По своему метру и по литературным формам элегия ближе других видов лирики стоит к эпосу. В элегических стихотворениях дактилические гексаметры чередуются с пентаметром, а пентаметр состоит из повторения той части гексаметра, которая находится ст начала стиха до цезуры πενθεμιμερής. Элегический метр имеет в основном такую форму:
- UU - UU - UU - UU - UU - U
- UU - UU - - UU - UU -
Эта форма представляет ту особенность, что в ней уже проявляется начало строфы. Элементы строфы можно найти и в гомеровском эпосе, например в причитаниях Андромахи, Гекабы и прочих троянок над телом Гектора (Ил. XXIV, 725-775), но там деление стихов на группы основывается на содержании их, между тем как в элегии симметрическое построение стихов имеет только формальную основу. Здесь двустишие, состоящее из гексаметра и пентаметра, повторяется в строгой последовательности независимо от его содержания.
Язык элегической поэзии в его основе тот же, что и в эпосе - ионийский диалект с примесью эолийских элементов, но в элегии встречаются уже новые ионийские формы, чуждые языку Гомера и Гесиода.
Это объясняется тем, что литературные формы элегии принадлежат к более позднему времени, чем гомеровские поэмы и произведения Гесиода.
Термин ἐλεγεῖον (ед. ч. ср. р.) указывал у древних греков на форму, а не на содержание произведения. Так называлось двустишие, состоявшее из гексаметра и пентаметра. Составленные из таких двустиший стихотворения называли элегиями (ἐλεγεῖα). В позднейшее время вошел в употребление термин ἐλεγεία, (ед. ч. женск. р.)
Происхождение слова ἐλεγεῖον было неясно самим грекам. У греческих лексикографов находим разноречивые объяснения. Свида объясняет это слово так: ἔλεγος ἀπὸ τοῦ ἒ ἒλέγειν. Β Etimologicum Gudianum ἔλεγεῖον производится παρὲ τὸν ἔλεον και τὸν γόον.
У современных ученых также имеются разногласия по вопросу о происхождении этого слова. Из новейших объяснений наиболее приемлемо то, которое выводит происхождение слова "элегия" из сходного фригийского слова elêgn, обозначающего "тростник". Таким образом, этот поэтический жанр был назван по имени инструмента, под звуки которого исполнялись элегические песни.[1]
Греческая элегия раньше всего развилась в той же области и среди того же племени, где достигла своего полного развития эпическая поэзия, - в Малой Азии, у ионийцев. В эпосе она почерпнула свою форму, а в жизни- свое содержание. Тревоги и ужасы войны, вторжение в Малую Азию киммерийцев вызвали к жизни поэтическое творчество Каллина, который считался древнейшим греческим элегиком, хотя, конечно, и до него были элегики, как были эпические поэты до Гомера.
Каллин был уроженцем ионийского города Эфеса. Время его жизни определяется теми событиями, о которых он говорит в своих стихотворениях. Точных указаний о времени его рождения и смерти в древних источниках не сохранилось. Вторжение киммерийцев в Малую Азию произошло во время правления в Лидии царя Гигеса (690-663 гг. до н. э.). Киммерийцы разрушили, по свидетельству Страбона (XIV, 1, 40, р. 647) Магнесию. Затем они взяли столицу Лидии Сарды. В это тревожное для малоазиатских греков время Каллин обратился к эфесской молодежи с энергичным призывом защищать родину. Он говорит в своей элегии (фр. 1):
Будете спать вы доколе? Когда мощный дух обретете,
Юноши? Даже людей, окрест живущих, и тех
Вы не стыдитесь средь лени безмерной? Вы мните, что в мире
Жизнь провождаете? Нет! - всюду война на земле!
(Перев. Г. Ц.)
Дальше в своем стихотворение Каллин старается пробудить в эфесских гражданах чувство любви к отечеству и презрение к смерти:
И достохвально и славно для мужа за родину биться
Биться за малых детей, за молодую жену
С ворогом злым. Смерть тогда лишь наступит, когда нам на долю
Мойры ее напрядут... Пусть же с подъятым копьем
Каждый стремится вперед и щитом свою грудь прикрывает,
Мощную духом, едва жаркий завяжется бой!
(перев. Г. Ц.)
В этом стихотворении Каллин является не только поэтом, но и политическим деятелем, призывающим своих соотечественников к защите родины. Тут отражаются чувства и мысли лучших современников Каллина.
Из произведений Каллина до нас дошло очень мало отрывков. Самый большой из них, сохранившийся у Стобея, состоит только из 21 стиха (фр. 1).[1] Кроме того, Страбон упоминает о гимне Каллина в честь Зевса, о стихотворениях, сюжеты которых были заимствованы из народных преданий, - о походе тевкров с острова Крита, о смерти предсказателя Калханта в Кларосе; а Евстафий в схолиях к "Одиссее" (XX, 106) говорит о поэме Каллина "Наксосская история" (Τὰ Ναξιακά) в трех книгах. Но принадлежность этой поэмы Каллину сомнительна.
После Каллина древнейшим элегиком является Тиртей, сын Эхемброта. Поэтическая деятельность его развилась в Спарте в связи с тревогами тяжелой для спартанцев Мессенской войны. Евсевий относит расцвет таланта Тиртея к 37-й олимпиаде (632-629 гг. до н. э.), а Аполлодор (у Гесихия)-к 35-й олимпиаде(640-637 гг.). По распространенному среди греков преданию, Тиртей был афинский гражданин, происходивший из дема Афидна. Относительно переселения Тиртея в Спарту существовало следующее предание. Во время второй Мессенской войны (в половине VII в. до н. э.) спартанцы, не надеясь собственными силами победить врагов, отправили послов в Дельфы спросить оракула, что им делать, чтобы одержать победу. Оракул посоветовал им обратиться к афинянам, просить у них вождя. Когда спартанцы обратились к афинянам с этой просьбой, афиняне послали не выдающегося военными талантами полководца, а хромого школьного учителя Тиртея. Однако Тиртей своими песнями так воодушевил спартанцев, .что они наголову разбили врагов. Но это предание, сообщенное Павсанием (IV, 15, 6) и многими другими древними авторами, недостоверно. Это - вымысел афинян, нередко прибегавших к различным выдумкам для прославления своего отечества. У Свиды сохранилось иное предание, заслуживающее большего доверия. Свида сообщает, что Тиртей происходил из Лаконии или из Милета. По всей вероятности, более достоверно указание, что он происходил из Лаконии. Поводом к появлению легенды о происхождении Тиртея из Аттики послужило то обстоятельство, что в Греции было два селения, носивших название Афидна: одно - в Аттике, другое - в Лаконии.[1] Следует обратить внимание и на то, что Тиртей был назначен вождем спартанского войска, а такое назначение едва ли было бы возможно, если бы он не был спартанским гражданином. Известно, что спартанцы очень строго охраняла права своего гражданства.
По вопросу о времени жизни и подлинности стихотворения Тиртея можно отметить два с виду остроумных, но в сущности парадоксальных суждения - Верроля и Шварца.[2]
Первый, опираясь на речь Ликурга против Леократа (гл. 101), но не приняв во внимание всего контекста в целом, относил деятельность Тиртея ко второй, а не к третьей Мессенской войне (о которой говорит Фукидид (I, 101), т. е. к середине V века до н. в. Шварц думает даже, что эти элегии были сочинены афинскими лакономанами в конца V века до н. э. и стали известны спартанцам не раньше 369 г. Опорой (весьма ненадежной) для него служат совпадения элегий Тиртея в отдельных выражениях и мотивах с элегиями Солона, в подражание которым будто бы и написаны псевдо-тиртеевские элегии. Но сходство в выражениях зависело от общего источника (языка эпической поэзия), а сходство в мотивах подсказывалось сходством событий, в связи с которыми писали Солон и Тиртей.
Подлинность дошедших до нас стихов Тиртея и их глубокая древность были убедительно доказаны французским ученым А. Вейлем (см. библиографию). Вейль старался найти в самых стихотворениях Тиртея такие черты, которые служили бы указанием на исторические факты, современные Тиртею. Он указывает, что в произведениях Тиртея все типично, все относится к определенному месту и времени. Зевс, по словам Тиртея, дал Лаконию Гераклидам; царь Феопомп покорил мессенцев на двадцатом году военных действий; на них было наложено тяжелое иго рабства, и они должны были отдавать победителям половину всего, что доставляла им земля; когда же царь умирал, они должны были с женами и детьми оплакивать его. У Тиртея упоминается об одном характерном обстоятельстве: вследствие продолжительной войны спартанцы так пали духом, что приходилось проводить рвы в тылу войска, чтобы воины не могли бежать.[3] Кроме того, в некоторых отрывках Тиртея встречаются намеки на аграрные волнения. Об этих стихотворениях Тиртея упоминает Аристотель в "Политике" (V, 6, 2, р. 1306bЬ). Он не выражает сомнения в их принадлежности Тиртею и относит их ко времени Мессенской войны. Восстания происходят, - говорит Аристотель, - когда одна часть населения государства находится в чрезмерно угнетенном материальном положении, а другая слишком благоденствует. Это бывает чаще всего в военное время. Так случилось в Лакедемоне во время Мессенской войны, что известно из стихотворения Тиртея "Эвномия" ("Благозаконность"): некоторые граждане, угнетенные войной, требовали передела земли.
Все эти черты указывают на те исторические события, которые связаны с поэтическим творчеством Тиртея и. дают основание относить его жизнь ко времени второй Мессенской войны, а не третьей.[4] Возникает вопрос, почему элегии Тиртея были написаны не на лаконском наречии, а на ионийском. Вейль объясняет это тем, что язык элегии был общий для всей Греции - язык гомеровского эпоса. Его хорошо понимали лаконяне в VII веке до н. э., потому что рапсоды пронесли стихотворения, составленные на ионийском диалекте, от одного края Греции до другого. Кроме того, нужно заметить, что у Тиртея находятся и доризмы, например δημότας, δέσποτας и др. В некоторых местах, когда позволял сделать это метр, дорийские формы могли быть изменены переписчиками на ионийские. По всей вероятности, в стихах Тиртея было больше доризмов, чем в сохранившихся до настоящего времени фрагментах.
Предание о назначении Тиртея спартанским полководцем во время Мессенской войны Вейль толкует в том смысле, что он только давал советы спартанцам, но не распоряжался военными действиями. Аналогичный пример Вейль находит в рассказе Геродота (II, 33 сл.). Геродот говорит, что во время нашествия Ксеркса спартанцы, по указанию оракула, пригласили элидского предсказателя Тисамена и дали ему, так же как и Тиртею, права гражданства.
Поэтическая деятельность Тиртея была широка и охватывала различные стороны жизни спартанцев. Прежде всего он, призванный вести спартанцев к победе, должен был создать песни, которые могли бы пробудить в воинах мужество и решимость смело итти в бой для защиты отечества. И вот Тиртей в своих "Советах" проводит контраст между славной судьбой героя, который не страшится пасть на поле битвы, и позорным положением труса, бежавшего от врагов. Тиртей говорит:
Сладко ведь жизнь потерять, среди воинов доблестных павши.
Храброму мужу в бою ради отчизны своей!
Город покинув родной и цветущие нивы, быть нищим -
Это, напротив, удел всех тяжелее других!
С матерью милой, с отцом-стариком на чужбине блуждает
С милыми детками трус, с юной женою своей.
Будет он жить ненавистным для тех, у кого приютится,
Тяжкой гонимый нуждой и роковой нищетой;
Род свой позорит он, вид свой цветущий стыдом покрывает,
Беды, бесчестье за ним всюду летят по следам!
(Перев. В. В. Латышева)[5]
Стихотворение заканчивается призывом к юношам защищать свою родину и напоминанием о славе героев. Эта элегия сохранилась до настоящего времени благодаря оратору Ликургу, который приводит ее в речи против Леократа (гл. 107). Другой значительный по размерам фрагмент из "Советов" Тиртея сохранен Стобеем.[6] Основной мотив этого фрагмента тот же; военные подвиги, защита отечества - выше гсего. Тиртей говорит:
Я не считаю ни памяти доброй, ни чести достойным
Мужа за ног быстроту или за силу в борьбе,
Хоть бы он даже был равен циклопам и ростом, и силой,
Или фракийский Борей в беге ему уступал,
Хоть бы он даже был видом прелестней красавца Тифона,
Или богатством своим Мида с Киниром затмил,
Хоть бы он царственней был Танталова сына Пелопса,
Или Адрастов язык сладкоречивый имел.
Хоть бы он всякую славу стяжал кроме доблестной силы!
Ибо не будет никто доблестным мужем в войне.
Если не будет отважно стоять в виду сечи кровавой
Или стремиться вперед, в бой рукопашный с врагом:
Эта лишь доблесть и этот лишь подвиг для юного мужа
Лучше, прекраснее всех прочих похвал средь людей!
(Перев. В. В. Латышева)
Элегия заканчивается прославлением павших в боях за родную страну и оставшихся в живых героев, стяжавших ратную славу на поле битвы.
Другие сохранившиеся до настоящего времени отрывки "Советов" Тиртея незначительны, некоторые из них - не более одной строки (фр. 13, 14).
Тиртей не только призывал к отваге, храбрости, смелости в бою, он составил также маршевые песни - эмбатерии, с пением которых спартанцы шли в бой. Невольно является сравнение их с "Марсельезой", с которой у них есть даже сходство в начальных словах, обусловленное одинаковым положением и той же целью творчества. Эта песни имели не элегический, а анапестический размер (⌣⌣-), соответствующий мерному шагу, и составлены были не на ионийском, а на дорийском, родном для спартанских воинов диалекте. Ср. Например:
Вперед, о сыны отцов-граждан,
Мужами прославленной Спарты!
Щит левой рукой выставляйте,
Мечите с отвагою копья
И жизни своей не щадите:
Ведь то не в обычаях Спарты!
(Перев. В. В. Латышева)
Некоторые ученые высказывали сомнение в принадлежности этих песен Тиртею: ссылались на то, что Дион Хрисостом и Гефестион приводят их без указания имени автора; указывали также такие формы, которые были не свойственны дорийскому диалекту. Но византийский автор Иоанн Цец определенно утверждает, что маршевая песнь, приводимая Дионом, принадлежит Тиртею.[7]
Такой знаток греческой лирики, как Бергк, считал их подлинными и внес в свое издание "Poëtae lyrici graeci" без пометки "spuria" или "suspecta".
Тиртей был отзывчив и к современной ему политической жизни в Спарте. Длительная война с мессенцами, неравномерное распределение земель среди спартанских граждан и развивавшаяся в Спарте любовь к деньгам (φιλοχρηματία) - все это привлекало его внимание. Вопросам государственной жизни были посвящены стихотворения Тиртея, объединенные общим названием "Благозаконность" (Εὐνομία). От них дошли только отрывки. Довольно значительный отрывок из "Эвномии" приводит Плутарх в биографии Ликурга (гл. 6). Здесь Тиртей говорит, что государственный строй Спарты был организован согласно указанию дельфийского оракула и поэтому граждане должны соблюдать законы, действовать справедливо и не замышлять против, государства никакого зла (фр. 4).[8] В другом фрагменте (фр. 5) Тиртей говорит о покорении Мессены царем Феопомпом после длительной войны. Отрывки остальных фрагментов из "Эвномии" Тиртея незначительны. Александрийские ученые разделили собранные ими стихотворения Тиртея на пять книг, но возможно, что в это собрание попали и неподлинные стихи этого поэта.
Стихотворения Тиртея пользовались в Спарте большим уважением. Спартанцы постановили исполнять их на походах во время общих обедов, после молитвы богам. Лучший певец получал в награду от полемархов кусок мяса. Песни Тиртея распространились по всей Греции. Они были неизвестны на Крите и в Аттике. Оратор Ликург (IV век до н. э.) говорит о них как о таких произведениях, которые могут пробуждать в сердцах людей любовь к отечеству и его славе. Увлекались Тиртеем и римские поэты. Гораций в своей "Поэтике" (ст. 401 сл.) говорит о том влиянии, какое Тиртей и Гомер имели на развитие храбрости у людей; а начальные слова той элегии, в которой Тиртей призывает молодежь к защите родины (фр. 10), прозвучали в стихах Горация в известной фразе, получившей широкое распространение:
Dulce et decorum est pro patria mori.[9]
Каллин и Тиртей касались в своих произведениях общих явлений политической и социальной жизни, тех явлений, которые волновали многих граждан или даже целые государства. Выражение индивидуальных чувств, которые переживает человек в своей личной жизни, у Каллина и Тиртея не встречается. Мотивами для творчества Каллина послужили общенародные бедствия ионийских городов, а Тиртей в своих произведениях имел в виду современные ему события в Спарте. Элегии Мимнерма имеют другие черты. Главным мотивом его произведений являются личные чувства. Это зависело от тех бытовых условий, в каких жил Мимнерм. Расцвет его таланта Гесихий и Свида относят к 37-й олимпиаде (632-629 г. до н. э.). Место рождения Мимнерма в точности неизвестно. Полагают, что он родился в Колофоне. В одном стихотворении, которое приводит Страбон (XIV, 4, р. 634), Мимнерм называет Колофон "дорогим" (ἐρατή, фр. 9).
К наступлению 37-й олимпиады Колофон был уже завоеван лидийским царем Алиаттом. Политическая борьба в нем утихла, и жители Колофона стали искать наслаждений в пирах, роскоши и чувственных удовольствиях. Интерес к политическим вопросам был подавлен. Это отразилось в поэзии Мимнерма, оторванной от запросов общего характера.
Преобладающим мотивом поэзии Мимнерма является любовь. Но по сохранившимся отрывкам нельзя определить, насколько глубоко переживал он свои чувства: в них мы не находим не только образа, но даже имени его возлюбленной. Предание называет ее Нанно́. Установилось мнение, что сборник элегий Мимнерма носил ее имя. Но название сборника стихотворений Мимнерма "Нанно́" впервые встречается у Гермесианакта (Афиней XII, 597), а Гермесианакт не заслуживает доверия, потому что он часто допускает неточности в передаче фактов и даже иногда выдает свои выдумки за действительность. Очень может быть, что в стихотворениях Мимнерма встречалось имя Нанно, а Гермесианакт произвольно выдал его за имя той женщины, которой особенно увлекся Мимнерм.[1]
Нерадостный тон звучит в эротических стихотворениях Мимнерма. На них лежит печать мрачной думы и постоянной боязни за будущее. Особенно страшит его старость, то время, когда сила любви угасает. В старости он не видит никакого утешения, никаких радостей и находит, что лучше умереть, чем жить стариком.
В одном фрагменте, сохраненном у Стобея, Мимнерм говооит (фр. 1):
Без золотой Афродиты какая нам жизнь или радость?
Я бы хотел умереть, раз перестанут манить
Тайные встречи меня, и объятья, и страстное ложе.
Сладок лишь юности цвет и для мужей и для жен.
После ж того, как наступит тяжелая старость, в которой
Даже прекраснейший муж гадок становится всем,
Дух человека терзать начинают лихие заботы.
Не наслаждается он, глядя на солнца лучи,
Мальчикам он ненавистен и в женах презрение будит.
Вот сколь тяжелою бог старость для нас сотворил!
(Перев. В. В. Вересаева)
Мимнерм не хочет дожить до глубокой старости. Желанным пределом человеческой жлзня он ставят шестьдесят лет. Старость и страшит и тревожит его. Она наступает незаметно, быстро и влечет за собою только страдания. Эти мысли ярко выражены в следующем стихотворении:
В пору обильной цветами весны распускаются быстро
В свете горячих лучей листья на ветках дерев.
Словно те листья, недолго мы тешимся юности цветом.
Не понимая еще, что нам на пользу и вред.
Час роковой настает, - и являются черные Керы
К людям; у первой в руках-старости тяжкий удел.
Смерти удел - у другой. Сохраняется очень недолго
Сладостный юности плод: солнце взошло, - и увял.
После ж того, как пленительный этот окончится возраст,
Стоит ли жить? Для чего? Лучше тотчас умереть!
Беды несчетные душу нещадно терзать начинают:
У одного его дом гибнет, идет нищета.
Страстно другому детей бы хотелось иметь, и однако
Старцем бездетным с земли грустно он сходит в Аид.
Душегубительной третий болезнью страдает. И в мире
Нет человека, кого б Зевс от беды сохранил.
(Перев. В, В. Вересаева )
Жизнь без радостей, без наслаждений любви, хотя бы она продолжалась вечно, не представляется Мимнерму заманчивой. Он иллюстрирует это мифом о Тифоне, возлюбленном Эос-Зари. Заря испросила ему у Зевса бессмертие, но забыла испросить вечную юность. И вот Тифон живет вечно, но не может избежать старости. Мимнерм находит эту вечную старость более ужасной, чем смерть.
В своих элегиях Мимнерм, по свидетельству Павсания (IX, 30, 1), воспел битву жителей Смирны с лидийским царем Гигесом. Он касался мифов о походе Аргонавтов в Колхиду. У него есть и восточный миф о дивном золотом крылатом кубке, сделанном Гефестом, в котором Солнце совершает свой ночной путь (фр. 12). Он воспевал также и военную славу героев (фр. 14). А Плутарх говорит, что еще в его время существовал древний ном, называвшийся "смоковничным", который, по свидетельству Гиппонакта, исполнял на флейте Мимнерм.[2]
Все это говорит о большой отзывчивости Мимнерма к различным явлениям окружавшей его жизни и к преданиям родной старины, но все-таки преобладающим мотивом в его поэзии является любовь. Он положил начало эротической поэзии в греческой литературе. По его следам пошли позднейшие певцы любви. Ему подражали александрийцы Филет и Каллимах. В римской литературе заметно влияние его на Тибулла, Овидия и Проперция. Из Горация (Посл. II, 2, ст. 99 сл.) видно, что Мимнерм пользовался большим уважением в Риме. До нас, к сожалению, дошло очень мало отрывков из произведений этого; поэта и очень мало внесено новейшими находками в папирусах.
После Мимнерма выдающимся представителем элегии в Греции является афинянин Солон. Но его элегии носят иной характер, чем элегии Мимнерма; мотивами их были не личные чувства поэта, а современные ему явления политической жизни и классовой борьбы. Время Солона было периодом обостренной борьбы в Аттике обездоленных крестьян с афинской аристократией. В конце VII и в начале VI века до н. э. "... все пышнее расцветавшее денежное господство благородных выработало также новое обычное право, для того чтобы обеспечить кредитора против должника, для того чтобы освятить эксплуатацию мелких крестьян владельцами денег. На полях Аттики всюду торчали столбы с надписями, в которых сообщалось, что данный участок заложен тому-то и тому-то за такую-то сумму денег. Поля, свободные от таких надписей, были уже большей частью проданы вследствие неуплаты в срок закладной суммы или процентов и перешли в собственность благородного ростовщика..."[1] Афинские крестьяне были в полном порабощении у богатых: не только самих крестьян, но и детей их можно было увести в рабство в случае неуплаты аренды. Ссуды обеспечивались также личной кабалой. Так было до Солона, который, по свидетельству Аристотеля, сделался первым "простатой", первым защитником народа,[2] и составил законодательство для афинян, охранявшее права обездоленных, К тому же временя относится и война афинян с мегарцами за Саламин, начавшаяся по инициативе Солона. С полным правом можно сказать, что Солон был и поэт и государственный деятель, который, по меткому выражению Энгельса, " ... открыл ряд так называемых политических революций, и притом с вторжением в отношения собственности".[3]
Солон - единственный из греческих лириков, с жизнью которого мы знакомы по древней биографии, правда, написанной далеко не его современниками - Плутархом и Диогеном Лаэртским. Кроме того, довольно много сведений о нем дает такой точный автор, как Аристотель. Время рождения Солона относили ко второму году 36-й олимпиады (635 г. до н. э.). "По происхождению и по известности Солон принадлежал к первым людям в государстве, - говорит Аристотель, - а по состоянию и по складу своей жизни - к средним".[4] Он происходил из богатого и знатного рода Кодридов, но был беден, так как отец его Эксекестид расточил свое имущество. Желая улучшить свои средства, Солон занялся торговлей. Путешествия, связанные с торговыми делами, имели большое влияние на развитие Солона. Он посетил много городов, встречался со многими людьми. Путешествия обогатили его множеством наблюдений и впечатлений, а общение с выдающимися современниками расширило его умственный кругозор. Он возвратился в Афины обогащенный житейским опытом, и это позволило ему занять влиятельное положение в государстве. Как большой патриот, Солон с любовью следил за жизнью своего народа и не оставлял в стороне тех вопросов, которые она выдвигала. Поэзия его тесно связана с современными ему политическими событиями в Афинах.
Большое значение для афинян имел поход на Саламин, предпринятый по настоянию и под руководством Солона. Элегия, в которой Солон убеждал афинян решиться на этот поход, называлась "Саламин" (Σαλαμίς). Плутарх в биография Солона (гл. 8) рассказывает относительно обнародования этой элегии следующее.
Афиняне несколько раз пытались возвратить отнятый у них мегарцами остров Саламин, но это им не удавалось. После многих безуспешных попыток они постановили, что тот, кто предложит итти войной на Саламин, будет приговорен к смерти. Но Солон перехитрил их. Он притворился помешанным, явился на городскую площадь в дорожной шляпе, взошел на камень, на который становились вестники, и прочитал элегию, начинавшуюся словами:
Сам я глашатаем прибыл с желанного к вам Саламина.
Стройно сплетенную песнь вместо речей принося.
Лучше мне жить на Сикине или Фолегандре,[5] продолжал Солон, а не в родных Афинах. Ведь скоро про нас пройдет молва: это афинянин, предатель Саламина.
Стихотворение, состоявшее из ста стихов, оканчивалось словами:
На Саламин! Как один человек, за остров желанный
Все ополчимся! С Афин смоем проклятый позор!
Друзья Солона, в особенности Писистрат, стали убеждать афинян последовать зову поэта. Афиняне начали войну, избрав своим вождем Солона, и возвратили Саламин. Но приобретение его и расширение афинских владений не привело к восстановлению внутреннего мира в Афинах. Борьба классов продолжалась, и вся земля по-прежнему "была в руках немногих",[6] как говорит Аристотель. В это тяжелое время Солон выступает со своими "Наставлениями афинянам" (Ὑποθῆκαι εἰς Αθηαίους). В своей элегии Солон высказывает глубокую уверенность в том, что афиняне не погибнут, что Афинское государство останется сильным, какие бы бедствия его не постигли, потому что такова воля Зевса и других богов. Кроме того, Аттику хранит Афина Паллада. Бедствия афинян происходят не от богов, а от людей, говорит Солон, от несправедливости и насилия вождей. Солон рисует мрачную картину нравов своего времени. Хищничество доходит до того, что некоторые граждане не щадят ни государственного достояния, на имущества, принадлежащего храмам. Справедливость нарушается, бедняка должны покидать родную землю или итти в рабство. Солон указывает выход из этого тяжелого положения: соблюдение законности смягчит грубость, подавит жадность и направит судей на путь справедливости.
Элегии Солона постепенно подготовляли афинян к мысли о необходимости нового законодательства, которое ограничило бы произвол и обеспечило бы личную свободу. В 594 г. до н. э. афиняне поручили Солону проведение новой государственной реформы, но его реформы не удовлетворили на богатых, на бедных. Солону пришлось защищаться от нападок и упреков. Оправдываясь, он говорит, что дал бедному народу столько власти и прав, сколько было необходимо, ограничил богатых и не позволил господствовать ни той, ни другой партии.
Более личный характер имеют те элегии Солона, которые относятся к "Наставлениям самому себе" (Ὑποθῆκαι εἰς ἑαυτόν). Здесь поэт указывает, в чем, по его мнению, состоят счастье человека. Он обращается к музам с просьбой - "склонить свой слух к его мольбе":
Счастье мне от богов блаженных подайте, а в людях
Чистой да будет всегда добрая слава моя.
Пусть друзьям приятен я буду, врагам же на горе.
Между одними почтен, грозен для взора других.
Хочется мне достаток иметь, наживать же неправо -
Нет: за неправдой во след быстро возмездье идет.
(Перев. С. Шестакова)
Солон подчеркивает, что не следует наживать богатства дурными путями. Он указывает на непрочность такого богатства. Вскоре наступает беда, говорит он, потому что Зевс наблюдает за всем. Гнев Зевса неизбежно постигает виновного, и если ему как-нибудь удастся спастись от наказания, то кара ждет его детей или его потомство. Солон перечисляет дальше те способы, какими люди хотят добиться богатства. Несомненно, Солон берет эти факты из жизни. Это яркая картина быта. В общем можно сказать, что заглавие "Наставления самому себе" не соответствует содержанию элегии: она с большим правом могла бы называться "Наставления афинянам". Солон выступает в ней противником алчной, несправедливой наживы и поборником честного и добросовестного труда. Солон считал одной из важнейших целей жизни стремление к добродетели и приобретение знаний. О себе он говорит в одной из элегий: "Я старею, постоянно многому учась".
Непрерывные размышления над ходом событий и опыт, вынесенный из продолжительной жизни, развили в Солоне зоркость и замечательную способность предусмотреть будущие беды там, где другие не видели ничего тревожного. Он догадывался о замыслах Писистрата захватить тираннию в Афинах еще в то время, когда большинство афинян относилось к нему с большим доверием. Действительно, Солон не ошибся. Ему пришлось увидеть начало тираннии Писистрата. Тогда Солон обратился к афинянам с упреками: "Если вы теперь страдаете, - говорил он афинскому народу, - то виной этому ваше малодушие. Не обвиняйте же богов! Ведь вы сами усилили могущество этих людей, так как дали им телохранителей и обрекли себя на позорное рабство. Каждый из вас хитер, как лисица, но у всех вас мало ума, вы доверяете речам коварных людей, а на поступки их не обращаете никакого внимания".
Комментарием к этим словам Солона может служить рассказ Аристотеля о том, как Писистрат захватил тираннию в Афинах. "Писистрат сам нанес себе раны и под предлогом, будто это сделали его политические противники, убедил народ дать ему телохранителей. Получив в свое распоряжение отряд так называемых "дубиноносцев", он с их помощью восстал против народа и занял Акрополь". "Говорят, - продолжает Аристотель, - когда Писистрат просил себе охраны, Солон возражал против этого и сказал, что одних он превосходит умом, а других - мужеством. Умом превосходит тех, кто не знает, что Писистрат стремится к тираннии; мужеством - тех, кто знает об этом, но молчит. Но так как словами ему не удалось убедить, то он стал с оружием перед, дверями и говорил, что помог отечеству по мере своих сил и ждет того же от других".[7]
Кроме стихотворений, написанных элегическим размером, Солок слагал также стихотворения ямбическим и трохаическим размером. От них сохранились только незначительные отрывки, приводимые Аристидом, Плутархом, Афинеем и другими авторами. Многие из отрывков так незначительны по размерам, что трудно определить, в какой связи высказана та или другая мысль. Наиболее крупным является фрагмент, в котором Солон говорит о своем законодательстве (фр. 36). Он призывает Землю, мать олимпийских богов, в свидетельницы того, что он снял долговые столбы и возвратил на родину многих афинских граждан, вынужденных в свое время покинуть родину и даже забывших родной язык, а других освободил от рабства. Солону приписывались даже мелические стихотворения, но это мнение ошибочно. Некоторые произведения Солона стоят в связи с его частной жизнью. Сюда относятся сколии, застольные песни, в которых прославлялись подвиги предков, высказывались правила житейской мудрости, прославлялись дары Диониса и Афродиты.
Сохранились до настоящего времени также отрывки посланий Солона к некоторым его современникам, - к правителю города Солы на Кипре Филокипру, поэту Мимнерму, Критию и др. Послание Филокипру содержит воспоминания Солона о том времени, когда он гостил у Филокипра. Солон дал ему совет перенести столицу из города Эпеи, находившегося на неудобном месте, на другое, лучшее место. Филокипр исполнил этот совет, основал новый город и назвал его в честь Солона "Солы". Солон вспоминает об основании Сол и желает счастья Филокипру. В послании Мимнерму Солон старается ободрить этого поэта, внушить ему более светлые взгляды на жизнь и ставит ее желанным пределом не шестьдесят лет, как Мимнерм, а восемьдесят. В посланиях к Критию Солон дает советы, основной мотив которых - умеренность в требованиях от жизни, так как богатство не спасает ни от смерти, ни от болезней (фр. 24). В одном из отрывков посланий к Критию находится совет Солона его другу - слушаться указаний своего отца (фр. 22). Среди посланий Солона Критию издатели обыкновенно помещают еще стихотворение "Седмицы человеческой жизни", не имеющее личного характера. Может быть, вопрос о том, как проходит человеческая жизнь, был как-нибудь затронут молодым Критием в беседах с Солоном, но больше оснований было бы поставить это стихотворение в ряду посланий Мимнерму.
Маленький мальчик, еще неразумный и слабый, теряет
Первых зубков своих ряд, чуть ему минет семь лет;
Если же бог доведет до конца семилетье второе, -
Отрок являет уже признаки зрелости нам.
В третье у юноши кроется быстро, при росте всех членов,
Нежным пушком борода, кожи меняется цвет.
Всякий в седмице четвертой ух в полном бывает расцвете
Силы телесной, а в ней доблести знак видят все.
В пятую - время подумать о браке желанном мужчине,
Чтобы свой род продолжать в ряде цветущих детей.
Ум человека в шестую седмицу вполне созревает,
И не стремится уж он к неисполнимым делам.
Разум и речь в семь седмиц ухе в полном бывают расцвете,
Также и в восемь, - всего вместе четырнадцать лет.
Мощен еще человек в в девятой, однако слабеют
Для веледоблествых дел слово и разум его.
Если ж десятое бог доведет до конца семилетье, -
Ранним не будет тогда смертный конец для людей.
(Перев. В. В. Латышева)
О времени смерти Солона Плутарх сообщает, что, по свидетельству Гераклида Понтийского, он умер вскоре после захвата Писистратом тираннии, а Фотий относит его смерть ко второму году тираннии (560-559 гг.).
Стихотворения Солона разделяются на следующие группы: "Саламин", "Наставления афинянам", "Наставления самому себе", послания, ямбы и эподы. Но это разделение принадлежит не самому Солону, а сделано его издателями, может быть, только в Александрийской библиотеке.[8] Нельзя не заметить, что эти заглавия не всегда соответствуют содержанию стихотворений Солона, - например, в "Наставлениях самому себе" поэт не обращается к себе, а говорит о пороках, широко распространенных среди афинян.
Солон внес в греческую элегию новые мотивы. Он чутко откликнулся не только на ход политической жизни афинян и на борьбу, которая была в его время между афинской аристократией и бедняком, но и внес в элегию элемент морали, этики, желая указать своим согражданам идеал и высшие цели деятельности человека. Богатые содержанием стихотворения Солона долго сохранялись среди греческого народа. Афиняне любили его стихи, они издали постановление, чтобы дети выступали с декламацией их ежегодно на празднике Апатурий. Лучшие декламаторы получали награду. Связь стихов Солона с современной ему жизнью так велика, что они являются одним из источников для истории Афин конца VII и начала VI века, а Аристотель в своей "Афинской политии" находит необходимым на них ссылаться.[9] Демосфен, обвиняя оратора Эсхина в недобросовестном исполнении обязанностей посла к македонскому царю Филиппу, приводит, как роковой приговор Эсхину, большой отрывок из элегии Солона, в которой поэт, выражая твердую уверенность, что Афины никогда не погибнут, осуждает изменников, которые, уступая подкупу, безрассудно вредят своему народу.[10] Так, спустя более двухсот лет после смерти Солона, прозвучал среди афинского народа его патриотический призыв - верить в силу родины и не изменять ей.
Упоминания о Солоне и цитаты из его стихотворений часто встречаются в греческой литературе: у Платона, Плутарха, Диогена Лаэртского, Диодора Сицилийского, Аристида и многих других. У Феогнида находим прямые заимствования стихов Солона (например, ст. 227-232). О Солоне не забыли и византийские авторы, Стобей, Свида, и собиратели греческих пословиц. Солона читали и изучали в Риме. Знакомство с его стихами видно, например, у Горация (Посл. I, 12, ст. 5).
Si ventri bene, si lateri est pedibusqje tuis, nil
Divitiae poterunt regales addere maius.[11]
Первый стих - дословный перевод послания Солона к Критию (фр. 24, ст. 4).
Уже в элегиях Солона встречается дидактический элемент, поучительные сентенции, которые дали собирателям греческих пословиц довольно значительный материал. Этот элемент с гораздо большей силой сказался в стихотворениях мегарского поэта Феогнида, время рождения которого Евсевий и Свида относят к третьему году 58-й олимпиады (546 г. до н. э.).
Вопрос о месте рождения Феогнида спорен. Из стихотворений этого поэта видно, что он был уроженцем Мегар (ст. 21), но так как в Греции было два города, носивших это название, Мегары Нисейские и Мегары в Сицилии, то является неясным, в котором из этих городов родился Феогнид. Платон (Законы I, 5, 630a) называет Феогнида гражданином Сицилийских Мегар. Немецкий ученый Ю. Белох указывает, что и в самих стихотворениях Феогнида можно найти основания для такого утверждения; так и Феогнид и его любимец Кирн называются в элегиях "всадниками", а в Нисейских Мегарах в то время, к которому относится жизнь Феогнида, не было сословия всадников.[1] Но с таким выводом нельзя согласовать того места в стихах Феогнида, где он говорит о своих путешествиях, о том, что он побывал и в Сицилии, и на богатой виноградом Эвбее, и в славной Спарте, - везде его принимали радушно, но он нигде не находил отрады, потому что нет ничего дороже родины (ст 783 сл.). Из этих слов ясно, что Сицилия не была его родиной. Упоминание о том, что Феогнид и Кирн были "всадниками" (ἱππεῖς), указывает не на их военную службу в коннице, а на их классовое положение, на то, что они принадлежали к аристократии. Аналогичное явление видим на острове Эвбее, где высший класс назывался всадниками, хотя конницы на Эвбее не было.
Отразившиеся в стихотворениях Феогнида исторические события также указывают на Мегары Нисейские. В VI веке до н. а. в Мегарах Нисейских велась упорная борьба между аристократами и народной партией. Успех переходил то на одну, то на другую сторону.
Феогнид принадлежал к аристократической партии, называвшей себя "хорошими людьми" (ἀγαθοί) в противоположность народу, который эта партия называла "дурным" (κακοί), Феогнид был участником классовой борьбы, свидетелем успеха аристократической партии и ее падения. Он потерял в это время свое имущество и должен был странствовать по чужим краям. Когда успех снова перешел на сторону аристократов, Феогнид возвратился на родину, но своего имущества не получил обратно. Эта борьба ярко отразилась в стихотворениях Феогнида. В них видны следы пережитых им превратностей и отражение той ненависти, которую он питал к мегарской народной партии. Вот в каких страстных словах выразилась его злоба (847 сл.):
Крепко пятою топчи пустодушный народ, беспощадно
Острою палкой коли, тяжким ярмом придави!
(Перев. В. В. Вересаева)
Дошедший до нас сборник элегий Феогнида разделяется на две части. Одна из них заключает в себе 1230 стихов, содержащих наставления любимцу Феогнида юноше Кирну; другая, гораздо меньшая по размерам (159 стихов), носит эротический характер. Обе части страдают отсутствием связи между отдельными звеньями. Часто встречается резкий переход от одной мысли к другой, ничем не связанной с предыдущей. Непоследовательность зависит от того, что помещенные в сборнике стихотворения Феогнида дошли до нас не в таком виде, в каком они были созданы поэтов. Это не цельные стихотворения, а фрагменты их, расположенные без логической последовательности. Очень трудно проследить принципы, которыми руководился составитель этого сборника при распределении отдельных элегий. И. Зитцлер в "Prolegomena" к изданию Феогнида доказывает, что при соединении отдельных частей составитель сборника в некоторых случаях руководился мотивом сходства между мыслями и даже отдельными словами, а в других - мотивом контраста. По мнению Зитцлера, основой для распределения отдельных элегий Феогнида служила ассоциация представлений.[2]
Действительно, в стихотворениях Феогнида нередко встречаются сходство или контраст между мыслями или отдельными выражениями, находящимися близко одно от другого. Но этим еще не исчерпываются все принципы распределения стихов в сборнике элегий Феогнида. В некоторых случаях замечается связь не внутренняя, а чисто внешняя, формальная. Иногда связью служит только одна буква: например, в ст. 619-624 каждое двустишие начинается буквой π.
Дробление сборника стихотворений Феогнида на отдельные части так велико, что один из исследователей этого поэта, Карл Мюллер, разделил первую книгу его стихов (ст. 1-1230) на 350 частей.[3] Необходимо обратить внимание и на то, что в этот сборник вошло много стихов, принадлежащих другим поэтам. Тут находим стихи Тиртея (935-938), Мимнерма (793, 796) и особенно много стихов Солона (227-232, 315- 318, 585-590, 719-728, 1250-1254). Некоторые ученые указывают здесь еще стихи Архилоха, Фалеса, Хилона и других поэтов, но это только догадки. Во всяком случае, несомненно принадлежащими Феогниду можно считать только те стихи, в которых упоминается имя Кирна или которые имеют отношение к этой личности, хотя и тут можно в некоторых случаях предполагать подделку стихов в духе Феогнида. Сам Феогнид смотрел на имя Кирна как на печать, которая будет лежать на его стихах и охранять их от похищения (ст. 19 сл.):
Кирн! Мои поученья тебе да отмечены будут
Прочно печатью моей. Их не украдет никто.
Худшим никто не подменит хорошего, что написал я.
Будут везде говорить: "это сказал Феогнид,
Славный повсюду меж всеми людьми Феогнид из Мегары".
(Перев. В. В. Вересаева)
Изложение содержания гномологии Феогнида очень трудно вследствие отсутствия логической связи между отдельными частями. Поэтому мы остановимся только на важнейших мыслях Феогнида, на характерных чертах его элегий.
Сборник стихотворений Феогнида посвящен любимцу поэта Кирну, сыну Полипая. Поэт обращается здесь к Кирну с различными наставлениями. Он советует ему избегать общества дурных людей и стремиться к общению только с хорошими людьми, потому что окружающая среда оказывает на человека сильное влияние. От дурных людей можно научиться только дурному.[4] Феогнид старается развить в своем любимце осторожность и недоверие к людям. Он указывает на то, что немногие люди способны хранить вверенные им тайны, поэтому не следует вполне доверять даже друзьям. Эта осторожность тем более необходима, что узнать человека трудно. В несчастьи нельзя полагаться даже на родственников. Когда с человеком случится беда, то даже ближайшие родные отказывают ему в поддержке. Вследствие того, что так трудно завязывать дружеские связи, следует дорожить друзьями и не прерывать добрых отношений из-за мелочей (ст. 323 сл.). Согласие не может постоянно царить среди людей, размолвки вполне естественны, потому что человеку свойственно ошибаться. Дружеские связи должны быть крепки. Нужно помогать друзьям в беде. "Пусть на меня падет небо с высоты, если я не буду помогать тем, кто меня любит, а врагам причинять горе и всякие беды", - говорит поэт (ст. 869 сл.).
Феогнид нередко напоминает Кирну о том, что необходимо быть скромным и благоразумным. "Благоразумие - дар богов, и счастлив тот, кто им обладает". Богам Феогнид приписывает высшее могущество и полное управление миром и людьми. Никто не виновен в своих несчастьях, никто не создает сам себе счастья: все это посылают боги. Человек не знает, каковы будут плоды его трудов; он часто думает, что дело выйдет хорошо, а выходит плохо, и наоборот. Никому не дается то, чего он желает. Люди ничего не знают, их замыслы тщетны: всем управляют боги (ст. 133 сл.).
Но вера в богов не отличалась у Феогнида большой устойчивостью. В другом месте его элегии говорится: "Милый Зевс, ты управляешь всем и имеешь великую силу, ты прекрасно знаешь душу каждого человека, и власть твоя выше всего. Как же ты можешь ставить наравне негодных и справедливых людей?" (ст. 373-376). В этих словах явно выражается сомнение Феогнида если не в силе богов, то в их справедливости, а справедливость он считает обязательной и для человека (ст. 155-155). Еще резче колеблет он авторитет богов в другом отрывке:
Или еще, о владыка богов, справедливо ли это,
Что справедливейший муж, чуждый неправедных дел,
Не совершивший греха и обманчивых клятв не дававший.
Должен так часто терпеть незаслуженную скорбь?
Кто же, о кто же из смертных, взирая на все это, сможет
Вечных богов почитать?
(Ст. 743-748. Перев. В. В. Вересаева)
Так же неустойчивы представления Феогнида о судьбе. Он то считает ее непреодолимой, то внушает Кирну мысль о смелой борьбе с бедствиями (ст. 357-358).
В стихотворениях Феогнида ярко отразилась современная ему жизнь. Часто говорит поэт о жажде богатства, видимо охватившей в его время многих его сограждан. Многие, по видимому, стремились к богатству путем неправды и преступлений. Поэт с упреком говорит (ст. 145-146):
Лучше прожить с невеликим достатком, блюдя благочестье,
Чем достояньем большим несправедливо владеть.
(Перев. В. В Вересаева)
В стихах Феогнида мы находим и характеристику деятельности в Мегарах народных вождей, которых он ставит очень невысоко. Поэт говорит, что вследствие их тупоумия государство часто садилось на мель, подобно кораблю, направленному неопытной рукой. Как аристократ, с глубокой враждой относившийся к народу, Феогнид резко осуждает смешанные браки между лицами, принадлежащими к различным классам. Он говорит (ст. 183-189):
Кирн, выбираем себе лошадей мы, ослов и баранов
Доброй породы, следим, чтобы давали приплод
Лучшие пары. А замуж ничуть не колеблется лучший
Низкую женщину брать, - только б с деньгами была!
Женщина также охотно выходит за низкого мужа, -
Был бы богат! Для нее это важнее всего.
Деньги в почете всеобщем. Богатство смешало породы.
(Перев. В. В. Вересаева)
Феогнид касается в стихотворениях и своей частной жизни, полной страданий и превратностей судьбы. Его сильно тяготит бедность. "Тяжкая нищета, что ты сидишь на моих плечах! - говорит поэт. - Ты изводишь мое тело и мой рассудок и учишь меня совершать против воли много позорных дел" (ст. 649 сл).[5] В одну из тяжелых минут жизни у Феогнида вырвались грустные стихи (425-426):
Лучшая доля для смертных- на свет никогда не родиться
И никогда не видать яркого солнца лучей.
(Перев. В. В. Вересаева)
Но не всегда Феогнид так мрачно смотрел на свою жизнь. Он находил утешение в поэзии, в своих стихах, которым придавал большое значение, и верил, что его заветы не умрут вместе с ним, а прославят не только его, но и Кирна. Феогнид говорит Кирну (ст. 237-252):
Дал я крылья тебе, и на них высоко и свободно
Ты полетишь над землей и над простором морей,
Будешь присутствовать ты на пирах и на празднествах пышных.
Славное имя твое будет у всех на устах.
Милые юноши в пышных нарядах красиво и звонко
Будут под звуки тебя маленьких флейт воспевать,
Ясно звучащих. Когда же сойдешь ты в жилище Аида,
В мрачные недра земли, полные стонов и слез, -
Слава твоя не исчезнет, о Кирн, и по смерти, но вечно
В памяти будет людской имя храниться твое.
Ты по Элладе по всей пронесешься, бесплодное море,
Полное рыб, перейдешь, все острова посетишь.
И не на спинах коней ты поедешь, - фиалковенчанных
Муз сладкогласных дары всюду тебя понесут.
Всем, кому дороги песни, кому они дороги будут,
Будешь знаком ты, пока солнце стоит и земля.
(Перев. В. В. Вересаева)
Мы видим, как разнообразно содержание сборника стихотворений Феогнида. В наставлениях Кирну он касался многих вопросов, многих сторон жизни, но преобладающим мотивом у него являются вопросы политического и классового характера. Феогнид - яркий представитель аристократической партии в Мегарах середины VI века до н. э. Он презирает и страстно ненавидит мегарский народ; сильнейшим желанием его является "испить черной крови врагов".
К сборнику элегий, посвященных Кирну, в одной рукописи, содержащей стихотворения Феогнида (Codex Mutinensis X века), присоединено начало второго сборника стихотворений эротического характера, под названием Παιδικά, Этот сборник начинается воззванием к Эроту, богу любви, который погубил город Илион (Трою), погубил и славных героев, великого Тезея и доблестного Аякса, сына Оилеева. Сборник этот по своему содержанию очень циничен. По всей вероятности, он не принадлежит Феогниду; несомненно только, что до IV века н. э. этих стихотворений ему не приписывали. Это видно из того, что император Юлиан (361-363), сопоставляя некоторых языческих учителей нравственности, в том числе и Феогнида, с Сололоном, считает их выше последнего по чистоте нравственного учения. Кирилл в полемике с Юлианом признает произведения Феогнида настолько изящными и отличающимися такой нравственной высотой, что няня может дать прочесть их своему питомцу, а учитель - своему юному ученику. Несомненно, Кирилл не сделал бы этой уступки Юлиану, если бы в то время Παιδικά приписывались Феогниду. Ясно, что эти стихотворения были внесены в феогнидовский сборник уже после IV века н. э. Но некоторые стихи, входящие теперь в Παιδικά, принадлежат очень древним поэтам. На одной вазе, относящейся к V веку до н. э., изображен бородатый мужчина, декламирующий, как видно из надписи, стих ὦ παίδων κάλλιστε, входящий в состав второго феогнидовского сборника.[6]
Возникает вопрос, как был составлен феогнидовский сборник. Основой для него послужили сборники подложных стихотворений Феогнида, составлявшиеся в Афинах для школьного употребления. Дошедший до нас сборник элегий Феогнида носит следы различных переделок и вставок, но уже к V веку н. э. он имел тот же состав, что и теперь. Об этом свидетельствуют цитаты, приведенные С то Се ем. Было высказано мнение, что дошедший до нас сборник стихотворений Феогнида составлен в середине V века до н. э.[7] Но время его составления едва ли можно определить даже приблизительно. Несомненно только то, что он составлен из различных элегий. В основу сборника вошли подлинные стихотворения Феогнида, но к ним присоединены стихи различных элегиков и в полном и в измененном виде.
Элегии Феогнида пользовались в древности большой любовью и были широко распространены. О них упоминают Платон, Аристофан, Аристотель, Плутарх, Афиней и другие авторы. Об этом поэте не забыли и в византийское время, как видно из сохранившихся упоминаний о нем у Стобея и Свиды. Изречения Феогнида дали богатый материал собирателям греческих пословиц. Извлечения из его наставлений Кирну были сделаны уже в V веке до н. э. для школьного употребления.
Знакомство с Феогнидом замечается и в римской литературе в стихах Овидия и Горация. Мотив бессмертия в памяти потомства, - бессмертия, которое дает поэт (ст. 237-252), - заимствован у Феогнида Горацием и художественно развит в применении к самому себе в двадцатой оде кн. II, а затем в его известном стихотворении "Памятник", а чрез Горация отразился и в "Памятнике," Пушкина.
Гномическая поэзия, древнейшим представителем которой был Феогнид, быстро развилась в Греции. Она несомненно удовлетворяла вкусам того времени. Греки стали требовать от поэзии не только отклика на текущие явления политической жизни, не только выражения личных радостей и страданий, но также и поучения. В стихах начали искать и житейскую мудрость и выводы из житейского опыта. Вследствие этого в поэзию стал все больше и больше проникать гномический элемент.
В то время, когда в Мегарах слагал свои песни Феогнид, на берегу Малой Азии другой поэт - Фокилид создавал свои элегии, имевшие, подобно феогнидовским, гномический характер. О жизни Фокилида известно еще меньше, чем о жизни Феогнида. Он был уроженцем города Милета. Расцвет его таланта Евсевий относит к четвертому году 60-й олимпиады (537/536 г. до н. э.). Относительно обстоятельств жизни Фокилида ничего не известно. По видимому он не принимал близкого участия в политической жизни, - по крайней мере, в его стихотворениях нигде нет намека на его общественную деятельность. Общий характер стихотворений Фокилида - дидактический, но его элегии не отличаются такой глубиной содержания, как элегии Солона или Феогнида. Не замечается в них и оригинальности мысли. Самый большой из фрагментов (фр. 3), в котором изображаются четыре различных типа женщин, представляет подражание Семониду Аморгскому. Так как дошедшие до нас отрывки из произведений Фокилида очень незначительны, то на основании их нельзя составить полной характеристики поэта. Видно только, что это был практичный человек, ставивший главной целью жизни материально обеспеченное существование. "Нужно прежде всего добиваться средств к жизни, а добродетели - уже после, когда наступит обеспеченность" (фр. 10). Фокилид придавал большое значение мудрости и красноречию, а самым лучшим общественным положением он считал среднее (фр. 12).
К особенностям внешней формы стихотворений Фокилида относится то, что все его изречения очень кратки и большей частью укладываются в одном двустишии. Из дошедших до нас его изречений только три написаны элегическим размеров, остальные четырнадцать-дактилическим гексаметром. Многие из них начинаются одной и той же фразой: Καὶ τόδε Φωκυλίδεω ("И это - Фокилидово"). Однообразие формы двустиший Фокилида уже в древности вызывало насмешки.
Кроме отдельных изречений, Фокилиду приписывалась еще целая поэма в 230 стихов, составленная дактилическим гексаметром. Она называлась Ποίημα νονθετικόν, т. е. "Поучительная поэма". Это произведение долгое время считалось несомненно принадлежащим Фокилиду. Только в XVI веке Фридрих Зильбург указал на то, что в поэме находится много стихов, носящих явное влияние иудейской религии и даже христианства. Зильбург считал эти стихи позднейшими вставками, однако он не решился признать всю эту поэму не принадлежащей Фокилиду. Дальше Зильбурга пошел Иосиф Скалигер, который доказывал, что все это произведение составлено не Фокилидом, а неизвестным евреем александрийского времени, знакомым с греческой литературой, или даже христианским писателем. Доводы Скалигера были так убедительны, что после него эта поэма стала считаться апокрифическим произведением. Относительно ее автора мнения ученых разошлись: одни считали его евреем, другие - христианином.
Немецкий ученый Якоб Бернайс[1] доказывал, что в этой поэме нет ничего такого, что можно было бы признать несомненно христианским; по его мнению, здесь заметны только иудейские элементы. Относительно времени составления этой поэмы Бернайс не нашел возможным высказаться решительно. Он определяет время ее появления между половиной II века до н. э. и половиной II века н. э., находя наиболее вероятным, что она составлена в правление Нерона.
После Бернайса вопрос о происхождении приписывавшейся Фокилиду "Поучительной поэмы" был подвергнут новому пересмотру Отто Горамом. Горам пришел к выводу, что в ней находится много заимствований из различных мест иудейской библии, из книг Исхода, Второзакония, Притчей, Премудрости Соломона, Премудрости Иисуса, сына Сирахова, и псалмов. Горам утверждает, что он не нашел в этой поэме таких черт, которые несомненно указывали бы на знакомство автора с христианским учением.[2] Относительно времени составления этой поэмы Горам полагает, что она была написана в Египте, в Александрии, около 130 г. до н. э. Целью ее составления было распространение среди язычников знакомства с религией евреев. Но с мнением Горама Несогласны некоторые ученые, например Гарнак, который находит в псевдо-фокилидавой поэме элементы христианские. Таким образом, и в настоящее время вопрос о композиции этой поэмы остается спорным.
Фокиладом заканчивается ряд гномических поэтов древней Греции, и элегия получает другое направление - философское, которое более удовлетворяло требованиям того времени, В VI веке до н. э., в связи с развитием благоприятных экономических условий, особенно в ионийских колониях Малой Азии, стал развиваться интерес к общим вопросам о происхождения мира, о природе вещей, о религии. Являются первые мыслители-философы, которые пытаются дать ответ на эти вопросы. Предание сохраняло имена первых философов, а также ответы, которые они давали на волновавшее их вопросы. Это были ионийцы Фалес, Анаксимандр, Анаксимен и Гераклит. Они считала началом всего то воду, то воздух, то огонь, то нечто беспредельное. Изложение и критика их учения составляют задачу не история литературы, но философии, поэтому здесь касаться их не будем.
Среда древнейших греческих философов была и философы-поэты, которые излагали свое учение в поэтической форме. Эта черта заставляет остановиться в истории литературы на их творчестве. Древнейшим из философов-поэтов был Ксенофан.
По свидетельству Диогена Лаэртского (IX, 20), расцвет таланта Ксенофана относится к 60-й олимпиаде (540-537 гг. до н. э.). О жизни Ксенофана мало известно. Мы знаем, что в юности он был изгнан из родного Колофона враждебной ему политической партией и переселился в Сицилию, где проживал некоторое время в Занкле и Катане. Потом он переехал в Южную Италию, чтобы слушать Пифагора, и жил в Элее. Время смерти Ксенофана в точности неизвестно. Деметрий Фалерский и стоик Панетий говорят, что он достиг глубокой старости (Диоген Лаэртский IX, 20); но не указывают, сколько лет он прожил.
Ксенофан, так же как и другие философы, задавался вопросами о происхождении мира и религии. Сохранились отрывка его сочинения "О природе", написанного дактилическим гексаметром (см. выше, гл. X, стр. 175). Касаясь общих вопросов,. волновавших многих его современников, Ксенофан не мог оставить в стороне греческих мифов и религиозных воззрений. К ним он относится критически, отрицательно. Не следует воспевать, говорят он, битвы титанов, гигантов и кентавров, все это - выдумки прежних времен (фр. 1). Критикуя религиозные верования современнков, Ксенофан указывает, что люди приписывают божеству свои собственные черты и свойства, которых боги не имеют. Если бы львы, быки и лошади имели руки и могли рисовать, то лошади изображали бы божество в виде лошади, быки - в виде быка, - словом, божество приняло бы ту форму, какую имеют существа, поклоняющиеся ему. В представлениях людей о божестве отражаются даже черты племени. Иначе изображают божество эфиопы, иначе фракийцы. Но бог, говорит Ксенофан, не имеет человеческого образа. Он весь - око, разум, ухо. Ленин выразил эту мысль так: "Боги по образу человека".[1] Признавая антропоморфизм греческой религии созданием поэтов, Ксенофан порицает Гомера и Гесиода, которые приписывают богам то, что считается позорным у людей, - воровства, разврат и взаимный обман (фр. 11).
Ксенофан не побоялся выступить против общепринятых в его время религиозных представлений. Он смело высказал свои мысли и в других случаях. Так, он резко выступал против преклонения перед физической силой, между тем как его современники окружали величайшим почетом победителей на олимпийских состязаниях. Выше силы физической - сила разума, - говорит он, и неразумно я несправедливо ставить телесную силу выше мудрости (фр. 2).
Афиней сохранил значительный отрывок (24 стиха) из одной элегии Ксенофана, в котором изображен пир (фр. 1).
Вот уж пол подметен, руки вымыты, вымыты кубки...
Кто возлагает на нас дивно сплетенный венок;
Кто по порядку разносит душистое масло в сосудах;
Высится тут же кратер, полный утехой пиров;
Есть и другое в кувшинах вино, что сулит не иссякнуть, -
Сладкое: нежных цветов слышится в кем аромат;
Посередине хором льет ладан свой запах священный;
Чаши с холодной водой, сладкой и чистой, стоят;
Хлеб перед нами лежит золотистый, и гнется под грудой
Сыра и сотов густых пышно разубранный стол;
Густо украшен цветами алтарь, что стоит среди зала;
Песня, и пляска, и пир весь переполнили дом ...
Прежде всего благочестных толпа священною песнью
И речью чинной своей бога восславить должна.
Но возлиянье свершив и о том помолясь, дабы силы
Были дарованы пир благопристойно провесть -
Это ближайший наш долг! - не грех столько выпить, чтоб каждый,
Если не дряхл он, домой и без слуги мог дойти.
А из гостей тех почтим, кто, и выпив, нам с честью докажет,
Что добродетель живет в памяти, в слове его.
(Перев. Г. Ц.)
В этих стихах изображена живая и яркая картина античного пира, с его обстановкой, с дымящимся ладаном на алтаре, с возлияниями и молитвой богам. Местом пира, вероятно, предполагается родной Ксенофану Колофон, в котором в то время процветали богатство, роскошь и пиры.
Кроме элегий, Ксенофан составлял также пародии и силлы, от которых сохранились лишь незначительные отрывки. В одном из них Ксенофан пародирует Гомера.[2]
Произведения Ксенофана пользовались большой известностью в античном мире и в эпоху Византии. Об его воззрениях, учении и стихах встречаются упоминания у Аристотеля, Плутарха, Афинея, Диогена Лаэртского, Диодора Сицилийского, Климента Александрийского и многих других. Нельзя не обратить внимания и на то, что в начале "Панегирика" Исократа упрек крайнему увлечению греков атлетическими состязаниями выражен так же решительно и резко, как и у Ксенофана. Это, несомненно, свидетельствует о том, что Исократ был знаком с элегиями Ксенофана и разделял некоторые его взгляды. В римской литературе упоминают о Ксенофане Цицерон и Макробий.
В русской литературе находим подражание Ксенофану в стихотворении Пушкина: "Чистый лоснится пол; стеклянные чаши блистают".[3] С Ксенофаном Пушкин познакомился, не по греческому тексту, а по французскому переводу Лефевра.
Содержание элегической поэзии древних греков не исчерпывается произведениями тех немногих поэтов, о которых мы говорили. Жизнь выдвигала множество и даровитых и бездарных поэтов, создания которых бесследно погибли в веках. Некоторых мы знаем только по именам или по мелким отрывкам, не дающим возможности составить более или менее определенную характеристику автора, мотивов его творчества, формы и языка его произведений. В сборниках Т. Бергка "Poetae lyrici Graeci" и Э. Диля "Anthologia lyrica graeca" пред нами проходит целый ряд поэтов - творцов элегии: Клеобулина, Меланфий, Архелай, Эвен, Критий и множество других.
Слагали иногда элегии и такие авторы, литературная деятельность которых относится не к элегии, а к совершенно иному жанру, - например, эпик Асий, трагики Эсхил, Софокл и Эврипид, комики Эпихарм и Менандр, историк Фукидид и др.
Несомненно, дошедшие до нас имена поэтов и фрагменты их произведений не исчерпывают всего творчества греческого народа в области элегии. Мы стоим теперь пред развалинами великого здания.
Период греческой элегии до александрийского времени - самый богатый разнообразием мотивов, которые были в ней развиты и художественно представлены. В это время элегия служила целям политическим, военным и патриотическим; элегическим метром воспевалась и любовь, излагались нравственные поучения; наконец, в элегию проникает и философский элемент. Элегия развивалась в тесной связи с жизнью и ее запросами. Широта содержания элегии, разнообразие затронутых в ней вопросов зависели от того, что в первом периоде ее развития другие виды лирической поэзии не стояли еще на большой высоте, а эпос утратил свое преобладающее значение. Проза еще недостаточно развилась, чтобы выражать все оттенки мысли и служить не только истории, но и философии. Древнейшей формой греческой истории была не проза, а метрическая форма. Поэтому древнейшая элегия служила для выражения почти всех явлений жизни. Но по мере того как стали развиваться другие виды поэзии и прозы, содержание элегии стало суживаться. Вопросы политические и моральные, вопросы исторические и философские стали достоянием прозы. Причина этого понятна. Только проза, не стесненная формой изложения, как это бывает в поэзии, может быть полной выразительницей всех оттенков мысли. Наконец, на долю элегии осталось изображение личных чувств поэта, главным образом чувства любви. Это чувство является преобладающим в элегии александрийского периода.