История красноречия находится в тесной связи с политической и социальной историей Греции. Уже при том строе, который изображен в поэмах Гомера и который еще носит на себе ясные черты родового быта, дар речи и умение пользоваться этим даром ценятся высоко. Гомеровские герои любят и умеют говорить. Однако, по мнению Гомера, лишь цари и вожди должны говорить красноречиво. С этих аристократических позиций речи Ферсита, "оскорбителя царей", представлялись "карканьем", а сам он "празднословным, буйным ругателем, безумноречивым, хотя и громогласным витией" (Ил. II, 246). Поэтому Гомер с полным одобрением относится к Одиссею, который по отношению к "властелинам и знаменитым мужам" умел быть кротким: "Если ж кого-либо шумного он находил меж народа, скиптром его поражал и обуздывал грозною речью" (Ил. II, 198 сл.).
Если же кто-нибудь из этих "знаменитых мужей" обладал даром слова и выступал в подобающем ему тоне и в подходящем окружении, то тем самым вызывал восхищение и преклонение слушателей. Искусство говорить Гомер оценивает почти наравне с искусством сражаться. Если кто "прелестью речи одарен от богов", то "веселятся люди, смотря на него, говорящего с мужеством твердым или с приветливой кротостью: он украшенье собраний" (Од. VIII, 170). Таков старый Нестор, о котором Гомер говорит так:
"... Нестор
Сладкоречивый восстал, громогласный вития Пилосский.
Речи из уст его вещих, сладчайшие меда, дилися".
(Ил. I, 247)
Одиссея же поэт даже чаще изображает искусным оратором, нежели бестрепетным бойцом:
Но когда говорить восставал Одиссей многоумный,
Тихо стоял и в землю смотрел, потупивши очи;
Скиптра в деснице своей ни назад ни вперед он не двигал,
Но незыбно держал, человеку простому подобный.
Счел бы его ты разгневанным мужем иль скудоумным.
Но когда издавал он голос могучий из персей,
Речи, как снежная вьюга, из уст у него устремлялись.
Нет, состязаться никто бы из смертных не смел с Одиссеем.
(Ил. III, 216-223)
Гомер выделяет уже и различные способы пользования красноречием. Так, например, характеризуя речи спартанского царя Менелая, он отмечает их краткость и вместе с тем деловитость - свойства, которыми и впоследствии отличались выступления спартанцев:
Царь Менелай говорил пред собраньем отрывисто, сжато,
Голосом громким и внятным, как враг многословья пустого,
И не сбивался в речах...
(Ил. III, 213-215)
Даже относительно Ахилла, изображаемого прежде всего воином, Гомер говорит, что он также обладал силой слова; послам Агамемнона он дал такой ответ, что
молчание долгое все сохраняли,
Речью его пораженные: грозно ее говорил он.
(Ил. IX, 430)
Впечатление от его речи было так сильно, что и сам Одиссей, участвовавший в этом посольстве, не нашел, что сказать. Гомер отмечает уменье говорить и у второстепенных героев "Илиады", например у Фоанта:
его и в собраньях мужей побеждали
Редкие, если при нем в красноречии спорила юность.
(Ил. XV, 283)
Важно заметить, что уже Гомер считает уменье говорить не просто природным даром, а искусством, которое можно приобрести посредством ученья. Об этом говорит Ахиллу его наставник Феникс, приставленный к нему отцом его Пелеем:
Юный ты был не искусен в войне, человечеству тяжкой,
В сонмах советных не опытен, где прославляются мужи.
С тем он меня послал, да тебя всему научу я:
Быть и витией в речах и в делах деловым человеком.
(Ил. IX, 440-443)
Гесиод, в "Трудах и днях" не придерживавшийся таких аристократических взглядов, как Гомер, в "Феогонии" все же оставляет красноречие в удел царям, говоря, что "царям сопутствует Каллиопа, превосходнейшая из всех муз".
"Кого почтут дочери великого Зевса, - прибавляет он, - и на кого из воспитанных Зевсом царей при рождении взглянут они, тому на язык проливают они сладкую росу, у того из уст текут мягкие речи" (Феогония, 80 сл.).
После эпохи Гомера и Гесиода красноречие, по видимому, процветало в Греции повсюду; лучшим доказательством тому может служить перешедший из гомеровского эпоса в историографию и прочно утвердившийся в ней прием вставлять в повествование речи (передававшие, конечно, лишь общее содержание речей, сказанных в действительности). Но, разумеется, не всегда и не везде красноречие процветало одинаково; с этой точки зрения правильно противопоставление афинян другим грекам, ввиду того, что ни в одном из греческих городов-государств ораторское искусство не достигло такого высокого развития, как в Афинах.
Историю красноречия в Афинах можно разделить на два больших периода: первый период - с начала более или менее достоверной истории Афин до 462 г., после которого афинский государственный строй особенно демократизируется; второй период - от 462 до 322 г., года смерти двух последних знаменитых ораторов - Демосфена и Гиперида, когда Афины должны были подчиниться владычеству Македонии.
История красноречия первого периода нам почти не известна. То немногое, что мы знаем, дошло до нас не непосредственно по подлинным образцам, а лишь по отзывам позднейших писателей. Образцов красноречия этого периода мы не имеем, да и не можем их иметь, потому что тогда не было обычая писать речи. Этот период, по крайней мере до персидских войн, т. е. до начала V века до н. э., едва ли мог представлять благоприятные условия для развития ораторского искусства. После упразднения монархии наступило время господства аристократии. Эвпатриды были полновластными распорядителями в государстве: из их среды выбирались жрецы, они имели преимущественное право на занятие государственных должностей, толковали законы и решали судебные дела по своему произволу. Правда, народное собрание, существовавшее в Греции в гомеровскую эпоху, было и в Афинах, но оно созывалось, вероятно, редко и при господстве аристократии значения не имело.
При Солоне (VII-VI века до н. э.) народное собрание ("экклесия") получило несколько большее значение; Солоном же было положено начало народному суду или суду присяжных ("гелиэ́е"), ставшим впоследствии одним из важнейших демократических учреждений. Но Солон сохранил и Совет Ареопага, который остался по-прежнему учреждением чисто аристократическим. Однако такой смешанный государственный строй существовал очень недолго. Правление Писистрата и его сыновей (с 561 до 510 г.) на полстолетие задержало развитие афинского города-государства в демократическом направлении, а тем самым и развитие красноречия. Только в 508/7 г. Клисфен успешно провел задуманные им государственные реформы, придавшие конституции Солона чисто демократический характер; увеличилось значение народного собрания, которое стало собираться гораздо чаще, чем прежде, и получило значительно большее влияние на государственные дела.
О деятелях времени греко-персидских войн, даже о Фемистокле, мы имеем только краткие отзывы писателей следующего за ним поколения. Так, автор II речи, приписываемой Лисию (II, 42), характеризует его как выдающегося оратора, между тем как отзыв более авторитетного в этом случае Фукидида (I, 138) гораздо сдержаннее: "Он мог объяснить [на словах] и то, к чему он не имел непосредственного касательства". Ничего не было известно древним также и об ораторском таланте Аристида.
После окончания греко-персидских войн (479 г.) демократический строй в Афинах стал быстро укрепляться. Деятельность Ареопага была значительно ограничена; вся судебная власть передана в руки народного суда и присяжных ("гелиастов").
Отнятие у Ареопага судебной власти и передача ее народному суду были очень благоприятны для развития ораторского искусства. После же реформ Эфиальта и Перикла (в середине V века до н. э.) главную роль в государственном строе Афин V века стали играть три учреждения: народное собрание, дававшее законы, Совет пятисот, подготовлявший и рассматривавший вносимые в народное собрание предложения, и суд. Так как во всех этих учреждениях дела подвергались публичному обсуждению и решались большинством голосов, то между партиями в народном собрании и противными сторонами в суде велась часто ожесточенная борьба, в которой наступательным и оборонительным оружием было слово. Громадное количество всякого рода процессов, государственных и частных и вообще дел, подлежавших рассмотрению суда, требовало ежедневных собраний суда, который был подразделен на десять секций, заседавших одновременно в разных частях города.
Выступления в народном собрании, Совете и суде, как в Афинах, так и во всех других городах-государствах Греции, естественным образом, носили ярко выраженный политический характер и являлись отражением борьбы между различными политическими партиями, особенно усилившейся во времена Пелопоннесской войны. В народном собрании и в Совете, где надо было убедить присутствующих в правоте сказанного, выступавшие обыкновенно произносили длинные речи. Поэтому развилось так называемое "совещательное" (συμβουλευτική) красноречие. Но для выступления в суде одного искусства произносить длинные речи было недостаточно; в такой же, и даже в большей, мере необходимо было уменье вести споры. Оратор, говоривший непрерывно, пока его не перебивали, но немевший тотчас же, как только к нему обращались с вопросом, не мог рассчитывать на успех в суде, где часто дело сводилось к тому, чтобы самому ловко поставить вопрос и удачно ответить на вопрос противника. Таким образом, суд стал постоянной школой риторической ловкости и способствовал развитию другого вида красноречия- "судебного" (δικανική).
Можно считать, что именно со времени Перикла история красноречия вступила во второй период своего развития. От самого Перикла, наиболее прославленного оратора своего времени, до нас не дошло ничего; из свидетельств Цицерона и Плутарха нельзя заключить, остались ли какие-либо его записанные речи.
На основании слов Цицерона: "До Перикла нет ни одной буквы, которая имела бы какое-нибудь риторическое украшение и казалась бы произведением оратора" ("Брут" 7, 27), можно было бы предположить, что от Перикла сохранились какие-то сочинения в писанном виде, но "ничего писанного, кроме постановлений, он после не оставил", - говорит. Плутарх (Перикл, 8).
Правда, под именем Перикла были известны в древности какие-то сочинения, но уже Квинтилиан (III, 1, 2) считал их подложными. Фукидид в своей "Истории" приводит полностью три большие речи Перикла, из которых особенной известностью пользуется надгробная речь, произнесенная им при погребении афинян, убитых в первый год Пелопоннесской войны, однако они, может быть, только отражают дух речей, действительно произнесенных Периклом, но не воспроизводят в точности их словесной формы.
Кроме этих речей, нам известно только несколько отдельных выражений - "крылатых слов" Перикла, сохранившихся в "Риторике" Аристотеля. В одном из них государство, потерявшее на войне свою молодежь, уподобляется году, из которого изъята весна; в другом остров Эгина назван "бельмом Пирея". Исключительное красноречие Перикла достоверно засвидетельствовано его современниками, настроенными к нему как дружественно, так и враждебно.
Платон, недоброжелательно относившийся к Периклу, тем не менее называет его "совершеннейшим в ораторском искусстве" ("Федр", 269 Е), а в "Воспоминаниях" Ксенофонта Сократ сравнивает Перикла с сиренами. Ту же мысль высказывает и Фукидид, одобрявший политику Перикла, в словах: "Самый могучий и словом и делом" (I, 139). У Аристофана, относившегося к Периклу недружелюбно, Дикеополь, выражающий, несомненно, мысли самого автора, говорит: "Перикл Олимпиец в гневе метал громы и молнии, всю Элладу взбудоражил" (Ахарняне, 531). Древние объясняли различно причину того, что современники Перикла присвоили ему эпитет "Олимпиец" (комик Кратин называет его прямо Зевсом). По большей части они видели повод к этому в красноречии Перикла. Особенно восторженный отзыв об ораторском таланте Перикла мы находим в отрывке одной (не дошедшей до нас) комедии Эвполида, современника Аристофана: "Он превосходит всех даром слова... На устах его сидела богиня Убеждения: так очаровывал он и был единственным из всех ораторов, оставлявшим жало в слушателях". Другие авторы также одобрительно отзываются об ораторских приемах Перикла; он старался действовать на свою аудиторию путем логических рассуждений; стремление возбуждать чувства и страсти, свойственное позднейшим ораторам, было ему чуждо. На ораторской трибуне Перикл держал себя с достоинством, спокойно; выражение лица у него мало менялось во время речи; он не прибегал к жестикуляции; голос его был всегда ровной силы; он никогда не смеялся на трибуне и не смешил народ какими-нибудь забавными рассказами и выходками (как это часто делали другие).
Ничего не дошло до нас и из речей Клеона, не менее популярного оратора, выдвинувшегося после Перикла. Ненавидевший его Фукидид называет его и "наглейшим из граждан" (III, 36), и "влиятельнейшим в то время в глазах народной массы демагогом" (IV, 21). Аристофан, тоже его враг, указывает, что он достиг еще большего могущества, чем даже Перикл (Всадники, 283), и признает его изворотливость: "Он - хитрый малый и умеет находить выход из безвыходного положения" (Всадники, 758). Обвинения Клеона были страшны и убедительны: в противников своих он "бросал скалы и не стеснялся возводить на них небылицы" (Всадники, 626- 628). Фукидид (III, 37-41) приводит одну его речь, в которой Клеон советует казнить всех восставших жителей Митилены. Но трудно сказать относительно этой речи, как и относительно других речей у Фукидида, насколько она соответствует речи, действительно произнесенной Клеоном.
Об ораторских приемах Клеона сохранилась недобрая слава, вероятно, на основании отзывов его врагов· "Он отбросил всякую благопристойность на ораторской трибуне, - замечает Плутарх. - Он первый, обращаясь к народу, начал кричать, сбрасывать с себя плащ, ударять себя по бедрам, бегать во время речи, и тем подал людям, занимавшимся государственными делами, пример того своеволия и пренебрежения к приличию, которое потом привело все в беспорядок и расстройство" (Никий, 8).
Красноречие и Перикла и Клеона, не говоря уже об их предшественниках, было, по видимому, чисто практическое, не основывающееся на правилах теории ораторского искусства. Клеон в упомянутой только что нами речи у Фукидида с негодованием отзывается об "ораторах, пленяющих красноречием", и одним из самых гибельных для власти чувств считает "увлечение красноречием" (III, 40, 2). Конечно, трудно предполагать, чтобы Перикл и другие афинские ораторы совсем не имели представления о приемах ораторского искусства.
На то, что Перикл готовился к речам в Народном собрании, имеется указание у Плутарха (О воспитании детей, 9). Плутарх сообщает, будто Перикл, несмотря на приглашение народа, часто отказывался говорить, ссылаясь на то, что он еще не успел подготовиться: но учился ли он теории красноречия, неизвестно, так как едва ли можно принимать всерьез утверждение Сократа в диалоге "Федр" Платона ("Федр", 270А), что своим ораторским талантом Перикл был обязан тому, что "преисполнился учения Анаксагора о небесных телах".
Несомненно, однако, что с укреплением демократического строя каждый политический деятель должен был быть и хорошим оратором. В связи с этим и появились как профессионалы-ораторы, так и учителя красноречия- софисты или риторы. Выступления в народном собрании и в Совете требовали выучки. Даже для выступлений в суде по частным делам нужны были умение владеть речью, знание законов и изворотливость. Люди, желавшие быть особенно подготовленными к государственной деятельности, должны были обращаться к специальным преподавателям. Поэтому в Греции со второй половины V века до н. э. появились профессиональные учителя, называвшие себя софистами[1]. Это были преподаватели, бравшие плату за обучение искусству речи.
Все софисты учили "ловко говорить", но одни из них занимались преимущественно теоретической и практической разработкой общих правил риторики, другие обучали учеников составлению и произнесению политических и судебных речей, третьи учили вести споры (были "эристиками", от слова ἔρις - спор).
Интерес к искусству речи, как таковому, все увеличивался, и это увлечение словесными ухищрениями породило, помимо видов красноречия, имевших практические задачи, третий вид его - так называемое "эпидейктическое" (ἑπιδεικτικη), т. е. торжественное красноречие, имевшее целью только усладить или позабавить слушателей. Темы его не имели прямого отношения к практической жизни. Такими темами служили: мифы о богах (например, Эроте), о героях (Ахилле, Геракле), рассказы о знаменитых людях древности (Гомере, Аристиде), история городов, наконец, отвлеченные понятия, например храбрость, справедливость и др.
Научная разработка теории ораторского искусства - "риторики" - началась за пределами собственно Греции. Эта теория проникла в Афины с двух сторон: с Востока и с Запада.
Из восточных софистов наибольшей известностью пользовались Протагор, Продик и Гиппий.
Протагор был родом из Абдеры, городка на побережье Фракии. Родился он около 485 г. до и. э. В точение 40 лет он с блестящим успехом занимался педагогической деятельностью, странствуя по всей Элладе, не раз бывал в Афинах, где сблизился с Периклом. В числе предметов, которые он преподавал своим ученикам, было и искусство хорошо говорить; между прочим, он обращал большое внимание на грамматически точный способ выражения ("ортоэпию").
Продик с острова Кеоса и Гиппий из Элиды были младшими современниками Протагора и также не раз бывали в Афинах. О жизни их мы мало знаем. Продик известен своими изысканиями по установлению точного синонимического значения отдельных выражений. Гиппий обладал всесторонними познаниями в области математики, естественных наук, истории и грамматики.
Однако восточные софисты лишь подготовили почву в Афинах для развития ораторского искусства. Начала риторики, оказавшей впоследствии огромное влияние на ораторское искусство в Афинах, были положены в Сицилии. Софисты, или, как они чаще называются, риторы, этой западной группы и должны считаться основоположниками научной теории художественной прозы.
История возникновения италийской школы риторов тесно связана с политическим положением Сиракуз. После низвержения в Сиракузах тиранна Фрасибула (в 466 г.) там была установлена демократия; возникло множество судебных процессов по поводу имущественных дел, для ведения которых нужны были люди, владевшие искусством слова. Народ поручил управление Кораку, опытному государственному деятелю, бывшему советнику тиранна Гиерона. Однако Корак скоро оставил общественную деятельность; он открыл школу, где стал преподавать "искусство убеждать". Впоследствии он изложил письменно правила этого искусства, т. е. составил руководство (τέχνη) по риторике.
Учеником Корака был Тисий, родившийся около 485 г. О его отношении к учителю сохранилось такое предание. Научившись от Корака риторическому искусству, Тисий сам сделался учителем риторики и, полагаясь на свою ловкость вести судебные дела, не пожелал заплатить своему учителю условленное вознаграждение. Корак привлек Тисия к суду. "Скажи мне, Корак, - обратился к своему бывшему наставнику Тисий, - учителем чего я объявляю себя?" - "Искусства убеждать кого угодно", - отвечал Корак. - "Но если ты выучил меня этому искусству, то вот я тебя убеждаю ничего с меня не брать; если же ты меня не выучил убеждать, то и в этом случае я тебе ничего не должен, так как ты не научил меня тому, чему обещал". На это Корак возразил: "Если, научившись у меня искусству убеждать, ты убеждаешь меня ничего с тебя не брать, то ты должен отдать мне вознаграждение, так как ты умеешь убеждать; если же ты меня не убеждаешь, то ты опять-таки должен заплатить мне деньги, так как я тобою не убежден не брать с тебя денег". Судьи вместо приговора сказали: "У дурного ворона дурные и яйца[2]. Как воронята готовы пожрать своих родителей, точно так же и вы здесь пожираете друг друга".
По примеру своего учителя Тисий также основал риторическую школу, сперва, по видимому, в Сиракузах, потом в Фуриях, где у него занимался и Лисий. Затем Тисий переселился в Афины и был там преподавателем риторики. Продолжительность его пребывания в Афинах неизвестна. В то время в числе его учеников был и Исократ. Тисий также составил руководство по риторике; вероятно, оно было очень близко к руководству по риторике его учителя Корака.
На основании отзывов Платона и Аристотеля мы можем составить приблизительное понятие о том, каково было содержание руководств Корака и Тисия. Оба руководства были приспособлены к ведению судебных процессов и не давали указаний на то, как составлять и располагать речи; в них содержались правила того, как представить суду какой-нибудь факт правдоподобным (вероятным) или неправдоподобным (невероятным): Корак и Тисий нашли, что правдоподобное имеет более шансов на успех в глазах судей, чем сама истина. "Пусть, - сказано в этих руководствах, - слабосильный несправедливо обвиняется в нанесении побоев; он может в оправдание указать на свою слабость: невероятно, чтобы он, слабый, мог наносить побои. Пусть, с другой стороны, в том же преступлении обвиняется человек сильный, действительно нанесший побои; он может в оправдание указать на свое сильное телосложение: невероятно, чтобы он мог нанести побои, так как на суде это должно показаться вероятным"[3].
Руководство по риторике Корака было широко распространено в Греции. Мы имеем прямые указания на то, что по нему обучались Горгий, Антифонт и другие афинские ораторы.
Современником Тисия был Горгий из города Леонтины в Сицилии (приблизительно 483-375 гг.), ученик философа Эмпедокла. Горгий считается творцом греческой художественной прозы. В истории афинского красноречия ему принадлежит выдающееся место. В 427 г. сограждане Горгия, теснимые жителями Сиракуз, отправили его во главе посольства в Афины просить помощи. Здесь в народном собрании он говорил с такой убедительностью, что афиняне тотчас же постановили оказать леонтинцам помощь. Вскоре после этого он опять приехал в Афины и основал там школу, в которой преподавал риторику.
Трагик Агафон, афинский государственный деятель Критий, знаменитый впоследствии оратор Исократ и многие другие называются в числе ближайших учеников и последователей Горгия. Горгий многократно выступал с речами и в других городах Греции (в Дельфах, в Олимпии). Особенно долго он жил в Фессалии, где и умер 108 или 109 лет отроду.
Нам теперь очень трудно составить ясное представление о том, что привлекало афинян в сочинениях Горгия. Правда, до нас дошло под его именем только две речи: "Похвала Елене" и "Апология Паламеда". В "Паламеде" дается сюжет, разрабатывавшийся также в одноименных пьесах Софокла и Эврипида. Паламед, обвиненный Одиссеем в измене, защищается перед судом ахейских вождей. Он строит свою защиту так: он не мог бы совершить приписываемой ему измены, даже если бы хотел; он не захотел бы ее совершить, даже если бы мог.
В "Похвале Елене" Горгий ставит задачу оправдать виновницу Троянской войны. Во вступлении к этой речи содержится рассуждение о сущности похвалы и порицания. Затем следует краткое восхваление Елены и оправдание ее Горгием. Вероятных причин отправления Елены в Трою можно, по мнению Горгия, предположить четыре: судьба, насилие, убеждение и, наконец, любовь. Какой бы мотив ни взять, все равно выходит, что Елена невиновна. В случае насильного увоза Елены она заслуживает даже сострадания. "Захотелось мне, - говорит автор речи, - написать слово - Елене на славу, мне же на забаву "παίγνιον" [4].
Однако многие не считают обе эти речи принадлежащими Горгию, и потому основывать на них суждение о нем было рискованно. Ввиду этого нам приходится руководствоваться мнением о нем древних авторов, которые знали подлинные его сочинения.
Из сочинений Горгия, не дошедших до нас, особенно славилась "Олимпийская речь" (392), которую он держал к народу со ступеней храма Зевса, убеждая эллинов прекратить распри и сделать предметом побед своего оружия не греческие города, а страну варваров.
Особенностью манеры речей Горгия прежде всего является приближение их к поэзии. Простая, безыскусственная речь старинной прозы ему не нравилась. Новая, созданная им речь заимствовала из поэзии и редкие, изысканные, иногда необычные выражения, и торжественные эпитеты, и образные и метафорические обороты, и, самое главное, симметричное до известной степени построение речи с ее равенством по длине противополагаемых и одинаково построенных предложений, которые иногда даже оканчиваются словами с похожими окончаниями (вроде теперешней рифмы). Его речь была уснащена многочисленными метафорами, иногда довольно странными; так, например, коршуны, пожирающие трупы, у него были названы "живыми могилами", царь Ксеркс - "Зевсом персов". Ритм, симметричность расположения, приподнятость языка речей Горгия - все это нравилось и привлекало слушателей. Античная терминология назвала эти особенности "фигурами речи", или "горгиевыми фигурами" (σχηματα)[5].
Все эти приемы красноречия существовали, конечно, в греческом языке и до Горгия. Если же именно за Горгием закрепилась в античности слава, что он первый "нашел" (изобрел) все эти "фигуры речи", которые так и были названы по его имени, то это верно только в том смысле, что Горгий первый стал широко пользоваться этими фигурами и в своих речах соединял их в группы.
Что касается педагогических приемов Горгия, то они обусловливались главным образом его убеждением, что ораторское искусство приобретается только эмпирическим путем. Систематического руководства по риторике, вроде руководства Корака и Тисия, Горгий, вероятно, не составлял. Метод его обучения заключался в составлении для учеников типических образцов, которые он рекомендовал заучивать наизусть. Этот метод имел в виду красноречие лишь торжественное, а не совещательное или судебное.
Несмотря на недостатки преподавательского метода Горгия, его манера изложения долго была господствующей во всех родах прозы и даже распространялась на поэзию. Поэтизированный стиль Горгия и впоследствии не вполне вышел из моды: "Невежды, - презрительно говорит Аристотель, - и теперь еще думают, что речи подобных ораторов очень красивы" (Риторика, III, 1, 1404a). Однако, потому ли, что крайности, в которые впадали последователи этого софиста, уже рано обратили внимание афинян на ложность и призрачность его теории, или потому, что судебное красноречие, быстро начавшее развиваться в это время в Афинах, не допускало возможности сосредоточиться только на формальной стороне изложения, а требовало соответственной разработки и аргументации, афинские судебные ораторы уже очень рано начинают пользоваться, по видимому, более практическим руководством Тисия и обращают столь же большое внимание на содержательность речи, как и на ее внешнее выражение.
Из трех видов красноречия практика жизни выдвинула в Афинах на первый план судебное красноречие. Огромное количество судебных процессов как между самими афинскими гражданами, так и между подчиненными им союзниками, которые, по афинским законам, должны были судиться не у себя дома, а в Афинах, требовало, с одной стороны, знания законов и, с другой - искусства убедительно говорить.
В афинском суде тяжущиеся стороны должны были лично и обвинять и защищаться. Лишь в делах малолетних и женщин разрешалось допущение представителя. Такие ораторы-помощники назывались синегорами, а их речи - синегорией. Вследствие этого в Афинах должна была возникнуть та специальность, которая в наше время называется адвокатурой. Но как афинское судопроизводство отличалось от современного, так и афинская адвокатура отличалась от адвокатуры современной.
По нашим понятиям, адвокат - это человек, выступающий перед судом в защиту интересов своего клиента. В Афинах адвокатов в таком смысле, за немногими исключениями, не было. Заинтересованное лицо должно было вести само свой процесс перед судом. Понятно, что мелкие частные процессы заинтересованные лица могли вести и без посторонней помощи, хотя иногда и в этих случаях обращались за советом к людям опытным и знающим право. Но в более крупных и сложных процессах нельзя было ограничиться установлением фактов, разъяснявших дело; здесь нужно было в речи сгруппировать факты в надлежащем порядке и осветить их так, чтобы дело для судей было совершенно ясно, потому что речи сторон заменяли наше судебное следствие. В силу этого речи сторон приобретали в процессе громадное судебное значение, и не всякий мог рассчитывать на благоприятный исход дела, опираясь только на свою правоту. Естественно, понадобились люди, которые знанием права, законов, народных постановлений и т. п. могли бы помочь повести дело удачно. Но этого мало: самая речь перед судом должна была быть составлена умело, чтобы произвести впечатление на судей, т. е. явилась необходимость в людях, которых можно сравнить с нынешними адвокатами. Такими людьми были "логографы" (λογογραφοι), т. е. "писатели или составители речей"[6].
Для того чтобы сделаться логографом, несомненно нужна была подготовка, которая и приобреталась в школах риторов. Специальной юридической подготовки эти школы, правда, не давали, но в круг преподаваемых предметов входило все, что могло сделать человека того времени всесторонне образованным, в том числе и элементы юриспруденции. С такой подготовкой ученики риторов могли впоследствии и сами открывать школы риторики, делаться учеными, логографами или общественными деятелями. В последнем случае им открывалось широкое поприще для применения приобретенных знаний и уменья говорить. Нелегка была такого рода деятельность, и не все лица, прошедшие школы риторики, решались взяться за нее. Как бы ни была превосходна речь сама по себе, она не могла произвести на афинян надлежащее впечатление, если оратор не обладал всеми данными для произнесения ее вполне безукоризненно. Здесь играли важную роль такие моменты, как сила голоса, уменье держать себя в собрании с достоинством и необходимым спокойствием. Неясное произношение отдельных звуков, неуместная и излишняя жестикуляция - все это вызывало смех и снижало силу воздействия речи на слушателей. Сколько пришлось поработать над собой Демосфену для того, чтобы избавиться от подобных недостатков и заставить, наконец, афинян слушать себя без смеха![7] По закону трибуна была открыта для всех полноправных граждан, но в действительности в любой момент жизни Афин было каких-нибудь 30, много 50 человек, которые осмеливались войти на трибуну, да и из этих 50 только несколько человек привлекали к себе почти все внимание демоса; их-то и выдвигали политические партии в той ожесточенной политической борьбе, которая развернулась в Афинах во второй половине V века.
Большинство же учеников риторских школ, желавших использовать свои знания как средство к жизни, делались учителями риторики и логографами.
Обязанности логографов по отношению к клиентам были довольно многочисленны. Логограф должен был собрать весь материал, необходимый для предварительного следствия, указать ту инстанцию, ведению которой подлежало данное дело, избрать наиболее выгодный вид жалобы и, наконец, в тех случаях, когда наказание определялось самим судом, наметить подходящую кару, так как в противном случае он рисковал тем, что его предложение будет отвергнуто и будет принято предложение противной стороны Но главным делом логографа было написать речь, которую клиент выучивал наизусть и произносил на суде. В этом отношении древний логограф существенно отличался от современного адвоката: в то время как адвокат произносит речь от своего лица и потому нисколько не обязан сообразоваться в ней с характером клиента, логографу приходилось всячески стараться замаскировать свое творчество и представить речь как сочинение клиента. Для этого необходимо было составить ее применительно к социальному положению клиента, его характеру, умственному кругозору и т. д. При этом логограф попадал в положение драматурга, который влагает в уста своему герою речи, соответствующие его характеру и положению. Кроме того, так как судьи относились к искусным ораторам подозрительно, опасаясь предвзятости мнения с их стороны [8], то нужно было составлять речь так, чтобы она казалась речью человека простого, неискушенного в красноречии. Мы нередко находим в речах заявление говорящего о его незнакомстве с ораторским искусством и вообще с судебной практикой. Так, например, один клиент Лисия заявляет: "Я не только неспособен говорить о вещах, меня не касающихся, а напротив, боюсь, что буду не в состоянии сказать, что нужно, даже о деле, о котором мне необходимо говорить" (Лисий, XVII, 1). Другой клиент говорит: "Необходимо мне, хотя я и неопытен в таких вещах, помочь и отцу и себе самому, как могу. Вы видите козни и старания моих врагов; нечего мне говорить об этом, а моя неопытность известна всем, кто меня знает" (Лисий, XIX, 1-2).
Но логографу было мало изобразить своего клиента простаком, надо было еще составить речь так, чтобы она казалась заранее не подготовленной, а импровизированной. Об этом мы имеем ясное указание в речи Алкидаманта (одного из учеников Горгия) о софистах: "Составители судебных речей подражают способу выражения людей, говорящих без подготовки, и считается, что они лучше всего пишут тогда, когда их речи бывают наименее похожи на писанные" (Алкидамант. О софистах, 13). Это искусство древнего логографа составить речь так, как говорил бы его клиент от себя, обозначается у древних техников речи термином "этопея" (ήθοποιία - обрисовка характера). Трудность составления речи увеличивалась еще оттого, что при этой кажущейся простоте истца или ответчика все-таки приходилось прибегать к толкованию закона. Так как афинское законодательство не отличалось большой точностью и судьи сами были плохими юристами, то можно было толковать один и тот же закон по-разному, конечно, в выгодном для заинтересованного лица смысле.
Итак, во второй половине V века и в IV веке аттическое ораторское искусство достигает своего высшего расцвета. При высоком умственном развитии большей части афинян, при их широком знакомстве через театр с лучшими образцами поэтической риторики, а через народгое собрание, Совет и суд - с лучшими образцами риторики законодательной и судебной, воздействовать на слушателей могла лишь особенно выдающаяся речь. Красноречие второй половины V века было поэтому неутомимо в изыскании средств производить сильное впечатление.
Из большого числа аттических ораторов, известных в свое время, позднейшие греческие ученые в эллинистическую эпоху признали наилучшими только десять, и потому только речи этой "декады" и сохранились до нашего времени. Так называемый "Канон десяти аттических ораторов", возникший на основе отбора, произведенного пергамскими учеными во II веке до н. э., был окончательно утвержден, по некоторым сведениям, в эпоху Августа Кекилием Калактинским. В канон входят: Антифонт, Андокид, Лисий, Исократ, Исей, Ликург, Демосфен, Эсхин, Гиперид, Динарх. Горгий в этот канон включен не был. Изучение произведений этих десяти авторов считалось достаточной тренировкой в риторике. Конечно, нам предпочтительно было бы изучать аттическое красноречие безотносительно к этому канону, но наши сведения об ораторах сильно им обусловлены.
Старейшим оратором, вошедшим в "Канон десяти аттических ораторов", был Антифонт. Антифонт родился около 480 г. до н. э. Происхождения он был, по видимому, аристократического, дед его был приверженцем тираннов. Сам Антифонт также держался реакционных аристократических взглядов и принадлежал к самым непримиримым деятелям олигархической партии в Афинах, которая не допускала уступок демократии и добивалась заключения мира со Спартой во время Пелопоннесской войны. Биографических сведений об Антифонте, особенно о его молодых годах, почти не осталось, но конец его жизни нам хорошо известен, главным образом благодаря Фукидиду. По словам Фукидида (VIII, 68 и 90), Антифонт стал лидером олигархической партии, принял деятельное участие в государственном антидемократическом перевороте 411 г. и во время кратковременного правления в Афинах совета "четырехсот" отправился с посольством в Спарту для переговоров о заключении мира. После падения совета "четырехсот" в том же 411 г. Антифонт был обвинен в измене отечеству. Защитительная речь Антифонта ("О перевороте") не достигла цели: имущество его было конфисковано, дом срыт до основания, а сам Антифонт был казнен с лишением права погребения в пределах Аттики.
Ораторскому искусству Антифонт начал обучаться, вероятно, с молодых лет под руководством своего отца, Софила, принадлежавшего к числу софистов. В античное время насчитывали до шестидесяти речей Антифонта, хотя уже и тогда часть их признавалась подложной. Оратору Антифонту приписывали и руководство по риторике, и сборник ораторских "вступлений" и "заключений". Антифонт первый из аттических ораторов стал издавать свои речи. У нас есть древние свидетельства, что он учредил школу ораторского искусства и занимался преподаванием риторики, но славу свою он приобрел, очевидно, не преподавательской деятельностью, а сочинением речей, как судебных - для лиц, ведших какой-либо процесс в суде, так, быть может, и политических - для тех, кто, проводя какое-нибудь мероприятие в народном собрании, не полагался на свои способности и обращался к его опытности.
Деятельность Антифонта как оратора, вероятнее всего, следует отнести к десятилетию между 421 и 411 гг. На эту деятельность указывает ученик Антифонта Фукидид, говоря, что Антифонт "мог помочь каждому, кто имел дело в суде или в народном собрании и обращался к нему за советом" (VIII, 68, 1).
В то же время Антифонт, вероятно, занимался и проблемами теории ораторского искусства. В эпоху, когда особенно охотно ставился вопрос о значении нового красноречия для общественной жизни, когда впервые вырабатывались теоретические принципы этого красноречия и практическое его применение, человек, занимавшийся составлением речей, не мог, разумеется, остаться в стороне от теоретического обсуждения этих проблем. Результаты своих работ в этом направлении Антифонт опубликовал в виде сборника пригодных для школьных целей "общих мест" и в виде образцовых речей, какие могли быть произнесены в том или другом подходящем случае и в которых его воображаемые ученики могли найти в кратком изложении аргументацию, пригодную для доказательства правдоподобности или неправдоподобности каждого данного случая. В этих образцовых речах Антифонт разработал ту систему аргументации, какой обучали Корак и Тисий.
Три группы таких образцовых речей, по четыре для каждого случая (всего, следовательно, двенадцать речей), дошли и до нашего времени. Это так называемые "тетралогии" Антифонта, единственный пример таких речей, какие представляют собою нечто среднее между чисто школьными упражнениями и настоящими судебными речами и показывают нам тогдашнее изучение риторики в его переходе от чисто технической ступени к ступени практической, к подлинным речам, произносившимся в афинском суде и народном собрании. Назначением этих речей - служить теоретическими образцами - объясняются их особенности. Воображаемый судебный казус дается в самых общих чертах, аргументация также сведена к самым общим указаниям на те доводы, какими может пользоваться говорящий для обвинения и оправдания подсудимого. При всем своем софистическом построении эти речи полны практического смысла, и Антифонт аргументирует в них очень тонко и остроумно.
Разбор одной из таких тетралогий лучше всего покажет их особенности и приемы, которыми пользуется в них оратор.
Первая тетралогия предполагает такой случай. Афинский гражданин, возвращаясь домой ночью с обеда, был убит. Его раб, найденный смертельно раненным на том же месте, заявляет перед смертью, что он узнал одного из убийц, - это был старый враг его господина, против которого последний собирался начать процесс, чреватый для ответчика тяжелыми последствиями. Обвиненный не признает за собой этой вины, и дело поступает на суд Ареопага. Сочинитель теперь предполагает, что на суде каждой из сторон будет предоставлено по две речи, которыми они и обменяются. Он сочиняет по две речи для той и другой стороны, намечая, хотя очень кратко, те аргументы, которые они могли бы привести в свою пользу.
В первой речи, принадлежащей обвинителю, вступление посвящено обычным указаниям на то, что обвиняемый настолько ловкий человек, что сумеет всегда избежать прямых улик, и потому против него возможны только косвенные улики. Обвинитель, однако, не решится возводить обвинение на совершенно невиновного человека. В настоящей речи надо было бы, конечно, ожидать повествовательной части, рассказа о событии, но его не дано, и оратор прямо переходит к доказательствам, разделив их на две группы: доказательства, которые могут быть выведены из обстоятельств дела самим оратором, и прямое показание раба. Аргументы эти таковы: 1) неправдоподобно, чтобы покойный был убит разбойниками, как видно из того, что он не был ограблен; 2) он не мог быть убит при драке в пьяной компании: против этого говорят место и время убийства; 3) он не мог быть убит по ошибке вместо другого: в этом случае не напали бы на раба; 4) следовательно, всего правдоподобнее, что убийца - тот, кто уже испытал большие неприятности от убитого и ожидал, что испытает еще большие; 5) но обвиняемый как раз такой человек: он понес большие потери вследствие исков, учиненных против него покойным, и ему грозили еще большие потери, избавиться от которых он мог только путем убийства; 6) единственный свидетель, умиравший раб, дал показание против него.
Под конец следует эпилог, где оратор настаивает на обвинительном приговоре: если недостаточно таких улик, то никакого убийцу нельзя будет привлечь к суду, и государство должно будет нести гнев богов за неискупленное преступление.
Во второй речи, предоставленной ответчику, ему рекомендуется следующий способ защиты. Во вступлении он должен указать на то, что он самый несчастный человек, преследуемый судьбой. Покойный был и остается для него виновником всяких бедствий. Притом ему недостаточно доказать свою невиновность, от него ожидают открытия истинного виновника преступления. Обвинитель указывает на ловкость, будто бы ему присущую, но как раз по этой причине неправдоподобно, чтобы он совершил преступление, в котором подозревают именно его. Затем следуют аргументы: 1) правдоподобно, что покойный был убит разбойниками, которых случайно спугнули прохожие, так что они не успели ограбить его; 2) правдоподобно, что покойный мог быть убит таким лицом, за которым он знал какое-либо преступление и потому мог выступить свидетелем против него; 3) он мог быть убит кем-нибудь другим из его многочисленных врагов, которые могли не бояться обвинения, зная, что подозрение падет на него, подсудимого, считающегося его главным врагом; 4) показание раба не заслуживает доверия, потому что: а) неправдоподобно, чтобы он в страхе мог узнать. убийцу, б) правдоподобно, что при допросе своими хозяевами он перед смертью показал то, что они хотели; в) вообще показания рабов сомнительны, так как закон верит им лишь при условии предварительной пытки; 5) если уж только на основании вероятностей должно быть решено это дело, то: а) более правдоподобно, что подсудимый воспользовался бы наемным убийцей, чтобы не присутствовать самому, нежели то, что раб узнал убийцу; б) вряд ли, чтобы избавиться от денежного взыскания, подсудимый стал рисковать жизнью, совершая уголовное преступление.
Эпилог: хотя обвиняемый и считается вероятным убийцей, нельзя, однако, подвергать его наказанию, пока не будет доказано, что он действительный убийца. Обвинитель совершает нечестивое дело, обвиняя невиновного, и если кто навлечет кару богов на город, то, конечно, он. Судьи должны пожалеть обвиняемого.
Третья речь написана опять для обвинителя. Главные мысли ее таковы. Предисловие: обвиняемый не имеет права жаловаться на свое несчастье: это его собственная вина. Первая речь должна была доставить материал для его обвинения; эта речь имеет целью опровергнуть защиту обвиняемого. Аргументы: 1) если бы какие-нибудь лица спугнули убийц, то они, конечно, тут же подвергли бы допросу умирающего раба и дали бы показания, которые оправдали бы подсудимого; 2) если бы покойный был убит лицом, опасавшимся его свидетельского показания в совершенном им ранее преступлении, то о преступлении этом что-нибудь было бы слышно; 3) остальные его враги, подвергаясь меньшей опасности со стороны покойного, имели и меньше причин убивать его, нежели теперешний подсудимый; 4) обвиняемый говорил, что свидетельство раба ненадежно, так как он не был подвергнут пытке; но в случаях, подобных данному, пытка и не применяется. (Надо заметить, что о гипотезе подсудимого, будто показание рабу могло быть внушено, в этой встречной речи обвинителя не говорится ничего); 5) неправдоподобно, что подсудимый совершил это преступление чужими руками, потому что подозрению он все равно бы подвергся, а между тем уверенности в устранении противника у него не было бы; 6) иск, несомненно грозивший ему разорением, мог иметь в его глазах большее значение, чем неизвестный еще исход уголовного дела, к которому он мог и не быть привлечен. Затем, возвращаясь к некоторым пунктам, затронутым подсудимым в начале и конце его речи, обвинитель еще раз настаивает на мотивах, которые могли побудить подсудимого к преступлению, указывает на то, что, за отсутствием заведомого убийцы, надо наказать того, против кого имеются наиболее вероятные показания. В эпилоге обвинитель рекомендует судьям не оправдывать обвиняемого.
Четвертая речь предоставляется опять подсудимому. Во вступлении он снова повторяет, что является жертвой коварства и злобы. Очевидно, предпочитают несправедливо лишить его жизни, чем наказать убийцу, а между тем он, как подсудимый, а не доносчик, обязан только оправдать себя против показания раба. А справедливы ли доводы обвинителя? 1) Говорят, будто более правдоподобно, что прохожие, спугнувшие разбойников, стали бы производить дознание, чем то, что их испугал вид мертвого тела и что они бежали; он, ответчик, думает наоборот; 2) разве можно считать доказанным, что преступление, о котором ничего не слышно, на самом деле не произошло? разве оно не могло не остаться неизвестным? 3) разве раб, ввиду неминуемой смерти от раны, уже не опасаясь наказания за ложное свидетельство, не мог возвести вину на подсудимого? 4) наконец, обвиняемый, уже не на основании вероятностей, а. на основании факта, может доказать свое алиби: все его собственные рабы могут засвидетельствовать, что в данную ночь он находился дома (надо заметить, что вопроса об алиби подсудимый в первой речи не касался; он приберег этот аргумент к концу, когда обвинитель уже лишен возможности возражать на него); 5) обвинитель находит правдоподобным, что подсудимый совершил это преступление для сохранения своего состояния; совсем наоборот: люди счастливые не прибегают к таким отчаянным поступкам; преступления такого рода совершаются людьми, которым уже нечего терять; 6) уличая подсудимого на основании предположений, обвинитель представляет его уже не вероятным, а действительным убийцей, а между тем другие возможные факты говорят в пользу его, подсудимого. Итак, по всем основаниям он должен быть оправдан, иначе не будет гарантий против возведения таких обвинений на кого угодно. В эпилоге он еще раз просит судей не выносить несправедливого приговора.
Из шестидесяти речей, приписываемых Антифонту, древний критик Кекилий (I век н. э.) считал двадцать пять речей подложными. До нас дошло пятнадцать речей, из которых три были предназначены для произнесения в суде при действительных процессах: 1) речь об отравлении мачехой обвинителя его отца; 2) речь об убийстве Герода и 3) речь о хоревте; остальные речи, упомянутые выше, - тетралогии. Все пятнадцать речей относятся к делам об убийстве.
Мы остановились подробно на тетралогиях Антифонта потому, что они более, чем другие его речи, сохранившиеся до нашего времени, знакомят нас с сильной стороной его речей, - именно с тонкостью его аргументации, и лучше всего могут показать нам особенности стиля Антифонта, так как здесь он, не стесняясь уступками, которые в других своих речах он делает вкусу публики, более придерживается старинной манеры стиля, присущей ему наряду с Фукидидом. Интересно и то, что две речи написанные Антифонтом для действительных процессов и дошедшие до нас в собрании его речей, по содержанию очень близко подходят к тем воображаемым случаям, которые разбираются в тетралогиях. Речь об убийстве Герода, афинянина, поселившегося в качестве клеруха (т. е. колониста) в Митилене на острове Лесбосе в 427 г. и как-то по дороге в Энос во Фракии оставившего корабль, на который он уже более не возвращался, по сюжету вполне подходит к случаю, рассмотренному в первой тетралогии. Митиленец Ликин, в котором предполагали врага Герода, обвиняется в его убийстве на таких же слабых основаниях, как и воображаемый подсудимый по убийству афинянина, выведенный в первой тетралогии. Содержание речи о мальчике - хоревте Диодота, который обучался в хоре и умер от какого-то снадобья, данного ему хорегом (начальником хора) для исправления его голоса, очень напоминает случай, рассмотренный во второй тетралогии. Речь же по обвинению мачехи в отравлении ее мужа, по краткости своей напоминающая скорее риторическое упражнение, чем подлинную речь, никак не может служить образчиком стиля Антифонта и считается некоторыми критиками подложной.
Нельзя не обратить внимания на то, что речи Антифонта касаются дел об убийстве. Из свидетельства ритора Гермогена (II века н. э.) можно заключить, что именно в них особенности ораторской манеры Антифоита проявлялись с наибольшей силой. Характерно также и то, что среди его речей совсем нет речей эпидейктического характера, т. е. рассуждений на общие темы. Правда, три речи такого жанра упоминаются под его именем, но они неправильно приписаны этому Антифонту, они принадлежали другому Антифонту, софисту[1].
Таким образом, оратор Антифонт, в противоположность Горгию, употребляет все свои усилия на создание практического красноречия, для которого он, первый из аттических ораторов, вырабатывает известные формы и подходящий для обширной аудитории язык. Благодаря Антифонту в ораторском искусстве создается направление, которое развивается затем в особый литературный жанр. С точки зрения позднейших теоретиков этого жанра, Антифонт считался представителем наиболее архаического и строгого направления в красноречии.
Прежде всего Антифонт обращает внимание на достоинство и некоторую торжественность речи, но, как оратор практический, невольно подчиняясь требованиям своей аудитории, не может вполне выдержать торжественного тона, как его выдерживает, например, в своих речах Фукидид; однако по сравнению с речами более поздних ораторов (IV века) речи Антифонта далеко еще не обладают той непринужденностью и естественностью, которые являются главными достоинствами ораторского искусства.
Строгой композицией объясняются и другие особенности его речи, которые отмечаются Дионисием, а именно: 1) то значение, которое он придает отдельным словам, и стремление у него, как и у Фукидида, даже в ущерб ясности, то выдвигать на видное место отдельные выражения, которые он почему-либо хочет подчеркнуть, то противополагать отдельные понятия одно другому в антитезах, в некоторых случаях еще очень неумело построенных; 2) его пристрастие к смелым, образным выражениям, иногда даже мало понятным грекам, жившим в более позднюю эпоху, к сочинению новых, необычных слов, к сравнениям, вроде, например, восклицания отца, которому угрожают казнью или изгнанием сына: "Вследствие моего бездетсгва я заживо буду зарыт" (смысл: "лишившись сына, я буду хоть и жив, но все равно, что мертв"; можно, пожалуй, перевести: "я буду живым трупом"); 3) отсутствие у него риторических фигур, так называемых "фигур речи" и "фигур мысли" (например, "удвоения" "риторического вопроса" и т. д.), которые часто употребляются позднейшими ораторами для придания речи живости и сходства с речью разговорной; от этого речи Антифонта кажутся однообразными·; 4) его пристрастие к "патосу", т. е. обращение прямо к чувствам слушателей, и отсутствие у него желания придать речи убедительность путем подбора таких выражений, которые вполне подходили бы к характеру лица, для которого пишется речь (см. выше об этопее). Как у Фукидида все ораторы говорят почти одним языком, так и у Антифонта, подделки под характер лица, для которого он пишет речь, еще почти не заметно. У Антифонта в речи об убийстве Герода говорит молодой митиленянин, который не раз указывает на свое незнакомство с делами и на свою неопытность говорить перед судом. В деле о хоревте защищается афинский гражданин, уже пожилой, оказавший услуги государству и, следовательно, человек, опытный в делах. А между тем оба они говорят одним и тем же языком и с той уверенностью и апломбом, с которым говорил бы и сам Антифонт. Если бы автором этих речей был Лисий, то, наверное, просьба молодого союзника к недружелюбному суду о помиловании отличалась бы от обращения государственного деятеля к согражданам большим почтением к судьям и меньшей риторичностью.
"Экономия" речей Антифонта, т. е. расположение материала, очень проста; того искусственного построения речи, которое мы находим у позднейших ораторов, например у Демосфена, у него нет. Сначала краткое общее вступление, потом специальное введение к самому изложению дела, с указанием обстоятельств, при которых дело поступило в суд, и с заметками о формальных неправильностях судопроизводства; затем краткое изложение фактов; далее, возможно более полная аргументация, причем сперва приводятся самые сильные доказательства, а потом уже второстепенные; наконец, "эпилог", т. е. заключение. Ни особенно искусного рассказа, которым так отличаются речи Лисия и отчасти Андокида, ни умения оживить речь вплетением в рассказ доказательств, как у Лисия, у Антифонта нет, а в тетралогиях рассказ и совсем опускается. Все внимание обращено на изобретение доказательств, да и то более общего свойства. Чисто теоретические вероятности или правдоподобия играют в его красноречии огромную роль; первая тетралогия, выше нами разобранная, служит хорошим примером подобных доказательств на основании вероятности. Этим и объясняется большое количество "общих мест", которые, очевидно, разработаны заранее, без отношения к какому-либо специальному случаю; это подтверждается многими признаками. Так, например, восхваление афинских законов об убийстве в одних и тех же выражениях находится и в речи о хоревте и в речи об убийстве Герода. В последней речи рассуждения о значении для человека спокойной совести (§ 93) и заявление подсудимого, что он заслуживает сожаления, а не наказания, - также "общие места", заготовленные для употребления при любом процессе; несомненно, из такого же собрания "общих мест" заимствованы и различные мысли религиозного характера, кстати сказать, очень сходные с мнениями, высказанными в драмах Эсхила.
Главная заслуга Антифонта в развитии ораторского искусства заключается, конечно, в том, что он, со свойственным ему ясным пониманием дела, указал на возможность существования, наряду с красноречием Горгия, и такой ораторской прозы, которая, заимствуя известные качества из софистической риторики, вполне пригодна, однако, для суда и народного собрания благодаря более развитой аргументации.
В позднее время сочинениями Антифонта интересовались мало. На римское красноречие Антифонт не оказал совсем никакого влияния. Эго объясняется быстрыми успехами, которых достигло красноречие в Афинах. Как Горгий, так и Антифонт скоро попали в разряд устаревших писателей. Если Антифонт пользовался известным уважением со стороны александрийских и пергамских ученых, то лишь потому, что его сочинения представляли для них интерес исторический.
Год рождения Андокида, второго по порядку в "Каноне десяти ораторов", неизвестен, так же как и год его смерти; но на основании некоторых данных можно заключить, что Андокид родился около 440 г., а умер не ранее 390 г. до н. э.[1] Таким образом, Андокид был на несколько лет моложе оратора Лисия, родившегося около 459 г., и потому второе место в декаде ораторов ему было дано древними учеными не на основании хронологии, а, может быть, на основании более архаичного, чем у Лисия, стиля его речей.
Андокид принадлежал по рождению к одной из знатнейших афинских фамилий и уже в молодых годах занимал важные должности в Афинской республике. Весною 415 г. в Афинах произошло событие, ставшее для Андокида роковым и изменившее всю его жизнь. В одну ночь были изуродованы "гермы", т. е. бюсты бога Гермеса, стоявшие на улицах и площадях, у входа в частные дома и святилища. Народом овладела тревога: в изуродовании герм афиняне видели дурное предзнаменование для экспедиции, отправлявшейся в Сицилию с целью покорения ее, и боялись гнева и кары богов. В этом они также усматривали организованный план, заговор, направленный против демократии. Виновники не были известны; дело было загадочное, темное, и это еще более усиливало беспокойство и уныние. Арестованных по этому делу было множество, в числе их был и Андокид. Положение арестованных было тяжелое: их заключению не предвиделось конца, и на спасение не было надежды. Тогда, чтобы положить конец этому, Андокид, уступая просьбам товарищей по заточению, дал показание, согласно которому изуродование герм было делом, как он утверждал, одной олигархической гетерии (тайного общества). Из указанных Ан доки дом лиц схваченные были казнены, а бежавшие приговорены заочно к смерти. Андокиду за донос была гарантирована безнаказанность; однако позже, вследствие нового постановления народного собрания, по которому все совершившие какой-нибудь противорелигиозный акт и сознавшиеся в нем не должны были допускаться в храмы и на площадь (что фактически равнялось лишению гражданских прав), ему пришлось оставить отечество, хотя это постановление к нему отношения не имело, как он сам указывает в речи "О мистериях" (§ 71). После падения тридцати тираннов (403 г.) он благодаря амнистии, дарованной всем афинским гражданам, вернулся на родину и хотя подвергался преследованию за свою прежнюю вину, однако опять участвовал в государственном управлении и во время Коринфской войны (394-390 гг.) был даже послан афинянами в Спарту для ведения переговоров о мире. Но так как эти переговоры не удовлетворили афинян, то он снова был изгнан и, по видимому, умер в изгнании.
Под именем Андокида до нас дошло четыре речи: одна - по поводу его возможного возвращения в Афины ("О своем возвращении"), произнесенная после свержения "четырехсот" в 411 г.; вторая - в ответ на обвинение его в нечестии в 399 г. ("О мистериях"); третья - речь "О мире", в которой он рекомендует своим согражданам заключить мир со Спартой. Принадлежность этой речи Андокиду признавалась, однако, сомнительной еще Дионисием Галикарнасским. Несомненно подложна приписываемая Андокиду четвертая речь- $1Против Алкивиада", в которой дается совет изгнать остракизмом не оратора, произносящего эту речь, а Алкивиада.
Речи Андокида в общем представляют гораздо более интереса для политической истории Афин того времени, чем для историка афинского красноречия. Профессиональным оратором Андокид никогда не был. Мнения критиков о его таланте разноречивы; у древних ученых он не пользовался уважением. Даже самое поверхностное знакомство с речами Андокида показывает, что он стоял вдали от главных течений, господствовавших в то время в прозаической литературе, не получил риторического образования, не имел знакомства с теорией речи и был дилетантом в сочинениях этого рода, сделавшись оратором по необходимости, для защиты своих интересов. Речи Андокида дают нам понятие скорее о разговорном языке образованных афинян того времени, чем о той художественной форме, которая неразрывно связана с представлением об аттической ораторской речи.
Старший современник Андокида Лисий принадлежит к числу наиболее крупных ораторов древней Греции.
Отец Лисия, Кефал, был богатый промышленник из греческого города Сиракуз в Сицилии. По приглашению Перикла, Кефал переселился из родного города в Афины, куда его, по видимому, привлекали выгоды обширного афинского рынка и доброжелательное отношение афинской демократии к поселявшимся у них иностранцам, "метекам". Ожидания не обманули Кефала. Состояние его в Афинах было велико, жилось ему покойно, и мало-помалу он получил привилегию, какая была возможна для метеков, так называемую "исотелию", которая, налагая на метека большие повинности, в то же время освобождала его от некоторых других и давала разные права, например право владения землей и недвижимой собственностью. Надо полагать, что эти права унаследовали от Кефала и его сыновья; так, Лисий и его братья владели домом в Пирее (афинской гавани), да, кажется, и в самых Афинах. Кефал прожил в новом отечестве 30 лет. Благодаря своему богатству, покровительству Перикла и личным заслугам он достиг почета и уважения.
Главными источниками для биографии Лисия, кроме его собственных отрывочных свидетельств, служат два сочинения позднейшей эпохи: "О Лисии" Дионисия Галикарнасского (I век до н. э.) и "Биографии десяти ораторов", дошедшие до нас в собрании сочинений Плутарха (I-II века н. э.), но в действительности не принадлежащие ему (поэтому они называются "Псевдо-Плутарховы биографии десяти ораторов"). На основании этих свидетельств можно заключить, что Лисий родился около 459 г. до н. э. Год его смерти тоже в точности неизвестен, но на основании разных соображений можно думать, что он умер вскоре после 380 г., прожив около 80 лет.
Из событий его жизни нам известно немногое. Пятнадцати лет, после смерти отца, он поехал со своим старшим братом Полемархом в город Фурии, который был основан в качестве колонии афинянами в 444 г. в Южной Италии на месте более древнего города Сибариса. Цель этой поездки нам неизвестна. Здесь Лисий продолжал свое образование и посвятил себя изучению риторики под руководством известного в то время преподавателя этой науки Тисия из Сиракуз. Кроме этого обстоятельства, мы ничего не знаем о жизни Лисия на новой родине. по видимому, он жил там спокойно и богато лет тридцать, до 413 г., т. е. до полного поражения афинян в Сицилии во время Пелопоннесской войны.
Вследствие этого события демократическая партия, которую афиняне повсеместно поддерживали в борьбе с олигархической, должна была и в Фуриях уступить место своим противникам. Взявшие верх олигархи изгнали из города приверженцев демократии, к числу которых принадлежал и Лисий со своим братом. Им обоим пришлось уехать из Фурий. В 412 г. Лисий, в возрасте 47 лет, опять поселился с братом в Афинах. Но и здесь в это время жизнь была тревожна: в 411 г. демократия в Афинах была низвергнута и учрежден олигархический совет из 400 членов. Впрочем, олигархи не трогали метеков, да и власть их продолжалась только четыре месяца, после чего было восстановлено опять демократическое правление.
Лисий и его брат имели три дома и фабрику щитов, на которой работало 120 рабов. Война между Афинами и Спартой, продолжавшаяся с переменным счастьем, по видимому, не затронула их благополучия. Но, наконец, наступил решительный момент войны: Спарта взяла верх; Афины были осаждены и в 404 г. принуждены сдаться; демократия была опять низвергнута, олигархия при содействии спартанцев вновь восторжествовала, и во главе правления была поставлена коллегия из 30 аристократов с неограниченной властью, получивших в истории прозвание "Тридцати тираннов".
Это правительство сыграло очень важную роль в жизни Лисия. Оно не могло без вражды смотреть на метеков, которые, подобно Лисию, сочувственно относились к демократии. Многие метеки были богаты, а олигархическое правительство нуждалось в деньгах и не пренебрегало никакими средствами для пополнения своей опустевшей казны. Двое из тридцати олигархов внесли предложение конфисковать имущество заведомых приверженцев демократии. На первый раз "тридцать" внесли в список 10 метеков, и в этот список попали Лисий и Полемарх.
Сам Лисий очень картинно рисует подробности этого "злого" дела. "Феогнид и Писон, - рассказывает он в XII речи, - говорили в коллегии тридцати о метеках, что среди них есть некоторые недовольные конституцией; таким образом, имеется отличный предлог, под видом наказания их, на самом деле воспользоваться их деньгами; во всяком случае государство бедно, а правительству нужны деньги. Без труда им удалось убедить своих слушателей, для которых убивать людей было нипочем, а грабить деньги было делом желанным. Ввиду этого они решили арестовать десять человек, в том числе двоих небогатых, для того чтобы иметь возможность остальным восьми сказать в оправдание этой меры, что не из корыстных мотивов произведены эти аресты, но сделано дело, полезное для конституции. Распределив между собою дома, они стали их обходить один за другим. Я принимал гостей, когда они пришли ко мне. Гостей они выгнали, а меня сдали Писону; остальные пошли на фабрику и стали переписывать рабов... Я решился бежать... все три двери, через которые мне надо было пройти, оказались незаперты... На следующую же ночь я переправился в Мегару. А Полемарху коллегия тридцати отдала обычный в их время приказ выпить яд, не объявив ему, по какой причине он приговорен к смерти; о суде и защите не было и речи. А когда его мертвого уносили из тюрьмы, то тридцать не позволили совершить вынос тела ни из одного нашего дома, хотя их было у нас три, а сняли барак и там положили его. Хоть у нас было много плащей, но, как ни просили, они не дали ни одного для погребения его, а уже друзья дали для погребения его - кто плащ, кто подушку, кто еще что-нибудь, что пришлось. Хотя они с нашей фабрики получили семьсот щитов, хотя получили столько серебра и золота, а меди, разных украшений, домашней обстановки, женских платьев столько, сколько они никогда и не думали иметь, да еще сто двадцать душ рабов, из которых лучших они взяли себе, а остальных сдали в казну, тем не менее они дошли вот до какой ненасытности и алчности, обнаружив при этом свой нравственный облик: в первый же раз, как они пришли в дом Полемарха, Мелобий вынул у жены его из ушей золотые серьги, которые на ней тогда были. Ни малейшей доли нашего имущества они не пощадили, но так жестоко поступали с нами из-за денег, как другие не стали бы поступать в раздражении за большие обиды, несмотря на то, что мы, за свои заслуги перед отечеством, достойны были не такого обращения; мы несли все обязанности по снаряжению хоров, делали много взносов на военные надобности, были друзьями закона и порядка и исполняли все требования правительства; врагов у нас не было никого, а многих афинян мы выкупили у неприятелей из плена. И вот чем они наградили нас, таких метеков, с которыми нельзя и сравнивать их, граждан. Многих граждан они изгнали на чужбину к неприятелям, многих несправедливо казнили и лишили должного погребения, у многих полноправных граждан отняли права гражданства, дочерям многих граждан, бывшим уже невестами, помешали выйти замуж".
Таков рассказ самого Лисия о случившемся с ним несчастии. Это было в конце 404 г. Но как ни велики были его потери, он не был окончательно разорен. Когда демократическая партия, с Фрасибулом во главе, в начале 403 г. готовилась к борьбе с олигархами, Лисий еще имел возможность оказать денежную помощь освободителям отечества. Он дал им из своих средств 2000 драхм и 200 щитов и нанял сообща с неким Гермоном 300 солдат да сверх того уговорил своего друга Фрасидея дать им 2 таланта. Откуда у Лисия в Мегаре нашлись таким суммы, мы не знаем; но можно предполагать, что он, как и другие богатые метеки, держал часть своих денег у банкиров других городов или имел в Мегаре филиал фабрики щитов.
Народная партия победила, и демократическое правление было восстановлено в Афинах осенью 403 г.
В благодарность за оказанные Лисием услуги демократии Фрасибул внес в народное собрание предложение о даровании Лисию полных прав гражданства. Это предложение было принято народным собранием; но афинский закон требовал, чтобы всякое предложение, вносимое в народное собрание, предварительно рассматривалось Советом пятисот, который давал о нем свое заключение. Так как в деле Лисия эта формальность не была соблюдена (Совет пятисот еще не был восстановлен после анархии), то Архин, один из соратников Фрасибула, опротестовал это постановление народного собрания, как незаконное; постановление было аннулировано, и Лисию не удалось стать полноправным афинским гражданином; он остался по-прежнему метеком высшего разряда ("исотелес"). А так как имущество Лисия было расхищено олигархами и сам он пожертвовал большие средства, помогая демократии в ее борьбе с олигархами, то оказался на 57-м году своей жизни если не вполне бедным, то во всяком случае небогатым; поэтому Лисий и обратился опять к занятиям риторикой.
С восстановлением демократии в Афинах стали опять функционировать суды. Лисий, побуждаемый родственными чувствами, счел свои долгом отомстить за незаконную казнь своего брата Полемарха и возбудил обвинение против одного из тридцати тираннов, Эратосфена, которого считал виновником смерти брата. Речь, произнесенная им по этому поводу (в 403 г.), дошла до нас (речь XII); это единственная речь, произнесенная им самим, и притом первая по времени из числа сохранившихся его речей. Каков был результат ее, был ли осужден или оправдан Эратосфен, нам не известно. Однако, если даже исход этого процесса был неудачен для Лисия, то речь против Эратосфена, очень тщательно обработанная и написанная с несомненным увлечением и даже несвойственным Лисию пафосом, вряд ли могла пройти совсем незамеченной в Афинах, тем более что она была произнесена в таком громком процессе. Лисий вскоре сделался одним из любимых адвокатов, судя по тому, что, начиная с этого времени и до конца своей жизни, т. е. в течение 20 - 25 лет (403 - 380), он написал огромное количество речей.
Таким образом, речь Лисия против Эратосфена положила начало его деятельности как адвоката-"логографа". Эта профессия была довольно выгодна благодаря высокому гонорару логографов.
Как мы уже говорили, Лисий по рождению был не полноправным афинским гражданином, а метеком. Это положение его как метека не давало ему возможности лично выступать (например, в качестве обвинителя) в афинских судах и в народном собрании, вследствие чего он и должен был сосредоточиться исключительно на писании речей для других.
Под именем Лисия древним критикам было известно 425 речей; из них 233 были признаны действительно принадлежащими ему. До нас дошло 34 речи - полных или в больших фрагментах; от некоторых речей сохранились только одни заглавия. Есть ничтожные фрагменты от трех писем Лисия к разным лицам. Если прибавить к этому списку еще "Речь о любви", приведенную полностью Платоном в "Федре", то получится 165 сочинений Лисия, о которых у нас есть сведения; остальные 260 (из 425) остаются совсем неизвестными. Из 34 речей, дошедших до нас в большей или меньшей сохранности, только 23 сохранились полностью, остальные 11 в больших фрагментах.
Речи Лисия можно разделить на торжественные ("эпидейктические", или "изобразительные"), политические ("совещательные") и судебные. Из эпидейктических речей у нас имеется только один несомненно подлинный образец - фрагмент речи, произнесенной на празднике в Олимпии в 388 г. (речь XXXIII). Другая речь эпидейктического жанра- $1Эпитафий", т. е. надгробная речь, произнесенная или только написанная по поводу погребения афинских граждан, павших в сражении под Коринфом в 394 г., как считают многие, не принадлежит Лисию (речь II). Совещательный вид красноречия представлен только одним образцом - фрагментом речи на тему о том, что не должно уничтожать унаследованный от отцов государственный строй в Афинах (речь XXXIV). Две речи не относятся ни к какому определенному типу (да, может быть, и не принадлежат Лисию): это жалоба товарища по поводу злословия (речь VIII) и "Речь о любви", упомянутая выше. Все остальные речи являются судебными.
От риторических упражнений Лисия, которые он, вероятно, составлял в ранний период жизни, до нас ничего не дошло, и вообще нет ни одного сочинения, относящегося ко времени, предшествующему речи против Эратосфена (кроме разве упомянутой сейчас речи VIII).
Что касается речей совещательных и эпидейктических, то нам трудно судить об их достоинстве, потому что речи XXXIII и XXXIV представляют собой только фрагменты, а принадлежность Лисию речи II сомнительна, Ввиду того, что речи XXXIII и XXXIV дошли до нас в трактате Дионисия о Лисии, можно думать, что Дионисий, при своей опытности, выбрал особенно поучительные примеры. Оба эти отрывка написаны очень хорошо; но там, где мы все-таки не можем составить себе понятие о построении целого и не можем даже определить, из какой части речи выхвачен данный отрывок, трудно делать какие-либо выводы о стиле оратора в этом произведении.
Чтобы составить себе более полное понятие о красноречии Лисия, мы должны обратиться к его судебным речам. При оценке их надо иметь в виду следующие два обстоятельства: 1) кроме речи против Эратосфена (XII), все они написаны для других лиц; 2) составлялись они в очень короткое время, следовательно, за немногими исключениями, набросаны довольно поспешно и отделаны неравномерно: некоторые, как, например, речь об убийстве Эратосфена (I) или речь за Мантифея (XIV), - с особенной любовью; некоторые, как например, забавная речь против Панклеона (XXIII), - только начерно и без особой тщательности.
По видимому, с самого начала Лисий не был рабским последователем своих учителей риторики, а когда судебная практика заставила его ближе ознакомиться с потребностями судебного красноречия, он еще более убедился в пригодности своего стиля и в большой мере освободился от тех софистических приемов, которые заметны в первых его речах. Чем к более позднему времени относятся его речи, тем проще его способ выражения, тем старательнее избегает он каких бы то ни было преувеличений и тем сдержаннее все построение фразы.
Древние критики хвалят аттическую чистоту речи Лисия. Дионисий Галикарнасский считает его язык лучшим каноном аттического языка, но не того, более древнего, на котором писали Платон и Фукидид, а того, который был в употреблении во времена Лисия, как можно судить, сравнивая его речи с речами Андокида, Крития и др. Под "чистотой" языка Дионисий разумеет два свойства: с одной стороны, отсутствие устаревших слов, с другой - неологизмов и конструкций, чуждых языку того времени. "По чистоте языка, - прибавляет Дионисий, - этом качестве первостепенной важности в речах, никто из последующих ораторов не превзошел его, и даже подражать ему немногие имели способность, кроме одного Исократа" ("Суждение о Лисии", 2).
Дионисий хвалит Лисия и за то, что он редко употребляет тропы, а излагает мысль словами в их общепринятом смысле (гл. 2). Этой точности соответствует и ясность излагаемых фактов: "У Фукидида и Демосфена[1], столь искусных в изложении фактов, есть много мест загадочных и неясных, требующих комментария, а способ выражения Лисия всегда прост и ясен даже для людей, чуждых делового языка [2] (гл. 4). Эта ясность соединена у Лисия с краткостью"[3].
Из отдельных частей речи Лисия Дионисий хвалит особенно повествовательную часть ("диэгезу"): "Находят, что он превосходит в этом отношении всех ораторов" (гл. 18). И действительно, по красоте повествования с Лисием могли равняться лишь немногие; все позднейшие ораторы старались подражать ему. Лисий умел так удачно строить план речи, что, несмотря на простоту, естественность и сжатость рассказа, он не только возбуждал с самого начала симпатии судей к подсудимому, но вместе с тем успевал вплести в рассказ и значительную часть аргументации, заранее оговаривая и устраняя всякого рода возражения, которые могли возникать против его понимания дела. Благодаря этому диэгеза принимает у него особенно большие размеры; он охотно выполняет требования, предъявляемые к диэгезам, с точки зрения ясности и убедительности, но требования позднейшей риторики насчет краткости кажутся ему, очевидно, такими же излишними, как и Аристотелю" ("Риторика" III, 16,4 1416 b.). Лисий никогда не заполняет повествование ненужными подробностями, он стремится к сжатости не только формы, но и содержания. Но, если какой-нибудь эпизод, несмотря на кажущееся его излишество, может содействовать обрисовке характера говорящего или уяснению дела, он никогда не уклоняется от его сообщения, как не избегает и передачи задушевных разговоров действующих лиц, если такая передача может оживить дело и сделать его более наглядным для слушателей. Эта наглядность и живость рассказа и составляют главную прелесть речей Лисия.
По сравнению с диэгезами другие отделы его речей являются сравнительно бедными. Вступления еще развиты у него с достаточной полнотой и обыкновенно очень удачно подготовляют слушателя к делу, но эпилоги обыкновенно очень кратки, состоят иногда даже из нескольких слов. Аргументация, эта важнейшая часть судебной речи, у него очень часто бедна и построена неумело. Где Лисию приходится касаться сложных и запутанных вопросов права, там сразу видно - по начинающимся попыткам строить более сложные периоды и по отсутствию обычной легкости и простоты, - что для него эти рассуждения мало привычны. Он умел мастерски подействовать на слушателей нарочитым простодушием рассказа, но редко мог убедить их логичностью аргументов или увлечь силой своих доводов. Тем не менее Дионисий находит у Лисия большую силу убеждения; в самом деле, при чтении его речей кажется, что его клиенты действительно ни в чем не повинны. Если верить Псевдо-Плутарху, то из 233 речей Лисия, считавшихся подлинными, только две не имели успеха на суде ("Биографии десяти ораторов", Лисий, § 10).
Стиль Лисия отличается, по мнению Дионисия, удивительной прелестью, которую выразить словами невозможно. Рассматривая какую-нибудь речь критически, с точки зрения принадлежности ее Лисию, и не находя в ней никаких особенно характерных признаков, Дионисий считает вполне достаточным критерием, чтобы признать ее за принадлежащую Лисию, если в ней есть эта "прелесть" (гл. 2). Плутарх также находит у Лисия "убедительность и прелесть" ("О болтливости", 5), а Цицерон называет Лисия "почти вторым Демосфеном" ("Оратор", § 226).
Главное достоинство речей Лисия, не проявляющееся в такой степени ни у одного оратора, - это этопея (обрисовка характера). По его убеждению, каждая речь для другого лица должна не только содержать полное и точное изложение фактов и толкование законов для судей, но также по характеру, форме, выбору слов она должна строго соответствовать умственному развитию клиента. Такую задачу никто не ставил себе ни до Лисия, ни после него. Предшественник Лисия Антифонт не задумывался над этим вопросом; Андокид не писал речей для других. Последующие адвокаты не придавали этому особенного значения, заботясь только о подборе веских аргументов, их хорошем размещении, художественной отделке речи.
Просто и ясно Лисий обсуждает обстоятельства дела, никогда не заходя далее, не примешивая к своим речам ни пафоса, каким отличаются речи Демосфена, ни негодования.
В лице Лисия мы встречаем подлинного художника. Он выражается конкретно и точно, наглядно изображая даже мелкие штрихи современной ему жизни Афин. Поэтому речи Лисия - ценнейший источник для познания афинского быта.
На последующих ораторов Лисий оказал большое влияние: Исей и Гиперид подражали Лисию; в некоторых случаях его влияние заметно даже у Демосфена.
а) Биография
Жизнь и деятельность Исократа, благодаря тому что он сам нередко говорит о себе в своих сочинениях, известны нам достаточно, чтобы составить понятие и о его воспитании, и о той роли, какую он играл позднее в афинском обществе.
Исократ родился в 436 г. до н. э., а умер вскоре после битвы при Херонее (338 г. до н. э.), пережив три поколения и довольно длинный период истории своего родного города, успев увидать его и на высоте могущества и дожив до потери им свободы. В юности он мог быть учеником Сократа, ранних софистов (между прочим, Тисия) и особенно Горгия; в старости он был свидетелем деятельности Демосфена. В течение всей жизни Исократа наибольшее влияние из всех его современников, по видимому, имел на него Горгий и, может быть, Продик. Очень вероятно, что политические убеждения Исократа сложились под влиянием близкого его знакомства и дружбы с Фераменом, возглавлявшим в конце Пелопоннесской войны умеренную группу афинских олигархов и стоявшим, по словам Аристотеля ("Афинская полития", 28), за соблюдение "законности" государственного строя. В последние годы Пелопоннесской войны Исократ потерял свое состояние; затем последовало взятие Афин спартанцами и утверждение тираннии "тридцати", которые вообще относились с подозрением к людям нового софистического направления, каким несомненно был Исократ; в Исократе же они имели основание видеть особенно подозрительного человека, потому что он показал редкий в то время пример личного мужества, а именно, когда Ферамен был обвинен Критием в преступлениях против государственного строя и старался укрыться под защитой алтаря от ожидавшей его казни [1], Исократ, как говорит предание, один решился поднять голос в его защиту. Враждебная позиция, занятая коллегией "тридцати" по отношению к Исократу, бывшему тогда еще молодым, а также запрещение со стороны "тридцати" учить искусству слова заставили Исократа переселиться на остров Хиос (осенью 404 г.). Там он открыл школу риторики. В Афины Исократ вернулся или непосредственно перед восстановлением демократии, или тотчас после этого события (осенью 403 г.). С тех пор его деятельность протекала в этом городе. Разделить ее можно на три периода.
Сначала он, по видимому, попытался добывать средства к жизни обычным в то время писанием речей для других, т. е. стал логографом; к этому времени, вероятно, относится его речь в защиту Эвфина и другие, впрочем очень немногие, судебные речи. Но сам Исократ в своих позднейших сочинениях, где он касается своей биографии, не упоминает об этом периоде своей деятельности; напротив, он сильно порицает тех, кто посвящает себя исключительно такой работе, и с большой гордостью указывает на то, что он избирал для обработки более благородные темы. Это и дало возможность некоторым древним комментаторам утверждать, будто судебные речи, сохранившиеся в собрании его сочинений, написаны только в качестве риторических упражнений. Однако, ввиду того что Дионисий, располагавший хорошим материалом для биографии Исократа, решительно отвергает это мнение, а также ввиду самого характера речей, несомненно относящихся к конкретным случаям, не следует верить таким предположениям, тем более что сам Исократ тоже нигде не говорит, что он не писал таких речей или что он, по его собственному выражению, "не был изготовителем игрушек, прежде чем сделаться Фидием" (XV, 2). Он только утверждает, что его призвание лежит в другом направлении и что он сделал другой выбор.
Выбор этот заключается в том, что он окончательно бросил практическую деятельность в качестве судебного или политического оратора и посвятил себя исключительно педагогической работе. Поэтому начало второго периода его общественной деятельности надо отнести к 392 г., когда он открыл школу красноречия в Афинах. Почти сорок лет (392-353 гг.) он занимался преподаванием. Сначала учениками его были по преимуществу афиняне, но слава о его школе вышла далеко за пределы Афин, и к нему начали приезжать ученики с разных концов Греции. Плата за обучение в его школе постепенно повышалась, достигнув неслыханной дотоле цены - 1000 драхм (около 250 рублей золотом) за трехлетний или четырехлетний курс. В школе его воспитывались не только профессиональные ораторы, как, например, Ликург и Гиперид, но из нее вышли и такие известные историки, как Эфор и Феопомп.
В речи "Об обмене состояниями" (353 г.) Исократ не без гордости подводит итоги своей ораторской и педагогической деятельности. До некоторой степени эта речь знаменует собою поворот в его жизни. Достигнув к этому времени большого материального благополучия, он последние 13 лет своей жизни (351-338) продолжал быть руководителем школы, но уже не посвящал ей всего своего времени. Его значение и влияние в эти годы упало, так как в это бурное время он был далек от практической жизни и поэтому уже не мог пользоваться большим авторитетом. Старого теоретика, недовольного новыми порядками, выслушивали хотя и с уважением, но без внимания. Исократ, правда, продолжал работать и писать, но он уже пережил свою славу, и смерть его, среди потрясающих событий борьбы с Филиппом Македонским, осталась почти незамеченной.
б) Политические взгляды Исократа
Не будучи практическим политиком, Исократ тем не менее постоянно пытается судить о политических делах и давать свои советы. Однако он подходит к решению политических вопросов с отвлеченных моральных позиций и считает, что ход исторических событий можно в любой момент направить согласно моральным принципам, как только этого захотят те, кто стоит у власти.
Разъяснению этих принципов, проведению их в жизнь и должна быть, по мнению Исократа, посвящена практическая деятельность воспитываемых им государственных деятелей и писателей. Именно на это прежде всего обращал внимание Исократ в тех памфлетах, которые он выпускал в свет в форме политических речей. Сами же эти нравственные принципы вырабатываются добрыми обычаями и должны регулировать отношения как отдельных граждан, так и целых государств между собою. Напротив, к положительным законодательствам, к действующим нормам права Исократ относится не с большим сочувствием. Как для Тацита, заявлявшего, что corruptissima re publica plurimae leges[2] (Ann. III, 27), так и для Исократа многочисленность и точность законов служат лишь показателем дурного состояния государства. Писаным правом добродетель поддерживаться не может.
При таком взгляде на законы и мораль Исократ, конечно, не мог быть доволен современной ему действительностью. В жизни сравнительно больших городов того времени он находил слишком много противоречий своим моральным требованиям, в отношениях между этими городами - слишком много застарелых недоразумений и призрачных, с его точки зрения, обид> для того чтобы он мог с ними примириться и не попробовать их исцелить, так как в этом он видел свое призвание. Он не замечал, что его советы совершенно неприменимы на деле. По его мнению, стоило Афинам обратиться к своему прошлому - и они увидели бы в нем тот золотой век, к которому, в чем он был уверен, им нетрудно было вернуться, если бы они захотели; стоило спартанцам и афинянам забыть свои старые несогласия и общими усилиями начать борьбу с Персией, этим исконным врагом эллинства, как окончательно исчезли бы международные распри и у обоих государств явилась бы достойная цель для нравственной деятельности, оправдываемой всей ранней их историей. Правда, Исократ не забывал, что вся Греция состоит не только из Спарты и Афин, а в последнее время своей жизни он ясно видел и грозное для Греции возвышение Македонии, но, ввиду занимавшей его идеи, на подобные "мелочи" он не обращал особого внимания. Он думал, что стоит только афинянам отказаться от принципов своей прежней политики по отношению к союзникам, возбудившей против них такое негодование в прежнее время, как мелкие государства добровольно сгруппируются около них, особенно если афиняне откажутся от гегемонии на суше в пользу Спарты; а что касается Филиппа Македонского, то для него, конечно, будет только почетом употребить свои таланты на пользу столь великой идеи и он, со своей стороны, приложит все усилия к тому, чтобы оправдать доверие, которое окажут ему греки.
Разумеется, многие из этих мыслей могли производить сильное впечатление на слушателей и читателей речей Исократа, тем более что во многих речах, особенно в речах, посвященных вопросу о борьбе с Персией (IV- "Панегирик", V- "Филипп", VIII - "Симмахик"), есть много мест, согретых искренним чувством и искусно обоснованных. На такие места обыкновенно и обращают внимание те, кто желает доказать не только высокое нравственное превосходство Исократа над политическими деятелями тогдашних Афин, но и его глубокую прозорливость, будто бы оправдавшуюся последующим ходом греческой истории.
Государства Греции не имели возможности ни вернуться ко временам Солона или Клисфена, ни отказаться от своей традиционной политики. Афиняне не могли смотреть на Филиппа иначе, как на варвара, грозившего лишить их свободы, которую они считали наиболее ценным своим достоянием. Что Филипп сумеет отнестись к афинянам с уважением, они знать в то время не могли, потому что его отношение к другим греческим городам, которые ему удалось подчинить своей власти, было вероломным и жестоким, а средства борьбы с ним у греков были вовсе не так ничтожны. Филиппу трудно было справиться с коалицией Афин и Фив, наскоро организованной Демосфеном. Если бы еще и Спарта присоединилась к этой коалиции, то ему и совсем было бы не под силу ее одолеть; в словах Демосфена, может быть, было вовсе не так много похвальбы, когда он говорил, что, имей Греция большее количество государственных деятелей, подобных ему, свобода Греции могла бы быть спасена. Поэтому советы Исократа выбрать себе в гегемоны Филиппа или его заявление, что "власть над морем была началом несчастий", противоречившие основным положениям политики афинской демократии ("Филипп"), естественно, были неприемлемы для большинства греков того времени и практического значения иметь не могли.
Так как Исократ принадлежал к верхушке античного рабовладельческого общества, то в своей широкой публицистической деятельности он отражал интересы именно этих слоев. В IV веке, в период ожесточенной классовой борьбы и бесконечных войн между греческими общинами, имущественное неравенство, пропасть между богатством и стремительно развивающейся бедностью особенно обостряются. Все это находит яркое отражение и в литературе того времени. Тема противоречия богатства и бедности со всей остротой поставлена в комедиях Аристофана, написанных в последний период его творчества ("Экклесиазусы", "Плутос"). Этот же кризис отражается и в публицистических сочинениях Исократа. Но Исократ подходит к этому явлению, разумеется, не с позиций "низов", а с позиций господствующего класса, рабовладельцев. Он уже ясно понял опасность создавшегося положения, страшного не только для эксплуатируемых, но и для эксплуататоров. Именно об этих последних и думает Исократ, когда, например, в своем открытом письме к Филиппу он обращает внимание македонского царя, пугая его угрозой последствий этого кризиса, на массы безработных, "блуждающих" по Греции в напрасных поисках труда. "Если, - говорит он, - не удастся вывести этих несчастных из их плачевного состояния, то незаметно в них создастся угроза и для самих греков" ("Филипп", 50).
В этом письме Исократ склоняет македонского царя стать во главе похода греков на Персию; в мощной военно-торговой экспансии на Восток, в завоевании новых земель и новых рынков сбыта он ищет выхода из создавшегося положения, опасного прежде всего для имущих.
Для истории экономических отношений античности в переходную эпоху, на рубеже "классической" и "эллинистической" эпох, произведения Исократа являются источником, еще мало изученным в этом направлении.
в) Произведения Исократа
Древние критики знали 60 речей Исократа, из которых, однако, далеко не все признавались подлинными. До нас дошла 21 речь; из них 6 судебных речей (XVI, XVII, XVIII, XIX, XX, XXI), 15 эпидейктических, из которых 9 - школьного характера (I, II, III, IX, Χ, XI, XII, VIII, XV), 6 - политических (IV, V, VI, VII, VIII, XIV); кроме того, 9 писем и незначительные отрывки из его руководства по риторике. Из дошедших до нас сочинений одну речь (I) и одно письмо (IX) некоторые современные ученые считают не принадлежащими Исократу.
Наиболее значительные из его речей следующие: "Панегирик" (IV)[3], написанный и подготовленный, как думают, автором в 330 г. к моменту Олимпийского праздника; в нем он прославляет Афины и требует для них гегемонии в войне против персов; "Речь о мире" (VIII), сочиненная около 355 г., где он излагает свою точку зрения на морское владычество Афин; "Ареопагитик" (VII), написанный между 356-350 гг., где он высказывается в пользу восстановления древнего морального цензорства Ареопага; "Архидам" (VI), написанный в 366 г., где Исократ выводит спартанского царя Архидама говорящим перед герусией о том, что нет надобности унижаться перед победоносными Фивами; речь "Об обмене состоянием" (XV), написанная в 353 г., в которой он убеждает македонского царя Филиппа принять на себя руководство в войне против персов; "Панафинейская речь" (XII) 339 г., где он возвращается снова, как в "Панегирике", к теме прославления Афин.
г) Исократ как писатель
Историческая роль Исократа в значительной мере определяется его работой как публициста. Его политические сочинения имеют форму речей и композиционно строятся по правилам риторического мастерства; публикуются они им либо в виде открытых писем (например, к Филиппу или к Эвагору), либо в виде речей (Панегирик, Олинфская речь и т. д.), уже одни огромные размеры которых исключали всякую возможность их произнесения. Продолжатель риторической техники Горгия, Исократ с особенным вниманием относится к внешней форме речи, широко пользуясь так называемыми риторическими фигурами Горгия, совершенствуя и развивая их. Тем самым Исократ принципиально отличается от тех аттических ораторов, логографов по преимуществу, которые, подобно Лисию, стремились приблизиться в языке своих речей к простому, безыскусственному языку повседневной аттической речи.
Программу своей деятельности как оратора и теоретика риторики Исократ излагает в своей речи "Против софистов" (около 391 г.). Он противополагает свои взгляды, во-первых, взглядам софистов и эристиков, в противоположность которым он обещает воздерживаться от чересчур тонких, пустых и бесплодных мудрствований; во-вторых, практике учителей красноречия, которые только вследствие плутовства склонны преувеличивать значение технических приемов при обучении искусству речи; в-третьих, педагогическим советам прежних составителей руководств по риторике, которые обращают главное внимание на наименее ценную в глазах Исократа отрасль красноречия - на красноречие судебное. По его мнению, риторика, правда, обязана преследовать и практические цели, но она непременно должна быть связана прежде всего с теоретическими вопросами морали и политики.
Какова бы ни была публика, для которой Исократ предназначал свои памфлеты, но то обстоятельство, что им придана форма речей, не позволяло ему забыть, что они могут быть при случае произнесены во всеуслышание. При недостаточных тогда средствах для размножения писаных экземпляров они должны были распространяться прежде всего путем чтения вслух владельцами таких экземпляров перед более или менее многочисленной публикой. Поэтому все приемы выразительности, которые предполагаются при такой декламации доступными развитому в этом отношении слуху греков, принимаются в соображение Исократом. Мало того, он даже старается усилить их, самым тщательным образом отделывая свои речи и подмечая все, что может способствовать благоприятному впечатлению его рассуждений на слушателей. Однако мало-помалу интерес к форме становится у него, по-видимому, преобладающим; внешняя отделка речи наносит ущерб содержанию.
Форма речей Исократа, действительно, мастерски отделана. Поэтому-то в числе окончательных создателей аттического литературного языка ему отводится первое место.
Дионисий называет Исократа представителем той манеры построения речи, которую он обозначает названием "гладкой", "полированной", "цветистой", противополагая ее древней шероховатой манере Антифонта и средней манере позднейших ораторов. В общих чертах свойства этой манеры сводятся к следующему. Она является продолжением манеры Горгия, который был учителем Исократа и пробудил в нем чутье к форме; но Исократ порывает с театральными эффектами речи Горгия и стремится придать ей больше простоты и естественности.
Это стремление сказывается у Исократа прежде всего в тщательном выборе им слов. В этом отношении язык Исократа значительно проще языка Фукидида или Антифонта и приближается к простому и живому языку Лисия. Хотя Исократ и превосходит Лисия обилием риторических фигур, однако, так же как и Лисий, избегает переносного значения слов, "тропов", стараясь, за очень редкими исключениями, употреблять слова в их собственном смысле и одинаково игнорируя как устарелые выражения, так и новые или слишком поэтические речения. С большим искусством, соблюдая присущее ему чувство меры, пользуется Исократ также "фигурами мысли" и "фигурами речи"[4], образцы которых даны были Горгием.
Особенное внимание Исократ обращал на построение "периода", и этот прием ораторского искусства он действительно довел до совершенства. Он работает над каждой фразой до тех пор, пока ясно не выразит свою мысль, нигде не нарушая при этом симметрии и музыкального течения периода. Желания сколько-нибудь нарушить ясность и прозрачность всей группы предложений у него никогда не заметно.
Что касается музыкальности периодов прозаической речи, то она также была доведена Исократом до большого совершенства. Он не следует Горгию, предъявлявшему преувеличенные требования к музыкальному построению прозаической речи, чересчур приближая ее к ритму и метрам речи поэтической, а сообщает прозе только общее мелодическое течение, не связывая его каким-либо строго проведенным размером. Исократовский принцип мелодического построения прозы, без обращения ее в стихотворное произведение, соблюдали и позднейшие знаменитые ораторы Греции и Рима.
Исократом и его последователями были выработаны и довольно строгие законы ритмического построения речи, заключающиеся, в частности, в допустимости определенных стоп в начале и в конце словесных периодов. По показаниям древних авторов, исократовские периоды производили чрезвычайно благоприятное впечатление на слушателей; единственным недостатком в речах Исократа являлась лишь некоторая монотонность. Действительно, не только у Демосфена, который был великим мастером разнообразить строение речи, но даже у Лисия есть понимание того, что длинный ряд однообразно построенных предложений должен действовать на слушателя утомительно. Исократ, по видимому, не чувствует этого. Потому ли, что он сознательно считает нужным отличить свою эпидейктическую речь от судебной и этим придать ей особенную торжественность, или потому, что упражнение в течение долгого времени в построении таких периодов исключало уже для него возможность более естественного разнообразия, но только использование им длинных периодов настолько часто, что они однообразно идут один за другим, как будто он не допускает даже возможности другого способа выражения. Поэтому понятно, что древние сравнивали его речь с плавно льющимся маслом и, несмотря на всю ее красоту, не считали ее сильной и пригодной для достижения практических целей.
Однако, подробно разрабатывая искусство речи, Исократ отнюдь не стремился только к внешнему, формальному совершенству. Построение его речей и в целом и в частностях, выбор слов, их расположение во фразе, равно как и все прочие приемы ораторского искусства, какими он пользуется, - все это находится в тесной и неразрывной связи с содержанием его произведений. Художественная ценность периодического построения речей Исократа заключается в том, что его периоды заключают в себе законченную мысль, а отдельные части этих периодов равномерно распределяются в соответствии с частями и подразделениями данной мысли. Равномерность этих разделений доводится Исократом до того, что они выражаются даже одинаковым количеством слогов в отдельных соответствующих одна другой частях его речей. Стремление к музыкальности речи приводит Исократа и к строгим правилам для избежания "зияния", т. е. стечения гласных в конце одного и в начале другого соседнего слова, что было неприятно для очень чуткого слуха греков и могло мешать впечатлению, которое должна была производить речь.
Все эти достоинства речей Исократа, несмотря на указанную выше монотонность, получили признание у позднейших представителей красноречия и у позднейших историков, находившихся в той или иной степени под влиянием этого художника слова. Исократа охотно изучали и теоретики ораторского искусства. Аристотель в своих риторических работах постоянно пользуется примерами из сочинений Исократа, так же поступают и другие исследователи искусства речи.
Слава Исократа у древних писателей все более и более возрастала. Из авторов поздней античности Гермипп из Смирны (III век до н. э.) написал особое сочинение об учениках Исократа; Цицерон высоко оценивает Исократа и указывает ("Об ораторе" II, 94) на то, что многие известнейшие писатели и государственные люди Греции вышли из его школы; Дионисий считает его величайшим педагогом.
Однако, несмотря на крупное, даже исключительное значение Исократа для эпидейктического красноречия и на разработку им приемов ораторского искусства, красноречие судебное и совещательное должно было идти несколько иными путями, и на развитие этих последних родов красноречия гораздо больше, чем Исократ, повлияли такие представители ораторского искусства, как Лисий и Исей.
Младшим современником Лисия был оратор Исей, которого древние также включали в число десяти лучших аттических ораторов.
О жизни Исея ничего не известно не только нам, но не было известно даже и древним ученым. О годе его рождения можно сделать лишь приблизительное предположение на основании некоторых дошедших до нас его речей, которые можно датировать. Самая ранняя из этих речей (V - "О наследстве Дикеогена") может быть отнесена к 390 г. до н. э., самая поздняя (VII- $1О наследстве Аполлодора")-к 353 г. Поэтому можно предположить, что Исей родился около 420 г., т. е. был моложе Лисия на 39 лет или на 24 года (смотря по тому, считать ли годом рождения Лисия 459 или 444 г.).
Неизвестно также и происхождение Исея. Древние спорили даже о том, можно ли назвать его афинским гражданином: одни говорили, что хотя он и поселился впоследствии в Афинах, но был уроженцем города Халкиды на острове Эвбее; другие держались убеждения, что, несмотря на это, он происходил из семьи афинских клерухов - военных поселенцев, выведенных на земли халкидских "гиппоботов" (крупных землевладельцев) около 509 г. (Геродот V, 77), и потому, как и все афинские клерухи, прав гражданства не терял и по возвращении в родной город считался там гражданином. Спор этот не разрешен и до нашего времени.
Древние ученые спорили также о том, может ли Исей считаться чьим-либо учеником в ораторском искусстве и, если он учился в Афинах ораторскому искусству, то у кого - у Исократа или у Лисия. Ученые нового времени, руководясь свидетельством Дионисия о том, что Исей "подражал стилю Лисия", полагают, что Исей был не учеником Лисия в собственном смысле, а только его подражателем. Таким образом, надо признать, по видимому, верным показание Дионисия, основанное на сочинении Гермиппа об учениках Исократа, о том, что Исей "был слушателем Исократа и учителем Демосфена" [1].
Годом смерти Исея (опять-таки на основании даты самой поздней его речи - 353 г.) можно считать приблизительно 350 г.
В биографии Исея, дошедшей до нас в числе сочинений Плутарха, но, по мнению ученых нового времени, не принадлежащей Плутарху[2], о сочинениях Исея сказано так: "Он оставил 64 речи, из которых 50 - подлинные, и руководство по риторике", т. е. из числа 64 речей, известных под именем Исея, древние ученые считали подлинными лишь 50. Из них до нас дошло только 11 речей и значительная часть 12-й речи; кроме того, нам известны фрагменты, а иногда и одни заглавия еще 44 речей. Таким образом, мы имеем сведения о 56 речах, т. е., вероятно, о всех считавшихся в древности подлинными 50 речах, да еще о 6 речах, считавшихся подложными.
На основании этого материала мы можем составить довольно ясное представление об общем характере ораторской деятельности Исея. Вполне ясны два факта:
1) Исей совершенно чуждался политической деятельности. Это видно не только из речей, дошедших до нас, и из фрагментов и заглавий недошедших, но и из прямого указания Дионисия, который имел еще возможность ознакомиться с полным собранием его речей. Он прямо говорит, что не может сказать, каковы были политические убеждения Исея и занимался ли он политикой (гл. 1).
2) Исей был узким специалистом-логографом, т. е. занимался судебными делами частных лиц. Дошедшие до нас речи все касаются судебных дел о наследствах. Можно думать, что в полном собрании речи Исея были разделены по категориям; до нас дошли, и то не все, речи, находившиеся в отделе речей о наследствах (XI речь не имеет конца, вероятно, рукопись речей Исея на этой странице была оборвана).
Этой узкой специальностью Исея, может быть, объясняется и тот факт, что о нем не сохранилось никаких биографических сведений: он не был государственным деятелем, а жизнью простого адвоката по частным делам, писавшего за плату речи для клиентов, никто не интересовался. Но можно· думать, что Исей в этой области пользовался в свое время известностью; на это указывает как то, что он был учителем Демосфена в ораторском искусстве (благодаря этому обстоятельству, по видимому, Исей и был включен в канон десяти ораторов), так и то, что он был упомянут в одной пьесе комика Феопомпа (как сказано в статье о нем у Псевдо-Плутарха). В чем состояло это упоминание, в статье не сказано; вероятно, оно было неодобрительное; во· всяком случае у современников Исей не пользовался хорошей репутацией в нравственном отношении, как на это указывает Дионисий. "У современников, - говорит он, - Исей имел славу обманщика, способного околдовать слушателей, как мастер сочинять речи с мошеннической целью; это ему ставили в вину. На это указывает один из старинных ораторов, Пифей, как я думаю, в обвинительной речи против Демосфена" (гл. 4). На эту же репутацию Исея указывает фраза в "Биографии Исея" (помещенной в рукописях перед текстом речей) о том, что "Лисий убеждал, даже когда говорил о делах нечестных, а Исей был под подозрением, даже когда говорил о делах хороших [честных]".
Как видно из этих отзывов, современники видели в Исее ловкого адвоката, не пренебрегающего никакими средствами в доказательствах.
Вероятно, ввиду слишком специального характера речей Исея, новые историки литературы ценят его невысоко, нередко сомневаются в необходимости принимать в соображение его деятельность при изложении истории аттического красноречия, видят в нем простого продолжателя Лисия, даже плохого писателя (по отзыву Нибура), приобретшего значение только благодаря тому, что он считался учителем Демосфена. Однако в таких отзывах есть много преувеличенного и неверного.
Действительно, нельзя сказать, что Исей был только подражателем Лисия и что у него нет никаких собственных заслуг. Мало того, без Исея не только ранняя деятельность Демосфена остается совершенно непонятной, но и вообще в позднейшем красноречии было много следов влияния этого, правда, одностороннего, но весьма оригинального писателя.
По мнению Дионисия (гл. 1), Исей прославился главным образом потому, что был учителем Демосфена. Дионисий руководился в выборе писателей, принятых им в канон[3], тем что эти писатели могли иметь значение типичного представителя какого-либо направления в развитии красноречия. "...Если бы, - говорит он, - кто-нибудь спросил меня, почему я остановился в этом выборе, наряду с Исократом и Лисием, на Исее, подражателе Лисия, то я указал бы на ту причину, что, по моему мнению, зачатки и зародыши силы Демосфена, которую все считают наиболее совершенной, коренятся именно в произведениях Исея и от него берут свое начало" (гл. 20).
Как уже сказано выше, Исей был единственный из дошедших до нас ораторов, чуждавшийся политической деятельности и избравший себе узкую специальность адвоката по судебным делам для частных лиц.
Оба эти факта очень интересны: если Исей был афинским гражданином, то такое безучастное отношение к политике родного города было бы действительно выдающимся исключением. Даже Лисий, несмотря на свое сицилийское происхождение и на свое положение метека, имел определенные политические убеждения и, хотя косвенно, принимал участие в политической борьбе. Что же касается второго факта, то такая узкая специализация ясно показывает ремесленный характер, который мало-помалу начало принимать ораторское искусство.
Был ли Исей учеником или подражателем Исократа и Лисия - неизвестно, но во всяком случае он тщательно изучал их произведения. Это видно уже по тому, что в немногих сохранившихся до нас речах он тщательно избегает "зияния", а это правило впервые ввел в красноречие Исократ. Так, в самой ранней речи Исея (V) еще нет никакого следа этого принципа; в семи других (II, III, IV, VI, IX, Χ, XII) этот принцип проводится, но редко. Но, с другой стороны, в речах VIII (375 г.) XI, (359 г.), VII (353 г.) и в I Исократ уже придерживается этого принципа, так же как и в фрагментах 7-м (по изданию Зауппе) и 10-м; однако нигде Исей не проводит этот принцип так строго, как Исократ.
Влияние Лисия и Исократа на Исея видно и по тому обдуманному и точному языку его речей, который был выработан для аттической прозы этими двумя ораторами. Отдельные части своих речей Исей также строит по примеру Лисия и Исократа. Так, в проэмиях (введениях) и диэгезах (изложениях дела) судебных речей Исея несомненно чувствуется влияние Лисия, хотя Исей в общем ведет рассказ более сжато, коротко и с большей деловитостью, заботясь не столько о том, чтобы расположить симпатии судей в пользу своего клиента, сколько о том, чтобы возможно точнее и яснее представить им обстоятельства дела и все особенности данного случая. Но в аргументации (приведении доказательств) и отчасти в эпилогах (заключениях речи) он дает более полное изложение, чем Лисий: обыкновенно в эпилогах он рекапитулирует предшествующие рассуждения, иногда обращается к судьям с напоминанием об их обязанностях.
Исей вообще пользуется всеми художественными средствами образного и богатого фигурами стиля Исократа. Так, "фигуры мысли", например риторические вопросы, встречаются у него чаще, чем у Лисия (см., например, речь VIII, 28). Особый интерес, однако, представляют у Исея два приема: один, касающийся "экономии" (композиции, построения) речей, другой - особенности аргументации.
Древние ученые порицали схематичность построения речей Лисия. Действительно, Лисий очень строго придерживался довольно примитивной группировки материала по четырем отделам: приступ, диэгеза, аргументация, эпилог. Конечно, и в его речах попадаются случаи, где рассказа в собственном смысле вовсе не требуется; случается, и довольно часто, что рассказ служит вместе с тем и аргументом в пользу клиента; но все же там, где все четыре части налицо, они обыкновенно следуют во всех речах его одна за другой в установленной последовательности и даже строго отделяются друг от друга особыми переходными фразами. Ничего подобного у Исея мы не находим, и там, где только это может быть почему-либо полезно для клиента, он охотно перемешивает между собой эти части речи, прикрывает стороны доказательств фразами приступа или искусно введенным рассказом, к которому не раз возвращается; а в аргументации самым подробным образом останавливается только на таких сторонах, в убедительности которых уверен и силу которых приберегает всегда к концу. Лисий, напротив, менее искусно в этом отношении идет от сильного пункта к слабому.
Еще более отличаются речи Исея от речей Лисия самыми приемами аргументации. Резюмируя в этом отношении разницу между обоими ораторами, Дионисий, кроме важности, которую эти части судебной речи имеют для Исея, отмечает еще то, что Лисий употребляет при доказательствах "энтимемы", Исей - "эпихейремы" (Дионисий, 16). Смысл замечания Дионисия заключается в том, что Лисий доказывает суммарно и кратко, а Исей - подробно и точно. Действительно, Исей никогда не ограничивается краткой ссылкой на какой-либо факт, хотя бы и установленный в предшествующем рассуждении, и простым выводом из него, но всегда ищет систематически и строго проведенного доказательства.
Речи Исея, сохранившиеся до нашего времени, дают нам возможность судить о том совершенстве, какого достигло афинское судебное красноречие к середине IV века до н. э. Отличное знакомство Исея с афинским гражданским законодательством сочетается у этого оратора с мастерским умением пользоваться всеми средствами, какие закон предоставлял защите. Высокое искусство, которого достиг Исей в построении речей, изящество его языка, умелое и тонкое владение ораторскими приемами делают понятным для нас, почему Исея высоко оценивали ораторы и теоретики следующих за ним поколений вплоть до критиков эпохи Августа. Понятно и то, почему уроки Исея имели такое важное значение для развития ораторского мастерства Демосфена.