построенными эпизодами, имеющими противоположную направленность.
Общий тон "Истории Аполлония" отмечен нарочитой простотой, по-рою переходящей в наивность; но местами даже сквозь латинское переложение угадывается риторическая приподнятость подлинника.
Не подлежит сомнению, что латинская версия романа, относящаяся к V-VI вв., была широко распространенной книгой, обращавшейся к широким слоям понимавших по-латыни читателей. Самый текст сохранился в очень различных редакциях, что свидетельствует о вольном с ним обращении, характерном для народной литературы.

---

12. ЯМВЛИХ

Все романы, о которых говорилось выше, могут быть отнесены к группе образцов этого жанра, почти совсем не затронутых риторическим мастерством новой софистики. В первую очередь это явствует из словесного их оформления, но наряду с этим можно было бы указать, имея в виду Ксенофонта и Харитона, на прямолинейную простоту композиции: создается впечатление, что авторы не хотят или не могут отрешиться от какого-то композиционного канона.
Другая группа романов, несколько более поздняя, предстает во всем блеске риторики. Традиционный сюжет обогащается вводными эпизодами, подается в новом освещении; действие переносится или в полусказочную древность (Ямвлих), или я экзотические и далекие страны (Гелиодор), или в искусственный пастушеский мир (Лонг). Иной раз тот же традиционный комплекс мотивов подается полуиронически (Ахилл Татий). Именно эти любовные романы, испытавшие на себе сильное влияние новой софистики, пользовались огромным успехом в Византии и затем завоевали себе широкие круги почитателей в Европе нового времени.
С известной достоверностью, благодаря данным, сообщаемым самим автором, может быть датирован роман "Вавилонская повесть" сирийца Ямвлиха.
Ямвлих называет себя современником Аршакида и Ахеменида Соэма, которого римляне в 164 г. н. э. поставили царем Армении. Ямвлих был якобы воспитанником некоего ученого вавилонянина, преподававшего ему восточную магию; он утверждает, будто сумел предсказать войну Вера с парфянами (165 г.) и исход ее - бегство парфянского царя Вологеса за Евфрат и Тигр. Сириец Ямвлих овладел греческим языком настолько, что был в состоянии удовлетворять самым утонченным вкусам своего времени. Название "Вавилонская повесть" должно было характеризовать не только географическую обстановку излагаемых событий, но и подчеркнуть связь произведения с преданиями древнего Вавилона. Не исключена возможность того, что вавилонский воспитатель вымышлен Ямвлихом, чтобы как-то подкрепить фикцию вавилонской литературной традиции.
Роман известен нам лишь по пересказу Фотия и незначительному числу фрагментов, сохраненных разными авторами.
Главными действующими лицами "Вавилонской повести" были муж и жена - прекрасная Синонида и Родан, которых вавилонский царь Гарм подвергал жестоким преследованиям, домогаясь любви Синониды: по его приказу Синонида была скована золотой цепью, а Родан распят на кресте. Синониде удается спасти мужа, и тогда Гарм приказывает отрезать уши и носы евнухам Дамасу и Сакасу, которым была поручена казнь, и отправляет их в погоню за бежавшими.
Родан и Синонида бегут от преследователей, причем, спасаясь от смерти, они, непрерывно вовлекаются в удивительнейшие происшествия. В романе несколько раз оживают люди, считавшиеся умершими, живых принимают за мертвых. Поразительное сходство Родана с другим юношей и бешеная ревность Синониды создают новые осложнения.
После долгих приключений Синонида становится женой царя Сирии. Родан должен быть снова казнен на кресте на глазах у самого Гарма. Но получив внезапно письмо от Сакаса с вестью о предстоящей свадьбе Синониды, Гарм приказывает освободить Родана и посылает его полководцем против сирийского соперника. Родан одерживает победу, вновь обретает Синониду и становится царем Вавилона.
Согласно Свиде, роман состоял из 39 книг; пересказ Фотия заканчивается шестнадцатой, но при этом действие романа пришло к завершению.
Ни один из известных нам любовных романов не дает такого ошеломляющего изобилия сложных и изысканных выдумок, как книга Ямвлиха, представляющая собою подлинный калейдоскоп фантазий и ужасов. Например, в Синониду влюбляется "призрак козла". Рой ядовитых пчел задерживает преследователей, и сами герои, наевшись меда этих пчел, оказываются отравленными. Они попадают в дом разбойника, убивающего и съедающего прохожих; преследующие их воины поджигают дом со всех сторон, а Родан и Синонида спасаются, выдав себя за призраки ранее убитых. Раб убивает любимую им девушку и затем кончает с собою; при этом кровь попадает на тайно следящую за этой сценой дочь земледельца, у которого скрываются беглецы; при прощании Родан целует ее, к нему пристает кровь, что вызывает неукротимую ревность Синониды, подозревающей измену. Впоследствии собака Родана съедает тело раба-самоубийцы и часть трупа убитой им девушки; пришедший в это время отец Синониды, убежденный, что это останки его дочери, убивает собаку, хоронит тело девушки и вешается сам. Затем является Родан и в свою очередь хочет покончить с собою. Таковы некоторые из эпизодов, типичных для манеры Ямвлиха; с другой стороны, Фотий подчеркивает эротический характер его повествования.
Пестрота событий еще усугубляется экскурсами, весьма слабо связанными с ходом действия. Автор излагал разные виды магии, в том числе самые редкостные и малоизвестные, рассуждал о каких-то манипуляциях, связанных с саранчой, со львами и с мышами, а попутно говорил о быте палачей и о великолепии царей Вавилона. Самый способ введения экскурсов в основной рассказ представляет собою, по-видимому, некоторое новшество: они не были вложены в уста действующих лиц и вторгались в повествование как бы извне; появление их является признаком нового способа использования обрамляющего рассказа. Что же касается развертывания самой фабулы, то вавилонский царь играет у Ямвлиха приблизительно ту же роль, какую у других авторов исполнял гнев богов, - он является основной движущей силой действия, а добавочную мотивировку для сцепления событий создает ревность Синониды.
Есть еще одна любопытная особенность в построении "Вавилонской повести". В первой половине ее развертывается единая цепь эпизодов, сменяющих друг друга, причем любящая чета переживает все эти эпизоды, довольно долго не разлучаясь; во второй половине ревнивица Синонида покидает своего супруга и действие романа разветвляется, течет по нескольким руслам, которые переплетаются друг с другом, составляя сложную сеть.
Тяга к преувеличенной яркости, переходившей иногда в настоящий гротеск, отражалась и на изображении характеров действующих лиц: тиран Гарм до того свиреп, что своих слуг, упустивших Синониду, велит закопать в землю с женами и детьми. Добродетельный Сорех готов пожертвовать жизнью для беглецов и получает за свои достоинства царский трон. Синонида под влиянием первого подозрения стремится умертвить предполагаемую разлучницу.
Интересно, что Ямвлих старается передать в своем произведении восточный колорит и часто достигает цели. Он дает своим героям имена восточного характера, - для многих из них можно подобрать параллели из подлинных источников по истории Востока. В иных случаях Ямвлих, быть может, частично использовал собственные наблюдения, например, при изображении парадного царского выезда, но много восточных мотивов почерпнуто из Геродота.
Ямвлих переносит действие в древние времена, но анахронизмов много: так, в романе выступает племя аланов, которые стали известны лишь со времен Нерона. Современницей вавилонских царей оказывается египетская царица Береника, имя которой переносит нас в эпоху эллинизма.
По-видимому, стиль изложения менялся в зависимости от характера рассказа. В сохранившихся отрывках, где есть речи и описания, проявляется в полной мере языковая изощренность второй софистики.

---

13. АХИЛЛ ТАТИЙ

Атмосфера новой софистики ощущается особенно отчетливо в романе Ахилла Татия Александрийского "Повесть о Левкиппе и Клитофонте" в восьми книгах. С большим мастерством автор использует традиционную схему приключений влюбленной четы прежде всего как материал для риторических декламаций. Самый сюжет очень традиционен.
Во вступительной части автор повествует о своей встрече в Сидоне около картины, изображающей похищение Европы, с неизвестным юношей, который рассказывает ему историю своей любви. Все дальнейшее повествование вложено в уста этого юноши и ведется в первом лице.
Прекрасная Левкиппа и красавец Клитофонт, - это и есть рассказчик, - пленившись друг другом, бегут из дома отца Клитофонта. Корабль, который везет их в Александрию, терпит крушение, но чета влюбленных выброшена волнами на египетский берег. Плывя дальше по Нилу в Александрию, они попадают в руки разбойников. На следующий день Клитофонт имеет возможность наблюдать сцену жертвенного заклания Левкиппы. Ночью он спешит к могиле своей возлюбленной, чтобы там покончить с собой, но вовремя появившиеся верные спутники удерживают его: заклание Левкиппы оказывается театральным трюком. Влюбленные прибывают в Александрию, причем по пути в Левкиппу влюбляются еще несколько человек; один из них похищает ее с помощью разбойников. Во время погони Клитофонт вновь видит, как разбойники рубят девушке голову и сбрасывают ее тело в море; лишь впоследствии выясняется, что это совсем не Левкиппа.
Красавица Мелита, муж которой погиб в море, охвачена любовью к Клитофонту и уговаривает его вступить с нею в брак, остающийся, однако, фиктивным. В Эфесе, в имении Мелиты, Клитофонт встречается с Левкиппой, проданной в рабство; они узнают друг друга. Внезапно вернувшийся мнимый утопленник Ферсандр, муж Мелиты, избивает Клитофонта и ввергает его в темницу. Сюда приходит к нему Мелита, узнавшая, наконец, в своей рабыне Левкиппу и, осыпая Клитофонта упреками и мольбами, добивается, наконец, его любви.
Мелита помогает Клитофонту бежать, но по дороге он наталкивается на Ферсандра и снова попадает в тюрьму. Ферсандр, влюбившийся в Левкиппу, похищает ее и распускает слух, что она якобы убита по приказу Мелиты.
Происходит сложный судебный процесс, где Ферсандр обвиняет Клитофонта и Мелиту в прелюбодеянии, а отчаявшийся Клитофонт - Мелитву и себя самого в мнимом убийстве Левкиппы. Появление священного посольства во главе с Состратом, отцом Левкиппы, на время спасает Клитофонта. Новый процесс, где Ферсандр выступает обвинителем против своей жены и Левкиппы, должен быть разрешен судом богов. Левкиппа входит в пещеру Пана, и мелодические звуки свирели доказывают, что она сохранила чистоту. Мелита, поклявшаяся, что она "не приобщалась Афродите с этим чужеземцем" во время отсутствия мужа, спокойно входит в чудесный источник: связь ее с Клитофонтом произошла после возвращения Ферсандра. Ферсандр спасается бегством, Левкиппа и Сострат рассказывают о событиях, остававшихся неизвестными читателю. Все кончается свадьбой Левкиппы и Клитофонта.
Ахилл Татий строит свой роман, следуя в основном традиции Харитона, Ксенофонта, Ямвлиха, т. е. передавая события в их хронологической последовательности. Вместе с тем, как это отмечалось выше применительно к Ямвлиху, в первой половине романа рассказ ведется по иному принципу, чем во второй. До появления Мелиты (V, 11) развивается одна основная тема - любовь Клитофонта и Левкиппы. Начиная же с этого эпизода действие развертывается по нескольким направлениям, все время переплетающимся (любовь Клитофонта и Левкиппы, любовь Мелиты к Клитофонту, месть Ферсандра, любовь Ферсандра к Левкиппе). В первой половине изложение разнообразится многочисленными вставными эпизодами и описаниями; во второй половине с ее запутанной интригой эти отступления встречаются несравненно реже.
Стилистическая близость к рассказу Ямвлиха сказывается между прочим и в этих вводных описаниях, постоянно вторгающихся в ход повествования и имеющих двоякую функцию. Они представляют собой законченные риторические миниатюры разного типа: диспут о разных видах любви (II, 36-38) совпадает по своей тематике с диалогом "О любви" Плутарха и с диалогом "Две любви" Псевдо-Лукиана; часто встречающиеся описания картин (I, 1; III, 6-8; V, 3), чудес природы, вроде влюбленных металлов, деревьев, вод, животных (I, 17-18), сицилийского источника, где вода смешана с огнем (II, 14), птицы Феникса (III, 25), реки Нила (IV, 12), нильского крокодила (IV, 19) могут служить прекрасными образцами использования естественно-исторических материалов для риторических декламаций.
Стиль "Повести о Левкиппе и Клитофонте" своею пышностью и богатством очень напоминает язык известных нам фрагментов "Вавилонской повести" Ямвлиха. И тут и там широко применяются все излюбленные средства азианского красноречия: параллельное построение звеньев периода, одинаковые окончания, риторические фигуры. Больше чем кто-либо из авторов романов, Ахилл Татий пользуется очень смелыми образами: глаза тянутся к красавице, "канатом красоты притянутые" (I, 4), описывая зубы крокодила, он прибавляет: "такой посев несет равнина челюстей" (IV ,19), сад осенен "хороводом колонн" (I, 15). Очень частые в романах трагические монологи (монодии, по терминологии новой софистики) обычно демонстрируют в сжатой форме весь арсенал этих выразительных средств (I, 13; III, 16; V, 25). Постоянно применяются такие очень распространенные в эпоху второй софистики формы изложения как письма, фиктивные судебные речи, пересказы мифов, басни.
Любопытная особенность романа Ахилла Татия - ведение рассказа в первом лице, как это было, видимо, принято в романах приключений. От комически-бытовых романов идет соприкасающаяся также с мимом пародийность изображения Клитофонта, подвергающегося избиениям \и переносящего свои беды без традиционной героической самоотверженности (V, 23; VII, 14; VIII, 1).
Довольно частые в романе эротические сцены обычно даются в бытовом плане, а в речи жреца Артемиды встречаются аристофановские двусмысленности. Сама Левкиппа иногда напоминает героинь легкомысленных новелл Апулея. Традиционный мотив жертвоприношения героини подан в совершенно пародийных тонах. Сам сюжет для автора представляет интерес лишь как оплошная рамка для целой галереи картин. Отсюда та ирония, которая так часто чувствуется в "Повести о Левкиппе и Клитофонте" и неизбежно приводит к вторжению в героическую мелодраму комически-бытовых деталей.
Большие трудности возникают в связи с попытками датировать роман Ахилла Татия. Об авторе его Свида говорит (называя его Статием), что он был александрийцем, в конце жизни (принял христианство и стал епископом; далее Свида сообщает, что им же написаны сочинения "О сфере", "Об этимологии" и произведение под названием "Смешанная история".
Автора романа некоторые ученые долго относили к V и даже VI в., основываясь на предполагаемых заимствованиях из Мусея. Однако другие исследователи датируют его жизнь III в. Эти последние предположения по-лучили неожиданное подтверждение, когда в 1914 г. в томе X Оксиринхских папирусов был опубликован вновь найденный отрывок (№ 1250) второй книги романа, причем характер письма позволил с большой уверенностью считать временем написания этого отрывка начало IV в. н. э. Новую сенсацию принесла находка еще одного папирусного фрагмента из романа Ахилла Татия, который был опубликован итальянским папирологом Вольяно.
С первого же взгляда, еще до отождествления найденного фрагмента с романом Ахилла Татия (VI, 14-15; 16-17), Вольяно установил, что почерк папируса должен быть отнесен ко II в. н. э. Прямым выводом из этого должно было явиться признание Ахилла Татия автором II в. или еще более раннего времени. Сам издатель нового фрагмента не решается сделать такой вывод, неприемлемый для него потому, что стиль автора найденного отрывка кажется ему противоречащим этой гипотезе; сам он готов предположить, что найденный отрывок - кусок той "новеллы", которая якобы лежала в основе романа Ахилла Татия и затем была обработана этим автором.
Между тем находка этого фрагмента доказывает, что следует пересмотреть решенйе вопроса о взаимоотношениях между сохранившимися романами, которое до сего времени было общепринятым. До сих пор признавалось, что Ахилл Татий - подражатель Лонга и Гелиодора, исказивший величественную мацеру последнего. Однако все эти заключения опираются на крайне спорные сопоставления отдельных мест и повторяющихся мотивов, большинство которых имеет традиционный характер и могло быть использовано каждым романистом совершенно независимо от других. В частности, величавый стиль Гелиодора мог бы с таким же правом рассматриваться как попытка вложить в авантюрно-эротический жанр, разработанный Ямвлихом и Ахиллом Татием, новую теологически окрашенную идеологию и новую героику.

---

14. ЛОНГ

Неотделима от расцвета новой софистики и прославленная "Пастушеская повесть о Дафнисе и Хлое" в четырех книгах, автор которой в рукописях назван Лонгом. Никаких сведений о времени жизни или о каких-либо фактах его биографии не сохранилось. Латинский характер его имени не представляет собой какого-либо необычного явления, так как в эпоху империи многие греки получают имена и прозвания, заимствованные из латинского языка: имя Лонг встречается и на одной надписи, найденной на острове Лесбосе и относящейся к лицу, носившему титул верховного жреца [1]. Нет ничего невероятного в предположении, что автор романа мог быть и лично связан с островом, для литературной славы которого он сделал так много; при этом совсем не обязательно отождествлять его с Лонгом, которому посвящена надпись.
Как и в романе Ахилла Татия, у Лонга во вступительной части описывается произведение живописи; но в этом случае картина обнаружена автором в пещере нимф во время охоты на острове Лесбосе. Восхищенный изображенным на картине, он задумывает повесть, которая должна раскрыть содержание этой картины и стать священным приношением Эроту, нимфам и Пану; четыре книги этой повести будут "всем людям на радость: болящему они на исцеление, печальному на утешенье, тому, кто любил, напомнят о любви, а кто не любил, того любить научат" [2].
Действие происходит на Лесбосе, в окрестностях Митилены. В начале симметрично помещены две истории о находке брошенных младенцев: козопас Ламон обнаруживает в кустарнике мальчика, вскармливаемого козою, а два года спустя овечий пастух Дриас в гроте нимф - девочку, кормилицей которой была овца. Оба пастуха берут детей на воспитание. Когда мальчику, Дафнису, исполняется пятнадцать лет, а девочке, Хлое, - тринадцать, Ламон и Дриас под влиянием одновременно приснившегося обоим сна посылают их пасти стада совместно.
И Хлоей, и Дафнисом овладевают неведомые им чувства; в то же время в Хлою влюбляется пастух Доркон. Тирские пираты нападают на прибрежные луга, ранят насмерть Доркона и пытаются увезти Дафниса. Хлоя играет на свирели, подаренной ей умирающим Дорконом, и при этом звуке стадо Доркона, загнанное разбойниками на корабль, бросается к берегу, корабль опрокидывается, разбойники тонут, а Дафнис спасается и вместе с Хлоей хоронит тело Доркона.
Наступает осень, любовь Дафниса и Хлои растет, но не находит себе исхода, хотя старый пастух Филет по внушению Эрота помогает им своими наставлениями. По случайному поводу вспыхивает война между Метимной и Митиленой; жители Метимны похищают сначала Дафниса, затем Хлою, но обоим удается спастись, причем девушке - при прямом содействии Пана.
Зимой Дафнис занимается ловлей птиц близ дома Хлои. Дриас приглашает Дафниса к себе, и он опять признается Хлое в любви.
Снова приходит весна, и молодая соседка Дафниса, смелая и решительная Ликенион, наставляет неопытного Дафниса в делах Эрота.
У Хлои появляется много женихов. Дафнису, который по своей бедности не рассчитывает получить руку Хлои, помогают нимфы: он находит на морском побережье кошелек с тремя тысячами драхм, выброшенный с корабля метимнян. Дриас согласен теперь выдать за него Хлою, но нужно еще разрешение господина.
В конце лета в свое поместье приезжает хозяин Ламсхна - богатый митиленец Дионисофан с женой; несколько раньше появляется его сын Астил. Дафнису грозит большая опасность, так как его выпрашивает для себя парасит Астила Гнатон. Астил хочет взять юношу с собой в город. Опасаясь разлуки с Дафнисом, Ламон рассказывает о том, как он его некогда нашел и какие отличительные знаки при нем обнаружены. Дафнис оказывается сыном Дионисофана и его жены Клеаристы, некогда подкинутым своими родителями по соображениям экономического характера.
Хлою похищает отвергнутый ею Лампид; ее освобождает парасит Астила Гнатон, желающий подслужиться к Дафнису. Дриас рассказывает, как он нашел Хлою; Дионисофан соглашается на ее брак с Дафнисом. Вмешательством нимф осуществляется новое узнавание: Хлоя оказывается дочерью богача Мегакла. Свадебное торжество справляется в семейной обстановке, как "пастушеский брак", перед гротом, посвященным нимфам, но и после свадьбы Дафнис и Хлоя не оставляют своего пастушьего образа жизни и продолжают чтить нимф, Пана и Эрота.
Быть может, ни один другой роман не дает в таком чистом виде воплощения некоторых риторических правил. Лонг стремится к "сладостному" стилю, и в соответствии с этим им пущены в ход все приемы софистического красноречия.
Как и у Ахилла Татия, в результате создаются законченные маленькие декламации; таково, например, знаменитое описание сада (IV, 2, 3) или гимн Эроту (II, 7). Все эти средства достижения эстетического наслаждения (ἡδονή), являющегося главною целью "сладостного" стиля, рекомендуются риторической теорией, и применены Лонгом в полном соответствии с нею.
В отличие от других романов в "Дафнисе и Хлое" ведущую роль играют не приключения, введенные в малом числе и для целей чисто служебных, а самые переживания четы влюбленных.
Роман Лонга несколько ближе других подходит к типу позднейшего психологического романа. Правда, психология героев до крайней степени условна и ни в "какой мере не притязает на жизненную правдивость. Литературные персонажи вековой давности, восходящие к буколике, воскресают в романе Лонга - впервые в античной прозе, - чтобы еще раз разыграть историю верной любви. Юный возраст героев традиционен в греческом романе: Нину семнадцать лет, Габрокому - шестнадцать, Клитофонту - девятнадцать, возлюбленной Нина и Антии - по четырнадцати; но даже на этом фоне Дафнис и Хлоя выделяются своей молодостью: ему пятнадцать, а она тринадцатилетняя девочка.
Существенно то обстоятельство, что полудетские годы главных персонажей последовательно используются автором для мотивировки наивности их переживаний и поступков; эта несколько преувеличенная наивность важна для всего художественного замысла Лонга.
Любовь Дафниса и Хлои развертывается не просто на фоне идиллического пейзажа, создающего удобную рамку для переживаний героев. Природа в разные времена года, сельские работы и праздники, зимняя охота - все эти описания и по объему, и по большой теплоте и лиричности, и по тщательности риторической отделки, и по неразрывной своей связи с основным сюжетом играют столь значительную роль в романе Лонга, что его справедливо назвали "пейзажным романом". Такое перенесение в прозаический роман буколических мотивов и настроений, заново осмысленных, придает повести Лонга своеобразные черты. Вместе с другими стилистическими признаками это дает возможность хотя бы приблизительно датировать ее. Риторичность языка "Дафниса и Хлои", имитирующая самые изысканные приемы Горгия, позволяет сближать этот роман с новой софистикой. Тема прославления жизни на лоне природы, противопоставляемой существованию горожанина, становится довольно обычной в греческой литературе с конца I в. Едва ли есть основание выносить роман Лонга за пределы начала III в. Время около 200 г. представляется наиболее правдоподобной датой создания "Дафниса и Хлои".
Насколько слабы следы влияния Лонга в античности, настолько же велик был его успех в новое время. Как и в других случаях (Плутарх, Гелиодор), немалую роль сыграл при этом французский перевод Амио. Восемнадцатый век и начало девятнадцатого были временем наибольшей славы Лонга. Мнение целой эпохи о "Дафнисе и Хлое" звучит в знаменитом отзыве Гете: "Это произведение так прекрасно... что всякий раз удивляешься вновь, когда его перечитываешь... Пришлось бы написать целую книгу, чтобы по заслугам оценить все великие достоинства этого произведения. Было бы правильно извлекать из него уроки и заново ощущать впечатление его великой красоты" [3].

---

[1] Надпись найдена в селении Ферми. Inscriptiones Craecae, 12, 2, 249.
[2] Лонг цитируется в переводе С. Кондратьева под редакцией M. Е. Грабарь–Пассек. Лонг. Дафнис и Хлоя. М., Гослитиздат, 1957, стр. 17–18.
[3] Гете. Разговоры с Эккерманом, 20 марта 1831 г.

15. ГЕЛИОДОР

Наиболее крупным по объему среди сохранившихся греческих любовных романов является роман Гелиодора "Эфиопика" в 10 книгах. В заключительных словах последней главы автор называет себя финикийцем, сыном Феодосия из рода Гелиоса. Эмеса в Сирии была центром культа обожествленного Солнца. С началом III в. этот культ и эмесское жречество начинают играть заметную роль в политической жизни Рима. Юлия Домна, дочь жреца Солнца из Эмесы, была женою императора Септимия Севера, а в лице Элагабала (218-222 гг.) римским императором стал сам верховный жрец Солнца. Поклонение Солнцу как верховному божеству, о котором не раз идет речь в этом романе, несомненно, связано с Эмесским культом.
Автор V в. Сократ, написавший историю христианской церкви, отождествляет создателя романа с епископом фессалийской Трикки; по мнению Сократа, "Эфиопику" он написал в молодости [1]. Фотию тоже известен рассказ о том, что Гелиодор впоследствии стал епископом. Церковный историк XIV в. Никифор Каллист рассказывает, что Гелиодор, когда ему было предложено или сжечь роман, сочтенный опасным для нравов юношества, или сложить с себя сан, выбрал последнее. И у Сократа, и у Фотия сообщение об епископстве Гелиодора дается очень осторожно ("говорят", "уверяют"). Весь рассказ производит впечатление литературной легенды, которая должна была связать с христианством автора самого знаменитого из романов.
Главные действующие лица "Эфиопики" - Феаген и Хариклия - наделены, кроме ослепительной красоты, еще и высочайшими физическими и моральными достоинствами: силой, ловкостью, твердостью духа, умом. Героизм свойствен им обоим. Хариклия - воспитанница дельфийского жреца Харикла, некогда вывезенная им девочкой из Египта, где она была передана ему эфиопским послом вместе с опознавательными знаками. Она упорно отказывалась от брака, но на празднике в Дельфах влюбляется в прибывшего туда с отрядом всадников Феагена; он отвечает ей тем же.
Темное прорицание Пифии сулит им бегство, морское плавание и прибытие в "черную землю, удел жаркого солнца", где они обретут великую награду за свою доблесть. Гостящий в Дельфах египетский жрец Каласирид прочитывает эфиопские письмена на повязке Хариклии, содержащие ее историю. Она оказывается дочерью эфиопского царя Гидаспа и его жены Персины, рожденной белой, потому что мать ее в момент зачатия загляделась на картину, изображающую белотелую Андромеду; Персина подкинула ребенка, боясь обвинения в прелюбодеянии и не желая, чтобы дочь ее считали незаконнорожденной. Каласирид открывает Хариклии истину и уговаривает ее бежать с Феагеном в Эфиопию (в Дельфах ей предстоит брак с нежеланным мужем), а затем вместе с молодой четой садится на финикийский корабль. Так начинается длинный ряд приключений.
Влюбленные несколько раз попадают в руки разбойников, под конец в руки благородного разбойника Фиамида, и у него встречаются с греком Кнемоном, который становится их спутником; с Каласиридом они разлучены. В дальнейшем любящие захвачены персидскими войсками: Хариклию получает участвовавший в походе Навсикл, Феагена отправляют в Мемфис к сатрапу Ороондату, но по дороге его отбивает Фиамид. Кнемон женится на дочери Навсикла; Хариклия и Каласирид, которые вновь встретились идут искать Феагена и прибывают в Мемфис в тот момент, когда Фиамид, оказавшийся сыном Каласирида, одолевает в поединке своего бесчестного брата, который некогда его оклеветал. Происходит свидание Каласирида с сыновьями, их примирение и встреча Феагена с Хариклией. Вскоре Каласирид умирает.
Жена сатрапа, распутная и жестокая Арсака, охваченная страстью к Феагену, пытается обольстить его, а потерпев неудачу, сажает его в тюрьму и мучит голодом и пытками. Она хочет отравить Хариклию, но яд выпивает служанка Арсаки Кибела.
Хариклию обвиняют в убийстве и собираются ожечь, но благодаря чудесному камню огонь не берет ее. Сатрап Ороовдат, находящийся в походе, присылает за Феагеном и Хариклией евнуха Багоаса, и по дороге они узнают о самоубийстве Арсаки.
Эфиопский отряд захватывает Багоаса с его пленниками; влюбленные оказываются в руках царя Гидаспа и предназначены в жертву богам. Устраивается грандиозное празднество. Золотой жертвенник, обладающий волшебной силой, подтверждает целомудрие обоих любящих.
Перед самым закланием при посредстве главы гимнософистов Сисимифра, который некогда спас маленькую Хариклию, происходит узнавание девушки. Феаген еще раз доказывает свою несравненную силу и ловкость, укрощая взбесившегося быка, и побеждает в борьбе исполинского эфиопа. В конце концов даруется жизнь и Феагену. С письмом от Ороондата появляется старый Харикл, разыскивающий свою приемную дочь. По совету Сисимифра человеческие жертвоприношения отменяются. Гидасп дает разрешение на брак Феагена с Хариклией.
Наиболее своеобразная особенность композиции "Эфиопики" - решительный отказ от традиционного типа повествования, при котором порядок эпизодов романа более или менее точно соответствует естественной хронологии излагаемых событий. Как "Одиссея" в отличие от хронологической прямолинейности "Илиады" начинается с момента, недалеко отстоящего от окончательной развязки, а о предшествующих судьбах героя сообщается в середине произведения, так и у Гелиодора читатель сразу вводится в самую гущу событий показом драматической сцены "неудачно окончившегося пира" (I, 1), благодаря чему достигается большой литературный эффект. Византийская критика оценила всю действенность этого приема; для характеристики его Фотий находит изысканное сравнение: по его мнению, "начало этого произведения похоже на свернувшуюся змею, которая, спрятав голову внутрь клубка, выставляет наружу все тело".
О событиях, бывших ранее, о судьбах и характерах главных персонажей романа, впервые показанных таким способом, автор во всех подробностях сообщает потом устами Каласирида, причем он начинает очень издалека и излагает свою повесть в несколько приемов (II, 24; V, I; V, 17-33).
Весь роман в целом довольно отчетливо делится на - пять больших частей, причем в каждой из них сначала на первый план выдвигаются фигуры посредников и помощников четы славных героев (Фиамид и Кнемон, Каласирид, Фиамид и Кибела, Багоас, Сисимифр).
Весь роман Гелиодора выдержан в героико-трагическом стиле. И характеры главных действующих лиц, и ситуации, и язык романа образуют гармоническое целое. Запутанная фабула и драматические эффекты ясно говорят о влиянии театральной техники; это подчеркивается частым употреблением театральных терминов для характеристики создающихся положений и действий персонажей. В свете сказанного особое значение приобретает одно место романа, предваряющее близкую развязку, где Гелиодор устами Хариклии высказывает свои теоретические принципы (IX, 24): "Для великих начинаний нужны великие приготовления: если божество положило какому-нибудь делу запутанное начало, то и конец по необходимости затянулся надолго, в особенности же вредно внезапно раскрыть то, что в течение долгого времени скрывалось".
Уже византийские ученые, в общем примыкавшие, по-видимому, к эстетическим оценкам поздней античности, ценили в романе Гелиодора его высокую моральную тенденцию.
Поклонение Солнцу как верховному божеству является основной чертой гелиодоровского мировоззрения.
В "Эфиопике" утверждается также реальность магии и притом двоякой: связанной с вышними богами и другой, низменной, оперирующей при помощи мелких демонических сил. Все эти взгляды лежат в русле неопифагорейской философии, величайшим представителем которой в век Гелиодора считался Аполлоний Тианский. Знакомство Гелиодора с Филостратовой "Жизнью Аполлония Тианского", появившейся около 217 г., весьма правдоподобно.
У Гелиодора очень заметно стремление вставлять в повествование разнообразные сведения, заимствованные из антикварной, сказочной и естественно-научной литературы эпохи новой софистики и предшествующих веков.
Таковы сведения об эфиопских и египетских письменах (IV, 8), о "всестрашном" камне (VIII, 11), о египетском происхождении Гомера (III, 14), о нравах египетских разбойников (I, 5).
По всей совокупности данных временем создания романа Гелиодора можно считать первую половину III в. - между 220 и 250 гг.
Вторжение мистических культов и примитивных форм магии и волшебства, распространение демонологии в философских системах, попытки возродить древние культы греков, - все это явления одного порядка. В литературе этот процесс проявляется в оформлении истории Аполлония из Тианы у Филострата, в "Священных речах" Элия Аристида и во многом другом.
Роман Гелиодора входит в эту же группу произведений. Поклонение Солнцу как верховному божеству, составляющее фон всего романа, неотделимо, конечно, от проникновения солнечных культов в государственную религию Рима из сирийской Эмесы, родины Гелиодора, близко связанной с домом Северов.
Роман Гелиодора пользовался большой любовью в Византии; восхищение византийцев выражается не только в хвалебных отзывах, но и в целом ряде литературных подражаний.
Исключительный успех роман Гелиодора имел в Западной Европе, в чем немалую роль сыграл французский перевод Амио (1547 г.).
Интерес к Гелиодору в Западной Европе уменьшается только в конце XVIII в.; в конце XIX в. начинается детальное изучение Гелиодора, но уже с иных позиций, в свете исторической поэтики.
В России Гелиодор известен с XVIII в., но по переводам не с подлинника, а с латинского языка.

---

[1] Historia ecclesiastica. Migne. Patrol, cure, complet, t. 67.

16. АНТОНИЙ ДИОГЕН

Совершенно особое место среди греческих романов занимает произведение Антония Диогена под названием "Невероятные приключения по ту сторону Фулы" в 24 книгах. Оно известно лишь по пересказу византийца Фотия, очень начитанного человека, игравшего видную роль в церковной политике своего времени (он был два раза патриархом), а в часы досуга занимавшегося чтением и эксцерптированием античных авторов. Давая конспекты прочитанных им книг, он обычно тут же записывал собственную оценку данного произведения и прибавлял иногда биографические и историко-литературные заметки, относившиеся к автору. Таким образом, он обработал около 280 "томов" древних писателей; так создалась обширная "Библиотека", как Фотий назвал свое собрание конспектов, в ряде случаев оказывающая нам неоценимые услуги при восстановлении утраченных сочинений.
Помимо того, довольно значительные отрывки этого романа в свою "Жизнь Пифагора" вставил знаменитый противник христианства греческий писатель III в. н. э. Порфирий (232-304 гг.). Упоминанием у Порфирия создается надежный terminus ante quem. Далее, когда Лукиан писал свои "Правдивые истории" (вторая половина II в.), пародируя безбрежную фантазию современных ему и живших ранее романистов, географов и историков, он, вероятно, имел в виду и роман Антония Диогена. В 1931 г. был найден новый папирусный отрывок, как можно думать, из романа Антония Диогена; судя по почерку, он относится ко II или III в.
Содержащееся в начале романа обращение к некоему Фаустину указывает на римский период истории греческой литературы. Приведенные у Порфирия отрывки пифагорейского содержания могут быть сопоставлены с учением старейших приверженцев неопифагореизма, группировавшихся вокруг Аполлония Тианского (I в. н. э.). Раньше этого времени такого рода роман едва ли мог возникнуть. Так мы приходим ко II в., как к наиболее вероятному времени жизни Антония Диогена. В пользу II в. говорит и самая идея сделать одной из основных линий произведения приключения героев, являющиеся следствием чар злого колдуна Пааписа. Произведения Апулея и Лукиана показывают, как значителен именно в это время был интерес к магии и волшебству.
В начале книги Антоний Диоген, обращаясь к Фаустину, говорит о своем авторстве и в трактовке самых невероятных вымыслов ссылается на своих предшественников; другое посвятительное письмо обращено к сестре Фаустина Исидоре. Обрамлением для дальнейшего изложения служило письмо Балагра, приближенного Александра Македонского, к его жене Филе, содержащее рассказ о странной находке, сделанной в городе Тире вскоре после взятия его македонскими войсками: недалеко от города найдены были шесть саркофагов с загадочными надписями; поблизости был обнаружен кипарисовый ларец, а в нем хранились кипарисовые таблицы, на которых были начертаны надписи о невероятных приключениях по ту сторону Фулы - полулегендарного острова на севере, открытого знаменитым мореплавателем Пифеем. Содержание этих записок представлено как запись повествования старика Диния, обращенного к его земляку Кимбе и посвященного удивительным его странствованиям и приключениям. Диний рассказывает о своем путешествии, предпринятом "в поисках знаний" и приведшем его на остров Фулу, где он встретил Деркиллиду и вступил с ней в любовную связь. Деркиллида вместе со своим братом Мантинием бежала из города Тира, со своей родины, преследуемая злым египетским жрецом Пааписом; он проник к ним в дом и обманом побудил Деркиллиду и ее брата при помощи волшебных средств повергнуть своих родителей в летаргический сон. Удивительные приключения самой Деркиллиды, ее брата и ее спутника Астрея пересказываются Динием вплоть до момента смерти Пааписа, также оказавшегося на Фуле, после чего Деркиллида с братом возвращается на родину. В заключение Диний рассказывает о продолжении собственных странствований, завершившихся посещением луны, откуда он чудесным образом перенесен был в город Тир, где, видимо, и обосновался. В Тире он опять встречается с Деркиллидой.
В книге Антония Диогена отсутствует такой существенный элемент фабулы любовных романов, как совместные приключения влюбленной четы, насильственная разлука и страстная тяга обоих к воссоединению. Встреча Диния и Деркиллиды на Фуле происходит случайно, и расстаются они без всяких огорчений; большинство своих похождений Деркиллида пережила до встречи с Динием. Совершенно различны мотивировки путешествий той и другой стороны. Сам Диний, уже, видимо, немолодой человек, отправляющийся исследовать неведомые страны вместе со своим сыном, очень мало похож на нежных и героических любовников других романов. По-видимому, произведение Антония Диогена представляло собою нечто вроде сборника новелл, заполненных невероятными приключениями, причем любовная тематика играла служебную роль. По замыслу автора, Деркиллида на Фуле была жива лишь по ночам, днем же пребывала в летаргическом сне.
Хотя по жанровой природе "Невероятные приключения" и отличаются от любовных романов, в них все же представлен почти весь набор излюбленных мотивов этого рода произведений: бегство из родного дома, разлуки и встречи, мнимая смерть, прорицание оракула, пленение героини, влюбляющийся в нее и кончающий с собою юноша, благополучный конец.
Неизмеримо богаче, чем в любовных романах, представлен элемент чудесного, приближающий роман Антония Диогена к повествованиям о всяких чудесах и к ареталогической литературе: злой колдун Паапис; чудеса, связанные с Пифагором; служанка Мирто, обучающая госпожу даже после своей смерти; путешествие на луну; рассказ о том, "чего никто не видывал и не слыхивал и даже в воображении не создавал", - все это накладывает на этот роман совершенно особый отпечаток. Тщательная документация - рассказ о найденной рукописи, ссылки на свидетельства авторов более древних - только обычный прием фантастической литературы. Любопытно, однако, что именно роман Антония Диогена Фотий считает "источником и корнем" других любовных романов.
Недавно найденный отрывок - единственный образец подлинного стиля Антония Диогена; Порфирий дает лишь пересказ. Очень своеобразна вся ситуация: девушка Мирто, по-видимому, служанка Деркиллиды, волею чародея лишена дара речи и все же пытается спасти свою госпожу. Весь отрывок свидетельствует о наблюдательности и живом изобразительном искусстве автора: немая Мирто взяла таблички для письма, "такие, как мы носим в школу", затем "подойдя к свету, торопливо нацарапала грифелем то, что хотела сказать, и притом очень мелкими буквами, чтобы написать побольше, и передала их мне [т. е. Деркиллиде], рукою делая мне знак уйти".
Что произведение Антония Диогена было далеко не единственным образцом фантастического романа кроме романа Ямвлиха, показывает еще и небольшой папирусный отрывок из Оксиринха, где говорится о некоем Главкете[1]. Проезжающему по дороге Главкету является призрак юноши, убитого и лежащего под платаном вместе с красавицей-девушкой. Испуганный Главкет пускает коня вскачь и останавливается на ночь в какой-то деревне. Принадлежность этого отрывка к любовным романам не доказана.

---

[1] Этот отрывок был опубликован в 1915 г. (Oxyrynch. pap., XI, 1368).

17. ФИЛОСТРАТЫ

Любопытный пример преемственности в литературной деятельности внутри одной семьи в эпоху новой софистики дают произведения Филостратов. Лишь с большим трудом удается распределить довольно значительное литературное наследство, приписываемое Филостратам, между четырьмя известными нам носителями этого имени, причем такое распределение оказывается далеко не бесспорным.
Древнейшим известным представителем этой семьи считают Филострата, сына Вера (Филострат I).
В его диалоге "Нерон" выступают философы Мусоний и Манекрат; место действия - остров Гиара, куда был сослан Мусоний. О Нероне говорят с большой враждебностью. Его попытка прорыть канал через Истм объясняется тщеславием, его музыкальная слава объявляется ничтожной, вспоминается совершенное им матереубийство. Диалог эффектно замыкается описанием прибытия украшенного корабля с вестью о смерти Нерона. Это известие дает основание датировать этот диалог концом II в., что подтверждается также и соображениями языкового характера.
Филострата I совершенно затмевает своею литературной славой его сын - Флавий Филострат (Филострат II), в конце своей жизни находившийся в Риме и умерший в правление Филиппа Аравитянина (244-249 гг.). Он родом с Лемноса, но желает, видно, считаться афинянином; по крайней мере, он противопоставляет себя лемносцу Филострату (Филострату III).
Среди его учителей называют Антипатра из Гиераполя, воспитателя императоров Геты и Каракаллы. В качестве софиста Филострат объездил немало городов; известны его публичные выступления в Афинах; возможно, что он был записан в один из аттических демов. Переломным моментом его биографии оказался переезд в Рим; там он, может быть, благодаря Антипатру получил доступ к императорскому двору; жена императора Септимия Севера Юлия Домна была большою ценительницею софистического красноречия и интересовалась всевозможными религиозными учениями; самые удивительные культы Востсжа с их сложной и пышной обрядностью насаждались в это время в Риме с небывалым до тех пор размахом. Сама Юлия была из сирийской Эмесы, крупнейшего центра религии Солнца, и принадлежала к жреческому роду. Необходимо считаться с такого рода интересами и настроениями, чтобы должным образом воспринять литературные произведения Флавия Филострата. Однако он сумел, по-видимому, и после смерти Юлии сохранить видное и. влиятельное положение и близость к императорам Рима.
Крупнейшим по объему трудом Филострата II является "Жизнь Аполлония Тианского" в 8 книгах, написанная по предложению императрицы Юлии Домны. Аполлоний из Тиан, живший в I в. н. э., был знаменитым проповедником неопифагореизма; вокруг его личности возникло множество легенд и фантастических рассказов, где он выступает не только в роли учителя жизни, но и в качестве провидца и волшебника. По всему, что мы о нем знаем, можно думать, что он примыкает к ряду полулегендарных пророков, основателей культов и проповедников-моралистов. В начале III в. Аполлоний Тианский пользовался авторитетом едва ли не сверхчеловеческим: в домашнем святилище Александра Севера находилось изваяние Аполлония наряду с изображениями Христа, Авраама и Орфея. Таким образом, самый выбор темы характерен для вкусов Юлии Домны и ее окружения. Труд Филострата был, по-видимому, закончен лишь после смерти Юлии.
На основании текста романа можно составить себе некоторое представление об источниках, использованных Филостратом. Главное "место среди них занимают записки об Аполлонии, составленные Дамидом; о нем рассказывает сам Филострат: "Был некто Дамид, человек, не лишенный мудрости и некогда живший в древней Ниневии. Он примкнул к Аполлонию и его философии и описал его путешествие, в котором, по его словам, он и сам принимал участие, а также его суждения, речи и предвещания. Некий родственник Дамида познакомил императрицу Юлию с этими записками, до голе неизвестными. Так как я принадлежал ко двору императрицы - она одобряла и любила всевозможные риторические занятия, - то она повелела мне списать эти повествования и позаботиться об их внешней форме, так как стиль ниневийца, хотя и отличается ясностью, но не изящен" (1,3) [1].
Наряду с Дамидом, Филострат знает книгу Максима Эгийского о юных годах Аполлония и сочинения некоего Мирагена; помимо того он располагал, по-видимому, довольно значительной литературой за и против Аполлония и письмами самого Аполлония, часть которых, может быть, подлинна.
Из всего этого материала Филострат создает своего рода "философский роман" или "роман странствований", который частично строится в манере биографии, пронизанной ареталогическими элементами, частично же приемами философского диалога.
Аполлоний происходит из Тиан, греческого городка в Каипадокии. Самое его рождение окружено атмосферой чудесного. Его матери, когда она была беременна Аполлонием, является египетский бог Протей и на вопрос, кого она родит, отвечает - "меня"; это истолковывается как указание на дар предвидения у Аполлония и способность его побеждать неодолимые трудности. Под влиянием сна мать его перед самыми родами выходит на луг собирать цветы, ложится на траву и засыпает; между тем стая лебедей поет и плещет крыльями над нею, а Зефир веет над лугом. От этого пения мать Аполлония просыпается и разрешается от бремени. В то же время молния, собиравшаяся, казалось, упасть на землю, взвивается в эфир и исчезает в нем (I, 4, 5).
В детстве Аполлоний отличается исключительной памятью, прилежанием, красотой и чистотой аттической речи.
Четырнадцати лет он в Тарсе изучает риторику у Эвфидема из Финикии, а потом переселяется в Эги, где представлены всевозможные философские школы. Неудовлетворенный своим учителем пифагорейцем Эвксеном, Аполлоний обращается к подлинному пифагорейскому образу жизни: ест только растительную пищу, носит льняную одежду, отпускает волосы и живет в храме. В течение пяти лет он подвергает себя искусу молчания. По окончании периода молчания он перебирается в Антиохию, а затем отправляется странствовать с целью посетить Индию и ее мудрецов. В Ниневии его спутником становится Дамид.
В Индии он встречает мудрецов, с которыми длительно беседует; они выступают как люди, "знающие все", причем это их знание оказывается весьма близким к учению Пифагора. На обратном пути Аполлоний избавляет от чумы жителей Эфеса, посещает Илион и его окрестности, где встречается с Ахиллом, проводит некоторое время в Афинах, Додоне, Коринфе, Олимпии, Спарте, выступая всюду с поучениями и увещаниями и обнаруживая способность предвидеть будущее. В Риме его личность и учение пленяют консула Телесина; Аполлоний предвещает удар молнии, от которого едва не гибнет Нерон, и смело держит себя на допросе у всемогущего любимца Нерона Тигеллина.
Потом Аполлоний едет в Испанию, где в одной из своих бесед крайне резко отзывается о Нероне; затем снова направляется в Грецию, посвящается в Элевсинские мистерии и через Родос едет в Египет. В Александрии он ведет беседы о государственном управлении с Веспасианом, который готовится стать императором. К этому времени относится его распря со стоиком Евфратом. Из Египта Аполлоний направляется к Эфиопию и знакомится там с гимнософистами[2], которые, как выясняется, сильно уступают мудрецам Индии. Вернувшись в Грецию, он беседует с сыном Веспасиана Титом. Наконец, происходит встреча Аполлония с императором Домицианом, своевольным и жестоким тираном. Зная, что в Риме ему грозит смертельная опасность, Аполлоний тем не менее едет туда с верным Дамидом. Аполлоний схвачен. Во время пребывания в тюрьме он сохраняет полное спокойствие и ободряет других заключенных. Против Аполлония выдвинуто несколько обвинений. Ему ставится в вину и его одежда, и весь его образ жизни, и культ, которым он окружен, его предсказание чумы в Эфесе, его высказывания, направленные против императора, наконец, - и это самое тяжелое обвинение, - близость к Нерве, будущему императору, и человеческое жертвоприношение, им якобы устроенное, чтобы доставить Нерве власть. Аполлоний получает личную аудиенцию у Домициана, и император велит освободить его до суда. На суде Аполлоний отвечает на основные пункты обвинения и чудесным образом исчезает из зала; все же Филострат приводит в полном виде подготовленную Аполлонием защитительную речь.
Аполлоний возвращается в Грецию и учит там, окруженный толпой последователей. О смерти Аполлония существовало много рассказов: Филострат передает несколько версий, не отдавая предпочтения ни одной из них.
"Жизнь Аполлония Тианского" обнаруживает немало черт, роднящих ее с современными или более ранними греческими романами.
Совершенно своеобразный характер придают жизнеописанию Аполлония те многочисленные разделы, где излагается его учение, а также образ жизни и поведение, воплощающие это учение: ударение делается именно на необходимости пронизать всю жизнь пифагореизмом (I, 7-8). Большое внимание уделяется переселению душ (III, 19 слл.) и полемике против общепринятого культа, в частности против кровавых жертвоприношений (например, V, 20, 25).
Чтобы показать в полном блеске величие Аполлония, Филострат вводит в повествование немало ареталогических мотивов, содержавшихся, вероятно, в большом изобилии в использованных им более древних материалах. Сюда относятся такие эпизоды, как избиение камнями в Эфесе старика-нищего, в каковом образе там пребывал демон чумы (IV, 10), обличение эмпусы, женщины-вампира, в Коринфе (V, 25), поимка сатира в Египте (VI, 27), вещие прозрения Аполлония и многое другое.
"Жизнь Аполлония Тианского" впоследствии была использована Гиероклом (ок. 300 г.) в его полемике против христиан. Книга Гиерокла "Правдолюбивое слово" до нас не дошла.
Предположительно автору "Жизни Аполлония Тианского" принадлежит и диалог "О героях", в котором мифологические познания и литературная эрудиция ученого софиста использованы для достижения совершенно определенной цели - обновления и оживления древней веры в героев, искони распространенной во всех частях греческого мира и преемственно сохранявшейся до самого конца античной истории.
В диалоге участвуют два собеседника, по имени не названные: финикийский купец, путешествующий по торговым делам, и виноградарь. На берегу Геллеспонта, против древнего Илиона, финикиец, ожидающий попутного ветра, знакомится с виноградарем, который трудится в своем винограднике и постоянно беседует с одним из знаменитых ахейских героев, павших под Троей, - Протесилаем. Погибший в бою Протесилай затем "вновь ожил во Фтии, любя Лаодамию", снова умер и ожил во второй раз, но как - неизвестно, это "неизреченная тайна Мойр". Этот-то герой и почитается виноградарем. Своему почитателю Протесилай якобы сообщает множество сведений о Трое, о борьбе за нее и об участниках этой борьбы, сведений, которые должны исправить гомеровские версии и иногда совершенно от них отличны. Попутно рассказывается немало чудесных историй, не связанных прямо с гомеровским миром. Все эти данные, подтверждаемые авторитетом Протесилая, преподносятся автором как самая достоверная истина.
Вера в героев обосновывается ссылками на творимые ими чудеса и их явления людям, постоянно наблюдаемые в Троаде, Элеунте и на Левке.
Уже человеком преклонного возраста Филострат II пишет "Жизнеописания софистов"; они были изданы между 229 и 238 гг., как явствует из их посвящения проконсулу Антонию Гордиану, будущему императору, покончившему с собой в 238 г. после правления, продолжавшегося лишь несколько дней. В нынешнем своем виде они разделены на две книги; Свида говорит о четырех. Даны биографии писателей и ораторов, причем намечаются три последовательно расположенные группы: философы-эрудиты, красноречиво излагавшие свои мысли и достойные звания софистов. например Евдокс, Карнеад, Дион, Фаворин; далее идут софисты старого времени - от Горгия и Протагора до Исократа и Эсхина; в третьей части, подробнее всего разработанной, помещены сведения о знаменитых софистах новой эпохи, описок которых открывается Никитой из Смирны, современником Нервы (96-98 гг.), и заканчивается Аспасием, жившим при Александре Севере (222-235 гг.).
Книга Флавия Филострата исключительно интересна как основной источник по истории новой софистики. Вместе с тем автор ставит перед собою определенные художественные задачи. Он избегает излишней учености, не вводит, как правило, хронологических указаний, не дает подробных списков произведений знаменитых софистов. Можно думать, что он намеренно стремится создать впечатление непринужденного, свободно импровизируемого рассказа. Однако в ряде случаев и в его изложении можно распознать обычную схему ученой биографии; это позволяет говорить о том, что Филострат II дает риторическую переработку каких-то биографических трудов, написанных учеными грамматиками.
Изобилующая фактическими материалами, заключающая в себе много ценных стилистических наблюдений, выдержанная в то же время в форме занимательной беседы, пересыпанной анекдотическими подробностями, книга эта позволяет в какой-то мере восстановить целую эпоху античного красноречия, от которой сохранилось так мало самих произведений. Размеры отдельных глав в иных случаях определяются личными вкусами автора. Особенно подробно рассказывается о Полемоне и Героде Аттике; Плутарх и Лукиан не упоминаются вообще, потому, вероятно, что первый пренебрегает аттикизмом, а второй - оказался ренегатом новой софистики.
Филострату II принадлежит, по-видимому, и трактат "О гимнастике". Интерес и положительное отношение к гимнастике, понимаемой как традиционное достояние эллинства, наблюдается у софистов [3] в противоположность взглядам киников, стоиков, платоников, которые со своих рационалистических и космополитических позиций относились к гимнастике несочувственно. Флавий Филострат блестящим софистическим стилем излагает специальное руководство, строившееся, видимо, по обычной схеме подобных трудов. После вводных замечаний следуют рассуждения о гимнастике (гл. 3-16), а затем часть, посвященная гимнасту (гл. 17-58). При этом к занимающимся гимнастикой предъявляются высокие требования: гимнаст должен быть сведущим не только в технике самих упражнений, но и в вопросах гигиены.
Под именем Флавия Филострата сохранилось довольно большое собрание писем; с другой стороны, Свида приписывает именно Филострату II собрание любовных писем; любовными в большинстве своем являются и письма дошедшего до нас сборника. Все же иногда отрицают принадлежность всех сохранившихся писем Филострату II, ссылаясь при этом на значительные стилистические расхождения между некоторыми письмами и произведениями, бесспорно ему принадлежащими. Едва ли эти сомнения можно считать очень основательными, особенно если предположить возможность намеренной игры разными стилями, столь понятной у искусного софиста. Вместе с тем даже скептики считают Филострата II автором писем, начиная от 65 и до конца сборника, прежде всего письма 73, обращенного к императрице и содержащего полемику с противниками софистического красноречия.
Письма Флавия Филострата содержат превосходные образцы наиболее лирической разновидности литературного письма - письма любовного. Мотивы, распространенные в эллинистических эпиграммах, в римских элегиях и романах, возникают у Филострата II в маленьких любовных письмах, обращенных к неведомым юношам и красавицам. Ему принадлежит и так называемая "Диалекса" ·- небольшое рассуждение о древней проблеме соотношения закона и природы, решаемой здесь в том смысле, что закон выводится из природы.
Филострат III, так называемый Лемносец, сын Нервиана, племянник Филострата I, был учеником Гипподрома и своего родственника - Флавия Филострата. Он родился около 191/2 г.; на Олимпийском празднике 213 г. он выступает с импровизированной речью, в возрасте двадцати четырех лет освобождается императором Каракаллой (211-21 гг.) от налогов; после смерти Элагабала (222 г.) он встречается в Риме с Элианом; таковы немногочисленные факты его биографии. Известно, что он учил в Афинах и погребен на Лемносе. Свида указывает довольно значительное число его произведений, среди которых - "Троянский диалог".
По-видимому, Филострату III принадлежат так называемые "Картины", точнее "Картины Филострата Старшего", о другой книге этого названия - "Картины Филострата Младшего" - будет сказано ниже.
"Картинам Филострата Старшего", разделенным на две книги, предпослано небольшое рассуждение о сущности живописи. В изысканном стиле описывается галерея из 65 картин, находящихся в доме некоего неаполитанского друга автора. Все описания задуманы как связная лекция, обращенная к десятилетнему сыну хозяина дома.
В эллинистических эпиграммах и в эпической поэзии того времени описания произведений живописи и скульптуры появляются довольно часто; авторы романов тоже охотно разнообразят изложение, вводя описания произведений искусства.
Много споров вызвал интересный для историков изобразительного искусства вопрос о том, в какой мере Филострат имеет в виду при своих описаниях действительно существовавшие произведения. Ответы давались и положительные и отрицательные; во всяком случае не подлежит сомнению, что Филострат III описывает характерные мотивы подлинных памятников живописи. При этом он не обнаруживает склонности к памятникам классического периода и вдохновляется главным образом живописными стилями эллинизма и еще более поздней эпохи.
Далее, интересно отметить те особого рода художественные задачи, которые он перед собою ставит. Различные искусства - поэзия и живопись - намеренно и сознательно сближаются; его цель - средствами слова вызвать зрительные образы. При этом, однако, он не удерживается в рамках действительно изображенного, на картине, и фантазия его, возбуждаемая красками и линиями, усматривает в картинах больше, чем они в силах дать. Громадное значение придается световым эффектам и перспективе.
Существовал, наконец, еще один Филострат - Филострат IV, внук Филострата, написавшего первую серию "Картин", как он сам говорит во вступлении к собственной книге, также называвшейся "Картины". Эта вторая серия ("Картины Филострата Младшего") создана, как видно из того же вступления, под непосредственным влиянием первой. Судя по всему, Филострат IV жил во второй половине III в. В его описаниях можно проследить иные требования к картине, чем у его деда. Очень важное значение придается выражению лица, которое должно передавать всю сложность внутренних переживаний.
В печатных изданиях Филостратов к их сочинениям прибавляют обычно 14 риторических описаний мраморных и бронзовых статуй, написанных автором IV в. Каллистратом.

---

[1] Самое существование книги Дамида поставлено теперь под сомнение.
[2] Гимнософистами греки называли философов, проводивших жизнь в созерцании, строгих аскетов, отвергавших даже одежду.
[3] Ср. «Анахарсис» Лукиана и филостратовские «Картины».

18. АЛКИФРОН

Уже в VI-IV вв. до н. э. появляется особый литературный жанр - письма. Он достигает высокого расцвета в эллинистическую эпоху, очень рано переходит в Рим и получает широкое распространение в обеих литературах во времена империи. Наиболее характерной особенностью этого жанра долгое время остаются многообразные и сложные связи с личностью автора и адресата, дающие возможность создавать очень своеобразное соединение литературных мотивов с другими, главным образом бытовыми. Письма Цицерона, например, одинаково замечательны и как исторические документы и как произведения литературы.
В эпоху империи письмо, предназначенное для опубликования, отличается все большим преобладанием чисто литературных мотивов.
Практические и реальные стороны во многих случаях утрачивают всякое значение. Возникает потребность в искусственной мотивировке, без которой неосуществима эпистолярная форма. Развивается фиктивное письмо, у которого мнимым оказывается и повод, и адресат, и сам отправитель. Форма письма теперь используется лишь как гарантия подлинности предлагаемых сюжетов и верности изображения психологических переживаний. Вместе с тем письма становятся распространенною разновидностью школьных стилистических упражнений. Риторика создает целую теорию письма.
Эпоха второй софистики широко культивирует эпистолографию. Знаменитые софисты пробуют силу красноречия и в этом жанре. Темы писем чрезвычайно разнообразны, но все чаще и чаще в них появляются бытовые сценки любовного характера.
Нам неизвестно, что представляли собою любовные письма софиста Лесбонакта, до нас не дошедшие; зато сохранилось довольно крупное собрание писем Алкифрона, жившего в конце II и начале III в. н. э.
Следуя за лучшими рукописями, новейшие издатели разбивают эти письма на четыре книги: первая содержит письма рыбаков, вторая - земледельцев, третья - параситов и четвертая - гетер.
Таким образом, действующие в этих письмах лица относятся к различным общественным группировкам, однако это - не современные Алкифрону представители данных групп общества, а фигуры из далекого прошлого.
Судя по бытовой обстановке, в которой живут и действуют отправители и адресаты этих писем, они принадлежат в основном к IV и III вв. до н. э.
Действие у Алкифрона почти всегда происходит в Афинах и их окрестностях. Это, следовательно, мир героев и героинь новой аттической комедии; как и в этой комедии, на первом плане стоят такие, фигуры, как земледельцы, параситы, гетеры, и в их письмах выражаются те же переживания и чувства, что и в пьесах Менандра, Филемона или Дифила. Характерно, что среди героев писем появляется и сам Менандр, выведенный в переписке со своей возлюбленной, Гликерой. Однако литературные предшественники Алкифрона обнаруживаются и вне новой комедии: отмечено, что имена его параситов частично взяты из греческого быта, частично же из знаменитой "Батрахомиомахии"[1]· Многочисленные точки соприкосновения могут быть установлены между письмами Алкифрона и эпиграмматической поэзией или диалогами Лукиана; не обошлось, вероятно, и без влияния мима (например описание симпосия и состязания гетер). Письма Алкифрона часто становятся небольшими новеллами, иногда объединяемыми в группы и построенными на основе традиционных мотивов, заново осмысленных. Забавные сцены из жизни параситов похожи на осколки аттических комедий; например, мучимый аппетитом парасит не знает, что придумать, чтобы заставить солнечные часы скорее показать час, назначенный для обеда (III, 1). Иногда письмо или группа писем напоминают сюжет романа: девушка, обещанная отцом в жены богатому сыну кормчего, влюбляется на празднике в другого юношу и в письме к матери восторженно описывает красоту любимого, причем делает это в манере описаний, обычных для романов. Но особенной известностью пользуется письмо Менандра к его возлюбленной, гетере Гликере, и ее ответное письмо к нему (IV, 18,19). Чрезвычайно важные для установления многих фактов биографии Менандра, эти письма прекрасно имитируют тон изящного и сдержанного благородства, каким отмечены речи менандровских влюбленных. Преклонение перед Менандром как драматургом соединяется здесь с уменьем точно и убедительно передать разнообразные и тонкие оттенки любовных переживаний. Очень любопытны также письма, содержащие проникнутые легким юмором характеристики Эпикура и Деметрия Полиоркета (IV, 17, 16).

---

[1] См. гл XI, т. I настоящего издания

19. АФИНЕЙ

Замечательным памятником софистической эрудиции является труд Афинея из Навкратиды. Афиней - автор огромного диалога под названием "Пирующие софисты"[1]. Время создания этого сочинения может быть установлено лишь приблизительно; по-видимому, книга была написана около 200 г. н. э. "Пирующие софисты" Афинея, относящиеся к литературному жанру симпосия, в нынешнем своем виде разделяются на 15 книг. Есть, однако, веские основания утверждать, что это лишь извлечение из подлинника, разделявшегося на 30 книг. В основной рукописи Афинея на полях помещены довольно многочисленные пояснения, несомненно перенесенные из какого-то более древнего экземпляра; в них неоднократно говорится о тексте из тридцати частей. При сокращении особенно пострадали диалогические части произведения, в результате чего совершенно деформировалась его композиция. Так, например, в двенадцатой книге от диалога не осталось и следа.
Но даже издание в 15 книгах дошло не полностью. Первые две и начало третьей книги в основной рукописи утрачены; потерян конец IV книги. Их восполняют обычно при помощи сохранившегося извлечения, сделанного в византийское время из рукописи более древней и более полной, чем наша основная рукопись.
"Пирующие софисты" Афинея примыкают по форме к платоновскому "Пиру", причем многие мотивы и обороты речи как бы подражают диалогу Платона "Федон", в котором Федон рассказывает Эхекрату о последних часах жизни Сократа. У Афинея автор сообщает своему другу Тимократу весь порядок многолюдного пира, продолжавшегося несколько дней, передавая во всех подробностях происходившие тогда беседы. Наряду с платоновскими реминисценциями в стиле Афинея иногда усматривают киническую струю, имея в виду смешение стихов и прозы в начале некоторых книг, характерное для манеры Мениппа, классика кинического диалога; с Мениппом сближает Афинея и грубоватый юмор, пронизывающий все произведение.
Устроителем пира является богатый римлянин Ларенсий, а его сотрапезники - люди, "наиболее сведущие во всех видах образованности": врачи, юристы, грамматики, философы, музыканты. Всего присутствует двадцать девять человек гостей.
В начале книги (1, 2) перечисляются некоторые участники пиршества, но не все; несколько человек вступает в разговор позднее - прежде они названы не были; один из названных в начале, врач Руфин, в дальнейшем нигде не упоминается. Многие из присутствующих почти все время безмолвствуют. Все эти странности становятся понятными после того, что было сказано выше о многократных сокращениях, которым подвергался оригинал.
Видную роль в беседе играют: юрист Масурий, особенно в V книге, где он говорит один; киник Кинульк, забавляющий своими речами все общество; ритор Ульпиан из Тира. В число пирующих софистов Афиней вводит и носителей блестящих имен: Плутарха, Галена, Демокрита, но при характеристике их указывает некоторые фиктивные черты, затрудняющие или делающие невозможным отождествление его персонажей с этими писателями и мыслителями. Так, Плутарх назван не Херонейским, а Александрийским, не философом, а грамматиком, но вместе с тем очевидно, что имеется в виду именно знаменитый моралист, автор "Жизнеописаний" и "Застольных проблем".
Беседа между учеными участниками непомерно затянувшейся трапезы, излагаемая далее, служит лишь обрамлением для ошеломляющего количества литературных цитат, образующих самую сердцевину "Пирующих софистов": сотрапезники приводят их для подтверждения рассказываемых фактов и доказательства своих мнений. В дошедшей до нас редакции произведения это обрамление строится крайне непоследовательно и временами как бы совсем выпадает из поля зрения читателя. Вместо живого обмена речами иногда появляется просто пересказ их содержания.
В настоящее время трудно сказать, какие из этих недостатков следует относить на счет стилистической невыдержанности оригинала, а что объясняется неловкостью авторов извлечений.
Предметы, о которых идет речь, чрезвычайно разнообразны; преобладают, однако, темы, допускающие ту или иную связь с данным пиршеством, с подаваемыми блюдами и напитками, и с увеселениями, сопровождающими трапезу. Все излагается в целях демонстрирования эрудиции, причем на первом месте стоит момент лексический, т. е. объяснение различных терминов и оборотов, иногда даются сведения историко-антикварного характера.
О тематической пестроте произведения некоторое представление может дать краткий обзор содержания одной или двух книг.
Так, например, IV книга начинается подробным изображением пира, устроенного македонцем Караном и описанного Гипполохом; к этому присоединяются цитаты из комических поэтов на тему о роскоши варварского быта и раздел об аттических симпосиях, в середину которого вставлен большой отрывок (около 120 стихов) поэта-пародиста Матрона (IV в.). Затем сопоставляются спартанские сисситии с совместными трапезами критян, греческие симпосии с персидскими, и все это замыкается обширными данными о роскоши персидского двора и о времяпрепровождении Антония и Клеопатры. Вновь начинаются описания трапез различных народов, рассказы об устройстве единоборств для развлечения пирующих, каталоги поварской утвари, рассуждения о разных видах печения, о поварском искусстве у делосцев. Кончается книга разговором о разных музыкальных инструментах и об игре на флейтах у греков.
Книга V интересна тем, что главную роль в ней играют не мелкие цитаты, а большие связные отрывки из различных авторов, часто представляющие немалый исторический интерес: рассказ Полибия о пирах Антиоха Эпифана, Калликсена - о праздничной процессии при Птолемее Филадельфе, его же - о флоте Птолемея Филопатора. Там же содержится большой отрывок из Мосхиона, где подробно описывается знаменитый корабль Гиерона Сиракузского.
Около восьмисот авторов процитировано Афинеем. Однако, было бы ошибочно думать, что цитаты целиком взяты им из первых рук и что он основательно знает всех авторов, им упомянутых. Несомненно, во многих случаях он пользовался готовыми сборниками цитат и иного рода компилятивными трудами. Некоторые разделы сочинения, например, рассуждения о рыбах (VIII), о кубках и чашах (XI), о пирогах (конец книги XIV) уже самим размещением материала по алфавитному принципу доказывают использование в этих частях каких-то словарей.
И все же не подлежит сомнению, что Афиней был чрезвычайно начитанным человеком и наряду со справочниками и словарями весьма основательно использовал греческую классическую литературу и произведения писателей эллинизма. Он хорошо знает аттических комедиографов, как древней, так и средней и новой комедии. Он читал Платона, Ксенофонта, Геродота, Феопомпа, Полибия, вероятно, Посидония и множество эллинистических авторов. Помимо того, в его распоряжении было собрание аттических схолиастов. Из числа использованных им сборников литературы, языковых и антикварных материалов следует назвать состоявший из 95 книг лексикон Памфила (I в. н. э.), лексиконы Дидима и Трифона (конец I в. до н. э.), зоологические труды Александра Полигистора (I в. до н. э.), сохранившие аристотелевскую традицию, большой труд о музыке неизвестного автора, симпосии Аристоксена, Дидима, Геродиана.
Свои источники Афиней лишь редко выписывает сплошь; обычно он использует их именно как подсобный материал и размещает отдельные почерпнутые оттуда данные по соответствующим разделам своей книги.
Афиней может привлечь к себе внимание читателей. Уже первое непосредственное знакомство с ним чрезвычайно поучительно и интересно. Прихотливой чередой проходят перед читателем бесчисленные поэтические и прозаические отрывки, содержащие любопытные фактические сведения, замечательные словечки, редкостные термины, характерные мысли. Афинею свойственна известная ограниченность кругозора: он намеренно исключает темы, касающиеся, например, математики, логики и т. п. Колоссальные размеры "застольной беседы", делающие труд Афинея самым значительным образцом этого жанра, согласуются с характерным для эпохи стремлением к грандиозным масштабам.
Значение, которое "Пирующие софисты" Афинея имеют для знакомства с предшествующей античной литературой и для понимания греческого и римского быта, огромно. Это исполинское собрание цитат в какой-то мере воскрешает множество произведений, авторов и жанров, которые иначе были бы безнадежно утрачены. Из тех сотен имен поэтов и прозаиков, фрагменты из которых приводит Афиней, большинство относится к авторам, сочинения которых полностью не сохранились. Прежде всего это касается писателей IV в. до н. э. и эпохи эллинизма. Особенно любима Афинеем средняя и новая аттическая комедия; именно благодаря ему мы располагаем кое-какими отрывками знаменитейших авторов средней комедии (Алексида, Антифана, Анаксилая и других). До находок менандровских папирусов в таком же положении была новая комедия, да и сейчас Афиней сохраняет все свое значение для знакомства с Дифилом, Филемоном и другими. Помимо цитат, громадный интерес представляют рассыпанные у Афинея фактические данные по истории литературы и театра, например сведения о греческом народном театре и малых драматических формах (XIV, 620 d слл.).
Столь же интересны многочисленные сведения об обрядах, обычаях, поверьях, драгоценные для нашего знания античного фольклора. Наконец, в громадном изобилии Афиней сообщает факты, интересные для изучения античного быта. Особенно занимательны заметки о музыке, песнях, плясках, играх, о быте гетер и параситов и связанные с ними анекдоты. Наряду с этим попадаются сведения, весьма далекие от специфической застольной тематики, например, описание корабля Гиерона (V, 206 d слл.).
Книга Афинея была широко использована Элианом (III в.) и Макробием (ок. 400 г.); последний, по некоторым предположениям, знает издание Афинея в 30 книгах. Об Афинее именно в нашей редакции (15 книг) упоминают Стефан Византийский и Константин Багрянородный.

---

[1] Он написал также книгу о царях Сирии и рассуждение по поводу одного места комедии «Рыбы» комедиографа V в. до н. э. Архиппа, но эти сочинения не сохранились.

20. ЭЛИАН

Биографические сведения о Клавдии Элиане, которые дает Филострат в "Жизнеописаниях софистов" и Свида в словаре, довольно скудны. Он жил в конце II и начале III в. н. э. (между 170 и 230 гг.) при Антонинах и Северах.
Сам он называет себя римлянином; он был родом из Пренесты и занимал высокую жреческую должность. Для коренного римлянина, по-видимому, не выезжавшего из Италии, чрезвычайно оригинальным является то, что он написал пять книг по-гречески и, вероятно, ни одной на латинском языке.
Из пяти произведений Элиана, перечисляемых его биографами, три до нас не дошли; два из них, касавшиеся религиозно-философских тем, - "О предвидении" и "О божественных силах", утонули в том огромном по-токе литературы такого характера, который наводнял греко-римский мир в первые века нашей эры; судя по дошедшим до нас произведениям Элиана, они едва ли были оригинальными и излагали его собственные мысли; вернее, это были компиляции из чужих книг, скорее всего - из книг философов стоического направления. Третьей пропавшей книгой Элиана является его памфлет против императора Элагабала. Филострат не без остроумия рассказывает о том, как Элиан уже после смерти императора читал ему этот памфлет, на что Филострат заметил, что памфлет был бы значительно ценнее, если бы читался при жизни Элагабала.
До нас дошли два довольно крупных произведения Элиана - "О животных" в 17 книгах и "Пестрые рассказы" в 14 книгах. Однако из последнего произведения сохранились полностью только первые три книги, остальные дошли в сокращении, что удалось установить по цитатам из них, приведенным у Стобея в более полном виде. Элиану приписывается также небольшое произведение юмористического характера - "Деревенские письма".
Едва ли когда-нибудь окажется возможным установить то неисчислимое множество писателей, из которых черпает свои сведения Элиан. В книге "О животных" он ссылается на многих исследователей природы, от которых до нас дошли только имена и названия произведений. Некоторые из них писали на ту же тему, что Элиан, т. е. о различных видах животных и их особенностях: Паммен ("О животных"), Метродор и его сын Леонид Византийский ("О рыбах"), Сострат, знаменитый александрийский врач августовской эпохи, известный нам по упоминаниям в схолиях к Феокриту и к Аполлонию Родосскому ("О животных" и "О пресмыкающихся и жалящих"), Александр Миндский, последователь и эксцерптор Сострата и многие другие. Основным источником сведений по зоологии и в эту позднюю эпоху остается труд Аристотеля о жизни животных, который Элиан цитирует чаще всех других. Помимо этой научной, а в большой части псевдонаучной зоологической литературы, Элиан использует записки о сухопутных и морских путешествиях и описания отдельных стран, например, сочинения Юбы о Ливии, Апиона и Манефона о Египте, Мнасея о Европе, географа Александра и Пифагора Самосского о Красном море, Орфагора об Индии и других. Элиан неоднократно цитирует также многих философов и историков - Эмпедокла и Демокрита, Геродота и Ксенофонта, - и почти всех крупных поэтов, причем чаще всего драматургов, комиков и трагиков.
Несколько менее разнообразен круг авторов, упоминаемых Элианом в "Пестрых рассказах": здесь он преимущественно ссылается на историков и философов, а чаще, вообще не делает никаких ссылок.
Очень мало исследован вопрос о соотношении Элиана с Павсанием, Оппианом и Афинеем; они являются почти его современниками, при этом в их литературных приемах очень много общего; целый ряд анекдотов и рассказов в их произведениях совпадает, некоторые встречаются в несколько измененной форме и в более или, напротив, менее пространном изложении; именно эти авторы очень ясно раскрывают перед читателем интересы и настроения этой странной эпохи, когда в одно и то же время люди углублялись в важнейшие философские проблемы и увлекались чтением бессистемных компиляций, нагромождающих друг на друга подлинно научные наблюдения, повседневные мелкие анекдоты и бессмысленные небылицы.
17 книг "О животных" охватывают почти весь животный мир. Однако, не следует думать, что книга Элиана придерживается зоологической классификации хотя бы в самых общих чертах; в совершенно фантастическом беспорядке проходят перед нами самые разнообразные представители животного мира; иногда кажется, что начинаешь улавливать какую-то систему в этом хаосе, но через два-три параграфа, не говоря уже о целых книгах, наталкиваешься на совсем неожиданный переход. По-видимому, это объясняется тем, что Элиан, соединяя свои отрывочные, иногда очень короткие рассказы, исходит одновременно из различных ассоциаций: подчас он руководится классификацией пород животных, давая подряд несколько рассказов об одном и том же виде, например, о рыбах (I, 2-5), о пчелах (I, 9-11), о конях (IV, 6-8) и т. п. Однако достаточно заглянуть в указатель книги Элиана, чтобы увидеть, что этот признак деления играет очень незначительную роль; о многих животных говорится почти во всех книгах (например, о коне нет рассказов только в VIII, IX, XV, о льве - во II, X и XV и т. д.); но и внутри каждой книги параграфы разбросаны произвольно. Более важно для Элиана географическое расселение животных, которого он иногда придерживается в течение нескольких параграфов (например, в параграфах 52-56 книги V говорится о животных, которые водятся в далеких жарких странах - Египте, Сирии, Индии). Наибольшее же значение Элиан придает, так сказать, психологически-моральным ассоциациям: так, он повествует о дурных качествах и безнравственных поступках животных (V, 19-21), о верности друзьям и уважении к старшим (VI, 61-63); очень часто группируются сходные моменты в жизни животных - борьба в период спаривания, отношение к детенышам и т. п.
Впрочем, и этот признак нельзя считать господствующим. Все линии, по которым Элиан располагает свои рассказы, переплетаются между собой. Можно предположить еще одну линию группировки-по тем авторам, из которых извлечены данные отрывки; мы никогда не будем иметь возможности проверить ее, но весьма вероятно, что именно таким извлечением понравившихся Элиану отрывков из одного автора объясняется по-строение того алогичного целого, каким является его книга.
Несмотря на отсутствие композиционной цельности, в книге "О животных" можно найти много интересного. В ней не следует искать подлинных научных наблюдений, которых чрезвычайно мало; они тонут в бездне анекдотического материала, а где эти наблюдения имеются, почти всегда стоит пометка: "Так говорит Аристотель" (например II, 52). Элиана интересуют не научные проблемы, а нравы и особенности животных, под которые он может подвести психологическое объяснение. С особым вниманием он останавливается на примерах дружбы, верности, самопожертвования, любви к детенышам, уважения к старшим. Так, он рассказывает, как различные рыбы выручают попавшую в сеть рыбу из их стаи: "они бросаются вперед и стараются перегрызть сеть, чтобы спасти попавшуюся рыбу, часто они спасают ее, прорезав сеть, уводят за собой и не просят вознаграждения; часто это им не удается, они терпят неудачу и все же делают свое дело храбро. Говорят также, что если скар [порода морских рыб] попадает в сеть, то высовывает часть хвоста, а непойманные рыбы подплывают, вцепляются в его хвост и вытаскивают его наружу; если же он высовывает свой рот, то одна из рыб подставляет ему хвост, и он, схватившись за него, следует за ней". Элиан прибавляет поучение: "Вот, люди, что они делают, они, которые не научились быть друзьями, а родились ими" (I, 4). Нередко такого рода примеры переходят в фабульный рассказ о верных и благородных животных: в качестве таковых чаще всего выступают слон и дельфин; Элиан рассказывает о слоне, который, будучи воспитан индусом, защищал своего хозяина от отряда царских воинов и, охватив раненого хоботом, унес домой (III, 46); даже змея, которая много лет тому назад была воспитана вместе с аркадским мальчиком, спасла его от разбойников, услыхав его крик в лесу, где она жила (VI, 63).
Характер сказки для детей, вероятно древнего происхождения, имеет следующий рассказ: "Во Фракии в глухом лесу медведица напала на львиное логово [в исторические времена львы во Фракии не водились. - М. Г.] и задушила двух львят; когда отец и мать вернулись с охоты и увидали мертвых детенышей, они были убиты горем и бросились на медведицу; она, испугавшись, быстро, как только могла, полезла на дерево и уселась там, пытаясь спастись от их гнева... Львица села под деревом на страже и смотрела вверх, а лев, обезумев от горя, побежал по горам и встретил дровосека; дровосек испугался и уронил топор, но лев подошел к нему, вытянулся, обнял его и облизал ему лицо своим языком. Дровосек ободрился, а лев, обвив его хвостом, повел за собой и не позволил ему бросить топор, а показал лапой, что топор надо поднять с земли; дровосек не понял его; тогда лев взял топор в пасть и подал дровосеку, который и последовал за львом. Лев привел его к логову. Когда львица увидела дровосека, то она подошла, тоже завиляла хвостом и посмотрела вверх на медведицу. Человек понял теперь, что медведица причинила львам какое-то зло, и, сколько у него было сил, стал рубить дерево. Оно упало, медведица свалилась, и звери растерзали ее; а человека лев проводил обратно невредимым на то место, где он его встретил, и вернул его к работе дровосека" (III, 21). Такого рода рассказов в книге Элиана немало.
Элиан - большой охотник и до небылиц; в том, что он верил в них сам, можно сомневаться, но во всяком случае передаются они обычно совершенно серьезным тоном. Например, он сообщает такие сведения: "Павшая лошадь является местом рождения шершней: она разлагается, а из ее костного мозга вылетают эти насекомые, от быстрейшего животного - крылатое порожденье, из коня - шершни" (I, 28). Корова тоже оказывается полезной с этой точки зрения: "Порода быков и коров в высшей степени полезна и для земледелия и для перевозки грузов; корова наполняет подойники молоком, и украшает алтари, и дает пищу [т. е. идет на мясо. - М. Г.]; а околевшая корова - тоже прекрасна и достойна похвалы; ибо из ее останков родится пчела, трудолюбивое насекомое, изготовляющее самый лучший и сладкий из всех продуктов - мед" (II, 57). По-видимому, какая-то ассоциация между быстротой коня и шершня в одном случае и полезностью коровы и пчелы в другом для Элиана (или для его образцов) существовала. Еще ярче эта ассоциация выступает в рассказе о том, что спинной мозг умершего человека обращается в змею: "так выползает самое жестокое из самого нежного; но останки хороших людей лежат покойно... а спинной хребет злодеев после их омерти рождает таких животных"; и Элиан прибавляет: "Или это все сказка, или, если это правда, то, по моему мнению, труп злодея получает заслуженное возмездие, становясь отцом змеи" (Ι, 51). Одну из небылиц Элиан передает в юмористическом тоне: "Коза имеет избыток притока воздуха, как говорят пастухи, ибо она дышит и ушами, и ноздрями; ...почему это так, я не знаю, что я знаю, то я и сказал; если коза - тоже дело рук Прометея, то я предоставляю ему знать, чего он хотел, когда сделал это" (I, 53).
"Пестрые рассказы" Элиана по композиции ничем не отличаются о г книги "О животных"; это тот же непрерывный поток анекдотов и примеров, но уже из жизни людей, а не животных; правда, по непонятной причине первые 15 параграфов I книги "Пестрых рассказов" опять касаются разных зверей, причем повторяют некоторые рассказы из книги "О животных". Местами заметна попытка провести какой-то план, расположив рассказы сообразно с тем, какие моральные качества людей они иллюстрируют; но этот план нигде не выдержан. Среди бесчисленного множества анекдотов, рассказанных Элианом, большинство касается прославленных исторических лиц: философов, ученых, полководцев. Многие из этих анекдотов стали общеизвестными (о процессе и смерти Сократа - I, 16, II, 13; о том, как Платон, познакомившись с Сократом, сжег свои трагедии - II, 30; о преклонении Александра Македонского перед Ахиллом - XII, 7; о благородстве и бедности Аристида - XI, 9; IV, 16); однако и многие другие, совсем неизвестные, могли бы представить интерес с исторической и бытовой точки зрения. У Элиана немало рассказов о персах, индусах, вавилонянах, лидийцах, карийцах, скифах. Весьма возможно, что они дают нам не столько сведения о действительном быте этих народов, сколько представления греков о их быте, например: "Ассирийцы собирают девушек, которым пора вступить в брак, в один город, объявляют о продаже их на рынке, и каждый уводит с собой ту девушку, которую купит" (IV, 1). "Житель Библа не поднимает ничего, что найдет лежащим на дороге, если он сам не положил там эту вещь, ибо он считает это не находкой, а несправедливым приобретением" (там же). "Дербики [племя на юго-восточном побережье Каспийского моря. - М. Г.] убивают тех, кто живет дольше 70 лет; мужчин они приносят в жертву, а женщин душат" (IV, 1). Однако ему известен и действительно существовавший обычай даже такого далеко живущего народа, как индусы, - сжигать одну из жен вместе с телом умершего мужа (VII, 18).
Наиболее интересны анекдоты юмористического характера или небольшие фабульные рассказы, которые могли бы послужить темой новеллы или романа. Примером шуточного рассказа может служить следующий: "В Лакедемон однажды приехал человек с Хиоса; он был уже стариком, но большим хвастуном, стыдился своей старости и постарался скрыть свои седые волосы, выкрасив их; по прибытии он сообщил то, ради чего он приехал; тогда Архидам, вставши, сказал: "Что может путного сказать тот, кто носит обман не только в душе, но даже на голове"" (VII, 20).
Примером трагической новеллы является рассказ о митиленском жреце Диониса Макарии. Вот содержание этого рассказа. Один чужеземец дал Макарию на сохранение много золота; когда он, вернувшись из путешествия, хотел получить свое золото обратно, Макарий убил его и зарыл там, где ранее было зарыто золото. Кара богов была ужасна: когда однажды Макарий приносил жертву, двое его детей стали дома играть в жертвоприношение, и старший сын убил младшего. Соседи, увидев это, подняли крик, и вбежавшая в комнату мать, обезумев, схватила головню с жертвенника и убила старшего сына. Макарий узнал об этом еще во время празднества, по-бежал домой и, размахнувшись тирсом, убил жену. Схваченный и отданный под суд, он рассказал о своем преступлении и тут же умер, а тело убитого чужестранца было с почетом погребено. В конце автор делает вывод о справедливости возмездия, постигшего Макария (XIII, 2).
Совершенно самостоятельную повесть сентиментально-любовного характера представляет собой длинный рассказ о Кире Младшем и прекрасной фокеянке Аспасии, которым начинается XII книга. В детстве Аспасия была обезображена опухолью на лице, но вылечилась, приложив к ней розы из венка на статуе Афродиты, после чего стала первой красавицей в стране; будучи вместе с другими греческими девушками отдана в гарем Кира, она пленила его своей скромностью, потом полюбила его и сопровождала до битвы при Кунаксе; там она стала пленницей Артаксеркса, но долго горько оплакивала Кира и не хотела видеть Артаксеркса; однако, пожалев его в горе по поводу смерти любимого евнуха, сама пришла к нему и сумела его утешить. В этом рассказе есть общие черты с библейским рассказом об Эсфири.
Очень забавным произведением Элиана являются "Деревенские письма". Некоторые из них имеют шутливо-эротический характер, другие - чисто бытовой. Эпилогом этого сборника является письмо, восхваляющее сельскую жизнь; по стилю оно сильно напоминает "Дафниса и Хлою", тоже написано ритмической прозой, с параллелизмом частей и сходными концовками. "Растут в полях всякие прекрасные растения, а земля украшена ими и всех их питает. Одни из них много лет приносят плоды, а другие мало времени живут и дают питание на недолгое время. Творцы всего этого - боги, а земля - и мать, и кормилица. Произрастают там же и справедливость и благоразумие, и они-то и являются из деревьев прекраснейшими, из плодов полезнейшими. Потому земледельцев ты не презирай, ибо и у них есть мудрость, речью не расцвеченная и не разубранная мощью слов, но молчаливая и в самой жизни являющая доблесть. А если тебе покажется все это мудрей того, чего можно ожидать от полевых хороводов, не удивляйся. Мы ведь не ливийцы и не лидийцы, а афинские земледельцы".
Обе книги Элиана преследуют моральные цели, причем в книге "О животных" эта целевая установка подчеркнута значительно сильнее, чем в "Пестрых рассказах". Она не только снабжена интересным введением и эпилогом, но и целый ряд анекдотов (как мы видели в рассказе о взаимной помощи рыб) заканчивается поучением. Во введении Элиан говорит, что нет ничего удивительного в наличии справедливости и мудрости у человека, "ибо человеку выпал на долю разум, наиболее достойный уважения, и уменье рассуждать... он умеет почитать богов. Но то, что неразумные существа обладают доблестью от природы, - это великое дело" (введение). По такому вступлению можно ожидать, что Элиан считает животных достойными сравнения с человеком, которого он ставит выше их; но это не так - он ценит то, что дано от природы, выше, чем приобретения человеческой культуры. Много раз, рассказав о какой-нибудь черте из жизни животных, он сравнивает их с людьми, и всегда к невыгоде последних. Однако Элиан не изображает животных слащаво-добродетельными; он видит, что в их мире есть и вражда, и злоба, и страсть; но так как они руководятся законами природы, а не искусственными выдумками человеческого ума, то все у них протекает благороднее и лучше. Так, например, повторяя анекдот о верблюде, который, будучи обманом случен со своей матерью, убил своего погонщика и, бросившись с высоты, разбился насмерть, Элиан говорит, что этот верблюд умнее Эдипа, который ослепил себя и тем самым "хотел исцелить злом уже происшедшее зло" (II, 47). Престарелого льва кормят "рожденные им львы, находящиеся в расцвете молодости и силы", а "между тем СоЛон не повелевал львам делать это, но их учит природа, которой нет дела до людских законов; и этот закон непоколебим" (IX, I). Почти в тех же словах он хвалит и аистов и пеликанов за взаимную любовь между родителями и детьми: "им не повелевает ничего человеческий закон. Первопричина этого - природа" (III, 23). Еще более ясно подчеркивает он превосходство животных над людьми в следующем не лишенном иронии рассказе: "Кир второй [т. е. Младший. - М. Г.] сам насадил в Лидии сад своими царственными руками, в своей мягкой одежде, украшенной блестящими драгоценными камнями, и красовался перед всеми эллинами, между прочим и перед Лисандром Лакедемонянином, когда Лисандр приехал к Киру в Лидию. И об этом поют поэты, а между тем постройки пчел гораздо мудрее задуманы и искуснее выполнены, но им никто не уделяет никакого внимания" (I, 59).
Во введении и эпилоге книги "О животных" Элиан подчеркивает оригинальность своих интересов и их непонятность для многих людей: "Я собрал для себя сколько мог [таких сведений], облек их подобающими словами и думаю, что это дело стоющее; если и кому другому они покажутся полезными, пусть принимает их, а кому не покажутся, пусть оставит их в покое... не всем представляется одно и то же прекрасным, и не все считают нужным трудиться над одним и тем же" (введение). Элиан указывает, что он, вероятно, мог бы стяжать больше почета и богатства, если бы выступал с речами и стремился к славе: "А я занимаюсь лисицами да ящерицами, жуками, змеями и львами, и тем, что делает леопард и ...какой философ слон...", но далее с гордостью прибавляет: "У меня есть свой собственный вкус, и я не являюсь рабом чужих суждений и советов" (заключение). Все подобные высказывания чрезвычайно характерны для того течения стоицизма, к которому, по-видимому, принадлежал Элиан: это восхваление великого разума, заложенного в природе, в противоположность мелким мыслям и беспокойной суете жизни человека. Эта идея проскальзывает даже в "Пестрых рассказах", цель которых как будто совсем обратная - восхвалять известных людей. Невольно возникает мысль, не выразил ли Элиан собственное настроение словами сердитого Кнемона из "Деревенских писем", который пишет веселому соседу, что приехал в эту деревенскую тишину прежде всего для того, чтобы не видеть людей ("Письмо Кнемона Каллипиду").
Элиан, видимо, высоко ценил свою форму изложения и язык. И во введении, и в эпилоге книги "О животных" он подчеркивает его достоинства: он называет его "подобающим", восхваляет "благородство" своего языка и изложения, а также "красоту" оборотов и слов. Однако эта самооценка несколько преувеличена; главное достоинство языка Элиана - ясность и простота, но манера изложения очень примитивна, словно он все время пишет для детской хрестоматии: фраза распадается на мелкие отрезки, связанные огромным количеством указательных местоимений, что и придает рассказу несколько ребяческий характер; однако для избранной Элианом темы такой стиль действительно является "подобающим".
Читать произведения Элиана подряд невозможно: они слишком "пестры"; он сам сравнивает их с "лужайкой" или с "венком из цветов"; и если воспринимать их именно так, то они могут доставить читателю много удовольствия.

---

1. ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА ПОЗДНЕЙ ОРАТОРСКОЙ ПРОЗЫ

После вынужденной остановки в развитии искусства речи в течение III в., когда постоянная смена императоров, борьба с внешними врагами и внутренние смуты препятствовали его движению вперед, оно вступило в IV в. в последний блестящий период своего существования; все, чего достигло красноречие античного мира в риторических школах, оно успело передать новой мощной организации - христианской церкви, которая в это время из тайной, едва терпимой и нередко гонимой стала сперва государственно признанной и даже поощряемой, потом была вовлечена в последнюю острую схватку с уходящим язычеством и, наконец, терзаемая распрями и отбивающая последние атаки противников, стала строить свою сложную догматическую систему, не терпящую рядом с собой других мнений, - явление, совершенно чуждое античному миру. Во всех этих многообразных процессах ораторское искусство находило для себя широкое поле деятельности. Хотя изучение христианского красноречия - апологетов, полемистов и догматиков - не входит в задачи данного труда, однако необходимо все же упомянуть и о деятелях христианской церкви, выступавших против язычества, но многому научившихся у него. В IV в. и с языческой, и с христианской стороны выступает много крупных ораторов, одаренных, образованных и даже - что в предыдущую эпоху было вовсе не обязательно - в огромном большинстве имеющих определенные убеждения.
С языческой стороны выступают Либаний, Фемистий, император Юлиан и более мелкий и пустой, но безусловно, широко образованный Гимерий; с христианской - Афанасий Александрийский, Василий Неокесарийский, Григорий Назианзин и Иоанн Хрисостом (Златоуст). Все эти ораторы принадлежат к двум смежным поколениям, которые тесно примыкают одно к другому и одно время действуют вместе. Те же, кто принадлежат к одному и тому же поколению, являются почти ровесниками.
Либаний 314-393 гг.
Фемистий 320-390 "
Афанасий 292-368 "
Юлиан 331-368 "
Василий 331-379 "
Григорий 330-390 "
Иоанн Хрисостом 343-407 "
Но эти ораторы не только живут в одну и ту же эпоху, - все они тем или иным образом связаны между собой личными отношениями. Юлиан, Василий и Григорий, а в более поздние годы и Иоанн были учениками Либания. Юлиан переписывался с Фемистием и боролся с Афанасием; Василий и Григорий были близкими друзьями и сподвижниками, а их непосредственным преемником как по характеру красноречия, так и по общественной роли был Иоанн; с речами Гимерия были хорошо знакомы и языческие и христианские ораторы, и Григорий, далекий от него по духу, тем не менее нередко поддавался его влиянию. Несмотря на то, что одни из них - убежденные язычники, как Либаний и Гимерий, и даже фанатики, как Юлиан, другие - пламенные христиане, несмотря на то, что одни принимают горячее участие в общественной жизни, другие бегут от нее, - все они имеют между собою много общего по культуре и чрезвычайно типичны для своего времени. Их роднит между собой безмерная любовь к слову, бережное и любовное отношение к его красоте и непоколебимая вера в его силу.

---

2. ЛИБАНИЙ

Либаний, уроженец Антиохии Сирийской, происходил из семьи среднего достатка; его отец был либо средней руки купцом, либо служащим городского управления; он умер, когда Либаний был ребенком; воспитывать троих сыновей матери пришлось с помощью своих братьев. В автобиографии Либаний вспоминает о том, как мать и ее братья баловали детей, не приучая их к систематической работе: "она не умела быть строгой к своему ленивому сыну", "думая, что любящей матери никогда и ничем не следует огорчать свое родное дитя, так что большую часть времени мы проводили скорее в полях, чем за ученьем" ("Автобиография", 4) [1]. Дядя и двоюродные братья старались приохотить Либания к конным состязаниям, которыми в то время увлекалось большинство молодежи. Однако вместо того, чтобы стать завсегдатаем цирка, Либаний внезапно занялся чтением и изучением ораторского искусства. С этого момента жизненный путь Либания определился навсегда; его свободное воспитание не испортило его, а пошло ему на пользу, ибо, по словам Либания, при жизни отца ему не удалось бы учиться и стать оратором и педагогом, а пришлось бы заняться торговлей или поступить на государственную службу.
Хотя в эпоху Либания изучение ораторского искусства проникло уже в самые отдаленные уголки огромной империи, что видно, например, из биографии Фемистия [2], но наибольшей славой все же по-прежнему пользовались Афины. Туда и направился молодой Либаний, взяв свою долю отцовского наследства и запасшись рекомендациями к "лучшему софисту", имени которого он, к сожалению, не называет (возможно, это был Проэресий); но неопытный провинциал не знал афинских нравов: как только он сошел на берег, его окружила толпа софистов, его схватили, заперли, "держали, как в бочке" ("Автобиография", 16) и выпустили только тогда, когда он обещал учиться у них.
Софист, к которому он имел рекомендации, очевидно, извещенный о его прибытии, тщетно пытался прорваться к нему. "Мы оба кричали, - вспоминает Либаний, - отделенные друг от друга: софист, у которого отнимали меня, я, у которого отнимали его" (там же). Только через год удалось Либанию добиться перехода к желанному учителю.
Благодаря прекрасной памяти, свидетельством которой служат все его сочинения и письма, исключительно богатому языку и уменью владеть им с необыкновенной легкостью, а также, вероятно, благодаря очень мелодичному голосу, Либаний стал быстро выдвигаться. О своих хороших голосовых данных и уменье использовать их Либаний рассказывает забавную историю: он должен был выступать в состязании с каким-то известным софистом (имен Либаний не называет нигде); во время подготовки Либаний упражнялся, "повышая и понижая голос и испытывая его" ("Автобиография", 62); услышав только эти предварительные упражнения, противник так испугался, что на состязании не мог вымолвить ни слова.
Закончив образование, Либаний вернулся в Малую Азию и довольно долгое время переезжал из города в город, обучая юношей, выступая по-всюду с неизменным успехом и наслаждаясь все возраставшей славой. Он рассказывает о своих блестящих успехах в Никее, упоминает о пяти годах, проведенных в Вифинии, которые он называет "своей весной и расцветом" ("Автобиография", 51). Уже в среднем возрасте, в 50-х годах IV в., он с огромным успехом выступал в Константинополе, но по приказанию императора Констанция, фанатичного христианина-арианина, был вынужден покинуть столицу. Некоторое время Либаний вел жизнь странствующего софиста, разъезжая по малоазийским городам, наперебой приглашавшим его, потом он вернулся в родной город Антиохию, где и прожил до смерти. В Антиохии прославленный оратор занял довольно видное положение: он был членом городской курии, а несколько раз даже главным выборным управителем города, имевшим право сноситься непосредственно с императорским префектом. Принимая горячее участие в городских и общественных делах и используя свою широкую известность, Либаний не раз решался обращаться непосредственно к императорам, что было для него особенно легко при его ученике и любимце Юлиане; но и к христианскому императору Феодосию он обращался с личными письмами и прощениями. Профессиональные интересы тоже были ему чрезвычайно дороги; он сам руководил школой ораторского искусства, принимал живейшее участие в жизни своих товарищей по профессии, вникая даже в их мелкие столкновения, помогая нуждающимся, разбирая ссоры, порицая виновных и поощряя новичков. Либаний дожил до 79 лет, до конца жизни оставаясь преданным интересам родного города и своему ораторскому искусству.
Относительно произведений Либания очень метко выразился Свида в своем лексиконе, говоря, что тот "написал бесчисленно много". Благодаря тому, что Либаний в течение многих последующих веков считался образцом красноречия и его произведения усердно изучались и переписывались (до нас дошло около 500 рукописей), о его творчестве можно составить вполне ясное представление. Его сочинения распадаются на три основных раздела.
1. Речи, являющиеся отголоском современных Либанию событий или касающиеся его профессиональных интересов (около 70).
2. Так называемые декламации, т. е. речи, касающиеся вымышленных ситуаций. Действующими лицами в них являются либо мифологические или исторические личности, либо отвлеченные типические фигуры - престарелый отец, непочтительный сын, скупец, парасит и т. п. (около 50).
3. Письма, которые сохранились в числе свыше тысячи и все же составляют не очень большую часть всей корреспонденции Либания, так как охватывают только два периода его жизни (355-363 гг. и 388-393 гг.). Конечно, трудно предположить, что Либаний вел такую широкую переписку только в эти годы.
Особняком стоит очень интересное произведение Либания - его автобиография из 283 глав, с которой наиболее удобно начинать знакомство с творчеством Либания. Это, по существу, первая подлинная обширная автобиография из античной литературы, дошедшая до нас, и чрезвычайно странно, что она очень мало привлекала к себе внимания исследователей. "Автобиография" носит название "Жизнь, или о своей судьбе". Этот подзаголовок имеет большое значение для всей ее композиции. Либаний, по-видимому, для многих был предметом зависти; его блестящие успехи и дружба с императором Юлианом составили ему репутацию удачника; и вот он пишет подробную историю своей жизни, "чтобы все увидели, что боги смешали жребии моей судьбы и что я не являюсь ни счастливейшим, ни несчастнейшим" ("Автобиография", 1). Эту мысль Либаний проводит через всю автобиографию, не раз указывая, какой факт его жизни можно считать удачей, какой нет и что пошло ему на пользу, а что повредило. Такое освещение потребовало от Либания внимательного пересмотра всей жизни; разумеется, дело не обошлось без риторических прикрас, как это большей частью бывает в автобиографиях; но в общем Либанию удалось очень ясно и живо изобразить самого себя. Эта автобиография является ярким свидетельством полного переворота в психологии и интересах человека в последний период античного мира. Судя по тому, что Либаний написал такое огромное произведение, конечно, не для собственного удовольствия, жизнь частного лица интересовала читателей. Либаний кое-где делает такие же оговорки, как в свое время Ксенофонт, - о том, что он, может быть, слишком много пишет о частностях; но между тем, как Ксенофонт действительно считает, что всему личному в серьезной книге не место и как бы извиняется за свою любовь к индивидуальным характеристикам даже крупных исторических деятелей, Либаний сразу становится в позицию нападающего: рассказав очень живо о том, как у него украли любимый экземпляр Фукидида, он прибавляет: "Никогда я не получал такого удовольствия, если читал [его] по другой книге [подразумевается, по другому экземпляру, - М. Г.]; пусть смеется, кто хочет, полагая, что я слишком серьезно говорю о пустяках, - смех невоспитанных людей нестрашен" ("Автобиография", 150).
В европейской литературе наиболее напоминает автобиографию Либания произведение Гете "Из моей жизни" ("Поэзия и правда"). Их сближает желание изобразить свою жизнь как путь, предназначенный судьбой, в котором почти каждое событие имеет особое значение; но так же как в автобиографии Гете главную прелесть составляют не рассуждения о во-ле судьбы, а прекрасное изображение психологии ребенка и подростка, автобиография Либания очень ценна как первая попытка дать цельный портрет живого человека.
Речи Либания чрезвычайно разнообразны. Многие из них затрагивают государственные и общественные темы, большей частью не в свете философских или юридических теорий (как речи Фемистия), а в связи с отдельными историческими событиями или с вопросами городского управления Антиохии, например, речи о курии и налогах (№ 48-50), о мятеже солдат в антиохийской гавани (№ 19), речь против градоправителя Тисамена (№ 33) и др. С несколько более широкой, государственной точки зрения написаны все речи, касающиеся императора Юлиана (например № 12 - "О Юлиане самодержце", № 13 - "Приветствие Юлиану" и две большие речи, написанные после смерти Юлиана, - № 16 и № 18, в которых он дает обзор деятельности своего царственного ученика); однако и в них гораздо больше выступает любовь Либания к Юлиану как к своему воспитаннику и выдающемуся человеку и сочувствие его религиозной реформе, чем интерес к той всеобъемлющей перестройке государства и преобразованию морали, которые задумал Юлиан; более того, когда Юлиан разгневался на легкомысленное и даже враждебное отношение антиохийцев к его религиозному рвению, Либаний выступил ходатаем за свой родной город перед императором, защищая тех, кого по существу должен был бы осуждать.
Большой интерес представляют речи Либания, посвященные вопросам изучения и преподавания ораторского искусства и быту риторов-педагогов.
Ораторскому искусству Либаний ставит очень высокую задачу: оно должно делать граждан хорошими людьми и приучать их к добру и полезной деятельности. В большой речи "О тех, кто не желает говорить" Либаний так изображает цель ораторского искусства: тот, кто выучился говорить, становится членом общества, гражданином (непереводимое буквально слово πολιτευόμενος); такой человек призван "речами побуждать к совершению должного, препятствовать вредному, с одними соглашаться, другим возражать, помогать разумным правителям, бороться с теми, кто полезного не видит, противопоставлять голосу с престола голос разумного совета, своим красноречием повергать в страх других, но сам не страшиться" (№ 35, 3-4). "Вот что такое гражданин; это - его дело, а не дрова, дороги, кони, атлеты, медведи и егеря" (там же), - иронически замечает Либаний о тех членах городского управления, которые особенно заботятся об устройстве пышных зрелищ для увеселения сограждан. Нельзя не заметить, что порицаемая Либанием забота о "дровах и дорогах" нередко может оказаться полезнее, чем увещания по адресу "неразумных правителей", в чем Либанию не раз пришлось убедиться самому. Однако при помощи своего красноречия Либанию не раз удавалось добиваться и некоторых результатов: он спас антиохийских хлеботорговцев от бичевания ("Автобиография", 206-210), он боролся со взяточниками (№ 51 и 52) и часто ходатайствовал перед префектами за несправедливо осужденных и притесняемых, нередко обращался к вышестоящим должностным лицам и даже к императорам с жалобами на префектов (речи № 26-29-против Цезаря и Кандида).
Многие речи Либания касаются чисто профессиональных и бытовых вопросов ("О риторах" - № 31, "О пирах" - № 53, "О ковре" - № 58, "Защита от обвинений в дурном воспитании юношей" - № 62). Речь "К Анакситу" (№ 55), убеждающая его не бросать риторскую школу, имеет характер личного письма.
Среднее место между речами на темы реальной жизни и декламациями занимают хвалебные речи Либания; они немногочисленны: довольно официальная, сухая речь № 59 ("Похвала Констанцию и Константу") и две эпитафии Юлиану, уже упоминавшиеся выше; от обычного энкомия речи Либания о Юлиане выгодно отличаются тем, что даже в этот официальный жанр Либаний умеет внести черты, рисующие подлинного живого Юлиана; он изображает его не только как героя, победителя и реформатора, а как пылкого человека, способного и к великодушным, и к суровым поступкам (правда, еще живее он изобразил Юлиана в "Автобиографии", 118-134). Особое место занимает хвалебная речь Либания, посвященная его родной Антиохии; эта длинная речь представляет собой большую литературную ценность: она полна прекрасных пейзажей и описаний архитектурных произведений; Либаний хвалит обилие воды, бегущей ручейками и каналами по всем улицам города, портики, навесы и галереи между домами, дающие летом желанную тень и прохладу, а зимой позволяющие беспрепятственно гулять и встречаться с друзьями, не пачкая обуви и платья и не попадая под дождь; он хвалит обилие оживленных рынков и разнообразие товаров. Полная картина богатого южного города встает перед глазами при чтении этой речи. Либаний хвалит и положение Антиохии: то, что она лежит не у самого моря, охраняет ее от наводнений и от порчи нравов, свойственной портовым городам (последнее не вполне верно; гавань была не так уж далека, а Антиохия и без этого искони пользовалась славой очень распущенного города). Несмотря на обилие риторических украшений, эта речь местами звучит вполне искренно: Либаний выразил свое личное отношение к Антиохии в заключительных словах. "Оставив ее и придя в другой город, ты будешь вспоминать о ней; придя же сюда из другого места, забудешь где был раньше".
Большими поэтическими достоинствами отличаются две трагические декламации (монодии) Либания: по поводу страшного землетрясения в Никее, уничтожившего почти весь город, и по поводу пожара в роще Дафне близ Антиохии, погубившего в одну ночь знаменитый храм Аполлона; этот пожар произошел во время пребывания в Антиохии Юлиана и, по общему мнению, был делом рук антиохийских христиан, раздраженных возрождением языческого культа. Либаний горько оплакивает оба эти бедствия:
"Гелиос всевидящий, - пишет он в монодии "О Никомедии", - что же стало с тобою, когда ты зрел это? Как не спас ты столь большого города, ныне исчезнувшего с земли? Из-за быков, на которых покусились моряки, ты грозишь небожителям, а украшение земли, создание многих царей, ты не пожалел. О красивейший из городов, сколь ненадежному холму ты был доверен! Где теперь улицы? Где портики? Где дороги? Где источники? Где площади? Богатый населением город днем необитаем, а ночью населен толпою призраков!" (№ 16-18).
Последняя фраза дает особенно ясную картину разрушенного города.
В монодии "На храм Аполлона" трагические возгласы чередуются с прекрасными описаниями храма и пожара:
"Мужи, душу мою влечет к образу бога и перед глазами моими во-ображение воскрешает образ его, кротость лика, пояс, стягивающий золотой хитон. Он пел песнь, и некоторые, говорят, иногда слыхали его игру на кифаре в полдень... А балки падали, охваченные огнем, и губили все, на что падали: первым - Аполлона, так как он был ближе к крыше, потом статуи Муз и основателей города и сверкающую красу колонн; а толпа людей стояла кругом, рыдая, не зная, чем помочь, как случается с теми, кто видит с суши кораблекрушение. Предмет почитания похищен у нас, как жених, умерший в тот миг, когда сплетали венки" (№ 60, 11 -14).
Надо прибавить, что перевод может только очень слабо отразить красоту ритмической прозы, которой написаны монодии Либания.
Кроме перечисленных декламаций на реальные темы, Либаний написал еще огромное число декламаций о минувших исторических событиях, например "Спор Неокла и Фемистокла о Саламине" (9-10), "Речь Кимона" (11), "Апология Сократа" (1), или на мифологические темы - "В защиту Ореста" (5-6), "Речи Менелая и Одиссея о выдаче Елены" (3-4). Для тщательного изучения Либания они могут представить известный интерес. Это риторические произведения, служащие для развития ловкости речи и уменья изобретать доказательства. Многие части этих речей производят на нас только комическое впечатление; например, восхваляя Артемиду за то, что она убивает диких зверей, Либаний восклицает:
"Что было бы с нами, если бы она не убивала зверей и все полчища львов набросились бы на наши поселения! Сколь велик был бы тогда испуг, когда теперь, даже если вырвется один лев, отощавший и ослабевший от пребывания в цирке, ужас охватывает всех жителей?" (5).
Рядом с живой картиной вырвавшегося из цирка льва образ "полчищ львов, идущих на город", совершенно неестествен не только для IV в. н. э., а вообще невозможен, так как львы не охотятся стаями.
Значительно интереснее бытовые декламации Либания. Они являются вымышленными судебными речами и иногда разрабатывают серьезные темы: "Об отце-детоубийце" (42), "О слепом сыне" (49), "О женщине, убившей тиранна" (43); несмотря на то, что некоторые ситуации мало естественны или очень преувеличены, характеры говорящих, их образ мысли, способ доказательства и манера речи изображены блестяще.
Особенно занимательное чтение представляют собой юмористические декламации Либания "О болтливой жене" (26) и от лица парасита (28 и 29).
Декламация "О болтливой жене" является речью человека, который заранее сообщает судьям, что он хочет покончить с собой, и просит не считать его за это дурным гражданином. Он вел тихую и скромную жизнь, но его уговорили жениться, причем сказали, что девушка тиха и молчалива; оказалось - совсем наоборот. Когда бы он ни пришел домой, она засыпает его вопросами: "Куда ходил? Откуда пришел? С кем разговаривал? Что нового? Было ли голосование? Принят ли какой-нибудь закон? Много ли народа в суде? Кто-нибудь приговорен? Поймали кого-нибудь?" Когда он один раз упомянул о стратеге, то она схватилась за этого стратега и не прекращала вопросов с полудня до вечера: "Со сколькими воинами он отправился? Скольких не взял с собой? Сколькими он командует и как командует? Сколько у него моряков, сколько триэрархов, сколько рулевых, сколько матросов?" Когда же я заметил, что это не женского ума дело, то она сказала:' "Ну, скажи тогда, как дела на полях и как растут различные посадки?" Отчаявшись где-либо найти покой, муж решает уйти в Аид и восклицает: "О, все боги, дайте моей жене дожить до глубочайшей старости, чтобы я дольше мог наслаждаться моей свободой в Аиде!.."
Более остры и с социальной точки зрения интересны декламации парасита. В 28 декламации парасит, приглашенный в загородную виллу богача на обед, нанял верховую лошадь, чтобы скорее добраться; лошадь оказалась скаковым конем, принимавшим участие в конских бегах; она промчала своего очень плохого всадника через все улицы города, где он подвергся насмешкам всех встречных, особенно знакомых, но что самое ужасное, доскакав до виллы, она обогнула жертвенник, стоявший перед домом, приняв его за мету, и прискакала обратно в город. Парасит, во-первых, лишился обеда, а во-вторых, боится, что богач, приглашавший его, примет это происшествие за издевательство над собой и больше не пригласит к себе. Поэтому он подает в суд на владельца конюшни, давшего ему такого неподходящего коня и трагически восклицает: "Перед домом того, кто меня пригласил, был жертвенник. О, что я говорю, - жертвенник? Могилой был он мне и надгробным камнем".
Острой сатирой можно считать декламацию 29. Парасит описывает в ней, как прекрасно он жил прежде, пристроившись на хлеба к кутящему богатому юноше: "Я был богат, ничего не покупая, жил в роскоши, ничего не приобретая, пил, бывал пьян, наслаждался благовониями, бывал на пирушках и на плясках... не бывал я в народном собрании, не был земледельцем, жизнь которого проходит в трудах, не был и купцом, плавающим по морям. Гавани я знал только по рыбам [т. е. потому, что ел рыбу. - М. Г.]; не был я и воином - это дело полно опасностей и мечей, нет, я был счастливым человеком, легкомысленным, ленивым пяраситом". И вдруг его постигло несчастье- его благодетель перестал кутить, занялся философией, ест хлеб, пьет воду и спит на плаще. И парасит жалуется судьям на него, в то же время рисуя свою полную непригодность хотя бы к самому простому делу: "Нет у меня родных, не осталось ни одного друга; тот, кого я выше всех ценил, занимается философией, то есть все равно, что умер для меня. Как я удовлетворю свои потребности, я, обученный жить в роскоши, есть досыта, пить допьяна? Желудок требует привычного, но нет никого, кто бы меня снабдил тем, что мне нужно, ремесла у меня нет, потому что с самого начала я ничему не учился; работать я не могу, так как жизнь в роскоши изнежила мое тело; трудно мне обходиться даже без того, что не слишком необходимо, но и необходимое достать нелегко; все виды смерти ужасны, печальнее же всего умереть с голода" (29).
Всю жизнь Либаний был убежденным язычником, преклонявшимся перед красотой античной литературы и языческого культа в его классической форме; он часто приводит имена олимпийских богов, особенно Аполлона и Артемиды; напротив, экстатические культы Кибелы и Аттиса, Сабасия и даже Диониса, по-видимому, не влекли его к себе; даже говоря о Юлиане, он хвалит его лишь за то, что он сам приносил жертвы и уважал богов, но ни словом не упоминает о фанатическом мистицизме Юлиана, о его участии в таинствах Митры-Диониса, о его близости с Максимом Эфесским [3]: эта сторона натуры Юлиана не могла быть близка Либанию. Христианство было Либанию чуждо и непонятно, но он никогда не вступал в серьезную философскую полемику с христианами и не высказывался в пользу каких бы то ни было гонений на них; будучи сам учителем трех крупнейших деятелей христианства - Василия, Григория и Иоанна Хрисостома, он продолжал переписку с ними, когда они уже стали епископами, охотно вспоминал о тех мирных годах в Афинах, когда эти непримиримые борцы за христианство были его слушателями и изучали языческое красноречие; прекращение переписки с Василием, по всей видимости, произошло по инициативе ученика, а не учителя. О резких мероприятиях Юлиана против христиан Либаний не высказывается, хотя возрождение язычества его горячо радует. Только один раз Либаний явно намекает на преступление, совершенное христианами, а именно - в речах после смерти Юлиана; дело в том, что смертельная рана, полученная Юлианом во время битвы с парфянами, была расположена так, что врачи высказали подозрение, что она была нанесена не врагом, а кем-то из его собственного войска. В трех речах (17, 18 и в особенности 24) Либаний говорит о необходимости раскрыть обстоятельства гибели Юлиана и строго покарать ее виновников. Призывы Либания к мести за Юлиана не только не имели успеха, но даже навлекли на него гнев кратковременного преемника Юлиана, христианского военачальника Иовиана.
В "Автобиографии" Либаний упоминает о какой-то каре, грозившей ему (может быть, даже о смертной казни), от которой его спасли приближенные к Иовиану лица, испугав императора тем, что Либаний может в своих речах навсегда запечатлеть его образ в невыгодном свете. "Защитник мой сказал: "Как ты будешь себя чувствовать, если он будет лежать мертвым, а всю землю обойдут его живые слова, которыми он изобразит твой характер?"" ("Автобиография", 138).
Либаний до конца жизни остался верным поклонником язычества. Когда языческий культ был уже строго запрещен Феодосием и группа язычников обвинялась в принесении жертв, в связи с чем христиане разрушили ряд языческих храмов и разбили "идолов", Либаний, уже старик, обратился к императору с очень смелой речью "В защиту храмов" (№ 30, 22), называя обвинение против язычников клеветой. Но больнее всего для Либания была гибель произведений античного искусства. "В городе Берое, - пишет он Феодосию, - была бронзовая статуя, Асклепий в образе прекрасного сына Клиния (Алкивиада)... В нем было столько красоты, что даже те, кто имели возможность видеть его ежедневно, не могли насытиться его созерцанием. И вот такое произведение, о царь, созданное с таким трудом и таким блестящим талантом, разбито и погибло, и то, что сотворили руки Фидия, изломано руками толпы" (там же). В этой речи, одной из последних, Либаний находит сердечные и трогательные слова в защиту прекрасного искусства, которое безнадежно уходило в прошлое, что Либаний хорошо понимал. Весьма вероятно, что он понимал также, насколько фанатизм Юлиана обострил отношения между христианами и язычниками. Сам Либаний едва ли мог быть приверженцем крайних мер, он скорее должен был желать мирного сожительства обоих культов, такого же, какое было в его риторической школе между учениками - язычниками и христианами.
Для изучения моральных и общественных взглядов того интеллигентного зажиточного слоя, к которому принадлежал Либаний, чрезвычайно важны речи, касающиеся этических и социальных тем. Таковы его речи "О рабстве" (№ 25), "О жадности" (№ 6), "О несправедливом богатстве" (№ 7), "О бедности" (№ 8) и некоторые декламации на такие же темы "О скупости" (31-34), "О столкновениях между бедными и богатыми" (35-38).
Как можно заранее предположить по характеру Либания, он является приверженцем "золотой середины"; он осуждает жадность и скупость; по его мнению, ненасытное желание приобретения - корень многих бед: "Того, кто возделывает одно поле, презирают за то, что у него не два, того, у кого два, за то, что у него не три... И никакое число не может прекратить ни жадности, ни требований большего" (№ 6)· "Одно и то же кажется им (жадным людям. - М. Г.) и малым, и большим: большим, пока они его не получили, малым, когда оно уже у них в руках" (№ 6). "А между там, какая польза от богатства? Оно не приносит счастья и не делает справедливым, а смерть уравнивает всех, за бедность же в загробном мире судить не будут, а за несправедливость будут карать. Минос сразу увидит несправедливую и справедливую душу, и дурной душе не будет помощи ни от искусства в речах, ни от множества богатств, ни от родных и друзей" (№ 7). Мысли, что единственное истинное богатство - друзья, посвящена речь № 8. Осуждая таким образом жажду наживы, Либаний ограничивается, однако, всегда только скромными моральными сентенциями. Богач, наживший состояние несправедливым путем, должен чувствовать себя несчастным, так как лишен подлинного счастья - друзей и душевного спокойствия. Этот тезис, выраженный Либанием в словах: "Много ужаснее спать на серебряной постели, приобретенной нечестно, чем спать вместе с собаками в конуре" (№ 7), носит исключительно абстрактно-этический характер, и Либаний, конечно, знает это, но защищает фактическое богатство мнимыми моральными страданиями его обладателя. Такую же чисто моральную цель преследует его речь "О рабстве" (№ 25), начинающаяся характерным для эпохи Либания утверждением: "Эти два слова [свободный и раб. - М. Г.] по-всюду у всех на устах: в домах и на рынках, в полях, на равнинах и в горах, даже на кораблях и шлюпках. И кажется, что одно слово - свободный - означает счастье, другое - раб - несчастье". И Либаний далее начинает доказывать, пользуясь многозначностью слова "раб", что все люди в какой-то мере рабы - судьбы, страсти к деньгам, к женщинам, рабы гнева, зависти; софист - раб публики, гражданин - раб курии, свободный ремесленник - раб заказчиков и конкуренции. "Чем твой раб больше раб, чем ты - раб судьбы?" - восклицает Либаний и заключает: "Я считаю, что одно из этих слов (а именно свободный) должно быть возможно скорее уничтожено, так как предмета, обозначаемого им, не существует; речь моя старается доказать не то, что рабы свободны, а то что свободные - рабы". Однако Либаний не ограничивается только такими общими рассуждениями на тему о разных видах рабства, но защищает рабство в буквальном смысле, говоря, что в действительности рабам живется не так плохо: они ведут более здоровый образ жизни и у них меньше забот, чем у их хозяина.
Такие теории, изложенные ясным и музыкальным языком, со множеством легко запоминающихся сентенций, должны были иметь большой успех в эпоху Либания, конечно, среди тех, кто имел рабов, а не среди самих рабов. Все эти речи отражают близорукое благодушие, характерное для людей того слоя, к которому принадлежал Либаний. Сам Либаний не только не был жесток, но очень осуждал всякое проявление жестокости, вступался за обиженных и не раз проявлял гражданское мужество; низкопоклонство тоже было ему несвойственно, он спорил даже с Юлианом, отношение к которому он выразил в словах: "Человека я любил, но властителю не льстил" ("Автобиография", 121); самого же Юлиана он особенно хвалил за то, что он умел выслушивать порицания и "был настолько доблестным, что стремился победить, но, побежденный, не испытывал ненависти к победителю" (там же).
В совершенно иную атмосферу переносят читателя те речи Либания, в которых он выступает как специалист в своей области. Шумная беспорядочная жизнь школ красноречия с лекциями и пробными выступлениями, привлекавшими учителей и учеников разных школ, с состязаниями учителей и учеников, с ночными пирушками и кутежами, с встречами, проводами и переманиванием учеников, - вся эта жизнь обрисована в речах Либания так живо и красочно, что читателю кажется, будто он участвует в описываемых сценах. Читая эти речи, ясно видишь, что для Либания дороже всего; не его гражданская деятельность, не близость к императорам, не моральные проповеди, а именно эта пестрая, разнообразная жизнь ритора-педагога. Либаний принимает в ней самое горячее участие; он как старший товарищ порицает зазнавшихся, сварливых, жадных педагогов (№ 43 - "О договорах с учениками"), но и защищает их от нападок и притеснений городских властей, ходатайствует о назначении им твердого оклада из городской казны (№ 31); он защищает и себя, и других педагогов от обвинений в безнравственном воспитании юношей (№ 62), а самих юношей предостерегает от нравственного разложения, которое грозит им, если они получат разрешение участвовать в пирушках взрослых людей (№ 53); с негодованием обрушивается он на дерзких учеников, позволявших себе грубые шутки с неугодным им учителем, которого подбрасывают в воздух на ковре, причем учитель нередко падает на землю и может сильно разбиться (№ 58); чрезвычайно остроумно вышучивает Либаний ленивых учеников (в уже упоминавшейся речи № 35 "О нежелающих говорить"), за которыми надо посылать, чтобы они пришли на лекцию, и которые во время лекции читают, болтают между собой или думают о конских бегах. "Вы скорее возьмете в руки змею, чем книгу", - говорит он. В этих речах Либания немало упоминаний и о безнравственных поступках, но он говорит о них только как воспитатель, борющийся с нарушением школьной дисциплины.
Из всего сказанного легко составить себе мнение о Либании как о человеке. И в "Автобиографии", и в речах Либаний встает перед читателем, как живой. Конечно, он нередко рисуется и склонен оценивать себя слишком благоприятно.
Он не раз подчеркивает свою привязанность к семье; он не был женат и не имел детей, но остался добрым сыном и братом. В "Автобиографии" он упоминает о своих близких довольно часто и всегда в теплом тоне; ранняя слепота и последовавшая вскоре за этим смерть одного из братьев его глубоко огорчила, хотя, конечно, Либаний несколько преувеличивает свою скорбь, говоря, что он "плакал и в купальне - купался же я по предписанию врачей, - плакал и за столом" ("Автобиография", 200). У него было очень много друзей, с которыми он вел огромную переписку, но едва ли Либаний мог быть очень близок с кем-нибудь из своих ровесников; для этого он был слишком увлечен самим собой. К ученикам он, напротив, относился с большой привязанностью и вниманием. О себе как об авторе Либаний чрезвычайно высокого мнения. Бесчисленное множество раз и в "Автобиографии", и в речах он упоминает о своих головокружительных успехах, о победах над другими софистами, например, блестящей победе в Никее, когда софист, побежденный им, ушел в бешенстве, "выкрикивая всякие слова", и все боялись, как бы он, "кипя, не напал на Либания и не растерзал его" ("Автобиография", 51). С таким высоким мнением о себе, естественно, связано и большое самолюбие и обидчивость. При своем общем благодушии Либаний никогда не упускает случая сказать, как много у него завистников и как мало ценят его заслуги и благодеяния. Способный к добрым порывам и смелым поступкам, Либаний проявлял иногда унизительное мелочное самолюбие, особенно под старость. Печальным памятником этой черты его характера остались две речи (№ 2 и 4) "О том, что он не болтает" и "Против тех, кто называет его невыносимым". Они производят впечатление и жалкое, и смешное. Серьезно применяя подлинное искусство аргументации, Либаний пункт за пунктом опровергает такие ничтожные нападки, которые не должны были заслуживать ни малейшего внимания с его стороны; и в результате создается впечатление, что те, кто "называл его невыносимым", были иногда, может быть, не так уж неправы.
Если в кратком обзоре невозможно охватить содержание всех произведений Либания, то еще труднее охарактеризовать их художественные особенности. Его произведения ценны и как исторический памятник, и как литературные шедевры. О его мастерском изображении характеров и бытовых сцен уже было сказано. Легкость и богатство его языка трудно передать в переводе; особенно препятствует этому неисчерпаемое разнообразие лексики с огромным количеством синонимов; ритмическое расположение слов и предложений, которые несмотря на значительную длину всегда построены очень легко и прозрачно, делает чтение произведений Либания подлинным наслаждением. Риторические приемы Либаний, конечно, использует очень обильно, но очень редко они нагромождаются один на другой и становятся утомительны. Либаний порой бывает многословен, но в противоположность, например, Гимерию никогда не бывает совсем бессодержателен - для этого у него слишком велико чувство реальности и любовь к ней. Убежденный аттикист, он пишет на чистом, классическом аттическом диалекте, но этот диалект не производит у него впечатления чего-то архаического и вымученного, а, напротив, кажется естественной разговорной речью. Он писал так же, как жил и мыслил - разнообразно, легко, красиво, оживленно и не слишком глубоко. Насколько горячо он любил и знал греческий язык, настолько же враждебно относился к латинскому красноречию, которое казалось ему грубым и тяжеловесным и господство которого его глубоко огорчало ("Автобиография", 234). Изучив с юных лет всех классических ораторов и поэтов, он сумел создать свой собственный стиль и благодаря музыкальной одаренности достиг такой мелодичности речи, что легко понять его успех у народа, который от более серьезного современника Либания - Фемистия - получил насмешливое название "любителей послушать".

---

[1] Цитаты из Либания даны в переводе М. Е. Грабарь–Пассек.
[2] См. ниже.
[3] См. гл. XV, раздел III, § 3 (Сирийский неоплатонизм).

3. ФЕМИСТИЙ

Биографические сведения о Фемистии довольно скудны. По неизвестной причине (возможно - в силу личной неприязни) Евнапий в своих "Жизнеописаниях софистов" (V в. н. э.) не упоминает о Фемистии. Его симпатии принадлежали, по-видимому, представителям направлений, противоположных Фемистию, - философам-мистикам (Максиму и Ямвлиху) и поборникам поэтического красноречия (Эдесию, Проэресию и другим).
Некоторые сведения о себе сообщает сам Фемистий, многое можно вывести из его речей. Жизненный путь Фемистия является ясным свидетельством того, насколько широко была распространена в IV в. греческая культура и какую дорогу она открывала для тех, кто ею овладевал.
Фемистий был родом с далекой окраины империи - Колхиды, по его словам, "с крайних пределов Понта, возле Фасиса" (речь № 27) [1]. Кем был его отец, Фемистий точно не указывает, но в своей речи "На смерть отца" (№ 20) характеризует отца так, что можно представить его себе как человека среднего достатка, вероятно, мелкого землевладельца, не чуждого философских интересов. Он дал сыну хорошее образование; о своем учителе риторики и философии, имени которого Фемистий, к сожалению, не называет, Фемистий с благодарностью вспоминает в речи № 27 как о человеке, который впервые направил его ум на изучение возвышенных и серьезных предметов. Такие сведения о себе Фемистий дает по тому поводу, что в этой речи он отговаривает какого-то молодого провинциала ехать учиться в Константинополь или в Афины; Фемистий предостерегает его от распространенного предрассудка, будто учиться можно только в крупных центрах, утверждает, что надо учиться не у города, а у людей (именно это заглавие носит и сама эта речь), и в качестве примера приводит самого себя.
Когда и каким образом Фемистий попал в столицу, точно не известно; по-видимому, он выступал в качестве преподавателя философии и риторики в различных городах Малой Азии, приобрел известность и еще молодым, около 30 лет от роду, был допущен для произнесения приветственной речи императору Констанцию, в которой он - что очень характерно для Фемистия - изображает императора не столько правителем и полководцем, сколько философом-мыслителем. Вскоре (в 335 г.), во время пребывания Констанция в Италии, к нему опять направляют Фемистия, который, видимо, понравился императору. Далее в течение своей довольно долгой жизни Фемистий поднимался по лестнице государственных должностей и при Феодосии, которого он особенно уважал и у которого тоже был в милости, достиг должности городского префекта и был почтен постановкой статуи.
Для грека из дальней провинции это была блестящая карьера. О близости к императорскому двору свидетельствуют и его речи, из которых две обращены к Констанцию, одна - к Иовиану, одна, - к Валентиниану, три - к Валенту и три - к Феодосию.
При вступлении на престол Юлиана он написал ему послание, содержание которого ясно из сохранившегося ответа Юлиана, - на тему о задачах истинного правителя-философа; однако с приветственной речью Юлиану он не выступал, а имеются только косвенные указания на то, что он произнес речь о нем после смерти императора; приветственная же речь Иовиану, царствовавшему только год, в собрании речей Фемистия имеется. Возможно, что фанатизм Юлиана не заслуживал одобрения рассудительного Фемистия, и он не увидел в нем того философа на престоле, которого ожидал найти.
Кроме комментария ко "Второй аналитике" Аристотеля [2] от Фемистия дошли 34 речи, из которых 19 либо непосредственно обращены к императорам, либо рассматривают искони интересовавшие греков вопросы о природе власти, о способах правления, о войне и мире, о качествах идеального правителя. Остальные речи имеют или личный характер (№ 20 - "На смерть отца", № 33 - "О любви к детям"), или литературно-политический (№ 23 - "О софисте", № 25 - "О тех, кто говорит экспромтом", № 26 - "О том, как следует говорить философу", № 28 - "Рассуждение о речи"). Этот последний раздел с точки зрения литературной наиболее интересен.
Во всех речах Фемистий постоянно и упорно говорит о своей любви к философии и восхваляет ее при каждом удобном случае. Особенной любовью его пользуются Сократ и Платон, о которых он упоминает чаще, чем об Аристотеле, хотя последним он занимался специально. Упоминая имена Сократа и Платона, он прилагает к ним восторженные эпитеты.
Он нередко пользуется образами Платона. Так, например, в речи № 20 - "На смерть отца" - он говорит, что те кони, которых Платон изображает в "Федре" и под которыми Фемистий понимает не телесные и духовные стремления, как Платон, а практические и умственные интересы, в жизни его отца не рвались в разные стороны, а оба несли его ввысь, т. е. между практической и умственной жизнью не было разлада.
Нередко Фемистий использует и излюбленный сократовский и платоновский прием доказательства - наглядную аналогию. Например, в речи № 26 он упрекает людей за легкомысленные суждения о философии и начинает свою речь так: "Не обратимся ли мы к столяру, если захотим научиться столярному ремеслу, или же к кожевнику, когда захотим овладеть кожевенным?" Перечислив еще несколько специальностей, Фемистий делает вывод: следовательно, и философии следует учиться не у первого встречного и не следует повторять необоснованные суждения, а надо обращаться к тому, кто сделал занятия философией своей основной задачей. Почти такой же фигурой начинается уже упомянутая речь № 27.
Нечего и говорить о том, что, заимствуя приемы доказательства и средства убеждения у Сократа и Платона, Фемистий ни в какой мере не может сравняться с ними по глубине мысли; он преимущественно повторяет общие места идеалистической философии, разработанные уже не раз. Но он говорит обо всем серьезно и продуманно, без ложного пафоса и с хорошим знанием политической философии. Некоторые места его речей могли бы представить интерес для историка политических учений и права.
Очень красноречиво говорит Фемистий и о тех нравственных свойствах хорошего правителя - справедливости, милосердии, благожелательности к людям, - которые он считает особенно необходимыми; он часто употребляет слова "дружба", "человеколюбие", "братство", последнее - в смысле любви к людям вообще.
В речи "О дружбе" он резко критикует традиционную систему греческого воспитания, упрекая своих соотечественников в том, что они воспитывают детей на чтении поэтов, особенно же на поэмах Гомера, из которых одна посвящена исключительно воспеванию гнева и вражды. Философией же, которая учит благожелательности, они пренебрегают, "как будто полезнее учиться вражде, чем думать о дружбе"... ..."а между тем без дружелюбия ни один человек не захочет жить, даже если бы он владел всеми прочими благами" (№ 52).
Фемистий был язычником; однако живого интереса к чисто религиозным вопросам у него нет, религия у него растворена в идеалистической философии. Его равнодушие к вероисповеданию отражается и в том, что, по-видимому, ему было совершенно безразлично, какую религию исповедовал император: при арианине Констанции, язычнике Юлиане и православном Феодосии Фемистий продолжает занимать государственные должности, приветствовать императоров и давать им советы, наставляющие их "в благожелательности" (№ 12). Речь - "К Валенту о почитании богов" (№ 12) тоже содержит призыв к веротерпимости и совет преклоняться перед высшими силами. Реформа Юлиана, как было сказано, по-видимому, восторга у него не вызвала.
Более того, у Фемистия (как и у поэта Квинта Смирнского [3]) встречаются выражения, свидетельствующие о таком крайнем идеализме, что они могли бы быть приняты за цитаты из христианской проповеди. В своем восхвалении философии Фемистий избегает пользоваться какими бы то ни было образами и выражениями явно языческого характера. Он постоянно называет философию "небесной" и восхваляет ее, например, в таких словах: "Если ты посмотришь сам на себя и на то, как тебе стать более совершенным [буквально - "как тебе стать лучше самого себя" - М. Г.], то тебе следует искать иного растения, не земного, а небесного, которого никто не может купить, которым никто не восторгается, но которое само по себе, сокрытое в душе, будет для тебя весьма ценно. Оно встречается редко и у немногих, ибо не слишком-то восхищаются им люди. Причина же в том, что от него не только не получишь ни золота, ни серебра, но оно даже приносит бесчестие и горе. За это люди и не ценят его" (№ 27).
Еще более тесно сочетаются языческая и христианская философия в следующем отрывке из речи "На смерть отца" (№ 20): "Ныне твое поле блаженно и счастливо, и ты ушел от нас к блаженным. Нас же ты покинул в темнице и в долине вражды, и мы не имеем никого, кто бы протянул руку нам, пытающимся выплыть и вынырнуть из тины и грязи... Приди же сам свыше на помощь сыну и внуши, блаженный, ему, преклоняющемуся перед тобой, мужество и храбрость для борьбы".
Это представление о земной жизни как о темнице, а о смерти - как о "блаженном пути" и о загробном существовании - как о "счастливом поле" чуждо язычеству классического периода.
Несмотря на эти возвышенные мысли и интерес к научным исследованиям, Фемистий был достаточно "лукавым царедворцем", переполнявшим свои речи к императорам, помимо мудрых советов, самой откровенной лестью. Такова, например, его речь № 1, носящая пышное название в духе Платона "О любви", но имевшая подзаголовок "О красе императора". Она представляет собой многоречивое и преувеличенное восхваление императора Валента, в пламенной любви к которому, пользуясь платоновскими выражениями, изъясняется Фемистий; при чтении ее становится совестно за образованного и умного автора. Таковы же речи № 8 и 11 - по поводу празднования дней рождения императоров Валента и Валентиниана: эти дни приравниваются в речах к дням великих исторических годовщин. По-видимому, идеализм Фемистия прекрасно уживался с его стремлением сохранить свое высокое положение.
К вопросу о значении ораторского искусства Фемистий, как и ко всем своим темам, подходит очень серьезно, и, может быть, только к этой теме он относится с подлинной любовью. Его оценка силы слова очень высока, В полемической речи "Против тех, кто не понял его речи о софисте", он, используя свой любимый прием - сравнение, говорит: "На войне пользуются различными видами оружия, одним для нападения, другим для защиты. Слово же - самый полезный вид оружия, более крепкий материал, чем железо, и им надо пользоваться и вместо панциря, и вместо меча" (№ 29). Он ставит перед ораторским искусством высокие задачи, считая, что оно должно создавать произведения, имеющие непреходящую ценность. "Не в том заключается красота речей, чтобы только что рожденные процветали, а более старые увядали, но в том, чтобы они в таком виде, в каком были созданы, сохранились на вечные времена" (№ 25).
Сравнивая свое искусство с искусством Фидия, который "тоже создал свою Афину не в один день", Фемистий резко выступает против ораторов, похваляющихся тем, что они могут в любой момент произнести речь на любую тему. Он, напротив, требует долгого вынашивания и обдумывания речей и с гордостью говорит: "Я в самом себе ношу прекрасные произведения моего искусства" (№ 5).
Его главный интерес сосредоточен на технике построения панегирика, о котором он делает следующее важное замечание по поводу характеристики восхваляемого лица: считая характеристику главным элементом панегирической речи, он указывает, что тот, кто говорит без подготовки, не может дать верной обрисовки характера данного лица, так как он не имел времени вдуматься в него и вынужден пользоваться готовыми формулами. Характеристика же должна быть построена так, чтобы каждый слушатель понял, о ком идет речь, даже если имя восхваляемого нигде не названо (№ 25).
Однако, примыкая в теории к учению Аристотеля о "психологической" риторике, основанной на глубоком понимании характера лиц, о которых идет речь, сам Фемистий не обладает даром этой живой характеристики; оттого ли, что его панегирики направлены к "власть имущим", или оттого, что сами эти власть имущие недостаточно ярки по характеру, но у Фемистия нет живых портретов, какие умеет иногда даже мимоходом набрасывать Либаний.
Единственные лица, которых Фемистий обрисовывает живо и остроумно, это его враги, ненавистные ему бродячие софисты и болтуны.
Несколько раз встречается в его речах язвительное выражение: "правда, я не так мудр и ловок, как эти божественные софисты". Именно софисты виноваты, по его мнению, в порче вкуса слушателей, о которых Фемистий тоже отзывается с некоторой насмешкой: "Вы ведь любители послушать и слушаете, что попало, кто бы вам что ни сказал. А говорящие перед вами говорят по-разному: одни восхваляют вас самих, собрав вас всех вместе, другие заботятся только о впечатлении от силы своей речи, третьи же поют и распевают, вливая в ваш слух сладостную и изнеженную гармонию; а о тех речах, с помощью которых люди научились бы лучше жить, вы, мне кажется, не слишком-то беспокоитесь. Но это происходит не по вашей вине, а по вине тех, которые будто бы философствуют, но которым следовало бы в детской шептаться с малышами" (№ 22).
Противопоставляя простую и серьезную речь оратора-философа речам модных краснобаев, Фемистий говорит: "Их речи мягки, преисполнены любезностью и благожелательностью, славят, превозносят и ласкают слушателей, вливают в их уши всевозможные распевы и поют сладостные песенки словно сирены" (№ 28). С горечью прибавляет Фемистий: "Поэтому-то их любят и восхваляют... Потому-то переполнена земля этими людьми, переполнено и море" (там же).
Держась такого мнения об искусстве речи, Фемистий, разумеется, сам является строгим архаистом, преклоняющимся перед классическими формами аттического красноречия. Строй речи Фемистия более всего напоминает Демосфена, а не любимого и восхваляемого им Платона, так как Фемистий совершенно лишен поэтического пафоса. Периоды построены искусно и очень последовательно развивают мысль, но длинны и сложны, с многими группами и причастными оборотами; особенно это заметно в приветственных и политических речах; в полемических речах Фемистий выражается более сжато и резко. Фемистий охотно пользуется абстрактными существительными, образованными из прилагательных и глаголов (привычка философа), архаическими формами, вплоть до двойственного числа, которое он старается употреблять согласно старинным правилам. Архаизмы его заимствованы, конечно, только из прозы, поэтических оборотов он избегает и цитатами из поэтов пользуется очень ограниченно. Однако цитаты из Гомера он все же приводит, встречаются также кое-где цитаты из Гесиода, Пиндара, т. е. из поэтов-моралистов. Приведя два стиха из Феогнида, Фемистий иронически обращается к слушателям: "Что вы думаете об этих стихах? Или вы ничего о них не думаете?" (№ 2).
Иногда Фемистий пользуется и мифологическими образами, но преимущественно такими, которые связаны с историей культуры и морали; так, он несколько раз упоминает о Триптолеме и Прометее.
Наиболее теплые ноты и поэтические слова можно найти в двух речах Фемистия: "На смерть отца" (№ 20) и "О пользе земледелия" (№ 30).
Но и здесь Фемистий восхваляет земледелие не только в идиллических тонах, а с точки зрения его государственной и общечеловеческой пользы, как единственную деятельность, которая нужна всем людям - и скульптору, и ученому, и моряку. "Когда земледелие имеется налицо, когда оно ведет за собою тихую и незлобную жизнь, то процветают у всех домашние дела и трудолюбие счастливо достигает своей цели. Если же нет того, что производится земледелием, то и жить нечем" (№ 30). Так же горячо восхваляет Фемистий и садоводство, говоря о любви своего умершего отца к этой деятельности: "Он считал, что это отдых от трудов, подобающий философу; тем более, что старику оно дает упражнение для тела, начинающего слабеть от возраста, и преисполнено благоразумных наслаждений" (там же). Но и здесь Фемистий не может удержаться от того, чтобы не кольнуть ненавистных софистов: "Отец считал бездельниками тех, кто разводит только кипарисы и платаны, презирая пшеницу и виноград... Так же и тех, кто гоняется в речах только за усладой и думает, как бы пощекотать слушателей, он считал не философами, а льстецами, изготовителями лакомств, а не врачами, фиглярами, а не гимнастами" (№ 20).
Произведения Фемистия изучены слабо. Между тем он заслуживает серьезного внимания. Не являясь крупной фигурой, менее одаренный, чем Либаний, он все же очень интересен как представитель поздней греческой культуры и поклонник серьезного рационалистического красноречия.

---

[1] Цитаты из Фемистия даны в переводе М. Е. Грабарь–Пассек.
[2] См. гл. X настоящего тома, раздел I, § 4 (Перипатетики).
[3] См. гл. XIV настоящего тома

4. ГИМЕРИЙ

Краткую, но точную биографию Гимерия дает Евнапий в своих "Жизнеописаниях философов и софистов". Он пишет: "Гимерия породила Вифиния; пишущему эти строки он был незнаком, хотя жил с ним в одно время. Он направился к императору Юлиану, чтобы показать ему себя [по-видимому, свое искусство. - М. Г.], надеясь, что он будет принят благосклонно, так как у императора была размолвка с Проэресием [1]. После смерти Юлиана, он некоторое время переезжал с места на место, а когда умер Проэресий, отправился в Афины. Он говорил легко и благозвучно; его речь напевная и гладкая; иногда, но не часто, он приближается к божественному Аристиду [2]. Он умер в глубокой старости от священной болезни [3], оставив после себя одну дочь" [4].
По-видимому, наиболее тесно Гимерий был связан с Афинами. В его речах чаще всего приводятся примеры из истории Афин, упоминаются имена афинских деятелей, а его фиктивные диатрибы, написанные от лица давно умерших знаменитых людей, тоже касаются тем, когда-то волновавших афинское народное собрание. Памятниками путешествий Гимерия остались его приветственные речи в городах Фессалониках, Филиппах и Константинополе. Единственным отголоском его личной жизни является речь на смерть его взрослого сына Руфина, в которой сквозь все риторические ухищрения можно почувствовать искреннее горе.
От Гимерия до нас дошли 24 речи, полностью сохранившиеся, и 10 речей, текст которых настолько испорчен, что цельного впечатления они не оставляют, хотя отдельные мысли в них очень характерны для Гимерия; кроме того, Фотий сохранил большое количество выборок, которые он по той или другой причине, по-видимому, преимущественно по стилистическим признакам, считал интересными. Фотий имел в своем распоряжении не 34, а 70 речей Гимерия. Гимерий пользовался успехом при жизни, и долгое время после его смерти произведения его были образцовыми для определенного типа красноречия и изучались в риторических школах.
Из речей Гимерия наименее интересны для нас фиктивные исторические речи о Демосфене и Гипериде и о Фемистокле. Значительно больше материала дают приветственные речи, произнесенные в разных городах по по-воду приезда государственных деятелей. Наиболее же интересны речи, в которых отражены черты быта, например речь о состязании софистов, устроенном префектом Гермогеном, речь, приветствующая новых учеников, прибывших из Ионии, и другие подобные им.
Речи Гимерия как по содержанию, так и по форме и стилю резко отличаются от речей Фемистия. Если речи Фемистия тесно связаны с государственной жизнью того времени, откликаются на многие выдающиеся события и ставят вопросы, имеющие политическое значение, то речи Гимерия написаны, так сказать, в безвоздушном пространстве. Вполне верна ироническая оценка его в книге Э. Нордена: "Он сумел задушить в корне какие бы то ни было конкретные исторические данные своей звонкой фразой" [5].
Единственное, что волнует Гимерия, - это смена префектов Афин и то или иное отношение их к Академии, ораторскому искусству и выступлениям софистов, т. е. то, от чего зависит карьера преподавателей, риторики.
Гимерию не чужда гордость эллина, знающего, что именно греческая культура объединяет великую империю, но силу ее он видит только в риторике. В речи, произнесенной в Фессалониках, он говорит: "Аттическая Муза охраняет этот город, ибо престол софистов дал здесь свои украшения престолу правителей, и слово дало здесь больше благ, чем само получило взамен от судьбы" (№ 9).
Занимая должность префекта, Фемистий льстит императорам: Гихмерий выполняет более скромную обязанность - он вынужден льстить префектам. Трудно удержаться от улыбки, читая, например, такое патетическое восхваление префекта в Фессалониках: "Взгляните, ради богов, вокруг себя и посмотрите, как эллины прежде побеждали всех оружием* а теперь - доблестью своих правителей..." (№ 9). Далее, этот префект сравнивается с рядом исторических деятелей; сперва с Кимоном - конечно, в пользу префекта: "Он [Кимон], стремясь к тирании, не достиг цели своих стремлений, ты же, всего себя отдав императору, победил, не взяв оружия в руки" (там же). Далее сыплются сравнения с Периклом, Фемистоклом и Алкивиадом, причем все эти лица, конечно, оказываются ниже по доблести, чем префект.
Философские интересы Гимерию чужды, даже поверхностная морализация его не интересует. Единственное, к чему он относится с искренней любовью, - это красота слова. Он, как и Фемистий, ценит слово выше всего; но что очень типично для обоих, Фемистий характеризовал слово как "оружие, которым можно пользоваться и для нападения, и для защиты", Гимерий же подчеркивает значение слова в первую очередь как средства художественного изображения: "То, что может сделать картина, то же может и речь. Но всякое другое изображение [точнее "подражание" - Гимерий употребляет здесь термин Аристотеля. - М. Г.] много слабее сравнительно с речью" (№ 25). Доставлять людям наслаждение словом и учить этому других - вот в чем состоит задача учителя риторики, которую Гимерий считает очень важной; а самого учителя он называет не раз лучшим другом и наставником юношей. В речи к открытию своего курса он говорит, что "учитель красноречия подобен птице, которая учит летать птенцов, или учителю плавания, поддерживающему на своих руках начинающего пловца"; он, "снимая тяжесть с души молодых людей, учит их смело пользоваться словами" (№ 12).
Но роль слова еще более высока: только оно может дать бессмертие. Высказывая это положение, Гимерий примыкает к "общему месту" многих поэтов, убеждавших властителей поощрять певцов своей славы. Гимерий совершенно неожиданно заканчивает следующей тирадой печальную речь на смерть своего сына: "Ты будешь, если возможно, бессмертен благодаря твоему отцу. Я восхвалю тебя в надгробных словах и в состязаниях, передам векам твое имя и окажусь сильнее этого божества [смерти. - М. Г.] тем, что оно получит только твое тело, душу твою - небо, а славу твою - люди" (№ 23).
Такое высокое мнение о слове и о себе как его носителе естественным образом связано с большим самолюбием и обидчивостью. Поэтому в речах Гимерия, как и у Либания, часто проскальзывает то похвальба, то слышится обида на недостаточное признание. Например, длинная, речь № 13 излагает, как на одном состязании его противники предоставили ему слишком позднее время для выступления, когда слушатели были уже утомлены, но блеск его речи был таков, что все соперники были посрамлены, а он вышел из спора победителем. Однако серьезного недовольства своим положением у Гимерия вовсе не чувствуется. Напротив, если бы мировоззрение человека проявлялось в таком искусственном жанре, как торжественные и поздравительные речи, то можно было бы сказать, что Гимерий - большой оптимист. В его речах всегда радостное настроение, всегда светит солнце, поют птицы, благоухают цветы и т. п. По-видимому, он первый разработал жанр поздравительной речи к свадьбам - прозаическую соперницу исконного эпиталамия. Он не любит даже печальных мифов. "Я отвергаю по отношению к ласточкам аттическим, а также и к соловьям, миф тот фракийский [6]; думаю, что не горестную песню, а напев весенний распевают они" (№ 3).
Подробную и в основных чертах одобрительную оценку литературных особенностей Гимерия дает Фотий [7]. Сперва он характеризует стиль его в фиктивных исторических речах, указывая, что эти речи особенно ярко выявляют характерные черты Гимерия, а именно, что он широко пользуется плеоназмом, расцвечивает свою речь фигурами и, будучи склонен к высокому стилю, тем не менее искусно чередует различные формы речи. Фотий отмечает и такие детали, как пользование перифразом вместо составных слов, что "поражает слух приятной новизной, однако для рядового слушателя несколько затрудняет понимание". Длину своих периодов, которая могла бы также осложнять восприятие, Гимерий искупает "живыми образами".
К этой характеристике почти нечего прибавить. Речи Гимерия являются наилучшим образцом того типа красноречия, на которое с таким негодованием обрушивается Фемистий. Хотя Фемистий нигде не называет ни одного имени, но весьма возможно, что большое число его стрел направлено именно в этого его современника и почти ровесника (Гимерий старше Фемистия на 5 лет), который, никогда не приняв участия ни в одном серьезном деле, тем не менее привлекал в Афины многих поклонников своей пленительной болтовней; пленительность этого типа речей признает и сам Фемистий, называя таких ораторов "сиренами". Гимерий действительно чрезвычайно благозвучен и читается очень легко; одной из причин этого является отмеченная Фотием черта - отсутствие длинных составных слов. Его язык гораздо легче языка Фемистия, но, конечно, не достигает живости и красоты языка Либания. Главное отличие его от последнего состоит в том, что Либаний выработал свой собственный слог и стиль, не ограничиваясь исключительно каким-либо одним кругом понятий и слов (политическим, философским или бытовым), а умело используя все виды слов и оборотов, Гимерий же придает своим речам благозвучность, в значительной степени < пользуясь чужими приемами и используя образы, слова и выражения древнегреческих лириков. Именно лирика - притом мелическая, а не вся греческая классическая поэзия - вдохновляла Гимерия на подражание: более строгий торжественный стиль эпоса и тем более трагедии ему чужд. Сам он нередко называет свои речи "гимнами" и как бы жалуется на то, что он вынужден говорить прозой: "Ввиду того, что речи, непокорные, безудержные и необузданные, развертываются без размера, то я, обратившись к поэзии с просьбой дать мне какой-нибудь теосский напев (ибо эту Музу я люблю), прихожу к тебе, неся эту песнь из оставленных нам Анакреонтом" (№ 3). Мы должны быть очень благодарны Гимерию за его любовь к лирикам; он сохранил много ценных фрагментов из ионийских поэтов, а также из Симонида и Пиндара. Гимерий примыкает к ионийским лирикам и по строю своей речи, стремясь не столько к сложности ее построения, сколько к украшению ее образами, которые, правда, нам кажутся уже довольно шаблонными, но в эпоху Гимерия, может быть, были и оригинальными, особенно в прозе.
Речи Гимерия переполнены мифологическими именами; в противоположность Фемистию он нисколько не заинтересован историческим или моральным содержанием мифа, а пользуется им только как словесным украшением, ради красивого звучания древних имен, которые иногда появляются у него группами, без глубокой смысловой связи. Он охотно начинает речь историческим анекдотом, чтобы потом по какой-нибудь ассоциации перейти к своей теме, но таким же отправным пунктом может явиться для него и чисто поэтический образ. Так, например, речь в Фессалониках он начинает с анекдота о Симониде, которого элейцы остановили по пути в Олимпию и попросили спеть гимн Зевсу; Гимерий продолжает: "Что же вы теперь заставляете меня сделать? Вы хотите, чтобы, прервав ненадолго наш путь, мы дали вам вкусить свирели аттической; об этом просят некоторые, будучи близкими соседями Пиэрии" [страны Муз. - М. Г.] (№ 5). Речь же в Филиппах он начинает так: "Лебедь поет над океаном и побеждает песней своей громко шумящее море... иногда же, встретив малый источник чистой и прозрачной влаги, радуется роднику и, омывая крылья, чтит этот родник, воспевая его в своей песне. Неужели же софист меньше владеет голосом, чем лебедь, и в молчании пройдет мимо этого города? (№ 8). Иногда Гимерий умеет даже сам подшутить над своими поэтическими украшениями: в приветственной речи по поводу приезда в Афины префекта Василия после красивого описания весеннего расцвета он говорит: "Лебеди, если они когда-либо пели песни при дуновении зефира на берегах Илисса, как на Кавстре или Гебре, сейчас более, чем прежде, наполнят пением эти берега. Хотя никто и никогда не видел этих птиц на этой реке, но можно предсказать, что именно они будут петь на лугах Аттики" (№ 3).
Самое яркое представление о манере Гимерия можно получить из речи на свадьбе его родственника Севера, где Гимерий дает полную волю своим антитезам, метафорам и гиперболам; но возможно, что в некоторых комплиментах и сравнениях имеется и юмористический намек. Жених и невеста, конечно, изображаются в самых восторженных тонах: "Оба они находятся в расцвете, как весенние лепестки, распустившиеся на одном лугу. Сходство же душевное их изумительно. Оба они благоразумны, изящны в обхождении и только в занятиях различны, согласно своей природе. Ибо она прилежанием постигла искусство Афины, он же своими трудами достиг благосклонности Гермеса. Ее забота - ткацкий челнок, его - речи; она держит лиру, он услаждается книгою; ее любит Афродита, его же Аполлон возлюбил. Он - из юношей первый, она всех девушек превосходит; его щеки покрыты первым пухом юности, она же для брака созрела" (№ 1). Далее восхваляется и сваха, которая оказывается мудрее Аспазии и сильнее Борея, ибо он принес из Афин во Фракию одну Орифию, а благодаря свахе прибыли в Афины и жених, и невеста; в конце же призываются все олимпийские боги, которые должны сопровождать молодых до их свадебного покоя.
Сам Гимерий дает себе прекрасную характеристику в конце речи в Фессалониках (№ 9): "Я хотел бы остаться здесь у вас целый год и все время говорить речи. Поэтому-то я прощаю Одиссею то, что он слишком долго говорил у Алкиноя и за своей длинной речью даже забыл о желании вернуться домой".

---

[1] Εunapii. Vitae philosophorum ac sophistarum, Vita Prohaeresii.
[2] Элию Аристиду — см. гл. X настоящего тома.
[3] В древности «священной болезнью» называлась эпилепсия.
[4] Vitae philos, ac soph., Vita Himerii.
[5] Ε. Norden. Antike Kunstprosa, 1909, S. 429.
[6] Как известно, в ласточку и в соловья по древнему этиологическому мифу превращены несчастные женщины, плачущие о своем горе.
[7] Photii. Bibliothecae cod. CLXV, pag. 1–8 W.

1. ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА ПОЭЗИИ I-V вв.

Поэтические произведения последней эпохи существования греко-римского мира и возникновения Византийской империи недостаточно изучены даже специалистами, а широкой читающей публике вовсе неизвестны.
Конечно, в большинстве случаев имеются критические издания, но переводов чрезвычайно мало; нет не только полных переводов, но даже и хорошо подобранного сборника отрывков, который мог бы дать общее представление о характере творчества этого периода.
Поэзию этого периода можно разделить на несколько групп: первую, наибольшую, группу составляют произведения эпические - крупные повествовательные поэмы по большей части мифологического содержания; вторым типом поэтических произведений этого времени являются гимны, которые из чисто культовой формы поэзии становятся литературным жанром; в-третьих, продолжает существовать древняя, но особенно расцветшая в эпоху эллинизма эпиграмма, затрагивающая по-прежнему самые разнообразные темы[1]; наконец, в-четвертых, один из древнейших жанров - басня - оживает в новой форме: из короткого прозаического рассказа, мораль которого остается нередко несформулированной, она превращается в стихотворение морализующего Характера, заканчивающееся поучительной сентенцией. Именно эта форма закрепилась за басней в новой европейской литературе.
Сашэш крупным эпическим произведением является обширная поэма Нонна "О Дионисе" в 48 песнях (около 25 000 стихов), излагающая весь цикл мифов о Дионисе. Несколько меньше поэма Квинта Смирнского "Послегомеровские события" в 14 песнях (около 8800 стихов), продолжающая рассказ о Троянской войне от смерти Гектора до отплытия греков на родину и разрушения деревянных стен, построенных греками во время осады Трои. Небольшие по объему поэмы Трифиодора "Взятие Илиона" (690 стихов) и Коллуфа "Похищение Елены" (390 стихов) разрабатывают последний и первый эпизоды мифа о Троянской войне. Маленькая поэма Мусея "Геро и Леандр" (около 350 стихов), примыкая к эллинистическим образцам, излагает местный миф (действие разыгрывается между Сестом и Абидосом на берегах Геллеспонта); вернее, это даже не миф, а любовная повесть. Последним чисто эпическим произведением, дошедшим полностью, является анонимная поэма "Поход аргонавтов", вышедшая из орфических кругов и излагающая миф об аргонавтах в необычной для эпоса форме - от первого лица; это рассказ певца Орфея о походе, в котором он принимал участие.
Содержание перечисленных поэм, как видно из их названий, мифографическое: поэмы Квинта, Трифиодора и Коллуфа и орфическая "Аргонавтика" вновь возвращаются к древним, многократно разработанным циклам Троянской войны и похода Ясона, но в манере разработки их можно заметить очень много нового сравнительно не только с классической, но и с эллинистической эпохой. Огромная поэма Нонна дает неисчерпаемый, почти не исследованный материал и для мифографов, и для литературоведов.
Наибольшая известность выпала на долю поэмы Мусея благодаря тому, что ее переложил Шиллер в своей известной балладе "Геро и Леандр".
О времени жизни авторов этих поэм ничего достоверного не известно. Его устанавливают только по косвенным признакам: время жизни Нонна определяют концом IV - первой половиной V в. по явному совпадению некоторых стихов его поэм со стихами Григория Назианзского, время жизни которого достоверно известно (331-390); Коллуф, Трифиодор и Мусей, по-видимому, относятся к V в., поскольку в их поэмах строго проводятся метрические правила, применяемые Нонном, а так как эти поэты значительно менее крупны по таланту, чем Нонн, то едва ли можно предположить, что Нонн заимствовал свои метрические нововведения у них, а не наоборот. Очень неясно время жизни Квинта, и совсем не поддается определению время создания анонимной орфической поэмы. Относить все эти поэмы к IV-V вв. дает возможность и то обстоятельство, что в них ярко отражаются различные и часто противоречивые идеологические течения той эпохи, когда древняя культура Переднего Востока, эллинизированная после походов Александра Македонского, романизовавшаяся в правление Августа, Флавиев и Адриана и уже христианизующаяся после Константина, дошла до высшей степени синкретизма культур, языков, религиозных и философских течений.
По происхождению ни один из авторов этих поэм не является ни греком из метрополии, ни римлянином: Нонн, Трифиодор и Коллуф - уроженцы Египта, Квинт, по его собственному свидетельству, - несмотря на свое чисто латинское имя, - малоазийский грек из Смирны; Мусея, судя по избранному им для поэмы троадскому мифу, можно было бы тоже считать жителем Малой Азии, если бы уже в эллинистическую эпоху поэты не избирали своей темой как раз мифы наиболее далеких и малозначительных местностей. Важно одно: все эти поэты - уроженцы разных областей единого греко-римского мира, и произведения их объединены не тем, что они созданы в одной и той же географической зоне, и не тем, что они вышли из недр одного и того же литературного кружка, а только тем, что все они носят на себе яркий отпечаток своего времени. А к этому времени вполне можно приложить эпитет, которым Нонн характеризует собственную поэму; пестрая, многоцветная картина. Такими же многоцветными являются и другие произведения, созданные этой эпохой; неисчислимы и нередко неопределимы их источники, многообразны и иногда очень оригинальны их мысли, настроения и изобразительные приемы, но все это многообразие красок развертывается на прочной основе единой литературной традиции античности. И с этих именно двух точек зрения поэтические произведения I-V вв. заслуживают самого тщательного изучения; во-первых, как последние итоги многовековой литературной традиции, во-вторых, как памятники идеологии переходного, исключительно интересного времени.

---

[1] См. гл. VI настоящего тома.

2. БАБРИЙ

Как уже сказано в I томе настоящего издания, басня была излюбленным типом народного творчества [1] и продолжала передаваться в историческую эпоху устно, долгое время не подвергаясь литературной обработке. Правда, Платон рассказывает, что Сократ, находясь в темнице, перелагал в стихи басни Эзопа, какие знал [2], и Диоген Лаэртский сообщает даже два стиха басни, сочиненной Сократом [3].
Первый, кто составил сборник эзоповых басен, как сообщает Диоген Лаэртский[4], был известный Деметрий Фалерский (около 300 г. до н. э.). Что случилось с этим сборником, нам неизвестно; может быть, какая-нибудь часть басен попала и в дошедшие до нас рукописи эзоповых басен; но, если бы это было так, то язык дошедших до нас басен был бы лучше. Однако можно думать, что некоторые басни первого класса имеющихся у нас рукописей восходят к самому собранию Деметрия Фалерского.
В начале I в. н. э., при императоре Тиберии, Федр в Риме изложил ясным и простым латинским языком в стихах (ямбических сенариях) несколько Эзоповых басен. Хотя Федр был высокого мнения о своем труде, но надежды его на известность не оправдались: во всяком случае в Греции басни Федра не были известны; даже ученый Плутарх не знал их.
Честь ввести басню как жанр в греческую литературу досталась Бабрию. От него дошел до нас сборник басен, написанных холиямбами ("хромыми ямбами"). В этом сборнике есть два пролога. Во втором из них Бабрий, указав, что мудрый Эзоп был первым сочинителем басен, продолжает: "а я даю новый Музе мифиямб" (μυθίαμβος - басня, написанная ямбами).
Бабрий был (или по крайней мере считал себя) создателем нового литературного жанра; видно также, что он не знал Федра.
Кто был Бабрий, неизвестно, равно как и то, когда и где он жил. Ответ на эти вопросы приходится извлекать путем филологических догадок из его произведений и отчасти из очень немногочисленных свидетельств.
Так, некоторые басни его цитируются в III в. н. э. Из этого видно, что они написаны или в III в., или раньше, но во всяком случае если раньше, то не намного. К сожалению, в самих баснях нет хронологических указаний, но язык их в общем есть греческий язык римской эТпохи. Кроме того, до III в. нет никаких упоминаний о Бабрии: Федр (живший в начале I в.) не упоминает его, и Плутарх (живший приблизительно в 46-127 гг. н. э.), часто цитирующий Эзопа, тоже не говорит о нем и, по-видимому, даже не знает греческих басен, написанных холиямбами.
На основании этих фактов временем творчества Бабрия надо считать самое начало III или конец II в. н. э.
Какой национальности был Бабрий, тоже неизвестно. Он писал по-гречески, но как раз в то время (во II в.) образованные римляне охотно и вполне легко писали по-гречески.
Таким образом, греческий язык Бабрия еще не служит доказательством, что он был грек по национальности.
Вполне возможно, что Бабрий был римлянин. На такое его происхождение указывают некоторые особенности строения стиха, свойственные более латинскому, чем греческому стихосложению.
В словаре Свиды сказано, что мифиямбы Бабрия разделялись на 10 книг.
Авиан, римский баснописец (IV - V вв.), говорит, что Бабрий уместил басни свои в две книги.
Популярность басен Бабрия, особенно в школе, была причиной многочисленных искажений текста. Текст окружали комментариями и парафразами, частицы которых вытесняли первоначальный текст; между прочим, позднейшими вставками считаются нравоучения при баснях, написанные отчасти прозой, отчасти стихами (иногда с нарушением тонких метрических правил Бабрия).
Кончилось дело тем, что стали писать этот текст в виде прозы, примешивая к нему и старые эзоповы басни; такой состав имеет, например, Ватиканская рукопись второй половины XV в. Так сочинение Бабрия в его первоначальном виде прекратило свое существование. Ученые нового времени до 1844 г. знали о Бабрии только понаслышке, главным образом по статье о нем и цитатам у Свиды.
В 1840 г. А. Вильмэн, филолог и министр народного просвещения Франции, поручил греку Миноидису Минасу, жившему в Париже, поискать в Греции новые рукописи. В одном из монастырей на Афоне Минас открыл пергаментную рукопись X в., содержащую 122 басни Бабрия. Не имея возможности приобрести эту рукопись, он списал ее и привез список во Францию. С этого списка и сделано было первое печатное издание Ж. Ф. Буассонадом в 1844 г. Во время второй поездки в Грецию Минас приобрел эту рукопись и, так как Королевская библиотека в Париже отказалась купить ее на предложенных условиях, он продал рукопись в 1857 г. в Британский музей, где она теперь и находится.
В литературном отношении басни Бабрия неодинаковы: наряду с живыми, полными драматизма рассказами есть и мало удачные; в общем они довольно прозаичны; иногда это почти проза, облеченная в стихотворный размер; с баснями Крылова они не могут ни в какой мере идти в сравнение. Но зато стих - прекрасный, обработанный по строгим правилам, как уже было сказано; холиямб, особенно близко подходящий к разговорной речи, как нельзя более пригоден для таких рассказов. Подражатели Бабрия, писавшие басни дактилическим гексаметром, сделали неудачный выбор, так как этот размер пригоден для героического эпоса, а никак не для басни.
Как образец прозаичности рассказа Бабрия приведем басню "Стрекоза [Цикада] и муравей" (№ 140). "В зимнюю пору муравей, вытаскивая из своей норы хлеб, который он накопил, сушил его. Голодная цикада умоляла его дать и ей сколько-нибудь пищи, чтобы ей прожить. ,,Так что же ты сделала, - говорит он, - в это лето?" "Я не была в праздности, а все время пела". Муравей, засмеявшись и убирая пшеницу, говорит: "Пляши зимой, если летом пела""[5].
Но вот большая басня, очень драматическая: "Лев, лисица и лань" (№ 95); ее нет ни у Крылова, ни у Лафонтена, ни у Федра.
"Лев, заболевши, лежал в горной пещере, раскинув по земле свои слабые члены. Другом его была лисица, с которой он вел беседы. Однажды он сказал ей: ,,Если ты хочешь, чтоб я остался жив, то для утоления голода мне нужна лань, которая живет в той густой роще, под дикими соснами; теперь я уже не в силах гнаться за ней; но, если ты хочешь, она придет ко мне в руки; она попадется на твои медовые речи". Ушла лиса; она застала лань в дремучих лесах прыгающей по мягкой траве. Прежде всего поклонилась ей, потом пожелала ей здоровья и сказала, что пришла с добрыми вестями. "Лев, - говорила она, - ты знаешь, мне сосед, дела его плохи: он близок к смерти. Так вот он раздумывает, кто после него будет царствовать над зверями: свинья глупа, медведь ленив, пантера - злобная, тигр - хвастун и любитель полного одиночества. Лань, думаю, всех более достойна царствовать: осанка горделивая, живет много лет, рог у нее страшен всем пресмыкающимся, похож на деревья, не такой, как у волов. Что же тебе много говорить? Одним словом, твое избрание решено, ты будешь царствовать над зверями гор. Тогда, госпожа, может быть, помянешь ты лису, которая тебе это первая сказала. За этим я и пришла. Ну, прощай, дорогая. Тороплюсь ко льву, как бы он не стал опять искать меня; ведь он во всем пользуется моими советами; думаю, и ты, дитя, поспешишь к нему, если послушаешь седой головы. Тебе бы пойти, сидеть при нем и ободрять его в страданиях. Мелочи действуют на тех, кто при последнем часе: у умирающих душа - в глазах". Так сказала лиса. От таких лживых речей у лани гордость обуяла ум. Она пришла в глубокую пещеру зверя и не знала, что будет. А лев, внезапно бросившись с своего ложа, только оцарапал ей уши кончиками когтей: слишком уж поторопился. Она - прямо к двери, несчастная, и убежала вглубь лесов. Лиса всплеснула руками, видя, что потратила труд понапрасну. Лев застонал и заскрежетал зубами, и голод томил его, и печаль. Опять обратился он к лисе и стал молить ее придумать во второй раз другую какую-нибудь хитрость для поимки лани. Лиса сказала: "Трудно то, что ты приказываешь, но все-таки я услужу тебе".
И вот она пошла по следу, как умная собака, плетя всевозможные хитрости и уловки. Каждого пастуха спрашивала она, не пробежала ли где окровавленная лань. Кто видел ее, показывал ей дорогу, и, наконец, она нашла ее отдыхающей от бега в тенистом месте. Лиса остановилась с бесстыдным взглядом и наглым видом. У лани дрожь пробежала по спине и ногам, гнев закипел в сердце, и она так сказала: ,,Ты теперь гоняешься за мной повсюду, куда я ни бегу. Но, тварь ненавистная, теперь не поздоровится тебе, если подойдешь ко мне и посмеешь вякнуть что-нибудь. Других надувай, неопытных, другим кружи голову и делай их царями". Однако у лисы сердце не дрогнуло; перебив ее, она говорит: "Неужели ты так малодушна и труслива? Ты так подозрительна к друзьям? Лев хотел тебе добра и, чтобы пробудить тебя от прежней лености, дотронулся до уха, как умирающий отец; он хотел дать тебе все наставления о том, как тебе, получив такую великую власть, сохранить ее; а ты не выдержала прикосновения немощной руки, вырвалась и предпочла получить рану. Теперь он рассержен больше, чем ты, почувствовав твое чрезмерное недоверие и легкомыслие; говорит, что поставит волка царем. Ох, какой это скверный властитель! Что мне делать! Ты для всех нас будешь виновницей бед. Нет, пойди и на будущее время будь отважной, не пугайся, как овца из стада. Клянусь тебе всеми листьями и источниками: как верно то, что я желаю служить одной тебе, верно и то, что лев нисколько не враг тебе;, напротив, из любви к тебе он ставит тебя госпожою всех зверей". Такими льстивыми речами она уговорила лань пойти вторично в тот же ад. Когда она очутилась в глубине логовища, лев сам получил роскошный пир: пожирал кишки, пил мозг из костей, рвал внутренности; а поставщица стояла, горя нетерпением получить часть добычи, незаметно схватила выпавшее сердце лани и сожрала его; это и было ей наградой за труды. Лев, сосчитав все внутренности, стал искать сердце; перешарил все ложе, весь дом. А лиса, обманывая его и скрывая истину, сказала: "У нее совсем его не было; не ищи понапрасну. Какое могло быть у нее сердце[6], когда она во второй раз пришла ко льву в дом?"".
По этой басне видно, как далеко отстоит здесь Бабрий от народного творчества, используя басенный сюжет для настоящей литературной новеллы.
Язык Бабрия - искусственный. Это смесь современного ему языка со словами, формами, оборотами из древней литературы - из Гомера, Гесиода, ямбографов и других.
Главным источником Бабрия были Эзоповы басни, которым он придавал стихотворную форму. Но, кроме этого, некоторые басни взяты из других источников или сочинены им самим.

---

[1] Стр. 64–66.
[2] Платон. Федон, 61В.
[3] Диоген Лаэртский, II, 5, 42.
[4] Там же, V. 5. 80.
[5] Бабрий цитируется в переводе С. И. Соболевского.
[6] «Сердце» здесь является синонимом ума.

3. ОППИАН

Биографические сведения об Оппиане дает Свида. Оппиан жил во второй половине II в. н. э. и был сыном крупного чиновника в Корике (Киликии), попавшего в опалу и удалившегося в изгнание. Оппиан, бывший в то время подростком, последовал за отцом. Ставши взрослым, он написал поэму "О рыбной ловле", посвятил и поднес ее императору Марку Аврелию, которому она настолько понравилась, что он разрешил вернуться на родину и молодому поэту, и его отцу и щедро оплатил ему его литературный труд (якобы по золотой монете за стих). Оппиан вернулся в Корик, где, так же как отец, поступил на государственную службу; умер он совсем молодым, около 30 лет от роду.
Свида приписывает Оппиану три произведения, разрабатывающие по существу одну и ту же тему: поэмы "О псовой охоте", "О рыбной ловле" и "О ловле птиц". Первые две поэмы дошли до нас ("О псовой охоте", как предполагают, не полностью), третью мы имеем в прозаическом парафразе византийского писателя Евтекния. Принадлежат ли все эти произведения действительно Оппиану или они объединены его именем по сходству конструкции и содержания - этот вопрос ставился исследователями не раз; наиболее вероятно, что поэмы "О псовой охоте" и "О рыбной ловле" написаны разными авторами, так как в них замечается как некоторое подражание друг другу, так и известные полемические тона, а так как поэма "О рыбной ловле" безусловно принадлежит Оппиану, то, по-видимому, поэма "О псовой охоте" написана не им; однако она едва ли отделена от первой большим промежутком времени, так как связь между ними очень ясна, причем более вероятно, что поэма "О псовой охоте" написана раньше, и Оппиан, так сказать, отталкиваясь от нее, написал свое произведение. Сухой прозаический парафраз поэмы "О ловле птиц" не дает возможности судить о соотношении оригинала с другими двумя поэмами, он интересен только с точки зрения содержания.
Источники Оппиана, на которые он, правда, нигде не ссылается, по всей вероятности, весьма разнообразны и многочисленны: в эпоху, когда жил Оппиан, число произведений, описывавших жизнь животных, было очень велико; помимо естественно-научных трактатов Аристотеля и Феофраста, от многих географов и путешественников (Паммен, Полемон, Мнасей) остались рассказы о различных породах животных, об их нравах и о борьбе человека с ними. В этих рассказах нередко смешивались, а иногда безраздельно сливались в одно целое научные наблюдения с самыми нелепыми фантазиями. Кроме того, имелся огромный материал этиологических мифов о происхождении различных животных и растений. Все эти пестрые, разнохарактерные сведения были к услугам поэта, который пожелал бы их использовать. Имелись также с давних времен практические руководства в прозе для охотников, образцом которых является прозаическое сочинение "О псовой охоте", приписываемое Ксенофонту. Интерес к этому сочинению не угасал в течение многих веков, о чем свидетельствует хотя бы тот факт, что, по-видимому, именно во II в. н. э. (т. е. в эпоху Оппиана) оно было снабжено пышным предисловием в духе второй софистики. Но самое ценное - зарисовки, несомненно, сделанные с натуры, те наблюдения, которые поэт черпал из своего собственного опыта.
Все эти элементы: данные специальных сочинений по зоологии и физиологии, практических руководств для охотников, рассказы географов и путешественников, то правдивые, то фантастические, ходячие мифы, сказки и басни о животных и свои собственные наблюдения - все это нашло место в поэмах, приписываемых Оппиану, и отразилось даже в сухом пересказе поэмы "О ловле птиц".
Содержание поэм значительно шире их названий. Обе они отнюдь не касаются только вопросов охоты, главное внимание обращено на жизнь животных и их особенности.
Поэма "О псовой охоте" имеет характер более систематический и несколько суховатый. Она состоит из четырех книг. После традиционного пышного обращения к императору, который назван Антонином, но сыном Севера и Домны (предполагают, что текст здесь испорчен интерполяцией или ошибкой переписчика), поэма начинается диалогом поэта с Артемидой, которая приказывает ему отказаться от воспевания Вакха, Сабасия, древних героев н новых побед над парфянами (по-видимому, походов Траяна), а также от таких тем, как гибельная или чистая любовь, и воспеть жизнь животных, их ум и хитрость, беспечальную любовь и рождение их детенышей, не нуждающееся в помощи повивальных бабок. После этого поэт устанавливает три вида охоты - сухопутную, морскую и воздушную, отдает предпочтение первой, как самой опасной, требующей от охотника большей смелости, чем ловля рыб и птиц, и излагает, каким должен быть охотник (сухощавым, быстроногим, решительным, наблюдательным); далее точно указывается, в какое время дня надо охотиться в разные времена года, перечисляются орудия охоты и подробно описываются породы коней и собак; эта часть поэмы близко примыкает к трактату Ксенофонта; в конце I песни (или, вернее, книги) очень живо описывается, как надо воспитывать щенка, заставляя его разыскивать спрятанного убитого зайца. II песнь рассказывает о диких нехищных животных - диких быках, оленях, ланях, козах и баранах, о слонах, носорогах и обезьянах; живо описан внешний вид животных, их драки в брачный период, картина борьбы оленя с нападающими на него змеями; наиболее мудрым животным, конечно, признается слон. III песнь посвящена хищникам: описаны различные породы львов, пантер, медведей, рысей, волков, гиен и тигров, с указанием их расцветки, образа жизни и питания. В эту песнь введен занимательный элемент: рассказ о храбром маленьком хищнике ихневмоне, который проникает через широкую пасть спящего крокодила в его внутренности, пожирает их и вылезает обратно, когда крокодил, бросившись в воду от нестерпимой боли, околевает. В этом месте строгая систематичность поэмы несколько нарушается тем, что совершенно неожиданно заходит речь о верблюде, страусе и зайцах. Поэт считает нужным оправдаться в том, что вводит в поэму страуса - птицу, а не зверя; но он указывает на то, что страус не летает, а очень быстро бегает и поэтому охота на него производится всадниками и лучниками, как на дикого зверя. В IV песни после указания, что охотник должен уметь следить за направлением ветра и улавливать запахи, даются живые картины охоты на льва разными способами (в Ливии - приманкой и засадой, в Ассирии - облавой с факелами, в Эфиопии - непрерывной погоней копейщиков и лучников); менее подробно, но столь же живо изображена охота на пантер, медведей, зайцев и лисиц. Поэма обрывается несколько внезапно, эпилога нет, почему и считают, что она сохранилась не полностью. Однако едва ли утеряна значительная ее часть; главные виды охоты в ней перечислены, а эпилог и в поэме "О рыбной ловле" тоже появляется довольно неожиданно и занимает всего 6 стихов.
Поэма "О псовой охоте" написана по строго обдуманному плану и вполне отчетливо распадается на отдельные части, вследствие чего она напоминает учебник; однако в каждую песню введены занимательные, живо написанные эпизоды, что делает чтение ее нескучным. Интерес поддерживается также введением некоторых мифологических рассказов, художественных сравнений и забавных небылиц.
Поэма "О рыбной ловле" менее систематична, но более разнообразна и местами даже подлинно поэтична. Чтение ее, однако, значительно труднее как вследствие малого знакомства обычного читателя с нравами и жизнью рыб, так и вследствие неясных названий пород рыб и несоответствия их современным названиям; например, под термином "κῆτος" подразумевается, по-видимому, акула, так как описано, как эта рыба с двумя рядами зубов пожирает человека.
Поэма распадается на пять песен. Она начинается с краткого обращения к Марку Аврелию, тоже названному Антонином, и его сыну Коммоду и немедленно переходит к описанию трудностей жизни рыбака сравнительно с жизнью охотника. Далее описаны различные породы рыб, полипы и медузы. Значительное место уделено излюбленному греками дельфину, считавшемуся другом людей. Устройство "государства" рыб, вражда между отдельными видами, брачный период, отношение матерей к детенышам в довольно пестром беспорядке заполняют I песнь. II песнь посвящена в основном той же теме вражды, военных хитростей (в числе которых упоминается мимикрия) и способов самозащиты и заканчивается моральным выводом υ вреде междоусобиц и преимуществах мира. III песнь говорит о том, каким должен быть рыбак, и описывает различные виды рыбной ловли: на приманку, на музыкальные звуки, на излюбленные рыбами запахи. IV песнь продолжает эту тему, повествуя об использовании в качестве приманки пойманных самок, о заманивании рыб в подводные пещеры, ловле их в зимние бури и холода и, наконец, странном способе ловли мертвых рыб, убитых растворенным в воде ядом; по-видимому, и такая рыба могла употребляться в пищу. Наконец, в V песни описана охота на "морских чудовищ" - акул разных пород; с большим негодованием рассказывается об охоте "нечестивых фракийцев" на дельфина, который даже в момент гибели проявляет кротость и благородство; поэма заканчивается очень живым описанием трудностей работы водолазов, добывающих пурпурные раковины и губки.
Так же как и поэма "О псовой охоте", поэма "О рыбной ловле" широко использует драматические картины из жизни животных и сцены охоты. Борьба полипа и мурены во II песни производит впечатление более сильное и мрачное, чем борьба оленя со змеями, может быть, по причине большего знакомства автора с подводным миром, а также благодаря описанию страшных, причудливых форм сражающихся врагов. Картины массовой гибели рыб, которых давят в подводных пещерах окованным бревном, или огромных рыбьих косяков, разрезаемых во время миграции килями лодок, несомненно, написаны с натуры и представляют большой интерес с точки зрения развития натуралистических приемов описания.
В прозаическом парафразе поэмы "О ловле птиц", разделенном на три главы, первая описывает некоторые породы птиц, живущих на суше, вторая - приморских птиц, третья же начинается таким же перечислением качеств, необходимых для птицеловов, какое имеется и в обеих разобранных поэмах применительно к охотнику и рыбаку; указано, что опасности грозят только тем птицеловам, которые охотятся на горных хищных птиц, однако, ловкость, наблюдательность и хорошее зрение нужны птицелову не меньше, чем охотнику; кроме того, он должен уметь подражать голосам птиц. Далее перечисляются способы ловли птиц (силками, сетями, клеем и на разные виды приманок).
Из изложения содержания всех трех произведений видно, что схема их построения одна и та же.
Связь между этими тремя поэмами, несомненно, имеется. Наиболее вероятно, что основной и самой ранней по времени создания является поэма "О псовой охоте". Во-первых, по характеру она наиболее тесно примыкает к своим прозаическим источникам - зоологическим трудам, с одной стороны, и практическим руководствам для охотников - с другой. Во-вторых, в поэме "О рыбной ловле" встречаются несколько раз ссылки и сравнения, указывающие на знакомство с картинами, описанными в поэме "О псовой охоте", например, битва полипа и мурены сравнивается с битвой оленя и змеей, охота на акулу - с охотой на льва. Имеются, правда, и двусторонние сравнения: полип, пожирающий в голодное время, зимой, свои собственные отростки, сравнивается с медведем, сосущим зимой свою лапу, и, наоборот, в поэме "О псовой охоте" - медведь с полипом. Наиболее же ясно отражается отношение поэмы "О рыбной ловле" к поэме "О псовой охоте" в полемически заостренных стихах о трудностях жизни рыбака; в начале поэмы об охоте жизнь рыбака изображена как мирное сидение с удочкой и сетями, как ловля беззащитных рыб, неспособных оказывать сопротивление; откликом на это является начало поэмы "О рыбной ловле", изображающее, напротив, в розовых красках жизнь охотника, бродящего с верным товарищем, собакой, в тенистых лесах среди журчащих ручьев, между тем как рыбак вверяет жизнь ненадежному морю, преследует неуловимых рыб и сражается с морскими чудовищами. Хотя и та, и другая тирада являются только разработкой известного "общего места" о преимуществах ремесел, которое бесконечно перепевали и греческие, и римские поэты, но все же скорее поэма "О рыбной ловле" откликается на поэму "О псовой охоте", а не наоборот.
В поэмах "О псовой охоте" и "О рыбной ловле" научные цели, конечно, не ставятся; однако они все-таки дают представление о состоянии естественнонаучных наблюдений и классификаций в ту эпоху. Общие законы, существующие в мире животных, отражены в основном верно и даже точно сформулированы: например, инстинкт самосохранения и использование имеющихся средств защиты (рогов, клыков, пахучих выделений желез ит. д.).
Кроме того, в обеих поэмах разбросано огромное число мелких частных наблюдений над различными животными. Правда, наиболее известные звери имеют те же черты, которые, начиная с басен Эзопа, прочно закрепились за ними в литературе: хитрая лиса, обманывающая любого охотника и боящаяся только собак, недремлющий быстроногий заяц, лев, не боящийся ничего, кроме блеска огня, ленивый сластена медведь и мать-тигрица; но у Оппиана к этому прибавлены и наблюдения над менее известными животными, например, онагром и гиеной, над тюленями и особенно над рыбами (например, амии, преследующие дельфина, безобидная травоядная рыба кестрий и др.).
Наряду с наблюдениями, верность которых не вызывает сомнений, в обеих поэмах встречаются очень забавные сообщения, либо являющиеся результатом недостаточных знаний, либо основанные на сказке или мифе.
Автор поэмы "О псовой охоте", правда, иногда выражает сомнение о некоторых приводимых им же самим сведениях, как, например, в том, что тигры встречаются только женского пола, и объясняет это храбростью тигрицы, остающейся защищать детенышей, между тем как самец, всегда убегающий от охотников, не попадает им в руки; сомнительным кажется ему и то мнение, что гиены каждый год меняют свой пол; но относительно носорогов он сам категорически утверждает, что существуют только носороги-самцы, а их детеныши зарождаются прямо в нильском иле.
На первый взгляд трудно представить себе, как можно говорить об идеологии таких эклектических поэм, разрабатывающих полунаучный, полусказочный материал. Тем не менее она не только существует, но и довольно ясно обнаруживается. Поэмы и книги о животных - не случайное явление во II в. н. э. Закономерно и их посвящение Марку Аврелию, стоику на императорском престоле. Эти поэмы пропитывает стоический дух. Обращение к Зевсу в I песни поэмы "О рыбной ловле" чрезвычайно близко к гимну стоика Клеанфа; почти в тех же словах оно восхваляет мощь Зевса, управляющего всем миропорядком. Восхваление добродетелей - дружбы, самоотверженности, любви к детям, взаимопомощи и в качестве политического варианта этих общих мест восхваление мирной императорской политики - все это указывает на основную тенденцию поэм; чувства, которые ведут к вражде, - страстная любовь и ревность - беспощадно осуждаются в обеих поэмах в чрезвычайно сходных выражениях; в сотый раз формулируются выработанные еще в классической литературе "общие места" о гибельности страсти и ревности. В обеих поэмах постоянно проскальзывают ноты жалости к убиваемым животным и рыбам, какой-то сентиментальный гуманизм, не согласующийся с основной темой поэм, которые требуют от охотника и рыбака смелости и ловкости, восхваляют величие храбрых людей, но в то же время постоянно упрекают их в жестокости сердца.
Личность автора ясно не выступает нигде, и его мировоззрение отражается только в этих общих формулах. Единственное место, которое, по-жалуй, можно поставить в связь с биографией Оппиана, это искренне звучащие стихи о радостном возвращении изгнанника на родину, которые иллюстрируют возвращение рыб к привычным берегам после зимней миграции.
Относительно художественной формы обеих поэм многого сказать нельзя: они написаны правильным, местами даже благозвучным, но однообразным гексаметром (особенно поэма "О рыбной ловле"). Особой прелестью отличаются реалистические описания поведения животных и охотничьи сцены, между тем как разработка "общих мест" не представляет собой в художественном отношении ничего оригинального сравнительно с эллинистическими образцами; типично для эпохи и оригинально только использование этих общих мест с моралистическими целями. Господство риторики тоже наложило свою печать на обе поэмы: не раз влагаются в уста животных трогательные речи, обвиняющие их врагов в жестокости, но если обращение гонимой лани или умирающего дельфина к убийце-человеку еще до некоторой степени уместно, то длинная речь, которую будто бы произносит самка онагра к онагру, уничтожающему свое мужское потомство, может произвести на нас только комическое впечатление.
Обе поэмы богаты сравнениями, которые заслуживают более тщательного разбора, так как они взяты преимущественно из повседневной жизни и дают богатый бытовой материал: здесь и дети, бегущие за учителем, и кутящие молодые люди, возвращающиеся с пирушки, и сын, бережно ведущий слепого отца, и кулачный боец, падающий от ран и ослепленный льющейся со лба кровью.
Сравнений из области природы очень мало; в своей поэтике Оппиан в основном следует Гомеру, что обусловлено самим эпическим жанром поэмы; но заслуживает внимания то, что поэт этой поздней эпохи поясняет явления природы сравнениями из быта людей, а не наоборот.
Остается сказать несколько слов об использовании мифологического материала. Мифы приводятся в очень большом количестве и преимущественно тоже с морализирующей целью. Таков миф о происхождении цветка мяты, в который была превращена девушка, спасавшаяся от преследований отца. Наиболее интересен длинный этиологически-религиозный миф о происхождении пантер, в которых были якобы превращены Дионисом менады по их собственной просьбе, так как они хотели отомстить Пенфею, не желавшему признать их бога; автор подчеркивает, что уже нельзя верить в рассказы поэтов об убийцах-матерях (IV, 316-319). Очевидно, в гуманную эпоху II в. рассказ о матери, убившей родного сына, о растерзании Пенфея Агавой и ее сестрами был заменен в культе Вакха более приемлемым рассказом о растерзавших его пантерах. Культ Вакха, в это время очень мощный и все усиливавшийся, по-видимому, стремился принять более гуманные формы и очищал свои мифы от древних ужасов. Если сопоставить конец этого нового мифа с запрещением Артемиды петь о Дионисе и Сабазии, то это вносит интересную черту в религиозную историю II в., уставшего от жестокостей и стремившегося к несколько сентиментальной добродетели и морали. Таким образом, и в поэмах, как будто по своей теме далеких от всякой конкретной исторической обстановки, она с необходимостью все же отражается в совершенно ясных чертах.

---

4. КВИНТ СМИРНСКИЙ

Относительно Квинта Смирнского не только не имеется надежных биографических данных (кроме нескольких стихов в поэме, о которых речь будет ниже), но даже эпоха, в которую он жил, точно неизвестна. Те доводы, на основании которых его обычно относят к середине IV в., нельзя признать абсолютно убедительными: а именно, считают, что он безусловно жил раньше Нонна, так как в его поэме нет тех метрических нововведений, которые характерны для поэмы Нонна. Однако Квинт мог сознательно избегать этих нововведений и намеренно строить свой стих по гомеровскому образцу; кроме того, он мог быть даже и вовсе незнаком с поэмой Нонна; литературные течения IV-V вв. настолько мало известны, что мы не в состоянии судить о распространенности того или другого произведения, тем более что Нонн - житель Египта, а Квинт называет себя уроженцем Смирны и обнаруживает во всей поэме близкое знакомство с географией Малой Азии.
О происхождении и общественном положении Квинта он сам сообщает следующее:
Музы, ведь вы в мои мысли вложили мне всю эту песню
В дни, когда щеки мои даже пухом еще не покрылись,
Пас я в ту пору овец на лугах недалеко от Смирны;
Если же взять расстоянье, в каком человеческий голос
Слышен, то будет до Герма их три; там же храм Артемиды,
Сад есть рядом привольный и холм, не высокий, не низкий.
(XII, 308-313)[1]
Если бы Квинт назвал своей профессией любую другую, то не было бы основания сомневаться в его свидетельстве; но маскировка поэта под пастуха, которого Музы научили песням, имела в это время уже более чем тысячелетнюю давность, если считать с Гесиода [2] и семисотлетнюю даже с тех пор, когда Феокритом и его последователями был установлен канон буколического произведения [3].
Вопрос об источниках поэмы "Послегомеровские события" сложен. По содержанию она примыкает и к киклическим поэмам и к трагедиям. Песни I-V излагают содержание "Эфиопики" (вступление в бой и смерть предводительницы амазонок Пентесилеи и царя эфиопов Мемнона, пришедших на помощь к троянцам, смерть Ахилла и спор об оружии); песни VI-VIII примыкают к "Малой Илиаде"; центральной фигурой в них является Эврипид; песни IX-X излагают историю Филоктета близко к трагедии Софокла; в V песни эпизод безумия и самоубийства Аякса тоже не отступает от трактовки его у Софокла. Последние песни, XI-XIV, соприкасаются, хотя и не очень тесно, со II песнью "Энеиды", повествующей о гибели Трои.
Как и в вопросе о биографии Квинта, мнения исследователей по вопросу о греческих источниках поэмы сильно расходятся. Нет также единого мнения относительно знакомства Квинта с латинскими источниками, особенно с "Энеидой".
Достоверных данных, подтверждающих тот или другой взгляд, конечно, нет, однако в доказательство того, что Квинт имел в руках значительные по объему и притом именно стихотворные источники, все же можно привести некоторые доводы. Поэма Квинта является произведением, очень большим по объему и сложным по содержанию. Если предположить, что Квинт имел перед собой только такие прозаические компиляции с голым перечислением имен и фактов, как, например, "Библиотека" Аполлодора, то можно лишь изумиться его таланту, создавшему из таких скудных данных крупное поэтическое произведение со стихом, хотя не оригинальным, но правильным и благозвучным, с целым рядом интересных эпизодов и даже с выдержанными характерами, хотя и немного монотонными и слишком нравоучительными. Если у Квинта был такой большой поэтический талант, то несколько странны очень крупные недостатки его поэмы, выражающиеся главным образом в композиции: бесплановость поэмы, неравномерное построение эпизодов и слабая их связь между собою, повторение сходных ситуаций. Между тем, если Квинт сам был не творцом всей поэмы, а только умелым компилятором чужих поэтических произведений, то становится понятной как раз эта разница в разработке эпизодов и невозможность создать единый цельный композиционный план. Некоторые моменты его поэмы - и притом лучшие - настолько близко примыкают к кикликам, что едва ли можно предположить, что он совершенно самостоятельно развернул их в поэтической форме на основе такого сухого пересказа, какой имеем перед собой мы.
Трудно также голословно отрицать и знакомство Квинта с "Энеидой". Вергилий в римской империи уже давно стал "классиком", и едва ли возможно, чтобы эпический поэт, поставивший перед собой такую широкую задачу, как завершение Гомера, знал только одного Гомера и нисколько не интересовался поздним эпосом. Тем более странно, что все исследователи не упоминают о единственно неоспоримой черте биографии Квинта - о его латинском имени. Конечно, тот факт, что он был уроженцем Малой Азии и написал поэму на греческом языке, свидетельствует о его принадлежности к кругу эллинистической культуры, но в эту эпоху во всех странах романизованного Востока двух- и даже трехъязычие не только не было редким явлением, но было почти необходимостью для образованного человека. Квинт несомненно был таковым, и поэтому едва ли следует предполагать, что латинская литература и в особенности ее эпический корифей могли быть Квинту совершенно незнакомы.
Все исследователи, работавшие над поэмой Квинта, упрекают его в неудачной композиции поэмы. Действительно, в его поэме нет единого фабульного стержня с завязкой и развязкой; она имеет хроникально-повествовательный характер и излагает события на первый взгляд без всякой внутренней связи, как они следовали одно за другим. Однако не совсем верно отрицать ее известное внутреннее единство, которое лежит не в чисто художественных, а в идеологических особенностях.
Поэма начинается с дня, следующего за сожжением тела Гектора. В первой же песни развивается один из удачнейших эпизодов поэмы. Пентесилея, предводительница отряда амазонок, очень смелая и самоуверенная, вступает в бой, одерживает победу за победой, пока на поле битвы не появляется Ахилл, который насмешливо предупреждает ее об опасности поединка с ним; когда она тем не менее вступает с ним в бой, он убивает ее первым же ударом, но затем, пораженный ее красотой, горько оплакивает ее; за такое мягкосердечие он подвергается насмешкам Ферсита и, вспылив, убивает его ударом кулака; Диомед, родственник Ферсита, завязывает с Ахиллом ссору, которую с трудом удается прекратить подоспевшим вовремя товарищам.
Весь этот эпизод написан очень живо и драматично. По свидетельству Прокла, в таком порядке эти события были изложены у Арктина Милетского. Именно относительно этого эпизода особенно уместно выразить сомнение в том, что Квинт совершенно самостоятельно создал этот сложный и прекрасно написанный эпизод, не имея перед собой хотя бы отрывков поэмы Арктина.
Второй эпизод - появление Мемнона с эфиопским войском, его битва с Антилохом, сыном Нестора, беседа с Нестором, смерть и перенесение его тела на родину, к его матери Эос - написан значительно слабее сражения с амазонками и более растянут. По-видимому, оба эти эпизода были связаны между собой и в источниках, которыми пользовался Квинт; указанием на это служит упоминание Вергилием фигур Мемнона и Пентесилеи у входа во дворец Дидоны [4].
В дальнейшем изложении событий Квинт то очень близко соприкасается с Гомером (особенно в описании боевых эпизодов и погребальных игр), то проявляет значительную самостоятельность. Наименее удачны песни о подвигах Эврипила, сильно напоминающие описания доблести Диомеда, Агамемнона, Патрокла и Ахилла. Наиболее же интересным является эпизод трагической смерти Париса. Тяжело раненный Парис с трудом добирается до жилища своей первой возлюбленной, нимфы Эноны, которая может его исцелить; она не впускает его к себе, желая отомстить ему за измену, но продолжает страстно любить его. Парис умирает на обратном пути, а Энона, узнав об этом, бежит ночью одна через дикий лес, бросается в пламя его погребального костра и погибает вместе с ним. В описании бега Эноны и в плаче нимф о Парисе есть отголоски как обычных "плачей", так и стилизованных "плачей" эллинистических поэтов [5].
Гибель Трои описана Квинтом очень подробно и оставляет более трагическое впечатление, чем рассказ Энея у Вергилия, именно вследствие того, что повествование ведется в холодном тоне хроники и представляет собой перечень отвратительных жестокостей, насилий и убийств. Более живым эпизодом является только встреча Менелая с Еленой; Менелай врывается в дом Елены, убивает ее третьего мужа, Деифоба, и хочет убить Елену, хотя чувствует, как Афродита ослепляет его красотою жены; но его руку, уже поднятую для убийства, останавливает Агамемнон. Утром Елена, боясь и стыдясь греков, под покрывалом идет за Менелаем к кораблям; но греки, полные радостью победы, уже забыли о перенесенных бедах и о своем гневе против Елены и даже приветствуют ее.
Характеры персонажей в поэме Квинта несколько однообразны. Они более "книжны", чем герои поэм Гомера. Отдельные поступки героев не так ясно вытекают из их основного душевного качества: они рациональнее, слабовольнее и сентиментальнее. Но характеры их обрисованы не слабее, а, напротив, яснее, чем, например, характеры в "Аргонавтике" Аполлония Родосского. Если в поэме Квинта нет вполне законченных фигур, как Ахилл или Одиссей, то отдельные психологические моменты даны очень тонки. Такова, например, молчаливая обида Андромахи на похвальбу Пентесилен, готовящейся без труда победить того, кто победил самого Гектора; таков полный оскорбленной любви ответ Эноны Парису или, например, такая деталь, как то, что о смерти Париса плачет только его мать, Гекуба, отец же его, Приам, остается совершенно равнодушен к гибели своего негероического сына, но не отходит от могилы Гектора. Вообще многочисленные речи и "плачи", разнообразные и выразительные, являются одним из лучших украшений поэмы.
Как и поэты эпохи эллинизма, Квинт кое-где вводит в поэму элементы александрийской учености, то в форме астрономических или метеорологических сведений, то в форме географических или мифографических разъяснений, однако, он менее злоупотребляет этим, чем Аполлоний Родосский; а некоторые описания Квинта, например, описание плачущей скалы на Сипиле, в которую превратилась Ниобея, несмотря на всю неуместность помещения его в середину рассказа о битве, сами по себе очень удачны (I, 293-306).
Гомеровские боги играют в поэме Квинта сравнительно незначительную роль. Правда, Арес, разгневанный и огорченный гибелью своей дочери Пентесилеи, хочет вмешаться в битву; Ахилла убивает не Парис, а сам Аполлон, Афродита заступается за Елену и т. п.; но того живого участия в перипетиях боя и в судьбах греков и троянцев, как у Гомера, эти боги и богини все же не принимают. Вместе с тем богини не являются в образе любезных александрийских красавиц, как в поэме Аполлония; герои не приносят жертв богам при каждом удобном случае, как Ясон и аргонавты. Они питают серьезную и глубокую веру в существование строгого миропорядка, в судьбу мира и людей, и притом судьбу трагическую, грустную, но носящую нравственный характер и не безразличную к духовному облику человека.
Конечно, герои Квинта философствуют слишком много для воинов архаической эпохи, но именно те мысли, которые они высказывают, особенно интересны для нас, так как свидетельствуют о мистических и философских исканиях и языческо-христианском синкретизме. Многие мысли в поэме Квинта звучат то по-неоплатонически, то даже почти по-христиански, но на них лежит отпечаток сдержанного скептического пессимизма. Отдельные выражения такого настроения встречались уже в эпиграммах и даже в любовных стихотворениях эпохи эллинизма, здесь же эти мысли сомкнулись уже в цельное миросозерцание, спокойное, но нерадостное; оно покоится на двух основных положениях, по существу противоречащих друг другу: на идее непреложности и трагичности человеческой судьбы и на идее ответственности человека за свои поступки не перед самим собой, а перед какой-то высшей силой. Наиболее цельно изложена эта система мыслей в словах Нестора, обращенных к Подалирию, который безумно горюет на кургане своего брата Махаона (кстати, и скорбь Подалирия тоже описана в более индивидуальных и утонченных тонах, чем плач Ахилла над Патроклом).
Нестор говорит Подалирию:
Ты воскресить его к жизни и к свету дневному не можешь;
В воздух (незримо душа унеслась, а тела останки
Сжег беспощадный огонь и кости земля восприяла.
Как он расцвел, так увял. А ты бесконечное горе
Должен с терпеньем нести. Ведь и мне печальную гибель
Сына увидеть пришлось; не хуже он был Махаона,
Разумом светлым он был одарен; из воинов юных
Был ли другой, кто с отцом был связан такою) любовью?
Ради меня он погиб; он отца от гибели черной
Телом своим защитил; но в день его смерти заставил
Я себя пищу вкусить и живым зари я дождался,
Зная, что смертны мы все, что сойдем этой общей дорогой
Все мы в жилище Аида, что всем нам поставлены грани
Мрачные горькой судьбой; потому подобает нам, смертным,
Все претерпеть, что нам бог ниспошлет, - и радость, и горе.
(VII, 41-55)
Агамемнон и Филоктет тоже обмениваются философскими рассуждениями об изменчивости судьбы и человеческих сердец. По убеждению героев Квинта, существенной частью смертного человека является не тело, а душа. В одном сравнении, упоминая о смерти Геракла, Квинт говорит:
...Вся Эта стонала
В час, как горел он живым; его дух с эфиром смешался,
Славного мужа покинув, и сам он к богам приобщился,
Тело ж страдавшего много земля в это время сокрыла.
(V, 646-649)
Поэма Квинта заканчивается описанием страшной бури, которую Афина посылает на греков как кару за нечестие Аякса Оилида и в которой гибнет, уже достигнув берега родины, сам Аякс; Посейдон же в ночь после отплытия греков разрушает деревянные стены. Этот конец поэмы отнюдь не случаен и не является только хронологическим окончанием войны, как может показаться на первый взгляд; он совершенно логически подводит морализующий итог всему повествованию. Троянцы погибли за нарушение закона гостеприимства, но греки тоже несут кару за свои преступления, а быстрое разрушение их стен - доказательство хрупкости дел рук человеческих.
В этих общих мыслях о судьбе людей и заключается то внутреннее единство поэмы Квинта, которого нельзя найти в ее слабо скрепленной фабуле; именно идейный стержень придает известную цельность этой поэме, которая рассказывает о древних героях, но рассказывает по-новому.
Язык Квинта близко примыкает к языку поэм Гомера; но Квинт не является рабским последователем Гомера и нередко вводит новые, современные формы и обороты речи. Детального исследования словаря, грамматических и метрических особенностей поэмы не имеется. Из общепринятых во всех эпических поэмах литературных приемов наибольшей любовью Квинта пользуются сравнения, которые щедро рассыпаны по всему произведению, местами даже излишне нагромождены; среди них встречаются очень красивые. Они охватывают приблизительно тот же круг представлений, что у Гомера (явления природы, сельский быт, охота, жизнь диких зверей, мореплавание) и на первый взгляд очень похожи на сравнения в гомеровских поэмах, хотя ни одно не перенесено буквально. Однако при более внимательном чтении можно заметить, что они значительно менее конкретны и наглядны; можно видеть, что Квинт был не так хорошо знаком с устройством корабля и тем более колесницы, с упряжкой лошади и т. п. Он предпочитает при описании трудовых процессов общее, а не частное выражение, не специальный термин, вследствие чего картина получается более расплывчатая. То же относится к описанию одежды и оружия.
Совершенно оригинальным является сравнение Приама со слепцом, прозревшим после операции: его зрение еще неполное, так же неполна и радость Приама, потерявшего Гектора; но все-таки слепец видит вновь, а Приам способен радоваться неожиданной помощи.
Квинт строго соблюдает и другие "общие" места" эпических поэм: у него есть длинное описание кубка Приама и оружия Ахилла, подробный рассказ о состязаниях в разных видах физических упражнений: введено даже состязание в речах.
Что касается отношения Квинта к историческим событиям, то он является сознательным и намеренным архаизатором, но все же у него имеются три анахронизма - состязание в верховой езде, применение пыток и предложение атаковать Трою знаменитым римским приемом "черепахи".
Из всего, что сказано о поэме Квинта, видно, что ее автор был культурным человеком с широким образованием и не был лишен философских интересов. Поэтому почти с достоверностью можно сказать, что его "пастушеская" профессия была обычной литературной маскировкой писателя-интеллигента.

---

[1] Все стихи в гл. XIV цитируются в переводе М. Е. Грабарь–Пассек.
[2] «Теогония», 22–25.
[3] Феокрит, VII и IX. Мнение Сент–Бёва, который верит тому, что Квинт был пастухом (Étude sur Virgile suivie d’une étude sur Quinte. P., 1856), как и мнение Н. Кёхли, из дидактического тона поэмы Квинта делавшего вывод, что автор был школьным учителем (Quinti Smyrnaei Posthomericorum libri XIV. Leipzig, 1850), продолжавшим Гомера для своих учеников, а также предположение, что Квинт был государственным деятелем, занимавшимся поэзией на досуге, лишены веских оснований и не дают ничего для понимания и характеристики поэмы Квинта.
[4] Вергилий. «Энеида», I, 489 слл.
[5] Ср. «Плач об Адонисе» Биона в гл. V настоящего тома, а также см. Феокрит, Мосх, Бион. М. Изд–во АН СССР, 1958, стр. 171. Перевод M. Е. Грабарь–Пассек.

5. НОНН

Биографические сведения о Нонне, как и о других поэтах его времени, чрезвычайно скудны. Известно лишь, что он уроженец Египта и в конце жизни был христианским епископом в Панополе (в среднем Египте).
От Нонна до нас дошли два произведения, на первый взгляд не только не имеющие между собою ничего общего, но даже как будто совершенно несовместимые друг с другом: огромная поэма "О Дионисе", воспевающая подвиги Вакха-Диониса, и переложение в гексаметрах "Евангелия от Иоанна", являющееся первым дошедшим до нас произведением литературного жанра метафразы, который впоследствии пользовался настолько большим успехом в византийской литературе, что переложению подвергалась не только проза, но даже стихотворные произведения перелагались из одного размера в другой.
Поэма "О Дионисе" начинается с рассказа о похищении Зевсом Европы. В то время как Зевс находится с Европой на Крите, гигант Тифон крадет его оружие; брат Европы Кадм, последовавший за ней, помогает Зевсу вернуть оружие, усыпив Тифона прекрасной пастушеской песней (песнь I). Зевс, получив обратно оружие, побеждает Тифона и устраивает брак Кадма и Гармонии (песни III-VI). В V и VI песни введен очень темный миф о рождении Загрея от Персефоны и Зевса, проникшего к Персефоне в виде змеи, о гибели этого ребенка от руки титанов и о засухе и потопе, которые Зевс, мстя за смерть Загрея, посылал в наказание на землю. О любви Зевса к Семеле, ревности Геры, гибели Семелы, рождения Диониса и судьбе других дочерей Кадма и их детей (Автонои и Актеона, Ино и Меликерта) рассказано в песнях VII-X.
Таким образом, Дионис, как взрослый юноша, выступает в качестве героя поэмы только в XI песни. XI и XII песни посвящены истории дружбы Диониса с прелестным юношей Ампелом (ἄμπελος - виноградная лоза), который сперва побеждает Диониса в единоборстве, потом становится его другом, но происками Геры погибает на охоте, подобно Адонису; из его могилы в утешение Дионису, который его горько оплакивает, вырастает виноградная лоза; из сока винограда Дионис впервые делает вино на радость людям.
С XIII песни Дионис готовится к походу против Индии. Однако походу предшествуют многие вводные эпизоды; Дионис опьяняет и соблазняет охотницу Никею, избегавшую любви и убившую влюбленного в нее пастуха Гимна; Никея рождает ему дочь Телету; против Диониса выступает некий Ликург, убегая от которого Дионис бросается в море, где его спасает Фетида. Повествование о самом походе тоже прерывается побочными эпизодами, например повестью, имевшей впоследствии долгую историю в европейской литературе, о самоотверженной дочери, спасшей в темнице старика-отца от голодной смерти тем, что кормила его грудью (XXVI песнь). Или: после победы певец поет у костра песню о том, как Афродита, позавидовав искусству Афины, взялась за прялку и подверглась осмеянию со стороны всех богов за свою неловкость (XXIV песнь).
После победоносного конца похода Дионис сватается к красавице Берое, дочери Афродиты, другим претендентом на руку которой является старик Посейдон; на состязаниях, назначенных по требованию Афродиты, побеждает Посейдон, и Бероя достается ему, несмотря на то, что она предпочла бы выйти за молодого Диониса. Дионис возвращается из Азии в Грецию, на острове Наксосе женится на Ариадне, покинутой Тесеем; на своей родине, в Фивах, он мстит сестрам своей матери и внуку Кадма Пенфею, царю Фив, за непризнание его сыном Зевса; он ввергает сестер матери в вакхическое безумие, в котором одна из них убивает своего родного сына Пенфея. Далее Дионис проходит через Аттику, где обучает виноделию Икария, гостеприимно принявшего его к себе в дом; но после ухода Диониса опьяневшие крестьяне убивают самого Икария, а его дочь Эригона кончает жизнь самоубийством. Дионис же переезжает на остров Сериф, где сталкивается с Персеем и где погибает Ариадна, обратившаяся в камень при виде головы Горгоны. Страшный бой между Дионисом и Персеем прекращает Гермес (XLVI песнь). В последней (XLVIII) песни рассказывается, как лесная нимфа Аура, соблазненная Дионисом таким же способом, как Никея, рождает ему близнецов, из которых одного она тут же убивает своими руками. Другого, получившего имя Иакха, Дионис спасает, поручает Никее и ее дочери Телете и вместе с ними восходит на Олимп к богам.
Едва ли будет когда-либо возможно с точностью определить если не все источники поэмы Нонна, то хотя бы значительную их часть. Уже по суммарному изложению содержания видно, какое необозримое количество сюжетов впитала в себя эта объемистая поэма.
Нонн не был первым, кто написал большую эпическую поэму о Дионисе. Даже по имеющимся у нас сведениям таких поэм до Нонна было написано три: Эвфорионом, Сотерихом и Дионисом. Относительно поэмы Диониса имеются некоторые сведения у Стефана Византийского, который перечисляет упоминаемые там индийские города и трех полководцев царя Дериада, из которых у Нонна упомянуты два. Насколько Нонн использовал эти поэмы, от которых не сохранилось значительных фрагментов, мы не знаем.
Далее, как все эпические поэты, Нонн черпает щедрой рукой из всеобщего эпического источника - поэм Гомера. Описание боев в войне с Дериадом иногда до мелочей заимствовано им из "Илиады", имеются даже дословно перенесенные стихи и несколько измененные. Поединки, речи, игры, битва богов, участие реки Гидаспа в боях - все это копия с Гомера. Сам поэт указывает на это: говоря о Гидаспе, он вспоминает о Симоисе и Скамандре. В силу абсолютно подражательного характера эта часть поэмы Нонна не особенно интересна.
Не меньше заимствует Нонн из эллинистической поэзии. Весьма вероятно, что заимствований из нее даже значительно больше, чем можем заметить мы, так как эллинистический эпос в большей своей части нам не известен. Из явно подражательных эпизодов надо отметить, например, похищение Европы Зевсом (особенно описание бега быка по морским волнам); оно тесно примыкает к "Европе" Мосха. Широко используется Феокрит: жестокая охотница Никея и влюбленный пастух Гимн в своих беседах повторяют почти буквально обороты из идиллий, а плач природы после смерти Гимна является одним из звеньев той цепи "плачей" с рефреном [1], начало которой положено первой идиллией Феокрита; от народной поэзии этот тип плача отстоит несравненно дальше, чем гомеровский плач Андромахи по Гектору. В описании потопа появляются излюбленные персонажи буколической поэзии- Киклоп и Галатея, Пан, влюбленный в Эхо и заботящийся о ней во время потопа, Алфей, ныряющий все глубже, чтобы достигнуть Аретусы, и, конечно, Эрот. Все излюбленные сентиментально-эротические мотивы эллинизма используются Нонном.
Источником, совершенно не поддающимся учету, являются устные предания о Дионисе. Мифы об отношениях между Деметрой и Дионисом Кибелой и Дионисом, между Загреем, Дионисом и Иакхом, более поздние фантастические повести о походах Александра Македонского, наслаивавшиеся на древние мифы о Дионисе, - все это создавало чрезвычайно сложную сеть рассказов, легенд и символов, которая становилась еще сложнее от того, что значительная часть связанных с ними образов была доступна только посвященным в мистерии и сохранялась по возможности в тайне.
В поэме Нонна действительно имеются некоторые намеки чисто культового характера [2].
Мистические культы всегда окутаны густым туманом символов и мифов. Культ Диониса существовал в эпоху Нонна уже более тысячи лет и в IV в. сохранил еще настолько большую силу, что пытался выступить как главный соперник уже почти победившего христианства. Главные поборники его - Максим и император Юлиан - старались связать древний культ с определенной системой религиозной философии и создать свою догматику греха и очищения в противовес христианской. Эти идеологические течения не могли оставаться вне поля зрения того, кто писал поэму о Дионисе.
Темой поэмы, сюжетным стержнем, вокруг которого группируются все бесчисленные перипетии поэмы, является вся земная жизнь Диониса, сына Зевса и смертной женщины, ставшего равным олимпийским богам, в число которых он включен по воле Зевса, как Аполлон и Гермес, между тем как другие сыновья Зевса - Геракл, Кастор, Персей - остаются героями или полубогами. Воплощение божественной силы в ребенке, рожденном земной женщиной, есть основной вопрос восточных религий - вопрос теофании. Если рассматривать поэму Нонна как историю теофании Диониса, то поэма приобретает большую внутреннюю цельность. Восемь песен, предшествующие рождению Диониса, показывают, как Зевс подготовляет появление своего божественного сына: он похищает Европу, чтобы привлечь к себе Кадма, он устраивает брак Кадма, от которого должна родиться Семела, будущая мать Диониса. Последние восемь песен, после окончания похода, подводят итог земной жизни Диониса, когда он в свою очередь принимает сына, рожденного земной женщиной, и берет его с собой на Олимп, покидая землю. С такой точки зрения и миф о Загрее является первой, неудавшейся теофанией Зевсова сына; понятен и страшный гнев Зевса, едва не погубившего всю землю огнем и водой из-за гибели этого младенца. Сквозь кажущееся нагромождение побочных эпизодов и отступлений Нонн твердой рукой проводит эту историю теофании. Три рождения - Загрея, Диониса и Иакха - смыкаются в одну цепь, и в конце поэмы автор подводит итог рассказа. Рождение всех троих окружено символами и чудесами, причем некоторые намеки на магические обряды едва ли могут быть раскрыты полностью; рогатые животные, приносимые в жертву, и змеи (вероятно, образ глубоко скрытой мудрости, взятый из хтонических культов) постоянно выступают в качестве символов Диониса.
Первый Дионис, Загрей, погибает в образе быка, второй Дионис, Вакх, побеждает своих врагов и восходит к богам, но только третий Дионис, Иакх, завершает полный круг теофании, и перед ним преклоняются даже дикие звери. В следующих трех эпизодах заключается основной идейный замысел поэмы. Рождение Загрея описано в VI песни.
В чреве своем Персефона носила растущее чадо
И породила Загрея, рогатого сына, который
Только один лишь поднялся на Зевсов престол поднебесный.
Молнию в руки схватил он; и в нежных ладонях. ребенка,
Чуть лишь узревшего свет, смягчились громовые стрелы.
Зевсов престол занимал он недолго лишь. Скоро титанам
Гневная Гера богиня, пощады не зная, велела,
Скрыв свои страшные лица, за тайное взяться убийство.
Тартара острым мечом был ребенок убит; в это время
Он на свое отраженье в двойных зеркалах любовался.
Были рассечены члены его секирой титанов,
Жизни конец был положен. Но стал Дионис возрождаться
В образе новом опять, меняя свой вид и природу.
(VI, 163-175)
Когда Дионис-Загрей принимает вид быка, его убивают в последний раз, и он не возрождается до рождения нового Диониса.
Бык дерзновенный упал; а убийцы двуострой секирой
Тело его рассекли - Диониса в обличье бычачьем.
(VI, 206-207)
Изображение быка и двойной секиры, по-видимому, символизирующих жертвоприношение, обнаруживают уже раскопки крито-микенской эпохи (литая голова быка с двойной секирой между рогами).
При описании рождения Диониса, сына Семелы, которого Зевс доносил, скрыв в своем бедре, поэт тоже прибегает к символам, не вполне понятным для нас.
Оры, которым известно грядущее, взяли младенца.
Чадо, рожденное богом, плющом разукрасили пышным,
Но на головку его, в венке из цветов, возложили
Змеек рогатых они, согнутых в кольцо, и венчали
Этим венцом Диониса, родного быку по природе.
(IX, 11-15)
Наконец, рождается третий Дионис - Иакх; его брата-близнеца убивает их мать Аура; она хочет убить обоих детей, но Иакха спасает Дионис. По-видимому, Аура играет здесь роль Геры, желающей прекратить жизнь божественного отпрыска, перед которым склоняются даже звери:
Но Дионисовых чад, прекрасных, (недавно рожденных,
Пастью своей сыроядной тигрица не тронула. Нежно
Их облизала она и своим молоком напитала.
Множество змей, в изумленьи, кольцом из жал ядовитых
Ложе детей окружили. Свое храня порожденье,
Ауры супруг усмирял даже дикого зверя, лесного.
(XLVIII, 911-916)
Рождение Иакха сопровождается всеобщим ликованием, и во время празднества Дионис восходит с сыном на Олимп.
Нимфы полей марафонских в венках из плюща хороводы
Стали водить и кружиться вокруг младенца Иакха,
Факел ночных хороводов зажгли из аттических сосен.
Бога воспели; сперва того, что рожден Персефоной,
Сына Семелы потом. Первородному жертвы Лиэю
Раньше они принесли, Дионису, рожденному позже,
Жертву вторую; Иакха ж прославили песнею новой.
Граждан афинских толпа в хороводах, и песнях, и плясках
Славила громко Загрея и Бромия вместе с Иакхом.
(XLVIII, 959-967)
Бог винограда прошел сквозь эфир, отцово жилище;
Севши с отцом благосклонным, он трапезой с ним насладился.
Он после пищи земной и струи молодой виноградной
Нектар небесный испил из прекраснейших чаш,
Аполлону Стал сопрестольником он, сотрапезником стал он Гермесу.
(XLVIII, 974-978)
Так раскрывается в поэме Нонна троекратная теофания главного божества Зевса в его потомках - в погибшем, принесенном в жертву Загрее, в Дионисе, давшем людям радость вина, и в новорожденном Иакхе, усмиряющем диких зверей. Эта языческая мистерия, а не мифологическая мишура, покрывающая ее, и является основной идейной нитью поэмы Нонна.
Итак, в том факте, что поэма Нонна имеет непосредственное отношение к культу Диониса, едва ли можно сомневаться. Но каков именно характер этой связи, трудно решить окончательно. Наиболее естественным представляется понимание этой поэмы как "языческого евангелия"; тогда все, что рассказано о Дионисе, следует принимать в положительном смысле, так сказать, за чистую монету.
В пользу этого предположения говорит прежде всего тот колоссальный труд, который взял на себя автор, создавший такое огромное произведение (более 20 000 стихов); оно, несомненно, потребовало многих лет для подготовки материала и написания.
Надо учесть, что, помимо обширности сюжета, поэма Нонна обладает еще чрезвычайно сложной метрикой, принципы которой были созданы Нонном и систематически проведены им через все 48 песен. Кроме того, автор в самых высокопарных выражениях постоянно восхваляет своего героя; например, в XV песни он посвящает много стихов сравнению его с Гераклом: подвиги Диониса оказываются выше прославленных подвигов Геракла.
И тем не менее даже в этих хвалебных тирадах, а может быть, именно в них сквозит какая-то ирония. Если же подвести итоги земного пути Диониса, трудно удержаться от заключения, что этот прославленный, божественный герой - по существу большой неудачник, что, обещая радость, он всюду приносит бедствия. В любви ему всю жизнь не везет, лучший друг его юности Ампел погибает, и только с его смертью Дионис обретает то, чем ему суждено прославиться, - виноград. В походе погибает другой любимый им юноша - Гименей. Красавица Бероя достается не ему, а старику Посейдону; Ариадна, охотно ставшая его женой, любимая им и вознесенная впоследствии на небо, погибает от вида Горгоны; Дионис не в силах ни защитить, ни оживить ее. Никею и Ауру он вынужден опьянить и усыпить, нимфа Палэна сопротивляется ему изо всех сил; о гибели одного своего сына-близнеца от руки Ауры он знает заранее, но бессилен ее предотвратить. Во всех состязаниях он терпит поражения: в юности - от мальчика Ампела, в молодости - от Посейдона и Ликурга, спасаясь бегством от которого он едва не тонег в море. Его победы в Индии сводятся больше к песням и размахиванию тирсами, чем к настоящим битвам. Его дар - вино и виноделие - вносит несчастье и смерть в его родной дом и в дом первого винодела Икария.
Под поверхностным блеском пестрых мифов и любовных приключений развертывается трагическая, страшная и нередко отвратительная повесть. Это отрицательное отношение к основному герою проскальзывает и в такой мелочи, как слова Европы, обращенные к похищающему ее Зевсу-быку. В эпиллии Мосха Европа с детским любопытством и даже с некоторым благоговением расспрашивает быка, как он может бегать по воде; в поэме Нонна, полная ужаса и отвращения перед тем, что ее ожидает, Европа умоляет Борея унести ее на своих крыльях (I, 134-135).
Невольно возникает мысль: нельзя ли видеть в поэме Нонна не апологию язычества в противовес христианству, а очень искусно замаскированную, но чрезвычайно жестокую сатиру на культ Диониса, созданную человеком, близко стоявшим к этому культу, хорошо его знавшим, но разочаровавшимся в нем. Во время написания этой поэмы Нонн мог еще не принадлежать к господствующему "правоверному" течению христианской церкви, но мог уже использовать свои огромные знания для литературной борьбы с язычеством. В то время промежуточных форм между язычеством и христианством в виде сект и ересей, в первую очередь в виде гностических учений разных оттенков, было немало. Тем самым переход Нонна от поэмы "О Дионисе" к метафразе "Евангелия от Иоанна", т. е. именно того евангелия, которое наиболее близко стоит к языческой философии и к гностицизму, перестает быть непонятным и становится совершенно естественным шагом в движении общества от язычества к христианству. Сама же поэма Нонна перестает быть порождением пламенной фантазии молодого поэта [3] и оказывается сознательно построенной сложной литературной композицией, выполняющей определенное боевое задание. По всей вероятности, она написана вовсе не юным поэтом, а человеком довольно зрелого возраста; за это говорит ее чрезвычайная "ученость", сложная метрика, огромный размер и даже - как это ни странно - характер изображения любовных сцен: они написаны с таким сухим, анатомическим натурализмом, что их никак нельзя приписать молодым горячим чувствам; скорее именно такими подробностями Нонн хотел вызвать у читателя отвращение.
Нонн привлекал внимание исследователей в первую очередь своими метрическими нововведениями: он ограничил число спондеев в стихе и установил строжайшие правила соотношения между концом стопы и концом слова. Благодаря этому его стих стал очень благозвучным, но однообразным; очень однообразно прерывающийся спондеями поток дактилей при больших размерах песен его поэмы производит впечатление монотонного прибоя волн. Кроме того, излишние строгости в подборе слов по расположению долгот и ударений сильно связали свободу действий Нонна при пользовании лексическим материалом и привели его к злоупотреблению одними и теми же излюбленными словами и группами слов, особенно в конце стиха. Поэтому чтение поэмы Нонна, сперва чрезвычайно трудное ввиду запутанности сюжета и вычурности метрики и лексики, постепенно, ввиду обилия стабильных формул, становится все легче.
Язык Нонна чрезвычайно интересен и заслуживает специального исследования. Автор хорошо владеет богатым словарем, изобилующим малоупотребительными синонимами и архаизмами. В особенности интересна с этой точки зрения метафраза евангелия, где Нонн полностью проявляет свое уменье выражать одно понятие многими словами; вероятно, именно эга стилистическая задача, а вовсе не благочестие, побудила Нонна написать метафразу; простые, ясные, выраженные в разговорных оборотах евангельские изречения и описания Нонн украшает эпитетами и повторяет в разных формах. Например, краткое выражение "Евангелия от Иоанна": "что делаешь, делай скорее" [4] ("Ὁ ποιεῖς ποίησον τάχιον") Нонн перефразирует сложнее: "ἔρξον, ὅπερ τελέειη, ταχινώτερον" (XIII, 117). Обычную формулу: "это все было, да сбудется писание" [5] он переделывает так: "Это все свершилось, дабы оправдалось слово, которое изрек сладкогласный муж на святой форминге, провозвестник непорочного младенца" (XIX, 185-187).
Относительно композиции и фабулы его главного произведения было сказано достаточно. Можно только прибавить, что больше всего талант Нонна проявляется в отдельных небольших эпизодах, иногда юмористического, иногда сентиментального характера. Из поэмы Нонна, произведения в целом довольно скучного и тяжелого, можно выбрать ряд удачных отрывков, которые могли бы украсить любую хрестоматию античной литературы.
Способностью создавать характеры Нонн не обладает ни в малейшей степени; все его герои похожи друг на друга, все говорят совершенно одинаковым языком. Лучше всего удаются Нонну юмористические замечания, которые он иногда влагает в уста действующих лиц (Геры, Гермеса, Пана, Киклопа, даже Зевса и Афродиты), иногда высказывает от собственного имени (например, о Деметре, которая очень обеспокоена тем, за кого выйдет замуж ее дочь, между тем как в покои Персефоны уже проник Зевс, о чем Деметра не знает). Нонн замечает:
...Ведь известно, что жены
Те, что родили лишь раз, за детей своих поздних трепещут.
Литературные украшения Нонн применяет очень охотно и риторикой пользуется без всякого чувства меры.
Речи героев Нонна чрезвычайно длинны, многословны и переполнены риторическими ухищрениями; например, Аура обращается к Дионису с двадцатью риторическими вопросами только для того, чтобы отвергнуть его любовь. Наиболее искренним чувством полны несколько раз включенные в поэму "плачи": уже упомянутый плач о пастухе Гимне, плач Диониса о погибшем любимце Ампеле и плач старого Кадма о гибели Пенфея и о злосчастной судьбе всей его семьи; в этом он обвиняет Зевса, обещавшего ему на его свадьбе с Гармонией процветание и счастье. Нечего и говорить, что метафорами, аллегориями, символикой имен поэма переполнена: этого требует ее основная тема.

---

[1] Ср. Бион «Плач об Адонисе» и Мосх «Плач о Бионе» в гл. V настоящего тома.
[2] Например, см. ниже рассказ о Загрее.
[3] Так поэма обычно трактуется в тех немногих исследованиях, которые ей посвящены.
[4] Евангелие от Иоанна, XIII, 27.
[5] Там же, XIX, 36.

6. МУСЕЙ

О Мусее, авторе небольшой поэмы "Геро и Леандр", никаких биографических данных нет; о времени создания его поэмы высказывались самые различные предположения. Исходя из характера фабулы и некоторых художественных приемов, ее обычно относили к эпохе эллинизма. Однако в настоящее время она датируется, правда, тоже в весьма широких хронологических рамках, эпохой между концом IV и началом VI в.; основным доводом в пользу этого предположения является явная зависимость ее метрических приемов от метрической системы Нонна и наличие нескольких выражений, характерных для христианской литературы; однако помимо этих внешних признаков некоторые идеологические черты поэмы, правда, несколько замаскированные основной любовной фабулой, достаточно ясно указывают на ее позднее происхождение.
Место действия поэмы о Геро и Леандре - совершенно определенный географический район между приморскими городами на берегах Геллеспонта, Сестом во Фракии и Абидосом в Малой Азии. Около Сеста на пустынном морском берегу в высокой башне живет красивая молодая девушка Геро, жрица близлежащего храма Афродиты. На праздник Афродиты стекаются толпы окрестных жителей; все юноши восхищены красотой Геро; один из них - уроженец Абидоса Леандр, - дождавшись вечера, следует за девушкой в храм, объясняется ей в любви и требует свидания; Геро сопротивляется, ссылаясь на страх перед родителями, на свое жреческое служение и невозможность видеться незамеченными, однако тут же описывает Леандру свое жилище и обещает зажечь светильник на башне, чтобы указать ему путь. В ту же ночь Леандр переплывает Геллеспонт и вступает с Геро в тайный брак. В течение лета Леандр каждую ночь приплывает к Геро, но в первую осеннюю бурю юноша погибает и волны выбрасывают его тело к подножию башни, а Геро в отчаянии бросается с башни и разбивается насмерть.
Легенда о Геро и Леандре является местной, включающей в себя реальные черты того географического фона, на котором она развертывается. Едва ли можно сомневаться в том, что башня Геро около Сеста, на которой она по ночам зажигает светильник, является поэтическим отображением маяка; маяк был необходим в Сестской гавани, где около берега имеются рифы, и в тесном проливе сильное течение относит корабли к противоположному берегу. Легенда о Геро и Леандре, возникшая в этой местности, навсегда осталась связанной с ней. Поэтому едва ли целесообразны попытки некоторых историков литературы видеть в ней только вариант общей темы о несчастной влюбленной паре, браку которой препятствуют те или иные условия, или сказку о царевне, заключенной в башню, куда проникает переодетый влюбленный. В какое время создалась легенда о Геро и Леандре, неизвестно. Судя по тому, что в ней, как мы увидим, отразилась вражда между Сестом и Абидосом, она возникла едва ли ранее VII-VI вв. до н. э., когда портовые города Сеет и Абидос стали конкурентами и когда начали проявляться различия в их быте, а с V в. - в политической ориентации.
Сеет был небольшой фракийской крепостью, бедной, с неудобною гаванью, лежавшей вдали от города, Абидос - богатой колонией Милета, пользовавшейся недоброй славой за распущенность нравов; Сеет состоял в афинском морском союзе, Абидос держался спартанской ориентации.
Первое упоминание мифа встречается у Вергилия [1], затем у Стация [2] и в поэме "Мозелла" Авзония [3]; все эти авторы ограничиваются несколькими стихами. Более подробную разработку дают письма Леандра к Геро и Геро к Леандру в "Героидах" Овидия (эти письма, как и другие парные письма - Елены и Париса, Аконтия и Кидиппы - часто считаются принадлежащими не самому Овидию, но датируются тоже I в. н. э.).
В поэме Мусея и письмах "Героид" имеются весьма сходные места: буквальное совпадение встречается, правда, только одно [4]. Но в обращениях Леандра к морю и к Афродите, в описании того, как Геро встречает пловца, сушит его кудри и греет у себя на груди, имеется много общих образов и оборотов.
Примыкает ли поэма Мусея непосредственно к "Героидам" или оба эти произведения восходят к одному общему источнику эллинистической эпохи, нельзя сказать наверное, пока не будет найден хотя бы малейший намек на существование такого источника. Пока это вероятная, но недоказуемая гипотеза. В пользу ее имеются следующие доводы: в "Героидах" письма Геро и Леандра помещены непосредственно перед письмами Аконтия и Кидиппы, оригиналом для которых послужила, как со времени открытия Оксиринхских папирусов достоверно известно, повесть об Аконтии и Кидиппе, входившая в состав поэмы Каллимаха "Айтии" [5]. Поэма Каллимаха излагала местные мифы многих греческих городов, так что включение в нее мифа о Геро и Леандре вполне возможно. Эллинистические поэты весьма охотно разрабатывали небольшие малоизвестные мифы отдаленных местностей, в особенности такие, в которых можно было найти и развить сентиментально-эротические элементы. Трагическая история Геро и Леандра, конечно, дает очень подходящий материал для этого. На ту же мысль наводят и упоминания об этом мифе у поэтов императорского Рима, охотно использовавших эллинистические любовные элегии [6]. Несмотря на все это, уверенности в существовании какой-то особой эллинистической поэмы на данную тему быть не может.
В поэме о Геро и Леандре ясно выступает мотив "незаконной" любви, окрашенный скорбным осуждением, чуждым идеологии классической и даже эллинистической эпох, и близкий эпохе позднего синкретизма языческой и христианской религии. Геро уступает просьбам Леандра, но Мусей, по-видимому, считает, что она поступила неправильно, нарушив свой обет; он описывает их брак следующим образом:
И подчинились они Киприде, к ним благосклонной,
Брак заключен, но без плясок; и брачное ложе без песен.
Геру, вершащую браки, певец не призвал в восхваленьях.
Факелы блеском своим в их брачный покой не светили.
В пляске, в веселых прыжках не ходили вкруг них хороводы,
Песнь Гименею не пели ни милая мать, ни родитель,
Но постелило им ложе в часы, когда браки вершатся,
Только молчанье одно и мрак проводил новобрачных;
Ночь увенчала союз их; на небо взошедшая Эос
Утром Леандра уже не застала на ложе любимой.
(273-282)
Если вспомнить, каким торжественным моментом был утренний эпиталамий, то становятся понятными два последние стиха, которые подчеркивают, так сказать, неполноценность тайного брака Геро и Леандра. Характерно также, что Киприда, на помощь которой ссылается Леандр и которая названа "благосклонной", явно противопоставлена Гере, "вершащей браки", очевидно, законные. Тот светильник, который зажигала Геро, назван "ненадежным" (ст. 329). Во всем этом видно некоторое осуждение поступка Геро со стороны поэта.
Тема законного и незаконного брака не играет роли ни в классической, ни в эллинистической литературе: слишком многочисленны были мифологические любовные истории богов и героев, сложившиеся еще в эпоху родового быта и ставшие впоследствии священными, чтобы законность брака и охрана девства могла стать темой литературной разработки; тогда пришлось бы либо совершенно отказаться от большинства мифологических сюжетов, \ибо изменить их до полной неузнаваемости. Сохранение "девичьей чести", насколько известно, не является темой ни одной античной трагедии, между тем как в европейской литературе бесчисленное количество драм построено только на этом мотиве. Общество Мусея, общество позднейшей структуры, защищает свою собственную мораль, чуждую морали, рожденной требованиями общественной жизни минувших веков.
Первый след нового воззрения на брачные отношения определенно обозначается в эпоху Августа, когда проблемы охраны нравственности становятся одним из ходячих лозунгов римской государственной программы.
Позже эта же тема развивается и христианской литературой.
На русский язык поэма Мусея переведена В. В. Латышевым.
Поэма Мусея стяжала немало похвал в историях литературы. Действительно, по сравнению с другими поздними эпическими поэмами она обладает одним большим достоинством - прекрасной композицией: поэма распадается на четкие, закругленные эпизоды, речи героев ясны и немногословны и хорошо обрисовывают их характеры. Леандр представлен довольно искусным и красноречивым соблазнителем. Интересно отметить, что на двукратный вопрос Геро о том, кто он такой, он сперва не отвечает ей, а потом называет только свое имя, причем дерзко прибавляет: "зовут меня Леандр, супруг увенчанной Геро", хотя этот разговор происходит еще в храме до их брака. Сопротивление Геро длится недолго, и по этому поводу Мусей вставляет несколько юмористическое замечание о том, что "когда женщины начинают грозить юношам, то их угрозы - вестники любви" (ст. 131-134). Он включает и другие поговорки и сентенции, например: "Хитроумный Эрот ранит мужчину стрелами, и он же лечит раны" (198-199); "Согласие девушки - молчание" (165).
В поэме искусно разбросаны мелкие реальные черточки, делающие повествование живым и наглядным. Когда Геро зажигает светильник на башне во время бури, она старается защитить его от ветра своим плащом; Леандр, выйдя на берег, настолько тяжело дышит, что не сразу может заговорить с Геро; она натирает его благовонным маслом, чтобы уничтожить запах морской воды.
Вероятно, чертой поздней эпохи, стремящейся к соблюдению внешних приличий, является довольно нелепая подробность, что Леандр переплывает Геллеспонт, привязав к голове всю свою одежду. Сжато, но наглядно и поэтично описание бури.
Через всю поэму проходит образ светильника, горящего, пока горит любовь Леандра и Геро, и гаснущего в момент гибели героя. Это очень удачный художественный прием; является ли он созданием Мусея или заимствован из его предполагаемого источника, неизвестно; однако у Стация в кратком описании сцены гибели Леандра, изображенной на золотом кубке, тоже сказано о том, что гаснет светильник, который зажигала Геро.

---

[1] «Георгики», III, 258–263.
[2] Thebais, VI, 542–547.
[3] Moseila, I, 287–288.
[4] У Овидия — «Героиды», XVIII, 148 и «Геро и Леандр», ст. 255.
[5] См. гл. III настоящего тома.
[6] Да и сама поэма Мусея очень многими художественными приемами напоминает эллинистические любовные эпиграммы и идиллии буколических поэтов; в особенности много точек соприкосновения в ней можно заметить с идиллией Псевдо–Феокрита (Феокрит, XXVII).

7. КОЛЛУФ

Краткие биографические сведения о Коллуфе дает Свида; он говорит, что Коллуф жил в Египте в конце V и начале VI в. Кроме дошедшей до нас поэмы "Похищение Елены", Свида называет еще две другие поэмы Коллуфа: одну мифологическую - "О Калидонской охоте", другую, по-видимому, историческую - о персидских войнах, а также сборник хвалебных стихотворений - энкомиев. От всех этих произведений не уцелело ни одного фрагмента, а рукопись "Похищение Елены" очень плохо сохранилась. Литературы, посвященной анализу поэмы Коллуфа, не имеется.
Поэма Коллуфа начинается с очень сжатого рассказа о свадебном пире Пелея и о возникновении спора между богинями из-за брошенного Эридой яблока. Подготовка богинь к суду и самый суд описаны живо и не без юмора.
Афродита боится оказаться побежденной и зовет к себе на помощь Эротов.
Битва близка, мои дети. Придите ж родимой на помощь.
Завтра сама красота судить о красе моей будет.
Страшно - кому-то пастух отдаст это яблоко завтра?
Той, что вскормила Харит, считается издавна Гера;
Высшая власть у нее, и жезлом она царским владеет,
В битвах царицею вое Афину всегда почитают,
Только Киприда - богиня без мощи; ни власти нет царской,
Нет у меня и оружья войны, и стрел не имею.
Впрочем - чего мне бояться? Взамен наконечников острых
Лучшим владею копьем - любовною сладостной цепью.
Пояс на мне; и бич мой в руке; и лук мой натянут.
Пояс на мне, от него приняв в себя горькие стрелы,
Женщины часто страдают - но все же в живых остаются.
(85-97)
Эроты летят за матерью, и все богини направляются к Парису.
Скоро достигли они крутых перевалов Идейских.
Там, под высокой скалой, где кругом громоздилися камни,
Юный Парис сторожил стада, достоянье отцово.
Там, разделивши стада, он на двух побережьях потока
Порознь считал их: на том берегу коровы паслися,
Здесь, пересчитаны им, паслись отары овечьи.
Шкурою горной козы был одет он в ту пору; спускалась
С плеч его низко она, покрывая и спину и бедра.
А под рукой, чхоб быков погонять, держал он стрекало.
Часто случалось, что он, на отдых забравшись в пещеру,
Песню звенящую петь заставлял тростники луговые.
Часто, бывало, напев заведя близ овечьих загонов,
Он забывал о быках и об овцах заботы не ведал.
Иль, соблюдая прекрасный обычай пастуший, нередко
Пана он чтил иль Гермеса свирели прелестным напевом.
Псы замолкали тогда, мычанье быков затихало.
Только в дыхании ветра·, своей лишенная речи,
С высей Идейских ему в ответ откликалася Эхо.
И отдыхало вокруг, на пастбище пышно зеленом,
Сытое стадо быков, подогнув тяжелые ноги.
(101-120)
Богини обещают Парису свои дары. После обещания Афины: "Верь мне, тебя научу походам и доблести в битвах" (143), - Гера пытается соблазнить Париса царской властью, причем указывает, что царю личная храбрость вовсе не нужна. Это маленькая, но характерная черточка той поздней эпохи, когда жил Коллуф и когда царь уже не был полководцем, а за него воевали другие. Гера говорит:
Я властелином тебя над Азией всею поставлю.
Презри же воинский труд. На что владыке сраженья?
Царь повеленья свои дает и храбрым, и робким.
Славу стяжают не все, кто верно служит Афине.
Часто любимцев Энйо без времени смерть настигает.
(148-152)
Афродита, же, сбросив с себя одежду, восклицает:
Глянь на меня и забудь о походах. Меня призовешь ты -
И позабудешь о царском жезле и о странах азийских.
Дел я военных не знаю. На что Афродите оружье?
Женщины много скорее красою стяжают победу.
Дам вместо доблести я прелестную женщину в жены,
И не на царский престол ты взойдешь, а на ложе Елены.
(159-164)
Афродита побеждает соперниц и зло издевается над ними, особенно над Афиной.
Что величаешься тщетно пустою ты славой, Афина?
Брачные узы тебя не родили, и мать не питала;
Нет - лишь железа удар, бесчувственный корень железный
К жизни воззвал, не рождая, тебя из отцовского мовга.
Ты, что одеждою медной от глаз свое тело скрываешь,
Ты, что любви избегаешь, гоняясь за делом Ареса,
Ты примиренью чужда и с согласием ты не знакома.
(179-185)
Этим заканчивается первый раздел поэмы. Далее сухо рассказывается, как Парис построил корабль, мимо каких берегов он плыл (дается только перечисление поселений Фракийского и греческого побережья Эгейского моря), как в Спарте его приняла Елена и, пораженная его красотой, сочла его сперва за Эрота, потом за Диониса. Объяснение Париса с Еленой настолько кратко и неясно, что вызвало предположение Абеля об утрате или перестановке ряда стихов. Парис сухо и кратко сообщает Елене о том, что она предназначена ему в жены Афродитой. При этом он, по-видимому, либо намекает на то, что и Елена об этом знает, либо просто льстит ей, восхваляя ее ум и сравнивая спартанок по уму с мужчинами.
Что говорить мне? Тебя ль мне учить? Ты знаешь так много.
Если такими, как ты, родятся в Аргосе жены,
Только лишь членами тела они нас немного слабее,
Всем остальным же подобны мужам и на жен непохожи.
(298-301)
В своем ответе Елена ни в какой мере не оправдывает такого высокого мнения об ее уме. Она проявляет странное любопытство, а не любовь к Парису, говоря:
Ты мне ответь, чужестранец, правдива ль молва, что твой город
Встарь Посейдоном заложен, основан самим Аполлоном.
Да, я б хотела узреть богами воздвигнутый город.
Пастбища те увидать, где стада Аполлона паслися.
... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...
Встань же скорее и в Трою меня увези ты из Спарты.
Я за тобою пойду, если брак наш вершит Киферея.
Я не боюсь Менелая. Пускай меня Троя увидит.
Знаешь ведь ты - Менелая природа не сделала храбрым.
(305-314)
Бегство Елены обосновано очень слабо. Правда, в этом месте включены стихи, сходные со стихами из "Одиссеи" [1] о двух воротах, из которых вылетают правдивые и ложные сны, так что можно понять, что Елена действует бессознательно, как бы во власти наваждения. На это же, по-видимому, намекают в дальнейшем и слова Елены, которая является своей дочери Гермионе во сне и говорит:
Муж, к нам прибывший вчера, меня обманул и похитил.
Горько ты плачешь, страдая, дитя; но меня не суди ты.
(377-378)
Бегство описано в нескольких стихах, и к нему непосредственно примыкает последний эпизод поэмы - плач дочери Елены, Гермионы, ищущей свою мать. Она обращается с жалобами к подругам, те пытаются ее успокоить, но Гермиона безутешна.
Мать моя, где же ты скрылась? Иль, в диких трущобах блуждая,
Стала добычей ты диких зверей? Но даже и звери
Все пред тобою трепещут, пред кровною дочерью Зевса.
Может быть, ты с колесницы упала? В пыли придорожной
В чаще дубравы дремучей лежит твое тело, быть может?
Но ведь кустарника чащи и дебри тенистого леса
Все я, ища, обошла и даже все листья разрыла.
Тела там нет твоего. Нет, лес обвинять не могу я.
Или в текучих струях Еврота, реки плодоносной,
Водная скрыла тебя глубина во время купанья?
Нет, и в потоках речных, и в пучинах глубокого моря
Только наяды живут, а женам они не опасны.
(351-362)
Проснувшись, Гермиона взывает к отцу, умоляя его вернуться с Крита. Парис с Еленой прибывают в Трою, и поэма кончается стихами:
Троя открыла засовы высоких ворот и впустила
Сына к себе своего. Он вернулся, привезший злосчастье.
(391-392)
Поэма Коллуфа по содержанию примыкает к киклической поэме "Киприи". Однако можно усомниться в том, что Коллуф, даже если он имел в своем распоряжении хотя бы части "Киприй", значительно их использовал. Ничего типичного для древних эпических поэм у Коллуфа нет. Вся трактовка мифа, образы Афродиты и Париса гораздо ближе к эллинистической поэзии, чем к эпосу: Афродиту сопровождают Эроты (большое число Эротов характерно для эллинистических произведений, как поэтических так и изобразительных, между тем как в эпосе Эрот вообще не играет роли). Как сцена, в которой Парис является типичным пастухом поздней буколики, так и речи Афродиты о прелестях любви и ее преимуществах перед доблестью характерны для эллинизма и его римских подражателей. Бегство Елены истолковано как "обман" со стороны Париса, сама же Елена названа в обращении Париса к ней "мудрой" (πινυτή). Не исключена возможность связи с идиллией XXVII Феокрита (считающейся неподлинной), которая начинается стихом:
Был пастухом и Парис, что разумную выкрал Елену.
Эпитеты "мудрая", "разумная", по нашим представлениям, очень мало подходят Елене, однако они употреблены в обеих поэмах.
Кроме того, XXVII идиллия сводится по существу к рассказу о том, как упорную и самоуверенную девушку, которая считала себя умной и стойкой, сманивает ловкий соблазнитель. По-видимому, и миф о похищении Елены в эллинистической поэзии трактовался в обычном для этой эпохи чисто любовном плане. Эту трактовку и передает Коллуф.
Второй частью поэмы, составляющей особое поэтическое целое, является плач Гермионы, примыкающий к обычному типу "плачей"; в нем тоже есть намек, который может быть сопоставлен с мифом о похищении наядами красавца-юноши Гиласа (миф этот рассказан и у Феокрита, и в поэме Аполлония Родосского).
Со стороны стихосложения обе основные части поэмы - спор богинь и плач Гермионы - построены тоже в эллинистической манере, сравнительно небольшими законченными по смыслу отрезками по 3-4 стиха.
Сравнительно небольшой размер всей поэмы без разделения на песни сближает ее с такими эпиллиями, как "Диоскуры" Феокрита или "Европа" Мосха.
Наконец, последним указанием на близость Коллуфа к эллинистическим, и в частности буколическим, образцам являются некоторые доризмы, встречающиеся в его поэме и совершенно неестественные для V в. н. э.
Переходы между основными частями поэмы очень сухи и только перечисляют факты и названия, что тоже несколько напоминает сухие дидактические и географические экскурсы эллинистических поэм.
Мы видим, что Коллуф использует не столько материал эпоса в подлинном смысле слова, сколько материал эллинистических эпиллиев. Может быть, его поэма даже просто литературная компиляция, автор которой соединил вместе две различные поэмы. Подтверждением этому может служить то обстоятельство, что основные части поэмы "Похищение Елены" отличаются своей законченностью, а связующие их части - крайним несовершенством.

---

[1] Гомер. «Одиссея», XIX, 562–567·

8. ТРИФИОДОР

Трифиодор, как и Коллуф, был уроженцем Египта. Время его жизни относится также к V в. Более точных сведений о нем не имеется. Из произведений Трифиодора до нас дошла только небольшая эпическая поэма "Взятие Илиона". По характеру она близка к поэме Квинта Смирнского: это чисто мифологическая поэма с несколько морализующим оттенком, без тех родственных эллинизму легкомыслия и сентиментальности, которыми отличается "Похищение Елены" Коллуфа.
По содержанию поэма охватывает меньший период, чем поэма Квинта; в начале ее Трифиодор кратко в повествовательном и печальном тоне перечисляет всех, кто погиб после Гектора, и немедленно переходит к построению деревянного коня. Эпизод с Лаокооном он опускает совсем, о Синоне говорит очень кратко. Центральной и наиболее интересной частью поэмы являются пророчество Кассандры, которая пытается остановить троянцев, везущих в город деревянного коня, и ответ Приама. В обеих речах намеренно подчеркивается контраст между ужасом Кассандры и легкомысленным ликованием Приама.
Кассандра, впавшая в безумие при виде коня, носится по городу, как "вакханка", и выкрикивает страшные предсказания:
Вижу - меж башен троянских бушует, разлившись повсюду,
Алая крови пучина, вздымаются волны убийства.
Цепи ужасного брака плетутся для женщин злосчастных.
В этих древесных стенах [1] пылает сокрытое пламя.
Горе! О горе и мне, и тебе, мой город родимый!
Прах меня скоро покроет. И рухнет великое зданье,
Лаомедонтова рухнет стена, строение бога.
Мать и отец мой! Рыдаю о вас! Я в ужасе вижу,
Что вы претерпите оба. Отец мой, несчастный, во прахе
Будет, простертый, лежать, где жертвенник высится Зевса.
Ты ж, благородная мать, по воле богов потеряешь
Женский свой облик; собакой ты выть над чадами будешь.
О Поликсена! И ты сокроешься в землю родную.
Если б нам вместе погибнуть! Но плакать придется недолго
Мне над тобой. О, зачем я живу? Ведь меня ожидает
Более страшная смерть, и чужая земля меня примет.
Вижу: царица и мне, и мужу готовит подарки;
После военных трудов супругу сплетает погибель.
Слушайте, други, меня! Узнайте, что вас ожидает,
Страшную тучу судьбы отгоните, нависшей над нами.
Мощное тело коня скорей топорами рубите
Или сожгите огнем! Тот конь, что врагов укрывает,
Пусть он погибнет! И с ним погибнут надежды данайцев!
Радуйтесь вместе со мной! Начинайте водить хороводы!
Кубки поднимем все вместе мы в час свободы желанной!
(391-415)
Но Приам прогоняет Кассандру, не желая слушать ее предсказаний:
Прислана злобным каким божеством ты, провидица злая?
Дерзостным лаем своим ты смутить нас хочешь напрасно.
Все еще дух твой не сломлен своею болезнью зловещей,
Все еще он не насыщен безумным призраком бедствий.
Радости наших пиров, как будто завидуя, снова
К нам ворвалась ты в тот день, как Зевс, наш Кронид-повелитель
Дал нам свободу узреть, суда рассеяв ахейцев.
Нынче копье не летит и покоится лук, не натянут.
Стихло бряцанье мечей; не свистят замолчавшие стрелы.
Пляски и сладкие песни повсюду, и стоны затихли.
Мать не рыдает над сыном; и, мужа на бой проводивши,
Нынче жена не заплачет над трупом, оставшись вдовою.
В дар принимает коня защитница наша Афина,
Смелая дева. А ты, вопя пред воротами дома,
Ложно пророчишь беду; беснуясь в безумии диком,
Терпишь напрасную муку и город святой оскверняешь.
Пусть пропадешь ты! А нас хороводы, пиры ожидают.
Нет под троянской стеной так долго стоявшей угрозы -
Голос пророческий твой отныне нам больше не нужен.
(420-438)
Второй крупной частью поэмы является несколько загадочный, недостаточно мотивированный эпизод с Еленой. Елена, как и у Коллуфа, делается жертвой обмана Афродиты, которая пытается с помощью Елены погубить греческих вождей, запертых внутри коня.
Дивной красою блестя, вошла к аргивянке Елене,
Хитрость глубоко тая, Афродита, искусная в кознях.
Ласково к ней обратясь, ее убеждать она стала:
"Знай, дорогая, зовет тебя Менелай-повелитель,
Муж твой. В коне деревянном с ним вместе сокрыты другие
Славных ахейцев вожди. Не колеблясь, не медля, скорее,
Тотчас к нему ты иди. Позабудь и о старце Приаме,
И о троянцах других, позабудь о самом Деифобе[2].
Я отдаю тебя вновь Менелаю, страдавшему много".
Так говоря, удалилась богиня. Поверило козням
Сердце Елены. Покинув свой спальный покой ароматный,
К зданью высокому храма направила шаг свой Елена.
(454-465)
Очи свои устремив на коня, она долго стояла,
Трижды потом обошла вкруг него. Аргивян завлекая,
Жен их кудрявых она по имени всех называла
Голосом нежным своим. Они же, сокрытые, тяжкой
Болью терзались в душе и в молчании слезы глотали.
(468-472)
Многих могла б соблазнить из ахейцев лукавством Елена,
Если бы, страшная ликом, покинув эфир, не явилась
Дева Паллада сама. Елене лишь зрима, из храма
Вывела тотчас ее и к ней обратилась сурово:
"Жалкая! Вот до чего довели тебя злые деянья,
К ложу чужому стремленье и козни лукавой Киприды.
Первого мужа ничуть не жалеешь ты? Дочери видеть
Ты, Гермионы, не хочешь? Опять помогаешь троянцам?
Прочь уходи; и над спальней своею, поднявшись на башню,
Пламя привета зажги кораблям плывущим ахейским".
(487-496)
Елена покоряется Афине, и всю ночь пылает факел на ее башне, указывая ахейцам путь. Некоторый интерес представляет привлеченный здесь Трифиодором вариант мифа о Лаодамии. По распространенному мифу мужем Лаодамии является Протесилай, который, выпрыгнув на берег Малой Азии добровольно, гибнет первым из всех греков, чтобы исполнилось предсказание оракула, что если первым погибнет грек, то победят греки, если же троянец - то троянцы. В поэме Трифиодора мужем Лаодамии является Антикл, находящийся в деревянном коне; когда Елена называет имя его молодой жены, он хочет ответить ей, но Одиссей с Неоптолемом душат его своими руками и кладут труп в задней части коня, прикрыв плащом.
Последнюю часть поэмы составляет описание взятия Трои; гораздо более сжатое, чем у Квинта, оно написано в крайне натуралистических тонах. Менелай убивает Деифоба и ведет за собой Елену, душевное состояние которой Трифиодор описывает так:
Шла за ним следом жена, трепеща, оружья добыча;
То она чуяла радость - окончилось время страданья,
То изнывала в стыде; то казалось ей вдруг, в сновиденьи
Видела вновь, хоть и поздно, любимую землю отчизны.
(630-633)
Поэма оканчивается кратким и сухим описанием отъезда греков на родину.
Вопрос об источниках поэмы Трифиодора столь же сложен, как и об источниках, которые привлекал Квинт. Поэма Трифиодора особыми литературными достоинствами не обладает. Но если предположить, что он пользовался только прозаическими компендиями, то ему нельзя отказать в таланте хотя бы в построении двух указанных эпизодов. Более вероятно, что он располагал какими-то стихотворными источниками, которые компилиропал по правилам обновленной Нонном метрики. Наиболее важно было бы путем детального анализа установить, имеют ли поэмы Квинта и Трифиодора связь с "Энеидой". Косвенным указанием на такую связь можно было бы считать то, что и у Квинта, и у Трифиодора сцены взятия и разрушения Трои написаны не столько с чувством радости победы над врагами, сколько с чувством жалости к побежденным; в "Энеиде", где рассказ ведется от лица сторонника троянцев, это вполне естественно, в поэмах же, которые по замыслу являются завершением "Илиады", авторы должны были бы больше стоять на точке зрения победивших греков. Однако возможно, что этот гуманный тон объясняется более поздней эпохой и отвращением к ненужным жестокостям древних мифов, как, например, к убийству Неоптолемом беспомощного Приама, умолявшего о пощаде.
Еще более настойчиво, чем в поэме Квинта, у Трифиодора проводится идея возмездия за дурные дела, придавая всему произведению морализирующую окраску; эта тенденция раскрывается в первых же стихах поэмы:
Вплоть до последнего дня, под охраной стены богозданной,
Крепко стоял Илион на своей нерушимой основе.
В тяжких сраженьях томясь, страдали ахейцев дружины.
Силы свои напрягая в последних жестоких усильях,
Тщетно лила бы Афина свой пот, трудясь неотступно,
Если б к данайцам нз Трои, как гость, не пришел прорицатель.
Браком он был возмущен Деифоба, бесчестным и дерзким.
Жалостью, мнилось, дышал к Менелаю, страдавшему много.
Близкую он предсказал погибель своей же отчизне.
(40-48)
Это морально-чувствительное истолкование событий совершенно расходится с обычным вариантом мифа, по которому прорицатель Гелен и Деифоб, братья Париса, поссорились после его смерти из-за обладания его вдовой; к грекам же Гелен пришел не добровольно, не из сочувствия к Менелаю, а был пойман Одиссеем по указанию Калхаса и вынужден раскрыть врагам тайну падения родного города.
В дальнейшем ходе поэмы Трифиодор тоже никогда не упускает случая подчеркнуть, что за всякое злое дело человека постигает кара. Описывая, как Неоптолем убил Приама, он немедленно прибавляет:
О злополучный! Такая ж судьба и его ожидала
Там, где воздвиг свой престол Аполлон, соблюдающий правду.
(640-641)
По обычной версии мифа, которой следовал и Эврипид, Неоптолем был убит в Дельфах, около жертвенника Аполлона. Идея возмездия проведена в поэме Трифиодора (как и в поэме Квинта Смирнского) и в отношении Аякса Оилида, осквернившего храм Афины насилием над Кассандрой: Афина губит Аякса, мстя грекам "всем за одного", как подчеркивает Трифиодор (ст. 650).
Со стороны литературных приемов поэма Трифиодооа не особенно оригинальна. Пользуясь обычным твердо установленным языком гомеровского эпоса, Трифиодор, однако, вводит иногда в свою лексику слова современного ему языка, например, для обозначения военных трудов он всегда употребляет вместо слова πόνοι слово μόθοι. Многие сравнения он тоже строит самостоятельно, избегая явного подражания; наиболее удачно сравнение греков, запертых в деревянном коне, с дикими зверями, которых разлившийся горный поток загнал на маленький остров, и они озлобленные, окруженные враждебной стихией, готовятся к последней схватке.
В свою небольшую по объему поэму Трифиодор вводит один из распространенных эпических приемов - длинное описание предмета художественного ремесла. Он рассказывает, как мастер Эпей под руководством Афины построил чудо красоты - коня, и рисует при этом интересную картину техники обработки драгоценных камней. Вообще все это описание носиг вполне реальный характер:
Шею коня он поднял над выпуклой грудью и бросил
Золота яркий отлив на пышную рыжую гриву.
Хлынули волны густые с крутой изогнутой шеи,
Вздыбилась чолка над лбом, скрепленная тонкою цепью.
После он вставил глаза - два круга камней драгоценных.
Взял он берилл голубой, аметиста кристалл красноватый,
Все это вместе смешал, и блеском двойным, разноцветным
Ярко сверкнули глаза - отливом и синим, и алым.
Вставил в оскал челюстей блестящие белые зубы,
Будто готовые грызть сплетенную крепко уздечку.
(65-74)
Не был тот конь неподкован: легко поднимал он копыта;
Были покрыты они черепаховым панцирем ярким,
Чуть лишь касаясь земли могучею медной подковой.
(87-74)
Все эти три мифографические поэмы поэтов-эпигонов - Квинта, Коллуфа и Трифиодора - могут представить значительный интерес для исследований как мифологических, так и литературных.

---

[1] Т. е. в коне.
[2] Деифоб — третий муж Елены, брат Париса, который взял ее в жены после смерти Париса.

9. ОРФИЧЕСКАЯ ПОЭЗИЯ

Последней ветвью мощного дерева греческой эпической поэзии является анонимная поэма о походе аргонавтов, состоящая почти из 1400 стихов. Время создания и автор этой поэмы неизвестны; ясно только ее происхождение из кругов, придерживавшихся орфического культа. Как известно, подробных сведений об орфиках не имеется, так как формы культа хранились в строгой тайне. В течение первых веков нашей эры мистические секты широко распространились по всему греко-римскому миру. Большим успехом, особенно в материковой Греции, пользовались так называемые иобакхи, являвшиеся поздними наследниками элевсинских мистерий Деметры и Диониса. В IV в., при нашествии готов, Элевсинский храм был сожжен, но орфические мистерии продолжались еще и в V в. Найден устав, в котором упоминается имя Клавдия Герода, возможно, того афинского землевладельца, который нашел колоссальный клад на своей земле и положил начало богатству семьи ритора Герода Аттика; если это так, то к орфикам принадлежали, очевидно, лица из местной афинской аристократии. О самом культе в уставе почти ничего не говорится, в нем излагаются правила вступления в секту, обязанности иобакхов, порядок уплаты взносов в случае отъезда из страны и т. п., одним словом, только практическая сторона деятельности общества, свидетельствующая о прочной и широко разветвленной организации.
Имена божеств не называются, они заменены эпитетами; одно из почитаемых божественных лиц, вероятно Орфей, своеобразно именуется "первично-благо-ритмический" (πρωτεύρυθμος). Именно ввиду скудости наших сведений об этом тайном культе, являвшемся одним из самых серьезных соперников христианства, поэма, носящая на себе явную печать орфизма, приобретает значительный интерес.
Почему безымянный поэт избрал для облечения в орфическую оболочку один из древнейших мифов Греции, о походе в страну Солнца на корабле Арго, который уже у Гомера называется "всеми воспеваемый", об этом сама поэма не говорит ничего, но можно сделать некоторые предположения. Поэма начинается с обращения к Аполлону, богу Солнца; солнечный характер Аэта, царя Колхиды, сына Гелиоса, и сестры его Кирки (Цирцеи) особо подчеркивается в поэме. Когда Аэт едет навстречу аргонавтам, он ослепляет их блеском своего вооружения, сверкающего, как солнце. Сияет ослепительными лучами Кирка, которая не соглашается впустить к себе на остров Медею, убившую брата, так как она недостаточно чиста, чтобы приблизиться к дочери Солнца. В самом начале поэт предупреждает, что он будет петь о том, о чем раньше не пел, когда, гонимый бичом Вакха и Аполлона, он возвещал о священных жертвах смертным людям и о немеркнущих празднествах посвященным. Хотя поэт говорит о биче Вакха и Аполлона, эту песнь о поездке в страну Солнца он, по-видимому, посвящает одному Аполлону. Если вспомнить, какую огромную роль играл в IV в. имен но этот культ, которому покровительствовал Юлиан[1], то можно предположить, что в этой поэме орфизм, имевший характер ночного культа (что в дальнейшем отражается на мистическом характере всей поэмы), до некоторой степени перестраивается, приобретая черты солнцепоклонения. Однако поход аргонавтов был уже с давних времен истолкован как неудачный и в известной степени греховный, так как он навлек несчастья на всех участников; чтобы освятить этот поход и очистить его участников, и привлекается Орфей. Об участии Орфея в походе упоминается уже у Пиндара [2], а в поэме Аполлония Родосского он своим пением успокаивает поссорившихся аргонавтов. Однако Орфей не играет там сколько-нибудь важной роли. Совершенно иное мы видим в рассматриваемой поэме.
В отличие от всех известных нам эпических поэм орфическая "Аргонавтика" написана в первом лице, в виде воспоминаний Орфея о походе, которые он пишет для Мусея - другого мифического певца. Участие Орфея в походе предназначено ему судьбой. Ясон является к нему в его пещеру во Фракии и говорит, что аргонавты не хотят ехать к варварским племенам без него; Орфею ехать не хочется, но он все же немедленно соглашается, видя в этом веление судьбы.
Что ты меня, Эсонид, завлекаешь, чтоб путь свой направил
Я, как сопутник желанный минийцев, к Колхидским пределам,
Крепкой ладьей оснащенной проплыв по широкому морю?
Много на море я бед потерпел и много печалей.
(98-101)
И от пучины спасла, и от острой стрелы охраняла
Матери милой рука и в мой дом возвратила обратно,
Здесь чтоб встретил я смерть по пришествии старости мрачной.
Но не избегнешь того, что судьба нам в удел положила.
Я повинуюсь велению Мойр. Ведь почтенья достойны
Девы Мольбы, посланницы к нам милосердного Зевса.
(104-109)
Таким образом, от участия Орфея с самого начала зависит успех по-хода. В дальнейшем его роль становится все важнее. В решительный момент похищения золотого руна вождем всех оказывается не Ясон и даже не Медея, а Орфей: он приказывает идти с собой Ясону, Диоскурам и Мопсу, искусному в гадании. Он же заклинает змея, усыпляет и его и всю окружающую природу, призвав Сон, который успокаивает все под своими крыльями; Медея является пассивной наблюдательницей: "и изумилась Медея злосчастная, это увидев" (ст. 1019).
Перед концом похода Орфей опять играет решающую роль, так как только он может очистить минийцев от совершенного ими преступления - убийства Апсирта; после отъезда из Колхиды говорящий дуб, вправленный в корму "Арго", предсказывает им всем смерть; Кирка требует их очищения, и, таким образом, только Орфей, имеющий власть очистить их, может открыть им путь на родину; он же заглушает пение Сирен, которые, услышав его голос, роняют лиры и бросаются в море.
Религиозный характер поэмы довольно ясно проступает сквозь традиционное повествование. Темой введения является космогония, перечисляются разнообразные мифы, причем первым божеством и началом всего, согласно учению орфиков, является Эрот, величаемый "двуприродным, огнеликим, грозным" (ст. 14). Отражен и религиозный синкретизм эпохи: в мифе о рождении Зевса упоминаются и Кибела и Осирис. При состязании Орфея с Хироном Хирон поет о битве кентавров с лапифами, а Орфей опять поет космогоническую песнь, которую слушают птицы, звери и деревья. Аргонавты, как и в поэме Аполлония, неоднократно приносят жертвы; новым является то, что в Кизике жертву приносят Рее, т. е. Матери богов, иначе - Кибеле. Само путешествие аргонавтов рассказано неоригинально и сухо. Все происшествия в Колхиде до похищения руна сжаты в 40 стихах, что вполне понятно, так как не Медея является главным действующим лицом - не она помогает похитить руно. Образы Ясона и Медеи лишены каких бы то ни было характерных психологических черт; обе оригинальные разработки мифа об аргонавтах - у Аполлония Родосского и Валерия Флакка - не оставили никакого следа на орфической поэме. Брак Ясона и Медеи совершается, как и в поэме Аполлония, в стране феаков, спешно, по желанию Ареты, так как Медея, если она еще не вышла замуж, должна быть возвращена отцу, но брак происходит не в пещере, а на корабле, в палатке из шкур, натянутых на копья. Перечисление стран, которые аргонавты посещают на обратном пути, иное, чем у Аполлония: они заезжают далеко на север, к Гипербореям и Каспиям, видят врата Аида, страшный остров Иерниду (может быть, Британию?), доезжают до Тартеса и столпов Геркулеса и возвращаются мимо Сицилии в Грецию, не попадая в Африку и Сирты (как в поэме Аполлония). Таким образом, эта поздняя поэма сохраняет древнее представление о возможности проехать, поднявшись по Истру-Дунаю (а, скорее даже, в этой поэме, по Дону или Днепру) в Средиземное море через Рону; в IV в. н. э. едва ли кто-нибудь мог верить в эту возможность. Это было уже волшебной сказкой, которой описание северных местностей должно было придать мистический и мрачный колорит.
Именно этот особый колорит является характерной чертой орфической "Аргонавтики". Участники похода, начатого по велению роковой судьбы, постоянно чувствуют гнет этой судьбы и ее угрозы. Наиболее сосредоточено это настроение в описании рощи змея; подробно и в то же время сказочно-туманно описан этот заколдованный сад; поэту удалось передать здесь впечатление, какое остается от страшного сна; даже растения, упоминающиеся здесь, не только обычные греческие лавры и кипарисы; здесь растет мандрагора- сонное дерево Индии - и ароматный кардамон; даже в этой мелочи сказывается желание поэта сгустить фантастическую окраску поэмы. В таких же трагических тонах изображена с самого начала судьба Медеи: перед приездом аргонавтов Аэт видит вещий сон, что на грудь Медеи упала пылающая звезда и увлекла ее в Фасис; не раз на протяжении поэмы Медея названа "злосчастной", ее брак - "злополучным".
В разработку древнего мифа об аргонавтах каждая эпоха вносила свои особенности: между светлым героем Ясоном и священной пророчицей Медеей в оде Пиндара, равнодушным, робким и сухим Ясоном и сентиментально-влюбленной Медеей в поэме Аполлония, предприимчивым завоевателем Ясоном и гордой, вспыльчивой Медеей у Валерия Флакка и обреченной, покорной судьбе влюбленной четой в поэме орфиков такое же глубокое различие, как между эпохами, породившими их. На этих, столь различных разработках одной и той же традиционной темы ясно видно, насколько мировоззрение эпохи отражается на вековых мифологических образах.
Еще сильнее, чем в эпической поэме орфиков, синкретизм религиозных учений в первые века нашей эры отразился в том сборнике культовых стихотворений, который носит название орфических гимнов. Художественная ценность этих гимнов не очень велика, в них нет самостоятельного сюжета, почти отсутствует пересказ мифов, которые упоминаются в нескольких словах и предполагаются известными. Гимны почти сплошь состоят из призывания и перечисления богов с нагромождением самых разнообразных эпитетов. Какой-либо строго выдержанной религиозной системы в них тоже нет; олимпийские, египетские и азиатские боги призываются вперемежку. Однако неинтересные с точки зрения мастерства, эти гимны имеют большую ценность для истории литературных форм сакрального языка. Призывание божества, - а если его нельзя было назвать, то перечисление атрибутов божества, - является очень древней формой моления, встречающейся у всех народов. Некоторые из гомеровских гимнов - к Афине, к Аресу - представляют собой то же самое нанизывание имен и эпитетов. Орфические гимны являются дальнейшим этапом на этом пути; они широко используют традиционные эпитеты греческого эпоса, но прибавляют к ним и некоторые новые. Интересно отметить, что христианский гимн Климента Александрийского, возможно, созданный почти одновременно с орфическими гимнами, использует ту же форму нагромождения эпитетов. Размер орфических гимнов - традиционный гексаметр, довольно неискусно построенный. В дальнейшем же византийская церковная поэзия, пользуясь в основном той же канвой, но рисуя на ней сложный ритмический и риторический узор, создает новую, своеобразную форму - христианский акафист, уже не в стихах, а в ритмической прозе. Однако основной прием - призывание божества и перечисление его качеств и признаков - сближает акафисты и орфические гимны, имеющие чисто культовый характер.

---

[1] См. гл. XV настоящего тома, раздел III, § 4 — о речи Юлиана «О царе–солнце».
[2] IV пиф., 177.

I. ФИЛОСОФСКИЕ ШКОЛЫ ЭЛЛИНИСТИЧЕСКОЙ И РИМСКОЙ ЭПОХ ДО ЗАРОЖДЕНИЯ НЕОПЛАТОНИЗМА

Автор: 

Ахманов А.С.

---

II. ПРЕДШЕСТВЕННИКИ НЕОПЛАТОНИЗМА

Автор: 

Лосев А.Ф

---

III. ФИЛОСОФСКАЯ ПРОЗА НЕОПЛАТОНИЗМА

Автор: 

Лосев А.Ф

---

IV. ЭЛЛИНИСТИЧЕСКАЯ НАУКА И МИФОГРАФИЯ

Автор: 

Горнунг Б.В.

Немедленно после смерти Александра один из его полководцев, Птолемей, сын Лага, захватил управление Египтом, где еще в 332-31 г. на западном берегу нильской дельты, против небольшого островка Фароса, по плану знаменитого греческого архитектора Дейнократа был построен новый город, которому суждено было стать крупнейшим центром эллинистической культуры. Название Александрия, присвоенное целому ряду городов, основанных Александром, сохранилось именно за ним. Птолемей, власть которого над Египтом окончательно укрепилась после битвы диадохов при Ипсе (301 г. до н. э.), не жалел средств для процветания города, и Александрия росла с удивительной быстротой, становясь средоточием не только экономической, но и духовной жизни греческого мира. Уже в середине III в. его называют "городом мира"[1].
Птолемей Сотер (322-285 гг.), желая возвеличить свой город, обращался ко многим греческим писателям и философам с предложением переселиться в Александрию. В числе переселившихся были поэт Филет Косский, философы Гекатей Абдерский, Стратон, Феодор Киренский, геометр Эвклид, естествоиспытатель и врач Герофил. Филету и Стратону Птолемей по-ручил воспитание своего сына. Но наибольшую роль сыграл один из культурнейших людей своего времени, перипатетик Деметрий Фалерский [2], после крушения политической карьеры в Афинах ставший ближайшим советником Птолемея и подавший ему мысль об основании музея и библиотеки при нем. В этой библиотеке, по мысли Деметрия, должна была быть собрана вся греческая литература с древнейших времен.
Начиная со времени царствования Птолемея II Филадельфа (285 - 247 гг.) Александрия, бесспорно, являлась крупным центром культурной деятельности: поэзии, филологии и точных наук. Что же касается философии, то Афины сохраняют свою гегемонию до конца существования античного мира. К середине III в. в Александрийской библиотеке насчитывалось более полумиллиона книг.
Первым библиотекарем был уроженец Эфеса, поэт Зенодот. В сотрудничестве с двумя другими поэтами - Александром Этолийским и Ликофроном - он привел в порядок все собранные в Александрии произведения греческой поэзии. Поручение этой работы поэтам было вполне обосновано:
филологов-профессионалов еще не было, и поэты, изучавшие разные диалекты и обращавшие особое внимание на архаизмы и провинциализмы, лучше других были к ней подготовлены. Дело первой триады александрийских ученых было продолжено Аполлонием Родосским, Эратосфеном и, наконец, Каллимахом, который подвел итог всей этой грандиозной работе составлением своих "Таблиц" [3].
Второй культурный центр возник в Пергаме. Пергамское царство, основанное Филетером (ум. в 263 г.), достигло наибольшего расцвета при царе Эвмене II (197-159 гг.), которого поддерживали римляне. Пергамская библиотека была основана еще Эвменом I (263-241 гг.), но мировое значение Пергам получил только во II в., когда в Александрии начался некоторый упадок. При дворе Эвмена II и его преемника Аттала II Филадельфа (159- 138 гг.) философ Кратет Милосский (ум. в 145 г.) основал свою грамматическую школу, отличавшуюся по методам исследования от александрийской.
Основные различия названных школ сводились к различию во взглядах на природу языка и пути его развития. Различия эти в конечном счете восходят к различию в точках зрения на происхождение языка у стоиков, с одной стороны, и у скептиков - с другой. Стоики, главным образом в лице Хрисиппа из Сол (ок. 280-200 гг. до н. э.), считали, что язык развился естественно (φύσει) как любое явление природы. Отсюда вытекало, что звуковая форма слова соответствовала его значению, но это положение не могло объяснить множественности реально существовавших языков. Этим и воспользовались философы скептической школы, выдвинув тезис о добровольном соглашении между людьми определенного народа для обозначения вещей тем или иным именем (язык произошел не φύσει, а θέσει - т. е. по соглашению). Стоики возражали, что в этом случае исчезает критерий истинности значения слова: слову может быть придано любое произвольное значение, а между тем значения слов должны быть истинными (ἔτὺμα). По-этому одной из задач философии становилась "этимология" - исследование первоначального, истинного значения слова. Работы ранних стоических грамматиков нам очень плохо известны, но мы знаем, что именно стоиками было развито учение об основных грамматических категориях, в частности учение о падеже (πτῶσις) и некоторых глагольных категориях; учение о частях речи у них оставалось, по-видимому, в том же виде, в каком оно было у Аристотеля и перипатетиков.
Рядом с "грамматическими" занятиями александрийские ученые усердно изучали Гомера, проверяя текст его поэм, и подготовляли их издание, исправляя вкравшиеся в текст ошибки. Корректура текста получила название "диортозы". Начал эти работы первый библиотекарь Александрийской библиотеки Зенодот в III в. до н. э.
Преемником Зенодота был Аристофан Византийский (ок. 257- 180 гг.), подлинный кодификатор греческой национальной поэзии. Он трудился над установлением текста многих греческих авторов, снабжая их учеными комментариями. Много работал он над Гомером, и хотя позднейшие схолии придерживаются преимущественно толкований Аристарха, можно считать бесспорным, что издание Аристофана Византийского было значив тельным шагом вперед по сравнению с изданием Зенодота. Работая над текстами Гесиода, он установил, что ни "Наставления Хирона", ни "Щит Геракла" Гесиоду не принадлежат. Издав Алкмана, Алкея, Анакреонта, Симонида и Пиндара, он снабдил их замечательным предисловием, посвященным мелической метрике. Установленные им принципы метрики (так называемая "колометрия") держались до эпохи Варрона.
Для трагедий Аристофан Византийский составил так называемые "argumenta" (ὑποθέσεις), содержавшие: 1) краткое изложение мифа, 2) дидаскалию, 3 эстетическую оценку. Его argumenta к комедиям Аристофана частью были написаны в стихах. Сочинение Аристофана Византийского о Менандре, которого он ставил наравне с Гомером, было озаглавлено "Сопоставления Менандра с теми, у кого он крал" и посвящено анализу заимствований этого поэта у других авторов. Трактат Аристофана "О лицах" послужил главным источником для "Ономастикона" Полидевка, в руках которого была обработка трактата "О лицах", сделанная ученым нумидийским. царем Юбою. На основе трудов Аристофана Византийского был составлен список лучших писателей древности, так называемый "александрийский канон".
Аристарх Самофракийский (ок. 217-143 гг.), пятый библиотекарь Александрийской библиотеки, был самым выдающимся из учеников Аристофана Византийского. Его имя сделалось нарицательным для обозначения строгого, но справедливого критика. Аристарх занимался Гесиодом, Архилохом, Алкеем, Анакреонтом, Пиндаром, Аристофаном и Геродотом, а также тремя великими трагическими поэтами - Эсхилом, Софоклом и Эврипидом.
В лице Аристарха александрийская грамматическая школа (аналогисты) пришла в резкое столкновение с пергамскою школою Кратера Милосского (аномалистами).
Исходя из единообразия окончаний слов при их флектировании и словообразовании, аналогисты доказывали стройность и единообразие языка; аномалисты же, указывая на множество отклонений от устойчивых норм, выдвигали принцип "аномалий", т. е. доказывали отсутствие в языке морфологического единообразия и невозможность нормализации грамматических правил.
Однако представители обоих направлений не могли понять истинной природы языка, так как и у тех и у других отсутствовал исторический подход к языку.
Тем не менее историческая роль аналогистов очень велика: достаточно сказать, что первая нормативная грамматика греческого языка была создана к концу II в. до н. э. учеником Аристарха аналогистом Дионисием Фракийским.
Дионисий Фракийский (ок. 170-ок. 90 г. до н. э.), к сочинениям которого были написаны обширные дошедшие до нас схолии, окончательно оформил то учение о частях речи, которое перешло к римским грамматикам, а от них в средневековую Европу и ныне еще продолжает существовать в наших грамматиках.
Это учение не имеет в основе единого логического критерия и смешивает формальные классы слов с классами семантическими. Однако оно дает много практических и дидактических удобств, чем и объясняется его живучесть.
Из других учеников Аристарха следует отметить Аммония, последнего из известных нам библиотекарей Александрии, популяризатора сочинений Аристарха, автора многих не дошедших до нас трактатов и, возможно, учителя Дидима, бывшего уже современником римского завоевания Египта.
Дидим (ок. 65 г. до н. э. - ок. 10 г. н. э.) - один из самых ученых и плодовитых античных грамматиков - занимался всеми авторами, которых изучал Аристарх, и, сверх того, Фукидидом, Менандром, почти всеми аттическими ораторами, лексикографией, мифографией, историей поэтических жанров, пословицами. Он знал и латинский язык и написал трактат о Цицероне ("О политии Цицерона").
Последним крупным александрийским грамматиком был младший современник Дидима, Феон. После него, в I в. н. э., филологическая наука в Александрии, по-видимому, приходит в упадок. Можно отметить лишь огромный лексикографический труд Памфила "Луг" в 95 книгах, использованный позднейшими лексикографами.
Создателем пергамской филологической школы был Кратет Милосский, страстный противник научного метода Аристарха. Дело Кратета продолжал Филоксен, уроженец Александрии, изменивший ее ученым традициям. Филоксен может считаться родоначальником "гипотезы греко-италийской общности", он выводил латинский язык из эолийского наречия, и в этом ему следовал Варрон. Продолжателями Филоксена в I в. до н. э. были Трифон и Деметрий, писавшие о тропах, о значении имен, об омонимах, синонимах и антонимах, о диалектах и о других вопросах, и, наконец, знаменитый Дионисий Галикарнасский [4].
Расцвет новой софистики и риторики [5] направил в сторону последней и античную филологическую науку. Об этом говорит нам характер сочинений Дионисия Галикарнасского и Плутарха, анонимного трактата "О возвышенном", приписывавшегося раньше Лонгину, и, наконец, трактатов Лонгина (конец III в. н. э.), где от филологии осталось только общее заглавие всей серии - "Филологические беседы". Однако некоторые факты из истории филологии этого времени можно отметить как значительные. Это прежде всего труды лексикографов. Во II в. Валерий Гарпократион из Александрии, используя Дидима и других авторов, составил большой "Словарь к десяти ораторам", сохранивший много материала для понимания ораторской прозы и ее реального комментирования. Юлий Полидевк, или Поллукс из Навкратиды, в конце того же столетия составил "Ономастикон" в 10 книгах, нечто вроде реальной энциклопедии, каждая книга которой посвящена особой области античной жизни.
В ту же эпоху жил и Гефестион, написавший энциклопедический трактат "О метрах" в 48 книгах, посвященный не только метрике в собственном смысле, но и вообще поэтическим формам.
Взгляды и схемы Гефестиона господствовали в классической филологии вплоть до начала XIX в.
Большой шаг вперед сделало во II в. и языковедение, когда в сферу внимания грамматиков в лице Аполлония Дискола впервые попал синтаксис.
Его "Синтаксис" в 4 книгах и небольшие трактаты "О наречии" и "О союзах" дошли до нас в подлиннике. Грамматические труды других авторов известны нам по изложению "Institutiones Linguae Latinae" Присциана (VI в. н. э.).
Общетеоретические сочинения, касающиеся языка и филологии как науки и ее отношения к философии, писал также знаменитый врач и естествоиспытатель Гален. Его суждения очень важны для нас тем, что они иногда раскрывают нам характер метода античной критики и герменевтики (толкования текстов).
Наряду с филологией развивались точные науки и медицина. Интерес к ним в Александрию был принесен перипатетиками. Достижениями александрийских физиков, астрономов, географов и медиков новая Европа жила почти до XVI столетия.
Вдохновителем этого исключительно плодотворного научного движения был Эратосфен (ок. 275-196 гг. до н. э.) из Кирены, учившийся в Афинах у Аркесилая и у стоика Аристона Хиосского. Приглашенный около 246 г. Птолемеем III Эвергетом в Александрию, он сменил Аполлония Родосского на посту библиотекаря и стал воспитателем будущего царя Птолемея IV Филопатора. Он был выдающимся филологом в нашем понимании этого слова, написав в 12 книгах сочинение "О древней комедии", остатки которого сохранились в схолиях к комедиям Аристофана. Он участвовал также в составлении "Таблиц" Каллимаха и ликофроновского словаря комических поэтов. Эратосфен занимался и вопросами хронологии, а также математикой и теорией музыки. Архимед в юности учился по сочинениям Эратосфена и посвятил ему свое первое произведение. Исключительную важность имело введение Эратосфеном элементов математики и астрономии в географию. Следуя Дикеарху и Стратону, Эратосфен выдвинул на первый план идею измерения земного пространства, математически обосновал ее и заложил основы картографии. Он блестяще использовал географические данные Гомера и сведения о Востоке, полученные греками начиная с конца IV в. до н. э. Он не был твердо убежден в шарообразности земли и рассматривал всю сушу, населенную людьми (ὴ ὸικουμένη) как остров, окруженный со всех сторон тем же океаном, который лежал за Геркулесовыми столпами и назывался Атлантическим. Его "География" в трех книгах, о которой мы знаем только по Страбону, давала обзор развития географических знаний от Гомера до Александра (книга I), затем изложение взглядов автора на форму и величину земли и климатические пояса (книга II) и, наконец, обзор народов, населяющих землю от Гадеса (Кадикса) до Центральной Азии (книга III). Страбон сохранил нам из этой части описание Аравии.
В связи с теориями Эратосфена поднялась сильная полемика: его обвиняли в чисто математических спекуляциях и пренебрежении к данным опыта. В результате греческая география в дальнейшем развитии приобрела описательный характер.
Другим крупным александрийским математиком был Эвклид. Он дал свод геометрических знаний древности в своих "Элементах" в 13 книгах, которые стали учебником для всего античного мира, а переведенные в V в. н. э. Боэцием на латинский язык перешли и в средние века. В VIII в. они сделались известны арабам. Второе сочинение Эвклида - "Данные" - содержит введение в геометрический анализ. Кроме того, он написал "Оптику", затем неоднократно подвергавшуюся переработкам и дополнениям.
Архимед (287-212 гг.), сын астронома Фидия из Сиракуз, учился в Александрии, где подружился с математиком Кононом и с Эратосфеном. Он изобрел водяной винт, примененный для ирригационных целей. В конце жизни Архимед вернулся в Сиракузы и погиб при осаде города римлянами.
Из его многочисленных сочинений наибольшей популярностью в древности пользовались три: "О шарах и цилиндре", "Основания статики" и "Об измерении окружности". Нам известны еще пять трактатов, среди них "Об исчислении песчинок" и "Гидростатика", сохранившаяся только в латинском переводе [6]. Только в арабском переводе известны его "Леммы". Писал Архимед на дорийском диалекте, частью на койнэ.
Из астрономов крупнейшим был Аристарх Самосский (III в. .до н. э.), ученик перипатетика Стратона, утверждавший, что земля вращается вокруг солнца и одновременно вокруг собственной оси. За это стоик Клеанф обвинял его в безбожии. Он изобрел гномон (усовершенствованные солнечные часы). Придворный астроном Птолемея III, Конон Самосский (ум. между 240 и 230 гг.), составил "Астрономию" в 7 книгах и писал также о солнечных затмениях. Его ученик Досифей занимался календарем. Механикой занимались Папп, Ктесибий, ученик последнего Филон Византийский, Герон Александрийский. Сочинения естествоиспытателей - Сотака, Судина и Зенофемида - были главными источниками и пособиями Плиния Старшего. О сельском хозяйстве писали очень многие. Из этих агрономических сочинений в X в. по поручению византийского императора Константина Багрянородного был сделан свод в 20 книгах. Медицинская литература этой эпохи нам не известна, но, как можно судить по Галену, она была очень богатой. Мы знаем имена знаменитых врачей Герофила и Эрасистрата. Наконец, различные авторы писали о метрологии, фармакологии и даже о косметике и кулинарии.
Знаменитый александрийский математик, астроном и географ Клавдий Птолемей (I в. н. э.), будучи перипатетиком, находился также под сильным влиянием пифагореизма, платонизма и стоицизма. Важнейшим его сочинением, оказавшим исключительное влияние на средневековую науку, были 13 книг "Математического собрания", известные также под названием "Алмагест", в которых он, оставаясь верным аристотелизму, наряду с математическими проблемами излагает свою геоцентрическую систему мироздания. Кроме того, ему принадлежат 8 книг "Географии", сочинение "О критерии и руководящем начале" эклектического характера, сочинение "Гармония", написанное под влиянием пифагорейского учения о числах, "Оптика" в пяти книгах и "Четверокнижие", являющееся источником для изучения Посидония.
Знаменитый врач Гален (129-199 гг. н. э.), автор многочисленных сочинений медицинского и философского содержания, из которых некоторые до нас дошли, является представителем перипатетического эклектизма. По сообщению арабского философа Аверроэса (Ибн-Рошда), он ввел в логику Аристотеля четвертую фигуру силлогизма, получившую название "галеновой".
Изучение и изложение мифов началось еще в конце классического периода трудами софистов (Гиппий Геродор Гераклейский), историков (Анаксимен Лампсакский, Асклепиад Трагильский), философов-перипатетиков (Гераклид Понтийский, Дикеарх) и поэтов конца эпохи эллинизма, среди которых в этом отношении первое место занимает Антимах Колофонский. Косский кружок поэтов, возглавляемый Филетом, продолжал эту традицию. По его стопам шли Ликофрон и Каллимах. Однако до II в. до н. э. прозаическое изложение мифов было редким явлением: после Геродота мы можем отметить только двух мифографов в собственном смысле: Гегесианакта Александрийского [7] и Дионисия Скитобрахиона [8]. Последний составлял уже генеалогические таблицы. Мы имеем сведения, что изучением мифологических основ трагедий занимались Главк и Филохор.
Первые крупные мифографические трактаты, сохранившиеся до наших дней, принадлежали Палефату, философу-рационалисту, ученику Аристотеля, и Аполлодору Афинскому. О жизни Палефата ничего не известно; вероятно, он был современником Эвгемера, т. е. жил в IV-III вв. до н. э. От него до нас дошло небольшое сочинение, носящее заглавие "О невероятных вещах".
Это сочинение состоит из ряда статей (53), содержащих рационалистическое объяснение мифов в духе Эвгемера. В предисловии автор говорит, что все, что рассказывается в мифах, происходило на самом деле; но поэты и баснописцы исказили эти события для удивления людей, так что они обратились в невероятные сказания.
Автор якобы обошел очень много стран и расспрашивал старых людей, что они слыхали об этих событиях.
Задачей Палефата было сделать мифы "правдоподобными", очистив их от фантастического элемента. Так, например, Линкея, который видел сквозь землю, он считал рудокопом, изобретателем светильника, при помощи которого он открыл в пещерах серебро; Дедал, по его предположению, "оживлял" статуи тем, что шарнирами соединял их члены, и т. п.
Вот еще образчик объяснения мифа. Кентавры, но сказаниям, были существами с телом лошади и головою человека. В действительности же их история такова. Когда Иксион царствовал в Фессалии, на горе Пелионе одичало стадо быков. Быки сходили в обитаемые места, портили деревья и посевы, губя при этом вьючный скот. Иксион объявил, что тому, кто уничтожит быков, он даст очень много денег. Некоторые молодые люди из деревни, лежавшей у подножия горы и называвшейся "Туча", стали тренировать лошадей для верховой езды (прежде не умели ездить верхом и пользовались колесницами). Они сели на лошадей и поехали туда, где были быки, напали на стадо и стали бросать в него копья. Когда быки гнались за ними, юноши благополучно ускользали, потому что лошади двигались быстрее быков, а когда быки останавливались, они оборачивались и бросали в них копья. Таким способом они перебили быков. Отсюда они и получили название кентавров [9]. И действительно, в кентаврах нет ничего бычьего; на самом деле у них вид лошади и человека. Получив от Иксиона деньги и гордясь своим подвигом и богатством, кентавры стали наглы и надменны, делали много зла, даже самому Иксиону, который жил в городе, называемом теперь Лариссою; лапифы, жители тех мест, пригласили кентавров на пир. Напившись допьяна, кентавры схватили их жен, посадили на лошадей и увезли к себе. Они стали воевать с лапифами. Спускаясь ночью с гор в равнины, кентавры устраивали засады, а днем с награбленной добычей возвращались в горы. Когда они таким образом уходили, виднелись только крупы лошадей и головы людей. При виде такого необыкновенного зрелища говорили: "Кентавры, сбегая из "Тучи", делают много зла". Так был выдуман невероятный миф, будто из тучи на горе родилась лошадь-человек.
Язык сочинения Палефата очень прост, но сух и однообразен.
Сочинение Палефата дошло до нас в неполном и искаженном виде. Это видно по тому, что некоторых цитат, приводимых позднейшими авторами, в нашем тексте не имеется; кроме того, во многих рукописях есть подзаголовок "Из сочинения Палефата", а это показывает, что текст представляет собой извлечение. О наличии в нем искажений можно судить на основании того, что одни рукописи передают текст более полный, другие менее полный, а также на основании различий в порядке глав, слов и т. д.
Большое количество рукописей, содержащих сочинение Палефата, и частое использование их позднейшими писателями показывают, что оно было любимым чтением во времена поздней античности.
Мифографией занимался также ученик Аристарха и одновременно стоического философа Диогена Селевкийского Аполлодор Афинский. Помимо своих исторических и лексикографических сочинений и комментария к каталогу кораблей в "Илиаде", он написал не дошедший до нас трактат "О богах" в 24 книгах. Дошедшая же до нас под именем Аполлодора мифологическая "Библиотека" не принадлежит ему и является произведением значительно более позднего времени, может быть, относится даже к византийской эпохе.
В дальнейшем составлялись сборники главным образом двух типов: о звездных мифах ("Катастеризмы" Псевдо-Эратосфена, "Феномены" Арата), о превращениях (Никандр Колофонский и Антонин Киберал). Теогоническими вопросами в духе орфического учения занимался во II в. н. э. Афинагор. Наконец, к последним векам античности относятся Иоанн Педиасим ("Двенадцать подвигов Геракла") и Гераклит (сборник 39 мифологических рассказов).

---

[1] См. папирус, изданный в «Berliner Klassikertexte», вып. VII, стр. 17.
[2] См. гл. X, т. II настоящего издания.
[3] См. главы III и IV настоящего тома.
[4] См. гл. VII настоящего тома.
[5] См. введение ко второму разделу настоящего тома.
[6] Сравнительно недавно найдены отрывки из греческого подлинника в одном палимпсесте. См. Heiberg («Hermes», т. 42, 1907, стр. 235 слл.).
[7] Фрагменты его сочинения см. Fragmenta Historicorum Graecorum, II, 268–272.
[8] Фрагмент его рассказа об аргонавтах см. Fragmenta Historicorum Graecorum, II, 228–257.
[9] Автор производит слово κέυταυρος от глагола κευτέω (колю) и ταῦρος (бык).