История красноречия находится в тесной связи с политической и социальной историей Греции. Уже при том строе, который изображен в поэмах Гомера и который еще носит на себе ясные черты родового быта, дар речи и умение пользоваться этим даром ценятся высоко. Гомеровские герои любят и умеют говорить. Однако, по мнению Гомера, лишь цари и вожди должны говорить красноречиво. С этих аристократических позиций речи Ферсита, "оскорбителя царей", представлялись "карканьем", а сам он "празднословным, буйным ругателем, безумноречивым, хотя и громогласным витией" (Ил. II, 246). Поэтому Гомер с полным одобрением относится к Одиссею, который по отношению к "властелинам и знаменитым мужам" умел быть кротким: "Если ж кого-либо шумного он находил меж народа, скиптром его поражал и обуздывал грозною речью" (Ил. II, 198 сл.).
Если же кто-нибудь из этих "знаменитых мужей" обладал даром слова и выступал в подобающем ему тоне и в подходящем окружении, то тем самым вызывал восхищение и преклонение слушателей. Искусство говорить Гомер оценивает почти наравне с искусством сражаться. Если кто "прелестью речи одарен от богов", то "веселятся люди, смотря на него, говорящего с мужеством твердым или с приветливой кротостью: он украшенье собраний" (Од. VIII, 170). Таков старый Нестор, о котором Гомер говорит так:
"... Нестор
Сладкоречивый восстал, громогласный вития Пилосский.
Речи из уст его вещих, сладчайшие меда, дилися".
(Ил. I, 247)
Одиссея же поэт даже чаще изображает искусным оратором, нежели бестрепетным бойцом:
Но когда говорить восставал Одиссей многоумный,
Тихо стоял и в землю смотрел, потупивши очи;
Скиптра в деснице своей ни назад ни вперед он не двигал,
Но незыбно держал, человеку простому подобный.
Счел бы его ты разгневанным мужем иль скудоумным.
Но когда издавал он голос могучий из персей,
Речи, как снежная вьюга, из уст у него устремлялись.
Нет, состязаться никто бы из смертных не смел с Одиссеем.
(Ил. III, 216-223)
Гомер выделяет уже и различные способы пользования красноречием. Так, например, характеризуя речи спартанского царя Менелая, он отмечает их краткость и вместе с тем деловитость - свойства, которыми и впоследствии отличались выступления спартанцев:
Царь Менелай говорил пред собраньем отрывисто, сжато,
Голосом громким и внятным, как враг многословья пустого,
И не сбивался в речах...
(Ил. III, 213-215)
Даже относительно Ахилла, изображаемого прежде всего воином, Гомер говорит, что он также обладал силой слова; послам Агамемнона он дал такой ответ, что
молчание долгое все сохраняли,
Речью его пораженные: грозно ее говорил он.
(Ил. IX, 430)
Впечатление от его речи было так сильно, что и сам Одиссей, участвовавший в этом посольстве, не нашел, что сказать. Гомер отмечает уменье говорить и у второстепенных героев "Илиады", например у Фоанта:
его и в собраньях мужей побеждали
Редкие, если при нем в красноречии спорила юность.
(Ил. XV, 283)
Важно заметить, что уже Гомер считает уменье говорить не просто природным даром, а искусством, которое можно приобрести посредством ученья. Об этом говорит Ахиллу его наставник Феникс, приставленный к нему отцом его Пелеем:
Юный ты был не искусен в войне, человечеству тяжкой,
В сонмах советных не опытен, где прославляются мужи.
С тем он меня послал, да тебя всему научу я:
Быть и витией в речах и в делах деловым человеком.
(Ил. IX, 440-443)
Гесиод, в "Трудах и днях" не придерживавшийся таких аристократических взглядов, как Гомер, в "Феогонии" все же оставляет красноречие в удел царям, говоря, что "царям сопутствует Каллиопа, превосходнейшая из всех муз".
"Кого почтут дочери великого Зевса, - прибавляет он, - и на кого из воспитанных Зевсом царей при рождении взглянут они, тому на язык проливают они сладкую росу, у того из уст текут мягкие речи" (Феогония, 80 сл.).
После эпохи Гомера и Гесиода красноречие, по видимому, процветало в Греции повсюду; лучшим доказательством тому может служить перешедший из гомеровского эпоса в историографию и прочно утвердившийся в ней прием вставлять в повествование речи (передававшие, конечно, лишь общее содержание речей, сказанных в действительности). Но, разумеется, не всегда и не везде красноречие процветало одинаково; с этой точки зрения правильно противопоставление афинян другим грекам, ввиду того, что ни в одном из греческих городов-государств ораторское искусство не достигло такого высокого развития, как в Афинах.
Историю красноречия в Афинах можно разделить на два больших периода: первый период - с начала более или менее достоверной истории Афин до 462 г., после которого афинский государственный строй особенно демократизируется; второй период - от 462 до 322 г., года смерти двух последних знаменитых ораторов - Демосфена и Гиперида, когда Афины должны были подчиниться владычеству Македонии.
История красноречия первого периода нам почти не известна. То немногое, что мы знаем, дошло до нас не непосредственно по подлинным образцам, а лишь по отзывам позднейших писателей. Образцов красноречия этого периода мы не имеем, да и не можем их иметь, потому что тогда не было обычая писать речи. Этот период, по крайней мере до персидских войн, т. е. до начала V века до н. э., едва ли мог представлять благоприятные условия для развития ораторского искусства. После упразднения монархии наступило время господства аристократии. Эвпатриды были полновластными распорядителями в государстве: из их среды выбирались жрецы, они имели преимущественное право на занятие государственных должностей, толковали законы и решали судебные дела по своему произволу. Правда, народное собрание, существовавшее в Греции в гомеровскую эпоху, было и в Афинах, но оно созывалось, вероятно, редко и при господстве аристократии значения не имело.
При Солоне (VII-VI века до н. э.) народное собрание ("экклесия") получило несколько большее значение; Солоном же было положено начало народному суду или суду присяжных ("гелиэ́е"), ставшим впоследствии одним из важнейших демократических учреждений. Но Солон сохранил и Совет Ареопага, который остался по-прежнему учреждением чисто аристократическим. Однако такой смешанный государственный строй существовал очень недолго. Правление Писистрата и его сыновей (с 561 до 510 г.) на полстолетие задержало развитие афинского города-государства в демократическом направлении, а тем самым и развитие красноречия. Только в 508/7 г. Клисфен успешно провел задуманные им государственные реформы, придавшие конституции Солона чисто демократический характер; увеличилось значение народного собрания, которое стало собираться гораздо чаще, чем прежде, и получило значительно большее влияние на государственные дела.
О деятелях времени греко-персидских войн, даже о Фемистокле, мы имеем только краткие отзывы писателей следующего за ним поколения. Так, автор II речи, приписываемой Лисию (II, 42), характеризует его как выдающегося оратора, между тем как отзыв более авторитетного в этом случае Фукидида (I, 138) гораздо сдержаннее: "Он мог объяснить [на словах] и то, к чему он не имел непосредственного касательства". Ничего не было известно древним также и об ораторском таланте Аристида.
После окончания греко-персидских войн (479 г.) демократический строй в Афинах стал быстро укрепляться. Деятельность Ареопага была значительно ограничена; вся судебная власть передана в руки народного суда и присяжных ("гелиастов").
Отнятие у Ареопага судебной власти и передача ее народному суду были очень благоприятны для развития ораторского искусства. После же реформ Эфиальта и Перикла (в середине V века до н. э.) главную роль в государственном строе Афин V века стали играть три учреждения: народное собрание, дававшее законы, Совет пятисот, подготовлявший и рассматривавший вносимые в народное собрание предложения, и суд. Так как во всех этих учреждениях дела подвергались публичному обсуждению и решались большинством голосов, то между партиями в народном собрании и противными сторонами в суде велась часто ожесточенная борьба, в которой наступательным и оборонительным оружием было слово. Громадное количество всякого рода процессов, государственных и частных и вообще дел, подлежавших рассмотрению суда, требовало ежедневных собраний суда, который был подразделен на десять секций, заседавших одновременно в разных частях города.
Выступления в народном собрании, Совете и суде, как в Афинах, так и во всех других городах-государствах Греции, естественным образом, носили ярко выраженный политический характер и являлись отражением борьбы между различными политическими партиями, особенно усилившейся во времена Пелопоннесской войны. В народном собрании и в Совете, где надо было убедить присутствующих в правоте сказанного, выступавшие обыкновенно произносили длинные речи. Поэтому развилось так называемое "совещательное" (συμβουλευτική) красноречие. Но для выступления в суде одного искусства произносить длинные речи было недостаточно; в такой же, и даже в большей, мере необходимо было уменье вести споры. Оратор, говоривший непрерывно, пока его не перебивали, но немевший тотчас же, как только к нему обращались с вопросом, не мог рассчитывать на успех в суде, где часто дело сводилось к тому, чтобы самому ловко поставить вопрос и удачно ответить на вопрос противника. Таким образом, суд стал постоянной школой риторической ловкости и способствовал развитию другого вида красноречия- "судебного" (δικανική).
Можно считать, что именно со времени Перикла история красноречия вступила во второй период своего развития. От самого Перикла, наиболее прославленного оратора своего времени, до нас не дошло ничего; из свидетельств Цицерона и Плутарха нельзя заключить, остались ли какие-либо его записанные речи.
На основании слов Цицерона: "До Перикла нет ни одной буквы, которая имела бы какое-нибудь риторическое украшение и казалась бы произведением оратора" ("Брут" 7, 27), можно было бы предположить, что от Перикла сохранились какие-то сочинения в писанном виде, но "ничего писанного, кроме постановлений, он после не оставил", - говорит. Плутарх (Перикл, 8).
Правда, под именем Перикла были известны в древности какие-то сочинения, но уже Квинтилиан (III, 1, 2) считал их подложными. Фукидид в своей "Истории" приводит полностью три большие речи Перикла, из которых особенной известностью пользуется надгробная речь, произнесенная им при погребении афинян, убитых в первый год Пелопоннесской войны, однако они, может быть, только отражают дух речей, действительно произнесенных Периклом, но не воспроизводят в точности их словесной формы.
Кроме этих речей, нам известно только несколько отдельных выражений - "крылатых слов" Перикла, сохранившихся в "Риторике" Аристотеля. В одном из них государство, потерявшее на войне свою молодежь, уподобляется году, из которого изъята весна; в другом остров Эгина назван "бельмом Пирея". Исключительное красноречие Перикла достоверно засвидетельствовано его современниками, настроенными к нему как дружественно, так и враждебно.
Платон, недоброжелательно относившийся к Периклу, тем не менее называет его "совершеннейшим в ораторском искусстве" ("Федр", 269 Е), а в "Воспоминаниях" Ксенофонта Сократ сравнивает Перикла с сиренами. Ту же мысль высказывает и Фукидид, одобрявший политику Перикла, в словах: "Самый могучий и словом и делом" (I, 139). У Аристофана, относившегося к Периклу недружелюбно, Дикеополь, выражающий, несомненно, мысли самого автора, говорит: "Перикл Олимпиец в гневе метал громы и молнии, всю Элладу взбудоражил" (Ахарняне, 531). Древние объясняли различно причину того, что современники Перикла присвоили ему эпитет "Олимпиец" (комик Кратин называет его прямо Зевсом). По большей части они видели повод к этому в красноречии Перикла. Особенно восторженный отзыв об ораторском таланте Перикла мы находим в отрывке одной (не дошедшей до нас) комедии Эвполида, современника Аристофана: "Он превосходит всех даром слова... На устах его сидела богиня Убеждения: так очаровывал он и был единственным из всех ораторов, оставлявшим жало в слушателях". Другие авторы также одобрительно отзываются об ораторских приемах Перикла; он старался действовать на свою аудиторию путем логических рассуждений; стремление возбуждать чувства и страсти, свойственное позднейшим ораторам, было ему чуждо. На ораторской трибуне Перикл держал себя с достоинством, спокойно; выражение лица у него мало менялось во время речи; он не прибегал к жестикуляции; голос его был всегда ровной силы; он никогда не смеялся на трибуне и не смешил народ какими-нибудь забавными рассказами и выходками (как это часто делали другие).
Ничего не дошло до нас и из речей Клеона, не менее популярного оратора, выдвинувшегося после Перикла. Ненавидевший его Фукидид называет его и "наглейшим из граждан" (III, 36), и "влиятельнейшим в то время в глазах народной массы демагогом" (IV, 21). Аристофан, тоже его враг, указывает, что он достиг еще большего могущества, чем даже Перикл (Всадники, 283), и признает его изворотливость: "Он - хитрый малый и умеет находить выход из безвыходного положения" (Всадники, 758). Обвинения Клеона были страшны и убедительны: в противников своих он "бросал скалы и не стеснялся возводить на них небылицы" (Всадники, 626- 628). Фукидид (III, 37-41) приводит одну его речь, в которой Клеон советует казнить всех восставших жителей Митилены. Но трудно сказать относительно этой речи, как и относительно других речей у Фукидида, насколько она соответствует речи, действительно произнесенной Клеоном.
Об ораторских приемах Клеона сохранилась недобрая слава, вероятно, на основании отзывов его врагов· "Он отбросил всякую благопристойность на ораторской трибуне, - замечает Плутарх. - Он первый, обращаясь к народу, начал кричать, сбрасывать с себя плащ, ударять себя по бедрам, бегать во время речи, и тем подал людям, занимавшимся государственными делами, пример того своеволия и пренебрежения к приличию, которое потом привело все в беспорядок и расстройство" (Никий, 8).
Красноречие и Перикла и Клеона, не говоря уже об их предшественниках, было, по видимому, чисто практическое, не основывающееся на правилах теории ораторского искусства. Клеон в упомянутой только что нами речи у Фукидида с негодованием отзывается об "ораторах, пленяющих красноречием", и одним из самых гибельных для власти чувств считает "увлечение красноречием" (III, 40, 2). Конечно, трудно предполагать, чтобы Перикл и другие афинские ораторы совсем не имели представления о приемах ораторского искусства.
На то, что Перикл готовился к речам в Народном собрании, имеется указание у Плутарха (О воспитании детей, 9). Плутарх сообщает, будто Перикл, несмотря на приглашение народа, часто отказывался говорить, ссылаясь на то, что он еще не успел подготовиться: но учился ли он теории красноречия, неизвестно, так как едва ли можно принимать всерьез утверждение Сократа в диалоге "Федр" Платона ("Федр", 270А), что своим ораторским талантом Перикл был обязан тому, что "преисполнился учения Анаксагора о небесных телах".
Несомненно, однако, что с укреплением демократического строя каждый политический деятель должен был быть и хорошим оратором. В связи с этим и появились как профессионалы-ораторы, так и учителя красноречия- софисты или риторы. Выступления в народном собрании и в Совете требовали выучки. Даже для выступлений в суде по частным делам нужны были умение владеть речью, знание законов и изворотливость. Люди, желавшие быть особенно подготовленными к государственной деятельности, должны были обращаться к специальным преподавателям. Поэтому в Греции со второй половины V века до н. э. появились профессиональные учителя, называвшие себя софистами[1]. Это были преподаватели, бравшие плату за обучение искусству речи.
Все софисты учили "ловко говорить", но одни из них занимались преимущественно теоретической и практической разработкой общих правил риторики, другие обучали учеников составлению и произнесению политических и судебных речей, третьи учили вести споры (были "эристиками", от слова ἔρις - спор).
Интерес к искусству речи, как таковому, все увеличивался, и это увлечение словесными ухищрениями породило, помимо видов красноречия, имевших практические задачи, третий вид его - так называемое "эпидейктическое" (ἑπιδεικτικη), т. е. торжественное красноречие, имевшее целью только усладить или позабавить слушателей. Темы его не имели прямого отношения к практической жизни. Такими темами служили: мифы о богах (например, Эроте), о героях (Ахилле, Геракле), рассказы о знаменитых людях древности (Гомере, Аристиде), история городов, наконец, отвлеченные понятия, например храбрость, справедливость и др.
Научная разработка теории ораторского искусства - "риторики" - началась за пределами собственно Греции. Эта теория проникла в Афины с двух сторон: с Востока и с Запада.
Из восточных софистов наибольшей известностью пользовались Протагор, Продик и Гиппий.
Протагор был родом из Абдеры, городка на побережье Фракии. Родился он около 485 г. до и. э. В точение 40 лет он с блестящим успехом занимался педагогической деятельностью, странствуя по всей Элладе, не раз бывал в Афинах, где сблизился с Периклом. В числе предметов, которые он преподавал своим ученикам, было и искусство хорошо говорить; между прочим, он обращал большое внимание на грамматически точный способ выражения ("ортоэпию").
Продик с острова Кеоса и Гиппий из Элиды были младшими современниками Протагора и также не раз бывали в Афинах. О жизни их мы мало знаем. Продик известен своими изысканиями по установлению точного синонимического значения отдельных выражений. Гиппий обладал всесторонними познаниями в области математики, естественных наук, истории и грамматики.
Однако восточные софисты лишь подготовили почву в Афинах для развития ораторского искусства. Начала риторики, оказавшей впоследствии огромное влияние на ораторское искусство в Афинах, были положены в Сицилии. Софисты, или, как они чаще называются, риторы, этой западной группы и должны считаться основоположниками научной теории художественной прозы.
История возникновения италийской школы риторов тесно связана с политическим положением Сиракуз. После низвержения в Сиракузах тиранна Фрасибула (в 466 г.) там была установлена демократия; возникло множество судебных процессов по поводу имущественных дел, для ведения которых нужны были люди, владевшие искусством слова. Народ поручил управление Кораку, опытному государственному деятелю, бывшему советнику тиранна Гиерона. Однако Корак скоро оставил общественную деятельность; он открыл школу, где стал преподавать "искусство убеждать". Впоследствии он изложил письменно правила этого искусства, т. е. составил руководство (τέχνη) по риторике.
Учеником Корака был Тисий, родившийся около 485 г. О его отношении к учителю сохранилось такое предание. Научившись от Корака риторическому искусству, Тисий сам сделался учителем риторики и, полагаясь на свою ловкость вести судебные дела, не пожелал заплатить своему учителю условленное вознаграждение. Корак привлек Тисия к суду. "Скажи мне, Корак, - обратился к своему бывшему наставнику Тисий, - учителем чего я объявляю себя?" - "Искусства убеждать кого угодно", - отвечал Корак. - "Но если ты выучил меня этому искусству, то вот я тебя убеждаю ничего с меня не брать; если же ты меня не выучил убеждать, то и в этом случае я тебе ничего не должен, так как ты не научил меня тому, чему обещал". На это Корак возразил: "Если, научившись у меня искусству убеждать, ты убеждаешь меня ничего с тебя не брать, то ты должен отдать мне вознаграждение, так как ты умеешь убеждать; если же ты меня не убеждаешь, то ты опять-таки должен заплатить мне деньги, так как я тобою не убежден не брать с тебя денег". Судьи вместо приговора сказали: "У дурного ворона дурные и яйца[2]. Как воронята готовы пожрать своих родителей, точно так же и вы здесь пожираете друг друга".
По примеру своего учителя Тисий также основал риторическую школу, сперва, по видимому, в Сиракузах, потом в Фуриях, где у него занимался и Лисий. Затем Тисий переселился в Афины и был там преподавателем риторики. Продолжительность его пребывания в Афинах неизвестна. В то время в числе его учеников был и Исократ. Тисий также составил руководство по риторике; вероятно, оно было очень близко к руководству по риторике его учителя Корака.
На основании отзывов Платона и Аристотеля мы можем составить приблизительное понятие о том, каково было содержание руководств Корака и Тисия. Оба руководства были приспособлены к ведению судебных процессов и не давали указаний на то, как составлять и располагать речи; в них содержались правила того, как представить суду какой-нибудь факт правдоподобным (вероятным) или неправдоподобным (невероятным): Корак и Тисий нашли, что правдоподобное имеет более шансов на успех в глазах судей, чем сама истина. "Пусть, - сказано в этих руководствах, - слабосильный несправедливо обвиняется в нанесении побоев; он может в оправдание указать на свою слабость: невероятно, чтобы он, слабый, мог наносить побои. Пусть, с другой стороны, в том же преступлении обвиняется человек сильный, действительно нанесший побои; он может в оправдание указать на свое сильное телосложение: невероятно, чтобы он мог нанести побои, так как на суде это должно показаться вероятным"[3].
Руководство по риторике Корака было широко распространено в Греции. Мы имеем прямые указания на то, что по нему обучались Горгий, Антифонт и другие афинские ораторы.
Современником Тисия был Горгий из города Леонтины в Сицилии (приблизительно 483-375 гг.), ученик философа Эмпедокла. Горгий считается творцом греческой художественной прозы. В истории афинского красноречия ему принадлежит выдающееся место. В 427 г. сограждане Горгия, теснимые жителями Сиракуз, отправили его во главе посольства в Афины просить помощи. Здесь в народном собрании он говорил с такой убедительностью, что афиняне тотчас же постановили оказать леонтинцам помощь. Вскоре после этого он опять приехал в Афины и основал там школу, в которой преподавал риторику.
Трагик Агафон, афинский государственный деятель Критий, знаменитый впоследствии оратор Исократ и многие другие называются в числе ближайших учеников и последователей Горгия. Горгий многократно выступал с речами и в других городах Греции (в Дельфах, в Олимпии). Особенно долго он жил в Фессалии, где и умер 108 или 109 лет отроду.
Нам теперь очень трудно составить ясное представление о том, что привлекало афинян в сочинениях Горгия. Правда, до нас дошло под его именем только две речи: "Похвала Елене" и "Апология Паламеда". В "Паламеде" дается сюжет, разрабатывавшийся также в одноименных пьесах Софокла и Эврипида. Паламед, обвиненный Одиссеем в измене, защищается перед судом ахейских вождей. Он строит свою защиту так: он не мог бы совершить приписываемой ему измены, даже если бы хотел; он не захотел бы ее совершить, даже если бы мог.
В "Похвале Елене" Горгий ставит задачу оправдать виновницу Троянской войны. Во вступлении к этой речи содержится рассуждение о сущности похвалы и порицания. Затем следует краткое восхваление Елены и оправдание ее Горгием. Вероятных причин отправления Елены в Трою можно, по мнению Горгия, предположить четыре: судьба, насилие, убеждение и, наконец, любовь. Какой бы мотив ни взять, все равно выходит, что Елена невиновна. В случае насильного увоза Елены она заслуживает даже сострадания. "Захотелось мне, - говорит автор речи, - написать слово - Елене на славу, мне же на забаву "παίγνιον" [4].
Однако многие не считают обе эти речи принадлежащими Горгию, и потому основывать на них суждение о нем было рискованно. Ввиду этого нам приходится руководствоваться мнением о нем древних авторов, которые знали подлинные его сочинения.
Из сочинений Горгия, не дошедших до нас, особенно славилась "Олимпийская речь" (392), которую он держал к народу со ступеней храма Зевса, убеждая эллинов прекратить распри и сделать предметом побед своего оружия не греческие города, а страну варваров.
Особенностью манеры речей Горгия прежде всего является приближение их к поэзии. Простая, безыскусственная речь старинной прозы ему не нравилась. Новая, созданная им речь заимствовала из поэзии и редкие, изысканные, иногда необычные выражения, и торжественные эпитеты, и образные и метафорические обороты, и, самое главное, симметричное до известной степени построение речи с ее равенством по длине противополагаемых и одинаково построенных предложений, которые иногда даже оканчиваются словами с похожими окончаниями (вроде теперешней рифмы). Его речь была уснащена многочисленными метафорами, иногда довольно странными; так, например, коршуны, пожирающие трупы, у него были названы "живыми могилами", царь Ксеркс - "Зевсом персов". Ритм, симметричность расположения, приподнятость языка речей Горгия - все это нравилось и привлекало слушателей. Античная терминология назвала эти особенности "фигурами речи", или "горгиевыми фигурами" (σχηματα)[5].
Все эти приемы красноречия существовали, конечно, в греческом языке и до Горгия. Если же именно за Горгием закрепилась в античности слава, что он первый "нашел" (изобрел) все эти "фигуры речи", которые так и были названы по его имени, то это верно только в том смысле, что Горгий первый стал широко пользоваться этими фигурами и в своих речах соединял их в группы.
Что касается педагогических приемов Горгия, то они обусловливались главным образом его убеждением, что ораторское искусство приобретается только эмпирическим путем. Систематического руководства по риторике, вроде руководства Корака и Тисия, Горгий, вероятно, не составлял. Метод его обучения заключался в составлении для учеников типических образцов, которые он рекомендовал заучивать наизусть. Этот метод имел в виду красноречие лишь торжественное, а не совещательное или судебное.
Несмотря на недостатки преподавательского метода Горгия, его манера изложения долго была господствующей во всех родах прозы и даже распространялась на поэзию. Поэтизированный стиль Горгия и впоследствии не вполне вышел из моды: "Невежды, - презрительно говорит Аристотель, - и теперь еще думают, что речи подобных ораторов очень красивы" (Риторика, III, 1, 1404a). Однако, потому ли, что крайности, в которые впадали последователи этого софиста, уже рано обратили внимание афинян на ложность и призрачность его теории, или потому, что судебное красноречие, быстро начавшее развиваться в это время в Афинах, не допускало возможности сосредоточиться только на формальной стороне изложения, а требовало соответственной разработки и аргументации, афинские судебные ораторы уже очень рано начинают пользоваться, по видимому, более практическим руководством Тисия и обращают столь же большое внимание на содержательность речи, как и на ее внешнее выражение.
Из трех видов красноречия практика жизни выдвинула в Афинах на первый план судебное красноречие. Огромное количество судебных процессов как между самими афинскими гражданами, так и между подчиненными им союзниками, которые, по афинским законам, должны были судиться не у себя дома, а в Афинах, требовало, с одной стороны, знания законов и, с другой - искусства убедительно говорить.
В афинском суде тяжущиеся стороны должны были лично и обвинять и защищаться. Лишь в делах малолетних и женщин разрешалось допущение представителя. Такие ораторы-помощники назывались синегорами, а их речи - синегорией. Вследствие этого в Афинах должна была возникнуть та специальность, которая в наше время называется адвокатурой. Но как афинское судопроизводство отличалось от современного, так и афинская адвокатура отличалась от адвокатуры современной.
По нашим понятиям, адвокат - это человек, выступающий перед судом в защиту интересов своего клиента. В Афинах адвокатов в таком смысле, за немногими исключениями, не было. Заинтересованное лицо должно было вести само свой процесс перед судом. Понятно, что мелкие частные процессы заинтересованные лица могли вести и без посторонней помощи, хотя иногда и в этих случаях обращались за советом к людям опытным и знающим право. Но в более крупных и сложных процессах нельзя было ограничиться установлением фактов, разъяснявших дело; здесь нужно было в речи сгруппировать факты в надлежащем порядке и осветить их так, чтобы дело для судей было совершенно ясно, потому что речи сторон заменяли наше судебное следствие. В силу этого речи сторон приобретали в процессе громадное судебное значение, и не всякий мог рассчитывать на благоприятный исход дела, опираясь только на свою правоту. Естественно, понадобились люди, которые знанием права, законов, народных постановлений и т. п. могли бы помочь повести дело удачно. Но этого мало: самая речь перед судом должна была быть составлена умело, чтобы произвести впечатление на судей, т. е. явилась необходимость в людях, которых можно сравнить с нынешними адвокатами. Такими людьми были "логографы" (λογογραφοι), т. е. "писатели или составители речей"[6].
Для того чтобы сделаться логографом, несомненно нужна была подготовка, которая и приобреталась в школах риторов. Специальной юридической подготовки эти школы, правда, не давали, но в круг преподаваемых предметов входило все, что могло сделать человека того времени всесторонне образованным, в том числе и элементы юриспруденции. С такой подготовкой ученики риторов могли впоследствии и сами открывать школы риторики, делаться учеными, логографами или общественными деятелями. В последнем случае им открывалось широкое поприще для применения приобретенных знаний и уменья говорить. Нелегка была такого рода деятельность, и не все лица, прошедшие школы риторики, решались взяться за нее. Как бы ни была превосходна речь сама по себе, она не могла произвести на афинян надлежащее впечатление, если оратор не обладал всеми данными для произнесения ее вполне безукоризненно. Здесь играли важную роль такие моменты, как сила голоса, уменье держать себя в собрании с достоинством и необходимым спокойствием. Неясное произношение отдельных звуков, неуместная и излишняя жестикуляция - все это вызывало смех и снижало силу воздействия речи на слушателей. Сколько пришлось поработать над собой Демосфену для того, чтобы избавиться от подобных недостатков и заставить, наконец, афинян слушать себя без смеха![7] По закону трибуна была открыта для всех полноправных граждан, но в действительности в любой момент жизни Афин было каких-нибудь 30, много 50 человек, которые осмеливались войти на трибуну, да и из этих 50 только несколько человек привлекали к себе почти все внимание демоса; их-то и выдвигали политические партии в той ожесточенной политической борьбе, которая развернулась в Афинах во второй половине V века.
Большинство же учеников риторских школ, желавших использовать свои знания как средство к жизни, делались учителями риторики и логографами.
Обязанности логографов по отношению к клиентам были довольно многочисленны. Логограф должен был собрать весь материал, необходимый для предварительного следствия, указать ту инстанцию, ведению которой подлежало данное дело, избрать наиболее выгодный вид жалобы и, наконец, в тех случаях, когда наказание определялось самим судом, наметить подходящую кару, так как в противном случае он рисковал тем, что его предложение будет отвергнуто и будет принято предложение противной стороны Но главным делом логографа было написать речь, которую клиент выучивал наизусть и произносил на суде. В этом отношении древний логограф существенно отличался от современного адвоката: в то время как адвокат произносит речь от своего лица и потому нисколько не обязан сообразоваться в ней с характером клиента, логографу приходилось всячески стараться замаскировать свое творчество и представить речь как сочинение клиента. Для этого необходимо было составить ее применительно к социальному положению клиента, его характеру, умственному кругозору и т. д. При этом логограф попадал в положение драматурга, который влагает в уста своему герою речи, соответствующие его характеру и положению. Кроме того, так как судьи относились к искусным ораторам подозрительно, опасаясь предвзятости мнения с их стороны [8], то нужно было составлять речь так, чтобы она казалась речью человека простого, неискушенного в красноречии. Мы нередко находим в речах заявление говорящего о его незнакомстве с ораторским искусством и вообще с судебной практикой. Так, например, один клиент Лисия заявляет: "Я не только неспособен говорить о вещах, меня не касающихся, а напротив, боюсь, что буду не в состоянии сказать, что нужно, даже о деле, о котором мне необходимо говорить" (Лисий, XVII, 1). Другой клиент говорит: "Необходимо мне, хотя я и неопытен в таких вещах, помочь и отцу и себе самому, как могу. Вы видите козни и старания моих врагов; нечего мне говорить об этом, а моя неопытность известна всем, кто меня знает" (Лисий, XIX, 1-2).
Но логографу было мало изобразить своего клиента простаком, надо было еще составить речь так, чтобы она казалась заранее не подготовленной, а импровизированной. Об этом мы имеем ясное указание в речи Алкидаманта (одного из учеников Горгия) о софистах: "Составители судебных речей подражают способу выражения людей, говорящих без подготовки, и считается, что они лучше всего пишут тогда, когда их речи бывают наименее похожи на писанные" (Алкидамант. О софистах, 13). Это искусство древнего логографа составить речь так, как говорил бы его клиент от себя, обозначается у древних техников речи термином "этопея" (ήθοποιία - обрисовка характера). Трудность составления речи увеличивалась еще оттого, что при этой кажущейся простоте истца или ответчика все-таки приходилось прибегать к толкованию закона. Так как афинское законодательство не отличалось большой точностью и судьи сами были плохими юристами, то можно было толковать один и тот же закон по-разному, конечно, в выгодном для заинтересованного лица смысле.
Итак, во второй половине V века и в IV веке аттическое ораторское искусство достигает своего высшего расцвета. При высоком умственном развитии большей части афинян, при их широком знакомстве через театр с лучшими образцами поэтической риторики, а через народгое собрание, Совет и суд - с лучшими образцами риторики законодательной и судебной, воздействовать на слушателей могла лишь особенно выдающаяся речь. Красноречие второй половины V века было поэтому неутомимо в изыскании средств производить сильное впечатление.
Из большого числа аттических ораторов, известных в свое время, позднейшие греческие ученые в эллинистическую эпоху признали наилучшими только десять, и потому только речи этой "декады" и сохранились до нашего времени. Так называемый "Канон десяти аттических ораторов", возникший на основе отбора, произведенного пергамскими учеными во II веке до н. э., был окончательно утвержден, по некоторым сведениям, в эпоху Августа Кекилием Калактинским. В канон входят: Антифонт, Андокид, Лисий, Исократ, Исей, Ликург, Демосфен, Эсхин, Гиперид, Динарх. Горгий в этот канон включен не был. Изучение произведений этих десяти авторов считалось достаточной тренировкой в риторике. Конечно, нам предпочтительно было бы изучать аттическое красноречие безотносительно к этому канону, но наши сведения об ораторах сильно им обусловлены.
Старейшим оратором, вошедшим в "Канон десяти аттических ораторов", был Антифонт. Антифонт родился около 480 г. до н. э. Происхождения он был, по видимому, аристократического, дед его был приверженцем тираннов. Сам Антифонт также держался реакционных аристократических взглядов и принадлежал к самым непримиримым деятелям олигархической партии в Афинах, которая не допускала уступок демократии и добивалась заключения мира со Спартой во время Пелопоннесской войны. Биографических сведений об Антифонте, особенно о его молодых годах, почти не осталось, но конец его жизни нам хорошо известен, главным образом благодаря Фукидиду. По словам Фукидида (VIII, 68 и 90), Антифонт стал лидером олигархической партии, принял деятельное участие в государственном антидемократическом перевороте 411 г. и во время кратковременного правления в Афинах совета "четырехсот" отправился с посольством в Спарту для переговоров о заключении мира. После падения совета "четырехсот" в том же 411 г. Антифонт был обвинен в измене отечеству. Защитительная речь Антифонта ("О перевороте") не достигла цели: имущество его было конфисковано, дом срыт до основания, а сам Антифонт был казнен с лишением права погребения в пределах Аттики.
Ораторскому искусству Антифонт начал обучаться, вероятно, с молодых лет под руководством своего отца, Софила, принадлежавшего к числу софистов. В античное время насчитывали до шестидесяти речей Антифонта, хотя уже и тогда часть их признавалась подложной. Оратору Антифонту приписывали и руководство по риторике, и сборник ораторских "вступлений" и "заключений". Антифонт первый из аттических ораторов стал издавать свои речи. У нас есть древние свидетельства, что он учредил школу ораторского искусства и занимался преподаванием риторики, но славу свою он приобрел, очевидно, не преподавательской деятельностью, а сочинением речей, как судебных - для лиц, ведших какой-либо процесс в суде, так, быть может, и политических - для тех, кто, проводя какое-нибудь мероприятие в народном собрании, не полагался на свои способности и обращался к его опытности.
Деятельность Антифонта как оратора, вероятнее всего, следует отнести к десятилетию между 421 и 411 гг. На эту деятельность указывает ученик Антифонта Фукидид, говоря, что Антифонт "мог помочь каждому, кто имел дело в суде или в народном собрании и обращался к нему за советом" (VIII, 68, 1).
В то же время Антифонт, вероятно, занимался и проблемами теории ораторского искусства. В эпоху, когда особенно охотно ставился вопрос о значении нового красноречия для общественной жизни, когда впервые вырабатывались теоретические принципы этого красноречия и практическое его применение, человек, занимавшийся составлением речей, не мог, разумеется, остаться в стороне от теоретического обсуждения этих проблем. Результаты своих работ в этом направлении Антифонт опубликовал в виде сборника пригодных для школьных целей "общих мест" и в виде образцовых речей, какие могли быть произнесены в том или другом подходящем случае и в которых его воображаемые ученики могли найти в кратком изложении аргументацию, пригодную для доказательства правдоподобности или неправдоподобности каждого данного случая. В этих образцовых речах Антифонт разработал ту систему аргументации, какой обучали Корак и Тисий.
Три группы таких образцовых речей, по четыре для каждого случая (всего, следовательно, двенадцать речей), дошли и до нашего времени. Это так называемые "тетралогии" Антифонта, единственный пример таких речей, какие представляют собою нечто среднее между чисто школьными упражнениями и настоящими судебными речами и показывают нам тогдашнее изучение риторики в его переходе от чисто технической ступени к ступени практической, к подлинным речам, произносившимся в афинском суде и народном собрании. Назначением этих речей - служить теоретическими образцами - объясняются их особенности. Воображаемый судебный казус дается в самых общих чертах, аргументация также сведена к самым общим указаниям на те доводы, какими может пользоваться говорящий для обвинения и оправдания подсудимого. При всем своем софистическом построении эти речи полны практического смысла, и Антифонт аргументирует в них очень тонко и остроумно.
Разбор одной из таких тетралогий лучше всего покажет их особенности и приемы, которыми пользуется в них оратор.
Первая тетралогия предполагает такой случай. Афинский гражданин, возвращаясь домой ночью с обеда, был убит. Его раб, найденный смертельно раненным на том же месте, заявляет перед смертью, что он узнал одного из убийц, - это был старый враг его господина, против которого последний собирался начать процесс, чреватый для ответчика тяжелыми последствиями. Обвиненный не признает за собой этой вины, и дело поступает на суд Ареопага. Сочинитель теперь предполагает, что на суде каждой из сторон будет предоставлено по две речи, которыми они и обменяются. Он сочиняет по две речи для той и другой стороны, намечая, хотя очень кратко, те аргументы, которые они могли бы привести в свою пользу.
В первой речи, принадлежащей обвинителю, вступление посвящено обычным указаниям на то, что обвиняемый настолько ловкий человек, что сумеет всегда избежать прямых улик, и потому против него возможны только косвенные улики. Обвинитель, однако, не решится возводить обвинение на совершенно невиновного человека. В настоящей речи надо было бы, конечно, ожидать повествовательной части, рассказа о событии, но его не дано, и оратор прямо переходит к доказательствам, разделив их на две группы: доказательства, которые могут быть выведены из обстоятельств дела самим оратором, и прямое показание раба. Аргументы эти таковы: 1) неправдоподобно, чтобы покойный был убит разбойниками, как видно из того, что он не был ограблен; 2) он не мог быть убит при драке в пьяной компании: против этого говорят место и время убийства; 3) он не мог быть убит по ошибке вместо другого: в этом случае не напали бы на раба; 4) следовательно, всего правдоподобнее, что убийца - тот, кто уже испытал большие неприятности от убитого и ожидал, что испытает еще большие; 5) но обвиняемый как раз такой человек: он понес большие потери вследствие исков, учиненных против него покойным, и ему грозили еще большие потери, избавиться от которых он мог только путем убийства; 6) единственный свидетель, умиравший раб, дал показание против него.
Под конец следует эпилог, где оратор настаивает на обвинительном приговоре: если недостаточно таких улик, то никакого убийцу нельзя будет привлечь к суду, и государство должно будет нести гнев богов за неискупленное преступление.
Во второй речи, предоставленной ответчику, ему рекомендуется следующий способ защиты. Во вступлении он должен указать на то, что он самый несчастный человек, преследуемый судьбой. Покойный был и остается для него виновником всяких бедствий. Притом ему недостаточно доказать свою невиновность, от него ожидают открытия истинного виновника преступления. Обвинитель указывает на ловкость, будто бы ему присущую, но как раз по этой причине неправдоподобно, чтобы он совершил преступление, в котором подозревают именно его. Затем следуют аргументы: 1) правдоподобно, что покойный был убит разбойниками, которых случайно спугнули прохожие, так что они не успели ограбить его; 2) правдоподобно, что покойный мог быть убит таким лицом, за которым он знал какое-либо преступление и потому мог выступить свидетелем против него; 3) он мог быть убит кем-нибудь другим из его многочисленных врагов, которые могли не бояться обвинения, зная, что подозрение падет на него, подсудимого, считающегося его главным врагом; 4) показание раба не заслуживает доверия, потому что: а) неправдоподобно, чтобы он в страхе мог узнать. убийцу, б) правдоподобно, что при допросе своими хозяевами он перед смертью показал то, что они хотели; в) вообще показания рабов сомнительны, так как закон верит им лишь при условии предварительной пытки; 5) если уж только на основании вероятностей должно быть решено это дело, то: а) более правдоподобно, что подсудимый воспользовался бы наемным убийцей, чтобы не присутствовать самому, нежели то, что раб узнал убийцу; б) вряд ли, чтобы избавиться от денежного взыскания, подсудимый стал рисковать жизнью, совершая уголовное преступление.
Эпилог: хотя обвиняемый и считается вероятным убийцей, нельзя, однако, подвергать его наказанию, пока не будет доказано, что он действительный убийца. Обвинитель совершает нечестивое дело, обвиняя невиновного, и если кто навлечет кару богов на город, то, конечно, он. Судьи должны пожалеть обвиняемого.
Третья речь написана опять для обвинителя. Главные мысли ее таковы. Предисловие: обвиняемый не имеет права жаловаться на свое несчастье: это его собственная вина. Первая речь должна была доставить материал для его обвинения; эта речь имеет целью опровергнуть защиту обвиняемого. Аргументы: 1) если бы какие-нибудь лица спугнули убийц, то они, конечно, тут же подвергли бы допросу умирающего раба и дали бы показания, которые оправдали бы подсудимого; 2) если бы покойный был убит лицом, опасавшимся его свидетельского показания в совершенном им ранее преступлении, то о преступлении этом что-нибудь было бы слышно; 3) остальные его враги, подвергаясь меньшей опасности со стороны покойного, имели и меньше причин убивать его, нежели теперешний подсудимый; 4) обвиняемый говорил, что свидетельство раба ненадежно, так как он не был подвергнут пытке; но в случаях, подобных данному, пытка и не применяется. (Надо заметить, что о гипотезе подсудимого, будто показание рабу могло быть внушено, в этой встречной речи обвинителя не говорится ничего); 5) неправдоподобно, что подсудимый совершил это преступление чужими руками, потому что подозрению он все равно бы подвергся, а между тем уверенности в устранении противника у него не было бы; 6) иск, несомненно грозивший ему разорением, мог иметь в его глазах большее значение, чем неизвестный еще исход уголовного дела, к которому он мог и не быть привлечен. Затем, возвращаясь к некоторым пунктам, затронутым подсудимым в начале и конце его речи, обвинитель еще раз настаивает на мотивах, которые могли побудить подсудимого к преступлению, указывает на то, что, за отсутствием заведомого убийцы, надо наказать того, против кого имеются наиболее вероятные показания. В эпилоге обвинитель рекомендует судьям не оправдывать обвиняемого.
Четвертая речь предоставляется опять подсудимому. Во вступлении он снова повторяет, что является жертвой коварства и злобы. Очевидно, предпочитают несправедливо лишить его жизни, чем наказать убийцу, а между тем он, как подсудимый, а не доносчик, обязан только оправдать себя против показания раба. А справедливы ли доводы обвинителя? 1) Говорят, будто более правдоподобно, что прохожие, спугнувшие разбойников, стали бы производить дознание, чем то, что их испугал вид мертвого тела и что они бежали; он, ответчик, думает наоборот; 2) разве можно считать доказанным, что преступление, о котором ничего не слышно, на самом деле не произошло? разве оно не могло не остаться неизвестным? 3) разве раб, ввиду неминуемой смерти от раны, уже не опасаясь наказания за ложное свидетельство, не мог возвести вину на подсудимого? 4) наконец, обвиняемый, уже не на основании вероятностей, а. на основании факта, может доказать свое алиби: все его собственные рабы могут засвидетельствовать, что в данную ночь он находился дома (надо заметить, что вопроса об алиби подсудимый в первой речи не касался; он приберег этот аргумент к концу, когда обвинитель уже лишен возможности возражать на него); 5) обвинитель находит правдоподобным, что подсудимый совершил это преступление для сохранения своего состояния; совсем наоборот: люди счастливые не прибегают к таким отчаянным поступкам; преступления такого рода совершаются людьми, которым уже нечего терять; 6) уличая подсудимого на основании предположений, обвинитель представляет его уже не вероятным, а действительным убийцей, а между тем другие возможные факты говорят в пользу его, подсудимого. Итак, по всем основаниям он должен быть оправдан, иначе не будет гарантий против возведения таких обвинений на кого угодно. В эпилоге он еще раз просит судей не выносить несправедливого приговора.
Из шестидесяти речей, приписываемых Антифонту, древний критик Кекилий (I век н. э.) считал двадцать пять речей подложными. До нас дошло пятнадцать речей, из которых три были предназначены для произнесения в суде при действительных процессах: 1) речь об отравлении мачехой обвинителя его отца; 2) речь об убийстве Герода и 3) речь о хоревте; остальные речи, упомянутые выше, - тетралогии. Все пятнадцать речей относятся к делам об убийстве.
Мы остановились подробно на тетралогиях Антифонта потому, что они более, чем другие его речи, сохранившиеся до нашего времени, знакомят нас с сильной стороной его речей, - именно с тонкостью его аргументации, и лучше всего могут показать нам особенности стиля Антифонта, так как здесь он, не стесняясь уступками, которые в других своих речах он делает вкусу публики, более придерживается старинной манеры стиля, присущей ему наряду с Фукидидом. Интересно и то, что две речи написанные Антифонтом для действительных процессов и дошедшие до нас в собрании его речей, по содержанию очень близко подходят к тем воображаемым случаям, которые разбираются в тетралогиях. Речь об убийстве Герода, афинянина, поселившегося в качестве клеруха (т. е. колониста) в Митилене на острове Лесбосе в 427 г. и как-то по дороге в Энос во Фракии оставившего корабль, на который он уже более не возвращался, по сюжету вполне подходит к случаю, рассмотренному в первой тетралогии. Митиленец Ликин, в котором предполагали врага Герода, обвиняется в его убийстве на таких же слабых основаниях, как и воображаемый подсудимый по убийству афинянина, выведенный в первой тетралогии. Содержание речи о мальчике - хоревте Диодота, который обучался в хоре и умер от какого-то снадобья, данного ему хорегом (начальником хора) для исправления его голоса, очень напоминает случай, рассмотренный во второй тетралогии. Речь же по обвинению мачехи в отравлении ее мужа, по краткости своей напоминающая скорее риторическое упражнение, чем подлинную речь, никак не может служить образчиком стиля Антифонта и считается некоторыми критиками подложной.
Нельзя не обратить внимания на то, что речи Антифонта касаются дел об убийстве. Из свидетельства ритора Гермогена (II века н. э.) можно заключить, что именно в них особенности ораторской манеры Антифоита проявлялись с наибольшей силой. Характерно также и то, что среди его речей совсем нет речей эпидейктического характера, т. е. рассуждений на общие темы. Правда, три речи такого жанра упоминаются под его именем, но они неправильно приписаны этому Антифонту, они принадлежали другому Антифонту, софисту[1].
Таким образом, оратор Антифонт, в противоположность Горгию, употребляет все свои усилия на создание практического красноречия, для которого он, первый из аттических ораторов, вырабатывает известные формы и подходящий для обширной аудитории язык. Благодаря Антифонту в ораторском искусстве создается направление, которое развивается затем в особый литературный жанр. С точки зрения позднейших теоретиков этого жанра, Антифонт считался представителем наиболее архаического и строгого направления в красноречии.
Прежде всего Антифонт обращает внимание на достоинство и некоторую торжественность речи, но, как оратор практический, невольно подчиняясь требованиям своей аудитории, не может вполне выдержать торжественного тона, как его выдерживает, например, в своих речах Фукидид; однако по сравнению с речами более поздних ораторов (IV века) речи Антифонта далеко еще не обладают той непринужденностью и естественностью, которые являются главными достоинствами ораторского искусства.
Строгой композицией объясняются и другие особенности его речи, которые отмечаются Дионисием, а именно: 1) то значение, которое он придает отдельным словам, и стремление у него, как и у Фукидида, даже в ущерб ясности, то выдвигать на видное место отдельные выражения, которые он почему-либо хочет подчеркнуть, то противополагать отдельные понятия одно другому в антитезах, в некоторых случаях еще очень неумело построенных; 2) его пристрастие к смелым, образным выражениям, иногда даже мало понятным грекам, жившим в более позднюю эпоху, к сочинению новых, необычных слов, к сравнениям, вроде, например, восклицания отца, которому угрожают казнью или изгнанием сына: "Вследствие моего бездетсгва я заживо буду зарыт" (смысл: "лишившись сына, я буду хоть и жив, но все равно, что мертв"; можно, пожалуй, перевести: "я буду живым трупом"); 3) отсутствие у него риторических фигур, так называемых "фигур речи" и "фигур мысли" (например, "удвоения" "риторического вопроса" и т. д.), которые часто употребляются позднейшими ораторами для придания речи живости и сходства с речью разговорной; от этого речи Антифонта кажутся однообразными·; 4) его пристрастие к "патосу", т. е. обращение прямо к чувствам слушателей, и отсутствие у него желания придать речи убедительность путем подбора таких выражений, которые вполне подходили бы к характеру лица, для которого пишется речь (см. выше об этопее). Как у Фукидида все ораторы говорят почти одним языком, так и у Антифонта, подделки под характер лица, для которого он пишет речь, еще почти не заметно. У Антифонта в речи об убийстве Герода говорит молодой митиленянин, который не раз указывает на свое незнакомство с делами и на свою неопытность говорить перед судом. В деле о хоревте защищается афинский гражданин, уже пожилой, оказавший услуги государству и, следовательно, человек, опытный в делах. А между тем оба они говорят одним и тем же языком и с той уверенностью и апломбом, с которым говорил бы и сам Антифонт. Если бы автором этих речей был Лисий, то, наверное, просьба молодого союзника к недружелюбному суду о помиловании отличалась бы от обращения государственного деятеля к согражданам большим почтением к судьям и меньшей риторичностью.
"Экономия" речей Антифонта, т. е. расположение материала, очень проста; того искусственного построения речи, которое мы находим у позднейших ораторов, например у Демосфена, у него нет. Сначала краткое общее вступление, потом специальное введение к самому изложению дела, с указанием обстоятельств, при которых дело поступило в суд, и с заметками о формальных неправильностях судопроизводства; затем краткое изложение фактов; далее, возможно более полная аргументация, причем сперва приводятся самые сильные доказательства, а потом уже второстепенные; наконец, "эпилог", т. е. заключение. Ни особенно искусного рассказа, которым так отличаются речи Лисия и отчасти Андокида, ни умения оживить речь вплетением в рассказ доказательств, как у Лисия, у Антифонта нет, а в тетралогиях рассказ и совсем опускается. Все внимание обращено на изобретение доказательств, да и то более общего свойства. Чисто теоретические вероятности или правдоподобия играют в его красноречии огромную роль; первая тетралогия, выше нами разобранная, служит хорошим примером подобных доказательств на основании вероятности. Этим и объясняется большое количество "общих мест", которые, очевидно, разработаны заранее, без отношения к какому-либо специальному случаю; это подтверждается многими признаками. Так, например, восхваление афинских законов об убийстве в одних и тех же выражениях находится и в речи о хоревте и в речи об убийстве Герода. В последней речи рассуждения о значении для человека спокойной совести (§ 93) и заявление подсудимого, что он заслуживает сожаления, а не наказания, - также "общие места", заготовленные для употребления при любом процессе; несомненно, из такого же собрания "общих мест" заимствованы и различные мысли религиозного характера, кстати сказать, очень сходные с мнениями, высказанными в драмах Эсхила.
Главная заслуга Антифонта в развитии ораторского искусства заключается, конечно, в том, что он, со свойственным ему ясным пониманием дела, указал на возможность существования, наряду с красноречием Горгия, и такой ораторской прозы, которая, заимствуя известные качества из софистической риторики, вполне пригодна, однако, для суда и народного собрания благодаря более развитой аргументации.
В позднее время сочинениями Антифонта интересовались мало. На римское красноречие Антифонт не оказал совсем никакого влияния. Эго объясняется быстрыми успехами, которых достигло красноречие в Афинах. Как Горгий, так и Антифонт скоро попали в разряд устаревших писателей. Если Антифонт пользовался известным уважением со стороны александрийских и пергамских ученых, то лишь потому, что его сочинения представляли для них интерес исторический.
Год рождения Андокида, второго по порядку в "Каноне десяти ораторов", неизвестен, так же как и год его смерти; но на основании некоторых данных можно заключить, что Андокид родился около 440 г., а умер не ранее 390 г. до н. э.[1] Таким образом, Андокид был на несколько лет моложе оратора Лисия, родившегося около 459 г., и потому второе место в декаде ораторов ему было дано древними учеными не на основании хронологии, а, может быть, на основании более архаичного, чем у Лисия, стиля его речей.
Андокид принадлежал по рождению к одной из знатнейших афинских фамилий и уже в молодых годах занимал важные должности в Афинской республике. Весною 415 г. в Афинах произошло событие, ставшее для Андокида роковым и изменившее всю его жизнь. В одну ночь были изуродованы "гермы", т. е. бюсты бога Гермеса, стоявшие на улицах и площадях, у входа в частные дома и святилища. Народом овладела тревога: в изуродовании герм афиняне видели дурное предзнаменование для экспедиции, отправлявшейся в Сицилию с целью покорения ее, и боялись гнева и кары богов. В этом они также усматривали организованный план, заговор, направленный против демократии. Виновники не были известны; дело было загадочное, темное, и это еще более усиливало беспокойство и уныние. Арестованных по этому делу было множество, в числе их был и Андокид. Положение арестованных было тяжелое: их заключению не предвиделось конца, и на спасение не было надежды. Тогда, чтобы положить конец этому, Андокид, уступая просьбам товарищей по заточению, дал показание, согласно которому изуродование герм было делом, как он утверждал, одной олигархической гетерии (тайного общества). Из указанных Ан доки дом лиц схваченные были казнены, а бежавшие приговорены заочно к смерти. Андокиду за донос была гарантирована безнаказанность; однако позже, вследствие нового постановления народного собрания, по которому все совершившие какой-нибудь противорелигиозный акт и сознавшиеся в нем не должны были допускаться в храмы и на площадь (что фактически равнялось лишению гражданских прав), ему пришлось оставить отечество, хотя это постановление к нему отношения не имело, как он сам указывает в речи "О мистериях" (§ 71). После падения тридцати тираннов (403 г.) он благодаря амнистии, дарованной всем афинским гражданам, вернулся на родину и хотя подвергался преследованию за свою прежнюю вину, однако опять участвовал в государственном управлении и во время Коринфской войны (394-390 гг.) был даже послан афинянами в Спарту для ведения переговоров о мире. Но так как эти переговоры не удовлетворили афинян, то он снова был изгнан и, по видимому, умер в изгнании.
Под именем Андокида до нас дошло четыре речи: одна - по поводу его возможного возвращения в Афины ("О своем возвращении"), произнесенная после свержения "четырехсот" в 411 г.; вторая - в ответ на обвинение его в нечестии в 399 г. ("О мистериях"); третья - речь "О мире", в которой он рекомендует своим согражданам заключить мир со Спартой. Принадлежность этой речи Андокиду признавалась, однако, сомнительной еще Дионисием Галикарнасским. Несомненно подложна приписываемая Андокиду четвертая речь- $1Против Алкивиада", в которой дается совет изгнать остракизмом не оратора, произносящего эту речь, а Алкивиада.
Речи Андокида в общем представляют гораздо более интереса для политической истории Афин того времени, чем для историка афинского красноречия. Профессиональным оратором Андокид никогда не был. Мнения критиков о его таланте разноречивы; у древних ученых он не пользовался уважением. Даже самое поверхностное знакомство с речами Андокида показывает, что он стоял вдали от главных течений, господствовавших в то время в прозаической литературе, не получил риторического образования, не имел знакомства с теорией речи и был дилетантом в сочинениях этого рода, сделавшись оратором по необходимости, для защиты своих интересов. Речи Андокида дают нам понятие скорее о разговорном языке образованных афинян того времени, чем о той художественной форме, которая неразрывно связана с представлением об аттической ораторской речи.
Старший современник Андокида Лисий принадлежит к числу наиболее крупных ораторов древней Греции.
Отец Лисия, Кефал, был богатый промышленник из греческого города Сиракуз в Сицилии. По приглашению Перикла, Кефал переселился из родного города в Афины, куда его, по видимому, привлекали выгоды обширного афинского рынка и доброжелательное отношение афинской демократии к поселявшимся у них иностранцам, "метекам". Ожидания не обманули Кефала. Состояние его в Афинах было велико, жилось ему покойно, и мало-помалу он получил привилегию, какая была возможна для метеков, так называемую "исотелию", которая, налагая на метека большие повинности, в то же время освобождала его от некоторых других и давала разные права, например право владения землей и недвижимой собственностью. Надо полагать, что эти права унаследовали от Кефала и его сыновья; так, Лисий и его братья владели домом в Пирее (афинской гавани), да, кажется, и в самых Афинах. Кефал прожил в новом отечестве 30 лет. Благодаря своему богатству, покровительству Перикла и личным заслугам он достиг почета и уважения.
Главными источниками для биографии Лисия, кроме его собственных отрывочных свидетельств, служат два сочинения позднейшей эпохи: "О Лисии" Дионисия Галикарнасского (I век до н. э.) и "Биографии десяти ораторов", дошедшие до нас в собрании сочинений Плутарха (I-II века н. э.), но в действительности не принадлежащие ему (поэтому они называются "Псевдо-Плутарховы биографии десяти ораторов"). На основании этих свидетельств можно заключить, что Лисий родился около 459 г. до н. э. Год его смерти тоже в точности неизвестен, но на основании разных соображений можно думать, что он умер вскоре после 380 г., прожив около 80 лет.
Из событий его жизни нам известно немногое. Пятнадцати лет, после смерти отца, он поехал со своим старшим братом Полемархом в город Фурии, который был основан в качестве колонии афинянами в 444 г. в Южной Италии на месте более древнего города Сибариса. Цель этой поездки нам неизвестна. Здесь Лисий продолжал свое образование и посвятил себя изучению риторики под руководством известного в то время преподавателя этой науки Тисия из Сиракуз. Кроме этого обстоятельства, мы ничего не знаем о жизни Лисия на новой родине. по видимому, он жил там спокойно и богато лет тридцать, до 413 г., т. е. до полного поражения афинян в Сицилии во время Пелопоннесской войны.
Вследствие этого события демократическая партия, которую афиняне повсеместно поддерживали в борьбе с олигархической, должна была и в Фуриях уступить место своим противникам. Взявшие верх олигархи изгнали из города приверженцев демократии, к числу которых принадлежал и Лисий со своим братом. Им обоим пришлось уехать из Фурий. В 412 г. Лисий, в возрасте 47 лет, опять поселился с братом в Афинах. Но и здесь в это время жизнь была тревожна: в 411 г. демократия в Афинах была низвергнута и учрежден олигархический совет из 400 членов. Впрочем, олигархи не трогали метеков, да и власть их продолжалась только четыре месяца, после чего было восстановлено опять демократическое правление.
Лисий и его брат имели три дома и фабрику щитов, на которой работало 120 рабов. Война между Афинами и Спартой, продолжавшаяся с переменным счастьем, по видимому, не затронула их благополучия. Но, наконец, наступил решительный момент войны: Спарта взяла верх; Афины были осаждены и в 404 г. принуждены сдаться; демократия была опять низвергнута, олигархия при содействии спартанцев вновь восторжествовала, и во главе правления была поставлена коллегия из 30 аристократов с неограниченной властью, получивших в истории прозвание "Тридцати тираннов".
Это правительство сыграло очень важную роль в жизни Лисия. Оно не могло без вражды смотреть на метеков, которые, подобно Лисию, сочувственно относились к демократии. Многие метеки были богаты, а олигархическое правительство нуждалось в деньгах и не пренебрегало никакими средствами для пополнения своей опустевшей казны. Двое из тридцати олигархов внесли предложение конфисковать имущество заведомых приверженцев демократии. На первый раз "тридцать" внесли в список 10 метеков, и в этот список попали Лисий и Полемарх.
Сам Лисий очень картинно рисует подробности этого "злого" дела. "Феогнид и Писон, - рассказывает он в XII речи, - говорили в коллегии тридцати о метеках, что среди них есть некоторые недовольные конституцией; таким образом, имеется отличный предлог, под видом наказания их, на самом деле воспользоваться их деньгами; во всяком случае государство бедно, а правительству нужны деньги. Без труда им удалось убедить своих слушателей, для которых убивать людей было нипочем, а грабить деньги было делом желанным. Ввиду этого они решили арестовать десять человек, в том числе двоих небогатых, для того чтобы иметь возможность остальным восьми сказать в оправдание этой меры, что не из корыстных мотивов произведены эти аресты, но сделано дело, полезное для конституции. Распределив между собою дома, они стали их обходить один за другим. Я принимал гостей, когда они пришли ко мне. Гостей они выгнали, а меня сдали Писону; остальные пошли на фабрику и стали переписывать рабов... Я решился бежать... все три двери, через которые мне надо было пройти, оказались незаперты... На следующую же ночь я переправился в Мегару. А Полемарху коллегия тридцати отдала обычный в их время приказ выпить яд, не объявив ему, по какой причине он приговорен к смерти; о суде и защите не было и речи. А когда его мертвого уносили из тюрьмы, то тридцать не позволили совершить вынос тела ни из одного нашего дома, хотя их было у нас три, а сняли барак и там положили его. Хоть у нас было много плащей, но, как ни просили, они не дали ни одного для погребения его, а уже друзья дали для погребения его - кто плащ, кто подушку, кто еще что-нибудь, что пришлось. Хотя они с нашей фабрики получили семьсот щитов, хотя получили столько серебра и золота, а меди, разных украшений, домашней обстановки, женских платьев столько, сколько они никогда и не думали иметь, да еще сто двадцать душ рабов, из которых лучших они взяли себе, а остальных сдали в казну, тем не менее они дошли вот до какой ненасытности и алчности, обнаружив при этом свой нравственный облик: в первый же раз, как они пришли в дом Полемарха, Мелобий вынул у жены его из ушей золотые серьги, которые на ней тогда были. Ни малейшей доли нашего имущества они не пощадили, но так жестоко поступали с нами из-за денег, как другие не стали бы поступать в раздражении за большие обиды, несмотря на то, что мы, за свои заслуги перед отечеством, достойны были не такого обращения; мы несли все обязанности по снаряжению хоров, делали много взносов на военные надобности, были друзьями закона и порядка и исполняли все требования правительства; врагов у нас не было никого, а многих афинян мы выкупили у неприятелей из плена. И вот чем они наградили нас, таких метеков, с которыми нельзя и сравнивать их, граждан. Многих граждан они изгнали на чужбину к неприятелям, многих несправедливо казнили и лишили должного погребения, у многих полноправных граждан отняли права гражданства, дочерям многих граждан, бывшим уже невестами, помешали выйти замуж".
Таков рассказ самого Лисия о случившемся с ним несчастии. Это было в конце 404 г. Но как ни велики были его потери, он не был окончательно разорен. Когда демократическая партия, с Фрасибулом во главе, в начале 403 г. готовилась к борьбе с олигархами, Лисий еще имел возможность оказать денежную помощь освободителям отечества. Он дал им из своих средств 2000 драхм и 200 щитов и нанял сообща с неким Гермоном 300 солдат да сверх того уговорил своего друга Фрасидея дать им 2 таланта. Откуда у Лисия в Мегаре нашлись таким суммы, мы не знаем; но можно предполагать, что он, как и другие богатые метеки, держал часть своих денег у банкиров других городов или имел в Мегаре филиал фабрики щитов.
Народная партия победила, и демократическое правление было восстановлено в Афинах осенью 403 г.
В благодарность за оказанные Лисием услуги демократии Фрасибул внес в народное собрание предложение о даровании Лисию полных прав гражданства. Это предложение было принято народным собранием; но афинский закон требовал, чтобы всякое предложение, вносимое в народное собрание, предварительно рассматривалось Советом пятисот, который давал о нем свое заключение. Так как в деле Лисия эта формальность не была соблюдена (Совет пятисот еще не был восстановлен после анархии), то Архин, один из соратников Фрасибула, опротестовал это постановление народного собрания, как незаконное; постановление было аннулировано, и Лисию не удалось стать полноправным афинским гражданином; он остался по-прежнему метеком высшего разряда ("исотелес"). А так как имущество Лисия было расхищено олигархами и сам он пожертвовал большие средства, помогая демократии в ее борьбе с олигархами, то оказался на 57-м году своей жизни если не вполне бедным, то во всяком случае небогатым; поэтому Лисий и обратился опять к занятиям риторикой.
С восстановлением демократии в Афинах стали опять функционировать суды. Лисий, побуждаемый родственными чувствами, счел свои долгом отомстить за незаконную казнь своего брата Полемарха и возбудил обвинение против одного из тридцати тираннов, Эратосфена, которого считал виновником смерти брата. Речь, произнесенная им по этому поводу (в 403 г.), дошла до нас (речь XII); это единственная речь, произнесенная им самим, и притом первая по времени из числа сохранившихся его речей. Каков был результат ее, был ли осужден или оправдан Эратосфен, нам не известно. Однако, если даже исход этого процесса был неудачен для Лисия, то речь против Эратосфена, очень тщательно обработанная и написанная с несомненным увлечением и даже несвойственным Лисию пафосом, вряд ли могла пройти совсем незамеченной в Афинах, тем более что она была произнесена в таком громком процессе. Лисий вскоре сделался одним из любимых адвокатов, судя по тому, что, начиная с этого времени и до конца своей жизни, т. е. в течение 20 - 25 лет (403 - 380), он написал огромное количество речей.
Таким образом, речь Лисия против Эратосфена положила начало его деятельности как адвоката-"логографа". Эта профессия была довольно выгодна благодаря высокому гонорару логографов.
Как мы уже говорили, Лисий по рождению был не полноправным афинским гражданином, а метеком. Это положение его как метека не давало ему возможности лично выступать (например, в качестве обвинителя) в афинских судах и в народном собрании, вследствие чего он и должен был сосредоточиться исключительно на писании речей для других.
Под именем Лисия древним критикам было известно 425 речей; из них 233 были признаны действительно принадлежащими ему. До нас дошло 34 речи - полных или в больших фрагментах; от некоторых речей сохранились только одни заглавия. Есть ничтожные фрагменты от трех писем Лисия к разным лицам. Если прибавить к этому списку еще "Речь о любви", приведенную полностью Платоном в "Федре", то получится 165 сочинений Лисия, о которых у нас есть сведения; остальные 260 (из 425) остаются совсем неизвестными. Из 34 речей, дошедших до нас в большей или меньшей сохранности, только 23 сохранились полностью, остальные 11 в больших фрагментах.
Речи Лисия можно разделить на торжественные ("эпидейктические", или "изобразительные"), политические ("совещательные") и судебные. Из эпидейктических речей у нас имеется только один несомненно подлинный образец - фрагмент речи, произнесенной на празднике в Олимпии в 388 г. (речь XXXIII). Другая речь эпидейктического жанра- $1Эпитафий", т. е. надгробная речь, произнесенная или только написанная по поводу погребения афинских граждан, павших в сражении под Коринфом в 394 г., как считают многие, не принадлежит Лисию (речь II). Совещательный вид красноречия представлен только одним образцом - фрагментом речи на тему о том, что не должно уничтожать унаследованный от отцов государственный строй в Афинах (речь XXXIV). Две речи не относятся ни к какому определенному типу (да, может быть, и не принадлежат Лисию): это жалоба товарища по поводу злословия (речь VIII) и "Речь о любви", упомянутая выше. Все остальные речи являются судебными.
От риторических упражнений Лисия, которые он, вероятно, составлял в ранний период жизни, до нас ничего не дошло, и вообще нет ни одного сочинения, относящегося ко времени, предшествующему речи против Эратосфена (кроме разве упомянутой сейчас речи VIII).
Что касается речей совещательных и эпидейктических, то нам трудно судить об их достоинстве, потому что речи XXXIII и XXXIV представляют собой только фрагменты, а принадлежность Лисию речи II сомнительна, Ввиду того, что речи XXXIII и XXXIV дошли до нас в трактате Дионисия о Лисии, можно думать, что Дионисий, при своей опытности, выбрал особенно поучительные примеры. Оба эти отрывка написаны очень хорошо; но там, где мы все-таки не можем составить себе понятие о построении целого и не можем даже определить, из какой части речи выхвачен данный отрывок, трудно делать какие-либо выводы о стиле оратора в этом произведении.
Чтобы составить себе более полное понятие о красноречии Лисия, мы должны обратиться к его судебным речам. При оценке их надо иметь в виду следующие два обстоятельства: 1) кроме речи против Эратосфена (XII), все они написаны для других лиц; 2) составлялись они в очень короткое время, следовательно, за немногими исключениями, набросаны довольно поспешно и отделаны неравномерно: некоторые, как, например, речь об убийстве Эратосфена (I) или речь за Мантифея (XIV), - с особенной любовью; некоторые, как например, забавная речь против Панклеона (XXIII), - только начерно и без особой тщательности.
По видимому, с самого начала Лисий не был рабским последователем своих учителей риторики, а когда судебная практика заставила его ближе ознакомиться с потребностями судебного красноречия, он еще более убедился в пригодности своего стиля и в большой мере освободился от тех софистических приемов, которые заметны в первых его речах. Чем к более позднему времени относятся его речи, тем проще его способ выражения, тем старательнее избегает он каких бы то ни было преувеличений и тем сдержаннее все построение фразы.
Древние критики хвалят аттическую чистоту речи Лисия. Дионисий Галикарнасский считает его язык лучшим каноном аттического языка, но не того, более древнего, на котором писали Платон и Фукидид, а того, который был в употреблении во времена Лисия, как можно судить, сравнивая его речи с речами Андокида, Крития и др. Под "чистотой" языка Дионисий разумеет два свойства: с одной стороны, отсутствие устаревших слов, с другой - неологизмов и конструкций, чуждых языку того времени. "По чистоте языка, - прибавляет Дионисий, - этом качестве первостепенной важности в речах, никто из последующих ораторов не превзошел его, и даже подражать ему немногие имели способность, кроме одного Исократа" ("Суждение о Лисии", 2).
Дионисий хвалит Лисия и за то, что он редко употребляет тропы, а излагает мысль словами в их общепринятом смысле (гл. 2). Этой точности соответствует и ясность излагаемых фактов: "У Фукидида и Демосфена[1], столь искусных в изложении фактов, есть много мест загадочных и неясных, требующих комментария, а способ выражения Лисия всегда прост и ясен даже для людей, чуждых делового языка [2] (гл. 4). Эта ясность соединена у Лисия с краткостью"[3].
Из отдельных частей речи Лисия Дионисий хвалит особенно повествовательную часть ("диэгезу"): "Находят, что он превосходит в этом отношении всех ораторов" (гл. 18). И действительно, по красоте повествования с Лисием могли равняться лишь немногие; все позднейшие ораторы старались подражать ему. Лисий умел так удачно строить план речи, что, несмотря на простоту, естественность и сжатость рассказа, он не только возбуждал с самого начала симпатии судей к подсудимому, но вместе с тем успевал вплести в рассказ и значительную часть аргументации, заранее оговаривая и устраняя всякого рода возражения, которые могли возникать против его понимания дела. Благодаря этому диэгеза принимает у него особенно большие размеры; он охотно выполняет требования, предъявляемые к диэгезам, с точки зрения ясности и убедительности, но требования позднейшей риторики насчет краткости кажутся ему, очевидно, такими же излишними, как и Аристотелю" ("Риторика" III, 16,4 1416 b.). Лисий никогда не заполняет повествование ненужными подробностями, он стремится к сжатости не только формы, но и содержания. Но, если какой-нибудь эпизод, несмотря на кажущееся его излишество, может содействовать обрисовке характера говорящего или уяснению дела, он никогда не уклоняется от его сообщения, как не избегает и передачи задушевных разговоров действующих лиц, если такая передача может оживить дело и сделать его более наглядным для слушателей. Эта наглядность и живость рассказа и составляют главную прелесть речей Лисия.
По сравнению с диэгезами другие отделы его речей являются сравнительно бедными. Вступления еще развиты у него с достаточной полнотой и обыкновенно очень удачно подготовляют слушателя к делу, но эпилоги обыкновенно очень кратки, состоят иногда даже из нескольких слов. Аргументация, эта важнейшая часть судебной речи, у него очень часто бедна и построена неумело. Где Лисию приходится касаться сложных и запутанных вопросов права, там сразу видно - по начинающимся попыткам строить более сложные периоды и по отсутствию обычной легкости и простоты, - что для него эти рассуждения мало привычны. Он умел мастерски подействовать на слушателей нарочитым простодушием рассказа, но редко мог убедить их логичностью аргументов или увлечь силой своих доводов. Тем не менее Дионисий находит у Лисия большую силу убеждения; в самом деле, при чтении его речей кажется, что его клиенты действительно ни в чем не повинны. Если верить Псевдо-Плутарху, то из 233 речей Лисия, считавшихся подлинными, только две не имели успеха на суде ("Биографии десяти ораторов", Лисий, § 10).
Стиль Лисия отличается, по мнению Дионисия, удивительной прелестью, которую выразить словами невозможно. Рассматривая какую-нибудь речь критически, с точки зрения принадлежности ее Лисию, и не находя в ней никаких особенно характерных признаков, Дионисий считает вполне достаточным критерием, чтобы признать ее за принадлежащую Лисию, если в ней есть эта "прелесть" (гл. 2). Плутарх также находит у Лисия "убедительность и прелесть" ("О болтливости", 5), а Цицерон называет Лисия "почти вторым Демосфеном" ("Оратор", § 226).
Главное достоинство речей Лисия, не проявляющееся в такой степени ни у одного оратора, - это этопея (обрисовка характера). По его убеждению, каждая речь для другого лица должна не только содержать полное и точное изложение фактов и толкование законов для судей, но также по характеру, форме, выбору слов она должна строго соответствовать умственному развитию клиента. Такую задачу никто не ставил себе ни до Лисия, ни после него. Предшественник Лисия Антифонт не задумывался над этим вопросом; Андокид не писал речей для других. Последующие адвокаты не придавали этому особенного значения, заботясь только о подборе веских аргументов, их хорошем размещении, художественной отделке речи.
Просто и ясно Лисий обсуждает обстоятельства дела, никогда не заходя далее, не примешивая к своим речам ни пафоса, каким отличаются речи Демосфена, ни негодования.
В лице Лисия мы встречаем подлинного художника. Он выражается конкретно и точно, наглядно изображая даже мелкие штрихи современной ему жизни Афин. Поэтому речи Лисия - ценнейший источник для познания афинского быта.
На последующих ораторов Лисий оказал большое влияние: Исей и Гиперид подражали Лисию; в некоторых случаях его влияние заметно даже у Демосфена.
а) Биография
Жизнь и деятельность Исократа, благодаря тому что он сам нередко говорит о себе в своих сочинениях, известны нам достаточно, чтобы составить понятие и о его воспитании, и о той роли, какую он играл позднее в афинском обществе.
Исократ родился в 436 г. до н. э., а умер вскоре после битвы при Херонее (338 г. до н. э.), пережив три поколения и довольно длинный период истории своего родного города, успев увидать его и на высоте могущества и дожив до потери им свободы. В юности он мог быть учеником Сократа, ранних софистов (между прочим, Тисия) и особенно Горгия; в старости он был свидетелем деятельности Демосфена. В течение всей жизни Исократа наибольшее влияние из всех его современников, по видимому, имел на него Горгий и, может быть, Продик. Очень вероятно, что политические убеждения Исократа сложились под влиянием близкого его знакомства и дружбы с Фераменом, возглавлявшим в конце Пелопоннесской войны умеренную группу афинских олигархов и стоявшим, по словам Аристотеля ("Афинская полития", 28), за соблюдение "законности" государственного строя. В последние годы Пелопоннесской войны Исократ потерял свое состояние; затем последовало взятие Афин спартанцами и утверждение тираннии "тридцати", которые вообще относились с подозрением к людям нового софистического направления, каким несомненно был Исократ; в Исократе же они имели основание видеть особенно подозрительного человека, потому что он показал редкий в то время пример личного мужества, а именно, когда Ферамен был обвинен Критием в преступлениях против государственного строя и старался укрыться под защитой алтаря от ожидавшей его казни [1], Исократ, как говорит предание, один решился поднять голос в его защиту. Враждебная позиция, занятая коллегией "тридцати" по отношению к Исократу, бывшему тогда еще молодым, а также запрещение со стороны "тридцати" учить искусству слова заставили Исократа переселиться на остров Хиос (осенью 404 г.). Там он открыл школу риторики. В Афины Исократ вернулся или непосредственно перед восстановлением демократии, или тотчас после этого события (осенью 403 г.). С тех пор его деятельность протекала в этом городе. Разделить ее можно на три периода.
Сначала он, по видимому, попытался добывать средства к жизни обычным в то время писанием речей для других, т. е. стал логографом; к этому времени, вероятно, относится его речь в защиту Эвфина и другие, впрочем очень немногие, судебные речи. Но сам Исократ в своих позднейших сочинениях, где он касается своей биографии, не упоминает об этом периоде своей деятельности; напротив, он сильно порицает тех, кто посвящает себя исключительно такой работе, и с большой гордостью указывает на то, что он избирал для обработки более благородные темы. Это и дало возможность некоторым древним комментаторам утверждать, будто судебные речи, сохранившиеся в собрании его сочинений, написаны только в качестве риторических упражнений. Однако, ввиду того что Дионисий, располагавший хорошим материалом для биографии Исократа, решительно отвергает это мнение, а также ввиду самого характера речей, несомненно относящихся к конкретным случаям, не следует верить таким предположениям, тем более что сам Исократ тоже нигде не говорит, что он не писал таких речей или что он, по его собственному выражению, "не был изготовителем игрушек, прежде чем сделаться Фидием" (XV, 2). Он только утверждает, что его призвание лежит в другом направлении и что он сделал другой выбор.
Выбор этот заключается в том, что он окончательно бросил практическую деятельность в качестве судебного или политического оратора и посвятил себя исключительно педагогической работе. Поэтому начало второго периода его общественной деятельности надо отнести к 392 г., когда он открыл школу красноречия в Афинах. Почти сорок лет (392-353 гг.) он занимался преподаванием. Сначала учениками его были по преимуществу афиняне, но слава о его школе вышла далеко за пределы Афин, и к нему начали приезжать ученики с разных концов Греции. Плата за обучение в его школе постепенно повышалась, достигнув неслыханной дотоле цены - 1000 драхм (около 250 рублей золотом) за трехлетний или четырехлетний курс. В школе его воспитывались не только профессиональные ораторы, как, например, Ликург и Гиперид, но из нее вышли и такие известные историки, как Эфор и Феопомп.
В речи "Об обмене состояниями" (353 г.) Исократ не без гордости подводит итоги своей ораторской и педагогической деятельности. До некоторой степени эта речь знаменует собою поворот в его жизни. Достигнув к этому времени большого материального благополучия, он последние 13 лет своей жизни (351-338) продолжал быть руководителем школы, но уже не посвящал ей всего своего времени. Его значение и влияние в эти годы упало, так как в это бурное время он был далек от практической жизни и поэтому уже не мог пользоваться большим авторитетом. Старого теоретика, недовольного новыми порядками, выслушивали хотя и с уважением, но без внимания. Исократ, правда, продолжал работать и писать, но он уже пережил свою славу, и смерть его, среди потрясающих событий борьбы с Филиппом Македонским, осталась почти незамеченной.
б) Политические взгляды Исократа
Не будучи практическим политиком, Исократ тем не менее постоянно пытается судить о политических делах и давать свои советы. Однако он подходит к решению политических вопросов с отвлеченных моральных позиций и считает, что ход исторических событий можно в любой момент направить согласно моральным принципам, как только этого захотят те, кто стоит у власти.
Разъяснению этих принципов, проведению их в жизнь и должна быть, по мнению Исократа, посвящена практическая деятельность воспитываемых им государственных деятелей и писателей. Именно на это прежде всего обращал внимание Исократ в тех памфлетах, которые он выпускал в свет в форме политических речей. Сами же эти нравственные принципы вырабатываются добрыми обычаями и должны регулировать отношения как отдельных граждан, так и целых государств между собою. Напротив, к положительным законодательствам, к действующим нормам права Исократ относится не с большим сочувствием. Как для Тацита, заявлявшего, что corruptissima re publica plurimae leges[2] (Ann. III, 27), так и для Исократа многочисленность и точность законов служат лишь показателем дурного состояния государства. Писаным правом добродетель поддерживаться не может.
При таком взгляде на законы и мораль Исократ, конечно, не мог быть доволен современной ему действительностью. В жизни сравнительно больших городов того времени он находил слишком много противоречий своим моральным требованиям, в отношениях между этими городами - слишком много застарелых недоразумений и призрачных, с его точки зрения, обид> для того чтобы он мог с ними примириться и не попробовать их исцелить, так как в этом он видел свое призвание. Он не замечал, что его советы совершенно неприменимы на деле. По его мнению, стоило Афинам обратиться к своему прошлому - и они увидели бы в нем тот золотой век, к которому, в чем он был уверен, им нетрудно было вернуться, если бы они захотели; стоило спартанцам и афинянам забыть свои старые несогласия и общими усилиями начать борьбу с Персией, этим исконным врагом эллинства, как окончательно исчезли бы международные распри и у обоих государств явилась бы достойная цель для нравственной деятельности, оправдываемой всей ранней их историей. Правда, Исократ не забывал, что вся Греция состоит не только из Спарты и Афин, а в последнее время своей жизни он ясно видел и грозное для Греции возвышение Македонии, но, ввиду занимавшей его идеи, на подобные "мелочи" он не обращал особого внимания. Он думал, что стоит только афинянам отказаться от принципов своей прежней политики по отношению к союзникам, возбудившей против них такое негодование в прежнее время, как мелкие государства добровольно сгруппируются около них, особенно если афиняне откажутся от гегемонии на суше в пользу Спарты; а что касается Филиппа Македонского, то для него, конечно, будет только почетом употребить свои таланты на пользу столь великой идеи и он, со своей стороны, приложит все усилия к тому, чтобы оправдать доверие, которое окажут ему греки.
Разумеется, многие из этих мыслей могли производить сильное впечатление на слушателей и читателей речей Исократа, тем более что во многих речах, особенно в речах, посвященных вопросу о борьбе с Персией (IV- "Панегирик", V- "Филипп", VIII - "Симмахик"), есть много мест, согретых искренним чувством и искусно обоснованных. На такие места обыкновенно и обращают внимание те, кто желает доказать не только высокое нравственное превосходство Исократа над политическими деятелями тогдашних Афин, но и его глубокую прозорливость, будто бы оправдавшуюся последующим ходом греческой истории.
Государства Греции не имели возможности ни вернуться ко временам Солона или Клисфена, ни отказаться от своей традиционной политики. Афиняне не могли смотреть на Филиппа иначе, как на варвара, грозившего лишить их свободы, которую они считали наиболее ценным своим достоянием. Что Филипп сумеет отнестись к афинянам с уважением, они знать в то время не могли, потому что его отношение к другим греческим городам, которые ему удалось подчинить своей власти, было вероломным и жестоким, а средства борьбы с ним у греков были вовсе не так ничтожны. Филиппу трудно было справиться с коалицией Афин и Фив, наскоро организованной Демосфеном. Если бы еще и Спарта присоединилась к этой коалиции, то ему и совсем было бы не под силу ее одолеть; в словах Демосфена, может быть, было вовсе не так много похвальбы, когда он говорил, что, имей Греция большее количество государственных деятелей, подобных ему, свобода Греции могла бы быть спасена. Поэтому советы Исократа выбрать себе в гегемоны Филиппа или его заявление, что "власть над морем была началом несчастий", противоречившие основным положениям политики афинской демократии ("Филипп"), естественно, были неприемлемы для большинства греков того времени и практического значения иметь не могли.
Так как Исократ принадлежал к верхушке античного рабовладельческого общества, то в своей широкой публицистической деятельности он отражал интересы именно этих слоев. В IV веке, в период ожесточенной классовой борьбы и бесконечных войн между греческими общинами, имущественное неравенство, пропасть между богатством и стремительно развивающейся бедностью особенно обостряются. Все это находит яркое отражение и в литературе того времени. Тема противоречия богатства и бедности со всей остротой поставлена в комедиях Аристофана, написанных в последний период его творчества ("Экклесиазусы", "Плутос"). Этот же кризис отражается и в публицистических сочинениях Исократа. Но Исократ подходит к этому явлению, разумеется, не с позиций "низов", а с позиций господствующего класса, рабовладельцев. Он уже ясно понял опасность создавшегося положения, страшного не только для эксплуатируемых, но и для эксплуататоров. Именно об этих последних и думает Исократ, когда, например, в своем открытом письме к Филиппу он обращает внимание македонского царя, пугая его угрозой последствий этого кризиса, на массы безработных, "блуждающих" по Греции в напрасных поисках труда. "Если, - говорит он, - не удастся вывести этих несчастных из их плачевного состояния, то незаметно в них создастся угроза и для самих греков" ("Филипп", 50).
В этом письме Исократ склоняет македонского царя стать во главе похода греков на Персию; в мощной военно-торговой экспансии на Восток, в завоевании новых земель и новых рынков сбыта он ищет выхода из создавшегося положения, опасного прежде всего для имущих.
Для истории экономических отношений античности в переходную эпоху, на рубеже "классической" и "эллинистической" эпох, произведения Исократа являются источником, еще мало изученным в этом направлении.
в) Произведения Исократа
Древние критики знали 60 речей Исократа, из которых, однако, далеко не все признавались подлинными. До нас дошла 21 речь; из них 6 судебных речей (XVI, XVII, XVIII, XIX, XX, XXI), 15 эпидейктических, из которых 9 - школьного характера (I, II, III, IX, Χ, XI, XII, VIII, XV), 6 - политических (IV, V, VI, VII, VIII, XIV); кроме того, 9 писем и незначительные отрывки из его руководства по риторике. Из дошедших до нас сочинений одну речь (I) и одно письмо (IX) некоторые современные ученые считают не принадлежащими Исократу.
Наиболее значительные из его речей следующие: "Панегирик" (IV)[3], написанный и подготовленный, как думают, автором в 330 г. к моменту Олимпийского праздника; в нем он прославляет Афины и требует для них гегемонии в войне против персов; "Речь о мире" (VIII), сочиненная около 355 г., где он излагает свою точку зрения на морское владычество Афин; "Ареопагитик" (VII), написанный между 356-350 гг., где он высказывается в пользу восстановления древнего морального цензорства Ареопага; "Архидам" (VI), написанный в 366 г., где Исократ выводит спартанского царя Архидама говорящим перед герусией о том, что нет надобности унижаться перед победоносными Фивами; речь "Об обмене состоянием" (XV), написанная в 353 г., в которой он убеждает македонского царя Филиппа принять на себя руководство в войне против персов; "Панафинейская речь" (XII) 339 г., где он возвращается снова, как в "Панегирике", к теме прославления Афин.
г) Исократ как писатель
Историческая роль Исократа в значительной мере определяется его работой как публициста. Его политические сочинения имеют форму речей и композиционно строятся по правилам риторического мастерства; публикуются они им либо в виде открытых писем (например, к Филиппу или к Эвагору), либо в виде речей (Панегирик, Олинфская речь и т. д.), уже одни огромные размеры которых исключали всякую возможность их произнесения. Продолжатель риторической техники Горгия, Исократ с особенным вниманием относится к внешней форме речи, широко пользуясь так называемыми риторическими фигурами Горгия, совершенствуя и развивая их. Тем самым Исократ принципиально отличается от тех аттических ораторов, логографов по преимуществу, которые, подобно Лисию, стремились приблизиться в языке своих речей к простому, безыскусственному языку повседневной аттической речи.
Программу своей деятельности как оратора и теоретика риторики Исократ излагает в своей речи "Против софистов" (около 391 г.). Он противополагает свои взгляды, во-первых, взглядам софистов и эристиков, в противоположность которым он обещает воздерживаться от чересчур тонких, пустых и бесплодных мудрствований; во-вторых, практике учителей красноречия, которые только вследствие плутовства склонны преувеличивать значение технических приемов при обучении искусству речи; в-третьих, педагогическим советам прежних составителей руководств по риторике, которые обращают главное внимание на наименее ценную в глазах Исократа отрасль красноречия - на красноречие судебное. По его мнению, риторика, правда, обязана преследовать и практические цели, но она непременно должна быть связана прежде всего с теоретическими вопросами морали и политики.
Какова бы ни была публика, для которой Исократ предназначал свои памфлеты, но то обстоятельство, что им придана форма речей, не позволяло ему забыть, что они могут быть при случае произнесены во всеуслышание. При недостаточных тогда средствах для размножения писаных экземпляров они должны были распространяться прежде всего путем чтения вслух владельцами таких экземпляров перед более или менее многочисленной публикой. Поэтому все приемы выразительности, которые предполагаются при такой декламации доступными развитому в этом отношении слуху греков, принимаются в соображение Исократом. Мало того, он даже старается усилить их, самым тщательным образом отделывая свои речи и подмечая все, что может способствовать благоприятному впечатлению его рассуждений на слушателей. Однако мало-помалу интерес к форме становится у него, по-видимому, преобладающим; внешняя отделка речи наносит ущерб содержанию.
Форма речей Исократа, действительно, мастерски отделана. Поэтому-то в числе окончательных создателей аттического литературного языка ему отводится первое место.
Дионисий называет Исократа представителем той манеры построения речи, которую он обозначает названием "гладкой", "полированной", "цветистой", противополагая ее древней шероховатой манере Антифонта и средней манере позднейших ораторов. В общих чертах свойства этой манеры сводятся к следующему. Она является продолжением манеры Горгия, который был учителем Исократа и пробудил в нем чутье к форме; но Исократ порывает с театральными эффектами речи Горгия и стремится придать ей больше простоты и естественности.
Это стремление сказывается у Исократа прежде всего в тщательном выборе им слов. В этом отношении язык Исократа значительно проще языка Фукидида или Антифонта и приближается к простому и живому языку Лисия. Хотя Исократ и превосходит Лисия обилием риторических фигур, однако, так же как и Лисий, избегает переносного значения слов, "тропов", стараясь, за очень редкими исключениями, употреблять слова в их собственном смысле и одинаково игнорируя как устарелые выражения, так и новые или слишком поэтические речения. С большим искусством, соблюдая присущее ему чувство меры, пользуется Исократ также "фигурами мысли" и "фигурами речи"[4], образцы которых даны были Горгием.
Особенное внимание Исократ обращал на построение "периода", и этот прием ораторского искусства он действительно довел до совершенства. Он работает над каждой фразой до тех пор, пока ясно не выразит свою мысль, нигде не нарушая при этом симметрии и музыкального течения периода. Желания сколько-нибудь нарушить ясность и прозрачность всей группы предложений у него никогда не заметно.
Что касается музыкальности периодов прозаической речи, то она также была доведена Исократом до большого совершенства. Он не следует Горгию, предъявлявшему преувеличенные требования к музыкальному построению прозаической речи, чересчур приближая ее к ритму и метрам речи поэтической, а сообщает прозе только общее мелодическое течение, не связывая его каким-либо строго проведенным размером. Исократовский принцип мелодического построения прозы, без обращения ее в стихотворное произведение, соблюдали и позднейшие знаменитые ораторы Греции и Рима.
Исократом и его последователями были выработаны и довольно строгие законы ритмического построения речи, заключающиеся, в частности, в допустимости определенных стоп в начале и в конце словесных периодов. По показаниям древних авторов, исократовские периоды производили чрезвычайно благоприятное впечатление на слушателей; единственным недостатком в речах Исократа являлась лишь некоторая монотонность. Действительно, не только у Демосфена, который был великим мастером разнообразить строение речи, но даже у Лисия есть понимание того, что длинный ряд однообразно построенных предложений должен действовать на слушателя утомительно. Исократ, по видимому, не чувствует этого. Потому ли, что он сознательно считает нужным отличить свою эпидейктическую речь от судебной и этим придать ей особенную торжественность, или потому, что упражнение в течение долгого времени в построении таких периодов исключало уже для него возможность более естественного разнообразия, но только использование им длинных периодов настолько часто, что они однообразно идут один за другим, как будто он не допускает даже возможности другого способа выражения. Поэтому понятно, что древние сравнивали его речь с плавно льющимся маслом и, несмотря на всю ее красоту, не считали ее сильной и пригодной для достижения практических целей.
Однако, подробно разрабатывая искусство речи, Исократ отнюдь не стремился только к внешнему, формальному совершенству. Построение его речей и в целом и в частностях, выбор слов, их расположение во фразе, равно как и все прочие приемы ораторского искусства, какими он пользуется, - все это находится в тесной и неразрывной связи с содержанием его произведений. Художественная ценность периодического построения речей Исократа заключается в том, что его периоды заключают в себе законченную мысль, а отдельные части этих периодов равномерно распределяются в соответствии с частями и подразделениями данной мысли. Равномерность этих разделений доводится Исократом до того, что они выражаются даже одинаковым количеством слогов в отдельных соответствующих одна другой частях его речей. Стремление к музыкальности речи приводит Исократа и к строгим правилам для избежания "зияния", т. е. стечения гласных в конце одного и в начале другого соседнего слова, что было неприятно для очень чуткого слуха греков и могло мешать впечатлению, которое должна была производить речь.
Все эти достоинства речей Исократа, несмотря на указанную выше монотонность, получили признание у позднейших представителей красноречия и у позднейших историков, находившихся в той или иной степени под влиянием этого художника слова. Исократа охотно изучали и теоретики ораторского искусства. Аристотель в своих риторических работах постоянно пользуется примерами из сочинений Исократа, так же поступают и другие исследователи искусства речи.
Слава Исократа у древних писателей все более и более возрастала. Из авторов поздней античности Гермипп из Смирны (III век до н. э.) написал особое сочинение об учениках Исократа; Цицерон высоко оценивает Исократа и указывает ("Об ораторе" II, 94) на то, что многие известнейшие писатели и государственные люди Греции вышли из его школы; Дионисий считает его величайшим педагогом.
Однако, несмотря на крупное, даже исключительное значение Исократа для эпидейктического красноречия и на разработку им приемов ораторского искусства, красноречие судебное и совещательное должно было идти несколько иными путями, и на развитие этих последних родов красноречия гораздо больше, чем Исократ, повлияли такие представители ораторского искусства, как Лисий и Исей.
Младшим современником Лисия был оратор Исей, которого древние также включали в число десяти лучших аттических ораторов.
О жизни Исея ничего не известно не только нам, но не было известно даже и древним ученым. О годе его рождения можно сделать лишь приблизительное предположение на основании некоторых дошедших до нас его речей, которые можно датировать. Самая ранняя из этих речей (V - "О наследстве Дикеогена") может быть отнесена к 390 г. до н. э., самая поздняя (VII- $1О наследстве Аполлодора")-к 353 г. Поэтому можно предположить, что Исей родился около 420 г., т. е. был моложе Лисия на 39 лет или на 24 года (смотря по тому, считать ли годом рождения Лисия 459 или 444 г.).
Неизвестно также и происхождение Исея. Древние спорили даже о том, можно ли назвать его афинским гражданином: одни говорили, что хотя он и поселился впоследствии в Афинах, но был уроженцем города Халкиды на острове Эвбее; другие держались убеждения, что, несмотря на это, он происходил из семьи афинских клерухов - военных поселенцев, выведенных на земли халкидских "гиппоботов" (крупных землевладельцев) около 509 г. (Геродот V, 77), и потому, как и все афинские клерухи, прав гражданства не терял и по возвращении в родной город считался там гражданином. Спор этот не разрешен и до нашего времени.
Древние ученые спорили также о том, может ли Исей считаться чьим-либо учеником в ораторском искусстве и, если он учился в Афинах ораторскому искусству, то у кого - у Исократа или у Лисия. Ученые нового времени, руководясь свидетельством Дионисия о том, что Исей "подражал стилю Лисия", полагают, что Исей был не учеником Лисия в собственном смысле, а только его подражателем. Таким образом, надо признать, по видимому, верным показание Дионисия, основанное на сочинении Гермиппа об учениках Исократа, о том, что Исей "был слушателем Исократа и учителем Демосфена" [1].
Годом смерти Исея (опять-таки на основании даты самой поздней его речи - 353 г.) можно считать приблизительно 350 г.
В биографии Исея, дошедшей до нас в числе сочинений Плутарха, но, по мнению ученых нового времени, не принадлежащей Плутарху[2], о сочинениях Исея сказано так: "Он оставил 64 речи, из которых 50 - подлинные, и руководство по риторике", т. е. из числа 64 речей, известных под именем Исея, древние ученые считали подлинными лишь 50. Из них до нас дошло только 11 речей и значительная часть 12-й речи; кроме того, нам известны фрагменты, а иногда и одни заглавия еще 44 речей. Таким образом, мы имеем сведения о 56 речах, т. е., вероятно, о всех считавшихся в древности подлинными 50 речах, да еще о 6 речах, считавшихся подложными.
На основании этого материала мы можем составить довольно ясное представление об общем характере ораторской деятельности Исея. Вполне ясны два факта:
1) Исей совершенно чуждался политической деятельности. Это видно не только из речей, дошедших до нас, и из фрагментов и заглавий недошедших, но и из прямого указания Дионисия, который имел еще возможность ознакомиться с полным собранием его речей. Он прямо говорит, что не может сказать, каковы были политические убеждения Исея и занимался ли он политикой (гл. 1).
2) Исей был узким специалистом-логографом, т. е. занимался судебными делами частных лиц. Дошедшие до нас речи все касаются судебных дел о наследствах. Можно думать, что в полном собрании речи Исея были разделены по категориям; до нас дошли, и то не все, речи, находившиеся в отделе речей о наследствах (XI речь не имеет конца, вероятно, рукопись речей Исея на этой странице была оборвана).
Этой узкой специальностью Исея, может быть, объясняется и тот факт, что о нем не сохранилось никаких биографических сведений: он не был государственным деятелем, а жизнью простого адвоката по частным делам, писавшего за плату речи для клиентов, никто не интересовался. Но можно· думать, что Исей в этой области пользовался в свое время известностью; на это указывает как то, что он был учителем Демосфена в ораторском искусстве (благодаря этому обстоятельству, по видимому, Исей и был включен в канон десяти ораторов), так и то, что он был упомянут в одной пьесе комика Феопомпа (как сказано в статье о нем у Псевдо-Плутарха). В чем состояло это упоминание, в статье не сказано; вероятно, оно было неодобрительное; во· всяком случае у современников Исей не пользовался хорошей репутацией в нравственном отношении, как на это указывает Дионисий. "У современников, - говорит он, - Исей имел славу обманщика, способного околдовать слушателей, как мастер сочинять речи с мошеннической целью; это ему ставили в вину. На это указывает один из старинных ораторов, Пифей, как я думаю, в обвинительной речи против Демосфена" (гл. 4). На эту же репутацию Исея указывает фраза в "Биографии Исея" (помещенной в рукописях перед текстом речей) о том, что "Лисий убеждал, даже когда говорил о делах нечестных, а Исей был под подозрением, даже когда говорил о делах хороших [честных]".
Как видно из этих отзывов, современники видели в Исее ловкого адвоката, не пренебрегающего никакими средствами в доказательствах.
Вероятно, ввиду слишком специального характера речей Исея, новые историки литературы ценят его невысоко, нередко сомневаются в необходимости принимать в соображение его деятельность при изложении истории аттического красноречия, видят в нем простого продолжателя Лисия, даже плохого писателя (по отзыву Нибура), приобретшего значение только благодаря тому, что он считался учителем Демосфена. Однако в таких отзывах есть много преувеличенного и неверного.
Действительно, нельзя сказать, что Исей был только подражателем Лисия и что у него нет никаких собственных заслуг. Мало того, без Исея не только ранняя деятельность Демосфена остается совершенно непонятной, но и вообще в позднейшем красноречии было много следов влияния этого, правда, одностороннего, но весьма оригинального писателя.
По мнению Дионисия (гл. 1), Исей прославился главным образом потому, что был учителем Демосфена. Дионисий руководился в выборе писателей, принятых им в канон[3], тем что эти писатели могли иметь значение типичного представителя какого-либо направления в развитии красноречия. "...Если бы, - говорит он, - кто-нибудь спросил меня, почему я остановился в этом выборе, наряду с Исократом и Лисием, на Исее, подражателе Лисия, то я указал бы на ту причину, что, по моему мнению, зачатки и зародыши силы Демосфена, которую все считают наиболее совершенной, коренятся именно в произведениях Исея и от него берут свое начало" (гл. 20).
Как уже сказано выше, Исей был единственный из дошедших до нас ораторов, чуждавшийся политической деятельности и избравший себе узкую специальность адвоката по судебным делам для частных лиц.
Оба эти факта очень интересны: если Исей был афинским гражданином, то такое безучастное отношение к политике родного города было бы действительно выдающимся исключением. Даже Лисий, несмотря на свое сицилийское происхождение и на свое положение метека, имел определенные политические убеждения и, хотя косвенно, принимал участие в политической борьбе. Что же касается второго факта, то такая узкая специализация ясно показывает ремесленный характер, который мало-помалу начало принимать ораторское искусство.
Был ли Исей учеником или подражателем Исократа и Лисия - неизвестно, но во всяком случае он тщательно изучал их произведения. Это видно уже по тому, что в немногих сохранившихся до нас речах он тщательно избегает "зияния", а это правило впервые ввел в красноречие Исократ. Так, в самой ранней речи Исея (V) еще нет никакого следа этого принципа; в семи других (II, III, IV, VI, IX, Χ, XII) этот принцип проводится, но редко. Но, с другой стороны, в речах VIII (375 г.) XI, (359 г.), VII (353 г.) и в I Исократ уже придерживается этого принципа, так же как и в фрагментах 7-м (по изданию Зауппе) и 10-м; однако нигде Исей не проводит этот принцип так строго, как Исократ.
Влияние Лисия и Исократа на Исея видно и по тому обдуманному и точному языку его речей, который был выработан для аттической прозы этими двумя ораторами. Отдельные части своих речей Исей также строит по примеру Лисия и Исократа. Так, в проэмиях (введениях) и диэгезах (изложениях дела) судебных речей Исея несомненно чувствуется влияние Лисия, хотя Исей в общем ведет рассказ более сжато, коротко и с большей деловитостью, заботясь не столько о том, чтобы расположить симпатии судей в пользу своего клиента, сколько о том, чтобы возможно точнее и яснее представить им обстоятельства дела и все особенности данного случая. Но в аргументации (приведении доказательств) и отчасти в эпилогах (заключениях речи) он дает более полное изложение, чем Лисий: обыкновенно в эпилогах он рекапитулирует предшествующие рассуждения, иногда обращается к судьям с напоминанием об их обязанностях.
Исей вообще пользуется всеми художественными средствами образного и богатого фигурами стиля Исократа. Так, "фигуры мысли", например риторические вопросы, встречаются у него чаще, чем у Лисия (см., например, речь VIII, 28). Особый интерес, однако, представляют у Исея два приема: один, касающийся "экономии" (композиции, построения) речей, другой - особенности аргументации.
Древние ученые порицали схематичность построения речей Лисия. Действительно, Лисий очень строго придерживался довольно примитивной группировки материала по четырем отделам: приступ, диэгеза, аргументация, эпилог. Конечно, и в его речах попадаются случаи, где рассказа в собственном смысле вовсе не требуется; случается, и довольно часто, что рассказ служит вместе с тем и аргументом в пользу клиента; но все же там, где все четыре части налицо, они обыкновенно следуют во всех речах его одна за другой в установленной последовательности и даже строго отделяются друг от друга особыми переходными фразами. Ничего подобного у Исея мы не находим, и там, где только это может быть почему-либо полезно для клиента, он охотно перемешивает между собой эти части речи, прикрывает стороны доказательств фразами приступа или искусно введенным рассказом, к которому не раз возвращается; а в аргументации самым подробным образом останавливается только на таких сторонах, в убедительности которых уверен и силу которых приберегает всегда к концу. Лисий, напротив, менее искусно в этом отношении идет от сильного пункта к слабому.
Еще более отличаются речи Исея от речей Лисия самыми приемами аргументации. Резюмируя в этом отношении разницу между обоими ораторами, Дионисий, кроме важности, которую эти части судебной речи имеют для Исея, отмечает еще то, что Лисий употребляет при доказательствах "энтимемы", Исей - "эпихейремы" (Дионисий, 16). Смысл замечания Дионисия заключается в том, что Лисий доказывает суммарно и кратко, а Исей - подробно и точно. Действительно, Исей никогда не ограничивается краткой ссылкой на какой-либо факт, хотя бы и установленный в предшествующем рассуждении, и простым выводом из него, но всегда ищет систематически и строго проведенного доказательства.
Речи Исея, сохранившиеся до нашего времени, дают нам возможность судить о том совершенстве, какого достигло афинское судебное красноречие к середине IV века до н. э. Отличное знакомство Исея с афинским гражданским законодательством сочетается у этого оратора с мастерским умением пользоваться всеми средствами, какие закон предоставлял защите. Высокое искусство, которого достиг Исей в построении речей, изящество его языка, умелое и тонкое владение ораторскими приемами делают понятным для нас, почему Исея высоко оценивали ораторы и теоретики следующих за ним поколений вплоть до критиков эпохи Августа. Понятно и то, почему уроки Исея имели такое важное значение для развития ораторского мастерства Демосфена.
В речах оратора Исея техническая сторона афинского судебного красноречия достигла своего завершения. Язык аттической прозы получил достаточную определенность и гибкость для выражения самых отвлеченных понятий права, насколько его понимали афиняне; различные виды ораторской речи точно так же получили достаточную разработку. Последующим ораторам в этом отношении путь был расчищен: им оставалось только внимательно изучать данные образцы ораторского искусства и не столько открывать новые пути красноречия, сколько совершенствоваться и приспособлять к потребностям своей аудитории то, что уже было выработано предшественниками, поскольку им приходилось действовать не только на суде, но и в народном собрании.
И действительно, читая судебные и даже торжественные речи позднейших ораторов, мы поражаемся шаблонностью не только языка, но и приемов расположения частей речи и аргументации. Сами древние не раз отмечали это явление: при всем их желании показать отличительные особенности обычного типа судебных речей, например Демосфена, Гиперида, Динарха и др., им часто приходилось указывать на сходство их речей с речами то Лисия, то Исея, то Исократа, возводя это сходство к сознательному желанию того или другого из этих позднейших ораторов подражать своим предшественникам. Так, например, в некоторых речах Демосфена по делам опеки они видят подражание речам его учителя Исея, в речи его "Против Конона" и в разных речах Гиперида - подражание Лисию, в речах Ликурга видят прямое влияние Исократа, и т. п. В других случаях они не могут прямо указать автора речи, когда, например, не имеют каких-нибудь хронологических данных, а считают, что та или другая речь с полным правом могла бы быть приписана самым различным ораторам. Это обстоятельство, между прочим, создало путаницу и в александрийских каталогах, а оттуда и в наших собраниях речей ораторов, так как авторы некоторых речей определены крайне ненадежно; в собрании речей чуть ли не каждого оратора помещены речи, считающиеся на самом деле не принадлежащими ему. Очевидно, дело было не в сознательном подражании оратора кому-либо из предшественников, а в том, что типы речей были уже окончательно установлены и ораторы довольствовались выработанными образцами, только иногда проявляя свою оригинальность.
Таким образом, судебные речи позднейших ораторов особенного интереса не представляют. Гораздо более важны для нас политические речи, которые, однако, известны нам почти исключительно по произведениям Демосфена.
а) Биография Демосфена и его речи
Биография Демосфена нам сравнительно хорошо известна; сведения о его жизни мы получаем как из его собственных речей, так и из речей современных ему ораторов (Эсхина, Гиперида), из большой его биографии, составленной Плутархом на основании более древних источников (в изд. Дидо, стр. 1010- 1027), из более краткой биографии его, находящейся в "Биографиях десяти ораторов", приписывавшихся тоже Плутарху (в "Нравственных сочинениях" Плутарха по изд. Дидо, стр. 1028-1033), из краткой биографии Либания и некоторых других мелких биографий, из заметок в Лексиконе Свиды и у разных писателей (например, Цицерона).
Год рождения Демосфена приходится на время между 385 и 381 гг. до н. э.; всего скорее это 384 или 383 г. Отец Демосфена был также Демосфен, афинянин, человек состоятельный.
Отец Демосфена, умер, когда его сыну было всего семь лет, а дочери пять. Он оставил большое состояние: две фабрики, дом, деньги в разных торговых операциях, в общей сложности пятнадцать талантов (т. е. 22 500 рублей золотом). Все это состояние должен был наследовать, согласно афинским законам, один Демосфен. Перед смертью отец сделал завещание, в котором назначил трех лиц опекунами сирот: Афоба (сына своей сестры), Демофонта (сына своего брата) и Фериппида (своего старого друга). Однако, несмотря на выгодные условия, которыми были обеспечены все эти опекуны отцом Демосфена, они расхитили вверенное им наследство, как о том говорит сам Демосфен (в первой речи против Афоба, 15), указывая, что "никакие опекуны не грабили имущество сирот так бессовестно и так открыто". Дядя Демосфена, Демохар, пытался заступиться за сирот и вел какие-то переговоры с опекунами, но безуспешно. Вследствие этого состояние, которое было оставлено Демосфену и должно было бы в течение десяти лет при хорошем управлении удвоиться, оказалось совершенно расстроенным.
Демосфен еще до окончания опеки видел это и потому, как только достиг совершеннолетия (18 лет) и стал полноправным гражданином, потребовал от опекунов отчета. После бесплодных переговоров в течение двух лет ему пришлось начать против них судебный процесс. Он предъявил иск к одному Афобу в сумме 10 талантов. Это было при архонте Тимократе, т. е. в 364/3 г., когда Демосфену минуло двадцать лет. Дело он выиграл, но тем не менее Афоб путем разных судебных уверток уклонился от уплаты. в конце концов Демосфен, по видимому, удовольствовался получением ничтожной части наследства (дом с 14 рабами и 1/2 таланта деньгами, что составляло приблизительно 1/12 часть отцовского состояния).
Полученное Демосфеном образование не выходило за пределы обычного школьного обучения; ни философии, ни риторики в цикле изучаемых предметов не было. Тем не менее в дошедших до нас древних источниках указываются учителя Демосфена и по этим наукам. Так, учителем Демосфена по философии называют Платона, однако это известие сомнительно, как не основанное на каких-либо положительных данных. Учителем Демосфена по риторике назван в "Биографии десяти ораторов" Исократ. Относительно этого известия еще древние ученые высказывали сомнения; и действительно, общий характер речей того и другого оратора не свидетельствует о непосредственном влиянии Исократа на Демосфена, а встречающееся иногда сходство в мыслях и в способе выражения можно считать чисто случайным.
Необходимость вести с опекунами судебный процесс, который по афинским законам каждый гражданин должен был вести в суде лично, дала первый толчок к тому, чтобы Демосфен сделался оратором. О подготовке Демосфена к ораторской деятельности и о занятиях его искусством речи сохранилось несколько преданий. Насколько эти предания достоверны, судить трудно. Так, будто бы, Демосфен слушал однажды в суде превосходную защиту оратора Каллистрата, обвиняемого в измене, был свидетелем того, как Каллистрат силой своей речи изменил настроение присяжных и вышел из суда победителем, сопровождаемый общими похвалами и поздравлениями. Это событие так подействовало на Демосфена, что он захотел сам сделаться оратором. Рассказывали также, что он получил от некоторых лиц риторические трактаты Исократа и Алкидаманта (современника Исократа и ученика Горгия) и изучил их, никому об этом не говоря. Несомненно достоверными следует считать сообщения древних о том, что Демосфен учился красноречию у Исея, хотя некоторые рассказы об этом довольно сомнительны. Так, рассказывали, будто Исей ради обучения Демосфена закрыл сбою школу риторики, переселился в дом Демосфена и в течение четырех лет посвящал свои труды исключительно ему одному. Но все-таки факт обучения Демосфена Исеем надо считать достоверным. Это сообщают и Плутарх и Дионисий, который даже прибавляет, что своей известностью в последующее время Исей обязан именно тому, что был учителем Демосфена. И действительно, не только Дионисий находит в речах Демосфена сходство с речами Исея, но и мы можем заметить много следов этого сходства. Некоторые древние ученые считали даже, что речи, касающиеся опекунов, сочинены Исеем или, по крайней мере, исправлены им. Мнение о том, что Демосфен учился красноречию у Исея, тем более правдоподобно, что Исей в то время был известным логографом, специалистом именно по делам о наследствах.
Судебный процесс с опекунами, длившийся пять лет и окончившийся для Демосфена печально в материальном отношении, должен был дать ему, однако, большое нравственное удовлетворение: он, совсем еще молодой человек, одержал победу над Афобом, человеком, по видимому, влиятельным; в ходе этого процесса Демосфен произнес пять речей (три против Афоба и две против Онетора, помогавшего Афобу). Возможно он вел процессы и с другими опекунами и также выиграл их[1]. Несомненно, что Демосфен после этих процессов должен был прославиться как хороший юрист и адвокат. Во всяком случае, как говорит Плутарх в биографии Демосфена, он приобрел смелость произносить речи, достаточный навык и достиг славы и силы в судебных процессах (гл. 6). Большая часть отцовского состояния была потеряна, и необходимость заставила Демосфена, как и Лисия, использовать приобретенное им искусство слова для добывания средств к жизни. Он сделался логографом, т. е. стал писать судебные речи для других. Деятельности логографа Демосфен посвятил все третье десятилетие своей жизни, да и после этого иногда занимался ею; во всяком случае большая часть дошедших до нас судебных речей Демосфена в процессах частных лиц относится к 362-354 гг.; иногда, может быть, он выступал и сам на суде в качестве помощника - синегора (συνήγορος)[2], подобно теперешним адвокатам. Точное число судебных речей Демосфена неизвестно. Под его именем до нас дошли 42 судебные речи. Одни из них были произнесены в частных процессах, другие - в общественных; число первых - 30, считая с теми, которые сам Демосфен произнес против опекунов, число вторых-12. Но некоторые из этих речей считаются подложными, не принадлежащими Демосфену; с другой стороны, некоторые подлинные судебные речи Демосфена еще в древности могли быть потеряны. Интересно отметить, что почти все его судебные речи, касающиеся общественных дел, обвинительные.
Адвокатская деятельность не удовлетворяла Демосфена. Он желал быть государственным деятелем. Но переход от кабинетной работы адвоката к деятельности оратора в народном собрании был труден: чтобы громко говорить на открытом воздухе перед собранием в 6 тысяч человек, нужны были сильный голос, красноречие, смелость и уменье держаться. Оратор должен был быть очень сведущ в области внутренних дел, финансов, военного дела, внешней политики и т. д. Вообще, политический оратор в Афинах был не просто красноречивый человек: это был, по нашим понятиям, государственный деятель. Не занимая официально никакой должности, он присутствовал на заседаниях Совета пятисот и народного собрания, принимал участие в прениях, предлагал проекты постановлений, а для этого, конечно, мало было красноречия; нужно было иметь зрелость суждения и знание дела и людей. При таких обстоятельствах число ораторов - общественных деятелей (демагогов)[3] было невелико. Хотя в народном собрании имел право выступать каждый афинский гражданин, все же активных деятелей там было очень мало; да и эти немногие лица выступали не по всем вопросам, а один был специалистом по финансам, другой - по международным делам, третий - по коммерческим и т. п. Благодаря своему влиянию в Совете пятисот и в народном собрании эти ораторы были в Афинах своего рода министрами; они проводили свои предложения в виде постановлений ("псефизм"), и официальным должностным лицам оставалось только исполнять их. В период между 352 и 322 гг. (с небольшим перерывом) Демосфен был как бы министром иностранных дел.
Ввиду сложности функций оратора лишь у немногих хватало смелости выступать в такой роли; в этом отношении показателен разговор Сократа с Хармидом в "Меморабилиях" (III, 7), где Хармид оправдывает свое нежелание выступать в роли оратора тем, что в народном собрании часто осмеивают даже дельных ораторов. Неудачных ораторов не только осмеивали, но даже стаскивали с ораторской кафедры "стрелки" (полицейская стража в Афинах), о которых не раз упоминает Аристофан. О печальном положении неудачливых ораторов рассказывает Сократ в "Протагоре" Платона (319 С): "Если попробует давать совет кто-нибудь другой, кого афиняне не считают знатоком дела, они не принимают его мнения, а, напротив, смеются над ним и кричат до тех пор, пока пробовавший говорить или сам не отойдет вследствие их крика, или пока стрелки не стащат или не выведут его по приказанию пританов".
Так случилось и с Демосфеном в начале его деятельности как политического оратора. Плутарх об этом рассказывает так: "Когда он впервые выступал перед народом, его принимали с шумом и смехом вследствие необычности его речи, которая, казалось, состояла из запутанных периодов и искусственных доказательств, так что слушать ее было неприятно до пресыщения. Кроме того, как говорят, у него была слабость голоса, неясность языка, короткость дыхания, которая затемняла смысл речи вследствие того, что среди периода происходил перерыв. Наконец, он оставил народное собрание. В унынии бродил он в Пирее. Там его увидел Эвном[4] из дема Трии, бывший уже глубоким стариком, и стал укорять его за то, что он, обладая даром слова, подобным Периклову, по трусости и малодушию сам себя губит, не будучи в состоянии выдержать смело шум толпы, не подготовляя себя к борьбе, а равнодушно чахнет в бездействии".
Рассказ Плутарха о другой неудаче Демосфена интересен тем, что показывает, насколько близко было ораторское мастерство к искусству актера. По словам Плутарха, друг Демосфена, актер Сатир, после неудачного выступления его перед народом предложил ему продекламировать наизусть какое-нибудь место из трагедий Эврипида или Софокла. Демосфен продекламировал. Тогда Сатир повторил те же стихи, и Демосфен понял, насколько важны для оратора и уменье произносить речи и забота о том впечатлении, какое должны произвести его слова на слушателей.
После этого Демосфен устроил себе подземное помещение для упражнения в искусстве речи; сюда он приходил каждый день и старался обработать голос и развить в себе искусство декламации. Часто он проводил там два-три месяца подряд, обрив половину головы для того, чтобы от стыда не иметь возможности даже при полном желании выходить оттуда (Демосфен, 7).
Материал для этой работы отнюдь не был отвлеченным. Вступая в деловые сношения с различными людьми и ведя с ними разговоры, Демосфен использовал эти деловые свидания для того, чтобы достичь своей цели - сделаться совершенным оратором. Расставшись со своими собеседниками, он тотчас спускался в свое помещение для упражнений и пересказывал с начала до конца все дело и приведенные в пользу его доводы. Кроме того, речи, которые ему приходилось слышать, он запоминал и излагал их в виде отдельных мыслей и периодов. Также он исправлял всевозможными способами и пересказывал другими словами то, что ему говорили или что он сам говорил. Вследствие этого он слыл за человека, не одаренного от природы большими способностями, но благодаря труду обладавшего искусством и силой речи. Важным доказательством этого считалось то, что едва ли кто слыхал, чтобы Демосфен говорил экспромтом, без подготовки; напротив, нередко бывало, что, даже когда он сидел в собрании и народ просил его выступить, называя по имени, он не поднимался на кафедру, если не обдумал и не подготовил речи заранее. По этому поводу многие ораторы-демагоги издевались над Демосфеном; между прочим, Пифей в насмешку сказал, что его доказательства пахнут ламповыми фитилями. Но сам Демосфен говорил, что человек, готовящийся к речи, - друг демократии, потому что подготовка есть признак уважения к народу; а не заботиться о том, как народ отнесется к речи, есть признак человека, настроенного олигархически, который полагается более на насилие, чем на убеждение (там же, 8).
Что касается телесных недостатков, то против них Демосфен применял упражнение, по словам Деметрия Фалерского, слышавшего об этом, как он говорит, от самого Демосфена, бывшего уже стариком. Демосфен старался изгнать неясность и картавость произношения и сделать его отчетливым; он брал в рот камешки и, держа их во рту, произносил какие-нибудь тирады; чтобы развить голос, он, бегая и поднимаясь по крутым холмам, произносил какие-нибудь речи или стихи, не переводя дыхания. У него в доме было большое зеркало; стоя перед ним, он упражнялся в декламации. Говорят, к нему однажды подошел какой-то человек и просил его быть его защитником, рассказывая, что его кто-то побил. "Нет, - сказал Демосфен, - ничего такого, о чем ты говоришь, с тобою не случилось". Тот, возвысив голос, стал кричать: "Как, Демосфен? Со мною ничего не случилось?" - "Теперь, - сказал Демосфен, - я слышу голос оскорбленного, пострадавшего человека!" Вот как важно было, по мнению Демосфена, напряжение голоса оратора и выразительное, сопровождаемое мимикой произношение для того, чтобы ему верили. Народной массе чрезвычайно нравилась декламация Демосфена, но люди с тонким вкусом находили ее низкой, неблагородной, лишенной силы. К числу таких людей принадлежит и Деметрий Фалерский (там же, 11).
В статье Псевдо-Плутарха о Демосфене есть еще некоторые сведения. Он не мог выговаривать букву "ро" (об этом говорят также Цицерон, Квинтилиан и др.). Так как во время декламации он двигал плечом, то привесил к крыше вертел или меч, чтобы страх получить укол удерживал его от лишних движений. Он ходил на берег Фалерской бухты и там упражнялся в декламации под шум волн, чтобы шум народа не внушал ему страха. Он дал актеру Неоптолему 10 000 драхм за то, чтобы тот выучил его произносить целые периоды, не переводя дыхания. Когда его кто-то спросил, что в ораторском искусстве первое, он ответил: "произношение с мимикой", что второе: "произношение с мимикой", что третье: "произношение с мимикой".
Таковы предания о подготовке Демосфена к ораторской деятельности в народном собрании и о начале этой деятельности. Насколько соответствуют. действительности эти предания, определить невозможно, но очень вероятно, что многое в них совершенно правдиво.
Наши источники не дают сведений о том, к какому периоду жизни Демосфена относятся упоминаемые здесь факты. Судя по тому, что первая из дошедших до нас речей, произнесенных самим Демосфеном в народном собрании, "О симмориях", относится к 354/3 г., когда ему было 30 лет, можно предполагать, что неудачные попытки Демосфена выступать в народном собрании были предприняты им во время третьего десятилетия жизни, когда он занимался составлением речей для других.
Как уже сказано выше, деятельность логографа не удовлетворяла Демосфена. Когда он перестал заниматься этим делом, в точности неизвестно Правда, в речи "Против Зенотемида" Демон, двоюродный брат Демосфена, приводит его слова: "С тех пор, как я начал говорить о делах общественных, я не приступал ни к одному частному делу [я не брался ни за одно частное дело]" (XXXII, 32). Об этом же говорит и Эсхин, указывая на то, что Демосфен, лишившись доверия на поприще логографии, "выскочил на ораторскую кафедру" (III, 173). Однако есть несколько речей, касающихся частных дел, которые, по видимому, были написаны Демосфеном для разных лиц уже во время его политической деятельности; одна такая речь - "против Дионисодора" (LVI) - относится даже к 322 г. - году смерти Демосфена. Даты большей части таких речей установить невозможно вследствие отсутствия в них каких-либо указаний на время их произнесения; кроме того, принадлежность некоторых из них Демосфену сомнительна. Можно предполагать, что иногда ему приходилось возвращаться к своей прежней профессии из материальных соображений.
Речи, которые составлял Демосфен для других в течение раннего периода своей деятельности, не сохранились; до нас дошли только четыре речи, относящиеся приблизительно к 359/8 г.: "Против Спудия о приданом" (XLI), "О венке за триерархию" (LI), "Против Калликла о поместье" (LV) и "Против Поликла о расходах на триерархию" (L), признаваемая, однако, подложной.
Выше отмечалось, что Демосфен, как логограф, не ограничивался составлением речей по частным делам (λόγοι δικανικοί ίοιωτικοί), но писал судебные речи и о делах государственных (λόγοι δικανικοί δημόσιοι). Таких речей дошло до нас четыре: "Против Андротиона" (XXII), 355 г.; "Против Тимократа" (XXIV), 353 г.; "Против Аристократа" (XXIII), 352 г.; "Против Лептина" (XX), 354 г. Эти речи, за исключением последней, написаны для других лиц, а речь "Против Лептина" была первой из дошедших до нас его судебных речей политического характера, которую он произнес сам, но не как главный обвинитель, а как синегор одного из обвинителей.
Эти судебные речи были для Демосфена как бы переходной ступенью к его ораторской деятельности в народном собрании.
Первой речью Демосфена, произнесенной в народном собрании в 354/3 г. (после упомянутых выше неудачных попыток), была речь "О симмориях" (XIV)[5]. В Афины проникли слухи о больших военных приготовлениях, предпринимаемых персидским царем Артаксерксом III Охом. Ораторы призывали афинян к борьбе со старым национальным врагом. Демосфен советовал не делать неосмотрительных шагов. Он считал, что надо вооружаться и для этой цели следует заново подразделить граждан на симмории, восстановить прежнюю морскую мощь Афин, а затем во всеоружии ожидать врага. Планы Демосфена о реформе афинской морской державы не встретили сочувствия в народном собрании. Почти все комментаторы, начиная от Дионисия и схолиастов и кончая Шефером и Блассом, утверждали, что Демосфен, упоминая в этой речи (§ 11) "признаваемых врагов" (τους όμολογουμένους ἐχθρους), имел в виду македонского царя Филиппа и что здесь впервые он обнаружил свою дальновидность и осмотрительность относительно истинных опасностей, грозивших Афинам. Однако это предположение слишком натянуто, и поэтому едва ли с ним можно согласиться.
За речью "О симмориях" в хронологическом порядке следует речь "За мегалополитян" (XVI), относящаяся к 353/2 г. По инициативе Эпаминонда в 371 г. был основан в Аркадии город Мегалополь, в который перешли жители нескольких десятков мелких, разрозненных прежде, селений. Такое усиление Аркадии шло вразрез с интересами Спарты. Поэтому спартанцы искали случая уничтожить Мегалополь, чтобы искоренить возникшее было политическое значение Аркадии.
Задумав осуществить такой план, спартанцы в 352 г. отправили послов в Афины с просьбой помочь им в этом деле; жители Мегалополя, со своей стороны, отправили послов в Афины с просьбой защитить их. По этому поводу в народном собрании ораторы говорили и за и против мегалополитян. Демосфен в своей речи поддержал просьбу мегалополитян, советуя афинянам не допускать завоевание спартанцами Мегалополя, чтобы тем самым не допустить преобладания спартанцев в Пелопоннесе. Трудность защиты такого предложения состояла в том, что афиняне в сражении при Мантинее (362 г.) были союзниками спартанцев против фиванцев, а мегалополитяне были союзниками фиванцев, врагов афинян. Результат речи Демосфена неизвестен, но во всяком случае афиняне не оказали военной помощи Мегалополю.
В 351 г. афинскому народному собранию пришлось решать еще один вопрос о помощи.
Результатом "Союзнической войны" (357-355 гг.) было то, что в Родосе, как и в других городах, участвовавших в этой войне, взяла верх олигархическая партия. Олигархам оказал помощь Мавсол, вассал персидского царя в Карии, который таким образом подчинил своей власти Родос. Демократы были изгнаны. После смерти Мавсола, которому наследовала его жена Артемисия, демократы обратились к афинянам за помощью. По этому поводу Демосфен произнес речь "О свободе родосцев" (XV), в которой советовал оказать им помощь. Это предложение также нелегко было провести, потому что лишь несколько лет назад родосцы вышли из морского союза с Афинами и в "Союзнической войне" отвоевали себе независимость. В доказательство своего предложения Демосфен ссылается на то, что, во-первых, родосцы-эллины, которых не следует выдавать варварам, во-вторых - демократы, которым афиняне должны помочь в борьбе против олигархов хотя бы ради своих собственных интересов.
По видимому, и это предложение Демосфена не имело успеха в народном собрании; как видно из речи "О мире" (§ 25), произнесенной Демосфеном через пять лет после этого, Родос находился под властью карийского князя, преемника Артемисии.
С 352/1 г. деятельность Демосфена тесно связана с политической историей Афин и даже всей Греции. С этого года начинается борьба Демосфена с царем Македонии Филиппом II, на которой и основана слава Демосфена как великого оратора. В этом году была произнесена им первая речь "Против Филиппа" (IV); но и тогда он еще не принадлежал к числу ораторов, обычно говоривших перед народом, как видно из того, что он противополагает себя подобным ораторам (IV, 1).
Ввиду того, что ораторская деятельность Демосфена была тесно связана с политической историей Греции IV века до н. э., необходимо дать хотя бы самый краткий очерк событий того времени.
Македония - суровая горная страна, лежащая к северу от Греции. Издревле она была населена племенами разного происхождения. Цари ее вели род свой от аргосских Гераклидов и стремились распространить среди своих подданных греческое образование. Но это влияние греческой культуры коснулось только высшего сословия - аристократии, которая в Македонии играла большую роль, ограничивая до известной степени патриархальную царскую власть.
Главными занятиями народа были война, охота и скотоводство.
В 360 или 359 г. царем македонским стал Филипп II, отец Александра Македонского. Он провел свою юность заложником в Фивах, где имел возможность познакомиться с положением ослабленных войнами и внутренней борьбой государств Греции, а также оценить и изучить фиванскую военную организацию, введенную вождем фиванской демократии Эпаминондом. Став царем Македонии, хитрый и дальновидный Филипп решил воспользоваться благоприятными условиями и получить гегемонию в Греции. Он начал с того, что, по образцу фиванского войска, создал сильную, хорошо организованную армию. В 358 г. афинские союзники - Родос, Хиос, Кос, Византий - отпали от союза с Афинами; после этого события афиняне вели с ними войну (так называемую "Союзническую"), но неудачно: им пришлось признать независимость союзников (355 г.). Воспользовавшись этими затруднениями афинян, Филипп завоевал города Амфиполь, Пидну, Потидею на побережье Фракии (357-356 гг.) и ждал только удобного случая вмешаться во внутренние дела Греции. Такой случай ему вскоре представился: в Греции началась так называемая "Священная война" из-за покушения Фив на независимость соседней Фокиды (355 г.). Так как в начавшейся войне фиванцы не могли одолеть фокидцев, то они призвали на помощь Филиппа, который победил фокидских наемников (352 г.) и занял Фессалию, утвердившись, таким образом, у самых ворот Греции. Захватническая политика македонского царя стала вызывать серьезные опасения афинян. Они снарядили флот, заняли Фермопилы и тем заставили Филиппа отступить. Тогда Филипп снова направился во Фракию. В ноябре 352 г. в Афины пришло известие, что он осаждает город Герайон-Тейхос, находящийся вблизи Херсонеса Фракийского, и что поэтому афинским владениям и колонистам, жившим на этом полуострове, грозит большая опасность. Обладание проливами (Геллеспонтом и Боспором) было для афинян жизненным вопросом, так как с северного берега Понта (Черного моря) вся Греция снабжалась хлебом. Это известие вызвало в Афинах панику, и народное собрание постановило послать туда флот с войском из афинских граждан. Но пока делались приготовления к этой экспедиции, пришло известие о болезни и даже смерти Филиппа. В связи с этим афиняне отменили или отсрочили снаряжение флота. Слух о смерти Филиппа оказался ложным, но тем не менее все лето 351 г. афиняне провели в бездействии и только в сентябре 351 г. послали во Фракию небольшую эскадру под начальством Харидема.
Весной 351 г., в то время как Филипп был занят делами во Фракии, Демосфен произнес первую речь "Против Филиппа". Эта речь была началом целого ряда речей, имеющих темой борьбу с Филиппом и потому называемых "филиппиками". Их можно разделить на две группы. К первой относятся: "Первая филиппика" (IV), 351 г. и три "Олинфских речи" (I, II, III), 349/48 г.; эти "филиппики" были произнесены до мира 346 г. За ними следует вторая группа "филиппик": "О мире" (V), 346 г., "Вторая филиппика" (VI), 344 г., "О положении дел на Херсонесе" (VIII), 341 г., "Третья филиппика" (IX), 341 г. Таким образом, всего восемь речей; кроме того, три речи считаются не принадлежащими Демосфену: "Четвертая филиппика" (X), "О Галоннесе" (VII), речь "В ответ на письмо Филиппа" (XI). К "филиппикам" же относят "Письмо Филиппа" (XII), так что всех "филиппик" получается двенадцать[6].
Какое именно событие послужило поводом к произнесению "Первой, филиппики", нам не известно, и в самой речи указаний на это нет. Филипп в это время находился далеко от Греции, и поэтому непосредственной опасности для Афин не было, но, как видно из начала речи, в народном собрании вопрос об опасности со стороны Филиппа неоднократно обсуждался. Это указывает на то, что в промежуток между осенью 352 г. и весной 351 г. произошла перемена в отношении афинян к Филиппу. Демосфен в этой речи упоминает о "бедственном положении", о робости афинян перед наглостью Филиппа, о мнении некоторых граждан, что Филиппа "трудно одолеть" (§§ 2-4), и т. п.
Интересно сравнить "Первую филиппику" с произнесенной почти одновременно речью "О свободе родосцев". В последней Демосфен упоминает о Филиппе, как о человеке, вызывающем к себе, по крайней мере у известной части народа, презрительное равнодушие. В "Первой филиппике" оратор с самого начала предполагает, что все упали духом от успехов Филиппа, что об этих успехах велось уже немало дебатов и что он, Демосфен, не колеблется выступить публично, так как советы более старых ораторов истощены и оказались бесполезными. Такая перемена афинян, и в частности Демосфена, в отношении к Филиппу может быть объяснена только какими-либо событиями, давшими возможность яснее увидеть опасность, грозившую со стороны Филиппа. По речам Демосфена можно даже проследить, как у него постепенно вырабатывалось представление о такой опасности.
Первое упоминание о Филиппе у Демосфена мы находим в речи "Против Лептина", 354 г.: "Чем руководились те, которые предали Пидну и другие места Филиппу?" (63). В речи "За мегалополитян" никакого упоминания о Филиппе нет. В речи "О свободе родосцев" (24) Демосфен говорит о нем: "Я вижу, что некоторые из вас часто с пренебрежением относятся к Филиппу, как к человеку, ничего не стоящему, и боятся [персидского] царя, как сильного врага для тех, кому он захочет быть врагом". Этот отзыв о Филиппе совершенно не соответствует "Первой филиппике". На этом основании правильнее думать, что речь "О свободе родосцев" была произнесена раньше "Первой филиппики"[7].
Таким образом, довольно вероятным является предположение, что и сам Демосфен долгое время не признавал опасности со стороны Филиппа, считая его мелким варварским князьком, и только ко времени произнесения "Первой филиппики" увидел эту опасность.
Когда в 351 г. Демосфен выступил с "Первой филиппикой", он сразу же стал в оппозицию к македонской партии. Ему пришлось бороться с миролюбием этой партии по отношению к Филиппу, с раздачей государственных денег[8] народу вместо употребления их на военные надобности, с нежеланием населения исполнять гражданские обязанности - лично нести военную службу и делать денежные взносы на войну. Демосфен постоянно требовал: 1) чтобы теорик использовался на военные нужды; 2) чтобы люди состоятельные, на которых государством возложены денежные повинности, неукоснительно их исполняли; 3) чтобы афинские граждане были обязаны лично участвовать в войне, а не предоставляли ведение войны одним наемникам. Но эти требования Демосфена были непопулярны; если даже народное собрание и выносило какое-либо постановление в духе его советов, то оно на практике или совсем не исполнялось, или исполнялось только частично.
В первый период своей политической деятельности (351-346 гг.) Демосфен был одинок. Ему пришлось бороться на два фронта: против самого Филиппа и против своих сограждан, фактически помогавших Филиппу своим бездействием. Но с течением времени вокруг Демосфена образовалась партия патриотов, среди которой были два выдающихся оратора - Ликург и Гиперид. Эту партию можно назвать "антимакедонской".
"Первая филиппика" содержала программу, которой Демосфен оставался верен до конца жизни. Через двадцать два года после этого Демосфен в своей последней большой речи "О венке" с полным правом мог сказать про себя: "Я умел различать события при их зарождении, заранее постигнуть их и заранее сообщить свои мысли другим" (XVIII, 246).
Задача Демосфена состояла в том, чтобы свести афинский народ с того ложного пути, по которому вел его Эвбул со своими приверженцами. Демосфен стремился показать ошибочность их политики и прискорбные ее последствия. "Бедственное состояние, - говорил Демосфен афинянам, - наступило вследствие полнейшего вашего бездействия" (2). Между тем "никакие враги не страшны для вас, пока вы деятельны" (3). "Филипп, опьяненный успехами, питает, в своей гордыне, смелые мечты, потому что не видит людей, готовых помешать ему, и потому что гордость его растет вместе с удачами" (49). "Сам по себе он не остановится, это ясно, разве только кто другой задержит его". "Будущее, - объясняет Демосфен, - зависит от нас самих, и если мы не захотим теперь вести войну с Филиппом вдали отсюда, то, наверное, будем вынуждены вести ее здесь" (50). Но советы оратора не были приняты народным собранием.
Интересы государства волновали Демосфена гораздо более, чем его личные дела. В 353/2 или, по Дионисию, в 349/8 г. у него произошло столкновение с афинским гражданином Мидием, который публично его оскорбил. Готовясь к судебному разбирательству, Демосфен составил, хотя и вчерне, речь "Против Мидия" (XXI), которая, однако, так и не была им никогда произнесена.
В это время события развертывались вокруг пограничного с Македонией города Олинфа, стоявшего во главе союза фракийско-халкидских городов. Олинфяне ранее находились в союзе с Филиппом, который для них отвоевал у афинян город Анфемунт, и участвовали в войне против афинян. Однако с течением времени олинфяне стали относиться к Филиппу с подозрением и прекратили войны с афинянами. Филипп счел олинфян нарушителями договора и начал против них военные действия. Те через послов обратились к афинянам за помощью. В связи с этим Демосфен произнес три "Олинфские" речи (349/8 г.) В своей "Первой Олинфской" речи (I) Демосфен поддерживает олинфских послов. Денежные средства, необходимые для войны, говорит он, можно было бы изыскать. Демосфен намекает на теорик; ему приходилось ограничиваться намеком, потому что существовавший закон запрещал использование этих денег на военные нужды. Афиняне, убежденные Демосфеном, постановили оказать помощь олинфянам, но отправка вспомогательного отряда замедлилась. Чтобы поднять дух народа, Демосфен выступил со "Второй Олинфской" речью, в которой указывал на слабые стороны Филиппа. По выражению Демосфена, "удачи Филиппа заслоняют на время его характер, потому что удачи способны прикрыть собой пороки, но достаточно малейшего потрясения - и характер обнаружится в своем настоящем виде". В "Третьей Олинфской" речи (III) Демосфен осуждает самонадеянность афинян и предлагает отменить закон, запрещающий использовать "зрелищные деньги" на военные нужды.
Возможность задержать наступление Филиппа, оказав помощь олинфянам, была упущена афинянами. Среди самих же олинфян нашлись предатели, открывшие Филиппу городские ворота и предоставившие в его распоряжение 500 конных воинов. Падение Олинфа (348 г.) произвело сильное впечатление на афинян. Была сделана запоздалая попытка создать против Македонии коалицию греческих государств с Афинами во главе, однако эта попытка не имела успеха.
Филипп отпустил без выкупа некоторых афинских граждан, взятых им в плен в Олинфе; возвратясь на родину, они уверяли сограждан, со слов самого Филиппа, что он желает быть другом афинян. Афиняне отправили к Филиппу посольство для переговоров о мире и союзе, назначив послами десять человек, в том числе Филократа, Демосфена и Эсхина.
Вскоре в Афины прибыли уполномоченные с письмом от Филиппа. После обсуждения в народном собрании условий мира, по предложению Филократа, в 346 г. был заключен мир и союз с Филиппом ("Филократов мир"). По условиям этого мира Афины сохраняли свои поселения на севере, но Фракийское побережье почти целиком переходило под власть Филиппа. В Македонию было послано афинское посольство в прежнем составе, чтобы получить от Филиппа клятвенное подтверждение. За это время бесповоротно определилось расхождение Демосфена со сторонником промакедонской политики Эсхином. Эсхин в торжественной речи просил Филиппа разрешить спор относительно Дельфийского святилища и сломить высокомерие фиванцев, чем невольно содействовал планам Филиппа. Демосфен, напротив, сопротивлялся всем попыткам Филиппа посеять рознь между эллинскими государствами. В июле 346 г. посольство, наконец, вернулось в Афины, опять-таки с письмом от Филиппа, составленным в благожелательном тоне.
Демосфен предостерегал афинский Совет и народ от всяких иллюзий насчет дальнейших намерений Филиппа, но его не хотели слушать. В речи "О мире", произнесенной им осенью 346 г. (V), он также отзывается враждебно о Филиппе (недаром и эту речь причисляют к "филиппикам"). Некоторые из древних ученых неосновательно сомневались в принадлежности этой речи Демосфену, считая, что только в ней одной Демосфен защищает мир с Филиппом. Но доводы в пользу мира у него совсем не те, какие выдвигали приверженцы Филиппа. Демосфена заботит неподготовленность Афин, легкомысленно склонных ввязаться в войну, имея против себя и амфиктионов[9]. В этом отношении особенно примечательны заключительные слова речи "О мире": "Было бы глупо и чрезвычайно досадно предпринимать войну теперь против всех народов из-за пустого призрака (σκια) в Дельфах, когда мы проявили необычайную уступчивость в отношениях к отдельным народам, хотя в то время дело шло о наших кровных, насущных, нуждах".
Виновниками печального положения, в котором очутились Афины, Демосфен считал тех, кто внушил народу необоснованные иллюзии насчет Филиппа, и прежде всего оратора Эсхина.
Между тем Филипп воспользовался миром, чтобы упрочить свое положение, особенно на море. Происходившие же в это время раздоры между пелопоннесскими государствами давали ему удобный повод для вмешательства в их дела. По предложению Демосфена, афиняне, чтобы отвлечь пелопоннесцев от Филиппа, отправили в Пелопоннес посольство, в котором участвовал и сам Демосфен. По возвращении Демосфен произнес свою "Вторую филиппику" (VI), 344 г., касающуюся специально отношений с пелопоннесскими государствами и, в частности, с Арголидой и Мессенией. По мысли Демосфена, в распри эллинов не должно допускать вмешательства посторонней державы. Если в Элладе руководящая роль должна принадлежать кому-нибудь, то, разумеется, лишь афинянам, показавшим свою стойкость и непреклонность в борьбе с персами и защищавшим интересы всех эллинов.
Рассказывая во "Второй филиппике" о своем посещении Пелопоннеса, Демосфен говорит: "Чего вы добиваетесь? -спросил я [мессенцев]. - Свободы. - Но разве вы не видите, что Филипп - злейший враг ее, хотя бы по своему титулу? Ведь всякий решительно царь и владыка - ненавистник свободы и законов" (23-25). Демосфен призывает греков к единению, "пока гроза еще собирается и не наступила, пока еще мы можем понять друг друга" (35).
К филиппикам причисляется также речь "О Гелоннесе" (VII), 344 г., на самом деле принадлежащая не Демосфену, а Гегесиппу, стороннику антимакедонской партии. Филипп отнял у морских разбойников занятый ими маленький остров Галоннес, принадлежавший прежде афинянам. Афиняне потребовали от Филиппа возвращения им этого острова. В ответ на это Филипп прислал письмо (не дошедшее до нас), в котором указывал, что остров теперь принадлежит ему по праву, но что он согласен подарить его афинянам. Речь "О Галоннесе" и является ответом на письмо Филиппа. Оратор доказывает, что хотя Филипп отнял остров у разбойников, все-таки он не принадлежит Филиппу и потому Филипп должен не подарить, а возвратить его афинянам. По этой же причине афиняне не могут согласиться с предложением Филиппа передать это дело на рассмотрение третейского суда. В речи даются ответы и на другие вопросы, затронутые Филиппом в письме.
Ко времени между 348 и 343 гг. относятся еще пять небольших логографических речей, по характеру изложения признаваемых подлинно демосфеновскими. Эти речи следующие: речь "Против Беота относительно присвоения имени" (XXXIX); речь "Против Пантенета" (XXXVII), где дело идет о покупке и продаже рудника; речь "Против Эвбулида" (LVII), в которой некто, исключенный из дема, апеллирует к суду гелиастов, Эвбулид же, как демарх, привлекается к ответственности; речь "Против Навсимаха и Ксенопифа" (XXXVIII), составленная для сыновей Аристехма; тематически она соприкасается с первым процессом Демосфена против опекунов, с той только разницей, что здесь под защиту берутся как раз интересы опекуна или, по крайней мере, его детей; речь "Против Конона относительно оскорбления действием" (LIV), по своей теме напоминающая речи древних ораторов; в ней молодой человек Аристон обвиняет Конона в нанесении ему побоев.
Работа логографа не препятствовала политической деятельности Демосфена. В 343/2 г. он произнес речь "О недобросовестном посольстве" {XIX), в которой обвинял Эсхина в том, что его донесения по возвращении из второго посольства были ложны, а его советы враждебны афинскому народу; Эсхин, по мнению Демосфена, был подкуплен Филиппом; и Эсхин и его соучастники не выполнили, как послы, данных им инструкций; их поведение было на руку Филиппу, который в своих интересах воспользовался проволочкой. Демосфен утверждает, что Эсхин в своем докладе лгал и помешал афинянам узнать правду от самого Демосфена. Эсхин принимал участие в ликовании по поводу разрушения крепостей и городов афинских союзников. "Вы получили золото, вы предали родину! - восклицает Демосфен, обращаясь к Эсхину и его соучастникам. - Недаром, - продолжает он, - можно было видеть, как Эсхин однажды ночью выходил из дома, в котором помещался Филипп. Да и при отъезде посольства Эсхин имел встречу с Филиппом наедине в течение целого дня и ночи. Как предатель Фокиды, Фракии, Фермопил, Геллеспонта, словом, всех важных позиций, Эсхин многократно заслуживает смерти".
Распространившееся повсюду предательство Демосфен сравнивает с эпидемической болезнью (259). Будучи, видимо, вполне убежден в продажности Эсхина, Демосфен приводит, однако, лишь доводы морального порядка, а фактических доказательств у него нет. И хотя в своей речи он не раз требует смертной казни, все же можно думать, что Эсхину угрожала на самом деле не столько смерть, сколько атимия (лишение гражданских прав).
Однако убедительность ли речи Эсхина была тому причиной или же содействие таких влиятельных лиц, как Эвбул и Фокион, но Эсхин был оправдан, хотя и незначительным большинством голосов.
Перед афинянами встала неотложная задача: надо было упрочить положение Афин. Во Фракийский Херсонес афиняне послали своих поселенцев, а для их защиты - военный отряд под начальством стратега Диопейфа. Спор о земельных наделах повлек за собою конфликт с Филиппом, оберегавшим права своих союзников. Филипп обратился к афинянам с угрожающим посланием. В ответ Демосфен произнес речь "О положении дел на Херсонесе" (VIII), 342/1 г. Демосфен неустанно доказывает афинянам, что цель Филиппа - уничтожение демократии: "Ему ненавистны больше всего наши свободные учреждения; ...ему ведь прекрасно известно, что если он покорит своей власти все народы, прочно владеть чем-либо он не будет до тех пор, пока у вас [афинян] существует народоправство" (40-41). "Зачем же, - восклицает оратор. - мы уклоняемся от борьбы? Почему медлим? Когда, граждане афинские, решимся мы исполнить наш долг? Скажут, наверное: когда будет нужно. Но то, что называется нуждою народа свободного, не только уже настало, но и давно прошло, а следует молиться богам о том, чтобы отвратить от нас нужды рабов. Чем же отличается одна нужда от другой? Тем, что для человека свободного крайняя нужда - это стыд за то, что творится кругом, и более тяжкой нужды я и назвать не могу, а для раба - побои и телесные истязания: даже упоминать о такой нужде непристойно" (50-51) - Демосфен предлагает не уступать настояниям Филиппа. Правда, о формальном объявлении войны Филиппу еще не было речи, но такое решение, видимо, назревало.
Найдут ли афиняне себе поддержку среди остальных эллинов или же разложение эллинских государств так велико, что они не видят в Филиппе общего врага, которого надо во что бы то ни стало отразить, - такие сомнения мучили Демосфена, когда он вскоре после речи "О положении дел на Херсонесе" обратился к афинскому народу со своей "Третьей филиппикой" (IX), 341 г., самой прославленной из всех его "филиппик". Ни в одной речи Демосфена не изобличаются с такой силой беззакония и насилия Филиппа и продажность его афинских приспешников, как здесь. Недаром, по преданию, сам Филипп, читая речи Демосфена, направленные против него (а из них самая главная, по замечанию Дионисия, как раз "Третья филиппика"), сказал: "Если бы я слышал Демосфена, я сам бы подал голос за него, как за вождя в борьбе против меня". В этой речи патриотизм Демосфена расширяется от афинского до общеэллинского. Противопоставление былого величия и нынешнего падения афинян, по мнению Демосфена, должно воодушевить их к действию. Соблюдает ли Филипп мир или ведет войну, - об этом судить надо не по его собственным словам, а по фактам. С того дня, как он уничтожил фокидцев, он ведет необъявленную войну. Дело касается не только Херсонеса или Византии, но всех эллинов. Этот "враг обойдет все народы, подобно приступу лихорадки или другой какой болезни, хотя бы в настоящее время некоторым и казалось, что опасность еще далека" (29). Демосфен скорбит об утрате прежних доблестей эллинов: "Теперь все эти блага проданы как бы на рынке на чужбину, а взамен их ввезены смертоносные болезни Эллады". "Вам надлежит, - призывает Демосфен афинян, - и умом и сердцем возненавидеть тех ораторов, которые говорят перед вами в пользу Филиппа, и помнить, что невозможно одолеть врагов государства, пока остаются безнаказанными их пособники в самых недрах его. Клянусь Зевсом и всеми богами, вы не сможете это сделать, потому что дошли до такой глупости, или безумия, не знаю уж и чего (часто на меня нападает страх при мысли о том, уж не влечет ли какое божество наше государство к гибели), до такого безумия, что по слабости вашей к злословию, завистливым нападкам, к насмешке, вы предлагаете говорить продажным людям, хотя бы иные из них и сознавались в своей продажности, и еще смеетесь, когда они поносят своих противников. Как это ни прискорбно, но еще прискорбнее, что вы предоставили этим людям бо́льшую безопасность в руководстве государственными делами, нежели тем, которые говорят в ваших интересах. А между тем, посмотрите, сколько несчастий влечет за собой склонность прислушиваться к голосу подобных ораторов" (53-55). Еще более опасается Демосфен пассивности афинян и их угодливости перед Филиппом: "Мне страшно становится, клянусь Зевсом и Аполлоном, при мысли, ...что вы решите, будто сделать что-либо вы уже не в силах. Но да минует нас, граждане афинские, такая участь: лучше тысячу раз умереть, нежели исполнить каприз Филиппа и выдать ему кого-либо из ваших ораторов-заступников" (65). "Если бы даже все другие народы согласились идти в рабство, мы и тогда должны бороться за свободу!" (70) - восклицает оратор.
Призывы Демосфена на этот раз возымели свое действие. Афиняне отправили послов с целью объединить эллинов: Гиперида - к родосцам и хиосцам, Демосфена - в Византий. Наконец, к весне 340 г. афиняне, эвбейцы, мегаряне, коринфяне, ахейцы и др. составили коалицию на началах автономии участников. Демосфен сумел убедить афинян не настаивать на гегемонии. Теперь Демосфен, вместо прежней своей роли орагора от оппозиции, становится руководителем афинской политики. За свои заслуги перед афинским народом он был, по предложению Аристоника, на Дионисиях увенчан золотым венком.
Филипп, между тем, старался обеспечить себе морские пути. Византий, связанный с Афинами союзом, послужил тем пунктом, в борьбе за который негласная война афинян с Филиппом перешла в открытую; объявление войны состоялось поздней осенью 340 г. Демосфен, в качестве начальника морского дела, провел, несмотря на сопротивление богачей, новое, более справедливое распределение повинностей по снаряжению кораблей, соответственно имущественному цензу; в 339 г. ему удалось осуществить и свой давнишний проект использования "зрелищных денег" на военные нужды. К сожалению, речь Демосфена, с помощью которой ему удалось склонить сограждан отказаться от этих денег, не дошла до нас, как и другие речи этого важного периода деятельности Демосфена. Византию была оказана большая помощь со стороны союзников, так что Филипп вынужден был снять осаду с Византия и вернуться в Македонию. Но своего плана покорения Греции он не оставил и в конце 339 г. прошел через Фермопилы и занял Элатею на границе Беотии. Это произвело большое впечатление в Афинах, так как дальнейшие намерения царя теперь стали ясны каждому. Угрозами и обещаниями старался Филипп склонить на свою сторону Фивы, у жителей которых еще была жива старая вражда к Афинам. Но Фивы выступили не на стороне Филиппа, а вместе с афинянами; это было заслугой Демосфена, тогда же немедленно отправившегося в Фивы и применившего там все искусство своего красноречия. Пелопоннесских союзников Филиппа удалось нейтрализовать. Войско эллинов вступило на территорию Фокиды; в небольших стычках оно одержало победу. Демосфену опять был присужден в знак почета золотой венок. Но затем военное счастье изменило эллинам; в августе 338 г. в сражении при Херонее, где сам Демосфен был в числе гоплитов, они были разбиты, а остатки их войска бежали.
В Афинах после сражения при Херонее подняли голову сторонники Македонии. Но популярность Демосфена была так велика, что именно ему было поручено произнести похвальное надгробное слово в честь павших в битве при Херонее. До нас этот его эпитафий не дошел (помещаемый в собрании сочинений Демосфена эпитафий на самом деле не принадлежит ему).
В 337 г. Демосфен внес в народное собрание предложение отремонтировать и усовершенствовать укрепления города и гавани. Дело это было, как обычно, распределено между 10 филами. Фила Демосфена, Пандионийская, выбрала его самого "стеностроителем" (τειχοποιος), и он получил из казны около 10 талантов. Кроме того, Демосфен потратил немало и своих собственных средств (3 таланта). Поэтому некто Ктесифонт внес в Совет пятисот предложение наградить Демосфена золотым венком с провозглашением об этой награде на ближайших Дионисиях. При тогдашней обстановке такое событие приобретало характер политической демонстрации против Македонии, поскольку дело шло об укреплении афинских оборонительных сооружений. Предложение Ктесифонта было опротестовано македонской партией, в частности Эсхином, и дело о награждении Демосфена венком было отложено. Осенью 336 г. Филипп был убит одним из своих приближенных, Павсанием. Демосфен и антимакедонская демократическая партия в Афинах ликовали. Однако это ликование было напрасным. Сын Филиппа, Александр Македонский, быстро подавил антимакедонское восстание в Фивах, от афинян же потребовал выдачи главарей антимакедонской партии: Демосфена, Ликурга, Гиперида и других, но по ходатайству оратора Демада отменил это требование. Для предпринимаемых Александром военных действий против персидского царя Афины должны были снарядить немало судов.
Македония торжествовала новую победу над Грецией. При такой политической обстановке македонская партия в Афинах сочла уместным возобновить против Демосфена отложенный было процесс по поводу награждения его венком. Это было тем удобнее, что процесс был направлен с виду не прямо против Демосфена, а всего лишь против предложения незначительного лица - Ктесифонта. Предложение Ктесифонта было уязвимо с чисто юридической стороны: закон запрещал награждать венком тех должностных лиц, которые еще не отдали отчета о своей деятельности, а как раз в таком положении находился Демосфен. Процесс, на котором присутствовало много граждан и иностранцев, происходил осенью 330 г. Заседание суда было проведено следующим образом: выступление обвинителя, выступление обвиняемого и заключительное обсуждение. Ктесифонт, в случае признания его предложения противозаконным, рисковал, по букве закона, всем, потому что при удовлетворении жалобы на внесение противозаконных законопроектов (γραφἠ παρανομων) не было предела наказанию, в действительности же дело скорее грозило штрафом не более как до 2 мин (50 руб. золотом). Сам Ктесифонт, сказав несколько слов, обратился с просьбой, чтобы разрешили выступить Демосфену. Таким образом, процесс стал заключительным актом поединка между Эсхином и Демосфеном.
На речь Эсхина "Против Ктесифонта" Демосфен ответил речью "О венке". Композиционно она делится на четыре части: вступление, подготовительную часть, главную часть и эпилог. Своим построением эта речь отличается от обычного типа судебных речей, в которых второй частью бывает рассказ (δίήγησις), здесь, естественно, отсутствующий, так как эта речь ответная и существо дела уже известно судьям. Все дело Демосфен ведет так, что заставляет слушателей считать его юридически-правовое обоснование несущественным; главное в этом процессе - это его политическая и моральная сторона, вследствие которой он превращается в процесс, касающийся не только афинян, но и всех эллинов. По мысли Демосфена, обсуждению подлежит эллинская политика в недавнем прошлом; лишь в этой связи следует рассматривать и его собственную деятельность.
Прежде чем перейти к доказательству, что предложение Ктесифонта имеет основание, Демосфен опровергает выпады Эсхина: "Если вы [афиняне] знаете меня таким, каким Эсхин злостно представил меня (а я ведь провел свою жизнь не в другом каком-либо месте, а среди вас), то не дайте мне произнести ни одного слова, хотя бы вся моя политическая деятельность была вполне безукоризненна, но встаньте и произнесите тотчас обвинительный против меня приговор. Если же вы узнали во мне человека, гораздо лучшего, чем Эсхин, и гораздо лучшего происхождения,... то и во всем другом не верьте Эсхину, ибо ясно, что он одинаковым образом выдумал все" (10). Если Демосфен действительно был таков, продолжает оратор, каким его рисует Эсхин, то Эсхину следовало бы уже давно выступать не по поводу предложения Ктесифонта, а непосредственно после каждого преступления, якобы совершенного Демосфеном. Что же касается заключения мира 346 г., то Эсхин, соучастник Филократа, обвиняет Демосфена как раз в том, в чем он сам виноват, т. е. в измене. Афиняне, покинутые всеми в своей борьбе с Филиппом, были вынуждены пойти на мир, но не Демосфен был его инициатором. После заключения мира медлительность афинского посольства, с которой Демосфен тщетно боролся, позволила Филиппу занять Фракию. Эсхин обольщал афинский народ лживыми обещаниями Филиппа, между тем как Филипп захватил Фермопилы и Фокиду. Стало быть, не кто другой, как Эсхин, повинен в этих несчастиях. Следствием его изменнической деятельности было то, что фессалийцы и фиванцы "стали считать Филиппа другом, благодетелем, спасителем" (43). Но кончилось тем, что он поработил их. Изменникам родины, таким, как Эсхин, пришлось не лучше: использовав их в своих интересах, Филипп отбросил их, как ненужное более орудие. Неверно похваляется Эсхин, будто он и до сих пор остается проксеном Александра: он не более, как наемник Александра.
Далее Демосфен переходит к оправданию предложения Ктесифонта. Он обрисовывает историческую обстановку той поры, когда он приступил к политической деятельности. Среди эллинов, разъединенных политикой Филиппа, одни лишь афиняне с их славным прошлым могли соперничать с македонским царем и бороться с ним. Благодаря Демосфену были предприняты походы для освобождения Эвбеи. Эсхин, напротив, принимал неприятельских послов как "радушный хозяин". "Эти люди, которых с их несправедливыми и коварными предложениями государство отвергло, как врагов, были твоими друзьями... Ты клевещешь на меня и говоришь, что я молчу, получив деньги, и кричу, когда истрачу их. Да, ты не делаешь этого, но ты кричишь, хотя имеешь деньги, и никогда не перестанешь кричать, если вот эти судьи не заставят тебя замолчать, объявив тебя сегодня бесчестным человеком" (82). В ту пору, подобно нынешнему предложению Ктесифонта, было постановлено увенчать Демосфена золотым венком, и Эсхин не выступал против. "Филипп был вытеснен с Эвбеи войсками, правда, вашими, - говорит далее Демосфен афинянам, - но вследствие моей политики и моих, сделанных вам тогда, предложений, - да, я считаю это моим делом, хотя бы треснули от крика вот эти мои противники" (87). "Кто не дозволил, чтобы Геллеспонт перешел в то время в чужие руки? Вы, а под словом "вы" я разумею государство. А кто и говорил, и советовал, и действовал в пользу государства, одним словом, посвятил себя этим делам с самоотвержением? - Я" (88). Упомянув о своем участии в оказании помощи Византию и в реформе триерархий, Демосфен касается юридической стороны предложения Ктесифонта. Демосфен никогда не возражал против обязательства дать отчет, но это обязательство не распространяется на те добровольные пожертвования, которыми и было вызвано предложение Ктесифонта. Неужели же закон, позволяющий народу принимать дары, станет препятствовать, когда народ пожелает за это отблагодарить? Эсхин, выступая против этого, является, тем самым, врагом демократии. Демосфен припоминает поступки Эсхина за время мира: Эсхин пытался укрыть одного поджигателя, подосланного Филиппом; содействовал Пифону, послу Филиппа; имел тайные встречи с Анаксином, шпионом Филиппа. Эсхин причинил эллинам много бед. Филипп искал способа проникнуть в глубь Эллады; он немедленно вторгся бы в Аттику, если бы Демосфен не противопоставил ему союз Афин с Фивами; изменническая же деятельность Эсхина помогла Филиппу занять Элатею, что Демосфен старается обосновать и документально (154-159).
На этом речь Демосфена "О венке" получает, на первый взгляд, свое завершение. Но особенность композиции этой речи в том, что, не довольствуясь изложенным, оратор снова дает анализ политических событий и своей роли в них, чтобы тем самым окончательно разбить своего противника. Демосфен говорит, что он пытался сблизить Афины и Фивы, но изменники, в том числе и Эсхин, мешали этому; в результате Филипп занял Элатею. "Был вечер, когда кто-то прибыл к пританам с сообщением, что Элатея захвачена. Сейчас же одни из них вскочили,' не докончив обеда, и стали выгонять всех из палаток на городской площади и зажигать их, другие же послали за стратегами и стали звать трубача; весь город был полон смятения" (169), - так описывает Демосфен волнение, почти панику в Афинах при известии о взятии Элатеи. В этой обстановке Демосфен, обеспечив союз афинян с фиванцами, отвратил удар от Афин (169-187).
Об Эсхине Демосфен говорит далее, что когда предпринимается полезное, Эсхин безмолвен; если же что-нибудь не удается, Эсхин тут как тут: он, "словно перелом кости или судорога, приходит в движение, чуть только телу плохо" (198).
"Итак, - замечает оратор, - если бы я захотел говорить, что я довел государство до достойного его предков образа мыслей, то, естественно, всякий мог бы упрекнуть меня. Я же объявляю, что подобные решения всецело принадлежат вам, и доказываю, что и до меня государство имело этот образ мыслей, но некоторое участие в служении государству при каждой из предпринятых мер я приписываю и самому себе" (206). В Фивах Демосфен боролся против послов Филиппа. Начало военных действий было удачно для афинян. По предложению Демомела и Гиперида, Демосфен был награжден венком, и Эсхин тогда не протестовал. В отношении к последовавшим событиям Эсхин подобен медику, который прописывает лекарство тогда, когда больной уже умер и погребен. Ответственность за поражение не может лежать на Демосфене. Народ не сомневался в его патриотизме: недаром Демосфену продолжали поручать должности, доказывающие доверие к нему народа.
Переходя к заключению, Демосфен опровергает довод Эсхина, будто печальная личная судьба Демосфена была причиной несчастий Афин. По мнению Демосфена, Афины хотя и любимы богами, но, конечно, также подвержены несчастиям, общим всему человеческому роду, и личная судьба Демосфена здесь не при чем.
Гротескно, в стиле древней аттической комедии, изображает Демосфен жизнь Эсхина. Припоминая неудавшуюся актерскую карьеру Эсхина, Демосфен не упускает случая заметить, что даже зрители били таких плохих актеров: "У вас была непримиримая и постоянная война с зрителями, и ты получил от них немало побоев" (262). "Пусть же теперь прежде всего боги, а затем и вот эти судьи погубят тебя злой гибелью, тебя, плохого гражданина и плохого актера" (267).
Возвращаясь к политическим судьбам Афин, Демосфен утверждает, что обвинения Эсхина относятся и к народу, который согласен с политикой Демосфена, и даже к самому Эсхину, который своевременно не протестовал против этой политики. Кроме того, следует различать преступления, ошибки и несчастия: ставить несчастие в вину, словно преступление, это значит только клеветать. Эсхин предостерегал слушателей от воздействия красноречия Демосфена, но Демосфен парирует и этот до"вод очень тонким замечанием, в действии которого на слушателей он, как опытный оратор, уверен: "Пусть будет так; допустим, что я красноречив, но ведь я вижу, что главным образом от слушателей зависит влияние оратора" (277) Демосфен говорит, что народ знает своих друзей. Не кого другого, а именно его, Демосфена, избрал народ для произнесения надгробного слова павшим в битве при Херонее. Отвергая политику Демосфена, Эсхин лишает афинский народ его величайшей славы. Истинные виновники несчастий эллинов - это изменники, подкупленные Филиппом. Независимость родины они принесли в подарок и Филиппу и Александру, но Афины благодаря Демосфену не являются их соучастниками. Если бы в каждом эллинском городе был такой деятель, как Демосфен, эллины и до сих пор были бы свободны. Между тем какую пользу принес Эсхин? "Где ты проявляешь пылкость, где светит твое светило? Когда нужно сделать что-нибудь во вред согражданам, тогда твой голос громко раздается, тогда у тебя хорошая память, тогда ты бесподобный актер" (313). Не следует умалять заслуги Демосфена, сопоставляя его с великими людьми прошлого. Демосфена надо сравнивать с современниками: поэты, атлеты получают венок, если они побеждают состязавшихся с ними.
Речь заканчивается, подобно своему началу, молитвой об искоренении вредных людей, об избавлении от угрожающих ужасов, о даровании "спасения неколебимого"; два последних слова - "спасение неколебимого" - должны в духе народных религиозных представлений служить хорошим предзнаменованием.
Речь "О венке" отличается живостью и разнообразием аргументации, но главные ее достоинства - это пафос и торжественность.
Красноречивые доказательства неправоты Эсхина возымела свое действие. Эсхин был побежден, покинул Афины и переехал на жительство на остров Родос. Был ли Демосфен действительно увенчан на ближайших Дионисиях, об этом молчат и писатели и надписи. Быть может, эта формальность уже не имела значения, поскольку Демосфен выиграл процесс. Но побежденный Эсхин пытался апеллировать к более широкому кругу лиц: он издал свою речь "Против Ктесифонта". То же самое сделал и Демосфен. Можно, однако, думать, что устная форма обеих речей не вполне совпадала с изданным текстом.
После отъезда Эсхина из Афин Демосфен, как человек, пользовавшийся доверием сограждан, стал еще более влиятельным лицом в государстве. Фактически он был руководителем всех дел (ἐπιστάτηγς τῶν ὄλων πραγμάτων). После этого до 325/4 г. мы не имеем никаких сведений о жизни Демосфена, и ни одной его речи после речи "О венке" до нас не дошло (кроме нескольких, которые считаются подложными). Во время индийского похода Александра (327-324 гг.) в Афинах внешне царило спокойствие, но под этим внешним спокойствием тлела ненависть к иноземному владычеству; распри македонской партии и афинских патриотов могли вновь вспыхнуть при первом удобном случае, каким и явилось дело Гарпала (325/4 г.).
Гарпал, казначей Александра Македонского, бежал в Афины с шестью тысячами наемников, захватив с собой царские сокровища. Целью Гарпала было разжечь войну против Македонии. По предложению Демосфена, не находившего момент удобным для такого выступления, Гарпал сначала не был допущен в Афины, но потом явился туда в качестве изгнанника, "умоляющего о защите" (ίκέτης). Тогда Македония потребовала его выдачи, но это требование было отклонено Демосфеном. Гарпала взяли под стражу, а деньги его в сумме до 700 талантов были помещены на сохранение в Акрополь впредь до распоряжения Александра. При сдаче обнаружилась пропажа половины этих денег. Было постановлено, что все лица, принимавшие от Гарпала деньги на сохранение или в виде взятки, должны возвратить их и что Ареопаг должен заняться расследованием этого дела. Но денег так никто и не вернул, Гарпал же, между тем, бежал. Демосфен, против которого также стали раздаваться обвинения, просил расследовать и его собственную деятельность и одновременно выступил против распоряжения Александра относительно возвращения на родину изгнанников: мера эта казалась ему несовместимой с достоинством Афин. К этому времени обстановка сложилась так, что против Демосфена оказались обе партии - и македонская и антимакедонская; первая была широко представлена в Ареопаге. Антимакедонская партия, возглавляемая Гиперидом, находила, что взятием Гарпала под стражу Демосфен упустил прекрасную возможность поднять восстание против Македонии. Ареопаг вынес решение о том, что Демосфен утаил до 20 талантов из денег Гарпала. Против всех утаивших деньги Гарпала было возбуждено судебное дело. Среди обвинителей выступил и Гиперид. Демосфен был присужден к штрафу в 50 талантов; так как он не мог внести такой огромной суммы, то был посажен в тюрьму, откуда ему скоро удалось бежать. После этого он жил на острове Эгине и в Трезене.
Виновность Демосфена в процессе Гарпала ни в коем случае нельзя считать установленной. Напротив, отсутствие прямых улик, его жизнь и деятельность, весь его моральный облик свидетельствуют в его пользу. Самое большее, что можно допустить, - это то, что если он действительно взял деньги у Гарпала, то они были употреблены им на государственные надобности.
Через несколько месяцев после осуждения Демосфена, летом 323 г., умер Александр Македонский. Известие о его смерти вызвало восстание греков. Гиперид и Леосфен возглавили афинян. Афиняне решили начать войну против Македонии для восстановления свободы Греции и призвать все греческие государства примкнуть к ним. Демосфен по собственному желанию присоединился к афинским послам и, отправившись в Пелопоннес, убеждал пелопоннесские государства вступить в союз с афинянами. Узнав об этом, афиняне пригласили Демосфена возвратиться в отечество; за ним был послан в Эгину военный корабль. Он приехал в Пирей с торжеством: навстречу ему вышли архонты, жрецы и граждане.
Начатая против Македонии война ("Ламийская") приняла сначала благоприятный для греков оборот, но потом, в сражении при Кранноне в Фессалии в августе 322 г. союзники были разбиты македонянами, которыми командовали Антипатр и Кратер, полководцы Александра Македонского, и афинянам пришлось просить мира. Мир был заключен на очень тяжелых условиях для греков; в числе условий победителями было выставлено требование о выдаче всех ораторов, побуждавших афинян к войне против Македонии, в особенности Демосфена и Гиперида. Они бежали из Афин, и народное собрание заочно приговорило их к смертной казни. Этот приговор отдавал их в руки врагов; Антипатр и его агенты позаботились о том, чтобы привести приговор в исполнение.
Антипатр послал на розыски бежавших ораторов некоего Архия, бывшего прежде трагическим актером. Архий взял отряд воинов и отправился на Эгину, где искали убежища в храме Эака Гиперид, Аристоник, Гимерей (брат Деметрия Фалерского) и другие. Он силой вывел их из храма (хотя это считалось оскорблением святыни) и отправил к Антипатру, который предал их мучительной смерти. В числе казненных не было Демосфена, так как он отделился от товарищей и уехал на маленький остров Калаврию (около берега Арголиды), где нашел себе убежище в храме Посейдона. Архий вместе с воинами приехал в Калаврию, окружил храм и, не решаясь силой вывести Демосфена из столь священного храма, стал убеждать его добровольно отдаться во власть Ангипатра, который не сделает ему вреда. Демосфен ему отвечал: "Никогда не мог ты подействовать на меня своей игрой, как актер, и теперь не подействуешь ты на меня своими обещаниями". Тогда Архий в гневе стал грозить ему. "Теперь, - сказал Демосфен, - ты говоришь мне, как оракул с македонского треножника, а до этого играл роль, как актер. Подожди немного: я сделаю последние распоряжения своим домашним". После этого он вошел внутрь святилища, поднес к губам трость, которой писали древние, и прикусил ее, В трость заранее был положен яд, и Демосфен всосал его. Потом он накрылся плащом и наклонил голову. Воины, стоявшие у дверей, смеялись над ним, как над трусом. Архий опять подошел и стал уговаривать Демосфена встать, обещая примирить его с Антипатром. Почувствовав, что яд начинает действовать, Демосфен раскрыл лицо и сказал: "Теперь играй скорее роль Креонта из трагедии ["Антигоны"] и брось мое тело непогребенным; я, дорогой Посейдон, выхожу еще живым из твоего храма, а Антипатр и македоняне не оставили даже твоего храма неоскверненным". С этими словами он пошел нетвердым шагом, но у алтаря упал и умер. Так скончался Демосфен 12 октября 322 г. до н. э.
Спустя 42 года после смерти Демосфена (в 280 г.), по предложению его племянника Демохэра, афиняне воздвигли бронзовую статую Демосфена со следующей надписью:
Εἴπερ ἴσην γνώμῃ ῥώμην, Δημόσθένης, εἶχες,
Οὔποτ᾿ ἄν Ἑλλήνων ἦρξεν Ἄρης Μακεδών
"Если бы мощь, Демосфен, ты имел такую, как разум,
Власть бы в Элладе не смог взять македонский Арей".
(Перев. М. Е. Грабаръ-Пассек)
б) Политические взгляды Демосфена
Демосфен - безусловный сторонник демократии. По его мнению, существует только одна форма истинного государства, а именно, демократическое, народное государство, государство правовое, потому что в демократий господствует или, по крайней мере, должен господствовать только закон. "Как повелевает закон: ... вот что соответствует демократии", - говорит Демосфен в речи "Против Андротиона" (XXII), написанной для некоего Диодора. Во всех других государствах личная воля одного или нескольких лиц сильнее закона, - все равно, будет ли то монархия или олигархия, т. е. классовое господство плутократов. Демосфен считает, что "всякий царь и тиранны есть нечто враждебное свободе и противное законам" (VI, 25). Монархия и тиранния рассматриваются им как явления равнозначащие. Монархия есть не что иное, как доведенная до крайности олигархия, враг всех народных интересов. Поэтому как по отношению к монарху, так и по отношению к олигархам, раз они стремятся к неограниченной власти, сторонник демократии должен проявлять полнейшее недоверие: "Есть единственная общая охрана у народов рассудительных, данная самой природой, благотворная и спасительная для всех, в особенности для демократий против тираннов. Что это за охрана? Недоверие" (VI, 24). "Ничего не существует на свете, чего следовало бы остерегаться в такой же мере, как того, чтобы дать возможность одному человеку стать могущественнее массы" (XIX, 296). "Народ, который попадает в зависимость от царя, перестанет быть свободным и обратится в раба" (I, 23).
Несмотря на то, что Демосфен был таким горячим сторонником демократического строя, он не одобрял слепо всех действий афинской демократии. Он боролся против злоупотреблений, которых, по его мнению, не замечали сограждане, против предрассудков и страстей, руководивших их решениями, но боролся по большей части безуспешно.
По мнению Демосфена афинский народ слишком легко позволяет увлекать себя пустыми словами (XX, 3; XXIII, 95; XXIV, 51-52); часто награждает высокими почестями людей недостойных (XXIII, 200-203) и принимает неразумные решения (XV, 16); в любой момент ему можно предложить новые законы, и они принимаются им без надлежащего рассмотрения (XX, 91; XXIV, 142; XXIV, 17-38). Суды рассматривают дела без прежней строгости: одной-двумя хорошими остротами виновный может расположить судей в свою пользу (XXIII, 204-206). В народном собрании выносится много решений, которые не проводятся в жизнь, так как никто не хочет исполнять своих обязанностей (XIV, 15; XV, 1). Большинство граждан отказывается от права голоса в народном собрании, а слушает лишь то, что говорят ораторы (XXII, 30; XXIII, 5). Ораторы же обманывают Совет и народное собрание, стараются вкрасться в их доверие, совсем не обращая внимания на благо государства и на его добрую славу. Они расхищают общественные деньги (XXII, 67): казна пуста, а они из нищих становятся богачами и ведут пышную и веселую жизнь (XXIII, 208-209). Есть целая шайка таких негодяев, которые за деньги могут продать все (XXII, 37, 36, 38); за деньги они готовы внести на обсуждение и поддержать любое предложение (XX, 132; XXIII, 146, 184, 185, 201); в самих Афинах они защищают дело врагов (XV, 31-33). Поэтому разумные решения или отвергаются. или исполняются в недостаточной степени (XXIV, 95).
Однако, хотя Демосфен хорошо видел и понимал недостатки афинской демократии, он не терял мужества и не уставал наставлять и ободрять афинский народ. В самом деле, - говорил он, - у граждан есть рассудок и добрая воля, которыми нужно только хорошо руководить. При своих финансовых средствах, прекрасном войске и флоте, Афинское государство может еще занимать господствующее положение в Греции. Афинян можно легко увлечь, но все же они разумны и подчиняются благородным решениям (XV, 1); афинянам присущи мягкость и человеколюбие (XXII, 51; XXIV, 24); их государство управляется не жестокостью и произволом, но согласно законам и постановлениям граждан (XXIV, 152); все граждане пользуются одинаковыми правами и неограниченной свободой слова (XV, 18; XXII, 31; XXIV, 59).
Демосфен горячо любил свое отечество и преклонялся перед былым величием Афин (XX, 11-14, 64; XXII, 57, 64 и др.). Такое же отношение к своей родине он старается внушить и афинянам, ставя в пример подвиги предков и приветствуя такие решения своего времени, как защита демократической партии на острове Родосе (XIV, 1; 41; XI, 35). Всеми силами настаивал Демосфен на охране основ государства - законов и судов. Старые, испытанные законы не должны необдуманно изменяться; судебные решения не должны терять своей силы (XX, 89-92; XXIII, 64-81; XXIV, 152- 156; 216-217). До какой степени, говорит Демосфен, могло бы возвыситься Афинское государство, если бы все граждане старались содействовать общему благу (XX, 154). Считая, что господство на море обеспечивает благостояние и могущество Афин, Демосфен призывает афинян поддерживать хорошее состояние военного флота, равного которому нет ни у кого из греков, усиливать его и следить, чтобы его наличные силы постоянно были в готовности (XXII, 12-16). В связи с этим следует преобразовать симмории (т. е. податные разделения граждан): если каждый будет обложен налогами соответственно его имуществу, тяжесть налогов и личных повинностей уменьшится. Если при этих условиях все граждане будут исполнять свой долг перед государством, Афины смогут служить для всех эллинов защитой в опасности.
Будучи искренним и убежденным патриотом, Демосфен с самого начала своей политической деятельности, как в судебных речах, так и в народном собрании, открыто и смело выступает против всех, кто не согласен с его взглядами.
В вопросах внешней политики Демосфен первоначально не примкнул ни к одной из существовавших в Афинах политических партий. Он полагает, что призвание Афин - охранять права и безопасность разделенных раздорами эллинов (XIV, 5, 12, 36-40; XVIII, 18), не допускать чрезмерного усиления ни Спарты, ни Фив (XV, 4; XXIII, 102), оберегать слабых от угнетения и всегда защищать притесненных (XV, 2-4, 21, 30; XVI, 14, 32). Целью Демосфена было доставить Афинам гегемонию, поддерживая равновесие между государствами Греции (XXIII, 102), чтобы ни в коем случае не допустить подчинения эллинов власти иноземцев (XIV, 6). Но вместе с тем Афинам не следует без нужды начинать войну, а надо поддерживать мир с персидским царем и предоставить ему свободу действий в его царстве. Афины должны держаться оборонительной политики, всегда будучи вооруженными, готовыми к борьбе и способными оказать решительное сопротивление всякому врагу (XIV, 11, 38, 41; XV, 6, 28-29). Демосфен говорит, что все должны присоединиться к этой справедливой и честной политике, хотя иные сделают это только потому, что будут стыдиться открыто высказаться за неправое дело (XVI, 24).
Но не все честные стремления Демосфена достигли цели. Войны с Персией, правда, удалось избежать, но в Пелопоннесе, во Фракии, на Родосе афиняне не поняли своей задачи, а беспечность их в решительные минуты привела к тому, что путь в Грецию македонскому царю Филиппу, поставившему себе целью стать гегемоном Эллады, оказался открытым.
в) Речи, приписываемые Демосфену
Под именем Демосфена до нас дошло 60 речей: 26 по государственным вопросам δημόσιοι и 34 по делам частных лиц - ἰδιωτικοί. Кроме того, в собрание сочинений Демосфена включено и "Письмо Филиппа", так что с ним общее число произведений достигает 61. При обзоре жизни и деятельности Демосфена были разобраны те речи, подлинность которых не возбуждает никаких сомнений. Из оставшихся речей одни безусловно ему не принадлежат, другие являются спорными. Не принадлежат Демосфену следующие сочинения: упомянутое "Письмо Филиппа" (XII); речь "О Галоннесе" (VII), которую ранний неизвестный редактор сочинений Демосфена поместил в число его речей: "Четвертая филиппика" (X); ее принадлежность Демосфену была заподозрена уже в древности. Предполагают, что редактор сочинений Демосфена, хронологически недалеко отстоявший от времени Демосфена, нашел в документах покойного ряд набросков, присоединил к ним места из других его речей и таким образом составил эту "Четвертую филиппику".
Равным образом подложны: речь "В ответ на письмо Филиппа" (XI), принадлежащая не Демосфену, а историку и ритору Анаксимену (современнику Александра Македонского), как стало известно из найденного в Египте комментария Дидима к речам Демосфена; "О распорядке" (XIII); "О договоре с Александром" (XVII) и "Эпитафий" (LX), произведение, по мнению Дионисия и Либания, весьма слабое.
Все перечисленные речи представляют собой вариации на темы сочинений Демосфена; они вращаются в кругу его идей и повторяют их, не внося существенно нового и не равняясь с ними стилистически. Слава Демосфена была велика, а в античности поставить на своем произведении имя прославленного писателя было не актом подлога или дерзости, но проявлением скромности; автор отказывался от своего сочинения в пользу более знаменитого имени. То же самое случилось и с приписываемыми Демосфену речами и судебного и частного порядка; они не одинаково близки к манере письма Демосфена. Среди них выделяются в виде особого цикла шесть речей, составленных для Аполлодора или, быть может, самим Аполлодором. Это - вторая речь "Против Стефана" (XLVI); "Против Каллиппа о деньгах" (LII); "Против Никострата" (LIII); "Против Тимофея" (XLIX); "Против Поликла" (L); "Против Неэры" (LIX); "Речь против Мантифея (Беота) о материнском приданом" (XL) дублирует подлинную речь против Беота. В речи "О венке" Демосфен обзывает Эсхина "трагическим Феокрином" (§ 313), имея в виду, что имя "Феокрин" стало нарицательным для обозначения доносчика-сикофанта. И вот среди псевдодемосфеновых речей имеется и речь "Против Феокрина" (LVIII). Другим сикофантом, против которого выступали и Демосфен и Гиперид, был Аристогитон. Из двух речей "Против Аристогитона" (XXV и XXVI) вторая, очевидно, подложная; что же касается первой, то она, возможно, подлинная. По крайней мере Плутарх и некоторые другие древние ученые считали, что она принадлежит Демосфену. Если Демосфен действительно был ее автором, то эту речь следует приурочить к концу его жизни.
Последний разряд составляют речи, бесспорно не принадлежащие Демосфену: "Против Зенофемида" (XXXII); "Против Фениппа" (XLII); "Против лжесвидетельства Эверга и Мнесибула" (XLVII); "Против Лакрита" (XXXV); "Против Леохара" (XLIV); для двух речей - "Против Макартата" (XLIII) и "Против Олимпиодора" (XLVIII) предполагается общий автор, "точно так же как и для цикла из трех речей, касающихся торговых дел: "Против Апатурия" (XXXVIII); "Против Формиона" (XXXIV) и "Против Дионисодора" (LIII). Весьма сомнительна принадлежность Демосфену речи "Эротик" (LXI). Эта небольшая вещь выдержана скорее в манере изложения Исократа: в первой части описываются телесные и духовные преимущества юности, во второй части содержатся призывы к занятиям "философией".
Кроме того, в собрание сочинений Демосфена входят еще сборник вступлений к речам, произнесенных Демосфеном в народном собрании, и 6 писем. Из 56 вступлений, входящих в сборник, 5 совпадают с теми вступлениями, которые имеются в речах Демосфена, а именно: вступление № 7 совпадает со вступлением к речи "О симмориях"; № 27 - со вступлением к речи "За родосцев"; № 8 - "За мегалополитян"; № 3 - первой "Олинфской"; № 1-а - "Первой филиппики". Эпилог "Первой филиппики", переделанный во вступление, также нашел себе место в этом сборнике. По содержанию все эти вступления относятся к первой половине деятельности Демосфена (до 349 г.); они представляют собой "общие места": увещания соблюдать тишину, обещания говорить кратко и дельно, порицания пустословных и дерзких ораторов. Подобные сборники вступлений имелись у Антифонта и у Фрасимаха.
Письма же, наоборот, тематически относятся к позднему периоду жизни оратора. Большинство исследователей отвергает их подлинность. 1-е письмо - "О единомыслии" - содержит призывы в связи с войной, предпринимаемой после смерти Александра; 2-е- $1О своем возвращении"; 3-е - "О сыновьях Ликурга, взятых под стражу"; 4-е- "О поношении со стороны Ферамена"; здесь почти все мысли и чуть ли не целые выражения взяты из речи "О венке"; 5-е - "К Гераклеодору", бывшему ученику Платона, - содержит похвалу Платону и ходатайство за некоего Эпитима, являющегося другом автора; 6-е письмо- "К Совету и народу афинскому": это - сопроводительная записка вестнику, сообщавшему об одной битве в Пелопоннесе.
Если, таким образом, в собрание сочинений Демосфена включается немало произведений, ему не принадлежащих, то, с другой стороны, там нет нескольких речей, которые известны по заголовкам, приводимым древними, как, например, речь "Против Пифона" (которой Демосфен гордился), "К фиванцам", "Против Сосикла" и др. Конечно, политический деятель такого масштаба, как Демосфен, имел поводы для произнесения значительно большего количества речей, чем то, которое значится в собрании его сочинений; но речи эти, не будучи никем записаны, так и исчезли, сам же Демосфен издавал в виде брошюр лишь то, что ему представлялось особенно важным.
г) Язык и стиль Демосфена
Язык Демосфена - чистый аттический язык его времени. Он не употребляет ни архаизмов, ни поэтических слов, не образует сам новых слов, как делает, например, Фукидид. Как заметил еще Дионисий ("О силе Демосфена", стр. 1124, 18 сл.), в речах, произнесенных Демосфеном в народном собрании, слог более высокий, чем в судебных речах, составленных им для частных лиц, где он иногда употребляет выражения народного разговорного языка, поговорки и т. п. Пристрастие Демосфена к Фукидиду обнаруживается в употреблении им некоторых оборотов, особенно свойственных языку Фукидида, например инфинитива с членом, прилагательных среднего рода в смысле отвлеченных существительных. Из-за таких оборотов некоторые из его ранних речей, как, например, речь "О симмориях" (XIV), так же темны, как речи у Фукидида. Очень часто Демосфен употребляет несколько синонимов для выражения одного и того же понятия; цель такого повторения - заставить слушателей обратить внимание на это понятие. Таких примеров у Демосфена много: λεγέτω καὶ συμβουλευέτω- $1пусть говорит и советует" (IX, 76); ἤδεσθαι καὶ χαίρειν - "радоваться и веселиться" (XIX, 140); κλαίειν καὶ δακρύειν - "плакать и лить слезы" (XXI, 187); ῥῄματα καί λόγους - "слова и речи" (XVIII, 308) и др. Для этой же цели Демосфен оставляет среди фразы около важных по значению слов слова с малым значением: клятвы ("клянусь богами"), формулы ("как я думаю"), обращения ("афиняне!") и т. п., благодаря чему важные слова более выделяются.
Согласно учению Исократа, Демосфен избегает "зияния"; в более ранних речах он соблюдает этот закон строго (хотя все-таки с исключениями), но впоследствии нередко делает отступления от него, особенно в конце предложения перед остановкой в произношении.
Ученые нового времени отмечают в языке Демосфена еще одну особенность, которая показывает его стремление к благозвучию: он избегает скопления кратких слогов и потому не допускает постановки рядом более двух кратких слогов; исключения, впрочем, есть. Благодаря такому построению фразы у него преобладают долгие слоги.
Расположение слов в предложении в древних языках более свободно, чем в новых западноевропейских; русский язык в этом отношении близок к древним. У Демосфена расположение слов очень свободно: части какого-нибудь смыслового сочетания нередко бывают отделены одна от другой. Это делается до известной степени под влиянием логического ударения: на первом и на последнем месте предложения ставятся слова, имеющие логическое ударение; но сильно влияло на расстановку слов и стремление к благозвучию: надо было расставить слова так, чтобы не получалось "зияния", скопления кратких гласных, неприятного для слуха сочетания согласных и т. п.
Что касается ритма речи, то у Демосфена не наблюдается резко выраженного тяготения заключать фразу некоторыми излюбленными сочетаниями слогов, как это было, например, у Цицерона; у Демосфена фраза может оканчиваться разными ритмами, но все-таки особенно он любил окончания ("клаузулы"), состоящие из кретика со спондеем (-U---), например πᾶσι καὶ πάσαις, и из хорея со спондеем (-U--), например πᾶσιν ύμίν, как указывает Квинтилиан (IX, 4, 73), ссылаясь на начало речи "О венке".
Древние критики, как Дионисий Галикарнасский и Цицерон, высоко оценивают симметричность периодов Демосфена, но анализа деления его периодов на члены (κῶλα) Не дают и правил построения ораторских периодов на основании примеров из речей Демосфена не выводят. Нам трудно проникнуть в тайны построения речей Демосфена по периодам и членам, главным образом потому, что размеры самого члена (κᾶλον) не могут быть установлены с полной определенностью. С уверенностью можно сказать лишь то, что в ораторской речи соблюдались особые правила ритма, а ритм, по мнению такого тонкого критика, как Дионисий, "есть нечто, могущее пленять слух более всех чарующих средств" ("О силе Демосфена", гл. 39, стр. 1071, 18).
Из фигур речи, фигур мысли и тропов, применяемых и другими ораторами, следует отметить у Демосфена его любовь к повторению одного и того же слова в начале нескольких фраз, следующих одна за другой (анафора): "покровителями эллинов были вы семьдесят три года, покровителями были спартанцы двадцать один год" (IX, 23); мастерское пользование сопоставлением противоположных слов, с которыми соединен и контраст мысли (антитеза). Излюбленным примером демосфеновой антитезы была сравнительная характеристика его самого и Эсхина в речи "О венке": "Ты учил грамоте, а я ходил в школу; ты приготовлял посвящения, а я был посвящаем; ты танцевал в хоре, а я содержал хор; ты был писарем, а я заседал в народном собрании; ты был актером на последних ролях, а я был зрителем; ты скверно играл, а я свистал" (XVIII, 265). Антитезы Демосфена производили такое впечатление на слушателей, что Эсхин высказывает опасение, как бы "некоторые из афинян не были увлечены его коварными, злыми противоположениям [антитезами]" (Эсхен II, 4).
Из фигур мысли можно отметить особенно частое употребление Демосфеном риторического вопроса, обращенного к слушателям или даже и самому себе: "что же является причиной всего этого?" (III, 30); "зачем же я это теперь говорю?" (VI, 31).
Употребляя риторические украшения в большей степени, чем предшествующие ораторы, Демосфен избегает шаблонности и стремится к разнообразию, вследствие чего Дионисий сравнивает его с мифическим Протеем. Не подражая никому из предшественников, он тем не менее усвоил лучшие свойства их языка и стиля. По мнению Дионисия, стиль Демосфена не принадлежит ни к одному из признаваемых риторикой стилей, а представляет смешение их ("О силе Демосфена", гл. 8 - 975, 16 и 9).
Конечно, совершенства одной формальной стороны речи недостаточно, чтобы быть великим оратором. Речи Демосфена производят сильное впечатление главным образом своим глубоким содержанием, возвышенностью и благородством мыслей, патриотизмом, бескорыстием и подлинным пафосом.
В политических речах Демосфена иногда бывает трудно понять связь между отдельными предложениями и их отношением к целому. Поэтому возникал даже вопрос, лежит ли вообще в основании политических речей (демегорий) Демосфена какой-либо план и допускается ли в них точное и определенное расчленение; в них даже предполагали нечто вроде "лирического беспорядка", который прежде считался принадлежностью классических од.
Но такое мнение далеко не верно. Как показали более тщательные исследования в этом направлении[10], политические речи Демосфена построены даже строже и однообразнее, чем судебные. К ошибочному заключению о беспорядочности построения политических речей Демосфена приводило то, что в них он применяет расположение частей, не соответствующее обычным правилам риторики. Центральное место в демегориях Демосфена занимает так называемая πρόθεσις, т. е. главное положение, которое служит основанием для всей аргументации и которым определяется весь распорядок речи, тогда как в судебных речах эта часть ставится в начале, после вступления Непосредственно предшествующая ей часть имеет целью подготовить к ней слушателей и заменяет собой то, что в судебных речах выполняет "рассказ" - διήγησις, narratio. Непосредственно следующая за ней часть, самая обширная, должна содержать основания, по которым выставленное оратором предложение рекомендуется или считается необходимым и составляет "доказательства" (πίστεις). Если присоединить к этому еще необходимое во всякой речи "вступление" (προοίμιον) и "заключение" (ἐπίλογος), обыкновенно краткое, то и получатся обычные в судебных речах пять частей, но только иначе расположенные. План этот во всех его подлинных речах выдержан.
При чтении речей Демосфена мы не можем себе представить полностью того впечатления, которое они производили на слушателей при произнесении их самим оратором. Необходимо помнить, что огромное значение при этом имела жестикуляция (ὺπόκρισις), которая особенно развилась в IV веке, когда от оратора требовалось больше живости, чем в прежние времена. Произношение речи с ее ритмом и пафосом было похоже на пение[11].
О том впечатлении, которое производили на слушателей речи Демосфена, можно судить хотя бы по следующему рассказу. Когда оратор Эсхин, проиграв процесс по обвинению им Ктесифонта в незаконном предложении наградить Демосфена венком, удалился в изгнание на остров Родос, он прочел жителям Родоса свою речь "Против Ктесифонта". Они удивлялись, каким образом он мог не выиграть процесса после такой речи. Но Эсхин ответил им: "Вы не удивлялись бы, если бы слышали речь Демосфена в ответ на мою речь" ("Биографии десяти ораторов" Псевдо-Плутарха, 9).
О силе красноречия Демосфена с восхищением говорит Дионисий Галикарнасский в большой статье под заглавием "Об удивительной силе красноречия Демосфена": "Когда я беру в руки какую-нибудь речь Демосфена, я прихожу в экстаз; разные чувства влекут меня то туда, то сюда, и сменяются во мне: я чувствую недоверие, беспокойство, страх, презрение, ненависть, сострадание, благожелательность, гнев, зависть - во мне сменяются все чувства, какие владеют человеческим сердцем... Если нас, отделенных от него таким огромным пространством времени и не имеющих никакого отношения к тогдашним событиям, он так увлекает, так властвует над нами, и мы идем, куда нас ведет его речь, то какое впечатление должен был он тогда производить на афинян и прочих эллинов во время подлинных состязаний, касавшихся их лично, когда он сам произносил свои речи с тем достоинством, которым обладал, высказывая свои чувства и уверенность души" (гл. 22).
Так оценивал Демосфена знаменитый греческий ритор эпохи Августа.
Современники же, под обаянием красноречия Демосфена были склонны судить о нем согласно им же самим высказанному положению: "Не слово и не звук голоса ценно в ораторе, но то, чтобы он стремился к тому же, к чему стремится народ, и чтобы он ненавидел или любил тех же, кого ненавидит или любит родина".
Политический противник и соперник Демосфена Эсхин родился в 390 или 389 г. до н. э., т. е. был лет на шесть старше Демосфена. Его отец Атромет, будучи изгнан "тридцатью тираннами" из Афин, служил наемником в Азии, затем, по восстановлении демократии в Афинах, вернулся на родину и стал школьным учителем. Мать Эсхина Главкотея была жрицей одного из тайных культов. Бедность не позволила Эсхину посещать риторические или философские училища, но он приобрел образование самоучкой, особенно в области поэзии. Ораторскому искусству Эсхин учился на практике, служа секретарем у афинских должностных лиц. При своей выгодной внешности и сильном, звучном голосе он некоторое время колебался, какую деятельность ему избрать - оратора или актера. Решив стать актером, он бросил секретарство и поступил в театр; играл Фиеста, Креонта (в "Антигоне" Софокла), но дальше третьих ролей (тритагонист) так и не выдвинулся. Несчастный случай положил конец его театральной карьере: исполняя роль Эномая, он споткнулся, упал и разбился настолько сильно, что не был в состоянии дальше играть на сцене. Ему пришлось вернуться к прежней секретарской работе. Вскоре он попал в секретари к Эвбулу, и перед ним открылось политическое поприще, на котором он, однако, тоже никогда не играл первых ролей. Известность Эсхин приобрел преимущественно благодаря своей полемике с Демосфеном, в борьбе с которым и определилось дарование Эсхина в области ораторского искусства. Политические столкновения между Эсхином и Демосфеном вылились в своего рода ораторский агон (состязание). Здесь можно различить два этапа: 1) Демосфен обвиняет, Эсхин защищается; 2) Эсхин переходит в нападение, Демосфен обороняется. К первому этапу относятся две речи Эсхина: "Против Тимарха" (345 г.) и "О недобросовестном посольстве" (343 г.).
Демосфен выдвинул против Эсхина обвинение в измене отечеству В качестве обвинителя он выбрал своего политического союзника Тимарха; выбор этот был неудачен, так как Эсхин, приняв вид блюстителя нравственности, воспользовался старыми сплетнями о Тимархе, сильно преувеличенными им же самим, и отвел его обвинения на основании существовавшего закона о проверке (докимаси́и), лишавшего права выступать в качестве ораторов лиц, заведомо порочных.
Опорочивая Тимарха, Эсхин старался замаскировать политическую суть процесса. Речь Эсхина, блестящая по выполнению, достигла своей цели.
Демосфен на суде не выступал в защиту Тимарха. Он парировал некоторые выпады Эсхина позднее, уже в речи "О посольстве", в которой он, игнорируя большинство грязных намеков Эсхина и ограничившись замечанием, что нравы афинян не нуждаются в таких ревнителях, как Эсхин, перевел процесс обратно в политический план.
В 343/2 г. состоялся процесс о недобросовестном посольстве.
Эсхину, некогда без труда устранившему своего обвинителя Тимарха, нелегко было на этот раз бороться с Демосфеном. Эсхин основывается в своей защите (речь "О посольстве" или апология) на том, что он вовсе не такой видный деятель, каким его рисует обвинитель, приписывающий ему ответственность чуть ли не за все беды, постигшие родину; напротив, он человек сравнительно незначительный, безвредный; будучи уверен в своей невиновности, он не думал избегать суда, как это сделал подлинный виновник - Филократ. Что же касается речи обвинителя, то это не голос гнева: сам Демосфен не гневается на Эсхина, он хочет возбудить гнев у судей. Эсхин обвиняет Демосфена в хитрости, в вероломстве, в подкупе свидетелей; для контраста он указывает на свою безупречную жизнь и военные заслуги, на всю свою добропорядочную семью - престарелого отца, братьев, своих малолетних детей; он умоляет не отдавать его в жертву Демосфену. Цель речи Эсхина - представить обвинение его Демосфеном как личный выпад против него, лишенный всякого основания. Убедительность ли речи Эсхина была тому причиной или же содействие таких влиятельных лиц, как Эвбул и Фокион, но Эсхин был оправдан, хотя и незначительным большинством голосов.
Однако этот процесс не был окончательным исходом своеобразного поединка между Демосфеном и Эсхином. Двенадцать лет спустя им снова пришлось состязаться, причем на этот раз они поменялись ролями: обвинял уже Эсхин. По поводу предложения Ктесифонта увенчать Демосфена венком Эсхин выступил с речью "Против Ктесифонта"[1]. Предложение Ктесифонта он истолковывает как противоречащее существующим законам, но суть его речи в том, чтобы доказать, что Демосфен и по своему моральному облику и по своей деятельности вовсе не достоин венка. Сперва он затрагивает частную жизнь Демосфена, затем переходит к его общественной деятельности, подразделяя ее на четыре периода: 1) до Филократова мира, 2) до объявления войны, 3) до битвы при Херонее, 4) до настоящего времени. Эсхин обвиняет Демосфена в том, что тот будто бы вместе с Филократом дал себя подкупить Филиппу и крайне угодничал перед македонскими послами. Опорочивает Эсхин и поведение Демосфена после Филократова мира. Вероломство, прикрываемое якобы наигранной искренностью, он считает главным свойством Демосфена. Он ставит ему в вину и его религиозное свободомыслие по отношению к Дельфам; ведь Демосфен посмел сказать, будто Пифия держит сторону Филиппа (130). По мнению Эсхина, и морская и сухопутная мощь Эллады, и целые города разрушены до основания вследствие политической деятельности Демосфена (136). Филипп же, напротив, хотел мира и вовсе не презирал эллинов (148). Демосфен, подстрекая других к войне, сам "никогда не осмеливался даже взглянуть в глаза неприятелю; он не способен ни к какому великому или возвышенному поступку" (151, 152). "И вот этого-то Демосфена хотят почтить золотым венком с провозглашением об этой награде в театре!" - возмущенно восклицает Эсхин. Самым опасным для Демосфена при тогдашней политической ситуации было заявление Эсхина, будто Демосфен сам публично признавался в своей причастности к спартанскому восстанию против Александра, но, - замечает Эсхин насмешливо, - это невероятно, так как Демосфен слишком труслив. Эсхин утверждает, что Демосфен дважды дезертировал: и как воин и как гражданин. Эсхин обличает и судей: суд настолько пал, что теперь "обвинитель защищается, обвиненный обвиняет, а судьи иной раз забывают, относительно чего они должны произнести приговор" (193).
Таким образом, Эсхин вызывал Демосфена на какие-нибудь компрометирующие признания. Он не мог, конечно, предполагать, что нарисованный им образ Демосфена будет убедителен и правдоподобен для аудитории, большая часть которой была свидетелями и очевидцами патриотической деятельности Демосфена. Однако Эсхин, как приверженец македонской партии, мог рассчитывать на влиятельную поддержку. В заключение своей речи он, чтобы окончательно очернить Демосфена в глазах слушателей, представляет его орудием персидской политики.
Однако на этот раз Эсхин потерпел поражение: Демосфен в своей ответной речи "О венке" блестяще опроверг все его ложные аргументы. После этого Эсхин совершенно отошел от политической деятельности. Он покинул Афины и поселился на острове Родосе. Никто о нем более не заботился. Для его "проксена" Александра, который некогда считал Эсхина прославленным оратором, после такого провала Эсхин уже более не существовал. На Родосе он занялся преподаванием риторики.
Эсхин был талантливым оратором. Древние отмечали блеск и силу его речи. Однако он не был логографом и не получил правильного риторического образования. Отсутствие школы сказалось у Эсхина в повторении одних и тех же выражений на сравнительно небольшом отрезке речи, а также иногда в неясности и напыщенности его стиля. В его речах чувствуется влияние языка трагедии, так как он, будучи актером, не только хорошо знал самые тексты трагедий, но и познакомился со всеми особенностями театральной дикции. Как и Демосфен, он обильно пользуется "фигурами мысли". Однако нельзя возводить к Эсхину утвердившуюся впоследствии на Родосе школу красноречия - преемственность традиции здесь от нас ускользает. Декламацию на воображаемые случаи древние также возводили к Эсхину, как к родоначальнику: это недостоверно, хотя согласовалось бы со свойствами его дарования.
Кроме трех речей, литературное наследие Эсхина содержит еще девять писем сомнительной подлинности.
Гиперид, сподвижник Демосфена, еще при жизни многими ценился высоко как оратор; впоследствии же родосская школа ставила его даже выше Демосфена.
Годом рождения Гиперида считают 389 г. до н. э. Подобно Демосфену Гиперид вышел из среднезажиточной семьи. Учился он у Исократа, а также, как уверяют, и у Платона.
Из политических речей Гиперида самая ранняя - речь, обвиняющая стратега Автокла в измене (360 г.) Одним из обвинителей в этом процессе был Аполлодор, известный нам из речей Демосфена.
Выступление Гиперида против продажности Филократа, который после своего бегства из Афин был заочно присужден к смертной казни (343 г.), выдвинуло Гиперида в первые ряды сторонников антимакедонской политики и привело его к сближению с Демосфеном. При разгоревшейся между амфиктионами и делосцами распре относительно управления делосским святилищем ареопаг назначил Гиперида послом и оратором, отклонив кандидатуру Эсхина. В своей "Делосской речи" Гиперид успешно защищал права Афин; он помогал родному городу не только красноречием, но и деньгами; так, он содействовал снаряжению триер против Филиппа. В морском походе для оказания помощи Византию он лично принимал участие. Когда афиняне удачно отразили натиск Филиппа, Гиперид предложил увенчать Демосфена за его патриотическую деятельность золотым венком (см. выше). В битве при Херонее Гиперид не участвовал: как член Совета, он в тот год не нес военной службы. При известии о поражении, по предложению Гиперида, было принято постановление народного собрания о мерах защиты отечества. Аристогитону, приводившему возражения юридического порядка, Гиперид ответил: "Оружие македонян заслоняет мне свет, так что я уже не могу вглядываться в законы". Известен и другой его ответ: "Не я автор этого постановления, а битва при Херонее".
После заключения мира, когда оратор Демад, опираясь на македонскую партию, предложил почтить Эвтикрата, одного из олинфских изменников, званием афинского проксена, Гиперид, протестуя, выступил с речью против Демада. Македонское золото было бессильно перед неподкупностью Гиперида: "Смотрите не на то, резок ли я или нет, а на то, что я резок безвозмездно", - сказал он как-то афинянам, раздраженным его горькими словами. Разгромив Фивы, Александр потребовал выдачи главных афинских деятелей, среди них и Гиперида.
В процессе Гарпала Гиперид, вопреки своим дружественным отношениям с Демосфеном, занял враждебную позицию, будучи убежден, что Демосфен, тайно сговорившись с Гарпалом, продался Александру и тем самым свел на нет усилия афинян, опозорив и себя и своих сподвижников. После бегства Демосфена Гиперид возглавил афинских патриотов. Он принимал деятельное участие в восстании, вспыхнувшем в Элладе после смерти Александра, добровольно уступая при этом руководящую роль Леосфену. Будучи отправлен послом в Пелопоннес и встретив там Демосфена, Гиперид примирился с ним. По истечении первого года войны Гиперид был избран для произнесения эпитафия в честь павших, в том числе и Леосфена. После поражения афинян и союзного войска Гиперид вместе с другими руководителями антимакедонской партии бежал из Афин, но попал в руки македонян и был казнен. Тело его было брошено без права погребения. По одним известиям, Гипериду перед казнью вырезали язык, по другим - он, будучи схвачен, сам откусил себе язык, чтобы не выдать ничего.
Древние насчитывали до 77 речей Гиперида, но в подлинности приблизительно одной трети из них сомневались.
Позднейшие сторонники чистой аттической речи ("аттикисты") считали произведения Гиперида (как и Лисия) образцом простоты и естественности, а некоторые из аттикистов ставили Гиперида не только наравне с Демосфеном, но даже выше него. Цицерон с уважением упоминает Гиперида вместе с Демосфеном. Мессала Корвин (I век до н. э.) перевел на латинский язык его речь в защиту гетеры Фрины. Автор трактата "О возвышенном" ставит вопрос: что предпочтительнее - возвышенное ли при некоторых недостатках (как у Демосфена) или же посредственное, но свободное от ошибок (как у Гиперида), иными словами: тот ли, кто имеет большее количество достоинств, или тот, чьи достоинства выше? Все эти отзывы показывают, что античные авторы считали Гиперида одним из лучших аттических ораторов.
Дионисий особенно отмечает ловкость адвокатского подхода Гиперида к теме, сказывавшуюся как в аргументации, так и в общей диспозиции его речей.
По дошедшим до нас отрывкам произведений Гиперида и по свидетельствам древних авторов мы можем составить представление об этом ораторе. Несмотря на превосходное владение искусством речи, Гиперид был далек от стеснительных правил школьной риторики, мало заботясь об украшении речи "фигурами". Но именно его непринужденность, простота изложения и свободное построение предложений, видимо, и нравились утонченным знатокам литературы. Большая свобода была у Гиперида и в выборе слов, в котором он гораздо менее осторожен, чем Лисий. Он охотно пользовался меткими выражениями, которые в изобилии находил в народном разговорном языке; в этом отношении он пошел дальше Демосфена, приближаясь к комедийному словоупотреблению.
Однако составить полное представление о творчестве Гиперида непосредственно по его произведениям затруднительно, так как (в противоположность наследию других ораторов, входящих в "Канон") ни одна из его речей не дошла до нас полностью. Кроме цитат у древних авторов, лишь в египетских папирусах сохранились фрагменты его "Эпитафия" и пяти судебных речей: 1) "За Эвксениппа", 2) "За Ликофрона", 3) "Против Демосфена", 4) "Против Филиппида", 5) "Против Афиногена".
"Эпитафий", или "Надгробная речь" в память афинских воинов, павших в бою под Ламией в 323 г., очень интересен как литературное произведение, по своей искренности и глубокому чувству совершенно отличное от шаблонного характера надгробных речей. Очень своеобразно то, что в этом произведении покойный предводитель афинского войска, Леосфен, выведен в обществе героев троянской и греко-персидских войн. Весьма существенна и политическая сторона речи: Гиперид выступает как определенный противник монархии Александра Македонского.
Другим сподвижником Демосфена был Ликург. Он происходил из рода Этеобутадов, в котором было наследственным жречество Афины и Посейдона. Продолжая традицию своих предков, Ликург был сторонником демократии. Древние считали, что он был несколько старше Демосфена Умер Ликург в 324 г. до н. э. Учился он у Платона, затем у Исократа. Подобно Демосфену, ему пришлось приложить немало усилий, чтобы стать настоящим оратором. Он изучал сочинения Гомера, трагиков, был знаком с творчеством Тиртея.
Ликург интересовался преимущественно внутренней, а не внешней политикой. Все же он принимал участие в посольстве, отправленном афинянами в Пелопоннес с целью отвлечь пелопоннесские государства от Филиппа (343 г.). После битвы при Херонее он, по словам Демосфена (Письма III, 2) сгал более видным лицом среди афинских деятелей. Об этом свидетельствует и то обстоятельство, что Александр требовал выдачи Ликурга. Деятельность Ликурга относится главным образом к последнему периоду его жизни, особенно начиная с 388 г., когда он в качестве казначея ведал финансами Афин. В этой должности он пробыл 12 лет. Результаты его управления афинскими финансами, сильно расстроенными войной с Македонией, были блестящи. Ликург заботился и о поднятии боеспособности сухопутных и морских сил Афин, занимался и вопросами воспитания юношества; при нем были исправлены городские укрепления, достроен театр Диониса на южном склоне Акрополя, были воздвигнуты бронзовые статуи трагиков; исправленные экземпляры их трагедий сданы на хранение в государственный архив, чтобы с ними можно было сличать исполняемый актерами текст.
Ликург стяжал себе репутацию честнейшего человека. Благодаря уважению, которым он пользовался, одного его слова бывало достаточно для разрешения спорных правовых вопросов. В своих выступлениях он всегда стремился к восстановлению справедливости; так, например, он обвинял незадачливого стратега - виновника поражения, нарушителя брака, оскорбителя религии. Обычно обвинения Ликурга достигали своей цели. Всеми почитаемый, Ликург не раз удостоивался увенчания венком. После смерти Ликурга в Афинах была воздвигнута в его честь статуя, а его наследникам, по особому постановлению, были даны почетные привилегии. Список законов, проведенных Ликургом, был установлен на Акрополе.
Античность насчитывала 15 речей Ликурга, но до нас дошла только одна - против Леократа от 331/30 г. Леократ, афинский гражданин, при первом же известии о Херонейской битве бежал на остров Родос, захватив все свое имущество, и стал распространять там небылицы о взятии Афин и осаде Пирея. Затем, покинув Родос, он поселился в Мегаре, не рискуя являться в Афины. Живя в Мегаре, Леократ стал заниматься коммерцией. Через пять лет он решился, наконец, вернуться в Афины, надеясь на то, что афиняне за давностью забыли его проступок. Но Ликург обвинил его в измене отечеству. Неприглядность поступка Леократа была очевидна, но юридически к нему не подходил закон об изменниках. Тогда Ликург решил дело следующим образом: если к Леократу неприменимы существующие законы, то само постановление судей восполнит законодательство. Ликург потребовал для Леократа смертной казни. Леократ едва спасся, благодаря тому, что голоса судей разделились поровну.
Судя по речи против Леократа, Ликург был учеником Исократа: торжественное спокойствие ему ближе, чем порывистая взволнованность-Демосфена, но общий стиль Ликурга гораздо грубее, чем у Исократа. Тем не менее Ликург обладал большой ораторской силой, искренней страстностью и способностью убеждать слушателей, благодаря своей тонкой, строгой, и вместе с тем эффектной логике.
Кроме речи "Против Леократа", из речей Ликурга до нас дошло еще некоторое количество фрагментов.
Последний из входящих в канон десяти аттических ораторов - Динарх. Отец его был родом из Коринфа. Динарх, родившийся в 361/60 г., еще юношей прибыл в Афины и обучался в риторической школе Феофраста, ученика Аристотеля. Эта школа, вероятно, продолжала собой ту, которая была основана Аристотелем в противовес школе Исократа. Профессия логографа позволила Динарху приобрести немалое богатство и даже играть некоторую политическую роль, хотя он и был метеком. После "освобождения" Афин из-под власти Кассандра Деметрием Полиоркетом в 307 г. Динарх, как приверженец Кассандра, эмигрировал из Афин и заочно был приговорен к смерти, но в 292 г. был помилован и вернулся в Афины. Дальнейшая его судьба и год смерти неизвестны.
Он написал около ста речей, но из них до нас дошли только три. Для одного из обвинителей в процессе Гарпала (всего их было десять, включая Гиперида), Динарх составил речь "Против Демосфена", в которой Демосфен рисуется в самых черных красках, как интриган, взяточник, обманщик, вреднейший для государства человек. К тому же процессу относятся и речи "Против Аристогитона" и "Против Филокла".
Цицерон считает Динарха чисто аттическим оратором. Динарх подражал и Лисию и Гипериду, особенно же Демосфену, но за свою словесную неуклюжесть получил прозвище "мужицкого" или "ячменного" Демосфена (противопоставление грубого ячменного напитка, пива, виноградному вину). Так как в своем творчестве Динарх подражал многим известным ораторам, то впоследствии разного рода речи, чья принадлежность была неизвестна или сомнительна, часто включались древними в собрание его сочинений. Композиция речей у Динарха очень плохая: хотя он и сохраняет каноническое подразделение речи на части, но внутреннего распорядка у него нет. Изложение, хранящее следы выучки и начитанности, не может прикрыть скудного содержания его речей; это свидетельствует не только о слабости дарования самого Динарха, но и о том, что весь жанр ораторской речи в эту эпоху начинает уже клониться к упадку.
При изменившихся общественных условиях, за время с 322 по 307 г. подражание прославленным образцам не могло спасти ораторского искусства, приходящего в упадок. Поэтому так слабы были опыты Динарха. Требовалось переосмысление всего жанра. Основателем новой ораторской манеры был Деметрий из дема Фалера - человек многосторонне образованный, государственный деятель, писатель, ученый. Отец его сначала был рабом, затем приобрел права гражданства и разбогател, так что имел возможность дать своему сыну тщательное воспитание. Как и Динарх, Деметрий вышел из школы Феофраста. Он выдвинулся при Антипатре и Кассандре и с 318 по 307 г. управлял Афинами. После победы Деметрия Полиоркета над Кассандром и "освобождения" Афин Деметрию уже не было места в Афинах; он нашел приют в Египте у Птолемея Сотера и, как говорят, подал ему мысль основать библиотеку в Александрии. При Птолемее Филадельфе он впал в немилость и был сослан в отдаленную местность Египта, где и умер (около 280 г.). Из его многочисленных, утраченных для нас, сочинений на философские, историко-антикварные и риторические темы (в том числе отчет о его десятилетнем правлении Афинами, обвинение против афинян, защита Сократа) наибольшее значение имели речи. Их принципиальная новизна состояла в том, что они самим автором предназначались только для рецитирования в кругу любителей словесности.
Цицерон говорит, что Деметрий был первым, кто изнежил "ораторство", предназначая его только для узкого круга избранных ценителей. Все же Цицерон не вполне отрицает достоинства сочинений Деметрия: в них он чувствует еще дух Афин.
Аттическое красноречие процветало всего несколько десятилетий, приблизительно с 390 по 320 г.; наивысшим же его расцветом можно считать время с 360 по 322 г. (год смерти Гиперида и Демосфена), т. е. время деятельности Исократа, Исея и Демосфена. После потери Грецией политической самостоятельности красноречие утратило свою истинную арену - народные собрания. Ораторское искусство, потеряв связь с подлинной жизнью, удаляется в круг избранных ценителей. Место подлинного оппонента в произведениях позднейших ораторов заступает воображаемый. Из полемического диалога с этим воображаемым лицом рождается так называемая "диатриба" - род школьной декламации, темами для которой служили хитроумные конфликты, пересказы трагедий, всего чаще с оттенком морализирования, и т. п. Деметрий Фалерский стоит в начале этого пути красноречия, он все же еще "аттик"; полное изменение целей ораторской речи довершили последующие поколения.