Глава Первая

Географическая основа. - Развитие из местных средств. - Греческая цивилизация. - Роль Александра. - Основания городов. - Царство Лагидов. - Царство Селевкидов. - Индия. - Атропатена. - Малая Азия. - Галаты. - Македония. - Греки. - Эпир. - Взгляд на прошедшее. - Греки в Сицилии и Италии
Историческая жизнь древнего мира в пространственном отношении разбивается на две обширные области, середины которых отличаются друг от друга такими же противоположными свойствами, как и окраины.
От западного берега Инда и до Армении простирается громадная возвышенность, пустынная во внутренних покатостях, окаймленная вообще хорошо орошенными грядами гор, служивших притоном для воинственных горцев. Составляющие окраину этой возвышенности горы в северо-восточном углу сливаются с исполинскими хребтами высокой Азии, тогда как на западе они, как бы скучившись узлом, в Армянских областях, разветвляются по направлению к северу, востоку и югу, давая начало хребтам Кавказа, Малой Азии и Сирии. По покатостям этой Иранской возвышенности с замечательным однообразием повторяется гидрографическая система двойных рек с их богатыми низинами; на западе плодородные области Евфрата и Тигра отделяются пустынею от Аравийского полуострова; - на востоке Инд и Сетледж, главные артерии богатого Пенджаба, также отделены пустынею от внутренности браманскон Индии. Обе низины, как индийская так и арамейская, спускаются к морю на юг; - на север, Окс и Яксарт, изливавшие в древности свои воды в более обширное тогда Каспийское море, текут по бактрийской низменности, ограниченной с севера пустынею скифских орд; - наконец, менее значительная низина Кура и Аракса втиснута между Арменией и Кавказом, отделена горным хребтом от Черного моря, спускается к более низкому уровню Каспия. Эти четыре обильные речные области расположились вокруг мидо-персидской середины, которая словно естественная цитадель господствует над окрестными низменностями. Здесь всюду обнаруживается крайне скудное развитие морских сношений: заносимые песками устья рек, мелководные моря, песчаные берега препятствуют заморской торговле в немногих существующих здесь прибрежных местностях; а там, где встречаются удобные и обильные пристанями берега, ими не пользуются; мидо-персидская Азия вообще отличается континентальным характером.
В ином виде представляется западная область исторического древнего мира. С возвышенной середины Азии во все стороны спускаются бассейны рек; а тут, напротив, вокруг открытого гостеприимного моря высятся горные хребты то в виде однообразных африканских возвышенностей, то в обильном разнообразии эллинских заливов и островов. В Азии цивилизованные страны отделены друг от друга малодоступною населенною хищными племенами, внутри пустынною средою; здесь же все порывается к служащему общею связью морю, к передвижению взад и вперед, к взаимным сношениям. Однако, северные берега этой среднеземноморской области представляются в более разнообразном и более расчлененном виде, нежели южные, африканские. Здесь, на юге, за выдающимися горами стелется обширная, знойная пустыня; она местами простирается до самого берега, а иногда между скал, по дну тесного ущелья одинокий поток пробивается до мелководного устья; там, на севере, в море выступают острова и полуострова, в материк вдаются глубокие заливы, и за всем этим вытянулся широкий альпийский пояс, пересекаемый местами потоками, наделенный удобопроходимыми высокими горными дорогами; а по другую сторону этого вала спускаются новые скаты, по которым множество рек стекают к другим недальним морям: вот уготовленное поприще будущего исторического развития. Вышеупомянутая срединная область на востоке прислонилась к более обширному, еще сильнее сплоченному восточному материку, лишенному, можно сказать, всякой истории; тогда как Средиземное море соединяется с обширным западным океаном, заливы которого воспринимают в себя реки тех стран, омывают эти места будущей истории.
Итак, обе области востока и запада расходятся по своим противоположностям. Но в местах взаимного соприкосновения они замечательно переплетаются между собою. Египет и Малая Азия, берега Сирии и Греции, вот места, занимающие это важное промежуточное положение.
На окраине африканских пустынь, в иерархических государствах египетских фетишей впервые занимается заря исторических воспоминаний: фараоны победоносно проникли на восток, до Колхиды и Геллеспонта, о чем до сих пор свидетельствуют древние памятники; но Египет утратил уже свое величие, когда только что стала пробуждаться историческая жизнь других народов; Африка уже не в состоянии была создать из своих недр новое историческое владычество.
Египет составляет переход в Африку, а Малая Азия в Европу; Египет однообразен и замкнут в самом себе; а Малая Азия с ее более разнообразными по очертанию берегами открыта и доступна: она изобилует внутри горными цепями и плоскими возвышенностями, этим поприщем шумных столкновений народов между Азией и Европой; она раздроблена между разными племенами, то и дело колеблется между востоком и западом и не в силах сама собою достичь прочного единства.
Берег Сирии вполне принадлежит Азии, а Греция - Европе; однако как та, так и другая страна захватывает владычество в противоположной ей области. Пуны в течение нескольких веков господствуют над Средиземным морем; эти морские бедуины рыщут и торгуют по всем соседним и дальним берегам; Финикия продолжает процветать и развиваться в своих колониях, в Карфагене, в Испании, на островах, тогда как в своем родном крае она погибает. А Греция в свою очередь, рассадив с чрезвычайною энергией и на восток и на запад, по всем окрестным берегам, множество отпрысков, простирает свое оружие и свои завоевания до внутренней Иранской возвышенности, водворяется не только на этой высокой твердыне, но также и повеем окружающим ее низинам, захватывает также Малую Азию, Сирию, даже Египет; из Азии и Африки она господствует над восточным бассейном Средиземного моря, точно так же как Карфаген над западным. Тут переплетаются необычайные условия; исконный антагонизм между Азией и Европой здесь как будто поменялся своими полями; первобытные свойства, естественные данные подчинились результату истории и утратили всякое значение.
Затем возникает господство Рима над Италией; он клином втиснулся между карфагенским западом и эллинским востоком. Когда, наконец, Рим одержал победу над тем и другим, то центральная твердыня западной Азии также покорена была новым народом; подобно тому как римляне над бассейном Средиземного моря, так и парфяне стали владычествовать от Инда до Армении. История вновь распределилась между теми же обширными областями; но их население изменилось; после продолжительных тревожных колебаний с севера нахлынули германцы, а с юга аравитяне, и совершенно переместили центры исторической жизни.
Таковы в самых общих чертах географические условия, служившие основою древнеисторического развития во всем его составе. Однако географические данные, местные особенности существенно повлияли еще и в другом отношении: от них зависел языческий характер древности.
Заглянув в прошлое, мы в рассматриваемых нами областях застаем народы, отдельные племена в совершенном разобщении, независимыми друг от друга, занимающими строго ограниченные области; они как будто составляют продукты такого-то края, такой-то почвы, как бы органически срослись с нею; человеческая жизнь, сливаясь все еще с жизнью природы, заимствует от нее свой склад, свой тип. Кто опишет первое пробуждение духа? Он заявляет себя уже в первом слове; в самом звуке этого слова чуется ему таинственное сходство с обозначаемым им предметом; он создает вокруг себя свою собственную сферу бытия. Таким путем дух, претворив в себе эту окружающую его природу, осваивается с нею. Ко пока она одна только составляет источник его приобретений, цель его стремлений. Представляемым ею опасностям, возбуждаемым ею потребностям отвечают также средства, какими они преодолеваются; природа определяет пищу, образ жизни, обычаи; она служит почвою, на которой развивается дух, материнским его лоном, от которого он порывается на свободу. Откуда бы ни возникло чаянье высших небесных сил, он приурочивает их к известному месту, образу, бытию. Эти силы проявляются в творческой деятельности природы, там созерцаем мы их, оттуда заимствуем их имя, их образ; сами по себе они не что иное как выражение, как слово для этой природы, для окружающей нас родной среды. Это те силы, на которых основывается строй жизни, цивилизация; они издали законы, создали государство; последнее, как и всякая особь, состоит под их покровительством; культ, соединяющий верующих в эти силы, проникает не только в жизнь частного лица, но в государственный закон и социальный строй. Таким-то образом к местной замкнутости присоединяется еще самая тесная связь государства с религией; чем, наконец, и завершается строго сосредоточенное объединение каждого народа в отдельности. Предоставленный самому себе, в пределах своего родного края, благодаря присущей ему на родной почве развившейся способности, этот народ вырабатывает непосредственную, ничем еще не связанную судьбу своего собственного, от природы предоставленного бытия. Изучить, усвоить, выразить эту природу, составляющую его принцип, вот в чем заключается его история. От таких начатков далеко еще до идеи об едином обнимающем все народы человечестве, об едином царстве, которое не от мира сего, - до той идеи, полным выражением которой служит явление Спасителя! Вот та цель, к которой стремится развитие древнего языческого мира, вот с какой точки зрения следует постичь его историю.
Древней эпохе надлежало преодолеть разобщение народов, высвободиться из-под местных, естественных условий, заменить национальное развитие личным и вместе с тем общечеловеческим. Падение язычества, вот высшая цель, которую древность в состоянии была достичь своими собственными силами.
Все без перерыва, с возрастающим напряжением стремится к этой цели. На Востоке перед нами один народ за другим выступает на поприще истории; он нападает на своих соседей, побеждает их, владычествует некоторое время, а потом сам подчиняется власти нового, более сильного врага; наконец, персы покоряют себе весь состав исторически сложившегося Востока. Стремление к более и более высоким принципам встречается не исключительно у одного какого-нибудь народа; каждый из них проходит предназначенное ему о г. природы поприще. Потом, совершив свой подвиг, окруженный богатым достоянием национальной культуры, искусств, наук, самопознания, он подпадает власти другого народа, наделенного от природы более высоким принципом и призванного поэтому к владычеству. Но постольку, поскольку тот высший принцип сам по себе оказывается лишь национальным, он не в состоянии вполне охватить и возвысить покоренных, а может только поработить их и держать в повиновении. Персидская Азия составляет единую державу, но единство ее заключается лишь в самом государе и в орудиях его власти; а племена сохраняют своих богов, свой язык, свои обычаи и законы, однако все это подвергается презрению и не более как лишь терпимо; национальная независимость, воинская доблесть, внушаемая родным краем самоуверенная гордость, все это утрачено; а в этом-то для порабощенных и заключается их последнее, им присущее благо; оттого-то они так цепко и держатся за него.
И как изменилось все это! Перед нами сама в себе сокрушилась вся внутренняя жизнь народов. Ведь она возникла благодаря тесной связи религии с государством. Бога с миром. А теперь эти два начала расходятся; прежнее государство разрушено; народы не отрекаются от божества, но мир не заключается уже в нем, он существует без него, он перед ним одно лишь ничтожество. С распадением исконного священного государства, на развалинах иерархии возникает акосмизм, именно то отрешение богопознания от мира, которое не что иное как выражение немощи и скорби.
Но это возникло не вследствие одного такого распадения. Преобладание персидского начала заключалось, можно сказать, в том, что почином его и принципом было разъединение религии с государством, так что государство перестало быть жреческим, а хотело быть царским; при этом мир признается предметом стяжания для царства света, а человек становится сотрудником божества. Суровые, воздержанные, мужественные, неутомимые в деле распространения царства света, персы пустились завоевывать мир; это была первая нравственная сила Азии, и никакой народ Востока не был в состоянии воспротивиться ей.
Греческий мир положил ей предел. Тут стала развиваться иная богатая, своеобразная сфера жизни, почти во всех отношениях совершенно противоположная Востоку.
Пространство, на котором подвизался греческий мир, вовсе не велико; но какое разнообразие форм, какая пестрая смена поморья и материка, долин и гор, твердой земли, заливов и островов; тут, по соседству друг с другом встречаются разнородные местные виды, самые резкие переходы естественных условий. Всему этому отвечает также и население, пропасть мелких племен; независимые и резко отделенные друг от друга, крайне подвижные, они находятся в постоянной распре и борьбе друг с другом; руководясь в образе жизни, действиях и помыслах исключительно своеобразными местными особенностями, они подчиняются им вполне. Эта родная им природа является не в виде ничтожества; напротив, в ней живет и зиждется божество, оно составляет ее жизнь, ее откровение, ее личность, несметный сонм божественных образов, разнообразных как и те мелкие племена и общины, что поклоняются им. При всем том, во всех этих племенах, в их местных культах и обычаях, в различных диалектах существует некоторое сродство; соседство, неминуемые сношения с соседними племенами побуждает к сближению и взаимному соглашению. Божества разных племен и мест стали слагаться в группы богов, священные сказания, соединившись, слившись друг с другом, стали представляться в новых сочетаниях. И по мере того, как смутный символический характер древних местных естественных культов уступает человечно-нравственному началу, идея о всеобщеэллинской национальности все решительнее возносится над партикуляризмом мелких племен и местных диалектов. Около того времени, когда стало возникать персидское царство, эта идея пробудилась уже, хотя и не успела еще сложиться окончательно.
Греческие племена, как оказывается, с самого начала уже вышли из-под влияния естественных условий, которыми скован был древний Восток. Они отнюдь не замыкаются в касты, и культ богов у них не присвояется особенному жреческому сословию; у них нет священного писания, которое служило бы основою, а также и пределом их дальнейшего развития, ни иерархии, которую пришлось бы поддерживать как слепок божеского строя, ни общей царской власти, которая могла бы в концентрических развитиях вести их далее. По мере того как их миросозерцание становится шире и свободнее, преобразуются также их религиозные идеи, и все сильнее и сильнее возникающие личные свойства начинают преобладать над местными обычаями, над нравами предков. Народы Востока неизменно коснеют в известных пределах, тогда как греческая жизнь отличается подвижностью, разнообразием, изменчивостью и способностью преуспевать согласно внутренним преодолениям. Какая неутомимая деятельность, какие смелые предприятия и порывы проявляются тут всюду. по всем направлениям; и своеобразный эллинский отпечаток обнаруживается не только в том или другом месте, не только в той или иной форме: Сицилия, Иония, дорийцы, острова, все они принимают участие в общем деле; все они, соединившись вместе, составляют греческий мир, тот мир, что, толпами стекаясь на праздник Олимпийского бога, любуется играми и самим собою.
А в чем состоит их общее дело? Это то, что в Греции впервые появилось на поприще истории и достигло гам чрезвычайного могущества; это есть выражение именно того поступательного движения, которое, опережая действительное, настоящее и реальное состояние, постоянно стремится постичь, выразить, осуществить на практике идеальную цель, с тем чтобы потом, начиная с преобразованных таким образом действительных состояний, снова стремиться далее. Назовем это цивилизацией.
В эпоху, когда возникает могущество Персии, эта цивилизация переживает важный кризис. Эпическая песнь в поэзии и мифах переросла естественную основу эллинских религий и сделала ее неузнаваемою; силы природы и их действия преобразились в героев с их подвигами и страданиями; в мифологии, отчасти также в религии утратилась связь божеских властей с действительностями; а пробудившееся умозрение стало в то же время собирать эти мифы в виде внешней истории и, обсуждая их, допытываться вместе с тем той утраченной связи, исследуя ее вне области религии. Тогда возникла проза: началось вписывание народов и их прошедшей жизни; возникла натурфилософия ионийцев; Пифагор в мистерии чисел и количественных отношений открыл принцип вещей; элеаты доказывали небытие всего существующего. Поэзия в то же время обогатилась новым видом, драмою; все те образы, которые из прежних религиозных понятий в эпических песнях преобразовались в типы восторженной фантазии, драма представила очам зрителя, воплощая их непосредственно в действующие и страдающие личности; она проходит весь цикл священных легенд, но группирует и преобразует их согласно новым воззрениям и этическим условиям; она как на следствие всего этого указывает на древние религиозные учреждения, на храмы и празднества богов, на исконные зачатки городов, племен и народов; всему, что существует и во что веруют, она придаст новый смысл, отвечающий требованиям более развитого сознания.
И в самом деле, все это уже достигнуто. Все существующее признается не потому только, что оно существует; необходимо, чтобы сознавалось его право существовать и заявлять себя; софистика стремится распространить это требованье на все виды действительности, исследовать конечные причины и пели. В политическом отношении тот же принцип осуществляется в демократии Афин, решительно наперекор Спарте и ее основанной на коснеющих обычаях организации. Эллада разбилась на два лагеря, "за" и "против" этого движения, возникает борьба, которая впервые в истории восстановляет не просто народ против народа, толпу против толпы, но самые принципы один против другого. Афины по-видимому потерпели поражение, но идеи новой эпохи неодолимо распространяются всюду; демократия, просвещение, критические исследования господствуют в эллинском мире.
Эллинские государства, правда, существуют еще в разнообразных видах, исполненные обычаев, связанные с культом местных богов; все это древние, фактические лишь организмы; всюду государство существует лишь в форме "города", общинная и государственная системы не отделяются друг от друга. Но над ними господствует политическая теория, пытаясь преобразовать действительность, от которой она так сильно уже отклонилась, проникая в разные места, достигая временных успехов, в Критии, Эпаминонде, Дионе. Вместо старинных городов с их закоулками, удовлетворявших в свое время потребностями жителей, возникают новые с прямыми, широкими улицами и правильными кварталами; точно так же и в дела правления начинают вторгаться новые рациональные попытки. Это был самый замечательный переворот в развитии эллинизма. Не следует превратно понимать эту эпоху; все, что нам представляется основою государственной системы, свобода и право личности, все это предстало в греческом мире как порча доброго старого времени. Тогда само собою разумелось, что отдельные личности существуют только ради государства и благодаря ему, они всецело претворяются в него; вне государства они лишены самостоятельного существования; о частных, о чисто человечных отношениях еще и помина нет; грек той эпохи был гражданин. Потом возникает крутой переворот: софистика, а впоследствии и демократия противопоставляют личное право человека гражданскому, личный интерес государственному; государство не властно более признавать вполне и всецело своими тех, кому достаются лишь его почести и обязанности. И при всем том это государство не в состоянии добиться чисто территориального значения. Из жителей страны одни только родовитые, урожденные граждане ее, как прежде, так и впоследствии принимают участие в самодержавной власти, в верховных правах, в зачастую доходных почетных должностях. С гражданским званием перестали уже отождествлять воинскую повинность; защита отечества предоставляется наемникам, и политика этих республиканских государств обусловливается личными интересами привилегированных граждан, боязнью ввиду чрезвычайных повинностей, особенных усилий, возможных восстаний подчиненных, которых продолжают беспощадно и своекорыстно угнетать. Везде ощущается противоречие между обычными отношениями и более зрелым сознанием, между прежними политическими порядками с их принципами и новыми теориями с их требованьями; государства, как внутри, так и вовне отрешились от своих прежних основ, не усвоив себе новых.; это исполненное тревог и немощи состояние служит зародышем новой эпохи. Она пытается усвоить себе теорию; она сознательно возвращается к старым основам государственного строя. Государство по-прежнему становится тем началом, ради которого и благодаря которому существуют отдельные личности. Но так как оно признает себя и стремится быть всеобъемлющим началом, то и становится властью, превышающею признанные уже права отдельных лиц, отвлеченным понятием, господствующим над гражданским обществом; оно не слагается уже из свободного и деятельного соучастия всех, а стремится осуществить себя в немногих особях или в одном лице, подчиняя остальных известным уставам; занимающиеся низкими промыслами не должны приниматься ни в какие ведомства, ни в суды, их следует считать несовершенными гражданами; труд следует распределить не только относительно необходимых потребностей жизни, но также относительно управления государством и военной организации. В таких-то и тому подобных предложениях Аристотелевой политики проявляется преобразованный способ воззрения той эпохи; требуется ввести отделы в правительственных учреждениях, в которых естественные различия сами по себе не имеют уже никакого значения; миновало время, когда "город" был крайнею политическою единицею, так сказать, ячейкою государственного организма, а по демократическому характеру эпохи в связи с лишением прав рабов и иногородцев оказывается невозможным ввести новые органические образования в самом гражданстве; при всякой попытке подобного рода вместо сословий возникают партии. Выведенная из отживших исторических состояний теория не удовлетворяет более; возникновения потребности понуждают обратиться к иным средствам. Новые тенденции направили свою энергию к противоположной стороне; вышеупомянутые политические единицы сами должны подчиниться более обширным, всеобъемлющим совокупностям; от городского управления следует перейти к государственному, в пределах которого первое становится лишь общинного самостоятельностью, пользуясь впрочем во всем составе государства правом и гарантией.
Достичь этого, казалось, можно было двумя путями: при посредстве или федеративной или монархической организации; вот два принципа эллинистической эпохи. Федеративное направление с возникновения Греции обнаруживалось, правда, уже в самых разнородных видах; однако, раздробляющий и разобщающий характер греческих развитии расторг же ведь амфиктионию, расторг все праздничные и племенные союзы; а иногда казалось невозможным согласовать свободу отдельных политий с требованиями союза, или союзное отношение подавало повод к гегемонии какого-нибудь отдельного города, вследствие чего равноправность заменялась господством и подданством; так между прочим Афины при Перикле, Спарта с той поры как она победила афинян, Фивы во время их подъема; даже вторично составленный Афинами союз был лишь попыткой опять добиться устраненного господства в ущерб новым союзникам. Всякое вновь возникавшее властолюбие возбуждало все новые мятежи; между государствами помимо договора не существовало иного права, и именно вследствие отсутствия международного права Греция распалась на мелкие части.
Монархические тенденции добились уже более твердой организации. Им также предшествуют начатки в древнейшей эпохе Греции; после падения героической царской власти они возникали то тут, то там в зародышах демократического движения, всего сильнее и прочнее в Сицилии. Но все по были лишь переходные образования; тиран был не что иное как первый, самый богатый и наиболее мощный из граждан. Основать то, что Аристотель называет всецарством (παμβασιλεία), возможно лишь тогда, когда государство в качестве державы находится во власти одной личности; Алкивиад чаял такую организацию, старший Дионисий пытался осуществить ее, Фессалия последовала за этими новыми стремлениями. Но они могли исполниться лишь в издревле наследственном македонском царстве, где никакие городские политии не изменяли старинного народного строя.
Тут обнаружилось замечательное обстоятельство. Оба пути, монархический и федеративный, как казалось, готовы были соединиться. Филипп покоряет раздробленные силы Греции, потом вновь возбуждает прежнюю вымершую амфиктионию, соединяет греческие политии в коринфском синендрионе и заставляет признать себя главным полководцем соединенных греков; самостоятельные внутри, они должны объединиться на борьбу с варварами; наконец-то, кажется, великий антагонизм единства и свободы готов примириться. Однако власть Филиппа и Александра была чересчур сильна, так что внутренняя самостоятельность городовых положений подвергалась опасности, а партикуляристический порыв в них был слишком могуч, и города воспользовались первым представшим случаем с тем, чтобы расторгнуть союзный договор. Как опустошительны были войны Греции в эпоху диадохов; то и дело раздается воззвание к свободе; но с той поры как она отвергла единство, это последнее свое убежище и спасение, у нее не стало более пристанища; от старинных рассеянных политий не осталось ничего кроме немощи и грустного воспоминания; жизнь Греции, казалось, окончательно вымерла. Однако от корня высохшего дерева, как выражается один древний автор, пошли новые отпрыски. Известные федеративные тенденции осуществляются наконец в Ахейском союзе; равноправность союзных городов, верховная власть в сообществе всех вместе и общинная самостоятельность каждого из них, - вот главные постановления в этом союзном государстве; в противоположность прежних времен этот союз всего полнее осуществляет в некотором отношении политическое развитие новой эпохи.
С другой стороны стоят монархические тенденции. Благодаря завоеваниям Александра в Азии они успели развернуться на просторе, а вследствие быстрого распадения его царства стали слагаться в различных видах. Тотчас по его смерти литература изобилует сочинениями о царской власти; теория многосторонне исследовала эти новые организации, она господствовала над произведениями исторической фантазии в ту эпоху. Царская власть во главе национального войска, стратегия высокообразованного греческого мира, - вот какими средствами достигнуты завоевания Александра; македонское оружие и греческое образование - вот главные опоры новых государств. Бесконечное разнообразие прав, учреждений, образований, культов подчиняется новому интересу государства; не вытекая из них, не связанное с ними естественным путем, государство господствует над ними в своем обособленном и замкнутом положении; - окруженное другими в таком же роде основанными державами, оно в сношениях с ними руководится династическими и территориальными интересами, основывает свое право на взаимном признании и на обоюдной гарантии. Эти царства опираются на постоянные войска, представляют внутри и вовне единую правительственную власть, присвоившую себе все права и средства подданных; они управляются центральною администрацией, исходную точку которой составляют двор и кабинет царя. А сам царь, служа олицетворением этого государства, составляет предмет благоговения и культа, как некогда городские божества, в которых древние политии олицетворяли идею государства и которых чтили как действительную власть. Так возникла совершенная противоположность между государственным и религиозным началами, которые некогда совершенно сливались.
Вот до чего уклонилось наконец от своих начатков эллинское "государство"; оно не походило уже само на себя; однако, путем собственного своего развития, оно преобразовалось в эти эллинистические формы. Миновало время, когда человек мог быть только афинянином, спартанцем, тарентинцем, только гражданином; поприще частной жизни стало возможным, и учение Эпикура служит выражением и содержанием изменившегося настроения. Прежняя исключительность исчезает даже в более широких еще размерах. Вначале ревниво обособлялись мелкие и мельчайшие городские области; гражданин соседнего города считался чужестранцем, врагом, если только особые договоры или священные союзы не обеспечивали мир. Потом пробудилась идея об общем греческом начале; тогда тем резче стала ощущаться противоположность между греками и варварами; даже Аристотель еще заявляет: они рождены быть рабами; [1] он советовал Александру обращаться с греками как полководец, а с варварами как господин, о первых печься как о друзьях и родных, а с последними поступать как с растениями и животными. [2] Однако, и этой, последней от природы установленной противоположности суждено было рушиться. Александр положил почни великому делу; "Он, - говорит один древний писатель, [3] - всем повелел считать своим родным городом мир, его акрополем - лагерь, родственниками всех доблестных, а чужестранцами дурных людей". "Много прославляемый план республики Зенона, основателя стоической школы, - говорит тот же автор, - сводится к следующему принципу: нам не следует более жить в разобщении по городам и весям, наделенным особыми исключительными правами; напротив, мы должны всех людей считать своими односельцами и согражданами, и все должны пользоваться одинаковою жизнью и одинаковым урядом подобно совместно пасущемуся, на общем выгоне питающемуся стаду". У народов, как у греков так и у варваров, впервые возникает понятие об их со общности; различные государственные организмы, взаимно признавая друг друга, впервые вступают в сношение на всеобщей основе; появляются начатки государственной системы, влияние которой стало простираться за пределы эллинского мира, пока оно не встретило преграды в универсальной тенденции римской республики и не сокрушилось окончательно.
Параллельное этому развитие, подобная наклонность греческого мира стать всеобщею силою, под властью которой слились бы народы всего света, вот что обнаруживается по всем направлениям.
Религии, как мы видели, служили самым существенным выражением различия между народами и племенами. Они с ранних пор нигде не проявлялись в таком пестром разнообразии, как у эллинов. Чаянье бытия и действия божества, потребность в сочувствующем нам промысле божием, созерцаемом прежде всего в природе, все это выразилось в виде священных историй, в виде аналогичных человеческим делам и скорбям событий. Потом началось известное слияние племен, распространение эллинских колоний, приуроченье к новым местам; благочестивое чувство везде открывало источник новых религиозных настроений; оно благоговейно присоединяло их к своим исполненным жизни верованиям и, пышно разрастаясь, развивалось и разветвлялось все далее и далее.
Но вследствие такого избытка пробудилась потребность проверить и урядить эти религии. Согласуются ли между собою все эти истории, эти генеалогии и теогонии? Изложенные по аналогии с человеческими событиями, они исследуются, испытываются, проверяются таким же мерилом; прагматизм начинает разрешать историческую сторону религии; священные некогда истории оказываются игрою воображения, привлекательными поэтическими образами, пригодными для новых поэтических целей и способными к значительным изменениям. Прежде они служили человеческим выражением всего, что люди видели, выражением мира в том виде, как его постигали. Но удовлетворительно ли отвечают они на вопрос о причинах бытия? Натурфилософия выходит уже за пределы древней космогонии, она исследует принципы мира, а вместе с тем и богов, она открывает духовную силу, образующую сущее вещество. Скоро, однако, натурфилософия также отринута; бытие признается несуществующим; одно только это сознание считается достоверным. Люди готовы уже отрицать богов, а вместе с ним отвергать все, что признается их уставом или учреждением; человек служит мерилом всему. Это самая опасная переходная пора смелого развития; оно неудержимо подвигается вперед: не человек составляет высшее начало, но то, что придает ему достоинство и силу, - добро, - превышающий всякое созидание вечный разум, [4] то единственное, вечно живое, в самом себе совершенное, все постановляющее начало, служащее само себе целью и целью всему, что становится бытием лишь тогда, когда идет по его следам. [5] Результатом греческой философии был самый чистый благородный деизм.
Но что же ввиду этого сталось с народной религией, с ее богами, мифами и преданьями, с ее жертвоприношениями и церемониями? Немыслимо, чтобы и ее также не коснулось все это; сама изменившаяся вообще атмосфера умственной и политической жизни должна была многообразно повлиять на нее. Необходимо, однако, тщательно отличать разные переходы в религиозной жизни. В ней, конечно, заключается положительное начало, которое сознается, в которое веруют; однако не ради одного только этого сознания поклоняются высшим властям; поклонение составляет потребность человеческой души; она успокаивается и удовлетворяется лишь в преданности высшему существу, под каким бы то ни было именем или видом; [6] это искреннее, унаследованное и привычное чувство все еще идет своею стезею, хотя сознание и начало переходить на новые пути, все более и более удаляться от своей исходной точки. Афиняне, правда, смеются над богохульными шутками комедии и удивляются смелым речам Диагоры, однако, они по-прежнему празднуют свои Панафинеи, и кощунство над мистериями подвергается самым жестоким карам. Даже наука пытается результаты своих исследований вновь примирить с народною верою, опять примкнуть к ней. Солнце, луна и звезды суть божественные существа, по-видимому и рожденные чада вечного отца, говорит Платон; помимо них существуют еще другие боги, знать и возвещать происхождение которых свыше наших сил; но следует верить в них, оттого что их сыновья и внуки, поучая людей, свидетельствовали о них; не следует верить лишь поэтам и их кощунским описаниям. [7] Аристотель в сферах созвездий, приводимых в движение вечным божеством и так же как оно вековечных видит тех различных богов, которых признавали праотцы; но впоследствии, с целью убедить толпу, ради законов и обшей пользы, они присоединили сюда мифические сказания и изображали богов подобно людям или иным существам, согласно с чем и приписывали им другие тому отвечающие свойства. [8]

Итак, паука отринула то, на чем греческий дух отпечатлел наиболее свойственный ему характер, мифологическое богатство религии, личное изображение богов. Тщетно стоики, прибегая к толкованиям, при посредстве пантеистических аллегорий пытались придать смысл положительному содержанию всеобщей веры и вновь подтвердить эмпиризм священных историй в научной систематической связи; им не удалось ни опровергнуть нее более и более обострявшуюся историческую критику, ни примириться с результатами прогрессивного естествознания, и они стали прибегать к инсинуациям, с целью подавить неопровержимые выводы. [9] Тщетно Эпикур, всецело замкнувшись в квиетизме субъективного лишь чувствованья, пытался поддержать положительное содержание веры в том виде, в каком она сложилась и, не обращая внимания на увлекающие успехи научного развития, признать ее именно потому, что она признается всеми вообще; [10] но в шатком индифферентном отношении его учения к вере обнаружилось, что даже во всеобщем веровании формальный принцип греческой религии был уже сильно потрясен и расстроен материальным принципом умственного развития. [11] Смелая рука неминуемо должна была низвергнуть, наконец, это прошившее и подрытое здание всей традиции и, как бы ужасно ни было крушение древних почтенных развалин, открыть вместе с тем свободное поприще без того уже развившимся воззрениям. Вот в чем состоит высокое значение Эвгемера и его "Священной истории": боги, как подтверждается достоверными и засвидетельствованными преданиями, были не что иное как люди; они добились поклонения благодаря частью сообщенным ими благотворным изобретениям, частью своему могуществу; Зевс был не кто иной как царь известного острова, покоритель мира, по которому он прошел пять раз, ознаменовав памятниками свои победы; он воздавай жертвы эфиру и только ему одному, переименовав его по своему деду Урану и т. п. [12]

Рассмотрим теперь результат. В религии человек чувством, знанием и волею вступает в сношение с божеством; у язычника благочестие также состоит в том, чтобы своею личностью быть а своем боге и согласно с таким призванием своей личности направлять волю, сознавать это призвание своего чувства и хотения, наконец постичь его по всем направлениям и во всех отношениях. Лишь в совокупности всех этих условий заключается религия. Что же станется с греческим язычеством, если знание вступит в полное противоречие с самим чувством? Чувство лишается своего определенного содержания; остается лишь одна религиозная потребность, которой все-таки не в состоянии удовлетворить отвлеченные выводы разума. Прадедовские боги не служат истинным выражением божества; или подобно им боги других народов точно так же представляют собою известную долю божества; или как те так и другие служат лишь понятиями о той же высшей силе или о тех же силах, и нельзя знать, не обнаруживается ли в том или другом месте божество в истинном виде. Потому-то Александр и волен поклоняться египетским и вавилонским богам, точно так же как и своим родным, а в боге индусов почтить ту же высшую силу, которую Аристотель признал вечным творческим разумом.; потому и Гадес из Синопы можно было перенести в Александрию, где поклонялись ему и воздвигали храмы как Серапису; таким образом открывается полный простор теократии; религии всего света, из которых каждая служила некогда своему племени, своему краю непосредственным и местным выражением, оказываются теперь отблесками высшего единства, они в нем подразумеваются; они не разобщают более народов, а напротив, объединяют их, благодаря высшему разумению, какое выработано греческим духом. Удовлетворяет ли, однако, это высшее знание также воле и чувствованию? Хотение и действие давно уже отрешились от почвы религиозной жизни; со времен софистов эгоизм и своекорыстие стали вообще всем вразумительными принципами поступков, и лишь углублявшаяся в знание философия, а отнюдь не религия, в состоянии была воссоздать более благородную этику; знание и хотение выделяются из области обычной религии. А чувствование? По мере того как утратилась уверенность в свои родные основы, неудовлетворенное чувство стало ревностнее обращаться ко всем) чуждому, сокровенному, непонятному; вакхические культы размножаются, мистерии Исиды и Митры распространяются, астрология, волшебство, пророчества проникают всюду. Настала самая смутная эпоха в религиозной жизни человечества, религия явно распадается на свои составные начала. Иным людям заменою религии служит удобное нравоучение: наслаждаться и избегать беззаконий; другие, гордясь своею гностикою, не чают даже, что лишились веры; третьи распутными оргиями, постами и бичеваниями заглушают громкий вопль своей души. Потух кроткий согревающий огонь внутреннего очага, и люди тщетно добиваются нового света, для того чтобы озарить пустынную тьму внутри и снаружи.
Если, однако, высшею задачею древнего мира было разрушить язычество, то греческий мир прежде всех подрыл под собственными ногами почву, на которой он развился, с тем чтобы впоследствии, переселившись к варварам, просвещая, возбуждая и разлагая, довершить у них то же самое. Таким образом это эллинистическое образование распространяется по всему побежденному Востоку; оно проникает уже на Запад: Рим, находясь уже на пути ко всемирному владычеству, начал свою литературу с подражания грекам, александрийцам, с перевода Эвгемера.
Таковы главные моменты политического и религиозного переворотов. Нам пришлось бы рассмотреть все отдельные формы жизни, для того чтобы понять, каким образом к завоеванию Александра могло присоединиться такое чрезвычайное преобразование в мире. Укажем только на некоторые подробности.
В греческом мире везде обнаруживается одно и то же отрешение от родины и естественных местных условий, переход к общим, так сказать космополитическим формам. С тех пор уже, как сокрушилось аттическое господство на море и вместе с тем пала ее исключительная и торговая политика, значительно повлиявшая на исход пелопоннесской войны, коммерческие сношения эллинского мира чрезвычайно расширились. Когда реакция одержала верх над аттическим могуществом, то Византия, Гераклея, Кизик, а в особенности Родос [13] получили совершенно новое значение, а западные греческие области впервые стали высылать свои военные корабли в Эгейское море. Благодаря демократическому духу времени возникают энергия и размах коммерческого движения, соперничество между новыми важными гаванями, расширение их сношений с отдаленными и чуждыми краями, вследствие чего политический характер эллинской жизни значительно изменяется. Земледелие все более и более отступает на задний план перед торговлею и фабричного промышленностью, натуральное хозяйство перед денежным, и независимость значительного имущества заняла место обок с политическим правом по рождению. Необходимо иметь в виду это промышленное и коммерческое движение для того, чтобы вполне оценить основания Александром и его преемниками множества городов.
Всюду оказывается, что для широкой и беспокойной натуры греков родной край стал тесен. Они в качестве торговцев, авантюристов, путешественников, врачей, а более всего в качестве наемных воинов рассеялись по всему свету. Более десяти тысяч греков вместе с Ксенофонтом совершили уже поход к Вавилону в то самое время, как врач Ктезий пользовался высоким почетом при дворе в Сузах. С этих пор греческие наемники составляют большею частью главную силу персидских войск. Родосские братья, Ментор и Мемнон, предводительствуют персидским войском в самых затруднительных кампаниях; тридцати тысяч греков сражаются при Иссе за персидского царя; Дария до убийства его в Каспийских горах сопровождают четыре тысячи греков. Бурная эпоха борьбы диадохов еще более усиливала эту наклонность греков к наемничеству; их всюду можно встретить в Карфагене, также в Бактрии и Индии греческие наемники составляют ядро войска, а те 80 000 воинов, которых в праздник великих Дионисии в Александрии Птолемей II собрал на парад, [14] были исключительно македоняне и эллины.
Наука в свою очередь также содействовала тому, чтобы греческий дух за пределами родного края развить во всеобщую, миродержавною силу. Давно уже освоились с способностью созерцать действительность не фантастчески и без поэтической примеси. Заодно с интересом рационального наблюдения и исследования усилилась в той же мере потребность расширить область знания. Разница между образованностью и невежеством, которая в своих начатках во время софистов ограничивалась преобладанием формального развития ума, стала обусловливаться все более расширявшеюся сферою положительных сведений, и вместе с тем установилось новое и обильное последствиями отношение к эмпиризму. Аристотель уже удивляет не только своею ученостью, но также философскою глубиною; в нем уже все отрасли научного знания, каким обыкновенно характеризуется так называемый александрийский век, археология, филология, критика, грамматика и т. д. всецело соединяются с индуктивными науками. А в то же время накопился материал, изучая который всякий мог достичь высокой степени образования; ведь обучать значит заставить учащихся умственно пережить в существенных моментах ступени развития, какие исторически достигались и преодолевались долгим и тяжким трудом; а предлагаемая обучающимся азиатским народам греческая литература в ее дивной последовательности являет образцы подобного развития в самых типичных чертах. Таким путем греческое образование и может служить предметом преподавания и сообщаться другим народам. Само искусство обучать разработано уже систематически. Греки оказались способными поучать и образовывать варваров, которых победили македоняне.

***

Для того, чтобы надлежащим образом оценить значение Александра и его завоеваний, чтобы уразуметь их последствия, необходимо вполне, живо и наглядно представить себе все, что мы успели лишь набросать тут в коротких очерках. В истории не встречается более ничего подобного.
Варвары, которых покорил Александр, большею частью не были уже варварами. До дальних стран по ту сторону Тигра все это были народы незапамятной древности, обладавшие стародавними литературными и художественными произведениями, чрезвычайно богатою, даже под персидским игом не совсем еще заглохшею культурою. Ведь эллины с трудом и поздно лишь достигли на море превосходства над ловкими торговцами Сидона и Тира! А их мера и вес вышли из того Вавилона, о пышности, богатстве которого с изумлением говорит еще Геродот' Недаром же Платон и Эмпедокл посетили Египет с целью научиться у жрецов глубокой мудрости! Иные утверждали даже будто оттуда к грекам перешло все то, что они знали о божеских и человеческих делах. Далее, по ту сторону Тигра, за окраиной строптивых, покоренных горцев раскинулись области мидян и персов, которым древние священные книги повелевали вести оседлую жизнь, трудиться и ратовать за царство света, которому суждено завладеть миром. А затем еще древние культурные страны на Оксе и Яксарте, изумительное великолепие индийского мира с его искусством и поэзией, с его многосторонним уже развитием философско-религиозных учений. Правда, Александр застал также много племен, которые ему пришлось приучать к оседлости и к устроенному быту; однако, образование греков большею частью переходит отнюдь не к диким варварам, а скорее к народам древней, своеобразной культуры; оно не уничтожает последнюю, но с изумлением созерцает се и пытается согласовать ее с собою.
Ничего подобного этим отношениям не встречается более в истории человечества. И в самом деле, когда Рим ведет борьбу не с варварами, то он сам ревностно воспринимает признанную высшую образованность побежденных. Германцы в качестве варваров проникают в Римскую империю; вместе с христианством и благодаря ему они усваивают себе уцелевшие остатки образования античного мира. Аравитяне также развиваются лишь, приходя в сношение с цивилизацией, какую застали в царстве Сасанидов, в провинциях греческой империи, в Индии. А монголы, турки, норманны тем еще более подчиняются высшей культуре. Даже рыцарский запад воспламеняется лишь, благодаря столкновению с чрезвычайно богатою культурой сарацинского мира; при всем том и тот и другой не столько проникаются взаимно, а скорее отталкивают друг друга. Американское население исчезло, уступив место колонизации современной Европы; а всего более аналогичные с греческими условиями отношения современной Индии все-таки лишены главного начала: в ней чужеземные властители не приурочиваются всецело и бесповоротно к новой стране, не становятся ее гражданами.
Это на самом деле и совершилось только однажды. В замечательном отношении победителей к побежденным и обнаруживаются именно самые своеобразные проявления эллинизма. Исследовать их точнее чрезвычайно трудно тем еще более, что недостаток преданий в этом случае не восполняется даже поучительным примером аналогичных условий. Нам не раз придется прибегать к гипотезам и довольствоваться, если тут или там какое-нибудь единичное известие совпадет с ними и подтвердит их.
Отличительное свойство персидского владычества, два века тяготевшего над Востоком, заключалось, в основном, в том, что единство этой державы было чисто механическое; от подвластных племен требовалось только подчинение, а затем национальности продолжали существовать по-прежнему. Владычество персов было как бы поверхностное, благодаря чему нации никогда не могли забыть, что они утратили свою независимость. Вследствие этого то и дело возникали мятежи, караемые выселением, а не то даже искоренением нации. Никогда ни одна держава не была до такой степени неспособна управлять, как военно-патриархальное персидское царство. Оно установило одну лишь власть силы в самом грубом виде; оно поддерживалось лишь трезвою энергией победоносной орды и беспрекословною покорностью ее персидскому царю. Пользуясь чересчур сильною властью, как царь так и персидский народ скоро развратились; [15] сатрапы стали как бы державцами в своих областях, управляли ими с полным произволом, не подлежа ответственности, потворствуя лишь своим страстям и прихотям, Вновь возникавшие, крайне бурные мятежи подавлялись лишь с величайшим напряжением и сопровождались тем более сильным кровопролитием. Состояние казалось безвыходным, пока не приспела помощь извне.
Тут именно явился Александр. Со своим малочисленным войском он, даже и побеждая, ничего не достиг бы, ее ли б нации хоть сколько-нибудь были преданы персидскому владычеству. Потому-то и немыслимо было, чтобы с победою изменилось одно только имя властителей; Александр должен был вступить в иные, положительные отношения к древним национальностям Азии. В новом царстве нельзя уже было восстановить прежнюю национальную независимость; она сокрушилась сама собою и оттого стала невозможною- следовало, однако, открыть новый строй, который усвоил бы себе сохранившееся еще от прежней национальности живое начало, и развить его далее. И вот царь в Вавилоне и Мемфисе совершает жертвоприношения по предписанию священных каст, [16] он вступает в родство с бактрийскими князьями, с персидским царским домом; в Сузах его полководцы и множество воинов вместе с ним отпраздновали свадьбы с азиатскими женами. Греки и македоняне расселились колониями по всей Азии, азиатская молодежь обучалась македонскому военному искусству и поступала в армию. Запади Восток должны были слиться в одну нацию, и в этом соединении каждая из наций, принимая согласно ее отличительным свойствам участие в эллинистическом развитии, обогащаясь вновь оживившимися, обеспеченными сношениями по всем направлениям, уверившись, благодаря стройной и легальной администрации, в неприкосновенности своего имущества и права, должна была найти замену той прежней резко разобщавшей независимости, непригодной более для изменившегося мира. [17]

Однако смерть Александра прервала начатое дело. Царство распалось вследствие ужасных усобиц; царский дом был злодейски истреблен; сатрапы и полководцы пытались основать независимые владычества; в нескончаемой изменчивой борьбе они погибали один за другим; Греция переходила от одной партии к другой, в Македонии державцм в быстрой смене следовали один за другим; нашествие галлов разрушительно распространилось по Македонии и Фессалии и проникло в Малую Азию; а родина всемирнозавоевательного владычества, всесветно-преобразовательной цивилизации, Македония и Греция, ниспала до ничтожества в политическом отношении.
Однако, вопреки всем этим смутам, даже с содействия их, эллинизм распространился, утвердился и стал многосторонен. В последнее время диадохов слияние греко-македонской и восточной цивилизации осуществляется уже во всех главнейших чертах; оно поддерживается в новых средоточиях умственной и политической жизни. Македония поднялась вновь, хотя в более ограниченных пределах и в духе нового времени. Греция также пытается создать новые политические союзы. Но только греческий мир в Италии и Сицилии, которого почти вовсе не коснулись перевороты на востоке, падал все более и более после тщеславных, но поистине величавых замыслов Агафокла, а вскоре он и совсем погиб.
Перейдем наконец к подробностям. Какими путями эллинское и македонское начало успело проникнуть на Восток?
Не подлежит сомнению, что самым важным средством следует признать основание городов Александром и его преемниками; эти колонии в изумительном количестве встречаются до самого отдаленного востока. Один Александр по достоверным, не преувеличенным показаниям основал более семидесяти городов. [18] В немногих из них лишь вкратце упоминается, каким образом он населял их. Об основаниях его преемников известия еще скуднее. В общем итоге оказывается следующее.
Варварам свойственна характеристичная черта жить вне городских общин; [19] у них нет городов, а только селения. Как бы обширны ни были последние, какими бы крепкими стенами они ни обводились, как бы ни процветали в них промышленность и торговля, но они были лишены политического строя; все эти селения представляли либо постоянные резиденции, либо скучившиеся вокруг священного храма толпы народа, либо обширные рынки, вообще все, что угодно, но только не города в том смысле, как понимали их греки. Отличительною чертою греков, напротив того, служит город, полития (πολητεία). [20] В этой-то форме в течение четырех и более веков совершалось чрезвычайно богатое развитие греческой жизни: каждая из колоний была новым городским организмом, исходною точкою новых таких же животворных общин. Вот этою-то формою Александр и воспользовался главным образом для осуществления своих планов. Знаменательно то, что Аристотель написал трактат: "Александр или о колониях". [21]

При своих основаниях Александр не руководился исключительно, ни даже преимущественно, военными целями; напротив, во всем он, как оказывается, решительно имел в виду новыми рынками начертать постоянные пути для возникших торговых сношений, создать среди политически неразвитых племен средоточия твердой оседлости. [22] Диадохи и эпигоны продолжали это дело более или менее в его духе. В основаниях городов и - заключается настоящая основа зллинизирования.
Эти новые города примыкали обыкновенно к существовавшим уже селениям; зачастую два соседние селения присоединялись к новому городу. О пределах городской области не имеется точных сведений; судя по Магнезии, надо предполагать, что новым гражданам отводились земельные участки, избавленные от десятины. [23] Александр преимущественно расселял военных ветеранов, как македонян, так и греков; ими однако отнюдь не ограничивался состав новых жителей; вместе с тем привлекались в особенности уроженцы края, и чужеземцам, неэллинам наверное также открыт был доступ, так между прочим при Александре и впоследствии везде принимались евреи. Некоторые поселения отличались, правда, под названием македонских, ахейских и пр.; но вообще преобладало пестрое смешение эллино-македонской народности с туземного.
Судя по многим примерам, в таких городах вводится затем полития по эллинскому образцу. [24] При этом упоминается "совет и народ"; они разбирают и решают дела в таком же порядке, какой заведен был в демократических греческих городах. Примером может служить Антиохия при Оронте; народ в городе делился на восемнадцать фил; [25] на агоре собирались для совещаний и выборов. Царь Антиох IV появился при этом, вероятно, в качестве кандидата; с тем чтобы быть избранным в агораномы, в демархи. [26] Впоследствии по крайней мере часто упоминается совет двухсот. [27]

Трудно решить, в каком отношении находились туземцы к городу: были ли они равноправными гражданами, или метеками, или, как, например, в Агригенте при римлянах, составляли в качестве incolae отдельно от ciuves особенный genus? [28] Эти отношения, как кажется, не везде были одинаковы. Судя по замыслам Александра, можно, пожалуй, предположить, что он имел в виду принимать их на равных правах, с условием, конечно, чтобы они приурочились к языку и правам граждан; таким лишь путем слияние могло совершиться вполне. В писидской Аполлонии граждане долго еще назывались: ликийцами и фракийцами. [29] Для Селевкидовых поселений Селевкия ни Тигре служит типичным примером: там жило много македонян, очень много греков, но в числе граждан было принято также немало сирийцев; [30] главами города были триста диганов; это название не сирийского, а персидского происхождения. [31] В египетской Александрии сложились иные условия; там, за исключением расположенных по казармам войск, население состояло из александрийцев в тесном смысле слова, т. е. из смеси самых разнородных эллинских переселенцев, [32] разделенных на филы и демы, и из туземного египетского племени. Так как кастовая система в качестве гражданского учреждения все еще признавалась, то египтянам нельзя было передать право эллинского гражданства. В Египте, впрочем, с самого начала отнюдь не господствовало более сильное разобщение с негреками, чем где бы то ни было в ином крае; доказательством чему служит принятие евреев в число эллинских граждан. [33] Александрия представляет, впрочем, еще иные поучительные особенности: там при демосе не было никакого совета; не демос совещался о нуждах города, а во главе находился эксегет, который так же, как верховный судья, был царским сановником. [34] Весьма однако сомнительно, чтобы такое учреждение в городе существовало с самого начала.
Понятно, что в этих городах официальным и деловым языком был греческий; если присоединялись к этому административные меры, как между прочим в Египте, [35] то туземное наречие понемногу вымирало в городах, во многих заселенных областях по крайней мере оно отходило к сельскому населению. [36] В странах до Тигра можно проследить за таким распределением наречий в разных оттенках. Далее к востоку подобные колонии вообще изобиловали лишь в известных полосах; так, между прочим, в Индии и по дороге чрез Каспийские ворота на восток, в известных областях Согдианы, в южной Бактрии, в стране Кабула, вообще по склонам Паропамиса, наконец в территории по Инду. Эти области, к сожалению, рано ускользают от более точных исследований. Хотя во всех новых городах, особенно в царствование Селевкидов, важную роль играло гражданское ополчение, однако в греческом населении все-таки преобладал промышленный и меркантильный характер. В странах вроде Месопотамии или Сирии вместо бывшего доселе скитальческого, отчасти кочевого быта возникла богатая городская жизнь; в густом скоплении жителей в равной мере усилились как разнообразие потребностей, так и средства удовлетворить им. Благодаря более быстрым торговым оборотам и вместе с тем чрезвычайно размножившейся со времен Александра звонкой монете одного чекана, во всем неизмеримом его царстве возвысились вообще благосостояние, а вследствие того и отрада, и значение, и весь склад жизни. По всему этому можно уже судить о том, какой крутой переворот произведен эллинистическими основаниями городов и как вместе с ними резко преобразовалась атмосфера восточной жизни.
В городах затем сами собою слились эллинские и туземные божества, празднества, церемонии, вследствие чего исподволь исчезли отличительные свойства тех и других. И всюду встречается своеобразный род мифов, благодаря которым наступившая эпоха примыкает к древнему строю эллинских сказаний. То Ио, скитаясь по свету, прибыла в. Антиохию или в Газу; [37] то Орест, вследствие прекратившегося бешенства которого названа была гора Аман, [38] перенес в приморскую Лаодикею камень Артемиды; [39] а эвергеты и Ариане были прозваны так потому, будто бы, что аргонавты пользовались у них гостеприимною зимовкою; [40] Триптолем же назвал будто бы Гордиену при Тигре по своему сыну Гордию; афмонец Арбел из аттической филы Кекропии был будто бы основатель города Арбел; [41] потом также аравийское племя девов (близ Медины), враждуя со всеми чужеземцами, дружелюбно относится к одним только беотийцам и пелопоннесцам, потому будто бы, что древними племенными сказаниями подтверждается их союз с Геркулесом [42] и т. д. Всюду пытаются из известных исторических намеков вывести стародавние взаимные связи; в настоящем положении признается не результат действительной истории, но придумывается иная санкция для всего существующего. Сам эллинизм приурочивается к разным местностям; смотря по составным частям сметанного населения, он принимает различные оттенки в языке, религии, нравах. [43] Государство также не в силах уже уклоняться от этих влияний; чем далее, тем сильнее обнаруживается этнический момент в области эллинизма. Самая способность отрешаться от местных и национальных влияний, эта духовная свобода и всесторонность, составлявшая некогда высшее достояние греков, как бы ожила, и исконные национальные, языческие свойства возникла вновь, но только в высшей еще потенции. Мы увидим, что эта замечательная реакция, проявляясь в самых разнообразных видах, определила развитие наступивших веков, составляла даже самую суть истории эллинизма.
Нельзя не признать, что такой результат был неминуемым следствием тех средств, какими Александр пытался утвердить свои завоевания, единство своей державы. Начавшееся по его смерти распадение государства в сущности было уже обусловлено именно невозможностью при таких разнородных элементах смешения добиться однообразного нового строя; распри его полководцев и их борьба из-за обладания целым царством послужили только наружным поводом к тому разнородному развитию, какое затем и выразилось прежде всего в противоположности царств Селевкидов и Лагидов. Ни то, ни другое не усвоило себе национального характера; напротив, оба они сокращались относительно размеров и внутренней силы по мере того, как усиливался национальный элемент; но что касается внутреннего строя и отношения царской власти к народам, то в них обнаружилась противоположность, обусловившая политику всего эллинского мира.
Рассмотрим сперва владычество Лагидов. Оно пользовалось великим преимуществом, оттого что основою его могущества служила вполне замкнутая и для мировых сношений как в политическом, так и в военном отношении чрезвычайно выгодно расположенная страна. Во время опустошительных усобиц диадохов бедствия войны почти вовсе не коснулись одного только Египта. По смерти Александра, Птолемей без перерыва владел краем и управлял им со свойственным ему высоким и всеобъемлющим умом; он передал своему сыну вполне укрепленное, благоустроенное, в высшей степени цветущее царство.
Александр и Птолемей поддерживали в Египте прежние условия вообще в том же виде, в каком они их застали; иерархические порядки и кастовая система, древние боги и их культ остались ненарушимы; сохранилось древнее разделение края по номам, которое было введено уже Сезострисом и существенно связалось с аграрною разверсткою густонаселенной страны. Но каковы были эти древние условия сами по себе? Со времен Саитской династии уже, а еще более под персидским владычеством, вследствие повторявшихся и то и дело подавляемых мятежей в Египте древняя иерархия не раз уже подвергалась гибели; постоянное и деятельное столкновение с чужеземцами, жившими частью в особых городах, частью рассеявшись по всему краю среди египтян, [44] неминуемо повело к расстройству прежних условий; после македонского завоевания и следа не было от касты воинов. Не подлежало сомнению, что страна нуждалась в совершенно новой и основательной организации.
Александр уже сознавал необходимость в Египте приняться за дело с особою осторожностью; чем упорнее сохранялись древние иерархические порядки и чем решительнее руководили они всеми религиозными и социальными отношениями туземного населения, тем скорее надлежало царскому правлению придать замкнутый и энергичный характер. Множество документов из эпохи Лагидов дают довольно полное понятие о вновь введенной организации. [45]

Эта организация представляла тип военной державы с систематическим распределением официальных должностей, с выработанною до низших ступеней постепенностью их. В принципе администрация, судебная часть, финансы вполне отделены друг от друга, и лишь на верхней ступени все эти отрасли сливаются в крайне сосредоточенной царской власти, которая, конечно, одна обладает законодательною полноправностью.
По существу дела военные должности пользуются преобладающим значением. Распределенные по всему краю гарнизоны и военные поселения служат главным образом для поддержки внутреннего порядка, и их начальники относятся поэтому к полицейскому ведомству. Во главе этой военно-исполнительной власти стоит эпистратег, главный генерал, вероятно по одному в Фиваиде, Гептаномидс, Нижнему Египту и т. д.; [46] под его начальством находятся все войска состоящих в его эпистратегии номов; начальником его канцелярии значится эпистолограф. Ему непосредственно подчинены стратеги отдельных номов с такою же административною властью в последних; у каждого из стратегов во главе канцелярии находится войсковой писец, а под его начальством состоят гиппархи, гегемоны, фрурархи того же нома. Всем этим офицерам до эпистратега включительно впоследствии по крайней мере нередко поручались также другие должности, а именно по гражданской части.
Гражданская администрация для всей эпистратегии сосредоточивалась, как кажется, в одном лице, в главном военном начальнике; в низших инстанциях должности разделялись. В каждом из номов находился стратег для полицейских дел, [47] номарх [48] для администрации, эпистат во главе суда, царский писец во главе обширной канцелярской и кадастровой системы, наконец агораном для всяких дел, относившихся к общественным сношениям главным образом множества чужестранцев (греков) в крае, которые не принадлежали ни к войску, ни к эллинской политии, ни к египетским кастам; одни только евреи подчинялись своему особому начальству, ефпарху. [49] В пределах каждого из номов повторялось такое же распределение должностей для отдельных селений (κώμη) и округов (τόπος). [50] Мы растаем тут сельского эпистата (вероятно, сельского судью), старшину, писца. А в округах встречаются, по крайней мере, эпимелеты и писцы.
Ведомство суда в сущности было основано на древних законах страны; они признавались по-прежнему, тем более, что иноземцы служили частью в войске и следовательно подлежали военному суду стратега и эпистратега, частью жили отдельными полициями, а частью - считались просто иноземцами. Лаокриты (народные судьи) также руководились египетским правом, [51] поскольку оно не изменялось царскими простагмами (указами). Их суду подлежали, конечно, одни только гражданские дела; однако египтяне вольны были переносить свои дела также в греческие суды. Об эпистате нома и селения уже упоминалось; судя по сохранившимся актам одного из процессов, эпистат нома решал дело со своими заседателями, состоявшими все из неегиптян; у каждой из сторон был свой поверенный; после их изложения дела произносился приговор, причем приводились основания решения. Хрематисты составляли особый, будто бы Птолемеем II введенный институт, [52] с целью избегать затруднительного призыва партий в метрополию (нома, как кажется); это был не что иное как странствующий суд, который разъезжал по назначенному ему ному и делал разбирательство; этому суду подлежали самые важные и трудные уголовные дела.
Финаны составляли совершенно отдельную отрасль управления; во главе их в каждом из номов находился высокопоставленный сановник. [53] К нему поступали разные доходы, как с государственных имуществ, так равно и конфискации, нильские пошлины, [54] подати, арендные взносы откупщиков; под его руководством находился царский "стол", как называлась главная касса. Он подчинялся коллегии казначеев в Александрии; выдача денег поручалась в Александрии диекету, а в номах гиподиекетам.
Александрия служила, конечно, средоточием всего правления. Синедрион или государственный совет собирался по приказу царя под его председательством; отсюда эпистратегам, стратегам и т. д. сообщались указы царским эпистолографом. Воля царя не была связана никакими постановлениями; она была вершиною военно-монархической державы. Она ограничивалась в некотором отношении лишь постоянными "македонскими" отрядами; в своем целом составе они представляли в этом, все еще признаваемом военном царстве то же самое, что в древней Македонии было собрание армии в отношении к царю; они пользовались правом и обязанностью военной службы; наследник царства признавался лишь по возведении ими на престол; [55] у них были свои собрания и совещания, они удержали за собою право исегории, которое даровал им сам Александр. Они назывались македонянами и состояли большею частью из ник. Хотя в этом войске встречались также греки, фракийцы, галаты, критяне и пр., однако эти племена составляли особые разряды и, вероятно, с более ограниченными правами. [56] Во время великого торжественного шествия, в начале царствования Птолемея II, в Александрии находилось 57 600 пехотинцев и 23 200 всадников; в войске, [57] снаряженном в 200 году на войну против Сирии, в числе 70 000 человек пехоты и 5000 конницы находилось 30 000 пеших и 700 конных македонян.
Из соединения македонского и персидского придворного обычая сложилась замечательная табель о рангах всех царских чиновников; почти ни одна из мало-мальски значительных гражданских или военных должностей не обходилась без такого ранга. К высшему разряду относился класс родственников; к нему принадлежали эпистратеги, эпистолографы; затем следовали архисоматофилаки, главные друзья, друзья, диадохи двора и т. д. [58] Сомнительно, чтобы при первых царях египтяне также удостаивались этих почестей. Для того, чтобы представить себе египетский двор в полном его составе, необходимо прибавить сюда еще длинный ряд придворных должностей; к ним относятся обер-шенк, обер-иегермейстер, главный повар, обер-боцман и т. д., потом еще своеобразный придворный этикет, отличительный придворный костюм. [59]

По всему этому видно, что соблюдаемая при дворе и в войске македоно-греческая система состоит в резкой противоположности с туземкою. Однако, в изложенной нами организации встречаются уже условия, имеющие целью служить средством к постепенному слиянию; всюду обнаруживается решительная попытка сгладить мало-помалу рознь и привлечь египтян к интересам греческого мира. Новых греческих городов в Египте оказалось немного; [60] тогда очевидно предпочитали, чтобы греки свободно и не замкнутыми политиями проживали среди египтян. Всякое делопроизводство в не египетских ведомствах совершалось, конечно, на греческом языке; однако, контракты допускались также на египетском, лишь бы они, ради взимания пошлин, были предъявлены надлежащему ведомству и скреплены по-гречески. [61] Вскоре появились греки, изучившие египетский язык, [62] а египтяне, которые к своему туземному имени присоединяли греческое, принимались в постоянное войско [63] и достигали даже высших административных. должностей.
В этом случае особенно важно было отношение к иерархии и к господствовавшей религии. Туземные жрецы при саитских царях уже лишились большею частью своего влияния на правительство страны. [64] Во время персидского владычества Египет уплачивал больше 700 талантов, вдвое более нежели вся Сирия включая Финикию и Палестину, [65] и этою податью без сомнения облагалось по преимуществу жреческое сословие, владевшее третьею частью земельной собственности; оно же при повторявшихся мятежах каралось сверх того сокращением церковных имуществ, [66] а потому тем еще сильнее ненавидело побежденных персов. Благодаря этому Птолемеям представилось верное средство в связи с египетскими жрецами расположить к себе народ и военное господство над страною восполнить иерархическим. Птолемеи впрочем не думали возвратить жрецам все их прежнее политическое значение; они не отменяли известных взносов и податей; жрецы все еще обязаны были поставлять в казну деньги, хлеб, вино, холст; [67] им вменялось в обязанность ежегодно самолично являться в Александрию и вносить свою натуральную подать. [68] А с другой стороны цари оказывали храмам и жрецам разного рода попечения, возвращали им при случае некоторые из секуляризованных церковных владений, слагали с них недоимки, наделяли их новыми доходами; благодаря лишь царским субсидиям жрецы в состоянии были поддержать отчасти дорогостоящее богослужение. [69] Тотчас же по вступлении в сатрапию Птолемей выдал на погребение Аписа пятьдесят талантов серебра. [70] Во имя царя Филиппа и Александра приказал он, как засвидетельствовано иероглифическими надписями, восстановить отчасти разрушенные персами храмы в Карнаке, Луксоре и других местах; [71] его преемники последовали его примеру: именно Птолемей III воздвиг великолепный храм в Эсне с иероглифическим изложением своих великих побед. Как искусство так и пауки египтян чтились и поощрялись. По поручению Птолемея II верховный жрец Менефон написал по древним памятникам историю Египта. Тому же царю иерограммат Меламп посвятил несколько трактатов, сочиненных по священным церковным архивам. [72] При Птолемее I уже многие из греков приезжали в Фивы и исследовали там египетские древности и историю. [73]

Завершением такого слияния служило перенесение Зевса Гадеса из Синопа в Александрию. Птолемей Сотер, как рассказывают, видел во сне бога, повелевшего ему перенести с Понта свой образ; египетские жрецы не сумели истолковать сон, но Эвмолпид Тимофей из Элевсина, призванный в Александрию в качестве экзегета для введения Элевсинских таинств, узнал, что в Синопе поклоняются этому богу, а обок с ним находится образ Персефоны. Затем отправили послов в Дельфы, и бог приказал, чтобы они образ отца его перенесли в Александрию, а образ сестры оставили на месте. Совершив чудесный переезд, бог прибыл в Египет; экзегет Тимофей и верховный жрец Манефон признали, что это не кто иной как Серапис, Озирис царства мертвых; [74] на том месте, где издревле поклонялись Серапису и Исиде, с великою пышностью воздвигнут был новый храм. С этой поры стали поклоняться греческому богу и египетской богине совместно. Однако, разве синопский бог был египетское божество? Вспомним о последних днях Александра; беспокоясь о его болезни, некоторые из его стратегов и друзей отправились в храм Сераписа, с целью получить от бога предписание о том, как помочь больному. Не был ли вавилонский Серапис тем богом Иркаллой, к которому сошла богиня Иштарь, "к владыке в жилище усопших, - в жилище, у которого нет исхода, из которого не выводят назад никакие дороги?" или не был ли он подобен "владыке" на сирийском берегу, Адонису? Не это ли послужило поводом другому преданию, будто Серапис из сирийской Селевкии прибыл в Александрию? [75] Поселившиеся некогда в Синопе милетцы, вероятно, застали там этого "Ваала", признали в нем черты эллинского Асклепия или Плутона и стали в смертный час обращаться за утешением и спасением к этому "богу-исцелителю". Эфемериды последних дней Александра сообщают, будто бог на вопрос, не перенести ли больного для исцеления в его святилище, отвечал: "его не следует переносить, там где он находится, ему будет лучше". Мрачный бог, как оказывается, утешительным словом хотел у смерти похитить ее ужасы, - те ужасы, которым равно подвержены все народы и люди, нищие и цари. Это поистине общечеловеческий бог. Этот новый культ изумительно распространился с тех пор, как он основан в Александрии, [76] он решительно преобразовал прежний египетский строй! [77]

В древнем мемфисском Серапионе впоследствии две жрицы отправляли культ Сераписа и Исиды, тогда как прежде в Египте вовсе не было жриц; потом к признакам обоих божеств привнесли калаф, взятый из культа эллинской Деметры. [78] Этого бога уподобляли то Асклепию, то Гелиосу, то Дионису. Кипрскому царю Никокреону он отвечает, что небо есть чело его, море тело его, земля ноги его, а солнечный свет его дальнозоркое око. [79] В таких же разнообразных видах является сетующая Изида; празднества ее сочлись уже с культом Адониса в финикийском Библе. Эти богослужения вскоре распространились по островам, по городам Малой Азии и Греции; они перешли в Италию, проникли даже в Рим. [80] А с другой стороны культ "бога-царя", начиная не то с Александра, не то с Птолемея I или Птолемея II, установился сперва в Александрии, потом перешел в Мемфис, Птолемаиду, Фивы. В последнем городе царю поклонялись наряду с Аммоном-Ра-Сонфером, в качестве σύνναοι Θεοί. [81]

Дальнейшие подробности об этих религиозных преобразованиях будут изложены впоследствии; здесь обращаем только внимание на их политическое значение. Хотя Лагиды и оказались истыми македонянами, однако они решительно имели в виду развить далее предначертанное Александром слияние племен и сделать Египет, Александрию средоточием возникавшего уже нового строя умственной жизни, для которого греческое образование служило как бы сосудом или, если угодно, экспонентом.
Не одна только любовь к наукам побуждала двух первых Лагидов основать музей и библиотеку, сосредоточить всю литературную жизнь в Александрии; их склоняло к тому также верное понимание эпохи и политики государства, и надо сознаться, что успех превзошел их ожидания. С этой поры Александрия господствует над образованием эллинизма, который в чрезвычайно богатой и разнородной деятельности поэтов, критиков, антиквариев, исследователей, открывателей и пр. достиг своего полного и самого многостороннего развития; [82] литературная жизнь в Александрии проявляет почти во всех отношениях дух нового времени. Все произведения эллинской литературы прошедших времен собраны там в богатых, библиотеках и служат предметом великолепной научной деятельности; поэзия усваивает себе новые формы, отвечающие изменившемуся духу образования; все, что находится в литературе чужеземных народов, переводится и входит в область научных исследований; в библиотеках сохраняются священные книги египтян, евреев, персов. [83] Наука начинает охватывать мир; воспринимая со всех сторон, повсюду распространяясь, она приобретает совершенно новый вид; Александрия становится очагом всемирной литературы, всемирного образования, которое в идеальном виде соединяет в себе результаты всех прежних доселе рассеянных, национальных развитии.
Нам остается еще рассмотреть замечательное явление. Мы увидим, в каких обширных размерах раскинулось царство Селевкидов и при всем том ему не под силу было тягаться с несравненно меньшим царством Лагидов. Когда первый Птолемей передал престол своему сыну, то помимо Египта ему принадлежали только Кипр и Кирена. Для того, чтобы постичь возможность такого отношения, необходимо ознакомиться с материальными силами царства.
О смежных странах речь впереди; Египет составляет основу владычества Лагидов. О населении края у нас нет достоверных сведений. [84] При царе Амасисе, "когда царство процветало более всего", говорит Геродот, насчитывалось 20 000 городов; а при Птолемее I значилось свыше 30 000 городов и сел. [85] Итак, в начале господства Лагидов Египет процветал более, нежели в самое цветущее время фараонов. Известно, что этот край обладает чрезвычайными производительными силами; чем гуще население, чем лучше соблюдаются и охраняются право, собственность и сношения, [86] тем обильнее доходы царства.
У второго Птолемея под конец царствованья, когда к его владениям принадлежал юг Сирии и южный конец Малой Азии, войско состояло из 200 000 пехотинцев и 40 000 всадников, 300 слонов, 2 000 боевых колесниц; оружейных запасов было на 300 000 человек; 2 000 небольших военных судов, 1 500 военных кораблей частью о пяти рядах весел, и материалу на двойное число, 800 яхт с позолоченными носами и кормами; а в его казне имелась чрезвычайная сумма в 740 000 египетских талантов; [87] годовой доход его простирался, как говорят, до 14 800 талантов и 1 500 000 артабов хлеба. Эти изумительные показания подтверждаются выпискою из описания великого торжества, какое тот же Птолемей отпраздновал еще при жизни своего отца; [88] приведем здесь наиболее замечательные статьи. На это торжество израсходовано 2 239 талантов 50 мин, около 3 миллионов талеров по нынешним деньгам; в процессии находилась громадная фура с серебряной посудой; между прочим вмещавший в себе 600 мер сосуд художественной отделки, покрытый драгоценными камнями, два поставца, десять больших чаш, шестнадцать сосудов, один стол я двенадцать, а тридцать столов в шесть локтей, восемьдесят дельфийских треножников, пропасть других вещей, вес это из чистого серебра. Затем фура с золотою посудой; между прочим 22 холодильника, четыре больших золотых треножника, алтарь вышиною в три локтя, а в особенности золотой, драгоценными камнями обложенный ларь в десять локтей вышиною, в шесть уступов, украшенный разными прекрасно отделанными фигурами вышиною в четыре пальмы. Возле фур шли 1600 мальчиков; из них 250 несли золотые, а 100 серебряные кружки и т. д. На третьей фуре находился золотой тирс в 90 локтей, серебряное копье в 60 локтей; на четвертой - золотой фаллос в 120 локтей длины, помимо несметных других золотых утварей, сосудов, оружий (между прочим 64 полных вооружения), венков, было наконец еще 20 фур с золотом, 400 - с серебром, 800 с пряностями. В палатке царя, где накрывались столы, находилась золотая и серебряная утварь стоимостью в 10 000 талантов.
И в самом деле, если второй Лагид в начале своего владычества в состоянии был выставить напоказ такое чрезвычайное великолепие, то к концу его царствования наверное скопилась вышеприведенная казна в несколько миллионов талеров. К нему обращались даже карфагеняне, с целью сделать заем в 2 000 талантов. [89] Где же, спрашивается, были источники таких несметных богатств? Само собою разумеется, что в Египте господствовал сильный податной гнет; [90] несмотря на то, страна процветала более чем когда-либо. Впоследствии мы убедимся в том, что лишь сто лет спустя после того, когда вследствие братской распри и дурного правления наступило оскудение, подати действительно стали чересчур обременительны. Причины расцвета Египта после персидской эпохи легко объяснить; стоит только вспомнить об усилившемся тогда потреблении, какое возникло вследствие множества солдат, офицеров, чиновников, о дешевизне всех житейских предметов, о более широком в сравнении с персидскою эпохой обращении денег, [91] несмотря даже на тормозившее его в Александрии пристрастие копить казну, о расширении промышленных производств, какие неминуемо возбуждались эллинским духом. Но важнее всего было то, что Египет, который до сих пор ограничивался почти одним только вывозом хлеба, сделался путем всемирной торговли; первые Лагиды весьма пеклись о том, чтобы провести через Египет торговлю Индии, Аравии, Эфиопии; на берегу Красного моря было основано несколько городов, аравийские морские разбойники были усмирены, [92] древний канал царя Нехо опять стал судоходным, была проложена дорога из Береники и Миосгорма в Копт. Само собою разумеется, что большая часть привозимых оттуда предметов препровождалась далее; египетские корабли ходили до Черного моря; обратная кладь оттуда большею частью тотчас же провозилась вверх по Нилу, с тем, чтобы доставить ее к Красному морю и разослать по южным странам. [93] При втором Птолемее Александрия без сомнения была уже самым обширным торговым городом на свете. После нашествия Александра и при непрерывных усобицах его преемников, избравших своим поприщем преимущественно Сирию, Финикия утратила свою прежнюю экспедиционную торговлю; через Александрию пролегала кратчайшая и удобнейшая дорога из южных стран к Средиземному морю. Оттого-то Родос и вступил в такую тесную связь с Птолемеем Сотером; Сиракузы поддерживали с ним дружеские сношения, а также и с Филадельфом. [94] Этот же, в свою очередь, после победы, одержанной Римом над тарентинцами, вступил сверх того в переговоры с римским сенатом; [95] с Карфагеном заключен был такой же союз. Как ни значительна была торговая политика этой эпохи, но сообщаемые об ней сведения крайне скудны. Нельзя, конечно, сомневаться в том, что это процветание Александрии сильно повлияло на торговлю Карфагена. Во внешних сношениях Лагидов обнаруживалось по временам важное значение коммерческой системы в самых широких размерах.
В этом отношении для Лагидов чрезвычайно важно было обладание Кипром; богатый остров поставлял сверх того всякие материалы для кораблестроения, которых в Египте почти совсем не было. [96] Недаром Птолемей Сотер не мог успокоиться, пока не овладел окончательно островом: Там находились эллинские или эллинизированные города; хотя до времен диадохов они и подчинялись царям, однако сохранили свое городское управление. По надписям из эпохи Лагидов видно, что сказанное городовое управление поддерживалось также и впоследствии. [97] Эти мелкие республики относились к царям так же, как некогда союзники аттической симмахии к Афинам; они вполне отрешались от египетского строя. Остров представлял как бы самостоятельное небольшое царство. Птолемей и считал его сначала таким, что доказывается властью, какую он передал сперва князю Никокреону Саламинскому, а потом Лагиду Менелаю как стратегам Кипра. [98] Затем в 306 г. последовало нападение Деметрия, который десять лет владел островом; наконец, в 295 г. он был вновь отвоеван и стратегия была восстановлена, хотя в менее независимом виде. В надписях упоминается о многочисленных гарнизонах и о фрурархах в городах, также об особенных начальниках для Кития. [99]

Важнее всего то, то стратег острова обязан был также собирать налоги и отправлять их в Александрию. [100] Это вовсе не походило уже на строгое разделение властей в египетской администрации; такое подобное сатрапам положение стратегов оказалось, вероятно, неизбежным вследствие положения острова и необходимости сосредоточить сколько можно его оборонительные средства.
В подобном отношении к Египту состояла Кирена. После то и дело возникавших войн Птолемей I в 308 г. окончательно овладел богатым краем. Кипр, как известно, он передал своему брату Менелаю, а Киренаику - своему пасынку Магу; [101] и тот и другой чеканили монету с именем и изображением египетского царя, а обок с этим с своим собственным; подобно Менелаю и Маг также состоял в известных отношениях к старым эллинским политиям в крае; они сохранили свое городовое учреждение. [102]

Выше уже было обращено внимание на выгодное положение Египта. Весьма важно то, что ни со стороны Сахары, ни Красного моря не оказалось политически сложившегося населения, хотя впрочем монеты свидетельствуют об общинном строе у ливийцев. Случались, правда, хищные набеги на оазисы, на торговые города, на шедшие от и с Сахары караваны, но все это не имело большого значения; этих хищников прогоняли без большого труда, так же как и пиратов на Красном море. На юге Египта, в древнем жреческом государстве Мероэ во время второго Птолемея совершился замечательный переворот: получив греческое образование, царь Эргамен проник со своими воинами в золотой храм, убил жрецов и освободил таким образом исконную зависимость царской власти от иерархии. [103] Имя этого царя встречается также в иероглифах города Дакке, на южной /рапиде области Додекашойна, перешедшей впоследствии во власть Египта; а о втором Птолемее известно, что он далеко проник в Эфиопию. [104]

Впоследствии, правда, также упоминается еще об эфиопском походе; но ни этот поход, ни кампания Филадельфа не имели целью охранять Египет от угрожаемой с той стороны опасности. Усвоившее себе греческий быт странное царство Мероэ [105] нисколько не тревожило Лагидов, тем еще менее, что оно само утвердилось благодаря лишь низвержению иерархии. К югу от царства Лагидов также не оказалось никакого опасного соседства. [106]

Иначе расположились условия на берегах Средиземного моря. Кирена и Келесирия были аванпостами Египта против смежных соседей. Не так еще давно Карфаген вел с Киреною войну из-за границ, которая кончилась геройским подвигом Филонов и доставила сильной торговой державе хотя пустынную, но для караванной торговли чрезвычайно важную область при Сирте. [107] Когда Агафокл из Сиракуз пристал к африканскому берегу, то Офела киренский, соединившись с ним, повел значительное войско на Карфаген; он надеялся пунический берег соединить со своим киренским владением: сиракузец, однако, умертвил его. Тогда Кирена опять перешла к Египту. Благодаря этому Египет завладел великою индо-аравийскою торговлею, которая до Александра принадлежала пунической метрополии. По естеству вещей значительная отрасль африканской торговли также перешла к Нильской долине; Карфаген не мог равнодушно отнестись к тому, что Кирена, так близко расположенная к важным и с трудом приобретенным торговым станциям, к Авгиле и Сирту, стала частью быстро расцветавшей торговой державы. Но тогда пунам важнее всего было приобрести влияние в Сицилии; они однако не успели еще упрочиться там и обратить свои усилия на восточные дела, как уже возникла их распря с Римом и окончательно отвлекла все силы торговой республики.
В таких же отношениях к Египту, как Кирена на западе, находились тоже сирийские приморские страны на востоке. Они во все времена служили как бы мостом между Азией и Африкой. Кир отвел евреев в их родину с тем, чтобы иметь в них надежный аванпост для нападения на Египет. Когда Пердикка и Антигон владели сирийским краем, то они были в состоянии напасть на сам Египет. Хотя, вследствие своего своеобразного положения, Египет и был силен в оборонительном отношении, однако, благодаря лишь обладанию тою важною мостовою областью, достиг он решительного влияния на мировую торговлю. По умерщвлении Пердикки первый Птолемей уже имел в виду утвердиться в Сирии; у него не было еще Кипра, Сирия должна была усилить его морское могущество. Однако, несколько лет спустя после того, Антигон отнял у него эти страны, удержал их за собою, пока не лишился жизни в битве при Ипсе (301). Птолемей пристал к союзу против Антигона с условием, чтобы ему уступили Келесирию; но Селевк вытребовал у царей Фракии и Македонии этот край для себя, так как Л а гид не принимал более никакого участия в тяжкой борьбе; а затем, имея в виду избегнуть распри с Египтом, он уступил финикийский берег и Келесирию наследнику Антигона. По отъезде его в Европу (295) Селевк поспешил занять дорогие для него области. Таким образом второму Птолемею царство Лагидов досталось без Сирии; и, казалось, пришлось навсегда отложить надежды на нее, с тех пор как Селевкиды перенесли свою столицу в Антиохию. Они, по-видимому, сосредоточили тут свои силы, с целью предупредить опасность, какая грозила в особенности со стороны Египта. Однако, двор в Александрии не покинул намеренья приобрести по крайней мере юг Сирии; он выжидал только благоприятного случая. А между тем старался подружиться с соседним племенем, с иудеями. Их не только наделили равными правами с македонянами и греками, как то же было сделано Селевком в Антиохии и в других городах; [108] Александр уже много евреев переселил в Александрию и в Верхний Египет. При первом Птолемее они чрезвычайно размножились; несметное число их прибыло добровольно. Им поручались важные места. Удержать Кирену и ливийские города можно было, казалось, благодаря лишь значительным поселениям иудеев. [109] В Александрии из пяти кварталов города они почти исключительно занимали два. Евреи рассеялись по всему Египту; у них были свои собственные эфпархи. [110] Важнее всего было то, что Лагиды относились с терпимостью, даже с поощрением к культу Иеговы, с уважением к священным книгам евреев и интересовались их историей. [111] Хотя Палестина находилась уже во власти Селевкидов, однако она решительно склонялась к соединению с Александрией. [112]

К этим непосредственным владениям Птолемеев следует присоединить группу менее сильных государств, находившихся под их политическим влиянием, которое поддерживалось самым значительным в ту эпоху флотом. В египетских верфях (νεώσοικοι) находились 112 судов самых больших размеров, в пять и до двадцати рядов весел, и 224 корабля обыкновенной величины; количество судов в Ливии и в других принадлежавших Птолемеям городах превышало 4 000. [113] Образуя конфедерацию, Киклады держали сторону Египта, точно также Кос и древний трионийский союз; Родос также был привязан к интересам Египта, который, благодаря морским сообщениям с Аравией и Индией, служил основою обширной торговли. Египет не обладал, правда, ни одним местом на эллинском материке, зато он имел сильное влияние на политику Спарты; критские города, так же как Спарта, придерживались двора, при котором их авантюристы получали лучший оклад в качестве наемников.
Ограничимся этой характеристикой царства Лагидов. [114] Оно в сущности египетское государство; энергия его основана на строго устроенном и искусственно расчлененном правлении главной страны, на сильной концентрации монархически-военной власти. Эта власть, правда, стремилась к сближению и слиянию с туземцами, она пыталась также вовлечь в свои интересы иерархию, но отнюдь не имела в виду стать национальною. Тут вполне осуществилось то отвлеченное понятие о государстве, в силу которого оно отождествляется с личностью монарха; государство имело единственною целью всецелое и энергическое проявление царской власти как внутри, так и вовне. Полная казна, всегда готовое на бой войско, сонм чиновников, повиновение подданных, отрицание всякой правоспособной общинной или корпоративной самостоятельности внутри государства, словом, та самодержавная власть монарха, которая беспрепятственно господствует над высшими II низшими слоями и при которой подданным не предоставляется ничего кроме частного права, - вот характерные черты державы, основанной первым Лагидом. Иначе было в Кирене и на Кипре; там находились эллинские политии, и они сохранили свою общинную самостоятельность, свое самоуправление и свое право чеканить монету. Как в той, так и в другой стране царский наместник, подобно сатрапу, находился в более независимом отношении к монархии; и та и другая всеми своими формами была разобщена с государством; обе они составляли как бы предместные области в отношении к самому царству, служили аванпостами в его внешней политике, для поддержки которой Египет постоянно прибегал к самым подходящим средствам.
Иначе сложилось царство Селевкидов. Уже по складу своего образования оно существенно отличалось от Египта. Лишь с 312 г. Селевк добился прочного обладания Вавилонией: это было почином его могущества. Потом к нему перешли верхние сатрапии; царство его простиралось до Инда и Яксарта; однако на восточной границе его возникло уже новое владычество Сандракотта; ему Селевк уступил край до парапамисадов; все те мелкие - владения и республики, благодаря раздроблению которых Александр нашел возможным покорить Индию, соединились теперь в сильное индийское царство, простиравшееся к западу так же далеко, как индийское наречие. Потом, после битвы при Ипсе Селевк завладел страною от Евфрата до моря со включением самой Фригии. Он перенес свою столицу из Суз и Вавилона в Антиохию на Оронте, как бы на форпост, служивший для наступательных действий против Египта. Однако, к остальным его рубежам примыкали независимые царства Индии, Атропатены и Армении, Каппадокии и Понта, владетели которых вели свой род от семи персидский князей. Потом возникла борьба с Лисимахом; по смерти его запад Малой Азии также перешел во власть Селевка. Отправившись в Европу, с целью занять также Фракию и Македонию, он лишился жизни. Селевк передал своему сыну, Антиоху Сотеру, в самом деле громадное царство; однако, как скудно сложилось внутреннее объединение последнего, каким великим опасностям подвергалось оно на рубежах. Это было почти все царство Александра за исключением Европы, Индии и Египта; но все затруднения и препятствия, которые среди блестящих побед Александра являлись уже прочными тенями и которым ранняя смерть его дала возможность вполне обнаружиться, вот что в высшей мере досталось в наследие Селевкидам. Состав их царства понуждал их следовать политике Александра; но средства, послужившие для завоевания и колонизации, скоро оказались недостаточными для поддержки и охраны. С той поры, как сложилось царство Селевкидов, стало обнаруживаться противоречие между его протяжением и средствами; и то поступательное движение эллинизма, которое, казалось, способствовало укреплению, сильному внутреннему развитию власти Лагидов, все более и более увеличивало прорехи и изъяны царства Селевкидов. От него то и дело отпадали одна область за другой.
Существенное затруднение, с каким пришлось бороться энергическому Селевку, состояло в разнородности принадлежавших ему областей, в чрезвычайном разнообразии их культур, их образа жизни, традиций. Лагиды могли стремиться к слиянию исключительно с одним, с египетским народом; тогда как Селевку подчинены были персы, сирийцы, бактрийцы, вавилоняне, и ни один из этих народов в отдельности не был в состоянии придать определенный характер Селевкидову эллинизму. Он не мог, подобно Птолемеям, в культе Сераписа добиваться выражения религиозного слияния; он в своем обширном царстве не мог привесть в исполнение ту до низших слоев проникающую администрацию, какая оказалась возможною в древнем жреческо-полицейском Египте. Подобное сатрапиям управление, введенное Птолемеем лишь в его предместных областях, поневоле стало господствующею формою в царстве Селевкида. В Египте македоно-греческий элемент сплотился в войске и при дворе или расселился вразброд среди туземных жителей; тогда как Селевкидам пришлось собирать его в политик и пополнять воинственными азиатами [115] даже свои войска, хотя ядро их и состояло из македонян [116] и греков. Селевкидово царство с самого начала лишено было единства, центральной силы, какою обладала держава Лагидов; оно было скопищем самых разнородных составных частей; у него не было географического средоточия; оно к Лагидам стояло в таком же отношении, в каком два и три столетия тому назад владычество габсбургского дома к Бурбонам.
Более точные сведения о внутренних условиях царства Селевкидов до того скудны, что нам приходится лишь по отдельным заметкам делать общие выводы.
"Семьдесят две сатрапии, - говорит Аппиан, [117] подчинялись Селевку". Во владениях его во время Александра их было, вероятно, не свыше двенадцати; они управлялись, как оказывается, сатрапами, гиппархами и номархами. [118] Селевк счел, конечно, необходимым сократить область и вместе с тем власть отдельных сатрапов; [119] в более мелких областях они сами могли ревностнее вникнуть в управление, и их легче было держать в пределах зависимости; в интересе державы оказалось выгодным распределять отдельные национальности между несколькими наместниками и таким образом расстроить связь между ними. Его непосредственные наследники вообще придерживались той же политики; от него же они, вероятно, унаследовали также другое учреждение, которое, как кажется, можно признать по крайней мере по некоторым примерам. В старое доброе время персидского владычества уже в сатрапиях начальство над войском было отделено от власти сатрапа, преобладавшее впоследствии слияние обеих должностей послужило именно во вред государственному строю. Такое слияние гражданской и военной власти в одной руке было следствием крайней опасности, угрожавшей в начале царствования Антиоха III. Ахею была поручена "династия", т. е. верховная власть над землями по сю сторону Тавра, а сатрапам Лидии и Персии - над этими областями верхней Азии. [120] Когда оба сатрапа возмутились, то посланный против них с неограниченным полномочием стратег вызвал зпархов Сузианы и областей при Эритрейском море. После подавления мятежа эпарх Сузианы был послан стратегом в Мидию, а на его место прибыл Аполлодор в качестве стратега Сузианы. [121] Хотя Полибий обоим названиям, эпарха и стратега, придает одно и то же значение, [122] однако они, надо полагать, все-таки отличались одно от другого. По некоторым сведениям оказывается, что в состав военной администрации входили также города с их политиями; в таких городах упоминается об эпистатах; [123] как в Апамее, так без сомнения и в других городах находились особые акрофилаки. [124] Судя по политическому положению этих городов, можно предположить, что они, за исключением военных условий и податей в казну, сами руководили своими делами, тогда как этническое население всецело состояло под властью сатрапа, а в дальнейшем разделении области, как кажется, под начальством меридархов [125] и представителей номов. [126] Тут, впрочем, все остается неясным.
Прежде чем овладеть Малою Азией, Селевк сыну своему, Антиоху, передал уже верхние сатрапии. Этим как бы официально признавалось разделение, которое пятьдесят лет спустя после того повело к чрезвычайно важным последствиям. Страны по сю сторону Тигра, населяемые племенами, наречия которых происходили от одного корня, религии которых в существенных чертах были сходны, древняя культура которых более нежели на востоке благоприятствовала восприятию эллинского быта, конечно, скоро и легко приурочились к строю новой эпохи. Несметное число новых городов было основано в Сирии, Месопотамии, до Эритрейского моря; городская жизнь стала преобладать над господствовавшим доселе бытом у тех племен. Благодаря вновь пробудившейся и развившейся промышленности в городах, греческий язык из этих средоточий, из этих начатков кристаллизации стал все более и более проникать также в селения; туземное наречие частью совсем исчезло, или поддерживалось лишь в виде варварского языка обок с эллинским. Финикияне, халдеи также подчинились новому строю, даже евреи не были в состоянии отрешиться от него. Везде в Сирии и Месопотамии встречались македонские имена; областям, горам и рекам придавались названия родного края; страна представлялась в виде азиатской Македонии; это было главное владение Селевкидов. Иное дело - восток; и там также было много новых городов; однако, в тревожную эпоху борьбы диадохов скоро исчезли начатки поселений хищных горцев в Загре, жалких ихтиофагов по берегам Индийского океана. Родовая спесь мидийского и персидского дворянства, патриархальная грубость кочующих илатов туго сливались с гражданским строем греческих политий. Лишь в низменных странах Индии и Бактрии успели тверже укорениться эллинистические обычаи; но Индия была уже утрачена, а Бактрия отделялась от остального царства тою Иранскою возвышенностью, в которой новые города служили скорее точками опоры македонского владычества, нежели средоточиями совершавшегося вокруг них преобразования. Здесь все еще господствовало исконное коренное устройство, свойственное персидскому племени, внутренняя скудость которого обнаружилась лишь, когда оно добилось власти над чужеземными более развитыми народами, а именно в том гнете, который оно налагало на них, в той немощи, в которой оно погибало. Таково уже было свойство иранских племен; этому в сущности отвечала первобытная форма их простой, на самом деле возвышенной религии, чуждой как многобожия или кощунства греков, так и закоренелого, своекорыстного, лишенного фантазии идолопоклонства народов сирийской низменности; эта вполне из этической потребности простых, доблестных и сильных племен возникшая религия света сохранила впоследствии у нагорных и степных народов все свои строгие формы; тут ее не коснулись ни блеск, ни упадок владычества, не коснулись также ни победы чужеземцев, ни их культура.
Правда, перед нами здесь находится большой, совершенно темный пробел в истории; она не сообщает нам никаких сведений о столкновении Зороастрова учения с верующими эллинами или с философами. Однако, по прошествии нескольких столетий полная и твердая вера персов сохранилась во всей своей свежести. Эти племена в сокровеннейшей их сути не были заражены эллинизмом; господство над ними Селевкидов не могло быть таким же, как над населением в низменном крае; цари ограничивались назначением сатрапов из господствовавшего племени македонян и греков, подобно тому как прежде персидские цари назначали их из мидян и персов, потом они собирали лань и с помощью новых городов поддерживали, пока можно было, свое владычество.
Лини, по смерти Селевка приобретена была Малая Азия; это была третья, не менее своеобразная составная часть державы. Северное побережье и страна на востоке до Катаонии и Армении состояли в ведении своих династов или во власти эллинских тиранов [127] и республик; при Пропонтиде и Эгейском море лежали бесчисленные гpeческие города, в которых новая эпоха опять пробудила воспоминание о бывшей некогда независимости; города вроде Смирны, Эфеса, Милета с большим или меньшим успехом предъявляли свои права на политическую самостоятельность, какую сумели удержать за собою Кизик, Родос, Византия; на юге также изобиловали города эллинского происхождения: старые колонии и новые поселения наполняли собою уже речные долины внутреннего края. Малая Азия всюду, куда успела проникнуть власть Селевкидов, в самое короткое время стала греческою; одни только горные племена Исаврии, Писидии и Ликии избегли эллинского влияния и остались независимыми. Тут, на полуострове, собралось немало элементов противоборства царской власти; тут беспорядочно переплетались между собою политические побуждения эллинских республик, древненациональных князей и, как мы скоро увидим, новых, стремившихся к власти династов и успевших туда проникнуть северных варваров; а Родос, Византия, Гераклея и Лагиды охотно поддерживали всякое противодействие могуществу Селевкидов. Последние должны были из Сирии наблюдать за Египтом, поддерживать власть на востоке, обуздывать Малую Азию, отстаивать свое верховное право над древними династиями от Вифинии до Атропатены, и все это из Сирии, из-за Евфрата и Тигра, где не успело еще утвердиться такое владычество, каким пользовались Лагиды в Египте. Напротив, тут Палестина при своих первосвященниках и финикияне при своих городских начальниках пользовались прежней свободой; даже новые города с их в эллинском роде устроенными политиями не безусловно подчинялись царской воле. Пока в них сохранялась свежая сила, до тех пор они обо всем, что творилось при дворе, имели свое суждение и действовали, сообразуясь с ним. [128] Впоследствии, однако, эти города все более и более стали склоняться к распутной жизни востока и вполне предались шумным публичным кутежам, [129] они выступали друг против друга в поход в сопровождении множества вьючных ослов, переносивших вина и лакомства, дудки и флейты, словно шли не на войну, а на вакханалии. [130] Эта порча в эллинских городах наступила, конечно, гораздо позже; но их политическая самостоятельность, их внутренние учреждения без сомнения утвердились с самого начала и характеризуют царство Селевкидов. Развитие здесь должно было совершаться свободнее и, так сказать, в более эллинистическом духе, нежели в Египте, но, лишенные сосредоточенной и объединяющей основы Лагидова владычества, Селевкиды не были в состоянии урядить общественную жизнь до самых низших слоев и подчинить ее своей власти; напротив, они в самых городах уже а таких в одной Сирии насчитывалось до семидесяти - пришли в столкновение с политическою внутреннею самостоятельностью, [131] которая в старых эллинских политиях Малой Азии оказалась чрезвычайно сильною. Такою же самостоятельностью пользовались колонии дальнего востока; и в самом деле, вследствие покинутого их положения в виду сильных соседних племен поневоле пришлось делать им всякого рода уступки.
Здесь необходимо упомянуть об особенном обстоятельстве. Когда Антиох Великий собрался в Вавилон, то войска его возмутились вследствие скудного содержания; они успокоились, когда подошел подвоз, за исключением киррестов, числом около 6 000 человек; с ними пришлось вступить в настоящую битву, в которой они большею частью пали. На то восстание надеялся в особенности Ахей, присвоивший себе диадему; однако, его войска отказались идти против своего потомственного царя. [132] Киррестика была расположена между Антиохией и Евфратом; в этой области находилось несколько городов с македонскими названиями. Итак, часть войска была призвана по области, получившей македонское имя. В армии Александра фаланги также назывались по областям, в которых они были навербованы. Не подлежит сомнению, что эти кирресты составляли часть тех самых македонян в армии, которые образовали фалангу, а в новых городах, как видно, селились только македоняне и греки. Итак, из городов с политией пополнялось македонское войско царей; следовательно, граждане пользовались правом военной службы или обязаны были отправлять ее. В Египте воины составляли особенное, по всей стране рассеянное сословие, тогда как ядро Селевкидова войска набиралось из оседлых граждан новых городов. Этим, вероятно, и объясняется название стратегов в противоположность эпархам сатрапии. Во всяком случае такое воззрение подтверждается часто упоминаемою надписью по поводу союза между Смирною и Магнезией; и действительно, там сказано: "колонисты Магнезии, всадники и пехотинцы, как в городе так и в походе, и остальные жители"; там-то именно и упоминается о "назначенном для охраны города отряде фаланги". [133]

Владычество Селевкидов, конечно, тоже составляет совершенную монархию, но скорее по ее происхождению, чем по дальнейшему развитию. Это владычество, правда, тоже имеет в виду сосредоточить все значение государства в лице монарха, однако, оно не в состоянии вполне усвоить себе исконные силы национальностей; а если ему отчасти и удается это, то заодно с прилагаемыми к тому средствами возникают новые довольно сильные самостоятельные группы. Как в Египте, так и тут вся энергия государства основана была не на национальных, а на материальных средствах верховной власти: потому главнейшая забота правительственной премудрости должна была состоять в наполнении царской казны, в более широком по возможности развитии средств для содержания войск и для подготовки военных снарядов. Едва ли, однако, в обширном царстве Селевкидов, при преобладавшем там управлении сатрапов, ввиду стольких самостоятельно сложившихся городов и областей, возможна была такая развитая финансовая организация, как в Египте. [134] Немыслимо, кажется, чтобы эллинские политии, финикийские города, теократические области вроде Иерусалима и т. п. были настолько самостоятельны, чтобы могли по собственному усмотрению распределять между собою сумму требуемых от них податей; по надписям в Яссе узнаем, [135] что город волен "освобождать от налогов, которыми он располагает"; отсюда следует, что граждане как частные лица ручаются царю за все или за некоторые только подати.
Мы во всех отношениях лишены известий о внутреннем состоянии в царстве Селевкидов. Как поучительно было бы ознакомиться с их администрацией, с их судебной системой, с доходами, с торговой политикой; но мы едва в состоянии привести единичные факты. Селевк I имел в виду соорудить судоходное сообщение Каспийского моря с Черным; его преемник велел обстоятельнее исследовать Каспий. [136] Итак, они во всяком случае обратили внимание на великий торговый путь, который мог бы гораздо надежнее прежнего направиться от северной Индии и от каменной Башни к Черному морю, тем ешё более, что долина Окса находилась во власти Селевкидов. Хотя этот каспийский проект имел менее успеха, нежели вновь восстановленный Птолемеем II канал Нехо, однако, вышеупомянутый торговый путь [137] достиг высокого значения, как в особенности можно судить по состоянию Понтийского царства во время Митридата Великого. Упомянем лишь об одном: у каменной Башни выше источников Яксарта находился главный рынок шелкового производства; хотя оттуда шелк большею частью переходил на индийские рынки, но впоследствии главный путь этой торговли на запад все-таки пролегал через Каспийское море, [138] даже после того, как парфяне утвердились у нижнего Окса. - Другое подобного рода предприятие подлежит отчасти сомнению; оно касается канала между Евфратом и Тигром; [139] но, во всяком случае, основанная там Селевкия была чрезвычайно важным средоточием торговли; армяне перевозили туда свои товары вниз по Евфрату и Тигру; вследствие стремительности Тигра корабли в состоянии лишь до этого города ходить вверх по реке; оттуда в особенности армяне перевозили товары к северу на рынок Команы или через Кавказ, по друтую сторону которого аорсы на Танаисе вели чрезвычайно выгодный торг индийскими и вавилонскими товарами, получая их от армян и мидян; [140] в Селевкии сходились также караваны из верхней Персии и Аравии. Оттуда же без сомнения, а не через Александрию, во многих роскошных городах сирийского поморья, а именно в Антиохии и на юге Малой Азии, получались значительные запасы индийских товаров. Однако, каким образом Селевкиды способствовали этим сношениям и как охраняли их, в какой мере они во внешней политике обращали внимание на интересы торговли, насколько сделали ее доходною для казны при посредстве пошлин и налогов [141] - обо всех этих подробностях, которые хоть сколько-нибудь пояснили бы сношения в их царстве, не сохранилось никаких известий.
Наши сведенья вообще и в других также отношениях чрезвычайно скудны; мы должны ограничиться лишь некоторыми вопросами. Как относились Селевкиды к туземным религиям? Последние цари этой династии разграбили, правда, храмы в Элимаиде и Иерусалиме; но первый Селевк совещался с халдеями, когда собирался строить свой город при Тигре; они, конечно, обманули его. [142] Во множестве основанных им и его наследником городов приходилось сооружать храмы и культ по преимуществу эллинским божествам; по крайней мере имена их встречаются; а впрочем, ничего не могло быть проще, как Астарту переименовать в Афродиту, Анаитиду - в Артемиду и т. д.; и если 6 даже стали поддерживать различные роды культа, то сущность религиозных понятий нельзя уже было предохранить от взаимного омрачения. Обменивались тем, что у кого было в наличности. Берос уже, один из высокопоставленных халдейских жрецов, видевший еще Александра и написавший для Антиоха I историю Вавилонии по священным книгам, отправился на остров Кос и преподавал там астрологическое искусство. [143] Дочь его была прозвана вавилонскою сивиллою. [144] Мы увидим впоследствии, какое глубокое значение для развития религиозной жизни имели Сивиллины пророчества той эпохи. Еще знаменательнее было быстрое распространение евреев. Они отличались чрезвычайным трудолюбием, своим искусством приурочиться, своим рвением обращать язычников: в прозелитах "ворот израилевых" и в прозелитах "правосудия" они запаслись уже формами для распространения учения, которое в своем деистическом постижении вскоре заняло своеобразное положение ввиду эллинского язычества. Мы встречались уже с евреями в Кирене и Египте; они, с той поры как рассеялись, селились в Вавилонии, Месопотамии, до Par и далее; в новых построенных Селевком городах им даровались равные права с македонянами, [145] и Антиох Великий велел две тысячи семейств из Месопотамии и Вавилонии перевести в Лидию и Фригию, с целью утвердить там свое владычество то и дело подвергавшееся опасности. [146]

Мы видели, как знаменательна была деятельность первых Лагидов в отношении научных заведений и исследовании в Александрии; проявили ли нечто подобное Селевкиды? В Антиохии, правда, находился музей, но его основал лишь седьмой Антиох, если это показание верно; [147] о библиотеке упоминается при Антиохе III; [148] другая библиотека находилась будто бы в Ниневии; [149] и т. д. Во всем этом было мало проку; никакие известия не указывают на то, чтобы Селевкиды существенным образом способствовали научному и литературному развитию эллинизма. Не то чтобы его вовсе не было в их царстве; напротив, вскоре в Киликии, Сирии, Декаполе, даже по ту сторону Евфрата стали процветать школы и литературные произведения; но все это возникло без содействия царской власти, вследствие потребности нового городского строя, который и в этом отношении также развивался сам по себе.
Так на самом деле во всем проявилась деятельность Селевкидов. Лагиды прежде всего были, конечно, также царскими вождями во главе своих македоно-эллинских войск; они, однако, пытались сверх того исподволь преобразовать египетский строй жизни, пока сами не стали все более и более подчиняться его влиянию; они скоро даже согласились на то, чтобы египетская иерархия посвящала их в фараоны. Селевкиды же, напротив того, вовсе чуждались такого сближения с нацией: самое царство их состояло из множества различных народностей, а власть их опиралась на рассеянные по нем эллинские города. Их владычество всегда отличалось по преимуществу военным характером; и пока они поддерживали его, до тех пор им удавалось преодолевать окружавшие их царство опасности и вновь усиливаться даже после тяжких невзгод. Но их также не миновала национальная реакция; в Египте она влияла как бы изнутри и, преобразуя, подчиняла себе царскую власть и само правительство; тогда как на владычество Селевкидов она действовала извне с возраставшею все силою: она отделяла одну область за другою от царства, опиравшегося лишь на то эллинистическое начало, которое все крепче и крепче приурочивалось к разным местностям и вследствие того разбивалось на новые разнородности.
Владычество Селевкидов, надо сознаться, занимало более смелое, более опасное положение, нежели царство Птолемеев; ему приходилось переживать более грандиозные роковые превратности, то и дело вести борьбу с возмущавшимися областями, с властолюбивыми соседями; из основанного Селевком царства возник разнородный, без толку раздробленный эллинизм. Наследники его долго с достохвальным усилием противодействовали такому раздроблению. Они охотно предоставляли Лагидам славу споспешествовать литературе или быть даже писателями; они пользовались не столь удобным владычеством, как Птолемеи, но более их старались остаться македонянами; Селевкиды, а не Лагиды, отважились на борьбу с римлянами. [150]

Забегая вперед, мы собрали вместе эти сведения, с целью хоть сколько-нибудь охарактеризовать оба царства, которые в их антагонизме с 280 года по преимуществу определяли политические отношения эллинизма. Политика Лагидов и Селевкидов, как увидим впоследствии, противодействовала одна другой не только в южной Сирии, но также в Греции, Македонии, в государствах при Черном море, везде до Италии и Индии. Не то, чтобы исключительно от них зависели остальные государства и республики в Азии и Европе, напротив, всюду, как увидим, обнаруживалось самое сильное стремление отделиться от них и действовать в самостоятельных областях; но именно эта преобладавшая забота о собственной самостоятельности и о расширении на счет соседей влекла за собой все новые и новые политические усложнения, которыми упорно поддерживался один только упомянутый антагонизм.
Начнем с дальнего востока. Владычество Сандракотта, как видно по буддистским преданиям, возникло в той части Индии, по которой прошли македоняне. Министр, усилиями которого главным образом упрочилось его могущество, был из Таксилы. Сандракотт с войском в 600 000 человек, как говорят, совершил громадные завоевания; [151] при нем впервые вся арийская область Индии была соединена в одной руке; более мелкие династии подчинялись волей или неволей; он властвовал от Гузурата до устьев Ганга, вверх до Кашмира. Селевк, правда, напал на него и проник далеко в Индию; [152] потом, однако, заключил с ним мир, причем уступил завоевания Александра даже по сю сторону Инда до самого Парапамиса. [153] Это была первая отделившаяся от обширного Александрова царства область, первая национальная реакция.
И в самом деле, в основе ее по-видимому лежало великое национальное движение. После нашествия Александра буддизм начал свою победоносную борьбу против браманизма. Освобождение Индии и соединение всей страны от устьев Ганга и до гор Паравати исполнено не браманами, ни также князем из касты кшатриев, а человеком "низкого происхождения, вне касты", как в одной из драм называется Чандрагупта; он служил предметом омерзения для браман, для хранителей древнего верования, для представителей строгой системы каст и отделения всего чистого от нечистого. Правда, в их соседстве двинулось уже "колесо учения", проповедовавшего покаяние и освящение, призвание всех людей к святому делу и уничтожение ужасного гнета каст; но лишь со времени этого пресильного князя новое учение качало широко распространяться. К монастырям из всех каст стали стекаться благочестивые люди, мужчины и женщины; и всякие нечисти из области Инда, иноземцы, варвары не отрешались более от надежды и утешения освящающего учения; мертвые творения и гордая ученость браманов не в силах были уже поддержать обычное право браманов, на в силах были уже поддержать обычное право их иерархии; против нее всюду восстали рвение и популярность буддистских проповедников. Удивительно то, что учение Будды возникло как раз в такое время, когда в Греции поучали Фалес и семеро мудрецов, а в Египте саитская династия уничтожила касту воинов и приняла греческих наемников в свой край; и вот буддизм подорвал браманское учение и иерархию каст, притом в такое время, когда эллинизм проник за Инд, и из вновь освобожденной области Инда восстал царь "вне касты", с тем, чтобы соединить Индию в одно царство. При дворе его находился Мегасфен: он говорил: [154] "В противность браманам прамны являются охотниками до споров и строгими критиками; они смеются над браманами как над хвастунами и невеждами". Учение это приобрело себе немало друзей у презренных паншанад; в 292 г. уже буддисты выстроили ступу на западе от Инда. [155] Правда, Сандракотт и его преемник Виндусара - греки зовут его Амитрохатом [156] - поддерживали еще учение браманов, оттого что для этих вышедших из простого звания властителей содействие высших каст для поддержки своего господства было важнее всякой ревности размножавшихся буддистов. Лишь Ашока, сын Виндусары, вскоре после своего воцарения формально перешел к буддистскому учению и, относясь с кротостью и терпимостью к прежней вере, ревностно содействовал распространению новой. Он, как говорят, ежедневно кормил 600 000 благочестивых людей, велел в 84 000 индийских городах воздвигнуть буддистские храмы. Некоторые из его религиозных эдиктов сохранились еще доныне; в них именуются Антиох, Птолемей, Антигон. Мы ознакомимся с ними впоследствии. Сношения этого дальнего восточного царства с великими державами эллинизма не подлежат сомнению; упоминается между прочим о нескольких посольствах к Селевкидам; [157] ими был послан Мегасфен к Сандракотту и Демах платеец к Амитрохату, [158] а сверх того по поручению Птолемея Филадельфа [159] при том же дворе находился Дионисий, - едва ли с целью вступить в торговые сношения: вообще египетские купеческие судна тогда еще не доходили до Инда, и индийские товары покупались на аравийских рынках. [160]

Ввиду скудости источников мы поневоле должны удовольствоваться такими поверхностными указаниями. Еще менее точных известий сохранилось о царстве Атропатены, к которому теперь переходим. Александр уже предоставил сатрапу Атропату индийскому западные области | прежней сатрапии. Об ней упоминалось еще при первом и втором распределении сатрапий, - и она поэтому признавалась частью государства; с тех пор здесь возникло особое и совершенно самостоятельное царство. [161] Не могу в точности определить, следует ли название Адербейджан, Т. е. страна огня, считать древним именем для этих мест; по крайней мере в перечне клинообразных писем оно не встречается; но с тех пор как здесь, и только здесь сохранилось чистое персидское владычество, [162] учение персов должно было именно в этом крае обресть свое средоточие, и приверженцы его охотно пристали к государю, в стране которого оно сохранилось во всей чистоте; национальная реакция персидского племени против эллинизма должна была обнаружиться в Атропатене. Эта реакция была довольно сильная, в чем убеждаемся по тому, что (около 260 до 280) восточные народы, парфяне и бактрийцы, возмутились в то время, как цари Сирии и Мидии завраждовали между собою, [163] а когда Антиох Великий выступил на войну против этого царства, то оно простиралось до верхних стран Фазиса, до Гирканского моря и обладало значительными боевыми средствами. [164]

Соседняя Армения не так скоро достигла политического значения. Правда, во время борьбы диадохов персидский сатрап Оронт опять успел завладеть господством над страною: [165] он производил себя от одного из семи великих Персов, и сатрапия его считалась наследием его дома. Оказывается, однако, что из персов он последний владел Арменией. [166] Не Селевкиды ли захватили ее по смерти Оронта? Подлежит сомнению, чтобы эта страна подверглась совершенной зависимости, или чтобы ей подчинилась вся Армения; один из в и фи неких принцев около 260 г. искал убежища у царя армян, [167] а Антиох Гиеракс тридцать лет спустя после того бежал через Армянские горы к Арсаму, [168] который на одной из монет значится царем. [169] Обе личности, которые во время Антиоха Великого захватили владычество в Армении, называются, правда, сатрапами царя, но их имена, Артаксий и Зариадр, доказывают, что они были армяне, [170] а у Селевкидов не было в обычае поручать сатрапии уроженцам края. В то же время Ксеркс был династом в Арсамосате в юго-западной Армении и платил дань Селевкидам. [171] Впрочем, их власть в Армении никогда не пользовалась большим значением; а прочное господство в Малой Азии все-таки зависело от обладания Арменией. Благодаря тому, что во время диадохов Армения поддерживала свою самостоятельность, оказалось возможным утвердиться двум малоазиатским владениям, - а именно Каппадокии и Понту, - значение которых скоро сделалось роковым для эллинского мира.
По первому разделу царства эти самые области достались Эвмену; он победил Ариарата и казнил его; но сын последнего того же имени бежал в Армению, а потом, когда Эвмен был низвергнут и Антигон начал войну с Селевком, он вернулся в край своих отцов, изгнал македонские гарнизоны и назвался царем Каппадокии. Это было около 301 года; сам Селевк подал повод к возобновлению этого национального владычества; [172] вскоре оно распространилось далее: Селевк уже в своих переговорах с изгнанным царем Деметрием мог располагать Ката они ей; однако именно вышеупомянутый первый царь Каппадокии завладел, вероятно, во время возникших по смерти Селевка смут, этою плодоносною областью к северу на рубеже Киликии; затем язык и нравы катаонов и каппадокийцев слились мало-помалу. [173] С этой поры Селевкидова Малая Азия состояла в связи с остальным царством только при посредстве приморской области Киликии, а потому понятно, что именно Киликия покрылась новыми городами, взбиравшимися вверх по скатам гор. Соседство с пограничною страною было опасно, тем еще более, что Каппадокия самым решительным образом поддерживала у себя антагонизм национальности. Цари гордились своим происхождением от одного из семи великих персов, [174] и Каппадокия с мидийских времен уже прониклась иранским духом, край изобиловал магами и храмами огнепоклонников; [175] тут находилось жреческое царство команской богини луны, жрец которой, первый после царя, избираемый обыкновенно из царского рода, с величайшим уважением почитался катаонами: его окружала толпа из 6 000 храмовых служителей, мужчин и женщин; [176] тут были также жреческие царства бога Венасы, Тианского и т. п. [177]

Династия Митридатов также заявляла право на чисто персидское происхождение; после удачно исполненного низвержения магов Дарий Гистасп передал будто бы их предку, Артабазу, владычество над областями при Понте. [178] Затем князья этого рода то и дело упоминаются в прежней истории северной Малой Азии, в разных соприкосновениях с греками; один из них считался поклонником Платона, [179] другого афиняне почтили правом гражданства. Потом настали времена Александра и диадохов, исполненных роковых переворотов для этого княжеского дома. Преемники ссылаются впоследствии еще на то, что Александр не коснулся областей, которыми искони владел названный дом. [180] Он вновь поднялся во время борьбы царей с Антигоном; Митридат II перешел на сторону союзников, которые после битвы при Ипсе - где он сам был убит - признали за его сыном Митридатом III, названным Основателем, владычество у Понта по обе стороны реки Галиса. Добиться более точных сведений о размерах царства - нет никакой возможности; мы не знаем даже, подчинилась ли Пафлагония его власти. [181] Во всяком случае приморские эллинские города с их областью сохранили свою независимость; а именно: Синоп, Тиос, Амис, Гераклея. Эти города, а также и Митридат III, как видно, вскоре впутались в распри, возникшие по смерти Селевка I в областях по обе стороны Геллеспонта.
Эти смуты возникли вследствие падения Лисимахова царства и нашествия галатов; в самом крае надолго расшатались все условия. По смерти Лисимаха запад Малой Азии, также Фракия и Македония перешли во власть его победителя, Селевка; но Птолемей Керавн убил его и захватил Фракию и Македонию; он сам пал в битве с галатами. Затем прошло почти десять лет, пока Антигон не вступил наконец в спокойное обладание Македонией. Антиоху I, как кажется, досталась по крайней мере Малая Азия. Однако, династ [182] Вифинии соединился с Антигоном и вызвал часть галатов в Азию, с целью поддержать и расширить свое владычество, Евнух Филетер, хранитель сокровищ Пергама, положил основу крайне влиятельного впоследствии пергамского царства, а древние греческие города по берегам Пропонтиды и Эгейского моря пытались с большим или меньшим успехом восстановить свою прежнюю свободу, которая в иных местах была уничтожена Лисимахом и везде подвергалась опасности. Таким образом в этих краях, в тот момент, когда мы вновь приступаем к изложению событий, все находилось в сильнейшей тревоге: страшные набеги галатов стали распространяться по Азии; три племени перешли туда надолго; они по всем направлениям проявляли свое ужасное превосходство и предавались своему ненасытному хищничеству. Всякое сопротивление казалось невозможным. Все условия в Малой Азии в эту пору находились в шатком состоянии.
В то же самое время сумятица в соседних европейских странах была еще ужаснее. Фракийские области Лисимаха сделались уже добычею галатов, основавших под начальством Комонтория Тилийское царство. [183] Фракийские племена по обе стороны Гема подчинились; цветущее гетское царство Дромихета, [184] простиравшееся к северу от Дуная, исчезло; все, кто только мог, спасались, как кажется, бегством. Фракийские эвпатриды с Дромихетом и Тирисом во главе двадцать лет спустя после того находились при дворе Селевкидов, [185] в войске Лагидов также служили фракийцы. [186]

Греческие города Пропонтиды, при Понте на юге и севере дунайского устья не в силах были дать отпор ужасным врагам; даже Лисимахия перешла во власть галатов, а сильная Византия откупилась данью. Замечательная надпись ольвиополитов гласит, что ужас их имени и набегов распространился до Ольвии. [187] По всей линии Дуная разлилось страшное переселение этих варваров; возникшие по смерти Лисимаха нашествия во Фракию, Македонию, Грецию были, казалось, только почином всесокрушающей напасти; единственное спасение в том, что вновь сложилось сильное македонское царство и стало служить оплотом против напиравшего прибоя народной волны.
Антигон, сын Деметрия, действительно отправился в 277 году в Македонию и вновь завладел страною, которую десять лет тому назад утратил его отец. Но в каком безотрадном, совершенно расстроенном состоянии находился самый край. После ужасных войн между родственниками Александра и усобиц между сыновьями Кассандра, после деспотического владычества Деметрия и его обширных, истощавших последние силы страны вооружений с целью всемирного завоевания, Пирр вел борьбу с Лисимахом из-за обладания царством, а по смерти Лисимаха власти достиг не победитель Селевк, но убийца его, Птолемей Керавн. Затем наступила бедственная эпоха галльского нашествия и анархии. Мы увидим, как Антигон еще раз утратил Македонию, потом уже вновь упрочил ее за своим домом. Бедствие и расстройство внутри были, надо полагать, чрезвычайные; народу, завоевавшему некогда мир, пришлось в течение пятнадцати лет претерпеть всякие ужасы; люди тысячами гибли в войсках Александра и диадохов, рассеялись по новым городам, по войскам Египта и Селевкидов. Край, конечно, обезлюдел, обеднел, [188] силы его, самый нерв его национальной жизни были потрясены. Подчиненные прежде Македонии княжества пеонов, агрианов погибли, принадлежавшие ей фракийские области по ту сторону Стримона были присоединены большею частью к кельтийскому царству Тилиса. Антигону достался лишь скудный остаток прежней державы, и то в крайне опасном соседстве со всех сторон: на востоке находилось сильное галатское царство Тилиса; на севере - не говоря уже о дальних, то и дело угрожавших нашествием галатских племенах Дуная - в ущельях у источников Аксия возникавшее владычество дарданов, которое вскоре распространилось до Адриатического поморья; [189] на западе, восстановленное Египтом эпирское царство, достигши при Пирре быстрого расцвета, непрестанно пыталось завладеть Македонией; форпосты египетского владычества на островах Эгейского моря и вскоре также по фракийскому берегу продолжали противоборствовать Антигонидам в Европе и Селевкидам в Азии. Нельзя не удивляться политике македонских царей, благодаря которой они при таких скудных начатках успели достичь могущества, с каким мы ознакомимся впоследствии. Это, конечно, было уже не прежнее национальное царство Филиппа и Александра; Антигониды владычествовали так же, как и Лагиды в Египте и Селевкиды в Азии, окружив себя блестящим придворным штатом, сановными особами так называемых друзей и родственников, с которыми они совещались, [190] из среды которых избирали своих наместников, начальников, послов и т. д.; [191] это не что иное как придворное дворянство, частью чересчур богатое, частью обремененное долгами; воспитанное в древнемакедонском институте царских пажей [192] на служение царской власти, оно отделяло престол от народа. От прежней македонской свободы, по-видимому, не много сохранилось в нации; она была принуждена даже платить дань; [193] пригласив в Македонию философа Зенона, Антигон заявил: "Тот, кто образует правителя и руководит к тому, что требуется добродетелью, неминуемо также внушит благородные чувства его подданным; ибо каков правитель, таковы, конечно, будут и его подданные". [194] Как видно, по идее этого великого державца народ всецело приурочивается к образцу, к воле, к личности монарха: последний составляет государство, его власть не ограничена; он называет народ подданными; не древняя задушевная преданность, а лишь покорность и служба, - вот в чем состоит их отношение к монарху. Одно только, как кажется, осталось от старины или было вновь введено, а именно обязательная для всех военная служба, [195] и македоняне поддерживали исконную славу храбрости во все время, пока существовало их царство. Однако, помимо национальной милиции царь на границах в качестве гарнизонов, в городах и при дворе содержал постоянные войска, состоявшие из наемных фракийцев, галатов, критян и т. д.; верность этих войск зависела от личности державца и начальников, от хорошего оклада, от случайностей войны; они составляли бремя для городов и сел, не редко поступали ослушно и самовольно в отношении к царям.
В Македонии были разного рода города: частью те старые греческие поселения по прибрежью, частью туземные, какие царь Архелай впервые в большом количестве заложил в крае, наконец, несколько вновь основанных по преимуществу для прикрытия угрожаемых границ. [196] Совершившиеся впоследствии роковые события в царстве свидетельствуют о том, что они пользовались известною общинной самостоятельностью. [197] Однако, каким вмешательствам они подвергались со стороны царского произвола, это достаточно обнаруживается в следующем примере: не доверяясь приморским городам, правительство переселило более знатных граждан с женами и детьми в Эмафию, а самые города передало фракийцам и другим варварам. [198] Как поучительно было бы ознакомиться с условиями сел и деревень; мы находим одно только указание: разбив царство на четыре республики, римляне отменили "отдачу в аренду сельских имений", [199] вероятно, царских поместий. Хотя отличительную черту старой Македонии и составляло свободное крестьянское сословие, [200] однако, цари обладали, конечно, землями и деревнями. Отправляясь в Азию, Александр, как гласит сомнительное предание, раздарил их большею частью своим сановникам, уволил многих из своих воинов и их родственнике" от податей и повинностей. Во время ужасных усобиц по его смерти, когда толпы македонян находились на службе Лагидов и Селевкидов, а в особенности вследствие опустошительных набегов галлов, от которых жители поневоле укрывались за городскими стенами, свободное крестьянское сословие, конечно, сильно сократилось, а благодаря арендной системе мелкий люд всецело был предан во власть землевладельца. Не владело ли богатое придворное дворянство такого же рода поместьями? Предание умалчивает об этом. Все изложенное нами достаточно подтверждает, что исконный национальный строй Македонии исчез, что и в нее тоже проник новый вид царского достоинства, что все права и условия политической жизни сосредоточились в личности монарха, в идее о верховной и неограниченной царской власти, отвечавшей понятиям той эпохи о государственном праве.
По окончании усобиц диадохов Греция является в таком же мрачном и безотрадном виде: обезлюденье, оскудение, политическая немощь, распутство, чужестранные гарнизоны или тираны в городах, скорбное чувство вследствие всеобщей порчи у некоторых личностей, по временам порывистый подъем, но лишь ради новых более свирепых распрей между отдельными областями, - вот главные черты этого грустного состояния.
Эллинские условия по смерти Александра подвергались чрезвычайно запутанным переворотам; за исключением Спарты и Этолии нет ни одного места, где образ правления, власть, политика не менялись бы то и дело самым насильственным образом. По низвержении Деметрия (287) сын его Антигон утвердился в некоторых областях и местностях Греции. Он вышел оттуда против Птолемея Керавна, Египет в то же время подстрекал Спарту на борьбу с его союзниками, с этолянами, но Греция не восстала. Потом нагрянули галаты; они наводнили собою Македонию, Фессалию; но не все греки соединились на борьбу с ними; из Пелопоннеса никто не явился; одни только наиболее угрожаемые соседние области выслали несколько отрядов к Фермопилам. Антигон также отправил 500 человек. Год спустя после того он вступил во владение Македонией.
Каковы же были условия в Элладе?
Находясь со времен Филиппа под македонским владычеством, Фессалия не paз тщетно добивалась самостоятельности. Основанный отцом Антигона город Деметриада упрочивал за тем, кто владел им, господство над краем. Не подлежит сомнению, что здесь по форме сохранилось древнее тетрархическое правление; восстановленное Филиппом городское дворянство исключительно пользовалось политическими правами, крепостные пенесты обрабатывали для них землю. Из эпохи после Антигона сообщается: "фессалийцы как будто пользовались самостоятельным правлением и во многом отличались от македонян; но на самом деле они нисколько не отличались от них и точно так же исполняли все, что им приказывали царские чиновники. [201] И когда они в 194 г. избавились от македонской власти, то про них сказано: "Их города не только не было никакой возможности освободить, но даже нельзя было избавить их от сумятицы и сброда населения, привести в сносное состояние; оттого что они были расстроены не только вследствие насилия и царского произвола, но также вследствие беспокойного нрава народа, который спокон веку и до сей поры не мог порешить ни одного собрания, ни совещания без тревог и мятежа". [202] При таких-то внутренних условиях было мало проку в том, что по названию они составляли особое государство [203] со своим особенным царем, каким был, конечно, всегда македонский, [204] с самостоятельными собраниями, которые, впрочем, подобно сеймам польской Речи Посполитой служили лишь для того, чтобы препятствовать всякому объединению.
Своеобразно было положение Беотии. Города этого края спокон веку соединены были в союз, однако властолюбие Фив то и дело возбуждало самые жестокие усобицы. После блистательной поры Эпаминонда насильственное владычество демократических Фив усилило ненависть к ним; [205] город, наконец, был взят македонянами и с помощью остальных беотийских городов разрушен Александром. Как возликовала Греция, когда Кассандр вновь выстроил его еще краше прежнего; он назначен был служить лишь укрепленным замком, с тем чтобы содержать в покорности область. После разных переворотов Деметрий, наконец, подчинил себе Фивы и Беотию; когда он лишился македонского престола и спасся бегством в Грецию, то объявил Фивы свободными. Прежний союз возник вновь; из Фив назначался союзный архонт; семь беотархов состояли во главе союзного войска. [206] Когда галаты появились в Фермопилах, то они состояли из 10 000 человек пехоты и 500 всадников, этот союз по своим материальным средствам мог бы, конечно, играть значительную роль в Греции. Однако, грубое насилие, одичалость, беспутные кутежи, господствовавшие в городах, мешали всякому здоровому подъему. До нас дошло замечательное изложение автора, писавшего под исход эпохи диадохов; он говорит: "Беотийцы в следующем порядке перечисляют сушествующие у них недуги: в Ороне господствует позорный торг, в Танагре зависть, в Фивах кощунство, в Анхедоне алчность, в Коронее навязчивая услужливость, в Платее хвастовство, в Онхесте лихорадочность, в Галиарте тупоумие; эти недуги из всей Греции стеклись в городах Беотии". [207] Их политика была крайне шаткая. Достаточно было одного поражения (около 245), для того, чтобы ли шить их мужества, так что они впредь не хотели более принимать участия в войнах Греции, а всецело предались кутежам и попойкам, растлеваясь душою и телом. [208] "Во время Антиоховой войны, - говорит Полибий, - в течение 25 лет не было учинено ни одного приговора ни по публичным, ни по частным тяжбам, а стратеги пользовались общественными деньгами для подкупа черни, с тем чтобы с се помощью продлить по произволу свои должности. Дошло до того, что бездетные люди завещали свое имущество не ближайшим родственникам по старому обычаю, а веселым кружкам, собравшимся поесть и попить; даже те, у которых были дети, передавали им только законом поставленную обязательную долю, а большую часть отказывали развратным обществам. Немало было таких беотийцев, которые насчитывали в один месяц больше кутежей, нежели дней". [209]

Однако, мы зашли далеко вперед в нашем изложении; нам следует пока ограничиться эпохою, наступившею тотчас же после галльского нашествия. Фокейцы, опунтские локры, мегарцы также отправили войска к Фермопилам; следовательно, они в 279 г. уже не были под македонским владычеством. Но Эвбея все еще подчинялась; а Халкиде, в Каристе стояли македонские гарнизоны; хотя Эретрия и считалась свободною, однако она платила 200 талантов дани, которая лишь из уважения к достопочтенному Менедему была сокращена до 150. [210] Афины, правда, прогнали в 287 г. македонский гарнизон из Музея; однако Саламин, Пирей, Мунихия остались во власти Антигона. [211] Афины также послали войска в Фермопилам, 1000 пехотинцев и 500 всадников, сверх того выслали корабли, сколько успели снарядить их. Город похвалялся, правда, своими подвигами в этой борьбе с варварами, [212] и нашлись люди, мечтавшие о восстановлении прежнего величия; однако средства Афин были скудны, а народ не был расположен к великим жертвам. Зато тем пышнее и веселее жили частные лица; стоит заглянуть в отрывки новой комедии и убедиться, что кухня, любовные связи, блюдолизничество и аромат "интеллигенции" овладели всеобщим интересом, дело дошло до того, сказал один из философов, что скоро станут подмалевывать даже навозные кучи. По дороге из Афин в Ороп находилось пропасть красивых гостиниц со всеми удобствами и с отличной прислугою. [213]

Здесь скажем лишь несколько слов о Пелопоннесе, так как там в ближайшем будущем настанут более значительные события. Владычество Антигона около 279 г. ограничилось там немногими местами. Соблюдая все еще уставы Ликурга, которые давно стали ложью вследствие олигархии каких-нибудь ста семейств, присвоивших себе все владения, Спарта находилась с некоторых пор в связи с Александрией и, благодаря ее поддержке, покушалась вновь играть роль в Греции. Когда Антигон двинулся против Птолемея Керавна в Македонию, то Спарта предприняла известную амфиктионовскую войну, к которой, однако, остальные области отказались примкнуть, опасаясь возобновления гегемонии Спарты. Мессения и Мегалополь не отправили в 279 г. никаких отрядов против галатов, оттого что Спарта отказалась поручиться договором за их безопасность во время отсутствия их войск. Они, стало быть, не находились более под властью Антигона, который господствовал еще в Трезене, Коринфе, в некоторых городах Аркадии, но, вероятно, ни в Аргосе, ни в Элиде. Однако, что было проку в подобных освобождениях? Изгонялись, правда, македонские гарнизоны, но вследствие жестокой распри партий, постоянно бывшей плодом такого освобождения, возникала обыкновенно тирания и, примкнув к Македонии, она, конечно, поддерживалась ею. Одни только ахейцы составляли достославное исключение; их прежний союз также распался при Филиппе и Александре, в их городах господствовали то гарнизоны, то тираны; но старая простота и честность сохранились в горах небольшого края; а в смутное время нашествия галатов четыре города в Ахае изгнали тиранов и гарнизоны и возобновили прежний союз. Тут уцелевшее ядро прежней доблести вновь пустили отпрыски, хотя лишь в слабых едва заметных попытках. Итак, нашлись еще места, где не совсем иссяк и погиб дух доброго старого времени: в Элиде все еще царило прежнее помещичье приволье, и кинефийцы все так же были дикими грубыми малыми, вовсе чуждыми муз. Однако, в целом составе каждая отдельная местность более утрачивала свой прежний отличительный характер, так что нигде не образовалось политически национального начала, которое было бы в состоянии исцелить тем еще более немощное раздробление.
Во время нашествия галлов в Греции одна только область этолян сохранила самостоятельное значение; к ним примкнули уже парнасские локры; Гераклея при Эте также должна была присоединиться к ними. Этоляне были грубым, свежим, как бы только что возникающим племенем, в чем и состояла их мощь. Другие области пережили длинный ряд исторических развитии, переиспытали разные политические теории, истощились в то и дело возобновлявшихся злоупотреблениях и в устранении их; в этом настоящем жалком своем состоянии они удержали лишь груду развалин из близких и дальних, добрых и злых времен, а племя этолян между тем сохранило грубую свободу той первобытной эпохи, когда право поддерживалось еще мечом, когда честная добыча на море и на суше признавалась промыслом доблестного мужа. К этолянам не проникло нашествие дорийцев, с тем, чтобы разрушить древний племенной строй и образовать сильно сплоченное военное государство; к их прибрежью не приставали впоследствии никакие колонии; они были чужды остальным эллинам; над ними бесследно прошли века, в которые Греция развивалась все более и более. В пелопоннесскую войну они показались афинянам полуварварами; однако, когда афиняне вздумали напасть на них, то быстро созванное ополчение горцев отразило их в кровопролитном бою. С незапамятных времен существовал союз этих кантонов, этих горных племен; но шаткая связь их обнаружилась, когда по разрушении Фив каждая из областей отправила к Александру своего особого посла. [214] Лишь в сумятицу наступившей потом эпохи предстал этот союз в своем настоящем виде. Вследствие закоренелого воинственного задора и хищных., нечаянных набегов некоторых вождей [215] или селений, вследствие гордого сознания своего грубого превосходства этот союз вскоре стал казаться настоящим организованным разбойничьим государством, с которым не было возможности сноситься общепринятым путем народного права; и такого рода свобода считалась этолянами привилегией их союза. В Фермах, высоко в горах они снаряжали свое союзное торжество и свое собрание; зам же были их ярмарки и пиры; там в храмах и в палатах находились тысячи доспехов, сокровища и драгоценные сосуды, праздничные одежды и все самое дорогое, что удалось сохранить каждому из них. На сходках и во время кутежей вся эта роскошь выставлялась напоказ; тут же совещались и пировали, а когда предстояла война, то вся эта, народная дружина тотчас же после пира и совещания выступала под начальством нового стратега, наградою которого была затем треть добычи. [216] Это, как видно, был искони грубый союз; [217] туг и речи не могло быть о политике, о законности, о военном искусстве; чем больше сумятицы происходило в остальной Греции, тем удобнее было разбойничать, тем выгоднее казалась ратная служба где бы то ни было, у друга и недруга. Не существовало более рьяной, более неодолимой храбрости, чем у этолян; они никогда не покидали меча; всегда готовые с дерзкою отвагою жертвовать жизнью, они предавались всякого рода самым диким, самым распутным наслаждениям. [218] Это государство было совершенно чуждо политики гой эпохи, которая была исполнена дипломатических формальностей и макиавеллистической рутины, которая тщательно соблюдала формы, но нагло нарушала право, которая не избегала никакого рода насилия, лишь бы оно совершалось под приличным покровом основанного на народном праве этикета. Этот союз представляет резкую противоположность Ахейскому; правдивый в своих разумных поступках, последний осмотрительно принимается за свои преобразовательные попытки, надеясь свою власть и спасение Греции основать на уцелевших еще остатках патриотизма, самоотвержения и на вере в доброе дело.
Для завершения никла эллинской политики нам остается рассмотреть еще одно владычество, царство Эпира. Феопомп насчитывает четырнадцать эпирских народов. [219] Хотя они грекам и казались варварами, но тем не менее они были, можно сказать, пеласгического племени и только отстали от эллинского развития. Каждый из этих народов пользовался самостоятельностью; однако, то один, то другой из них захватывал гегемонию над соседями. Так, на пример, хаоны во время Пелопоннесской войны; их начальники избирались из одного известного рода, [220] сменяясь по двое ежегодно; под их управлением находились феспроты, у которых так же, как и у них, не было короля. У других племен сохранилась древняя княжеская власть; а именно у орестов в роде Пердикки, у эфиков в роде Полисперхонта, у афаман в роде Аминандра, у тимфеев, вероятно в роде Андромена. Эпирские племена подверглись одинаковой участи с македонскими, с тою лишь разницею, что у последних в Гераклидовом роде ранее образовалась власть, успевшая подчинить себе мелких племенных князей; из эпиротов некоторые племена, а именно оресты, эфики, тимфеи также подчинились македонскому владычеству. В Эпире повторились совершившиеся в Македонии преобразования, но только гораздо позже. Молосская царская власть пыталась произвести тут такое же объединение. У молоссов искони господствовала царская власть, "она удержалась, тогда как у других она пала". Принося в Пассароне жертву Зевсу Арею, царь молоссов клялся править по законам, а молоссы также обещали охранять царскую власть. [221] В то самое время, как Архелай в Македонии вел свой народ к высшему развитию, царь Фаррибас, воспитанный в Афинах, урядил законы и правление молоссов, установил сенат и ежегодных сановников. [222] Затем прошло почти столетие, пока Эпир не достиг более высокого значения. В Македонии прежде того еще настала славная эпоха Филиппа и Александра; даже царский дом молоссов был некоторым образом в зависимости от Македонии; [223] это состояние продлилось также по смерти Александра. Когда царь Эакид повел молоссов на войну против Кассандра, то это их крайне обременило; они покинули стан, всеобщим постановлением народа отрешили своего царя, и Кассандр назначил регента в Македонию. Однако, когда, вооружившись в Греции, Деметрий повел борьбу из-за обладания Македонией, то Пирр вернулся и, поддержанный египетским царем, начал достопамятный ряд войн, выдвинувших на некоторое время Эпир на первый план эллинских отношений. Он простер свое владычество до пределов дружественной Тавлантинской области и за Акарнанию; в Амбракии воздвиг он свою блестящую столицу. Хотя Македония после продолжительной борьбы и не была окончательно покорена, однако она была вынуждена возвратить древнеэпирские области Тимфею и Парабею. [224] Пирр был самый отважный и самый счастливый полководец той эпохи; его народы обладали еще силою и свежестью, тогда как в Македонии все это было растрачено Филиппом, Александром и его преемниками. Области Пирра процветали и густо населялись, изобиловали поселками, но лишены были городского быта. Под владычеством Пирра быстро изменился нрав эпиротов: его слава, мужество, неутолимая страсть к войне воспламенили народ; всякий охотно покидал очаг и плут свой, лишь бы добиться при нем оклада, добычи и славы. Затем война последовала за войной; борьба закипела по всем направлениям. Пирр словно царь ратных дружин пускался в приключения; [225] свободное, мирное крестьянское население преобразовалось в войнолюбивые шайки, и нация с ее прадедовским коренным строем совсем отступила на задний план перед царскою властью с ее двором и ее войском.
С именем этого царя был связан также решительный поворот в судьбах западного греческого мира; вместе с его походом в Италию возник ряд войн, которые в своем порыве увлекли за собою и потрясли Африку, Грецию, Македонию, а вскоре затем также Азию, Египет, весь древний исторический мир.
Как пышно расцвели эллинские колонии в Сицилии и Италии! Было время, когда берега Кампании до Апулии, Сицилия, Липарские острова были обитаемы греками, когда Массилия заселяла южные берега Галлии, когда фокейцы владели Корсикой, и Биант из Приэны с азиатскими ионийцами задумал основать в Сардинии новую родину. Когда в Малой Азии греки подчинились персидскому владычеству, в то же время они на западе достигли необычайного расцвета. Тщетно карфагеняне одновременно с нашествием Ксеркса пытались овладеть Сицилией; они были разбиты при Гимере; кумской победой упрочилась безопасность италийских греков против сильных войск этрусков, владевших Этрурией, Лациумом и Кампанией. Мы с изумлением следим за развитием греческого духа в Сицилии и Италии; какой избыток сил и блеск при княжеских дворах, какое богатство в городах, какой подъем в их политической, их интеллектуальной жизни; там возникли и замечательный союз пифагорейцев и глубокомысленное учение элеатов; там сочинял Эмпедокл, оттуда афиняне заимствовали искусство красноречия. Избыток блеска в этих областях помрачал даже Ионию; до такой степени богаты были их громадные пышные храмы, население их городов, доходы с торговли, их жизнь и наслаждения, их поэзия и философия.
Но греки по своему обыкновению вечно враждовали друг с другом и сами с собою; а опасные враги со всех концов пользовались удобным случаем напасть на них. Распри между сицилийскими городами, в которые вмешались Афины, подали карфагенянам повод начать борьбу из-за владычества на острове; все что тут было утрачено, то Дионисий пытался возместить в Италии; однако италиотам не помог их союз, они были побеждены; начиная с Региона и далее к северу их цветущее состояние иссякло. А тут напирали уже другие враги; от натиска галлов, от подъема Рима изнемогла власть этрусков; храбрые самниты господствовали уже над греками в Кампании и на юге; а луканы в связи с Дионисием теснили соединенные города с тыла; вскоре затем с новым народом, с бруттиями, возникла новая опасность.
А потом, по смерти первого Дионисия I произошло ужасное расстройство. В то самое время, как греческие области совершенно изнемогли под напором Филиппа Македонского, Сицилия восстала еще раз под начальством Тимолеонта, изгнала из разных мест тиранов, победила карфагенян, добилась признания свободы всех греческих городов на острове. Свежие переселенцы во множестве нахлынули из порабощенной Греции; опустевшие города вновь заселились; превосходные законы доброй старины возобновили прежнее цветущее состояние; запущенные поля стали вновь возделываться и давали богатую жатву; совсем было упавшая торговля вновь оживилась; о возраставшем благосостоянии острова свидетельствовали художественные произведения, которые в большом количестве появились именно в этот наиболее продолжительный мирный период.
Почти в то же время греки в Италии, по крайней мере в одном месте, добились значительной силы. Нельзя не удивляться доблестному Архиту - Периклу Тарента; под его ведением этот чрезвычайно богатый город, который один лишь успел остаться невредимым между италиотами, обнаружил мощь и внутренний строй, благодаря чему и был в состоянии взять на себя охрану италийских греков и гегемонию союза, собиравшегося в тарентинском городе Гераклее. [226] В этот период город по-видимому пользовался самым цветущим состоянием. По всему южному побережью Италии Тарент был единственною значительною гаванью; все сношения из Сицилии и Греции с городами и племенами как по этому, так и по адриатическому поморью до Сипонта на севере сосредоточились в Таренте; [227] тарентские корабли ходили в Истрию и Африку, к богатым портовым городам Иллирии, в Ахаю, [228] Кирену, Малую Азию. Город обогащался не только выгодною транзитною торговлею; изобилующие пшеницею поля его, плантации, рыболовство доставляли предметы для обильного вывоза; соль его была превосходного качества и в значительном количестве сбывалась в крае; [229] о том, как значительны были его металлические изделия, можно уже судить по тому единственному месту, в котором об них упоминается. [230]

Важнее всего однако были их фабрики шерстяных изделий, которые изготовлялись с величайшим тщанием и искусством. В принадлежавшей городу области содержались несметные стада овец. Благодаря заботам о выкормке и содержании, [231] об улучшении породы и об отличной промывке, тарентинцы добывали товар, который в древности славился под именем греческой шерсти. [232] Тарентинские ткани также отличались чрезвычайною красотою, а тамошнее красильное искусство уступало только сирийскому. И доныне еще красивые монеты Тарента с их разнообразными изображениями прядилен и красилен свидетельствуют о том значения, какое эта промышленность имела для города. Политический характер населения, конечно, также обуславливался тем, что деятельность и благосостояние Тарента преимущественно связана были с промышленностью и торговлей. Как в Афинах то смерти Перикла, так и здесь тоже с кончиной Архита ослабел дух демократии, колеблясь из стороны в сторону лишь в худшей еще смене между тормозившим влиянием богачей и всегда шумной, но редко устойчивой ревностью демоса. Простой народ отвык от военной службы; он никому из сограждан не доверял более высшей воинской власти; когда приходилось вести войну, то подобно италийским республикам в исходе средних веков приглашались чужеземные военачальники с их наемными ратями. В то самое время, как Тимолеонт принялся за свое великое дело в Сицилии, тарентинцы на борьбу с луканами вызвали спартанского царя Архидама. Он прибыл во главе тех беспутных фокейских наемников, которые в течение целого десятилетия взамен оклада вознаграждались расхищением дельфийской святыни; царь и войско погибли. Как раз в это время римляне вели свою первую великую войну с самнитами. Тут дело шло о том, кому впредь суждено господствовать в Италии: они теперь пока мерились только своими силами; заключенный ими мир по существу дела не мог быть продолжительным.
Богатый Тарент не воспользовался случаем, когда еще раз оказалось возможным спасти италийский греческий мир. Он обратил свое внимание лишь на ближайшую опасность, которою угрожали луканы. Против них Тарент вызвал Александра молосского, дядю Великого Александра. [233] Вскоре обнаружилось, что он не был намерен ограничиться лишь борьбою в угоду тарентинцам, а скорее имел в виду, подобно македонскому царю на востоке, завоевать царство на западе. К нему стекались изгнанные луканцы. Он овладел многими луканскими и бруттийскими городами; затем высадился у Посидонии и разбил тут соединенных луканцев и самнитов. Римляне заключили с ним союз. После этого тарентинцы отказались от него. Александр захватил Гераклею и перенес союзное собрание в области Фурий, [234] но как только тарентинцы покинули дело Александра и греков, то счастье изменило ему; луканские изгнанники предали его; окруженный врагами, он лишился жизни.
Несколько лет спустя после того началась вторая кровопролитная самнитская война (326 г.); она загорелась вокруг греческого города Неаполя; самниты обещали защитить его; луканы, пострадавши всего сильнее от побед эпирота, примкнули к самнитам. Таренту следовало бы в собственных интересах вмешаться в дело воюющих племен, и он мог бы понудить их к миру. [235] Город и пытался было сделать это; но когда римляне, несмотря ни на что, стали продолжать борьбу, то он отказался поддержать объявленный им вооруженный нейтралитет; Тарент, вероятно, надеялся, что обе равно враждебные италийским [рею м державы в ожесточенной войне вконец погубят друг друга. [236]

Между тем как велась эта борьба из-за господства в Италии, возгорелась другая, не менее ужасная война из-за Сицилии. После восстановленного Тимолеонтом мира вскоре опять возникли прежние раздоры партий. Всего сильнее свирепствовали они в Сиракузах; там олигархическая партия одержала наконец победу и подала помощь кротонцам, которых теснили бруттии. Однако, обиженный ими смелый вождь Агафокл отправился в Тарент, с тем чтобы предложить свои услуги республике; его отвага встревожила граждан; они отставили Агафокла. Сиракузские олигархи в это время осадили Регион. Агафокл воззванием пригласил изгнанников соединиться с ним на защиту свободы; он выручил Регион и двинулся на Сиракузы. В жестокой борьбе партий олигархия пала; Агафокл был отозван назад и назначен неограниченным полководцем, а олигархи тем временем собрались в Агригенте, вступили в связь с Гелою, Мессаною, с карфагенянами, с тем чтобы восстать против жестокого самовластия Агафокла. Беглецы из Сиракуз отправили послов в Спарту. Акротат, сын царя Клеомена, стал вербовать наемников. Во время своего переезда он был дружелюбно принят в Таренте; тарентинцы снарядили двадцать триер на выручку Сиракузам: [237] они имели в виду великую политическую комбинацию; но тарентинцы не успели еще отплыть (314 г.), как дело рушилось вследствие подлости спартанцев, власть Агафокла стала распространяться беспрепятственно. Карфагеняне опасались, как бы при объединяющей власти отважного полководца не прекратилась поддерживаемая ими распря на острове, как бы вместе с тем они не лишились влияния и не утратили даже своей области на нем. Выступив освободителями греков, они нагрянули на Сицилию со значительными войсками; вскоре остров до Сиракуз находился в их власти; для Агафокла, казалось, не было спасения. Но тут он прибег к отчаянному плану; он бросился со своими наемниками на корабли, удачно пробрался между карфагенскими судами, рассеянными по морю, и высадился в Африке. Гордая торговая держава оказалась на краю погибели.
Итак, на западе в одно и то же время свирепствовали две борьбы; они отличались одна от другой по своим средствам и последствиям; здесь наемники против наемников, там народ против народа; здесь самая отважная стратегия против самой коварной меркантильной политики, впервые почуявшей сильную опасность; там суровый убийственный бой взаимной ненависти не на живот, а на смерть, словно оба атлета, обхватив друг друга с равною силою и оцепенев в. лютой борьбе, как бы слились в одно тело и готовы наконец вместе повергнуться ниц.
Однако, Рим победил; самниты были вынуждены признать его верховность, отказаться от господства над луканами. Тарент безрассудно предоставил самнитов погибели, Правда, под исход войны город, вероятно, опасаясь возраставшей заносчивости луканов, - опять обратился к вождю наемников. Спартанец Клеоним, брат Акротата, но еще беспутнее и отчаяннее его, прибыл из Тенара с 500 ратниками; в Италии он скоро увеличил свое войско сбежавшимися наемниками и навербованными в городах милициями до 20000 человек пехоты и 2000 всадников; затем принудил луканов заключить мир с Тарентом, покорил и разграбил Метапонт, снаряжаясь после того к более обширным подвигам. Не только Тарент стал бояться этого сорванца и его шаек; благодаря ему даже Рим согласился на предложенный самнитами мир; вероятно, сенат нашел также целесообразным вступить в переговоры с тарентинцами, лишь бы отнять из-под ног Клеонима почву. Известно о договоре, которым Рим обязался не пускать своих кораблей далее Лакинского мыса близ Кротона; этою ценою, вероятно, и побудили тарентинцев уволить авантюриста с его войском, и они лишь значительными жертвами искупили его отъезд. [238] Тарент надеялся по крайней мере в своем собственном море не подвергаться впредь нападениям римского флота.
Карфаген в течение четырех лет встречал могучего Агафокла на африканских полях. Затем мятеж в Сиракузах понудил его поспешно вернуться назад; вследствие мира пунам также возвращена была их часть Сицилии: мятежники были усмирены в жестоком бою; власть Агафокла над остальною частью острова была обеспечена,
Вскоре вспыхнула третья, самая ужасная война между Римом и самнитами (298 г.). Последние напали на луканов, а эти обратились к Риму за помощью; Рим признал нападение нарушением мира. Этруски, галлы восстали против Рима, через Альпы прибыли новые ватаги галлов. По всей Италии пылала жесточайшая борьба; она с переменным успехом продлилась восемь лет. Энергия римского народа проявилась в полном блеске; он от бассейна По до южной оконечности Лукании одерживал победу за победой. Господство Рима над Италией было упрочено.
Разве греки станут еще оспаривать его? Со стороны Сицилии это оказалось уже невозможным. После бесплодной попытки против Керкиры Агафокл завладел Кротоном; он воевал с бруттиями, но не смог одолеть их; они вступили в союз с карфагенянами. Против последних тиран снарядил новое многочисленное войско; он надеялся с 200 военных кораблей победить их также на море. Но тут Агафокл был убит (288); карфагеняне соединились с убийцами. После кровавой борьбы царство Агафокла распалось; даже в Сиракузах граждане восстали против наемников; насилу добились их выхода. Большею частью урожденные кампанцы, они, возвращаясь восвояси, собрались в Мессане; перебили там граждан, завладели городом и основали разбойничье государство мамертинцсв, Сицилия была совершенно немощна и вполне расстроена; возникшее благодаря строгому, но мудрому правлению Агафокла цветущее состояние [239] быстро миновало; во всех городах усилились тираны; для политики Карфагена тут открылось свободное поприще.
Греческие города в Италии находились даже в более жалком состоянии. Прежнее величие Кампании иссякло, города пустели или наполнялись варварами, римскими подданными. Немногие уцелевшие потомки греков в Посидонии собирались втихомолку по одному разу в год, со слезами вспоминая о прежнем времени, когда они говорили еще по-гречески и были свободны. [240] Немногие из южных городов, успевших отстоять свою независимость, так же сильно ослабели, цветущее состояние их граждан извелось во внутренней распре или в борьбе с сицилийскими тиранами, с бруттиями и луканами. Лишившись обширных, некогда принадлежавших им областей, они вынуждены были ограничиться своими стенами, в обширных пределах которых населенная часть стягивалась все теснее и теснее. Теперь бреттийцам в их Набегах на Регион нечего уже было опасаться сиракузских тиранов, а свободные после разгрома самнитов луканы стали опять совершать разбойничьи нападения на Фурии; Кавлония, Кротон, Метапонт, словом, все, что еще уцелело от эллинских городов, оказалось немощным, нуждалось в защите. Однако, Тарент все еще процветал; город казался могучее, чем когда-либо. Теперь уже и речи не могло быть о соперничестве великогреческих и сицилийских городов, и утраченная ими торговля большею частью досталась Таренту. А договором с Римом город обеспечил свое море от захватов главного государства в Италии; споспешествуя предприятию царя эпирского на Керкире, город обязал благодарностью самого сильного из князей по ту сторону Ионического моря и заручился на всякий случай его дружбой.
Для успехов промышленности и торговли Таренту необходимо было сохранить мир и устойчивость; значительная партия в городе действительно готова была поддержать политику в этом и только в этом смысле; к ней по преимуществу принадлежали, конечно, оптовые торговцы и богатые промышленники. Им, вероятно, город и одолжен вышеупомянутым договором с Римом. Противники обзывали их друзьями римлян, упрекали их в том, что храбрые самниты, с которыми город вел такую прибыльную торговлю, вовсе не были поддержаны Тарентом в продолжительной и тяжкой борьбе, в том, что все области около Тарента, Апулия, Самний, Лукания были утрачены, и Рим стал политическим и экономическим средоточием этих племен. Тарентийцев сильно беспокоило то, что римское могущество в одно поколение чрезвычайно быстро распространилось, что оно все ближе и ближе к тарантинской области и в двух переходах от Тарента, в Венузии, соорудило уже наступательную позицию, военную колонию. Властолюбие и страсть к захватам Рима не знали, как видно, пределов, и всюду, куда бы он ни проник, прекращались мирные сношения и благосостояние с независимостью. Понятно поэтому, что Тарент питал враждебные чувства к римлянам и имел в виду воспользоваться страхом, ненавистью, злобою италийских племен, с тем, чтобы составить их них союз на истребительную борьбу против заносчивого города, в котором как раз в это время (287 г.) жестокие внутренние распри довели плебеев до выселения на Яникул. Это, казалось, служило признаком того, что аристократическое правление, которому город Рим был одолжен своим превосходством, отнюдь не было упрочено на твердом основании, и, может быть, в самом римском демосе представится еще союзник.
Возникли самые обширные переговоры; тарентинские послы переходили от этрусков к галлам, умбрам, подстрекая их к отпадению от Рима; самниты также охотно последовали еще раз улыбавшейся им надежде. Луканам показался нестерпимым неравный союз с Римом, победы которого были возможны благодаря их близорукой политике. Тарент не преминул заручиться содействием луканов и бреттийцев в ущерб глубоко упавшим греческим городам, к обладанию которыми эти италики стремились с давних пор; он не препятствовал варварам угрожать эллинским городам. Луканский вождь Стений Статилий два раза уже нападал на Фурии, но народный трибун К. Элий в Риме предложил против него закон, за что фурийцы почтили его золотым венком. [241] Это случилось, вероятно, перед началом великой войны; фурийцы, лишившись всякой помощи, обратились к Риму с просьбой о защите.
Был ли тот закон приведен в исполнение или нет (последнее всего вероятнее), во всяком случае он до крайности ожесточил против Рима луканов и всех союзников. От сената не укрылось движение среди народов; он послал [242] К. Фабриция к союзным городам, с тем, чтобы предостеречь их от нововведений; они, однако, арестовали посла, отправили депутатов к этрускам, умбриям, галлам; побеждаемые ими, некоторые из племен отпали тотчас же, а другие немного спустя после того. В 284 году война была уже в разгаре; [243] хотя тарентинцы и раздули борьбу, но сами они, как несомненно доказано, притворялись, будто поддерживают мирное настроение с Римом; римляне, хотя и знали про их козни, оставляли их до поры до времени в покое. [244] Итак, италики возбуждались Тарентом восстать против Рима не в официальных формах, не от правительства, а напротив, людьми, которые вопреки миролюбию богачей и не свой собственный страх воспламенили борьбу против Рима, надеясь таким путем добиться тем большего влияния для Тарента в Италии и для себя в Таренте. Недоставало только какого-нибудь повода для того, чтобы возбужденное таким образом настроение в самом даже Таренте не разгорелось ярким пламенем; мы увидим, что повод скоро нашелся; тогда и Тарент кинулся в ужасную борьбу. Величайший полководец в греческом мире, эпирский царь Пирр, был вызван в Италию, а Рим заключил с Карфагеном оборонительный союз. [245]

С этих пор западные отношения, слившись вскоре с восточными, стали развиваться с роковою последовательностью. Заглянем вперед на исход дела. Греческое владычество вскоре изнемогло в Италии; Сицилия не в силах была уже оправиться; Карфаген и Рим вступили друг с другом в борьбу, со всей мощью резко противоположных принципов, со всею яростью властолюбивых покушений, - и тот, и другой вполне сознавая, что ратуют за свое существование. На востоке в то же время свирепствовала борьба Лагидов с Селевкидами, а под покровом ее возникли новые царства парфян и греков в Бактрии, окрепли национальные династии на севере, и пергамские династы и приобрели свое царство. В середине между востоком и западом городские и государственные системы древней Эллады частью с новыми названиями достигли нового значения. Благодаря войне с эпиротами Рим вступил уже в связь с этими странами; они, однако, были пока все еще сильнее заняты восточною политикой; при посредстве Македонии они принимали участие во всех треволнениях этой политики. Неизменно параллельными потоками шли усилия эллинских и эллинистических государств; ими руководили насущные выгоды, временная потребность, то с одной, то с другой стороны угрожающая опасность возникающего сильного владычества; ими руководила не внутренняя необходимость национальных принципов, а напротив, совершенно внешняя механика ревнивой политики равновесия, которая постоянным колебанием своим истощает собственные силы.
Итак, история наступающих двух веков, как выразился Полибий, [246] спорадически вращается в трех сферах. Разбитый в Сицилии Карфаген обратился затем в Испанию, основал там континентальное могущество, которое было в состоянии напасть на Рим на его собственных полях, заключил с Македонским царем союз, против которого римляне заручились помощью этолян и пергамских царей; вследствие этого они стали врагами Селевкидов и Антиоха, добившегося, благодаря его походам в Бактрию и Индию, названия Великого; он же соединился с македонским царем для того, чтобы разделить с ним державу Лагидов. Таким обратом обширная связь охватила политические условия от Геркулесовых столбов до Инда; "за Рим или против Рима!" - вот бранный клик, каким был исполнен мир.
В следующих за сим главах мне предстоит изложить шестидесятилетие от нашествия Пирра и до войн Ганнибала.

[1] Arist., Polity I, 1,5: διό φασιν of ποιηταί, βαρβάρων δ' «Ελληνας δίρχειν είκός- ώς ταύτό φύσει βάρβαρον και δοΰλον δ'ν
[2] Arist., см. [Plut.] de fort. Alex., I, 6: τοιςμεν «Ελλησιν ήνεμονικώς, τοις δε βαρβάροις δεσποτικώς χρώμενος, και των μεν ώς φίλων και οίκείων έπιμελούμενος, τοις δε ώς ζώοις Ϋ φυτοΐς προσφερόμενος.
[3] Plut., loc. cit.
[4] Plat., Philebus, p. 22 и 30.
[5] Arist., Metaphys., XI, 6.
[6] Aeschyl., Agam, 155: Ζευς 6'στις ποτ* εστίν и т. д.
[7] Plat., Timaeus, p. 40 sqq., de rep. II., 378 sqq.
[8] Arist., Metaphys., XI, 10 (p. 254, ed. Tauchnitz).
[9] Так, между прочим, Клеанф восстал против открытия Аристарха, утверждавшего, что солнце неподвижно, а земля вращается вокруг него: Αρίσταρχον φετο δεΤν – – ασεβείας προκαλεΤσθαι τους «Ελληνας; Plut.: de facie in orbe lunae, 6 (t. V, p. 344, ed. Tauchnitz).
[10] Это выражение Эпикура у Диогена: ή κοινή του ΰεοΰ γνώσις (Diog. Laert., Χ, 123).
[11] Для доказательства живой веры в Греции не следует ссылаться на рассказы о помощи, оказанной будто бы богами в дельфийской победе над кельтами, явившейся во время битвы в Пеллене Артемиды, и т. п.; это относится или к общепринятому представлению, или к декорационной живописи пристрастных к эффектам историков.
[12] Впоследствии мы вернемся к Эвгемеру, которого называли другом македонского царя Кассандра, отправлявшего его послом на дальний юг (Diod., loc. cit., VI, fr. 1: ήναγκασμένος τελειν βασιυικας τινας χρείας και μεγάλος αποδημίας έκτοπισδηναι κατά την μεσημβρίαν εις τον ώκεανόν и т. д.). Судя по политическим сношениям Кассандра, под этим, вероятно, значилось посольство ко двору Сандракотта. Относительно упомянутой заметки в тексте сошлюсь на Lactant. Unstit., I, 11, 63), изложение которого значительно уклоняется от почерпнутого Евсебием (Euseb. praep. evang., II, p. 59) из Диодора (Diod., I, VI, fr. 1). Сюда же, может быть, относится трактат Гекатея Абдерского, игравшего, как кажется, немаловажную роль при дворе Птолемея I Египетского, а именно трактат περι Ύπερβορέων, который, впрочем, не совсем справедливо хотели признать похвалою благочестия (populi piissimi sumraam vitae felicitatem); такое воззрение едва ли можно было основать на том, что Гекатей был Eliensis sacerdotis alumnus; учителем его был скептик Пиррон, которого сограждане назначили в άρχιερεύς (Diog. Laert., IX, 64). Сюда же относится Амомет с его gens Attacorum (Plin., VI, 17); он принадлежит к этой же эпохе (древнее Каллимаха), как подтверждает Antigon de mirab. (p. 149, ed. Westerm.). Эвгемерово влияние сильно распространилось по всем направлениям.
[13] Доказательством тому служит история родосской монеты со времен соединения трех городов в 408 г. и распространение родосской монетной системы по Карий и по самым значительным торговым городам до; Кизика.
[14] Athen., V, 203.
[15] Plato de leg… Ill, 695a, 697d.
[16] Известное восточное предание гласит о погибших книгах Зендской религии: «Секандер явился и сжег священные книги; в течение трехсот лет религия находилась в унижении» и т. д. Это противоречит всем поступкам и направлению Александра. М. Haug (Zeitschrift der deutschen morgenl. Gesellschaft, 1865, Bd XIX. S. 304) сообщил из Arda–Viraf Nameh известие, которое, как он говорит, «наверное, гораздо старше, нежели завоевание Персии арабами»; «вера, а именно вся Авеста и Зенд были золотыми чернилами писаны на выделанных коровьих кожах и сложены в Персеполе Бабека; однако злой Ариман привел Александра Западника Могараика (необъяснимое имя) с целью поселить его тут, и он сжег их (книги в библиотеке)». Итак, один только особенно драгоценный, но подлинный экземпляр священных писаний погиб во время пожара Персеполя.
[17] Идеям, какие высказывает Аристид (Похвальное слово Риму, р. 333, ed. Dind.): ποίους νόμους εκάστοις διέιΗγκεν и т. д., не следует придавать весу свыше их заслуги; это не что иное, как фразы поверхностного ума.
[18] [Plut.] de fort. Alex. e. b. κατασπείρας την Άσίαν Έλληνικαϊς πόλεσιν (νυΐ. τέλεσιν).
[19] Dio Chrys., XLVII, ed. R. κατά κώμας; Plin., VI, 26: Mesopotamia tota vicatira dispersa.
[20] В одной из надписей римской эпохи (С. I. Graec, II, п° 2597) находится весьма характеристичное выражение: 'Εφεσίων ή βουλή και ό δήμος και των &λλων Ελλήνων at έν τη Ασία κατοικοΰσαι πόλεις και ςά £θνη. То же самое в заключенном между Смирною и Матесией в 245 г. договоре: εγραψεν δε προς τους βασιλεΤς και τξυς δυνάστας και τάς πόλεις και τά έθνη (С. I. Graec, II, n° 3137, v. 11). Этот έΦνος служит впоследствии выражением для жителей вне города; см. также Teles ар. Stob., II, 79, ed- Lips.; на основании этого и мы тоже в последующих изложениях станем употреблять выражение этническое в противоположность эллинистическому.
[21] Αλέξανδρος ¥[ύπερ αποικιών ά в списке Diog. Laert., n° 17; см. Гезихий, n° 22.
[22] Так поступал Александр у горных племен Персии (Arrian., Ind., 40); так было и в Месопотамии: Macedones earn in urbes congregavere propter ubertatera soli (Plin., loc. cit.). В эту эпоху в пределах греческого мира также встречается техническое выражение έθνος; Полибий применяет его к союзным ахейским городам (VII, 16, 9), он говорит: τό των Βοιωτών έθνος έπι πολύν χρόνον συντετηρηκος την κοινην συμπολιτείαν (XXVII, 2), также во многих других местах. Freeman (History of the federal government, p. 13 ff.) ошибается, придавая частному применению этого слова общее понятие, приписывая ему значение federal government. Руководством может служить выражение Аристотеля о Вавилоне: έχει περιγραφην έθνους μάλλον \ πόλεως.
[23] В смирнской надписи сказано (С. I. Graec, II, n° 3137, v. 100): τους δε κλήρους τους δύο b'v τε δ θεός και Σωτηρ Άντίοχος έπεχωρησεν αύτοΤς και περι ου Αλέξανδρος γεγράφηκεν είναι αύτοις άδεκατεύτους.
[24] Можно сравнить, между прочим, учреждения, введенные Лисимахом в Эфесе–Арсиное (Strab., XIV, 640).
[25] Liban. ad Theod., . I, p. 651, ed. R.
[26] Polyb., XXVI, 10.
[27] Liban., Antioch., t. I, p. 315 и пр.; ср.: Muller, Ant. Antioch., p. 30.
[28] Cic, Verr., II, 50 sqq.
[29] Надпись см.: Arundell., Discov., I. 243 (С. I. Graec, n° 3969) и монеты города.
[30] Joseph., Ant., XVIII, 9, 18: και Σύρων ουκ ολίγον то έμπολιτευόμενον; Plin., VI, 26: libera hodie ас sui juris Macedonumque mods.
[31] Polyb., V, 57, 10; no de Lagarde, Abhandlungen, S. 187 следует писать δειγανες; слово это происходит от dih 'деревня' или 'округ' и значит то же, что 'деревенский житель, 'сельский дворянин, 'земский судья'.
[32] Polyb., XXXIV, 14: και γαρ εί μιγάδες, «Ελληνες ομως ανέκαθεν ησαν.
[33] Joseph., Αρ., II, 3.
[34] Strab., XVII, 797; Aei Spart. vit. Sever., p. 17 (p. 104, ed. Cas.). В надписях императорской эпохи упоминается об εξηγητή/; (С. I. Graec, III, n° 4688), который носит багряницу и печется о подвозе продовольствия в город (Polyb., XV, 26); также об αρχιδικαστης (С. I. Graec, III, n° 4734, 4755). Страбон положительно говорит: ησαν μεν οδν και έπι των βασιλέων αύται αί αρχαι. Места из авторов собрал Kuhn в Beitrage zur Verfassung des R5m. Reichs. S. 181 ив своем более обширном сочинении. Касательно νυκτερινός στρατηγός Страбона поучительно было бы сравнить. С. I. Graec, II, п° 2930.
[35] Относительно πρόσταγμα περί του τά μη άναγεγραμμενα Αίγύπτια συναλλάγματα &κυρα εΐναι (см.: Pap., Taur., I, 4, 14).
[36] St. Hieronymus prol. ad ep. ad Gal. говорит: «GaIatas excepto sermone Graeco quo omnis oriens loquitur, propriam linguara – habere*. О сирийском языке в деревнях св. Dio. Chrys., Hont, 19, 1, t. II, p. 189; a de sanct. mart., t. I, p. 651. а. Кстати заметим здесь, что древнее письмо (клинообразное) долго еще держалось в Вавилоне. На глиняных плитках в лондонском музее находятся контракты эпохи Антиоха IV Эпифана и Селевка IV Филопатора (Fr. Lenormant в Revue numismat., 1868, p. 420); G. Smith (Assyrian discov., 1875, II, p. 388) упоминает о другой плитке, на которой значится число 105 до P. X. по стилю Селевкидов и Арсакидов.
[37] Malalas, р. 29, ed. Dindorf.; Steph. Byz., s. v. Ίόνιον.
[38] Steph. Byz., s. v. «Αμανον.
[39] Lamprid., Vit. Helio^ab., p. 155, ed. Casaub.
[40] Steph. Byz., s. v. Ευεργέται и «Αρβηλα.
[41] Strab., XVI, 748, 750.
[42] Agatharchides см.: Diod., Ill, 45 (p. 184, ed. C. Muller).
[43] В этом отношении было бы весьма поучительно сгруппировать то, что Steph. Byz. говорит относительно τύπος при образовании языческих имен; ср. особенно статьи Τάξιλα, Δέλτα, Κάσπειρος, Αίγίμορος, «Αδανα, 'Αβασηνοί.
[44] Известно, что со времени Псамметиха в Египте водворилось много греческих наемников: у Априя было 30 000 человек (Herod., II, 168), близ Навкратиса 12 греческих городов выстроили себе храмы (Herod., II, 178–182). Греческие наемники зачастую употреблялись также при повторявшихся восстаниях против Персии. В стране, во всяком случае, осталось еще значительное потомство от этих пришельцев; первый назначенный Александром наместник Αραβίας της προς Ηρώων πόλει Клеомен был из Навкратиса (Arrian., Ill, 5, 4).
[45] Я здесь не могу пускаться в подробности. После первой попытки сгруппировать все это в моем трактате de Lagidarura regno, 1831, и добросовестного сочинения Varges, de statu Aegypti provinciae Romanae, 1842, появились более подробные известия в С. I. Graec, III (Inscript. Aegypt. Introductio) и новый материал в Notices et Extr., XV, p. 287 sqq., также в С. I. Lat., Ill, 1. p. 5 sqq.» ^
[46] επιστρατηγός της θηβαίδος (С. I. Graec, III, n° 4935) и вместе с тем в других должностях (п° 4897, 4905) и т. д., έπιστρατηγός και στρατηγός της Ινδικής θαλάσσης (п0 4897в, 4905). В римскую эпоху epistrategia septera nomomm et Arsinoitae, Orelli Inscr. lat., 516. Вероятно, эпистратег Нижнего Египта (С. I. Graec, п° 4071).
[47] Так как до сих пор формула Ιππάρχης έπ' άνδρων, ήγεμών έπ' ανδρών для стратегов и эпистратегов, сколько мне известно, еще не встречалась, то эти чиновники находились, как кажется, или всегда на действительной военной службе, или никогда не значились на ней.
[48] В туринском папирусе один из чиновников называется στρατηγός καΐ νομάρχης; судя по сему, эти две должности в качестве общественной службы отделялись одна от другой.
[49] Ioseph., Ant. lud., XIV, 7, 2. Судя по приведенным у Marquardt'a. {Rom. Alt., Ill, S. 213) местам, άλαβάρχης, очевидно, относится к таможенной службе, так что его нельзя считать просто чиновником, назначаемым для иудеев. В прежнем издании и в Lag. regno (p. 39) я упоминал об ефнархах комов, основываясь на эдикте Gn. Vergilius Capito, по его старому изданию, βούλομαι ο0ν τους έ^νάρχας, εν τε τη μητροπόλει του νομού και καδ' εκάστην κώμην αυτό προφηναι. Это место после того было исправлено (С. I. Graec, III, п° 4956): βούλομαι ουν σε εν τάχει εν τε τη, и т. д.
[50] Следуя и в этом случае также Летронну, Варгес считал комы подразделениями топов. Топы суть или подразделения комов, или противополагаются им, как обитаемым местечкам, в качестве сел. С последним объяснением соглашается Ad. Schmidt., Forschungen, I, S. 329.
[51] ot της χώρας νόμοι (Pap. Taur., I, p. 7, v. 5, 9) в противоположность of πολιτικοί νόμοι. Об участии Деметрия Фалерского в номофезии Птолемея I упоминалось в Истории диадохов.
[52] Aristeas, р. 39. Прошение одного из тяжущихся царю Эвергету II о том, чтобы его жалоба была отправлена τούς άπό του Πανοπολιτου μέχρι Ευήνης χρηματιστάς, следует, как мне и теперь тоже (вопреки Franz – С. I. Graec, III, p. 295), кажется, понимать так, что из 15 номов Фиваиды для ведомства хрематистов отнесено четыре к гептаномам, с целью выравнять размеры их судебного делопроизводства.
[53] ό έπι των προσόδων.
[54] σύλληψις των είς την ναυτείαν в Розетской надписи (С. I. Graec, III, n° 4697) no толкованию Ваксмута (Rhein. Mus., 1875, S. 448) на основании почетного декрета жреца в Мендесе (Aegypt. Zeitschr., 1875, S. 34).
[55] Об этом ένΰρονισμός см.: Polyb., XV, 32; Plut., Ant., 54. Наследственность в военной службе в особенности выясняется из Pap. Mus. Britt., n° 1.
[56] Это различие не встречается, конечно, в перечне египетского войска, вышедшего против Антиоха III (Polyb., V, 65), но является в восстании 201 г. (Polyb., V, 64), вождь которого Агафокл для воцарения царского отрока вызывает сперва «македонян», и действительно, τά λοιπά συστήματα κατά τους λοιπούς εκκλησιασμούς, с которыми соединяются прибывшие в Александрию έκ των άνω στρατοπέδων. Относительно организации войска, κάτοκοι и επίγονοι, я изложил кое–что в de Lag. regno (p. 26); в сущности, она отвечает организации Александрова войска, так же в отношении института βασίλειοι παίδες (см. Suidas v.), имя которых встречается в С. I. Graec, III, n° 4682: of του της έτους μέλλακες, которое Летронн так метко выяснил, по толкованию Гезихия: μέλακες, νεώτεροι μίλαξ, δ εν ηλίκια ενιοι δε μελλαξ; такова македонская форма вместо μείραξ, μειράκιον.
[57] Athen., V, 203; Polyb., V, 65.
[58] Касательно рангов συγγενής, των άρχισωματοφυλάκων, των πρώτων φίλων, των φίλων, των περι αύλην διαδόχων. C: L Graec, III, p. 290 представляет множество примеров.
[59] С. I. Graec, III, р. 289У -
[60] Достоверны лишь в Верхнем Египте Александрия и Птолемаида (ή 'Ερμείου); о последней Страбон (XVII, 813) говорит: έχουσα και σύστημα πολιτικόν εν τω Έλληνικω τρόπω. Оба города находятся вне номов, это нечто вроде имперских городов с общинной автономией; в Птолемаиде упоминается о βουλή и об архонте (Аврелий Сотер в С. I. Graec, III, n° 5000, 4989, 4996, 5032); город основан Птолемеем I (С. I. Graec, III, n° 4925, где во втором двухстишии по оттиску Лепсиуса значится: ην έπόλισσεν (а не έποίησεν) Σώτηρ 'Ελλήνων Νειλογενης τέμενος). Оттого–то в Птолемаиде находились жрецы Сотеров (по Нехутской грамоте). Помимо этих двух городов греческим с давних пор уже был Навкратис Мы не знаем, была ли у него также σύστημα πολιτικόν, хотя Гермий (ар. Αϋεη.Λ IV, р. 149) упоминает о τιμοϋχοι в Навкратисе, об аристократии, какая встречается во главе города в Теосе, Массилии и в других местах; на одном из папирусов в Париже (Notices et Extraits, XVIII, 2, p. 347, lig. 17 et 27) значится, что такие же τιμουχοι находятся еще в двух других местах в Египте. В Ликополе, кажется, тоже господствовала греческая система (С. L Graec., Ill, n° 4707), также в Великом Герму поле, что в Гептаномиде, как показано в почетном декрете ритора Элия Аристида, а именно: л, πόλις των 'Αλεξανδρέων και Έρμούπολις η, μεγάλη και ή βουλή ή Άντινοέων νέων Ελλήνων και of έν τω Δέλτα της Αίγύπτου και of τον θηβαικόν νόμον οικοΰντες «Ελληνες. Так как о Птолемаиде (Έρμείου) в этом декрете не упоминается, а все–таки известно, что она существовала, то эллины Птолемаиды причислены, конечно, к τον θηβαικόν νόμον οίκουντες.
[61] См. мой трактат: Die griechischen Belschriflen von funf agyptichen. Papyren im Rheinischen Museum, III, 4, S. 500 ff.
[62] Pap. Mus. Britt., XIX.
[63] Pap. Taur., III. Гермия истца в Pap. Taur., I ради προγονικά! κτήσεις также следует признать египтянином, так как он не придает себе названия Μακεδών.
[64] Herod., II, 175, 177. ^
[65] Herod., Ill, 91.
[66] Таким образом конфискована была «дюна по ту сторону моря» (нома Phthenotes), принадлежавшая храмам Гора и Буто, как видно по дарственному декрету этих жреческих корпораций в честь «наместника Птолемея» от 311 г. (см.: Aegyptische Zeitschrift, IX, 1871, S. 1 ff. — с пояснением Бругша).
[67] laser. Ros., I, 17, 30 (С. I. Graec., n° 4697). Дальнейшие подробности в Канопской и Мендесской жреческих надписях.
[68] Inscr. Ros. t I., 17: 6 κατ' ένιαυτόν είς Αλεξάνδρειαν κατάπλους.
[69] Птолемей II велел, чтобы мендесский ном вносил ежегодно не свыше 70 000 «медных монет» (надпись в Мендесе, строка 18), т. е. 111/2 мин серебром.
[70] Diod., I, 84. Диодор называет жреца, которому было поручено это дело τον την έπιμελειαν έχοντα του «Απιδος. Это, очевидно, άρχιενταφιάπτης, о котором часто упоминается в гробницах Сераписа в Мемфисе. См.: Brugsch in den Monatsberichten der Berl. Acad., 1853, S. 722 и сл.
[71] Rosellini, I, 2, p. 290; 4, p. 259 и т. д.
[72] См.: Fabricius. Bibl. Gr., I, p. 116. Страбон (Strab., XVII, 806) говорит о важном значении египетских преданий для астрономического изучения греков: εως οι νεώτεροι αστρολόγοι παρέλαβον, παρα των μεύερμηνευσάντων είς τό 'Ελληνικόν τά των Ιερέων υπομνήματα.
[73] Diod., I, 46; он называет Гекатея Абдерского, у которого заимствовал описание дворца Озимандии и многое из того, что находится в первой книге Диодора.
[74] Главными источниками служит Тацит (Tacit., Hist., IV, 84), упоминающий лишь о Тимофее, и Плутарх, называющий также Манефона (de Is id et Os., p. 28; de sollert. аш т, p. 36; Clem. Alex., Protr., § 48; Dionys. Perieg., 254 etc.); cf.: Guigniaud. Le Dieu Serapis et son origine; см. Tacit., de Burnouf, t. V. Paris, 1828. [Plew E. De Serapide. Regiomont, 1868. Uber den Ursprung des Sarapis (Jahrb. f. Philol., 1874, p. 93–96); Lumbroso G. Del culto di Serapide (Ricerche Alessandrine, I, Torino, 1871); Krall J. Die Herkunft des Sarapis. Wien, 1880. – Г. Kunepm]
[75] Tacit., Hist., IV, 84: Seleucia urbe Syriae accitum. Clem. Alex., Protr., p. 13, ed. Spanh: Ισίδωρος μόνος παρά Σελευκέων των προς Άντιόχειαν τό δγαλμα μεταχΟηναι λέγει и τ. д.
[76] Известие по поводу Сераписа в Афинах относится, вероятно, к первому Птолемею: 6ν παρα Πτολεμαίου ύεόν έσηγάγοντο.
[77] См.: Aristides or de Serapide и Macrob., Sat., I, 20.
[78] Spanheim ad Callim. in Cerer., Eckhel, Doctr. Num., IV, p. 30 sq.
[79] Macrob., loc. cit. Если заодно с Весселингом и Энгелем (Kypros, I, S. 367) у Диодора (XX, 21) вместо Никокля предположить Никокреонта, то мы имели бы доказательство того, что культ Сераписа был уже до 310 г. введен в Александрии. Однако, судя по монетам (Mionnet, Suppl., VII, p. 310, Imhoof–Blumer, Num. Zeit., Ill, S. 344), не подлежит сомнению, что Никокреонт Саламинский и Никокль Пафосский были царями в одно и то же время. Неизвестно, когда умер Никокреонт; он, начиная с 331 г., был царем; в 313 г. Птолемей назначил его стратегом на Кипре; так как в 310 г. стратегом Кипра был сын Птолемея, то надо предположить, что Никокреонт в это время уже умер. Krall (op. cit., p. 55) подвергает сомнению известие Макробия, утверждая, что вопрос, сделанный Никокреонту, относится не к Серапису Александрийскому, а к Ваалу Кипрскому.
[80] По Valer. Max., I, 3 культ Сераписа был запрещен во время консульства Л. Эмилия Павла; тут разумеется отнюдь не консул от 535 (219 г.); Marquardt (R. Α., IV. S. 85) предполагает, что это был консул от 572 и 586 гт. (182 и 168 гг.), а Преллер (Rous Myth, S. 728) по Dio Cass. (XL., 47) от 704 (50 г.).
[81] Эти слова приводятся в Antiq. Greg. (Account., p. 70) и в берлинском папирусе, обнародованном Парфеем (Abh. der Berl. Axad., 1869, p. 12). Касательно дальнейших подробностей см. Lepsius (Abh. der Berl. Akad., 1853, p. 45).
[82] Вестерман (см. Paulys Realencycl., VI, S, 198 ff.) представляет интересный список поэтов, литераторов, философов и т. д.
[83] Первый Птолемей уже основал эти учреждения, что подтверждается не только известными словами Плутарха (Πτολεμαίος 6 πρώτος συναγογών τό ΜουσεΤον), но еще больше рядом совершенно достоверных комбинаций. – Преллер (Jahns Jahrbucher, 1836. S. 176) опровергал, что персидские книги переводились уже так рано: Ritschl (Coroll. de biblioth., p. 42) ссылается на Плиния (Plin., XXX, 1): Hermippus, qui de ea arte (magica) diligentissime scripsit et vicies centum millia versuum a Zoroastre condita, indtcibus quoque voluminura eius positis, explanavit. Остается опровергнуть возражение Преллера, который под этим разумеет Гермиппа Беритского (из времен Адриана). Древняя эпиграмма Птолемея (не то Эвергета II, не то Филопатора) в Vita Арата доказывает, что тут говорится о старом Гермиппе, об ученике Каллимаха: Πάνΰ' Ήγησίάναξ τε και «Ερμιππος τά καβ' άίύρην τείρεα και πολλοί ταύτα τά φαινόμενα βίβλοις έγκατέΰεντο.
[84] Известие Диодора (I, 31) о том, что в Египте во времена самого цветущего его состояния находилось семь (v. 1. восемь) миллионов жителей, а в его времена считалось не менее того (v. 1. не менее трех миллионов)., неверно передано; поэтому им и нельзя воспользоваться. Когда он посетил Александрию (58 г. по P. X.), то в одном этом городе находилось (XVII, 52) ЗОЮ ООО свободных жителей, а почти сто лет спустя после того Иозеф (Ioseph., Bell. Iud., II, 16, 4) говорит, что в Египте помимо Александрии насчитывается 71/2 миллионов.
[85] Herod., II, 177; Diod., I, 31: έπι των αρχαίων χρόνων έσχε κώμας αξιόλογους και πόλεις πλείους των μυρίων καί όκτακισχιλίων, ώς έν ταΤς ίεραις άναγραφαΤς όοαν εστί κατακεχωρισμένον έπι δέ Πτολεμαίου του Λάγου πλείους των τρισμυρίων (v. I. τρισχιλίων) ων τό πλήθος διαμεμένηκεν εως των καΟ' τ^ιας χρόνων. Изображая в своей 17–й идиллии (о времени этого произведения см. ниже) владычество Филадельфа, Феокрит приводит 33 333 города: это, конечно, странное число; его называют поэтическим; но что в нем поэтического? Им представляется не множество вообще, а просто круглое, близко подходящее к настоящему количеству число.
[86] Прежде в стране было множество разбойников и воров; Theocr., XV, 47.
[87] Аппиан (Praef., р. 10) приводит эти числа εκ των βασιλικών αναγραφών. Касательно флота см. также: Athen., V, 203. Я разбирал этот вопрос в особой статье (Zum Finanzwesen der Ptolemaer in d. Abhandl. der Berl. Akad., 1882, Febr.), также количество армии, в оценке которой Иероним (Ierome, In Dan., p. XI, v. 5 ар. Migne, Patrol, lat., XXV, 5, p. 585) почти совершенно согласен с Аппианом. Мне кажется, что цифра 74 мириада талантов получена путем умножения, исходя из 14 800 талантов годового дохода.
[88] Это описание принадлежит Калликсену Родосскому; отрывок находится у At/ien., V, 196–203.
[89] Арр., V, 1.
[90] В папирусе значится τετάρτη, т. е. подать или пошлина в 25 процентов (Journ. Des Savants, 1828, p. 484).
[91] В Египте фараонов, как кажется, вовсе не было в обращении чеканной монеты. Геродот (IV, 166) говорит, что в царствование Дария I египетский сатрап Арианд чеканил серебряную монету, «такой же указной пробы, как и золото царя», прибавляя, что царь, негодуя за это, велел казнить его под другим предлогом. В этом известии, мне кажется, представляется сцорное доказательство против общепринятого теперь предположения касательно биметаллизма в персидском царстве. В вышеупомянутой статье (р. 52) я указал на то, каким образом Птолемей ввел медную монету вместо серебряной.
[92] Diod., Ill, 43; Strab., XVI, 777.
[93] Agatharchides. De man Rubro (p. 48 в Geogr. min.; p. 66 ed. C. Muller). Вообще можно все еще пользоваться трудом Шмидта de comraercio et navigatione Ptolemaeorum (Op., I, 123).
[94] Athen., V, 208. См. Историю диадохов.
[95] Liv., ер. XIV; Eutrop., II, 15 etc. Лик из Региона мог бы доставить достоверные сведения; судя по его вражде с Деметрием Фалерским (Suid., v.), он находился в Александрии не исключительно в качестве ученого.
[96] Ammian. Marc, XIV, 8.
[97] С. I. Graec, II, n° 2615, 2628, вероятно n° 2624; наверное n° 2620 (ή πόλις Παφίων); 2617, 2623 (то и другое из Китиона); 2639 (ή κατά Σαλαμίνα γερουσία). Египетские царские монеты с ПЛ. ΣΑ. ΚΙ и т. д. приписываются кипрским городам, инициалы которых на них отмечены; весьма сомнительне, чтобы те, на которых значатся LГ. LE. LIT. LAH, относятся к Птолемею I.
[98] Я ссылаюсь на его право чеканить монету; ибо Боррель справедливо заметил, что упомянутая у Mionnet, VI, р. 559, Sur quelques medailles des rois de Chypre, монета с надписью MEN относится не к Кирене; а вычеканенный на ней знак # не что иное, как кипрское bа, т. е. Βασιλεύς; это встречается также на монетах Эвагора, Пнитагора, Никокреонта Саламинского (Brandis, Munzwesen, p. 508, 510).
[99] С. I. Graec, II, n° 2617, 2621. Тут говорится ο γραμματεύς των δυνάμεων (2625). Такие правители (6 έπι πόλεως), как в Китионе, были, вероятно, во всех городах на острове; они встречаются также в Селевкии на Оронте (Polyb., V, 60), в Селевкии при Тигре (Polyb., V, 48); они, как кажется, предполагались везде в политиях эллинистической эпохи.
[100] Polyb., XVIII, 38, 8; XXVII, 12, 2.
[101] επιτροπεύειν Κυρήνην (Paus., I, 7).
[102] См. надпись в Journ. des Savants, 1828, p. 260 (С. I. Graec, III, n° 5187, 5185). Впоследствии окажется иной вывод. Касательно монет Мага сошлюсь на L. Mullers Моп. p'Afrique.
[103] μετεσχηκώς Ελληνικής άγωνης και φιλοσοφήσας (Diod., Ill, 6, 3). Strab., XVII, p. 823: ο'που ό χρυσούς νεώς έστι. Что это: «золотой дворец» или «золотой корабль»? См. вариант текста у Диодора.
[104] Diod., I, 37.
[105] Упомяну только о евнухе королевы Кандаки в Деяниях Св. Апостолов и об эллинизированном царстве в Аксуме.
[106] Предложу здесь вопрос: отчего Лагиды не пытались стать владетелями на аравийском берегу, подобно тому как сделал это в наше время победитель вагабитов? Греки населяли тамошние гавани до острова Диоскорида.
[107] Об этой войне между 400 и 330 гг. см.: Thrige, Res Cfyenens, p. 198.
[108] Ioseph., Ant. Iud., XII, 3, 1 и пр.
[109] Ioseph., Contr. Αρ., II, 4.
[110] В особенности интересно место, которое Иосиф (Ioseph., Ant. Iud., XIV, 7, 2) заимствовал из исторического творения Страбона. Исополития иудеев подтверждается, между прочим, императорским рескриптом (см. Ioseph., Ant. Iud., XIX, 5, 2). Во времена Филона в числе восьми миллионов жителей в Египте (ot την 'Αλεξάνδρειαν και την χώραν Ιουδαίοι κατοικοΰντες) находился 1 миллион иудеев (Philo adv. Place, p. 971 sq.).
[111] Помимо Эвгемера и других, о которых упоминает Иосиф (Ioseph., Cont. Apion., I, 23), я имею особенно в виду Гекатея Абдерского (Πτολεμαίψ τώ Λαγού συγγενομενος) с его замечательной Иудейской историей; дело заключается не в достоверности содержания, а в том, что Гекатей (но не эллинский еврей следующей эпохи) сочинил ее; может быть, александрийские иудеи и подмешали туда разные ложные известия, как, например, СоцЪокловы стихи у Clem. Alex., Strom., V, p. 257, ed. Sylb. (fr. 18), однако из Diod., XL. 3 (Fr. Hecat., 13) видно, что Гекатей писал об иудейских делах.
[112] Polyb., V, 86, 10.
[113] Callixen. ар. Athen., V, 203.
[114] Чрезвычайно интересно мнение Сципиона, посетившего в 136 г. Египет (Diod., XXXIV, 1): он особенно прославляет την ο'λην της χώρας ύπερογην ώς εδ διάκειται προς ήεμονίας άσφάλειάν τε και μέγεθος (Diod., XXXIV, 1).
[115] В описанном у Полибия (Polyb., XXXI, 3) пышном торжестве Антиоха Эпифана, сопровождаемом блестящим смотром войск, упоминается о 20 000 македонян, 5000 χαλκάσπιδες… ot λεγόμενοι έταϊροι ίππεΤς (1000 человек); потом τό των σύνταγμα, сверх того 1000 επίλεκτοι, οίσ έπηκολούθει τό καλούμενον δγτμα κράτιστον είναι δοκούν σύστημα των ίππεων, около 1000 человек, и т. д. Тут встречаются старые прозвища &γημα, гетайров, друзей, как в войске Александра.
[116] В гарнизоне Магнесии находились рядом с отрядом фаланги (македонян) персы под начальством Омана (С. I. Graec, II, п° 3137); в возвышенной Персии в Ранде находилось 3000 персов и 3000 пехотинцев, 300 всадников македонян и фракийцев (Polyaen., VII, 39). Сражавшееся при Рафии войско состояло, по Полибию (Polyb., V, 79), из 5000 легковооруженных даев, карманцев, киликийцев; из 10 000 человек, вооруженных по македонскому образцу и навербованных по всему государству (в качестве фалангистов); 20 000 человек фаланги (т. е. македонян); 2000 стрелков и пращников, персов и агриан; 1000 фракийцев; 5000 мидян, киссийцев, кадусийцев, карманцев под предводительством мидянина; 10 000 аравитян под начальством аравитянина; 5000 греческих наемников, 2800 критян и неокритян, 500 лидийских стрелков, 1000 кардаков (т. е. персидских гоплитов – Arrian., II, 8, 6). Но 6000 всадников не значатся в подробной росписи.
[117] Арр., Syr., 62.
[118] οσοι σατράηαι ft Ιππαρχοι fi νομάρχαι άπολοίποντο (Arrian., VI, 27, 4). См.: История Александра.
[119] Так, например, сирийская сатрапия была разделена следующим образом (по Посейдонию у Strab., XVI): северную часть составляда Селевкида с четырьмя сатрапиями – Антиохии, Селевкии, Апамеи, Лаодикеи; к югу следовала Келесирия, разбитая также на четыре сатрапии; вследствие пробела в тексте мы лишены дальнейших сведений.
[120] Polyb., V, 40, 7. Далее на Востоке это слияние властей постоянно соблюдалось.
[121] Polyb., V, 54, 12.
[122] Полибий (V, 46, 7) называет Диогена наместником, а 48, 14 стратегом.»Составив список разных стратегов отдельных областей, я не мог добиться никакого определенного вывода; всего замечательнее еще то, что впоследствии Симон Маккавей встречается в качестве στρατηγός της στρατιάς άπό Κλίμακος Τυρίων εως Αιγύπτου (Ioseph., Ant. lud., XIII, 5, 4). Лофтус (Travels, 1857) сообщил из Суз следующую надпись на вставленной на обороте плиты: ΠοΟαγόρας 'Αριστάρχου σωματοφυλαξ 'Α^ενειδου τον στρατηγόν Σουσιανης τον έαυτου φίλου. Звание стратега Сузианы встречается в надписях во времена Демосфена; оно относится к одному и тому же лицу, сыну Харикла Пеанского, с двумя различными орфографиями: 'Α$>ενηϊδης ψ(0. I. Attic, II, 804 В. а. 17 et 808, p. 72) и 'Α#)ενείδης (там же, 961, 11). В выданном в честь философа Зенона декрете, текст которого извращен, имя архонта 'Α$>ενίδου в рукописи исправлено в 'Α#)ενείδου.
[123] Polyb., V, 48, 12.
[124] Polyb., V, 50, 10.
[125] Ioseph., Ant. Iud., XII, 5, 5.
[126] Ioseph., Ant. Iud., XIII, 5, 4.
[127] Так, например, Синопа (Tacit., Hist., IV, 84) при Скидрофемиде, Гераклея до 281 г. при Дионисии и пр.
[128] Iustin., XXVII, 1, 8.
[129] Posid. ар. Athen., XIII, 527.
[130] Posid. aj). Athen., IV, 175. Такая война была между Ларисой и Апамеей.
[131] Например, Селевкия при Тигре (Polyb., V, 56). Приняв титул царя в Малой Азии, Ахей обращается в таком смысле к городам (έτόλμησε γραφειν προς τάς πόλεις. Polyb., V, 57).
[132] Polyb., V, 50 и 57.
[133] С. I. Graec, II, n° 3137: договор должен также применяться к Τίμωνι και τοις πέζοις οις τεταγμένοις υπό Τίμωνα τοις ύποταχΟεΐσιν άπότής φαλαγγος έπι την φυλακην του χωρίον (Ibid., lig., 103).
[134] Об этом сохранились весьма скудные известия. Иудеи в качестве дани платили Селевку I (по Sulp. Sev. Hist. Eccles., II, 26) 300 талантов серебром; когда Антиох Великий вновь отвоевалИ ерусалим, то герусии, священники, храмовые писцы и певцы были уволены от поголовной и иной подати; поселившиеся в городе были на три года освобождены от налогов, со всего народа сложили одну треть дани. Иудейскому народу (по Макк., I, 10, 29) прощены были: подать, пошлина с соли, государственный налог, третья мера с хлеба, половина с древесных плодов. Привоз леса для постройки храма освобождался от пошлины. Ioseph., Ant. Ind., XII, 3, 3. – Аппиан (Арр., Syr., 45) упоминает об έπι των προσόδων; Ioseph., Ant. Ind., XII, 5, 5: τά βασιλικά πράττων.
[135] άτέλειαν πάντων, ών ή πόλις κυρία έστί (С. I. Graec, II, n° 2673).
[136] Plin., VI, 11 и 17. О плавании по Каспийскому морю по поручению первых двух Селевкидов упоминается несколько раз Страбоном, Плинием и др.; см., например, Plin., I, 67; VI, 21. Поликлет Ларисский в особенности интересовался исследованием этих стран; Мюллер (Scr. Alex., p. 120) справедливо замечает, что это тот самый Поликлет, который впоследствии породнился с македонским царским домом.
[137] Этот торговый путь описывает Страбон (XI, 509) по Патроклу, исследовавшему по поручению первых двух Селевкидов каспийские страны.
[138] См.: Ritter, Asien, VI, 1. S. 689 ff.
[139] Сошлюсь на слова Плиния (VI, 26): Seleucia condita a Seleuca Nicatore in confluente Euphratis fossa perducti et Tigris. О попытке развести в Сирии индийские пряности упоминает Ptolem., Hephaestion ар Phot, cod., 190, p. 486; см. также Plin., XVI, 32; о больших конских заводах около Апамеи см.: Polyb., XXXI, 3, 6; Strab., XVI, 752 и т. д.
[140] Strab., XI, 506; он прибавляет: έχρυσοφόρουν δε διά την εύπορίαν.
[141] Филострат сообщает, как кажется, о довольно древней таможне в Зевгме при Евфрате (Vit. ApolL, 20). Выше упоминалось об уступленной иудеям пошлине за строевой лес. Сохранилось еще два–три такого рода изолированных известия.
[142] Арр., Syr. 58: халдеев называет магами.
[143] Vitruv., IX, 4. Сто лет спустя после того последователь Кратеса Зенодот назвал Гомера халдеем (Schol. ad. Нот., II, XXIII, 79).
[144] Justin., Mart, cohort, ad Graec, p. 34; см. Richter de Beroso, p. 12 sqq.
[145] Ioseph., Ant. Iud., XII, 3, 1; см. О. Muller, De Antioch., p. 28.
[146] Ioseph., Ant. Iud., XII, 3, 4.
[147] Malalas, p. 235.
[148] Известный поэт Эвфорион был здесь библиотекарем. Βιογρ., ed. Westermann, p. 73.
[149] Moses von Chorne. S. 22.
[150] Сообщу здесь немногие сведения, какие вообще можно было собрать о царстве Селевкидов. Престол там, так же как в Египте, был наследственный, но лишь с условием, чтобы македоняне своею присягою узаконили это право наследства (Арр., Syr., 61; cf., Ioseph., XIII, 4, 7). Там господствовала та же самая Ισηγορία. Царь совещался о государственных делах (см. Ioseph., XII, 5, 5; PolybV–V, 41, 6; V, 50, 6 и пр.) в синедрионе, приглашая «друзей». При дворе Селевкидов соблюдались, конечно, те же разряды родственников, друзей и т. д., какими отличались purpurati в Македонии, Египте и т. д. Однако там, как кажется, присоединили еще, по крайней мере впоследствии, почетные прозвища – брата, отца (Масс, I, 11, 31; II, 11, 1; Ioseph., Ant., XIII, 4, 9). Прозвище брата встречается, впрочем, также в Египте в одной надписи седьмого Птолемея; см.: Journal des Savants, 1841, Decembre, и теперь С. I. Graec, III, n° 4869. Корпус пажей (παίδες σωματοφύλακες Hephaestion ар. Phot, cod., p. 153b, 4, ed. Bekk.) сохранился со времен Александра и Филиппа.
[151] Ptut., de fort. Alex., 62; cf. Megasthenes, см. Strab., XV, 709.
[152] Benfey подверг сомнению этот поход Селевка в Индию и до Палимбофры. И в самом деле, странно, что, проникнув победоносно так глубоко, Селевк заключил далеко не почетный мир. Но разве в преданиях сказано, что мир заключен был в Палимбофре? Нельзя полагаться на мнение Бенфея, будто всякое столкновение сопровождалось победою греков. Стоит только вспомнить, какие утраты вследствие климата и тропических дождей потерпело войско Александра в Индии. Во всяком случае предание о сказанном походе не подлежит сомнению; о нем упоминает не только Plin., V, 17: reliqua inde (начиная с Гипаниса) Seleuco peragrata sunt; притом, разве его бематисты могли бы измерить «для него» страну до Ганга, если бы он не прошел там со своим войском? Страбон (XV, 698) положительно говорит о тех, кто, μετ' εκείνον (после Александра) περαιτέρω του Ύπάνιος προελΟόντδς μέχρι του Γάγγου καί Παλιμβόΰρων προσιστόρησαν; все это на самом деле относится, скорее, к наступающему войску, нежели к посланникам и торговцам; и Страбон (XV, 689) говорит, что от Инда до Палимбофры καταμεμέτρηται και έστιν όδος βασιλική σταδίων μυρίων, а оттуда до моря Эратосфен по αναγραφή των σταΰμών насчитывает столько–то стадий, с чем соглашается Мегасфен, который действительно упоминал о хороших дорогах и верстовых камнях при них. Бенфей, наконец, того мнения, что сказанный мир был заключен, прежде чем началась война; однако Аппиан (Syr., 55) положительно утверждает: τον Ίνδόν περά σας έπολέμησεν Άνδρακοττψ.
[153] Главные сведения касательно этой уступки находятся у Страбона (XV, 688 и 724); там сказано, что подчинявшиеся прежде персам индийские области, которые Александр отнял у Арианы и где он заложил κατοικιαις ίδίαις, были уступлены. В этом месте Страбон упоминает о парапамисадах, арахотах, о Гедросии и о племенах по морскому побережью; в тексте, конечно, оказалась ошибка; вместо τούτων έκ μέρους των παρα τον Ίνδόν следует писать δ'ντων. Страна по сю сторону Инда до границы парапамисадов (Dschellalabad при реке Кабуле), как кажется, тоже была уступлена; это обнаружилось по одной из надписей Ашоки (возле деревни Kapur–i–giri, на день езды к северу от реки Кабула при небольшом притоке Калапани); Masson, Narrative, в Journ. of the R. A. S., VIII, p. 293.
[154] Strab., XV, 712. См. критику этих указаний у Дункера: Gesch. des Alterth., Ill4, 4. S. 322.
[155] По китайским известиям, это была ступа Foe–leou–cha (см.: Lassen, zur Geschichte der griechischen und indoscythischen Konige. S. 145).
[156] Athetu, XIV, 652, по Гегесандру. По расчету Бенфея Амитрохат был царем от 288 до 263 или 260 г.; ср. V. Gutschmid, Zeitschr. D. Μ. Ges., XVIII. S. 373. Царствование Ашоки простиралось до 227 г.
[157] Atnen., loc. cit. и Phylarch. см. Athen. ml, 18.
[158] Strab., loc. cit.
[159] Plin., VI, 17: cum regibus Indicis raorati sunt. Может быть, такого же рода посланника из Египта следует еще признать в Басилиде, которого Agatharchides (de mar.rubr. ар. Phot., cod, p. 454, Muller, 64) называет авторитетом по части описания востока (τά προς ανατολάς Εκαταίος τε και Βάσιλις); эта личность, об Ινδικά которого упоминает Athen., IX, находилась в числе тех, которые во времена Птолемея II посетили и описали Эфиопию (Plin., VI, 29 (35)). Выше было уже упомянуто, что Эвгемер, по поручению Кассандра, вероятно, также ходил в Индию.
[160] Между прочим, сошлюсь на свидетельство Strab., II, 100. Замечу, однако, что Страбон, следуя Eratosth., XV, р. 689, заявляет, что расстояние от Палимбофры до моря определялось δια των άναπλών των έκ θαλάσσης δια του Γάγγου ποταμού.
[161] Strab., XI, 523.
[162] Polyb., V, 55, 9.
[163] διά τό πρός αλλήλους έιναι τούς της Μηδίας καί της Συρίας βασιλέας (Strab., XI, 515).
Здесь, по мнению Гроскурда, следует вставить слово εχθρούς.
[164] Polyb., loc. cit.
[165] См.: История диадохов.
[166] Strab., XI, 528 и 531. Армянские историки вовсе не упоминают об этих отношениях; по их словам, древняя туземная династия Гайганиев завершилась смертью Ваге, павшего в борьбе с Александром. Moses, Chorea., I, 30: Deinceps, продолжает историк, usque ad Valarsacis in Armenia iraperium (149 г. до P. X.) nihil omnino certi tibi narrare habeo. Etenim turaultu erant omnia confusa abisque adversus alium dimicabat, ut regionis imperium teneret. Мы впоследствии займемся замечательным, возникшим со времен независимости страны религиозным движением в Армении.
[167] Memn., р. 22.
[168] Polyaen., IV, 17, где стоит 'Αρσάβης; хотя и не сказано положительно, что он основал крепость Арсамосату (у Polyb., VIII, 25 ошибочно значится 'Αρμόσατα), но, судя по названию, это вероятно. Я умолчу о предположениях Фрёлиха и др. касательно образования Арсамом нового царства Армении; заметка Мемнона, ускользнувшая также от Висконти (Iconogr., II, р. 243), наводит на действительную связь событий.
[169] Eckhel, III, 204; Mionnet, IV, 454, 1; также: Rollin, Cat. d'une collect, de Med., I, p. 416. Медная монета с надписью ΒΑΣΙΛΕΩΣ ΑΡΣΑΜΟΥ. Иной тип представляет монета Сибилиана (Wiener Numism. Zeit., II, S. 241) с надписью ΒΑΣΙΛΕ… ΩΙΣΑΜΟΥ; он приписывает ее Утхаме, отцу царя Абгара Эдесского.
[170] Strab., loc. cit.
[171] Polyb., VIII, 25; Полибий придает ему здесь титул βασιλεύς.
[172] См.: История диадохов.
[173] Strab… XII, р. 534.
[174] Diod., XIX. 40; ср. не очень–то основательный трактат Hisley, Historia Cappadociae.
Впрочем, Анафас (Онофас у Ктезия) не значится между семью персами (Herod., Ill, 70).
[175] Strab., XV, 733.
[176] Strab., XII, 535; тут Вульгата ошибочно называет божество Κόμανα. В рукописях значится Μα; это была, вероятно, богиня луны; Cesar de bello Alex., 66 называет это sanctissimum Bellonae leraplum.
[177] Strab., XII, p. 536; cf. Philostrat., Vit. Apoll., I, 6 etc.
[178] Между прочим, см. в особенности Polyb., V, 43, 2; Plato de leg., Ill, p. 695 доказывается, впрочем, что это сказание возникло не вследствие лишь оппозиции против македонских царей.
[179] Фаворин у Diog. Laert., III, § 20; правда, надпись там гласит: Μιθριδάτης δ Τοδοβάτου Πέρδης Μούσαις εικόνα άνέύετο Πλάτωνος. Σελανίων έποίησε. Это тот Митридат, сын Ариобарзана, который со своими тремя сыновьями около 368 г. получил право аттического гражданства (Dem. Arist., § 202).
[180] Арр., Mith., 8, по Иерониму, как уверяет он; Trogus (fr. 7, 2) говорит: пес quisquam successorum ejus пес posterorum. Оба они пользовались, вероятно, Посидонием, у которого Аппиан заимствовал имя Иеронима.
[181] По крайней мере сто лет спустя после того в Пафлагонии были свои династы.
[182] Судя по вифинской эре, начало которой относится ко времени нашествия галатов, надо полагать, что Зипет принял царский титул, вероятно, тотчас же после удачных войн с Лисимахом (Memnon., р. 20); см. ниже и Историю диадохов.
[183] Polyb., IV, 46. Тилис находится близ Гема; см.: Steph. Byz. ν. Τύλις.
[184] Iustin., XXV, 1, 3; fugatisque Getarum Triballorumque copiis.
[185] Polyaen., IV, 16.
[186] de Lagidarum regno, p. 24 (где говорится ο θράκες και Γαλάται έκ των κατοίκων και των επιγόνων). В одном из парижских папирусов упоминается о Πτολεμαίος του Αμαδοκου θρακος; в одном из демотических папирусов говорится о Деметрии, сыне Ситалка, и т. д.
[187] С. I. Graec, II, п° 2058. Страбон (VII, 293) уже заметил, что набеги кимвров до Меотиды не что иное, как гипотеза Посидония для объяснения киммерийских преданий (ου κακώς εικάζει). – Я в тексте умолчал о греках на севере от Понта и именно о боспорском царстве; впоследствии, по поводу Митридатовой войны, мы вернемся к этому предмету.
[188] Diod., XVIII, 12: έσπάνιζε και ή Μακεδονία στρατιωτών πολιτικών δια το πλήθος τών απεσταλμένων είς την Άσίαν έπι διαδοχην της στρατιάς. Этим обезлюдением только и объясняется то, что впоследствии в прекраснейшей области Македонии, в Эмафии, главный состав земледельческого населения состоял из галлов и иллирийцев (Liv., XLV, 30).
[189] См. мой трактат о царе Монунии в Zeitschrift fur Alterthumswissenschaft, 1836. Nr. 104.
[190] Polyb., V, 22 и пр.; Liv., XXX, 42 и пр.
[191] Liv., XLV, 32.
[192] Liv., XLV, 6.
[193] Plut.^, Aem Paul., 28; Liv., XLV, 18, 29. Судя по этому, дань ου πλέον f διμλάσιον τοΤς βασιλευσιν είσέφερον, в римскую эпоху составляла 100, а прежде, следовательно, выше 200 талантов. Polyb., XXXVII, 9, 13: Μακεδόνες μεν γάρ υπό 'Ρωμαίων πολλών και μεγάλων έτετεύχεισαν φιλανΟροπιών, κοινή μέν και πάντες απολυθέντες μοναρχικών έπιταγμάτων και φόρων και μεταλαβόντες άπό δουλείας ομολογουμένως έλευΰερίαν, Ιδία δέ πάλιν και τά πλείστα έκλυΰέντες έκ μεγάλων – все следующее за сим пропущено; этот пробел можно восполнить по Liv., XLV, 30, 32.
[194] По: Diog. Laert., VII, 1, 8.
[195] Liv., XLII, 52: a pueris emditi artibus militiae.
[196] Впоследствии придется упоминать о многих городах с именем Антигонии.
[197] Так, например, legationes civitatium – venerant ad pecunias pro facultatibus quaeque suis ac frumentum pollicendum ad bellum (Liv., XLII, 53). Иначе излагается у Liv., XLIV и XLV.
[198] Polyb., XXIV, 8 (XXIII, 10, 4, ed. Hultsch), а по его словам, Liv., XL, 3.
[199] Locationes praedionim rusticorum (Liv., XLV, 18). Эти locationes аналогичны, вероятно, с арендной системой в Сицилии: lege Hieronica numenis aratorura quotannis apud magistratus publice subscribitur (Cicero, Ver., Ill, 51). Об этих subscriptiones Gottling (в программе Иенского университета, 1834) упоминает по поводу надписи в Акре, где говорится об ύπογραφέες (С. I. Graec, III, n° 5425). Дегенкопф {De lege Hieronica, 1861, p. 47) дельно возражал Гётлингу; но для поддержки своего ύπογραφεύς δικών ему незачем было ссылаться на Аристофана {Equit., 1256), а толкующие это место схолиасты еще менее того могут служить для объяснения надписи.
[200] Главнейшим доказательством служит право македонской армии, представляющей собою вооруженный народ. Необходимо помнить также, что Аристотель говорит о пенестах Фессалии, об илотах Спарты, но ничего подобного не приводит в отношении Македонии, хотя часто упоминает об этом царстве и в особенности о сходстве его со спартанским.
[201] έδόκουν κατά νόμους πολιτευειν… π5ν ομοίως έποίουν το 7φοσταττόμενον τοΤς βασιλικοις (Polyb., IV, 76, 2).
[202] Liv., XXXIV, 51.
[203] Так говорит, между прочим, Polyb., IV, 9, 4; XVIII, 3, 9.
[204] См. список Thessalorum reges у Euseb., Arm. (Porphyrius, fr. 5 ар. С. Muller, Hist. Gr, Ill, p. 701). О союзных монетах магнетов, ахейцев в Фессалии см. Weil (v. Sallets Numisra. Zeit… II. S. 172 ff.).
[205] Polyb., IV, 44, 9.
[206] О союзной конституции см.: Boeckh in С. I. Graec, I, 726, sqq., и Willamowitz, Hermes, VIII. S. 437; Заметки по поводу новой надписи, представляющей поучительную картину крайнего упадка; надпись, конечно, относится к следующему столетию.
[207] Дикеарх в Βιος Ελλάδος (p. 145, ed. Fuhr.). Весьма знаменательно, что Дикеарх, упоминая о девяти городах и называя Анфедон, умалчивает об Орхомене, о Лебадее и Херонее. О других подробностях из этой эпохи ср.: Athen., X, 418 из Эратосфена и др.
[208] Polyb., XX, 4.
[209] Polyb., XX, 6.
[210] Diog. Laert., И, 140 и 143.
[211] Менедем Эретрийский находился еще в сношениях с фрурархом Гиероклем, а вскоре после 278 г. философ, вероятно, умер (Diog. Laert., II, 127, 143).
[212] См. (С. I. Attc, II, п° 323) декрет, изданный весною 277 г., касательно устроенных вместе с этолянами в честь Зевса Сотера и пифического Аполлона агон в виде υπόμνημα της μάχης της γενομένης προς τους βαρβάρους… έφ' ους και δήμος έξέπεμπεν τούς τε επίλεκτους και τους Ιππείς συνάγωνισομένους ύπερ της κοινής σωτρίας. Haussoullier (Bull, de Corr. Hellen., 1881, p. 301) сообщил надпись, судя по которой хиосцы издали постановление в ответ на подобный отзыв, и прибавляет к искаженной аттической надписи несколько интересных фактов.
[213] Dicaearch. ed. Fuhr., p. 142.
[214] κατά £&νη (Arrian., I, 10).
[215] Polyb., XVII, 5, 8: &γειν λάξυρον έκ λαφύρου, они говорили, скорее можно την Αΐτωλίαν έκ της Αίτωλίας άρεΤν, нежели отменить этот закон.
[216] Polyb., V, 8; Liv., XXXV, 25. Судя по способу изложения, каким Полибий пользовался обыкновенно по поводу избрания стратегов, заметка у Гезихия: κυάμφ πατρίφ των Αιτωλών τάς αρχάς κυαμευόντων (из Софоклова Мелеагра) ни под каким видом не могла относиться к этому избранию, и тем еще менее, конечно, к гиппарху и писцу.
[217] Выражение το κοινον то Αΐτώλων, сколько мне известно, встречается впервые в надписи, посвященной убийце тирана Килона, о котором упоминает Павсаний (VI, 14, 4), из эпохи царя Антигона, сына Деметрия (Paus., V, 5, 1).
[218] Agatharchid. ар. Athen., XII, 527.
[219] Strab. L VII, 324 (fr. 227).
[220] έκ του αρχικού γένους (Thucyd., II, 80).
[221] Aristot., Polit., V, 8, 5; 9, 1; Plut., Pyrrh., 5.
[222] Iustin., XVII, 3; Plut., Pyrrh., 1.
[223] Нельзя решить, до какой степени простиралась зависимость, но уж, наверное, не до обязанности снабжать войско, которой подлежали князья пеонов и агриан. После упомянутой в тексте неудачи Эакида Кассандр в форме симмахии (Diod., XIX, 36, 5) отправил стратега в качестве эпимелета в Эпир.
[224] Неизвестно, до каких мест к северу простиралась приморская область Пирра. Иллирийские племена, обитавшие к западу от Македонии и к северу от Эпира, около 312 г., находились под владычеством частью тавлантинского князя Главкия, частью иллирийского царя Клита или его наследника. Пирр в детстве действительно пользовался убежищем у Главкия; в 302 г. он был еще там на свадьбе, которую праздновал сын Главкия (История диадохов); однако, вернувшись в Эпир в 295 г., он, без сомнения, присвоил себе всю Тавлантинскую область, ибо Аппиан (Арр., Шуг.) утверждает, что он обладал берегом, на котором находились именно Аполлония, Эпидамн и основанный тираном Дионисием I Лисе. Керкиру Пирр в 295 г. уже получил в приданое от Агафокла Сиракузского и при помощи тарентинцев (Paus, I, 12, 3) отстоял ее в борьбе 288 г. против Деметрия (История диадохов, прим. 93). Со стороны Кандавийских гор границы с Македонией то и дело менялись. К северу область Пирра граничила с иллирийским царством; около 290 г. он уже женился на Биркенне, так как сын ее Гелен в 274 г. уже мог остаться с гарнизоном в Таренте. Биркенна признается дочерью иллирийского царя Бардилиса, вероятно, наследника Клита (История диадохов, прим. 92). Таковы были владения Пирра около 280 г. Дарданский князь Монуний воспользовался его отсутствием и нашествием галлов, с тем чтобы распространить свое царство за пределы Диррахия.
[225] Павсаний (I, 9, 9) говорит: οία δη τά πολλά εκείνος έπλανατο.
[226] Lorentz, De civit. vet. Tarent, p. 49.
[227] Polyb., X, 1, 3 и вообще Lorentz, p. 16. 71.
[228] Florus, I, 18.
[229] Plin., XXXI, 41: вообще его торговля с сельским населением внутренней Италии, а именно с самнитами, была, конечно, значительна; Страбон (V, 250) считает тарентинской выдумкой, будто спартанские колонисты присоединились к самнитам, κολακευόντων όμορους και μέγα δυναμένους ανθρώπους και άμα έμα έξοικειουμενων, оттого что они в состоянии были выставить 80 ООО пехотинцев и 8000 всадников.
[230] Plin., XXXIV, 6: О. Muller, Aeginetica, p. 80.
[231] Cato ар. Festum s. v. pascuales oves, p. 242. Varr., De re rust. II., 2, 18. Об улучшении породы см. Colimella (VII, 2). Varron (loc. cit.) упоминает о мытье.
[232] Plin., VIII, 73: quae graeci pecoris appellabantur. Columella VII, 2: optimas Tarentinas. Тарент мог воспользоваться хозяйственными условиями овцеводства в больших размерах лишь тогда, когда область его распространилась по равнине до горных вершин (Nitzsch, Die Gracchen. S. 15); неудивительно, что в то время, когда существовал еще Сибарис, там главную роль играли милетские шерстяные изделия.
[233] Главным источником для истории этой экспедиции помимо Феопомпа служил Лик из Региона, живший впоследствии в Александрии; и в самом деле, ссылка Λύκος εν τώ περι 'Αλεξάνδρον относится не к македонскому, а эпирскому царю; это видно из того, что там упоминается о λαρινοι βόες (Suid. Phot. v. Schol. Aristoph., Рас, 924; cf. Athen., IX, 376) и о городе Σκίδρος (Steph. Byz. v.), колонии Сибариса (Herod., VI, 21).
[234] Strab., VI, 280.
[235] denunciantes Samnitibus Romanisque ut bellum oraitterent; per utros stetisset quo minus discederetur ab armis, adversus eos se pro alteris pugnaturos (Liv., IX, 14). Мы не знаем, откуда Ливии почерпнул это замечательное известие и к какой эпохе относится этот источник.
[236] Нельзя признать достоверным то, что рассказывают Liv., VIII, 27, а вслед за ним Zonaras, VIII, 2 и Orosius, III, 22, будто Терент подстрекал к этой новой войне.
[237] Diod., XIX, 70. Paus., I, 13, 3.
[238] Невозможно определить с точностью время этого договора; относительно времени призыва Клеонима также нет никакого известия помимо того, что упоминается об этом у Диодора (XX, 104). Ливии (Liv., X, 2) говорит, что консул Эмилий (302) изгнал Клеонима из Гирии и из области салентин; он заявляет, будто встретил in quibusdam annalibus… Cleonymum priusquara confligendum esset cum Roraanis, Italia excessisse, затем излагается поход Клеонима к лагунам при устье По и до Патавия. Nitzsch (Die Rom Annalistik. S. 196) также не в состоянии указать на источник этого странного известия у Ливия.
[239] Это почетное для Агафокла свидетельство опирается на слова Polyb., IX, 23, 2 и XV, 35, 6.
[240] Athen., XIV, 632, по Аритоксену, который был родом из Тарента.
[241] Plin., XXXIV, 6: Lege perlata in Stenium Statilium Lucanum. Valer. Max., I, 8, 6 называет его Статием Статилием.
[242] Узнав, что тарентинцы и другие снаряжались на войну с ними, говорит Dio Cass, (fr. 144), «они отправили είς τάς πόλεις τάς συμμαχίδας». Судя по дальнейшим событиям, это могли быть только луканы.
[243] Polyb., II, 19.
[244] Dio Cass. ар. Mai, Script, vet. nov. coll., p. 168.
[245] Polyb., Ill, 25.
[246] Весьма замечательное место у Полибия (I, 3, 3) гласит: έν μεν ουν τοις προ τούτων χρόνοις ώσανει σποράδας είναι συνέβαινε тЦ ττ]ς οίκουμένης πράξεις δια τά και κατά τάς έπιβολάς, ετι δέ συντέλειας αυτών, ώς και κατα τόπους διαφέρειν έκαστα τών πεπραγμένων. Από δε τούτων τών καιρών οίονει σωματοειδη συμβαίνει γίγνεσθαι την ίστορίαν, συμπλεκεσύαί τε τάς Ιταλικός και Λιβυκάς πράξεις ταϊς τε κατά τήν Άσίαν και ταις Έλληνικαις και προς εν γίγνεσθαι τέλος την άναφοράν απάντων.

Глава Вторая (280-275 гг)

Тарент и коалиция италиков. - Победы Рима. - Тарент в переговоре с Пирром. - Победа при Гераклее. - Пирр под Римом. - Отступление. - Переговоры. - Второй год войны. - Битва при Аскуле. - Сицилия и пуны. - Пирр в Сицилии. - Осада Лилибея. - Мятежи. - Отступление Пирра. - Битва при Беневенте. - Возвращение Пирра в Эпир. - Римляне и карфагеняне под Тарентом. - Вся Италия стала римскою.

Коалиция, которую народные вожаки в Таренте возбудили против Рима, состояла из самых воинственных племен Италии, из наиболее ожесточенных врагов римской республики, уже испытавших жестокость римского владычества; в случае неудачной борьбы им следовало опасаться крайне позорной участи, а потому им необходимо было напрячь все силы, принять все возможные предосторожности, приступить к единодушным действиям. И в самом деле, если 6 все дружно направили свои силы для одновременного удара, то Рим был бы, пожалуй, доведен до крайности.
Захватив в плен римского посла, луканы, как кажется, открыли враждебные действия. Римляне поспешили ответить за нанесенную их послам обиду и подать помощь фурийцам. [1] После этого восстали также южные города Этрурии с Вольсинием во главе; к ним присоединились умбры; хотя сеннонские галлы и находились в союзе с Римом, однако от них прибыло много воинов в качестве наемников на помощь союзникам. [2] Они двинулись против Арреция и осадили верный римлянам город. Римляне поспешили отправить на выручку претора Л. Цепиллия Метелла; поэтому надо полагать, что консульские легионы были заняты в других местах. Бруттии и самниты восстали в одно время с луканами. [3] Вся Италия взялась за оружие. Первый сильный удар разразился под Аррецием; претор был совершенно разбит; он сам, семеро трибунов и с лишком 13000 человек лишились жизни. [4] На место Метелла снаряжен был в качестве претора М. Курий. Он отправил посольство к галлам, с целью обменять пленных, а в то же время, вероятно, пожаловаться на то, что сенноны помогают врагам Рима, хотя и состоят с ними в союзе. Но подстрекаемые Бритомаром, отец которого пал в Этрурии, галлы убили послов, изрубили в куски их трупы. [5] Консул П. Корнелий Долабелла находился уже на пути в Этрурию (283 г); узнав об этом ужасном убийстве, он оставил в покое этрусков, поспешил форсированными маршами через владения сабинян и пицетов, напал на Сеннонскую область, защитники которой находились большею частью в Этрурии. Оставшиеся дома были легко побеждены; римляне пощадили жизнь одних только женщин и детей, с тем, чтобы отвести их в неволю; селения были опустошены и выжжены, хлеб в полях - уничтожен, решено было навсегда обезлюдить этот край; для присмотра за пустыней на берегу основана была колония Сена. [6]

Таким образом племя сеннонов, овладевшее сто лет тому назад Римом, было уничтожено; но еще несколько тысяч вооруженных воинов этого племени, лишившись родины, имущества, жен и детей, были соединены с этрусками. К ним примкнула могучая боевая сила: бойи, северные соседи сеннонской области, также стали опасаться, как бы им самим не подвергнуться участи сеннонов. Все ополчение их поспешило через Апеннины и соединилось с этрусками и сеннонами; эти войска двинулись прямо на Рим; они дошли прямо до Вадимонского озера. Тут навстречу к ним вышло консульское войско и разбило их наголову. Это был бой не на живот, а на смерть: этруски были большею частью перебиты; из бойев спаслись лишь немногие; уцелевшие после битвы сенноны лишили сами себя жизни. [7]

Мы не знаем, что во время этих решительных побед над этрусками и галлами (283) учинено было против врагов на юге; едва ли что-нибудь значительное, так как пришлось напрячь все усилия, чтобы отразить ужасных галлов. [8] На следующий за тем год луканы в связи с бруттиями осадили Фурии. После вадимонского поражения этруски и бойи стали снаряжаться с тем еще более сильным напряжением; из бойев все, даже подростки, отправились на борьбу с римлянами. Против них двинулся консул К. Эмилий Пап, тогда как товарищ его К. Фабриций Лусцин отправился на выручку Фурий.
Эмилий дошел навстречу врагам до Популонии: он только что хотел спуститься с высот в долину, как по стаям вылетевших из лесу птиц догадался, что там что-то творится; высланные туда лазутчики донесли, что бойи засели в засаду. Консул обошел их, враги были окружены и разбиты. После этого поражения бойи стали просить мира. Римлянам было теперь не с руки преследовать их по ту сторону Апеннин на родной их почве; они удовольствовались тем, что лишили этрусков этой подмоги, а потому и согласились на мир. на севере одни лишь этруски были все еще вооружены. [9]

Между тем Фабриций на юге воевал также удачно. Правда, легионы его, как говорят, пали духом, когда им велено было атаковать более сильное войско луканов и бруттиев, стоявших в боевом порядке перед своим укрепленным лагерем. Тут среди римлян появился юный исполин; он схватил штурмовую лестницу, быстро прошел через неприятельские ряды к креплениям, взобрался на стену и стал зычным голосом сзывать римлян Они с неистовым пылом бросились на оробевшего неприятеля, 20000 врагов было убито, 5000 вместе с полководцем Статилием попали в плен. На следующий за тем день, когда раздавались награды, храбрый юноша не явился для получения стенного венца, тут только догадались, что сам бог Марс повел войско к победе; тогда полководец велел отслужить государственный молебен. [10] Фурии во всяком случае были освобождены от осады; еще много лет спустя после того воздвигнутая благодарными фурийцами статуя Фабриция свидетельствовала об одержанной победе. [11] За этим главным поражением последовали другие победы над луканами, бруттиями, самнитами: много городов было взято и разрушено, много областей разграблено; тут собрана была такая богатая добыча, что граждане на целый год были освобождены от повинностей и в казну поступило четыреста талантов. [12]

Итак, восставшая против Рима сильная коалиция италийских племен была окончательно рассеяна; этруски, правда, были еще вооружены, но лишившись помощи галлов; римляне распространили свои владения до Адриатического моря, основали Сену; север и юг Италии были разобщены; благодаря удачной кампании Фабриция рушились преграды, отделявшие римскую область от Тарентинского моря; мало того, хотя самниты, луканы и бруттии не совсем еще покорились, однако то и дело повторявшиеся битвы и опустошения сильно истощили их; в Фуриях, наконец, консул оставил гарнизон. Фурии должны были на юге быть тем же, чем была Сена на севере.
Вот до чего дошли дела благодаря Таренту; успехи Рима стали угрожать самой республике. В Тарентинском море под начальством дуумвира К. Корнелия появился уже флот из десяти кораблей; вопреки договорам он обогнул Лацинийский мыс, показался даже перед Тарентом и стал на якорь в виду города. [13] Это случилось во время Дионисии; народ собрался тогда в театре, откуда видна была гавань. [14] Можно ли было предположить, чтобы флот прибыл сюда ни с того, ни с сего? Уж не поддерживал ли Рим тайных сношений в городе? Не замышляла ли враждебная демократии партия предать Тарент римлянам, как то же самое случилось во многих других греческих городах и недавно еще в Фуриях? Римское предание гласит, будто демагог Филохарес воспользовался этим случаем и возбудил народ до крайне рьяного неистовства. Подстрекаемая зло бою толпа во хмелю ринулась к гавани на корабли. Не ожидав такого натиска, римский флот пустился было в открытое море; пять судов успели уйти, остальные были окружены, четыре из них потоплены, одно было захвачено. Дуумвир со многими другими моряками утонули, пленные начальники и солдаты были убиты, а гребцы обращены в рабов. Это был возмутительный поступок. Однако, разве появление римского флота не было самым наглым нарушением договоров, дерзким вызовом, грубой манифестацией властолюбивых замыслов против свободного Тарента? Неужели еще ждать, чтобы римляне, засевши уже в Фуриях, обрушились также и на Тарент? И в самом деле, горожане вправе были поступать в этом случае, как бы против враждебного нападения и считать мир с Римом нарушенным. [15] Согласно с этим и стали действовать; в Фурии отправлено было войско; римский гарнизон сдал крепость, выговорив себе свободное отступление; граждане подверглись жестоким карам: признано было изменою с их стороны то, что они, урожденные греки, прибегли за помощью к Риму и тем подали римлянам повод появиться в здешнем море; [16] знатные граждане были изгнаны, город был разграблен.
Рим никак не ожидал такого исхода; он разом лишился всех выгод прошлогодней кампании, утратил важную точку опоры в южной Италии, в тылу освободились луканы, самниты и бруттии, а затем предстояло еще вмешательство Тарента в войну. Благодаря обширным средствам этого богатого греческого города, озлобленные, жестоко пострадавшие народы исполнились новыми надеждами, а на севере все еще сопротивлялись этруски. Необходимо было во что бы то ни стало удержать Тарент от участия в войне. Несмотря на раздражение в Риме, не объявили тотчас же войны, а, ограничившись требованием, чтобы тарентинцы возвратили пленных, предоставили изгнанным фурийцам вернуться, возместили нанесенный их городу ущерб, выдали зачинщиков нападения на римские суда. С такими условиями было отправлено посольство, во главе которого стоял Л. Постумий,
Однако тарентинцы и не думали сожалеть о случившемся и не побоялись войны. Послам долгое время не удавалось повторить свои предложения перед народом; и понятно, поборники за мир в городе всеми силами пытались образумить демос; если бы им удалось это, то роль коноводов кончилась бы и все дело было бы в их руках. Опять, как гласит римское предание, начались праздники, и народ собрался в театре. Когда появились важные римские послы в тогах с красною обшивкою, то их встретили грубым смехом, и это возобновлялось всякий раз, как только Постумий, произнося речь, плохо изъяснялся по-гречески. Их называли варварами, кричали, чтобы они вышли из собрания. Когда послы вошли в проход, выводивший из оркестра, то какой-то скоморох, Филонид по имени, находясь все еще под хмельком со вчерашней попойки, протиснулся к Постумию и самым мерзким образом загадил его тогу. [17] Народ хохотал и рукоплескал, а Постумий с истинно римской торжественностью сказал Филониду "Принимаем это знамение, вы даете нам то, чего мы не требовали". Когда же затем, приподняв загаженное платье, он показал его народу, и смех и восторженные крики усилились, то он сказал; "Смейтесь, тарентинцы, пока вас на то станет, потом вам долго придется плакать". Затем, когда на него посыпались угрозы, он прибавил: А чтобы еще более разозлить вас, скажем тут же, что вы потоками крови смоете грязь с этого платья".
Не в столь драматическом виде, но вероятно, в более согласном с обстоятельствами дела представляется оно по другим известиям. Когда послы были введены в театр, то они, между прочим, подверглись также оскорблению; однако дабы нисколько не отступить от своих инструкций, предписавших им крайнюю умеренность, они ни словом не упомянули о нанесенном им позоре, а высказывали только данное им поручение. [18] Во всяком случае, настроение в Таренте было решительно против римлян; послам, в ответе на их предложения, велели тотчас же покинуть город, с чем они и отправились в море. [19]

Они вернулись в Рим вскоре после того, как Л. Эмилий Барбула и К. Марций Филипп заняли консульскую должность (апрель 281). и сообщили о нанесенном им оскорблении. Постумий показал свою загаженную тогу. Всех охватила жажда мести; однако ввиду затруднительною положения необходимо было избегнуть воины с Тарентом; начать ее сейчас же было бы крайне опасно. Сенат совещался несколько дней сряду; одни были того мнения, что следует отложить войну с Тарентом до тех пор, пока остальные народы или по крайней мере соседние с Тарентом, самниты и луканы, не будут укрощены; другие требовали, чтобы тотчас же и всеми силами напали на Тарент. Наконец решено было, чтобы консул Марций двинулся в Этрурию, и чтобы Эмилий в то же время вместо Самния пошел в Тарентинскую область и возобновил там мирные посольские предложения. Если же опять они будут отринуты, то пусть он энергично приступит к военным действиям. [20]

Появление Эмилия в тарентинской области охладило несколько сильную заносчивость пышного города. Возобновление римских предложений послужило поводом к более спокойным совещаниям. Следовало бы, конечно, начать войну года три-четыре на зад, когда коалиция италийских и галльских народов была в полной силе; теперь же, когда сенноны были уничтожены, бойи вынуждены сохранять мир, соседние племена истощены то и дело повторявшимися поражениями, когда непосредственная связь с единственно еще упорно сопротивлявшимися этрусками оказалась невозможною, теперь пришлось бы вести борьбу с иными совсем жертвами и с меньшей надеждою на успех, многие были того мнения, что следует удовлетворить на самом деле довольно умеренным требованиям римлян. Само собою разумеется, что пожилые люди и богачи желали поддержать мир. [21] Однако, им совершенно справедливо возразили, что выдача граждан, с тем, чтобы римляне наказали их, служит уже свидетельством признанного господства. [22] Тарентинцы убедились наконец, что, согласившись на римские требованья, они только до поры до времени будут пользоваться миром, что римлянам надо только выиграть время, вполне подчинить себе соседние племена, а потом" разобщив с ними Тарент, наверняка погубить его, что именно теперь настал крайний срок воспротивиться распространяющемуся владычеству Рима, В таком случае, однако, необходимо повести войт с напряжением всех сил; не следует вооружать народ и выводить его на борьбу; город должен нанять известного полководца с войсками и поручить ему ведение войны. Наиболее пригодным для этого казался Пирр; он между эллинами слыл за самого храброго и удачливого полководца; как раз в это время царь ничем не был занят. Однако, всем, конечно, было известно, что Пирр не только вел борьбу из-за обладания Македонией, но некогда готовился даже напасть на запад с завоевательной целью. [23] Вызвав этого могучего, властолюбивого царя, следовало опасаться, как бы он не воспользовался случаем основать для себя италийское царство, причем окончательно рушилась бы независимость Тарента. На совещаниях эти опасения высказывались "рассудительными" людьми: но партия, желавшая войны, заглушила их, и они покинули собрание. Один их них, именно Метон, если можно верить этому известию, в день окончательного голосования уже сделал было попытку, которая даст понятие о развращенном состоянии тарентинского парода. Он словно во хмелю, окруженный собутыльниками, с флейтисткой впереди, сам увенчанный и с факелом в руке, как бы прямо с ночной оргии, явился в театр, где собрались для совещания; его приняли восторженными криками: пусть он выйдет на середину и пропоет под звуки флейты. Когда затем все стихло, он произнес: "Вы, граждане Тарента, не будете, конечно, препятствовать тому, кто любит покутить и пображничать, пока его на это станет; будьте же рассудительны и поступайте всегда так; берегитесь! Не то уже будет, когда вы примете царя и гарнизон в город; в таком случае вы все будете рабами". Слова его произвели сильное впечатление, по собранию прошел ропот: Метон сказал правду; его заставили говорить далее; притворяясь хмельным, он стал пересчитывать все невзгоды, какие причинит им война. Надо уже было опасаться народного решения; если не призовут царя, то мир с Римом был неизбежен; в таком случае следовало выдать Филохареса и его соучастников; надо было как можно скорее предупредить перемену в настроении собрания; противники мира стати упрекать народ в том, что он позволяет пьянице насмехаться над собою; они схватили Метона с товарищами и вывели их вон. Затем стали собирать голоса и народ решил вызвать царя. [24] Тарептинцы тотчас же отправили в Эпир, помимо своих собственных, послов из других греческих городов; одни только Регион присоединился к римлянам. Разве союз италиков поддерживался все еще? [25] Не служила ли такая связь их оправданием вышесказанного захвата Фурий? Теперь, конечно, должна была возникнуть мысль, что греческое племя в Италии вступает в борьбу с римскими варварами; греки освоились уже с идеей о троянском происхождении Рима, а Пирр как потомок Ахилла, был, казалось, более всякого другого призван на новую троянскую войну. [26] Всем этим, по крайней мере, можно воспользоваться как добрым предзнаменованием и для восторженных речей. Помимо соединенных греков и продолжавших все еще воевать бруттиев, луканов, самнитов к союзу примкнули также мессами [27] и салентины, которых в то время по крайней мере считали полутреками. [28] В виду такой обширной коалиции послы едва ли преувеличили, заявив Пирру, что в Италии можно набрать 20000 всадников и 350000 пехотинцев; [29] дело, как и говорили они, стало лишь за знаменитым и искусным полководцем.
Обратимся к Эпиру. Несколько лет тому назад Пирр в союзе с царями Фракии, Азии, Египта победил царя Деметрия, завладел Македонией и Фессалией; вскоре затем Лисимах отнял у него эти завоевания. Но возник уже известный разлад между Лисимахом и сирийским Селевком, дошедший по смерти Птолемея I (283 г) до явной вражды. Пирр, конечно, был союзником Селевка; неизвестно, совершил ли он при вторжении последнего в Малую Азию соответственное нападение на Фессалию. [30] Летом 281 года Лисимах готовился к битве при Корупедионе. Посольство Италиков прибыло к Пирру, вероятно, прежде этого сражения. По одной заметке видно, что он сначала отринул их предложения; [31] ему никак нельзя было покинуть Эпир, пока война в Азии не была еще решена.
А тем временем консул Эмилий рьяно приступил к враждебным действиям; он опустошал селения. Тарентинцы отважились вступить с ним в бой, но были разбиты. Консул беспрепятственно разорял и грабил край, взял несколько укрепленных мест. В то же время, как кажется, другие римские войска поражали самнитов и луканов; [32] римское оружие везде торжествовало. Тарент решился сделать еще попытку в Эпире: отправилось второе посольство, с тем чтобы вступить в переговоры также от имени самнитов и луканов: впрочем, не слишком-то надеялись на более удачный успех. А консул между тем продолжал опустошать край, отовсюду забирал с собой добычу и пленных; но с последними он обращался сверх ожиданий кротко, знатных особ увольнял даже без выкупа; казалось, все еще имелось в виду страхом и кротостью пробудить город к миру. Эти меры подействовали; тарентинцы назначили уже Агиса, известного друга римлян, стратегом с неограниченной властью. [33] Тут из Эпира прибыли благоприятные вести и помощь. [34]

Селевк одержал победу при Корупедионе; везде в горах восстали селевкисонты; уступив азиатские земли своему сыну Антиоху, он сам изъявил желание принять царский венец своей родины, Македонии; тогда Македония с полным доверием предалась старому герою. Пирру поэтому нечего уже было надеяться вновь завоевать ее и в отношении к востоку занять положение, отвечающее его жажде деятельности и славе; ему надлежало искать нового поприща для своих войск. Война в Италии подошла как нельзя более кстати. Туда влекла его память Александра Молосса; там он, потомок Ахилла, являлся защитником эллинизма против варваров, против потомков Илиона. Все зачины сочувственно отзовутся на эту войну. Там он встретится с римлянами, храбрость и воинская слава которых были известны настолько, что с ними стоило померяться силами. Когда он одолеет Италию, то на его долю выпадет благодатная Сицилия, а с Сицилией заодно и известный пунический план Агафокла, - легкая победа над Карфагеном, владычество в дальней Ливии. Эти великие надежды, это господство на западе казались ему богатым вознаграждением за несбывшиеся ожидания на востоке. [35]

Итак, он согласился на призыв тарентинцев; однако, царь хотел явиться туда не только в качестве полководца без своих войск, как предлагало первое посольство. По нужде тарентинцы охотно согласились на те условия, какие предъявил Пирр, с целью обеспечить за собою успех, ему предоставлялось именно привести с собою столько войск, сколько он сочтет необходимым; Тарент со своей стороны обязался прислать суда для переправы, назначил его стратегом с неограниченною властью и должен был принять в городе эпирский гарнизон. [36] Наконец было выговорено, чтобы царь оставался в Италии лишь до тех пор, показ это окажется необходимым; [37] такое условие присоединили с целью устранить всякие опасения относительно автономии республики. С - этими вестями Пирр отправил в Тарент фессалийца Кинея вместе с некоторыми из прибывших к нему послов, удержав остальных при себе, как бы для того, чтобы воспользоваться их содействием при дальнейших снаряжениях, на самом же деле с целью заручиться ими в качестве заложников ввиду исполнения данных тарентинцами условий.
С прибытием Кинея в Тарент исчезли всякие опасения, всякое побуждение к миру. Агиса лишили стратегии, на его место назначили одного из послов. Милон и 3 000 эпиротов [38] также уже прибыли, им поручена была цитадель, они заняли стены города. Тарентинцы рады были избавиться от тягостной сторожевой службы и охотно снабжали чужеземные войска припасами. Настала зима; простояв до сих пор лагерем в Лукании, римский полководец решился отступить оттуда и расположиться на зимовку в Апулии. Дорога туда шла по береговому проходу недалеко на запад от города. Неприятель прежде уже занял высоты, а флот в то же время стал на якоре вдоль берега, с тем, чтобы метательными машинами обстреливать обремененные добычею колонны римского войска. Эмилию, как казалось, предстояло либо подвергнуть свое войско страшному избиению, либо покинуть богатую добычу и стороною пробиться через горы. Он двинулся вперед, разместив однако пленных так, чтобы они прежде всех других подверглись вражеским выстрелам. Вследствие этого неприятельские вожди не решились стрелять из орудий, и Эмилий без помехи прошел на зимние квартиры. [39]

В течение этой зимы, пока Пирр занят был приготовлениями к кампании наступившего года, неожиданно возникли сильные смуты в восточных делах, чрезвычайно повлиявшие на все стороны. Престарелый Селевк, только что перебравшись в Европу, с тем, чтобы вступим, во владение царством Лисимаха, был умерщвлен. Убийцей был Птолемей Керавн; он вынужден был уступить наследие Египта младшему брату и надеялся посредством такого позорного поступка вознаградить себя венцом Фракии и Македонии. Фракия тотчас же и охотно перешла к нему, на Македонию же заявил свои права Антигон, и Антиох подходил уже с целью отомстить за отца, тогда как Птолемей Филадельф охотно поддерживал новые приобретения брата, лишь бы обеспечить за собою Египет.
Отношения были натянуты в высшей степени; все зависело от того, на что решится Пирр. Случай овладеть Македонией благоприятствовал ему теперь, конечно, более чем когда-либо; он отнюдь не думал себя связывать данными Таренту обязательствами; судя по единственной сохранившейся заметке, [40] Пирр готовился на борьбу с Птолемеем. Однако, какую выгоду извлек бы Антигон, если бы Птолемей был побежден Пирром? Да и Антиоху также желательно было по возможности удалить отважного, войнолюбивого царя от восточных условий; Птолемею, наконец, во что бы то ни стало следовало избавиться от этого крайне опасного противника. Самые разнородные интересы соединились для того, чтобы способствовать походу Пирра в Италию. Сам царь, наконец, убедился, что его надежды на успех в соседней стране невелики; несколько лет тому назад ему уже пришлось испытать гордое отвращение македонян; и что значило овладение истощенной столькими войнами и внутренними переворотами Македонии в сравнении с теми надеждами на западе, в сравнении с богатыми греческими городами в Италии, с Сицилией, Сардинией, Карфагеном, в сравнении с славою одержанной над Римом победы, А потому Пирр и заключил с заинтересованными державами договоры на самых выгодных условиях; Антиох выдал субсидии на войну, Антигон снабдил для переезда в Италию кораблями, Птолемей Керавн обязался предоставить царю на два года 50 слонов, 4 000 всадников и 5 000 пехотинцев, [41] выдал за него свою дочь, взял на себя гарантию Эпирского царства на время отсутствия Пирра.
Эти переговоры и все приготовления были закончены прежде наступления весны 280 года. Не Додонское прорицалище, [42] а скорее собственное сознание своих сил и отборное войско, - вот что придало царю уверенность в успехе. Тарентинские корабли прибыли; Пирр поспешил в Италию. Управление царством он поручил своему молодому сыну Птолемею. [43] Не переждав поры весенних, бурь, [44] он вышел с войском в море; с ним были 20 000 человек пехоты, 2 000 лучников, 500 пращников, 3 000 всадников, 20 слонов. [45] Северный ураган настиг флот среди Ионического моря и рассеял его; большая часть судов потерпела крушение на подводных камнях и на мелях, одному только царскому кораблю с большим трудом удалось приблизиться к итальянскому берегу; но высадиться не было никакой возможности; ветер переменился и грозил совсем отнести корабль; тут наступила еще ночь; крайне опасно было вновь подвергнуться бурным волнам и урагану. Пирр кинулся в море и пустился вплавь к берегу; это был крайне отчаянный поступок; ужасною силой буруна его то и дело отбивало от берега; наконец, утром на рассвете ветер и море улеглись, и изнуренный царь волною был выброшен на берег Мессапии. Здесь его встретили с радушием. Понемногу стали собираться некоторые из спасшихся кораблей и высадили 2 000 человек пехоты, несколько всадников, двух слонов. Пирр поспешил с ними в Тарент; Киней вышел к нему навстречу с 3 000 высланных вперед эпирцев; царь при восторженных кликах народа вошел в город. Он хотел лишь выждать прибытие унесенных бурею судов, а потом ревностно приняться за дело.
Появление Пирра в Италии произвело там, конечно, чрезвычайное впечатление, [46] и придало союзникам уверенность в успехе. Их неудачи происходили оттого, что они, с той поры как восстали, в течение шести лет воевали без связи, разобщенные римскими легионами, колониями и гарнизонами. Теперь же на бои вышел величайший полководец эпохи, преемник того македонского военного искусства, благодаря которому завоеван был мир, с небольшим, правда, но превосходным войском, с громадными животными из Индии; под его знаменем готовы были сплотиться вся ненависть к Риму, вся ярость порабощенных, истерзанных народов и городов Италии. Рим тщетно пытался понудить сперва Тарент к миру, успокоить Этрурию, покорить Самний. Консул Марций Филипп победил, правда, этрусков; [47] однако вольски и вольсинии все еще сопротивлялись, и с той поры как прибыл Пирр, с новыми надеждами. Самниты не покидали еще оружия; на апулийцев нельзя было более рассчитывать. Грозная тревога подступала уже к самому Риму; многим городам навязано было ограниченное гражданское право, обидное протекторство. Озлобление усиливалось вследствие тех средств, к каким прибегали для большей верности, вследствие размещения гарнизонов в ненадежных местах, денежных взысканий со знатнейших жителей, требованья заложников. К городам, заложники которых отведены были в Рим, принадлежал Пренест; он во вторую самнитскую войну пытался было отпасть; древний оракул предрек, что пренестинцы будут владеть казною Рима; тогда римляне отвели пренестинских сенаторов в казначейство и впоследствии умертвили их там. [48] Это служило лишь обеспечением на случай победы, напряглись все силы, лишь бы добиться ее; изумительно, как Рим после столь продолжительных и кровопролитных войн (они с небольшими перерывами длились в течение пятидесяти лет) в состоянии был в таких обширных размерах снарядить новые войска. Не считая гарнизонов в самнитских городах, два легиона с консулом. Тиберием Корунканием двинулись в Этрурию, два другие посланы были под начальством прошлогоднего консула Л. Эмилия против самнитов, с тем, чтобы воспрепятствовать их соединению с Пирром и поддержать для консула П. Левина с его двумя легионами и союзниками [49] открытый путь в Луканию, а 'верх того два легиона остались под Римом в резерве. [50]

Прежде всего надлежало сразиться с самым опасным врагом, с Пирром, быстрым и решительным натиском предупредить его, прежде чем он успеет подкрепить себя отрядами союзников, удалить войну по возможности от Рима. Сначала позаботились о том, чтобы по всем формальностям римского устава объявить Пирру войну; отыскали какого-то эпиротского перебежчика и заставили его купить себе участок земли, что и было признано эпирскою областью; в эту "неприятельскую страну", фециал метнул окровавленное копье. [51] Теперь война была объявлена, и Левин поспешил в Луканию. Царь еще не выступил в поход; Ленин без помехи опустошал Луканию, разоряя тамошнее население и предостерегая тем всех других относительно ожидающей их участи. Важно было и то, что Регион, опасаясь как Пирра так и Карфагена, потребовал римский гарнизон; [52] консул послал туда Деция Вибеллия с 4 000 человек кампанского легиона; благодаря этому сношение с Сицилией оказалось во власти римлян. При посредстве Региона и Локр, тоже занятых римским отрядом, [53] бруттии в тылу содержались в страхе. Консул двинулся по дороге в Тарент.
Лишь только подошли к Таренту рассеянные, бурею корабли с уцелевшими остатками эпиротского войска, как царь Пирр приступил к своим военным распоряжениям. Граждане были крайне недовольны уже тем, что у них расположились постоем царские войска; возникало немало жалоб по поводу насилий, каким подвергались женшины и мальчики Потом последовал набор тарентинских граждан, с тем, чтобы пополнить причиненные кораблекрушением пробелы и вместе с тем заручиться залогом верности остальных граждан. [54] Когда невоинственная молодежь стала спасаться бегством, то ворота были заперты; сверх того запрещены были веселые сисситии, гимназии и гулянья были закрыты, все граждане призывались к оружию и обучались, наборы продолжались со всею строгостью, а с закрытием театра прекратились также и народные собрания. Тут-то и оправдались все давно предсказанные ужасы; свободный народ стал рабом того, кого он за свои деньги подрядил на войну; после этого стали сильно раскаиваться в том, что призвали его, что не согласились на выгодный мир с Эмилием. Пирр отчасти устранил самых влиятельных граждан, которые могли бы стать во главе недовольных, отчасти отослал их под разными предлогами в Эпир. Один только Аристарх, имевший наибольшее влияние на жителей, был всячески отличаем царем; когда же он все-таки продолжал пользоваться доверием граждан, то царь и его также отправил в Эпир; Аристарх бежал и поспешил в Рим. [55]

Вот каково было положение Пирра в Таренте. С презрением смотрел он на этих граждан, на этих республиканцев; их недоверие, их малодушная робость, коварная, подозрительная спесь этих богатых фабрикантов и торгашей тормозили его на каждом шагу. Римское войско форсированными маршами подступало уже к Сирису, а из италийских союзников, обещавших доставить значительное ополчение, никто еще не явился. Пирр счел позорным оставаться еще долее в Таренте, это было бы пятном для его славы; на родине царь прослыл орлом; так смело налетал он бывало на врага; а тут наводивший на всех страх неприятель сам шел на него; этот Тарент как бы понудил его изменить своему собственному праву, поставил его с самого начала в ложное положение. Он повел войска к Гераклее, однако, старался промешкать, пока не подойдут союзники. Царь послал к Левину следующее предложение: он в качестве третейского судьи готов выслушать жалобы римлян на Тарент и решить дело по справедливости. Консул возразил на это: Пирру самому еще следует прежде всего ответить за то, что он пришел в Италию; теперь не до переговоров, дело их решит один только бог Марс. [56] Римляне между тем подошли к Сирису и расположились станом. Захваченных неприятельских лазутчиков консул велел проводить в лагерь по рядам своих воинов: если же из эпиротов еще кто-нибудь пожелает взглянуть на его войска, то пусть они приходят; затем он отпустил их. [57]

Пирр расположился на левой стороне реки; он проскакал вверх по берегу; с изумлением смотрел он на лагерь римлян; это были отнюдь не варвары. В виду такого врага необходимо было прибегнуть к предосторожности. Царь все еще выжидал, когда подойдут союзники, а между тем враг в неприятельском крае скоро, пожалуй, подвергнется лишениям; Пирр поэтому избегал битвы. Но самому консулу хотелось заставить его сразиться; для того, чтобы подавить в людях страх, наводимый именем Пирра, фалангами, слонами, лучше всего, казалось, атаковать самого врага. Река разделяла оба войска. Близость одного из неприятельских отрядов препятствовала пехоте переправиться, а потому консул велел своей коннице перейти реку далее вверх по течению и напасть в тыл сказанному отряду. Оторопев, последний отступил, и римская пехота тотчас же стала переправляться вброд через оставленное без защиты место реки. Царь поспешил двинуть свое войско в боевом порядке со слонами впереди; во главе своих 3 000 всадников он ринулся к броду, - неприятель по сю сторону уже овладел им. Пирр грянул на римскую конницу, наступавшую сомкнутыми рядами; он сам поскакал вперед и начал кровавую сечу, то и дело врываясь в самую рьяную свалку, руководя в то же время с величайшею осмотрительностью движением своих войск. Один из вражеских всадников на вороном коне, давно уже порываясь к парю, достиг его наконец, пронзил лошадь и, когда вместе с нею Пирр пал наземь, то сам всадник был также низринут и пронзен. [58] Однако, увидев павшего царя, часть конницы вполоборота оградила его. Пирр по совету друзей наскоро променял блестящие свои доспехи на более простые Мегакла, и пока последний, носясь по рядам словно царь, вновь возбуждал там ужас, а тут мужество, он сам стал во главе фаланг. Они всею гигантскою мощью ударили на врага; однако когорты выдержали напор, а потом и сами пошли в атаку, но были отражены сомкнутыми фалангами. Пока таким образом воюющие семь раз попеременно то нападали, то отступали, Мегакл служил целью все повторявшихся выстрелов, и наконец был поражен насмерть и лишен царских доспехов; их ликуя пронесли по римским рядам; Пирр пал! Открыв свое лицо, проскакав по рядам, заговорив с солдатами, царь едва успел ободрить своих пораженных ужасом воинов, как римская конница двинулась уже, с тем чтобы поддержать новую атаку легионов. Теперь наконец Пирр велел вывести в бой слонов; ввиду свирепости и рева впервые показавшихся чудовищ люди и лошади с неистовым ужасом обратились в бегство; фессалийские всадники ринулись вслед за ними, мстя за позор первой стычки. Римская конница в своем бегстве увлекла за собою также легионы; началось ужасное побоище; никто, вероятно, не уцелел бы, если б одно из раненных животных [59] не обратилось вспять и своим ревом не расстроило остальных, так что преследовать далее оказалось неудобным. Левин потерпел решительное поражение; он вынужден был покинуть свои лагерь; остатки его рассеянного войска бежали в Апулию. Там обширная римская Венузня служила убежищем разбитым отрядами дала им возможность соединиться с армией Эмилия в Самнии. А до той поры консул вынужден был занять позицию, которую в случае крайности можно было отстоять. [60]

Пирр одержал победу, но с большим трудом, с тяжкими жертвами; лучшие воины его, около 3000 человек, способнейшие из его начальников, пали. Он недаром говорил поздравлявшим его: "Еще одна такая победа, и мне придется одному вернуться в Эпир". [61] Италики и без того уже боялись имени римлян, а в этой битве царь постиг всю железную крепость их боевого строя и их дисциплины. Посетив на другой день поле битвы и обозрев ряды павших, он не нашел ни одного римлянина, который лежал бы, обратившись тылом к врагу. "С такими солдатами, - воскликнул он, - мир был бы мой, и он принадлежал бы римлянам, если бы я был их полководцам". [62] Поистине, это был совсем иной народ, не то что на востоке; такого мужества не было ни у греческих наемников, ни у надменных македонян. Когда он по обычаю македонских военачальников предложил пленникам поступить к нему на службу, то ни один из них не согласился; он уважил их и оставил без оков. [63] Царь велел похоронить павших римлян со всеми почестями; их насчитывалось до 7000. [64]

Вот какою решительною победою [65] Пирр открыл свою кампанию; он оправдал возбужденные его именем великие ожидания; робевшие доселе враги Рима охотно восстали теперь, с тем, чтобы вести борьбу под начальством победоносного полководца. Царь упрекнул их за то, что они не явились ранее и сами не помогли отвоевать добычу, часть которой он уделил им, но в таких выражениях, что это привлекло к нему сердца италиков. [66] Города южной Италии сдались ему. Локры [67] выдали Пирру римский гарнизон. Вождь кампанского легиона тот же умысел приписывал Региону; он предъявил письма, по которым жители предложили открыть ворота, если Пирр пришлет к ним 5 000 воинов; город был предан солдатам на разграбление, мужчин перебили, женщин и детей продали в рабство; Регионом овладели словно завоеванным городом; злодеев подстрекнул пример их кампанских одноплеменников, мамертинцев в Мессане. После этого насильственного поступка римляне лишились последнего укрепленного места на юге. Пирр мог без помехи двинуться далее, и где бы он ни проходил, везде страна и народ покорялись ему. Он шел на север, как кажется, дорогой близ берега; Царь имел в виду по возможности скорее подойти к Риму, частью для того, чтобы своим появлением побудить отпасть также других союзников и подданных Рима, вместе с тем сократить его боевые средства и в той же мере увеличить свои; частью с тем, чтобы вступить в непосредственную связь с Этрурией. Там известные два города все еще поддерживали борьбу, а появление Пирра возымеет, вероятно, последствием всеобщее восстание остальных, которые лишь за год тому назад заключили мир; в таком случае римлянам не оставалось бы ничего более, как просить мира на каких угодно условиях.
Как мало понимал он еще этих римлян, которым удивлялся. Скорбная весть о Гераклее не лишила их мужества, напротив, она лишь возбудила в них весь избыток нравственной энергии, какою ни один народ никогда не обладал уже в более высокой степени. Сенаторы, конечно, ревностно совещались, но отнюдь не о мире; "Не римляне, - сказал Кв. Фабриций, спаситель Фурий, - побеждены, а Левин". Консула однако не сменили; решились послать ему свежие войска. Не лишив его своего доверия, сенат восстановил этим также всеобщее доверие к нему. Решено было снарядить два новых легиона; их предполагалось навербовать не набором, а из добровольцев. Когда герольд стал вызывать охотников, готовых жертвовать жизнью за отчизну, то народ стал записываться толпами. [68] Новые войска немедля отправились в Капую. Город привели в оборонительное состояние; пуще всего пытались высвободить легионы в Этрурии; вольскам и вольсиниям [69] были предложены, без сомнения, самые выгодные условия; необходимо было согласиться на уступки, так чтобы их не соблазняли более ни союз с Пирром, ни возможные от того успехи. Благодаря этому консул Корунканий мог вернуться для обороны города. Все были вооружены для встречи царя на берегах Тибра.
Он и в самом деле подходил уже к Капуе. Левин между тем перешел с апулийской границы на север, опередил его; он присоединил к себе два новых легиона и занял Капую. Царь во главе своих войск и соединенных с ним теперь союзных ратей атаковал город, однако не мог взять его. Он напал на Неаполь, то также безуспешно. Пирр не знал еще о заключенном с этрусками мире; он спешил и с ними также войти в непосредственные отношения. Царь прошел по Кампании, опустошая и разоряя край. Минуя путь через Террацину, которую Левин прикрывал из Капуи, он по латинской дороге направился в страну герников. Поля по берегам Лариса были опустошены и разграблены, Фрегеллы взяты приступом и разрушены. [70] Пирр находился в тех местах, которые двадцать пять лет тому назад за ужасное сопротивление Риму поплатились такою же ужасное карою; тогда расторгнуты были их исконные общины, уничтожено было их политическое существование; они поэтому приветствовали царя как избавителя от позорнейшего рабства. Не подлежит, конечно, сомнению, что; все это совершилось таким образом: он вступил в Анагнию; римлянам, по-видимому, не удалось при посредстве гарнизонов и заложников отнять у него мелкие города, лежавшие между Анагиией и Фрегеллами в циклопических стенах. [71] Он двинулся далеко к Пренесту; сенаторы этого города лишь за несколько месяцев тому назад отведены были в Рим и умерщвлены в казначействе. Цитадель города считалась недоступною; она сдалась царю. [72] Войска его двинулись уже за город; перед ними раскинулась равнина, а там, менее нежели в четырех милях перед ними показались холмы Рима. Тут положен был предел греческому оружию.
Пирра известили о том, что этруски заключили мир и что консул Коруканий со своими легионами стоит в Риме. Решиться ли ему на битву у ворот города? Если б ему удалось даже победить, то городские стены все-таки послужат оградою врагу; потом на выручку подойдет еще Левин со всеми подкреплениями, какие успеет присоединить к себе в древних верных местностях по Аппиевой дороге. Пирр сознавал, что ему не справиться с двойным натиском, с отчаянной борьбой таких врагов, с какими он успел ознакомиться на берегах Сириса; если ему не удастся победить, то для него все пропало. А может быть, подходя к Риму; он уже вступил в переговоры; [73] сенат без сомнения отверг их. Не засесть ли Пирру в тех горных местах и, осаждая менее значительные города, не завладеть ли еще большим пространством? В этом предвиделось мало проку, а остаться здесь долее было бы в высшей степени опасно: местность была опустошена; она не могла надолго продовольствовать войско, за которым тащилось множество пленных; [74] эпироты утомились от бесплодных переходов и были крайне недовольны; они не щадили даже имущества союзников; дальнейшее пребывание в крае угрожало разладом, даже отпадением, [75] и вследствие возраставшего оскудения нарушалась самая дисциплина в разноплеменном войске. Царь в это время находился между легионами в Риме и в Кампании; мало того, в крайнем случае к ним могли присоединиться еще войска из Самими, и тогда Пирр внутри Италии был бы отрезан как от юга, так и от моря.
Царь поневоле решился отступить. В таком случае, конечно, граждан Пренесты, Анагнии, герников, всех друзей пришлось предоставить мести Рима; несмотря на отчаянное их положение Пирр не мог отменить свое решение. [76] Он провел свое обремененное добычею войско назад в Кампанию той же дорогой, по которой пришел. Слоны были уже отправлены вперед. То, что Корунканий со своими легионами шел вслед за ним по кратчайшей Аппиевой дороге и оттуда то и дело тревожил его войска, понятно само собою, хотя авторы и умалчивают об этом.
Когда царь вступил в кампанскую равнину, то увидел, что Корунканий соединился уже с Левином. "Уж не с гидрой ли мы воюем!" - воскликнул Пирр. [77] Он выстроил войско в боевой порядок, велел, как гласит предание, поднять бранный клик и ударять копьями о шиты; трубные звуки и рев слонов вторили этому вызову на бой. Однако римляне отзывались еще более громким, более отважным боевым кликом, и царь счел за лучшее уклониться от битвы со своими за свою добычу опасавшимися воинами; распустили слух, будто жертвы не благоприятствовали. Труднее понять, отчего Левин без помехи пропустил его мимо себя; одно только ужасное воспоминание о гераклейской битве и справедливое опасение в виду соединенных с тех пор с Пирром италиков могло побудить его к такой крайней осторожности. Пирр беспрепятственно двинулся далее и расположился в Кампании на зимние квартиры. [78] Пока воины царя по обычаю родного края прогуливали там свою богатую добычу, в то же время сенат велел разбитым при Сирисе легионам в наказание расположиться станом под Ферентином, [79] прозимовать в палатках и не ожидать никакой помощи, пока они не овладеют городом. Вновь навербованные два легиона остались, вероятно, в Капуе.
Время зимовки прошло в переговорах. Хотя они известны всему свету, однако, в отношении подробностей, взаимных условий, хронологии многое остается еще под сомнением. Это были посольства Фабриция и Кинея. О важнейших затруднениях упомянем в примечаниях: самая суть крайне разукрашенных преданий сводится к следующему. [80]

Пирр в эту кампанию захватил много римских военнопленных, частью в битве при Гераклее, частью гарнизоны городов, взятых приступом, вроде Фрегелл, или добровольно сдавшихся, вроде Локр. Сенат решился вступить с Пирром в переговоры касательно обмена или выкупа; [81] для этого он избрал К. Фабриция, спасителя Фурий, П. Корнелия Долабеллу, победителя сеннонов и К. Эмилия Папа, усмирителя бойев, все консульских сановников, достойных представителен римского имени перед греческим царем. Пирр принял их в Таренте со всеми почестями. Это послание он счел желанием римлян сблизиться с ним и надеялся получить предложения о мире. Однако послам предписано было только переговорить касательно пленных. Пирр совещался со своими доверенными лицами; по свойственному ему нраву он очевидно хотел бы отнестись с царским великодушием к народу, которому удивлялся; вместе с тем в эту первую кампанию ему пришлось убедиться, что Рим нельзя низвергнуть подобно греческим республикам, ни уничтожить его врасплох, и, что было бы выгоднее заключить по возможности скорее мир, чем продлить войну. Милон был иного мнения: он считал, что не ни следовало возвращать пленных, ни заключать мир; римляне почти уже побеждены, необходимо довесги до конца удачно начатую борьбу. Он утверждал, что италийские войска, исполненные ненависти и злобы и испытанные боевыми трудами, имея ту армиею, которая одна одержала победу при Гераклее, и с эллинским военным искусством неминуемо уничтожат римлян. Иначе судил фессалиец Киней. Он и в Эпире уже был против похода в Италию; в нем, как кажется, с глубоким знанием людей сливалась высокая гуманность эллинского образования. Он советовал возвратить пленных, для того чтобы проявить великодушие победителя и вместе с тем воспользоваться средством повлиять таким путем на настроение римского народа: главною целью должно быть заключить мир. Относительно решения царя известия противоречат одно другому. Это посольство вообще служило предметом самых разнообразных прикрас и преданий, средоточием которых являлось достойное удивления великодушие Фабриция. [82] Частью из уважения к нему, частью следуя разумному совету Кинея и влечению собственного, исполненного удивления чувства, Пирр, как говорят, выдал всех пленных, или по крайней мере отпустил их в Рим отпраздновать сатурналии. [83]

Во всяком случае можно признать вполне достоверным, что он отпустил их именно с целью подготовить этим путем мирные переговоры. Сохранилось одно, хотя единичное известие, которое однако еще более освещает эти отношения. Карфагенский полководец Магон, как говорят, пристал к Остии с флотом в 120 судов и передал сенату: "Карфаген сожалеет о том, что чужеземный царь начал воину с Римом, и потому прислал его с целью предложить иностранную помощь против иностранных врагов". Сенат с величайшею благодарностью отказался от пособия; после чего Магон обратился к Пирру, с тем чтобы стороной проведать о его замыслах касательно Сицилии; однако, сказано далее, в это время прибыли римские послы, и Фабриций предложил мир, для заключения которого Киней был послан в Рим. [84] Понятно, что пуническая политика встревожилась вследствие появления Пирра в Италии: если царь перейдет с войском в Сицилию, то опасности Агафоклова периода усилятся в высшей степени. Оттого-то граждане порабощенного римским легионом Региона при появлении Пирра и стали опасаться, как бы Карфаген не завладел их городом, господствующим над переправой на остров; вот причина блистательной, предлагаемой римлянам помощи: следовало во чтобы то ни стало удержать царя в Италии. Однако понятно также, что Рим весьма осторожно отнесся к этому пуническому вмешательству; дело в том, что все еще существовали договоры, в силу которых пунам предоставлялось из завоеванных ими городов Италии, но не подчиненных Риму, вывозить с собою жителей и их имущество. [85] Если теперь карфагеняне явятся пособниками Рима, то они, как легко предвидеть, попытаются утвердиться по италийскому побережью; Рим же, господствуя над Италией, должен был избегать всяких отношений, которые сулили ему одно только пособие. Сенат и ответил в этом смысле: "народ предпринимает обыкновенно лишь такие войны, которые он в состоянии вести собственными средствами". [86] Понятно, что после этого отказа пунический полководец пытался вступить в непосредственные сношения с Пирром, с тем чтобы узнать о его замыслах. В это самое время Сиракузы были побеждены пунами, и сицилийцы в одном только Пирре чаяли свое спасение. А потому царь и поспешил заключить мир.
Киней был послан в Рим; ему пришлось теперь попытать в Риме столь часто высказанное им искусство убеждать: недаром Пирр сказал про него, что он своими речами завоевал больше городов, нежели сам царь своим мечом. [87] Киней взял с собою богатые подарки, в особенности драгоценные украшения для женщин. Расположение граждан было уже частью подготовлено, благодаря возвратившимся без выкупа пленным. Война сильно тяготела над Римом; много общественных и арендованных земель досталось во власть неприятелю, много их подверглось ужасному опустошению; налоги были крайне обременительны. Сверх того завоеванные продолжительными войнами области отпали чуть ли не вплоть до самого города; а до сих пор не приходилось еще помериться с соединенными силами греков и италиков; впоследствии война должна быть еще ужаснее, нежели была уже в первый год. Вот в каком виде Киней застал настроение в Риме. "На другой день после своего приезда, - как говорят, приветствовал он всех сенаторов и всадников по их именам; [88] он навестил их на дому; расположил их к себе многими речами, иных, вероятно, своими подарками. [89] Наконец его повели в сенат: в произнесенной торжественной речи он прежде всего высказал удивление своего царя к Риму и его желание вступить в дружеские связи с достойным народом". Касательно предложенных условий не сохранилось никаких достоверных сведений. [90] Затем в сенате несколько дней кряду совещались о предложениях, все неоспоримо склонялись в пользу соглашения. Тут наконец явился Аппий Клавдий, с тем чтобы сказать последнее слово.
Этот старый патриций в былое время с упорною настойчивостью поддерживал величие своего сословия и государства; теперь он одряхлел, ослеп, изнемог и давно уже удалился от общественных дел; но весть о предложении Кинея, о шаткости сенаторов побудила его еще раз поднять свой могучий голос. Слуги пронесли Аппия на носилках через форум, сыновья и зятья встретили его у входа в курию; поддерживаемый ими, он, словно римский Чатем, вошел в благовейно молчавшее собрание'. Мощными карательными словами [91] он увлек колебавшихся, напомнив им о величии их задачи, о гордом сознании долга. Сенат решил: [92] если Пирр хочет быть другом, и союзником римлян, то пусть он покинет сперва Италию, а потом пришлет послов; пока он находится на италийской почве, до тех пор не перестанут с ним воевать до последнего живота. [93] Киней должен был тотчас же покинуть город; и он оставил его, заполненный удивления: "сам город подобен храму, а сенат - собранию царей". [94] Возвращенные пленники, по указу сената, преданы были позору, так как они сдались с оружием в руках; всадников разжаловали в легионеры, а легионеров в пращники; им велено было стоять на биваках вне лагеря; они могли избавиться от кары лишь тогда, когда захватят добычу двух врагов. [95] Набраны были новые легионы; все охотно шли на службу; [96] в новое консульство помимо П. Сульпиция Саверриона назначен был П. Дений Мус, отец которого пожертвовал собою при Сентине, а дед у Везувия.
Когда предложении были отвергнуты, то Пирр также стал готовиться к новой кампании. Подошли ли к нему новые отряды с родины? В конце истекшего года галаты совершили свое черное нашествие на Македонию, причем убили царя Птолемея; несколько месяцев кряду опустошали они покинутый властителем край. Македоняне сменили неспособного спасти страну брага Керавна, а потом также племянника Кассандра, пока наконец не принял начальства энергичный Сосфен и не изгнал варваров. Однако с наступлением весны возобновились ужасные набеги; в Эпире также опасались нашествия, и край нельзя было лишить защитников, в особенности если подтверждается известие, что волнения возникли в среде самих молоссов. [97] Тем обильнее был зато набор между храбрыми италиками. Ввиду этого сам Пирр изменил свою прежнюю тактику; он в своей боевой линии к фаланге в центре присовокупил когорты по флангам; действие сомкнутыми рядами первой в связи с подвижностью последних придавало, казалось, такому военному строю наибольшую надежду на успех. [98]

Пирр имел, конечно, в виду понудить римлян к миру, который они отвергали. Ошибка в его прошлогодних операциях состояла в том, что он двинулся на Рим, не обеспечив себя достаточно обширным и надежным базисом, так что легионы из Капуи угрожали его флангу, а из Самния - тылу. Ему следовало добиться операционной линии, которая простиралась бы от Кампании до Адриатического моря, отрезала бы сношение Рима с важнейшею южною позицией, с Венузией, и откуда он затем, обеспечив себя с тыла, мог бы двинуться чрез приставшую к нему самнитскую область. Ввиду этого царь с наступлением весны двинул войска из зимних квартир по направлению к Апулии; он мог надеяться на отпадение давниев и певкетиев. Пирр проник уже до Аскула, расположенного на краю хребта и господствующего над Апульскою равниною. Тут два консула с их легионами преградили ему путь. Обе армии несколько дней кряду стояли друг против друга, не решаясь на битву. В стане Пирра распространилась весть, что консул Деций, подобно своему отцу и деду, решился посвятить себя богам преисподней, в таком случае гибель его врагов была бы неминуема; италики с ужасом вспоминали о битвах у Везувия и при Сентине, Пирр велел разъяснить своему войску это фиглярство и оповестить, в каком одеянии является обыкновенно обрекший себя на смерть, наказав притом, чтобы его не убивали, а схватили живым; вместе с тем царь велел передать консулу, что он тщетно будет искать смерти, а если его схватят, то он подвергнется каре "фигляра, занимающегося чародейством". Консулы возразили, что им незачем прибегать к таким средствам, для того, чтобы справиться с Пирром. Наконец-то началась атака со стороны царя, несмотря на то, что река с ее болотистыми берегами затрудняла действие конницы и слонов; он сражался до вечера со значительным уроном. На следующий затем день Пирр искусными маневрами принял положение, вследствие которого римляне вынуждены были выступить в открытое поле. Началась ужасная сеча; римляне пытались прорвать фалангу; с мечом, в руке кидались они на напиравшие на них сариссы, то и дело возобновляя тщетную борьбу. Наконец, там, где сам Пирр ударил на римлян, они обратились в бегство, а, в то же время ринувшиеся на них слоны довершили победу. Римлянам было недалеко до лагеря, так что их пало всего 6 000 человек, тогда как Пирр со своей стороны в царских мемуарах велел прописать 3 505 убитых. Таков вкратце рассказ Плутарха, почерпнутый у Иеронима Кардийского. [99]

С этой поры дальнейшая история италийской кампании, до выступления Пирра в Сицилию в июне 278 года крайне неясна. Сохранилось известие, [100] будто Пирр тотчас же вернулся в Тарент; это, впрочем, отнюдь не могло иметь.' значения стратегического маневра. Если б после битвы при Аскуле он и отказался даже от намерения двинуться опять к Риму, то ему никоим образом нельзя было бы покинуть занятые им позиции: в виду прочного обладания южной Италией они оказались для него чрезвычайно важными, пока не был заключен выгодный мир. Правда, в ту же осень 279 года галлы совершили хищнический набег внутрь Греции до Дельфийскою округа и часть отхлынувших ватаг их опустошала молосскую область. Если б, однако, Пирр руководствовался событиями в своей, родине, то он вернулся бы не в Тарент, а в Эпир; царь, напротив того, потребовал еще оттуда денег и войска, [101] с целью продолжать в наступавший год кампанию с большей еще настойчивостью.
Какой же военным план мог быть у Пирра в наступавший год? Римляне удержали за собою позицию при Ав-скулуме и заняли зимние квартиры в Апулии. В консулы следующего года избраны были Кв. Эмилий Пап, который в течение двух лет удачно вел тяжкую войну в Самнии, и Кв. Фабриций, которому так удивлялся Пирр. Когда они явились в лагерь, то Пирр, как сообщают, не намерен был более воевать. К этому присоединяется еще известный рассказ о покушении на жизнь царя: [102] оба лагеря расположились близко друг от друга; тут кто-то из царской свиты (одни говорят, будто Никия, а другие - будто Тимохар из Амвракии, врач, застольник и друг царя) пришел к консулам и предложил за известную плату отравить Пирра; но консулы сами от себя или по приказу сената выдали злодея царю. Не к чему распространяться здесь о разных подробностях, тем более, что во всем этом рассказе подтверждается лишь тот факт, что предлагаемое убийство было отвергнуто римлянами. Не подлежит также сомнению, что вследствие этого Пирр вновь вступил в переговоры с Римом; царь вернул всех пленных, одарив их; вместе с ними опять отправился Киней для переговоров, взяв с собою, как говорят, разного рода подарки, которые однако никем не принимались: пускай Пирр удалится сперва из Италии, а тогда лишь можно будет приступить к переговорам о мире; с этим ответом и с равным количеством тарентинских и других пленников Киней вернулся назад. Римляне продолжали нападать на союзные с Пирром города, а потому приглашение сикулов пришлось ему очень кстати, и он покинул Италию, пробыв в ней два года и четыре месяца.
В этой путанице преданий нет никакой возможности добиться фактической связи. [103] Сохранившийся из той эпохи документ наводит на совершенно иные следы. Карфаген заключил с Римом новый договор, в котором помимо прежних условий было прибавлено: "каждое из государств обязуется вступить в дружественный союз с Пирром не иначе как совместно с другой стороной; с тем чтобы в случае воины доставлять друг другу пособие; если одна из сторон будет нуждаться в помощи, то Карфаген должен прислать суда для перевозки и высадки, [104] о продовольствии же войска обязано печься приславшее его государство; в случае нужды Карфаген должен помогать римлянам также на море, но без их согласия экипажу возбраняется высаживаться на берег". Вопреки постановлению в прежних договорах, в силу которого римляне не должны были проникать в Сицилию, а карфагеняне в Италию, теперь впервые согласились подавать друг другу помощь везде, где бы ни велась война. [105] Этот договор и был заключен в промежуток между битвами при Аскуле и покушением на жизнь Пирра. [106] Когда царь из Кампании угрожал Риму, то предложения карфагенян были отвергнуты; спрашивается, что могло теперь побудить сенат согласиться на договор?
Обратимся к Сицилии. Там по смерти Агафокла все дела были крайне расстроены; а карфагеняне, против которых готовились последние обширные снаряжения престарелого тирана, появились тотчас же, с тем, чтобы воспользоваться сумятицей; они подали помощь его убийце, Менону, который стал во главе наемного войска и двинулся на Сиракузы. Город вынужден был просить мира, выдать четыреста заложников, вновь принять изгнанников. Тираны возникли в Агригенте, Тавромение, городе леонтинов; кампанские наемники основали в Мессанее разбойничье государство мамертинцев; Гикет захватил власть в самих Сиракузах. [107] Одержанная им над Финтием Агригентским победа внушила ему мужество сразиться также с карфагенянами. Он, однако, был разбит; ему не удалось избегнуть преобладавшего влияния пунов. Разрозненные и истощенные безумным разладом отдельных, подстрекаемых карфагенянами властителей, эллины на острове не в силах были защищаться своими собственными средствами; они возложили свою последнюю надежду на Пирра. Гикет уже умолял его о помощи. [108] Потом он лишен был владычества Феноном, [109] а на этого восстал Сострит, захватив притом Агригент и тридцать других городов; однако, он вновь был изгнан из Агригента, как кажется Финтием при помоши карфагенян. Фенон и Coстрат с их боевыми ратями в самих Сиракузах то и дело вели борьбу друг против друга. В это время явились карфагеняне с сотнею кораблей перед гаванью; 50 000 карфагенских воинов двинулись к стенам искошенного уже города, тесно обложили его и опустошили весь край. Они заняли уже Г ера клею, а в Агригенте находился карфагенский гарнизон. Настала крайняя опасность, и только помощь извне могла спасти от гибели. Если карфагеняне овладеют Сиракузами, то мелкие города на острове не в силах будут удержаться долее, и вся Сицилия будет добычею варваров. Поэтому сикелиоты изо дня в день посылали к Пирру, и летом 278 года он последовал их призыву.
Карфагеняне пуще всего опасались появления этого могучего царственного вождя; они заключили союз даже с мамертинцами, лишь бы воспрепятствовать его переправе в Сицилию. Они, хотя никто не просил их, послали римлянам сильную помощь, с целью задержать Пирра в Италии. Если он перейдет в Сицилию, то пуны в самой Африке подвергнутся опасности; отважный поход Агафокла в 310 году указал уже пути; понятно, что Карфаген на всякий случай заключил сказанный союз с Римом. Хотя сами римляне и не желали бы, чтобы карфагенское владычество усилилось в Сицилии, однако они нисколько не сомневались в том, что Пирр, овладев Сицилией, будет более опасным врагом; тогда он займет крепкую позицию для беспрерывного возобновления борьбы в Италии и воспользуется неистощимыми средствами острова; тогда он еще более станет поддерживать италийских союзников, он будет в состоянии с флотом Сицилии господствовать над Тирренским морем, восстановить вновь Этрурию и, побудив все возмущенные и угнетенные племена напасть на Рим с суши, нагрянуть с моря на римское побережье. И а самом деле, сенату не оставалось ничего более, как заключить упомянутый союз, лишь бы помешать прежде всего переправе Пирра в Сицилию, а в случае неудачи заручиться поддержкою морской державы, которая одна только была в состоянии устранить возможность сказанных опасных комбинаций. Само собою разумеется, что Рим, как утверждают некоторые писатели, отнюдь не заключил с Пирром договора, [110] с целью выпроводить его по возможности скорее из Италии. Напротив, на карфагенских судах находился отряд из 500 римских воинов для того, чтобы, переправившись из Сиракуз к Региону, взять приступом занятый возмутившимся кампанским легионом город. Это предприятие не удалось, успели только сжечь сложенный там для постройки судов лес. [111]

Эли события бросают также некоторый свет на известные отношения в Италии. Пирр с самого начала имел в виду добиться владычества на юге и в Сицилии; быстрым походом на Рим он хотел лишь понудить его к заключению мира; вторая его попытка не удалась после битвы под Аскулом; Пирр мог убедиться, что этим путем нельзя понудить к миру Рим. Гикет в 279 году уже просил о помощи; посольство Кинея к сикелиотам [112] было, вероятно, последствием этого приглашения: в то же самое время и Рим заключил союз с Карфагеном. Затем пуны стали с суши и с моря осаждать Сиракузы. Пирру нельзя было долее мешкать; если Сиракузы сдадутся, то утратится и надежда на Сицилию и возможность поддержать юг Италии против Рима. Как верно Пирр сознавал значение Сицилии, это видно еще из другого факта: после того, как пал Птолемей Керавн и Мелеагр и Антипатр вскоре друг после друга лишились владычества, в это время под возобновлявшимся натиском галлов; изнемог также благородный Сосфен (в исходе 279 г.). Упомянутый набег на Дельфы не удался, галлы отхлынули назад. Македония лишена была владетеля; Пирру стоило бы только явиться, с тем, чтобы захватить давно желанное владычество над нею и над Фессалией: в таком случае, однако, ему пришлось бы навсегда отказаться от всех достигнутых им успехов в Италии, и потому он решился предпринять поход в Сицилию.
Пирр мог предъявить даже некоторого рода право на Сицилию; ведь это было распавшееся и подвергавшееся теперь нападкам царство Агафокла, после которого не осталось наследников мужеского пола; но дочь его в браке с Пирром родила находившегося с царем в Италии Александра. [113] А потому сикелиоты и предложили ему владычество над всем островом. [114] При таком несомненном расположении сикелиотов он не мог сомневаться в успехе, лишь бы удалась переправа.
Однако каким образом успел он отступить? Ведь еще весною 278 года царь стоял лагерем против обоих консулов Сказанное покушение на убийство подало, вероятно, повод вновь завязать переговоры; неприятельские действия прекратились. Пирр со своими войсками отступил, приготовил все для переправы, а Киней тем временем вел переговоры о мире и добился по крайней мере размена пленных. [115] Самниты, луканы, бруттии лишились, конечно, помощи Пирра; возвращение их пленных не могло вознаградить их; им пришлось теперь самим оборонятся от римлян, и, судя по триумфальным фастам наступивших затем годов, они не переставали воевать, надеясь, конечно, что благоприятные успехи царя в Сицилии с большей пользою послужат также и для их собственного спасения. Они, вероятно, ожидали даже, что вследствие карфагенского союза значительная часть римских войск отправится в Сицилию. Пирр во всяком случае обещал непременно вернуться из Сицилии на защиту союзников. [116] В некоторых греческих городах остались гарнизоны, [117] а именно в Таренте, где начальство поручено было Мирону; граждане, конечно, сильно негодовали по этому поводу: пусть царь или продолжает с римлянами войну, или выведет свое войско из города, если намерен покинуть их край. Их заставили замолчать: они обязаны терпеть до тех пор, пока ему не заблагорассудится вывести войска. Помимо Тарента важнейшим пунктом для охраны Италии служили Локры; тут Пирр поручил начальство своему сыну Александру.
В начале лета 278 года Пирр из Тарента отправился морем со своими слонами и 8000 человек пехоты; [118] по пути он пристал к Локрам; переезд из Региона был прегражден частью карфагенского флота, а мамертинцы препятствовали высадке в Мессане. Потом Пирр и направился к югу, минуя пролив, прямо к гавани Тавромения, владетель которого, Тиндарион, изъявил готовность открыть ему свой город. Подкрепившись его войсками, Пирр направился морем далее к Ката не; Тут жители восторженно приветствовали его и почтили золотым венком. Он высадил здесь свое войско; оно сухим путем двинулось к Сиракузам, когда как готовый к бою флот шел вдоль берега. Отправив тридцать судов от своего флота в Фаро, карфагеняне не решились на битву; корабли царя беспрепятственно вошли в сиракузскую гавань. Враждовавшие в городе друг против друга Фенон и Сострат призывали царя на помощь; он, наконец, примирил их. Войска того и другого (у одного Сострата было 10 000 человек), богатые весенние припасы городя, в особенности флот, состоявший из 120 покрытых и 20 непокрытых судов, были предоставлении в распоряжение царя; у него набралось таким образом более 200 кораблей. [119] Тиран города Леонтин также поспешил соединиться с ним, передал ему свой город, свои укрепления и велел примкнуть к его войску - 1000 человек пехоты и 500 всадников. Тому же примеру последовало много других городов; это было всеобщее восстание подвергавшегося опасности греческого мира. Прежде всего следовало выручить юг острова. Когда Пирр двинулся с тем чтобы освободить Агригент, то явились послы из города; пунический гарнизон был уже изгнан. Сострат предоставил Пирру Агригент и тридцать других городоа, котороми он владел или которые считал своими владениями; состоявшее из 8000 человек пехоты и 800 всадников войско, ни в чем не уступавшее эпирским отрядам, присоединилось к царю. Из Сиракуз подведены были осадные и метательные орудия, с целью атаковать укрепленные места карфагенян; Пирр выступил с 30 000 человек пехоты, 2 500 всадников и со слонами. Прежде всего пала Гераклея. Греческие города, в особенности Селинунт, Сегеста охотно присоединились к освободителю. Потом он напал на чрезвычайно крепкий, снабженный сильным гарнизоном Эрикс, обещав Гераклу боевые игры и торжественное жертвоприношение, если он поможет ему явиться достойным своего происхождения и своего счастья борцом. Сам Пирр первый взошел на стену; после жестокого боя город пал. Потом царь быстро двинулся к Панорму, лучшей гавани северного побережья. Иетины отворили ворота города, и Панорм сдался; гора Геркте с ее крепким замком тоже была взята. [120] Карфагеняне удержали за собою одну лишь твердыню Лилибей. На другом конце острова также были атакованы и разбиты мамертианы, облажившие податью несколько окрестных городов; их крепости были скрыты, сборщики податей казнены; одна только Мессана держалась еще. Успехи оказались громадные; греки в Сицилии были спасены и освобождены, под начальством героя Пирра они опять стали единым владычеством; в знак совершившегося наконец объединения появились сиракузские монеты с надписью "Сикелиоты", монеты "Царя Пирра" с головою Додонского бога, с изображением сицилийской Коры. [121]

Карфагеняне в избытке снабдили свежими войсками из Африки, [122] съестными припасами и метательными орудиями Лилибей, окруженный почти со всех сторон морем и снабженный на узкой косе стенами, башнями и рвами; место казалось неприступным. Карфагеняне предложили царю мир; они требовали лишь оставить в их владении Лилибей, обязались за то признать Пирра владетелем острова, уплатить значительную сумму денег, предоставляли к его услугам свой флот. Этим предложением имелось лишь в виду повредить Риму; несмотря на только что заключенный оборонительный союз, эти народы не доверяли друг другу; Карфагенянам показалось уже подозрительным то, что с римской стороны не успели воспрепятствовать выходу Пирра из Италии; а может быть, им не хотелось призывать также римские войска в Сицилию. Рим поспешил воспользоваться отсутствием Пирра в Италии; консул Фабриций в исходе того же года победил луканов, самнитов, тарентинцев. [123] Гераклея, близ которой два года тому назад эпироты одержали победу, заключила союз с Римом; [124] это было важное приобретение, она рассекала надвое захваченную Пирром южную Италию; после Венузии это был самый важный пункт для дальнейших предприятий.
Надо полагать, что карфагеняне сделали мирные предложения после первой кампании, в начале 279 года. [125] Они были, конечно, соблазнительны: если б даже Пирр и не захотел воспользоваться карфагенским пособием, то флот острова и без того снабжал его средством еще успешное продолжать борьбу с Римом. Южная Италия во всяком случае была бы тогда спасена, а карфагеняне лишились бы Сицилии до самой западной скалистой оконечности. Организовавшись, в связи с италиотами вновь под начальством энергичного князя, остров восстановил бы владычество, которое самым роковым повлияло бы на судьбы запада. Однако, разве с другой стороны нельзя было предположить, что карфагеняне нарушат договор с Пирром так же, как нарушили его с Римом? В Лилибее они удерживали за собою пункт, откуда могли опять проникнуть в Сицилию тотчас же, как только Пирр отправится в Италию. Пока Карфаген не будет усмирен и совершенно оттиснут в Африку, до тех пор нечего было и думать о борьбе с Римом; чем скорее, чем решительнее Пирр низвергнет Карфаген, тем вернее одолеет он и самый Рим. Можно было, правда, предвидеть, что по мере того как карфагеняне будут терпеть поражения, в то же время римляне станут все далее подвигаться в Италию, они рассеют союзников Пирра, разгромят италиков, подготовят отпадение греческих городов, и разве модно было поручиться за то, что война на море удастся лучше, нежели испытанная уже сухим путем?
Пирр, казалось, сам колебался, на что решиться. Он стал советоваться с друзьями и с сикелиотами. Имея в виду лишь интерес своего острова, сикелиоты требовали, чтобы у карфагенян отняли последний опорный пункт на нем; переправиться в Ливию после падения Лилибея и разграбить богатые края Карфагена, - это казалось друзьям соблазнительнее и увлекательнее для войска, нежели долее славная, правда, но также более опасная и менее добычливая борьба с римлянами и их союзниками. Ядро эпирского войска сократилось; сухопутная армия, какою располагал царь, казалось не многочисленнее той, что была в последнюю битву с римлянами; а при Сицилии скорее можно было собрать превосходный флот, и Лилибей, казалось, не устоит против энергической атаки. Вследствие этого предложение карфагенян было отвергнуто: с Карфагеном не может быть ни мира, ни дружбы, пока они не покинут окончательно Сицилии. [126]

Тотчас же принялись за дело, с тем чтобы изгнать карфагенян из их последнего поста, Пирр стал лагерем под Лилибеем; приступ следовал за приступом, однако пропасть камней, стрел, пращей всякого рода посыпалась на атакующих, все нападения были отражены с большим уроном; осадных снарядов из Сиракуз недоставало; пришлось сооружать новые машины, но все это оказалось тщетным; пытались было подрыть стены, однако, они стояли на скале. После двухмесячных напрасных усилий Пирр снял осаду. Тем еще более следовало поторопиться атаковать владычество пунов в самом его корне; необходимо было у ворот Карфагена добиться не только сдачи Лилибея, но даже других уступок.
Вот когда настал решительный поворотный пункт в жизни Пирра; он, конечно, обладал смелостью, высоким боевым талантом, рыцарским духом, поклонялся всему великому и благородному; но в его действиях не доставало того, благодаря чему Тимолеонт некогда, в той же самой Сицилии, достиг больших успехов, чем проникся весь организм Рима и вследствие чего он был неодолим, - а именно энергии и настойчивости великой цели или миссии. Он пришел не с тем, чтобы спасти греческую национальность в Италии и Сицилии, а напротив, воспользовался лишь призывом на помощь оттуда как случаем и поводом, для того чтобы; основать сильное владычество, чего так давно уже, но тщетно домогался он в родном крае. И самое владычество это опять-таки не было его конечною целью, а должно было служить лишь средством для удовлетворения его неутолимой страсти к дальнейшим новым подвигам. Правда, его планы смелы, великолепны, поразительны, но он осуществляет их как бы для того только, чтобы насладиться своею мошью; война с ее ужасами для него нечто иное как отважная, искусная игра, в которой он сознает себя мастером, а отнюдь не суровое средство для достижения крайних великих целей; он, правда, верным взглядом постиг высокую идею освобождения греческой национальности, объединения эллинов, но все это само по себе не составляло для нею крайнего и высшего назначения, он пользовался всем этим лишь как стратегическими средствами. Сикелиоты приняли его с восторгом; когда он явился, то кротость, благодушие, доверчивый нрав его все крепче и крепче привязывали к нему людей: нельзя предположить, чтобы к сикелиотам теперь вдруг вернулись их исконные добродетели преданности, доверия, самоотвержения; однако кротостью и строгостью он мог бы преодолеть зависть, недоверчивость и распри, поддержать подъем возбужденного духа и повесть его к великим конечным целям, лишь бы в нем самом жила крепкая и спокойная энергия, нравственная стойкость, отсутствие которой было, конечно, причиною падения греческого мира, и обладание которой составляло всесокрушающую мощь Рима.
Он собирался в Африку. Для того чтобы снарядить сотни кораблей предстояло набрать матросов; такие наборы были крайне невыносимы для свободных городских демократий. Более крутые меры, к которым прибег царь, усилили неудовольствие и протесты; сикелиоты стали жаловаться, что он из царя сделался деспотом; а озлобленное их настроение в свою очередь заставляло его оградить себя от них, поручить защиту городов верным людям, воинам испытанной приверженности, возложить на них обязанность поддерживать порядок, ограничить права свободных демократий. Вскоре под предлогом охраны от карфагенян города были заняты гарнизонами, затем последовали налоги на имущества и строгий надзор за недовольными; обнаруживались заговоры, сношения с неприятелем; чуть ли не в каждом из городов знатные лица подвергались смертной казни как изменники. Наконец, когда был казнен даже прежде всех приставший к нему Фенон, когда велено было арестовать Сострата, которому едва удалось спастись бегством, - то дело дошло до крайности; города стали прибегать ко всем возможным средствам, чтобы спастись: одни призывали на помощь мамертинцев, другие сдавались карфагенянам. [127]

Вот единственные сведенья, какие сохранились о действиях царя в Сицилии; назначенный в Африку флот не состоялся; беглецы из Сиракуз присоединились к наступавшим вновь карфагенянам; мамертинцы стали опять нападать, и Пирр везде встречал только измену, мятеж, всеобщую ненависть. Тут явились послы от самнитов и тарентинцев, с тем чтобы упросить царя вернуться в Италию. Он знал чего лишился, покидая Сицилию: "какое боевое поприще. - сказал он, - предоставляем мы карфагенянам и римлянам" [128] Но царь не мог разделить войско, оттого что враги как стой, так и с другой стороны были слишком сильны. [129] Он еще раз со своею мощью напал на напиравших карфагенян и отразил их. [130] Потом покинул Сицилию, для того, чтобы спасти Италию.
В течение трех лет народы Италии, в особенности самниты, вели отчаянную борьбу против Рима, - мало того, в течение двух поколений самниты чуть ли не сорок лет кряду подвергались разорительной войне; а потом, едва успели они в три года вновь возделать свои опустошенные поля, как опять уже восстали по вызову тарентинцев, не успокоившись даже тогда, когда Пирр подошел к самым стенам Рима. [131] Когда он удалился, то они продолжали вести борьбу со страшным противником, хотя безнадежно, но с непоколебимым мужеством и с ненавистью. Одержанные в 278 г. Фабрицием победы не укротили Самний; с наступившим затем годом в стране появились оба консула. П. Корнелий Руфин и Г. Юний Брут; они всюду опустошали поля, разрушали взятые ими и покинутые жителями города. Самниты увозили в лесистые горы жен, детей и имущество. Консулы отважились было напасть на них, но встретили страшный отпор; римляне большей частью были побиты или взяты в плен. [132] Вследствие этого поражения консулы перессорились между собою; Брут остался в Самнии и продолжал опустошать край, а Руфин двинулся к югу, одержал победу над луканами, бруттиями и пошел к Кротону. Пример, поданный союзным договором Гераклея с Римом, всюду настраивал партии в пользу римлян. Эта партия и в Кротоне также противодействовала эпирской; последняя обратилась за помощью к Таренту, тогда как первая призвала консула в город, обещав открыть ворота. Но его предупредил Никомах из Тарента; атака консула была отражена, он тщетно осаждал обведенный крепкими стенами город. Потом Руфин распустит слух, будто направляется в Локры; имея в виду опередить мнимо отступавшего консула, Никомах поспешил туда же кратчайшем путем; Руфин же вернулся и под покровом густого тумана овладел городом. Никомах, правда, поспешил назад, но город был уже взят, дороги находились в неприятельской власти, и он с большим уроном пробился к Таренту. [133] После того была взята также Кавлония и опустошена кампанцами, которые находились в консульском войске. [134] С наступившим затем 276 годом консул Фабий Максим Гургит продолжал войну с самнитами, луканами и бруттиями; его операции простирались до Левкады. Но обращенная к Пирру мольба о помощи более всего свидетельствует об успехах консула: жители извещали, что и городах они едва в состоянии обороняться, что селения находятся вполне во власти врагов и если не подоспеет помощь, то они вынуждены будут сдаться. [135]

Пирр покинул Сицилию, когда Италия была почти совсем утрачена. Он вынес с собою несметную добычу, словно возвращаясь восвояси из неприятельского края; 110 военных кораблей эскортировали гораздо более многочисленный транспортный флот; [136] но экипаж его был ведь насильственно навербован в Сицилии; он знал, что, прибыв в Тарент, ему не суждено более вернуться. Такому-то флоту вынужден был довериться царь; переезд был затруднительный, оттого что нельзя было высадиться ни в Локрах, ни в Регионе; надлежало по возможности спешить, так как у пролива крейсировал пунический флот. Пирр однако не избег его, и карфагенянам досталась легкая победа; 70 кораблей были потоплены, уцелело всего двенадцать судов. [137] А затем грозила еще новая беда; из Сицилии переправились 10 000 мамертинцев, заняли горный проход, через который шла дорога. Тут завязалась ужасная сеча; передовой отряд под предводительством царя успел пробиться, а в то же время арьергард подвергся нападению, и все войско пришло в смятение; два слона были убиты, сам царь был ранен в голову; все смелее напирали старые ратники из Мессаны, пока наконец царь "с окровавленным лицом и ужас наводящим взором" не ринулся вновь на неприятеля и сильным взмахом своей руки не рассек пополам исполинского вождя врагов. После этого мамертинцы отступили наконец. [138]

Пирр направился в Локры, отворившие ему ворота; быстрая атака на Регион была отражена с уроном. Он вернулся в Локры; теперь лишь последовали цепи и казни римских приверженцев. [139] Во время злополучной битвы в проливе самая значительная часть его военной кассы потонула, вероятно, в море; нужда в деньгах довела его до крайне затруднительного положения, а союзники отказывались вносить денежные субсидии. Тогда его друзья [140] советовали ему захватить священные сокровища в храме Персефоны. Но разгневанные боги, как гласит предание, рассеяли сильною бурею флот, перевозивший добычу в Тарент и занесли корабли со священными дарами и деньгами назад в гавань Локр. Сам Пирр, пораженный чудом, вернул назад захваченные сокровища и пытался умилостивить богиню торжественными жертвоприношениями; когда же они оказались неблагоприятными, то это поразило его еще более и он велел казнить лихих советчиков. [141] Однако гнев мрачной богиней преследовал его с этой поры, и счастье покинуло его; Пирр, как уверяют, сам сознавал это и высказал будто бы в своим записках. [142]

Царь со своим войском, состоявшим из 20 000 человек пехоты и 300 всадников прибыл в Тарент, как кажется, сухим путем. Эпирская партия в городах бруттив и луканов восстала вновь. По пути войско усилилось новым набором; в Таренте навербованы были наиболее сильные из горожан. С наступившею весною Пирр в состоянии был вывести довольно много ратников на неприятеля, но вместо эпирских ветеранов у него были большею частью новобранцы "греческие бродяги и варвары", хотя и храбрые, но неопытные и ненадежные.
А все-таки страх по-прежнему предшествовал его имени; в Риме все были поражены новою угрожавшею им опасностью. В прошедший 276 год чума ужасно свирепствовала как в Риме, так и в римской области; [143] зловещие знамения щемили сердца людей; буря сбросила образ Юпитера с вершины Капитолия; нигде не могли найти голову его, что, как думали, предвещало погибель города; наконец, однако, искусству гаруспиков удалось указать место в Тибре, где она и нашлась. [144] А все-таки страх обуял людей; когда новый консул М. Курий Дентат, блистательно завершивший в 290 году самнитскую войну, наскоро приступил к новому набору, то многие не явились по призыву, Тогда Дентат тотчас же велел забрать имущество первого попавшегося ослушника; последний тщетно обратился за помощью к трибунам, консул продал непослушного со всем его имуществом; это был первый пример подобного рода. [145] Таким образом набор удался; Лентул отправился прикрыть Луканию, тогда как Курий укрепился в Самнии.
Пирру надлежало перенести войну по возможности далее на север Италии, с тем чтобы облегчить участь старых союзников, в особенности самнитов; к нему примкнули, правда, несколько самнитских ратей, но они пали духом, лишились доверия; а все-таки царю во что бы то ни стало следовало спасти их. Он разделил поэтому свою армию; один отряд двинулся в Луканию, с целью тревожить консула Лентула, тогда как сам царь повел главное войско против Курия. Консул укрепился на высотах близ Беневента; он хотел уклониться от битвы с превосходными силами неприятеля; [146] ауспиции не благоприятствовали; Курий поджидал своего товарища из Лукании. Потому-то Пирр и спешил нанести ему решительный удар; положено, чтобы корпус отборных воинов ночью обошел неприятельский лагерь и занял над ним высоты. Говорят, будто сон напугал царя, он хотел отменить трудный маневр, отложить битву; однако по совету друзей и ввиду ожидаемого прибытия Лентула битва была решена. Во мраке ночи лучшие войска и самые сильные слоны двинулись, с целью занять сказанные высоты; предстоял долгий путь по бесторным лесистым вершинам; тропы приходилось отыскивать при свете факелов, время и расстояния были дурно рассчитаны, факелов недостало, люди заблудились; день уже настал, когда достигли высот. В римском лагере все оторопели, увидев в тылу и над собою неприятельские отряды, поднялась общая тревога; однако, предзнаменования были благоприятны, битва неизбежна. И вот Курий двинулся на врага, который изнемог от усталости и сумятицы после ночного перехода; вскоре опрокинуты были первые ряды, а затем и весь отряд; пало много воинов, римляне захватили двух слонов. Победа увлекла консула в Арузийскую равнину; Пирр двинул на него оставшиеся внизу отряды; решалась участь дня. Римляне победоносно напирали с одной стороны; а с другой их отражали, в особенности пущенными вперед слонами. до самого лагеря; но тут оставленный для защиты лагеря отряд встретил слонов, начал метать в них пылающие сгрелы и погнал их назад. Оробев и рассвирепев, они ринулись сквозь ряды своего же войска, увлекая все за собою и страшном смятении. [147] Поражение было решительное и полное. Римляне захватили лагерь царя, убили двух слонов, а восемь остальных были отрезаны со всех сторон в замкнутой местности и вожаки-индусы сдались вместе с ними. Они служили "самым гордым украшением" триумфа, когда Курий в феврале 274 года вернулся в Рим.
Войско Пирра было совсем рассеяно, так что лишь несколько всадников сопровождали его при бегстве в Тарент. Посланные в Луканию отряды никоим образом не могли удержаться в поле; необходимо было прикрыть Тарент на случай немедленного нападения со стороны римлян.
Крайняя опасность миновала; что же потом? следует ли Пирру продолжать борьбу? с теми боевыми силами, какие остались у него, это казалось немыслимо; разве покинуть, как год тому назад Сицилию, так теперь тоже и Италию? вернуться в Эпир беглецом, без славы, без добычи? А с какими надеждами он выехал оттуда! Он уже готов был во главе соединенных сил эллинов в Сицилии и Италии осуществить прежние планы Агафокла, Дионисия, Алкивиада, после чего для греков настало бы новое цветущее состояние. Эти надежды рушились вместе с утратою Сицилии; если он теперь покинет также Италию, го греческие города в ней будут не только потеряны для него, но неминуемо сделаются верною добычею гордого Рима, который затем овладеет Сицилией. Разве после этого море в состоянии будет положить предел римлянам? Ни в родном греческом крае, ни на дальнем эллинизированном востоке не нашлось более государства, которое в силах было бы противостоять победителям галлов и самнитов, Пирр, без сомнения, сознавал мрачные пути будущего, когда отправил послов к Антигону в Македонию, к Антиоху в Азию и к другим владетелям на востоке, [148] требуя денег и войска для продолжения войны. Разнесся уже слух, что македонские и азиатские отряды идут на помощь италийским грекам, и консулы не отважились проникать к югу. Лентул также двинулся на самнитов, с тем, чтобы в борьбе с ними добиться лишь триумфа, но не окончательного решения.
Однако, отдаленные цари не вняли клику о помощи; Антигону предстояло организовать Македонию и защитить ее от галатов; вся Малая Азия трепетала от этих разбойников или терзалась вследствие то и дело возобновлявшийся борьбы династов; Сирия изнемогала под влиянием все подчинявшего себе искусства Лагидовой политике; в Греции царила беспутная сумятица немощи, раздора и взаимной ненависти. Все то же безумное раздробление, своекорыстие и ослепление, которое погубило одно за другою свободные греческие республики и в самом корне подточило дивные завоевания Александра, перешло теперь к эпигонам его державы, к эллинским государствам. Пока греческая национальность терзалась в нескончаемой неурядице и тратила лучшие свои силы на эллинизацию Азии, а эллинистическое господство на востоке, расширяясь бес конца, слабело все более и более, и в то же время римское владычество исповедь с самого строгою сосредоточенностью, с поразительною непреодолимостью подвигалось вперед, смыкалось все крепче и крепче. Эпирский царь видел римлян в бою, он сознавал, что лишь греческие города в Италии составляют оплот востока; но никто не внял ему.
Возврат Пирра из Италии изображается, правда, в виде бесславного бегства; получив от царей ответы, в которых заключался отказ в требуемой помощи, он, как рассказывают, прочел знатным эпирцам и тарентинцам отрывки, в которых будто бы содержалось обещание пособия; а вслед за тем ночью морем отправился к себе. [149] Царь увез с собою 8000 человек пехоты и 500 всадников, а в Таренте оставил гарнизон под начальством Милона и поручил ему даже своего сына Гелена. [150] Это не похоже на бегство, Но ему ничего более не оставалось, как по возможности сохранить последнее место, которое в состоянии было еще удержаться на италийском побережье, и поспешить восвояси, с тем, чтобы в новой борьбе добиться владычества, боевых средств, и затем возобновить экспедицию в Италию. Мы увидим, что возвратившись в Эпир, он тотчас же овладел Македонией, потом поспешил в Пелопоннес; тут постигла его смерть (272 г). Правда, наследник его, Александр, обратил было взоры на Италию и Сицилию, однако там чересчур скоро изменились все условия.
После девятилетней, поддерживаемой с величайшими усилиями борьбы Рим дал себе отдых всего на один год; начиная с 273 г. он снарядился наконец на решительную воину с несчастными союзниками эпирского царя. Одна из колоний в Посидонии обеспечивала доступ в луканский край; [151] луканы, самниты и бруттии были побеждены; достаточно было, казалось, еще одного напора для того, чтобы подчинить их Риму. В Таренте дело дошло до такой же крайности; Милон управлял, как видно, чересчур строго; против зпирского начальства составился заговор; заговорщики под предводительством Никона напали на Милона, но были отражены; они бросились затем в одно из укрепленных мест в тарентийской области, отправили послов в Рим и заключили, со своей стороны мир. Рим убедился в том, что Тарент готов покориться.
Настал великий 272 год - год роковых событий. В то самое время, как Пирр овладел Македонией, но еще не преступил к злополучному походу в Пелопоннес, в Риме избрали двух консуляров, одержавших двадцать лет тому назад самые блистательные победы над самнитами, [152] Л. Папирия Курсора и Сп. Карвилия Максима; опасаясь возвращения Пирра, римляне добивались по возможности скорейшего решения. [153]

Папирий был уже на пути к Таренту, когда пришла туда весть о смерти Пирра; тарентинцы боялись римлян и ненавидели эпиротов; они тайком обратились к пуническим полководцам в Сицилии. Для карфагенской политики было бы крайне выгодно приобрести с Тарентом на италийском берегу такое же у крепленное место, каким дня Сицилии был Лилибей. В гавани явился пунический флот, тогда как Папирий расположился под городом; а между тем и другим находился Милон, преданный горожанами, для которых он был единственною охраною. Тогда он предал и их также; Милон уверил горожан, что Папирий готов заключить сносный мир, лишь бы город не достался варварам. Он вступил в переговоры, выговорил себе со своими воинами и со своею кассою свободный выход, сдал затем крепость консулу и предоставил город на его произвол. Стены были скрыты, корабли военные припасы отобраны; статуи, картины, драгоценные предметы в эллинском вкусе украсили триумф Папирия. [154] Городу даровали мир и свободу, но свободу с ежегодной данью, с сильным римским гарнизоном в крепости. [155]

Из всех южноиталийских врагов удержался лишь возмутившийся легион в Регионе; он состоял в союзе с мамертинцами в Мессане, взял даже приступом Кротон и опустошил его. Наконец-то в 270 г. консул Генуций осадил город. Вследствие войны в Сицилии Регион лишился помощи мамертинцев; [156] после продолжительной осады и страшной сечи город был взят; остаток некогда римского легиона был отведен в Рим и трибами единогласно приговорен к смерти; затем каждый день по пятидесяти человек были высечены и обезглавлены. Сам Регион был возвращен прежним эллинским жителям, которым удалось вновь собраться после бегства.
В 270 году Рим довершил покорение Италии; Карфаген же не мог подчинить Сицилию; благородный Гиерон захватил власть в Сиракузах, не без успеха вел борьбу против мамертинцев, доставил осаждавшим Регион римлян вспомогательное войско и припасы, затем готовы были уже вспыхнуть новые ужасные войны. Величайшим политическим промахом было то, что Карфаген не воспрепятствовал падению Тарента. В силу существовавших договоров пуны могли так же вмешиваться в дела Италии, как Рим в дела Сицилии. Но пунический полководец на свой страх явился в гавани Тарента; когда впоследствии Рим предъявил жалобу по этому поводу, то пунический сенат оправдывался, клятвенно подтверждая, что все это произошло без его ведома. [157] Не прошло и шести лет, как Рим напал на карфагенян в Сицилии.
Итак, благодаря войне с Пирром, Рим расширил свои политические отношения, которые, примкнув к именам пупов и эллинизма, простерлись от Геркулесовых столбов до Ганга. Год спустя после того как Пирр покинул Италию, в то самое время как он завоевал Македонию, Птолемей II из Египта отправил в Рим послов с предложением дружбы и союза. Рим отплатил за эту знаменательную предупредительность величайшими почестями, какие когда-либо воздавались иноземным государям: в числе трех римских послов находился глава сената Фабий Гургит. Эти посланники были великолепно приняты; царь по греческому обычаю велел поднести им золотые венки; а послы, дабы соблюсти торжественный обряд [158] и подчинить царя, приняли подарки, с тем, чтобы возложить из на головы его статуй; остальные дары, от которых нельзя было отказаться, они, вернувшись, точно также передали сенату, прежде чем дали отчет о посольстве. Но сенат предоставил им эти подарки для сохранения на добрую память в их доме. Был заключен союз, целесообразность которого подтвердилась ненарушимостью его в течение двухсот лет.
Не менее того знаменательна была также другая связь. Римляне заняли уже Брундисий, служивший местом переправы в Аполлонию. Этот древнеэллинский город, который процветал благодаря своей торговле и славился как в прежние так и в позднейшие времена своим благоустроенным правлением, [159] отправил в 270 г. посольство в Рим, неизвестно с какой целью; можно, впрочем, догадаться об опасности, какая угрожала городу: [160] царь дарданцев Монуний, пользуясь сумятицей галъских набегов, за последнее десятилетие все более и более расширял свое владычество; Диррахий уже подчинился ему; в это самое время он вел войну с Александром эпирским; если последний победит, то Аполлония, вероятно, также подвергнется опасности. Посольство аполлониатов сохранилось в памяти благодаря тому, что знатные римляне оскорбили послов своими грубыми поступками, а когда сенат выдал провинившихся, то аполлониаты отпустили их безнаказанно. [161] Судя по тому обращению с посольством, надо полагать, что Аполлония не вела войны против Александра, иначе послы пользовались бы популярностью в Риме; римляне, напротив того, предполагали, что город связан с Эпиром общими интересами. Однако сенат никоим образом не мог упустить из виду важность дружеских сношений с Аполлонией; строгость, с какою сенаторы отнеслись к делу, доказывает, что они ценили значение этой дружбы; как бы то ни было, но не подлежит сомнению, что между Римом и Аполлонией состоялся союз.

[1] Liv., Epit., XI.
[2] Appl., Samnit., 6; Gall., 11.
[3] Ливии (Liv., Epit., Xrf> говорит, что лишь после нападения тарентинцев на римский флот Samnites defecerunt. Это, однако, никоим образом не может служить хронологическим определением.
[4] Polyb., II, 19 говорит: «после битвы при Сентине прошло десять лет»; следовательно, осада была не в 283 г. до P. X.; так как при Сентине сразились летом в 295 г., то она началась по прошествии лета 285 г. Судя по следующему известию, я предполагаю, что Метелл был претором в 284 г.
[5] Судя по Epitome Ливия и по Орозию, который следует ему, посланники были убиты перед началом войны под Аррецием. Augustin, de civ. Dei., Ill, 17 также заимствовал у Ливия. Niebuhr (III, S. 500) заметил, что Арр., Samnit., 6, поддерживает показание Полибия.
[6] Polyb., loc. cit.; Арр., loc. cit.
[7] Polyb., II, 20; App., loc. cit.; Eutrop., II, 6; Fionas, I, 13; Orosius, III, 22. Вождем вадимонской битвы Аппиан называет консула Домиция Флора, а Евтропий – консула Дола–беллу. Нибур предполагает, что, вероятно, они вместе участвовали в бою.
[8] Vict, de vir illustr. упоминает об овации, сделанной М. Курию Дентату, победителю луканов. Нибур полагает, что это было в 462 или 463 г., т. е. или в год битвы под Аррецием, или в предшествовавший ему; в последнем случае Дентат был диктатором. Если основываться на таких предположениях, то 283 г., т. е. год спустя после его преторства, будет, пожалуй, более подходящим.
[9] Доказательством того, что эта война относится к 282 г., служит то, что Frontin., Strut., I, 2, 7 называет консула Эмилия Павла (ошибка, которая встречается также у Плутарха, Parall. min, 6). А кроме того, упомянув о вадимонской битве, Полибий положительно говорит, что война продолжалась εν τω κατά πόδας ένιαυτώ и что она кончилась на третьем году прежде переправы Пирра в Италию (280 г.) и на пятом прежде уничтожения галлов при Дельфах (в исходе 279 г.). Он мог назвать этот гс^д пятым только в том случае, если победа при Популонии выпала прежде половины лета 282 г. и относится к Олимпиаде 124, 2.
[10] Valer. Max., I, 8, 6; Amraiara. Marc, XXIV, 4, 24. Клинтон, III, p. 2 по ошибке относит эту победу Фабриция к 278 г.
[11] Plin., XXXIV. 6.
[12] Dionys. Hal., XXXVIII. 17, ed. Tauchnitz.
[13] App., Samnit., 7 и Dio Cass., fr. 145 в отношении этих событий, в сущности, согласуются с Dionys., XVII, 6, о чем я и не упомянул бы, если б предположение, будто и тот и другой постоянно следуют преимущественно Дионисию, подтвердилось.
[14] Flor., I, 18 и Dio Cass., fr. 145 говорят: Διονύσια άγοντες; по этой фразе нельзя, правда, с точностью определить время.
[15] По выражению Аппиана έδεατο την μεγάλιν Ελλάδα нельзя догадаться, с какою целью римляне выслали свой флот. Может быть, они имели в виду наблюдать за Тарентом, с тем чтобы охранить Фурии. А может быть, у них был и другой замысел.
[16] Аппиан говорит: οτι «Ελληνες 6'ντες έπι 'Ρωμαίους κατέφυγον άντι σφών. Следовательно, Фурии обратились к Риму, не прибегая сперва к помощи тарентинцев против луканов. К сожалению, нельзя узнать ничего определенного об отношениях одного города к другому. Невероятно, чтобы Тарент решительно предал Фурий луканам (286 г.).
[17] Dionys. Hal., XVII, 10 подтверждает это; а за ним App., Samnit., I. 2; Dio Cass., fr. 145: προστάς τις τω Ποστουμίφ και κύψας έατον έξέβαλε.
[18] Это известие заимствовано из Valer. Max., II, 2, 5 (прежде чем Фабий вошел в театр, один из послов был urina aspersus), следовательно, по Ливию; Polyb., I, 6, 5 говорит только: δια την είς τούς πρεσβευτάς ασέλγειαν, по крайней мере, если λύματα в Suid. не есть отрывок из Полибия, в чем я сомневаюсь.
[19] Дионисий Галикарнасский говорит: απέπλευσαν. У Ливия (Epit., XII) и Оросия стоит: pulsati sunt.
[20] Dionys. Hal., XVII, 10; App., Samnit., 7. О затруднительном положении Рима и об опасении его относительно исхода таких сложных войн можно себе составить понятие по известиям, какие сообщают Orosius (IV. 1) и Augustinus, de civitate Dei, III, 17: они говорят, что вооружены были даже пролетарии; если бы только эти известия были лучше засвидетельствованы.
[21] Zonaras, VIII, 2.
[22] App., loc. cit.
[23] См.: История диадохов.
[24] Так излагает это событие Dionys. Hal., XVIII, 13 и 14; Плутарх (Vit. Pyrrh., 13) взял это не из Дионисия.
[25] Весьма знаменательно следующее выражение Плутарха: тарентинцы отправили послов ουκ αυτών μόνον άλλά και των Ίταλιωτών.
[26] Paus., I, 12: эта заметка, как видно по сравнению с Polyb., XII, 4, 6 (Tim., fr. 151), наверное почерпнута из Тимея. Красивая серебряная монета ΒΑΣΙΛΕΩΣ ΠΥΡΡΟΥ (с головой Ахилла на лицевой, а на оборотной стороне с приносящей оружие Фемидой на морском коне, подобно тому как на золотых монетах бруттиев), по весу (8,4 г.) относится не к той монетной системе, к которой принадлежит тетрадрахма с такою же надписью и с головою додонского Зевса на лицевой, а на оборотной стороне с сидящею Герою, поднимающею свою вуаль (15,56 г. по каталогу Берлинского нумизматического кабинета, п° 447; тогда как вес той же монеты Leake определяет в 8,44 г. Thomas – в 8,35 – по Моммзену R. Munzwesen, S. 131).
[27] Plut., Pyrrh., 13.
[28] Fasti triumph, a. u., 473.
[29] Klausen, Aeneas und die Penaten. S. 439 ff.
[30] Это можно предположить, потому что у Пирра в Италии были фессалийские всадники (Plut., Pyrrh., 17). Однако в Каноне фессалийских царей после Лисимаха тотчас же следовал Птолемей Керавн (Euseb. Arm., I, p. 246, ed. Schone).
[31] Iustin., XVIII, 1: iterata Tarentinorum legatione.
[32] Iustin., loc. cit.: additis Samnitum et Lucanorum precibus.
[33] Zonaras. К этой экспедиции Эмилия относится отрывок Дионисия Галикарнасского (XVII, 12 (fr. Vat.)), где выражение: άρούρας άκμαιον ήδη το σιτικόν ΰέρος έχουσας указывает на точное время; там жнут в начале июня.
[34] История этой экспедиции Пирра в Италию и Сицилию дошла до нас в жалком виде. По многим дошедшим до нас чрезвычайно противоречивым сведениям, можно видеть, что в древности имелись о ней обильные и с разных точек зрения передаваемые известия. Невозможно, к сожалению, всякий раз с достоверностью указать на подлинные источники. На первом месте следует поставить βασιλικά υπομνήματα (Plut., Pyrrh., 21) или έργων υπομνήματα (Paus., I, 12, 3); Dionys. Hal. (XIX, 11) уверяет, будто Пирр сам писал их; однако, судя по словам Павсания: εστι δε ανδράσν βιβλία ουκ έπιφανέσιν είς συγγσαφήν Εχοντα επίγραμμα έργων υπομνήματα είναι, надо предполагать, что не сам, отличавшийся, по крайней мере, как тактический писатель, Пирр сочинил их; однако они, конечно, были писаны по его указаниям; во всяком случае они были богатым источником; ими пользовались как Дионисий, так и Павсаний. – Многие ссылки удостоверяют в том, что Иероним Кардийский в своем обширном историческом творении также писал об этой войне; его пристрастие к Антигону не могло в этом случае пройти без влияния (Paus, I, 13, 8). – Чрезвычайно важным автором был, кажется, Проксен, без сомнения современник Пирра; замечательно, что помимо ΉπειρωτικοΤς он написал также трактат περι πόρων Σικελικών (Steph. Byz. v. Γέγα) и еще другой Λακωνική πολιτεία (Athen., VI, p. 267); надо предполагать, что оба сочинения находились в связи с обеими экспедициями Пирра. — Об Ήπειρωτικοις Критолая достаточно прочесть сказочную историю у Plut., Parall min., 6. Ηπειρωτικά Филохора (fr. 186, 187) (имя Филостефана, которое приводится Гарпократионом, необходимо заменить другим согласно с текстом в сокращенной, но древней Гейдельбергской рукописи) были, вероятно, весьма поучительны, если они только заключали в себе также эту войну; мы увидим, что Филохор принимал участие в политических осложнениях Афин против Македонии; он пережил Пирра десятью годами; в отрывке о Сибарисе (fr. 207, см.: Athen., IX, р. 393) встречается, может быть, слабый след о том, что он писал также об италийской войне. Об остальных ΉπειρωτικοΤς я умалчиваю. – Относительно сицилийцев и италиотов следует упомянуть специальное сочинение тавромейца Тимея (Dionys. Hal, I, 6; Cic. Ер. ad amicos, V, 12; Polyb., Ill, 72), из которого Диодор и Трог заимствовали, как кажется, свое описание. – Не подлежит сомнению, что Ιταλικά Антигона (Каристия, как видно из перечня Dionys. Hal., I, 6) также заключали в себе эту эпоху, которую автор застал молодым человеком. – Написавший την Πύ$Χ)υ Ιστορίαν είς Ίταλίαν και Σικελίαν Зенон (Diog. Laert., VII, 35) был тот самый родосец, которого так строго порицал Polyb., XVI, 15 sq. – Замечательно, конечно, то, что о Пирре писал даже карфагенянин Прокл, сын Эвкрита; Paus., IV, 35, 3 прямо ссылается на его мнение о военном таланте Пирра; правда, новейшие издатели смотрят на это место как на глоссу; другое (II, 21, 7) место из Прокла, видимо, относится к рассказу о смерти царя. – Понятно, что в Риме сохранилось много воспоминаний, но верно также и то, что там устное предание повело к извращению фактов. Фабий и Цинций, вероятно, дополняли официальные показания тем, что им рассказывали очевидцы той эпохи; в отрывках из летописей Энния ясно просвечивает римский оттенок в изложении. Сто лет спустя после того писали К. Клавдий Квадригарий и Валерий Антиат, оба без всякой критики, и я упоминаю о них здесь потому только, что писатели иногда ссылаются на их авторитет.
[35] По искаженным преданиям нет никакой возможности составить себе ясное понятие о фессалийце Кинее и об его отношениях к Пирру. Он отличался не только красноречием и политическим дарованием, но также и преданностью царю. Это было одно из многих положений этой крайне тревожной эпохи, свидетельствовавших о том, что цари признавали, что просвещение есть сила. Киней, память которого изумляла всех, славился также как писатель. Помимо трактата о тактике, известного еще Цицерону, он написал, кажется, еще θετταλικά (Steph. Byz. ν. Δοδωνη, Εφύρα). Киней сначала был против экспедиции в Италию. Странная его беседа с царем, которую сообщает Плутарх, заимствована, вероятно, у Дионисия Галикарнасского, хотя Dio Cass., fr. 38 ссылается при этом на Плутарха, в чем не было бы никакой нужды, если бы, как полагают, Дион следовал преимущественно Дионисию. Эта беседа, наверное, вышла не из хорошего источника, никак не из Иеронима; она слишком бесцветна, мало касается политических осложнений известного периода (так, между прочим, τών νυν υ(5ριζόντων πολεμίων может быть отнесено к одному только Селевку, хотя вовсе не соответствует ему); это не что иное, κ3ίς риторическое отступление и совершенно во вкусе Дионисия Галикарнасского. – Впрочем, отрывок из τομάρια Аристонима (см. Stob., Flor., I, p. 257, ed. Lips.) относится к той же беседе; Theraistius, Or. X, p. 167, Dind. (вероятно, по Плутарху) также намекает на нее и т. д.
[36] Об этих условиях можно заключить по поступкам царя при его появлении в Таренте; вышеупомянутый пример Агиса служит доказательством тому, что подобные концессии в Таренте не были делом неслыханным; в Греции Филиппу и Александру передана была такая власть для борьбы с варварами.
[37] Zonaras: οΐκαδε αύτικα άνακομισΟήσεσΟαι έ'φη και έν ταις συνΟήκαις προστεύήναι πεποίηκε το μη περαιτέρω της χρείας έν τη Ιταλία αυτών κατασχειτηναι.
[38] По словам Плутарха, Киней сам перевел туда войска. Зонара, который в этой части своей истории представляет лишь дельное извлечение из Диона, различает одно посольство от другого; он говорит, что Милон пришел μετ' ού πολύ.
[39] Zonaras; Frontin., I, 4, 1.
[40] Trog., Pomp, ер., XVII: Ptolemaeus Ceraunus – bella cum Antiocho et Pyn–ho composuit, datis Pynrho auxiliis quibus iret contra Romanos defensum Tarentum.
[41] Так говорит Iustin., XVII, 2; XVIII, 4, если только при этом бракосочетании не произошло смешения Птолемея Керавна с его отцом. Так как Пирр вышел в море с меньшим числом всадников и слонов, нежели здесь показано, притом же положительно подтверждается (Paus., I, 12), что взятые им с собой слоны были его собственные, отнятые им у Деметрия, то можно подумать, что македонские вспомогательные войска не тотчас же отправились с ним; однако слова Юстина: cui nulla dilationis ex infirmitate virium venia esset, не допускают такого предположения. Число 4000 всадников чересчур велико; если вышеупомянутое предположение покажется неудовлетворительным, то в числе этих всадников, надо полагать, были фессалийцы; из македонян, вероятно, также многие присоединились к делу–Пирра; это был все такой народ, от которого хорошо было бы избавиться.
[42] Aio te Aeacida Romanos vincere posse: Ennius, fr. 78, ed. Lips.; Cic, de Divin., II, 56; Dio Cass., см. Mai, 169. – Minucius Fel. ed. Lugd. 1672, p. 241 говорит: de Pyrrho Ennius Apollinis Pythii responsa finxit, cum iara Apollo versus facere desiisset.
[43] Iustin., XVIII, 1.
[44] ούδε τό εαρ εμεινεν (Dio Cass., см. Mai, loc. cit.). Ему следует Зонара. По сравнению с македонскими событиями этот 280 год оказывается совершенно верным. Только Полибий (II, 20, 6), по–видимому, противоречит этому: он положительно говорит, что переправа Пирра была τω προτέρω ετει της των Γαλατών εφόδου; она совершилась семью или восемью месяцами прежде непосредственно предшествовавшего олимпийского года. Несогласные с этим показания Plin., Hist. Nat, XVII, 6; XVII, 21; Gell. Ν. Α. XVII. 21 и т. д. выяснятся впоследствии.
[45] Plut., Pyrrh., 15. Мнение, будто у Пирра были также иллирийские и этолийские отряды, основано на недоразумении; Dio Cass., fr. 39, говорит о более ранней эпохе, это видно из упоминаний им Филиппа Македонского (сына Кассандра). Не знаю, откуда у Plin., Ill, 16 взялось нелепое известие, будто Пирр из Аполлонии в Гидрунт хотел навести мост, с тем чтобы переправить свои войска.
[46] Павсаний (Paus., I, 12) говорит: «Пирр переправился в Италию без ведома римлян, они не знали об этом даже в то время, когда он уже прибыл». Поверхностный вообще Павсаний перетолковал, таким образом, по–своему прочитанное им в царских мемуарах известие о беспрепятственной со стороны римлян переправе и высадке.
[47] См.: Fast triumph., если они и здесь также заслуживают доверия.
[48] См. Zonaras.
[49] С «большой армией» говорит Плутарх; при этом войске, без сомнения, было много союзников; Плутарх (Plut., Pyrr., 17), между прочим, положительно называет френтан. Не раз уже замечалось, что Плутарх или автор, на которого он ссылается, вместо Левина называет консула Альбина. – С Левином вышел восьмой кампанский легион (Orocius, IV, 3).
[50] Zonaras: και τι και έν τω δστει του στρατεύματος κατέσχον. Подробности см.: Niebuhr, III, S. 542.
[51] Servius ad. Virg., Aen., IX, 43.
[52] Дата, по словам Полибия (Polyb., I, 7, 6): καθ' δν καιρόν Πύ#>ος είς Ίταλίαν έπεραιούτο. Судя по Dionys. Hal., XIX, Деций отправился в Регион, конечно, по приказанию Фабриция. Из того же источника вытекает показание (Aelian., V, Η. V, 20), будто жители Региона с целью доставить продовольствие осажденным римлянами и страдавшим от голода тарентинцам постились каждый десятый день.
[53] Iustin., XVIII, 1.
[54] Сюда относится анекдот см.: Front., IV, 1. 3. Пирр сказал своему вербовщику: «tu grandes elige, ego fortes reddara».
[55] Plut.; App., Samnit, 8; Zonaras. Ливии (Liv., XXIII, 7) говорит: Superba Pyrrhi dominatio et miserabilis Tarentinorum servitus.
[56] У Дионисия Галикарнасского (Dionys. Hal., XVII, p. 15–18) помещены все письма, но едва ли подлинные.
[57] Dionys. Hal., XVIII, 1; Zonaras; Front., IV, 7, 7.
[58] Дионисий Галикарнасский называет его Oblacus Vulsinius; это был френтанский начальник конницы.
[59] Его ранил К. Муниций – Primus hastatus четвертого легиона (Orosius, IV, 1; Florus, I, 18).
[60] Битва описана по реляциям Зонары, Плутарха и отрывкам Дионисия Галикарнасского (XVIII, 1–4). Время битвы в точности неизвестно. Флор говорит, что царь сражался cum totis viribus Epiri, Thessaliae, Macedoniae; следовательно, отряды Птолемея Керавна тоже прибыли.
[61] Zonaras; Dio Cass., см. Mai, p. 171; Diod., XXII. Orosius, IV, 1 относит это изречение, которое упоминает также Аврелий Виктор (Aurel. Vict., 35), именно к битве при Сирисе; а Плутарх приводит другой вариант после битвы при Аскуле.
[62] Zonaras.
[63] Dio Cass., fr. 4.
[64] Эта ццфра взята из Иеронима (см. Plut., Pyrrh., 17), который почерпнул ее из мемуаров Пирра. Более значительные числа, какие приводят Dionys. Hal., Orosius (из Ливия), не имеют поэтому никакого значения.
[65] Говорят, будто Пирр в храме Зевса в Таренте сделал дарственное приношение с надписью:
«Кого никто не мог одолеть, отче в высоком Олимпе,
Я победил их, и они победили также меня».
Эта надпись имеет, вероятно, такое же значение, как и триумфальные фасты того же года, в которых о проконсуле Л. Эмилии Барбуле было сказано: «De Tarentineis Samnitibus et Sallentineis». – Сам Брёнштед признал лишь увлекательной фантазией мысль, будто чудесные «бронзы из Сириса» состояли в какой–нибудь связи с этой битвой.
[66] και πολλοί αύτω προσεχώρησαν ο' τε σύμμαχοι άφίκοντο προς αυτόν (Dio Cass., см. Mai, p. 171; Zonaras, VIII, 3).
[67] Iustin., XVIII, Г, бруттии присоединились к царю (Eutrop., II, 12).
[68] Арр., Samnit., 10.
[69] После значительных побед, если верить триумфу Т. Корункания (Kal. Febr. 279 года) во время торжественных фастов.
[70] Florus, I, 18.
[71] Так выразился Нибур (Niebuhr. S. 580).
[72] Florus, I, 18: «ргоре captam urbem a Praenestina arce prospexit*. Eutrop., II, 7; Aurel. Vict., 39. По словам Аппиана (Samnit., 3), он дошел только до Анагнии. Римляне едва ли ослабляли гарнизонами в Пренесте и в других местах свою армию, которая должна была охранять Рим, а не отстаивать как можно более разных местечек; потому нет достаточной причины сомневаться в том, что Пирр дошел до Пренесты. Молчание Аппиана не может служить доказательством, так как из его Τομαϊκών γ' Σαμνιτική сохранились одни только отрывки в составленных по поручению Константина Порфирородного сборниках.
[73] История переговоров между Пирром и Римом чрезвычайно запутана. Не только в характере царя (см. Poluaen., VI, 6, 3), но скорее в стечении обстоятельств заключалась причина, побудившая Пирра во время своего похода на Рим сделать мирные предложения; это предположение некоторым образом объясняет возникшие впоследствии затруднения. Об этом не существует никаких известий, если только не отнести сюда приведенных в мнимой беседе слов (см.: Dionys. Hal., XVIII, 20): και ήν 6 δήμος άπεψηφίσατο ποιήσας είρηνην. Α может быть, сюда относится предупредительная отправка на родину 200 пленников, что Юстин (Iustin., XVIII, 1) ясно отделяет от переговоров с Фабрицием; едва ли Трог сам сочинил эту отправку.
[74] Dio Cass., см. Mai, p. 172.
[75] Ibid., p. 173.
[76] Сюда же относится интересный отрывок Диона Кассия (см. Mai, loc. cit.): «Пирр очень опасался, как бы римляне не окружили его в незнакомых местах; когда же его союзники рассердились на это (скорее, на то, что он решился отступить вследствие этого), то он сказал, что по самой земле видит, как далеко они отстали от римлян: у римлян земля хорошо возделана и т. д., а у его друзей она до того опустошена, что не видать даже, была ли она когда–нибудь населена».
[77] Арр., Samnit., X, 3; тот же анекдот был рассказан по поводу Кинея, когда он в Риме был свидетелем набора волонтеров. В предании сохранилось лишь это изречение, которое затем по произволу применялось к разным случаям.
[78] Так говорит Аппиан, это подтверждается также кампанией наступившего затем года. Нибур был того мнения, что зимние квартиры заняты были в Таренте. С какой стати, однако, царь удалил бы свое войско от всех занятых им позиций и дал бы, таким образом, римлянам возможность вновь распространиться по краю? Зачем было обременять тарентинцев и луканов зимними квартирами, которые можно было занять в неприятельской земле? Дион Кассий (Dio Cass., fr. 146) и Зонара говорят, что Пирр сам отправился в Тарент; это понятно само собою.
[79] Рукописи Фронтина* (V, 1, 24) называют Semnium, Sitrinum, Serinum, a Cod. Pal. — Firmum; Нибур исправил это в–Ferentinum. Моммзен следует Cod. Pal.; однако при Фирмуме на берегу Адриатики, близ Анконы, эти два легиона были бы чересчур удалены друг от друга, – необходимее было охранять via Latina.
[80] Главное затруднение заключается в хронологии. Нибур с блестящим искусством критика предложил размещение фактов, которое сильно увлекает с первого взгляда, но на самом деле не может быть верным. Наиболее последовательный рассказ о всей войне, а именно Зонары, помещает посольство Фабриция после отступления в Кампанию, затем лишь следовало посольство Кинея. Зонара есть верный эпитоматор Диона, о котором известно, что для древнейших эпох он как главными источниками пользовался Дионисием и Ливием, а к ним присоединял разве еще Плутарха. Из слов «ad urbem Romam processit. С. Fabricius missus… Cineas legatus a Pyrrho ad senatum missus* (см. Epit., XIII) и из выписки у Евтропия (II, 12) также видно, также видно, что изложение Диона (по Зонару) согласуется с Ливием. Fionas (I, 18, 15) приходит к тому же выводу. Нибур утверждает, будто Дионисий оба посольства изложил в превратном порядке; он говорит (XVIII, 5–27) о переговорах между Фабрицием и Пирром и упоминает (XVIII, 7 и 20), конечно, о мире, который отверг сенат; а сверх того, Алпиап (Samnit, 10), которого сам Нибур признает лишь эпитоматором Дионисия, решительно помещает посольство Кинея прежде Фабриция. Плутарх (с. 20), наконец, придерживается такого же порядка, а у него перед глазами был Дионисий, которому он, вероятно, исключительно следовал, несмотря на то, что знал Иеронима. Однако как раз относительно этих переговоров оба автора существенно уклоняются от Дионисия; а именно Аппиан приводит в двух местах разноречивые предания, которые вряд ли находились в таком виде у Дионисия. Наконец, ряд отрывков относительно посольства Фабриция у Дионисия начинается словами: βτι Πύ^ου του Ήπειρώτον βασιλέως επί την Τώμην στρατιαν έξαγαγόντος, έβουλεύσαντο πρεσβευτάς ^ποστειλαι. – Итак, если это начало в императорских выписках не искажено, то он посольство Фабриция поместил не после Кинея, а гораздо ранее, даже прежде того времени, когдако мнению Нибура, последовало посольство Кинея. Изложение Юстина, к сожалению, не отличается точностью, так что им вовсе нельзя воспользоваться, а Valer. Max., II, 7, 15 утверждал, будто возвратившиеся (следовательно, через Фабриция) пленники именно были те самые, которых отправили в зимнюю кампанию, но как рассказчик анекдотов Валерий едва ли может служить порукою в таком спорном вопросе. Итак, нам остается выбрать одно из трех мнений: Ливия с Дионом и Зонарою, Плутарха с Аппианом и Дионисия. Сообщение Дионисия заканчивается выдачею пленников, что должно было служить введением к заключению мира (с. 27), а это указывает лишь на переговоры Кинея; если хронология (с. 5) действительно ошибочна и эпитоматор извратил ее, и если мы верно поняли конец, то вышеупомянутые показания относительно отвергнутого мирного предложения следует понимать так, как было сказано в том месте; – в таком случае Дионисий согласуется в том вопросе с вытекающими из Ливия известиями. – Ливии следовал римским летописцам, а эти вряд ли заменили бы отказ Кинею, – отказ, который в момент такой крайней опасности послужил бы славе Рима, – тем известием, какое сообщено ими. Если у Аппиана и Плутарха встречается более лестное изложение, то это лишь доказывает, что нашлись также охотники прикрасить предание; может быть, Ливии даже говорил, что некоторые авторы сообщают то же самое. Из отрывка у Цицерона (De off., I, 12) ясно видно, что Энний излагает дело в том же виде. – Нибур ссылается на существенную возможность в пользу предшествовавшего посольства Кинея; по его мнению, Пирр, лишь подступив к Риму, мог через Кинея предложить требования, о которых говорит Аппиан; но он мог предложить их также тогда, когда отступил в Кампанию.
[81] По переписи 280 года насчитывалось 278 222 римских граждан, число пленников нельзя определить. – Следуя греческим источникам, Юстин иначе объясняет цель послания.
[82] Я умолчу об известных всем анекдотах по поводу Фабриция; он составляет как бы мифическое олицетворение для всех римских добродетелей той эпохи. Знаменитая беседа у Дионисия, дополненная отрывками Мая, заслуживает так же мало доверия (или, скорее, названия исторической истины), как и история о слонах у Плутарха.
[83] Нибур поместил у себя это последнее сказание: сенат постановил предать смертной казни тех из пленников, которые вопреки данному слову покусились бы остаться в Риме. Так рассказывают Plut., 20 и App., Samnit, 10. В этом случае Нибур тоже ошибается, предполагая, будто оба этих автора заимствовали свое показание у Дионисия; последний заканчивает решительно (XVIII, 27) словами: έφ' & παρακαλείτε με, χαρίζομαι τη πόλει τους αίχμαλώτους απαντάς δνευ λύτρων. Сам Нибур замечает, что в пользу другого рассказа говорит не только известие у Ливия, но также Энний у Цицерона (De off., I, 12) и сам Цицерон (De off., loc. cit и III, 31, 32). Все эти свидетельства вместе с Дионисием доказывают, кажется, что пленники получили полную свободу.
[84] Iustin., XVIII, 2 и Valer. Max., Ill, 7, 10. Крайняя опасность, какая угрожала ближайшей окрестности Рима и которая могла бы побудить Рим принять такую опасную помощь, миновала. Заключенный в наступившем затем году союз между Римом и Карфагеном доказывает, что Рим готов был вступить в договор, по которому он давал бы столько же, сколько получал.
[85] Polyb., Ill, 24; это, вероятно, договор 348 г. (Liv., VII, 27) или 306 г. (Liv., IX, 43).
[86] Valer. Max., Ill, 7, 10.
[87] Plut., Pyrr, 14.
[88] Это no Plin., VII, 24; Seneca Contr., I, p. 66, ed. Bip. прибавляет даже «отпет circumfusam plebem». О том же факте намекает Cic, Tusc, I, 24.
[89] Нибур говорит, будто у одного только Зонары встречается это известие. Судя по словам και της έκ των δώρων αυτού αλλοιώσεως (см.: Mai, p. 167), видно, что — Зонара заимствовал это у «осмотрительного Диона. У Ливия этого известия нет (cf.: XXXVI, 4 и Valer. Max., IV, 3, 14 и Aelian. см. Suidas, ν. δώς), но находилось, вероятно, у Дионисия. Плутарх говорит, что все подарки были отринуты; показание у Юстина и Диодора (XXII, 5, 3) еще важнее, так как оно, вероятно, взято у Тимея; это, впрочем, не значит, чтобы он пользовался непогрешимым авторитетом. Фабриций не служил бы предметом удивления, если бы для контраста не было Руфина. Рим всегда будет достоин удивления, хотя бы и пришлось отрешиться от этих идеальных типов.
[90] Подробнее всего говорит об этом Алпиан: Пирр предложил дружбу и союз, если к нему присоединены будут тарентинцы, если римляне признают свободу и самоуправление остальных греков в Италии, если возвратят луканам, бруттиям, самнитам, давнийцам все отнятое у них имущество. Алпиан, однако, того мнения, что эти предложения были сделаны прежде, нежели Пирр подошел к самому Риму. – Евтропий (Eutrop., 12) говорит: «Ut Pyrrhos earn partem Italiae, quam iam annis occupaverat, obtineret*. He может быть, чтобы он потребовал для себя Кампании или чтобы он не пытался выговорить ее в пользу самнитян. По словам Ливия (Liv., Ер., 13), Пирр предлагал лишь, чтобы ему самому дозволили прибыть в Рим для переговоров о мире. По словам Плутарха (Plut., 18), царь требовал для себя союза, безнаказанности для Тарента и обещал за то свою помощь для подчинения Италии. Словом, все показания не только не удовлетворительны, но даже противоречат друг другу.
[91] Цицерон читал еще эту речь. В летописях Энния (dicere ilia, quae versibus persecutus, est Ennius; Cic, De senect., 6 и там же отрывок) находился, вероятно, более полный текст первоначальной речи, нежели в подделке Дионисия и в заимствованных оттуда отрывках у авторов, начиная от Плутарха до Зонары.
[92] Dio Cass., см. Mai, p. 176.
[93] Ennius, 85, ed. Lips.:
… decretum est fossare corpora telis,
dum quidem unus homo Romae toti superescit.
Об остальном см. Плутарха, Зонару, Eutrop., II, 13.
[94] Plut., 19; Арр., Samnit, 10 рассказывает несколько иначе.
[95] Valer. Max., II, 7, 15; Zonaras; Eutrop., II, 13.
[96] Набор, может быть, начался уже во времена пребывания Кинея; это подтверждается не только анекдотами у Плутарха и Аппиана (с их ошибочной хронологией), а скорее тем местом, какое у Мая (р. 176) занимает отрывок из Диона.
[97] Арр., Samnit, II, 1: έτάρασσε δέ και τά έν Μολοσσοις Οορυβούμενα.
[98] Polyb., XVIII, 11.
[99] Plut., Pyrrh., 21. Это описание в том виде, как оно от Дионисия перешло к Диону, а от него к Зонаре, носит на себе вполне сказочный отпечаток Тимея: прежде всего, дружественные переговоры о том, кому беспрепятственно перейти через реку, так чтобы честь и слава были наградой одной лишь храбрости; потом – направленные против слонов колесницы с косами; затем – грабеж эпирского лагеря своими же вспомогательными войсками, отступление с раненым царем, и т. д.; об этом говорит также Энний (Ennius, Anna!., p. 85, ed. Lips.). Про ту же битву, вошедшую, как кажется, в поговорку (см.: Tinin. Frag., 17 fab. inc., ed. Ribb.), в Риме рано уже сложились легенды с прикрасами: так, например, самоотверженная смерть Деция у Cic, De fin., И, 19; римляне приписывали себе победу. Фронтин (Front., II, 3, 2) сообщает странное известие, будто Пирр поместил на правом крыле эпиротов и самнитов, на левом бруттиев, луканов и салентинов, а в середине тарентинцев, как наиболее слабых, в резерве же всадников и слонов; на каждой стороне находилось по 40 ООО человек. Судя по Полибию (XVIII, 11) и по существу дела, боевой порядок не мог быть таким.
[100] Eutrop., II, 13; Zonaras. Зонара уверяет, что консулы после битвы из–за множества раненых не проникли далее на юг, но перешли в Алулию на зимние квартиры; а потому не следует ли поместить эту битву осенью? Тут все покрыто мраком неизвестности.
[101] Zonaras, VIII, 5: οίκοθεν στρατιωτάς και χρήματα μετεπεμψαπο.
[102] У Нибура (III, 595) собраны самые разноречивые показания. Прежде всего эта история в ее двояком виде была изложена Геллием (III, 8). По словам Валерия (Valerius Antias), Тимохар явился в лагерь и обещал через своих сыновей, бывших кравчими царя, совершить убийство; Фабриций донес об этом сенату, а сенат, не называя, впрочем, предателя, предостерег царя. По словам Клавдия Квадригария, это предложение сделал будто бы Никий (у Aelian., V; Η., XII, 33 – врач ошибочно назван Кинеем) и не сенат, а сам Фабриций уведомил Пирра об измене. Плутарх (Plut., Pyrrh., 21) передает тот же рассказ в малоизмененном виде, но совершенно уклоняясь относительно мнимого письма консулов; он заимствовал известие у Дионисия, который, вероятно, пользовался тем же источником, что и Квадригарий, и с такою же свободой. Рассказ Валерия Антиаса перешел к Валерию Максиму (VI, 5, 1). Ливии пользуется одновременно этИми двумя рассказами; это видно не только из XXXIX, 51, где patres намекают на Valerius Antias, и из XLII, 47, где raedicus заимствован у Квадригария, но также из Аммиана Марцеллина (XXX, 1, 22). Дион Кассий (Dio Cass., p. 539, ed. Mai) следовал Дионисию, но указал, по крайней мере, на замеченное у Ливия уклонение. Я умалчиваю об остальных цитатах по поводу этой столь часто рассказываемой истории, так как ни один из них не указывает на первоначальные источники.
[103] Затруднения возрастают еще из–за известия, которое Плутарх (Par. min., 6) взял из Ηπειρωτικά Критолая, будто оракул предсказал Эмилию Павлу, что он одержит победу над Пирром, если построит алтарь на том месте, где человек с колесницей был поглощен землею; несколько дней спустя после того Валерий Конат видел сон, в котором было указано это место; алтарь был воздвигнут, Пирр разбит, и Эмилий отправил в Рим 160 слонов в виде победной добычи. Эта история довольно бестолкова. Однако не основана ли она на каком–нибудь факте? Я не решаюсь ссылаться в этом случае на авторитет Критолая; мы не знаем, когда и где он жил; см.: Westerman, Quaest. Dem., IV, 9.
[104] Polyb., Ill, 25, 4: και είς την είς την £φοδον.
[105] να εξη βοηΟεϊν άλλήλοις έν τρ των πολεμουμένων χώρα по остроумному наблюдению Ниссена (Die romisch–karthagischen Bundnisse in Fleckeisen, N. Jahrb., 1867).
[106] В таком виде этот союз изложен у Ливия (Liv., Ер., XIII). Диодор (XXII, 7, 5) также говорит о нем.
[107] На монетах он изображается, собственно, не державцем, а в качестве должностного лица (ΕΠΙ IKETA).
[108] Это следует из слова πάλιν у Diod., loc. cit. (Eclog., XXII, 495).
[109] Так называли его Дионисий и Плутарх, а Диодор назвал его Thynion.
[110] App., Samnit., 12: μετά την μάχην και τάς προς * Ρωμαίους συνθηκας είς Σικελίαν διέπλει. А впрочем, никто более не сообщает об этом договоре, который у новейших авторов играет, конечно, важную роль. ^
[111] Diod., XXII, 7, 5.
[112] Plut, Pyrrh., 22.
[113] Судя no Plut, Pyrrh., 9 и Diod., XXII, 8, 2, сыном Ланассы был Александр, а не Гелен, как утверждает Iustin., XXIII, 3.
[114] Iustin., XVIII, 1.
[115] Указанные здесь движения в военном отношении были, конечно, чрезвычайно странны; но мы здесь можем указать лишь на их цель; более отвечающие стратегической славе Пирра подробности исчезли бесследно.
[116] App., Samnit., 11: υποσχόμενος τοΤς συμμάχοις έκ Σικελίας έπανήξειν είς την Ίταλίαν.
[117] Iustin., XVIII, 1: «firmatis sociorum civitatibus valido praesidio*. Пирр перевел в Сицилию всего только 8000 пехотинцев, а потому надо полагать, что он в Италии оставил значительные гарнизоны.
[118] Так значится по исправленному Нибуром тексту Аппиана, у которого пропущено количество всадников. По Плутарху (Pyrrh., 22), царь отправил вперед Кинея, ά$σπερ εΐώΰει προδιαλεξόμενον ταϊς πόλεσι: должно быть, заключены были разного рода военные условия.
[119] Diod., XXII, 8, 3 и Plut., 22 говорят, что весь флот состоял из 200 кораблей с лишком Dionys. Hat, XIX, 6 утверждает, что ему предоставлен был весь сиракузский флот – 200 кораблей.
[120] По Гольму (Gesch. Sic, II, 283), это есть Монте Пеллегрино. Подробности взяты из Диодора и Плутарха (Diod., XXII, 10, 4. 5; Plut., Pyrrh., 23).
[121] Это суть те редкие и прекрасные монеты, изображения которых находятся у Raoul Rochette, Mem. sur les med. Sic. de Pyrrhus, p. 118, pi. 1, n° 9. 10. 17 и 7, 16. Такие же красивые монеты с надписью ΣΙΚΕΛΙΩΤΑΝ Рауль Рошетт поясняет в смысле, какой указан в тексте, и его мнение в некотором роде подтверждается словами Полибия (VII, 4, 5): δν (Πύ#κ>ν) μόνον μετά προαίρεσιν και κατ' εύνοιαν Σικελιώται πάντες ευδόκησαν σφών αυτών ηγεμόνα είναι και βασιλέα. Head (History of the coinage of Syracuse Nun. Chr., XIV, 67), напротив того, пришел к выводу, что эти монеты относятся к более поздней эпохе, ко времени Гиерона; Гольм (см.: Sallets Numism. Zeit, II, 339) присоединился к этому мнению; правда, предположение, будто Гиерон называл своих эллинских подданных сикелами в противоположность жителям римских провинций, не может служить подтверждением этого толкования. Скорее можно согласиться с тем (Head, Hist., p. 87), что медные монеты с изображением Афины Промахос и с надписью ΣΥΡΑΚΟΣΙΩΝ относятся к царю Пирру. Серебряные монеты с таким же типом и с ΒΑΣΙΛΕΩΣ ΠΥΡΡΟΥ приводят в затруднение вследствие их веса (5,88–5,39 г); по Моммзену (R. Munzwescn, S. 85), «монеты сикелов* относятся к известной системе (Litrensystem), которая в Сиракузах, где они чеканились, прекратилась при Агафокле. Вновь исследовать интересный вопрос о монетах Пирра для Сицилии лежит вне пределов моего сочинения.
[122] Зонара говорит: μισθοφόρους έκ της Ιταλίας. Так как луканы, бруттии, самниты не имели никакого повода поддерживать врагов Пирра, то эти наемники могли набираться лишь в римской Италии и притом лишь с римского согласия. В выписках Диодора (XXII, 10, 5) говорится только о том, что требовались вспомогательные войска из Ливии.
[123] Fast. Capit cf. Eutrop., II, 8; Valer.{Max., I, 8, 6.
[124] Cic, Pro Arch., 4; Pro Balb., 22: (cum civitate Heracleensium) prope singulare foedus
Pyrrhi temporibus C. Fabio consuli ictum putatur.
[125] Вероятность этого предположения основана на том, что в следующем затем году римляне сделали завоевания, которые, наверное, побудили бы Пирра согласиться на мир.
[126] Plut… Pyrrh., 23.
[127] Plut, Pyrrh., 23; Dionys. Hat, XX, 8. Сюда относится также отрывок из Dio Cass., p. 177, см. Mai–App., Samnit, 12.
[128] Plut, Pyrrh., 23.
[129] Dio Cass, (см.: Mai, p. 178) вполне согласуется с Iustin., XXIII, 3, 7.
[130] Iustin., loc. cit.: confecto proelio cum superior fuisset.
[131] «Nostro magis milite suas auxit vires, quam suis viribus nos defendit*. – говорят их послы у Liv… XXIII, 42.
[132] Zonaras, p. 49.
[133] Zonaras; Frontin., Ill, 6, 4 говорит: «adsumpta in praesidium Lucanomm man us», не упоминая о Никомахе. Цитадель Кротона была inexpugnabilis (Liv., XXIV, 3).
[134] Paus. VI 3 5.
[135] Flut.,' Pyrrh.] 23; Iustin., XXIII, 3.
[136] Арр., Samnit., 12: έπαμηλΟεν έτει τρίτφ, следовательно, по прошествии лета 276 г.; это было, вероятно, под исход года.
[137] Арр., loc cit., вероятно, преувеличил; по Плутарху, у царя при высадке было, кажется, 20 000 пехотинцев и 3000 всадников; однако и это не совсем верно.
[138] Plut., Pyrrh., 24.
[139] Zonaras, VIII, 6.
[140] Дионисий называет их: Еве гор – Феодоров сын, Балакр – Никандров сын, Динарх — Никиев сын (XIX, 11): τών άθεων και έξαγίστών δογμάτον ζηλωταί.
[141] Эта история рассказывается и упоминается многими. Дионисий, Алпиан, Дион Кассий; Suid. ν. δεισιδαιμονία, по Алпиану, Uv., XXIX, 8 и, 18 и т. д.
[142] Dionys. Hal., XIX, 11; он ссылается также на Проксена; сомнительно, чтобы такого рода δεισιδαιμονία была свойственна характеру Пирра.
[143] Orosius, IV, 2; Augustin., De civ. Dei, III, 17.
[144] Liv., Ер., XIV; Cic, De Div., I, 10.
[145] Valer. Max., IV, 3, 4; Uv., Ер., XIV.
[146] Дионисий говорит: у неприятеля было втрое более войска, а Орозий доводит его даже до 80 000 пехотинцев и 6000 всадников.
[147] Dionys. Hal., XIX, 12, 13, 14; Plut.; Orosius; Liv., Ер., XIV; Florus, I, 18; Frontin., II, 2, 1. Зонара (p. 50) рассказывает странную историю про молодого раненого слона, услышав вой которого, мать побежала назад и произвела сумятицу. Этому молодому слону было, по крайней мере, 30 лет от роду, так как слоны в неволе не рожают.
[148] Iustin., XXV, 3, еще точнее Paus., I, 13: ές τε την Άσίαν και προς Αντίγονον, τους μεν στρατιάν τών βασιλέων, τους δε χρήματα, Αντίγονον δε και αμφότερα αϊτών. Пирр, несомненно, обращался также к Александрийскому двору.
[149] См. Paus. и Iustin., loc cit.
[150] Iustin. Пирр, надо полагать, вернулся в начале 274 года (εξαετή χρόνον άναλώσας, Plut., 26, а не πέμπτψ ετει την Ίταλίαν λιπών, quinto demum anno, как говорит Zonaras, p. 50, 1, 20, Orosius, IV, 2). Семь лет спустя после того, как прибыли первые слоны в Италию (Plin., VIII, 6), они появились в Риме во время торжественного въезда М. Курия Дентата в начале 274 г. (см.: Fast Capit.). Заметка у Плиния (XI, 37 – Sect. 71): post centesimam vicesimam sextam Olympiadem, cum rex Pyrrh us ex Italia discessisset, не дает никакого более точного указания.
[151] Uv., Ер., XIV; Vellei., I, 14.
[152] Uv., Ер., X, 46; XXIV, 9.
[153] Iustin. (XXV, 3) ошибается, когда говорит, будто Пирр, победив Македонию, отозвал своих полководцев из Тарента; однако сын его Гелен вернулся уже прежде.
[154] Florus, I, 18; cf.: Festus, v. picta.
[155] Zonaras; Uv., Ep. t XV; Polyb., II, 24.
[156] Это, несомненно, вытекает из Polyb., I, 8, 2; сбивчивое известие у Зонары – τους Μαμερτίνους…ομολογία (ot 'ΡωμαΤοι) προσεδήσαντο – отнюдь не следует относить к договору между Римом и мамертинцами; этот договор, скорее, был заключен между Римом и Гиероном; см. ниже. – Нибур (с. 634) относит взятие Региона к 269 году, и действительно Dionys. Hal., XX, 7 говорит Γαίος Γενύκιος, тогда как в сказанном году консулом был Л. Генуций. Однако Орозий положительно заявляет, что взятие совершилось sequenti anno после падения Тарента, что и подтверждается сицилийскими событиями.
[157] Orosius, IV, 5, 3 говорит, будто между ними дело дошло до битвы под Тарентом, что невероятно.
[158] См.: Iustin., XVIII, 2, 9; здесь вместо hominis causa Нибур поставил honoris, теперь же это исправлено в ominis causa. Тот же факт упоминают Dio Cass., Frag. Urs., 147; Uv., Ер., 14; Valer. Max., IV, 3: см. Eutrop., П, 15, где названы консулы 273 г.
[159] Страбон еще называет их πόλις ευνομωτάτη; cf.: Aristot., Polit., IV, 4, 3. Там, так же как и в Спарте, делались ξενη^ασίαι (Aelian., Var. Hist., XIII, 16).
[160] Подробности см. в моем» трактате: «Das dardanische Furstenthum* in der Zeitschrift fur Alterthumswissenschaft, 1836, Nr. 104. Я пытался доказать, что впервые там обнародованная, по чеканке сходная с монетами Александра тетрадрахма с надписью MONOYNIOY В… ΛΕΩΕ, составляющая единственный экземпляр, принадлежит тому же царю, который значится также на монетах Диррахия; это тот царь, которого Помпей Трог (Pomp. Trog. Prol., XXIV) называет Monus или Monius, а Ливии (Uv., XUV, 3) – Honunus (Honuni Dardanorum principis filia), Полйбий (Polyb., XXIX, 5, 7) упоминает о нем в формуле την то Μενουνίου θυγατέρα.
[161] Ливии (Uv., Per., XV) после заключенного с Тарентом мира и наказания кампанского легиона в Регионе говорит: «cum legatos Apolloniatium ad senatum missos quidam juvenes» и т. д.

Глава Третья (275-262 гг)

Нашествие галлов. Антигон и Никомед против Антиоха. - Антигон в Македонии. - Победа Пирра над Антигоном. - Пирр против Спарты. - Его смерть под Аргосом. - Усмирение Греции. - Хремонидова война. - Македония - великая держава, - Победа Антиоха над галатами. - Птолемей Филадельф. Киренская война. - Первая Сирийская война. - Смерть Антиоха. - Обзор.

В высшей степени знаменательным явлением представляется совпадение войны Пирра в Италии с кельтским нашествием в земли Гема и в Малую Азию. Там, в Италии, греки приступили, наконец, к наступательному движению против Рима, и стали осуществляться самые выспренние надежды, тогда как здесь эллинский мир чуть ли не в совершенной немощи был готов, как кажется, погибнуть от первого стремительного натиска северных варваров, словно дин а я стихийная сила вторглись они в его высокоцивилизованные области, разорвали искусственные перепутанные нити крайне возбужденной политики и грозили грубою силою сокрушить все общественные условия.
Какая, однако, разница оказалась в исходе в последствиях той и этой борьбы, там ни величайший полководец, ни самое испытанное войско не в состоянии были одержать прочную победу над демонскою силою римского духа; немощно опустилась рука, дерзнувшая нанести ему удар; столкновение с ним причинило как бы истощение и сграх смерти; от его взора Медузы пошатнулся и стал распадаться греческий мир, и, как бы пораженный ужасом, он умер в немощных судорогах.
Причиненная гальскими ордами гибель была, казалось, внезапнее, страшнее, неизбежнее; они вторглись в эллинский мир в такое время, когда там все находилось в сильнейшем разладе и смятении. Престарелого Селевка, победившего Лисимаха, убил Птолемей Керавн; лишившись египетского царства, которое отец по пристрастию и расчету передал его младшему брату, Керавн задумал возместить эту утрату двойным венцом Фракии и Македонии. Антиох выслал, правда, войска, с тем, чтобы отомстить за смерть отца и спасти его завоевание; но явился Антигон Гонат, с тем, чтобы с оружием в руках предъявить свои старейшие права на Македонию. Но молодой египетский царь в своих же интересах, с тем чтобы удалить брата, желал обеспечить за ним его новые приобретения. Спарта, войдя в соглашение с Египтом, восстала и с обычным воззванием к свободе побудила эллинов изгнать гарнизоны и тиранов, при посредстве которых Антигон удерживал та собою города; она напала а этолян, союзников Антигона; тем временем Птолемей, с помощью флота восставшей за свою свободу Гераклей, одержал на море победу над Антигоном, а союзный с ним вифинский царь, напав врасплох на Антиоха, уничтожил его войско. [1] Это было летом 280 года. Казалось будто здесь, в Элладе, в Македонии, на всем протяжении эллинского мира еще раз все готово было подвернуться перевороту. Пока Пирр проникал в Италию, в то же время четыре ахейские города решились на первые попытки к свободе. [2] Египет напал на южную Сирию в царстве Селевкидов, [3] и владычество Антиоха в Малой Азии пошатнулось. Мало того: гераклеоты спешили воспользоваться вифинским междоусобием; [4] эллинские города Малой Азии, которых поработил царь Лисимах, надеялись с падением его власти, вновь добиться свободы. Однако Селевкид не уступал им ни пяди той власти, какою пользовался над ними Лисимах; тем еще ревностнее пытались они восстановить свободу, за которую торжественно поручился им Александр; Великий. Македония скорее всего могла бы подать помощь; но помышляя лишь о своем владычеств, Птолемей Керавн напал на дарданцев и на сына Лисимаха, - на претендента его престола; [5] всюду царило смутное треволнение.
Тут-то как раз и нахлынули кельты. Мы изложим здесь эти события настолько, насколько окажется необходимым для понимания дальнейших происшествий. Еще в исходе 280 года кельты победили и убили Птолемея; они наводнили Македонию, самым ужасным образом опустошали селения. Вскоре не стало никакого порядка: Птолемеев брат, Мелеагр, по неспособности был отвергнут по прошествии двух месяцев; возведенный на престол племянник царя Кассандра, Антипатр, также не был в состоянии помочь беде. Устранив его, [6] Сосфен собрал наконец вокруг себя войско; едва успел он очистить край, как летом 279 года вновь появилась другая страшнейшая орда под предводительством Бренна; одна толпа в стране дарданцев отделилась от всей массы, с тем чтобы под начальством Лутария и Леоннария напасть на Фракию и Византию; главная ватага нагрянула на Македонию. Сосфен оборонялся по мере возможности. Вновь опустошив разоренный уже край, дикие толпы через Фессалию нахлынули на Грецию. Греческое войско собралось, правде, в Фермопилах; однако, Спарта не выслала не одного отряда на помощь и отказалась заключить перемирие с мессенцами, так что и они тоже не могли выступить; опасаясь Спарты, аркадцы, также не решились принять участие в обороне; [7] пелопоннесцы говорили, что у варваров нет судов для переправы к ним, а перешеек они успеют преградить окопами. Вследствие этого из всего Пелопоннеса не прибыло никакого войска, на даже из городов, в которых все еще стояли Антигоновы гарнизоны или властвовали преданные ему тираны; отряды явились только из непосредственно угрожаемых областей, из Беотин, Фокиды, Опунта, из Мегары, Афин и от этолян; царь Антиох прислал 500 воинов, Антигон столько же; он, как видно, с разумной предусмотрительностью берег свои силы.
Кельты в самом деле встретили отпор в Фермопилах; одна из их шаек, проникши в Этолию, была уничтожена этолянами и прибывшими на помощь из Патров ахейцами. Когда же, наконец, вследствие измены, кельты прошли через Фермопилы и проникли далее, то потерпели дельтфийское поражение; сам Бренн пал. Они однако не были уничтожены; им преградили только дальнейший путь. Обремененные добычей, они отступили; одни отправились восвояси, в Галлию, а другие, кордисты, под предводительством Бафаната расселились по Дунаю, откуда прибыли; [8] некоторые из них засели в злополучной Македонии. Сосфен умер; три претендента зараз заявили свои права на престол, а в Кассандрии явился тираном страшный Аполлодор. Истребляя трибаллов, гетское царство Дромихета, самая опасная толпа кельтов под начальством Комонтория проникла во Фракию. Там ужасно свирепствовали уже 20 000 человек с Леоннарием и Лутарием во главе; они собирали контрибуцию с приморских городов, даже укрепленная Византия заплатила им дань, Лисимахия была взята. Затем они обратили взоры на богатое азиатское побережье по ту сторону Геллеспонта и стали порываться туда; они требовали, чтобы наместник Антиоха, Антипатр, дал им средства переправы; переговоры затянулись, и, наскучив ожиданием, Леоннарий с одним из отрядов вновь напал на Византию, а Лутарий тем временем захватил пять кораблей, которые Антипатр под предлогом посольства прислал для наблюдения за варварами. На этих судах он переправил своих людей, [9], нагрянул прежде всего на Илион, который должен был служить ему разбойничьим притоном. Вскоре он покинул это неукрепленное место, [10] затем начал нападать на города Азии. Комонторий же утвердил свое владычество по обе стороны Гема, а именно царство Тилиса, прозванное по его замку в горах.
Нам мало известны в их главных чертах отношения, существовавшие в то же время между Антигоном и Антиохом. Во всяком случае ни тот, ни другой не думали отказаться от обильной претендентами, но при всем том лишенной владетеля страны, от Македонии и Фракии. Но сирийскому царю пошетала главным образом Вифиния. Лишившись войска после нападения 280 года, он снарядил новый отряд против Никомеда, который поспешил воспользоваться пособием гераклеотов, усгупив им Тиос, Киер и Финскую область. В финском крае власть захватил 6paт его Зипет; когда явились гераклеоты, с тем чтобы вступить во владение, то он их разбил; [11] ему достались также остальные части Вифинии, Никомеду пришлось прибегнуть к иным средствам, чтобы не лишиться всего.
Между тем пал Птолемей Керавн, союзник Никомеда и гераклеотов; кельты наводнили Македонию во второй раз, Фракия находилась уже во власти Леоннория и Лутария. Можно ли предположить, чтобы Антиох покусился занять прибрежье Фракии? Ведь в наступившую затем весну (278 г.) это был тот самый стратег азиатского поморья, который вступил в переговоры с Лутарием; на европейском же берегу не было и следа сирийскою гарнизона. Однако Мемнон заявляет: "в то самое время (когда воевали из-за Финской области) вспыхнула [12] также борьба между Антигоном и Антиохом; тот и другой снарядили значительные войска, и война длилась довольно долго; союзником Антигона был царь Никомед, а к Антиоху пристало много других. Прежде своего столкновения с Антигоном Антиох напал на Никомеда; однако тот собрал военные силы частью из разных мест, частью послал за помощью к гераклеотам и получил от них 13 триер; он выставил их вместе со своим флотом против Антиоха. Простояв некоторое время друг против друга, оба флота, не решаясь вступить в бой, разошлись. Вскоре после того Никомед навербовал кельтских наемников. Ведь сирийский флот не смог принудить вифинцев вступить в бой; а это для него равнялось поражению.
Ливий сообщает: "Никомед вывел из Византии Леоннария с его ордами и присоединил их к наемникам Лутария; тогда наконец побежден был Зипет в Финской области". [13] Хронологическая связь этой борьбы неясна; во всяком случае кельты из окрестностей Византии переправились в Азию после лета 278 г., [14] вероятно лишь весною 277. Следовательно до этого времени сирийский и вифийский флоты стояли в бездействии друг против друга; когда кельты проникли в Фессалию, то довольно долго длившаяся борьба между Антигоном и Антиохом не повела еще к решительному столкновению. Понятно, отчего Антигон в ноябре 279 года послал к Фермопилам всего только 500 человек; армия. Антиоха находилась близко оттуда, и он послал столько же. Эти небольшие отряды сражались там все еще бок о бок друг с другом.
Таким образом факты понемногу выясняются. Лишь после того, как кельты отхлынули из Эллады, весной 278 г. началась собственно борьба между Антиохом и Антигоном. Это, надо полагать, была морская война; Антигону надлежало преградить неприятельскому флоту путь в Македонию; ему необходимо было сосредоточить здесь все силы, каким позволяли располагать волнения в сирийской области; понятно, что часть флота, какую можно было выслать против Никомеда, была слишком слаба, для того, чтобы отважиться на битву. О дальнейшем ходе войны из-за Македонии не имеется никаких известий; однако, первая морская битва, как кажется, решилась в пользу Антигона. [15] Воина, как гласит единичное, но достоверное известие, велась в Азии. [16] Во всяком случае, Антигон тотчас же вслед затем явился с блестящим флотом поблизости Лисимахии. Сюда прибыли к нему послы кельтов от Комонтори), [17] с тем, чтобы предложить ему торговый договор; он великолепно угостил их, показал им свой флот, свое войско, своих слонов; несмотря на то дикие шайки, желая получить добычу, все-таки нагрянули; они застали лагерь покинутым и разграбили его; потом подошли к берегу, с целью завладеть также кораблями; однако, гребцы с кораблей и часть воинов, спасшихся с женами и детьми на суда, кинулись на хищников и перебили их. Затем подоспел Антигон с войском и довершил поражение. [18] Это был самый блестящий боевой подвиг, имя Антигона проcлавилось, даже варвары стали бояться его. [19]

Теперь он мог направиться в Македонию. О претендентах Птолемее и Арридее и помину не было; однако все еще держался племянник Кассандра, Антипатр. Антигон присоединил к себе наемных кельтов под начальством Бидория; это была, вероятно, толпа, которая, вернувшись из Дельф, осталась в Македонии и предпочла поступить к нему в наем, тем более, что ее напугала участь собратьев на морском берегу; 9 000 воинов подрядились по одному золотому с души и потребовали заложников. Антипатр вскоре был разбит; но тогда варвары стали требовать такую же плату за каждую из жен и за каждого из детей. Не время было теперь вновь рисковать всеми только что достигнутыми успехами, ни также обнаружить перед варварами уступчивую слабость; дикая орда с угрозами двинулась уже в путь. Антигон отправил за ними гонцов и велел прислать вождей дли получения денег; когда они прибыли, го он сказал, что отпустит их только тогда, когда возвратят его заложников и примут плату по золотому на воина. [20] Таким путем Антигон избег опасности. До наступлении половины лета 277 года Македонское царство перешло уже в его власть. [21]

Следуя успешному примеру Антигона, Никомед вызвал кельта Леоннария из Византия и подрядил его вместе с шайками Лутария. По договору с семнадцатью князьями значилось: "Они во всякое время обязаны служить ему и ею наследникам верой и правдой, ни к кому не поступать на службу без согласия Никомеда, иметь с ним одних и тех же друзей и врагов, и в особенности быть готовыми на помощь византийцам, гераклеотам, халкедонянам, тианцам, киеранцам и некоторым другим. [22] Их было более 20 000 воинов; первую войну они повели с Зипетом, который недавно разбил гераклеотов в финской области, за которого вообще восстала большая часть Вифинии. Он был разбит, вифинская страна вся перешла во власть Никомеда, обещанное побережье было передано гераклеотам, движимое имущество побежденных досталось в добычу варварам. [23]

Ни Ливий, ни Мемнон не упоминают о том, что Никомед с этими галатами, как недавно еще предполагалось, воевал с Антиохом; оба писателя, напротив того, сообщают, что тотчас же после вифинской войны галаты стали совершать свои опустошительные набеги в Азии, они навели ужас на весь край в пределах. Тавра, разбились в Малой Азии на шайки с щелью грабежей, так что трокмы взяли на свою долю берега Геллеспонта, толистобои Эолию и Ионию, а тектосаги - внутренние области. Судя по некоторым сохранившимся известиям, набеги их простирались до Эфеса [24] и Милета, [25] до Фемисония на карийской границе. [26]

Мы не знаем, чем кончилась борьба Антиоха с Никомедом; во всяком случае, судя по всему вышесказанному, не вероятно, чтобы после войны с Зипетом кельты ратовали еще также против сирийского царя за Никомеда, Упоминается между прочим о битве, в которой Антиох разбил кельтов; [27] если б они в по время сражались на вифинской службе, то от такого поражения это маленькое царство несомненно пало бы окончательно. Упоминается, однако, о том, что в Азии Антигон и вифинский царь вели борьбу против кельтов. [28] Не подлежит сомнению, что они восстали против того, с кем недавно лишь заключили союз; они в это время, вероятно, и стали требовать, чтобы им уступили особую область. Антигон же был союзником Никомеда, после одержанной над сирийским флотом победы он также пользовался владением в Азии, и между прочим распоряжаться в Питане; [29] его спасительное влияние простиралось, как кажется, до Карии; книдяне соорудили в честь "радушного героя Антигона" святилище с ристалищем, с каруселью и фимелою для мусических состязаний и в священной роще изображение играющего на сиринге пана.
Борьба завершилась тем, что галаты заняли часть вифинской и несколько северных полос фригийской области по направлению к Га лису. [30] Все, как надо полагать, согласились между собою искупить наконец добровольными уступками спокойствие, которое все-таки не успели восстановить. С тем, чтобы достичь этой цели Антиох и тогда уже, а может быть, даже прежде того, признал царя вифинского, отказался от своих прав на Гераклею и Македонию; не подлежит сомнению, что по поводу этого мира [31] он помолвил свою сестру Филу за Антигона, [32] который, вероятно, возвратил все, что приобрел по ту сторону Геллеспонта, а именно Карию, как кажется с условием, признать и гарантировать свободу и права тамошних эллинских городов. [33] Не известно, было ли что-нибудь постановлено также касательно права на фригийские берега, которыми, по-видимому, пытался уже завладеть Комонторий, основатель кельтского царства Тилиса. [34]

В этих уступках, если они были сделаны, ясно обнаруживается светлый разум, каким всегда отличалась политика Антигона; для нею никакого проку не было в отдаленном и ненадежном владении, которое его только запутывало бы в нескончаемые войны с крайне сомнительным исходом; уступив же Антиоху эти области, он не только заручился основою для дружеских сношений, но предоставил ему также оборону тамошних городов от кельтов. Таким образом сирийским войскам предстояло вести с ними борьбу по сю сторону Тавра, благодаря чему Македония была ограждена от новых притязании Селевкидов. Вследствие свободы этих эллинских городов образовалось нечто вроде нейтральной полосы между обоими государствами, и сверх того это могло служить как бы оплотом от нового натиска Лагидов; а если гарантия этой свободы утверждена в мировом договоре, то она давала македонскому правительству важное и в высшей степени популярное право зорко, следить за политическим положением этих беретов.
Отношения Македонии к Греции были такого рода, что для их восстановления требовалась вся энергия царя при самых сосредоточенных его усилиях. Вследствие нашествия кельтов и анархии в Македонии всюду господствовало опустошение, смятение, разорение; необходимо было укрепить границы, восстановить порядок внутри, вновь заселить опустевшие области, возбудить сношения, деятельность, доверие; пришлось как бы вновь создавать царство; Для того чтобы вся Греция не подвергалась грабежу диких варварских орд, разорявших Малую Азию в течение десятилетия, необходимо было, чтобы сильная Македония подобно валу охраняла эллинские области; Антигон же, победитель при Лисимахии, скорее всякого другого в состоянии был отразить натиск варваров. [35] Правда, в древних преданиях не сохранилось ничего об этой значительной деятельности Антигона; в них сказано лишь, что он положил конец деспотическому владычеству Аполлодора в Кассандрии. [36] Тиран окружил себя галльскими наемниками; когда Антигон напал на него, то Спарта поспешила подать помощь Аполлодору. Десять месяцев длилась осада без всякого успеха. Наконец, Антигон отступил со своим войском; под городом остался только вождь корсаров Аминии из Фокиды, с несколькими из этолийских пиратов и с двумя тысячами человек пехоты; он обещал тирану вступить с ним в дружеские сношения, примирить его с. царем и снабдить нуждавшийся осажденный город обильными припасами. Таким образом Аминий усыпил деятельность Аполлодора, сам же подготовил все, с тем чтобы взять город врасплох. Нападение удалось, пираты взошли на слабо охраняемые стены; город был взят без дальнейшего сопротивления и возвращен государству. [37]

Немало удивляет пас присланная спартанцами помощь; можно судить по этому, как дальновидна стала опять политика государства с тех пор, как оно приобрело опору в египетском союзе, или вернее, как политика Лагида сумела воспользоваться Спартою. Вследствие этого и вспыхнула известная уже священная воина 280 года, благодаря которой четыре ахейские города изгнали македонский гарнизон. [38] Осенью 279 года Спарта могла воспрепятствовать мессенцам и аркадцам двинуться к Фермопилам. В Аргосе также не было уже ни македонского эпимилета, ни гарнизона. Вероятно, в одно время с посылкою в Кассандрию спартанцы двинулись под предводительством Клеонима к Трезену, где стоял македонский гарнизон под начальством Эвдамида. Клеоним окружил город; он велел метнуть туда несколько стрел с прицепленными к ним записками, в которых извещал горожан, что пригнел освободить их. Отпущенные им без выкупа пленники подтвердили слова спартанца. Вследствие этого в городе возник мятеж; в это время осаждающим нетрудно было проникнуть в него и завладеть им. Затем в город назначили спартанский гарнизон и гармоста. [39]

Влияние Антигона в Пелопоннесе явно сократилось, он поручил стратегию в Греции и на Эвбее своему единоутробному брату Кратеру, [40] который, однако, не мог, по-видимому, справиться с возраставшим волнением. Освободившиеся четыре города в западной Ахайе не подчинились уже вновь. Затем восстал также Эгион (276 г.), изгнал македонский гарнизон и примкнул к упомянутым союзным городам. [41] Правда, Ахейская область, находясь в стороне от великих, долгое время потрясавших мир военных действий, менее всех других греческих областей подверглась бедствиям, а распространившаяся по Греции чума почти не коснулась этого приморского края. [42] Когда же еще Эгион, этот важнейший город Ахайи, в области которого находились союзное святилище Зевса Омагирия и храм Деметры Всеахейской, [43] то пробудилось воспоминание о лучших временах и желание вернуть их и упрочить вновь добытую свободу. Таким образом пять городов, Патры, Эгион, Дима, Тритея и Фары возобновили древний союз [44] и составили союзную грамоту, существенные постановления которой обусловились преимущественно отвечавшими тому времени отношениями. Главною целью было сохранить друг друга от нападок извне и от властолюбия тиранов: эти пять политий должны были составить союзное государство, одно неразрывное целое, от которого отдельные члены состояли бы в одинаковой зависимости и пользовались бы самостоятельностью лишь в делах внутреннего управления; сверх того было прибавлено, что всякий город, пожелавший присоединиться к союзу, будет принят на равных правах с остальными. [45]

Это был зародыш учреждения, которому суждено было возыметь высокое значение для Греции; это было ядро свободного федеративного строя, которого Греция давно уже, но тщетно добивалась. Добровольно отрешаясь от своей ревнивой самостоятельности и исключительности, эллинские политий вступили в состав организации политической общины, в пределах которой каждому отдельном) городу предоставлялась лишь муниципальная самостоятельность и которая управлялась уже не демосом, а властью, избранною в общем собрании союза.
Правда, союз лишь впоследствии достиг внутри более развитой организации и вместе с тем более широкого политического значения; однако и теперь уже, в самых начатках его, сложившаяся в нем идея животворно повлияла на соплеменные города; союзники ревностно пытались освободить и их. С помощью федерации граждане Буры под предводительством Марга Керинейского убили тирана города и присоединитесь к союзу; увидев, что всюду изгоняют и убивают тиранов, Исей Керинейский сам отрекся от власти и, добившись безопасного положения, предоставил городу пристать к союзу. [46] Вскоре затем остальные города в этой об части, Леонтий, Пеллена, Эгира - также были освобождены; союз захватил всю небольшую Ахейскую территорию. [47] Во главе его были два стратега, избираемые погодно, сверх того по одному демиургу в каждом из городов, наконец грамматеус, нечто вроде президента союзного coвета. Этот сановник выбирался поочередно в каждом из десяти городов; по его имени назывался год. [48] Два раза в год, но каждый раз лишь на три дня, назначалось общее собрание народа в Эгионе.
Однако, разве Македония могла спокойно смотреть на эти перемены? Едва оправившееся государство было вновь расстроено. В начале 274 года Пирр вернулся из Италии; после поражений в истекшем году он тщетно обращался к Антигону и другим царям с просьбою о помощи и вынужден был покинуть всю Италию за исключением Тарента. Тавлантинская область была занята дарданцами. Керкира утрачена, Акарнания освободилась. [49] Теперь Пирр жаждал мести; [50] ему нужна была война, чтобы поддержать и увеличить свое войско; ему во чтобы то ни стало хотелось вернуть все свои потери. Навербовав толпу галлов, он отрекся от мира с Антигоном, а между тем отважный сын его Птолемей с небольшим отрядом опять взял Керкиру. [51] Тотчас же с самого начала войны ближайшие города отворили ворота Пирру, к нему перешли 2000 солдат. Потом он направился к проходу, которым с запада открывается доступ в Македонию. [52] Там встретил его Антигон со свои; войском, главную силу которого составляли кельтские наемники. Легкие отряды Антигона были сразу опрокинуты при первом натиске; кельты тщетно оказали самое упорное сопротивление, они были изрублены; слоны, которым эпироты преградили отступление, сдались; их тут же направили против македонской, не вступавшей еще в бой фаланги. Оторопев и смешавшисъ, она поджидала врага; когда же, как рассказывают, Пирр подал знак рукою и стал звать по именам некоторых их македонских стратегов и таксиархов, то все отреклись от своего царя и предались победителю. [53] Как бы то ни было, во всяком случае войско Антигона рассыпалось, а в особенности его кельтские отряды были уничтожены; он бежал до самого берега, а там, в Фессалонике и окрестных приморских городах, стал вновь снаряжаться к войне.
Надписи, которыми Пирр посвятил галльские трофеи в храме Итонской Паллады в Фессалии, а македонские - в храме Додонского Зевса, [54] свидетельствуют о важном значении этой решительной победы над Антигоном. Фессалия и так называемые верхние области Македонии находились в его власти. Город Эги при входе в Эмафию, эта родина македонского царства, был также взят [55] и подвергся жестокой каре; оставленные там Пирром вместо гарнизона 2000 галлов, желая добычи, вскрыли гробы древних царей, разграбили их и, довершая святотатство, разбросали их останки. Пирр, однако, не наказал их, несмотря не то, что македоняне громко выражали свое негодование. Не рассчитывал ли Антигон не это настроение народа? Он навербовал новые толпы галлов и двинулся с ними на эпиротов. Птолемей, сын Пирра, по отваге и по силе походивший на отца, подоспел к; самой битве; Антигон был вновь разбит, войско его было уничтожено; ускользнув лишь с семью спутниками, он едва успел скрыться. Приморские города опять дали ему убежище; он знал, что Пирр, подобно игроку после удачной ставки, будет порываться к новым отважным подвигам. [56]

И в самом деле, таков был Пирр, этот истый эпигон дикой отважной эпохи диадохов; он более всех походил на великого Александра, но только он не исполнился высокой идеи македонского царя. Его с юных лет подстрекал неистощимый порыв к отваге и борьбе; он пользовался всяким представлявшимся к тому поводом и проявлял при этом свое счастье и свое мастерство; по как только миновали властности и риск, то потухало и его честолюбие и рвение, как будто утвердить за собою добытое или питать помимо боя другие побуждения было недостойно царя. Он хотел быть только воином; ему не было дела ни до искусств, ни до наук! Война была для него не политическим средством; удалой натиск, быстрая предприимчивость, кровавое решение дела, вот в чем состояла вся его политика. Он два - три раза овладевал Македонией и вновь терял ее; он пошел в Италию, имея в виду завоевать Сицилию, Ливию, весь мир. Правда, там его встретил сильный, твердый, воинственный народ; царь победил, но не одолел его; с возраставшею опасностью закалялись энергия и мужество римлян; на краю погибели они восстали с новою силою; они знают, за что ратуют. Тогда царь убедился, что ему необходимо освоиться с постоянством, осторожностью, с самою упорною настойчивостью; в нем возникло чаянье будущей опасности, ввиду которой смутная тревога боевой сгрести стада увлекать его к великой цели. Однако, ни одно из его предприятий не удалось. Он взывал о помощи, его не поняли. Исполнившись великой идеи о спасении греческого мира, он из Италии поспешил восвояси, решаясь быть его поборником, и потом вернуться для возобновления борьбы с Римом... Но эти италийские впечатления исчезают в родной обстановке, его увлекают запутанные, расшатанные условия /эллинского мира, они вновь подстрекают его страсть к подвигам, вновь возбуждают в нем призрачные надежды. Македония рушилась с одного натиска, ужасные галлы были разбиты; в Греции также следовало разгромить власть Антигона и вообще всякое постороннее господство, затем устремиться в Азию, и весь мир будет принадлежать ему.
Антигон только и ждал, чтобы он из Македонии ушел в Грецию. Это был характер совершенно противоположный тому, который был у рыцарственного царя - его отца, к нему, казалось, не перешло ничего отца его Деметрия, он как бы все унаследовал от своих дедов, от Антигона и Антипатра, а именно, от левого неутолимое рвение во что бы то ни стало добиться намеченной цели, а от последнего разумную уверенность в выборе средств, которую никакие неудачи не могли разбить. Но и того и другого превосходил он высшим образованием и уважением к л ему; он, конечно, постиг свое положение в том теоретическом духе, которым прониклась его эпоха. Он в особенности сочувствовал стоицизму, но бывший его наставник, Эвфант Мегарик, посвятил ему свое сочинение "О царском достоинстве". Что же касается поэзии, го ему хотелось бы астрономическое творение Эвдокса изложить в приятном и поучительном виде; земледелие в особенности интересовало его. Это был характер, лишенный восторженности, вполне рассудительный и просвещенный, свободный от религиозных предрассудков, от иллюзии, человек с известными принципами, исполненный чувста долга. Строго и почтительно исполнял он свой сыновний долг в отношении к отцу; он подчинялся его приказам; предлагал себя в заложники для его освобождения; мало того, готов был отказаться от всего, что можно было еще спасти, от всяких прав, лишь бы выручить его, Точно так же верен он своему отцовскому долгу: строго относится к своим детям, заботился об их образовании. Но он решительно отделяет свое положение в качестве политического деятеля от нравственных обязанностей своей частной жизни; там цель для него превыше средств; унаследованные от отца права, царское имя, которого избегал при его жизни, все это он принимает на себя отнюдь не с ревностью честолюбца, а напротив, как долг, которому обязан посвятить себя; блестящим рабством называет он царскую власть. [57] Куда бы ни забросила его судьба, он неизменно имел в виду свою цель; его ничем нельзя сбить с пути, ни ослепить; даже успех не соблазнял его высшими надеждами; если же он, как казалось, чересчур заносился, то поступал" таким образом лишь с тем, чтобы воспользоваться добычею и потом, отрекшись от нее, выговорить себе взамен того некоторые уступки для своих целей. Это одна из тех политических натур, перед которой преклоняются не только слабые, но и восторженные люди. Пирр называл его бессовестным, оттого что он вместо философской мантии добиваться порфиры: однако, время рыцарства и авантюристов миновало, и уж никак не Пирр, а скорее Антигон обнаруживал царские признаки новой эпохи. Их война была борьбою двух эпох, и в конце концов политик одержал победу над героем,
При войске Пирра в Македонии находился спартанец Клеоним; завоевание Эдессы (Эг) было его делом. Это был тот самый Клеоним, которому 36 лет тому назад, по смерти отца его, геронты отказали в царском достоинстве, вручив его сыну старшего его брата, Арею. С этих пор Клеоним вел беспутную, исполненную безрассудных и отчаянных приключении жизнь; он некоторое время состоял со своими наемным войском на службе тарентинцев и рыскал по Италии, потом пытался утвердиться на Керкире, затем воевал опять в Беотии с Деметрием. Наконец он опять явился в Спарту. Тут, как оказалось, в среде олигархии города обнаружился внутренний разлад. Вероятно, Арен после злополучного похода 280 г. лишился своего влияния. Его пышность и царский образ жизни, [58] его связь с Египтом служили достаточным поводом для враждебных возбуждении; в 279 г. уже именно Клеоним отказался заключать с мессенцами договор, так что они не могли отправиться к Фермопилам; вскоре после того он попел войско на Трезен и посадил там гармоста. [59] Его брак с молодою прекрасною Хелидонидою их другого царского дома [60] состоялся, вероятно, в связи с политическими условиями; он приобрел приверженцев во внутренних городах; возмутить чернь против олигархии, ниспровергнуть правление, утвердить действительное царское достоинство, вот что имел он в виду, однако его молодая жена поддерживала любовную связь с юным сыном Арея, с Акротатом, которой публично похвалялся любовью Хелидониды; брак Клеонима стал явным скандалом; вследствие этого он в припадке гнева, как говорят, покинул Спарту, [61] не подлежит сомнению, впрочем, что его изгнала олигархическая реакция.
Он отправился к Пирру; посоветовал ему предпринять поход в Пелопоннес: там царю нетрудно будет овладеть городами, все уже подготовлено для этого, везде возникают мятежи. Прельстила ли Пирра мысль выступить освободителем греков? - В Ахайе изгнаны били последние тараны, и всюду пробуждался прежний республиканский дух против деспотов, эпимелетов с гарнизонами Антигона, Может быть, впрочем, он задумал вмешиваться в дело, прежде чем свобода успеет принять широкие размеры, с тем чтобы впредь самому занять роль македонян в Греции. Или вздумалось ли ему основать царство для отважного мужа? не признавал ли он необходимым сперва уничтожить приверженцев Антигона в Греции, с тем, чтобы потом окончательно подавить их в Македонии? [62] Он скоро решился и двинулся из Фессалии к югу. С ним был его храбрый Птолемей, также Гелен, которого он вызвал их Тарента. Пирр переправил через Коринфский залив к берегам Пелопоннеса 25000 человек пехоты, 2000 всадников, 25 слонов. Там ожидали его послы ахейцев, афинян, мессенцев; вся Греция в величайшей тревоге ждала, что-то будет, [63] Он двинулся на Мегалополь; явившимся к нему спартанским послам царь объявил, что пришел освободить подчиненные Антигону города. [64]

В единственных дошедших до нас выписках из описания Филарха умалчиваетея о существенных пунктах; в них вовсе не упоминается о том, что Пирр требовал от спартанцев принять Клеонима и передать ему владычество; что они, однако, отказали ему в этом; [65] что к ним поспешили на помощь из Аргоса и Мессении где господствовавшей доселе партии угрожала такая же участь, какая постигла ее в Аркадии. [66] Царь Арей находился на Крите, где он сражался за гортинцев, а внутренние города в Лаконии с злорадством смотрели на бедствие надменной Спарты и ее олигархии. Не встречая никакого сопротивления, грабя и опустошая, Пирр шел вниз по Эвроту. Близ города загорелась битва, царь одержал победу; спартанцы отступили в город; [67] казалось, все было решено; друзья Клеонима и илоты разукрасили уже его дом и снарядили пиршество, как будто Пирр в ту же ночь будет там ужинать? Клеоним настаивал, чтобы он тотчас велел атаковать город. Пирр отложил атаку: с тех пор уже, как на Спарту напал Деметрий, город был обведен глубокими рвами и крепкими палисадами, а в наиболее доступных местах даже окопами. В самом городе возникло крайне замечательное движение; после первого поразившего всех страха, когда миновала крайняя опасность, возникла самонадеянность, пробудилось воодушевление. Ночью совещалась герусия: решено было женщин и детей отвезти на Крит, тогда как мужчины должны были оборонять город до последней крайности. Тут, как рассказывают, Архидамия с мечом в руке вошла в собрание: требовать, чтобы спартанские жены пережили гибель города, значит опозорить их. [68] Тогда поневоле воспользовались пособием жен и девиц; бодрым духом стали снаряжаться на крайнее сопротивление; соорудили новые окопы, город окружили обозом, так чтобы преградить доступ слонам. Жены и девицы приходили на смену мужчин и строили окопы с целью дать воинам отдохнуть для битвы наступавшего дня. Когда настало утро и неприятельские полки выстроились, то спартанские жены и девицы передали мужчинам оружие: "отрадно победить на глазах отчизны", Пирр наступал уже; закипела жесточайшая битва; обойдя новые окопы, Птолемеи пробивался близ реки; Акротат бросился на него, отразив галлов и хаонов; при восторженных кликах спартанок, обагренный кровью, он вернулся в через город к своим соратникам, которые с таким же успехом отразили натиск Пирра. Бой длился до самой ночи; наутро он опять закипел. Женщины то и дело подавали сражавшимся стрелы, приносили пищу и питье изнуренным воинам, относили раненных в безвластное место. Наполняя ров трупами и хворостом атакующие снаряжают таким образом мост для переправы. Тут в жесточайшей стычке Пирр пробился сквозь военный обоз; восседая на коне, он порывается уже вперед, сужаемою силою сокрушая всякое сопротивление; все, казалось, погибло. Вдруг стрела поразила его лошадь; став на дыбы, она опрокинулась и повергла царя наземь; натиск на мгновение прекратился; пользуясь этим, спартанцы сомкнулись вновь и оттеснили врага. Спарта была пока спасена, однако бой стоил многих храбрых воинов. Пирр во всех пунктах велел приостановить битву: он полагал, что Спарта не станет выжидать нового штурма и уступчивее отнесется к его требованиям. [69]

Царь, как кажется, держал в осаде город, в котором усиливались укрепления; новые попытки взять сто не удались; женщины и старики приняли участие в обороне. Вследствие этого война здесь затянулась. Тем временем Антигон вновь восстал в Македонии, опять завладел ее городами; он предвидел, что Пирр, одолев Спарту и Пелопоннес, снова нападет на Македонию; [70] ему надлежало спасать ее в Пелопоннесе. Он отправил уже из Коринфа вождя пиратов Аминия с войском в Спарту; это подкрепление прибыло к спартанцам в то самое время, как царь Арей со своими отрядами вернулся из Крита. Охрана и защита города могла теперь устроиться более правильным образом, а Пирр готовился уже занять в Лаконии зимние квартиры. Антигон между тем прибыл в Коринф; он имел в виду через Аргос проникнуть в Лаконию. Отнюдь не дружественная с ним Спарта в этот момент оказалась его естественной союзницей, Пирр со своей стороны должен был во что бы то ни стало помешать соединению неприятельских войск; ему никак нельзя было ждать до тех пор, пока подойдет Антигон; иначе во время атаки он подвергнется нападет по с тыла. [71] Тогда сам собою представился подходящий повод; в Аргосе партии также жестоко свирепствовали друг против друга; в большинстве преобладало стремление к независимости, однако, с приближением Антигона перенес, казалось, перешел на сторону его приверженцев; Аристей звал Пирра против них на помощь.
Царь тотчас же выступил из своего лагеря; [72] Арей, предупредив его занял уже вершины прохода, по которому пролегал путь неприятельскому войску; он выждал момент, когда по нем стал проходить арьергард, состоявший из галлов и молоссов: Арей ринулся на нею; царь послал на помощь своего сына Птолемея с гетайрами; Птолемей пал в жестоком свалке. Теснясь в ущелье, разбитые толпы обратились в бегство; спартанцы преследовали их до открытой равнины. Узнав о смерти своего излюбленного сына, Пирр, видя это бегство, вскипел лютой злостью; во главе молосских всадников он ударил на врага; с неодолимой мошью, страшнее чем когда-либо, не обращая внимания на собственную опасность, поражал он толпы убийц своего сына, утоляя свою скорбь ужасным кровопролитием. [73]

Неприятель был уничтожен, войско без помехи двинулось далее. Однако, когда Пирр вышел на аргосскую равнину, то Антигон занял уже на высотах позади города крепкую позицию. Молосское войско расположилось у Навплии; Пирру необходимо было добиться быстрого решения. На другой день уже, как рассказывает Филарх, послал он герольда к Антигону: назван его подлецом, он вызывал его в бой на равнину, с тем чтобы сразиться за царство. Антигон велел ответить Пирру, он всегда сам располагает не только своим оружием, но и своим временем; если Пирру надоело жить, то передним открыто много путей смерти. Антигон не покинул свое позиции. Послы из города явились к тому и к другому с приложением, чтобы аргосцам было дозволено не уступать города ни одному из них и на свободе поддерживать с обоими одинаковую дружбу. Антигон согласился и предложил в заложники своего сына; Пирр ограничился общими обещаниями. Недаром ожидали от него крайних бед. Недобрые знамения предвещали роковой конец; когда Пирр совершал жертвоприношение, то огрубленные головы волов, высунув языки, лизали собственную кровь; [74] а в самом городе жрица ликейского Аполлона, выбежав на улицу, взывала, будто она видит, что пород наполняется кровью и мертвыми, что орел вылетел на бой, а потом исчез. Затем Пирр ночною порой тайком двинулся к восточным воротам, которые по уговору с Аристеем были для него открыты. Он отправил вперед галатов, с тем чтобы занять рынок, а сам хотел следовать за ними. Но ворота были так низки, что слоны не могли пройти, пока с них снимали и опять уставляли башни, прошло драгоценное время. В городе пробудилось уже внимание, скоро поднялась всеобщая тревога; аргосцы устремились на незанятую еще возвышенность города, к укрепленным высотам Ларисы и Аспиды, потом отправили послов к Антигону с просьбой о помощи. Он поспешил подойти к городу, послал туда несколько отрядов под начальством своего сына Галкионея, а сам засел близ города в засаду. Арей также подоспел с легкими спартанскими полками и с тысячью критян. Войска тот час же поспешили на рынок против галатов; завязалась жестокая битва. Пирр между тем вступил в город, минуя гимнастическое зеведение Киларабиды; он, вероятно, услышал шум от ночной битвы на рынке; на его боевой клик как-то робко отзывались оттуда; он ринулся вперед во главе своих всадников; но вследствие множества пересекавших город канавок они медленно продвигались в темноте и заблудились в узких улицах. После этого нечего было и думать о совокупных операционных действиях. Не зная ни количества, ни позиции неприятеля, противники также не решались еще напирать. С обеих сторон поджидали наступления дня. Наконец стало рассветать. Пирр увидел, что высоты Аспиды сплошь заняты войсками; он двинулся к рынку. Тут царю представилась прежде всего бронзовая статуя вола в борьбе с волком; а оракул предсказал ему, что он лишиться жизни, когда увидит бой вола с волком. Пирр решился покинуть юрод. Для того чтобы не встретить задержки в тесных воротах, он отправит гонца к своему сыт Гелену, стоявшему с большей частью войска перед городом, велел ему взорвать часть стены и прикрыть его отступление, если враги задумают треножить его. Смутное показание посла ввело Гелена в заблуждение; ложно поняв приказ, он с остальными слонами и лучшими о грядами также двинулся в город на выручку отца. Жестоко теснимый отовсюду, Пирр, то и дело пробиваясь, отступал уже от рынка, а навстречу к нему шли свежие полки, он крикнул, чтобы они вернулись. Передовые ряды поворотили назад, последовавшие за ними смешались в беспорядке, а извне в то же время напирали все новые отряды. У самых ворот ревел павший там слои и преграждал путь; другое животное, лишившись своего свалившегося вожака, рьяно металось по рядам бежавших и произвело страшный беспорядок. В этой ужасной и безвыходной давке кругом Пирр, сняв венец, отличавший его шлем, передал его одному из друзей, затем, доверясь своему боевому коню, он ринулся на преследовавшего врага; кто-то ранил его копьем; это было около храма Деметры. Царь бросился на нападавшего, на сына бедной старухи; она сама в со многими другими женщинами смотрела с кровли на бой и увидела сына в самой опасной свалке; схватив в неистовом страхе кирпич, она бросила его на Пирра. Лишившись чувств, царь свалился с лошади. В пылу боя враги проходили по его телу; пока наконец Зопир не подошел с несколькими македонянами; он узнал его и отнес в ближайший портик; тут только царь очнулся. Зопир хотел мечом отрубить ему голову; страшный взгляд царя смутил его; нетвердою рукою он скользнул мимо рта и подбородка, потом с трудом и медленно перерезал горло. Весть об этом разошлась быстро; прибыв на место, Галкионей взял голову героя, поскакал с нею к отцу, поджидавшему в палатке со своими друзьями, и бросил ее к его ногам. Возмущенный таким зверским поступком сына, Антигон ударил его по лицу, обозвав мерзавцем, варваром; вспомнив в этой превратности судьбы о смерти своего отца в плену, своего деда в битве при Ипсе, он, закрыв лицо, заплакал. Когда же затем Галкионей, благодушно соболезнуя, привел к царю захваченного в плен Гелена, то Антигон принял его как царского сына и отправил в Эпир.
Таков рассказ Филарха; [75] у нею очевидно встречаются невероятности и противоречия; быть может, в них отчасти повинен Плутарх, чьи выписки только и дошли до нас. Понято, что в Аргосе не желали принять ни Пирра, ни Антигона; однако, не подлежит также сомнению, когда Антигон и Пирр в одно и то же время находились с войсками близ города, то ему нечего было и думать остаться нейтральным. Если же Пирр с самого начала прошел мимо Аргоса к Навплии, вместо того чтобы тотчас же завладеть во что бы то ни стало укрепленным городом, то, надо полагать, что Антигон был уже в нем уверен, что он даже поместил туда гарнизон. Без доброй воли его приверженцев ему пришлось бы добиваться этого силой; ему необходимо было заручиться укрепленным местом, где бы он мог выждать Арея; ему надлежало избегать столкновения с Пирром, пока не прибыло подкрепление. В более древних источниках действительно и сказано, что Антигон засел в городе и был осажден. [76] Наконец-то перед городом загорелся решительный бой; вероятно, с появлением спартанцев сделана была вылазка. В этом сражении и пал Пирр; но распространившемуся вообще сказанию он был убит брошенным с кровли камнем. [77] В Аргосе думали, что камень бросила богиня Деметра в образе той старушки. [78]

Смерть Пирра последовала в исходе 272 года. [79] Когда эта весть разошлась на Апеннинском полуострове, то, как сказано выше, покинут был последний пункт, в котором еще держались его войска, и с захватом Тарента вся греческая Италия стала римскою. Мы не знаем, а можем только догадываться о переменах, какие возникли в самой Греции в следствии смерти Пирра.
После аргосского поражения лагерь Пирра достался победителю; Гелен во время бегства был захвачен в плен; войско едва ли пыталось сопротивляться или, пробиться; толпы, состоявшие из галлов, македонян, молоссов, греческих наемников, действовали дружно лишь до тех пор, пока полководец и счастье связывали их друг с другом; после поражения все распалось; не поступившие на службу к Антигону промышляли частью разбоем по горам и долам Пелопоннеса, пока их не завербовал какой-нибудь город или кто-нибудь из тиранов, частью отправились в Афины, Коринф: Сикион. Там они промотали с гетерами и паразитами все, что у них уцелело от добычи последнего года; затем обмороченные и разоренные в конец, они пускались на новые приключения, в Александрию, в Сирию, куда бы вообще ни влекла их роковая доля. [80]

Одарив полоненного Гелена, Антигон отправил его домой и с друзьями царя поступил так же кротко. Он прежде всего имел в виду воспользоваться победой для скорейшего восстановления своего царства. [81] Хотя Антигон успел завладеть вновь горами Македонии, однако верхние области, места по ту сторону гор, почти вся Фессалия находились во власти Александра, которому отец Пирр, отправляясь в Грецию, поручил царство. Унаследовав по смерти старшего брата престол, лишившись войска, слонов, лошадей, боевых снарядов, Александр, без сомнения, охотно согласился на мир, которым по крайней мере обеспечивались за ним прежние границы. Года два спустя после того он вел войну с дарданским царем Монунием; [82] это тоже служит доказательством мирного состояния между Эпиром и Македонией, так как иначе согласно политическим условиям дарданский князь был обыкновенно естественным союзником Александра против Македонии. Вместе с тем по этому миру Александр удержал за собою, вероятно, так часто оспариваемые области по берегам верхнего Аоя; тут-то соседство властолюбивого дарданского князя и оказалось опасным, а потому Антигон не преминул отступиться от этого края, обладание которым впутало бы его в борьбу с дарданцами.
Мы не знаем, чем кончилась эта дарданская война; помимо внутреннего края борьба велась главным образом из-за богатого Диррахия. Надо полагать, что дарданцы победоносно наступали. Мы заметили уже, что расположенный далее к югу город Аполлония (270 г.) отправил в Рим послов, что тамошняя знать оскорбила их, считая, вероятно, дарданцев союзниками эпирского царя, что однако, сенат дал городу блестящее удовлетворение, лишь бы не лишиться этого первого заморского союза, который мог оказаться важным в отношении Эпира. Об Александре упоминается лишь несколько лет спустя, когда в связи с политическими условиями в Греции он возобновил вражду с Македонией.
Аргивское поражение должно было иметь для Греции самые знаменательные последствия. Появление Пирра возбудило в государствах надежды и волнения, а теперь в той же мере возникла всеобщая и сильная реакция. Прежде всего из городов изгнали приверженцев злополучной партии. Однако, разве Антигон стал уже без помехи властвовать в Пелопоннеме? Его связь со Спартою могла продлиться лишь, до тех пор, пока оба сообща вели борьбу с Пирром; затем их интересы разошлись. Антигон не мог допустить, чтобы Спарта вновь приобрела то влияние на Мессению и Аркадию, каким во время галльского набега пользовался Клеоним, и Спарта в свою очередь должна была во что бы то ни стало помешать непосредственному господству македонян, опираясь при этом на пособие со стороны Египта. Союзники в Ахайе также должны были склониться на сторону спартанцев, с тем чтобы оградить свою только что возникшую свободу. Между государствами в Пелопоннесе происходили разные усобицы; [83] при этом Спарта вступила в связь с одною из партий в Элиде, с целью доставить ей победу над теми гражданами, которые восстали с появлением Пирра. Однако мессинцы предупредили спартанцев; со спартанскими знаками на щитах, они обманом проникли в город, изгнали приверженцев Спарты и передали Элиду своим друзьям; [84] а это были также друзья Антигона; с его помощью Аристотим захватил тиранию. Таким образом везде, куда бы ни проникло влияние Антигона, усобицы в конце концов завершались утверждением тирании; [85] она возникала из внутренних междоусобиц в городах всякий раз, как только одержана была победа над исконным и навязанным извне политическим строем, который, как казалось, защищала Спарта; она поддерживалась против притязаний зажиточного и привилегированною гражданства наемными войсками и насильственными мерами; вовне она пользовалась союзом с Антигоном, тогда как Антигон в свою очередь, благодаря этим тиранам в Аргосе, Сикионе, Мегалополе, Элиде и т. д., обеспечил за собою влияние на Пелопоннес.[86] Он вероятно не владел непосредственно ни одним местом за исключением Коринфа, да еще разве Трезена и Мантинеи; [87] особенно сильный гарнизон в Акрокоринфе во всякое время мог всюду подоспеть на помощь в случае нужды.
Таково было положение в Пелопоннесе: влияние Македонии преобладало. Спарта тщетно добивалась господства, Ахейский союз был незначителен и лишен внешних связей. Но внутри его небольших городов господствовала легальность и та умеренная демократия, какою они отличались в прежние времена, тогда как олигархическая Спарта насильно лишь могла сдержать требованье подданных ввести равноправность; в не своей области она даже покровительствовала везде той партии, которая заявляла, будто поддерживает прежние права и уставы, или которая пыталась восстановить их. Влияние Македонии, напротив того, насколько оно простиралось, было нивелирующего свойства; фактическая власть в руках тиранов расстроила все, что еще уцелело от прежнего права; даже там, где она, как, напр., в Мегалополе, применялась осторожно и во благо страны. [88] Как в этом преобразовании, так и в совместной политической зависимости от Македонии заключалось в возможность более широкой организации и перехода раздробленных вообще политий либо в совершенное политическое слияние с македонским царством, либо в новую, из самих пелопоннесских условий сложившуюся общину. Мы впоследствии увидим, что и то и другое было испробовано и отчасти выполнено.
Вскоре, однако, новая власть вмешалась в дела Пелопоннеса; повод к тому подала Элида. Эта область была густо населена и чрезвычайно плодородна; в прежние времена она охранялась от войны и захвата священным миром Олимпии. Правительство постоянно обращало свое внимание на развитие сельского быта; поселянам даже по суду не надо было приходить в город, и вообще все, чем городские промыслы снабжают земледельца, они могли получать на месте в селах. Не смотря а сумятицу последних шестидесяти лет в населении все еще сохранилось прежнее миролюбие и благочестие; зажиточные люди жили в своих поместьях, и пристрастие к сельской жизни преобладало в такой мере, что большая часть жителей редко, а многие их них даже никогда не бывали в городе. [89] Здесь менее чем в какой-либо иной греческой области интересовались политикой и принимали участие в волнениях, в каких Греция металась' из одной стороны в другую. Сельским жителям было мало дела, до того, о чем, подчиняясь то одному, то другому внешнему влиянию, препирались партии в городе, лишь бы их оставили в покое и не нарушали их исконных сельских обычаев. И вот, благодаря македонскому влиянию, упомянутый выше Аристотим, про которого рассказывались крайне гнусные истории, добился тирании. Его правление отличалось нахальством, насилием, грабежом; наемники его относились к мирным подданным с солдатскою наглостью и заносчивостью. Один из начальников в пьяном виде потребовал для своей похоти дочь знатного человека, Гелланика; родители не смели отказать ему, но дочь припала лицом к отцу; тут, на его груди, избил и заколол ее злодей. Тиран не наказал убийцу; однако последовали казни, заточение многих особ. Около восьмисот человек бежали к этолянам, которые по их просьбе требовали, чтобы выслали к изгнанникам их жен и детей. Аристотим для виду разрешил это, а потом велел напасть на удалявшихся со своими пожитками, ограбить их и засадить в тюрьму. Тщетно вышли в торжественной процессии жрицы Вакха с масличными ветками и священными повязками; наемные ратники, правда, благополучно пропустили их, но когда они заявили свое ходатайство, то тиран велел насильно вывести и вытолкать их. Изгнанники переправились между тем из Этолии и заняли на берегу крепкую позицию. К ним стали сбегаться поселяне. Тиран послал в Акрокоринф, и Кратер поспешил на выручку со своими македонянами; он находился уже в Олимпии Но Гелланик в самом городе возбудил заговор; к заговорщикам пристал один из друзей тирана, Килон. Аристотим хотел понудить жен изгнанников написать мужьям, чтобы они покинули край, а иначе они и дети их будут лишены жизни. Когда же доблестная Мегисто воспротивилась этому, то тиран пришел сам и велел взять "ее ребенка, игравшего с другими детьми; она сама подозвала его и подала тирану, обнажившему уже меч, но Килон схватил его за руку, заклиная не совершать такого позорного поступка и уговорил уйти домой. Заговорщики совещалась ночью; близость Кратера понудила их поспешить. На другое утро тиран появился на рынке без телохранителей, в сопровождении Килона; тогда Гелланик стал созывать заговорщиков; Килон нанес первый удар; тиран бежал в храм Зевса, где и. лишился жизни. Затем в городе провозглашена была свобода; толпа ликуя пошла к дому тирана; жена его сама лишила себя жизни. Народ вытащил обеих дочерей, с тем, чтобы замучить их до смерти; Мегисто восстала против этого; пусть же они умрут по собственному выбору, кричал народ; и ободряясь взаимно, стараясь в трогательном соревновании обличить друг другу смерть, прекрасные сестры повесились. [90]

Когда таким образом была восстановлена свобода, то македонское влияние в Элиде прекратилось; элейцы впредь тесно соединились с этолянами; сами они вернулись к прежнему мирному образу жизни, тогда как область их служила этолянам удобным исходным пустом для набегов, какие с этих пор предпринимались в Пелопоннесе; впоследствии к ним присоединились надежные союзники внутри полуострова.
В таком-то виде находились дела в Пелопоннесе, когда в Греции вспыхнула новая война против Ангигона. Как по своему почину, так и по своей политической связи она представляется крайне смутною: нет никакой возможности указать, вследствие каких великих политических осложнений она возникла; мы можем только попытаться из единичных сохранившихся известий вывести дальнейшие предположения. [91]

Мы упомянули уже о том, что аттическое государство пыталось подняться, когда пал Деметрий, что Музей освободился от македонского гарнизона, что в силу договора между Антигоном и Пирром (287 г.) гавани и Саламин остались во власти первого. [92] А потому, когда Пирр низверг Македонию, то аттические послы приветствовали царя при его возбудившем большие надежды появлении в Пелопоннесе (272 г.). Но надежды Афин не сбылись. Замечательно, что в то же время в портовых городах находились не македонские фрурархи или стратеги, а тираны; [93] помимо Акрокоринфа, как кажется, заняты были только Халкида и Деметриада; [94] это обстоятельство отлично характеризует политику, какую Антигон применял к Греции. В Пирее владычествовал Гиерокл; [95] в пользу этого человека говорит тесная его дружба с философом Аркесилаем. Впоследствии его заменил Главкон; с этим именем связана важная заметка, благодаря которой можно хоть сколько-нибудь догадаться о причине войны. А именно, одни из тогдашних моралистов, по прозванию Телес, в написанном лет двадцать после того трактате пытался провести скорбную мысль, что лишиться родины далеко не величайшее из несчастий, оно даже не так жестоко, как кажется; при этом он называет личности, которым счастье улыбнулось тогда только, когда они лишились родины; он говорит: "Нередко цари таких изгнанников назначают начальниками гарнизонов в городах, им поручаются области, и они собирают богатые дары и дани; так, между прочим, бежавшего из Италии Ликина Антигон назначил у нас начальником гарнизона, и вот мы, оставшиеся дома, исполняли все, что приказывал Ликин. Спартанец Гиппомедонт, которому теперь Птолемей поручил Фракию, афиняне Хремонид и Главкон служат царю советчикам и находятся при нем; все это примеры из нашего времени, не говоря о древних". [96] Итак, Главкон, бывший тиран в Пирее, и Хремонид, любимец того же философа Зенона, [97] которого Антигон уважал более всех, вынуждены были покинуть родину; они у египетского царя пользовались убежищем и новыми почестями; именно этот царь и поддерживал Афины в войне с Антигоном, которую афиняне и прозвали по имени Хремонида. [98]

Это была последняя, но самая доблестная попытка, какую сделали Афины с целью добиться вновь свободы; лишь в самую блестящую пору своей истории Афины с подобным мужеством выносили такое настойчивое напряжение, такое жестокое бедствие в своих ближайших окрестностях. Во всем виделось развитие нового, совершенно чуждого прежнему настроения, нравственной энергии, которая, откуда бы она ни истекала, придавала нации силы на последнее доблестное восстание. [99] Недаром в одном из рассказов Хремонид изображается сидящим между Зеноном и Клеанфом, этими основателями стоической школы, и радушно с ними беседующим. Не подлежит сомнению, что именно это учение мужественного и великодушного порыва подвинуло Хремонида и соучастников его к от важной борьбе! Это учение в течение целого поколения уже распространялось и Афинах с возраставшею силою. Сверх того там были еще другие представители философии, в особенности великодушный Аркесилай; более смелый скептик, он отличался также благородством помыслов. Около этих мудрецов собралось много учеников из близких и дальних греческих стран и сама аттическая молодежь Немало приверженцев было также у Эпикура, поучавшего в своем догмате и своим примером избегать светской суеты и предаваться квиетизму чувствительной задушевной жизни, а новая комедия не переставала в шутливом тоне поднимать на смех суровую строгость иных философов, готовых, как казалось, испортить утеху, какая оставалась людям, и отрадное наслаждение жизнью. Но одаренная богатыми, энергичными порывами молодежь в городе вся присоединилась к более разумным философам и окрепла в сообществе с ними. Вот из каких источников проистек подъем Афин; это было уже не скромное боевое мужество марафонских героев, ни также выспренний, исполненный порывов, патриотизм Перикловой эпохи, ни Демосфеново стремление вновь восстановить владычество Афин, ни ярость Демохарета, которого можно назвать последним республиканцем в городе; [100] это был нравственный подъем упавшего народа; ядром этого подъема были великие идеи философии, и масса воспламенялась одушевлением своих вожаков. И как странно распорядилась судьба: именно Антигон, против которого вспыхнула борьба, был другом и поклонником тех же философов, он часто и охотно посещал Афины с целью побеседовать с ними; и те же самые нравственные силы к которым следует отнести благороднейшую часть его тревожной и зачастую ложно понятой жизни, враждебно восстали против него здесь же, в Афинах, где поучали его Зенон, его Клеанф, его Аркесилай, и в то самое время, когда он надеялся довершить искусное дело греческой политики.
Для того, чтобы предпринять хоть что-нибудь, Хремониду необходимо было заручиться согласнем Главкона в Пирее. Пиферм в похвалу или на смех прозвал его водопивцем, [101] во всяком случае он не был одним из тех кутил, какие слонялись тогда по разным царским дворам; один из великих исследователей, ссылаясь на имя Главкона, пришел к заключению, что он сродни знаменитому афинскому дому, из которого произошли Солон и Платон; [102] а потому, судя по приведенному выше прозвищу, мы тем еще скорее можем признать в нем товарища Клеанфа, который, несмотря на бедность, был привлечен к суду, и в доказательство средств к своему пропитанию привел в свидетели садовника, которому он ночью помогал таскать воду, тогда как день посвящал на преподавание и изучение. [103]

Не для того, чтобы уменьшить заслуженную славу Афин, мы попытались на основании всеобщих политических условий указать на возможность самой попытки освободиться и на пособие, какое представлялось обстоятельствами. Впоследствии выясняется, отчего Египет и Сирия до сих пор обращали на эллинские условия менее внимания, чем бы следовало по крайней мере ожидать. Господствовавшие по существу дела дружеские отношения между Македонией и Сирией укрепились вследствие семейных связей обоих дворов, а со времени восстановления македонского царства они оказались опасными для Египта. Осторожный Филадельф никоим образом не мог равнодушно относиться к быстрому восстановлению македонского влияния в Греции. Положение Антигона в виду фракийского царства галатов поставило богатую Византию в обязательные к нему отношения, и город изъявил свою благодарность, оказав ему чрезвычайные почести; [104] хотя он еще и не стал твердою ногою на островах Эгейского моря, однако, благодаря его связи с пиратами и господству над большей частью портовых городов греческого материка, он не раз уже пользовался случаем наносить ущерб не только торговым, но даже и политическим интересам Египта; флот Антигона доказал уже на деле, что он был в состоянии по крайней мере поспорить о первенстве, какое на море присвоил себе Египет. Этим здесь пока ограничимся; остальные совместные отношения Египта к Кирене, Сирии и к мелким державам Малой Азии выясняется отчасти в связи с изложением Хремонидовой войны.
Вследствие указанных причин Египту во что бы то ни стало надлежало противодействовать возраставшему могуществу Антигона. Восемь лет тому назад уже Спарта в этом отношении служила интересам Лагидов; однако неудачное нападение во время священной войны и смуты в самом городе, когда Клеоним успел взять верх над союзниками с Египтом Ареем и противодействовать македонскому влиянию в Пелопоннесе, неминуемо поколебали политику Спарты; это колебание усилилось, когда Пирр, не довольствуясь удачным нападением на Македонию, направился в Пелопоннес и, вступившись за Клеонима, побудил таким образом Арея заключить союз с Антигоном. А потому Птолемею тем еще более следовало заручиться другим эллинским государством и побудить его к противодействию Македонии. Этоляне были мало пригодны для этого, так как им не было никакого повода с настойчивостью нападать на Македонию, а сверх того в случае борьбы им нельзя было ожидать от остальных эллинов того соучастия, при котором только и можно было надеяться на великий и полный успел. В Афинах соединились оба эти условия; тем более что с именем Афин связаны были самые дорогие воспоминания о великих войнах с Македонией, и защищать свободу этого города было в греческом мире без сомнения самым популярным предлогом, каким мог воспользоваться царь; он таким образом возбуждал к себе полное сочувствие и ставил противника в крайне ненавистное положение.
Мы знаем каким именно путем эти египетские мотивы сошлись с афинскими. Во всяком случае, когда Афины заявили о своем отпадении от Македонии, и демократия опять простерла свое владычество также над гаванями, то Антигон появился с армией в Аттической области, а с флотом перед гаванями, приступил к осаде и блокаде их. Афиняне успели отразить первые атаки, а между тем египетский флот под начальством Патрокла также вышел в море. В то же время восстание Афин возбудило в Спарте волнение умов, которое явно увлекло за собою осторожную политику господствовавшей олигархии; желая заявить свое сочувствие афинянам и совершить подвиг, о котором вспоминали бы потомки, [105] лакедемоняне массами требовали, чтобы их повели на борьбу против Антигона.
И не одна только Спарта восстала. Сохранился документ договора между Афинами и Спартою, в котором обнаруживаются значительные размеры эллинского движения и вместе с тем настроение соучастников союза. Договор начинается с того, что в древние времена уже Афины и Спарта, также их союзники, сражаясь в тесной связи против всех, кто бы ни задумал подавить эллинскую свободу, достигли славы и добились свободы для остальных эллинов, - что теперь настали такие же времена, и "всей Элладе" угрожают враги, которые хотят уничтожить законы и учреждения предков в ее государстве, - что царь Птолемей, следуя примеру своих предшественников и влиянию своей сестры, готов открыто поддержать всеобщую свободу эллинов, - что, заключив с ним и остальными эллинами союз, афинский демос решился вызвать их к такому же содействию, точно так же и лакедемоняне, друзья и союзники царя Птолемея, вместе с состоящими с ними в связи эолийцами, ахейцами, тегейцами, мантинейцами, орхоменами, фиалейцами, кафиями, критянами, решились вступить в союз с Афинами и для этого снарядили в Афины послов; [106] и этот союз заключается не для известных лишь обязательств, а вообще в такой формуле, чтобы впредь между афинянами и лакедемонянами вместе с названными их союзниками состояли дружеские и союзные отношения, "дабы они, соединившись с царем Птолемеем и между собою, не только выступили мужественными борцами против всех, несправедливо поступающих теперь с государствами и нарушающими договоры, но также и впоследствии жили в согласии друг с другом". [107]

Итак, важнейшие государства в Пелопоннесе вместе со Спартою вступили в этот союз. Неизвестно, приобрели ли Афины союзников также в средней Греции, напр. в Этолии. О том, что совершилось в самих Афинах, можно судить по крайней мере по одной из надписей; [108] совет и народ решили "побудить граждан и иных жителей Аттики к доброхотным вносам для спасения города и охраны области" эти вносы должны быть не свыше 200 драхм и не менее 50. Сохранилась еще часть списка внесенных уплат; из 66 вносов только два было по 50, девять по 100 драхм, остальные 66 по установленной высшей норме. [109] Все были исполнены восторга и отрадных надежд. "Все остальное, - говорилось тогда, - свойственно вообще всем эллинам, но одни только афиняне знают путь, ведущий людей к небу". [110]

Некоторые сведения о дальнейших событиях сообщаются в коротких известиях о жизни Арея: "Когда Антигон обложил Афины и преградил союзникам афинян доступ город, то Патрокл отправил к Арею послов, побуждая его начать сражение с Антигоном; когда начнет Арей, то и Патрокл тоже ударит в тыл врага; им, египтянам и морским солдатам не след первым атаковать македонян на суше. Лакедемоняне исполнены были рвения к бою; однако запасы истощились, и Арей отвел свое войско назад, имея в виду сохранить для собственной отчизны мужество отчаянья, а не растратить его зря для чужих. А с афинянами, после весьма продолжительного сопротивления с их стороны, Антигон заключил мир и поставил в Музее гарнизон. " [111]

Этот скудный очерк можно дополнить некоторыми заметками и общими соображениями. Патрокл разместил свой флот при маленьком острове близ южной аттической оконечности, которая с тех пор носит его имя, и укрепился здесь; следовательно, ему во всяком случае нельзя было добиться доступа в афинские гавани, а аттический флот, вероятно, не существовал уже более, иначе можно было бы хоть врасплох восстановить эту связь, от которой все зависело. Сомнительно, чтобы Арей проник до аттической области, так как сильный гарнизон в Акрокоринфе был в состоянии преградить Истм, а сверх того и Мегара, как кажется, была занята Антигоном, дел о в том, что в Мегаре [112] возмутились галльские наемники царя; оставив близ Афин небольшой наблюдательный отряд, [113] Антигон со своей армией поспешил туда. После отчаянного сопротивления бунтовщики были совершенно уничтожены. Противники не сумели даже воспользоваться этим моментом; судя по заимствованному у Филарха изложению, [114] оба, Патрокл и Арей, отступили после этой быстрой победы царя, тогда как Антигон и удвоенным рвением обратился против Афин. Никакими доводами нельзя объяснить замеченную при этом непоследовательность в поступках союзников; остается, впрочем, предположить, что египетский царь рассчитывал на совершенно иное содействие со стороны эллинов, что он от спартанцев в особенности ожидал решительных действий; потом еще, что Патрокл, хотя и пользовался преимуществом на море, не мог отважиться на высадку на аттический берег, так как по всей области рассеянны были войска Антигона; пикеты стояли так близко друг к другу, что быстро собранные отряды могли своим превосходством подавить тотчас же всякую десантную попытку. Египетский флот сознавал свое преимущество, что по-видимому подтверждается заимствованным у Филарха анекдотом, по которому Патрокл послал македонскому царю фиги и рыб; окружившие царя ломали себе голову над значением этой присылки, а сам Антигон, смеясь, сказал: это значит, чтобы он добился владычества на море, или жевал фиги. [115] Осторожный царь, очевидно, избегал со своими морскими силами вступить в решительное столкновение с неприятельским флотом и разместил свои корабли близ пристаней, где они достаточно поддерживались ведетами с суши. Когда, после быстро подавленного мятежа галлов и отступления спартанцев, рушилась всякая надежда успешно атаковать Антигона с суши, то Патрокл поневоле ограничился защитою своего острова, выжидая, пока из Александрии не прибудут новые боевые силы.
Само собою разумеется, что Египет не мог уже прекратить предпринятую раз войну с Антигоном; и по разоренным преданиям можно даже догадаться, что он с новыми усилиями приступил у обширным политическим комбинациям. На севере вдруг восстал новый враг, а в то же время Коринф перешел к неприятелю, Спарта опять выступи: " в поход, в Эгейском море появился новый египетский флот.
Молосский царь Александр поделил уже с этолянами злополучную Акарнанию; [116] он голодом понудил сдаться укрепленный город Левкаду. [117] Теперь этот превосходный полководец [118] вдруг нагрянул на Македонию. Сохранившееся об этом скудное известие гласит:"Вернувшись из Греции, Антигон, покинутый перешедшими к врагу солдатами, лишился в борьбе с Александром царства и войска; однако Деметрий, [119] собрав войска в отсутствии царя, не только отвоевал назад утраченную Македонию, но отнял даже и царство у Александра". И так, сам Антигон при первом нападении Александра поспешил в Македонию, оставив без сомнения достаточную армию в Аттике. Мы не в состоянии решить, преувеличено ли известие касательно потерн войска и государства. Но место, где затем Деметрий одержал спасительную победу, [120] находилось вероятно в верхней Македонии; эти верхние области и Фессалия перешли, надо полагать, во власть Александра. [121] Отчего же однако царь предоставил своему брату спасать царство? Зачем он покинул Македонию прежде, чем была обеспечена надежда на спасение самого ядра его царства? Его, должно быть, увлекла более грозная опасность.
Не в Пелопоннесе ли заключалась она? Сохранилось известие о том, "что Антигон убил царя Арея под Коринфом, а затем вел войну с Александром, сыном своего брата Кратера". [122] Этот самый Александр является не только князем в Коринфе, но в течение некоторого времени даже владетелем на Эвбее. [123] Случилось ли это по египетскому, спартанскому или собственному внушению, как бы то ни было, но стратег в Коринфе воспользовался смутами в Македонии, с тем чтобы достичь независимости. Для Антигона это была ужасная утрата: он лишился ключа к Пелопоннесу; боевые силы, которыми он там обеспечивал за собою влияние и преданных ему тиранов, перешли на сторону врага; сами тираны, лишась македонской помощи, беззащитно преданные набегам бывших союзников Александра, этолян, и властолюбивым покушениям питавших новые надежды спартанцев, вынуждены были удалиться или ограничиться собственными средствами для того, чтобы удержаться; а те из них, кому удалось уцелеть, делались затем самостоятельными князьями, например Аристодем в Мегалополе, также тиран в Аргосе. [124] Однако, прискорбнее этой утраты в Пелопоннесе было то, что коринфскому стратегу поручено было также управление Халкидою, но с его отпадением царство лишилось Эвбеи; этот остров до сих пор служил вообще точкою отправления для македонских экспедиции в среднюю Грецию. Теперь путь через Эвбею был прегражден Антигоном: Фессалию занял, вероятно, Александр Молососий, а его союзники, этоляне, владели линией Сперхия, и в особенности господствовавшим над Фермопилами городом Гераклеей. [125] Антигон был совершенно отрезан от Греции; он мог сообщаться с нею только морем. Но на море Египет пользовался решительным преимуществом; хотя до сих пор флот царя у Саламина и препятствовал Патроклу вступить в непосредственную связь с афинскими гаванями, но следовало ожидать, что подоспеет новая египетская эскадра, с тем, чтобы вместе довершить столь удачно предпринятую политическую комбинацию и воспользоваться ее плодами. Если новому флоту удастся соединиться с Патроклом, то Афины будут спасены; тогда македонский флот у Саламина не сможет удержаться долее, Антигон не в состоянии будет с море напасть на Истм и вновь овладеет Коринфом, - словом, тогда все пропало: Птолемей будет господствовать в Эгейском море, так же над Кикладами, и Греция признает его своим освободителем.
Антигон должен был ожидать нового египетского флота; встретить его и отразить во что бы то ни стало, - вот что надлежало быть его первою заботою; ему предстояло до поры до времени покинуть Эвбею, Афины, Коринф и Пелопоннес. Если он прежде чем одержит победу над египтянами, двинется туда, то они, явившись на помощь его противникам, нападут на него с тылу и он пропал; ему следовало как можно скорее и как можно далее от Греции перехватить египетский флот, с тем чтобы после успешного исхода битвы даже остатки его не могли соединиться ни с его врагами в Греции, ни с Патроклом. Все зависело от удачи этого отважного предприятия.
Плутарх в своих скучных нравственных размышлениях раза два приводит анекдот следующего содержания: "Когда Антигон хотел сразиться на море с полководцем Птолемея, а именно в морской битве при Косе, то один из друзей сказал ему: "Разве не видишь, что неприятельских кораблей гораздо больше"? Будучи вообще человеком не заносчивым и не тщеславным, царь возразил на это: "Во сколько кораблей ценишь ты мое личное здесь присутствие"? [126] Вот это, вероятно, и была битва, ради которой Антигон должен был покинуть Македонию; он, как надо полагать по смыслу анекдота и как подтверждается дальнейшими событиями, конечно победил. [127]

Довольно далеко, а именно у входа в Эгейское море, сильнейший неприятельский флот был разбит; Кос и Книд перешли во власть Антигона; он посвятил свою "священную трирему" [128] Аполлону Триопийскому, в священной роще которого праздновались уже годичные игры. Отняв таким образом у неприятеля карийские берега, Антигон со своим победоносным флотом мог теперь двинуться в поморье Аттики. [129] Надо полагать, что Патрокл был выбит из своей позиции, или что он покинул ее без боя. [130] Удержались ли до сих пор македонские войска в Аттике или нет, во всяком случае теперь настала для Афин новая и более грозная опасность. Впрочем, Антигон вовсе не атаковал города; Афины и без того должны были покориться, когда остальные союзники один за другим были разбиты подобно египетскому флоту.
Затем последовали те события, краткое известие о которых было сообщено выше, а именно: "Антигон победил и убил Арея под Коринфом, потом он воевал с Александром, сыном Кратера". [131] Успехи следовали один за другим. Вход в Пелопоннес был опять открыт, хотя Коринф все еще держался; Эвбея и вместе с тем утраченное господство над средней Грецией были вновь приобретены; [132] Лагид с его флотом лишился всякого влияния на Кикладах, а в Македонии молодой Деметрий, благодаря победе при Дердии, не только спас царство, но Александр был даже изгнан из его собственных областей; он бежал в Акарнанию и отдался под защиту соседних этолян. Тираны в Пелопоннесе также вздохнули свободнее; хотя они были теперь независимее от Антигона, однако его интересы все-таки касались их, и вскоре сыну Арея пришлось вести борьбу против Аристодема из Мегалополя; [133]

Антигон атаковал Афины; город сопротивлялся очень долго. [134] Потом, как рассказывают, царь осенью заключил договор с афинянами; они возделали весною свои поля и сберегли лишь столько хлеба, сколько требовалось для новой жатвы; однако, когда хлеб на полях поспел, то Антигон напал на их область и, истратив свои скудные запасы, афиняне вынуждены были сдаться безусловно. [135] Ведь они лишились всякой помощи, но защищались долго и с самыми доблестными усилиями; это была последняя вспышка борьбы афинского народа, затем он пал навсегда. В трогательной легенде о смерти Филемона [136] древность изобразила как бы в виде мифа это падение Афин: "Филемон жил в Пирее в то время как афиняне вели войну с Антигоном. Он был очень стар; на девяносто девятом году отроду ему приснилось или пригрезилось, будто из его дома вышли девять девиц; он спросил их, зачем они покидают его; девы ответили, что они должны удалиться, чтобы не слышать о падении Афин. Филемон рассказал это служившему при нем отроку, встал и докончил драму, которую сочинял, потом закутался на сон грядущий и не просыпался более. Не с поэтом, какого редко вдохновляли музы, расставались они, с тем чтобы не слышать о его смерти; напротив, захватив с собою доброго мужа, любимца богов, одного из переживших старые времена, видевшего еще славные дни Афин и Демосфена, исполненного энергии, для того чтобы ему не привелось дожить до скорбного часа чужевластия, они через него известили излюбленный город, что навек покидают Афины". [137]

Искреннее сочувствие, возбуждаемое Афинами, могут, пожалуй восстановить наше мнение против Антигона. Не надо забывать однако, что именно вследствие противодействия Афин и Пирея вспыхнула война, которая чуть не погубила с трудом лишь создавшуюся вновь Македонию, что политика ее по отношению к Греции коренилась в самой сущности дела, а не в личной склонности или ненависти Антигона, и что он поневоле руководился лишь высшим долгом в качестве царя Македонии; он не жаждал ни власти, ни наживы, не добивался популярности; ему хотелось угодить личностям своей эпохи; когда умер Зенон, то царь сетовал на то, что лишился человека, заслужить одобрение которого было его честолюбием. [138] Царь и действовал в этом духе. В Афинах он признал побежденный, но все-таки обильный славными воспоминаниями город; он вынужден был сделать его безвредным вполне завладеть им, тем более, что в связи с Египтом город снова мог грозить опасностью; недаром Гавкон и Хремонид спаслись уже бегством в Египет. Антигону нельзя было поддерживать впредь те же короткие отношения зависимости; он поместил македонские гарнизоны в портовые города, на Суний, а внутри Афин даже в Музей. [139] Афиняне вынуждены были повиноваться приказам фрурарха, италиота Ликина; если верить одному анекдоту, то царь простер свою власть над Афинами до того, что присвоил себе право назначать архонтов. [140] Восемь лет пользовался он этой властью; потом, когда отношения вообще сложились благоприятнее, он вывел гарнизон из Музея и возвратил городу свободу, [141] удержав, конечно, за собою гавани, Суний и Саламин; длинные стены, кажется, тоже были разрушены. [142] После такого восстановления свободы Афины лишились всякого значения.
Однако, каким образом сильный Египет мог допустить, чтобы город упал до такой степени и чтобы вновь восстановить сильно пошатнувшееся владычество Антигона? Мы увидим, как именно в это время запутана была политика Египта; и Антигон, правда, вернул многое назад, однако далеко еще не все. До Хремонидовой войны в Греции установились порядки, согласно с македонскими интересами, но именно в следствие этой войны страна вновь повергнута была в смуты, и в сильном возбуждении политических страстей в городах для Македонии, как казалось, готовился целый ряд новых, истощающих войн. А потому Антигону необходимо было прибегать к строгости более нежели прежде; политика его, как обнаружилось уже в Афинах, поневоле перешла к более крутым мерам; с этой поры македонские гарнизоны появились также в Мегаре, Трезене, Эпидавре, Мантинее. Однако, прежняя твердая власть его в Греции была утрачена; хотя некоторые из тиранов, особенно в Аргосе и Мегалополе, и держали его сторону, но их положение стало более династичным, а зависимость владетелей Флиунта, Гермионы и других мелких мест не могли служить вознаграждением за то, что в Коринфе и Сикионе [143] утвердились явно враждовавшие с Македонией властители. Наконец и Спарта вновь стала добиваться влияния, что обнаружилось в борьбе царя Акротата против Мегалополя; а Элида стояла в самой тесной связи с этолянами, чьи хищные набеги, вопреки всяким обычным политическим отношениям, равно поражали и друзей и врагов. Все это довершило сумятицу и беспорядки общественных условии в Элладе и Пелопоннесе.
Сама Македония, как кажется, добилась более прочных отношений к своим непосредственным соседям. Вследствие победы, одержанной молодым Деметрием над Александром Эпирским, все царство последнего было, конечно, захвачено до поры до времени, но это завоевание оказалось непрочным, и едва ли Антигон вообще имел в виду удержать его за собою. Благодаря желанию эпиротов и помощи союзников (этолян), царь Александр, как говорят, вернулся в свои владения. [144] Он искупил свою реставрацию, надо полагать, тяжкими жертвами; на южной стороне проходов через Аой находится город Антигония, который с эпирской стороны преграждал к ним доступ; [145] следовательно, Александр уступил область по ту сторону Керавнских гор на северном их склоне.
Итак, мы теперь составили себе ясное понятие о Хремонидовой войне и о самой сути македонской политики. Македония, наконец, была признана за великую державу, вот что было подвигом Антигона. Предания, правда, ничего не говорят об этом; однако политика той эпохи по действиям которой мы заключаем о сказанных последствиях и об их значении, вполне сознавала, в чем состояло дело. А именно: когда распалось царство Александра, то в борьбе диадохов постоянно возникала идея о восстановлении всемирной державы. Антигониды почти уже завладели ею, но битва при Ипсе разрушила их надежды, и четверо царей разделили между собою царство. Эти новые державы оказались какими-то случайными организациями, произвольными агрегатами земель и племен; они чреваты зародышами чрезвычайных перемен. Затем Деметрий отважным натиском нагрянул на Грешно, на Македонию, и, пытаясь восстановить всемирную державу, лишился только что добытого венца. По счастливому стечению обстоятельств престарелый Селевк, казалось, достигал уже всемирного владычества, но тут поразила его рука убийцы. А когда Антиох заявил о притязаниях отца, то возникшие со всех сторон сопротивление доказало невозможность осуществить их; его мир с Антигоном был первым положительным шагом к образованию системы эллинистических государств, которая на самом деле могла осуществиться только тогда, когда помыслы о всемирном владычестве были окончательно покинуты. Однако, paзве они не возникли еще раз после великих побед третьего Лагида? Об этом речь впереди; Александрийский двор несомненно питал такого рода замыслы. [146] Египет был заинтересован пока другими делами; ввиду его положения ему нечего было и думать о возможности присоединить к себе такие обширные сплоченные владения, какие бели у Селевкидов; он во что бы то ни стало должен был подкреплять свои силы, помогая и содействуя разным мелким возникающим государствам; сам же Египет мог расшириться лишь на счет Селевкидов а царства, а потому необходимо было воспрепятствовать усилению державы, которая и без Египта в состоянии была отразить соседних врагов и снабдить Селевкидов значительною помощью. Такая держава могла образоваться только в Европе; вот почему Александрия и домогалась возвращения Пирра восвояси, когда в Македонии восстал Деметрий; потому-то Пирр, пытаясь утвердить свою власть в Италии и Сицилии, тщетно взывали о помощи; Александрия обрекла греков в Италии на погибель и заключили дружбу с Римом, лишь бы воспрепятствовать возникновению великого греческого владычества на западе. Пирр возвратился; Антигон и Спарта в Греции довольно энергично противодействовали его успехам в Македонии. Однако, когда Антигон вновь овладел своим царством и стал усиливаться, то Египет тотчас же возжег крайне сильную войну; вначале 265 года он хотя и не уничтожил Македонию, но льстил себя уже надеждой, что лишил ее всякого значения. Необходимо было, чтобы Антигон быстро отправился и надолго обеспечил за Македонией политическое значение как третьей великой державы в системе эллинистических государств. Это было необходимо не столько вследствие вреда или пользы, какие из этого возникали для мелких греческих владений, и не вследствие того, что галлы, дарданцы, иллирийцы на севере и востоке будут сдерживаться в определенных границах; - значение этого подъема Македонии заключалось скорее в том, что таким лишь путем навсегда решался великий вопрос, суждено ли возобновиться всемирному царству Александра или ему предстоит развиться в систему государств на всеобщей основе эллинистической цивилизации.
Не странно ли, что в это самое время италийские греки были побеждены Римом, и с возникшей из-за Сицилии борьбы с пунами исчезла всякая возможность восстановить там значительное греческое владычество. Благодаря раздроблению Агафоклова царства и неудавшемуся предприятию Пирра две великие западные державы, противодействую системе эллинистических государств, могли восстать Друг на друга, поднять жестокую борьбу, в бурном движении которой вскоре роковым образом запутался также эллинистический мир.
Необходимо было указать на эти всеобщие отношения, для того, чтобы понятны были возникшие в одно время с македонско-греческою борьбою распри между Египтом, Сирией и остальным востоком. Или, говоря точнее: наши скудные отрывки восточной истории выясняются и приобретают смысл и значение в связи со сказанными отношениями. Нет никакой возможности хотя приблизительно представить здесь прагматический ход событий; однако, скудость преданий отнюдь не служит доказательством отсутствия значительных событий и великих интересов; например, судя по некоторым отрывочным известиям, оказывается что в памяти следующего затем поколения сохранилось чрезвычайное разнообразие отношений во внешней, так и во внутренней политике; только для нас тут все покрыто мраком. Судя по изложенным выше выводам, можно смело утверждать, что высшему и рациональному образованию, которое составляло отличительную черту той эпохи и проявлялось именно в замечательной, если можно так выразится, публицистической литературе, отвечала также и внешняя политика, что как во внутренних преобразованиях, так и во внешних отношениях правители стали действовать с ясным сознанием и верным пониманием целей, какие преследовались, средств, какими располагали, условий и препятствий, с какими приходилось сталкиваться В синедрионах царей, при дворах мелких владетелей, в республиканских советах всегда было немало людей, которые по их образованию и личному опыту в состоянии были постичь солидарность всех эллинистических условий в политических сношениях и мероприятиях, - там были беглецы из павших греческих городов в Италии и Понте, изгнанники чуть ли не из каждого города в Элладе и Малой Азии, лица, которые лишь вследствие разлада партий на родине, или после тщетной борьбы с соседними владетелями, или, лишались расположения державца, вынуждены были покинуть занимаемые ими доселе должности; сверх того, воины, успевшие в той или иной войне ознакомится с боевыми средствами различных государств, с настроением в городах и селах; поэты и философы, ученые и художники, которые везде принимались с любовью и почетом и личное влияние которых обнаруживалось как в мелких республиках, так и при блестящих дворах: посланники, которые, благодаря весьма распространенным и оживленным сношениям той эпохи, доставляли сведения из Рима, Карфагена, и Индии, из Мероэ и из Дунайских стран; наконец, купцы, которые, благодаря всемирной торговле, поддерживали сношения со всеми местами на земной поверхности, наемные солдаты, которым приходилось приурочиваться то в Сицилии и Африке, то в Сирий или Бактрии, туристы, гастрономы, археологи, прелестные гетеры и модные франты, рыскавшие по свету по своим делам. Вот из каких всеобщих проявлений следует составить себе картину и атмосферу тогдашнего общественного строя и таким путем дополнить недостаток живых, наглядных фактов в тех немногих отрывочных событиях, о которых сохранились только случайные известия.
Этот характер исторических преданий и понуждает нас сопоставить между собою отдельные заметки в таком порядке, чтобы они как можно лучше поясняли, подтверждали и исправляли друг друга; мы лишены возможности расположить наше изложение с точки зрения высшей политики, развить дальнейшие события из столкновения разного рода властолюбивых притязании и из произведенных вторгшимися галльскими ордами внезапных потрясении во всех сферах как македонского, так и восточного политического строя. Лишь тогда, когда ряд отдельных фактов установиться с возможной ясностью м точностью, мы будем в состоянии обозреть минувшие события и здесь также признать ясные черты всеобщей солидарности.
Начнем с заявления одного из древних авторов, чьи сведения заимствованы из описания почти современного ему и во многих отношениях прискорбного к общественным делам государственного мужа. Он говорит: "Антиох, сын Селевкида, спасая хоть с трудом и даже не вполне во многих войнах отцовское владычество, отправил войско против Гераклеи и других городов. [147] Таким образом, первый же год его царствования был исполнен борьбы; мы прежде уже упоминали частью об его войнах; здесь следует изложить их по возможности в связи, причем нельзя обойтись без того, чтобы не коснуться еще раз вышеизложенных фактов; только таким образом можно пролить некоторый свет на скудные дальнейшие известия.
Правда, Антиох начал свое царствование с величайшими притязаниями; его престарелый отец после побед над Лисимахом (летом 281 г.) передал ему владычество над землями от Геллеспонта до Инда и до Черного моря; потом он был убит. Двойной долг, отомстить за отца и отстоять право на Македонию и Фракию, побудил Антиоха вступить в борьбу с Птолемеем Керавном. Однако, мятежи и опасности со всех сторон тормозили его; в Малой Азии Гераклея, соединившись с Византией, Халкедоном, с понтийским Митридатом, упорно отстаивала свою независимость; город отправил даже войско на помощь Птолемею; вифинский царь был одинаково заинтересован и тем и другим. Флот Гераклеи в особенности был значительный; город имел пентеры, гексеры, даже одну октеру больших размеров, на которой было 1600 гребцов. Эллинские города, начиная от Геллеспонта и до Родосского пролива, также волновались; когда подходил Селевк, то в них, правда, восставали его приверженцы, с тем чтобы избавится от гнетущего господства Лисимаха; однако, надежды их не осуществились: о восстановлении свободы, какую им даровал Александр Великий и Антигон, и помину не было; [148] с той поры, как набег кельтов стал грозить все большею опасностью, они вынуждены были помимо других податей собирать еще налог для войны с кельтами. [149] Мы видели, что Никомед, защищаясь от Зипета, призвал кельтов в Азию и взял их в наем. Отчего бы городам за те деньги, которые они для охраны от кельтов уплачивали сирийскому царю, самим по примеру Никомеда не взять их же, с тем чтобы восстановить свою автономию? Впоследствии, как оказывается, по крайней мере важнейшие из них, Эфес, Смирна, Милет и соседние острова, частью отстояли свою свободу, частью вновь добились ее. Филетер Тианский, присвоив себе крепость Пергам и 9000 талантов, данных ему Лисимахом на сохранение, стал независимым династом, хотя и старался угождать царю Антиоху; а Эвмен в Амастриде управлял также самостоятельно. [150] Только об этих местах и дошли до нас случайные известия; впрочем, в Малой Азии было немного городов и областей, в которых в конце 279 года Антиох властвовал на самом деле. Он не был в состоянии отправить туда значительные войска; царь и без того был крайне занят в родном краю. В Селевкидовой области его стесняли мятежники и узурпаторы; [151] мы не знаем, распространялись ли восстания далее на восток, например в Арию, где и прежде уже приходилось подавлять сильные мятежи. [152] Египетский царь нанес самый тяжкий удар Антиоху (280 г.); Птолемей II отнял у него та самые южные области Сирии, которых так долго добивался Селевк, овладел даже Дамаском. [153] Он основывал свое право на договоре, который прежде битвы при Ипсе заключили между собою Птолемей I и Селевк, и в силу которого за содействие в борьбе со старшим Антигоном египетский царь и получил во владение именно эту область Антигонова царства; впоследствии, однако, другим договором тогдашних царей те же самые области, не спросясь Египта, присуждены были Селевку. Помимо этой законной претензии Филадельф надеялся отстоять свой захват, опираясь главным образом на преданность палестинских сирийцев. Не говоря о непосредственной громадной прибыли, какою, обладая этой областью, пользовался Лагид, его нападение было выгодно тем еще более, что старший его брат, не встречая препятствий со стороны подвергавшегося опасности Антиоха, в состоянии был занять Македонию и таким путем получить достаточное вознаграждение за Египет; а иначе он едва ли беспрепятственно предоставил бы египетский престол младшему брату, Филадельфу.
Благодаря быстрому поражению Птолемея Керавна вновь ожили надежды Антиоха на Македонию и Фракию; в самый разгар галльского набега он воевал с Антигоном из-за никому не принадлежавшей страны, но тщетно; Гераклея и Вифиния были против него; он нигде не имел успеха. Дикие орды появились, наконец, даже на азиатской почве; недолго прослужив у Никомеда, они потом, грабя и опустошая, неудержимо стали проникать в самые богатые области Малой Азии; чрезмерная добыча [154] привлекала туда новые толпы; нельзя было предвидеть, куда хлынет неудержимый поток, после того как край по сю сторону Тавра будет разграблен. Хотя Никомед и некоторые приморские эллинские города и надеялись воспользоваться ими, с целью добиться независимости; однако, бедствие дошло теперь до крайности, и все убедились, что спасение зависело единственно от великого Селевкидова царства, а потому все готовы были заключить мир с Антиохом. Но и сам Антиох понял, что нельзя долее поддерживать политику отца в отношении греческих городов в Малой Азии и тамошних династов, что даже обладание южною Сирией и восточными сатрапиями не так важно, как необходимость удержать во власти Сирии или хоть под ее влиянием полуостров, составляющий как бы мост из Азии в Европу.
Для спасения Малой Азии прежде всего следовало отразить ужасных галлов. Для этого, как мы уже догадывались, и был заключен мир с Никомедом и Антигоном; [155] эллинским городам дана была свобода и автономия, которой они добивались; [156] с Египтом после удачной битвы, как кажется, тоже был заключен мир. [157] Сам царь отправился в Малую Азию, чтобы всеми своими силами сразиться с варварами.
Блестящее описание битвы - вот все, что дошло до нас от этой галатской войны. "Превосходя числом войск, сказано там, - галаты выстроились против царя, их плотная фаланга состояла из двадцати четырех рядов вглубь, передние шеренги были в медных латах, на каждом из флангов стояло по десяти тысяч всадников; из центра боевой линии готовы были ринуться восемьдесят четырехконных, вооруженных косами, и вдвое против того двуконных боевых колесниц. Царь упал духом в виду таких грозных неприятельских сил; он едва успел наскоро снарядиться, большая часть его слабого войска состояла из пельтастов и легковооруженных воинов. Он хотел уже вступить в переговоры; однако Федот из Родоса ободрил его и начертал план битвы, по которому 16 слонов, которых царь привел с собою, должны решить дело. План вполне удался: не видав никогда слонов, неприятельские лошади перепугались, обратились в неистовое бегство и произвели совершенный беспорядок в своих рядах. Поражение варваров было полное. Почти все, кто не был убит из галатов, достались во власть победителя; немногие лишь спаслись в горы. Окружавшие царя македоняне затянули победную песнь, увенчали его, восторженными кликами приветствовали славного победителя. Он со слезами на глазах сказал: "Не стыдно ли, что нашим спасением мы одолжены этим шестнадцати животным!" На победном памятнике он велел вырезать одно лишь изображение слона". [158]

В этом описании обошлось, как видно, не без прикрас; если, впрочем, на многих монетах царя изображение слона вычеканено память именно этой битвы, то надо полагать, что победа была значительная. [159] Галлы не были, конечно, уничтожены и изгнаны из Азии, [160] однако, теперь можно было надеяться надолго избавиться от них, обеспечить себя от набегов. Здесь, может быть, мы в состоянии будем объяснить одно топографическое явление странного свойства. На западной и южной стороне галатской области встречается ряд местностей, население которых частью еще в римскую эпоху называлась по преимуществу македонским, и по некоторым известиям состояло из водворенных здесь македонян. Судя по всему, некоторые из этих мест были расположены в самых важных в военном отношении позициях того же округа; и действительно, они господствовали над путями, ведущими из Фригии к богатым городам приморских областей. [161] Во всем распределении этих городов явно обнаруживается предначертанная цель; хотя некоторые места, вроде Докимея, Аполлония в Писидии и т. п. были, пожалуй, и прежде основаны, однако, пока набеги галатов не угрожали то и дело тем богатым приморским областям, до тех пор не предстояло никакой надобности в подобном непрерывном ряде постов; и только поясом укрепленных городов можно было надолго оградиться от их опустошительных набегов. Последствием великой одержанной Антиохом победы было, как кажется, то, что галаты, считавшие весь полуостров как бы преданным им на разграбление, были оттиснуты во внутренние области. Надо полагать, что Никомед из Вифинии условился с Антиохом касательно мер, какие следовало принять. Варвары утвердились уже в области между источниками Сангария и Галиса; пришлось помириться с тем, чтобы по возможности ограничить их этим округом. Нельзя сказать, чтобы они спокойно и мирно сидели тут; мы не раз еще повстречаем их то в набегах, то в качестве наемников; даже сами сирийские цари старались отделаться от них дарами. [162] Однако, благодаря описанной победе и упомянутым порубежным укреплениям, беда на первых порах была устранена, прекрасные цветущие страны по ту сторону Тавра были в безопасности. [163]

Было бы поучительно знать, где и когда одержана была сказанная победа над галатами; но наши источники умалчивают об этом. [164] Не удастся ли по крайней мере по дальнейшему ходу событий хотя приблизительно определить время. Обратимся на такой конец к египетским отношениям, разбирая которые, мы, конечно, опять вынуждены вернуться к некоторым изложенным уже фактам.
Птолемей Сотер в выборе своего преемника обнаружил крайнюю, вообще свойственную ему, осторожность; может быть, его склонность к Беренике также повлияла на его решение, а все-таки он главным образом имел в виду благо государства; оно лишь при самом разумном правлении могло достигнуть впоследствии того могущества, которому он положил твердое основание. Поручив царство своему любимому сыну, он не мог сделать лучшего выбора, и македоняне с восторгом отозвались на это решение, Благодаря сохранившимся преданиям, нам и теперь еще ясно предоставляется образ этого замечательного царевича. Светло-русый, он был слабого здоровья, нежного. впечатлительною нрава, [165] пользовался превосходным образованием; при его дворе процветали искусства и науки, первые с целью облагородить роскошь, которую он любил, а последние с целью придать более весу и значения веселому, интеллигентному обществу, которым он сумел окружить себя. Тут аттицизм обрел новую отчизну, тут организовалась светская жизнь, в которой ради блестящего многостороннего наслаждения изящные формы эллинского образования слились с его благороднейшими и величайшими созданиями ума. Никогда жизнь не украшалась такою прелестью, никогда не наслаждались ею с таким умом, никогда не умели льстить так тонко, как при этом дворе; даже строгие науки принимали участие в этой отрадной, изящной обстановке, в этом избытке твердо сложившейся жизни с ее широким кругозором. Между Филадельфом и македонским Антигоном, другом суровых стоиков, существовала резкая противоположность. Ему не приходилось подобно последнему беспрерывно приниматься снова за созданное с трудом дело, довершить его с энергией и с твердым сознанием предначертанной цели; он, никогда не создал бы ничего великого, зато сумел развивать созданное далее. [166] Он осторожен, отчасти мнителен в случае крайности способен даже прибегнуть к насильственным мерам, они, однако, как бы смягчаются кроткою улыбкою; он не хочет внушать страх, ему хотелось бы окружить себя миром, привозом и избытком счастья. Он не гонится за воинскою славою, избегает борьбы, пока она не сулит ему верной прибыли; он сам не пускается в бой, но его послы отправляются к царскому двору при Ганге и к сенату на берегах Тибра; его флоты являются в Эфиопских морях и у берегов Понта; распоряжаясь у себя дома проведением каналов, основанием городов, закладкою гаваней, помышляя, как кажется, лишь о внутренних делах и о великолепном развитии своей прекрасной страны, он опутывает мир таинственными нитями своей неутомимой политики. И постоянно ищет он то там, то здесь, новых развлечений; то увлекается новою картиной, драгоценным камнем, то редкостными животными для зверинца, новою рукописью для библиотеки, разного рода любовными похождениями, [167] и жизнь его слагается из нескончаемых наслаждений. И все это не удовлетворяло его; никогда он не чувствовал себя вполне здоровым, ни даже в телесном отношении; несмотря на развлечений, на деятельность его, он не может забыть о своем болезненном организме; он не доверяет более искусству врачей и обращается к таинственной науке. Она искони сохранялась в мрачных египетских храмах; и вот он придумывает и изготовляет напиток бессмертия; надеется скоро открыть его. [168] Когда однажды, страдая подагрой, он долгое время пролежал на одре болезни, а потом, оправившись немного, выглянул в окно своего дворца и увидел, как шайка египетских бедняков весело поглощала скудный завтрак и растянулась потом на песке под солнечными лучами, то он воскликнул: "Увы! как бы мне хотелось быть одним из этих".
Таков был Птолемей Филадельф; ему было двадцать четыре года, когда отец передал ему царство, которым он в течение двух лет управлял под его надзором и руководством. [169] Устраненный от престола Птолемей Керавн, старший сын царя, покинул Александрию, и поведение его при дворе Лисимаха вполне оправдало решение отца. В царском доме в Александрии с его отсутствием исчез, как казалось, всякий повод к недоразумениям. [170] Но по смерти отца (283 г.) возникли распри. Аргей, брат царя, посягнул на его жизнь и был убит; другой брат, сын матери Керавна, возбуждал к отпадению остров Кипр и также был предан смерти. [171] Царь, вероятно, чуял влияние Керавна, и Деметрий Филерский, который пользовался доселе высоким почетом и принимал весьма деятельное участие в правлении, был арестован по подозрению, так как, отстаивая права первородства, он высказался против воцарения Филадельфа; вскоре и он также лишился жизни. [172] Керавн при дворе Лисимаха пытался иными путями вознаградить себя за Египет; убийство Агафокла было его делом, также война против Селевка, в которой пал Лисимах; смерть победителя, занятие Фракии и Македонии Керавном все это обеспечило за Филадельфом престол в Египте. Оттого-то он и пользовался всем своим влиянием на Грецию, чтобы устранить Антигона от Македонии; а в го же время он, захватив южную Сирию, непосредственно угрожал сирийскому царю и удерживал его в Азии.
Heт никакой возможности проследить за дальнейшим ходом событий; кое-где лишь попадаются единичные отрывки. Судя по одной из илийских надписей в честь Антиоха, можно заключить, что Филадельф неудачно воевал с Антиохом, все-таки он заключил мир, по которому за ним осталась часть захваченной им области. Затем следует другой факт. Филадельф был женат на Арсиное, дочери Лисимаха; она, как он открыл, также посягала на его жизнь; ее соумышленники, Аминта и родосский врач Хрисиппн, были казнены, а сама она была сослана в Копт. [173] Мы не знаем, состоял ли этот заговор в связи с прежним, не был ли Аминта тот не поименованный брат царя, который возбудил восстание на Кипре. Нас крайне удивляет то, что царь затем сочетался браком со своей сестрой Арсиноей: жениться на единокровной сестре противоречило греческому обычаю, но Арсиноя была от того же отца и от той же матери, как и царь. Что могло побудить его вступить в брак, который по египетским понятиям не считался, правда, нечестивым, однако грекам и македонянам во всех отношениях казался зазорным, даже кровосмесительным? [174] Разве страстная любовь к сестре? Но она была гораздо старше его; ей было почти сорок лет от роду-, когда она вернулась в Египет, а, судя по ее прежней жизни, Арсиноя вовсе не способна была возбуждать любовь; сколько бед причинили ее козни в доме Лисимаха; благородный Агафокл пал жертвой ее любви и ненависти; с целью доставить престол своим детям она вместе с Птолемеем Керавном, ее единокровным братом, составила заговор умертвить Агафокла; потом, когда пал Лисимах, Арсиноя спаслась бегством в Эфес, а затем в свой город Кассандрию; старший из ее сыновей пытался с помощью дарданцев в завладеть македонским престолом, тогда как она сама, уступая требованиям своего единокровного брата Керавна, отпраздновала с ним свадьбу, завершившуюся убийством двух младших ее сыновей. И в самом деле, не только года, но также и нрав ее не могли побудить египетского царя жениться на ней вопреки всем обычаям и предубеждениям; если же он решился на это, если заставил ее формально усыновить [175] детей своей отверженной жены, то у него, надо полагать, были на то иные более важные причины. И действительно, оказывается, что Лисимах вновь основал Эфес и назвал его по ее имени, [176] подарил ей Кассандрию в Македонии, [177] цветущие города при Понте, Гераклею, Амастриду и Тиос.[178] Правда, Эфес, когда она бежала туда (281 г.), восстал против нее, Кассандрия же была отнята у нее Керавном, а после скоро последовавшей затем смерти его перешла к гнусному Аполлодору; гераклеоты изгнали наместника царицы и восстановили свою свободу, а с 279 г. завладели даже Тиосом и Киером; однако права царицы на эти города все еще поддерживались, и старший сын ее, союзник дарданцев, во время анархии вновь появился в числе претендентов на Македонию. [179] Поэтому видно, какое широкое поприще для политических козней открывалось перед царем вследствие этого брака; [180] хотя скудные предания мало сообщают нам об этих интригах, об их влиянии и о пользе, какую извлек из них царь; однако все, что произошло впоследствии, ясно свидетельствуют о том, что они велись на самом деле.
А между тем вспыхнула весьма опасная для Птолемея война; ее возбудил Мага из Кирены, которого Береника родила прежде, чем прибыла в Египет; Птолемей I поручил своему пасынку названною область. [181] Мага думал, вероятно, что по смерти отчима его зависимость от Египта прекратилась, а может быть, его соблазнило затруднительное положение, в которое в наступившие затем года запутался его царственный брат, - как бы то ни было, но он скоро задумал расширить свою власть даже за пределы Киренской области. Мага через Катабафм, порубежное место в Киренаике, двинулся к Парайтонию. [182] Птолемей поджидал его на границе за окопами; при его, конечно, содействии бедуинское племя мармаридов восстало в тылу Маги и понудило последнего быстро отступить. Птолемей не решался преследовать его; в армии царя между прочими иноземными воинами находилось 4000 галатов; этот народ, по свойственной ему отчаянной погоне за наживой, задумал было овладеть Египтом; их переправили на пустынный остров Нила и лишили там жизни. [183]

Первая война не повела ни к какому результату; Птолемею вовсе не хотелось продолжать борьбу, чтобы Селевкиду не подать повода напасть на южную Сирию; для него было гораздо важнее утвердиться в ней, нежели подчинить себе вновь Кирену. [184] Однако, те же причины побуждали Магу и Антиоха заключить между собою союз; Мага женился на дочери сирийского паря, на Апаме; [185] затем он стал подстрекать тестя на войну с Египтом. При малейшей надежде на успех Антиоху не следовало откладывать борьбы, при посредстве которой имелось в виду отвоевать южную Сирию. В силу договора он имел право на эти области, которыми пожертвовал лишь вследствие затруднительных обстоятельств в начале своего царствования; южная Сирия не только постоянно угрожала верхней, но сверх того, благодаря обладанию этим побережьем, превосходные морские силы Египта усиливались еще значительным присовокуплением финикийского флота; в то же время устье Оронта, залив Исса, Киликийское поморье, а следовательно самая связь Сирии с Малой Азией во всякое время подвергались опасности со стороны соседнего Кипра.
Единственное достоверное известие, сохранившееся об этой войне, гласит, что Антиох собирался всеми силами нагрянуть на Египет; однако Птолемей тем временем стал тревожить принадлежавшие врагу области, совершая набеги на слабейшие из них и настоящие нападения на сильнейшие, вследствие чего Антиох лишился всякой возможности угрожать самому Египту. [186] Птолемей развернул все превосходство своих морских сил, в его власти находились обширные азиатские побережья; и действительно, мы случайно узнаем об одной из станций при Кавне: Патрокл захватил там Сотада, бежавшего из Александрии вследствие колкой остроты, отпущенной на счет брака царя с сестрою. [187] Кавн, как кажется, стоял во власти Родоса; на его нейтралитет, однако, не обратили никакого внимания, так как необходимо было овладеть самым важным пунктом для нападения на Карию. Блокада угрожала точно так же всем) побережью Малой Азии. Войска Птолемея, между прочим, находились довольно близко от города Эрифр, так что могли поддержать царя против Леоннария с его кельтам. [188] Влияние египетской политики распространилось даже на север Малой Азии, свидетельством чему служит замечательное известие. Расположенный между Гераклеей и Амастридой город Тиос при Понте, который гераклеоты, в качестве союзников Никомеда, приобрели в 279 г. дорогой ценой, назывался, как значится по одной заметке, некоторое время Береникою. К этому присоединяется другое известие: вновь прибывшие наемные галаты в союзе с Митридатом и Ариобарзаном сразились с присланными Птолемеем египтянами, преследовали их до самого моря, захватили якори кораблей и основали в отданной им в награду области город, который и назвали в память своей победы Анкирою. [189] Итак, эта война началась еще при Митридате, умершем в 266 г., и продолжалась при его сыне и наследнике; а галаты тогда находились уже около двенадцати лет в Малой Азии; у них не было постоянной оседлости, они по крайней мере не обладали еще Анкирою, в какой бы области она ни находилась, в вифинской или понтийской. Египетское войско перешло в наступление; оно прибыло не с тем, чтобы сразиться с галатами; уж не вступилось ли оно за Гераклею? В таком случае следовало бы и можно было покорить Амастриду, обладать которою город пытался давно уже. Но в Амастриде властвовал Эвмен из Тиоса, враг гераклеотов. Надо полагать, что Тиос не вследствие подарков или иных обязательств принял имя Береники; он был взят Египтянами и возобновлен под этим именем. В таком случае его отняли у гераклеотов, бывших союзников Вифинии; отсюда Египет пытался проникнуть в ущерб понтийскому царю далее, в Пафлагонию; вышеупомянутый Эвмен или был назначен Птолемеем в Амастриде, или находился с ним в союзе, как Эвмен, так и Филетер, это честолюбивый пергамский династ, сочли за лучшее присоединиться к Египту. - Египет таким образом энергично расширял свое господство; по западному побережью он действовал с таким же успехом, как в Кавне и Тиосе; Фнлетер уже распространил свои владения за пределы соседних областей; надо даже предположить, что он пытался овладеть Эфесом и Милетом. Все берега сирийского царя и его союзников находились во власти египетского флота.
Что же делали противники? Разве они прежде не знали о превосходстве неприятельского флота? Неужели они затеяли борьбу, не приняв никаких мер против него? Неужели не приискали союзника, который мог бы дать отпор неприятельскому флоту?
Антиоху, правда, не удалось занять египетскую границу; он, однако, овладел Дамаском; [190] а Мага взял Парайтоний, удержал его за собою и беспрепятственно двинулся далее. [191] Отчего превосходный флот Птолемея не подошел к поморью Киренаики, с тем, чтобы возбудить города к отпадению или занять их быстрым натиском? Отчего он дал Маге беспрепятственно проникнуть далее? А наконец Птолемей заключил с ним даже мир, в силу которого признал его царем и, обручив своего сына с маленькою дочерью Маги, Береникою, он лелеял надежду в дальнем будущем воссоединить Пентаполь с Египтом. [192] Не действовал ли он, благодаря этому, с тем еще большим успехом против Антиоха? Однако, ему не удалось даже захватить и удержать за собою Эфес; [193] завоеванный уже Кавн был вновь за 200 талантов уступлен родосцам. [194] Что же сталось с превосходным египетским флотом?
Все эти вопросы разрешаются, если предположить, что Хремонидова и эта египетско-сирийская войны происходили в одно и то же время; и лишь в этой связи обнаруживается все значение славной победы, одержанной Антигоном при Косе; эта битва была как бы громовым ударом, разбившим обе одновременные боевые тучи.
Когда началась война, то ни у Сирии по утрате Финикии, ни у Кирены не было флота, который мог бы помериться с египетским; Родос же, склоняясь всеми своими торговыми интересами к миру, как всегда поддерживал нейтралитет и, кажется, даже после захвата Кавна не думал вооружиться. Вследствие этого союзники для успешной борьбы с Египтом необходимо должны были склонить на свою сторону Македонию; а Египет между тем опять возбуждал в только что успокоенной и устроенной Греции врагов против Антигона, помешавших ему принять ему решительное участие в восточной борьбе. Неизвестно, где именно началась воина? Мага ли с Антиохом начал нападать прежде всего, или Афины восстали, провозгласив свободу? Однако, все силы Антигона были тотчас же парализованы и задержаны в Сароническом заливе, тогда как египетский флот беспрепятственно распространился вдоль по неприятельскому побережью. В Этолии созидался город Арсиноя и был назван по имени сестры и жены Филадельфа; [195] Александр Эпирский, напавший с таким страшным успехом на Македонию, был в союзе с этолянами, тогда как спартанский царь в связи с владетелем Коринфа и Эвбеи готовился завершить блистательною победою египетское дело в Греции.
Но славная победа при Косе разом изменила все условия; теперь Мага мог беспрепятственно подступить к самой границе Нильской долины; согласовав свои действия, союзники теперь достигли бы, пожалуй, значительных успехов; а что было бы, если б Родос также принял деятельное участие в борьбе против Египта? Запутанность европейских условий, отчасти также политический характер Антигона были причиною того, что, пользуясь своею победою, он не двинулся далее на восток, а напротив, поспешил в Грецию, с тем, чтобы как можно прочнее восстановить тамошние отношения. Египет теперь едва ли был в состоянии угрожать западному побережью Малой Азии; вероятно, в это время Птолемей, чтобы примириться с Родосом, и уступил ему за известную плату важную позицию Кавна. Он, может быть, поспешил заключить мир с Магом, для того чтобы изолировать Антиоха; а Эвмен передал понтийскому князю Амастриду при Понте, имея, конечно, также в виду возбудить в Малой Азии нового врага против Селевкидов. В это же время, как кажется, и с тою же целью Тиос был возвращен Гераклее. [196]

Впрочем, нет никакой возможности проникнуть хотя бы еще на шаг в густой мрак э гой эпохи. Поневоле следует удовольствоваться тем, чтобы по некоторым намекам уловить, по крайней мере, связь великих событий, тревоживших последние годы Антиоха Сотера. [197] Незадолго перед смертью ему пришлось еще вести борьбу с пергамскими династамн. Филатер умер в 263 г. [198] Он держался лишь благодаря посулам и угождениям, какие оказывал каждый раз наиболее сильному соседу Ему наследовал сын его брата, Эвмен; он завладел уже всеми соседними областями; благодаря пергамской казне, он был в состоянии навербовать значительное войско; Эвмен победил Антиоха при Сардах. [199] Находилась ли эта война также в связи с египетскою? Или Антиох заключил уже мир с Птолемеем, в то самое время, как задумал воспользоваться смертью пергамского владетеля, с тем, чтобы отстоять свои притязания на эту область, которая без всякого права была отделена от завоеваний Лисимаха?
Впоследствии в одном из похвальных слов по поводу Антиохии было сказано про царя Антиоха: "Он никогда не вел войны, оттого, что враги его в страхе преклонялись перед ним; дожив в полном благоденствии до старости, он передал своему сыну цельное государство". [200] Панегирист ошибается не только в первом отношении; храбрый царь не без тяжкой борьбы отстаивал целость своего царства, при всем том оно лишилось обширных областей, подвергалось опасности на важнейших в политическом отношении границах. Хотя Дамаск и был вновь отвоеван, однако финикийское побережье и страна Иордана остались во власти египетского царя; из областей, отнятых отцом у Лисимаха, Антиох вполне и по договору уступил Македонию, а Фракию предал, можно сказать, галатам, и только частью отвоевал и удержал за собою Малую Азию. Когда он вступил на престол, то в этой стране царил страшный беспорядок; благодаря нашествию галатов условия выяснились и утвердились. С этих пор независимость владетелей в Вифинии, Каппадокии, Понте была обеспечена; а коль скоро Сирия признала ее и отреклась от всяких прав на верховную власть, то им не было более никакого повода враждовать с этой великой державой; победа Антиоха над галатами послужила к тому, что названные владетели и вольные города стали еще более дорожить своими сношениями с ним. Теперь, кажется, одни только честолюбивые династы Пергама подчинились влиянию египетской политики; одна только египетская политика была заинтересована, чтобы поколебать установившиеся наконец условия во всем эллинском мире, и пергамские династы, примкнув к этим проискам Египта, только и могли добиться политического значения в будущем.
Обозревая положение эллинистического мира в том виде, как оно находилось при смерти Антиоха, мы прежде всего замечаем, что в нем все более усиливался принцип системы государств. После великих успехов, достигнутых Селевком, идея всемирного владычества, казалось, была близка к осуществлению; покоряясь обстоятельствам, Антиох вынужден был отказаться от Македонии, признать самостоятельность Вифинии, независимость Гераклеи и целый ряд мелких политических организмов, какие образовались в Малой Азии. Сирия все более и более развивала систему консервативной политики, исключительно отвечающую характеру этого обширного и из разнородных частей составленного царства. Ей прежде всего надлежало внутри стремиться к тому, чтобы при посредстве вновь закладываемых на востоке городов по возможности усилить дальние азиатские провинции и этим путем добиться объединения государства. Для того, чтобы таким образом при помощи эллинизации восточных провинций крепче привязать их к царству и защитить от то и дело повторявшихся набегов туранских варваров, Сирия должна была стать в твердое и вполне обеспеченное положение относительно западных соседей. Возникавшие там нескончаемые неурядицы отвлекали внимание и усилия государства по преимуществу на западе, и вследствие того вредили существенным его интересам. А сверх того здесь, на западе, целый ряд древнеэллинских колебаний был слабо, как бы вроде имперских городов, связан с царством; они преследовали свои разнородные частные интересы, так что в случае воины едва ли можно было положиться на их привязанность. Мелким соседним властям, как князьям так и республикам, представлялся при этом слишком удобный случай воспользоваться своею политическою автономией в ущерб сирийскому царству.
Вот в каком отношении Египет был опасен для Сирии; превосходный флот, весьма выгодное как в военном, так и в торговом смысле положение, сильная централизация чрезвычайно богатых средств и пособий, наконец, память о прежнем более обширном владычестве, вот что придавало угрожающий характер дальновидной политике этого государства. Опираясь на сомнительные права. Египет тотчас же по воцарении Антиоха захватил Келесирию и финикийские города; этот захват причинил Сирии не только весьма ощутительную утрату областей и нарушил естественные, охраняющие ее границы, но сверх того угрожал еще внутренней безопасности, нагло презирая ее могущество: А все-таки прошло более десяти лет, пока Антиох не попытался вернуть утраченные области; таким образом уже обнаружилось пагубное сознание в превосходстве неприятеля; хуже всего было то, что несмотря на сильный и направленный со всех сторон против Египта натиск, Сирии по крайней мере удалось лишь мало отвоевать из всего ее утраченного. Вследствие выше описанных сложных войн Египет, правда, вынужден был признать независимость Киренаики, допустить падение Афин, восстановление Македонии, отказаться даже от завоеванных уже мест по берегам Малой Азии; несмотря на то, следуя своей дальновидной политике, он поддерживал в отношении великого сирийского царства положение, сильно угрожавшее соседней державе, в ущерб которой он главным образом расширял свои пределы. Вследствие меркантильного положения Египта, опиравшегося на чрезвычайные приобретения, и связи в Черном и Эфиопском морях, необходимо было во что бы то ни стало добиться преобладания в восточных водах Средиземного моря, а также преградить торговые пути в Селевкидовом царстве, обладавшем на своих восточных границах самыми обильными средствами сношений. Для Египта опасно было не соперничество Родоса и Византин, а напротив, Селевкидово обладание Финикией и тем побережьем Черного моря, которое Селевк уже пытался связать с Каспием и восточною торговлею. Оттого-то в выше описанной трудной войне Птолемей и старался удержать за собою Финикию, оттого-то он во время этой борьбы, если не ошибаемся, и уступил Амастриду понтийскому князю, с целью, конечно, отвлечь его от Селевкидов.
Благодаря этим войнам Антигон добился для своего македонского царства прочного положения, которому сильно угрожали одновременные поползновения Египта и мелких греческих государств. Македонии не нужно было подобно Сирии эллинизировать отдаленные области, однако ей также пришлось охранять угрожаемые границы от соседних варваров. Македония была сравнительно небольшое, незначительное в торговом отношении царство; благодаря лишь неизменно осторожной политике, она в состоянии была поддержать свое выдающееся значение; владычество ее вполне зависело от того положения, от политического превосходства, какого она успела добиться относительно мелких греческих государств; ей пришлось напрячь все силы, лишь бы укрепить за собою добытое положение, но именно это постоянное напряжение всех сил, эти то и дело угрожаемые многосторонние отношения, это участие, принимаемое в несметных мелких, все-таки крайне подвижных условиях эллинских политий придавали своеобразный характер и энергию этому государству.
Когда определились окончательно взаимные отношения трех великих держав, тогда лишь мелкие государства и республики в состоянии были достичь более прочного положения; их зависимость и самостоятельность в отношении к великим державам подвергались чрезвычайной изменчивости. Они подчинялись первому представшему внушению и побудительному влиянию власти, от которой ожидали поддержки; для них не настала еще пора решительной политической деятельности. В этом отношении Египет также пользовался преимуществом, оттого что в непосредственной политической области его находилось менее подобного рода зависевших от него владений. И в самом деле, Кирены нечего было пока опасаться, а иудейская иерархия пользовалась лишь скудным политическим значением и вследствие неизменной симпатии была крепко связана с государством, точно так же, как и финикийские города, благодаря интересам торговли.
Сирия и Македония находились в ином положении; и та и другая представляли множество поводов к враждебной политике. Недаром же Египет в борьбе с Македонией в одно и то же время признавал своими союзниками Афины, Спарту, Эпир, этолян и коринфского князя. Хотя Антигон и подчинил тех и других своей более крутой власти, а все-таки оставалось там еще много поводов к распрям, вследствие чего политическая деятельность Македонии поневоле ограничивалась этими тесными пределами. Там возникал уже новый политический организм, под сенью которого некоторым эллинским государствам суждено было возродиться для повой политической жизни и в качестве держав второго и третьего разряда занять своеобразное и самостоятельное место, прочное положение в системе эллинистических государств.
В том же положении находились мелкие государства, состоявшие в политической сфере сирийской державы. Хотя старые приморские греческие города и были, по-видимому, искренне преданы царю Антиоху, с тех пор как он отрекся от политики своего отца, однако, они все-таки пользовались свободою настолько, что при случае могли бы противодействовать даже интересам государства: такая самостоятельность казалась опасною, тем еще более в том случае, когда значительное число городов соединились бы для совместных действий, как напр., в Ликийском союзе.
Вифиния, с тех пор как была признана Сирией, как кажется, тоже находилась в ладу с этим государством; вследствие постоянной опасности от галатов она поневоле прибегала к совместным с ним мероприятиям. Понтийскому царству все еще приходилось вести борьбу с галатами и с греческими городами по своему побережью. Вообще, эти орды варваров раскинулись по всей Малой Азии; политика полуострова лишь исподволь приурочила их к себе более животворным образом. Всего замечательнее было, конечно, то, что в пергамской династии возникал новый и крайне энергичный зародыш политического организма; это было первое из мелких континентальных государств, которое с сознанием и уменьем взялось за дело и, поддерживая свою автономию, воспользовалось распрями великих держав.
Помимо Пергама в том же положении находились еще три морские державы. Искони славившийся Родос в эпоху диадохов уже обнаружил блестящие опыты осторожной политики; в последнее время он уже готов был принять решительное участие в борьбе великих держав, но благодаря хорошо понятым интересам своей скорее меркантильной, нежели политической энергии, он обеспечив свои континентальные владения, воздержался от участия в воине, которая могла бы разрушить всю его египетскую торговлю. Затем Византий, который, хотя и подвергалась жестоким набегам галатов и фракийцев, однако, благодаря владениям по обе стороны Босфора, мужественно отстаивая свое участие в дунайской торговле, [201] сумел сохранить у себя цветущее состояние. Наконец, понтийская Гераклея была тогда для Понта тем же, чем впоследствии Любек стал для Балтийского моря; она то поддерживала понтийских владетелей против галатов, то содействовала городам по западному берегу Понта, когда они замышляли освободиться от тиранов, [202] то ограждала от каллатидян свободу торговли, словом, во всех отношениях действовала самостоятельно и осмотрительно. Вот эти три морские державы вместе с Пергамом все более и более развивали самостоятельную политику мелких государств в ущерб крупным. Возобновившаяся борьба великих держав, пылавшая в течение наступивших десятилетий, возбудила также остальные мелкие царства или принудила их принять непосредственное участие в политических событиях. Это был второй период в образовании системы эллинистических государств, который, благодаря лишь развитию держав второго разряда, в состоянии был достичь устойчивого политического равновесия. Как раз теперь началась первая война Рима с Карфагеном; эта борьба на западе также должна была окончательно установить положение двух великих держав и имела последствием уничтожение там мелких и средних государств, в то самое время, когда на востоке они начали добиваться политического значения.

[1] Memnon, p. 15, ed. Or. Это был престарелый Зипет, и эта победа была его последним подвигом (р. 20). При происходившем после того нападении на Вифинию Антиох застал старшего сына Зипета Никомеда, который, следовательно, вступил на престол в 279 году.
[2] Polyb., II, 41: ταύτα 6' ην κατά την Πύ#>ου διάβασιν είς Ίταλίαν.
[3] См. так называемую Сигейскую надпись у Muratori, Nov. thes., IV, p. 2119 (теперь в С. I. Graec, II, n° 3595): он должен отразить τους έπιΟεμένους τοις πράγμασι άποκτήσαΟαι την πατρωαν αρχήν.
[4] Memnon, ρ. 16, 17.
[5] Trog., Prol., 24: Bellum quod Ptolemaeus Ceraunus in Macedonia cum Mon[un]io Illyrio et Ptolemaeo Lysimachi filio habuit.
[6] Porphyrius, ed. Schone, I, p. 237: Σωσμένης τις τών δτ^οτικών έξελαύνει (αυτόν) ώς δυνατόν στρατηγειν Βρέννου του Γαλάτου έπιόντος τοσούτου πολεμίου. Македоняне придали Антипатру название ετήσιος, оттого что он процарствовал 45 дней, столько же, сколько дуют ветры έτήσίαι. Юстин (Iustin., XXIV, 5, 12) называет Сосфена unura de principibus Macedonura.
[7] Paus., IV, 28; VIII, 6.
[8] Так говорит стоик Понциан, см.: Athen., VI, р. 234, по Посидонию; также Iustin., XXXII, 3, 6: per eadem vestigia quae venerant, antiquam patriam repetivere.
[9] Liv., XXXVIII, 16; Strab., XII, 866: αρχηγός δέ μάλιστα δοκει της περαιώσεως της είς Άσίαν γενέσθαι Λεονόριος.
[10] δεόμενον έρύματος- παραχρήμα δ' έκλιπεΤν δια τό άτείχιστον. Страбон (XIII, 594) следует здесь Гегесианаксу – историку времен Антиоха Великого (Athen., IV, р. 155 b). По словам Полибия (Polyb., V, 111, 4), галаты осадили Илион, были, однако, отражены подоспевшими на выручку троянскими александрийцами.
[11] Memnon, р. 17, cf. 20. Надо вспомнить, что свобода Гераклеи началась лишь с нападения Лисимаха, что Амастрида (и основанные вместе с нею три города), также принадлежавший прежде княжеству Гераклеи Тиос отделились от нее. Вифинский князь, вероятно, захватил как Тиос, так и Киерон; оба этих города по прошествии восьмидесяти лет опять перешли к Вифинии.
[12] Memnon, р. 18: κινείται δ πόλεμος και χρόνον συχνόν κατέτριψεν.
[13] Liv., XXXVIII, 16.
[14] Павсаний (Paus., Χ, 43, 9) говорит, что в 01. CXXV, 3, когда архонтом в Афинах был Демокл; а эта олимпиада начинается летом 278 г.
[15] Об этой морской битве, как мне кажется, говорит Diog. Laert., IV, 39, там, где он рассказывает, что Аркесилай не последовал совету своего друга Гиерокла, начальника в Пирее, убеждавшего его пойти навстречу царю: άλλά ε'ως πυλών έλΰων άνέστρεψε. Μετά τε την Αντιγόνου ναυμαχίαν πολλών προσιόντων καί έπιστόλια παρακλητικά γραφόντων αυτός έσιώπησεν. Антигон, правда, дал еще две морские битвы при жизни Аркесилая, но во времена следующей (около 260 г.) в Пирее, как окажется впоследствии, начальником был уже не Гиерокл, а Главкон; хотя последняя морская победа была значительна сама по себе, а все–таки она не была, подобно первой, причиной действительного воцарения Антигона; только такую победу и можно было назвать ή Αντιγόνου ναυμαχία. Другие доводы окажутся впоследствии. К воззрениям этой эпохи относятся, вероятно, также слова: τό Ορυλλούμενον έν ταΤς διατριβαΤς 'Αρκεσιλάου σκέλος, см. Plut., Adv. Stoic, 37.
[16] Pomp. Trog., ProL, XXIV: bellum, quod inter Antigonum Gonatam et Antiochum, Seleuci filium, in Asia gestum est. Сличив это с текстом Юстина (XXIV, 1), здесь следовало бы прибавить: et Ptolemaeum Ceraunum и подразумевать войну 280 г. Однако Трог в XVII книге сообщил уже об этой войне: (Ptolemaeus) delta cum Antiocho et Pyrrho composuit. В книге 24 Трог вновь повторяет этот рассказ и продолжает его таким образом, что тут же присоединяет к нему развившуюся из той же войны борьбу между Антиохом и Антигоном, о чем Юстин вовсе не говорит. Трог расположил свой рассказ, вероятно, в таком виде: Антигон разбил сирийский 4νιοτ, высадился в Азии, потом он двинулся против Македонии, где не было уже Птолемея, так как Птолемей сперва воевал с дарданцами и т. д. – То, что это следует понимать именно таким образом, доказывается в особенности приставкою in Asia, вовсе не подходящею к войне 280 г., так как последняя завершилась морской победой, одержанной Птолемеем над Антигоном. Это особенно подтверждается заметкою у Диогена Лаэртского (Diog. Laert., IV, 39), где сказано, что Аркесилай Питанский υπέρ της πατρίδος είς Δημητριάδα προς Άντίγονον έπρέσβευσε και ουκ επέτυχε. И в самом деле, после одержанной Птолемеем победы Антигон вернулся в Беотию; Фессалию с Деметриадой, вероятно, нельзя уже было удержать; в наступившем затем году там свирепствовали галлы; лишь после 278 г., т. е. после победы над Антиохом и после оккупации Азии, Антигон мог в Деметриаде получить предложения относительно города в Эолиде.
[17] Если Юстин (XXV, 1. 3) не ошибается, то эти кельты Комонтория собирались напасть на Македонию: Fugatis Getarum Triballorumque copiis Macedoniae imminentes.
[18] Iustin., XXV, 2: nihil tale metuentes trucidantur. Здесь, так же как в Дельфах, сильно повлиял, кажется, панический страх. Пан часто встречается на монетах Антигона; так, между прочим, появляется на одной, воздвигая трофею с НА и ΑΝΤΙ в монограмме (см.: Eckhel, II, 125 и Мионне, также в каталоге Роллина под п° 2988. Местность этой битвы обозначена у Diog. Laert., II, 140: ήνίκα ένίκα τους βαρβάρους περι Λυσιμάχειαν. Вследствие этой битвы Менедем Эретрийский побудил эретрийцев постановить решение: επειδή βασιλεύς Αντίγονος μάχηνικήσας τους βαρβάρους παραγίνεται είς την Ιδίαν и т. д.
[19] Iustin., loc. cit.: tanta caedes Gallorum fuit, ut Antigono pacera opinio huius victoriae поп a Gallis tantum, verum etiam a finitimorum feritate (напр. дарданцев) praestiterit.
[20] Polyaen., IV, 6, 18.
[21] Канон Евсёбия — (II, p. 121, ed. Schone) помещает это воцарение Антигона в 01. CXXV, 2, т. е. прежде 278 г., тогда как, по словам Порфирия, анархия длилась 2 года и 2 месяца; он полагает, что Антигон вернулся в Македонию в 01. CXXVI, 1, т. е. в 276/275 г. Армянский Евсебий (I, р. 238, ed. Schone) говорит: Makedoniorura rex anno primo CXXVI. 01. Список македонских царей у Порфирия кончается достоверной датой, а именно поражением при Пидне (в исходе 01. CLII, 4, т. е. 22 июня 168 г.). Если вести счет назад, то начало царствования Антигона выпадет в конце октября 277 года: 01. CXXV, 4 (Usener, Rhein. Mus., 1873, S. 37). По поводу этого хронологического вопроса ср. дельные замечания С. Muller, Fr. Hist. Gr., Ill, p. 699. Однако, прочитав их, я все–таки не решаюсь следовать схематическим данным хронографов, тем более что имеются и без того довольно точные показания. Вестерманн в Vita Arati (Biogr., p. 60, 15) воцарение Антигона Гоната положительно относит к 01. CXXV (παρέλαβε την αρχήν); Помпей Трог (Pomp. Trog., Prol., XXIV) говорит, что оно совершилось прежде переправы галлов в Азию; Юстин (XXV, 2) сообщает, что Птолемей Керавн был уничтожен галлами поп magno ante tempore.
[22] Memnon, p. 19.
[23] Memnon, p. 20; Liv., XXXVIII, 16. Мемнон говорит (p. 19), что переправа галатов в Азию произвела сначала большой переполох, а потом оказалась выгодной: τών γαρ βασιλέων τήν τών πόλεων δημοκρατίαν άφελειν σπουδαζόντων αύτοι μάλλον ταύτην ψεβαίουν άντικαιΗστάμενοι τοις έπιτιΟεμενοις.
[24] Стобей (Stob., Flor., I, p. 260, ed. Lips.) и Плутарх (Plut., Par. min., 15), ссылаясь на Клитофона, один на первую книгу (Calatica), а другой на пятую (Italica), сообщают историю, которая рассказывается также про Рим, будто девушка предала цитадель, выговорив себе золотые браслеты неприятеля, потом она была раздавлена под тяжестью наброшенного на нее золота. По другим цитатам оказывается, что этот Клитофон был автором позднейшей эпохи.
[25] См. эпиграмму Анита в Антологии, VII, 492, сличив ее с цитатой Вернсдорфа из Иеронима (Adv. Iorian., lib. 1). Обнародованная Фугаром (Fougart, Bull, de Corr. Hellen., Ill, [1879], p. 388) и исправленная в подробностях Диттенбергером (Dittenberger, Hermes, [1880], XV, p. 608) надпись гласит, что Эритры купили деньгами мир у кельтов Леоннория. Это был декрет в честь девяти стратегов, которые занимали должность в первую треть года Гегесагоры; этот год заключался, вероятно, между 276/270 гг. После общих чисел в заголовке и имен девяти стратегов следует:…επειδή… άνδρες άγαθοι και φιλότιμοι γεγόν[ασι περι] τον δημον και καλώς και συμφεροντώς τ[ής τε φυλα]κής και τών έξοπλασιών έπεμελήΟησαν, πο[λλών δε ςκ>]βων και κινδύνων περιστάντων και δα[πάνης προς] είρήνην ούκ όλίγης έν οιπασιν διετ[ήρησαν τήν πόJ λιν και τήν χώραν άκέραιον έπιμεληθέ[ντες χρη]ματων συναγωγής και άποστ[ολής τοΤς περι Λεον]νόριον βαρβάροις… Между названными здесь девятью стратегами двое встречаются вновь в эпиграфическом тексте, обнародованном в Revue Archeologique (XXX, p. 107 sqq.), и подтверждают, таким образом, древность надписи, которую Фугар относит в пpомежvτоκ между 274 и 234 гг.
[26] Paus., X, 32, 5: когда кельты, грабя и опустошая, проходили по Ионии и по соседней Земле, то жители Фемисония с женами и детьми спасались в пещере; они думали, что обязаны своим спасением стоявшим у входа идолам.
[27] Wachsmuth (см.: Sybels Hist. Zeitschr., X, S. 10) к этой победе над кельтами относит Σωτήρια, которую, судя по дельфийской надписи, соорудил Антиох (G. I. Graec, I, п° 1693).
[28] Pomp. Trcg., Prol., XXV: *ut Galli transiemni in Asiam bellumque cum rege Antigono et Biihynio gesserunt; quas regicses Felini occuparunt>. ixn^uerue готов был признать текст обеих ватиканских рукописей – AmWho: Вернсдорф уже опроверг это. Эта фраза остается непонятной или двусмысленной даже после остроумной поправки Гутшмида: Tyleni вместо Felini, а по Steph. Byz. языческое имя есть Τυλιτης.
[29] Посвящение книдян сделалось известным благодаря найденной Ньютоном надписи эпиграмме, отлично выясненной Узенером (Rhein. Mus., 1873); ταρσώ Πάν 6 μελιζύμενος Узенер справедливо относит к паническому страху Лисимахии. Упоминание о Пане доказывает, что посвящение относится к этой эпохе, а не к морской битве близ Коса. Дародатели суть, как кажется, книдяне или, может быть, κοινόν городов, присоединенных к культу Аполлона Триопийского. Посвящение сделано «сыну Эпигонов вместе с его женой*; отсюда можно было бы почерпнуть более точное хронологическое показание, если бы было возможно точнее обозначить время бракосочетания Антигона с Филою, сестрой Антиоха.
[30] Ливии говорит: «sedem autem ipsi sibi ipsis circa Halym flumen ceperunt*. Мемнон согласно с этим выражается: πολλήν έπελΰόντες χώραν αδιΗς άνεχώρησαν, και της αίρεύείσης αύτοΐς άπετέμνοντο τήν νυν Γαλατίαν καλουμένην. Юстин (Iustin., XXV, 2, 11) говорит поверхностно: «in auxilium a Bithyniae rege invocati regnum cum eo parta victoria diviserunt eamque regionem Gallograeciam cognominaverunt*: победа, о которой здесь упоминается, могла быть одержана только над Зипетом, а показание Юстина поверхностно потому, что в нем основание Галатии признается следствием этой победы. Страбон (XII, 566) говорит, что они заняли эту страну πλανηΟέντες πολύν χρόνον και καταδραμόντες τήν υπό τοις ΆτταλικοΤς βασιλευσι (?) χώραν και τοις ΒιΟυνοις εως εκόντων Ελαβον τήν νυν Γαλατίαν λεγομένην.
[31] Юстин (Iustin., XXV, 1), правда, говорит: inter duos reges statuta pace, cum in Macedoniara Antigonus reverteretur, novus hostis exortus est; затем последовала битва с галлами при Лисимахии. Судя по этому, война длилась едва ли четыре месяца, тогда как Мемнон говорит о ней: χρόνον συχνόν κατετριψεν. Другие доводы окажутся в связи с изложением.
[32] Нибуру (Verm. Schrift., I, S. 227) не следовало бы повторять ошибку Свиды (ν. ~Αρατος), называвшего эту Филу (Plut., Dem., 31) дочерью Антипатра; она была сестрой Антиоха, дочерью Стратоники, следовательно племянницей Антигона (см.: Westermann, Vita Arati, I, S. 53: τήν Σέλευκου και Στρατονίκης θυγατέρα). То, что это бракосочетание относится лишь к предлежащей эпохе, вытекает из следующих обстоятельств: ссылаясь на свои восемьдесят лет (между 278–274 гг.), философ Зенон извиняется, когда Антигон пригласил его прибыть в Македонию, и послал Персея (Diog. Laert., VII, 8), бывшего прежде уже в Македонии в качестве воспитателя Галкионея, старшего сына царя (Diog. Laert., VII, 36); вместе с Персеем отправляется Арат из Сол в то время, когда Антигон женился на Филе см.: Westermann, Biogr., Vita Arati, S. 60: και παρελθών είς τον Αντιγόνου και Φίλας γάμον και ευδοκιμήσας εν τε τή &λλη πολυμάθεια και ποιητική и т. д. Узенер удачно заметил, что стихотворение Арата на Пана было написано по поводу этой свадьбы.
[33] Это мнение Узенера (Rhein. Mus., 1873) в статье: «Ein Epigramm von Knidos», о которой говорилось выше.
[34] По крайней мере ни в одной из обеих стран не упоминается более об Антигоне, и Полибий (XVIII, 34. 51, ed. Huldsch) не говорит о прочной оккупации Антигона в этих местах.
[35] Акарнанский оратор у Полибия (Polyb., IX, 35, 1) положительно указывает на это значение Македонии и особенно в отношении Антигона, объясняя, что Македония имеет право на благодарность Греции.
[36] Pomp. Trog., Prol., XXV; Plut., De sera пит vind., 10: Polyaen., VII, 7; Aelian., Var. Hist., XIV, 41; Seneca, De ira, II, 5; Dio Chrys., II, p. 100; Polyb., VII, 7 и т. д. Этот тиран, как справедливо предполагает Нибур, пользовался широкой известностью, оттого что Ликофрон при дворе Птолемея II изобразил его судьбу в драме Κασσανδρεις. Ликофрон часто представлял в форме драмы события своей эпохи, так, например, в сатирической комедии он изобразил философа Менедема (Welcker, Die griechischen Tragodien, II, S. 1258). Потому–то Каллимах тем скорее мог упомянуть тирана в своем Ибисе, и нет никакой причины сомневаться в справедливости стихов (Ovid., Ibis., 459). Очень может быть, что лишь из крайне преувеличенной поэзии Ликофрона были заимствованы рассказы, вроде тех, какие встречаются у Плутарха, будто, например, тирану приснилось, что скифы сдирали с него кожу и жарили его, а сердце его отзывалось: «Поделом тебе!» или будто дочери его с горящими пылающими телами плясали вокруг него ит. п., или будто он заколол мальчика и предложил своим соучастникам есть его тело и пить его кровь.
[37] Polyaen., IV, 6, 18.
[38] Об этой войне см.: Iustin., XXIV, 1, 3 и сл. Более достоверный Полибий (II, 41) опровергает показание Павсания (VII, 7, 1) о том, будто между ахейскими городами в одной только Пеллене были тираны.
[39] Фронтин (Frontin., Ill, 6, 7) говорит: «Troezenios, qui Crateri praesidio tenebantur*. Также и Polyaen., II, 29, 1. Впоследствии сын Кратера является князем в Эвбее и Коринфе.
[40] Polyaen., II, 29, 2; Frontin., Ill, 6, 7·
[41] Polyb., II, 41.
[42] Paus., VII, 7. 1.
[43] Paus., VII, 7: πόλεων έν Αχαία τών διλλων δόξη προεΐχεν έκ παλαιού και ϊσχυευ εν τω τότε. Относительно святынь см.: Paus., VII, 24; cf. Welcker, Der epische Cyclus, p. 128 относительно имени δμαγύριος.
[44] διόπερ ούδε στήλην υπάρχει ν συμβαίνει τών πόλεων τούτων περι της συμπολιτείας (Polyb., II, 41, 12). Полибий говорит здесь о заключенном пять лет тому назад союзе–между четырьмя городами; по поводу присоединения Эгиона и Буры он прибавляет: μετέχον της συμπολιτείας. Упоминаемая Полибием (II, 37–38) ахейская конституция, по словам самого историка, была введена со времени восстановления союза.
[45] Polyb., II, 37 sqq.
[46] Polyb., II, 41.
[47] Полибий называет эти десять городов, прибавляя, что из древнего Додекаполя два города, Гелика и Олен, погибли: ср.: Siebelis (Paus., VII, 6, 1).
[48] Lebas–Foucart, Voyage Archeol. – Inscr. de Megaride et Ρέίορ., n° 17. I. Martha (Bull, de Corr Hellen., [1879], II, p. 95).
[49] Это вытекает из последовавшего вскоре за тем раздела Акарнании.
[50] Павсаний (Paus., I, 13) положительно говорит: διλλα тс ποιούμενος εγκλήματα και μάλιστα της είς Ίταλίαν βοηθείας διαμαρτίαν. Плутарх едва ли прав, утверждая, будто Пирр затеял войну ώς αρπάγη και λεηλασία χρησόμενος и затем продолжал ее, достигнув неожиданных успехов. Он требовал, вероятно, уступок в вознаграждение, например, Паравею, которой он владел уже прежде.
[51] Iustin., XXV, 4.
[52] Само собою разумеется, что это не Αώου στενά, где впоследствии основана была Антигония, но более восточные проходы. Их можно было бы принять за пелионские (Korytza: Leake, IV, S. 115) близ Вьоссы, если бы этому не противоречило неясное описание Плутарха.
[53] Plut., Pyrrh., 26.
[54] Эпиграмма находится у Paus., I, 13 и пр. Относительно македонских орудий сказано:

Они опустошали некогда области златоносной Азии,
Налагали также рабское иго на эллинскую землю.
Теперь же они в Зевсевом храме одиноко висят на колонне,
Трофеи, отбитые у тщеславных македонян.

Эпиграмма по поводу галатов гласит:

Вот щиты, которые в дар итонской Паллады
Вывесил Пирр, отняв их у кельтов кичливых,
Уничтожив совсем Антигоново войско и т. д.

Обе эпиграммы написаны, вероятно, Леонидом Тарентским; см.: Clinton, Fast Heilen., Ill, p. 503.
[55] Polyaen., II, 29.
[56] Iustin., XXV, 3; Paus., I, 13, 8; Plut., Pyrrh., 26. Невероятно, чтобы Пирр присвоил себе македонское царство, как он сделал это прежде; иначе у хронографов его имя значилось бы в хронологии македонских царей. У Евсебия Армянского (I, р. 245, ed. Schone) под заглавием «Thessalorum reges* сказано: «Sub horura annis Pyrrhus Antigoni copias recepit et paucis quibusdam locis dominatus est*.
[57] Aelian., Var. Hist., II, 20. Lucian. Macr., 11 говорит, что Антигон царствовал 44 года, следовательно, он начал называться царем после смерти отца (283 г.).
[58] Phylarch., XXV, fr. 48 и 43, представляет Арея, так же как его сына и наследника Акротата в качестве αύλικήν έξουσίαν ζηλώσαντες. Сохранилась прекрасная тетрадрахма Арея с обычным при диадохах обликом Александра и с надписью ΒΑΣΙΛΕΟΣ ΑΡΕΟΣ; единственно известный, описанный Фрелихом экземпляр находится теперь в Берлинском нумизматическом кабинете (см.: Sallet, Nunism. Zeitsch., И, 1875, S. 126 и 285, Taf. IX).
[59] Полиен (И, 29) назвал его по этому случаю царем.
[60] Отцом ее был Леотихид, а это имя относится к дому Эврипонтидов. Это служит опровержением Парфению (Erot., 23): προσήκουσαν αύτω κατά γένος. Lucht. Phylarch., fr., p. Ill смешивает ее с той, которая упоминается у Плутарха (Ages., 17); но это неверно.
[61] Plut., Pyrrh., 26; Parthenius, p. 23. Скажем тут же несколько слов об источниках дошедших до нас известий относительно последней кампании Пирра. Судя по общему впечатлению, какое производит изложение Плутарха, можно подумать, что оно заимствовано у Тимея, если только можно предположить, что сочинение Тимея заключало в себе эту войну; встречающиеся во введении к Археологии Дионисия слова: τους δε πρός Πύί>£>ον πολέμους, очень хорошо объясняются согласно с тем значением, какое придал Тимей словам ιδία πραγματεία относительно Пирра. Хотя из книги Тимея о Пирре и не приводятся прямо отрывки, которые подтверждали бы это, однако впоследствии найдется, может быть, косвенное доказательство. – Впрочем, Плутарх заимствовал это изложение, вероятно, не у Тимея, так как он вообще в биографии Пирра пользовался непосредственно не им самим, а Дионисием, который черпал из книги Тимея. Но. с возвращения Пирра из Италии Дионисий не мог более служить источником для Плутарха; с^этих пор главными авторами для него были только Иероним и Филарх; он упоминает о них в этом отделе биографии (р. 27), и по изложению его видно, что он больше следовал блестящему Филарху, нежели разумно политическому Иерониму. Парфений как здесь, так и на с. 25, очевидно, имел перед собой того же Филарха, хотя он и не называет его, а довольно значительные отклонения от того же рассказа у Плутарха доказывают только, что украшения его не послужили во славу подлинника. Разумному изложению Иеронима мы одолжены отличными сведениями у Павсания, который, кажется, вовсе не обратил внимания на Филарха. Лишь в заключение своего рассказа о Пирре Павсаний, как кажется, покинул Иеронима; мы впоследствии вернемся еще к этому обстоятельству. От этих двух преданий уклоняется короткое описание Юстина (XXV, 3 sqq.), как мы сами убедимся впоследствии по некоторым подробностям. Я думаю, что он здесь, так же как и в прежних книгах, все еще пользовался Тимеем; в особенности его своеобразные отклонения от Филарха, на которого он впоследствии ссылается, служат доказательством того, что проживавший тогда в Афинах Тимей в качестве очевидца описал также эту последнюю войну Пирра.
[62] На это наводит Павсаний (I, 13, 3 и 6), пользуясь здесь отличным источником.
[63] Iustin., XXV, 75: «sed et Graecia omnis admiratione nominis ejus… adventum ejus expectabat». К этой эпохе, кажется, относится данный в Афинах декрет в честь Федра (С. I. Graec., II, п° 331).
[64] Черпая из одного источника с Плутархом, Полиен (VI, 6, 2) тоже говорит, что это посольство находилось в Мегалополе: Пирр будто сказал, что ему хотелось бы воспитать своих сыновей в Спарте. Младший из них Гелен (Plut., Pyrrh., 9) командовал уже в эту войну, остался даже в 274 г. начальником в Таренте. Не следует придавать большого значения жалобе спартанцев на обман и на ответ царя.
[65] Это находится в Apopth. Lac. Плутарха при известном изречении Деркиллиды: «Если ты бог, то мы не боимся тебя, ибо мы ни в чем не повинны; если же ты человек, то, по крайней мере, не лучше нас». То же в несколько измененное виде находится у Плутарха (Plut., Pyrrh., 26), а Стобей (Flor., I, р. 185, ed. Lips.) говорит, что это было в народном собрании.
[66] Paus., I, 13, 5; судя по IV, 29, 2, мессенцы пришли αυτεπάγγελτοι. Судя по изложенному в тексте, это согласуется с показанием Юстина относительно мессенского посольства (XXV, 4).
[67] Полиен (VIII, 49) указывает на то, что Плутарх просто пропустил это известие, находящееся у Филарха.
[68] Этот факт приводит Плутарх и из того же источника Полиен (VIII, 49); он называет женщину, сказавшую эту речь, 'Αρχίδαμις Κλεάδα βασιλέως Ουγάτηρ. Это была бабушка последнего царя Агиса, очень богатая (Plut., Ag., 4), вероятно, жена царя Архидама, побежденного в 295 г. Деметрием. Если отец ее, как утверждает Полиен, был царем, то это мог быть один только Клеомен, на что намекает также извращенное прозвище Κλεάδα. В таком случае она была сестрой царя Арея и враждовавшего с ним Клеонима и по обычаю тогдаших спартанских жен, наверное, была сильно замешана в политических интригах.
[69] Так рассказывает Плутарх. Филарх не может похвалиться большой точностью; а все–таки не следует считать вымышленным всякое живое, изобилующее наглядными подробностями описание его, хотя бы даже у других авторов те же подробности излагались иначе. То, что спартанцы, и в особенности женщины, ознаменовались самым блестящим образом в описанной борьбе, подтверждает даже Юстин: «ut поп fortius virtus quam verecundius (Pyrrhus) recederet*. Можно, пожалуй, подумать, что Филарх превозносит эту спартанскую храбрость вследствие своего увлечения Клеоменом, которое делает его, правда, пристрастным, но вместе с тем и симпатичным; он, может быть, хотел показать, что в Спарте, несмотря даже на всю порчу (fr. 33), сохранилось еще ядро доблести, которым как бы оправдывались отважные планы Клеомена.
[70] Paus., I, 13, 6.
[71] Это послужило, как замечает тоже Павсаний, поводом к движению в Аргос. Плутарх не имеет никакого понятия о таких простых стратегических моментах, или по–моему, скорее, Филарх, хотя Полибий в своей строгой критике ничего не объясняет по этому поводу.
[72] Это и были так называемые у Ливия (XXXV, 27) Pyrrhi castra по дороге из Спарты в Карий или, скорее, в Селассию. Начиная отсюда, дорога в Карий пролегает вниз по Энонту длинным ущельем, известным по битве Филопемена.
[73] Это опять заимствовано у Плутарха, который следует Филарху. У Юстина Птолемей пал уже во время штурма Спарты.
[74] Об этом знамении упоминает также Плиний (XI, 37), хотя между его источниками и не значится Филарх; от него эта история перешла, вероятно, в другие сборники чудес.
[75] У Плутарха. По словам Полнена (VIII, 68), жены на крышах принимали более ревностное участие.
[76] Iustin., XXV, 5, 1: «Antigonum in urbe clausum expugnare conatur*; здесь, надо полагать, источником служил Тимей, а потому это более трезвое известие такого увлекавшегося вообще историка становится вдвойне важным.
[77] В примечаниях к Овидию (lb., 299) сказано: unde Homerus (Menephron):

Argos hostilem circumdans undique
Pyrrhum Oppressit miserum tegula missa caput.

Если упомянутый Гомер был известный александриец, то это было бы самым древним свидетельством о сказанном факте.
[78] Так говорит Павсаний; он нашел этот факт в поэме экзегета Левкея или Ликея, где описываются замечательные события в Аргосе. В истории, конечно, признаются не чудеса подобного рода, но вера в них; мы имели бы плохое понятие об этой эпохе, если бы наряду с трезвым рационализмом образованного общества не признали остатков сохранившейся искони веры и обычного суеверия в толпе; однако отнюдь не следует принимать это суеверие в таком размере, как представляет или скорее выдумывает его Филарх. – Замечательно известие у Павсания о смерти Пирра: «Он прибыл в Аргос. И здесь также победоносный царь проник вместе с обратившимся в бегство неприятелем в город, где, конечно, все пришло, в беспорядок; в то время, как бились уже возле храмов, домов, на улицах города, Пирр остался один и был ранен в голову; говорят, что он был убит женщиной» и т. д., «так рассказывают про смерть Пирра *сами аргосцы и Левкей… это, впрочем, не совсем согласно с тем, что сообщает Иероним в угоду, конечно, Антигону» и т. д. Павсаний и прежде уже (I, 9) выразился в таком же роде против Иеронима. Благочестивый Павсаний веровал в чудесную судьбу дома Эакидов; а монументы в Аргосе, воздвигнутые по велению бога на месте падения святилища Деметрия, принятый им за гробницу победный памятник (II, 21) и т. п. он признает неопровержимым доводом против Иеронима. Он, очевидно, отступает от его рассказа в том месте, где Ликей вводит битву в самый город с целью объяснить в нем памятники; а писавший 60 или 80 лет после смерти Пирра Филарх, вероятно, читал уже поэму Ликея. – Однако что же сказал Иероним о смерти Пирра? Страбон говорит (VIII, 736): «Аргосцы не приняли Пирра, а напротив он пал за стенами (προ του τείχους), как рассказывают, от брошенного старой женщиной камня», а у Юстина (XXV, 5, 1) сказано: «ibi dum Antigonum in urbem clausum expugnare conatur, inter confertissimos violentissime dimicans saxo de muris ictus occiditur». И в самом деле, можно подумать, что Иероним * выразился так «в угоду Антигону»; для верующего чичероне расстраиваются таким образом всякие прекрасные значения благочестивых памятников. При египетском дворе, по крайней мере, не верили в торжественное сожжение и в погребение павшего царя, причем из Филарха перешла к Плутарху и Плинию (VII, 2) также история о несгораемых больших пальцах царя, которыми он исцелял будто бы известные недуги; недаром, вероятно, между проклятиями, переведенными Овидием из Ибиса Каллимаха, находится следующее двустишие:

Nec ша quam Pyrrhi felicius ossa quiescant,
Sparsa per Ambracias quae iacuere vias,

где вместо Ambracias ожидаешь, конечно, Argolicas; подлинность этого двустишия подлежит, впрочем, сомнению.
[79] Смерть Пирра в хронологическом отношении определяет один только Orosius (IV, 3):
«Tarentini Pyrrhi morte comperta… Carthaginiensium auxilia per legatos poscunt*. Судя по триумфальным фастам, Та рент был сдан в 272 году. Итак, падение Тарента относится к исходу 272 года. Ливии рассказал о смерти Пирра в конце XIV книги; оглавление XV книги начинается так: «victis Tarentinis pax et libertas data est». Судя по этому, смерть царя последовала осенью 272 года.
[80] Комедии Плавта исполнены сценами подобного рода; необходимо иметь их и отрывки новой комедии перед глазами, для того чтобы составить себе полное понятие об этой тревожной эпохе.
[81] Новейшие авторы ошибались, предполагая, будто отправка Гелена домой должна была возбудить войну между братьями. В Эпире не предстояло ни малейшего повода к подобной усобице; старший брат Александр был законным наследником.
[82] Pomp. Trog., Prol. y XXV: «filiusque ejus Alexander Illyricum cum Mytilo bellum habuerit. В рукописях значится: illiricu initio или llliricu Mytilo*. В вышеупомянутом трактате я пытался доказать, что здесь говорится только о Монунии.
[83] Iustin., XXVI, 1: mutius inter se odiis in bellum ruebant.
[84] Paus., IV, 28, 3. To, что изложенное здесь событие относится именно к этой эпохе, вытекает из отношения между Элидой и Спартой и из того, что этоляне не играют при этом никакой роли. Элида, вероятно, воспользовалась в 280 г. воззванием к свободе спартанского царя; по этой причине и воздвигнуты две статуи в честь Арея (Paus., VI, 12, 5 и 15, 5). Тут знаменательна также посвященная элейцем Фрасибулом статуя Пирра (VI, 14, 4).
[85] Polyb., IV, 29, 6; его слова: of δε τυράννους έμφυτευοντες относятся к Антигону. В отношении Элиды этот факт положительно засвидетельствован Павсанием (V, 5, 1).
[86] Pomp. Trog., Prol., XXVI: «quibus in urbibus Graeciae Antigonus dominationem instituerit».
[87] Paus., II, 8, 5. Впоследствии, однако, убедимся в том, что первое предположение более вероятно.
[88] Так поступил доблестный Аристодем (Paus., VIII, 27 и 36): b'v ουδέ ταραννούντο άφείλοντο μη έπονομάσαι χρηστόν.
[89] Polyb., IV, 73.
[90] Plut., De mui virt. Mbcca et Megisto и Iustin., XXVI, 1; и тот и другой черпали из Филарха, что очень ясно видно по способу изложения у Плутарха; в этом изложении Плутарх, очевидно, гораздо точнее следовал словам Филарха, нежели в вышеупомянутых рассказах о Пирре. – Основываясь на исторических и грамматических доводах, неверный текст Epitorum у Юстина давно исправлен. Павсаний (Paus., V, 5, 1; VI, 14, 4) также вкратце упоминает об этом происшествии. Владычество тирана, впрочем, длилось всего шесть месяцев.
[91] Нибур в своем трактате «Uber den Chremonideischen Krieg» с изумительным остроумием и с теплотой изложения, всегда присущею великой душе этого незабвенного мужа, разъяснил эту войну. Вообще с наслаждением идешь по следам такого исследователя; и хотя я здесь поневоле уклонился от него в существенных пунктах, однако лучшие выводы все–таки вытекают из его исследования.
[92] Самос не принадлежал более Аттике. Правда, в 319 г. Полисперхонт в качестве регента издал декрет, в силу которого остров опять присуждался афинянам (Diod., XVIII, 56); однако, хотя аттические клерухи действительно вернулись туда, все–таки Самос недолго находился в их власти; это не подлежит никакому сомнению, так как Лисимах решал спор относительно границ между Самосом и Приеною (С. I. Graec, II, п° 2254, 2905). Надпись С. I. Graec, II, п° 2155 вовсе не доказывает, что афиняне владели еще Лемносом. Относительно Имброса, ввиду обнародованной в Monatsberichte der Berl. Akad. 1855, S. 626 надписи, можно еще сомневаться, Ορο π давно уже не принадлежал Аттике.
[93] Нибур упустил это из виду. Гесезандр уже ссылается (Athen., II, 52а) на Пиферма, эпоху которого Нибур пытался определить единственно по сообщенным им известиям; Пиферм же называл έν τοις Πειραιώς τυραννεύουσι также водопийцу Главкона (Athen., II, 44), которого Scheibe (Die oligarische Umvalzung in Athen., 69) ошибочно принял за одного из десяти сановников в Пирее от 404 года. Касательно водопийцы знаменательны стихи Филемона в Φιλόσοφος (Meinecke, IV, 29): φιλοσοφίαν καινην γαρ ούτος φιλοσοφεί — [πεινην διδάσκει και μάνητας λαμβάνει] εις δρτος, ό'ψον Ιρχάς, έπιπιειν υδωρ. Если этот Рлавкон был сыном Этеокла, афинянином, о награде которого за одержанную победу на колеснице в олимпийском беге упоминает Павсаний (Paus., VI, 16, 7), в таком случае Хремонид, сын Этеокла из Эфалии, был, вероятно, его братом (С. I. Graec, II, п° 332). Это предположение подтверждается олимпийской надписью (Ibid., п° 231), восстановленною Гиршфнельдом, который мне сообщил свой текст: [βασιλεύς ΠτολεμΙαΤο^ βασ[ιλέαχ;], Πτολεμαίου και β[ασιλίσσης] [Αρσινόης Γλαυ- κ]ώνα Έτεοκλέους [Αθήναιον άρετη]ς ένεκεν [και εύνοιας της] προς τον πατέρα [Πτολεμαίον] και? την άδελφήν (Βερενίκην? και] τον δημον… Эту надпись посвятил Птолемей III: – на местах, отмеченных знаками??, следует, может быть, читать Πτολεμαίον και την θεάν άδελφήν 'Αρσινόην и припомнить, что Главкона не было уже в живых при Птолемее III.
[94] Даже Эретрия не была занята; см.: Diog. Laert., II, 141.
[95] Он у Диогена положительно называется ύ έπι του Πειραιώς (Diog. Laert., II, 127) и еще яснее: δ την Μουνυχίαν έχων και τον Πειραιά (IV, 36). Так как после Хремонидовой войны в Афинах и гаванях помещены были гарнизоны, а из приведенной заметки Пиферма явствует, что таких тиранов было много, то их и нельзя было иначе разместить, как в том виде, как обозначено в тексте.
[96] Teles, ар. Stob., Flor., II, 72, ed. Lips.
[97] Diog. Laert., VII, 17.
[98] Гегесандр; см.: Athen., VI, n° 250.
[99] Весьма знаменательно то, что народ в Афинах уважал Зенона. Ему вручались ключи от ворот (και τών τειχών αύτώ τάς κλεις παρακαταΰέσβαι – Diog. Laert., VII, 6). Для хронологии этой эпохи важно определить день смерти Зенона. В изданном по предложению Фрасона декрете в честь Зенона находятся другие подробности (Diog. Laert., VII, 10); но Г. Дройзен (Hermes, XVI, 1881, р. 291) вопреки довольно веским возражениям доказал, что этот декрет составлен из двух разных документов, вследствие чего и невозможно определить год, когда был архонтом Арргенид. Е. Rohde (Rhein. Mus., XXXIII, 1878, p. 622, XXXIV, 1879, p. 154), по Филодему (Pap. Ercolan., I, 875, col. 28), доказывает, что Зенон умер в 01. XXIX, 1, т. е. 264/263 г. до P. X. Правда, с методической точки зрения, его доказательство безупречно: но, по таблицам Евсебия, день смерти Зенона значится в 01. CXXVIII, 1; а Диоген говорит, что Персей процветал в 01. СХХХ, когда Зенон был уже старцем; Нибур (Kieine Schriften, 459) заключает поэтому, что Зенон жил после 01. CXXXI. В письме к Антигону (Diog. Laert., VII, 7), в котором он извиняется в том, что по старческой немощи не может сам прибыть в Македонию, а присылает двоих из своих учеников, он говорит, что ему 80 лет; а это письмо, за подлинность которого ручается авторитет Аполлония Тирского, написано до 271 г.; доказательством стужит то, что умерший в этот год Эпикур застал у Антигона обоих присланных стоиков – Персея и Филонида (Diog. Laert., VII, 9). Отсюда уже следует, что, без сомнения, достоверное указание Персея искажено писцом; вместо δύο και έβδομήκοντα ετών, которое прожил Зенон, следует писать δύο και ένενήκοντα. Следует отвергнуть сомнительные расчеты Клинтона (Fast. Hell., II, 368); единственная хоть сколько–нибудь надежная основа для решения вопроса заключается в отношении упомянутого письма к македонским условиям. Антигон, как кажется, только в промежуток между 278 и 274 годами пользовался достаточным досугом для того, чтобы предаваться таким проектам, какие упоминаются в письме. Антигон после смерти Зенона послал Фрасона в Афины, с тем чтобы испросить для покойника почет Керамика (Diog. Laert., VII, 15); тот же Фрасон предложил вышеупомянутый декрет (Diog. Laert., VII, 10). Это, конечно, не могло быть во время Хремонидовой войны, потому что тогда не позволили бы аттическому гражданину в качестве посланника враждебного монарха предлагать декрет; оно не могло также быть после подчинения, ибо в таком случае Антигон не вел бы переговоров, а просто приказал бы. Зенон, стало быть, умер прежде войны, прежде 266 года; он не совсем точно сказался в упомянутом письме восьмидесятилетним старцем. Он, вероятно, умер в 267 г. Таким образом, смерть его можно привести в связь с возникновением борьбы за свободу; война началась только тогда, когда умер предостерегавший граждан посредник.
[100] Отношение Демохарета к Антигону весьма знаменательно; он мог предложить Зено–ну ходатайствовать у царя о его желаниях (Diog. Laert., VII, 14); о его поведении в день рождения Галькионея, который в Афинах праздновался по приказу Антигона см. Diog. Laert., IV, 41.
[101] Atheji., II, 51а.
[102] Хремонид был, по С. I. Attic, II, п° 332, сыном Этеокла из дома Эфалидов, а Платон сыном Аристона из дома Коллита.
[103] См.: Diog. Laert., II, 168 и других.
[104] О статуе в Олимпии см.: Paus., VI, 15, 4.
[105] Так именно говорит Павсаний (III, 6, 3). Олимпийская надпись п° 196 (Arch. Zeitung, 1878, p. 175) гласит: βασιλεύς Πτολεμ[αΤος βασιλέω]ς Πτολεμαίου… βασιλέα Λ]ακεδαιμον[ίων εύνοιας ένεκ]α είς αυτόν κ[αι…] Διί Όλυμπίψ; здесь ввиду многих недостающих букв помимо Αρέα нельзя вставить другого имени современного спартанского царя.
[106] С. I. Attic, II, п° 332. Это предложение сделал Хремонид. Дата определяется следующим образом: έπι ΠειΟιδήμου άρχοντος έπι της Έρεχύειδος δευτέρας πρυτανείας и т. д. Диттенбергер (Hermes, II, S. 301) относит этого архонта к 01. CXXVIII, 2 или 3 (267/266 г. или 266/265 г.): он справедливо опровергает возражение Германна (Zeutsch. fur Alterth., 1845, S. 594), который говорит, что, по Каллипову периоду, в 01. CXXVIII, 3 был високосный год, тогда как, судя по надписи, в это время был простой год. Я не могу согласиться с мнением Келлера в том, что договор должен был предшествовать войне; прежде чем Афины могли в народном собрании обсудить и решить такой союз, должно было, как кажется, совершиться какое–нибудь дело, например взятие Пирея. Замечательно то, что по этой надписи можно еще признать существование двенадцати фил и что название филы πρυτανείας на 3–й строке – это была или Αντιγονίς, или Δημητρίας – было вырезано впоследствии, вероятно в первую македонскую войну, как надо заключить по Ливию (XXXI, 44).
[107] v. 31: δπως δν ούν κοινής ομονοίας γενομένης τοις «Ελλησι προς τε τούς νυν ήδικηκότας και περεσπονδηκότας τάς πόλεις πρόθυμοι μετά του βασιλέως Πτολεμαίου και μετ' αλλήλων ύπάρχωσιν άγωνισται και τό λοιπόν μείτ ομονοίας σωζωσιν τάς πόλεις…
[108] С. I. Attic, II, n° 334: έπι Διομεδοντος άρχοντος, может быть, это был год, следующий после архонта Пифидема. Относительно календарских затруднений см.: Bokh., Epigr. chron., Stud., S. 77 ff. и Kohler (С. I. Attic, II, p. 159K
[109] Высшее финансовое ведомство, δ έπι της διοικήσεως, которое в течение некоторого времени (вероятно, начиная с 287 г.) заменялось коллегией, было уже восстановлено в прежнем виде; это видно из почетного декрета, который был выдан Зенону (Diog. Laert., VII, 11), также Федру из общины Сфетта (С. I. Attic, п° 331); может быть, ввиду предстоявших угрожающих событий предпочли восстановить более прочную власть, нежели дать волю демократической разнузданности.
[110] Гегесандр; см.: Athen., VI, р. 250: οί δε δημαγωγούντες ΆΟήνησι κατά τον Χρεμονιδειον πόλεμον κολακεύοντες τούς Άί)ηναίους и т. д.; однако тогдашними вождями народа были именно Хремонид и его друзья.
[111] Эти известия Павсаний (III, 6, 4) заимствовал не у Филарха, ибо они уклоняются от показаний Юстина; но мы не в состоянии добиться того, откуда они почерпнуты. Ср.: Paus., I, 1, 2; 7, 3.
[112] Ср.: Polyaen., IV, 6, 3.
[113] Iustin., XXVI, 2, 1: «in speciem castrorum relicta parva manu adversus ceteros».
[114] Iustin., XXVI, 2. Trog: «ut defectores Gallos Megaris delevit*.
[115] Athen., VIII, p. 334; Phylarch., fr. 1.
[116] Polyb., II, 45. – συνθήκας ύπ' εξανδραποδισμοί και μερισμώ της Ακαρνανίας (Polyb., IX, 34). Schorn (S. 58) доказал, что этот раздел не мог совершиться впоследствии. Юстин (Iustin., XXVIII, 1) упоминает об этом разделе.
[117] Frontin., Strat., Ill, 4, 5. Другие авторы это взятие Левкады приписывают старшему Александру Эпирскому. Выше мы предположили, что акарнанцы, над которыми господствовал Пирр до своего италийского похода, впоследствии освободились.
[118] Доказательством его теоретических познаний служит, по крайней мере, то, что он, подобно своему отцу, писал о тактике (Arrian.; Aeilan., Tact. init).
[119] Юстин (Iustin., XXVI, 2) называет его: hujus (Antigoni) filius Demetrius, puer admodum; точно так же изображает его армянский Евсебий. А все–таки это неверно. Оттого что Деметрий, сын Антигона, был рожден тою сирийскою Филою, которая, как выше доказано, лишь после 278 г. вступила в брак с Антигоном, а так как упомянутая война происходила прежде 265 г., то молодому победителю тогда не было еще 12 лет. Вероятно, Филарх уже сделал ошибку, которая повторяется у обоих независимых друг от друга авторов. Можно предположить, что filius поставлено верно, а ошибка заключается в имени, так что вместо Demetrius следует писать Halcyoneus; однако, не говоря уже о натяжке такой замены, она оказывается несостоятельною потому уже, что Halcyoneus, этот любимец отца, пал в битве, в которой присутствовал сам Антигон, и был в 272 г. уже предводителем в Аргосе, так что он не мог называться admodum puer в этой войне. Победу над Александром одержал Деметрий, брат царя, либо Худощавый, о возрасте которого мы ничего не знаем, либо, что всего вероятнее, Красивый, сын Птолемаиды, на которой отец женился в 278 г. в Милете; этому Деметрию было тогда около 20 лет от роду, и к нему, пожалуй, можно было бы отнести admodum puer.
[120] У армянского Евсебия (I, р. 243, ed. Schone) сказано: proelio autem victus (Pyrrhus, no ошибочному заявлению Евсебия) Derdiae a Demetrio rebus quoque privatur. Название места происходит, как заметил уже Нибур (Kleine Schriften, S. 229), от македонского имени Дерда; он, однако, упустил из виду, что было двое Дерд, два князя в Элимиотиде, самой юго–западной из верхних областей Македонии, лежавшей как раз на границе эпирской Паравеи.
[121] Я назвал Фессалию на том основании, что у армянского Евсебия об этой войне упоминается не в главе Macedonum reges, а в другой – Thessacorum reges. Укрепленная Деметриада, вероятно, удержалась.
[122] Pomp. Trog., Prol., XXVI.
[123] Suid., s. v. Εύφορίων. Поэт ЭвцЪорион родился в 275 г. в Халкиде: της Αλέξανδρου του βασιλεύσαντος Ευβοίας, υΙού δε Κρατερού, γυναικός Νικαίας στερξάσης αυτόν, εύπορος σφόδρα γεγονώς ηΛύε Άντίοχον τον μέγαν–βασιλεύοντα. Я присоединяю последние слова, для того чтобы не усомнились даже у Свида принять в буквальном смысле аорист του βασιλεύσαντος. Кратер, преданность которого единоутробному брату Антигону прославляет Плутарх (De fratr. am., 15), родился в 321 г.; между 300 и 290 гг. у него мог родиться сын его Александр; после смерти отца (после 270 и прежде 265 г.) к нему перешло начальство над гарнизонами в Коринфе и в Халкиде; он женился, вероятно, незадолго перед тем; может быть, брак его состоит в связи с его отпадением. Имя Никеи намекает на происхождение из дома Антипатра или Лисимаха.
[124] Вероятно, Архин (Polyaen., Ill, 8).
[125] Paus., Χ, 21, 1.
[126] Plut.: de se ipsum citra inv. laud., 16: έν τή περι Κών ναυμαχία и Apophtg. (Vol. II, p. 31, ed. Tauchnitz): προς τους Πτολεμαίου στρατηγούς. Правда, Плутарх рассказывает ту же историю еще раз (Pelop., 2), но тут он предпосылает ей слова: Αντίγονος ό γέρων δ'τε ναυμαχειν περι ~Ανδρον έμελλεν. Он смешал или эту битву при Косе с бывшею впоследствии при Андросе, или первого Антигона, которого иногда также звали Ь γέρων (De fort. Alex., 1, 9) с его внуком. Wyttenbach (S. 1080 f) полагает, что к этой битве при Косе относится следующее место у Афинея (Athen., р. 209): την Αντιγόνου ίεραν τριήρη, fj ένίκησε τους Πτολεμαίου στρατηγούς περι Λεύκολλαν της Κώας; он мог бы еще прибавить к этому, что Гонатова трирема Истмия (νάυαρχις) с ее свободно разросшимся плющом и была, вероятно, этим кораблем (Plut., Quaest. symp., V, 3, 2). Однако на Косе нет никакой Левколлы; но мыс того же имени находится на Кипре близ Саламина, и он играет важную роль в морской битве Деметрия в 306 г.; следовательно, тут Афиней или Мосхион в своем трактате о Гиероновом корабле смешал две битвы. Однако имя Левколлы встречается довольно часто; Плиний (V, 27) придает это имя мысу в Памфилии, который называется обыкновенно Левкофеей, и еще (V, 31) одному местечку на Хелидонских островах.
[127] Мы готовы были бы к этой битве при Косе отнести вышеупомянутое уже место, где Диоген (IV, 39) говорит, что после морской победы Антигона многие перешли к нему или отправили к нему έπιστόλια παρακλητικά; а для того чтобы понять повод к этим выражающим сожаление письмам – ибо так объясняют комментаторы Диогена слово παρακλητικά, – следует предположить, что Галкионей пал в сказанной морской битве. Этому, однако, противоречит не только рассказ о его смерти, по которому надо полагать, что Галкионей пал в сухопутной битве (Aelian., Var. Hist., Ill, 5; Plut., Consol., 33), но еще более положение тогдашних Афин. Философы могли, конечно, поддерживать нейтралитет, как то известно про Аркесилая; но заявлять явное сочувствие было немыслимо в городе, который с таким напряжением и с такою надеждою вел борьбу. Наконец, для подобного рода сожалений в письмах слово παραμυθητικά оказывается более подходящим и общеупотребительным, тогда как παρακλητικά означает приглашение.
[128] Imhoof–Blumer (Choix de monnaies grecques, pi. IX, n° 22) с большою вероятностью относит к этой победе медаль, на одной стороне которой находится голова Посейдона, а на другой – стоящий на носу корабля Аполлон с надписью ΑΝΤΙΓΟΝΟΥ ΒΑΣΙΛΕΩΣ.
[129] Очень может быть, что Антигон именно в этот раз завладел несколькими Кикладскими островами, что, впрочем, могло случиться также и в непосредственно следующей за сим войне. По искаженному тексту Плутарха (Plut., Arat., 12): ήψατο της Άδρίας πολέμιας ούσης, едва ли можно заключить о том, что он в 250 г. владел Андросом; поправка 'Акт1ои;(на Эвбее) еще нелепее: Bergk (Zeitshr. fur Alterth., 1846, S. 669) предложил писать Υδρίας, что весьма правдоподобно.
[130] Сюда, как мне кажется, следует отнести заметку из Sext Emp., adv. Gramm, p. 106 (Т. II, ed. Lips., 1842), в которой сказано, что посланный Птолемеем по личным делам к Антигону и сурово им отринутый Сократ возразил ему Гомеровыми стихами Ириды, обращенными к Посейдону (II, v. 201–203):
ούτω γαρδή τοι κέλεαι, γαιήοχε κυανοχαΤτα,
τόν δε φέρω ΔιΙ μύΰον άπηνέα τε κπατερόν τε,
f) τι μεταστρέψεις; στρεπται μέν τε φρένες έσΰλών,
после чего Антигон сделался уступчивее (μετεβάλλετο). Не был ли Патрокл отрезан вследствие победы при Косе? – Во всяком случае, тут не может быть и речи об Антигоне Одноглазом, а Антигона Досона нельзя было признать господствующим над морем Посейдоном. Может быть, Сострат «книдянин, сын Дексифана» (Strab., XVII, 791), был одним из στρατηγοί во флоте при Косе: этв, впрочем, подлежит сомнению, и тем еще менее можно предположить, что он выстроил и посвятил θεοι σωτήρες маяк Александрии лишь «после смерти и обоготворения Птолемея I».
[131] Trog., Pomp. prol., XXVI. О смерти Арея под Коринфом упоминает Плутарх (Agis, 3). Его смерть служит единственным указанием, какое имеется для хронологии всей войны. И в самом деле, судя по Диодору (XX, 29), он царствовал 44 года, его предшественник Клеоним – 60 лет 10 месяцев (Diod., loc. cit.), брат Клеонима, Агесиполь – 1 год, наследовав павшему в июле 371 г. при Левктре своему отцу Клеомброту. Если первое и последнее из этих чисел так же верны, как и среднее, то день смерти Арея выпал в мае 265 г. Ошибка не может быть более двух месяцев. Относительно дальнейших хронологических определений см. ниже.
[132] Искаженное место у Полибия (Exc. Vat., XXXVIII, 5, 8, ed. Hultsch) относится, вероятно, не к этому завоеванию вновь Эвбеи, как полагает Нибур (Kl. Schriften, S. 226), а к непосредственно предшествовавшей тому эпохе; может быть, даже, что пробел ΦωκεΤς… εΤς Λοκροι следует восполнить не через Εύβοεις, а через ΔωριεΤς. Судя по этому, Александр (του βασιλεύσαντος Ευβοίας, см.: Suidas, s. v.) является впоследствии только династом в Коринфе. Слова Плутарха (Arat., 12) понятны также при такой комбинации.
[133] Plut., Agis, 3.
[134] Paus., I, 3, 6: έπι μακροτατόν χρόνον. Павсаний (I, 30, 4) говорит, что страна была опустошена и что именно храм и роща Посейдона Колонского были разрушены.
[135] Так рассказывает эту нелепую историю Полиен (IV, 6, 20); она нелепа не потому, что противоречила бы характеру Антигона, а потому, что если Антигон мог достичь цели с помощью такой жалкой хитрости, то ему незачем было бы прибегать к ней.
[136] Смерть Филемона (Suid., s. v.) довольно точно определяет время. У Диодора (XXIII, exc. Hoesh., р. 163. 164; ed. Dindorf, XXIII, 6 и 9) о ней говорится прежде осады Агригента (начиная с июня до декабря 262 г.); вероятно, Диодор по своему обыкновению отметил ее в исходе предшествовавшего года; итак, Афины пали в течение 263 года, вероятно, летом. Арей умер летом 265 г.; в течение того же года Антигон вел войну против своего племянника Александра Коринфского, а потом он напал на Афины; на этот раз он потерпел неудачу, город сдался лишь в следующем за тем году. Вышеупомянутые даты по поводу Зенона дают возможность распределить хронологические факты, предшествовавшие смерти Арея. Тотчас же после смерти Зенона, т. е. в 266 году, началась Хремонидова война; в качестве посредника между Афинами и Антигоном (πολλά ύπερ Αθηναίων έπολιιεύσατο προς Αντίγονον – Aelian., Var. Hist, VII, 14) он, может быть, и успел бы отклонить ее. В тот же год последовало поражение галлов при Мегаре и отступление спартанцев; зимой или весной вслед за тем вторглись молоссы; потом произошла морская битва при Косе; а летом умер Арей.
[137] Niebuhr, Kleine Schriften, S. 463; я передал его слова, ничего не изменив, оттого, что они незаменимы. Он прибавил: ού γάρ είναι Οεμιτόν άκουσαι αύτας [άλώναι τάς Αθήνας]. Герхер пишет: μειναι αύτάς, не присоединяя сюда приставки, которая оправдывает мнение Нибура.
[138] Сильное греческое выражение гласит: οΤον έιηΟέατον άπολωλεκχώς, Diog Laert., Vll, 15.
[139] Paus., II, 8, 5; III, 6, 3.
[140] Гегесандр говорит (см.: Athen., IV, p. 168): «Деметрий, внук знаменитого Деметрия Фалерского, был вызван в ареопаг, где он получил выговор за то, что живет слишком пышно и водится с коринфскою гетерою. Он возразил в свою защиту, что живет как порядочный человек, что у него красивая гетера, что он никого не обижает, пьет свое хиосское вино и покрывает свои издержки из своего собственного имущества; он живет не так, как некоторые из ареопагитов, прелюбодеянием и подкупами; потом он назвал поименно тех, которые поступали таким образом. Узнав об этом, Антигон назначил его тесмофитом. В качестве гиппарха он в Панафинее воздвиг в честь своей любовницы помост возле Гермесов, выше последних, а в праздник Элевсинских мистерий – престол на священном месте, грозя побить палкой всякого, кто бы вздумал помешать ему. Не следует, впрочем, доверяться авторитету Гегесандра; множество выписок из его υπομνήματα у деипнософистов достаточно обнаруживает характер этих росказней, этих variae historiae о царях и рыбах, о поэтах и природе, о статусах и философах. Корке (De hypomn. graec, p. 20 sqq) весьма тщательно собрал характеризующие его эпоху заметки; родосский государственный муж Родофон, о котором упоминает Гегесандр (см.: Athen., X, р. 444) и по поводу которого Кепке сказал: «de tempore, quo vixerit, nihil compertum habemus*. есть, вероятно, тот самый, которого мы встречали в родосских посольствах 171–167 гг. (Polyb., XXVII, 6; XXVIII, 2; XXX, 5). Судя по этому, вышеприведенный анекдот может относиться также и к Антигону Досону; впрочем, ввиду положения Афин во времена Досона этого не может быть.
[141] Paus., Ill, 6, 3: έξήγαγεν εκουσίως τήν φρουράν. В Каноне армянского Евсебия и у Иеронима это показано в 01. CXXXI, 1 (255 г.). По надписи относительно публичных молитв (С. I. Attic, II, п° 373 Ь, р. 427), которая, по мнению Кёлера, относится к половине столетия, видно, что молились как за Антигона, так и за его супругу. Это была, вероятно, такая же формальность, какая относится к искаженной надписи…και τής βασιλίσσις(Ibid., n° 374, p. 8).
[142] По словам Ливия (XXXI, 26), они во времена Филиппа были semimti. Kohler (Hermes, VII, p. 3 Wachsmuth, Die Stadt Athen, I, S. 629).
[143] По Плутарху (Arat., 4), видно, что сикионский тиран Никокл враждебно относился к Антигону.
[144] Iustin., XXIV, 3. Тотчас же вслед за тем разошлась весть о смерти Мага (258 г.); это, впрочем, не доказывает, что Александр вернулся лишь незадолго перед тем.
[145] Из существовших доселе владельческих условий следует, что Антигон и я не могла быть основана ранее; мы предполагаем, конечно, что город основал Антигон, а не Пирр, который будто бы назвал его в честь своей египетской жены Антигоны. Последнее я отверг по двум причинам. Плутарх (Pyrrh., 6) говорит, что в память Береники, матери Антигона, Пирр основал город Береникиду; а об Антигонии он вовсе не упоминает. Сверх того, оказывается, что положение Антигонии имело гораздо меньшее значение для молосского царства, а Македония, напротив того, должна была ради собственной безопаснскгги обладать как этим пунктом, так и Антипатридой на Алее. Λ
[146] Callim., in Dei, v. 168:
……ώ ύπό μίτρην
ϊξεται ουκ όχκουσα Μακηδόνι κοιρανέεσΰαι
άμφοτέρη μεσόγαια και αι πελάγεσσι κάΟηνται
μέχρις οπου περάτη τε και δππόόεν ώκέες Ιπποι
Ήέλιον φορέουσι.
Отнести псалом LXXII к Птолемею II мне кажется делом слишком рискованным.
[147] Мемнон (Memnon., р. 15) говорит здесь, по Нимфису, чему, конечно, противоречит Сигейский декрет (С. I. Graec., II, п° 3595): την βασιλείαν… και την αρχαίαν διάΟεσιν κατέστησε. Однако это почетный декрет.
[148] По надписи в Эритрах (Curtius in den Monatsberichten der Berl. Acad., 1875, S. 554); в ней находится послание царя Антиоха к городу, где сказано: διότι έπί τε Αλέξανδρου και Αντιγόνου αυτόνομος ην και αφορολόγητος η πόλις υμών και of ημέτεροι προγο[νοι] έσπευδον άεί ποτέ περι αύτης…, следовательно, Селевк, подобно Александру и Антигону, не даровал городу автономии. Впрочем, судя по словам ημέτεροι προγονοί, можно это отнести к Антиоху И.
[149] В том же послании Антиоха к Эретрии сказано: και άφορο[λογ]ήτους είναι συγχωρουμεν των τε άλλων απάντων και [των είς] τά Γαλατικά συναγομένων.
[150] Memnon., ρ. 16. Не сказано, конечно, но само собою разумеется, что этот Эвмен брат или племянник Филетера. Город, который Геракл иды охотно купили бы, он отдал в подарок понтийскому Ариобарзану, бывшему царем в 266 г. Филетер умер в 263 г. восьмидесяти лет от роду; из двух братьев его, Эвмена и Аттала, Эвмен был старший; потому я и готов признать Эвмена из Амастриды его сыном и династом, царствовавшим впоследстии в Пергаме.
[151] Так называемая Сигейская надпись гласит: Άντίοχος… έν αρχη τε παραλαβών την βασιλείαν και προστάς ένδοξου και καλής αίρέσεως έζήτησε τάς μεν πόλεις τάς κα|τά] την Σελευκίδα περιεκομένας ύπό καιρών δυσχερών δια τούς άποστάντας τών πραγμάτων είς είρηνην και την άρχαίαν εύδαιμονίαν καταστησαι, τους δ' έπιΟ εμένου^ τοΤς πράγμασιν έπεξελΟων καΰάπερ ην δίκαιον ά*ζκτήσασί)αι την πατρκμαν αρχήν… νυν δε παραγενομενος έπι τους τόπους τους έπι τάδε του Ταύρου κτλ. – Более подробные замечания относительно этой надписи поместил я в Zeitschrift fur Alterthumswissenschaft, 1843, Heft 1.
[152] Polyaen., VII, 39; тут говорится о восстании 3000 персов (солдат) в Ранде на границе Арии; 3000 гоплитов и 300 всадников, македоняне и фракийцы, тотчас же явились, с тем чтобы подавить его. Относительно положения Ранды см. Ptol., VI, 19 в описании Дрангианы: και κατέχονται τά μεν προς τη Αρία 'Ράνδαι.
[153] Об этой войне, сколько мне известно, нигде не находится никакого непосредственного известия; а все–таки не подлежит сомнению, что война была; и точно, в последовавшей затем великой борьбе Филадельф обладал Дамаском (см. Polyaen., IV, 15). Слова έζήτησε… τους έπιΟεμένους τοις πράγμασιν έπεξελθών в так называемой Сигейской надписи относятся, вероятно, к египетской войне. В Финикии, как окажется впоследствии, Арад остался при сирийском царстве, так что Элевтер составлял, вероятно, границу.
[154] Примером может служить галат Ариамн (ввероятно, Ариман?), блистательно угощавший всех своих соплеменников в течение целого года (Phylarch., см. Athen., IV, р. 150 (fr. 2)).
[155] К этому миру помимо вышеупомянутых слов относится, вероятно, также следующее выражение Сигейской надписи: νυν δε παδαγενόμενος… αμα και ταις πόλεσι την είρηνην κατεσκευασε και την βασιλείαν είς μείζω και λαμπροτέραν διάΟεσιν άγήγοχε. Здесь подразумеваются, вероятно, упомянутые выше уступки со стороны Антигона, который сам сделал некоторые приобретения на азиатском берегу.
[156] Выше предполагалось, что в мирном трактате между Антигоном и Антиохом выговорена была свобода греческих городов в Азии; однако во время затруднительного положения до 270 г. Антигон не был в состоянии настойчиво ссылаться на свою гарантию, так что относительно этих городов Антиох мог до поры до времени поддерживать систему своего отця
[157] В этом, как кажется, можно убедиться, судя по смыслу Сигейской надписи: в ней, прежде всего, упоминается восстание в Селевкиде; затем говорится, что царь начал τους έπιΟεμενους… А επεξελϋων… άνακτήσασΟαι τήν πατρωαν άρκήν' δι Ь* και χρησαμενος επιβολή καλή κα δικαία και [λ]αβων ού μόνον τούο, φίλους και τάς δυνάμεις είς το διαγωνίσασ&ζι περι τών πραγμάτων αύτω προΟύμως, άλλά και το δαιμόνιον εύ'νουν καΐ σύνεργον и т. д. νυν δε παραγενόμενος είς τους τόπους τους έπι ταδε του Ταύρου… То, что ни в этой, ни в Эрифрейской надписи не упоминается о великой победе, одержанной Антиохом над палатами, служит уже достаточным доказательством того, что обе они составлены были прежде этой битвы.
[158] Lucian., Xeuxis sive Antioch.; заимствовал ли он свое описание, как предполагали Вернсдорф и другие авторы, у Симонида из Магнесии в эпоху Антиоха Великого – γέγραφε τάς Άντιοχου πράξεις- και τήν προς Γαλατάς μάχην, 6τε μετά τών ελεφάντων τήν ϊππον αυτού έφθειραν (исправленное, как кажется, верно в αυτών ίφθειρεν) – черпал ли он из иного источника – все это решительно подлежит сомнению; не решено также, было ли описание Симонида изложено в поэме, оттого что он сам был эпическим поэтом. В ту эпоху было немало историков, писавших в таком же фантастическом роде.
[159] Lucian (De lapsu in solid., 9) называет его τήν Οαυμαστήν έκείνην νίκην; Александр явился будто бы царю во сне и сказал ему боевой крик, при котором он одержит победу. Плиний (VIII, 3) упоминает о слоне в этой битве.
[160] Аппиан (Арр., Syr., 65) говорит: Άντίοχος… ος και Σωτήρ έπεκλήδη, Γαλατάς έκ της Ευρώπης είς τήν 'Ασίαν έμβαλόντας έξελάσας. В Сигейской надписи стоит… τήρα γεγονότα του δήμου, что, как само собою разумеется, может значить только σωτήρα; однако это не относится к прозвищу царя. Аппиан утверждает, будто он принял или получил это прозвище вследствие победы, одержанной над галатами, что, впрочем, весьма сомнительно. В словах Лукиана ot Μακεδόνες έπαιώνιζον… και άνέδουν τον βασιλέα καλλίνικον βοωντες тоже думали признать данное победителю прозвище, упуская из виду, что у греков были также своего рода победные песни. В отношении прозвища Сотер надо заметить, что оно не встречается именно на тех монетах, которые с их изображениями слонов относятся, по–видимому, к победе над галатами. Монеты с надписью ΣΩΤΗΡΟΣ взамен обыкновенной ΒΑΣΙΑΕφΣ ΑΝΤΙΟΧΟΥ нечасто попадаются; у Мионне находятся всего две (Suppl., VIII, р. 9, п° 48; р. 11, п° 56). одна из Парижского кабинета с обликом царя d'un age avance; Froehlich, Ann. Sei, p. 25 уже знал их. Хотя эти монеты не обозначены никакими особыми отметками, однако они отчеканены, вероятно, автономными городами, для которых Антиох был не царем, а «спасителем». Мионне по находившейся у него монете неверно списал надпись ΑΝΤΙΟΧΟΥ ΣξΠΉΡΟΣ; как в этой, так и в другой монете ΣΩΤΗΡΟΣ стоит впереди, на том месте, где обыкновенно находится ΒΑΣΙΑΕφΣ. Этим объясняется странная фраза в С. I. Graec, HI, n° 3075: τα! 'Αντιόχου βασιλέως και σωτήρος здесь σωτήρ не прозвище, а статус. В священной надписи Селевкидовой эпохи (С. I. Graec, III, n° 4458) царь называется: 'Αντιόχου Απόλλωνος Σωτήρος.
[161] Дальнейшие подробности см. в приложении I.
[162] Liv., XXXVIII, 16.
[163] Здесь считаю необходимостью присоединить заметку, которая встречается совершенно изолированно. Секст Эмпирик (Adv. gramm., p. 13 – Т. И, р. 114, ed. Sips., 1842) рассказывает, что царь Антиох, овладев Приеною, велел своему танцовщику Сострату во время' пира проплясать «свободу»; как уроженец Приены Сострат возразил: теперь некстати будет плясать этот танец, оттого что родной город порабощен; вследствие этого царь даровал городу свободу. Здесь речь идет именно об этом Антиохе; это видно из заметки Гегесандра (см.: Athen., I, р. 19; cf. VI, р. 244), где сказано, что царь Антиох отличал танцовщика Архелая и что отец Антиоха сыновей «флейтиста» Сострата произвел в соматофилаки. Если бы Кепке (De hypomneniat., p. 30) обратил внимание на это место у Секста, то не преминул бы отнести это известие к Антиоху Теосу и Сотеру. Не подлежит сомнению, что флейтист и танцовщик Сострат одна и та же личность; в другом месте Афиней называет его, по Аристодему, лизоблюдом Антиоха. – Приена была, вероятно, одним из тех городов, о которых, как замечено в начале этой главы, Мемнон сказал, что они благодаря галатским наемникам сохранили свою независимость. В таком случае царь, одержав великую победу над галатами, покорил, вероятно, Приену и другие ионийские города; и в самом деле, эти события никак нельзя отнести к 278 г.
[164] Место этой победы отмечено, вероятно, основанием Апамеи, прозванной впоследстии Дамеей (см. приложение 1Ь
[165] Strab., XVII, р. 789. V,
[166] Callim., in Del. 170: δδ' έίσεται ήΟεα πατρός; cf. Theocrit., XVII, 121.
[167] Athen., XIII, p. 576.
[168] Это странное показание Филарха у Афинея (XII, р. 536) подтверждается некоторым образом словами Каллимаха, обнаруживающими, по крайней мере, то, что подобного рода нелепости отвечали воззрениям двора в ту эпоху, как например (in Apoll., v. 40): Απόλλωνος άποστάζουσιν έι&ειραι… αυτήν πανάκειαν и т. д., v. 45: άνάβλησις Οανάτοιο, также отрывок у Clem. Alex., Str., V, с 11, § 69: η πανακες πάντων φάρμακον ή σοφία. Подобно тому и повар в комедии («Солдаты» Филемона) похваляется: άύανασίαν εύρηκα (см.: Athen.* VII).
[169] Юстин (Iustin., XVI, 2) говорит: *regno ei publice tradito privatus officium regi inter satellites fecerat*; cf.: Lucian., Maer., 12.
[170] О том, как в Александрии смотрели официально на такое престолонаследие, можно судить по Каллимаху (in Ιον. 55 sqq.); он, правда, по поводу Зевса говорит: хотя братья и старше его от роду, однако они охотно предоставили ему небо; древние поэты неверно заявляли, будто жребий решил это; и в самом деле, какой безумец решился бы бросать жребий между Олимпом и Гадесом; не жребий, а έργα χειρών сделали из Зевса έσσήνα θεών.
[171] Paus., I, 7, 1. Шамполлион того мнения, что этот кипрский Лагид, которого Павсаний не называет, есть тот самый Мелеагр, который в Македонии на короткий срок наследовал Керавну. Мелеагр был не сыном Таиды, как полагает Друман (Rosett., Inschrift, S 76); это видно из слов Афинея (XIII, р. 576), где сказано, что Таида родила Птолемею троих детей, а именно Лентиска, Лага и Ирену, вышедшую впоследствии замуж за Эвноста, царя Сол на Кипре. Это место у Павсания изложено в таком виде, что взамен καί άλλον следовало бы ожидать собственное имя.
[172] Diog. Laert., V, 78; Cic, Pro Kab. Post., IX (23) и пр.
[173] Schol., Theocrit., XVII, 128. Само собою разумеется, чЩ намек Феокрита (XVII, 44) к ней не относится. Она в 283 или 282 г. вышла замуж за Птолемея и родила трех детей; она была сослана, вероятно, после 279 года.
[174] Paus., I, 7, Г, бестолковый Геродиан (Hist., I, 3) также порицает это; Авзоний (Mosella, V, 310) говорит о том же incesti foedus amoris. Известна отпущенная Сотадом острота и трагические последствия ее (Athen., XIV, р. 621; Plut., De puer. educ, 15; Quaest. symp., IX, 1 и т. д.); я здесь не намерен подвергать критическому разбору этот рассказ. В одной из следующих заметок нам придется пояснить намек одного из современных комиков на этот брак. Как истый придворный поэт Феокрит (XVII, 130) настойчиво указывает по этому поводу на Ιερός γάμος Зевса и Геры (κασίγνητον τε πόσιν τε). Так как этот оборот не встречается в гимне Каллимаха в честь Зевса, то не подлежит сомнению, что гимн был написан до второй женитьбы, что, впрочем, и без того оказывается вероятным вследствие раздела отцовских владений. Летрон (Recueil, р. 180) привел хронологию основания колоний в связи с этим браком; но доводы его лишены той проницательности, какою отличается критика этого знаменитого исследователя. Я не могу также согласиться с его объяснением относительно заметки, сделанной к Феокриту (XVII, 58): δ Φιλάδελφος… έγεννήΟη ύπο Βερενίκης, ή γάρ Βερενίκη Ουγάτηρ Αντιγόνης του Κασσάνδρου του Αντιπάτρου αδελφού του έσπουδακότος κτλ. При этом он слова (ή γάρ – Αντιπάτρου) помещает в скобки, как будто αδελφού относится к Βερενίκης. Это невозможно. Береника в 316 г. уже, будучи женою Птолемея, родила Арсиною (История диадохов, прим. 82), а в прежнем браке она родила уже Мага и двух дочерей; Маг в 308 г. уже в состоянии был принять управление Киреною: он родился не позже 325 года. Беренике тогда было, по крйней мере, 15 лет от роду, она родилась не позже 340 года. В таком случае, мать ее родилась, без сомнения, прежде 355 г.; в это время сын Антипатра, известный Кассандр, которого Летрон считает отцом этой Антигоны, был еще чуть ли не отроком; δ Κασσάνδρου γάμος, на которой находился Спевсипп (Diog. Laert., IV, 1), могла быть между 348 и 340 гг. Кассандр, отец Антигона, – не кто иной, как сын старшего Иолла, брата Антипатра. Про Кассандра Схолиаст говорит: του έσπουδακότος την έν τώ Τριοπίώ την Δωριέων σύνοδον. После этого можно, пожалуй, предположить, что этот Кассандр тот же Асандр, который в Истории диадохов так часто встречается в качестве сатрапа Карий, а потому у Схолиаста также следовало бы читать Асандр. Это, однако, неверно. Сатрапом Карий был брат не Антипатра, а Пармениона. – Относительно титула αδελφή, придаваемого египетским царицам, находится несколько указаний у Летрона (Recueil, р. 3 и 9). При несомненно засвидетельствованном осуждении подобного рода браков все–таки странно, что этот почетный титул был введен также в Сирии для цариц. Упоминаемая в Сигейской надписи сестра–царица Антиоха I есть, надо полагать, Стратоника – дочь Деметрия; факт, конечно, странный, но опровергнуть его нельзя. Невозможно также доказать его с полною очевидностью, ни даже по надписи у Грутера (CXXXVIII, 4) на женской статуе с руками под покрывалом: Βασίλισσαν Αρσινόην βασιλέως Πτολεμαίον και βασιλίσσης Βερενίκης Στρατονίκη βασιλέως Δημητρίου. Я пытался разобрать этот вопрос в Zeitschrift fur AJterthumswissenschaft, Heft 1. Необходимо, однако, вспомнить, что при дворе Селевкидов название «брат» встречается тоже в виде почетного титула; см.: Ioseph., Antiq., где находится несколько таких примеров.
[175] Schol., Theocr., XVII, 128.
[176] Steph. Byz.: «Εφεσος·; Strab., XIV. p. 640.
[177] Iustin., XXIV, 3, 3.
[178] Memnon, p. 7.
[179] Я не обинуясь говорю это; в списке претендентов как у Диодора (Fr. inc., p. 267, ed. Tauchnitz; XXII, 4, ed. Dind.), так и у Порфирия (Fr. Hist. Graec, III, p. 697, ed. C. Muller) значится Птолемей, старший сын царицы.
[180] Мы не знаем, когда совершился этот брак. В Zeitschrift fur Alterthumswissenschaft (1843, Heft 1) я старался доказать, что эта свадьба была незадолго до 266 г.; главным доводом здесь служит бегство Сотада в Кавн, где наказал его Патрокл, который по пути в Аттику, вероятно, отнял эту станцию у родосцев, нарушив тем их нейтралитет. Другим доказательством служит следующее: комический писатель Алексис в своем Гипоболимее (Meineke, III, S. 494) заставил одного из действующих лиц пить за здравие и семейное согласие царя Птолемея и его сестры. Известно, что Алексис Турийский родился еще прежде разрушения Турий в 390 г. и дожил до преклонных лет; если, однако, Мейнеке (Hist, crit., p. 375) вышеупомянутое место относит к женитьбе Птолемея II на его сестре Арсиное (quod ante 01. CXXIII, 1 fieri nullo modo potuit неверно: прежде 01. CXXV, 1 брак не мог совершиться), то надо предположить, что Алексис сочинил пьесу, когда ему было с лишком ПО лет от роду; Плиний (Hist Nat, VII, 48) не умолчал бы о таком замечательном факте. Одно из двух – или комедию написал не Алексис, или в ней говорится не о втором, а о первом Птолемее и о Беренике. В примечании к отрывку Мейнеке решает вопрос в пользу Птолемея I. И в самом деле, Береника была дочерью Лагида, но не Арсинои, как Птолемей; матерью ее была Антигона из дома Антипатра; и некоторые авторы настоящим отцом Птолемея считали царя Филиппа; брак с единокровною сестрою не был чужд эллинским нравам, и что всего важнее, во время их женитьбы, около 317 г., Афины не поддерживали почти никаких сношений с Египтом. Все будет гораздо лучше согласовываться, если женитьбу приписать Птолемею II и Арсиное: они были от одного отца и от одной матери; в таком случае, конечно, и слова Ισον ισψ κεκραμενον отлично могут быть применены как к вину, так и к царской чете. А если весельчак прибавляет затем, что он готов выпить еще два кубка:
της ομονοίας δύο* τί νΰνμήκωμασω
δνευ λυχνουχου προς τδ τηλικουτο φως;
то под этим едва ли подразумевается доброе согласие между супругами, но, скорее, часто встречающееся на городских монетах ΟΜΟΝΟΙΑ между обоими государствами, Египтом и Афинами; в таком случае отрывок может относиться только ко времени Хремонидовой войны или к предшествовавшей эпохе. А потому упомянутая пьеса, конечно, не могла быть написана Алексисом Турийским, или, скорее, она давалась на сцене после его смерти, и тогда вставили тот стих по известному поводу. В одной из академических записок под заглавием Das Finanzwesen der Ptolemaer (Sitzungsber. der Berl. Acad., 1882, p. 226 sqq.) я старался точнее определить время сказанной женитьбы. Судя по памятнику в Мендете (который обнародовал в Zeitschrift fur agyptische Sprache, 1875, p. 331, Brugsch–Bey, сообщивший мне дополнение к комментариям и поправкам), Птолемей II сочетался браком со своей гораздо более старшей сестрой Арсиноей на 15–м году (своего царствования), а именно весною 270 года.
[181] Paus., I, 7: έπιτροπεύειν αξιωθείς; относительно его царского титула см. Историю диадохов. В качестве царя он изображен на знаменитом аметисте в Петербурге с увенчанною головою, которую скопировал и описал Висконти. Я здесь не стану повторять то, что в первом издании моей книги сказано было о монетах Мага, так как благодаря превосходным трудам Л. Мюллера вопрос с тех пор выяснен настолько, насколько можно было по сохранившимся монетам.
[182] Здесь, вероятно, нельзя будет воспользоваться Полиеном (II, 28, 2), если притом в точности передать слова Павсания. Парайтоний не что иное, как пограничная крепость, а к западу от нее живут мармариды.
[183] Судя по этому известию о галлах, оказывается, что война происходила после 280 года. Каллимах (in Del, 170–190) прибегает к странному обороту; но слова ξυνός δίεΰλος Аполлона и Птолемея против галатов вовсе не относятся к египетской экспедиции в Грецию с целью борьбы с кельтами, а именно к этому истреблению галатов на Ниле: «щиты», говорит поэт, «сами те, которые носили их, увидят погибшими в пламени, они послужат трофеями много пострадавшему царю». В примечании к этому месту сказано: известный Антигон, друг Фила–дельфа, прислал ему по его желанию этих галатов (προξενεί αυτούς αύτίμ а когда они захотели завладеть царскими сокровищами, то их в Себеннитском устье Нила предали смерти. Не подлежит сомнению, что это был македонский Антигон; если бы титул «друга» был точный, то присылка галатов могла совершиться только между 274 и 272 гг., во время войны Пирра; впрочем, это чересчур рискованное предположение. Однако откуда взялись эти галаты? Они едва ли были навербованы из рассеянных остатков в Греции, которые, как предполагает Дифенбах (Celtica, II, 1, р. 276), были тоже в Этолии; они, вероятно, прибыли из Фракии и Македонии, а там Антигон, начиная лишь с 277 г., стал твердою ногою; и поэтому также следует предположить, что война происходила после 277 г. Но она, по–видимому, предшествовала бракосочетанию Птолемея с Арсиноей.
[184] Я лишь в заметке решаюсь указать на другую комбинацию. Мы сейчас увидим, что Египет вел на берегу Понта борьбу с Митридатом, умершим уже в 266 г., а после того с его наследником, и что как раз в эт$ время Тиос получил имя Береники. Может быть, Птолемей и выслал туда флот с целью отстоять притязания только что сочетавшейся с ним браком сестры Арсинои на княжество Гераклеи (заключавшее в себе город того же имени вместе с Тиосом, Амастридою и Киером), на Кассандрию и Эфес, что именно и послужило поводом к первой сирийской войне. Впрочем, здесь все покрыто мраком неизвестности; мы должны ограничиться изложением в пределах возможности.
[185] Апамой называется она у армянского Евсебия (I, р. 250, ed. Schone), где имя Мага представляется под искаженным видом tarau (rapuit), у которого, помимо инициала, весьма сходные буквы, см. также Павсания (I. 7, 3). Я нисколько не сомневаюсь в том, что это та же Апама, которую Юстин (XXVI, 3) называет Арсиноей. Этому отнюдь не противоречит то, что дочь ее, жена Птолемея III, называется сестрою его: название сестры здесь не что иное, как титул. Однако Hygin (Astr. poet., II, 24) говорит: Ptolemaeus Berenlcam (т. е. упомянутая дочь), Ptolemaei et Arsinoes filiam, sororem suam, duxit uxorem. Основываясь на этом, Нибур (Kleine Schriften, S. 230) построил следующую гипотезу: отторгнутая Арсиноя из Копта спаслась бегством в Кирену, вышла замуж за Мага и была матерью этой Береники. Однако показание так называемого Гигина по сбивчивости его оказывается совсем негодным; Ptolemaei filiam во всяком случае – бессмыслица. Причина переименования неизвестна. – Хронология бракосочетания выяснится в некотором роде впоследствии.
[186] Paus., I, 7, 3: διέπεμψεν… τοις μεν άσΰενεστέροις ληστας κατατρέχειν την γήν, ο' δε ησαν δυνατώτεροι στρατέ ία κατεΐργεν.
[187] Athen., XIV, 621; в 266 году Патрокл стоял близ Аттики. Полиен (III, 16) сообщает о взятии Кавна Филоклом Πτολεμαίον στρατηγόν. Это тот самый Филокл, о котором несколько раз упоминается в надписи κοινδν των νησιωτών в Делосе (Homolle, Bull, de Corr. Hellen., V, 1880, p. 327): он там называется βασιλεύς Σιδωνίων Φιλοκλης, но вассалом Египта, καθ' ώς βασιλεύς Πτολεμαίος συπεταξεν. Дальнейшие подробности «ом. le comraentaire de Homolle.
[188] См. Эритрейскую надпись в Bull, de Согт. Hellen., ill, 1878, p. 388, и поправку Диттенбергера в Hermes, XVI, 1881, p. 195.
[189] Steph. Byz., v. ΒερενΤκαι. У того же автора относительно Άγκυρα находится весьма замечательная заметка, почерпнутая из XVII, книги Καρικά Аполлония: Μιθραδατην και 'Αριοβαρζςανην νεήλυδας τοις Γαλατις συμμαχήσαντας κτλ., взамен чего, конечно, следует писать: Μιύραδατη και 'Αριοβαρζάνη νεύ'λυδας τούς Γαλατάς. Это тот самый Аполлоний из Афродисии, на которого Стефан часто ссылается и которого Свида называет αρχιερείς και Ιστορικός. Эпоху, когда он жил, определить невозможно, ни даже по показанию Стефана Византийского в трактате Λητούς πολις, где сказано: Λητοπολιτης· ούτω γαρ Πολύστρατος και Απολλώνιος δ άρχιερεύς λεγόμενος αναγράφεται (это, вероятно, тот Полистрат, о котором упоминается в Антологии; в Anthol., VII, 292 находится его эпиграмма на разрушение Коринфа, которая определяет его эпоху). – Само собою разумеется, что этимология имени импровизирована, эту Анкиру можно принять за расположенный на фригийской границе πολιχνιον или за исстари известный город того же имени. Замечательно, что Летрон (Recueil, р. 184) не знает Тиос–Береники, а иначе это имя расстроило бы, конечно, его странную гипотезу.
[190] Polyaen., IV, 15. Mionnet (V, p. 8, n° 59) приводит монету Антиоха Сотера с надписью ΑΣΚ и относит эти буквы к Аскалону, которым, следовательно, владел этот царь. Знатоки говорили мне, что такое предположение крайне сомнительно; я должен, однако, заметить, что Л. Мюллер (Num. d. Alex., p. 309) признает его верным.
[191] Polyaen., II, 28, 2: τή τών πυρσών άπατη προήλθε της χωράς άχρι τού Χι καλουμένου. В напечатанном тексте стоит Χίου; Казобон признал это за Χειμώ κώμη у Птолемея. Блуме предполагает, что следует читать τού Δ καλουμένου. Впрочем, этот Χείμώ κώμη в Стадиасме (Geogr. min. v. Gail., II, p. 435) два раза называется то XV. Плутарх (De ira cohibenda, см. Meineke, Fr. Com., IV, p. 52) рассказывает, что буря выбросила комика Филемона на берег в Парайтонии и что Маг за скользкий намек в комедии пригрозил ему смертною казнью; этот намек состоял в следующем:

παρά τού βασιλέως, γραμμαδ ηκει σοι Μάγα*
Β. Μάγας, κακόοαιμον, γράμματ ουκ έπίσταται.

Маг владел Парайтонием только во время войны или после нее; хотя эта история сама по себе и невероятна – престарелый Филемон вряд ли предпринимал дальние морские путешествия – однако она указывает на то, что в древности Парайтонии известен был властью Мага, и я не сомневаюсь, что он по мирному договору удержал за собой свое завоевание.
[192] От времени этого отложенного до 280 г. мира зависит определение всех сопровождающих его обстоятельств. Прежние исследователи, не исключая даже Thrige (Res. Cyr., p. 223), оказываются в этом случае ненадежными. Заметка Свиды υ. Καλλίμαχος о том, будто Птолемей III начал царствовать с 01. CXXVII, 2 (Шамполлион, Annal., II, р. 18, относит это ко вступлению во владение Киреною, основывая на том весь свой расчет), давно уже признана вполне ошибочной. По Агафархиду (см. Athen., XII, р. 550), Маг, вступив на престол в 308 г., царствовал в Кирене пятьдесят лет (βασιλεύσαντα): άπολέμητον γενόμενον και τρυφώντα κατάσαρκον γενέσθαι έκτόπως, – κατά τον έσχατον καιρόν και ύπό τού πάχους άποπνιγήναι. Следовательно, незадолго до 258 г. он перестал воевать и не воевал в течение продолжительного времени, так что разжирел до удушья; поэтому мир заключен прежде 260 г. Дочь Мага Береника была тогда еще ребенком (оттого unicam filiam filio eius desponderat; см.: Iustin., XXVI, 3). Гигин (Astr., II, 24) сообщает, будто она помогла своему отцу Птолемею выиграть сражение; но по имени отца уже видно, что это известие не имеет никакого значения. Следуя Каллимаху, Катулл (in com. Вег.) по поводу отважного подвига ее против македонского Деметрия называет ее a parva virgine magnanima. Показание Порфирия в армянском и греческом Евсебии, будто Деметрий умер в 01. СХХХ. 2, к сожалению, совершенно ложно (см.: Niebuhr, Kleine Schriften, S. 235 ff.). Судя по ходу событий, изложенных у Помпея Трога (Prol., XXVI; Юстин здесь не пригоден), оказывается, что это случилось между отпадением побочного сына Птолемея в Милете и смертью Антиоха II. Поправка Нибура, состоящая в том, чтобы вместо ρλ' Όλυμπιάδος писать ρλβ, впоследствии окажется более чем вероятною. Если в 251/250 г. parva virgo была 14 лет от роду, то она на семнадцатом году вышла замуж и родилась в 265/264 г.
[193] По словам Syncell'a (р. 521), Антиох умер в конце 262 г. в Эфесе. Армянский Евсебий (р. 250, ed. Schone) то же самое говорит про Антиоха II. По некоторым причинам оказывается, что оба этих показания неверны.
[194] Здесь, мне кажется, следует воспользоваться Полибием (XXXI, 7 6); его выражение Καΰνον έξηγοράσαμεν подтверждается словами Плиния (XXXV, 10) по поводу Протогена: patria ei Caunus, gentis Rhodiis subiectae.
[195] Strab., X, 460.
[196] Это, кажется, вытекает из сообщества Гераклеи и Египта в борьбе за вифинское наследство.
[197] Судя по хронографам, он царствовал 19 лет и умер в 01. CXXIX, 3, следовательно, в 262/261 г., притом зимою, если 19 лет верно рассчитаны; он прожил 64 года. Евсебий армянский (I, р. 249) полагает, что он умер anno primo 01. CXXIX, вместо чего Гутшмид поставил in tertio.
[198] Это можно в точности рассчитать, зная год смерти Аттала: ср.: Polyb., XVIII, 24; Liv., XXXIII, 21. Аттал умер осенью в 197 г. и царствовал 44 года, его предшественник Эвмен – 22 года; он, следовательно, вступил на престол в 263 г.
[199] Strab., XIII, 624. Следовательно, эта война могла происходить только в промежуток между осенью 263 г. и концом 262 г.
[200] Liban., Antioch., I, p. 306, ed. Reisk. фрёлих в своих ученых Annal Syr. prol., IV, 2 и 4, очевидно, имел в виду это место, когда говорит «Trogus… satis illis verbis cladem innuit: Antiochum I., cum ргоре Ephesum, ubi proelium hoc commissum est, antea felix et senex decessisset, regnum reliquisse non detenus, sed tamen metu concussum*. У Трога это вовсе не упоминается, но Фрёлих, вероятно, не понял фразы Либания, которую он, впрочем, не приводит; слова Либания Άντιόχω… πόλεμος ουδείς έπολεμήΟη· το γαρ δυσμενές άπαν έπτήχει τώ φόβφ означают как раз противоположное тому, что он им приписывает. – Трог говорит (XXV): «Ut in Syria Antiochus… altera filio occiso, altero rege nuncupato Antiocho decesserit*. Фрёлих пытается доказать, что этот убитый сын был тот Птолемей, о котором говорит Плиний (VII, 37; XXIX, 1); мы впоследствии объясним иначе это место; имя Птолемея едва ли встречается в этой семье. Мы лишены всякой возможности истолковать слова Трога. В этом случае можно бы сослаться на Малалу (р. 205, ed Bonn.), называющего, помимо Антиоха II, сыном Антиоха и Стратоники Селевка, δστις μικρός έτελευτησε. Но этому противоречит altero occiso. Я не решаюсь признать ошибку в выписке Трога и прибегнуть для объяснения к словам Μалалы.
[201] Memnon., р. 21; это была война против истрийцев и каллатиян, хотевших завладеть монополией в торговле с Томами. Весьма замечательная заметка относительно простиравшейся до Адриатического моря торговли по Дунаю находится у Аристотеля, Mirab. ausc, 104.
[202] Polyaen., V, 23.

Глава Первая (262-265 гг)

Система западных государств. - Рим и Карфаген. - Политическое положение Сицилии. Гиерон и мамертинцы. - Первая Пуническая война. - Восточная политика - Война Египта на юге - смерть Мага. - Антиох II. - Вифинская война за наследство. - Антиох во Фракии. - вторая Сирийская война. - Деметрий в Кирене; положение в Греции; свобода Ионии; свобода в Мегалополе, Сикионе; смерть Деметрия; мир. - Селевкидов восток; царство Ашоки; Атропатена: основание Бактрии, Парфии. царства сатрапов

Система восточных государств, в том виде, как она сложилась под исход эпохи диадохов, своеобразно противопоставляется системе западных, характер которой мы теперь лишь в состоянии очертить благодаря их противоположности.
Напоминаем в существенных чертах об условиях на востоке. На всем пространстве, занимаемом греческим миром и персидскою державою, непосредственное и естественное развитие народов было истощено и разбито в то время, когда победы Александра связали их в одно царство, смешали их, как выразился один из древних писателей, в кубке объединения. Началось сильное брожение; в это время беспутных поворотов то один, то другой из диадохов присваивал себе тот или иной край, даже несколько областей и так же скоро вновь лишался их; при этом рушились последние остатки естественных, обычных, национальных свойств, поскольку они были еще носителями государственных функций; порваны были последние нити, служившие связью и условием естественной державы; а там, где сохранились более крепкие их остатки, в греческих политиях, в Македонии, в Эпире, тем еще быстрее совершался переворот, тем решительнее было разрушение, и следствием всего был разрыв всякого исторического права, всяких естественно сложившихся условий. Это хаотическое состояние было однако исполнено и чревато элементами нового времени; все зависело лишь от того, чтобы появилась сила, которая рассеяла бы этот хаос, довела бы его, так сказать, до точки кристаллизации.
Это, как мы видели, и осуществилось, благодаря образованию трех великих держав, чем завершилась борьба эпохи диадохов. То были уже не случайные образования, не произвольные смеси; державы эти приобрели индивидуальный облик и характер; они пытались стать организмами с определенными политическими принципами; а по мере того, как они стали сознавать свое определенное положение, остальные народности среди них стремились также выйти из хаоса, примкнув к ним, или, отделившись от них, образовать в свою очередь подобные организмы. Необходимо постичь разницу между этими вновь сложившимися и древними государствами: новые державы не возникли, подобно древним царствам, из непосредственной, первобытной силы, вроде как дерева, что вырастает из зерна и, покрываясь листьями, цветами и плодами, как бы преобразуясь путем развития, становится, наконец, таким, каким ему суждено быть; эти новые государства, напротив того, были искусственно сложившимися зданиями, срубленными из бревен повергнутых дерев, из развалин и остатков разрушенного древнего мира.
То были деланные государства; понимание средств и целей, политического положения страны, нужд и способностей ее населения, материальных интересов и политических отношений, - вот что создало эти державы, или вернее, эти личности удовлетворяли потребность нового рационального образования царств, отвечающего изменившемуся миру. Государство тут оказывается уже не общим выражением национальной воли, а напротив, чем-то вроде постулата, который все более и более стремится к своему осуществлению, - это не что иное как схема, которая пытается совместить в себе массу несоизмеримых между собою условий, - воля одного человека, в которой как бы совмещаются несозмеримые между собой условия
В ином виде представляется западный мир. В каком богатом и блестящем состоянии находился некогда эллинизм в Сицилии и Италии! Опередив почти во всем метрополию, он ранее ее усвоил себе также все результаты эллинской жизни, распадение всего естественного и непосредственного, рациональное образование, и не раз подвергал их испытанию в дни счастья и невзгод. Хотя царство Агафокла и не было следствием Александровых побед, а все-таки оно отличалось тем же характером, как и эфемерные государства диадохов; и хотя потрясения, каким подвергались республики Эллады, мало касались политий италиотов, однако последние были также шатки, также поколеблены в своих основах, лишены сознания своей необходимости, своего права существования, непосредственной энергии и самоуверенности.
У сицилийских и италийских греков была одна общая черта с пунами и римлянами: как те, так и другие помнили свое историческое происхождение: этим они отличались от многих эллинских и от большей части древних восточных государств. Они были отнюдь не продуктами туземного развития; напротив, их связь с почвою, с ее населением слагались исподволь и руководилась различными воззрениями на окружающие условия.
Я умолчу здесь о средних ступенях. Несмотря на общие нравы и образование, греческие города в Италии никогда не были в состоянии основать прочную политическую общину. Неспособные отречься от своего партикуляризма, от спорадического строя, разбитого уже в самом зародыше, и перейти к развитию государственной организации, основанному не на одной только теории, они изнемогли подобно своей метрополии. Иное дело Рим и Карфаген: и тот и другой так же цепко, как эллинские города вообще, удерживали свое внутреннее устройство, однако, они успели достичь положения способных развиваться с непрерывною и животворною последовательностью; и тот и другой в своем поступательном движении и преобразовании сохранили свой национальный принцип, мало того, тут-то они и освоились с ним настоящим образом и сознали его; это были изнутри образовавшиеся организмы, развивавшиеся исподволь с несокрушимою твердостью; у них государство отнюдь не признавалось божеским учреждением, как в древнем востоке, ни также главным и единственным началом, как в эллинских политиях; напротив, государство считалось у них человеческим урядом, совокупностью частных, интересов и их гарантией.
Но по своей конституции оба города совершенно отличались один от другого. Рим был решительно земледельческим государством, и он долго сохранил этот первобытный характер, именно оттого что при этом все формы общественной жизни оказались податливыми и способными к непрерывному развитию. Плебеи, эти свободные землевладельцы, долго и упорно боролись с привилегиями патрициев в отношении общественного права, доходов и имуществ государства; конституция республики неизменно стремилась к уравнению всяких личных прав и обязанностей. Многие воображают себе, будто эти римляне с самого своего начала стремятся ко всемирному владычеству, будто их политика представляет связную систему разумных, дальновидных планов, направленных к этой цели. Напротив, необходимость самосохранения, - вот что скорее всего понуждало их то и дело предпринимать все более и более жестокие войны; от этрусков, галлов, самнитов им угрожало то же самое порабощение, какому римляне подвергли эти племена. Соседи волей или неволей приурочивались к сложившемуся из обязанностей и прав римскому организму, и вследствие крепко сплоченного строя этого государства иное отношение к разным племенам было немыслимо. Пока сосед не вступил в римскую сферу узаконенного строя, пока он вращался в своей собственной правовой области, до тех пор его нельзя было обязать договором так, как Рим счел необходимым ради собственной безопасности. Вокруг высших привилегий квиритов образовались различные ступени менее обширных прав, которые все-таки были живыми ветвями самого государства.
Иначе сложился Карфаген. По происхождению и по своему дальнейшему развитию это было торговое государство, и никогда, может быть, коммерческая политика не была в таком исключительном виде и в таком грандиозном размере душою государственной жизни. Как право в Риме, так здесь материальные интересы составляли основу государства, а коммерческие договоры - его политическую сферу. Здесь богатая семитическая культура, которая под гнетом чужеземных завоевателей давно уже изнемогла и вымерла на востоке, вновь достигла животворного развития. Чрезвычайные успехи промышленности, весьма тщательное и рациональное земледелие и скотоводство, распространенная по всем классам деятельность, громадный оборот товаров как внутрь Африки, так и по западным берегам Средиземного моря и по сю сторону океана, - вот что были материальными основами этого государства. Им руководила главным образом аристократия богатых негоциантов, и руководила вполне согласно благоразумной политике материальных интересов. Необходимо было расширить по возможности рынок для пунической торговли, подавить всякую значительную конкуренцию, пуще всего воспрепятствовать образованию торговой и морской державы в западных морях; для достижения этих целей государство не уклонялось ни от величайших материальных жертв, ни от самых отважных военных предприятий; оно не успокоилось до тех пор, пока остальные финикийские колонии не были приведены в зависимое от него состояние, пока фокейцы, массилийцы, этруски не были совсем оттиснуты от моря или по крайней мере ограничены тесными пределами соседнего побережья. Карфаген овладел наконец важнейшими в коммерческом отношении пунктами, Сиртами, Мальтою, Балеарами, Эльбою, западною оконечностью Сицилии и в особенности Сардинией; благодаря сильному флоту, он упрочил свое владычество на море; после всего этого новые войны, новые завоевании могли оказаться необходимыми только в таком случае, когда они настоятельно требовались торгового политикой. Карфаген до крайней возможности избегал дорогой, не согласной с характером торгового государства воины; убедившись, наконец, в ее необходимости, рассудительное и крайне расчетливое правительство выказывало в отношении материальных средств такую энергию, осмотрительность, настойчивость, такую готовность жертвовать громадными денежными расходами, какая с тех пор повторилась вновь в одной только английской политике восемнадцатого столетия.
Нигде этот характер пунической политики не обнаруживается яснее, чем в отношении к Сицилии. Карфагеняне, как подтверждается на деле, никогда не вмешивались в дела острова, пока греки там были слабы, но вступались всякий раз, как только они усиливались и, в особенности, когда угрожали соединиться вместе. По существу дела пуническая торговля изгонялась из восточных морей и эллинских гаваней; для нее обладание торгующими в этом направлении портами не имело почти никакого значения; покорить весь остров уже само по себе не могло быть в интересах карфагенян, тем еще более, что трудно было бы одними только средствами торгового государства подчинить себе свободный, высоко образованный, энергичный в политическом отношении народ; пунам нужно было только помешать объединению острова, следствием которого была бы сицилийская конкуренция, новая морская держава в западных морях. Пуническая политика вынуждена была принять совершенно иной оборот с тех пор, как римляне все более и более покоряли италийские племена и вместе с латинским побережьем подчинили своей власти также этрусское и кампанское, то и другое с значительными гаванями, с довольно обширными торговыми сношениями, с разнообразным и превосходным фабричным производством. После третьей Самнитской войны, когда участь остальной Италии не подлежала уже никакому сомнению, карфагеняне очевидно стремились завладеть над нею хотя бы лишь в политическом отношении. Однако, разве они в первый же год войны с Пирром не предложили римлянам блестящего пособия? Пирр достиг вначале чрезвычайный успехов; он явился с целью соединить италийский греков в одно государство; тогда Сицилия досталась бы ему сама собой, тогда возникло бы объединенное владычество, которое угрожало торговле Карфагена, его господству на море, даже его владениям. Пирра поэтому следовало держать в Италии и во что бы то не стало подать помощь Риму. Римляне отвергли ее. Тогда пуны еще ревностнее пытались овладеть последним, до тех пор не занятым ими или не подчиненным им городом Сицилии. Участь Сиракуз была почти уже решена; в момент крайнего сопротивления явился Пирр. Вес разом изменилось; к нему приставал один город за другим; самые напряженные усилия не в состоянии были остановить его победное шествие; весь остров за исключением Лилибея находился уже в его власти; римляне тем временем расстроили однако все его завоевания в Италии. Тогда карфагеняне предложили ему мир, по которому отрекались от острова, оставляя за собою лишь названный сицилийский Гибралтар. Пирр отказал им; он имел в виду соорудить сицилийский флот и повесть его к берегам Африки; однако его эфемерное завоевание рухнуло.
Пирр был разбит также в Италии; владычество римлян простиралось уже по всему полуострову. Непонятно, отчего Карфаген допустил римлян завладеть Тарентом и Регионом, еще непонятнее, отчего он в то же время не подчинил себе всю Сицилию, оставил в покое мамертинцев в Мессане, Гиерона в Сиракузах? - Все это будет непонятно до тех пор, пока не представим себе ясно цели и средств карфагенской политики. Пуны сознавали, что следовало ожидать от объединения Италии под римскою властью, какая опасность грозила их торговле, с тех пор как все предприимчивые греческие приморские города подчинились римской протекции, какое соперничество предстояло их господству на море, тем более что необходимость защищать не только торговлю, но также отдаленные поморья побудит Рим организовать со временем флот, для которого города вроде Тарента представляли важную основу. Пирр на деле доказал также, что пунический флот не был даже в состоянии помешать десанту в Сицилию. Однако политика Карфагена, как и всякого торгового государства, была скорее расчетливая, нежели тщеславная, скорее цепкая и настойчивая, нежели решительная; ей бы хотелось придать всему вид справедливости и вынужденной самозащиты, лишь бы не начинать отважной борьбы; но события предупредили эту политику. Когда Пирр вернулся из Сицилии, то Риму стала вновь угрожать сильная опасность, и карфагеняне могли бы опять завладеть почти всем островом; а Сиракузы обеспечивали за пунами навсегда повод к роковому вмешательству. Тогда-то римляне одержали победу при Беневенте, Пирр удалился из Италии; затем римляне отдыхали целый год, даже после того они не тревожили ни Тарента, ни разбойников в Регионе; карфагеняне, вероятно, заблуждались насчет замыслов Рима. В их совете, как по всему ясно обнаруживается, господствовали противоречивые мнения. Когда Рим в 272 г. напал на Тарент, то пунический флот из Сицилии явился перед городом; однако, на жалобы Рима карфагеняне заявили впоследствии, будто полководец самовольно предпринял эту экспедицию. Вопрос об италийских отношениях подробно обсуждался в пуническом сенате, и полководец действовал, вероятно, в смысле меньшинства, согласно которому надлежало за тарентинцами в Италии и за разбойниками в Регионе признать ту же независимость, какую Карфаген в Сицилии предоставил городу Сиракузам и разбойникам в Мессане. Отчего же это мнение не восторжествовало? Оттого, что попытка защитить Тарент запутала бы Карфаген в войну, которая без сомнения увлекла бы римлян в Сицилию; а Карфаген ни за что не хотел, чтобы его сочли зачинщиком войны; ее следовало начать лишь в том случае, когда Рим покусится стать морскою державою, и тогда уже со всею энергией. Если же прежде того вступить в борьбу с Римом, то Карфаген, отстаивая Тарент, вынужден был бы вести сухопутную войну; несметные утраты и денежные жертвы, какими сопровождалась бы подобная война, не вознаградились бы в таком случае ожидаемыми выгодами; необходимо было лишь вполне обеспечить за собою решительное преобладание в Сицилии. Пуны могли, наконец, надеяться еще на возобновление италийской войны со стороны эпирского царя, тем более что владычество его развивалось все сильнее по ту сторону Ионического моря; вообще же они готовы были признать сицилийский пролив естественною границею обоюдных владений, и, считая неминуемым предоставить Италию римлянам, карфагеняне во что бы то пи стало решились воспрепятствовать будущему вмешательству Рима в дела Сицилии. [1]

Какая, однако, разница между римским владычеством в Италии и пуническим в Сицилии: там быстро и энергично сосредоточилось господство над вновь покоренными племенами и городами, римские колонии разместились по важнейшим в военном отношении пунктам; а тут два мелких государства о бок с пуническим владением отнюдь не охотно подчинялись карфагенскому влиянию. Мамертинцы в Мессане все время, пока держался возмутившийся легион в Регионе, находились с ним в союзе и собирали дань с разных мест в Сицилии. Карфаген ничего не предпринимал против них, не защищал даже собственной области; для него было, пожалуй, выгодно, что Сиракузы истощались в борьбе с этими разбойниками. В Сиракузах царил разлад; наемное войско враждовало с гражданами; оно расположилось лагерем вис города, избрало себе в полководцы Артемидора и Гиерона. Древние писатели единогласно хвалят этого Гиерона; проницательность, благородство помыслов, энергия воли, всеобщее уважение, все это побуждало его стать спасителем Сиракуз. Из лагеря он перебрался тайком в город; обезоружил заговорщиков и, восстановив порядок, обнаружил умеренность и великодушие, так что граждане тоже единогласно избрали его в полководцы. [2] С целью усмирить продолжавшиеся в городе волнения, которые возобновлялись всякий раз, когда отсутствовали войска, он соединился с честным и самым влиятельным в среде горожан Лептином и женился на его дочери, на знаменитой Филистиде. Гиерон задумал отделаться от кичливых и заносчивых наемников, то и дело возбуждавших распри: он повел их на мамертинцев; оставшись сам с вооруженными сиракузцами в арьергарде, он велел наемникам атаковать неприятеля, который разбил и совершенно уничтожил их. Вернувшись, Гиерон стал набирать новое войско, приучая вместе с тем граждан к военной службе. Прежде уже было упомянуто о том, что Гиерон послал съестные припасы и вспомогательное войско римлянам, когда они напали на мятежников в Регионе; это было первым и самым важным шагом, сделанным с целью освободиться от политической зависимости от Карфагена. В то же время, как римляне напали на Регион, мамертинцы, ободрившись по уничтожении наемников, возобновили свои набеги в сиракузскую область и вовнутрь острова. Гиерон же быстро пошел на Мессану; когда они вернулись на выручку своего города, то он устремился к занятым ими Милам на северном берегу острова и взял их приступом. [3] В наступившем затем 270 году, как кажется, началось нападение на занятые мамертинцами города внутри острова; они были покорены один за другим; вследствие взятия Тавромения, Тиндориды и Мил противники были уже притиснуты к крайней восточной оконечности острова. Битва при Лонгане на равнине Мил решилась в пользу Гиерона; вожди мамертинцев были взяты в плен, власть их рушилась. Когда Гиерон вернулся, то благодарные сиракузцы и союзники провозгласили его царем. [4]

В этот крайне критический момент известия становятся неясны; о наступившем затем пятилетии сохранилось мало последовательных сведений. Приводим здесь одни только главные факты. Отчего Гиерон, вместо того, чтобы вернуться после своей победы, не попытался атаковать тотчас же Мессану? Это было бы целесообразно, тем более, что изгнанные мамертинцами прежние жители Мессаны немало содействовали успешной битве при Милах. В виду пунов Гиерон поневоле отказался от этого предприятия; они ни под каким видом не допустили бы, чтобы он освободил еще Мессану и, в качестве союзника Рима, распространил свое владычество над целою третью острова. Сам Гиерон не решался на предприятие, вследствие которого его союзники, римляне, могли бы воспользоваться поводом к вмешательству в сицилийские дела; он поддерживал свою независимость, пользуясь соперничеством между Римом и Карфагеном. Гиерон затеял рискованное дело; всего проще было бы ему соединиться с мамертинцами: однако Карфаген не допустил бы этого, Рим не одобрил бы, а Сиракузы не охотно согласились бы на это; сами мамертинцы, не зная, на что им решиться, вздорили между собой из-за того, прибегнуть ли им к помощи римлян или карфагенян. Словом, в настоящем положении дел, благодаря одному только бездействию, удалось избежать войны; можно было лишь отсрочить на время, но отнюдь не устранить неизбежную борьбу между Римом и Карфагеном.
Как в Риме, так и в Карфагене ясно сознавали все, что предстояло впереди; и там и тут заранее принимались все возможные меры. Карфаген усилил свой пост у острова Липары, свои войска в пунической Сицилии, а Рим тем временем спешил окончательно усмирить Италию и при посредстве нескольких колоний оградить внутренний край и берега. Каждая из сторон приступала к делу с величайшею осторожностью и ревниво следила за малейшим движением другой стороны.
Мы не знаем, что послужило первым поводом к войне; Полибий умалчивает об этом, а причина, на какую указывают другие авторы, будто вследствие нового нападения Гиерона мамертинцы приняли у себя пунический гарнизон, лишена вероятия. [5] Мамертинцы уже не вольны были решать что-нибудь по-своему; их участь зависела от переговоров, какие без сомнения ревностно велись между Римом и Карфагеном. Теперь-то Рим и жаловался на появившиеся несколько лет тому назад перед Тарентом флот. Клятвенно заверяя, что это произошло без ведома государства, пунический сенат в свою очередь сетовал на союз Рима Гиероном; вероятно, он потребовал даже порвать эту связь, на что Рим, конечно, не соглашался. Вот тут-то мы и лишены достоверных сведений; пуны, может быть, произвели демонстрацию против Мессаны, за которою необходимо должно было последовать угрожающее движение со стороны Гиерона; мамертинцы сознавали, что им грозит неминуемая гибель от нападения Гиерона или Карфагена; одна из партий в городе была за карфагенян, но большинство опасалось их. Мамертинцы обратились к Риму с просьбой о помощи; римские консулы поддержали просьбу.
Никогда в римском сенате не происходило более знаменательных совещаний. Правда, мамертинцы были такие же разбойники, как только что жестоко наказанные кампанцы в Регионе, в грабежах и насилиях которых они принимали участие. Согласиться на их предложение значит на несть оскорбление союзнику Гиерону; а с другой стороны, если откажут мамертинцам, то они обратятся к пунам; тогда не только вся Сицилия будет предана карфагенянам, но также предоставлена им та позиция, которая господствовала над переправою через пролив и с которой во всякое время возможно было совершить нашествие на Италию. После долгих совещаний сенат отверг предложение консулов. Последние перенесли дело в народное собрание. Жестоко пострадав от прошедших войн, говорит Полибий, сознавая необходимость добиться благосостояния, все однако убедились в то же время в пользе, какую война сулит государству, в великих и явных выгодах для каждого из граждан, как уверяли консулы; а потому трибы решили подать помощь и велели консулу Аппию Клавдию переправиться в Мессану. Это решение признано было вечным позором для Рима, знамением возникавшей демократической порчи; напротив, оно было делом политической необходимости, это было самое великодушное и крайне отважное дело, на какое когда-либо решался народ.
Вследствие такого решения, а может быть также вследствие наступательного движения Гиерона или вызова пунической партии в среде мамертинцев, или вследствие всего этого вместе карфагенский полководец вступил в Мессану и поместил гарнизон в крепости. Это было весною 264 года. Устранив Гиерона, римляне своим решением крайне оскорбили его, а потому он охотно согласился на дружеское предложение пунов; он соединился с ними для совместного отпора римлян. Римские войска долго не показывались; наконец в Регионе явился присланный консулом легат К. Клавдий с несколькими триерами и отрядами. Пунический флот в проливе задерживал переправу; легат завел переговоры; он в лодке переехал в Мессану; Ганнон отослал его назад, однако его слова возбудили опасное волнение среди мамертинцев. Клавдии прибыл в другой раз и сказал в собрании: римляне имеют лишь в виду освободить город и вовсе не желают обладать Мессаною; когда дела города будут устроены, то сам легат вернется восвояси; он требовал, однако, удаления пунов. Если же они заявляют законные притязания, то пусть представят их на разрешение третейского суда. Легат обещал, наконец, подать помощь мамертинцам, частью ввиду того, что они италийского происхождения, а частью и потому, что они прибегали к покровительству Рима.
Ганнон оказался в затруднительном положении; он находился в Мессане лишь по призыву мамертинцев; если же они решились пристать к Риму, то воспрепятствовать этому можно было только силою; ему казалось необходимым избегать во что бы то ни стало нарушения мира с карфагенской стороны. Легат стал перебираться со своими триремами; однако, течением и сильным ветром несколько судов отнесло к крейсировавшим по проливу карфагенским кораблям; Ганнон отправил суда и экипаж невредимо назад, увещевая соблюдать мир. Клавдий не обратил внимания на это предостережение, ни даже на слова Ганнона, уверявшего, что он не допустит римлян умыть хотя бы только их руки в море. Еще более подстрекаемый первою неудачею, легат возобновил попытку; он беспрепятственно высадился в гавани Мессаны и был восторженно принят мамертинцами. Он созвал народное собрание:"Незачем, - сказал он, - прибегать к оружию, жители сами должны решить, хотят ли они удержать пунов в городе или нет". Ганнон счет своею обязанностью выйти из цитадели к собранию и оправдаться в насильственном будто бы занятии города. После жаркой перебранки Клавдий велел схватить карфагенского полководца и при восторженных криках мамертинцев отвести его в тюрьму. Ганнона выпустили лишь тогда, когда он велел пуническому гарнизону покинуть город; вернувшись в Карфаген, он за такие полумеры был распят на кресте.
Пунической армии в Сицилии тотчас же велено было двинуться вперед. Оставив на юге в важной Агригенге сильный гарнизон, Ганнон, сын Ганнибала, повел ее из Лилибея по северному побережью к Мессане; он расположился лагерем при Эвнеиде, тогда как флот стал на якорь при мысе Пелориада. В то же время Гиерон, заключив с пунами формальный союз, подошел с юга, расположился по другую сторону города, на Халкидской горе. Мессана была обложена со всех сторон, подвоз был отрезан; осаждающие атаковали город изо дня в день; необходимо было овладеть им до прибытия консульского войска. Но Аппий Клавдии находился уже в Регионе; темною ночью он посадил войско на корабли и неожиданно прибыл в Мессану. Однако, что теперь делать? По обе стороны города стояли сильно укрепленные лагери, внутри ощущался недостаток съестных припасов, а сообщение с Италией было отрезано; неприятели господствовали на море и на суше, - консул, как казалось, попал в ловушку. Он отправил послов в оба лагеря: "Рим требует лишь, чтобы прекратились враждебные действия против мамертинцев". Его предложения были отринуты; ему не оставалось иного выхода, как победить по возможности скорее. Союзники все еще стояли врозь. Он бросился на сиракузцев; бой был продолжительный, упорный; римляне наконец одержали верх и преследовали Гиерона до окопов его лагеря. Подозревая измену, оттого что пуны не препятствовали переправе и не оказали ожидаемой помощи во время битва, царь покинул лагерь и через горы отступил к Сиракузам. Консул не стал его преследовать, а на следующий затем день напал на карфагенян; [6] он тщетно порывался проникнуть в их укрепленный лагерь и стал уже отступать. Преследуя его, пуны отважились выйти; но тут он бросился на них, многих убил, а остальных понудил бежать назад в лагерь.
Карфагеняне, как кажется, тоже покинули свои укрепления; консул прошел по территории обоих врагов, опустошая ее. Его поход до Сегесты имел лишь целью побудить к отпадению подчиненные пунам греческие города. Затем он напал на владение Гиерона; города один за другим просили мира; римское войско находилось уже под стенами Сиракуз; новые консулы (263 г.) беспрепятственно прибыли с четырьмя легионами. Гиерон оказался в ложном политическом положении; обстоятельства побудили его вступить в союз с Карфагеном, а теперь он не получал оттуда никакой помощи; флот пунов подошел, когда было уже поздно; сикулы упали духом. От дальнейшей борьбы нельзя было ожидать никаких успехов; а с другой стороны Гиерон мог надеяться, что консулы согласятся на довольно выгодный мир, хотя бы не вследствие прежних дружеских сношений, а скорее ввиду снабжения их войск, крайне затруднительного при карфагенском флоте. Он вступил в переговоры; консулы потребовали возврата римских пленников, контрибуции, уступки отнятых у мамертинцев городов; на этих условиях мир был заключен, Гиерон сделался союзником Рима.
Дальнейшие события первой Пунической войны не входят в состав нашего изложения. Карфаген вел борьбу, не щадя материальных средств, а Рим еще более того напрягал нравственные силы. Война длилась двадцать лет без перерыва, с переменным счастьем, и сопровождалась изумительными событиями. Мы вернемся к ней под исход этой борьбы.
После войны с Пирром италийские греки подчинились римскому игу или вступили в союз с Римом; а в этой пунической войне опустела греческая Сицилия за исключением небольшой области, процветавшей под благодатным управлением Гиерона; [7] в политическом отношении она, конечно, пользовалась некоторым значением лишь потому, что снабжала продовольствием римские войска.
Однако, как относились к этой великой войне восточные государства? Тут предание покидает нас совсем; мы не встречаем никакого даже намека на их связь с западом, на сношение с ним; можно подумать, что восточные державы были ничего не постигавшими, равнодушными свидетелями всех распрей на западе. Это немыслимо, если только наши прежние наблюдения относительно политического положения востока хоть сколько-нибудь подтверждаются; не говоря уже о Тимолеонте, об Александре Молосском, о спартанских посольствах, события времен Агафокла, Деметрия, Пирра, так же как союз, заключенный Птолемеем Филадельфом с Римом, ясно обнаруживают, в каких отношениях восток находился к западу. Интересы этих западных греческих государств при разных дворах довольно настойчиво поддерживались, конечно, эмигрантами из римской Италии и из пунической Сицилии; стоит только вспомнить об италиоте Ликине, который после победы Антигона над Афинами находился там в качестве фрурарха.
Какие же из восточных держав могли бы, однако, вмешаться? Прошло то время, когда город Коринф в состоянии был помочь своей колонии и в достославной борьбе с пунами соблюсти обязанности метрополии, а вместе с тем также интересы собственной торговли, Спарта, поставлявшая обыкновенно вождей и наемников в Сицилии и Италии, как раз в это роковое время была связана разными делами в самом Пелопоннесе. Правда, по прошествии десяти лет в карфагенской армии в числе греческих наемников появился спартанец в качестве вождя, однако само государство не принимало в этом никакого участия. Сын Пирра, Александр, скорее всего имел бы повод вмешаться в дела запада; впоследствии он породнился с Гиероном; [8] за недостатком иных свидетельств он не упускал из виду страны, где при отце совершил первую свою кампанию. Однако, условия родного края препятствовали ему предпринять что-либо: во-первых, борьба с дарданцами, а потом крайне изменчивые события Хремонидовой войны, которая сперва, как казалось, сулила ему обладание Македонией, а затем разорила и лишила его царство почти всякого значения.
Единственная держава, которая могла бы вступить в решительную борьбу из-за Сицилии, был Египет. Однако, в интересах Египта необходимо было расширить по возможности торговлю, развить превосходных флот; и в том и другом отношении пуническое государство было помехой для Египта; тем более, что финикийские города под египетским владычеством, - как надо предположить, опять приняли участие в торговле с югом; а потому следовало ожидать, что они восстановят свои прежние связи с дальним западом. Для Александрии и Кирены важны были сношения с Сиракузами, что и сознавал уже первый Лагид; доказательством служит брак сестры Мага с Агафоклом сиракузским. При всем том Египту не было никакого расчета способствовать образованию самостоятельного сицилийско-италийского владычества греков, которые в случае удачи оттеснили бы пунов в свою же выгоду. Птолемей поступил весьма благоразумно, заключив по удалении Пирра союз с Римом; благодаря этому италийские гавани стали, конечно, доступны для египетской торговли. главным складочным местом которой давно же считались, как кажется, Путеолы. Нечего было опасаться соперничества италийской индустрии, тем более что почти все промышленные греческие города пришли в расстройство вследствие войн за последние годы; для египетского фабричного производства, напротив того, весьма важно было получать из Италии сырье, особенно шерсть, ибо хлопок, как кажется, теперь только стал возделываться в Египте. До нас дошло замечательное известие о том, что во время войны, когда обе воюющие державы были крайне истощены вследствие то и дело отправляемых в море новых флотов, Карфаген пытался сделать у Птолемея заем в 2 000 талантов. [9] Но, поддерживая дружеские отношения с обеими державами, царь старался помирить их; когда же это не удалось, то он на предложение карфагенян возразил: "Друзьям мы обязаны помогать против врагов, но не против друзей". Подлежит, впрочем, сомнению, едва ли он стал бы держаться того же принципа, если б Рим находился в таких же стесненных обстоятельствах, как Карфаген. Состоя в союзе и с тем и с другим, царь вполне пользовался выгодами нейтралитета, так что корабли его беспрепятственно ходили даже в той части моря, где властвовал Карфаген; а возраставшее затруднительное положение пунов могло повести лишь к ослаблению их владычества на море, тогда как, благодаря особенным свойствами римского государства, нечего было слишком опасаться развития римского морского и меркантильного могущества. Судя по странным стихам, какими один из тогдашних придворных поэтов восхвалял Корсику и Сардинию, надо полагать, что в Александрии обратили внимание на эти острова. [10]

Вот как можно объяснить политику восточного мира во время великой борьбы на западе. Не подлежит сомнению, что после Хремонидовой войны и по смерти Ангиоха I настали мирные года. Птолемей воспользовался этим временем, с тем чтобы довершить начатые уже прежде предприятия в Аравии и Эфиопии, крайне важные не только в смысле расширения государства, но еще более в видах развития и обеспечения торговли с Индией и южной Африкой. Птолемей II, как гласит краткое известие, впервые открыл берег троглодитов; [11] это вновь приобретенное владение обеспечивалось рядом замечательных колонии по прибрежью Чермного моря. [12] В более южных краях попадалось много слонов, и Птолемей Второй велел ловить их для военных целей; [13] таким образом усилились его боевые средства, и он надеялся достичь того же превосходства, каким пользовались сирийские войска, благодаря их индийским слонам. Эти предприятия, как кажется, распространялись также на некоторые места аравийского побережья, судя, по крайней мере, по встречавшимся там греческим именам; [14] но замечательнее всего была предпринятая Птолемеем Филадельфом экспедиция вовнутрь Эфиопии. [15] К сожалению, не сохранилось никаких известий ни о времени, ни о подробностях этого похода. Мы упоминали уже о том, что получивший греческое образование эфиопский царь Эргамен уничтожил иерархию в Мероэ и установил военное владычество; его имя встречается между иероглифами в Дакке; по этому можно уже судить против него ли направлена была экспедиция Птолемея? Или не восстал ли Эргамен после того, как, благодаря сказанному походу Лагида, жреческое царство было потрясено? Начиная с этой кампании, в эфиопский край стали проникать науки и цивилизация греков. Замечательные древности, какие Ферлини открыл в разрушенной пирамиде Кургоса, несомненно, носят на себе отпечаток эллинского труда; греческие исследователи проживали в Мероэ и проникали оттуда далее вовнутрь страны. [16] В этих местах и в то же время в приморских колониях, вновь найдены были потомки тех египетских воинов, которые четыре века тому назад, когда царь Псамметих призвал греческих авантюристов и водворил у себя в качестве солдат, переселились в эти края; на том же самом берегу, где впоследствии возник Адул, один из монахов византийской эпохи начертал греческую надпись с целью увековечить обширные завоевания Лагида III. Словом, двойная экспедиция Птолемея Филадельфа повела к целому ряду открытий, завоеваний, торговых сношений, и как бы отрывочны ни были о них наши сведенья, однако все это свидетельствовало о расширении египетского могущества. [17] Таким образом твердо укрепившись на юге и не опасаясь оттуда нападения, Египет, благодаря обладанию Келесирией и Кипром, словно выдвинутыми вперед бастионами, огражден был от Селевкидов; для полного округления недоставало только Кирены. Однако, договором с царем Магом обеспечивалась по крайней мере надежда на обладание этим краем. По договору единственная дочь и наследница царя, находясь еще в детском возрасте, была обручена с юным наследником египетского престола. Таким путем Египет надеялся достичь высшего могущества, не опасаясь никакого нападения и упрочив за собою весьма угрожающее превосходство. Интересы политики необходимо должны были сосредоточиться на Кирене; македонскому и сирийскому дворам во что бы то ин стало следовало воспрепятствовать соединению с Египтом. Мага умер в то время, когда наследница его была еще ребенком; нечего было еще и думать о ее замужестве; Киреною управляли тем временем опекуны, между которыми вдовствующая царица пользовалась, конечно, большим влиянием; она же была из рода Селевкидов; как обручение, так и самый мир совершились вопреки ее желанию. Хотя в Пентаполе значительная партия и желала соединиться с Египтом, однако, антиегипетская политика Македонии и Сирии пользовалась сильною поддержкою со стороны вдовствующей царицы: она во всем подчинялась интересам своего брата и дяди; по первому встречному поводу царица расторгла связи, которые престарелый Маг поддерживал с Египтом.
Спрашивается, однако, по какому поводу? Расширение владычества и вышеизложенное политическое положение Египта служили вообще достаточным побуждением к разрыву между тремя великими державами; предание умалчивает о том, вследствие чего именно вспыхнула вновь война, попытаемся восстановить некоторые предшествовавшие ей события.
Не подлежит сомнению, что несмотря на перемену правления в Сирии, дружеские сношения этого двора с македонским поддерживались согласно требованиям политических условии; а новый брак связал их еще теснее: сестра молодого сирийского царя, Стратоника вышла замуж за племянника своей матери. [18] Однако, при новом правлении, как кажется вовсе не соблюдалась ни осторожность, ни. сдержанность, какою при Антиохе I отличалась сирийская политика и которая только и могла угодить союзному македонскому двору.
Антиох II изображается двумя, правда, не совсем достоверными свидетелями, беспутным пьяницей; он, говорит Филарх, редко находился в трезвом состоянии и решал дела большею частью во хмелю; он поручил все управление ими двум братьям, Аристу и Фемисону; родом из Кипра, оба они предавались будто бы царю в позорной плотской любви. [19] А Пиферм Эфесский [20] сообщает, будто этот самый Фемисон велел называть себя Гераклом царя Антиоха; он появлялся на празднества и жертвоприношения с львиною шкурою, палицею и скифским луком, принимая в качестве Фемисона-Геракла жертвы от подданных. [21] Эта картина крайне безобразна, однако ее нельзя признать ложью. С другой же стороны, известные уже нам предприятия Антиоха II свидетельствуют о том, что он отнюдь не предавался растлевающему тунеядству; в них скорее обнаруживаются признаки беспокойного пылкого нрава, характер неистовой грубости, который и сказывался в его чувственном распутстве; впрочем, этот взгляд также не вполне подтверждается сохранившимися преданиями: облик этого владыки, как надо полагать, дошел до нас лишь в искаженном виде, можно, пожалуй, обратить еще внимание на то, что имя Фемисона принадлежало некогда кипрскому царю; Аристотель посвятил сочинение царю Фемисону. [22] Лагиды лишили потомков этого государя их родового царства; вышеупомянутые двое братьев и были, вероятно, внуки его; если они питали хоть какую-нибудь надежду на отцовское владычество, то могли добиться его лишь примкнув к сирийскому царю. [23]

Тотчас же по воцарении Антиоха II [24] спокойствие в Малой Азии было, как кажется, нарушено войною за наследство, озаряющею ясным светом политические отношения. Никомед вифинский, самым блестящим образом украсивший свою новую столицу Никомедию, умер; уступая проискам своей второй супруги, он сделал завещание в пользу несовершеннолетних ее детей, устранив своих старших сыновей от прежней жены; а заботу об исполнении духовной поручил царям Птолемею и Антигону, городам Византии, Гераклее и Киосу. Однако старший из лишенных наследства сыновей, Зиела, [25] прежде уже бежавший к армянскому, царю, узнав о смерти своего отца, поспешил силою добиться своих прав. Он подошел к пределам страны с войском, в котором находились также галаты толистобои. Вифинцы восстали в пользу завещания царя; они вдовствующую царицу выдали за брата Никомеда; затем, поддержанные войсками гарантировавших держав, снарядили армию против Зиела. Последовало несколько битв с переменным успехом, пока наконец при посредстве гераклеотов, не было заключено соглашение. Нам не известно, в чем заключались условий; но Зиел с этой поры стал царствовать, а единоутробного брата его Тивета, которому предназначалось наследство, встречаем мы, впоследствии, по крайней мере, в Македонии. [26] Сказанное завещание ясно обнаруживает дипломатические условия той эпохи; Никомед подчинил его гарантии трех соседних городов, затем двух великих держав, то только не дружественных между собою, для того, чтобы ни тот, ни другой из этих враждующих дворов не предложил претенденту своего пособия; он не привлек также всех трех царей, с тем, чтобы поддержав простое равенство между гарантирующими державами, воспрепятствовать образованию большинства; он присоединил к Египту не Сирию, а Македонию, оттого, что Сирия как непосредственно соседняя держава представляла менее гарантии в том отношении, что будет поступать бескорыстно. Едва ли можно сомневаться в том, что между присланными от гарантирующих держав войсками находились также египетские и македонские, как ни кажется это странным; [27] однако, гераклеотский вспомогательный отряд был самый значительный, галаты же после чересчур для них скорого окончания воины пустились грабить область Гераклею. Говорят, будто гераклеоты содействовали заключению мира; а Тивет все-таки не остался в крае; впоследствии он заявил притязания на вифинский престол, впрочем, избрал своим местопребыванием Македонию. При этом явно обнаруживается разлад гарантирующих держав. Вследствие мира власть перешла к Зиеле; все это решительно противоречило тому, что упомянутые пять держав обязаны были гарантировать по завещанию; а пребывание Тивета в Македонии служит довольно ясным доказательством, что Антигон признал права молодого принца и не соглашался на предложенные условия мира; впрочем, без одобрения остальных великих держав эти условия едва ли можно было счесть достаточно прочными. Признав Зиелу, Египет, конечно, один только достиг влияния в Вифинии, тогда как по завещанию Македонии следовало бы принять такое же участие в деле; в то же время Египет пользовался общими интересами со значительным торговым городом, с Гераклеей; не подлежит сомнению, что Византия, по тесной дружбе с Гераклеей, присоединилась к совместной политике. Птолемей, в самом деле, сумел расширить свое политическое влияние; к прежним дружественным связям с Родосом, Пергамом, Понтом прибавились теперь Вифиния, Гераклея, Византия; Малая Азия все более отчуждалась от сирийской политики.
В той же шестой книге, где Филарх изложил характеристику царя Антиоха и содержание которой простирается, конечно, до 258 г., находятся два отрывка касательно Византии; в одном из них сказано, что византийцы господствовали над вифинцами в том же роде, как спартанцы над илотами; [28] а в другом, что византийцы были сластолюбцы и пьяницы; что они жили по корчмам, а свои собственные жилища со своими женами отдавали в наем инородцам; им и во сне не хотелось бы слышать звук боевой трубы. [29] О невоинственном характере византийцев Филарх наверное говорил по поводу угрожавшей им войны, а именно в связи с событиями, совершавшимися между 262 и 258 гг. О той же самой борьбе упоминается в выписке из Мемноновой истории Гераклеи; там непосредственно после войны за вифинское наследство сообщается: когда Антиох вел борьбу с византийцами, то гераклеоты отправили к нему на помощь сорок триер, благодаря чему воина ограничилась одними угрозами. [30] К осаде, кажется, было уже приступлено. Византийцы впрочем привыкли к набегам соседних кельтов; когда их поля покрывались обильными плодами, то кельты, вторгаясь, грабили и опустошали край огнем; от них избавлялись только новыми данями. [31] Однако, они не были в состоянии угрожать сильно укрепленному городу и не пытались осаждать его. Сохранившееся известие о действительной осаде [32] относится, по-видимому, только к вышеупомянутой, предпринятой Антиохом. Разгульным гражданам Византии была не по нутру утомительная сторожевая служба на стенах, которым угрожал осаждающий неприятель; по старой привычке они то и дело убегали в питейные заведения, и их полководцу Леониду [33] поневоле пришлось открыть шинки тут же за амбразурами, лишь бы стены не обнажались окончательно; да и то ему едва удалось удержать вместе этих бравых республиканцев. Но сопротивление с их стороны, а скорее значительное пособие, присланное из Гераклеи, побудило, вероятно, царя отступить. [34]

По этому видно, что Антиох II вел войну на европейской почве; но он подошел к Византии не через Босфор; вифинское царство и владения Гер а клеи преградили ему этот путь; он мог переправиться в Херсонес лишь через Геллеспонт. На его пути находились те греческие города Малой Азии, которые, благодаря победе Селевка над Лисимахом, перешли к сирийскому царству; однако, преданные затем опустошительному нашествию галатов, они, удержав за собою автономию, вроде как бы имперских городов, вновь присоединились к дому Селевкидов. Эта свобода не избавила их, впрочем, от хищных, то с одной, то с другой стороны предпринимаемых галатами набегов. Быстрое расширение египетского влияния в Малой Азии напомнило правительству Антиохии о том, что Египту стоит только предложить помощь непрестанно угрожаемым городам, с целью совершенно отторгнуть их от державы, не доставившей им до сих пор никакой охраны. Македония и Сирия должны были, конечно, опасаться, как бы сильный на море Египет не овладел смежными с Македонией и господствовавшими над Геллеспонтом областями. Эти причины, должно быть, и побудили сирийское правительство решительно приступить к завоеванию Фракии. Принимал ли Антигон участие в этой войне и насколько? Об этом нигде не упоминается. Однако, по поводу сирийской войны сохранилось важное известие; а именно: Антиох осаждал [35] фракийский город Кипселы; в его войске находилось много фракийских дворян под начальством Тириса и Дромихета; щеголяя золотыми цепями и серебряными доспехами, они вышли на бой. Горожане, виден в таком наряде своих земляков, заговоривших с ними на их родном языке, пришли к убеждению, что служба у Селевкидов должна быть прибыльна, покинули свое оружие и сделались друзьями сильного царя. Итак, Антиох вел тут войну не с галатами; основанное Комонторием царство Тилиса не простиралось до этих мест. Тут держались фракийцы; [36] их одноплеменники были, вероятно, большею частью покорены во время нашествия кельтов; Дромихетово царство гетов, блестяще воевавшее некогда с Лисимахом, исчезло; а Дромихет в Антиоховом войске происходил, вероятно, из того же рода; ограбленные князья и фракийские "эвпатриды" во время набега галлов покинули родину; оставшиеся у себя дома подчинились частью галатам, частью отстаивали свою свободу за стенами укрепленных городов. Теперь же они охотно присоединились к сирийскому царю, в чьем войске столбовые дворяне их родины служили с таким блеском.
Итак, владычество Антиоха распространилось, как видно, от Кипсел до Византии. Надо полагать, что греческие приморские города, которые вследствие вифинских распрей не находились в таком враждебном отношении к Сирии, как Византия, а именно Лисимахия, Энос, Маронея и др., вероятно, также Перинф, примкнули к Антиоху; не подлежит притом сомнению, что война велась с фракийскими галатами; [37] иначе едва ли была возможна осада Византии. Во всяком случае Сирия, наконец, решительно овладела южным фракийским краем до византийской области с одной и до македонской границы с другой стороны.
После Антиоховой войны во Фракии известия почти совсем покидают нас; за промежуток от шести до восьми лет сохранились лишь скудные слова довольно позднего писателя: "он (Антиох) вел очень много воин с Птолемеем II и воевал соединенными силами Вавилона и Востока; наконец, когда Птолемей по прошествии нескольких лет хотел кончить обременительную войну" и т. д. [38] Вот единственное известие, какое еще сохранилось, и строгие исследователи признали даже самую войну химерою. [39] Однако, она подтверждается, хотя и не прямо, свидетельством современного поэта; в одном из стихотворений Феокрита, сочиненном в честь царя как раз во время войны, когда уже достигнуты были самые блестящие успехи, [40] значится: "Птолемей царствует в прекрасном, обильном городами Египте; он властвует над Финикией, Аравией, Сирией, Ливией и черною Эфиопией; [41] ему повинуются все памфилы, храбрые киликийцы, ликийцй, войнолюбивые карийцы, Кикладские острова; его превосходные корабли ходят по Понту; Птолемей властвует над морем и сушею и над шумными потоками; много всадников и щитоносцев, одетых в блестящую броню, обнажают за него свое оружие, тогда как народ в мире и невозмутимом покое продолжает трудиться; ибо ни одно неприятельское войско не переходило через Нил и не оглашало села неистовым криком, никогда враг, выскочив на берег с ходкого корабля, не тревожил египетских стад. Так-то, умея потрясать копьем, Птолемеи охраняет обширные земли; как добрый царь он всегда печется о сохранности отцовского наследия; он и сам приумножил его". [42]

Он действительно приумножил его; превосходный египетский флот, сильно угрожавший берегам сирийского царства уже во время войны в Антиохом Coтером, оказал несомненные успехи и послужил теперь для совершенного завладения приморскими областями. Хотя эти завоевания простирались недалеко вовнутрь края, однако имелось в виду упрочить их за собою: доказательством этого служит несомненно относящееся к этой эпохе основание Береники, Филадельфии, Арсинои в Киликии, Птолемаиды в Памфилии, Арсинои Патары в Ликии. Птолемей пользовался не одними только боевыми средствами; "от своих несметных сокровищ, - говорит Феокрит, [43] - он щедро одарял сильных царей, щедро также города". В места, куда не пробирались его корабли и войска, проникало его золото; таким образом Тимарх сделался тираном в Милете. [44] Но важнее всего было то, что Эфес перешел во власть Египта; побочный сын царя, Птолемей, был там начальником; [45] а благодаря завоеванию Магнезии Калликратидом киренским [46] обеспечивалось также сухопутное сообщение Эфеса с Милетом; прекрасные долины Каистра и Меандра были теперь доступны египетским войскам, тогда как соседний острой Самос служил самою надежною стоянкою для флота.
О том, что совершалось со стороны Сирии в эту злополучную войну, не сохранилось ни малейшего следа. Неужели Антиох после удачных успехов во Фракии опрометчиво предпринял эту войну? Неужели он, подобно своему отцу и не умудренный его опытом, думал посредством нашествия на Египет вновь овладеть Финикией и Палестиной? Уж не соблазнил ли его предпринятый Птолемеем поход в Эфиопию на дальни юг? Не побуждало ли его к нападению все более и более распространявшееся и всюду его стеснявшее влияние Египта? Он сам был зачинщиком; в чем убеждаемся не только по характеру Птолемея, но в особенности также вследствие положения дел; и действительно, прежде чем довершить завоевание Кирены, для Египта несвоевременно было бы даже начинать войну, сулившую в конце концов не столь значительные, но во всяком случае менее верные выгоды, нежели постепенное осуществление вышесказанных политических условий. однако, на все эти вопросы не имеется никакого ответа. На одно только обстоятельство падает еще слабый луч света. Единственный, оставшийся дотоле при Сирии значительный город Финикии, Арад, принял с этих пор эру, [47] совпадавшую с 259 годом; поводом к этому могла служить лишь утвержденная в сказанном году свобода города. Если б Птолемей овладел им, то город не добился бы этой свободы; поддерживая дружеские сношения с сирийским царем, он впоследствии пользовался весьма выгодными привилегиями; [48] надо полагать, что Антиох даровал ему полную свободу и автономию, оттого ли что он не надеялся охранить его от египетского флота, или с тем, чтобы дарованною свободою возбудить в других финикийских городах такое же стремление к независимости. Если б это удалось, то египетскому владычеству был бы нанесен сильный урон, а Сирия, может быть, приобрела бы если не прежнее утраченное владение, то по крайней мере союзников, с помощью которых она могла бы противостать морским силам Египта. Мало того, финикийская метрополия все еще поддерживала тесную, в особенности религиозную связь с Карфагеном; во время осады Тира Александром граждане отправили туда жен и детей и ожидали оттуда помощи; с тех пор, как Агафокл с армией подступил к воротам Карфагена, эти сношения оживились еще более. Пуны почтили богов метрополии богатыми подарками и благочестивым культом; они всячески старались напомнить об их племенном и кровном родстве. Теперь же, вследствие поражения при Миле и нападения на Сардинию и Корсику, пунические морские силы были потрясены в самой основе, а царь, под властью которого находилась Финикия, состоял в союзе с Римом; хотя он в борьбе между обеими державами и сохранял нейтралитет, но все-таки явно благоволил к римлянам. Не может быть, чтобы сирийское правительство упустило из виду эти отношения; они, конечно, усиливали надежду возбудить в финикийских городах восстание против Египта, тем еще более, что по восстановлении прежней свободы в Араде исконные, некогда столь значительные в политическом отношении роды сидонских и тирских негоциантов надеялись впоследствии добиться такой же независимости.
Эти финикийские отношения, вероятно, немало тяготили Египет, чем и объясняется заявление святого Иеронима, что сирийская война была крайне обременительна для Птолемея; но важнее всего то, что та же война в другом месте повела к столкновению, которое, несмотря на блестящие успехи в Малой Азии, было весьма опасно для египетской политики.
Судя по великой войне и по общему строю политических условии, надо полагать, что Антигон македонский не без тревоги следил за успехами Египта; этот предусмотрительный государь не мог равнодушно отнестись к исходу вифинских событий и к распространению возникшего перед началом великой борьбы египетского влияния в Малой Азии. Как бы то ни было, желал ли он этой войны или нет, но она была неизбежна, и ему необходимо было принять в ней решительное участие.
И он принялся за дело с чрезвычайным умением и успехом; ему удалось поразить египетскую политику в самом слабом ее месте. Выше мы изложили положение Кирены по смерти Маги, малолетняя дочь которого была обручена с наследником египетского престола. Теперь же, как значится в единственном сохранившемся известим, царственная вдова, т. е. сирийская Апама, отправила в Македонию послов, с тем чтобы Деметрию Прекрасному, брату царя Антиоха, предложить руку дочери и киренское царство. [49] Это был тот же Деметрий, который, как мы и прежде предполагали, несколько лет тому назад в войне против эпирота Александра спас Македонию. Мать его, египетская Птолемаида, жила в Сардах как бы в ссылке; подобно брату ее Керавну она была обездолена отцом в угоду излюбленному Филадельфу. Теперь этот молодой Деметрий наверное не в качестве авантюриста предпринял свадебную поездку; то, что он предпринял ее, прежде чем Береника достигла совершеннолетия, доказывает уже, что политические мотивы побудили его поспешить, а то, что Антигон отпустил или послал его, тогда как по договору Мага будущность Береники и Кирены была уже достаточно утверждена, доказывает, что свадебная поездка была предпринята с враждебною целью против Египта. [50] Это была самая смелая диверсия, какую мог сделать Антигон в ущерб Египту, и она вполне удалась. Молодой и смелый Деметрий не был связан с Египтом никакими воспоминаниями, за исключением разве оскорбления, нанесенного его матери; надежды его могли осуществиться лишь тогда, когда ему удастся разрушить египетские замыслы; потому-то он и беспокоил Лагида сильнее, нежели престарелый Маг в прежней войне. Птолемей, как кажется, действительно направил все свои усилия на Кирену; в упомянутом стихотворении Феокрита Ливия также относится к его завоеваниям; а Ливия, как мы уже сообщали, была завоевана Магом далее Парайтония и удержана им за собою по мирному договору 263 года. [51] Птолемей только после упорной борьбы с Деметрием мог овладеть этим краем до киренской границы. А все-таки Египет, как кажется, не вполне успешно вел эту войну; по крайней мере про Деметрия было сказано: "Он захватил всю Ливию и Кирену и основал там монархическое владычество". [52]

Для Египта это была чрезвычайная утрата; уступкою Ливии он не только лишился надежды на обладание Пентаполем; по ему угрожали еще более великие потерн вследствие того, что там утвердился князь из ненавистною дома Антигонидов. Сверх того и в Греции также нельзя уже было, как в прежние воины, возбудить восстание против Македонии; те из государств, которые, бывало, подчинялись египетскому влиянию, стали теперь избегать политических треволнений. В Эпире не было уже Александра; он был отравлен; [53] его жена и сестра Олимпиада управляла в качестве опекунши своих несовершеннолетних детей, Пирра и Птолемея; ей нечего было и думать о том, чтобы играть какую-нибудь роль во время этих военных смут; тем еще более, что, благодаря лишь тесной дружбе с Македонией, она могла удержать за собою обладание эпиротским участком Акарнании, на который зарились уже этоляне. Спарта оказалась теперь бесполезною для Египта; сын Арея, воевавшего в Хремонидову войну с Македонией, Акротат пал [54] в кровопролитной борьбе с Аристодемом из Мегалополя. Спарта потерпела сильное поражение, понесла незаменимую утрату людьми; из другого царского дома царем все еще назывался незначительный Эвдамид II, а в то же время опеку над только что родившимся сыном павшего царя принял на себя Леонид, сын того Клеонима, который с целью овладеть престолом привел против Спарты неприятельские войска. Сам Леонид в молодости находился в Азии при дворе престарелого Селевка и его сатрапов; [55] в делах правления он держался политики противоположной той, какой следовали Арей и Акротат, прибегая, как кажется, даже к насилиям в отношении к тем, кто отстаивал союз с Египтом. Мы не знаем, не состоит ли в связи с этими событиями в Спарте появление могучего полководца Ксантиппа в Карфагене в 255 году; [56] по прошествии десяти лет мы опять встретимся с ним в высоком почете при дворе египетского царя.
Итак, оба самые значительные государства Греции были теперь бесполезны для египетской политики, а с остальными нельзя было предпринять ничего решительного; в Фессалии находились, правда, противники Антигона; одним из них считался Теодор из Ларисы; [57] однако, благодаря родству Поликлита с царским домом, македонское влияние было упрочено в самой даже Ларисе; а именно, дочь его Олимпиада была замужем за Деметрием Красивым, и ребенок от этого брака, впоследствии царь Антигон Досон, родившись около 263 г., еще крепче привязал городи область к Македонии. [58] Этоляне относились, правда, враждебно к Македонии и, если вообще подчинялись какому-нибудь внешнему влиянию, то скорее всего в пользу Лагидов; однако, их союз не развился еще до того, чтобы играть политическую роль; они, конечно, могли в качестве хищников напасть на соседние области; но без содействия другого эллинского государства союз их имел для Египта значение лишь в том отношении, что в случае тяжкой и продолжительной войны они могли снабжать египетские войска храбрыми наемниками. Коринф находился еще во власти Александра; в Сикионе все еще царил Абантид; однако он был слишком слаб для того, чтобы отважиться на великие подвиги; Александр же опять примирился с Македонией. [59] Замечательно наконец то, что Антигон в 255 г. вывел стоявший с Хремонидовой войны в афинском Музее гарнизон и восстановил по крайней мере свободу города. [60] Правда, вспыхнувшая война и в Афинах также пробудила еще раз надежды; упоминается между прочим о том, что престарелый Филохор, благочестивый периегет своего родного города, тот самый, что уже при отце Антигона в качестве прорицателя и гадателя отстаивал дело свободы, был по приказу царя предан смерти за то, что склонялся на сторону Птолемея. [61] Антигону, конечно, не трудно было подавить бессильную попытку нескольких личностей; потом он вывел свой гарнизон из Музея, считая свое положение настолько прочным, что мог выказать великодушие; благодаря чему, по тогдашнему настроению в Греции снискал себе всеобщее одобрение образованных людей; а может быть, ему хотелось показать грекам, что Македония отнюдь не помышляет о порабощении Греции, но добивается лишь спокойствия и законного порядка. Это случилось в тот самый год, когда все еще не важный в отношении внешней политики Ахейский союз изменил свою конституцию, благодаря чему и достиг большей твердости в управлении: он вместо бывших доселе двух стратегов назначил одного; Марг Керинейский, доблестный освободитель Буры, был первым единым главою союза. [62]

При таких-то обстоятельствах в Греции египетской политике не удалось возбудить там волнение, с целью нанести Македонии такой же ущерб, какой утрата Кирены причинила Египту. Мы не знаем, действовали ли в Эгейском море друг против друга флоты обеих держав; был ли Андрос, находившийся около 251 г. во власти Македонии, удержан Антигоном после прежней войны или завоеван лишь теперь; отвоевал ли Птолемей вновь в эту войну Кикладскне острова, о которых упоминается в Феокритовом стихотворении, но не успел отнять один лишь Андрос у противника. [63] Во всяком случае Египет понес сильный ущерб на ионическом берегу. Побочный сын царя, Птолемей, начальствовал в Эфесе; этот обширный и важный сам по себе город в руках неприятеля по положению своему был равно опасен как для сирийской, так и для македонской державы; он же находился среди ионических городов, из которых Милет, по крайней мере, при тиране Тимархе несомненно отпал от Сирии; вследствие этого Эфес необходимо сделался главным пунктом египетского военного плана. И вот, соединившись с милетским Тимархом, Птолемей отпал от своего отца. [64] Это было безумное предприятие: вследствие союза с милетским тираном мятежник не мог присоединиться к Сирии, а достичь между обеими воюющими державами независимого положения можно было лишь путем великих успехов, полной преданности наемников и воодушевленного восстания ионических городов. Долго ли продержался ослепленный сын царя, неизвестно; подкупленные, вероятно, Египтом фракийские наемники в Эфесе возмутились против него; он со своею любовницею Иреною скрылся в храме Артемиды; там они оба были убиты. [65] Эфес остался во власти Египта; это подтверждается известием о назначенном вскоре начальнике города. А что сталось с Милетом? Милетцы, по преданию, прозвали Антиоха богом (Θεός), за то, что он избавил их от тирана Тимарха. [66] Следовательно, не Египту удалось победить соучастника мятежного сына и завладеть Милетом; Антиох мог предупредить египтян, хотя не с тем, чтобы овладеть городом, но с целью приобрести благодарность его; если б он даже мог легко завладеть им, то ему все-таки было выгоднее признать самостоятельность города. Сохранилось известие, что царь Антиох вообще даровал свободу ионическим городам; [67] поэтому видно, с какою твердостью сирийское правительство, жертвуя даже своими притязаниями, поддерживало свою политику. [68] И в самом деле, признав автономию городов, оно не только связало их интересы с сирийскою политикой, но, что было еще важнее, эта свобода ионических городов служила преградою захватам Египта, так что один только Эфес был занят неприятельскими отрядами. [69]

Это была странная свобода; наши сведения о той эпохе до того скудны и бестолковы, что возобновление городской свободы в беспутной сумятице тогдашних отношений мы готовы скорее признать увечьем и отнестись к ней безучастно. Однако, не станем доверять такому предубеждению. Правда, исконная цепкая твердость первобытной автономии исчезла; но мощный расцвет материальных интересов, всеобщее, на разнородной деятельности основанное благосостояние, стремление к более рациональному, богатому потребностями и наслаждениями развитию, все это всегда возбуждало такое состояние, которое разве случайными внешними обстоятельствами и то лишь ненадолго воздерживается от требования политической независимости. А пример Родоса, Византии, Гераклеи, Синопа, с которыми эти ионические города состояли в разнородных сношениях, при их аналогичных внутренних условиях должен был вызвать в них подобное стремление; тем еще более, что всему этому решительно способствовали господствовавшие смуты между державами. Всюду в греческой жизни новый своеобразный дух - не пробуждался, а находился уже в полном своем развитии. Историческая последовательность цивилизаций прервалась; все, что совершалось до Александра и до его всемирного завоевания, было непонятно и совершенно чуждо тогдашнему поколению, подобно тому как нам чужда эпоха до 1789 года: как в религиозном отношении, так точно и в политическом развилась вполне новая атмосфера бытия. Правда, этот разлагающий переворот далеко еще не везде проник в низшие слои эллинского населения; там от прежней веры сохранилось, по крайней мере, суеверие, от нрава отцов удержалась одна обыденная форма. Военная служба наемников немало, конечно, содействовала распространению нивелирующих элементов даже в отдаленные долины и уединенные общины; однако, в обыденных привычках и в праздничных церемониях, в одежде и диалекте все еще можно было признать первобытные черты до бесконечности разнородного греческого духа. Это все-таки были лишь обломки и обветшалые остатки того естественного развития, благодаря которому греческий мир так пышно расцвел и наконец истощился; эпоха изолированных, свойственных одной лишь такой-то местности, лишь одному такому-то племени организаций, миновала. Прежде они составляли существенное условие, как бы принцип эллинской жизни; а теперь, Когда обнаружились формы, приуроченные к нуждам новых поколений, эти организации поглощались, и мало-помалу уничтожались или проникались новым духом.
Но откуда извлечь эти формы, эти принципы для новых организаций? Они должны были сложиться из положительных результатов новой эпохи, из самого свойственного ей духа. Историческое, естественное государство заменилось рациональным. Философия с ее несметными оттенками служила настоящим выражением той эпохи; она распространялась повсюду, учителя и приверженцы ее находились даже в самых мелких греческих городах; в среде Царедворцев и в совещаниях сената, в богатой литературе публицистов и в беседах гетер, везде служила она основою; философы освобождали города от тиранов пли приглашались освобожденными жителями составить новую Конституцию. Во всех созиданиях этой эпохи преобладало стремление на место прежних органически сложившихся условий, оказавшихся иррациональными и невыносимыми, когда вымер древний дух, создать более рациональные, отвечающие требованиям разума. Даже там, где жители, покоряясь живому процессу исторического развития или вырождения, сохранили, однако, древние учреждения, или где они, убедившись в превосходстве вымерших уставов, пытались вновь оживить их, даже гам не могли отрешиться от общего потока эпохи: поддерживая старые начала или восстановляя их, они действовали именно в том рациональном духе, какой господствовал над эпохою, т. е., По современному нам способу выражения, в смысле либерализма. Общее стремление эпохи было направлено к созданию рациональных конституций; сохранившиеся еще остатки племенных различий, местных прав, родовых привилегий, привычек и обычаев, - все это устранялось более или менее насильственным путем; одна лишь противоположность между бедными и богатыми оказывала теперь господствующее влияние на политику городов и при исключительно рациональном постижении государственной цели материальные интересы получили преобладающее значение. Стоиков в комедии, хотя лишь в шутку, упрекали в том, что они дурные граждане, так как своею умеренностью наносят ущерб торговым оборотам. [70] Взгляд на жизнь совершенно изменился, так что всеми вообще было признано известное заявление понтийского Гераклида: благосостояние и роскошь делают людей храбрыми и великодушными, мужество марафонских победителей находилось в существенной связи с пышностью и богатством прежней аттической жизни. [71] Эпикурейцев изгнали из Крита, из Мессении отнюдь не за роскошную жизнь; [72] философам вроде Аркесилая, Стратона, Ликона, пользовавшимся несомненною славою и многосторонним влиянием, никто не думал ставить в упрек их богатство и пристрастие к драгоценностям, их роскошь, их сношение с гетерами и отроками; их идеи и свободный рационализм, - вот чем поддерживалось их влияние. Известного рода квиэтизм эпикурейцев, их эгоистическое побуждение предаваться вдали от свез а покою задушевной жизни, их бесстрастная наклонность мириться с действительностью, какова бы она ни была, их смутный, безмятежный, можно сказать эсхатологический образ мыслей - вот что сделало их невыносимыми для государственного развития той эпохи, а вовсе не их безнравственность или мнимый атеизм. Той эпохе отвечала скорее нивелирующая смелость Пирронова скептицизма, одушевляющая сила Платоновых идей, строгая энергия логики и воли, согласно учению стоиков.
В Хремонидову войну уже обнаружилось проявление этого нового духа, которому' молодежь везде предавалась с воодушевлением; он с каждым десятилетием распространялся все более и становился энергичнее; в образованной среде всюду проявлялось стремление к конституции, к самостоятельности, к разумному существованию. Подъем Ахейского союза, реформаторские попытки Агиса и благородного Клеомена, новое республиканское правление в Кирене, демократия в Эпире, затем творческая энергия Филопемена, наконец, утвержденная республика в Македонии и возбужденные Гракховым движением идеи в Риме вот наиболее выдающиеся моменты в развитии этого достопамятного века,
Вследствие скудости преданий мы пока в одном лишь Пелопоннесе с достоверностью можем проследить за этим развитием. В течение великой сирийско-киренайской войны там обнаружились первые энергические действия этого нового духа; и действительно, в то самое время Антигон вынужден был возвратить афинянам их самостоятельность, и Антиох Теос объявил свободу ионических городов. Мы проследим здесь только за этими начатками, не выходя из пределов сказанной войны.
В это время Сикион был, может быть, самым блестящим городом в Пелопоннесе, не тот старый дорический Сикион, в котором везде еще обнаруживались воспоминания о сильных Орфагоридах; лет пятьдесят тому назад Деметрий Полиоркет, изгнав гарнизон Лагидов, выстроил на верхней террасе, на которой прежде находилась одна цитадель, великолепный город, разукрасив его скульптурными и живописными произведениями знаменитых сикионских художников. Область города была не очень велика, но чрезвычайно плодородна, отлично возделана, [73] покрыта парками и плодовыми садами, мелкими местечками; он производил значительную торговлю под охраною двойной стены, проведенной от нового города вниз к гавани. [74] Сикионцы отличались богатством, высоким образованием, художественным вкусом; Сикион в деле искусства опередил Афины; он был Флоренцией той эпохи. Однако прежняя мирная стойкость правления исчезла; тираны почти непрерывно следовали один за другим; все они были большею частью высокообразованные люди, любители искусства и, если верить словам позднейшего беспристрастного писателя более, нежели причастным к делу' современникам, достойные всякого уважения правителями. [75] То и дело повторявшиеся волнения явно происходили вследствие возникавшего в среде богатых граждан соперничества; когда новый тиран, благодаря насилию или расположению толпы, присваивал себе власть, то за сим всякий раз следовали изгнания противников, конфискации имуществ, беззаконные раздачи упраздненных владений, крайне произвольные, по прихоти нового властители чинимые приговоры самодержавного демоса: гражданское право в государстве лишено было всякой основы.
Мы не станем описывать прежнюю историю сикионских тиранов. Когда наконец избавились от Клеона, [76] то старались восстановить законное состояние; Тимоклид и Клиний избраны были в архонты; общественный порядок стал утверждаться под руководством этих всеми уважаемых и влиятельных мужей. Однако, когда в 264 г. Тимоклид умер, то восстал Абантид, сын Пасея, умертвил Клиния, лишил жизни и изгнан многих из его приверженцев. Семилетнего сына Клиния, Арата, едва успели спасти благодаря его тетке, сестре нового властителя; отрока отправили в Аргос к друзьям его отца, где он и вырос под их охраною. Абантид властвовал довольно долго. В Сикионе находились Диний и Аристотель диалектик; когда они говорили речи на площади, то Абантид присутствовал обыкновенно при этом и принимал участие в прениях. Во время таких-то упражнений они и их соумышленники убили тирана. Однако, все было тщетно: отец убитого, Пасей, присвоил себе власть. Его в свою очередь убил Никокл и стал властителем города. Он был деспотичнее прежних тиранов и в течение четырех месяцев изгнал не менее восьмидесяти граждан. Проникнув в область Сикиона, этоляне пытались низвергнуть его и овладеть богатым городом: Никокл едва успел отразить их. Чем немощнее казался тиран, тем невыносимее должна была казаться его власть гражданам, тем сильнее возбуждалась надежда несметных изгнанников. [77]

Как раз в это время Мегалополь подал благой пример. Аристодем властвовал там довольно долго; он одержал блистательную победу над спартанским царем; отдавая справедливою дань его заслугам, граждане прозвали его Доблестным. А он все-таки был тиран; не своекорыстные стремления, не ненависть к его особе, а именно самые идеи той эпохи возбудили против него восстание; во главе его находились мегалопольцы Экдем и Демофан. [78] Находясь в изгнании, они пользовались наставлением великого Аркесилая и жили с ним вместе. Тиран был убит; над его могилою впоследствии долго еще виднелась земляная насыпь у западных городских ворот. Таким путем свобода и законный порядок в городе были восстановлены, а Экдем и Демофан, по словам одного из древних авторов, прежде всех в ту эпоху применившие философию к государству и его управлению, [79] сделались с этих пор средоточием политического развития, для достойной оценки которого стоит только назвать Филопемена, питомца тех освободителей: родившись в начале этого развития, он возмужал вместе с ним.
Надо себе представить, какое впечатление должно было произвести в эллинских областях событие, когда величайший из аркадских городов, создание Эпаминонда, подал пример к восстанию; недаром доблестный Аристодем пал жертвою воодушевлявших молодую Грецию идей. Уповая на то, что власть принципа придает силы отразить опасность, город внял лишь призыву к свободе и самостоятельности, пренебрегая даже сохранившеюся в течение трех поколений дружбой с Македонией, в которой он нуждался ради опасного соседства Лаконии. А освободители Мегалополя были отнюдь не безызвестные люди; напротив, в Афинах, в этом очаге нового направления, где молодежь со всех концов Греции собиралась около великих наставников философии, они прослыли интимными друзьями Аркесилая; их подвиг исходил как бы непосредственно из академического сада, из лона того высшего и благороднейшего образования, на которое с уважением обращаюсь взоры карей и народов. Освобождение Мегалополя следовало признать как бы мировым событием. Сами освободители считали его лишь почином; они готовились уже к другому подобному предприятию; имелось в виду освободить Сикион.
В Аргосе, в этом городе тиранов, упражняясь в палестре, сложился и окреп Арат, сын Клиния; впечатления его детства, богатый отчий дом, родство с сильнейшими гражданами города, прежние привычки блестящей пышной жизни, - все это не изгладилось из его памяти в бытность его у богатых друзей в Аргосе; он в изгнании так же пользовался богатством и был в состоянии содержать многочисленную прислугу, предаваться своему пристрастию к живописи. Некоторые из картин он отправил в подарок любившему искусства египетскому царю. [80] С ним и с Антигоном Арат поддерживал дружественную связь, унаследованную от отца. Взоры изгнанников обратились к Арату; энергичный и мужественный, он, несмотря на молодость, был исполнен благоразумия. Недаром сикионский тиран наблюдал за ним при посредстве своих шпионов; он опасался, как бы Антигон или Птолемей не воспользовались им как средством захватить власть в Сикионе. И в самом деле, Арат при их помощи надеялся достичь цели; но Антигон обнадеживал его одними обещаниями, а Птолемей откладывал дело в долгий ящик. Однако, он все-таки хотел добиться возвращения на родину.
Знаменательно, что Аристомах Сикионский и Экдем Мегалопольский были первые личности, которым он сообщил о своем плане. Арат сам не пристал к новым идея освободителей Мегалополя; он обратился к их помощи и к изгнанникам лишь тогда, когда, как казалось, рушилась надежда на поддержку одного из царей, эта связь с самого начала придает его плану и его поступкам своеобразный, чуждый его личному характеру оттенок.
Экдем и Аристомах с радостью вняли плану молодого человека; они сообщили его остальным изгнанникам, которые однако большею частью отговаривали от сумасбродного предприятия; некоторые из них согласились, впрочем, присоединиться. Прежде всего имелось в виду овладеть каким-нибудь твердым пунктом на сикионской почве, и оттуда уже повести борьбу с тираном. В это время в Аргос прибыл сикионянин; он ускользнул из тюрьмы, перелезая через стену, и сообщил, что в этом мест легко было бы взобраться на нее снаружи. Один из соумышленников отправился с целью исследовать местность; он вернулся с благоприятною вестью; правда, там легко влезть на стену, однако в соседстве живет садовник, чуткие собаки которого не незаметно дадут подойти. Решено было отважиться на предприятие. Осторожно добыты были оружие, штурмовые лестницы, у какого-то вождя вооруженной шайки наняли несколько солдат; каждый из заговорщиков снарядил по два раба, а Арат даже тридцать; уложенные в ящики лестницы были тайком на фуре отосланы из Аргоса. Кафисий и с ним двое товарищей отправились вперед, с тем чтобы в виде усталых путников остановиться на ночь у садовника и, когда настанет время, то заставить молчать его и собак. Остальные заговорщики должны были поодиночке выйти из Аргоса. По этим опасным дорогам никто не обратил внимания на то, что они были вооружены, условились сойтись у башни Полигнота по дороге к Немее. Тут Арат узнал, что в Аргосе находятся лазутчики Никокла; для того чтобы обмануть их, он появился в палестре и, окончив там свои упражнения, пригласил к себе молодых людей на пир, а рабы его на рынке покупали венки и факелы, нанимали арфисток и флейтисток. Лазутчики смеялись над опасениями своего повелителя: напрасно, думали они, боится он мальчика, который в изгнании прокучивает свои деньги на вино и на девочек. Таким образом обманул их Арат; утром он вышел из города и застал остальных у башни Полигнота. Все немедля двинулись далее. Прибыв в Немею, Арат объявил наемникам и рабам также о том, что затевается и какая награда ожидает их, если предприятие удастся. При свете полной луны пустились в путь; утром, когда она закатилась, приблизились к саду, недалеко от стены. Кафисий вышел к ним навстречу: садовника он запер, но собаки разбежались. Опасаясь, как бы их лай не поднял тревоги, некоторые из заговорщиков хотели вернуться назад; Арату едва удалось ободрить их. Экдем и Мнасифей взялись приставить лестницы; в это время собаки садовника подняли громкий лай. Стало уже светать; стоя наверху на лестнице, Экдем услышал, как прозвенел колокольчик утренней стражи; он едва успел скрыться от проходившей мимо него патрули. Когда она прошла, то он и Мнасифей первые взошли наверх и велели сказать Арату, чтобы он скорее двинулся вслед за ними. Вблизи стояла башня, у которой лежала настороже большая собака; она наконец тоже начала вторить непрерывающемуся лаю снизу; дальние караулы встревожились; они окликнули сторожа на башне, спрашивая, что там случилось; ничего, ответил он, сторожевой колокольчик встревожил собак. Благодаря такому счастливому стечению обстоятельств люди Арата взошли на стену; наверху их оказалось уже более сорока человек. Время не терпит; петухи уже запели, поселяне отовсюду начали проходить в город на рынок. Самое трудное дело предстояло еще впереди; казармы наемников тирана находились близ его дворца; необходимо было обезоружить их прежде всего. Арат поспешил туда со своим отрядом; он напал на них врасплох и забрал всех в плен, никого не убивая; потом поспешил как можно скорее известить своих друзей в городе о своем прибытии; весть скоро разнеслась по городу. Исполненная радостных ожиданий толпа народа ранним утром хлынула в театр; там герольд возвестил: Арат, сын Клиния, призывает горожан к свободе. Затем весь народ ринулся ко дворцу тирана и поджег здание. Высоко поднявшееся пламя было видно с коринфской цитадели; тиран Александр хотел уже послать немедля помощь в Сикион; но по счастью все изумительно благоприятствовало предприятию освободителей, так что и эта опасность миновала. Солдаты и граждане потушили пожар, тиран бежал, его дворец был предан грабежу, остальное имущество его было предоставлено гражданам. Арат освободил Сикион, не пролив ни капли крови. [81] Всякая память о тирании была уничтожена заодно со знаменитыми, изображавшими ее художественными произведениями.
Затем тотчас же вернулись изгнанники; их было человек восемьдесят из кратковременного правления Никокла и около пятисот, покинувших город при прежних тиранах со времен Деметрия. Вместе с тем возникли величайшие затруднения по поводу прав на владения; почти все изгнанники были из числа богатейших граждан и вернулись теперь бедняками; они стали требовать назад принадлежавшие им прежде дома, сады, поля; а эти предметы в течение времени успели перейти большею частью в третьи и четвертые руки; многое было перестроено, разбито на части, изменено. В городе господствовало крайнее возбуждение. Надо было опасаться, как бы Антигон, который не мог равнодушно отнестись к этому перевороту в Сикионе, не воспользовался сумятицей, с тем, чтобы принять под свое покровительство едва освободившийся город. Надо было во что бы то ни стало поддержать независимость; необходимо было заручиться близким и бескорыстным пособием на случаи грозящей опасности. Арат побудил город вступить в Ахейский союз, - это была великая и вполне практическая идея. Искони прославленный дорический город стал называться ахейским и присоединился к союзному государству, правление которого, вследствие назначения единого стратега, как раз в это время достигло еще более сосредоточенной власти. Союз вышел из тесных пределов ахейского мира, с тем чтобы утвердить самостоятельность находившегося в опасности города и способствовать беспрепятственному восстановлению в нем законного порядка. Ограничиваясь до сих пор тесною и скудною областью, союз с присоединением Сикиона приобрел богатый, блестящий город с удобною гаванью, с обширным торговым сношением. Важнее всего было то, что союз вместе с тем невольно должен был принять определенное политическое положение; согласно своим учреждениям он избегал всякой войны; однако от его вождей не укрылось, что вследствие расширения союза, а еще более вследствие принципа, какой при этом обнаружился, они вступили в враждебное отношение к той власти, чья политика старалась поддерживать прежние эллинские условия и помешать в них образованию более сильных владычеств.
По той же причине союз должен был подружиться с Египтом, чему много способствовали прежние отношения Арата к Александрии. Арат поступил в отряд ахейских всадников; он подавал своим гражданам доблестный пример повиновения и преданности, и в то же время в совещаниях предлагал великие проекты, [82] о каких там и не помышляли доселе. Птолемей со своей стороны не преминул вступить в связь, которая обещала принести так много пользы его интересам в ущерб Македонии, Он послал Арату подарок в двадцать пять талантов, которые последний тотчас же раздал бедным в городе и для выкупа проданных сикионцев. Владельческие условия в Сикионе все еще находились в крайне опасном, запутанном состоянии; добиться окончательного успокоения можно было лишь, если б удалось добыть достаточных капиталов для удовлетворения всех прав и претензии. Арат сам поехал в Александрию; он получил от царя необходимые суммы: сорок талантов он привез с собой, а сто десять были присланы после по частям. Благодарные сограждане, признав его бескорыстие, поручили ему исключительное и неограниченное распоряжение запутанными полюбовными сделками. Он, однако, счел за лучшее присоединить к себе пятнадцать мужей. Это запутанное дело было наконец решено весьма тщательно и осмотрительно. Освободив родной город, обеспечив его снаружи, успокоив и устроив внутри, благоразумный и энергичный молодой человек вполне заслужил всеобщую благодарность. [83]

Надо полагать, что Арат по возможности скорее предпринял упомянутую поездку в Александрию, вероятно еще в самый год освобождения, оттого что опасно было медлить долее. Корабль, на котором он отправился в этот путь, был занесен к Андросу; этот остров находился во власти неприятеля, там стоял гарнизон Антигона. Для того, чтобы избегнуть розысков македонского фрурарха, Арат должен был укрыться в лесу. Ему удалось наконец перейти на римский корабль, назначенный в Сирию. Высадившись в Карии на берег, он поехал затем в. Александрию. [84] В этом случае для нас знаменательно то, что Андрос считался неприятельским островом, и фрурарх преследовал Арата как врага. Он сделался врагом Македонии не вследствие освобождения родного города; Антигон сам, прежде по крайней мере, обещал помочь ему; но связь Сикиона с ахейцами оказалась враждебным актом против Македонии лишь тогда, когда Арат явно перешел на сторону египетских интересов. И все еще длилась воина между Египтом с одной, Антиохом сирийским и Деметрием киренским с другой стороны; хотя почти ничего не говорится при этом о непосредственном вмешательстве Македонии, а все-таки эта война вследствие захвата Кирены Деметрием должна была считаться также македоно-египетской. Мы видели уже, до какой степени она развилась: Лагиды, правда, владели южным побережьем Малой Азии, однако Иония за исключением Эфеса была вновь утрачена и, благодаря свободе городов, привязана к сирийским интересам. Сирия и без того уже напрягала все силы в борьбе с Египтом; в то же время северо-восточные границы ее подвергались крайней опасности, так что утрата обширных областей казалась почти неизбежной. [85] А с другой стороны, хотя Птолемей и овладел Ливией, однако важная Кирена оказалась все-таки незаменимою потерей; великие преимущества, каких достиг Антигон, через то, что его брат овладел Киреною, значительно сократились вследствие неожиданно развившихся усложнений в Пелопоннесе; нельзя было еще предвидеть, какую пользу извлечет из этого Египет. Три великие державы должны были желать покончить войну, которая всем им причинила один только ущерб и от которой следовало опасаться еще больших утрат. Совершившиеся в Кирене события способствовали окончательному исходу.
О Кирене у нас, к сожалению, сохранился только напыщенный отрывок из исторического творения, источником для которого служил витиеватый Филарх; там сказано: "надеясь на свою красоту, прельстившую его тещу, Деметрий с самого начала стал гордо и небрежно относиться к царской фамилии и солдатам, вошел в связь с тещею; вследствие этого дочь царя стала подозревать Деметрия, а граждане и солдаты возненавидели его. Взоры всех обратились к сыну царя Птолемея; было решено убить Деметрия: убийцы были отправлены в спальню тещи; услышав снаружи голос дочери, она умоляла о своей жизни и пыталась своим телом оградить любовника; но он был умерщвлен, а Береника вышла замуж за сына Птолемея, которому некогда отец назначил ее". [86] Проверить критически это известие нет никакой возможности; убийство, совершенное Береникою, засвидетельствовано стихами одного из современных поэтов: едва выйдя из поры детства, сказано там, она уже обнаружила отважное мужество, [87] Подрастая, она была свидетельницей любовной связи матери с ее женихом; ее ненавистью воспользовалась партия людей, которым хотелось возобновить связь с Египтом.
После убийства молодая царица должна была всецело отдаться покровительству Египта; и в силу заключенного с Магом договора Птолемей мог потребовать руки и наследия Береники для преемника своего престола. Однако, разве нельзя было ожидать, что Антигон отомстит за смерть своего брата? Разве в Пентаполе все желали [88] вернуться к египетскому господству? Теперь-то и настало время, когда один только мир мог повесть к цели; Антигону не было никакой охоты впутаться в обширные предприятия, тем более что греческая политика поглощала все его внимание. Птолемей же за обеспеченное обладание Киреною охотно согласился на некоторые уступки Антиоху, который в свою очередь, несмотря на продолжительные усилия, не достиг никаких важных успехов. Таким образом заключен был мир; [89] но об нем сохранилось мало положительных известии. В отношении Кирены, вероятно, признан был прежний договор с Магом; вскоре затем и последовало на самом деле бракосочетание Береники и египетского наследника престола. [90] Было ли что-нибудь решено в отношении эллинских условий? Была ли признана свобода ахейских союзников? Все это не подлежит по крайней мере сомнению, хотя и не сохранилось никакого следа о подобного рода соглашении. Касательно владений в Эгейском море также были восстановлены определенные условия, хотя тут все, как кажется, осталось в прежнем виде. [91] О тех условиях, на каких Птолемей сошелся с Сирией, можно отчасти догадаться, сравнив между собою области, какие упоминаются в Феокритовом стихотворении и в Адульской надписи. В ней значится: "Птолемей III, наследуя отцу, получил Египет, Ливию, Сирию, Финикию, Кипр, потом Ликию, Карию и Киклады". Кирена не упоминается в этом перечне оттого, что он не наследовал, а приобрел ее, женившись на владелице края. Следовательно, поименованные в сказанном стихотворении области, Киликия и Памфилия, вернулись к Сирии или благодаря удачным войнам, или вследствие мира. Признанная Сирией свобода Ионии сохранилась также после мира; позднейшие события однако обнаруживают, что в Эфесе остался египетским гарнизон. При заключении мира, наконец, решен был брак сирийского царя с дочерью Птолемея, Береникою. Наделив ее блестящим приданым, сам царь проводил дочь до Пелусия; [92] в сопровождении большой свиты царевна прибыла в Антиохию, где справлена была свадьба.
Имел ли Лагид в виду при посредстве этого бракосочетания добиться по возможности прочного мира? Хотел ли он этим путем привлечь к египетской политике Сирию, которая до сих пор держалась Македонии? Не была ли вследствие передачи Кирены нарушена связь между сирийским царем и Македонией? Не был ли Антиох оскорблен в лице своей сестры, которую Антигон обязан был защищать в Кирене, явившись мстителем за своего брата? Необходимо было наметить этот ряд предположений, с тем чтобы обратить внимание на невольно напрашивающуюся заметку. Вступая в брак с Береникою, Антиох объявил свою жену Лаодику [93] незаконною и лишил сыновей ее прав на наследство в государстве. [94] Лагид должен был бы помещать этому разводу, если б тот не требовал его как условия мира; в этом-то условии и обнаруживается по-видимому вся суть египетской политики: этот брак был предложен не с целью добиться мира, а скорее с тем, чтобы возбудить разлад; а сирийский царь был, вероятно, ослеплен богатым приданым, может быть, его побуждали к тому личные отношения или заботы о его истощенном царстве, - как бы то ни было, но он принял эти роковые условия. Египет поэтому пользовался громадным преимуществом. Если Береника не встретит никаких препятствий, - то, благодаря ей и ее многочисленной свите, благодаря наследнику престола, которого она должна родить, египетское влияние утвердится в Антиохии. - Однако, разве Лаодика и ее сыновья [95] так без околичностей и стерпят свое падение и откажутся от законных прав на царство? Сыновья ее уже подросли; отец и брат Лаодики занимали до сих пор самое высокое положение у престола; им также пришлось уступить влиянию египтянки и ее свиты; с ее появлением в Антиохии все изменилось. Можно было с уверенностью рассчитывать на опасный разлад в царстве; в таком случае Египет имел бы полное право вмешаться ввиду интересов Береники и занять в сирийском царстве положение, отвечавшее честолюбию Лагидов; в такое случае расшатанное и без того двумя великими воинами, раскрошенное новыми захватами по всем границам царство нетрудно было бы окончательно раздробить, и Египет мог бы захватить ближайшие к "ему области, а остальные легко было бы подчинить влиянию египетской политики.
Наши предложения оправдываются по крайней мере предлежащими известиями и дальнейшим ходом событий. Почему Антиох все-таки заключил мир и согласился на брак? Отчего Македония не пыталась, во что бы то ни стало, помешать такой опасной комбинации? Мы по скудости наших сведений не в состоянии ответить на эти вопросы. Нам также вовсе неизвестно, как во время великой войны поступали мелкие государства Азии; по существу дела их значение должно было возрастать по мере того, как ослабевала власть Сирии.
Она ослабевала не только вследствие египетской войны, но в то же время понесла еще значительный ущерб на своих противоположных границах.
В первой главе [96] упоминалось о том, что в северной Атропатене сохранилось чисто персидское владычество, что Индия слилась воедино при династии Мауриев, что в Персии благодаря древнему чистому учению парсов, а в Индии - буддизму, к которому при Ашоке примкнула наконец также царская власть, возможными оказались реакция и национальный подъем, которые по существу дела должны были угрожать эллинизму. Третья опасность в тех восточных областях предстояла от туранских орд, которые разбрелись по обширным пустыням нижнего Окса и Яксарта и никогда не прекращали своих хищнических набегов на пограничные области Согдианы и Бактрианы, Маргианы и Гиркании.
Правда, Селевк Никатор уже привел в порядок отношения к великому индийскому царству: хотя в странах Инда изобиловали эллинские поселения, однако он уступил их Сандракотту, как кажется, по всему протяжению речной области Инда, судя по индийским известиям. Сирия удержала за собою только Александрию у Кавказа, служившую складочным местом торговли с Индией и пунктом, охранявшим проходы в Бактрию вверх по реке Кабулу. [97] По некоторым скудным сведениям из греческих предании оказывается, что Сирия с этих пор находилась в дружеских сношениях с индийскими владетелями: из Индии присылались подарки ко двору в Антиохии, [98] сирийские посольства находились в Палимбофре; Амитрохат просил помимо остальных западных продуктов прислать ему искусного в словопрениях софиста. [99] Нечего было опасаться оттуда воинственных вторжений; мысль о войне и завоевании была чужда кроткому нраву буддистов в царстве Дармашоки, там царским указом была отменена даже смертная казнь. При всем том это соседство угрожало опасностью, которая хотя медленно, но тем не менее противодействовала существенным интересам эллинизма.
Не подлежит сомнению, что пропаганда буддистского учения распространилась уже за пределы индийского царства; [100] буддистские миссионеры не только проникли в Декан и стали уже проповедовать учение на Цейлоне; они перешли даже через Инд на западе. Хотя название местности, в которой китайские буддисты пятого века отмечают буддистское здание той эпохи, едва ли относится к Кандагару, бывшей Александрии в Арахозии; однако, судя по надписям того же Ашоки Приядарсина, не подлежит сомнению, что в его время буддизм распространился уже по пограничным сатрапиям сирийского царства; "всюду, - читаем мы в этих надписях после перечисления разных индийских стран, в царстве Антияки, в Яване, цари которого суть генералы Антияки, также устроены две лечебницы Богом любимого Приядарсина, - одна для людей, другая для животных, и везде, где находится целебных трав полезных для люден и животных, они по приказу введены и насажены, и всюду, где нет корней и злаков, они по приказу доставлены и посажены; по дорогам вырыты по приказу колодцы, насажены деревья на пользу животным и людям". [101] Другая надпись того же царя представляет замечательный пример этого рвения к распространению буддизма и дипломатической поддержки, оказанной ему благочестивым царем Ашокою до отдаленных западных стран. [102] По мере того, как это учение привлекало приверженцев, оно препятствовало успехам эллинизма и слиянию восточной национальности с западной под сенью эллинской цивилизации; а эллинизм и был именно основою сирийского владычества в Азии; национальные реакции оказались для пего опаснее нежели воинственное и политическое преобладание Лагидов, против которого можно было еще надеяться, по крайней мере, на превратность счастья.
В том же смысле сирийскому царству угрожало соседство атропатенской Мидии, где в полной силе сохранилось чисто персидское владычество с его учением парсов и магов. Мы пока вовсе еще не знаем, как в остальных иранских областях население парсов относилось к чужеземному началу, в какой мере допускалась или ограничивалась старая государственная религия; однако, мы видели, что в эллинистическом мире всюду национальные религии противятся греческой цивилизации, хотя бы в сущности и были сами по себе изменены, и что они достигают нового высокого значения; это явление раньше и решительнее чем где-либо обнаружилось именно в парсизме благодаря политической основе в Атропатене. В составленном, правда, в позднейшую эпоху оглавлении частей Зендавесты несколько раз повторяется: когда после Александра вновь стали собирать книги Зендавесты, то оказывались лишь такие-то и такие-то отрывки. [103] Несправедливо было бы предполагать, что слова "после Александра" имеют отношение к эпохе возникающего владычества Сасанидов; в настоящее время можно неопровержимо доказать, что священные книги распространялись уже опять еще задолго до той эпохи. Что подало повод собирать их "после Александра"? Они затерялись не только вследствие громадных побед Александра; порча самой персидской нации в злополучный век внутреннего распадения царства, в особенности вторжения чужеземных религий и культов, как на примере культа Анагиты, - вот вследствие чего стали пренебрегать священными книгами, предали забвению те по крайней мере, в которых не нуждались для ежедневного богослужения, [104] и вместе с тем запустили высшее образование парсов. Однако, позорное падение царства должно было повести к религиозному возрождению тем еще скорее, что в Атропатене сохранилось, хотя в скудных размерах, чисто персидское владычество. Это небольшое царство должно было стать в религиозную, национальную и политическую оппозицию к эллинизму, и вследствие такого антагонизма оно обрело и силу и порыв расширить свою область. Благодаря храбрым племенам Атропатены и обилию всех необходимых военных потребностей [105] в стране, тамошний владетель в состоянии был воспользоваться всякими затруднениями в сирийской монархии. Вследствие положения края он господствовал над областями, составлявшими главную связь восточных провинций с западом царства; все страны от Каспийских ворот и до индийской Экбатаны были открыты для его нашествия. Это вполне подтверждается следующею единственною заметкой: "Когда сирийский и мидийский цари вели между собою борьбу, сказано у Страбона, то племена вне Тавра решились отпасть"; [106] Страбон говорит это с целью указать, что следствием всего было отпадение Бактрии; следовательно, борьба между Мидией и Сирией происходила прежде смерти Антиоха Теоса. Мидийское царство принадлежало тогда, вероятно, Артабазану, который лет тридцать спустя после того, состарившись, предупредил переговорами нападение Антиоха Великого. Артабазан считался наиболее опасным и самым способным династом; [107] в юности, находясь во всей полноте сил, он, вероятно, довольно смело пользовался расстроенным состоянием сирийского царства, сохранилось известие, что основанный Александром близ Раг город Гераклея был разрушен, а потом вновь выстроен под именем Ахаиды: [108] он назван так в честь основателя подобно другому одноименному городу далее на востоке; [109] это тот самый Ахай, дочь которого Лаодика была женою Антиоха и отвергнута им. Судя по дальнейшим событиям на востоке и западе, трудно даже предположить, что эта область была вновь приобретена и что город опять был основан. Кажется, прежде уже, при Антиохе Сотере неприятельское нашествие проникло до этого западного входа в Каспийские ворота, и я не сомневаюсь, что владычество Атропатены распространилось уже по ту сторону реки Амарда, Сефидруда, даже до юго-западных берегов Каспийского моря. [110] Попытка Селевка и Антиоха I соединить Каспийское море - оно называлось Селевковым и Антиоховым - с Понтом была прервана противодействием царства Атропатены; вместе с тем расстроилось меркантильное влияние Селевкидов на понтийские торговые города; эти условия должны были, конечно, повлиять на политические отношения сирийского царства в понтийских странах.
Границы царства к востоку от Каспийского моря уже при Антиохе I также подвигались опасности; варвары пустыни напали на Александрию при нижнем Марге, на окраине степи, и разрушили ее. Антиох Сотер велел выстроить вновь город, обширнее и тверже прежнего, назвав его своим именем; кажется даже, что он лично посетил эти места. Царство могло бы отразить врагов, если б надеялось на верность своих сатрапов. Но "когда сирийский и индийский цари враждовали между собою, говорит Страбон, то наместники Бактрианы взбунтовали этот край, а Эвфидем - всю соседнюю область. Потом восстал также Аршак", основатель парфянского царства.
Крайне трудно проследить за начатками этих восточных царств. Страбон мятежного наместника Бактрии называет Диодотом; [111] и эта форма имени, по словам нумизматов, подтверждается золотою монетою царя, которая по облику вполне отвечает серебряной монете Антиоха II и на которой лишь имя Антиоха изменено в Диодота; [112] этим обстоятельством несомненно подтверждается выведенное из других основ предположение, что Бактрия возмутилась уже при Антиохе II. [113]

Это предположение основано на том, что по свидетельству Страбона возмущение Диодота предшествовало отпадению парфян, которое по всей вероятности следует отнести к 250 году.
Касательно основания парфянского царства Страбон уже пользовался разноречивыми известиями; это служит верным доказательством того, что самые начатки были незначительны. Он говорит: после мятежа в Бактрии Аршак, родом скиф, с шайкою даев, называвшихся парнами [114] и кочевавших вдоль Оха, ворвался в Парфию и подчинил ее себе. Сначала он был слаб и вел постоянные войны с народом, у которого отнял страну, тому же подверглись его непосредственные наследники. Потом Страбон прибавляет: "некоторые были того мнения, что эти парны суть отпрыски племени даев, обитавших над Меотидою, и что от них ведет свои род Арзак, другие же считают его бактрийцем, [115] который, желая избежать возраставшего могущества Диодота, побудил Парфию отложиться". Страбон в своем историческом творении писал подробнее о парфянах, а потому его описание опирается, надо полагать, на точное исследование: [116] а его вышеприведенная, чересчур краткая заметка по поводу двух разноречивых известий объясняется, вероятно, таким образом: Аршак со своею кочующею ордою отошел от берегов Оха, оттого что нельзя уже было более с выгодою нападать на бактрийские границы Диодота, оборонявшего теперь свое собственное царство строже нежели тогда, когда оно было лишь его сатрапией. Страбон в другом месте вот как описывает образ жизни этих кочевников: [117] "из даев апарны ближе всех прочих прилегают к Гиркании и к тамошнему морю, а остальные народы простираются до страны, лежащей против Арии. Между ними, Гирканией и Парфией до Арии лежит обширная и безводная пустыня; проходя по ней дальними путями, они вторглись в Гирканию, Нисаю и в равнины парфян. Эти народы согласились затем платить дань; дань состояла в том, что апарнам разрешалось в определенные времена вторгаться в край и уносить с собой добычу. Они, однако, нападали на страну вопреки договору, а потому возникала война; затем опять наступали соглашения и снова велись войны; таков образ жизни и прочих кочевников; они то и дело нападают на соседей, затем опять заключают с ними договор". [118] На тех же преданиях основаны, вероятно, показания Юстина; в своем витиеватом изложении он грешит скорее в фактическом, нежели в характеристическом отношении. Юстин говорит, что по отпадении Бактрии "против Македонии восстали все восточные народы"; Аршак, человек неизвестного происхождения, но испытанной храбрости, промышляя грабежом и набегами, вторгся в ордою разбойников в страну парфян, победил наместника Андрагора и, лишив его жизни, захватил власть в свои руки и т. д. [119]

Иначе гласит известие, которое Арриан поместил в свою Парфянскую историю: "парфяне относятся к скифскому племени; подчинившись вместе с покоренными персами македонянам, они отпали от них по следующей причине: было двое братьев Аршакидов, Ариак и Тиридат - преемники Фриапита; [120] назначенный царем Антиохом Теосом сатрап этого края, Ферекл, хотел учинить насилие одному из братьев; они не стерпели позора и убили злодея; затем, сообщив пятерым соумышленникам свой план, братья побудили народ отложиться от македонян и захватили власть". Другой летописец также ссылается на Арриана, называя злодея Агафоклом, эпархом Персиды, при котором оба брата управляли бактрийскою сатрапией. [121]

Мы, пожалуй, были бы в состоянии согласить между собою эти разноречивые известия, если б имена Андрагор, Ферекл, Агафокл не доказывали, что о происхождении парфян слагались совершенно разнородные предания.
Древнее известие гласит, что в незапамятные времена, когда Сесострис овладел всею Азией, он переселил скифские племена в край, прозванный по их имени, а прозвище парфяне не что иное как перевод на персидский язык имени скифов. [122] Первоначальное известие о парфянах встречается на надписи в Биситуне; царь Дарий заявляет там, что при всеобщем восстании, возникшем по смерти Камбиза, парфяне (Parthwа) и гирканцы также возмутились и соединились с индийским узурпатором Фравартом, что его отец, Вистаспа, был в Парфии и разбил мятежников.
Северные окраины Ирана до настоящего времени подвергаются набегам беспокойных орд Турана; оттуда происходила большая часть илатов, кочующих орд, из которых состояла главная сила персидской армии, вследствие чего их и называли военными племенами персидского шаха. Те древние парфяне были, надо полагать, из того же племени; в Иране все еще повторяется отчасти переход кочевников в оседлые племена, и судя по священным преданиям парсов, той же метаморфозе обязано своим происхождением чистое племя в иранской стране; они также в качестве кочевников из северо-восточных областей прибыли наконец на иранскую возвышенность, с тем чтобы здесь поселиться и, преобразившись таким путем, положить основание новому образу жизни. Парфяне, как решительно подтверждается, по ту сторону гор (Хорасана) называются кочевниками; упомянутые народы пустыни сродни этим парфянам, страна которых, Парфия, была одним из первых завоеваний царства Аршакидов. касательно родства их языков на основании сведении древних писателей нельзя составить себе никакого предположения; разве что словам Юстина, "язык их занимает средину между мидийский и скифским и состоит из смешения обоих", приписать лингвистическую точность, какой нельзя требовать от древней филологии. [123] Не подлежит сомнению только то, что Парфия не только после вторжения Аршакидов с их парнами стала парфянскою, а напротив, она искони была такою.
Говорят, что Аршак или Ашк, как его зовут на Востоке, прежде всего объявил себя царем в городе Азааке в области Астабене, находившейся на окраине пустыни и недалеко от Каспийского моря. [124] Почти тотчас же затем была, вероятно, завоевана лежавшая далее к востоку Парфонисса; там с этой поры находились могилы "Ашканиев". Итак, они прежде всего водворились на окраине пустыни, [125] перекочевав туда с Оха, [126] в то время, как Диодот в Бактрии объявил себя независимым. Братья Аршак и Тиридат были, может быть, бактриане или бежавшие из отечества парфяне благородного происхождения; может быть, личная ссора с парфянским наместником или с эпархом верхних. провинций побудила их спастись бегством к племенам пустыни; как бы то ни было, но они приступили к своему предприятию тогда, когда им угрожало владычество Диодота в Бактрии; [127] они успели возбудить мятеж в Парфии, вскоре захватили всю область, и в Гекатомпиле была первая резиденция Аршакидов.
Благодаря этим фактам выясняются, хоть сколько-нибудь по крайней мере, также и хронологические затруднения. Юстин, к сожалению, затемнил важнейшие пункты фразами. Рассказав о парфянах в эпоху Александра и диадохов, он говорит: "потом они подчинились Селевку Никатору, а вскоре после того Антиоху и наследникам его, от правнука которого, Селевка, они отпали в первую Пуническую воину во время консульства Л. Манлия Вульсона и Аттилия Регула. [128] Это отпадение прошло безнаказанно, благодаря тому что оба царские брата, Селевк и Антиох, оспаривая друг у друга царство, не стали преследовать мятежников. В то же время отпал также Теодот, наместник тысячи бактрийских городов, и провозгласил себя царем. Следуя этому примеру. от Македонии отделялись народы всего востока; в эту эпоху Аршак и т. д." Тут набралось много странных известий. Отпадение парфян, вероятно, области Парфии при ее сатрапе, предшествует тут оккупации Аршака, о чем Страбон ничего не ведает; лишь вследствие этого парфянского мятежа восстал также и наместник "тысячи бактрийских городов"; слово " тысячи" является здесь преждевременным лет на пятьдесят; [129] а к Селевку, наследнику Антиоха Теоса, бывшего по крайней мере правнуком Селевка Никатора, не подходит ни один из годов, которые можно было бы отнести к обоим консулам, ни 256, ни 250. Несмотря на то, это показание надо признать достоверным, именно потому, что оно так положительно и характеристично. Не тогда ли Аршак принял царский титул в Азааке? Лишь несколько лет спустя после того, когда египетский царь почти уничтожил сирийское царство, [130] когда оба царственные братья оспаривали друг у друга остатки его, когда Селевк вел неудачную борьбу с галатами в Малой Азии, - лишь тогда можно было предпринять завоевание Парфии, а вскоре затем Гиркании и дальнейших соседних областей. Сомнительный выбор между двумя годами, 256 и 250, разрешается, наконец, показанием хронографов, относящих начало парфянского царства к 3-му году 132 Олимпиады, т. е. к 250/249; [131] этим показанием подтверждается в то же время, что и Юстин уже, или вернее Трог-Помпей, или скорее еще более древние авторы, его источники, в особенности Посидоний, признали тот год за начало Аршакидов. [132]

Спрашивается еще, не пустая ли фраза приведена в заявлении Юстина, будто по отпадении Бактрии "все народы востока" отделились от Македонии. Юстин только в общих чертах указал на эпоху борьбы между двумя сыновьями Антиоха Теоса, а потому это время можно отложить назад лет на десять или более до того, как отпала Бактрия.
Страбон подтверждает уже, что в странах близ Бактрии Эвфидем из Магнезии добился независимости; мы встретимся с ним опять в 205 г. как с царем в областях, которыми некогда обладали Диодот и после него сын его Диодот II. [133] Может быть, Эвфидем был сатрапом в Согдиане, [134] в тех самых краях, куда Демодам из Милета в качестве стратега при Антиохе I перенес войну за Яксарт. [135]

На основании простого заявления Юстина и ввиду молчания Страбона мы не покусились бы исследовать дело подробнее, если б в одной из заимствованных у Арриана заметок название Aгафокла не напомнило нам о том, что на относящихся к этому краю и к этой эпохе греческих тетрадрахмах, драхмах и медных монетах именуется царь Агафокл. Эти монеты превосходной отделки: на лицевой стороне изображен лик царя, увенчанного вместо диадемы венком из плюща; на обороте - барс, который представлен то на ходу, то держащим в передней лапе кисть винограда. На других монетах изображен Зевс в стоячем положении, на вытянутой правой руке он держит трехглавую Артемиду с двумя поднятыми факелами, а в левой - (македонское) копье. В Артемиде признали известную персидскую богиню, Афродиту Анаитиду; [136] для пояснения Дионисовых символов пришлось бы предположить, что владычество Агафокл а простиралось также на Карманию, на эту изобилующую виноградом соседнюю область Персии, через которую Александр возвращался некогда в вакхической процессии. В таком случае следовало бы предположить, что в той поздней ссылке на Арриана имя Агафокла ошибочно приведено в непосредственную связь с восстанием Аршака и что учиненное парфянскими братьями убийство Ферекла напрасно отнесено к его имени; надо полагать, что он был важен для современных отношений, и потому Арриан кстати и упомянул об нем; наконец, что этот эпарх верхних сатрапии действительно добился независимости и утвердился по крайней мере в восточных сатрапиях, в Арахозии, Дрангиане, Гедрозии, Кармании. Однако другими монетами того же царя, как кажется, разбиваются все подобные шаткие предположения; на одной стороне этих четырехугольных медных монет изображен барс на ходу с греческою надписью царя Агафокла, на другой - находится женская, совсем по-индийски вроде баядер одетая, как бы танцующая фигура, а возле нее переделенное по-индийски имя царя Агафуклайеса; буква при этом вполне отвечают надписям Ашоки. [137] Сверх того, имеются другие угловатые медные монеты с изображением ступы па одной, решетчатого четырехугольника на другой стороне с именем царя, начертанным арийским шрифтом: Агафукрайаса. [138]

Вопрос становится еще запутаннее вследствие другого обстоятельства, причем мы в то же время узнаем о четвертом узурпаторе в тех краях.
Сохранились прекрасные тетрадрахмы, на лицевой стороне которых изображен царский лик с македонскою кавсией и диадемою, в на обороте - Посейдон с трезубцем в правой, пальмовою веткою в левой руке, и с надписью "царя Антимаха Теоса", Странно, что на других тетрадрахмах того же Антимаха Теоса он называется только "правителем", тогда как чеканка совершенно походит на тетрадрахмы Диодота, с надписью вокруг увенчанной головы царя: "Диодота Сотера". [139] Следовательно, Диодот был, так сказать, сюзерен, а монета вассального царя изображает его, положившего почин к освобождению стран, "Спасителем". [140]

Замечательно, что от того Агафокла сохранились три типа тетрадрахм, на которых он таким же образом изображается не царем, а "правителем". На одном из этих типов на лицевой стороне вокруг увенчанной головы стоит надпись "Диодота Сотера", а на другом значится другой облик с надписью "Антиоха Никатора"; на оборотной стороне изображен Зевс Промахос, на третьем типе голова царя окружена надписью "Эвфидема Теоса", а на обороте сидящий Геркулес с палицею; на всех трех типах на обороте надпись называет "правителя Агафокла Справедливым". [141]

По типу монет нельзя с достоверностью решить, изображал ли себя Агафокл сперва царем, а потом лишь "правителем", или наоборот; и действительно, облик на монетах с именем царя с виду моложав, а потому легко может ввести в заблуждение. Во всяком случае надо полагать, что тетрадрахмы, приписывающие Диодоту, Эвфидему и Антиоху высший титул, относятся к разным эпохам. Правда, из Селевкидов ни один официально не назывался Антиохом Никатором; однако одного из авторов встречается намек на то, что так прозывался Антиох III. [142]

Мы увидим впоследствии, что Эвфидем после 235 г. устранил из Бактрии Диодотидов, что Антиох III около 212-205 гг. вел войну с Эвфидемом, оставил ему царский сан, потом прошел по восточным сатрапиям и восстановил свою власть а качестве "Великого царя". Агафокл также подчинился его владычеству, о чем свидетельствуют его тетрадрахмы.
Итак, в восточных областях цари Диодот, Эвфидем, Антимах и Агафокл появлялись один о бок с другим, а иногда трое последних под владычеством первого; потому Юстин и был отчасти вправе заявить, что после восстания Диодота все народы востока отпали от Селевкидов; вместе с тем понятным становится заявление Страбона о том, что расширение бактрийского владычества при Диодоте побудило Аршака возмутить парфян.
Подлежит, впрочем, сомнению, имели ли мы право отнести Согдиану к Эвфидему из Магнезии; Антимах царствовал, вероятно, в области, где употреблялась арианская письменность, Агафокл же в областях, где пользовались арианскою и индийскою письменностями. Находится ли изображенный на вышеупомянутых монетах Агафокл в связи с Агафоклом, о котором в качестве персидского эпарха упоминается, в весьма непонятных, конечно, отношениях к Парфии? Лежала ли его область с индийскою письменностью на нижнем Инде, а с арианскою - в Арахозии и Гедрозии, - все это в настоящее время нельзя еще решить по монетам. [143] Великое индийское царство Ашоки после смерти его (226 г.) все более и более падало, благодаря чему новые эллинистические царства на востоке в состоянии были расшириться и вскоре затем проникнуть далеко за Инд.
Судя по одной из тетрадрахм Агафокла, оказывается, что Эвфидем, откуда бы он ни происходил, был во время Антиоха III сильным царем на востоке. Не подлежит сомнению, что он добился этого сильною владычества, устранив Диодотидов. В географических очерках Индии Кл. Птолемеи приводит при Гидаспе город Сагалу, который называется также "Эвфидемией". [144] Итак, царство Эвфидема простиралось до Гидаспа или по крайней мере там в честь его назывались города.
С этими событиями на дальнем востоке открылась новая фаза в развитии эллинистического мира. Приведем здесь мнение, какое сложилось об нем у древних аравийских историков; это мнение знаменательно также в отношении к тем идеям, какие составились на востоке о царстве Александра.
Аль-Бируни говорит: [145] "Третий отдел истории персов простирается от Александра до появления Ардешира, сына Бабека (итак, до начала Сасанидов); в эту эпоху жили Молук-ат-тава'иф, т. е. цари, которых Александр в свои владениях назначил царями: ни один из них не подчинялся другому. В ту же самую эпоху верховным владычеством пользовались ашканцы; это были те, что господствовали над Ираком и краем Маха, гористою страною (аль-Гибаль). Они относились к одной из (династий) Молук-ат-тава'иф; остальные той же династии не подчинялись им, но лишь высоко уважали их, оттого что они принадлежали к персидскому царскому дому; и в самом деле, первый из них Ашк-бин-Ашкан, с почетным званием Афгур-шаха [146] был сын Балаша (Валагаза), сына Сабура (Шах-пура), сына Ашкана, сына (следует неразборчивое имя), сына Сиявуша, сына Кайкауса".
Итак, эта генеалогия доводит род парфянских царей до Сиаварсны, "до прекраснейшего из сыновей Кава-Уса", до мифической богатырской эпохи Ирана; и династия их считается одною из тех, какие возникли из царства Александра.

[1] Вследствие этого возникло, вероятно, предположение Филина и римских летописцев о том, что по формальному договору возбранялось римлянам появляться в Сицилии, а пунам в Италии с оружием в руках; Polyb., Ill, 26.
[2] К этому относятся, вероятно, слова Павсания (VI, 12): τήν δε άρχην εΤχεν έτει δευτέρω της Όλυμπιάοος και ταις εέκοσι και εκατόν, где, как оказывается, по мнению Идея Киренского, пропущено έκτης. Следовательно, Гиерон начал царствовать в 01. CXXVI, 2, т. е. в 275/274 г.
[3] Diod., XXII, 13, 1; тут следует απαλλαγείς έκ της πολέμιας изменить в πολιορκίας и перевести так, как сказано в тексте.
[4] Так утверждает Полибий (I, 9, 8). Он говорит (VII, 8, 4), что Гиерон был царем (βασιλεύσας) 54 года, а умер осенью 216 г.; следовательно, осенью 270 г. он вернулся из упомянутой удачной кампании. В изложении Диодора в том виде, как оно представляется в выписке XXII, 13, 6, этот промежуток исчезает: его показание, будто тотчас же после битвы, когда мамертинцы готовы были сдаться Гиерону (μεΟ* Ικετηρίαις απανταν τώ βασιλεϊ), явился пунический полководец Ганнибал и с их согласия поместил гарнизон в городе, невероятно; в таком случае Риму не пришлось бы еще шесть лет дожидаться начала войны, а пуны засели бы так крепко в городе, что их нескоро удалось бы выгнать оттуда. Гольм (Geschichte Siciliens, II, S. 493), напротив, не признает этих возражений; он того мнения, что в 270/269 г. в Мсссане действительно могли находиться 1000 человек пунического гарнизона, и это нисколько не беспокоило римлян.
[5] Это известие находится у Диодора, который сильно исказил факты (см. выше); также у Диона Кассия (Зонары) и пр.
[6] В этом кратком изложении я, конечно, пользовался одним только Полибием, который предостерегает как от Филина, так и от описания Фабия. Этого Фабия можно, кажется, признать в рассказах Диона Кассия и Зонары; так, например, здесь они сообщают, будто пуны перебили всех италиков в своей армии, что было бы крайне безрассудно, так как именно эти «большею частью выходцы порабощенных и разоренных народов» служили в войске против Рима не ради одной только наемной платы. Уклонения Диодора от Полибия объясняются, вероятно, тем, что он следует своему соотечественнику Филину Агригентскому, которого и называет даже (XXIII, 8, 1); Nitzsch, Rom. Annalist., S. 279, указывает на разные места, в которых Полибий согласуется с Диодором и, следовательно, пользовался Филином.
[7] Напомню только о leges Hieronicae, которые так часто упоминаются в речах против Верреса; по ним можно судить о попечении и осмотрительности, с какими царь уряжал законодательство в Сицилии, особенно в аграрном отношении (Diod., XIII, 35).
[8] Судя по словам Полибия (VII, 4, 5), Нереида, на которой женился Гелон, сын Гиерона, была дочерью не младшего, а знаменитого Пирра; она была, «но крайней мере, одних лет с Гелоном, родившимся не прежде 271 г., так как он умер в 216*г…»с лишком 50 лет от роду» (Polyb., VII, 8, 9). Александр (см. ниже) умер между 262 и 258 гг.; тогда Гиерон мог не женить, а разве обручить своего сына. Это совершилось уже при Александре; я предполагаю так потому, что после его смерти вдова его скорее, вероятно, постаралась бы обеспечить свою дочь, нежели сводную сестру.
[9] App., Sic, 1.
[10] Я сошлюсь на Callim., in Del., 18, 99. Не без некоторого колебания, конечно. Там сказано: «Когда острова собираются вокруг отца Океана и титаниды Тетиды, то всем предшествует Кос (где родился Филадельф); тотчас же за ним следует пунийский Кирн, которым не следует пренебрегать (ουκ όνοτη), потом Эвбея, затем прелестный (Ιμερόεσσα) Сардон, после того Кипр, где впервые вышла на берег Афродита (σαοι δε μιν άντ' έπιβαύρων)». Всякому должно показаться странным, что тут не упоминаются, по крайней мере, чудный остров Сицилия и близлежащий Крит и что именно два острова сопровождаются столь знаменательными эпитетами. В том же стихотворении встречается предсказание о герое, который родится на Косе*и одержит блистательную победу над галатами; по этому ясно видно, что оно писано для царя, и тем скорее следует здесь предполагать политические мотивы. Лето блуждает по белу свету, разыскивая место, где бы ей родить; на севере сидит на вершинах Гема Οουρος «Αρης и сторожит материк, а с Мимы Ирида наблюдает за островами. Затем приводится ряд местностей и областей, отвергавших злополучную мать, и едва ли можно будет мифологическими доводами оправдать выбор именно этих мест. Эти различные названия, как кажется, имеют только смысл, если их отнести к событиям 265 года, когда греческие государства большею частью не восстали, как ожидалось, когда Эвбея была отринута от Македонии, когда предстоявшая война между Римом и Карфагеном могла возбудить мысль о захвате обоих пунийских островов. Корсика с ее богатым корабельным лесом (Theophrast., Hist, pi, V, 8) была для Лагидов, конечно, ουκ όνοτη, а Сардиния казалась соблазнительною и достижимою в случае борьбы между Римом и Карфагеном.
[11] Plin., VI, 29: qui Troglodytices primus excussit.
[12] Ср. приложение I.
[13] См.: Mon. Adul. и множество показаний авторов.
[14] Ср. приложение I. Miller Шаге. Heracl., р. 15) цитирует из рукописной Vita Arethae: εν αύτη δε τη Σάβα χώρα (в Счастливой Аравии) πάντες of κατοικουντες Έλληνες τε και βάρβαροι ύπηρχον.
[15] Diod., I, 37: τού βασιλέως μεΰ' Ελληνικής δυνάμεως είς Αίύιοπίαν πρώτου στρατεύσαντος έπεγνώσθη τά κατά την χώραν ταύτην κτλ. Фиофилакт Симокатта (VII, 17) говорит то же самое.
[16] Помимо выписанных в предыдущей заметке слов Диодора см.: Plin., VI, 29: «… varia prodidere; primus Dalion, ultra Meroen longe subvectus, mox Aristocreon et Bion et Basilis (Agath. de mar.rub. apud Phot., p. 454 b. ed. Bekk. называет его Βασιλεύς, a Athen., IX, p. 340, где упоминаются Ινδικά β, пишет Βάσιλις), Simonides minor etiam, quinquennio in Meroe versatus, cum de Aethipia scriberet: nam Timosthenes classium Philadelphi praefectus» и т. д.; потом следуют показания Эратосфена, Артемидора, Стация Себоза (современника Цицерона). Едва ли даже Дал ион, которого называют первым из этих исследователей, доходит до эпохи Сотера. – Упомяну кстати, что еще ближе к египетской границе, в Паремболе, в сооруженном в ту эпоху храме найдено иероглифическое имя царя Афаррамона, которого Champoliion (Letters ecrites d'Egypte, p. 162) считает предшественником или наследником Эргамена.
[17] По–видимому, нет никакой возможности открыть еще какие–нибудь сведения относительно времени этих двух экспедиций; можно, впрочем, воспользоваться в этом отношении сообщением о замечательном источнике κατα τον 'Αράβιον κόλπον в восьмой книге Филарха, если предположить, что он говорил об этом по поводу египетской экспедиции. Мы увидим, что восьмая книга началась вскоре после 255 г.
[18] Euseb. Arm., I, 249, ed. Schone. Мы не в состоянии определить время этой женитьбы.
[19] Phylarch, см.: Athen., X, р. 438, также Aelian, Var. Hist., II, 41; здесь говорится не о первом, а о втором Антиохе; доказательством служит не только то, что этот факт изложен в шестой книге Филарха, но еще более все то, что нам известно вообще о характере Антиоха I.
[20] Athen., VII, 289. Пиферм, у которого, вероятно, заимствовал Филарх, был эфесец, а Эфес как раз во времена Антиоха II, современником которого был Пиферм, перешел во власть Египта. «Фемисон» был прозван «Гераклом» не прежде, чем «Антиох» – «Теосом», а именно после освобождения Милета, около 252 г.
[21] В числе несомненно Антиоху II принадлежащих монет находится несколько серебряных с изображением Геракла, сидящего на котле (по мнению Миллера, это не что иное, как намек на Авгиеву конюшню?); на одной из них (в Берлинском монетном кабинете) на месте подписи изображена кружка с одной ручкой, служившая эмблемою города Кимы. Другие монеты с двумя шлемами диоскуров и палицею под ними нельзя с достоверностью отнести к этому царю. Можно бы, пожалуй, эти Геракловы знаки отнести к Фемисону–Гераклу и к его брату, подобно тому, например, как кардинал Вольсей присоединял на монетах свою кардинальскую шапку к королевскому гербу: но я не решаюсь признать такое объяснение верным. Конечно, довод, который приводит Висконти (Iconogr., II, р. 295) для объяснения Геракловых знаков, оказывается несостоятельным.
[22] Teles, см.: Stob., Flor., Ill, p. 220, ed. Lips. (Arist, fr. 47). Само собою разумеется, что самосец Фемисон, наварх Антигона (Diod., XX, 50), не принадлежит к разряду этих киприотов; ни к чему не привело бы, даже если бы мы у Диодора вздумали изменить Σαλαμίνιος.
[23] Что нам делать со странной историей, какую сообщает Liban., Antioch., p. 307, ed. Reiske? Говорят, будто изображение Аполлона обманным путем было перенесено с Кипра в Антиохию.
[24] Ввиду предстоящего впоследствии вопроса необходимо напомнить о том, что Антиох II был сыном македонской Стратоники, которую в 293 г. престарелый Селевк уступил своему сыну Антиоху I (род. 324), заболевшему от любви к ней. По армянскому Евсебию, Антиох II умер 40 лет от роду; вероятно, тут часть цифры стерлась; он, может быть, родился в 292 г. и в таком случае умер 45 лет от роду. По словам Юлиана (Misopog., р. 348), Антиох, правда, женился на своей мачехе лишь после смерти отца: но этого не может быть, оттого что в таком случае у его сына в то время, когда он умер в 246 г., не мог быть сын, у которого в 222 г. был уже внук четырех или пяти лет от роду.
[25] Имя этого претендента, называвшегося в рукописях и Зела, и Зеила, и Зиела, с достоверностью известно в настоящее время благодаря изданной Ламбром монете этого царя, с которою мы впервые ознакомились (Sallet., Num. Zeitschrift, III, p. 220: ΒΑΣΙΛΕΩΣ ΖΙΑΗΛΑ). Первая жена Дитизела, уроженка Фригии (Consingis у Плиния, VIII, 40, без сомнения, ошибка), была растерзана собакою царя propter lasciviorem cum marito iocum; Tzetzes., ChiL, III, 960 перепутал имена детей этой царицы. Мемнон, с. 22, у которого заимствован рассказ в тексте, назвал вторую жену Этазетой.
[26] Polyb., IV, 50, 1. Я не решаюсь изменить имя юного принца в Зибета, как советовал Набер.
[27] Мемнон положительно говорит: αύτοι δέ στράτευμα παρα τών είρημενων επιτρόπων λαβόντες.
[28] Phylarch., см.: Athen., VI, p. 271 (С. Muller, Fr. Hist. Gr., 10a).
[29] Phylarch., см.: Athen., X, p. 442. Ни Лухт, ни оба Мюллера в парижском издании Fr. Hist. Gr. не заметили, что этот отрывок, искаженный Афинеем, находится у Евстафия (Ad Iliad., II, p. 1242. 40) и у Элиана (Var. Hist., Ill, 14); более подробное изложение у Элиана есть, как кажется, не одно только распространение Афинея, которым он часто пользовался; слова και то έργον αύτοις συλεΤσθαί έστι, по крайней мере, не похожи на вымышленную приставку. Относительно пьянства византийцев см.: Meineke, Menand., p. 26 и Fr. Com., IV, p. 89.
[30] Memnon., p. 23: και τον πόλεμον παρεσκευασαν μέχρις απειλών προκόψαι.
[31] Polyb., IV, 44 и сл.
[32] Athen. и Aelian., loc. cit. заимствовали это известие у Дамона έν τω περι Βυζαντίου. Я никаких иных подробностей не нахожу об этом авторе.
[33] Очень может быть, что этот Леонид был чужеземным кондотьером; это был, впрочем, не спартанец, сын Клеонима, находившийся на сирийской службе.
[34] Из этой комбинации вытекает также приблизительно эпоха борьбы за воинское наследство. После 264 г. Никомед построил свой новый город; воздвигнутая им там гробница его первой жены не служит доказательством того, что она умерла лишь после 264 г. Прежде 258 г. была война во Фракии, может быть, даже прежде 259 г., так что смерть Никомеда можно предположить между 263 и 260 гт. Отец его умер в 280 г., семидесяти шести лет от роду; старшему сыну его Никомеду в это. время могло быть от 40 до 50 лет, и неудивительно, что, умирая 60 или 70 лет от роду, он помимо взрослых сыновей оставил после себя несовершеннолетних.
[35] См.: Polyaen., IV, 16, где вместо Άντίοχος έπόρθει следует, вероятно, писать έπολιόρκει; теперь он так и значится в издании Вёльфлина. Все рукописи, как кажется, дают имя Τίρις, а не Τερες, как можно было бы предполагать. Ад. Шмидт (das Olbische Pseph. im Rhein. Mus., S. 583) того мнения, что эту войну затеял Антиох Гиеракс; необходимо было бы сослаться на более основательные доводы, для того чтобы оправдать это отклонение от Полнена, который впоследствии лишь упоминает о подобного рода стратагеме Антиоха Гиеракса. Кипселы лежат при Гебре, в 3100 стадиях расстояния от Византия (Strab., VII, fr. 48. 57), близ того места, где теперь находится Ипсала.
[36] Упомянем здесь кстати о тетрадрахме Сеста, которую скопировал Мюллер (Munzen des Lysitnachos, Tab. II, n° 7). У него чеканка и надпись монет Лисимаха, но на обратной стороне стоит ΣΚΟΣΤΌΚΟΥ, вероятно, фракийское имя. Она незначительного веса (в одной монете всего 16 г. в другой 15,28 г. вместо 17); ее отделка груба, изображение на обороте свидетельствует, что она отчеканена в Сеете. К настоящему случаю, может быть, лучше подходит изданная Прокешем монета (Inedita meiner Sammlung, S. 5): тетрадрахма Александровой чеканки V класса; на обороте: ΚΕΡΣΙΒΑΥΑ… ΒΑΣΙΛΕ; перед восседающим Зевсом в виде эмблемы – щит с лежащею на нем палицею; весом 16,68 г. Имя, напоминающее Керсоблепта, свидетельствует о фракийском происхождении.
[37] В связи с этими фактами состоит отрывок из шестой книги Филарха (Athen., IV, р. 150), где сказано, что ни один из галатов (во время их кутежей) не касался до подаваемых к столу яств, до тех пор пока сам царь не принимался за еду. Брюкнер и Мюллер приписывают это азиатским галатам; однако у них вовсе не было царя; может быть, они подразумевают тут галатов, находившихся у царя по найму, и, вероятно, эти варвары опасались отравы.
[38] St. Hieronym in Dan., XI, 6: bella quam plurima.
[39] Thrige, Res Cyren., p. 237.
[40] Это хронологическое показанине основано на том, что Птолемей только в течение этой войны обладал перечисляемыми Феокритом областями; при заключении мира он уступил некоторые из них. Так как между сказанными областями Иония вовсе не упоминается, то стихотворение Феокрита было написано прежде взятия Самоса, Магнесии и Эфеса.
[41] Theocrit, XVII, 86 и сл.: και μην Φοίνικας άποτέμπνεται κτλ. Само собою разумеется, что не следует вместо και Συρίης писать Κύπρου τε, как предлагает Фосс; однако мы все–таки при наших настоящих средствах не в состоянии объяснить пропуск Кипра. Здесь, конечно, подразумевается южная Сирия.
[42] Мы видим, что Сирия и теперь так же, как во время войны Антиоха Сотера, не была в состоянии напасть на Египет.
[43] Theocrit., XVII. 110.
[44] App., Syr., 65. То, что это относится к настоящей войне, вытекает из того обстоятельства, что тиран был впоследствии устранен Антиохом, следовательно, он восставал против него и его интересов.
[45] Pomp. Trog., ProL, XXVI, где нет надобности изменять что–нибудь, как предлагает Visconti, Icon., II, p. 289.
[46] Polyaen., II, 27. Я помещаю здесь эти события, а не во время войны Птолемея III, оттого что в таком случае этот важный пост заняли бы более сильным гарнизоном. Хотя на Магнесию сильно нападали, но она все–таки отражала сирийцев, однако после войны она не осталась за Египтом; в начале следующей затем войны (а именно около 244 г.) Магнесия, без сомнения, была независима.
[47] По примеру Эк геля в нумизматике начало этой эры полагается между 494 и 496 н. э. и, всего вероятнее, в 495 н. э. или в 295 г. до P. X. Со времен Александра уже Арад обладал автономией настолько, что чеканил монеты с изображением Александра, но со своей эмблемой, как видно по замечательному, сделанному в 1863 г. открытию сокровищей в Сайде, которые, как показывают монеты, были зарыты в 310 году. Эти древнейшие тетрадрахмы Арада, так же как Аки, отчеканены по эре, доходившей до 76 г., за которой следовала новая эра Арада. Монеты Траяна из Арада точнее могут определить первый год этой эры; в них местная эра значится в 374 и 375 гг., а Траяну придано прозвище Parthicus. По Dio. Cass. (LXVIII, 23), солдаты после взятия Нисибиса и Батаны прозвали его Parthicus, а Траян прибыл туда лишь весной 869 г. н. э. (в 116 г.), что подтверждается не только словами Диона Кассия, но еще более тем обстоятельством, что в одной из надписей его 19–го трибуната (в начале 868 г. н. э.) этого прозвища еще совсем нет, а в других надписях того же года оно уже встречается. В августе следующего затем года Траян умер в Азии, год и месяца два спустя после того, как он получил название Parthicus. Испанская надпись (С. I. Lat., II, п° 2097) из Траянова 18–го трибуната с прозванием Parthicus появилась, как кажется, позже и была помечена задним числом. Если поэтому на монете Арада от 374 г. он называется уже Parthicus, а в то же время существует Траянская монета города от следующего 375 г., то обе они могут относиться лишь к последним 15 или 16 месяцам императора. Итак, 496 г. н. э. вообще совпадает с первым годом Арадовой эры, и только месяц ее начала остается под сомнением. Если она, подобно Селевкидовой эре, началась осенью, то первые три месяца первого года соответствуют еще 495; если же, напротив, она, подобно дамасской эре, считалась с весеннего равноденствия (Ideler., I, 414), то начиналась в марте 496, т. е. в 258 г. до P. X. Более точные сведения сообщил мне Моммзен; они будут помещены в прибавлении.
[48] Strab., XVI, р. 754; cf.: Polyb., V, 68.
[49] Когда это было, нельзя видеть ни из непонятной антологии, какую Юстин заимствовал у Трога (XXVI, 3), ни из пролога самого Трога; Юстин совершенно сбивает с толку тем, что говорит о Беренике как о взрослой уже девушке, какою она решительно еще не могла быть. Однако точкою — опоры может служить то, что Филарх в своей седьмой книге говорил о происхождении Кирены; ему, без сомнения, и в прежних книгах уже приходилось упоминать о Кирене, а именно в III–V, в которых излагалась борьба Мага с Египтом. Возвратиться к прежней истории края могло быть кстати лишь тогда, когда эта страна и право владения ею получили важное историческое значение, а это и было именно после смерти Мага (288 г.), когда Апама нарушила заключенный по поводу обручения договор. Эта оккупация Кирены случилась, впрочем, прежде Феокритова стихотворения, в чем тотчас же убедимся.
[50] Прославив в поэме, написанной в честь Филадельфа, его отца и мать (v. 53), Феокрит прибавляет: «Ты, чернобровая аргивянка, сочетавшись с Тидеем, уродила калидонского мужа, человекоубийственного Диомеда; но широкогрудая Фетида дала Эакиду Пел ею копьеметателя Ахилла; σε δ, αίχμητά Πτολεμαίε κτλ.». Мрачный облик человекоубийственного Диомеда и его беспутного отца после слова άλλά составляет довольно резкую противоположность светлому Ахиллу; и мы отлично постигаем, что поэт задумал сравнить между собою Ахилла и Диомеда с Птолемеем и другим князем, закончив словами ох δε, Πτολεμαίε, так как дальнейшие подробности были тут излишними. По–моему, один только Антигон, сын буйного Деметрия, соответствует этому Диомеду. В таком случае, по крайней мере, это место имеет смысл, и поэт оказывается не так нелеп, как представляют его нам его ученые толкователи, которые, конечно, и слову άλλά не придают в этом месте никакого значения.
[51] Нибур также не был в состоянии объяснить это название Ливии; монеты с надписью ΛΙΒΥΩΝ подтверждают, что таким именем называлась политическая община.
[52] У армянского Евсебия (I, р. 237, ed. Schone) сказано: «сш (Antigono) filius eius Demetrius succedit, qui etiam universam Sibyam cepit et Kyrenem obtinuit, et omnia omnino (quae erani) patris in monarchicam potestatem denuo redegir*. Порфирий говорит: δς και я α σαν τήν Λιβύην έκλαβε Κυρήνης τε έκράτησε; остальные слова пропущены. Не говоря о смешении Деметрия Красивого с сыном и наследником Антигона, это место весьма поучительно; слова «in monarchicam postestatem redegit* относятся не к македонскому, а к ливийскому Деметрию.
[53] Phylarch., см.: Athen., VI, 251; cf.: Hegesander, см.: Athen., VI, 240. Неизвестно, когда умер этот Александр. Так как Филарх говорит о его смерти в шестой книге, то надо полагать, что он умер между 262 и 258 гг. Однако, судя по событиям, совершившимся после 239 г., Филарх, может быть, на один или на два года вперед сообщил уже о смерти Александра.
[54] Paus., VIII, 27, 8; Plut., Agis, 3. Этот год нельзя определить с точностью; однако те же люди, которые убили мегалопольского тирана, помогали потом, в 251 г., освободить Сикион, а потому можно смело утверждать, что Акротат пал в 253 г.; впрочем, это могло быть также ранее 258 г. Поверив ложным словам δύο μάλιστα ύστερον γενεαΤς у Павсания, Мерлекер (Achaic, p. 249) предполагал, будто Аристодем около 300 г. был тираном в Мегалополе. Не подлежит сомнению, что он был современником Акротата.
[55] Plut., Agis. 3; это был, разумеется, не Селевк II, как думал Мансо.
[56] Впоследствии окажется, что Гиппомедонт, о котором упоминает Телес (Stob., Flor., II, 72, ed. Lips.), не относится к изгнанникам этой эпохи.
[57] Phylarch., fr, XIII, ed. Lucht. Я хотя бы здесь, в примечании, упомяну о том, что Филарх этого Теодора называет водопийцем.
[58] Euseb. arm., p. 243, 12, ed. Schone.
[59] Это, как кажется, вытекает из того, что случилось в 251 г. и впоследствии. Арат уверял нанятых для нападения на Сикион воинов, будто это нашествие делается с целью грабежа είς τάς ίππους τάς βασιλικός είς τήν Σικυωνίαν (Plut., Arat., 6); я, однако, понял это иначе, и мне кажется, что тут говорится о царских конных заводах в Коринфской области, о которых упоминает Плутарх (Arat., 24).
[60] Об этом событии говорит именно Павсаний (III, 6, 3). В Каноне Евсебия Ш, р. 120, ed. Schone) оно значится во время 01. CXXXI» 2: ΆΟηναίοις Αντίγονος τήν £λευδερίαν άπέδωκεν.
[61] Suid., s. ν. έτελεύτησε σε ένδρευΟεις ύπο Αντιγόνου, οτι διεβλήΟη, τψοσκεκλικέναι τη Πτολεμαίου βασιλεία. Время здесь определяется на основании того, что Филохор довел свою Аттиду до эпохи Антиоха II (Suid.). В 305 г. он был уже μάντις, см.: Fragm. Philochori, n° 146; он умер семидесяти лет от роду.
[62] ε'να καδιστάναι και τούτφ πιστεύειν υπέρ τών δλων (Polyb., II, 4, 2). В этом месте и в II, 10, 5 в рукописях значится Μάρκος, а затем далее (II, 41, 14) Μάργος, что вернее. Стратег на совете подает голос с 10 демиургами, вследствие чего число голосов не может разделиться поровну; он, однако, обязан привести в исполнение решение большинства.
[63] Это предположение мне кажется вероятным. Обыкновенно думают (даже Бек в С. I. Graec, И, р. 230), что Птолемей владел Кикладами; однако это мнение весьма сомнительно. Мы не знаем, относится ли надпись Кеоса, в которой упоминается о данях Египту, к эпохе Птолемея II (С. I. Graec, II, п° 2356); относительно Делоса это не подлежит сомнению (п° 2273); относительно Астипалаи см. п° 2492. Спорады, вероятно, все были заняты Египтом; Хиос, Лесбос, Крит были независимы.
[64] «Ut in Asia filius Ptolemaei regis socio Timarcho desciverit a patre» (Pomp. Trog., Prol., XXVI).
[65] Athen., XIII, p. 593. Афиней черпает, как кажется, из Филарха и в таком случае, вероятно, из десятой книги.
[66] Арр., Syr., 65. Само собою разумеется, что это тот же Тимарх, о котором упоминает Помпей Трог (ProL, XXVI). Название θεός встречается также у Диона Хрисостома (Orat. 37, Т., II, p. 103, ed. Reiske) и в надписях (С. I. Graec, II, n° 2905; Рососк, I user, antiq. с, I. 4, 18); у Малалы (p. 205, ed. Bonn.) он называется θεοειδής.
[67] Эта крайне замечательная заметка находится у Иосифа (Ant. Iud., XII, 3, 2): «Так как ионийцы возмутились против них (иудеев) и потребовали, чтобы Агриппа δεομένων, Vva της πολιτείας, rv αύτοις έο4οκεν 'Αντίοχος δ Σέλευκου υΐωνός ό παρά τοις 'Ελλησι θεός λεγόμενος, μόνοι μετέχωσιν κτλ.». Странно, что этому месту всегда приписывался такой смысл, будто Антиох даровал иудеям civitas. Показание Иосифа подтверждается словами в заключенном между Смирною и Магнесией договоре. (С. I. Graec, II, п» 3137, v. 10); смирнейцы говорят про Селевка II, что он έτίμησεν την πόλιν ημών διά τε την του δήμου έυνοιαν… και διά τό τον πατέρα αύτου θεόν Άντιοχον… Ιδρύσδαι псф υμιν τεμώμενον τιμαις άξωλόγοις και κοινή ύπό του πλήθους και Ιδία ύφ' εκάστου των πολιτών και έβεβαίωσεν τω οήμφ την αύτονομίαν και δημοκρατίαν,… Следовательно, Селевк II вовсе не даровал свободы, только подтвердил и закрепил ее. Великим благодетелем города был Антиох Теос. Эта мера, впрочем, служит лишь подтверждением того, что замечено было по поводу Арада, и находится, может быть, в связи с освобождением Афин Антигоном. *
[68] Здесь можно, кстати, воспользоваться надписью, которая находится в С. I. Graec, II, п° 2905 (Lebas, п° 188–194). Старый спор между Самосом и Приеною относительно рубежа на материке обсуждался еще прежде Лисимаха (С. I. Graec, II, п° 2254); в силу этого решения Приена сохранила свои владения; несколько лет спустя после того самосцы возобновили спор и обратились к царю Антиоху II; он послал комиссию, с тем чтобы установить границу (εύθετος). Впоследствии спор опять возник; решение было поручено родосцам; их решение и показано в упомянутой надписи; они сослались на приговоры Лисимаха и Антиоха: όρωντες δέ και προς…] τίοχον τον ύπό βασιλέως Πτολεμαίου τεταγμένον [τους Σαμίους περι τούτου τού φρουρί]ου ούΟεν είρηκότας και δια &λλας αίτιας, родосцы решили дело в пользу Приены. Имя египетского начальника может быть 'Αντίοχος или Μητίοχος и пр. Судя по этому тексту, можно с достоверностью сказать, что до войны Самос не принадлежал еще Египту; лишь тогда, когда в течение войны Самос был захвачен, можно было ожидать, что он обратится со своими жалобами к новому и заинтересованному в деле правительству; держава, которая раз уже решила спор против Самоса, конечно, не признала бы его притязания. И если говорится о стратеге на Самосе, то вышеупомянутый Антиох или Метиох и был этим первым, назначенным туда египетским стратегом; во время войны он легко мог бы добиться, чтобы удовлетворили притязаниям острова. Приговор родосцев сделан, вероятно, вскоре по окончании войны, между 250 и 245 гт.
[69] Относительно отношения этой свободы к ионийскому союзу я ничего не могу сказать; верно то, что он впоследствии еще долго просуществовал, так как Аттал содействовал присоединению к нему Смирны.
[70] Комический писатель Батон (Athen., IV, р. 163; см.: Meinecke, IV, р. 499) говорит: αλυσιτελής εΤ τη πόλει πίνων ύδωρ· τον γαρ γεωργον και τον έμπορον κακούς, и т. д.
[71] Heraclid. ар. Athen., XII, p. 512.
[72] Aelian. ap. Suid., s. v. 'Επίκοουρος.
[73] Толкователь Гомера (Bias, II, 572) называет его πόλιν εύκαρπον και είχάριν, προς πασαν άνάπαυσιν έπιτηδείαν.
[74] См.: Gompf. Sicyonica, I, p. 71, ed Leake.
[75] Strab., VIII, p. 383: έτυρανήΟη δέ πλείστον χρόνον άλλ' αεί τύος τυράννους, έπιεικεΤς δνδρας έσχεν, странно, что эти слова относятся к одним только троим орфагоридам.
[76] То, что Клеон был потомок Орфагора (следовательно, τού Μυρωνος у Павсания, И, 8), дело само по себе возможное, но недостаточно доказанное (Plut., Aral., 2). Павсаний иначе излагает обстоятельства; он говорит, что после Клеона среди высокопоставленных особ (των έν τέλει) до того усилилась жажда власти, что Тимоклид и Эвфидем в одно и то же время захватили тиранию, пока наконец Клиний во главе народа не прогнал их. Плутарх свои известия черпал, вероятно, из мемуаров Арата, который не без основания, конечно, щадил память Тимоклида. Я, однако, не решаюсь отдать предпочтение Павсанию, источник которого нам неизвестен. – Едва ли Клеон был морским разбойником (Aelian., Var. Hist., XII, 43), или он был им в широких размерах.
[77] Plut., Arat., 2–4.
[78] Так написаны эти имена у Полибия (X, 25) и у Плутарха (Phiiop., 1); Экдел, Эвдем, Эвдам, Мегалофан как варианты встречаются у Павсания (VIII, 49), у Плутарха (Arat., 5) и в эпиграммах Аркесилая у Диогена Лаэртского (IV, 31).
[79] Plut., Phiiop., 1: την φιλοσοφίαν – έπι πολιτείαν και πράξεις προαγαγόντες. Оттого Экдем у Плутарха (Arat., 5) и называется άνηρ φιλόσοφος και πρακτικός.
[80] Plut., Arat., 12.
[81] Это описание взято из Плутарха, который, без сомнения, заимствовал его из мемуаров Арата. Пятый Десий, отвечающий Анфестериону афинян, как говорит Плутарх (Arat., 53), был днем освобождения. Сравнение этих месяцев представляет непреодолимые трудности. Аттический месяц совпадает с февралем. Судя по довольно тщательным исследованиям, годом освобождения можно признать 251 г. до P. X.
[82] συμβολας τώ κοινώ μεγάλος δεδωκώς (Plut., Arat., 11). Относительно политического положения всадников (Ιππείς) см. ниже.
[83] Plut., Arat., 11–15; изложение у Цицерона (De off., II, 23) вполне согласуется с этим, так как оно почерпнуто из одного и того же источника, а именно из мемуаров Арата.
[84] Plut., Arat., 12. Странно, что для спасения Арата фрурарху налгали, ώς εύΰύς άποδρας είς Εββοιαν έξέπλευσεν. Достоверно то, что Эвбея не находилась тогда во власти Александра Коринфского; об египетском захвате на острове и помина нет. Я полагаю, что спутники Арата вовсе не хотели сказать, что он бежал в одну из враждебных мекедонянам областей; а иначе фрурарх велел бы броситься в погоню за только что уехавшим Аратом. Если бы разгласили, что он отправился на Эвбею, то фрурарх мог быть уверен, что его перехватят.
[85] Это объяснится впоследствии.
[86] Iustin., XXVI, 3. Хронология этого факта была исследована прежде; судя по достоверной поправке, Деметрий умер в 01. СХХХН, 2–251/250 г.
[87] Каллимах в переведенной Катуллом поэме в честь волос Береники (LXVI, 15) говорит:
at te ego certe
Cognoram a parva virgine magxianimam;
Anne bonum oblita es facinus quo regium adepta es
Coniugium, quod non fortior ausit alis?
Я могу присоединить сюда еще отрывок из другого поэта. В часто упоминаемом стихотворении Феокрит говорит о родителях своего царя и об их нежной любви, о том, что они питали к своим детям самое искреннее доверие, что отец с полною уверенностью поручает дом своим сыновьям:
όππότε κεν φιλέων βαίνη λέχος ές φιλεούσης·
άστοργου δε γυναικός έπ άλλοτρίψ νόος αΐεν,
£ηίδιαι δε γοναί, τέκνα δ' οΟ'ποτ' έοικότα πατρί.
Считать это лишь общим местом и не более – значило бы составить себе слишком гнусное понятие об александрийской поэзии. Даже самый холодный поэт мог бы в этом месте сказать эти слова не иначе, как ввиду известных отношений. Я полагаю, что Феокрит имел тут в виду вдову Мага, о которой при александрийском дворе ходило много сплетен самого соблазнительного свойства. Выражение «дети не похожи на отцов» относится поэтому к Беренике; и стихи написаны именно прежде ее «великодушного подвига», которым она покарала своего прелюбодейного жениха.
[88] Киренцы, по крайней мере впоследствии, восстали против Египта.
[89] Мы не в состоянии в точности определить год, когда был заключен мир; но с Антиохом он был заключен не позже 248 г.; и в самом деле, вышедшая за него вследствие мира дочь Птолемея в исходе 247 г. уже родила ребенка. Вероятно, хотя и нельзя доказать это, мир с Антигоном был заключен в то же время. Мы видели, что в 251 г. все еще продолжалась война; следовательно, конец ее можно поместить между 250 и 247 гг.
[90] Молодость Береники могла служить поводом к тому, что она не тотчас же сочеталась браком; это совершилось незадолго до кампании Птолемея III в Азию (novo auctus hyraenaeo vastatura fines iverat Assyrios, см. Catull.); Нибур (Kleine Schriften, S. 238) полагает, что слова Юстина Ptolemaei filio (XXVI, 3) доказывают, будто Птолемей III женился на ней прежде, нежели был царем, т. е. до 246 г. Нельзя настолько довериться Юстину, который именно об этом событии имел весьма смутные представления. Однако я предполагаю то же самое, основываясь на следующем стихе у Катулла:
Estne novis nuptis odio Venus? anne pa renturn Frustrantur falsis gaudia lacrimulis etc.
Это, конечно, не пустая фраза, и в таком случае parentum может относиться лишь к Птолемею II, так как Арсиноя Филадельфа, в этой поэме по крайней мере, также уже была покойницей.
[91] Я полагаю, что Андрос остался при Македонии; об этом, впрочем, не сохранилось никакого следа в преданиях.
[92] Hieronym. in Dan., XII, 5: Volens itaque Ptolomaeus post raultus annos molestura finire certamen, filiam suam nomine Berenicen Antiocho uxorem dedit – deduxitque earn usque Pelusium et infinita auri et argenti millia dd^tis nomine dedit, unde φερνοφορος id est dotalis appellatur (scr. appellata) est. Ср. отрывок Полибия у Афинея (II, p. 45).
[93] Euseb. arm., I, p. 251 подтверждает, что Лаодика была дочерью Ахая. Нибур опровергает мнение Фрёлиха, который говорит, что она была сестрою своего мужа; он упустил из виду, что Фрёлих опирался на единственную заметку, которая предшествовала упомянутому месту в трактате Евсебия, но, конечно, не цитируя ее. Полиен (VIII, 50) говорит: Άντίοχος έγΓμε Λαοδίκην δμοπάτριον άδελφήν. Эта заметка и послужила для того, чтобы восполнить сбивчивое место у Аппиана (Syr., 65): δύο δε εΤχε (а именно супружницы), Λαοδίκην και Βερενίκην, έξ ερωτός τε και έγγύης[τήν μέν δμοπάτριον άδελφήν, την δε] Πτολεμαίου του Φιλαδελφου θυγατέρα. – Я сказал, единственная заметка, ибо все то, что говорит Стефан Византийский по поводу Αντιόχεια, неверно от начала до конца. – Я прежде уже заметил (De Lagidorum regtw, p. 10), отчего произошла ошибка у Полнена.
[94] Hieronym: Antioch us autem Berenicen consortem, regni habere se dicens et Laodicen in concubinae locum etc. Это вполне согласуется с толкованием Полихрония (Mai, Script- vet nov. coll., I, p. 146); оба автора следовали, вероятно, Порфирию.
[95] Здесь необходимо упомянуть о том, что Антиох Теос выдал Стратонику, свою и, следовательно, дочь Лаодики, за наследника Кагптадокского престола Ариарата, сына Ариамена (Diod., XXXI, 19, 5; Euseb. arm., I).
[96] См. с. 43 и сл.
[97] Mahavanso, I, р. 171, по Бенфею Undien, S. 68). Судя по сообщенному письму этого ученого, упомянутое известие основано на одном лишь предположении.
[98] Филарх; см.: Athen., I, р. 18.
[99] Гегесандр; см.: Athen., XIV, р. 654: σοφιστην άγοράσαντα. Сомнительно, чтобы индус, о котором говорит Феофраст (Hist, plant., IX, 18, 9), с его замечательными лекарствами дошел до Греции.
[100] В Mahavanso положительно говорится, что буддистские^миесионеры посылались также в землю Yona (греков) (I, р. 171). Ср.: Benfey, Jndien., S. 74. *
[101] Это взято из трактата Бенфея в Gott. Gel. Anz., 1839, Nr. 98 ff. Иначе гласит сообщенный мне Лассеном перевод (по новой копии с надписей Гирнара), помещенный теперь в Ind. Alt., II, S. 253 по этой и по другой надписи Kapur–i–giri: «Царь сказанных Ион, Антияка, и цари, соседние с царем этих Ион, Антиякою». Эти союзные цари, подобно Ашоке, устроили «лечебницы» для людей и животных; здесь подразумевается, вероятно, не ряд греческих царей в Ариане и при Инде, а, скорее, западных, о которых говорится в следующем примечании.
[102] Эта сообщенная впервые Принсепом надпись недаром обратила на себя всеобщее внимание; в Германии Бенфей прежде всех подверг ее остроумному разбору; в настоящее время она благодаря надписи Shahbaz–gahri, которая относится к тринадцатому году царя Ашоки (Cunningham, Survey, V. p. 26), вполне выяснена: «Антияка… и четверо других царей — Турамая, Антикена, Мака, Аликасандаро, во всех местах следуют уставам любимого богами царя». Буддистские и браманские предания разногласят несколько относительно года воцарения Ашока; приблизительно можно считать 266 или 265 г. (Duncker, Ш, S. 403); тринадцатый год поэтому был бы 253 или 252 г. Нет никакой необходимости предполагать, что эти четверо царей были в живых в то время, когда надпись была высечена. Александр Эпирский умер, вероятно, около 260 г., а Маг в 258 г. Хотя известия об успехах упомянутых обращений и преувеличены, однако, вероятно, все–таки делались попытки в этом роде; для сказанной эпохи замечательно то, что даже цари Кирены, Македонии, Эпира находились в непосредственных сношениях с индийскими владетелями. Напомню о вышеупомянутом индусе, об удивительных врачеваниях которого рассказывает Феофраст, умерший лет за двадцать до этого времени [Эм. Сенар в трактате (Etude sur les inscriptions de Piyadasi), изложенном в целом ряде статей (Journal Asiatique, XV, 1880, p. 287–347, 479–509, XVI, 1880, p. 215–267, 289–410; XVII, 1881, p. 97–158; XIX, 1882, p. 395–460; XX, 1882, p. 101–138; XXI, 1883, p. 171–230), разобрал недавно различные надписи Ашоки. Сенар передает их в следующем виде. Пиадаси рад тому, что учение преуспевает даже у его соседей: «К этим соседям относятся Антиох, царь Яван, а к северу от него находятся четыре царя – Птолемей, Антигон, Маг, Александр… Греки всюду присоединяются к религиозным уставам любимого богами царя»].
[103] См.: Vullers Fragmente uber die Religion des Zoroaster, 1831, S. 16 ff.
[104] Маг, которого в Лидии видел Павсаний (V, 27, 5), выразился επιλεγόμενος έκ βιβλίου.
[105] Polyb., V, 44, 7; 55, 3. И в том и в другом месте Полибий говорит: of Σατράπειοι καλούμενοι. Не подлежит сомнению, что здесь говорится не об Атропатене; спрашивается, однако, не следует ли, как предлагает Казобон, изменить самый текст? Но выражение καλούμενοι, как кажется, решительно не допускает этого. Атропат был сатрапом тех областей со времен персов; может быть, македоняне по привычке называли его сатрапом, а не царем, как он сам себя величал? Менее вероятным кажется то, что его небольшое царство, в противоположность македонскому образу правления, по древнеперсидскому обычаю разделено было на сатрапии и называлось по ним; ведь в царстве Селевкидов были же сатрапы.
[106] Это замечательное место у Страбона (XI, 515) гласит: νεωτερισ^έντων δε των £ξω τού Ταύρου δια τό προς αλλήλους είναι τους της Συρίας και ττ^ς Μηδίας βασιλέας τους έχοντας και ταύτα πρώτον μεν την Βακτριανην άπέστησαν of πεπιστευμενοι. Судя по тем скудным сведениям, какие сохранились о той эпохе, казалось бы, что здесь говорится, скорее, об Египте, а не о Мидии; некоторые авторы думали даже, что этот антагонизм относится к борьбе Селевка Π с Антиохом Гиераксом. Однако у Страбона стоит Мидия, и нам ничего более не остается, как по возможности осветить данный факт со всех сторон.
[107] Polyb., V, 55: ος έοοκει βαρύτατος είναι και πρακτικώτατος των δυναστών.
[108] Plin., VI, 16. Об этой Ахаиде см. прибавление: Основания городов на Востоке.
[109] Strab., XI, р. 516: (в Арии) πόλεις δε 'Αρτακακνα και 'Αλ^άνδρεια και Αχαία επώνυμοι των κτισάντων. И App., Syr., 57: έν δε τη ΠαρΟυήνη, Σώτειρα, Καλλιόπη, Χάρις, 'Εκάτομπυλος, Αχαία.
[110] В вышеупомянутом месте Страбон говорит: τους της Συρίας και της Μηδίας βασιλέας
τούς έχοντας και ταύτα, а перед этим он только что говорит о Парфии, Комисене, Хорене, о городах близ Par, у тапуров, дербиков, гирканцев, наконец, об εξω του Ταύρου; судя по неясному выражению его, надо полагать, что народы вне Тавра находились частью под сирийским, частью под мидийским владычеством; в таком случае означенные в тексте племена (кадусии, амарды, может быть, тапуры) могли принадлежать только мидийцам. – Следует, впрочем, заметить, что тот же Ахай в иную эпоху основал, по крайней мере, Амаиду близ Каспийских ворот (в 237 г.), о чем и будет упомянуто в свое время.
[111] После первого издания Истории эллинизма бактроиндийская нумизматика сделала значительные успехи; я укажу особенно на трактаты генерала Кемпинга ма, помещенные частью в Journ. of the Asiatic Soc. of Beng., vol. IX, XI, частью в Numism. Chronicle, 1868 и следующих годов, также на его Survey, а именно на V часть 1875 года, в которой появилось еще несколько новых открытий. О более подробной литературе см. Lassen, Ind. Alt., 2, 1874, S. 294.
[112] Так со слов Рауль–Рошетта говорит Wilson, Antiquities and coins of Afghanistan, p. 218; обыкновенный тип монет Антиоха II отличается, конечно, от бактрийских, на которых изображен Зевс–громовержец. Упомянутая выше монета (см. Wilson, Ar. Ant. p. 218 и Edw. Thomas, Num. Chr., 1862, p. 180, pi. IV, 1) отличается скорее бактрийским, нежели Селевкидовым типом и была, может быть, отчеканена Диодотом в то время, когда он был еще сатрапом, но почти уже независимым. Зевс Промах ос поэтому, остался монетною эмблемою бактрийских царей.
[113] Тетрадрахмы Диодота мне мало известны, так что в этом отношении я не в состоянии прийти к какому–либо заключению; однако Edw. Thomas (Num. Chr., 1862, p. 183) говорит об одной тетрадрахме, которая весит всего 235,4 англ. гран (он, правда, называет ее much worn), тогда как одновременные тетрадрахмы Антиоха Те оса весят от 256,7 до 257 г. разница почти в 2 г. что в самом деле довольно странно.
[114] Strab., XI, р. 515: τών Δαών τινας έχων τους Πόρνους καλουμένους νομάδας, вероятно, те же, что и на р. 511 названы 'Απαρνοι, подобно тому как марды называются еще амардами.
[115] Здесь, может быть, будет кстати напомнить о том, что, овладев Бактрианой и Согдианой, Александр застал там много замков во власти «гиппархов», благородных особ в собственных владениях, которые он предоставлял подчинявшимся ему; этих–то гиппархов он и созвал в Зариаспы для σύλλογος, когда пришлось судить Бесса. Аршак и был, вероятно, одним из таких «пелеванов», если он только не был скифского происхождения.
[116] Описывая Парфию и Бактрию, Страбон пользуется частью сочинением Аполлодора из Артемиды (Παρθικά, cf. II, p. 218), частью большим историческим творением Посидония, известия которого заслуживают наибольшего доверия. Семнадцать книг Парфянской истории Арриана имели бы для нас такое же значение; отрывки из них у Фотия чересчур скудны и относятся только к основанию царства.
[117] Страбон, следуя Посидонию, в кратких чертах излагает организацию парфянского царства (XI, 515): τών Παρφυαίων συνέδριον είναι όίττον, το μεν συγγενών, το δε σόφων και μάγων, έξ ων άμφοϊν τούς βασιλείς καθίστασθαι. Этот дуализм указывает скорее на скифское, нежели на персидское происхождение.
[118] Strab., XI, р. 511.
[119] Iustin., XLI, 4. По всей вероятности, Юстин наделал путаницу с именем Andragoras (v. 1 Mandrageras). Он говорит XII, 4 об Александре: *Parthis domitis praefectus ex nobilibus Persarum Andragoras statuitur, unde postea originem Parthorum reges habuere*. Это показание по его фактическому смыслу сходно с тем, что будет сообщено в следующем примечании. Однако Андрагор – не персидское имя, а назначенный Александром сатрап был Амминап, потом Фратаферн. Во всяком случае не стоит обращать много внимания на этого сирийского сатрапа Андрагора и подавно еще не следует по поводу Parthis domitis заключать о борьбе Александра против парфян, об их попытке к отпадению. Тот же Юстин (XLI, 4, 2) говорит: «post nunc (Alexandrum) a Nicatore Seleuco et mox ab Antiocho et successoribus ejus possessi, a cujus prone pole Seleuco primum defecere primo Punico bello».
[120] Арриан (см. Phot, cod., 58; Muller, s. 248) говорит: 'Αρσάκης και Τιριδατης туттпу άδελφω 'Αρσακίδαι, τού υΙου 'Αρδάκου του Φριαπίτου απόγονοι; это весьма неясное генеалогическое известие. Имя Phriapites (Priapatius у Юстина, XLI, 5, 8) также нисколько не становится яснее от сравнения Раул–Рошетта с ^Αρτεμις Πριαπίνη (Journ. des Savans, 1834, p. 334). Как бы то ни было – верна ли эта генеалогия или она придумана в интересах завладения Персией, подобно генеалогии персидских царей, которые некогда выдавали себя за родственников мидян, – во всяком случае подлежит сомнению то, что она относится к Аршаку, царю, известному под именем Артаксеркса II. Лассен (II2, S. 297) говорит: «Наиболее верный перевод Арриана был бы, пожалуй, следующий: преемники Фриапита, сына Аршака. На зендском языке это имя выговаривается Фрияпаитис, т. е. Φιλοπάτωρ; второго царя парфян звали Фриапацием». Это был, скорее, Аршакид IV, и на приписываемых ему монетах стоит надпись: ΜΕΓΑΛΟΥ ΒΑΣΙΛΕΥΣ, а на обороте: ΦΙΛΑΔΕΛΦΟΥ ΑΡΣΑΚΟΥ. Прежнее имя Артаксеркса II, по Дидону, было 'Οάρτης, а по другим авторам – 'Αρσίκας (Plut., Artax., 1).
[121] Syncell., I, p. 539, ed. Bonn.: έσατράπευον Βακτρίων έπι Αγαθοκλέους Μαχεδόνος έπαρχου της Περσικής δς Αγαθοκλής, έραϋεις Τηριδάτου ώς Αφίανος φησι». και βασιλεύει Περσών 'Αρσάκης. Откуда этот добрый монах Георг почерпнул своего Агафокла, нельзя теперь допытаться, едва ли, впрочем, из Арриана; разве предположить, что Арриан помимо упомянутого ученым патриархом главного рассказа привел еще, как он часто делает в Анабасисе, это второе известие, присоединив к нему слова λέγεται δέ τις και τοιόσδε λόγος или нечто в этом роде. Название эпарха в царстве Селевкидов было в ходу; мы не знаем, однако, означало ли η Περσική сатрапию Перейду (Polyb., V, 40, 7) или более обширную область, обнимавшую также Парфию, подобно тому, как впоследствии младший Ахей получил την έπί τάδε τού Ταύρου δυναστείαν (Polyb., V, 40, 7).
[122] Это предание находилось уже у Арриана, что видно из следующей выписки у Фотия: то Πάρΰων γένος ΣκυιΗκόν; Малала (II, p. 26, ed. Bonn. cf. Suidas v. Σώστρις; Cedren., p. 36, ed. Bonn.) говорит, что Сезострис водворил 15 ООО скифов: Πάρθοι, δ έστιν έρμηνευόμενο Περσική διαλεκτωΣκύ&χι. Юстин (XLI, 1) говорит: «Parthi – Scytharum exules fuere – hoc etiam ipsorum vocabulo raanifestatur, nam Scythico serraone Parthi exules dicuntur*. Страбон же (XI, 516): Φασί δε τους Παρνους Δάας μετανάστας είναι, εκ των υπέρ της Μαιώτιοος Δαών. Основательное исследование относительно имени находится в трактате Ольсгаузена.
[123] Iustin., XLI, 2, 3.
[124] Isidor., Char. Исидор говорит о городе Sauloe. В настоящее время напечатано: ης αυλών Παρύαύνισσα; это слово означает, вероятно, «Ниссу парфян». ^
[125] Domesticis seditionibus Scythia pulsi solitudines inter Hyrcanianr et Dahas et Areos et Sparnos et Margianos furtium occupavere (Iustin., XLI, 1, 11).
[126] Strab., XI, 515: των Δαών τινας εχον τους Πάρνους, καλουμένους νομάδας παροικούντας τον τΩχον.
[127] Strab., XI, 515: of δε Βακτριανόν λέγουσιν αυτόν(Арсака) φευγοντα δε την αί>ξησιν των περι Διόδοτον άποστησαι την Παρθυαίαν.
[128] В изданиях Юстина (XLI, 4, 3) стоит Μ. Atilio Regulo, который был консулом в 256 г.; однако во многих рукописях – пропуск М., так что подлежит сомнению, не говорится ли тут о С. Atilius Regulus, который в 250 г. был консулом вместе с тем же Манлием. Юстин в этом месте говорит primum defecere; поэтому известие Моисея из Хорены (II, 1) о том, будто Селевк в великой войне победил парфян и получил за то имя Никатора, оказывается восточным вымыслом.
[129] Аполлодор, будучи уроженцем парфянского царства, в своей Парфянской истории упоминал тысячу городов царя Евкратида (Strab., XV, 686).
[130] App., Syr., 65.
[131] Syncell., I, p. 539, ed. Bonn. В списке олимпийских победителей у армянского Евсебия (I, р. 207; р. 25, ed. Schone) отпадение парфян значится в 01. CXXXIII, у Иеронима (lb., II, р. 121) – в 01. CXXXIII, 1, в Каноне Евсебия Ub., II, р. 120) – в 01. СХХХН, 3.
[132] Я специально умалчиваю о многих, известных и собранных Рихтером (Uber die Arsacidenund Sassanidendynastie, S. 21) хронологических показаниях; благодаря нами найденному древнему преданию показания Агафий (р. 121, ed. Bonn.), Моисея из Хорены и позднейших ориенталистов достаточно исправлены. В первом издании я прибавил в этом месте: «теперь всеми признано, что так называемая эра Аршакидов была не что иное, как недоразумение Велльана». После того в 1865 г. Б. Кёне (см.: Blatter fur Munz–und Siegelkunde, Bd II, S. 272) обнародовал тетрадрахму Аршака XVI с изображением царя и жены его (θέας ούρανίας); при этом он открыл двойное число 315 и 280, следовательно, как заключил Кёне, это была двойная эра, а именно эра Селевкидов, которая начинается с 312 г. до P. X., и эра парфян, которая началась бы с 277 г. до P. X. Лонгперье (Revue Numisra., 1868, p. 21 sqq.) доказал, что эти цифры ошибочно поняты, что на более сохранившихся экземплярах взамен чисел стоят слова. Вскоре вслед затем Смит (Assyrian discov., p. 389) сообщил известие о вавилонской глиняной плите с клинообразным письмом, на которой он открыл одну возле другой как парфянскую, так и Селевкидову даты: «This date is written: Month… 23–d day, 144–th year, which is called the 208–th year, Arsaces king of kings*. Он говорит, что этот документ от 105 г. до P. X. доказывает, что первый год парфянской эры был 65 г. aer Sel., которая началась с октября 248 г. Если показание Смита верно, то мы имели бы искомую эру Аршакидов, но она началась бы 2 годами позже, нежели как следовало предположить по показаниям хронографов, т. е. осенью 248 г., в начале 01. CXXXIII, 1, а не осенью 250 г. в середине 01. СХХХИ, 3.
[133] О Диодоте II свидетельствует Юстин (XLI, 4, 5). Его монеты еще не найдены. Те, которые приписывает ему Кённингам, походят на монеты его отца, но только возле Зевса Промахоса на них изображены маленький венок и острие копья. Основываясь на этом отличии, Кённингам и придал Диодоту II прозвище Сотера, которое, без сомнения, принадлежало его отцу (см. ниже). Список монетных дворов, составленный Эдв. Томасом и Кённингамом на основании монограмм для бактроиндийских монет, кажется еще более сомнительным, нежели тот, какой был составлен для монет Александра; для последних нашлись, по крайней мере, надежные точки опоры.
[134] Лассен (Zur Geschichte der griechischen und indoskythischen Konige, S. 222) был того мнения, что Эвфидем был сатрапом Арии и Маргианы. Тот факт, что Эвфидем впоследствии, когда подошел Антиох Великий, выставил войско на берегу Ария, доказывает только то, что его область в то время простиралась до этой реки. Две фразы у Страбона побудили меня сделать высказанные в тексте предположения: он (XI, 515) говорит, что вследствие борьбы Мидии с Сирией πρώτον μεν την Βακτριανην άπέστησαν οί πεπιστευμένοι και την εγγύς αυτής πασαν of περι Εύΰύδημον – επειτ' 'Αρσάκης κτλ., а потом p. 517: of δέ κατασχόντες αύτην (Βακτριανην) Έλληνες και είς σατραπείας διηρκασιν… έ'σχον δε και την Σογδιανην. Однако у Полибия (XI, 34, 2) тот же Эвфидем сказал Антиоху III: γεγονέναι γάρ ουκ αυτός αποστάτης του βασιλέως, άλλ' έτερων άποστάντων έπανελόμενος τους εκείνων έκγόνους ο15τω κράτησα ι της Βακτριανών άρχης. Во всяком случае, если парны покинули свои жилища при р. Охе, оттого что им угрожало возраставшее владычество не Эвфидема, а Диодота, то господство Диодота простиралось до Оха, т. е. за пределы Маргианы, и Эвфидем поэтому был, вероятно, сатрапом какой–нибудь области, но только не Маргианы. Более ста лет спустя после того Аршак VII, сын блестящего Аршака VI Митрадита, отчеканил монету с надписью: ΒΑΣΙΛΕΥΣ ΜΕΓΑΛΟΥ ΑΡΣΑΚΟΥ ΘΕΟ ΠΑΤΟ ΡΟΣ ΕΥΕΡΓΕΤΟΥ, а под этим ΜΑΡΓΙΑΝΑ, по мнению Саллета, этим обозначается завоевание богатого оазиса Маргианы (в его Zeitschrift fur Numismatik, ΠΙ, 3, S. 246). Он упоминает о другой монете того же царя, у которой на обороте и на том же месте стоят слова:…ΓΟΡΟΥ ΚΑΤΑΣΤΡΑΤΕΙΑ. Сидящий Геракл на монетах Эвфидема, похожий, в сущности, на такого же Геракла на монетах Антиоха Теоса, не имеет никакого отношения к этим вопросам.
[135] О Демодаме, а не Демонаксе; см.: Plin., VI, 16; Solinus., p. 49; Steph. Byz., v. ««Αντισσα. Плиний говорит об Яксарте: «transcendit cum amnen Demonax, Seleuci et Antiochi regum dux, quam maxime sequimur in iis, arasque Apollini Didy, maeo statuit>.
[136] Судя по Клименту Александрийскому (Protr., 57, ed. Pott.), со времен Артаксеркса II образ этой Афродиты выставлялся и почитался в разных главных городах государства и также έν Βάκτροις.
[137] Cunningham, Num. Chr., VIII, 1868, p. 283, pi. X, 8.
[138] Cunningham, loc. cit., pi. X, 6.
[139] Cunningham, loc. cit., p. 278, pi. VIII, 6. На двух прямых строках по сторонам стоит: ΒΑΣΙΛΕΟΣ ΘΕΟΥ | ΑΝΤΙΜΑΧΟΥ. Едва ли будет целесообразно только из–за изображения Посейдона предполагать морскую победу на Каспийском море; а еще менее следует основывать на этом мнение, будто Антимах был сатрапом в Согдиане, будто и Согдиана также пользовалась арианским письмом.
[140] Cunningham, Num Chr., VIII, 1868, p. 268, pi. VIII, 5. По обе стороны головы стоит надпись ΔΙΟΔΟΤΟΥ ΣΩΤΗΡΟΣ, а на обороте прямыми строками по обе стороны Зевса Промах оса стоит ΒΑΣΙΛΕΥΟΝΤΟΣ ΑΝΤΙΜΑΧΟΥ, а внизу – ΘΕΟΥ. Остальные монеты (Cunningham, Num. Chr., IX, 1869, p. 297), полудрахмы и медные с греческою надписью ΒΑΣΙΛΕΟΣ ΝΙΚΗΦΟΡΟΥ ΑΝΤΙΜΑΧΟΥ и с арианскою Maharajasa jagadharasa Antimakhasa Кённингам Шит Chr., IX, 1869, p. 296) справедливо приписал Антимаху II, которого признал за внука Антимаха I.
[141] Cunningham, Num Chr., VIII, 1868, pi. Χ, 1–3; на обороте двумя прямыми строками по сторонам стоит: ΒΑΣΙΛΕΥΟΝΤΟΣ ΑΓΑΘΟΚΛΕΟΥΕ, а внизу ΔΙΚΑΙΟΥ. Сделанное Варфоломеем (Notices sur les medailles des Diodotes; Kohnes Journal fur Munz- und Wappenkunde, 1842) возражение на мое объяснение слова βασιλεύοντος я опроверг в первом издании, и новейшие авторы, среди них и Кённингам, согласны со мной.
[142] Малала (Malalas, р. 299, ed. Bonn.) утверждает, что Селевку Каллинику наследовал Αλέξανδρος δ Νικάτωρ έτη λς'. Это число относится к Антиоху III, который в списке жрецов (С. I. Graec., Ill, n° 4458) называется δ μέγας; имя Александра то самое, какое носил его предшественник, Селевк Сотер или Керавн, с тех пор как воцарился. Малала бестолково сократил имевшиеся перед ним сведения, так что от Селевка у него осталось только Александр первое его имя, к которому он присоединил прозвище и год наследника Антиоха III.
[143] Вышеупомянутое сочинение Салле отвечает изложенным в тексте предположениям; монеты с надписью ΒΑΣΙΛΕΥΟΝΤΟΣ, на которых значатся имена Диодота Сотера и Эвфимеда Теоса, суть ««монеты предков»: цари Антимах и Агафокл были – первый основателем, а второй возобновителем бактрийского царства.
[144] Ptol. v VII, 1: Σάγαλα ή και ΕύΟυμέδεια. Поправка здесь не подлежит сомнению.
[145] Al–Biruni, Chronologie orientalischer Voiker, hrsg. von Ε. Sachau, S. 112 f. Ольсгаузен потрудился перевести для меня это место. Титул Moluk at–tawa'if означает «народных, племенных, областных князей, называвшихся царями».
[146] Ольсгаузен замечает, что этот титул необъясним. Не лежит ли подобная генеалогия в основании вышеприведенного показания Аппиана: 'Αρσάκης και Τηριδάτης άδελφω 'Αρσακίδαι, τοΤ υίού 'Αρσάκου του Φριαπίτου άπόγονοι? Или, может быть, надлежит восполнить 'Αρσακίδαι [Άρσακου]τού υίού и т. д., так что род этих братьев был бы доведен до их пращура, до неизвестного, конечно, нам * Фриаиита; это повело бы не к Каваусу, а к Франгграгиану (Афрасиабу), потомку Тура, что и послужило бы объяснением для Φριαπίτου? Сахау, которому я предложил этот вопрос, полагает, что нет ничего общего между обоими именами.

Глава Вторая (247-239 гг)

Мирное состояние. - Смерть Антиоха II. - Убийство Береники. - Третья Сирийская война; Распадение сирийского царства Селевкидов; Антиох Гиеракс в Малой Азии; Война между братьями; мир 239 г. - Свобода в Кирене. - Македоно-египетская война; Родос против Египта. - Ахейский союз. - Первая стратегия Арата. - Взятие Коринфа. - Реформы Агиса. Агис и Арат против Антигона и македонян. - Смерть Агиса. ~ Мир в Греции. - Состояние Греции. - Смерть Антигона.

Сорока лет не прошло еще с тех пор, как владычество Лагидов ограничивалось Египтом, Кипром и Киреною, а сирийское царство простиралось от Инда до Геллеспонта. Положение обоих царств сильно изменилось после того, как Антиох Теос заключил мир и вступил в родство с престарелым Птолемеем Филадельфом. Сложившееся вокруг крепкого ядра владычество Лагидов расширялось как бы концентрическими кругами наружу, начало развивать свое энергическое превосходство, тогда как обширное сирийское царство, лишенное центра тяжести и единообразного типа, тщетно пыталось удержать за собою не тяготевшие к средоточию окраины. Правда, персы в течение почти двух столетий обладали такими же обширными областями; однако, они в состоянии были владычествовать благодаря лишь немощи покоренных городов, отсутствию значительных соперников, суровой простоте их патриархальною племенного строя, несмотря даже на порчу нравов. Царство Селевкидов не пользовалось ни одним из этих условий. В македоно-греческом мире совершенно исчезла та стихийная естественная связь, на которую мм надлежало опереться. Вследствие соприкосновения с греческим миром азиатские народы встрепенулись, и их исконные туземные инстинкты возбудили реакцию, благодаря частью собственным усилиям, частью развившемуся местному эллинизму; а вследствие грозного соперничества Египта, наконец, все эти зародыши внутреннего разложения развились быстро и почти беспрепятственно. Царство в том виде, как основал его Селевк, не могло удержаться: история нескончаемых войн осудила такую политическую невозможность, пока, наконец, по прошествии почти трех десятилетий, государство не было ограничено более тесными пределами, вследствие чего в нем и начали развиваться и энергия и деятельность.
Мир на короткий лишь срок прекратил борьбу между Лагидами и Селевкидами. Антиох, казалось, и не думал воспользоваться этим временем с целью отвоевать утраченный восток; если он в эту пору не предавался распутству и пьянству, в котором его обвиняли, то обратил, вероятно, свое внимание на западные страны; он, по край ней мере, находился в Малой Азии в то время, когда совершилась страшная драма его кончины.
Сохранился старый анекдот, будто Птолемей выдал сто талантов награды знаменитому врачу Эрасистрату за то, и что последнему удалось спасти паря Антиоха от опасной болезни. [1] Может быть, при этом не только имелось в виду выказать щедрость египетского царства; вероятно, это исцеление избавило Птолемея от тяжких забот, какие слагались для него обстоятельствами. Его дочь прибыла в Антиохию с блестящею свитою; Лаодика и ее дети были удалены; благодаря проникшему с нею в край египетскому влиянию, Береника успела изгнать брата Лаодики, Андромаха, отца ее Ахея и друзей их, пользовавшихся до сих пор сильным значением при дворе; двор поневоле совершенно изменился, точно так же как и политика Сирии; и чем быстрее совершалась эта перемена, тем резче выступала вражда только что низвергнутой партии с изгнанною царицей во главе против торжествовавших египетских сторонников. Последние на самом деле не пользовались никакой естественной опорой в крае; они поневоле казались чуждыми и насильственно навязанными; так что смерть Антиоха возбудиила бы реакцию, которая подвергла бы опасности Беренику и рожденного ею сына.
Опасность миновала лишь ненадолго; она возобновись в таком виде, что египетская партия не была к тому подготовлена. Царь отправился в Малую Азию; Береника, как кажется, осталась с ребенком в Антиохии; свита Антиоха состояла, конечно, из людей египетской партии; из окружавших его случайно сохранилось имя Софрона, начальника Эфеса, [2] Антиох, однако, был теперь удален от Береннки и от опутывавших его в столице влияний. Пробудились ли в нем старые привязанности, воспользовались ли личности, окружавшие в прежнее время царя, доступном и влияние на него, - как бы то ни было, он призвал к своему двору Лаодику и ее детей.
Лаодика явилась, решившись на самое гнусное преступление. Она не могла не предвидеть, что египетский царь во что бы ни стало вступится за права своей дочери и своего внука. А разве в таком случае можно было поручиться за то, что предавший ее и ее детей Антиох окажется тверже прежнего или будет в состоянии охранять возвратившихся? Такими доводами она оправдывала свою жажду мести. Антиох умер от отравы; [3] на одре смерти он приказал возложить диадему на голову сына Лаодики, Селевка. Теперь царица могла дать полный простор своей мести; первыми жертвами пали сопровождавшие царя друзья Береники; наперсницей и пособницей в кровавой интриге была Дания, дочь Леонтии, знаменитой приятельницы и ученицы Эпикура. Данае в память прежних отношений хотелось спасти одного только Софрона; она передала ему замысел царицы на его жизнь, и Софрон спасся бегством в Эфес. Это погубило Данаю; царица велела свергнуть ее со скалы; тут, перед лицом смерти, она сказала, вероятно, приписанные ей древним писателем слова: "толпа в полном праве пренебрегать богами: я хотела спасти человека, с которым свела меня судьба, и вот какую участь боги присудили мне за это; а убившая своего мужа Лаодика достигла новых почестей и власти".
В то же время в Антиохии нанесен был удар, какого жаждала месть Лаодики; при самом дворе, среди царских телохранителей нашла она усердные орудия злодейского замысла; они убили сына Береники. При этой ужасной вести мать кинулась в колесницу и с оружием в руках преследовала убийцу; она промахнулась копьем, но камнем повергла его ниц, погнала лошадей по его трупу и, не убоясь толпы преградивших ей путь воинов, помчалась к дому, где, как она думала, спрятан был труп ребенка. Народ, конечно, вступился за несчастную мать, назначил ей галльских наемников в телохранители и самыми священными клятвами подтвердил договор, в силу которого Береника по совету Аристарха, ее лейб-медика, скрылась в замках Дафны. Однако, ни клятвы, ни святыни Аполлонова храма не защитили ее; приверженцы Лаодики успели туда проникнуть и осадили замок. Наконец они вторглись внутрь; окружавшие ее женщины и тут еще пытались спасти жизнь своей царицы, но Береника была убита, и вместе с нею пали многие из служанок. [4]

Птолемей Филадельф еще дожил до ужасного конца своей дочери; [5] он умер как раз в это время, с тем чтобы вместе с владычеством над Египтом передать месть в более молодые и сильные руки. Только что женившись на киренейской Беренике, наследник его повел египетские войска против Сирии, а молодая царица обещала пожертвовать богам свои волосы, если муж ее вернется победителем. [6]

Когда совершаются великие, во всех отношениях решительные события, то для историка не может быть более тягостного чувства, как видеть перед собою один лишь мертвый пробел в преданиях или в ничтожных и извращенных известиях, при сознании, что ему остается лишь следовать за блуждающими огнями. Война или целый ряд войн, о которых предстоит теперь речь, составляет в известном отношении кульминационную точку в политике эллинистических великих держав; но предания до того скудны, неверны и сбивчивы, что поневоле отчаиваешься указать хоть на какой-нибудь след в связи событий. Попытаемся по возможности точнее исследовать некоторые сохранившиеся факты.
Великая драма началась, говорят, с возмущения городов в Азии; узнав, что Беренике с ребенком грозит опасность, они снарядили большой флот, с тем чтобы отправить его к ней на помощь; однако, прежде чем он успел подойти, уже совершилось двойное убийство; затем они обратились к египетскому царю. [7] Но какие именно города в Азии? Смирна осталась верна Селевку; [8] не надеялись ли другие ионические города, примкнув в Египту, обеспечить за собою только что добытую ими свободу? Однако Софрон спасся бегством в Эфес; Эфес также как и Самос, Кос, Кария и Ликия находились под египетским владычеством; а потому, если они и снарядились, то это нельзя считать отпадением от сирийских царей. На сирийском берегу Орфозия осталась верна, Арад тоже принял сторону Селевка. Остальные здешние города, потом еще лежавшие недалеко от Антиохии, в Киликии, Ликии, Памфилии, которыми уже обладал Птолемей Филадельф некоторое время, могли скоро получить вести оттуда и послать помощь; они-то, вероятно, и восстали и присоединились затем к египетскому царю.
При вести об угрожающей Беренике опасности египетские сухопутные и морские силы были, конечно, тотчас же снаряжены. Молодой Селевк также поспешил через Тавр, с тем чтобы оборонять наиболее угрожаемые места. [9] Но с каким настроением встретили его там! Его мать, а может быть и он вместе с нею считались убийцами отца, убийцами царевны и наследника престола. Он сам явился узурпатором; недаром шел слух, будто вовсе не отец его, умирая, передал ему наследие, а напротив, какой-то похожий на царя негодяй был Лаодикою помещен на ложе царя и говорил за него все, что велела убийца. Из Дафны распространился слух, будто Береника еще жива и оправляется от ран. [10] Селевкия при устье Оронта была уже или взята Птолемеем или добровольно сдалась ему; [11] он, вероятно, без сопротивления дошел до Антиохии; говорили, будто сын Береники, законный наследник престола, также еще жив; от имени последнего и его матери писались приказы сатрапам и городам; а для того чтобы придать им законную силу, явился с армией мощный египетский царь; так что никому не было охоты восстать за спасавшегося бегством узурпатора, за сына страшной Лаодики,
Если египетская политика имела в виду посредством брака Береники расстроить согласие в сирийском царском доме, то ой чересчур скоро удалось достичь цели, хотя не обошлось, конечно, без крайне скорбных жертв. Когда царство лишилось законного главы, то Лагид тотчас же развернул на суше и на море все превосходство своих боевых сил, с тем чтобы сорвать так неожиданно скоро созревший плод политики своего отца. Он имел в виду разгромить все царство, и это ему, как кажется, удалось без всякого труда. Известия о подробностях его чудесного похода пропали бесследно; о результате впрочем гласит Адульская надпись; [12] после перечня областей, унаследованных от отца "великим царем Птолемеем", там сказано: "Он двинулся в Азию с пешими и конными войсками, с морскою эскадрою, с троглодитовскими и эфиопскими слонами, которых отец его и он впервые изловили в тех местах [13] и в Египте снарядили для войны - Овладев затем всеми областями по сю сторону Евфрата, Киликией, Памфилией, Ионией, Геллеспонтом, Фракией и всеми военными отрядами в этих странах и индийскими слонами и подчинив себе всех династов в этих местах, [14] он перешел через Евфрат; покорил потом Месопотамию, Вавилонию, Сузиану, Персию, Мидию и все остальные области до Бактрианы; приказав собрать все вывезенные персами из Египта святыни [15] и препроводить их вместе с остальными сокровищами в Египет, он отправил войска по каналам...". [16] Как раз в этом месте прерывается замечательная надпись; к счастью, однако, в последнем слове сохранилось еще крайне важное указание. Помимо Египта одна только низменная земля у нижнего Евфрата и Тигра перерезана сетью каналов; к ней только и могло относиться то выражение; эта сеть простираемся через Селевкию и Вавилонию почти до Суз. Отсюда Птолемей и отправил войска, либо с целью перебраться в Индию, что, впрочем, невероятно, либо с тем, чтобы учинить экспедицию в Аравию, хотя бы к богатому торговому городу Герре, или с тем чтобы воспользоваться сухопутною дорогою через Аравию на юге от пустыни к Чермному морю, по которой ходил уже Птолемей Сотер. Надпись не совсем ясно выражается о том, проник ли Птолемей через Тигр и Сузы на восток; может быть, он там принял только присягу восточных сатрапов, а именно персидского Агафокла; впрочем, по ту сторону гор им незачем было спешить с подчинением; но возможно также, что победоносное войско проникло через проход Загра до Экбатан, а затем спустилось через Паретакену к Персеполю, а оттуда к Сузам. [17]

Это та самая кампания, о которой у пророка Даниила сказано: "и войдет в укрепление царя северного, и будет действовать в них, и усилится. Даже и богов их, истуканов их, серебряных и золотых, увезет в плен в Египет". [18] И действительно, он увез громадную добычу; 40 000 талантов серебра и 2 500 драгоценных сосудов и статуй. В благодарность за возвращенные им в храмы захваченные некогда Камбизом святыни египтяне прозвали его Эвергетом, благодетелем, подобно великому боту Озирису. [19]

Восстание заставило, наконец, царя вернуться в Египет; мы впоследствии увидим, что оно возникло, вероятно, в Киренаике. Однако, политическая цель, к которой стремилось Александрийское правительство, давно было вполне достигнута. Теперь, после таких чрезвычайных успехов, надлежало принять новые устойчивые меры, и Эвергет обнаружил при этом такое же благоразумие, каким отличались и сам основатель династии, и проницательный Филадельф. Какой-нибудь Деметрий или Пирр стали бы помышлять о покорении мира; а династия Лагидов стремилась лишь к тому, чтобы раздробить владычество Селевкидов, возвести Египет на ступень не единственной, а лишь первой державы. Попытка завладеть окончательно также иранскими сатрапиями, Бактрией и Индией, повлекла бы за собою утрату на западе. Мы скоро увидим, какие осложнения возникла уже в области Эгейского моря; египетский флот в Малой Азии успел только завладеть берегами, но и тут удержалась еще Смирна; соединившись с Магнезией при реке Сипиле, она была предана Селевку; Магнезия на Меандре и Гриней в Эолиде, как кажется, тоже остались независимыми; [20] внутри Малой Азии находилась Лидия с неприступною крепостью Сард, Фригия со многими греческими городами. Туда, вероятна после тщетной попытки 246 г. отступил Селевк и собрал вокруг себя остатки владычества Селевкидов. [21] Он женился на Лаодике, дочери Андромаха, брата своей матери, [22] эта связь, как кажется, скоро возымела роковое влияние на отношения расстроенной династии Селевкидов.
Сохранилось известие о том, что Птолемей, вернувшись, удержал за собою Сирию, поручил управление Киликией "своему другу Антиоху", а области по ту сторону Евфрата "другому полководцу" - Ксантиппу. Из этих скудных известий истекают замечательные выводы. Ксантипп был, вероятно, тот самый спартанец, который несколько лет тому назад, когда римляне переправились в Африку и до крайности стесняли Карфаген, своим мужеством и стратегическим искусством спас город от гибели, повел его к новым победам. Потом, справедливо опасаясь ревности гордых негоциантов, он, будучи щедро награжден, удалился. А теперь, когда пуны напрягали последние тщетные усилия, с тем чтобы удержаться в Сицилии, когда римляне быстро развились в морскую державу, с которою не мог уже справиться Карфаген, и впервые явились властелинами на западе, в это время союзная с ними главная держава на востоке одержала чрезвычайные победы, и вот Птолемей поручил завоеванные им восточные страны тому самому полководцу, который победоносно прогнал римлян с берегов Африки. [23] Теперь понятно, почему Селевк обратился к римскому сенату с предложением союза и дружбы; сенат в греческом письме согласился на это с условием, чтобы соплеменные римскому народу жители Илиона были освобождены от всяких повинностей. [24] Даже в этих скудных остатках преданий проглядывают самые обширные политические комбинации, почти также вероятно, что Антиох, которому Лагид поручил Киликию, был не кто иной как младший брат Селевка; [25] сомнения, какие могут возникнуть по этому поводу, оказываются мнимыми. [26] С египетской стороны убийство Береники и ее сына скорее всего следовало приписать Селевку, тем более, что он как старший сын один только и был заинтересован тем, чтобы устранить малолетнего законного наследника престола; если б Египту удалось привлечь к интересам Лагидов брата его Антиоха, то этим путем был бы нанесен решительный удар последнему остатку владычества Селевкидов; Египет не только передал ему Киликию, но на того же Антиоха переведены были права убитого сына Береники на принадлежавшую все еще Селевкидам Малую Азию. Антиох был еще отроком; а потому влияние Египта на него оказалось тем еще сильнее, чем немощнее был остаток признаваемого Египтом Селевкидова царства. Однако, отрок не мог решить сам за себя; кто же вел за него переговоры об этом жалком венце? Я думаю, не кто иной как мать его Лаодика; в продолжительной, вскоре после того возникшей междоусобной войне она была на стороне Антиоха; [27] Египет тоже постоянно поддерживал его, тогда как ее отец, ее брат Андромах мужественно отстаивали дело старшего брата. [28] Другой брат ее, Александр, после некоторого колебания перешел на сторону Антиоха; расстроенная царская семья, если не ошибаюсь, среди этих погубивших царство Селевкидов бедствий и вследствие их распалась сама в себе. Разве молодой Селевк не должен был ужасаться матери, убившей его отца, хотя это убийство и сулило ему корону? Отец Лаодики Ахей и брат ее Андромах, без сомнения, сочли это злодейство безумным, каким оно и было на самом деле; а Селевк женился на дочери Андромаха.
Предположим пока, что Птолемей вернулся в Египет в 243 году; [29] он, вероятно, рассчитывал, что, окончив кампанию, добился вполне гарантирующих египетские интересы условий. Политика всех эпох и даже нам современной служит доказательством того, что обладание всею Сирией имеет весьма важное значение для Египта. Если Египет хочет стать выше, так сказать, провинциального значения, если он хочет занять во всех отношениях господствующее положение, то эта держава своею естественною границею должна, как кажется, признать Аманские горы. А потому Птолемей Эвергет всю Сирию подчинил непосредственно Египту, с этим завоеванием, благодаря которому обладание южными и западными берегами Малой Азии получило лишь полное свое значение, царство Лагидов достигло апогея своего могущества. Господство Селевкидов, казалось, рухнуло навсегда, последние преемники этого имени вели между собою борьбу и должны были неминуемо истребить друг друга; во всяком случае, платил ли Ксантипп дань по ту сторону Евфрата, был ли он независим, но эллинизм в верхних областях Азии был предоставлен на произвол судьбы. Не подлежит, конечно, сомнению, что парфянский Аршак и бактрийский Диодот были признаны царями в захваченных ими владениях; Эвфидем и Агафокл, пожалуй, также достигли самостоятельности и лишь для вида поддерживали зависимость от Египта; то же самое, вероятно, было в Арии, Дрангиане, Арахозии.
Однако, неужели Селевкидова Азия без всякого сопротивления подчинилась этому разрушению и разгрому своего бывшего доселе политического существования? Неужели города и народы не восстали ввиду грабежей их святынь, взимания ужасных контрибуций, злодейств чуждых наемников? Неужели даже македоняне, во множестве населяя Сирию, Месопотамию, Вавилонию, равнодушно отнеслись ко всему, что совершалось? Вспомним о том, как вспыхнула война. Энергия македонян была парализована, конечно, вследствие неизвестности, кому принадлежит престол; их морочили, пользуясь именем царственного отрока; вследствие такого подлога они стали чуждаться интересов царского лома в такую пору, когда им следовало бы вступиться за Селевка. При всем том некоторые места довольно долго сопротивлялись египтянам; даже важнейшие позиции, Дамаск и Орфозия, [30] осаждались еще в то время, когда Птолемей уже вернулся. Понятно, что после удаления неприятеля Селевку стоило лишь явиться по ту сторону Тавра, с тем чтобы тотчас же возбудить всеобщее восстание; тогда места вроде Орфозии послужили, конечно, значительными точками опоры.
По надписи, содержащей в себе договоры между Смирною и Магнезией, мы узнаем, что они заключены как раз в то время, когда Селевк вновь перешел в область Селевкиду. Это случилось или тогда, когда Птолемей находился еще далеко на востоке, или по его возвращении; в первом случае учиненное Птолемеем новое распределение в азиатских странах было бы возможно лишь вследствие нового поражения Селевка; во втором случае переход в Селевкиду, как кажется, был прегражден засевшим в Киликии Антиохом. Вопрос разрешается здесь заметкою, судя по которой Селевк и 242 году основал на месопотамской стороне Евфрата город Каллиникон. [31] Итак, в 242 г. Селевк вновь стал твердою ногою по ту сторону Тавра, даже но ту сторону Евфрата близ важного перехода через реку у Тапсака; его второй поход в Селевкиду, о котором упоминает смирнская надпись, вероятно, удался; возврат Птолемея и его новые распоряжения в Азии совершились не позже 243 г., но вероятно уже в 244 г.; в третий, даже во второй год войны он кончил, как мы предполагали, свой поход в Экбатаны, Персеполь и Сузы. [32]

Однако, не преградила ли в это время уже Киликия Селевку путь в Селевкиду? В таком случае, если Селевк, сделал свое второе нападение после раздробления царства Лагидом, то молодому царю помимо киликийских проходов оставался еще иной путь. Дело в том, что сестра его, Стратоника, была замужем за наследником престола в Каппадокии, и нежный отец назначил его своим соправителем; вероятно, не только родственный, но также политический интерес Каппадокии побуждал его способствовать восстановлению Селевка. Вот через эту Каппадокию молодой царь и прошел, вероятно, в Селевкиду. Основание Каллиникона служит доказательством, что в 242 г. он далеко уже проник вниз по Евфрату, так что Ксантипп был совершенно отрезан от связи с Лагидовьм царством: Киррестика, Халкидика, Пиерия, Селевкида восстали, без всякого сомнения, за Селевка; Антиохия, верно, также отпала от Египта; а Орфозия все еще держалась.
Обо всем последовавшем затем сохранилось известие, которое, к сожалению, вследствие пристрастия к пустым фразам, не поддается никакой более основательной критике. Юстин говорит: "Когда Птолемей удалился, то Селевк снарядил большой флот против отпавших городов; но боги хотели как бы отмстить за смерть отца и внезапная буря уничтожила этот флот; сам царь едва спас свою жизнь. Однако, как бы удовлетворись карою, обрушившеюся на царя, из ненависти к которому города перешли к Египту, они изменили свои чувства и перешли на сторону Селевка; тогда Селевк, радуясь своему несчастью, возобновил войну с Птолемеем; но сделавшись как бы игрушкой в руках судьбы, он был побежден в битве и, покинутый более чем посте кораблекрушения, спасся бегством в Антиохию. Потом он писал своему брату Антиоху, умоляя о помощи, и обещал ему в награду за пособие Малую Азию до Тавра. Четырнадцати лет от роду Антиох исполнился уже властолюбия; не с братским, а с хищническим чувством согласился он на предложение, почему и был прозван Гиераксом, т. е. ястребом; а Птолемей заключил с Селевком мир на десять лет, лишь бы не вести войны с обоими соединившимися братьями." [33]

Как тут выпутаться из этого пустословия? Напомним прежде всего, что эти известия захватывают почти четырехлетний период самых сильных переворотов. Надежною точкою опоры здесь может служить то, что на 3 год 134-й олимпиады, т. е. в 242/241 г., в одно и то же время с основанием Каллиникона или в первую половину наступившего затем года Селевк освободил от осады Дамаск и Орфозию. [34] По существу дела оказывается, что десятилетнее перемирие, а следовательно и союз обоих братьев и послужившее к нему поводом поражение Селевка, совершились позже, т. е. после 241 г. Юстин умалчивает о важном освобождении обеих крепостей; ему следовало бы упомянуть об этом после кораблекрушения и после возврата отпавших городов.
Но какие это отпавшие, а потом сострадательные города? Откуда взялся флот? Может быть, Смирна да еще некоторые города в Ионии послали корабли, отстаивая против Египта свою свободу; может быть, также преданный Селевку Лемнос; [35] мы увидим, что Родос тоже удачно воевал за Селевка; [36] еще ближе находились Лаодикея на сирийском берегу и другие приморские города, без всякого сомнения перешедшие на сторону Селевка, когда он явился там; Арад же получил неоценимую привилегию служить свободным убежищем для политических выгонцев, именно за то, что "он принял сторону Селевка II в его борьбе с Антиохом Гиераксом". [37]

В борьбе с Антиохом; и в самом деле, против него-то и была направлена эта воина, для которой Селевк снарядил флот. Попытаемся насколько возможно по скудным известиям проследить за исходом этой войны между обоими братьями. Отпали именно города Киликии, их-то и следовало вновь отвоевать. Там-то как раз и находилось большое количество вновь основанных городов; они, хотя и не из сострадания к участи Селевка, а по разумному расчету политических условии добровольно перешли на его сторону. [38] А что же делал Антиох, которому Птолемей передал Киликию? Как только брат его направился в Селевкиду, то он, без сомнения, поспешил вовнутрь Малой Азии, с тем чтобы воспользоваться переданными ему Птолемеем правами: и он и мать его рассчитывали, вероятно, на тамошних друзей, и мы узнаем, что брат ее Александр, бывший тогда начальником в Сардах, всячески содействовал ему. [39] Если таким образом Сарды, эта важнейшая позиция в передней Азии, перешли к Антиоху Гиераксу, то царственному брату его, несмотря на добытые им по ту сторону Тавра успехи, нечего было надеяться на этот раз удержать за собою власть по сю сторону гор; для него важнее было по возможности обеспечить за собою с суши завоеванную уже Киликию. при этом мы узнаем, что он свою вторую сестру (первая была уже обвенчана с соправителем Каппадокии) выдал за Митридата понтийского и передал ему в приданое Великую Фригию. [40] Судя по ходу событий, это только теперь и могло совершиться; Селевку во что бы то ни стало следовало воспользоваться удачными успехами в Сирии, с тем чтобы восстановить свое владычество по ту сторону Евфрата. Мы, конечно, теперь не в состоянии добиться, по какой причине египетский царь допустил совершиться всему этому без помехи и отчего он предоставил Ксантиппа на верную гибель. Однако, пророк Даниил свидетельствует, что все это именно так и было; описав события лет семьдесят спустя, он с точностью изложил факт этой эпохи; сообщив о возвращении Птолемея с сирийского похода, он прибавляет: "и на несколько лет будет стоять выше царя северного". [41]

Селевку поэтому нечего было сильно опасаться Египта и, овладев вновь странами от Тавра до областей Затаврских, он приободрился, так что готовился снова завладеть отнятыми его братом областями в Малой Азии; он мог рассчитывать на соучастие азиатских городов. Антиох набрал галльских наемников, однако, проиграл в Лидии и первое и второе сражения с братом, успел отстоять только Сарды; остальная область и большая часть приморских городов перешли во власть победителя; в одном только Эфесе держался египетский гарнизон. [42] Митридат Понтийский, как надо полагать, встревожился по поводу приданого своей жены; поддерживая Антиоха, когда он оказался в отчаянном положении, Митридат мог надеяться вернее приобрести область, которую ему пришлось бы ведь отнять у него. И вот он снарядился; большая часть его войска состояла из галатов. Селевк встретился с ним на бой при Анкире. Битва была по-видимому ужасная; со стороны Селевка пало, говорят, 20 000 человек; думали, что и он сам тоже пал, его верная Миста досталась во власть варварам; она едва успела скинуть с себя украшения, с тем, чтобы вместе с другими пленниками ее продали в рабство. В Родосе, куда она была продана, Миста открыла свое звание и была со всеми почестями отправлена в Антиохию. [43] Получив весть о смерти брата, молодой Антиох Гиеракс облекся в траур и заперся в своем дворце, оплакивая павшего Селевка; скоро, однако, узнал он, что брат его спасся, благополучно ускользнул в Киликию [44] и вновь снаряжался; тогда Антиох в благодарность принес богам жертвы и велел в городах устроить празднества по поводу спасения Селевка. [45] Упомянутую великую победу одержали галаты; после этого они же, как говорят, и что весьма вероятно, точно так же обратились против Антиоха; им выгодно было разрушать всякий порядок, который с таким трудом был устроен в Азии; когда там не было сильного державца, то они могли вновь безнаказанно продолжать свои разбойные нападения. Галаты опять стали опустошать целые области; Антиох оградил себя от них только тем, что платил им дань. [46]

После такого исхода Селевку пришлось отказаться от Малой Азии. У пророка Даниила сказано: "Египет на несколько лет будет стоять выше царя северного. Хотя этот и сделает нашествие на царство южного царя, но возвратится в свою землю". Лишась Малой Азии, Селевк, как кажется, обратился по возможности скорее к югу, вероятно с тем чтобы воспользоваться Орфозией и Дамаском для нашествия в царство Лагидов. Не решаюсь связать с этим отказ первосвященника Онии платить дань; [47] однако, с этой войной связано то решительное поражение, вследствие которого Селевк спасся бегством в Антиохию, "будучи покинуть более, чем после крушения его флота". Теперь настал момент, когда ему следовало вступить в переговоры с братом; если Селевку теперь не удастся склонить его на свою сторону, то все добытое с таким трудом было безвозвратно потеряно; он уступал брату всю Малую Азию до Тавра. И Антиох со своей стороны желал примириться с ним; таким путем он только и мог обеспечить за собою престол. Пергамский династ начал уже с ним войну и вел ее при свежих силах со значительным успехом; истощившись вследствие продолжительной борьбы, вследствие выдачи жалованья и дани галатам, Антиох не в силах был вести борьбу с обладавшим богатыми сокровищами пергамским царем и поневоле тоже склонялся к миру. [48] Примирение обоих братьев, от раздора которых за последние года зависели политические отношения полуострова, имело необходимым последствием более или менее продолжительное умиротворение городов и царей в Малой Азии. Мы вовсе не знаем, как при этом сложились частные условия; [49] достоверно одно то, что галаты, неистовее, чем когда-либо, продолжали свои начатые со времени междоусобия набеги.
Египет не мог равнодушно отнестись к окончательному прекращению этого междоусобия. Политика его имела целью разрушить владычество Селевкидов; мы увидим, что в других местах также пробудились тенденции против египетского владычества; с той поры, как Селевк с такой удачной энергией начал восстанавливать царство в Сирии. Египет мог помешать образованию в ней нового владычества лишь тем, что возбуждал в качестве претендента младшего брата против старшего; такая политика оказалась непопулярною и, опираясь на неестественный разлад братских интересов, не представляла никакой возможности прочных комбинации. Когда братья примирились, то египетскому царю поневоле пришлось заключить вышеупомянутое перемирие на десять лет; при этом и, конечно, выговорил себе обладание теми Селевкидовыми городами и областями, которые все еще находились в его власти, т. е. Памфилией, Ликией, Фракийскими землями, вероятно также Геллеспонтом и частью ионийских юродов; [50] Кария осталась, кажется, тоже за Египтом, но только Стратоникея перешла к Родосу по причинам, о которых упомянем впоследствии; Египет, однако, удержал за собою прежде всего Селевкию при устье Оронта, как бы в знак своего преобладания над Селевкидами. [51]

Благодаря этому в 239 г. заключенному миру [52] само сирийское царство воспользовалось хоть на некоторое время покоем, и неутомимый Селевк был в состоянии предпринять поход на восток, с тем чтобы вновь завладеть если не всеми странами прежнего царства, то по крайней мере ближайшими и важнейшими областями Ирана.
Нельзя безучастно отнестись к этим двум братьям и к их участи: один из них едва достиг юношеского возраста, а другой был еще отрок, и оба роковою политикою преданы были во власть партии; совершившей самые ужасные преступления; убийство, при посредстве которого хотели сохранить за ними престол, разбило все их надежды; и когда старший брат в борьбе за счастье едва добился первых успехов, в то же время сделался его врагом младший, мать соединилась с его братом, против нее вооружился отец, а его брат на ее брата; весь царский дом словно освирепел от убийства мстящей царицы. А молодой Антиох все-таки скорбит о брате, когда, победив его, услышал, будто он убит. Злой рок не перестает преследовать ни того, ни другого, так и кажется, будто неестественный состав основанного их предками государства отзывается в возникающих то и дело распрях династий. Однако, в этой постоянно возобновлявшейся борьбе, созданной лукавым искусством египетской политики, они сохранили по крайней мере доблестное мужество; они пытались по возможности с честью подвизаться в том ложном положении, в которое поставила их судьба; все это были сильные, упругие натуры, полные неутомимого мужества, каким отличались их предки. Такими являются они в изображениях монет, - по скудости преданий воспользуемся хотя бы этими источниками, - тут перед нами благородные строгие лица; облик младшего брата отважнее, вдумчивее; в обоих видна родственная черта юношеской доблести.
В ином виде представляется облик Птолемея Эвергета; у него сильно развитой, мыслящий лоб Лагидов, их приподнятые брови, однако в чертах дородного лица обнаруживается некоторого рода напряжение: при виде их кажется, будто энергия его может ослабеть. Об этом Птолемее сохранился по-видимому характеризующий его анекдот: играя в кости, он велел прочесть список осужденных преступников, которых ему предстояло приговорить к смертной казни, в это время вошла жена его Береника, вырвала у читающего список из рук, не допуская, чтобы царь решал эти дела теперь. Он уважил разумные доводы Береники и никогда более не определял смертной казни во время игры. [53] Он благосклонно отнесся к астроному Конону, когда тот известил, что волосы молодой царицы, которые в благодарность за великие одержанные в Азии победы были посвящены в храм Арсинои на Зефирионе, а затем исчезли, помещены на небо между звездами. Правда, в то же время он назначил Панарету годовой оклад в двенадцать талантов, не за то, что он также слушал философа Аркесилая, а скорее за то, что" был отличного склада карлик. [54]

Однако, оставим эти скудные заметки о личностях, имевших впрочем весьма важное влияние на ход событий, тем более, что эти державы исключительно зависели от воли и характера стоявших во главе особ. Припомним, что в то же время в Греции стал развиваться, даже осуществляться в новом виде дух свободы. Ионийские города также опять добились давно утраченной автономии; завоевание египетского царя вновь уничтожило ее, по крайней мере в большей части из них. Однако, потребность свободы и на новых основаниях утвержденной законности пробудилась теперь опять; она срослась с образованием эпохи, возглашалась и прославлялась в метрополии, проникала даже в дальние греческие города. Так, между прочим, в Кирену. Скудное известие опять наводит нас на след великих событий. В нем сообщается, что Экдем и Демофан, эти доблестные граждане из Мегалополя и друзья Аркесилая, освободили свой родной город и содействовали освобождению Сикиона; что киренцы, город которых потрясался внутренними смутами, пригласили их к себе; что оба они вновь урядили правление в городе, отлично руководили им и оградили его свободу. [55] А около 237 года они опять вернулись в свою аркадскую родину. Однако, разве именно Пентаполь не был наследием Береники? Разве с ее замужеством в 247 г. Кирена не вернулась опять к египетскому царству? Откуда же взялись эти внутренние смуты и с какой стати эта свобода? В самом Египте не представлялось ни повода, ни удобного случая для восстания против благоустроенного правительства Лагидов; а потому, когда в 244 или 243 г. Птолемей вследствие мятежа в родном крае вернулся из Азии, то его могло встревожить, конечно, одно только киренское возмущение. Богатые, смелые греки Киренаики, обладая большими средствами, гордясь отличительными чертами своего нрава и образования, не могли без дальних околичностей подчиниться Египту: не так еще давно они соединялись с македонским Деметрием против Египта: хотя некоторые из замечательных мужей, каких немало родилось в Пентаполе, находились при александрийском дворе; однако города все-таки несомненно состояли в тесной связи с Афинами и с возбужденными там философией более возвышенными тенденциями. Там находился их соотечественник Лакид, подобно Экдему и Демофану друг Аркесилая, которому он наследовал в Академии. Вот вследствие каких отношений мог возникнуть мятеж киренцев. Не подлежит, кажется, сомнению, что остальные города Пентаполя присоединились к нему; разве одни только евреи, расселенные главным образом Лагидом I в этих местах и пользовавшиеся равными правами, [56] остались верноподданными. Для внутреннего разлада нашлось много поводов. В одной эпиграмме Калимаха представлен воин, посвящающий лук и колчак Серапису, "но, прибавляет поэт, - стрелы находятся у гесперидов"; [57] а город гесперидов на берегу Сирта стал впредь называться по имени царицы Береники. [58] Судя по деятельности обоих граждан из Мегалополя, Кирена, кажется, удержалась против Лагида.
Эпоха македонского Деметрия показала, как важно было для Египта владеть Киренаикой: вероятно, и в то время, когда Птолемей Эвергет спешил восвояси, с тем чтобы потушить мятеж в этой области, также следовало опасаться, как бы там не утвердилось неприятельское, а именно македонское влияние. А потому он тем более спешил обеспечить права Египта. Судя по прежней борьбе между Сирией и Египтом, по аналогии надо предполагать, что престарелый Антигон Гонат неравнодушно относился к исходу восточных отношений. Совершенный разном владычества Селевкидов встревожил его тем более, что египтяне захватили даже фракийский берег; разве мог он остаться спокойным, когда владычество Лагидов с таким yгрожающим преобладанием водворялось у самой македонской границы? Македонии следовало, во что бы то ни стало, воспрепятствовать этому; и надо полагать, что упомянутое водворение совершилось лишь после того, как удалось уже устранить противодействие со стороны Македонии. [59]

Сюда, пожалуй, следует отнести вполне изолированное известие, судя по неопределенному смыслу которого, можно лишь догадаться, что в нем говорится о решительной морской битве при Андросе. [60] В 244 году, как увидим, Антигон вновь впутался в эллинские дела, причем оказалось, что власти его нанесен сильный удар. Македонский флот в течение двадцати лет после победы при Косе не уступал египетскому по крайней мере на Эгейском море; поражение при Андросе нанесло тяжкий ущерб македонскому флоту, так что с этих пор морское владычество Египта утвердилось даже и на этом море, и захват Фракии и Геллеспонта, о чем упоминается в Адульской надписи, кажется возможным. А для того чтобы Македония не могла все свои усилия употребить на восстановление морского могущества и на продолжение борьбы с Египтом, александрийское правительство возбудило такие смуты в Греции, что власть Антигона была поражена в самом больном ее месте, я упомяну здесь о том, что в 243 году ахейцы взяли Коринф, этот ключ к Пелопоннесу.
В то же время, как Птолемей Эвергет разгромил царство Селевкидов и в состоянии был по своему произволу распоряжаться в Азии, низвергнуто было также и македонское соперничество Судя по принятым в Азии мерам, можно было убедиться, что Египет отнюдь не имел в виду восстановить всемирную державу, однако он все-таки достиг главенства, в силу которого после разгрома одной и ослабления другой великой державы мог, казалось, вполне господствовать над эллинскою политикой. Правда. мелкие государства в Азии и Европе, благодаря сказанным поражениям великих держав, соседство которых обуздывало или стесняло их, воспользовались разными выгодами, и временное преимущество, какого они вследствие того достигли, до поры до времени скрывало от них опасность, грозившую им от исключительного египетского главенства. Однако, между этими государствами были и такие, которые опасались утратить свою политическую независимость, основанную на бывшем доселе соперничестве великих держав; а потому они всеми силами должны были противодействовать египетскому преобладанию, во что бы то ни стало не дать погибнуть Македонии и способствовать Селевку восстановить свое царство, И таких государств было не мало: мы видели уже, что Смирна, "хотя обуреваемая многими и великими опасностями", как было заявлено в одном из декретов города, пребыла верною интересам Селевка; Гераклея при Понте и Византия, также свободные острова Хиос и Лесбос недаром перешли на сторону Селевка; а древнеаттическая клерухия на Лемносе наверное не ограничилась только тем; что оказала почести предкам Селевка. Однако, в сложившихся таким образом условиях более и сильнее всего затронуты были интересы Родоса; его чрезвычайно богатая торговля решительно обусловливалась независимостью и строго соблюдаемым нейтралитетом острова; если Египет добьется исключительного преобладания в восточных водах, то Родос не в силах будет надолго поддерживать свое меркантильное значение. А твердая политика, какою и прежде и впоследствии отличалось превосходно устроенное родосское государство, дает нам право предполагать, что Родос не только сам действовал согласно с обстоятельствами, но старался также привлечь к принятым в общих мерах находившиеся в подобных условиях политии.
В остатках сохранившихся преданий обо всем этом не находится, конечно, почти никакого следа. Мы не знаем, как и в какой мере восстали названные государства за Селевка; принимали ли они участие в снаряжении разбитого бурей флота. Одно только затерявшееся показание, поразительным образом примыкающее к гипотетически начертанному нами строю событий, подтверждает верность наших смелых догадок. Говорят именно, что родосцы во время войны с Птолемеем находились близ Эфеса; адмирал царя, Хремонид, двинулся на них в боевом порядке; однако родосец Агафострат, завидев неприятеля, велел своим кораблям отступить, а вслед за тем опять выйти в море. Думая, что он избегает битвы, неприятель вернулся с победоносными песнями в гавань; но как только египтяне высадились и рассеялись по берегу, то родосцы напали на их корабли и одержали решительную победу. [61] Это был тот самый Хремонид, который двадцать лет тому назад находился во главе знаменитого восстания Афин, а потом, после падения родного города спасся бегством в Александрию. В своем трактате о ссылке, написанном несколько лет спустя после этой родосской войны, Телес, [62] пытаясь доказать, что утрата отчизны часто служит почином высшего счастья, приводит в доказательство Главкона и Хремонида; "разве они не были советниками и помощниками царя Птолемея? Не так еще давно Хремонид отправлен был с великою эскадрою и ему представлялось расходовать по своему усмотрению большую сумму денег".
Телес не упоминает о сказанном поражении., ни даже о том, что Хремонид одержал победу при Андросе; об этом он непременно упомянул бы; а значительные предоставленные в распоряжение Хремонида денежные средства, должны были, вероятно, облегчить предстоявшие ему оккупации; ему-то, как кажется, и надлежало занять фракийский берег, после того как македонский флот, потерпев поражение при Андросе, не препятствовал более наступлению египетской эскадры.
Какими бы впрочем обстоятельствами не сопровождалась морская война, в которой родосцы одержали сказанную победу, она вместе с восстанием Кирены и быстрыми успехами Селевка в Сирии убедила царя Птолемея в невозможности поддержать то исключительное главенство, какого он только что было добился; вследствие примирения обоих братьев-Селевкидов образовалась, наконец, оппозиция, с которой нелегко было справиться Египту. Родос, вероятно, как не раз еще впоследствии, так и теперь служил посредником; помимо того он оказал Селевкидам довольно значительные услуги, так что его недаром вознаградили уступкою Стратоникеи в Карии. [63] Континентальные владения родосской республики заключали в себе поэтому береговую полосу Кавна и до Керамского залива; оба города, Кавн и Стратоникея, одни доставляли ежегодных доход в 120 талантов. [64] Благодаря не только этому внешнему расширению владений, но еще более политическому влиянию, какого достиг он своим вмешательством в войну с Египтом, Родос добился важного значения, которое распространилось за пределы собственных его отношении и могло занять также место в обшей системе эллинских государств.
Подобно Родосу мелкое Пергамское царство также стало вмешиваться во всеобщую политику: благодаря не только осторожной политике своих династов, но еще более чрезвычайным сокровищам, которыми они обладали, это царство достигло некоторого значения. Эвмен, а потом с 241 г. сын его брата, Аттал, [65] после битвы при Анкире в особенности, обратились против Антиоха; таким образом они решительно выступили против Египта, положив этим почин к политическому строю, чрезвычайно скоро придавшему им важное значение; Аттал в несколько лет добился венца, бывшего всегда предметом его честолюбия. [66]

Из мелких государств не одни только Родос и Пергам воспользовались этим временем тяжких войн между великими державами для развития своего самостоятельного и более обширного владычества; все это обнаружилось в том положении, какого некоторые из них достигли в ближайшем будущем. Само развитие проявляется в эллинском крае в разных местах, и совершившиеся там факты бросают некоторый свет на современные им события на востоке. В особенности стал усиливаться Ахейский союз благодаря политическому осложнению великой войны. Вследствие присоединения Сикиона и вследствие союза Арата с Египтом определилась роль, предназначенная ахейцам; Арат впервые направил деятельность союза наружу и, вероятно, не без сопротивления со стороны помышлявших только о внутреннем спокойствии и о своей самостоятельности союзников. Он решительно был руководящею душою союза, даже прежде чем ему поручена была первая стратегия; это видно уже по попыткам, к каким прибегал Антигон, с тем чтобы привлечь его на свою сторону или, по крайней мере, помешать его сношениям с Египтом: находясь в Коринфе и совершая там жертвоприношения, он послал Арату дары, а за столом выразил свое уважение к молодому сикионскому герою, так что со стороны александрийского двора, куда сообщили слова царя, тотчас же обратились с запросом в Сикион. [67] В весеннем собрании 245 г. Арат был избран в стратеги, хотя и не достиг еще узаконенного для участия в совещаниях тридцатилетнего возраста; это служит как бы доказательством того, что в самих отношениях скрывалось нечто, побудившее на наступивший год именно ему портить высшую должность; надо полагать, что при лом решительно повлияла египетская политика, к которой примкнул Арат. Первый год великой сирийской войны прошел, Селевк был изгнан из области по ту сторону Тавра; Македония без сомнения поспешила принять сторону Селевкидов; Египту надлежало по возможности более тревожить ее в Греции.
Прежде всего следовало завладеть Коринфом. Арат имел уже в виду напасть на него; однако Александр Коринфский вновь изменил делу своего дяди и присоединился к союзу. [68] Если предположить, что морская битва при Андросе произошла именно в этот 245 год, то заодно с нею македоняне лишились также сообщения морем с преданными им все еще городами на востоке Пелопоннеса. Союз стал уже далее распространять свою власть. Этоляне в мирное время напали на беотян: [69] это показалось ахейцам самым удобным случаем отмстить этолянам за прежние их набеги и вместе с тем утвердиться по ту сторону перешейка. Союз заключил договор с беотянами. Арат поспешил через залив, опустошил там области Калидона и Амфиссы, а потом двинулся с десятитысячным войском, с тем чтобы соединиться с беотянами. которые, однако, не дождались его; они были совершенно разбиты при Херонее, их вождь Амеокит и тысяча беотян пали; силы их были окончательно сокрушены, так что они поневоле вступили в симполитию со своими победителями. [70]

Таким образом не удался, конечно, первый смелый замысел Арата; мало того, его нападение поневоле сблизило между собою бывших доселе противников, македонян и этолян. Это было значительным подспорьем для Антигона, а он нуждался в нем тем более, что Египет в Азии одерживал решительные победы и грозил захватить Фракию; сверх того, хотя ахейцы и были до поры до времени устранены от Беотии, однако до тех пор, пока Александр коринфский находился с ними в союзе, положение их все-таки было для Антигона крайне опасное. Принципы, какими руководился союз, пользовались, без сомнения, всеобщею популярностью, и влияние их теперь именно, когда Лагиды достигли значительных успехов, сильно встревожило македонскую политику. Антигону следовало во что бы то ни стало завладеть Коринфом: в этом заключалось единственное средство спасти остаток македонского влияния в Пелопоннесе и воспрепятствовать распространению ахейцев, а вместе с тем и египетской политики по ту сторону перешейка.
В это самое время умер Александр, "отравленный, как говорят, Антигоном", сообщает биограф Арата, имевший под рукою в особенности записки последнего. В городе властвовала теперь вдова его Никея; она проживала в строго охраняемой крепости. По дошедшему до нас странному известию [71] оказывается лишь то, что с Никеей велись переговоры касательно предстоявшего ее брака с наследником македонского престола; эта связь казалась необходимою, тем более, что у Деметрия от его сирийской жены до сих пор за исключением одной дочери вовсе не было детей; [72] притом, первым условием брака служила, конечно, сдача Акрокоринфа Македонии. И в самом деле, если Антигон вновь завладел Акрокоринфом, то это отнюдь не было "неслыханною изменою"; племянник его Александр изменял ему два раза; разве Антигон мог признать за вдовою право на владение, которое Лагиду могло бы послужить средством, для того чтобы утвердиться в важнейшем пункте Греции, тогда как влияние его и без того уже преобладало в Ахайе и, как впоследствии увидим, в Лаконии.
Вследствие овладения Коринфом македонское влияние в Пелопоннесе, а вместе с тем и тирания в Аргосе, Флиунте, Гермионе и пр. вновь укрепились. В то же самое время, как кажется, Лидиад захватил высшую власть в Мегалополе; этот юноша с высокими помыслами, исполненный честолюбия, был искренне убежден в величии и своевременности монархических стремлений. [73] Антигон, вероятно, сам говорил с ним об этом, постигая сущность тирании в таком виде, как ее представлял Лидиад: она должна быть не кровавым владычеством, а напротив, основанною на твердом единовластии гарантией порядка. Такое единовластие казалось царю необходимым, тем более что порыв к демократической свободе исходил, как многие утверждали, лишь от ограниченного числа сумасбродных или своекорыстных людей и возбуждал одни только смуты внутри городов и самые опасные колебания относительно внешних сношений. Антигон отнюдь не придерживался принципов прихотливого деспота, как это часто говорилось; напротив, его принципы, точно так же как и противоположные им стремления, опирались на то же самое умственное движение, каким исполнена была эпоха: идеи, которым он и два десятилетия спустя после него благородный Клеомен из Спарты пытались придать политическое значение, были выработаны в стоической школе. И знаменательно то, что царь именно Персею, другу Зенона, строгому стоику поручил власть в Акрокоринфе. [74]

Весною 243 года Арат был вторично избран в стратеги союза, крайне встревоженного энергическим восстановлением македонского влияния в Пелопоннесе; ахейцы опасались мести этолян за вторжение в Калидон и Амфиссу; этоляне только что подошли к пределам союза; если перешеек останется во власти врагов, то следовало ожидать самых ужасных бедствий.
А потому Арат решился освободить Коринф. Ему случайно представился удобный к тому повод. В Коринфе находились четыре брата из Сирии, из которых один, Диокл, служил наемником в гарнизоне. Трое остальных обокрали царскую казну и прибыли в Сикион, с целью выменять добычу. Один из них, Эргин, остался в Сикионе и там рассказал однажды меняле, с которым Арат тоже находился в сношениях, о тайном проходе к одному месту, где крепостная стена была довольно низка. Арата тотчас же тайком известили об этом; он обещал сирийцу его братьям, если предприятие удастся, шестьдесят талантов. Эргин потребовал, чтобы деньги были вперед внесены у менялы; однако, дабы займом не возбудить внимания, стратег выдал под залог свои кубки, чаши и драгоценности своей жены. Эргин отправился потом в Коринф с тем, чтобы условиться с Диоклом касательно необходимых мер предосторожности. Наконец все было готово; Арат выбрал четыреста ахейцев, с тем чтобы отважиться с ними на ночное нападение; немногие лишь знали, в чем состояло дело; остальному войску приказано было всю ночь быть наготове. Все происходило среди лета; при ясном лунном свете Арат двинулся к западной стороне города; поднявшийся с моря туман скрывал подступавший отряд. Эргин был уже на месте; он с семью одетыми в виде странников ахейцами подошел к воротам; здесь они перебили посты, захватили стражу; Арат в то же время влез в указанном месте на стену и двинулся в сопровождении Эргина и сотни ахейцев к акрополю; остальным велено бы проникнуть в ворота и по возможности скорее последовать за ними. Арат шел со своею толпою, соблюдая полную тишину; но вот показался ночной патруль с факел ми; ему да. лн подойти, а затем кинулись на него; из четырех патрульных солдат только один ускользнул, да и тот был ранен в голову; обратившись в бегство, он стал, однако, кричать: "Неприятель! Неприятель!". Вслед за тем внизу в городе и наверху в крепости раздался звуке сигнальной трубы; и там и тут показались факелы, раздались крики постов, тревога все усиливалась. Арат все еще не мог достичь крепости по крутым извилистым тропам; его триста воинов прошли в ворота, однако в тесных улицах по запутанным скалистым дорогам они сбились с пути. и, не дойдя до верху, скрылись в тени отвесной скалы. Архелай подступал уже с царским отрядом из нижнего города к акрополю, с тем, чтобы ударить в тыл Аратовой шайке, которая, наконец, с громким кликом стала атаковать крепость. Архелаю пришлось пройти мимо отвесной скалы; скрытые в ней триста человек ринулись на его отряд, убили передних воинов, прогнали и рассеяли остальных. Едва успели опять собраться триста воинов, как явился посланный Аратом Эргин и повел их тотчас же вверх на помощь. Они последовали за ним с восторженным кликом; в горах отозвались их голоса и им вторили клики сражавшихся; крепостному гарнизону почудились тут неодолимые силы нападавших, и он сопротивлялся слабо. С восходом солнца крепость была взята. Сикионское войско также подошло; граждане отворили ему ворота и забрали в плен царские отряды. Потом все устремились в театр, взглянуть на освободителя, узнать, что будет далее.
Арат явился в сопровождении своих ахейцев; он вышел на авансцену как был в своих доспехах; его встретили все торжественными кликами. Бледный, изнуренный: едва держась на ногах, стоял он, опершись на копье. Когда наконец умолкли клики и рукоплескания, то, оправившись, он начал говорить. Приятно было коринфянам услышать слово свободы, которой они лишены были в течение века. Арат передал народу крепостные ключи, находившиеся со времен Филиппа и Александра во власти чуждых державцев; он высказал только одно желание, - чтобы коринфяне также присоединились к ахейцам. Вот каким образом Коринф пристал к союзу.
Тотчас же после города взята была гавань Лехей; двадцать пять стоявших там царских кораблей переданы были союзному флоту, четыреста взятых в плен сирийских наемников были проданы в рабство; Персей из крепости спасся бегством в Кенхрей, Архелая отпустили на волю без выкупа; другой начальник, не хотевший покинуть свой пост, был взят в плен и казнен. С этих пор в акрополь вступил ахейский гарнизон. [75]

Это освобождение Коринфа должно было именно теперь произвести чрезвычайное впечатление: Ахейский союз достиг теперь важного значения; ключ к Пелопоннесу находился во власти свободных союзников. Этолийским хищным набегам преграждался путь па полуостров, дело свободы и народного самоуправления стало развиваться с блистательным успехом. В это самое время Мегара тоже отпала от Антигона и присоединилась к союзу, точно так же Трезен и Эпидавр. Союзники пытались уже напасть на переставший быть аттическим владением Саламин, сделав набег на Аттику; они отпустили пленных афинян без выкупа; надеялись, что дух свободы воспрянет также там и в Аргосе, на который учинили нападение. [76] Они считали себя в полном праве всеми средствами, и хитростью и силою, противоборствовать тиранам и чужеземным владычествам в Греции, Если б союз был одушевлен чувством своего высокого призвания, то он был бы неодолим.
Не странно ли, что именно Арат руководил ахейцами? Он вышел не из умственных стремлений, которыми охвачен был греческий мир, а из упражнений в палестре, из' среды богатого, дружного с царями дома; его ненависть к тиранам произошла не от одушевления к свободе, а от скорбных воспоминаниях о гонениях, каким он подвергался в юности, об утраченном праве на влияние в родном городе, от особенного положения, в которое ввергли его неожиданные обстоятельства; он опирался не на веру в одушевлявшие всех идеи, а на искусство пользоваться политическим условиями, на мелкие средства и тайные пути, вообще доступные пониманию толпы, которая в этом случае доверяется вождю и лишь слепо идет за ним. Он, как оказывается, не поддерживал сношений с помогавшими ему освободить Сикион благородными гражданами из Мегалополя, а напротив, добивался дружбы с египетским царем. Он сохранил аристократические привычки своего знатного происхождения даже в сношениях с мелким людом союзных ахейских городов; привыкши к художественной пышности и к великосветскому обществу, дружный с царями, этот аристократ свысока глядел на простолюдинов; обращаясь с ними как с ровнею, снисходя к ним, он внушал им уважение к себе. Сам по себе Арат был им чужд; они служили ему годным материалом для благонамеренных политических проектов, какие таил он в своем уме. Он ясно сознавал, что следовало привлечь к союзу по возможности больше эллинских городов; он рассчитывал на их умственное направление, не сочувствуя ему, отнюдь не имея в виду из него и из его принципа образовать свое новое государство. Это союзное государство было его созданием, и прослыть его творцом, вот в чем состояло честолюбие Арата. Он сумел связать eго с собою, так что без него оно не имело никакого значения; он не мог отрешиться от опеки над ним и недоверчиво относился к молодой свободе, пока сам не управлял и не руководил ею; ради политической цели он по наружному виду поддерживал свободу, но в то же время тормозил ее самостоятельное развитие, наложил не нес отпечаток деланного искусственного образования, насильственно и своевольно подавлял внутреннюю жизненную силу, как только она порывалась на простор. Так-то Арат при всех его заслугах представляет мелкий характер; он, правда, постиг все практически необходимые условия, имел всегда в виду непосредственно достижимое дело, с проницательным взглядом политика пользовался всяким удобным случаем; благодаря всяким явным и тайным средствам тогдашней дипломатии, Арат создал государственную основу для новых идей, дал им возможность распространяться на просторе; однако, живое ядро нового строя, которым он взялся руководить, было ему чуждо; он с самого начала придал союзу ложное направление, и чем значительнее казались достигнутые Аратом успехи, тем более сам союз удалялся от живого источника, из которого ему следовало черпать свои силы. [77]

По предложению Арата союзники назначили царя Птолемея своим сочленом и главнокомандующим сухопутных и морских сил. [78] В то самое время, когда Лагид пытался поработить города Киренаики, когда ионийские колонии едва могли отстоять от него свою молодую свободу, когда Антигоновы союзники, этоляне, толпою высадились на ионийский берег и сожгли свои корабли, с тем чтобы понудить себя вступить в победоносный бой за ионийцев, [79] когда свободный Родос восстал против Египта, в этот момент Арат передал египетскому царю протекторат над вновь возникшею свободой в Греции. Не внутренние принципы развития, а скорее внешние отношения правительственной власти обусловливали политику той эпохи, которая поистине стала эпохою политических деятелей.
До нас не дошло никакого известия, по которому мы могли бы узнать, что предпринял престарелый македонский царь, для того чтобы противодействовать распадению его владычества в эллинской стране; одно только известно: он с этолянами заключил договор для совместного завладения и подела областей Ахейского союза. [80]

В это самое время в спартанских отношениях совершились замечательные перемены. К сожалению, мы знаем об них лишь по сделанным в биографическом интересе замечаниям у Плутарха; нам едва удается с некоторою ясностью постичь внешние отношения этого государства.
С тех пор, как царь Акротат пал под Мегалополем, и Леонид, долго прожив в сирийском царстве, пользовался решительным влиянием сперва как опекун сына Акротата, а по смерти последнего как царь, Спарта, казалось, держалась в стороне от всеобщих тревог: господствовавшей в городе богатой и роскошной олигархии хотелось лишь без помехи наслаждаться благами. Нигде контраст между тем, что сложилось исторически и тем, что требовалось разумом и правом, не был так ощутителен, как в Спарте. На словах все еще господствовали Ликурговы законы; но, вполне выродившись, они служили лишь для того, чтобы поддержать самые неестественные и насильственные несообразности. Дворянское сословие спартиатов сократилось до 700 человек; все землевладение находилось во власти ста семейств; [81] остальные спартиаты обеднели; поэтому они не могли более принимать участия в сисситиях, вследствие чего и не исполняли должностей, к которым призваны были от рождения. Напомним сверх того о массе лишенных политических прав периэков, о массе в полном смысле слова рабских илотов, прибавим также, что торговля и промыслы находились в руках периэков, и многие из них достигали значительного благосостояния, что даже илоты могли приобретать собственность; когда при этом общественное мнение в соседних областях стало изменяться и энергично осуществляться, то Спарта, без сомнения, подвергалась опасности более всякого другого государства.
Поразительно, с каким порывом везде в греческом мире молодое поколение предавалось расцветавшей новой жизни. В Спарте также, прежде чем настала опасность со стороны лишенных прав и имущества классов, образовался кружок благородных юношей, у которых в виду позорной действительности пробудилось воспоминание о прежнем величин Спарты. В их среде находился молодой Агис, сын царя Эвдамида. Он вырос среди богатства и пышности, привык к нарядам и красивой обстановке, был избалован матерью и бабушкой, громадные богатства которой ему предстояло унаследовать. Вступив по смерти отца на престол едва двадцати лет от роду, он отрекся от всех своих пошлых привычек, стал вести строгий спартанский образ жизни, одеваться, упражняться подобно предкам. Он говорил: "царское достоинство не имеет для него никакого значения, если при нем он не в состоянии восстановить законы и строгие нравы Спарты".
Ему надлежало, однако, восстановить также военное значение Спарты; он имел, вероятно, в виду великими успехами вовне добиться положения, которое дало бы ему возможность энергически восстать против господствовавшей порчи внутри. Биограф Агиса, к сожалению, ничего не хотел сообщить об этой стороне его деятельности; а две-три короткие заметки у Павсания в этом отношении оказались почти негодными вследствие в них ложного известия. При всем том, говоря о трофеях при храме Посейдона в Мантинее, он подробно описывает данное там сражение против Агиса; на правом фланге, рассказывает on, стояли мантинейцы, их прорицатель Иамид из Элиды, предрек им победу; на левом фланге аркадцы выстроились на бой по городам, и каждый из них под своим начальством, Мегалополь, например, под предводительством Лидиада и Леокида; а в центре Арат с ахейцами и сикионцами мнимым отступлением завлек Агиса между двумя флангами и таким образом завершил его поражение. Павсаний прибавляет, [82] будто Агис пал в битве; но эта басня придумана позднейшими потомками, смешавшими его о с царем Агисом во время Александра. По всему видно, однако, что нападение спартанского царя было энергичное и грозное: недаром для отпора его собралось столько боевых сил; оно произошло прежде, чем Лидиад сделался тираном в Мегалополе, наверное не позже 245 года. За этим сражением последовала, кажется, осада Мегалополя: гopод едва не был взят приступом. [83] Третье нашествие простиралось до ахейской области, до Пеллены. Агис, как кажется, не обращал внимания на образовавшийся вблизи и вдали партии; Спарта должна создать свою собственную политику, должна вновь добиться прежней гегемонии в Пелопоннесе. Пеллена была уже взята, но тут подоспел Арат со своими ахейцами и принудил Агиса отступить. [84] Тогда, как кажется, Спарта и ахейские союзники, вероятно при египетском посредничестве, заключили договор, с условием помогать друг другу; если это совершилось до освобождения Коринфа, то им тем еще более необходимо было соединиться против македонского преобладания и вновь усилившихся тиранов.
Эти неудавшиеся внешние попытки возбудили, вероятно, неудовольствие среди олигархии; безуспешные войны не могли доставить молодому царю то боевое превосходство, какого он добивался; тем еще более, казалось, ему не следовало бы откладывать далее внутренние преобразования.
Вскоре по освобождении Коринфа Агис, по-видимому, и приступил к великому делу внутренних реформ, выше уже намечены были главные статьи, какие надлежало изменить. Можно ли было приступить к совершенно новому, отвечавшему идеям эпохи переустройству? Исходящая от угнетенной массы населения революция могла бы достичь этой цели; она искоренила бы мелкую олигархию, путем насилия создала бы новое владение, новый государственный строй, в том виде как он сложился бы сам собою силою обстоятельств. В течение столетий не раз уже Спарте угрожали подобные революции со стороны илотов, периэков, обедневших и лишенных прав граждан. Надо сожалеть, что к величайшему несчастию Спарты им никогда не удалось осуществиться; это упорное коснение и было собственно причиною порчи общественных условий, которые, опираясь на свое историческое право, издевались не только над здравым человеческим смыслом, но также над духом Ликурговых законов. Демократия, тирания, владычество чужеземцев, революции не сокрушили в Спарте, как в большей части других государств, этот хлам иррациональных, лишь фактических организаций, не открыли простора для нового развития Опасность и современная порча понуждали к переменам; к ним и над лежало приступить, прежде чем за это возьмется самовольно разнузданная, неистовая толпа; если б вздумали прибегнуть к законному пути, то пришлось бы противодействовать той самой олигархии, которая завладела всеми законными правами, которая одна только и представляла правительство, и никак нельзя было ожидать, чтобы она добровольно поступилась хоть сколько-нибудь своим правом и своим имуществом. Для того, чтобы помимо революции иным путем понудить ее к уступкам, следовало обнаружить противоречие олигархии с признаваемыми все еще Ликурговыми уставами и потребовать восстановления этих уставов. Несмотря на их неопределенность, несмотря на то, что они, конечно, слагались в течение более чем одного века, во всяком случае, однако, во все эпохи признанная суть этих уставов состояла в том, что государству принадлежит исключительная и полная власть над имуществом и жизнью, над средствами и побуждениями отдельных особей, что оно за всеми, желающими быть его гражданами, не признает никакого частного права, что оно воспитание детей и дисциплину взрослых безусловно подчиняет целям всеобщего блага. Древняя Спарта была самым односторонним осуществлением идеи государства; а с тех пор, как вследствие развития демократии значение и право каждого лица возрасти до такой высокой степени, что сама древнеэллинская идея государства подверглась опасности, политическая теория стала указывать на древние спартанские уставы как на образец настоящего государственного строя. Действительность однако вовсе не отвечала этому традиционному прототипу: та же отличительная черта эпохи, стремившейся охранять интерес каждого лица и частное право против отвлеченной идеи политии, преобразовала также и Спарту, но только в более скудном, исключительном, как бы в случайном виде. Разве теперь можно было, ввиду изменившегося настроения эпохи, чисто и всецело восстановить прежнюю Ликургову политию? Разве можно было вместо сложившегося в течение более чем одного века владельческого сословия, вместо укоренившегося в течение нескольких поколений, исполненного потребностей и наслаждений образа жизни частных лиц, вместо изменившегося направления воспитания, воззрений, занятий, всего умственного и житейского строя вдруг вызвать древнюю суровую дисциплину, отрицание собственности, семейного быта и всю гордую замкнутость прежних условий? И в самом деле, путь реставрации был так же опасен, как и революция, а результат во всяком случае казался еще более сомнительным.
Да впрочем, этот путь был избран не по разумному расчету, с целью предупредить угрожавшую опасность, а лишь по воодушевлению молодою царя и его друзей.
Дошедшее до нас подробное известие почерпнуто, правда, из источника, чистота которого не раз уже подвергалась осуждению. Филарх, у которого преимущественно и заимствовал Плутарх, в этой части своего описания, так же как и в других случаях, ради наглядности и живости упустил из виду многое и в особенности более подробное изложение вопросов касательно права и уставов. Однако, за недостатком других известий мы не в состоянии проверить его в подробности, а потому в нашем изложении мы можем предложить лишь внешние факты, какие Плутарх успел почерпнуть из своего источника.
Намеренья Агиса не были тайной; его поступки, его упражнения, его умеренный образ жизни обнаруживали, что, заявляя о необходимости вернуться к древним спартанским обычаям, он сам хотел подать пример в этом отношении. Старики громко порицали его за замышляемые им нововведения; однако молодежь охотно следовала его примеру: дух древней Спарты, казалось, вновь пробудился. Надо было подготовить решительный удар. Соучастниками в замысле были прежде всего Лисандр, потомок победителя при Эгоспотаме, величайшего из мужей, какие были в Спарте; потом смелый и вместе с тем хитрый Мандроклид, посвященный в тайны эллинской политики; Гиппомедонт, испытанный во многих боях воин, уверенный в молодежи, которая была предана ему в высшей степени; благодаря ему к делу пристал отец его Агезилай. дядя царя: он был богат, но обременен долгами; пользуясь влиянием в качестве оратора, он мог быть весьма полезен для дела. Самых больших затруднений следовало опасаться решительно со стороны женщин: в них живо сохранилась вся гордыня исконною, славного дворянства, исключительного права на господство; они ревниво охраняли привилегии древних родов и влияли на мужчин тем сильнее, чем более эти уклонялись от древних спартанских обычаев; сверх того вследствие существовавшего уже более ста лет злоупотребления во власти женщин оказалось, наконец, свыше двух пятых всех землевладений. Агис прежде всего попытался склонить на свою сторону свою мать Агисистрату; благодаря ее богатству, множеству друзей, должников, пользовавшихся ее пособием людей, она имела громадное влияние на общественные дела; с великим трудом была она увлечена своим сыном и братом Агесилаем, а потом уже сделалась весьма ревностною сподвижницею предприятия. Однако, тщетно пыталась она привлечь других женщин; они большею частью решительно возбуждали царя из другого дома, престарелого Леонида, сына Клеонима, охранять существующий законный порядок. Тогда как народ возлагал свою надежду на Агиса и с отрадою ожидал обещанного им спасения, в то же время олигархия видела в нем лишь эгоиста, который путем уничтожения долгов и разделения имуществ добивается популярности, с тем чтобы при содействии толпы взамен свободы ввести тиранию в Спарте.
Осенью 243 года, наконец, молодому царю удалось настоять на том, чтобы Лисандра выбрали в эфоры. Лисандр тотчас же внес в герусию предложение, состоявшее главным образом из следующих статей: все долги должны быть уничтожены; землевладение следует вновь разделить, так чтобы известные участки, в особенности близ Эврота, розданы были по жребию 4 500 спартиатам (таково было первоначальное Ликургово число), а остальные земли 15 000 способным к военной службе периэкам; количество спартиатов надлежало дополнить [85] из свободно воспитанных, здоровых и способных к военной службе периэков и иноземцев; такое дополнение было в ходу в прежние времена; вся совокупность спартиатов, наконец, должна по старому обычаю делиться на сисситии, т. е. на мелкие ассоциации, которые, собираясь ежедневно на общие обеды и совместные упражнения, образовали корпоративные составные части народа также военной службе и в гражданских должностях; везде надлежало восстановить древние спартанские обычаи и строгие нравы.
Мнения в герусии разделились; эфор перенес предложение в народное собрание спартиатов. Агесилай, Мандроклид поддерживали его; они напомнили о древнем изречении дельфийского бога, что алчность к деньгам погубит Спарту; они сослались на недавно возвещенный оракул в святилище Пасифаи, в силу которого по Ликурговому постановлению все должны быть равны, потом выступил также молодой царь; в коротких словах заявил он, что отдает государству все свое состояние, а у него были обширные поместит шестьсот талантов деньгами: то же предлагают его мать, бабушка, друзья и соучастники, самые богатые из спартиатов.
Эти предложения, эти великодушные жертвы были приняты с величайшим восторгом; то тем еще сильнее восстали богачи. От герусии зависело предварительное решение: она отвергла предложение большинством только одного голоса. Оба царя также заседали в ней; если б можно было удалить Леонида и заменить его одним из соучастников, то добились бы, пожалуй, иного результата. По древнему обычаю эфоры на каждый девятый год обязаны были наблюдать ночью звездное небо, и если одна из звезд падала в известном направлении, то отрешить как бы обличенных этим знаком царей и подвергнуть их следствию. Так Лисандр и поступил теперь с Леонидом; он обвинил его в том, что Леонид в царстве Селевкидов женился на азиатской девушке, родил с нею двух детей и т. д. [86] Вместе с тем он побудил зятя Леонида Клеомброта, из царского рода, занять упраздненный царский сан. Леонид спасся бегством в храм Паллады Халкийской, а дочь его Хилонида покинула дом своего мужа, с тем, чтобы сопровождать находившегося в опасности отца. Затем приступлено было к судопроизводству, а так как он не решился покинуть храм и явиться к эфорам, то они произнесли приговор об его отрешении, а царский сан передали Клеомброту.
В исходе лета 242 года Лисандр с другими эфорами вышел в отставку; новые эфоры были выбраны вполне в духе олигархии; они начали с того, что обвинили Лисандра и Мандроклида в том, что эти люди противозаконно предложили уничтожить долги и разделить имущество; обоих царям грозила участь Леонида и даже более жестокая, если опасность не будет предупреждена тотчас же; нельзя было обойтись без насильственных мер. Эфоры, как утверждали в древние времена, назначались с целью, чтобы в случае, когда цари расходятся во взглядах, решать дело в пользу более справедливого и целесообразного мнения; всякая иная власть, какую они себе присваивали, была противозаконна; если оба царя согласны между собою, то эфоры не имеют права протестовать. И вот оба царя появились в сопровождении своих приверженцев на Агоре, приказали эфорам покинуть их места, заменили их другими, между прочим Агесилаем. Они открыли долговые тюрьмы; они появлялись на улицах в сопровождении вооруженной молодежи: олигархия, опасаясь взрыва народной ярости, робко сторонилась от них; Леонид спасся бегством в Тегею; сам Агис принял меры, чтобы предохранить его от угрожавших ему по пути преследований.
В ту самую осень, когда спартанское государство подверглось опаснейшим внутренним волнениям, к ним присоединилось, как кажется, ужасное событие, которое было бы необъяснимо, если б внутренний разлад не сделал его возможным. Когда Антигон македонский лишился Коринфа и Мегары, и Ахейский союз договором в Пеллене соединился со Спартою, то влияние царя на Пелопоннесе подверглось опасности; Антигону поэтому следовало во что бы то ни стало помешать государственному преобразованию в Спарте. Мы упомянули уже о том, что он заключил с этолянами договор для совместного овладения и разделения областей Ахейского союза; [87] договор относится, вероятно, к этому времени. Он, однако, был направлен не только против ахейцев: если замыслы Агиса в Спарте осуществятся, то с этой стороны угрожала такая же опасность. В летописях упоминается о великом нашествии этолян под начальством Тимая и Хариксена; они в Лаконии захватили в плен множество периэков, как говорят 50 000 человек, и увели их в неволю; затем, пытаясь даже овладеть Спартою, хитростью и силою возвращали туда изгнанников, ограбили храм Посейдона на Тенаре, ограбили также святилище Артемиды в Лузах, близ ахейской границы с Аркадией. Это был не обыкновенный этолийский набег; все войско этолян выступило в поход; только таким образом оказался возможным ужасный натиск опустошительного набега, о котором старый спартанец с горечью заявил: "эта война облегчила Лаконию". [88]

Несмотря на ужасы, какими сопровождался этот поход этолян, он, как кажется, не имел никаких дальнейших последствий в интересе Антигона, оттого, может быть, что македонские боевые силы были заняты в других местах или они тщетно пытались овладеть Коринфом. В наступивший затем год имелось в виду открыть вновь кампанию и довершить начатое дело.
Этолийское опустошение и попытка возвратить в Спарту изгнанников побудили поспешить там реформами. Они в самом деле скоро осуществились, [89] но совершенно не в том смысле, как предполагал молодой царь и как надеялся бедный люд. Агесилай во зло употребил доверие, каким его удостоили: он обладал обширными и прекрасными поместьями, но сильно задолжал; в качестве эфора, он хотел допустить нововведения лишь настолько, насколько это могло послужить в его пользу. Он убедил своего молодого племянника, что слишком опасно в одно и то же время предпринять уничтожение долгов и раздел долей, он советовал начать с уничтожения долгов. Лисандр также был убежден в целесообразности такого мнения. Вследствие этого все долговые расписки были собраны в кучу и сожжены на рынке в один и тот же день. Потом стали ожидать исполнения в скором времени другого мероприятия; цари издали уже приказ приступить к нему; никто еще не мог подозревать тут злой умысел.
Настала весна 241 года. Этодяне опять грозили набегом, а потому избранный вновь в союзные стратеги Арат пригласил эфоров выслать к перешейку назначенное по договору вспомогательное войско. Предводительство поручено было царю Агису. Освобождение из долговой тюрьмы и уничтожение заемных писем было уже большим облегчением для бедных людей; а потому призванные в войска охотно последовали за молодым царем; они были уверены, что, вернувшись восвояси, будут вознаграждены новым имуществом. Там, где проходило войско, все удивлялись выправке, дисциплине отрядов, исконной спартанской строгости, а пуще всего царю; будучи моложе большей части своих солдат, он несмотря на то пользовался их уважением и искреннею преданностью; ни оружием, ни одеждой не отличался он от своих соратников, разделял с ними скудную пищу и все возможные труды. Летописцы положительно заявляют, что толпа везде порывалась взглянуть на царя и удивлялась ему, а богачи, между тем, с боязнью взирали на волнение, возбужденное появлением мужа, в котором бедный и угнетенный люд чаял своего заступника.
Спартанское войско под Коринфом соединилось с Аратом и с ахейцами; подобно Агису и им также хотелось напасть на этолян, прежде чем они проникнут в Мегарскую область. Агис полагал, что неприятеля не следовало допускать опять в Пелопоннес, что на дух войска можно было положиться и отважиться на решительную битву; а впрочем, он готов был подчиниться мнению старшего начальника. Однако, ни желание царя, ни негодование, ни насмешки солдат, которые отказ стратега приступить к решительным действиям отнюдь не признавали разумною предосторожностью, не могли побудить Арата покинуть свою неприступную позицию. Мало того, когда кончилась жатва, то, восхваляя спартанцев, он отпустил изумленного Агиса с его войском. Что могло его побудить к этому? Неизвестно, на чем основана была уверенность, что македонские войска не поддержат нападения этолян или не проникнут вслед за ними в Пелопоннесе; во всяком случае, однако, Арат не решился соединенными силами напасть на этолян, которые даже одни готовы были совершить опустошительный набег, какой вскоре и был предпринят на самом деле. Необходимо тщательно следить за малейшими поступками ахейского стратега, с тем чтобы составить себе цельный сложный облик этого загадочного мужа. Мы видели, что он храбро воевал при освобождении своего родного города и Коринфа: однако, храбрости его всякий раз предшествовали тайные козни и подкупы, она опиралась на неожиданное нападение на врага врасплох; затем меч тотчас же скрывался под сенью гражданственности, всякое проявление силы, всякий свободный порыв сдерживались под видом легальности, возбуждаемый вновь добытою свободою восторг обуздывался якобы ради нормального спокойствия в союзе. А при всем том он сам был вынужден то и дело нарушать это спокойствие; он вступал в борьбу все с новыми тиранами, направлял то в одну, то в другую сторону свои явные и тайные нападения, постоянно возбуждал в союзниках новые ожидания, новые опасения, как бы опасаясь предоставить их собственному внутреннему развитию. Назначаемый из года в год стратегом союза, он, как обнаруживается на каждом шагу, все-таки не находится в настоящем, животворном средоточии союзной жизни, как она сама хочет развиться. Не прошло и десяти лет, как бедный люд энергично восстал против него, с тем чтобы примкнуть к вождю, который был выше его и вновь принялся осуществлять замыслы Агиса в Спарте. Вот чем только и можно объяснить вышеупомянутую странную отсылку спартанцев: воодушевление спартанского войска, сношение с армией задолжавших бедняков, которых выручила и вознесла смелая реформа молодого царя, все это расчетливый политик счел необходимым устранить и удалить от ахейских союзников.
Спартанцы ушли, Арат спокойно предоставил этолянам перейти через Геранейский хребет и, миновав Коринф, напасть на Пеллену, с целью ограбить город; а затем, пока они, рассеявшись по домам, заняты были грабежом и разрушением, он с ратниками из ближайших городов поспешил за ними, напал на выставленные ими посты; обратил их в бегство, проник вслед за бежавшими в город и после жестокого боя выгнал разбитых на всех пунктах этолян из ворот; в этом бою их пало семьсот человек. [90]

Вот и все, что мы знаем о войне 241 года; это весьма неудовлетворительно, тем более что непонятно даже, как Антигон и приверженные ему тираны в Аргосе, Мегалополе, не говоря уже о мелких городах, могли предаваться при этом совершенному бездействию.
А в Спарте между тем совершились события, которые должны были роковым образом повлиять на эллинскую политику вообще. Агесилай самым гнусным образом воспользовался отсутствием своего царского племянника и присвоенною ему властью эфора; он до того дошел в своих алчных поборах, что вопреки уставу ввел високосный месяц, с целью взимать лишний месячный налог; о разделе полей нечего было и думать. Для того, чтобы охранить себя от возраставшей и громко заявляемой ненависти, он являлся в присутственное место не иначе как в сопровождении вооруженных кинжалами наемников; он вполне уже рыл уверен в своей власти и публично заявлял, что удержит за собою эфорат даже по истечении годичного срока; царь Клеомброт как бы совсем не существовал для него., а к Агису, который только что вернулся, он относился так, как будто тот не царскому достоинству, а лишь родству с ним одолжен остатком того значения, какое Агесилаю заблагорассудилось предоставить ему. По дошедшим до нас известиям поневоле приходится верить тому, что все но могло так случиться, хотя мы не в состоянии постичь, что помешало юному царю противиться беззаконным поступкам своего дяди и привести в исполнение начатые с благородною целью преобразования. Разве он не был более уверен в бедных спартиатах, в периэках? Разве олигархам удалось уже навлечь подозрение даже на его честные замыслы? Не побоялся ли он прибегнуть к насилию? Разве сословие периэков лишилось своей силы вследствие этолийского нашествия? Разве противникам реформы удалось привлечь на свою сторону илотов, о положении которых, как кажется, вовсе не позаботились? Как бы то ни было, ясно только то, что всеобщее озлобление дало противникам реформы возможность вернуть изгнанного царя Леонида. Благодаря лишь всеобщему уважению, каким пользовался Гиппомедонт, и его ходатайству, ему удалось выхлопотать себе и своему отцу Агесилаю позволение беспрепятственно удалиться из Спарты; Гиппомедонт обратился затем ко двору Лагидов, откуда вскоре и был отправлен наместником вновь приобретенных фракийских берегов. [91] Агис и Клеомброт искали спасения в храмах. Леонид с вооруженными людьми явился в святилище Посейдона, с целью отомстить Клеомброту; Хелидонида (Хилонида), охранявшая прежде отца от мужа, поспешила теперь защитить мужа от отцовского гнева; ей удалось, как говорят, разжалобить отца и друзей его; Клеомброту разрешено было удалиться; однако Леониду не удалось упросить ее остаться при нем; взяв за руку одного ребенка, она понесла другого и последовала за Клеомбротом в изгнание. [92]

Дальнейший рассказ представляет в ярком свете настоящий образчик подлой ярости восторжествовавшей олигархии. Избрав новых эфоров из своей партии, Леонид стал преследовать Агиса. Его пытались выманить из святого убежища ласковыми посулами: пусть он явится, с тем чтобы царствовать вместе с Леонидом; граждане простили ему ради его юности, которую соблазнил Агесилай. Агис однако остался в храме, иногда только ходил он купаться в сопровождении трех друзей; между ними находился Амфар; он был одним из вновь избранных эфоров, несмотря на то Агис доверился ему; недавно еще мать царя, Агасистрата, в знак полного доверия к Амфару ссудила его драгоценными сосудами и праздничными одеждами. Ем очень хотелось присвоить себе все эти драгоценности, он решился погубить и мать и сына. Амфар подстрекнул остальных эфоров к самому насильственному поступку взявшись сам привести его в исполнение. Однажды он опять с двумя остальными друзьями, Демохаром и Аркесилаем, которых успел уже склонить на свою сторону, сопровождал молодого царя в купальню; шутя и смеясь возвращались они мимо переулка, который вел к тюрьме; тут Амфар схватил его: в силу данной ему власти он привлек в собрании эфоров царя к ответственности за все, что делал Агис. Демохар накинул на его плечо плащ; тут подоспело еще несколько заранее подготовленных людей; оттащили и подталкивали царя к тюрьме, которая тотчас же со всех сторон была осаждена наемниками Леонида. Вскоре собрались эфоры и назначенные ими члены герусии, на решение которых можно было положиться. Та начался уголовный суд над Агисом. С благородным спокойствием заявил он, что его никто не понуждал, что он действовал по своему убеждению и не раскаивается в своих поступках. Тотчас же стали собирать голоса; его присудили к смерти. Решено было отвести царя в камеру, где производились казни. Палачи не осмелились прикоснуться к царскому телу, наемники с уважением отступили. Возраставшее волнение собравшейся на улице толпы, тревога, возбужденная появлением Агасистраты и ее матери, все что понуждало поспешить с казнью. Демохар схватил паря и повлек ею в камеру. Один из палачей громко рыдал, тогда Агис воскликнул: "Успокойся, меня убивают беззаконно, я ни в чем не повинен, а потому счастливее моих убийц". Потом он спокойно дал себе накинуть петлю на шею. Амфар тем временем поспешил к воротам, где мать и бабушка царя с возраставшим жаром требовали публичного следствия перед гражданами и защиты сына. Амфар уверял их, что его никто не тронет; он предложил Агесистрате войти к сыну и самой убедиться в этом. Она просила, чтобы по дружбе к ней он позволил войти также и матери. Едва вошли они, как ворота были заперты. Амфар повел сперва престарелую Архидамию в камеру повидаться с Агисом; палачи тотчас же схватили ее и накинули на шею петлю. Потом он велел войти матери; она видела мертвого сына на полу и повешенную мать. Агесистрата помогла палачам снять тело и положить его рядом с сыном; потом поцеловала его и стала сетовать на то, что чересчур благородный, кроткий нрав паря уготовил гибель родным. Тут в дверях камеры показался Амфар: если она одобряет преступление Агиса, то сама подлежит той же каре; он приказал повесить также и ее.
Таков был исход революции; в Спарте никогда не происходило более гнусного дела; народ до того боялся властителей, что робко затаил свою ненависть к Леониду, Амфару и их соучастникам. Олигархия одержала полную победу. Однако, разве при Леониде не было другого царя? Брат Агиса, Архадам спасся бегством, а вдову, Агиатиду, Леонид принудил выйти замуж за своего малолетнего сына Клеомена; таким образом только что родившийся тогда сын Агиса тоже подчинился власти Леонида; может быть этот ребенок и был назван царем? [93]

Изложенные здесь события, как было уже замечено, заимствованы у Филарха; на них и лежит сильный отпечаток его искусственного способа изложения. До нас не дошло никакого иного известия, по которому можно было оставить более ясный облик Агиса взамен весьма шатко очерченного Плутархом его характера. В этом известии вовсе не упоминается о битвах Агиса при Мантинее, Мегалополе, Пеллене, которые, как кажется, обнаруживают, что молодой царь обладал не только тою самоотверженною кротостью и тем легковерным воодушевлением, которым так гнусно воспользовался его дядя Агесилай. Было бы, пожалуй, неосновательно предположить, что великий замысел не удался по вине самого Агиса; однако, по сохранившимся известиям нельзя постичь, каким образом олигархам удалось переубедить, соблазнить толпу, отвлечь ее от великого дела, которое только при ее помощи и могло быть удачно исполнено. Единственный упрек, какой, судя по сохранившимся фактам, можно сделать молодому царю, состоит в том, что он надеялся без насильственных мер сокрушить олигархию, и вместо того, чтобы начать с изгнания и казней олигархов, он полагал, что благое дело само в состоянии будет преодолеть всякое противодействие.
Мы упомянули о том, что изгнанники, которых этоляне, союзники Македонии, пытались вернуть в Спарту, были именно Леонид и его друзья. Торжество этой партии в настоящее время оказалось весьма выгодным для македонской политики; благодаря такому исходу Спарта отделилась от Ахейского союза; мало того, богачи в Мантинее, Орхомене, Тегее, во всех городах, куда заходил Агис во время коринфского похода и где весть о реформах его в Спарте возбудила среди бедного люда сильное, опасное волнение, вынуждены были прибегнуть к связям, которые охранили бы их от взрывов недовольства лишенных теперь всякой надежды бедняков. Десять дет спустя после этого Мантинея находилась уже под покровительством Македонии;. [94] город, вероятно, именно в это время присоединился к Спарте и Македонии. Как бы то ни было, но Македония вновь добилась влияния в Пелопоннесе. Антигону пришлось убедиться том, что не было более никакой возможности, как он надеялся, расстроить с помощью этолян Ахейский союз. Престарелый царь поневоле удовольствовался тем, что ввиду вновь сложившихся условий положен был предел дальнейшему распространению союза; ему во чтобы то ни стало следовало восстановить спокойствие вовне, благодаря чему только и возможно было внутри государств заглушить исподволь волнение и возникшее стремление к "свободе и самоуправлению"; он мог даже предвидеть, что, будучи предоставлен внутренним раздорам, Ахейский союз разобьется на партии и, благодаря им, ослабеет сам собою. Продолжать долее войну, которую Македония вела в неестественном союзе с этолянами, не могло уже принести никакой пользы; значительные успехи, без сомнения, побудили бы протектора союза, Лагида, непосредственно вмешаться в эллинские дела, а Антигону не по силам уже было состязаться с ним. В это самое время, как кажется, Селевк II в Азии был совершенно разбит галлами; оттуда нечего уже было ожидать помощи, за исключением разве сомнительного пособия от мелких государств. Не обратил ли проницательный царь свое внимание также на западные отношения? Весною того же года римляне одержали свою последнюю решительную победу над пунами и добились мира, вследствие которого в их власть перешла вся Сицилия за исключением небольшого владычества Гиерона; те же, столь близкие к эллинскому полуострову римляне в течение тридцати лет уже находились в связи с двором в Александрии; хотя по поводу оказанного Ксантиппу покровительства и возникли временные несогласия, во всяком случае, однако, естественные интересы обеих сторон неминуемо должны были связать Египет с Италией.
Мы поневоле ограничиваемся этими общими взглядами, для того чтобы объяснить мир, заключенный Антигоном с ахейцами. Не сказано, впрочем, на каких условиях; македонский царь во всяком случае признал Ахейский союз в существовавших тогда его размерах, отказался следовательно от своих притязаний на Акрокоринфе. Мы не знаем, потребовал ли он при этом уничтожения египетского протектората и заключил ли в то же время мир с Египтом. Неясно также, договаривался ли он с ахейцами с согласия этолян; совершившиеся года два спустя после того события обнаруживают, по крайней мере, что среди этолян сильная партия была против Македонии. Следовало бы ожидать, что Македония заручилась известными гарантиями со стороны союза, а именно, что она позаботилась предохранить тиранов от ахейских вмешательств; некоторые известия намекают об этом. Когда Арат пытался освободить Афины, то ахейцы упрекнули его в нарушении мира; в своих мемуарах он однако сам утверждал, что был совершенно чужд этому делу, что Эргин Сирийский на свой страх покусился напасть на Пирей и, будучи преследуем гарнизоном, то и дело, с целью обмануть противника, выкрикивал его имя, как будто сам Арат тут присутствовал. [95] То же самое было с Аргосом; Арату там во что бы то ни стало хотелось низвергнуть тиранию, однако, как надо полагать, мир связал ему руки, при всем том он не преминул тайком действовать в Аргосе. Там возник заговор против тирана Аристомаха; когда тиран под страхом наказания запретил гражданам иметь при себе мечи, то Арат из Коринфа тайком провез оружие в Аргос; но, вследствие раздора между заговорщиками и доноса одного из вожаков, предприятие не удалось; соучастники спаслись бегством в Коринф. Вскоре вслед за тем Аристонах был убит своим рабом; Аристин тотчас же захватил власть. Когда весть об этом дошла до Арата, он немедля двинулся с ахейскими воинами на Аргос, в надежде застать аргосцев готовыми воспринять свободу; однако, никто из них не восстал, и Арату пришлось вернуться, ничего не добившись; он только навлек на себя упрек за то, что ахейцы среди мира напали на соседнюю страну. Замечательно, что Аристин по этому поводу обжаловал ахейский союз у мантинейцев; а когда Арат не явился на суд, то его приговорили к денежной пене в тридцать мин. [96]

Отсюда вытекают два следствия: во-первых, действуя явно в качестве стратега союза (иначе его попытка не могла бы вменяться в вину союзу), Арат прибег к мерам, которые союзный совет не одобрил и не предлагал, оттого что иначе нельзя было бы избежать формальной войны или по крайней мере дипломатических переговоров вместо суда; а во-вторых, в мирном договоре находилось, вероятно, постановление, в силу которого спорные дела между государствами надлежало решать судебным порядком. Почему же однако Аристин жаловался именно в Мантинее? Разве союз и Аргос согласились передать этому городу третейский суд, как то делалось обыкновенно в Греции? Или не находился ли в Мантинее верховный суд македонян в Пелопоннесе, которому тираны добровольно подчинялись? [97] Последнее немыслимо, так как Ахейский союз, без сомнения, не признал бы такого судилища. По смыслу рассказа нечего и думать о суде, назначенном от разных государств полуострова.
Не вполне два года спустя после этого мира в Греции заключен был также мир в азиатских областях, как кажется, еще при жизни Антигона. Мы не знаем, принял ли он участие в соглашении между братьями Селевкидами и в египетском договоре, что, однако, весьма вероятно; его политика отличалась именно самою обширною и самою осмотрительною деятельностью. [98] Престарелый Антигон умер как раз в такое время, когда настало всеобщее спокойствие на востоке и западе. [99] Жизнь его была полна превратностей; он многого добивался, но малого достиг. Оглянемся назад: он наследовал право на македонский престол; галаты опустошали Македонию, претенденты и узурпаторы тревожили ее, цари молоссов, то и дело нападая, раздробляли и грабили ее; однако, благодаря долговременным поразительным усилиям, Антигон не только восстановил Македонию, обеспечил ее извне, урядил внутри, но и возвел ее из политического ничтожества опять в державу первой степени и, несмотря на возникшие вновь опасности, поддерживал ее с сравнительно скудными боевыми средствами; сильная Македония опять охраняла эллинские края от северных варваров. Потом с такой стороны, откуда меньше всего можно было ожидать этого, возникла для Антигона борьба, которая в самом деле была ему не по силам. Ему удалось преодолеть нападения властолюбивых государей и коварные козни их политики; однако, он не был в состоянии подавить обуявшее народы Пелопоннеса движение. Коренясь своими благороднейшими основами в развитии всеобщего образования, это движение оказалось неодолимым; хотя оно временно и было подавляемо то в одном, то в другом месте, но его никто не мог уже ни обуздать, ни поворотить вспять. Это движение с поразительною быстротою разорвало сеть, какою македонская политика с давних пор уже опутала большую часть Греции; оно в Ахейском союзе нашло хотя и не живое свое выражение, по крайней мере начатки социального строя, благодаря которому впервые оказались возможным истинное и законным путем организованное слияние нескольких политий в одно союзное государство. Такое федеральное устройство сильно увлекало находившиеся во власти тиранов и олигархов или одинокие немощные города; тем более, что оно само по себе уже порывалось распространяться все далее и далее; расширяя область основанного на равенстве и на известных принципах права, оно стремилось по возможности усилить и утвердить его. Таким образом в недрах так давно уже лишенного всякой энергии и самостоятельности греческого мира восстала против Македонии и против ее преобладавшего дотоле влияния сила, мощь которой состояла не в боевых ее средствах, а в том принципе, который она, хотя еше не осуществила, но все-таки заключала в себе. Какая широкая будущность предстояла этой новой социальной организации! До сих пор существенное значение Македонии в качестве великой державы состояло в отношениях ее к другим великим державам, к Сирии и Египту; греческие дела она считала как бы своими частными делами: и сама Греция, казалось, составляла как бы часть македонских владении. А потому, как поразило Македонию вдруг это мощное противоборство союза; она очутилась с ним в антагонизме и лишилась своего великого и широкого значения, запутавшись притом в сетях представших крайне затруднительных отношений. В Греции Антигон мог только поддержать консервативную политику; ему необходимо было добиться спокойствия именно здесь; и везде, куда ему ни удалось проникнуть со своим непосредственным владычеством, он способствовал образованию единовластия, тирании, которая, утвердившись фактически, служила лучшею гарантией внутреннего мира. Против этих-то лишь фактических состояний, против насильственного права чуждой власти или против внутренней тирании и восстало теперь неотъемлемое право автономии и народной свободы, и восстало притом с таким самоотвержением, что как та, так и другая добровольно отрекались от своих существенных атрибутов в пользу единства верховенства союза. Монархия со времен Филиппа и Александра пыталась воспрепятствовать раздроблению на мелкие части эллинских политий и в качестве лишь отдельных общин приурочить их к более обширному составу государства; но до сих пор это удавалось только отчасти, путем насильственной власти, и лишь настолько, насколько последняя успела утвердиться. Теперь та же самая мысль осуществилась вследствие нового, охватившего Грецию движения; она и сделалась душою Ахейского союза. Ахейские и дорийские, мелкие и крупные общины соединились уже, с тем, чтобы передать союзу свою державную власть, свое право вести войну и заключать мир; одинаковые меры и вес, одинаковая монета, одно и тоже коммерческое право, одна и та же администрация, равноправность для всех союзников, вот что связывало их; одно и то же союзное войско охраняло, одно и то же союзное ведомство управляло всеми. Полнее чем в какой-либо из монархий той эпохи проводилась тут идея однородной организации, но в связи с преимуществами свободной автономии; общинная самостоятельность каждого отдельного города, его местные привилегии, его финансы, его самоуправление находились под покровительством союза, а вместе с тем тот же город пользовался равным правом голоса в совещаниях союзного собрания. [100]

Когда возник этот антагонизм между монархической Македонией и свободным государством Ахейского союза, то по существу дела новые противоположные друг другу преобразования должны были во многих отношениях отразиться на остальные эллинские условия. В нашем дальнейшем изложении представятся несколько замечательных явлений в этом роде; мы уже говорили о знаменательных событиях в Спарте, неудача которых скоро должна была повести к более энергичному возобновлению.
Знаменательно прежде всего то, что при этих новых условиях образовался Этолийский союз. На первый взгляд он, конечно, казался демократическим и соединением разных племен и городов, подобно Ахейскому; но между обоими союзными государствами состояла такая же резкая противоположность, как, в сущности, и между самыми крупными конституционными державами нашей эпохи, между чисто историческим развитием одних и антиисторическим, рациональным других. [101] В Этолии давно уже существовало соединение отдельных общин в одну, если угодно, демократическую ассоциацию. [102] Но эта ассоциация далеко еще не сложилась в твердое единое государство. Отдельные личности или целые толпы подобно галатам отправлялись в набег или шли в наемники, куда кому вздумалось, хотя бы даже союзу угрожала жестокая война и великая опасность на его границах; [103] вот до чего ограничена была власть союза над правом и волею отдельной личности; он едва был в состоянии охранить своих членов от грабежа и насилия или по крайней мере обеспечить за ними возмездие. Это было вовсе не государственное, а варварское состояние, из которого остальная Греция в течение нескольких столетий успела уже выйти, благодаря образованию политий. Когда города вступали в союз и становились этолянами, как например, Павпакт или Амфисса, [104] то это надо было счесть упадком, понятным шагом к эпохе кулачного права и "доблестных набегов"; все это состояло в резкой противоположности с тем, что творилось в Ахейском союзе. По надписям оказывается, что этоляне захватили в свою власть суд Амфиктионов и воспользовались им с целью присуждать экзекуции, которые потом исполнялись, конечно, как бы по административному решению, в виде хищных набегов. [105] Для того, чтобы спастись от подобных вторжений отдельных личностей и панэтолийских общин как на суше, так и на море, необходимо было вступить в союз; в таком только случае стратег обязан был велеть возвратить добычу, и пострадавшие вольны были обратиться к этолийским судам за вознаграждением. [106] Можно с достоверностью предположить, что этот союз отнюдь не состоял, подобно Ахейскому, из одних только равноправных членов; в случайно сохранившейся заметке значится, что локры (опунтские) "не будучи в состоянии воспротивиться декрету этолян, предоставили решить царю Антигону, какую дань обязан выдать локрийский город". [107] Остров Кефалления был такого же рода данником, [108] и немыслимо даже, чтобы разбитые в открытом бою беотийские города, вынужденные затем примкнуть к союзу, [109] вступили в него равноправными членами. Они, вероятно, пользовались только покровительством; об этом, впрочем, не сохранилось никаких более подробных известии. Мы скоро увидим, что города в Пелопоннесе за исключением Элиды, также острова и лежащие по ту сторону моря Лисимахия, Халкедон, Киос пристали к Этолийскому союзу и назывались этолянами, все они сохранили свое прежнее правление с "советом и народным собранием"; [110] нигде не упоминается о том, чтобы эти дальние члены союза путем правильного и устроенного представительства принимали участие в совещаниях и выборах панэтолийских общим, чтобы они занимали места в союзном суде или совете. Они обращались к союзному ведомству не через своих представителей, а через посольства, и получали ответ также через посланников. [111] По этим немногим указаниям уже видно, что политическая организация старого союза была грубая, что она вовсе не отвечала высоким и развитым социальным идеям греческого мира той эпохи. К ядру старой панэтолийской общины приурочились неорганическая, безжизненная масса племен и политий, соседних и дальних, из которых одни обязаны были платить дань, другие состояли в шаткой дружбе с союзом, а иные под его покровительством, и все это подчинялось случайно сложившимся обстоятельствам.
Однако, это ядро Этолийского союза было настолько сильно и воинственно: что могло доставить действительную охрану своим членам. Этолийские воины без всякого сомнения были самые страшные во всем греческом мире; и всякий, кто пользовался сильной поддержкой союза, даже далеко за морем считал себя обеспеченным от всякой опасности. В случае нужды союз отправлял стратега с отрядом, поручив ему защитить угрожаемое место. [112] Неизвестно, придавался ли сборам обложенных податями мест такой смысл, что этим они как бы платили за оказанную им защиту со стороны союза, во всяком случае, боевую силу в нем составляли сами этоляне, и их положение можно в некотором роде сравнить с тем, какое Афины занимали некогда в образовавшемся против персов союзе.
Эти подробности послужат нам объяснением внешней политики Этолийского союза. Этоляне прежде всего охраняли себя и присоединившиеся к ним области от чужеземного насилия. Таким образом они со времен Александра не переставая вели борьбу с сильною Македонией и до сих пор ненарушимо удержали за собой свою стойкую самостоятельность. Чем обширнее становилась подчинившаяся их покровительству область, тем более обильные дани стекались к ним, тем чаще представлялся повод совершать добычные набеги. Новые создания, вроде Ахейского союза или вроде реформы Агиса в Спарте, наносили ущерб их интересам в том отношении, что при этом возникали новые боевые силы, которые в состоянии были воспротивиться их дерзкому кулачному праву, повредить их влиянию на охраняемую ими область; они дошли до того, что соединились с исконным врагом их союза, с Македонией, против Агиса и ахейцев. Этоляне отнюдь не имели в виду содействовать усилению Македонии; ревниво следя за се владычеством, они предоставляли Македонии расширяться лишь в таком случае, когда вместе с тем за ними обеспечивалась более выгодная добыча. Имевшийся в виду раздел Ахайи должен был послужить преимущественно их интересам. Он не удался; не прошло еще и двух лет после того, как этоляне в связи с ахейцами вели уже борьбу против Македонии. Лишь тогда, когда они были поставлены между этими двумя государствами, развилась у них политика; она на самом деле оказалась отважнее и решительнее, нежели робкая политика ахейских граждан. Сознавая свои силы, этоляне то и дело собирают под свою сень соседние и дальние области; они хотят быть поборниками греческого мира, и охраною его суждено быть не царю и его тиранам, ни мирным законам и договорам ахейских граждан, а скорее доброму мечу этолян; ему должен подчиниться и довериться греческий, мир. Эго гордое и самонадеянное сознание силы воодушевляло общину и их вождей; в каждой черте все еще проглядывала неистощенная, грубая самобытность этого племени; оно находилось в резкой противоположности с ахейским союзом.
Однако, вернемся к тому времени, когда умер Антигон. Ахейский союз едва лишь организовался, как начал уже угрожать Македонии. Хотя Пелопоннес и был успокоен мирным договором, однако македонское влияние всюду подвергалось самой сильной, все возраставшей опасности; при таких-то условиях несокрушимая сила Этолийского союза, завладевшего уже большею частью самой Эллады, получила крайне грозное значение. Достигнув после Хремонидовой и Киренейской войны высокого положения, Македония запуталась теперь так, что значение ее в качестве великой державы оказалось сомнительным.
А разве последняя ужасная борьба в Азии не была еще пагубнее для сирийской монархии? Она понесла не одни только громадные утраты на дальнем востоке, но от нее отделилась даже Малая Азия по ту сторону Тавра, и в самой даже Малой Азии Селевкидово царство Антиоха Гиеракса было уже немногим обширнее владений Вифинии, Понта и Каппадокии; оно уже нигде не доходило до берегов. Египет достиг громадного превосходства. Он с небольшими перерывами обладал берегами от Сирта до Геллеспонта и до македонской границы. Однако, внутренняя сила египетского государства все-таки не возрастала в такой же степени. Превосходство царства Лагидов заключалось в том, что Египет пользовался вполне однообразной opганизацией, но правительство не в состоянии было организовать таким же образом даже ближайшие свои завоевания, Кирену и южную Сирию; и эта аномалия оказалась опасною для царства, тем более что оно стало расширяться благодаря еще новым и дальним захватам, именно тех земель, которые до сих пор представляли столь выгодные места для нападения на Сирию. Владычество Лагидов ограничилось там помещением гарнизонов и взиманием дани; оно однако неспособно было вполне приурочить к себе ни финикийские города, ни понтификат Иудеи, ни греческие политии на островах, по берегам Малой Азии, во Фракии, в Кирене; этим путем оно само себя привело в ту же немощь, какая изнуряла до сих пор Македонию и Сирию; и подобно им оно вынуждено было усвоить себе консервативную политику, которая не угрожает опасностью, а напротив, дарует крепость лишь сильной самой по себе и единодержавной власти, лишь цельному по естественным условиям государству. В го же время, как Египет одержал свои блистательнейшие победы и достиг самых обширных размеров, обнаружились также и признаки его немощи. Кто же именно воспользовался ими? Знаменательно то, что мелкое царство Родоса одержало победу над египетским флотом - что пергамские династы, пользуясь возбужденными египетскою политикой смутами в Малой Азии, воюя против галатов, успели к своим финансовым средствам присоединить еще нравственную власть, в силу которой в состоянии были идти своим независимым путем, - что Ахейский союз возник под египетским покровительством, что Египет способствовал в Пелопоннесе той же свободе, какую поборол в Кирене и не в силах был подавить в Ионии.
Таким образом, из борьбы трех великих держав, из их, так сказать, всеобщей перетасовки владений всюду стали развиваться мелкие местные организации более замкнутого, более индивидуального характера; и они с энергией и непосредственностью развивали свою политическую власть, которая все более и более ограничивала значение великих держав и чрезвычайно содействовала раздроблению системы эллинистических, государств, - а западный мир между тем почти всецело охвачен был упорным антагонизмом между Римом и Карфагеном.

[1] Плиний (VII, 37) приписывает это Клеомброту из Кеоса, а в другом месте (XXIX, 9), называя Эрасистрата, он говорит: «donatus est a Ptolemaeo filio eius (Antiochi)*; для того чтобы исправить явную ошибку, здесь следовало бы написать только filioque eius и отнести это слово к наследнику престола Птолемею II. Эрасистрат подлежит здесь сомнению не потому, что он уже 35 лет тому назад совершил знаменитое исцеление Антиоха I; в Каноне Евсебия расцвет его славы относится к 01. СХХХ. О враче Клеомброте я нигде более не нашел никаких сведений; нельзя, однако, допустить странное объяснение Гардуина, будто следует писать Theombrotus и признать это почетным прозвищем Эрасистрата.
[2] Phylarch., Fr. 23 (см.: Athen., XIII, p. 593); Софрон здесь называется 6 έπι της Εφέσου; разве в качестве сирийского начальника? Если Софрон после убийства царя бежал в Эфес, то это, скорее, был или египетский, или свободный город.
[3] Из дальнейших событий видно, что Антиох умер не в Эфесе, как говорит армянский Евсебий (Euseb. arm., I, p. 251, ed. Schone) (in morbum implicitus decessit), а, вероятно, в одном из соседних городов, может быть, в Лаодике или в Сардах.
[4] Phylarch., см.: Athen., XIII, 593, fr. 23; Hieronym., in Dan., XI, 5, 6; Plin., VII. 12; Valer. Max., IX, 10, extr. 1; IX, 14, extr. 1; Iustin., XXVII, 1; Polyaen., VIII, 50. Я не решился заимствовать еще более из всех этих рассказов. Они истекают из двух различных источников. Рассказ о Данае взят у Филарха; Плиний уверяет, что не Антиох, а весьма на него похожий человек (е plebe; у Valer. Max., XI – regia stirpe), которого положили на царскую кровать, высказал упомянутый приказ в пользу Селевка; то, что это заимствовано у Филарха, вероятно, потому что в числе названных у Плиния в седьмой книге auctores назван также именно Филарх. Однако тот же подлог повторяется в рассказе Полнена по поводу ребенка Береники и по поводу самой Береники, а потому все известие кажется сомнительным. А впрочем, не изложил ли оба эти подлога в таком виде Филарх, из которого черпал Помпей Трог, служивший источником для Валерия? Рассказ о мщении матери Валерий также заимствовал через посредство Трога у Филарха. Юстин сделал лишь краткую выписку. Можно подумать, что с египетской стороны стали распространять слух, будто наследие Селевка было достигнуто такими происками. За недостатком данных мы не можем исследовать вопрос. Убийц ребенка Береники Иероним называет Icadion et Genneus, Antiochiae principes; Валерий упоминает только об одном телохранителе Caeneus'e.
[5] Если бы не существовало точного известия, то мы заодно с Нибуром (Kleine Schriften, S. 273) могли бы предположить, что именно смерть Птолемея подала сирийскому царю повод вернуть Лаодикею. Однако Иероним говорит: occisa Berenice et mortuo Ptolemaeo, и если у Полиеиа репрессивная война ошибочно приписывается еще отцу, то надо полагать, что эта ошибка указывает именно на упомянутую хронологическую связь событий. По Канону царей известно, что Птолемей умер после начала 78 г. Лагидов, т. е. после 24 октября 247 г. (Ideler, Uber die Reduction der agyptischen Data). Если показание хронографов (см. Muller, Fr. Hist. Gr., III. p. 716), утверждающих, что Антиох Теос царствовал 15 лет, верно – и судя по тому, что царствование его наследника длилось от 20 до 21 года, оно кажется довольно верным, – то смерть Антиоха следует отнести к началу 245 г. или к концу 246 г. Армянский Евсебий утверждает, что Антиох Теос воцарился в 01. CXXIX. 4 (261/260 г.), а умер 40 лет от роду, процарствовав 15 лет в 01. CXXXV, 3 (238/237 г.); воцарение Селевка II он определил верно в 01. СХХХ, 3, т. е. в 246/245 г.; annos quadraginta, должно быть, ошибка, – вероятно, здесь пропущено quinque или sex.
[6] Ср. комментаторов стихотворения In comam Berenices.
[7] Iustin., XXVIII, 1.
[8] См. союз, заключенный между Смирною и Магнесией (при Сипиле) (С. I. Graec, II, п° 3137). На серебряных монетах Антиоха I встречаются в виде эмблемы: пасущаяся лошадь троянской Александрии; чаша с одною ручкою из Кимы; копейное железко (едва ли из Кардии); лошадиная голова из Магнесии при Меандре; совместно: лира и треножник – Митилена и Книд; факел и Пегас – Кизик и Алабанда; голова грифа и жезл Гермеса – Фокея и Митилена; половина бегемота и пасущаяся лошадь – Скепсис и троянская Александрия; стоячий факел и сидящий орел – Кизик и…; нельзя, однако, определить, несмотря даже на то, что на некоторых тетрадрахмах имеется диадема изображения с крыльями, вероятно, Гермеса; или не принадлежат ли эти монеты Антиоху Гиераксу?
[9] Это видно из слов προτερον καΟ' b'v καιρόν υπερέβαλεν είς την Σελευκίδα в Смирнской надписи (V, 1).
[10] Polyaen., VIII, 50.
[11] Polyb., V, 58, 4; здесь в совете царя Антиоха III говорится о чрезвычайно важном значении этой крепости άρχήγετις καί σχεδόν ώς εΙπειν εστία της δυναστείας. Полибий не ссылается прямо на это завоевание, но оно разумеется само собой; египтяне только с устья Оронта могли так скоро достичь Антиохии.
[12] См.: Buttmann (Wolf und Buttmanns Museum, II, S. 105 ff.; С. I. Graec, III, n° 5127).
[13] На основании этих слов надо полагать, что Птолемей III был соправителем отца, а иначе ему в промежуток времени между воцарением и сирийским походом не было бы времени охотиться на слонов. Такое предположение не только было бы согласно с предложенною выше (прим. 1) поправкою filioque у Плиния (XXIX, 1), но объясняло бы также хоть сколько–нибудь разноречивые известия о царе, который начал репрессивную войну за Беренику; можно было бы даже отнести сюда слова Гигина: «AJii dicunt Ptolemaeum, Berenices patrem, multitudine hostium perterritum fuga salutem petusse, filiam autem saepe consuetam insiliisse equum etc*. Однако ни хронографы, ни Канон царей не допускают этого предположения, которое притом бесполезно для объяснения Адульской надписи.
[14] τους μονάρχους τους έν τοις τόποις πάντας. Здесь под монархами разумеется, вероятно, то же, что под династами, какие перечисляются в Смирнской надписи: цари, династы, города и Εθνη, т. е. не городское, но образующее συστήματτα πολητικά население. Полибий (V, 34, 7) подтверждает перечисленные области; он говорит именно, что Птолемей IV обладал значительнейшими городами и гаванями в Памфилии до Геллеспонта και τών κατά Λυσιμάχειαν τόπων, что он как владетель τών κατ' Alvov και Μαρωνειαν και πο#>ώτερον έτι πολέων угрожал Македонии и Фракии. Лесбос также находился в его власти; это видно из надписи, обнародованной в Bulletin de Correspondance hellenique (VII, 1880, p. 435); этот составленный в Лесбосе документ сопровождается именами Птолемея и Береники. В заключенном между Антиохом III и Филиппом Македонским (Polyb., XV, 20) договоре сказано, что Киклады и Ионийские острова и города будут переданы Македонии.
[15] Подобное известие находится в надписи Таниса, обнародованной Вещером (Revue Archeol., 1866, p. 369). Оно относится к 9 году (1 ч. Tybi – 7. Apellaios) Птолемея Эвергета; там сказано (V, 10): και τά έξενεγχΟέντα έκ της χώρας Ιερά αγάλματα ύπο τών Περσών έκστρατεύσας 6 βασιλεύς άνέσωσε είς Αί'γυπτον και άπεδωκεν είς τά Ιερά βδεν εκαστον έξ άρχης εξήχθη.
[16] Вот самый текст: και άναζητήσας οσα ύπο τών Περσών Ιερα έξ Αίγύπτου εξήχθη και άνακομίσας… είς Αίγύπτου δυνάμεις απέστειλεν διά τών όρυχδέντων ποταμών… Судя по всему этому, можно предположить, что экспедиция вышла из Египта; если бы таков был смысл надписи, то она должна была бы сказать διά τού όρυχΟέντος ποταμού, так как один только канал, а именно Πτολεμαίος ποταμός (Diod., I, 33; Plin., VI, 29) ведет из Нила в Красное море.
[17] Я в примечании прибавлю здесь остальные известия относительно расширения завоеваний. Юстин (XXVII, 1) говорит: «qui nisi^domestica seditione revocatus esset, totum regnura Seleuci occupasset*.; Polyaen., VIII, 50: απο τού Ταύρου μέχρι της Ινδικής έκράτησε; Euseb. arm., I, p. 251, ed. Schone: «Ptolemaeus autem qui et Tryphon partes (regiones) Syriorem occupavit, quae vero apud (ad, contra) Damascum et Orthosiam obsessio fiebat. Finem accepit Olympiades CXXXIV anno tertio, quum Seleucos eo descendisset*. В переводе Зораба положительно сказано: Syriae regiones cum Damasco occupavit Orthosiamque obsidione cinxit quae 01. CXXXIV, 3 soluta est Seleuco eo expulso». Иероним говорит: «ut Syriam caperet et Ciliciam superioresque paries rans Euphratem (η δ:νω Ασία) et propemodum universam Asiam. Ciliciam autem amico suo Antiocho gubernandum tradidit et Xantippo alteri duci provincias trans Euphratem*. Росселини уверяет, что храм в Эсне был полон описаний побед этого царя; он упоминает, кстати, о том, что в надписях называется также Персия (II, р. 327). Шамполльон (Lettres ecrites d'Egypte, p. 204) в списке пленных встретил имена Армении, Персии, Фракии, Македонии. К сожалению, с тех пор погибли эти важные остатки.
[18] По переводу Лангерке. Замечательно то, что Полихроний все это пророчество относит к Птолемею IV Филометру.
[19] Иероним. Это объяснение имени Осириса находится у Плутарха (de J side). Я, по крайней мере, в примечании должен упомянуть о сомнительном и во всяком случае преувеличенном известии Иосифа (Αρ., II, 5), будто Птолемей Эвергет принес в жертву χαριστήρια της νίκης не египетским богам, а Иегове в иерусалимском храме. Впрочем, титул θεοι Εύεργέται в отношении к Птолемею и Беренике не появляется ни на золотых плитах Канопы, ни в Адульской надписи, которая вообще подробно излагает одержанные в Азии победы.' Цари в эту эпоху, как кажется, сами избегали принимать блестящие божеские титулы, какие придавала им благоговейная толпа; однако называть отца и мать их божескими именами не считалось непристойным.
[20] По Смирнской надписи (v. 84), договор был выставлен также в этих обоих городах.
[21] Та же надпись гласит (v. 12): νυν τε ύπερβεβληκότος τού βασιλέως εις την Σελευκίδα; итак, опять исходя из Малой Азии.
[22] Polyb., IV, 51. – Второму сыну от этого брака, по словам Полибия (XX, 8), в 192 г. было пятьдесят лет от роду; он, следовательно, родился в 242 г., старший же – никак не позже 243 г. Я здесь уже упомяну о том, что в Смирнской надписи нет и следа ни об Антиохе Гиераксе, ни о Лаодике, а потому надпись составлена никак не позже 244 г. Селевк II на первых своих монетах изображен без бороды (так, между прочим, на прекрасной тетрадрахме в Гааге, которую обнародовал Имгооф–Блумер. Berlin. Numism. Ztg., 1876, III, S. 345); впоследствии он появляется с бородой; он, по словам Полибия (II, 71), называется не только Καλλίνικος, но также Πώγων. Вот почему я не думаю, что Селевк II прежде уже, когда его мать не была еще отвергнута-, «женился на племяннице своей матери.
[23] О том, каким образом Ксантипп покинул пуническую службу см. Hudemann, Zeitschr. fur Alt., 1845, S. 100. Нибур (Kleine Schriften, S. 277) полагал, будто не сохранилось никакого следа о том, кто был этот Ксантипп. Если верить римским известиям, то, конечно, Ксантипп, возвращаясь восвояси, был «вследствие пунической гнусности», как любили выражаться римляне, утоплен с его сокровищами. Невольно возникает вопрос о цели этого подлого поступка. Сообщая об удалении Ксантиппа из Карфагена, Полибий говорит (I, 36, 3), что он сам решился на это, и прибавляет, что существует еще другое сказание по поводу его отставки, о чем он и сообщает в своем месте. Следовательно, в его Истории упоминалось еще раз о Ксантиппе; однако в событиях до 216 г. в Африке, Греции и Азии он ни разу не встречается в рассказах Полибия; а впоследствии о нем говорится только мимоходом. Там, где, скорее всего, следовало бы ожидать, что Полибий (V, 40 sqq.) распространится по поводу прежних отношений верхних стран Азии, он выражается весьма неудовлетворительно; ему в десятой книге надлежало изложить возникновение парфянского и бактрийского царств; там–то, вероятно, он и упомянул о Ксантиппе. Полибий мог бы, пожалуй, опять вернуться к этому вопросу по поводу критического разбора того автора, который распустил молву об его отставке; это, впрочем, невероятно, так как этим автором был Фабий или Филин, а сочинения ни того, ни другого не сохранились.
[24] Sueton., Claud., 25. Светоний, правда, не называет именно этого Селевка; но о сыне и наследнике его во всяком случае и думать нечего; при нем Илион не находился под владычеством Селевкидов (Polyb., V, 78, 6). Может быть, все эти факты бросают некоторый свет на следующие слова Евтропия (III, 1): «Finito punico bello… Roman! legatos ad Ptolemaeum Aegypti regem miserunt auxilia promlttentes quia rex Syrae Antiochus bellum ei intulerat, ille gratias Romanis egit, auxilia non accepit, jam enim fuerat transacta*. Если имя Антиоха попало сюда не по ошибке Евтропия или его источника, то надо думать, что примирение Антиоха II с Лаодикой уже признано было в Александрии за casus belli. « ^
[25] Так предполагал Нибур (Kleine Schriften, S. 277); помима существенной вероятности, на которую он ссылался, это подтверждается особенно тем обстоятельством, что Селевк вскоре после того мог предложить своему брату союз, что было бы немыслимо, если бы у него не было ни земли, ни подданных.
[26] Упомянем здесь о надписи (С. I. Graec., II, п° 2852), которую составили жрецы бранхидского Аполлона в Милете, в ней содержится послание царя Селевка к совету и народу в Милете относительно чрезвычайно богатых, доставленных им туда дарственных приношений, именно το ΐ£ δεοις Σωτηρασι (Антиох I и Стратоника), также список их. В начале этой надписи сказано: ταδε ανέβηκαν βασιλείς Σέλευκος και Άντίοχος τά έν τη επιστολή γεγράμμενα. По слову βασιλείς можно бы предположить, что дар сделан был после примирения обоих братьев, когда старший признал младшего царем; однако это послание было от одного только Βασιλεύς Σέλευκος, и если он говорит άφεστάλκαμεν, а впоследствии все–таки прибегает к выражению ώς έγώ βούλομαι, то он, как кажется, один только распоряжается и действует от имени своего брата, а слово βασιλείς вставлено жрецами храма только из вежливости.
[27] - Plut., De fratr. am., 18: και την μητέρα συλλαμβάνουσαν εΤχεν.
[28] Polyaen., IV, 17.
[29] В сообщенном Лепсиусом (1866 г.) декрете Каноба, изданном на 9 году Птолемея III, 7 марта 238 г., ничего не сказано о времени возвращения; в нем, однако, подтверждается экспедиция, направленная против Персии или, по крайней мере, против Суз. Там сказано о царе: τά Ιερα αγάλματα ύπό τών Περσών έκστρατεύσας.
[30] Это изложено по вышеприведенному переводу армянского Евсебия (I, р. 251) в том виде, как, наперекор Зорабу, издал его Петерман. Осада кончилась quum Seleucus со descendisset, т. е. когда он спустился из Малой Азии и через Тавр в Сирию.
[31] Это важное хронологическое показание помечено в Chronicon Paschale (I, p. 330) в 01. CXXXIV, 1 (244/243 г., во время консульства Катула и Альбина (242 г.); такая ошибка произошла оттого, что хронограф пропустил консулов 270 г. и отождествил год консульства с годом олимпиады, который наступил во время этого консульства (ср. Clinton, Fast Hell., Ill, p. VI). Та же ошибка у него постоянно повторяется при счете олимпиад; его показания, как то видно по поводу основания Никомедии и вступления на престол Птолемея III, относятся к тому году, в который выпадают его имена консулов. Имя города свидетельствует о том, что Селевк был уже прозван Каллиником; но отсюда еще не следует, будто он одержал уже великую победу.
[32] Эти комбинации не могут, конечно, служить неопровержимым доказательством, и Мюллер (Fr. Hist Gr., Ill, p. 708 sqq.), опираясь частью на весьма веские доводы, предложил как для этих, так и для следующих событий иные, во многих отношениях несогласные с ними объяснения. Я прибавлю к этому еще следующее. Птолемей вернулся из Вавилона или по сирийской дороге, или через Аравию. Если Селевк в то время находился уже в Сирии, то возврат через Аравию надо признать уступкою, и в таком случае Лагид не мог бы располагать областями так, как он это делал; если же он вернулся через Сирию, то ему пришлось бы еще раз разбить Селевка, и в таком случае следовало бы предположить, что он лишь при третьей, сделанной им из Малой Азии попытке достичь успеха, тогда как, судя по словам в третьей части Смирнской надписи τήν βασιλείαν αυτού συναύξων, следует заключить о победах, одержанных по ту сторону Тавра. В первой ее части сказано, что царь относится φιλοστόργως τά προς τούς γονείς, следовательно, также и к матери Лаодике; отсюда можно, пожалуй, заключить, что надпись была составлена прежде, нежели отрок Антиох с матерью принял сторону Египта, что, как предполагалось нами прежде, и случилось тогда, когда Птолемей по возвращении удержал за собою Сирию и располагал остальными завоеваниями. Я не решаюсь еще точнее определить хронологию этих событий.
[33] Iustin., XXVII, 2.
[34] Euseb. Arm., I, p. 251.
[35] Athen., VI, p. 254, по тринадцатой книге Филарха; слова χδίριν αποδίδοντες τοΤς - 'Αντιόχου άπογόνοις побуждают меня предположить, что отрывок относится к эпохе до 243 г. К этой войне, может быть, относится почетный декрет эрифрейцев в честь их нового стратега; см.: Lebas, Voy. arch., Ill, n° 1536; cf. n° 1541.
[36] Может быть, ликийские города также прислали корабли, и упомянутые в надписи С. I. Graec, III, n° 4239 битвы были именно по этому поводу.
[37] Strab. j XV, 754: προσδεμένοι τω Καλλινίκψ.
[38] Я напомню о том, что Селевк, заключив мир со своим братом, уступил ему Азию до Тавра, а следовательно, не Киликию.
[39] Euseb., arm., p. 251, ed. Schone: «adjutorem enim et suppetias Alexandria etiam habebat, qui Sardianorum urbem tenebat, qui et frater matris ejus Laodicae erat*… Таков перевод Петерманна; он замечает, что в рукописях стоит Alexandriae или Alexandria и что Аухер взамен того предлагал писать «haghexandre, i. е. ab Alexandro pro haghexandreah*. Аухер был совершенно прав.
[40] Iustin., XXXVIII, 5; Euseb. arm., I, p. 251; p. 5, ed. Schone. От этого брака родилась та Лаодика, которая в 221 г. вышла за Антиоха и на следующий затем год родила сына; следовательно, она родилась никак не позже 237 г. Я предполагаю, что она вышла замуж в 242 г.; впоследствии окажется, на каком именно основании. О приданом говорит решительно один только Юстин; даже Аппиан не упоминает о нем в тех договорах, в которых оно значится у Юстина (App., Mithrid., 12, 57); не может быть, однако, что это известие у него ни на чем не основано. – Прибавлю здесь еще необходимые подробности о Митридате. Его отец Ариобарзан, вступив на престол в 266 г., умер вскоре после нападения Антиоха на Византии, а это, как мы видели, случилось прежде 258 г. (Memnon., р. 24). Вслед за этим Мемнон говорит о подарке, который царь Птолемей, είς &κρον ευδαιμονίας άναβάς, сделал Гераклитам (λαμπροτάταις οωρεαις ευεργετειν τάς πόλεις προήγετο); эти слова вполне согласуются с известием у Феокрита (XVII, III). А потому глава 25 Мемнона совпадает, вероятно, с первыми блестящими годами войны от 258 до 248 г., и следовательно, Ариобарзан умер приблизительно в начале кампании. Лишь четырнадцать лет спустя после того женился Митридат; при смерти отца он был еще только отроком.
[41] Именно эти слова (Дан., XI, 8) представляют крайние затруднения; вышеприведенное объяснение их кажется наименее натянутым, с чем соглашаются Ленгерке и Геверник.
[42] Euseb. arm., I, p. 251, ed. Schone: «in Lidiorum terra Seleucus vicit, sed neque Sardes neque Ephesum cepit, Ptolemaeus enim urbem tenebat*.
[43] Polyaen., VIII, 61. Полиен, подобно XXVII прологу Трога, называет эту стычку битвой при Анкире; как видно, это та самая битва, о которой говорит также Юстин (XXVII, 2), но только не на том месте. Это вытекает из слов самого Юстина; оттого что в своей Парфянской истории (ХЫ, 4) он располагает события в следующем порядке: борьба между братьями, победа галлов (по моему мнению, в 241 г.), потом опасение Аршака, подозревавшего Селевка и Теодота Бактрийского (мы увидим, что Селевк в 239 г. опять одержал верх), потом поход Селевка на Восток, последовавший вскоре после 239 г. В извлечении из Порфирия у армянского Евсебия эти войны, очевидно, показаны в то же самое время, хотя тотчас же вслед затем говорится об освобождении осажденной Орфозии; Порфирий вообще не говорит о великой египетской войне, он здесь только мимоходом упоминает о ней; междоусобие составляет для него главное дело. Путаница у Евсебия совсем не так велика, как то полагает Нибур (Kleine Schriften, S. 282 ff.), который битву при Анкире помещает после похода Селевка на Восток, т. е. около 237 г.
[44] Об этом говорит Полиен (IV, 9, 6). Селевк бежал переодевшись; он опять явился царем только тогда, когда в Киликии вновь собрались рассеянные отряды.
[45] Plut., De fratr. am., 18.
[46] Iustin., XXVII, 2. 12: «auro se redemit societatemque cum mercenariis suis jungit*.
[47] Ioseph., Ant., XII, 4, 2.
[48] Iustin., XXVII, 3, 1: «rex (?) Bithynus (!) Eumenes… quasi vacantem Asiae possessionem invasurus victorem Antiochum Gallosque adgreditur etc.*. Великую победу над галатами пергамца Аттала придется отнести к 239 г.
[49] Каппадокия, где царствовал еще Ариамен, была, как мне кажется, на стороне Селевка; однако слова «Antiochus… ad socerum suura Ariamenem… pervehitur>, высказанные по поводу несколько лет спустя после того случившегося факта, обнаруживают, что Ариамен выдал свою дочь за Антиоха Гиеракса. Последовавшие затем события заставляют предполагать, что Зиела Вифинский был на стороне Антиоха. Союз Эвмена, а начиная с 241 г. (см.: Clinton, III, p. 402) Аттала Пергамского- с Селевком, представляется вероятным, так как они вели войну против Антиоха; положение Ьсраклеи и Византия крайне загадочно; о Кизике мы узнаем только то, что там родилась жена Аттала (Strab., XIII, 264). Его мать была дочерью Ахея, сестрою царицы Лаодики, а следовательно, Селевк и Антиох приходились ей племянниками. Понт в конце концов был на стороне Антиоха.
[50] Он, без сомнения, удержал за собой Эфес и Магнесию (на Меандре), которая после 244 г. вновь была отвоевана египтянами; вероятно, также Милет и Приену; я не решаюсь пускаться в дальнейшие предположения и, вследствие показаний Полнена (V, 25) и Фронтина (III, 2, 11), сомневаюсь именно относительно Самоса.
[51] В совете царя Антиоха говорили (Polyb., V, 58, 5), что смешно помышлять о завоевании Келесирии, пока Селевкия находится во власти врага: ην χαρίς тгЦ αίσχύνης… κρατούμενη γάρ ύπό τών έχθρων μέγιστον έμπόδιον είναι προς πάσας αύτοις έπιβολας.
[52] К сожалению, мы не в состоянии определить в точности время этого мира. Единственной точкой опоры может служить то, что экспедиция на Восток (см. ниже) была предпринята тогда, когда отринутая царем Деметрием (с 239 г.) Стратоника Македонская прибыла уже в Сирию: «eumqu in mariti beIIurn impellit», а о войне против Македонии не могла помышлять даже «алчущая мести женщина», пока не был заключен мир с Египтом и с Антиохом. Деметрий отверг ее, с тем чтобы жениться на эпирской принцессе, которая, судя по достоверным сведениям, родила ему вскоре после октября 238 г. сына Филиппа; и в самом деле, Филипп проиграл сражение при Киноскефалах (происходившее прежде жатвы 197 г.) 23 года и 9 месяцев спустя после вступления его на престол, а при воцарении ему было не более 17 лет от роду. Судя по этому, надо предположить, что Стратоника удалилась из Македонии еще в исходе 239 г. или в начале 238 г., а когда она прибыла в Сирию, то мир, вероятно, был уже заключен. После освобождения осажденной Орфозии в 242/241 г. накопилось столько событий, что немыслимо, чтобы мир был заключен в 240 г.
[53] Aelian., XIV, 43. Афиней (XV, р. 689) называет ее великою Береникою; в этом месте, как заметили уже некоторые авторы, была, вероятно, ошибка в тексте, где подразумевалось имя ее отца Мага.
[54] Polemon, р. 131, ed. Preller.
[55] Polyb., Χ, 25, 3: έπιφανώς προύστησαν και διεξύλαξαν αύτοις την έλευΟερίαν. Plut. (Philop., 1): τεταραγμένων τών έν τη πόλει και νοσούντων ευνομίαν έτ&εντο και διεκόσμησαν άριστα τήν πδλιν. Судя по словам Полибия, надо полагать, что они довольно долго пробыли в Кирене. Филопемен в качестве άντίπαις, т. е. не достигнув еще возраста эфеба (Плутарх), пользовался их преподаванием в Мегалополе, а он родился в 253 г. Вот почему у Помпея Трога (Pro/., XXVII) в словах «ut Ptolemaeus adeum denuo captum interfecerit» остроумная поправка Мюллера (Eudemum captum) мне кажется несостоятельною. Здесь непригодна также фраза Achaeum denuo captum, предложенная Нибуром, оттого что в этой поправке предполагаются такие факты, о которых не находим ни малейшего намека. Гутшмид (см. Ieep, р. 182) предлагает Adaeum; в этом случае я могу сослаться только на то, что лет двадцать спустя после того в Египте был стратег Адей из Бубаста (Polyb., XV, 27, 6), так что это имя, по крайней мере, наверное, встречалось между египетскими сановниками. Я готов предположить, что Трог, следуя Филарху, совместил в этой фразе дальнейшие последствия войны и окончательное подчинение Киренаики.
[56] Ioseph., с. Αρ., II, р. 4.
[57] Callira., Epigr., 39.
[58] Steph. Byz., ν. 'Εσπερίς. Летронн (Recueil, p. 184) говорит, что Береника a du recevoir son nom de Magas, оттого что по его странной гипотезе Птолемей Филадельф не мог быть основателем этого города: он забыл этого Птолемея III. Точно так же ошибочна observation assez frappante, которую он присоединяет к этому: c'est que le nom de Berenice n'existe que sur les bords de la mer Rouge. He только Тиос при Понте назывался одно время Береникою, но это имя встречается даже в Киликии и Сирии.
[59] Я здесь уже должен напомнить о том, что в 243 г. в Акрокоринфе находились 500 наемных солдат (не Σύριοι с острова Сира, а Σύροι, Plut., Aral., 24). Замечу также еще, судя по Смирнской надписи, Селевк почтил своего отца Антиоха Теоса и его мать, сестру Антигона, сооружением празднеств и храмов. Подобно тому как сирийцы появились в Коринфе, так и этоляне (союзники Антигона в этой войне) сделали удачное нападение на Самос (Polyaen., V, 25; Frontin., Ill, 2, 11). Предлагаемая поправка в тексте Фронтина Saniorum взамен Samiorura ни к чему не ведет.
[60] Pomp. Trog., Prol., 27: «et Antigonum Andro proelio navali prona vicerit [var. Antigonus… navali оргопар. Гутшмид deep., p. 182) переправил это в Antigonus… Sophrona. Если сказанное сражение дал Антигон, то уж, наверное, не Антигон III Досон, как предполагал Нибур, а, скорее, Антигон II Гонат, который умер в 239 г., по крайней мере, 80 лет от роду. Судя по тяжким войнам в Элладе за последние его годы, едва ли можно допустить, чтобы он лично одержал победу в этой битве при Андросе. Рассказывая упомянутый прежде анекдот по поводу победы Антигона при Андросе, Плутарх (Pelop., 2) говорит: Αντίγονος δ γέρων; однако это не может служить доказательством самой победы, оттого что Плутарх не говорит Αντίγονος γέρων ών, а Αντίγονος δ γέρων назывался обыкновенно старый Антигон Одноглазый (cf.: Plut., De fort. Alex., I, 9). Если бы вздумали в эту битву замешать Софрона, то можно было бы написать «ut Antigonum proelio navali Sophron devicerit»; однако нигде не упоминается о том, что Софрон дал это сражение и что он вообще командовал когда–нибудь флотом; о нем, сколько известно, говорится только в одном вышеупомянутом месте (Phyl., Fr., 23), где он называется δ έπι της Εφέσου.
[61] Полиен (V, 18): ές λιμένα έπανηεσαν, следовательно, город находился еще во власти египтян.
[62] Teles, ар. Stob., Flor., II, p. 72. Этот трактат написан не прежде 01. CXXXIV, 4, как предполагал Нибур; он основывался при этом на словах Телеса, который в своих апофегмах говорит, что Зенон умер (έφη), что Бион Борисфенский был еще жив (φησί) и что, судя по Ολημπ. άναγρ., он умер в 01. CXXXIV, 4. Помимо шаткости этой хронологии мы знаем, что Телес сопровождает также афоризмы Фемистокла и Аристиппа словом φτκτί. Сообщаемое ниже о Гиппомедонте свидетельствует о том, что этот трактат Телеса писан после 239 г., после 01. CXXXV, 2. – Я не решаюсь у Фронтина (III, 2, 11) Charmade occiso изменить в Chremonide. *
[63] Polyb., XXXI, 7. Родосские послы говорят: Στρατονίκειαν &άβομεν εν μεγάλη χάριτι παρ' Άντιοχου και Σέλευκου. Надо помнить, что остальная Кария находилась во власти Лагида. Поправка του Σέλευκου перенесла бы, конечно, уступку города к совершенно иным событиям; Вульгата относит этот факт ко времени заключения мира между обоими братьями.
[64] Polyb., loc. cit.
[65] Из трех тиосских братьев, Филетера, Эвмена и Аттала, Филетер был основателем пергамского княжества; наследником его был Эвмен, как кажется, сын второго брата. Пробыв династом 22 года, Эвмен, в свою очередь, оставил по себе наследником Аттала, сына третьего брата. Мать этого Аттала была Антиохида, дочь Ахая, следовательно, сестра Лаодики и Андромахи (Strab., XIII, 625). Rex Bithynus Eumenes у Юстина надо понять, вероятно, в том смысле, что эту войну начал еще Эвмен. Дабы не упустить ничего, я прибавлю еще, что, по Хронике Ктесикла, Эвмен умер от пьянства (Athen., X, р. 445).
[66] Polyb., XVIII, 24, 5. – regium nomen, cujus magnitudini semper animum aequavit (Liv., XXXVIII, 17).
[67] Plut., Arat., 15.
[68] Plut., Arat., 18.
[69] Polyb., IV, 3, 5; IX, 34, 11.
[70] Polyb., XX, 4; Plut., Arat., 16; Paus., II, 8.
[71] Это известие находится у Плутарха (Arat., 17) и Полиена (IV, 6, 1); оба автора, впрочем, не представляют двух свидетелей по одному и тому же делу, а, напротив, они черпают из одного и того же источника; и этот источник не кто иной, как Филарх, в чем, несомненно, убеждаемся по особому складу изложения. И действительно, Плутарх пользовался Филархом также в Биографии Арата (cf. р. 38), а Полиен часто заимствовал у него, не называя его по имени. В рассказе много странностей, а в особенности поразительно то, что Антигон во время устроенных в театре свадебных празднеств один со своей палкой добился доступа к Акрокоринфу и захватил крепость. Не одно только это, но вообще вся манера Филарха, изобличающая в каждой черте его пристрастие к поразительным сценам, служит доказательством негодности его баснословного рассказа.
[72] Предание умалчивает об этом. Однако одну из дочерей Деметрия, вышедшую впоследствии за вифинского царя, звали Апамой; а такое имя обнаруживает, что она родилась от сирийской матери, а не от другой супруги Деметрия.
[73] Plut., Arat., 30: λόγους ψευδείς και κενούς λεγόμενους περι τυραννίδος ώς μακαρίου και θαυμαστού πράγματος είς μέγα φρόνημ α παραδεξάμενος.
[74] Plut., Arat., 18; Athen., IV, p. 462; Diog., Laert., VII, 36; ср.: Krische, Forschungen, S. 437. Персей писал также о царском достоинстве, о политическом устройстве в Спарте; он давно уже находился при македонском дворе; придававший ему высокое значение Зенон избрал именно Персея, когда Антигон просил у него учителя для своего сына. Противники его философии и его политики распространяли о нем гнусные вести. Персей был одною из самых интересных личностей в эту тревожную эпоху.
[75] Plut., Arat., 20–24. По словам Полибия (II, 43, 6), это случилось на восьмом году по освобождении Сикиона, за год до поражения карфагенян у Э га тс к их островов. Битва произошла в марте 241 г., а освобождение Сикиона весной 251 г. Многие считали показание Полибия неточным. Олимпийский год этого поражения начался с июля 242 г., а предшествовавший перед ним в конце лета 243 г. Сикион был освобожден весной в 01. СХХХН, 1; летом 251 г. начался первый, а летом 243 кончался восьмой олимпийский год по освобождении Сикиона. Показание Полибия почти совершенно верно, если освобождение Коринфа совершилось около первой Гекатомбии 01. CXXXIV, 2, в конце лета 243 г.
[76] Plut., Arat., 24; Paus., II, 8; Strab., VIII, 385; Polyb., II, 43 и пр.
[77] Мне незачем обращаться к суду древности по поводу Арата: у нас и без того имеются довольно полные сведения, так что по ним можно составить себе ясное понятие о существенных чертах его характера. Я еще много буду говорить об Арате, так как он представляет знаменательный тип этой эпохи; Арат вообще отличается свойствами современного государственного мужа. Не следует нам ставить в упрек то, что мы в нашем изложении будем ссылаться более на фактические известия, нежели на суждения древних. Единственный писатель, который в этом случае заслуживает особенного внимания, Полибий, оказывается поучительным именно вследствие предвзятого его суждения, что мы и попытаемся потом подтвердить, очертив его характер как политика, так и писателя.
[78] Πτολεμαίον δε σύμμαχον έποίησε, τών Άχαίων ηγεμονίαν έχοντα πολέμου και κατά γην και ΰάλατταν. Это также может служить доводом против поправки в тексте Трога (Proi, XXVII), где Антигону приписывается морская победа при Андросе (Paus., II, 8, 4; Plut., Arat., 24).
[79] Polyan., V, 25; Frontin., Ill, 2, 11.
[80] Polyb., II, 43, 9; 45, 2; IX, 346.
[81] Относится ли это к одним истым спартиатам или также и к периекам?
[82] Paus., VIII, 10, 4; 27, 9. Все представленное нами в тексте, в сущности, было изложено Шёманном (Plut., Agis fin Cleom., XXXIII). Признав верным факт, что Агис пал в этой битве, Павсаний вынужден был две остальные экспедиции поместить ранее ее; но то, что она была первою битвою, подтверждается именно тем обстоятельством, что Лидиад вел борьбу в союзе с Аратом, и, следовательно, не был еще тираном. Правда, вышеупомянутое мнение, что он сделался тираном в 244 г., – не что иное, как предположение, но оно подтверждается совокупностью событий. Мы, к сожалению, мало знаем о Мантинее, так что не можем себе составить понятия о положении этого города; если Арат помогал Мантинее, то и она также была свободным городом.
[83] Paus., VIII, 27, 9. Павсаний и здесь также совершенно извращает хронологию.
[84] Paus., VII, 7, 2; VIII, 27, 9; IX, 8, 4. Даже Шёманн готов признать здесь смешение с набегом этолян на Пеллену. Ввиду весьма положительных слов Павсания я не решаюсь на это. Плутарх в Биографии Арата – в этом поистине далеко не мастерском историческом произведении – не упоминает об этом подвиге своего героя; мож^т быть, вследствие того, что победа Арата была вовсе не такая блестящая, как казалось по скудному εξέπεσε Павсания.
Предлагаемое здесь хронологическое определение, само собой разумеется, вполне проблематическое; однако осенью 241 г., как увидим, спартанское войско по приглашению Арата прибыло уже на помощь ахейцам, а осенью перед этим происходила кампания, которая неминуемо указывает на заключенный уже между обоими государствами союз.
[85] Эти показания Плутарха (Plut., Agis fin Cleom, 8) оставляют множество вопросов нерешенными. Нам кажется, будто обширное землевладение ста семейств поглотило даже участки периеков и принудило это сословие промышлять торговлей и ремеслами; если возобновили 15 ООО участков периеков, то имелось, вероятно, в виду восстановить их земледельческое сословие, с тем чтобы вновь усилить отряды гоплитов, так как ремесленники едва ли годились на что–нибудь, кроме легкой пехоты.
[86] Павсаний (III, б, 4) говорит, что Лисандр, помимо других улик, обвинял Леонида еще в том, будто он отроком клятвенно обещал отцу содействовать гибели Спарты.
[87] Polyb., II, 45; IX, 34, 6. В одном месте у него (II, 33, 10) подтверждается приблизительно указанное нами время.
[88] Plut., Cleom., 18; Polyb., IV, 34, 9; IX, 34, 9. Как все хронологические показания в жизни Агиса вообще, так и в настоящем случае подлежат сомнению. Шёманн, на толкования и предисловие которого к Биографии Агиса и Клеомена я ссылаюсь, определил хронологию с достаточной для его цели точностью. Для более обширного исторического изложения надо попытаться пойти далее. Мы впоследствии увидим, что смерть Агиса относится ко второй половине 241 г. Этим определяется эо^орат Агесилая, в начале которого тотчас же последовало бегство Леонида. Не только он один, но, вероятно, также некоторые из его приверженцев бежали в это опасное время. Приписанная Полибием цель экспедиции этолян – возвратить изгнанников – в связи с нашествием почти до ахейской границы и с исходом πάνδημε ι не допускает, как кажется, иного хронологического определения, помимо предложенного нами в тексте. И в самом деле, этоляне только в связи с чужеземной политикой были заинтересованы в возврате изгнанников, а удаление такого чрезвычайного множества периеков свидетельствует о том, что все это было направлено против Агиса и его планов. Благодаря своим сирийским связям Леонид был угоден македонскому царю. Вследствие всего этого, мне кажется, нет надобности доказывать здесь, что сказанное нашествие не могло произойти хотя бы после падения Агиса; в дальнейшем изложении мы еще более убедимся в этой невозможности. – Я замечу, впрочем, хотя (так, например, у Шёманна, Antiq., р. 109) пленников и называют обыкновенно периеками, однако авторы вовсе не упоминают об этом. Полибий (IV, 34, 9) говорит: έξηνδραποδίσαντο τους περιοίκους.
[89] Итак, удаление периеков не помешало осуществить реформы. Одно из двух: или количество их чрезвычайно преувеличено, или необходимо составить себе о густоте тогдашнего населения в Лаконии совершенно иное понятие, чем то, какое господствует в настоящее время. Я впоследствии возвращусь к этому вопросу. – В наших источниках вовсе не говорится о том, что упомянутое удаление побудило Агесилая изменить план реформы.
[90] Я ограничусь этими краткими известиями; рассказ самого Арата (см. Plut., Arat., 32) несколько уклоняется от них. А именно прославленную Аратом битву в чистом поле, судя по Полибию (IV, 8, 4), надо понимать так, как она изложена в тексте. Дальнейшие подробности Плутарх в этом случае также заимствовал у Филарха; по крайней мере, девственница со шлемом на голове под колоннами у входа в храм Артемиды, от которой неприятели обращаются в бегство, узнав в ней как бы богиню, вполне изобличает Филарха; применяясь ко вкусу той эпохи, он везде на первый план выставляет прекрасных, очаровательных, плачущих, добродетельных жен и девиц. Или, выражаясь точнее, тот же рассказ, в том виде, как он находится у Полнена (VIII, 59, где вместо Артемиды названа Паллада), заимствован, как и разные другие рассказы этого автора, у Филарха; Плутарх же пользовался, вероятно, другим, предлагавшим подобные побасенки автором; пропасть примеров свидетельствует о том, что подобный стиль почти исторического романа стал излюбленным в последнюю эпоху эллинизма. А, может быть, этим автором был Батон из Синопа, современник Филарха, но моложе его. Мы не знаем, каким именно сочинением Батона пользовался Плутарх по поводу встречи Агиса и Арата в Коринфе; судя, по крайней мере, по отрывку, сохранившемуся у Свиды Πούαγόρας Εφέσιο^, он кажется таким же цветистым писателем, и Афиней (XIV, р. 639) прямо называет его δ £тгтсор>Может быть, впрочем, этот цикл гипотез чересчур ограничен; Полибий, по крайней мере, говорит, что Ιστορηκόσι κατά μέρος считают эту победу при Пеллене заодно с подвигами в Сикионе и Коринфе самыми блестящими делами Арата.
[91] Teles, см.: Stob., Flor., II, 72, ed. Sips.
[92] Совершенно во вкусе Филарха!
[93] Plut., Agis fin. Cleom, 1. Все ли нововведения Агиса были отменены? Впоследствии, по крайней мере, оказалось 1500 способных к военной службе спартанцев, тогда как во времена Агиса их было всего 700; впрочем, это известие объясняется еще иным путем (см. ниже).
[94] Paus., ΪΙ, 8,6. В Вульгате написано Μακεδόνων εχόντων; это по лучшим рукописям исправлено в Λακεδαιμονίων. Спартанцы под предводительством Агиса прежде 245 г. уже напали на Мантинею; Арат защищал ее; однако в 240 или 239 г. в Мантинее разбирался процесс Аргоса против Арата (см. ниже). Судя по этому процессу, город тогда был независим. – Изгнание благородного Клеандра (Plut., Philop., 1) относится к более ранней эпохе. Относительно Тегеи знаменательно то, что Леонид пользовался там убежищем.
[95] Plut., Arat., 33. Плутарх, конечно, не в хронологическом порядке расположил предпринятые и исполненные Аратом отдельные освобождения и вследствие этого немало затруднил историческое исследование. Однако не надо только забывать, что он соединяет вместе факты, касающиеся каждой отдельной области; в таком случае мы избежим, по крайней мере, нередко встречающихся у него грубых сопоставлений. По началу главы 34 видно, что попытка освободить Афины и, вероятно, также бегство Арата через фриасийскую равнину, когда он повредил себе ногу, относятся к предшествовавшему 239 г.
[96] Plut., Arat., 23. Тут–то и находится известие о том, что Аристипп и Антигон сговорились изменнически лишить Арата жизни. От тирана это можно было ожидать, но Антигон был не до такой степени близорук, чтобы ожидать большого успеха от подобной меры. В нравственном отношении казалось бы немыслимо, чтобы эти известия тоже исходили из мемуаров Арата; с его стороны было бы крайне наивно, если бы он, не переставая сам преследовать тиранов, удивился, что ему воздают тою же монетою.
[97] Schorn., S. 94. Если Мантинея, как я предполагаю, взяла на себя третейский суд в качестве εκκλητος πόλις, то она была, значит, самостоятельной политией.
[98] Πολυπραγμοσύνη у Полибия (II, 45, 9).
[99] Относительно показаний хронографов сошлюсь на Клинтона, Нибура и др. Вполне точным оказывается расчет, основанный на словах Полибия, который (II, 44, 2) говорит, что сын и наследник Антигона царствовал δέκα μόνον ετη и умер περι τήν πρώτην διάβασιν είς τήν Ίλλυρίδα 'Ρωμαίων, т. е. во время консульства Постумия и Фульвия в 229 г.; ср.: Polyb., II, 11, 1. Смерть Антигона следует поэтому отнести к первой половине 239 г. Это так же верно, как и то, что брак, в котором он родился, заключен был в 319 г.; согласно с этим следовало бы исправить показание о его возрасте и о продолжительности его царствования; но не стану вдаваться здесь в такие подробности. Лукиан (Macrob., 11) почерпнул из Медия точное известие о том, что царь достиг 80 лет от роду и процарствовал 44 года; он стал называться- царем после смерти своего отца в 283 г. Об этом младшем Медии, к сожалению, не сохранилось никаких дальнейших известий.
[100] Приведенные в тексте указания об ахейской конституции достаточны для того, чтобы понять принцип ее. Впоследствии нам представится еще случай для дальнейшего изложения некоторых частностей, составлявших слабую сторону конституции. На цитаты указывают Schorn, Geschichte Griechenlands, S. 63; Schoemann, II, p. 106 sq. и Freemann, History of the federal Governement; последний приписывает знакомству с жизнью парламента в Англии и Америке значение, какое не вполне признается по сю сторону канала.
[101] Оставляем без перемены это высказанное в первом издании нашей книги (1843 г.) мнение, хотя оно в настоящее время, по прошествии тридцати лет, и оказывается несвоевременным.
[102] NTitzsch (Polybios, 119) справедливо обращает внимание на приведенную уже Эфором эпиграмму у Страбона (X, 463).
[103] Liv., XXXI, 43.
[104] Paus., Χ, 38, 2. Оггего–то олимпийский победитель в 01. СХХХН называется Xenophanes Aetolus ex Amphissa (Euseb. arm., I, p. 299).
[105] С. I. Graec, II, n° 1694, 2350. Полибий в некоторых случаях, может быть, и несправедливо относится к этолянам, но в общих чертах его характеристика этолийской страсти к насилию и грабежу нисколько не преувеличена.
[106] Это видно из договора, вследствие которого Кеос вступил в союз, С. I. Graec, II., п° 2350–2352, а также из договора с Теосом (Ibid., п° 3046). Синедрионы были не только союзным судилищем, к ним обращались даже по поводу сказанного договора. В каком отношении состояли они к союзному совету апоклетов? Он, вероятно, был очень многочисленный, так как однажды на совещание с союзным сирийским царем было избрано 30 членов (τούς συνεδρεύσοντας μετά του βαςιλέως (Polyb., XX, 1, 1; Liv., XXXV, 45 triginta principes)); qhh избирались из отдельных городов (Siv., XXXV, 34: inter omnes constabat in civitatibus principes). Может быть, σύνεδροι составляют выборных из principes (С. I. Graec., II, п° 3046: προς συνέδρους όχι τους έπαρχους), которые сменялись в порядке очередности, вроде фил на пританее в афинском βουλή.
[107] АеНап., ар. Suid., ν. άνήνασθαυ Посредством πρόσταγμα этолян на них налагалась δασμός. К такого рода_ условиям относятся, вероятно, следующие выражения: 'Ακαρνανες είς τό Αΐτωλικόν συντελοΰντες (Paus., I, 25, 4) и συντελειν τους, 'Ηρακλεωτας ήνάγκασαν ές τό Αΐτωλικόν (Χ, 21, 1); ср.: Polyb., IV, 25, 7. Правда, τεκειν είς Έλληνας и подобные тому выражения часто встречаются в греческом языке в римскую эпоху, причем им не придается никакого технического значения.
[108] См.: Schorn, S. 29.
[109] Polyb., XX, 5, 2: προσενειμαν Αΐτωλονς τό δ&νος.
[110] С. I. Graec., I. Из слов Полибия (II, 46, 2): τοις Αΐτωλοϊς ού μόνον σΰ(μμαχίδας, άλλά και συμπολιτευομένας τότε πόλεις, как кажется, вытекает, что союзники состояли в особенном политическом отношении к союзу, которое занимало середину» между φηλία, как, например, в Элиде, и σημπολιτεία. Надо полагать, что заморские страны довольствовались симмахией, однако Полибий (XVII, 3, 12) говорит о жителях Кеоса: μετ' Αΐτωλών συμπολιτευομένους. Следующее* выражение в надписи Кеоса, гласящее, чтобы никто не смел грабить островитян, μηδενα ΑΙτωλών μηδε τών έν Αΐτωλία πολιτευόντων, воспроизведено было в надписи Теоса в таком виде: τών έν Αΐτωλία κατοικεόντων. Применяемые к Мантинее слова: μετέχοντες, της Λακεδαιμονίων πολιτείας (Polyb., И, 57, 2), надо признать тождественными со значением симполитии; в них яснее выражается связь между городами.
[111] С. I. Graec., II, п° 2350. Из надписи п° 2352 явствует, что этоляне в симполитском городе и граждане его не пользуются в Этолии правом гражданства и γης και οίκίας έγκτησις, но приобретают его лишь по особому договору.
[112] Polyb., IV, 3, 5; XV, 23, 9.

Глава Первая (239-227 гг)

Мирное состояние. - Поход Селевка на восток. - Возмущение в Антиохии. - Победа Аттала над галатами. - Вторая война Селевка с Антиохом. ~ Мир. - Нападение Антиоха на Лагидов. - Антиох побежден Атталом, - Его смерть. - Акарнания обратилась к Риму за помощью. - Царская власть к Эпире низвергнута. - Деметрий против дарданцев. - Этоляне и ахейцы соединились. - Деметриева война. - Лидиад. - Мир в Греции. - Иллирийцы и их набеги. - Рим против Иллирии. - Смерть Деметрия. - Расширение ахейцев. - Устройство Союза. - Рим и Греция. - Начатки Антигона II. - Антигон занимает Карию

Ни одна эпоха в истории эллинизма не представляет таких великих затруднений, как десятилетие, к которому мы теперь переходим; нигде почти нельзя добиться связи в событиях; величайшие и самые чреватые последствиями факты сообщаются преданиями в скудном виде, так что на них не обратили бы даже внимания, если б на основании всего предшествовавшего мс следовало ожидать знаменательных переворотов.
В то время, когда умер Антигон Гонат, господствовал всеобщий мир, но этот мир отнюдь не был основан на искреннем соглашении противоборствующих начал. В Европе выступили новые силы в борьбу; на севере зашевелились уже варвары: вступление на престол какого-либо молодого царя служило сигналом к новым тревожным волнениям со всех сторон. В Азии царство Селевкидов было раздроблено; Антиохова держава в Малой Азии находилась в крайне ложном положении, в котором ей нельзя было оставаться; а пока Селевк на востоке не был опасен для Лагидов, до тех пор Египту, на союз с которым опирался Антиох, незачем было особенно споспешествовать его владычеству, не говоря уже о том, что Лагид не мог забыть о мире, который Антиох заключил со своим братом. Вследствие сделанных брату уступок и преобладания Египта Селевк встречал на западе непреодолимые преграды, а ввиду запутанных дел в Македонии он не мог ожидать от нее никакого пособия; так что в конце концов он вынужден был обратиться на восток, с целью вновь восстановить там свое расстроенное владычество; тем еще более, что он ничем не был обязан признавать захваты тамошних узурпаторов.
Не подлежит сомнению, что Селевк, заключив мир, вскоре затем обратился на восток. Сестра его отца, Стратоника, покинула Македонию, и муж ее Деметрий вступил в новый брак. Она прибыла в Сирию, надеясь, что племянник ее женится на ней и отомстит Деметрию за ее бесчестие. Однако Селевк не согласился на ее предложение; он "из Вавилона свершил кампанию" на восток. [1] Судя по позднейшим событиям, оказывается, что Мидия и Пер сия, подчинившиеся Лагиду или восставшие самостоятельно, были тогда вновь покорены. [2] Единственное непосредственное сведенье, какое до нас дошло об этой кампании, относится к парфянам. Известие о том, что в это время брат Аршака, Тиридат, был уже царем, не подлежит, кажется, сомнению; его легко можно было смешать с братом, так как он подобно всем следующим царям принял также имя Аршака. [3] Он помимо Парфии обладал уже Гирканией; теперь, когда подходило войско Селевкидов, этот Аршак опасался, как бы Диодот бактрийский не соединился с Селевком, с целью разбить его. Однако, один из весьма достоверных писателей, упоминая о скифских кочевниках в обширных областях нижнего Окса и Яксарга, говорит. при Александре к ним спасались бегством Бесс и Спитамен, к ним же, а именно к апасиакам, бежал впоследствии Аршак, спасаясь от Селевка Каллиника. [4] Итак, Селевку во всяком случае удалось вновь покорить захваченные парфянами области. Это завоевание, как оказалось впоследствии, было непрочно. По другому известию, как раз в это время, когда подходил Селевк, умер Диодот бактрийский; с его сыном и наследником того же имени Аршак заключил мир и союз; обеспечив себя с этой стороны, он вел борьбу против Селевка и победил его; а с этих пор парфяне стали праздновать день одержанной победы как начало своей свободы. Странно, что, судя по тому же известию, Селевк вернулся восвояси, но не вследствие этого поражения, а по причине возникших в его царстве новых мятежей. [5]

Вот все, что мы знаем об экспедиции Селевк а II. [6] Не сохранилось никакого известия о том, отнеслись ли к нему враждебно или нет восточные сатрапы, признали ли они потом над собою верховную власть царя или что-нибудь и этом роде. Во всяком случае Аршак тотчас же вернулся со своими парфянами в недавно лишь приобретенные им владения; теперь-то собственно и было положено твердое основание его владычества; армия была приведена в порядок, были основаны крепости, даже город Дара или Дарион. [7] Итак, области, господствовавшие над сообщением с востоком, находились в чуждой власти, а потому зависимость восточных сатрапий, хотя бы и признавалась, как кажется, областями в Арии, Дрангиане, Арахозии, была, конечно, весьма шаткая и значилась только номинально. Однако, принятые впоследствии Антиохом III меры свидетельствуют о том, что он еще не отказался от своих прав на владение, что независимость сатрапий не была еще заявлена и признана формально. [8]

Итак, внутренние тревоги принудили Селевка вернуться назад. Говорят, что Стратоника возбудила мятеж в Антиохии; потом явился Селевк и покорил город. Стратоника бежала в Селевкию при устье Оронта и вместо того, чтобы как можно скорее удалиться за море, она, надеясь на предвещенный ей во сне исход дела, осталась тут же, быта захвачена в плен и предана смерти. [9] Неужели Стратоника и только она одна возбудила такое движение? Какую цель при этом восстании имели граждане Антиохии? Неужели они хотели передать царство женщине? Или вновь подчиниться египетскому владычеству? Всего вероятнее кажется, что в этом сирийском мятеже Стратоника занимала лишь второстепенную роль, что это восстание было лишь отдельным случаем в целом ряде событий, что именно Антиох Гиеракс хотел воспользоваться отсутствием своего брата, с целью завладеть странами по ту сторону Евфрата. [10]

О постигшей затем Антиоха Гиеракса судьбе имеется два известия, которые в существенных чертах противоречат друг другу, и нет никакой возможности распутать этот клубок бестолковых и искаженных фактов. [11] А потому предлагаемое здесь изложение заслуживает лишь некоторую долю вероятности.
После столь продолжительных и ужасных войн, расстроивших именно в Малой Азии всякий порядок и вновь разнуздавших дикие орды галатов, всеобщий мир не мог долго продержаться, тем еще более, что установленные вновь отношения оказались несостоятельными. Селевк уступил своему брату область до Тавра; однако Фригия была еще во власти Митридата, и сохранилось известие, что Антиох прошел по Великой Фригии, вымогая дань у ее жителей, [12] вероятно с помощью и с содействием галатов, сделавшихся из наемников его союзниками. Положение этого края по ту сторону Тавра было поистине ужасное. Тот, кому Селевк должен был уступить его по мирному договору, употребил во зло свое законное право, для того чтобы призвать дикие орды галатов на новые грабежи, надеясь на договор, Селевк отправился на восток; однако и он также подвергался великой опасности, в случае, если жители Антиохии станут действовать заодно с галатами. Вернувшись поспешно с востока, Селевк был сильно занят на берегу Оронта, а: потому, желая удержать по крайней мере Антиоха и его галатов в Малой Азии, он сделал значительные уступки пергамскому династу, который один только обладал крепостями и был в состоянии воевать с варварами.
В наших скудных известиях вовсе не упоминается о заключении упомянутого договора, а об условиях его и подавно. Зато в них говорится о "победе, одержанной Атталом над галатами", а именно "близ Пергама", о "великой битве, вследствие которой Аттал принял царский венец". Этот царь достиг высшей славы, благодаря тому что "принудил галатов покинуть область и удалиться внутрь Малой Азии"; когда подходил грозный враг, как гласит предание, то войска его оробели; однако он успел ободрить их благоприятными предзнаменованиями во время жертвоприношения и одержал блистательную победу. [13]

По множеству известий, сообщаемых двумя древними писателями, можно судить о том, как прославлялась эта победа, как хорошо постигалось ее значение; память о ней была увековечена многими надписями и художественными произведениями. [14] Современные нам исследователи успели открыть великолепные остатки большого пергамского монумента, изображающего борьбу и победу, одержанную богами над исполинами; эти остатки доныне служат как бы отрадным отголоском торжеств, прославивших победителей.
Мы знаем, что Аттал одержал еще несколько побед над галатами: [15] переходя таким образом от одного торжества к другому, он очистил от неприятеля страну и расширил свое царство. Открытые в последних пергамских раскопках надписи также извещают нас о разных победах. [16] Одна из этих надписей особенно интересна; в ней значится, что "Эпиген, вожди и стратеги, принявшие участие в битве" посвятили богам статую царя. [17] Судя по способу изложения в этой надписи, надо предполагать, что Эпиген не принадлежал к "соплеменникам и стратегам"; это был, вероятно, тот самый Эпиген, который вскоре после того играл важную и почетную роль в истории двора Селевкидов; он Селевком II был послан в Пергам, с тем, чтобы заключить упомянутый выше договор.
Приходится не раз упоминать о том, что наши источники снабжают нас весьма скудными известиями. Попытки связать рассеянные сведения в одно стройное целое оказываются крайне неудачными; они обнаруживают лишь темные пятна, скрывающие от нас действительную связь событий; мы по крайней мере можем себе дать отчет о пробелах в предании и судить таким образом приблизительно о размерах исчезнувших фактов. Случается, что находящиеся в нашем распоряжении, почти всегда краткие и не редко случайные сведения представляют содержавшиеся в них немногие данные в надлежащем порядке, даже в прагматическом и систематическом виде, так, как будто факты следовали друг за другом без перерыва; в таком случае для исторической критики открывается еще больше затруднений, если только она не одержима слепым доверием людей, для которых такие подложные известия составляют всю историю эпохи.
По надписям достоверно то, что Аттал одержал победу над "Антиохом и галатами"; по другим указаниям не подлежит сомнению, что Антиох не подчинился тотчас же своим противникам, а продолжал борьбу со своим братом Селевком II. Находилась ли эта борьба в связи с тою, которую он вел с Атталом, и какого рода была эта связь, все это покрыто мраком неизвестности.
Антиох, как сообщают, вслед за известием о его грабежах во Фригии отправил своих полководцев против Селевка; он опасался, однако, измены со стороны своих галльских наемников и спасся бегством с некоторыми из своих спутников в Магнезию; поддержанный войсками Птолемея, он на другой же день одержал победу; потом женился на дочери Зиелы. [18] Как ни отрывочны эти указания хронографа, однако тут, как кажется, следует поместить известие об упомянутом выше союзе между Антиохом Гиераксом и царицею Стратоникою.
Из истории этой войны между братьями Селевкидами дошел до нас подробный отрывок: Антиох Гиеракс отпал от своего брата Селевка; он бежал (следовательно, после нанесенного поражения) в Месопотамию, оттуда вернулся через горы в Армению, где его приютил состоявший с ним в дружбе Аршам. Полководцы Селевка, Ахей и часто упоминаемый сын его, Андромах, ревностно преследовали его с большим войском. Раненный, наконец, в новой битве, Антиох бежал по спуску горы; рассеянные рати его расположились беспорядочным лагерем. Антиох распустил слух, будто он пал. Ночью он занял некоторые ущелья, а тем временем от войска отправилось посольство в лагерь противника, с целью испросить труп царя для погpeбения м предложить сдачу разбитой армии. Андромах разрешил послам искать ненайденным еще труп; затем отправил 4 000 человек принять оружие у разбитых отрядов и их самих. Однако, как только подошли они к горам, то Антиох напал на них из своей засады и большею частью перебил их; он опять явился в царском облачении с целью показать, что он остался в живых и победителем. [19] Этот подробный рассказ дает возможность бросить взгляд в самую суть событий. Если разбитый Антиох отступил в Месопотамию и далее через армянские горы, то он на горе Тавра потерпел от брата поражение; Селевк поэтому напал на него с запада, со стороны Оронта, и прогнал его на восток через Евфрат. Итак, Антиоху не удалось преградить путь внезапно возвратившемуся с парфянской войны Селевку, так что последний успел покорить Антиохию и захватить в плен Стратонику. Надо полагать, что посланные Антиохом полководцы были отправлены именно для поддержки возбужденного Стратоникою мятежа в Антиохии, но были побеждены вместе с городом. Сам Антиох прибыл, вероятно, уже после; тут-то ему и был прегражден путь через проходы Исса (если бы он перешел в этом месте, то был бы отброшен в Киликию); затем ему осталось лишь пройти из опустошенной Фригии через Каппадокию; потом он, вероятно, вниз по Евфрату двинулся против Селевка, там и понес вышеупомянутое поражение; благодаря известной уже нам военной хитрости, он в Армении стал опять твердою ногою, имея в виду вновь попытать счастье в борьбе с братом.
Итак, поражение Антиоха следует отнести к 235 году. [20] Он, без сомнения, вел свою войну большею частью с помощью наемных галатов. Продолжая воевать против галатов, пергамский царь все более и более расширял свои владения, а братья в го же время вели эту ужасную борьбу "на взаимную пагубу". [21] Антиох всеми силами напал, хотя не довольно быстро, на Сирию, с тем, чтобы в связи с Стратоникой воспользоваться отсутствием брата; однако на его стороне были Каппадокия, Армения; даже после поражения для него открыто было сообщение с внутренним краем Малой Азии, а из Каппадокии он всегда мог привлечь для дальнейшей борьбы новые орды галатов. Не подлежит сомнению, что Египет, хотя на первых порах лишь тайком, поддерживал его субсидиями; Лагид был слишком заинтересован тем, чтобы сирийский царь вследствие новых утрат на западе лишился тех выгод, какими он пользовался благодаря обеспеченному владычеству над Мидией, Персией и устьями Евфрата. Когда Антиох оказался в затруднительном положении, то, несмотря на не истекший еще срок десятилетнего перемирия, Египет открыто вмешался в борьбу.
И действительно, Антиох даже после своего удачного нападения не был в состоянии поддержать кампанию. Мы узнаем, что "вновь побежденный, он изнемог от многодневного бегства и прибыл, наконец, к своему тестю, царю Каппадокии, Ариамену, сначала дружелюбно принявшему его; потом Антиох, узнав о смышляемых против него - кознях, бежал далее". [22] Войско Селевка преследовало его; испугавшись приближения победителя, каппадокийский царь хотел, вероятно, изменою искупить участие, какое он до сих пор принимал в предприятии своего зятя. Селевк погнался за беглецом. По словам вышеупомянутого хронографа, Антиох, опасаясь измены галлов, бежал в Магнезию "к своему врагу Птолемею", чей гарнизон находился в этом городе, как говорит Юсгин. [23] Эфес как средоточие владычества Лагидов на этом берегу находился довольно близко, так что оттуда скоро могло подоспеть подкрепление. Это преследование вплоть до Магнезии было, вероятно, со стороны Египта признано нарушением египетских владений, а следовательно также и мира; Лагид воспользовался этим предлогом, якобы с целью вступиться за Антиоха, но на самом деле с тем, чтобы вновь проникнуть в Сирию, - а Селевкия при устье Оронта была все еще во власти Лагидов. [24]

Судя по нашему изложению, видно, что в этот момент борьбы каждый из воюющих царей помышлял лишь о том, как бы мирным путем предупредить дальнейшую опасность. Когда Египет, владея все еще Селевкией, вмешался в дело и стал угрожать только что покоренной Антиохии, то Селевку не было охоты подвергаться более превратностям войны; Птолемей опасался, как бы помимо мелких приморских областей против него не вооружился столь быстро усилившийся пергамский царь; Антиох же, после понесенных им громадных утрат, удовольствовался тем, что мог получить по крайней мере опять Лидию. Судя по совершившимся впоследствии событиям, не подлежит сомнению, что прежнее десятилетнее перемирие между Сирией и Египтом перешло окончательно в мир; и весьма вероятно, что он был заключен именно в это время. [25] Приморская Селевкия осталась, конечно, во власти египтян; Селевк, как кажется, был вознагражден за то известными уступками на северной границе Сирии; Аршам армянский по крайней мере обязан был платить ему дань. [26] Неизвестно, понесла ли какую-нибудь утрату Каппадокия, и вообще вся разверстка владений в Малой Азии была в высшей степени сбивчива. Достоверно только то, что Лидия предоставлена была Антиоху Гиераксу. [27]

Египет недаром поддержал такой выгодный мир; всегда готовый, впрочем, взяться за оружие Лагид, жаждя покоя, стал теперь все более и более склоняться к миру; [28] он, как видно, поддерживал впоследствии дружеские сношения с царем Антиохии; Птолемей даже отправил туда весьма уважаемый священный образ Изиды. Сам Селевк, как кажется, ревностно воспользовался мирным временем; в Антиохии он настроил совершенно новый квартал по берегу реки, и ему, вероятно, следует приписать водворение в нем этолян, эвбейцев, критян, что после событий, совершившихся по возвращении царя с востока, оказалось весьма целесообразным. [29]

Антиох Гиеракс, напротив того, по своему пылкому и честолюбивому нраву не мог надолго вынести мирное состояние, на пособие со стороны Египта он, конечно, не рассчитывал уже более; наученные опытом Каппадокия и понтийский царь отнюдь не желали вновь вступить с ним в связь; а пергамский царь, с расширившеюся областью которого граничило владение Антиоха на севере, был хотя и близким его родственником, но все-таки его противником не по одним только политическим интересам. Вследствие этого Антиох заключил союз с Зиелою Вифинским и женился на его дочери; [30] он имел, вероятно, в виду вместе с ним напасть на Атталa; галаты готовы были принять участие в этой борьбе, тем более что им предстояло еще отомстить пергамскому царю. Тут господствует совершенный мрак. Мы знаем, что галатские вожди собрались в гости к Зиеле и стали пить круговую чашу; однако царь, казалось, замыслил предать их; они бросились на Зиелу и убили его. [31] Не потребовали ли они чересчур высокой платы или слишком больших уступок, не угрожали ли всякими ужасами, если их не удовлетворять? Отступился ли от союза Прусий, сын и преемник Зиелы, так как назначенный некогда наследником Вифинии брат его отца, Тибоит, легко мог явиться в качестве опасного претендента из Македонии, где он скрывался? Как бы то ни было, Антиох решился один начать новую войну.
В единственной сохранившейся о ней заметке заключается совершенно загадочное известие: на четвертом году 137-й олимпиады, говорит хронограф, Антиох, два раза нападая на Лидию, был разбит, а в первом году 138 олимпиады Аттал, победив его в битве близ Колои, принудил царя бежать во Фракию. [32] Итак, Антиох в Лидии нападал два раза, в 229 или 228 г., но на кого? Судя по словам хронографа, тут и речи не может быть об Аттале; не нападал ли он на свободные греческие приморские города? Об этом и помина нет; разве на Митридата? на Селевка? на Египет?
Если не ошибаюсь, то политические дела приняли в настоящем случае замечательный оборот; для разъяснения этого нам необходимо прибегнуть к смелым предположениям. Зачем побежденный Атталом Антиох бежит во Фракию, которая в то время, вдоль берега по крайней мере, находилась в Египетской власти? Если он хочет воспользоваться египетской защитой, то Эфес находился гораздо ближе к полю битвы вблизи Сард, почти так же близко, как ближайший приморский город Смирна, куда он и бежал, вероятно, так как никоим образом не мог направиться через пергамскую область. Вследствие всего этого оказывается вероятным, что, направившись во Фракию, он помимо египетской защиты имел в виду иную цель. На этот раз приходится поверить известию, какое сообщается вообще не совсем достоверным летописцем, по словам которого Антиох по приказанию враждебною ему Птолемея был заключен в тюрьму; потом при помощи добродушной служанки он ускользнул и во время бегства был все же убит разбойниками. [33] Однако, для того, чтобы воспользоваться всеми возможными пособиями, нам необходимо, забегая вперед, изложить теперь же некоторые европейские события. Там Антигон Досон с 229 года был царем в Македонии; флот его, как гласит предание, вследствие быстрого морского отлива у беотийских берегов сел на мель; надо было опасаться враждебного нападения со стороны фиванцев; но ему удалось вновь выйти в море и исполнить предпринятую им экспедицию в Азию. [34] А в другом кратком перечне сказано: Деметрию наследовал Антигон, покоривший Фессалию и Карию в Азии. [35] У кого же Антигон мог отнять Карию, как не у Птолемея? Куда, как не в Македонию мог обратиться Антиох Гиеракс, бежав с поля битвы близ Сард в Фессалию? Македония была, конечно, союзницей Антиоха в борьбе против Лагидов, и мы увидим, что с нападением на них в Азии совпало направленное Египтом нападение на Македонию из Пелопоннеса. Но в то самое время, как Антиох обратился против Египта, Л а гид более всего заинтересован был тем, чтобы на азиатском полуострове, пока не вмешалась еще Сирия, быстро и решительно вооружилась одна из держав, и поэтому она заняла такое же положение, в каком египетская политика в течение пятнадцати лет поддерживала Антиоха против его брата. Аттал был в этом случае человеком необходимым; хотя вследствие его независимой доселе политики, он и не казался удобным для александрийского правительства, однако в эту пору он один обладал силою, уменьем и, благодаря победе над галатами, популярностью настолько, что был в состоянии противоборствовать сирийскому царю. Итак, близ Сард, на лидийской почве Аттал, нападая, одержал победу над Антиохом Гиераксом; согласившись без сомнения с Египтом, он поспешил захватить в виде завоеванной страны область, побежденную во всем ее объеме; Антиох же, попав во время своего бегства в плен к египтянам, был заключен в одну из темниц во фракийской области; когда он бежал оттуда, то на него напала орда галатов и убила его. Рассказывают, что благородный боевой конь его отомстил убийце, низринувшись вместе с ним в пропасть, когда тот воссел на него. [36]

Мы не знаем, в это ли время Антигон отправился на кораблях из Македонии в Азию? Успел ли он овладеть Карией? Поводом к тому могли служить договоры 277 года, в силу которых, как было упомянуто, Сирия и Македония гарантировали свободу тамошних эллинских городов. Однако Селевк никоим образом не мог допустить, чтобы вследствие падения его брата дом его навсегда лишился малоазиатских владений. Ему во что бы то ни стало следовало воспрепятствовать пергамскому царю овладеть Малою Азией, хотя притом и надлежало избегать разрыва с Египтом, тем более что Селевкия находилась во власти Л а гида, и война с ним угрожала бы вновь гибелью его царству. Поэтому он должен был теперь же, не медля, с сильным войском появиться по ту сторону Тавра, иначе он неизбежно лишился бы там всякого влияния; мало того, совершенно новая и обладавшая значительными средствами держава, соединившись с Египтом, завладела бы всеми угрожавшими Сирии местами, в виду которых его царство оказалось еще более беззащитным, нежели на египетской границе. И вот Селевк поспешил со своими войсками в Малую Азию; упав с лошади, он лишился жизни, [37] вероятно, прежде, нежели было разбито его войско.
Царю, правда, наследовал сын его Александр; солдаты прозвали его Керавном, но сам он принял имя Селевка. [38] Однако, по смерти отца и после упомянутого поражения, в котором храбрый Андромах [39] был взят в плен, Азия по ту сторону Тавра была утрачена; Аттал господствовал над всею внутреннею, принадлежавшею некогда Селевкидам Малою Азией. [40]

Как странно сложились теперь обстоятельства! Македонский царь без сомнения удержал за собою Карию. [41] За исключением принадлежащих Египту приморских областей, северных династии, Вифинии, Понта, Каппадокии и свободных городов вся остальная Малая Азия соединилась теперь под одним владычеством, в ней возникла центральная держава, и она находилась во власти прославленного и сильного государя, перед которым смирились галаты, в котором греческие города чтили своего настоящего защитника от этих диких орд. Недаром царь Птолемеи Эвергет с удовольствием взирал на совершившиеся события: великан цель египетской политики, отторгнуть от Сирии Селевкидову Малую Азию и образовать из нее особое владычество, была достигнута и, как кажется, навсегда; Македонию и Сирию, этих естественных союзников, разъединяло с этой поры сильное промежуточное царство, которое в своем собственном интересе должно перейти на сторону Египта. Хотя занятие Карий македонянами и было неприятно для Египта, однако, благодаря превосходству пергамского царя в Малой Азии, это никоим образом не могло послужить в пользу Селевкиду; всякая непосредственная его связь с Македонией была прервана. Сирийское царство оказалось изолированным между двумя сильными врагами, у проходов Тавра расположился пергамский царь, тщеславно пытаясь придать величайший блеск приобретенному им венцу; при устье Оронта и около Ливана находился тот же самый Эвергет, который раз уже в Вавилоне и Сузах принимал от дальнего востока присягу на верность, а против Птолемея был царь едва ли двадцати лет от роду, а с ним вместе еще более молодой брат его, которому предстояло в Вавилоне поддержать покорность и верность; советчиком царя был коварный, своекорыстный Гермий, единственною надеждою царства был молодой Ахей, отец которого томился в плену в Александрии. Самые побудительные причины заставили этого Ахея посвятить свои блестящие дарования царств} и родственному царю. Но как ему было приняться за дело? Силы Сирии, связанной по рукам и ногам, были подавлены и с той и с другой стороны; когда же настанет для Ахея час отомстить за свой род? [42]

Обо всем этом предания, конечно, умалчивают. Писать эту историю труд крайне неблагодарный. Нам то и дело видятся крутые перемены во взаимных отношениях, внезапные перевороты без перерыва следуют один за другим, самые события неизбежно сопровождаются напряжением чрезвычайных сил; но в этой пустынной бесцветной туманной мгле, в какую облеклась преданная в течение двух тысячелетий забвению эпоха, мы едва в состоянии усмотреть то тут, то там слабое мерцание, одиноко светящуюся точку. Эти юные облики Селевкидов мелькают перед нами словно тусклые призраки; мы тщетно пытаемся уловить в них признак личного чувства, подслушать слово, подсмотреть взгляд; нам, к сожалению, приходится лишь отличать их именами и числами. Эта история походит на кладбище; надгробные камни выветрились, их источило время, останки разбросаны в страшном беспорядке. Тщетно спрашиваем мы, отчего рок так безжалостно разрушил и развеял исторические воспоминания об этой или даже обо ясен эллинистической эпохе; то грустное утешение, будто она и не стоит воспоминания, оказывается еще безжалостнее рока и не может быть даже оправдано; вообще утешаются при мысли, будто сохранилось все, что замечательно и важно для прогресса человеческого развития; но эта мысль опровергается той самою эпохою, от которой не сохранилось почти никаких свидетельств об усилиях человеческого ума, совершавшихся в промежуток между Аристотелем и книгами Нового Завета. Как будто топ заре новой жизни суждено было сразу, без подготовки осветиться в воспоминании человечества, подобно чуду или звезде среди ночного мрака. И в самом деле, обратив взор к этой звезде, мы в состоянии лишь проложить себе путь по пустынному кладбищу вымершего языческого мира, подметить кое-где слабое мерцание, открыть след какого-нибудь надгробного памятника.
Так-то рушилось и исчезло всякое воспоминание об этой эпохе: про эллинистические царства на Инде мы знаем только то, что они существовали; там без следа развеялись поколения, племена, царства, а о том, что совершалось на западе, узнаем лишь несколько бестолковых, бессвязных фактов, несколько пустых собственных имей.
Попытаемся представить скудость сохранившихся преданий. В первой половине 239 года Деметрий, тридцати лег от роду, наследовал в Македонии престол своего отца. Он все еще поддерживал мир с ахейцами, однако Арат думал, что можно пренебречь этим, так как он не боялся молодого царя, Македония все еще поддерживала связь с этолянами, но в их союзе одна из партий уже восстала против такой связи; многим из них казалось, что настала пора обратиться в другую стропу, попытать новые завоевания, новые набеги. Этоляне обратили свои взоры на соседнюю Акарнанию.
Они около 266 года делили уже акарнанскую область с Александром зпирским, а по его смерти позарились также и на эпирскую часть; однако царица, вдова Олимпиада, заведуя опекою над своими сыновьями, Пирром и Птолемеем, прибегла, как кажется, к защите Македонии, и пока жив был Антигон Гонат, до тех пор этоляне оставили эту область в покое. Но по смерти его эпирские акарнанцы тотчас же подверглись опасности; они не надеялись на защиту со стороны немощного молосского царства, [43] да и связь его с Македонией, казалось, не была более в состоянии охранить их; тогда-то они, впервые со стороны Греции, обратились к Риму; акарнанцы просили сенат, чтобы он признал и утвердил отнятую у них автономию, напоминая о том, что из всех эллинов они одни только не воевали с троянцами, предками римского народа. [44]. сенат отправил посольство к этолянам, увещевая их не беспокоить акарнанцев. Этолийский союз ответил наглым презрением. Опустошительный набег на Акарнанию и Эпир свидетельствовал о том, что они пренебрегли увещанием гордого римского народа. [45]

Олимпиада, как кажется, все еще управляла Эпиром, хотя сыновья ее и достигли уже совершеннолетия. Опасаясь этолян, она предложила царю Деметрию жениться на ее дочери Фтии, с целью привлечь Македонию всецело на свою сторону. В первом же году своего царствования он отверг сирийскую Стратонику и женился на Фтии, [46] имея, вероятно, в виду унаследовать некогда эпирский престол. Старший сын Пирр поссорился с матерью за то, что она велела убить прельстившую молодого князя левкадянку Тигриду; [47] он со своей стороны, как гласила молва, приказал служанке отравить мать; [48] а по другому известию она пережила как старшего, так и младшего сына, хворого Птолемея; эта двойная утрата сокрушила ее сердце. [49] Птолемей, как говорили, умер в походе; он был убит. [50] Вследствие ли немощи и порочности этих последних князей или скорее вследствие охватившего всю Грецию движения умов, как бы то ни было, но эпироты не хотели иметь царей; следовало искоренить род Эакидов, с тем, чтобы восстановить республику, свободу. Дочь Пирра, Дендамия, бежала в Амбракию, решившись отомстить за убийство; эпироты подошли с превосходными силами; они предложили ей полюбовную сделку: за ней признавались имущества дома и почести предков; на этих условиях она уступала эпирскому народу все, в чем не могла уже отказать ему. [51] Однако, казалось, опасно было оставить ее в живых; смерть Деидамии была решена. Один из старых телохранителей царя Александра пришел убить ее; потупив глаза, она ожидала смертельный удар; но рука его дрогнула, он не дерзнул пролить кровь внучки своею господина. Дендамия бежала в храм Артемиды под сень святого убежища; нашелся человек, убийца своей родной матери, который умертвил ее там. [52] Таким образом добились свободы и основалось эпирское союзное государство с стратегом во главе. [53] Однако, в то же время, как кажется, отделилась часть нагорных областей и вернулась к исконному владычеству вождей; так, между прочим, афаманы у Пинда. [54] Остров Керкира впредь также пользовался независимостью. Само новое союзное государство исполнено было тревог и строптивой заносчивости; оно скоро подверглось опустошительным нашествиям. [55]

Каким же образом, однако, Деметрий македонский мог допустить все это? Мы знаем, что ему пришлось вести тяжкие войны с дарданцами. В последний раз мы упомянули об этом народе в борьбе с Александром Эпирским; с тех пор, как Антигон распространил свои пределы до Аоя, они, как кажется, вынуждены. были смириться; вообще ничто не обнаруживает, чтобы окрестные варвары, фракийцы, иллирийцы, галаты осмеливались тревожить границы государства, которые царь успел оградить. Новое начальство и у дарданцев также возбудило желание ограбить цветущую Македонию; на нее напал именно Лангар с хищною ордой. [56] Разве тут были одни только дарданцы? Не были ли с ними также фракийские меды, бессы, денфелеты? Или, может быть, дарданское имя заключало в себе остатки древних варварских племен на северной и западной границе Македонии, отстоявших свою самостоятельность при кельтическом нашествии? И действительно, со времен Монуния, имя дарданцев считалось могущественным. Как бы то ни было, но, возобновив свои нападения при Деметрии, дарданцы никогда уже не оставляли царство подолгу в покое. Должно быть, страшен был после долгого роздыха их первый натиск.
Было бы крайне опасно, если бы им удалось разрушить укрепления по македонскому рубежу. А потому Деметрий ради охраны границы вынужден был пожертвовать всеми иными политическими интересами; ему поневоле пришлось допустить все перемены, какие совершались в Эпире, Фессалии, Греции, лишь бы устранить грозившую ему опасность. В греческих областях поспешили, конечно, воспользоваться этими обстоятельствами; сорок лет прошло со времени нашествия кельтов; люди забыли испытанные ими великие бедствия, забыли также, что одна только сильная Македония на Севере могла спасти Грецию от новых нашествий. Понятно, что заносчивые этоляне не принимали в расчет этих соображений; они опустошали Акарнанию и Эпир, хотя оставались там недолго, и вероятно в это время овладели Фигалией в ближайшей к морю Аркадской области. [57] Однако, и Арат также, имея в виду лишь непосредственную выгоду ахейцев и не опасаясь в это время сильного вмешательства со стороны молодого царя в Греции, ревностно домогался новых приобретений для свободы и конфедерации; он вовсе не заботился о заключенном с Македонией мире.
Странно в самом деле было то, что Арат заключил с полянами мир и союз: самый влиятельный тогда человек в этолийской конфедерации, Панталеон был привлечен к этому союзу. [58] Мы упомянули уже о том, что этоляне утвердились уже в Фигалии; вблизи на аркадской западной границе находилась Герея; благодаря измене и хитрости ахейский стратег Диет, овладел городом; [59] при этом этоляне и ахейцы как соседи вступили во взаимные сношения. Пользуясь поддержкой этих союзников, Арат и возобновил свои нападки на Аргос; Ахейскому союзу, конечно, очень хотелось встревожить это исконное убежище тиранин, присоединить к себе эту значительную область. Арат при жизни Антигона уже тайными и явными средствами нападал на Аристиппа. Теперь он ревностно возобновил свои попытки, но безуспешно. Раз в ночную пору истицы были уже приставлены к стене Аргоса, стража была перебита; но Аристипп вышел со своими наемниками, и граждане смотрели на жестокую битву словно на турнир. Ахейцы до вечера держались на своих местах; собираясь бежать, тиран приказал уже отправить свои драгоценности к морю; но после жаркого дня ахейцы стали страдать от недостатка воды, они не знали еще, что тиран потерял надежду на сопротивление; сам Арат был ранен и приказал отступить. Потом он попытался вступить в бой в открытом поле; он встретился с войсками Аристиппа при речке Харес, и в то время, как ахейцы думали уже, что одержали блистательную победу, Арат опять велел отступить. Воины громко стали порицать его за нерешительность; когда приходилось встретиться с врагом лицом к лицу, говорили они, то трусость его вся кий раз была причиною, что почти побежденный уже неприятель все-таки торжествовал. После суточного роздыха он решился возобновить атаку; но опять, как только развернулись передние более многочисленные войска со стороны тирана, он поспешил приостановить бой и просил, чтобы ему разрешили похоронить павших воинов. Зато к ахейскому союзу присоединились Клеоны, и этом; городу тотчас же присвоена была привилегия праздновать Немейские игры. Когда аргосцы со своей стороны так вздумали праздновать их у себя, то, нарушая свободны пропуск для тех, кто шел к играм, начали забирать всех, отправлявшихся на состязание в Аргос, и продавать как военнопленных. [60] Вскоре после того Арат узнал, что аргосскому тирану во что бы то ни стало хотелось завладеть вновь Клеонами, но его пугала лишь близость ахейского отряда в Коринфе. Арат надеялся, наконец, достичь цели; он велел в Кенхреи доставить на несколько дней провиант, как будто собирается на продолжительную экспедицию, потом сам двинулся туда с войсками, Аристипп тотчас же выступил к Клеонам; но не успел еще прибыть туда, как ахейцы с наступлением ночи вошли в город, на следующее утро из ворот ударили на врага; так неожиданно и жестоко атакованный Аристипп обратился в поспешное бегство. Арат преследовал его до Микен; пало 6олее полутора тысяч человек, сам тиран во время бегства был убит одним из рабов. В это время легко было овладеть Аргосом. Расположившись под Микенами, Арат ожидал, вероятно, восстания в городе; так, по крайней мере надо судить по сохранившимся известиям. И действительно, Аристомах Младший и Агис, говорит Плутарх, при были с царскими отрядами и отстояли город, а Полибий утверждает, будто Арат со своими ахейцами проник в город и сражался в нем за его свободу, наконец, однако, опять отступил, так как, страшась тирана, никто из жителей не восстал. [61] Поэтому Аристомах, потомок царствующего дома, завладел городом и стал тираном подобно своему отцу. Его царствование началось жестокостями; под предлогом, что Арат не мог проникнуть в город без ведома участников, он велел пытать и казнить восемьдесят знатнейших граждан в Аргосе. Полибий уверяет, что они были невинны. [62] При царском дворе мещанский вождь ахейцев служил предметом насмешки; когда дело доходит до битвы, говорили там, то с ним делаются колики, как только звучит труба, то он бледнеет и дрожит; расположив в последнем сражении начальников и вождей, он, ободрял их словами, а сам скрылся в ожидании исхода битвы. Правда, Арат, этот осторожный дипломат, этот знаток художественных произведений, человек мелочных предприятий и ночных нападений исподтишка, далеко не отличался воинственным пошибом этолян и македонян; недаром кичливый деспот в Аргосе с толпою окружающих его льстецов взапуски издевался над щепетильной мещанской добродетелью и секретными происками сикионца, который не раз уже, но тщетно подбирался к городу. [63]

Мы поневоле должны придерживаться очередности тех известий, какие находятся в единственно подробном изложении Плутарха. Он говорит: тотчас же по смерти Аристиппа Арат стал подстерегать Лидиада Мегалопольского. Мы видели уже, что последний, увлекшись благородным честолюбием и восторгаясь, вероятно, под влиянием престарелого Антигона, превосходством монархической системы, будучи еще молодым человеком успел захватить власть в Мегалополе. Это был один из первых городов, внявший новому воззванию к свободе; поборники его содействовали при освобождении Сикиона, утвердили новое правительство в Кирене. Не может быть, чтобы возбужденное или поддержанное там известными академиями движение окончательно вымерло. Уж не вернулись ли они из Кирены и не добились ли влияния на воззрения Лидиада? Не сами ли граждане без обиняков высказали тирану охватившее их настроение? Не беспокоили ли его впрочем то и дело повторявшиеся нападки Арата на тиранов? Как бы то ни было, но у него оказалось настолько мало доблести или честолюбия, что он не вынес враждебного к нему настроения народа. Следуя своему великодушному побуждению, Лидиад пригласил к себе стратега Арата, отрекся от власти тирана и присоединил свой город к Ахейскому союзу. Понятно, что изумленные граждане с уважением отнеслись к такому решению: весною 233 года они избрали его в стратеги. [64] Пример Мегалополя повлиял, кажется, на Орхомен, Тегею, Мантинею. Касательно Орхомена сохранился документ, свидетельствующий о вступлении его в союз. [65] В этом свидетельстве упоминается об известном Неархе и его сыне, которых освободили о всякого судебного преследования по поводу прежних дел; а потому справедливо предполагалось, что Неарх и его сын были, вероятно, властителями в городе, и что потом они отреклись добровольно. [66]

Благодаря всем этим приращениям, Ахейский союз расширил свою область до чрезвычайных размеров; мало того, члены его были одушевлены новою высшею жизнью. Эти поборники свободы, - подраставшие как раз в то время в сообществе с ними Филомен и Ликорт, отец Полибия, свидетельствуют о духе, каким исполнен был их родной город, - эти граждане, отдавшие некогда на жертву свободе человека, которого признали доблестным, - этот город, предназначенный Эпамидонтом быть оплотом против Спарты и оправдавший с тех пор свое назначение, несмотря на затруднительное и зачастую значительное политическое положение, все это присоединилось теперь Ахейскому союзу, так что область его распространилась до границ Лаконии и Мессении, а политика его принял на себя все обязательства, какие до сих пор распространялись на Meгалополь. Мало того, Ахейский союз принял дурное направление; Арат решительно стал главою его, так, что он вопреки основному уставу из года в год уже занимал сан стратега; [67] он пользовался неограниченным влиянием, и свободное демократическое движение которое одно только могло сохранить за союзом, или скорее, должно было присвоить ему высшее направление, не силах было преодолеть насильственную опеку Арата над гражданами. В это время явился Лидиад; он тотчас же стал средоточием всех стремлений, какие Арат старался подавить; такая противоположность в воззрениях и во внешней политике вполне обнаружилась уже при первой стратегии Лидиада. [68]

Обратим прежде всего внимание на внешнюю политику союза. Мы видели, что Арат заключил договор с этолянами. Он, как говорят, все еще имел в виду освободить Афины; при жизни Антигона уже он делал несколько попыток; "когда умер Антигон", говорит Плутарх, "то Арат еще ревностнее принялся за дело Афин и стал вполне пренебрегать македонянами; когда же Бифис, полководец Деметрия, разбил его при Филакии, и затем распространился слух, что он взят в плен или пал, то фрурарх в Пирсе отправил послов в Коринф с требованием очистить город". [69] Итак, Арат со своими ахейцами воевал в Фессалии; он мог попасть туда только в связи с этолянами, которым принадлежала Беотия и которые господствовали над Фермопилами. Царю в это время пришлось, вероятно, воевать с дарданцами. [70] Бифис, однако, одержал решительную победу, так что Арат поспешно стал отступать или обратился в бегство, и когда посольство фрурарха прибыло в Коринф, то он успел уже вернуться туда. Он, конечно, осмеял послов из Пирея; несмотря на поражение, он утешался тем, что Деметрий, получив весть о его плене, отправил корабль, с тем, чтобы его в оковах перевезти в Македонию, - до такой степени он казался опасным царю! Его, однако, сильно огорчило, что афиняне, узнав о его невзгоде, украсили себя венками; он, как говорят, тотчас же вторгся в аттическую область, проник до самых садов академии, - однако просьбы афинян побудили его не предпринимать ничего далее. [71] Какая странная история! Надо полагать, что как при быстром натиске, так и при отступлении Арат руководствовался иными мотивами.
Полибий подтверждает, что этоляне начали войну с Деметрием, что в этой войне ахейцы самоотверженно помогали своим союзникам; [72] их соединенная армия проникла до Фессалии. Какие надежды имелись в виду, если бы удалось отделить Фессалию от Македонии, оттиснуть таким образом Деметрия за проходы Олимпа! Как низко пало владычество Македонии в то время, когда с севера напали дарданцы, а с юга ахейцы и этоляне, когда Эпир, уничтожив царское достоинство, перешел к образу правления, [73] вследствие которого он стал естественным членом конфедерации. Македонии грозила величайшая опасность лишиться всего своего значения. Такова в самом деле была участь держав в ту эпоху; их существование в каждый миг подлежало сомнению; они вовсе не представляли непосредственного и необходимого само по себе выражения естественных и национальных условий; они лишены были настоящего центра тяжести, сомкнутой народности, и казались скорее искусственными формами, плодом внешних политических условий, искусственно составленными машинами, которые без опытной руки мастера остаются неподвижными, а при опасном столкновении легко рассыпаются на безжизненные части.
Деметрий, которого новейшие историки сочли себя вправе признать самым незначительным князем из династии Антигонидов, сумел преодолеть грозившие ему со всех сторон опасности и, как значится в сухом отчете хронографа, вновь отвоевать все, что принадлежало его отцу. [74] Вышеупомянутая победа Бифиса была, вероятно, почином его успехов; благодаря ей этоляне были вытеснены, из Фессалии; во всяком случае эта победа была решительная, а иначе афинский фрурарх не осмелился бы обратиться к союзникам с известным требованием по поводу Коринфа. Полибий сообщает, что Деметрий с войском явился в Беотию, что беотяне тотчас же отреклись от союза с этолянами, всецело примкнули к македонянам. [75] Не подлежит сомнению, что фокейцы, у которых этоляне давно уже отняли дельфийское святилище и пределы которых (если только они не были вынуждены присоединиться к союзу) прежде всего подвергались их нападениям, [76] с радостью примкнули к македонскому царю; а локрийцы близ Эты, сетовавшие при Антигоне на тяжкие налоги, взимаемые этолянами, вероятно, также пристали к Деметрию, тем более, что после победы в Фессалии он без сомнения через Фермопилы направился в Беотию. Сверх того, упоминается о том, что Деметрий совсем разрушил старый этолийский город Плеврон по ту сторону Калидона, на плодоносной Лелантской равнине, - тот Деметрий, которого прозвали Этоликом. [77] По этому видно, что он одержал несколько решительных побед; для того, чтобы проникнуть в названные места, ему пришлось пройти по области озольских локров, давно променявших это имя на этолян; хотя и нельзя доказать, что он отнял у локрских этолян дельфийское святилище, однако Амфиктионов суд впредь, как оказывается, был занят не одними только гиеромнемонами, но находился в своем прежнем составе. [78] Вот скудные известия о войне, которая ознаменовала Деметрия. Тем более, что этоляне так гордились своей боевой славою; едва ли даже в эпоху диадохов подвергались они таким же унижениям. Вот в эту "Деметриеву войну" скорее, чем когда-либо могли восстать акарнанцы, и они верно не упустили случая вновь добиться по крайней мере прежней границы своей свободной области, т. е. Ахелоя. Однако, чем более вновь усиливалось македонское могущество, тем скорее ахейцы должны были оказать всякого рода пособие этолянам; и мы узнаем, что они исполнили это на самом деле с тем, чтобы впредь обязать этолян благодарностью. [79]

К сожалению, не сообщается ничего о том, когда последовали эти важные события; нет никакой возможности с некоторою достоверностью привести их в связь со всем тем, что совершалось в Пелопоннесе. Единственным руководством служит то, что Полибий, говоря о начатках Клеоменовой войны (следовательно, относительно 227 года), упоминает о недавно оказанных этолянам добрых услугах ахейцев; [80] а потому придется, пожалуй, отнести Деметриеву войну скорее ко второй, чем первой половине его царствования (239-229 гг). Достоверно то, что первая стратегия Лидиада началась с весны 233 года; так как его избрали вследствие возникшего к нему справедливого освобождения Мегалополя, то его вступление в союз, наверное, немногим лишь предшествовало его избранию; значит, он отрекся от своей тирании либо в конце 234, либо в начале 233 года. Это было тотчас же после падения Аристиппа в Аргосе; однако Аристомах мог явиться в Аргосе с царскими войсками, с тем, чтобы захватить владычество. Я предполагаю, что это было в 234 году. [81] Незадолго перед тем, вероятно, произошла битва в Фессалии; вернувшись с поспешностью восвояси, Арат пытался освободить Афины: ввиду ожидаемой кампании со стороны Деметрия надлежало, во что бы то ни стало, попытаться отнять у македонян Аттику; это не удалось. В то же самое время Аристипп напал на Клеоны; он был отражен и убит. Аристомах вероятно из Аттики явился с царскими войсками в Аргосе. Летом или осенью того же 234 года Деметрий двинулся в Грецию и вероятно в том же году опустошил Этолию. Неужели же при таких блестящих успехах он ничего более не предпринял в Пелопоннесе? Завоевать вновь Акрокоринф казалось, правда, невозможным; однако Орхомен не тотчас же последовал примеру Мегалополя; Мантинея, Тегея также пристали к ахейцам лишь по прошествии некоторого времени; в Флиунте, Гермионе господствовала еще тирания; Спарта без сомнения поддерживала дружеские отношения с Деметрием. По словам Полибия, [82] он был главою и покровителем державцев в Пелопоннесе. Политика Антигона прежних лет опять повторилась, и про Деметрия по правде можно было сказать, что он все, принадлежащее его отцу, вновь подчинил своей власти.
Чем затруднительнее ввиду такого напора македонского влияния становилось положение Ахейского союза, тем важнее было то, что Лидиад присоединился к нему именно в то время, и его решение отречься от тирании было тем еще более достойно удивления, что как раз теперь он мог ожидать от Деметрия всякого рода поддержки, если сам будет содействовать македонским интересам. Не казалось ли ему впрочем, что его самостоятельность подвергалась опасности со стороны расширяющегося и довольно сильного уже могущества Македонии? Не опасался ли он, как бы Спарта не воспользовалась поддержкой в ущерб Мегалополю? Эти мотивы, вероятно, руководили его решением в такой же мере, как и его собственное великодушие. Впрочем, в отношении к результатам мотивы его были безразличны; достоверно однако то, что он решительно не одобрял поддерживаемой Аратом политики; по словам Плутарха, он во время своей стратегии старался превзойти славу Арата и помимо других, как казалось, бесполезных предприятий снарядил поход против Спарты. [83] Для оценки этой меры нам остается лишь воспользоваться некоторыми предположениями. С низвержением Агиса и его реформ Спарта, правда, подчинилась прежней олигархии, однако ожесточение лишенных всяких прав бедняков едва сдерживалось насильственными средствами. От более смелого проницательного взора Лидиада не могло ускользнуть, что лишь присоединением Спарты к союзу решительно обуславливалось его политическое значение вовне; вместе с тем вследствие отмены извращенной конституции, вследствие введения демократии, разделения имуществ немногих чрезмерных богачей, которым следовало пасть заодно с господствовавшим состоянием, союз обогатился бы демократическими членами; таким образом, покровительственная система Арата, влияние окружавших его зажиточных людей и мелочная ограниченность старых союзных городов, - все это было бы сокрушено. А сверх того, года два тому назад [84] после престарелого Леонида вступил на престол Клеомен; до поры до времени он был сдержан и осторожен, однако Лидиад признал уже в нем "льва Спарты"; и действительно, он вскоре достиг высокого могущества; Лидиад предчувствовал, - что и оправдалось впоследствии, - если только Клеомен вмешается в дела, то его творческая воля неудержимо увлечет греческий мир на новые пути. Для того, чтобы усилилось значение союза, заключавшего в себя великие зачатки значительных преобразований, необходимо было теперь присоединить к нему Спарту, а не то он навсегда лишится возможности исполнить свою задачу.
Однако, Лидиад, как кажется, не достиг своей цели; Арат противодействовал ему; его помимо благодарности союза, на которую он имел, конечно, полное право, поддерживала еще более привычка к его личности и сохранившееся в союзе немалое количество пассивных элементов. О дальнейшем соперничестве Лидиада и Арата нам мало известно; в народных собраниях союза Лидиад все-таки пользовался большинством, но в избираемом городами совете, где происходили предварительные суждения в собрании демиургов, где решались текущие дела, преобладало, конечно, влияние Арата. В 232 году он сам занимал должность стратега, а после того всячески старался помешать новому избранию Лидиада и направить выбор на другое лицо. Ему не удалось это. Та же самая проделка повторилась после следующей, десятой стратегии Арата 230 г. Когда Лидиад был избран в третий раз (226 г.), и взаимная вражда обоих уже вполне обнаружилась, то Арат прибег к крайним усилиям, лишь бы избавиться от невыносимого соперничества превосходного мужа. Оправдывая Арата, Плутарх выражает скорее взгляд партии, нежели сущность дела; он говорит "лицемерный характер, казалось, состязался с истиною, чистою добродетелью"; и подобно тому как в басне кукушка спрашивает пташек, зачем они избегают ее, а те отвечают, оттого что она скоро будет ястребом, так точно и на Лидиаде вследствие минувшей его тирании тяготело подозрение, что он может вновь преобразиться в тирана, и это подтачивало веру в него". [85] Скоро пришлось на деле увидеть, чего можно было ожидать от союза, когда он вновь подчиниться одному лишь влиянию Арата.
После присоединения Мегалополя и до смерти Деметрия Ахейский союз не сделал никаких новых приращений. Причина этого никоим образом не могла заключаться в одном только упомянутом внутреннем разладе, который скорее мог бы произвести противоположное действие. Не менее странными оказываются известные меры, принятые македонянами относительно этолян, о чем предстоит нам скоро поговорить. По характеру самой эпохи следовало бы, казалось, ожидать, что воина, подобная Деметриевой, завершиться миром, который урегулирует новое положение дел; Лидиад, без сомнения, способствовал заключению договора в первую свою стратегию. Благодаря лишь этому миру обеспечено было новое влияние, достигнутое Деметрием на западе Пелопоннеса; благодаря тому же миру надлежало признать отделение Беотии от Этолийского союза, отделение или покровительство Фокиды и Локриды близ Эты, восстановление Амфиктионии, федеральную конституцию в Эпире. Судя по совершившимся после того событиям, кажется несомненным, что при этом была также выговорена свобода акарнанцев; Македонии, по крайней мере, не было никакой выгоды гарантировать фактически существующую уже их независимость, способную, как казалось, немало тревожить этолян: в таком случае ей пришлось бы вмешаться в неизбежно предстоявшие войны соседей, которые не могли доставить ей никакой непосредственной пользы. Притом же северные границы не были еще вполне и прочно обеспечены; не прошло и трех лет с тех пор, как дарданцы вновь стали до крайности угрожать Македонии.
Рядом с занятою дарданцами областью и в постоянной с нею вражде, на берегу Адриатического моря находилось царство иллирийцев. Основанное лет полтораста тому назад Бардилисом, оно при Агроне, сыне Плеврата, простиралость от реки Дрина к северу по занятым отчасти греческими колониями берегам до островов Фара и Иссы, а может быть, еще далее; его населяли дикие, хищные племена, искони промышлявшие морским разбоем. Область тавлантийских князей составляла некогда южную границу этой иллирийской страны; потом ею завладел Пирр, а сын Пирра, Александр, вел из-за нее войну с дарданцами; греческий город Диррахий некоторое время находился во власти дарданского паря Монуния. К кому затем перешла внутренняя страна между рекою Дрином и Керавнскими городами, - неизвестно; дарданцы не обладали ею более. На берегу находились греческие города, а именно Диррархий и Аполлония, с независимою при них областью; Аполлония состояла уже в дружбе с римлянами.
Такова была Иллирия в то время, как ей суждено было прийти в столкновение с эллинским миром. Этоляне давно уже тщетно пытались побудить акарнанский город Медеон присоединиться к Этолийскому союзу; они решились. наконец, понудить его силою. Собрав все свой войска, они двинулись к Медеону, окружили город и приступили к формальной осаде. Когда подошло осеннее равноденствие и вместе с тем время выбора нового стратега. тo город, казалось, должен был тотчас же пасть. Стратег, которому предстояло выйти в отставку, собрал этолян и представил им, что город им был доведен до крайности, а следовательно по справедливости ему, а не преемнику его, должна принадлежать подобающая стратегу доля добычи. После оживленных возражений со стороны лиц, питавших надежду на новые выборы, было решено, чтобы прежний и новый стратег сообща приняли участие в распределении добычи и чтобы имена обоих были начертаны на трофеях. Настал уже день выбора и вступление в должность нового стратега; тут на ночь в Амбракийский залив вошли сто иллирийских барок с пятью тысячами вооруженных воинов и пристали к медеонскому берегу; с наступлением дня воины быстро, но тишком высадились, потом отдельными кучками двинулись к находившемуся в двухчасовом расстоянии городу, и атаковали этолийский лагерь. Несмотря на совершенно неожиданно нахлынувшую опасность, этоляне скоро выстроились для мужественного отпора; однако рьяный натиск иллирийцев и одновременная вылазка медеонцев понудили их отступить. Понеся большую утрату убитыми и пленными, они, покинув лагерь, обратились в бегство. Иллирийцы перенесли, как приказал им царь, всю добычу на суда и отправились восвояси, а неожиданно спасенные таким образом медеонцы в первом народном собрании решили, чтобы на добытых ими трофеях начертаны были по назначению это-лян имена только что выбывшего и нового стратега. [86]

Это нападение иллирийцев было возбуждено Деметрием македонским; желая выручить осажденный акарнанский город, он побудил к этой экспедиции царя Агрона, у которого было гораздо более судов и сухопутных войск, нежели у всех его предшественников. Когда суда вернулись, то Агрон до того обрадовался добыче и славе одержанной над этолянами победы, что стал предаваться распутным оргиям и невоздержанным кутежам, вследствие чего через несколько дней умер. Это было, надо полагать, осенью 231 г. [87]

Его вдова Тевта приняла бразды правления за своего малолетнего сына Пинна. Упомянутая победа исполнила ее самой нелепой самонадеянности, и она разрешила иллирийским морякам производить морские разбои, где и каким вздумается; потом снарядила новую экспедицию в таких же размерах, как была прежняя, и уполномочила своих вождей атаковать всех на свете. Прежде всего, они обратились к Элиде и Мессении, куда обыкновенно направлялись иллирийские пираты, так как тамошние укрепленные города находились далеко от берега. Захватив обильную добычу, иллирийцы двинулись далее к эпирскому берегу, намереваясь напасть на Фойнику, самый богатый и значительный город Эпирского союза, расположенный на расстоянии одной мили от берега. [88] Под предлогом запастись провиантом они высадились на ближайший берег. Союз содержал отряд в 800 галатских наемников, стоявших в Фойнике; иллирийцы вошли с ним в сношение и с их помощью овладели этим самым крепким городом в крае. Узнав об этом, все наскоро собранное ополчение эпиротов двинулось к Фойнике, заняло возле протекающей мимо реки укрепленную позицию близ города, с целью выручить его из рук варваров. Тут пришла весть, что брат Агрона Скердилад, с 5000 иллирийцев собираются проникнуть в Эпир сухим путем через проходы Антигонии. [89] Часть Эпирского войска тотчас же отправилась к нему навстречу, с тем чтобы преградить путь через Антигонию. От иллирийцев в городе не ускользнуло, что осаждающие разделили свои боевые силы и что оставшиеся небрежно относились к своей службе; ночью они вновь навели снятый ими мост, перешли беспрепятственно через реку и заняли высоты близ неприятельского лагеря; с наступившим днем загорелся бой, в котором эпироты были совершенно разбиты, многие из них попали в плен, остальные спаслись бегством в Атинтанскую область. [90] Находясь в этом отчаянном положении, они обратились с просьбой о помощи к этолянам и ахейцам, которые тотчас же выслали вспомогательные отряды, проникшие до Геликранона. [91] Однако, находившиеся в Фойнике иллирийцы успели соединиться со Скердиладом; расположась лагерем против эпирских союзников, они жаждали сразиться с ними; им помешали местные затруднения, а в то время царица прислала приказ возвратиться как можно скорее вспять, оттого что часть иллирийцев перешла к дарданцам. На обратном пути иллирийцы грабили повсюду, потом заключили с эпиротами перемирие, возвратили за выкуп Фойнику и пленных волонтеров и поспешили восвояси с пленными рабами и с остальною добычею, одни морем, а другие через проходы Антигонии.
Летописцы решительно подтверждают, что это нападение на Фойнику возбудило величайший ужас во всех греческих областях. Правда, иллирийские пираты до сих пор не раз совершали частные набеги на Лаконию; но этот новый род нашествия, предпринимаемого со стороны правительства, в одно время и морем и сушею, грозил крайнего опасностью, тем еще более что Македония, как казалось, поощряла его. Македонии с тыла угрожали этоляне и ахейцы, тогда как ей же приходилось сверх того вести тяжкую борьбу с северными варварами; а потому, испугавшись новых набегов дарданцев и опасаясь нарушения мира со стороны этолян и ахейцев, она напустила на Грецию ту же опасность варварских нашествий, лишь бы обеспечить свой тыл; а с уничтожением Эакидова царства Греция с этой стороны была почти совершенно лишена защиты, если Македония не охраняла ее; эпирская республика вовсе не способна была служить оплотом; даже напротив, желая обеспечить себя, она вместе с акарнанцами отправила к царице Тевте послов и вступила в союз с иллирийцами.
Когда обремененные добычею иллирийские войска вернулись назад, то царица Тевта исполнилась отрадного изумления и тотчас же решила предпринять новое нашествие на Грецию. Сперва однако ей пришлось укротить внутренние волнения; отпавшие к дарданцам племена были скоро покорены, одна только Исса на острове того же имени сопротивлялась, но была осаждена. [92] В это самое время, чуть ли не под исход 230 года, к царице прибыло римское посольство. Иллирийские морские разбойники и прежде уже нападали на италийские купеческие суда, но никогда еще с такою дерзостью как в этот год, а именно из Фойники; они не только обирали римских подданных, но даже убивали их и уводили в плен; из италийских гаваней то и дело поступали в сенат жалобы, и он решился, наконец, отправить К. и Л. Корунканиев послами и подать жалобу. Царица с затаенною досадою выслушала их сообщения: она административным путем по возможности сделает все, чтобы впредь не наносить никакого ущерба римлянам, однако запретить частному лицу преследовать свои выгоды на море, - на это по иллирийскому обычаю царская власть не имеет никакого права. Младший Корунканий смело и решительно возразил, что в Риме господствует похвальный обычай охранять правительственной властью право и безопасность частных лиц, и римляне с помощью богов всеми мерами постараются принудить царицу окончательно отменить иллирийский обычай. Затем послы удалились; не успели они выйти в морс, как иллирийцы напали на них и по приказанию царицы убили дерзкого оратора. Когда в Рим дошла весть об этом злодеянии, то римляне тотчас же решили начать войну с иллирийцами и стали снаряжать войско и флот. [93]

А между тем, не заботясь об угрожавшей ей опасности, царица Тевта с наступившею весною отправила весьма значительное войско для нашествия на Грецию. Одна часть его двинулась на Диррахий; иллирийцы просили позволения запастись водою для питья; таким образом, многие из них вошли в ворота. В их кружках находились, однако, мечи; они напали на стражу и перебили ее, потом завладели воротами и примыкавшею к ним стеною, а тем временем из барок, как было условлено, подоспели остальные; вскоре почти вся стена оказалась в их власти. Однако, граждане поспешили собраться и так сильно и упорно ударили на варваров, что принудили их, наконец, отступить. Иллирийцы поспешили за остальным войском, которое направилось к Керкире. Там они тотчас же высадились на берег и осадили город. Граждане Керкиры в крайней нужде отправили послов с просьбою о помощи к этолянам и ахейцам, из Аполлонии и Диррахия также прибыли послы, умоляя, чтобы их не предали явной гибели и защитили от иллирийцев. Союзники не мешкали; ахейцы и этоляне снарядили десять принадлежащих ахейцам кораблей, несколько дней спустя после того они вышли в море; таким образом надеялись выручить Керкиру. А к иллирийцам между тем подошла условленная по договору помощь акарнанцев, состоявшая из семи военных кораблей. Присоединив к ним собственные барки, они близ острова Паксоса вышли навстречу ахейцам. Загорелась жестокая битва; стоявшие против акарнанцев ахейские корабли стойко сопротивлялись, так что тут дело ничем не решалось; но с другой стороны стали подходить иллирийцы, связав свои барки по четыре в ряд. Подставив широкую сторону, они спокойно поджидали напора неприятельских корабельных носов; потом, когда, накрепко врезавшись, ахейское судно с четырьмя связанными барками перед ним не могло более двигаться, они перескакивали на неприятельскую палубу и, благодаря численному превосходству с их стороны, одержали победу. Таким образом они захватили четыре квадриремы, потопили одну квинкверему со всем экипажем, в том числе и Марга Керинейского. Когда на кораблях с другого фланга враги заметили это поражение, то они поспешили отступить и, благодаря попутному ветру, им удалось добраться домой. А граждане Керкиры, подвергшись двойному натиску, не в силах были сопротивляться долее; отчаявшись в спасении, они сдались на условиях и приняли в город иллирийский гарнизон. Потом иллирийцы отправились к Диррахию, с целью возобновить неудавшуюся намедни попытку овладеть богатым торговым городом.
Тем временем в море вышел римский флот из 200 судов под начальством консула Кн. Фульвия, тогда как другой консул, А. Постумий [94] собирал в Брундузии сухопутное войско. Фульвий спешил к Керкире; узнав, однако, что остров был уже взят; он все-таки направился туда; в числе начальников находился там Деметрий Фаросский; на него сделан был донос царице Тевте. Опасаясь за свою свободу, Деметрий отправил к римлянам тайное посольство, предлагая им сдать городи все, что было ему подчинено. Когда подошел римский флот, то жители Керкиры с одобрения Деметрия предали римлянам иллирийский гарнизон, затем с общего согласия подчинили себя и свой остров римскому владычеству; это, по-видимому, было единственным спасением от дальнейших насилии со стороны иллирийцев. Потом Фульвий в сопровождении Деметрия, пользуясь его советом в дальнейших предприятиях, направился к Аполлонии: туда в то же время перебрался Постумий и с ним 20 000 человек пехоты и 2 000 всадников. Аполлония также добровольно отворила ворота и поступила под покровительство римлян. Римские консулы направились далее, с тем чтобы выручить сильно уже стесняемый Диррахий; узнав об их наступлении, иллирийцы сняли осаду и стали быстро отступать. Диррахий также охотно присоединился к римлянам. Потом они двинулись во внутрь Иллирии и покорили ардиаев; от других племен, а именно от парфян, на берегу против острова Фар и от атинтан появились послы, с целью заявить свою преданность римлянам; подобно городам они также были приняты в "дружбу" с Римом. Потом была освобождена все еще оборонявшаяся Исса, которая поступила в такие же отношения к римлянам. Другие иллирийские приморские города были завоеваны с большими или меньшими усилиями. Так быстро было сокрушено это столь страшное грекам владычество иллирийцев! Сама царица Тевта с несколькими проводниками спаслась бегством в Рисон, укрепленный городок в крайнем уголке Каттарского залива. Так настал конец года; Деметрию передана была как династу большая часть Иллирии, а именно племя ардиаев; затем римляне отступили в Диррахий, Фульвий с большею частью флота и войска вернулся в Италию, а Постумий оставил при себе сорок кораблей, набрал из окрестных городов войско, перезимовал близ Диррахия, заняв там позицию, охранявшую ардиаев, также остальные, пocтупившие под римское покровительство города и племена. Весною 228 года, наконец, царица Тевта прислала свои мирные предложения; она заявила готовность платить дань, какую потребуют римляне, уступить иллирийскую область за исключением нескольких округов; затем обязалась, чтобы впредь далее Лисса никогда не ходило более двух, да и то невооруженных иллирийских барок. На них условиях римляне согласились на мир. Господство Сима на Адриатическим морем было утверждено; Рим забрал в свои крепкие руки как Великую Грецию, гак и греческие города в Иллирии и Керкиру. [95] После того Постумий отправил посольство к Ахейскому и Этолийскому союзам, с тем чтобы оправдать Рим по поводу переправы к здешним берегам, ссылаясь на побудившие к тому причины, и сообщить о заключенном с царицею мире. Сообщения послов были приняты обоими союзами с искреннею благодарностью. Это были первые посольские сношения Рима с Грецией; вскоре затем последовали другие, с Афинами, с Коринфом. Коринфяне открыли римлянам доступ к Истмическим играм, а афиняне признали за ними право соучастия в Элевсинских таинствах и исополитию. [96]

В эту пору в самой Греции произошли весьма значительные перемены. В то время, как римляне переправились в Иллирию, Деметрий македонский лишился жизни. [97] Он опять вел войну с дарданцами, потерпел решительное поражение и был, вероятно, также в числе павших в этот злополучный день. Наследником престола был семилетний отрок, Филипп. [98] Пока римляне проникли далее, беспрепятственно побеждая иллирийцев, ставших по обстоятельствам союзниками Македонии, в то же время дарданцы, кичась своими победами, перешли границу. Фессалийцы, у которых давно уже происходило брожение, сочли это время удобным для того, чтобы окончательно настоять на существовавшем все еще лишь по имени разобщении с Македонией; они совершенно отделились от нее. Этоляне поспешили проникнуть в Фессалию, вероятно с согласия фессалийцев, с целью помочь им поддержать новую самостоятельность; а не то, может быть, с тем чтобы навсегда обеспечить за собою те области, какими они пытались завладеть лет десять тому назад. [99] Этоляне простерли свое влияние также и на другие страны, [100] по крайней мере быстро окрепшая партия в Беотии восстала против соединения с Македонией. [101] Опунтии и фокейцы едва ли в состоянии были противиться расширению союза, а тем менее акарнанцы и эпироты, союзники иллирийцев, эфемерное владычество которых как раз в эту пору сокрушилось под ударами римлян. В Афинах патриоты Хремонидовой войны вновь принялись за дело. [102] Ахейский союз в это самое время обнаружил еще более сильную и более успешную деятельность. Под исход восьмой стратегии Арата, как кажется, совершена была в тесной связи с этолянами вполне неудавшаяся экспедиция в Керкиру, Несмотря на происки Арата, в наступившую затем стратегию выбор в третий раз пал на Лидиада. Благодаря ему, вероятно, ахейцы не соединились опять с этолянами на фессалийскую экспедицию, [103] напротив, они всеми мерами старались привлечь к союзу соседние области; но только способ такого расширения явно носил на себе характер Аратовой политики, и таким образом вполне обнаружилось, что несмотря на признанные нами дарования стратега этого года, он не в состоянии был преодолеть решительное влияние Арата.
Некоторые события, в том виде как они нам сообщаются, бросают замечательный свет не только на положение обоих соревновавшихся друг перед другом глав союза и на их политику, но также "а характер сохранившихся известий. Полибий говорит: "Монархи в Пелопоннесе, лишившись по смерти Деметрия всякой надежды и притесняемые Аратом, который понуждал их теперь стеречься от власти и всем повиновавшимся ему сулил великие подарки и почести, а сопротивлявшихся стращал еще большими ужасами и опасностями, спешили сложить с себя тиранию, освободить свои города и вступить в Ахейский союз". При этом Полибий называет Лидиада, который, конечно, прежде уже, предвидя будущее, сложил с себя власть и присоединился к союзу; потом он продолжает: "Аристомах в Аргосе, Ксенон в Гермионе, Клеоним в Флиунте отказались тогда от своих монархий и вступили в ахейскую демократию". [104] Полибий исполнен благоговения к основателю союза, которому и сам посвятил свою долгую и славную жизнь; так что он не только извиняет и оправдывает промахи Арата, но и всячески старается даже набросить тень на всех его противников. Хотя сообщение Плутарха почерпнуто из собственных записок Арата, однако по нему можно еще отчасти постичь истинное положение дел: [105] "Арат, - говорит он - предложил Аристомаху к Аргосе сложить с себя тиранию и, соревнуя Лидиаду, сделаться лучше почетным и уважаемым стратегом такого народа, нежели ненавистным и угрожаемым тираном одинокою города. Аристомах согласился на это и потребовал пятьдесят талантов для того, чтобы расплатиться со своими наемниками и распустить их. Арат выслал деньги. Желая сам довершить такое значительное приобретение для союза, Лидиад, который был тогда стратигом, вступил в переговоры с Аристомахом, передал ему, что Арат всегда враждебно и непримиримо относится к бывшим тиранам, и вызвался сам уладить его дело; он действительно убедил Аристомаха и предложил союзу признать его своим членом". "Тут-то, прибавляет Плутарх, - обнаружились благосклонность и доверие союзников к Арату; и действительно, когда он воспротивился принятию Аристомаха, то последнему отказали без дальних околичностей; вскоре однако, когда Арат сам предложил то же дело, члены с ним согласились, Аргос был принят в союз; сам Аристомах, год спустя после того, был избран в стратеги". Это известие, как мы сказали, почерпнуто из записок Арата. Можно себе представить, в каком жалком положении находился союз, если Арат, не будучи стратегом, мог не только на свои страх вести столько важные переговоры, - мало того, заключая договор вперед, поручиться за успешный выбор в стратеги, - и если Арат, будучи честным человеком, мог таким образом уничтожить заключенные главою союза условия, а потом все-таки по своей прихоти привести это дело в исполнение. [106] Разве этот подкуп, эта противозаконная порука за предстоящий выбор в стратеги служили единственною возможностью освободить Аргос? Как раз в это время, тотчас же по смерти Деметрия, союз был бы в состоянии даже понудить тирана отказаться от власти.
В более двусмысленном виде Арат явился еще в аттической экспедиции. Не раз уже соблазняемые им афиняне по смерти Деметрия также пожелали наконец освободиться; они обратились к Арату как к всесветному освободителю, хотя в то время, говорит Плутарх, стратегом был другой. Несмотря на постигшую его болезнь, он внял их призыву и велел на носилках перенести себя в Аттику. В Пирее начальствовал все тот же македонский фрурарх Диоген, который несколько лет тому назад при вести о смерти Арата предложил Коринфу вновь подчиниться македонскому владычеству; Арат вступил с ним в сношение и сговорился с ним, чтобы он за полтораста талантов предал афинянам Пирей, Суний, Мунихию, Саламин; сам Арат прибавил к этому еще двадцать талантов, неизвестно только из своей или из союзной кассы. [107] Но по аттическим документам это событие представляется в ином виде: "После того, как освободили Пирей, Эвриклид, сын Микиона, возвратил свободу' городу и выдал деньги для венка, предназначенного солдатам, которые вместе с Диогеном освободили сказанное место; он укрепил гавани, исправил со своим братом Микионом стены города и Пирея"; [108] Диоген же был прозван "Эвергетом", благодетелем города, и в сооруженной в честь его Диогении было установлено празднество. Хотя Арат и выдал деньги, для того чтобы расплатиться с наемниками, однако Афины не вступили в союз; напротив, они в качестве свободной и самостоятельной республики приняли упомянутое выше римское посольство.
Арат сделал большую ошибку, не присоединив Афин к союзу. Не подлежит сомнению, что он мог бы привлечь их; [109] отчего же он не хотел этого? Разве он связан был получаемой из Александрии ежегодною платой в размере шести талантов? Лагиду не было никакой выгоды от того, что Афины составили отдельное государство. Или, не опасался ли Арат, как бы союз не распространился по другую сторону перешейка? Но ведь Мегара принадлежала уже ему. Не затруднялся ли он тем, что не в состоянии будет защитить аттическую область? Одно из двух: или вообще нечего было более опасаться со стороны Македонии, или, может быть, Арат чересчур уже смело стал вмешиваться в дела государства, так что мог надеяться спасти союз от мести врага иными средствами, избегая по мере возможности усиления и расширения его.
Однако, надо полагать, что Афины совсем по другой причине не были приняты я союз. Демократия в Афинах понималась вовсе не так, как бы желалось Арату и как допускалось им в союзе. Благодаря внезапному восстановлению свободы афиняне были крайне возбуждены и решились прибегнуть к самым энергичным мерам; так, между прочим, тотчас же изгнаны были давнишние жители Саламида за то, что они так долго и так охотно поддерживали интересы македонян, а поля на острове розданы были аттическим клерухам. [110] Народные вожаки и бедняки в Афинах, исполненные славных воспоминаний и смелых притязаний, пользовались таким значением, какое Арат считал необходимым во что бы то ни стало устранять от союза. Афины в особенности были настоящим очагом философского образования, тех "идей", которые, как казалось ему, и без того уже чересчур распространились в союзе, и ни в каком случае не следовало допускать, чтобы он усиливался еще более. А потому, не желая упустить из рук опеку над союзом, Арат, всегда, впрочем, готовый во что бы то ни стало присоединить к нему новые области, отказался на этот раз от дальнейшего расширения его, которое возымело бы весьма важное влияние не только на самый союз, но также и на всю Грецию; тогда как теперь предоставленные самим себе Афины, рано ли поздно ли, должны были подчиниться чужому влиянию.
Такова была политика Арата; нельзя сказать, в какой мере она подчинялась внушениям из Александрии; но в настоящем случае она оказалась вредною, тем более, что поддерживалась лишь вопреки избранному в этот год главе союза и в ущерб его законным прерогативам. Лидиад ничего не мог предпринять против скрытного врага и против ослепления или злостных замыслов поддерживавших его людей. Какая польза была оттого, что стратег не раз обвинял Арата перед союзниками? Для того, чтобы навлечь подозрение на Лидиада, Арату стоило лишь напомнить об его тирании в Мегалополе и о басне про кукушку; недостатки союзных уставов не давали лучшим воззрениям и высшим порывам никакой возможности преодолеть закостенелые начала, на которые опирался Арат.
Описывая конницу Ахейского союза в том виде, как она была в позднейшую эпоху, один из авторов сказал между прочим: "Она находилась в крайнем запущении, оттого что все, обязанные служить в коннице, поставляли вместо себя охотников или заботились лишь о блеске и щегольстве; гиппархи же на все смотрели сквозь пальцы, так как всадники пользовались в правлении преобладающим влиянием, и в особенности их решению подлежат дача чести и наказания; гоняясь за популярностью с цель достичь при их помощи стратегии, гиппархи спускали и все". [111] Не следует ли по этому указанию предположить, что в ахейской демократии господствовал тимократический элемент. По существу дела, обязанность служить в коннице обусловливалась известным цензом. Вследствие этого зажиточные люди, ктематики, [112] имели значительное влияние на важнейшие правительственные функции, Неизвестно лишь, в какой именно форме; как бы то ни было, но всадники не были представителями своих общин в собрании союза в Эгионе; а иначе Ахейскому союзу не подобало бы называться демократией, и по некоторым известиям решительно оказывается противоположный факт. [113] Надо, впрочем, предполагать, что способ предложения и голосования в этих народных собраниях, в которых каждый город пользовался правом одного голоса, был организован в таком роде, что тематики и там даже преобладали своим влиянием. Сверх того, обыкновенное место собрания, Эгион, находилось чересчур далеко для бедного люда, а чрезвычайные собрания назначались в таких местах союза, какие удобны были рук о водителям, и которые точно так же можно было перенести в города неудобные для массы мелкого народа. Фактически, по крайней мере, собрание союза было не в одинаковой мере доступно для бедняков и богачей. Вследствие этого в конституции союза оказались недостатки, которые были тем еще опаснее и вреднее, что в ту вполне пропитанную демократическими принципами эпоху давно уже отказались признавать привилегии, связанные с известным имущественным состоянием.
Если же такое основанное на имуществе различие признавалось фактически или легально, то от него без сомнения зависел также выбор на союзные должности и на состав союза; а судя по вышеприведенному замечанию не подлежит, кажется, сомнению, что союзный суд [114] состоял лишь из зажиточных граждан. Таким образом, если не вполне, то, по крайней мере, в главных чертах, объясняются приписанные выше сословию всадников привилегии. Всякие подлежащие решению народной общины вопросы разбирались сперва в союзном совете; в общине рассматривались исключительно те дела, для которых она собиралась только по два раза в год и была в сборе не более грех дней. Ясно поэтому, что политическая деятельность этой народной общины была незначительна и ограничивалась почти одним лишь заявлением "да" и "нет".
Правление союза находилось вообще в руках стратега и его синархонтов, к которым помимо гиппарха, наварха, [115] γραμματεύς, и пр. относились в особенности десять демиургов. Эти демиурги не были комиссией союзного совета (βουλη или герусии), [116] и едва ли подлежит сомнению, что этот совет или в полном составе или, что вероятнее, в форме комитетов всегда был налицо, с тем чтобы совместно с администраторами заняться текущими делами. Мы не знаем, избирались ли демиурги общиною или советом; достоверно только то, что они предлагали кандидата (или кандидатов?) в стратегию. [117] Устройство союза было лишь по названию демократическое; на самом же деле толпа принимала весьма ограниченное участие в делах администрации: народ считался самодержавным, но не управлял.
Хотя мы наверное не знаем, но весьма вероятно, что вышеупомянутое тимократическое начало конституции введено было во всех приставших к союзу городах и применялось к их общинным делам. Такое учреждение ценза опиралось главным образом на финансовое устройство союза. По некоторым намекам оказывается, что каждый из союзных городов обязан был вносить в союзную кассу ежегодную подать, [118] которая строго взималась, тем более, что для войны помимо ахейских отрядов набиралось значительное число наемников. Вследствие господствовавших за последние столетия неурядиц в городах большею частью вовсе не было общественного имущества; все достояние, какое еще сохранилось у общин, перешло во время тирании, олигархии, чужеземного владычества и после их падения в руки частных лиц; если поэтому города не пользовались никакого рода пошлинами и т. п., то для взносов в союз необходимо было облагать граждан податью. Надо полагать, что на ктематиков возлагалась обязанность распределять назначенную подать в их общине. К сожалению, нет никакой возможности составить себе ясное понятие о податной системе союза. Однако, не следует упускать из виду еще одно обстоятельство. Отнюдь не все находившиеся в союзной области местечки были непосредственными членами союза; впоследствии; когда Мессения вступила в союз, то по известным соображениям от нее отделены были три восточные местечка, и каждое из них было отдельно принято в союз; вся остальная Мессения вступила в него как одна община и в качестве таковой она впоследствии стала чеканить монету с общим ахейским знаком и с местным названием "мессенцев". [119] Против Мегалополя восстали некоторые из окрестных, и принадлежавших к нему селений; они не хотели подчиниться городу и требовали, чтобы их признали непосредственными членами союза. [120] Не подлежит, конечно, сомнению, что зависимые и, так сказать, не "непосредственные" ахейские местности считали свое положение приниженным; они уподоблялись периекам и были обязаны платить подать своему главному городу, не принимая никакого участия в союзе в качестве действительных членов. Так скудно относительно низших слоев разработан был принцип свободы в этой конфедерации. В общем составе она пользовалась, конечно, самодержавной властью, однако, в союзных собраниях все еще господствовало опасное голосование по городам, опаснее тем более, что некоторые из них были мелкими, незначительными местечками, тогда как другие, вроде Аргоса, Мегалополя, а впоследствии Мессении, занимали обширные территории. Было бы целесообразнее собирать голоса по количеству населения, по размеру взносов в союзное казначейство; но не подлежит никакому сомнению, что в союзе поддерживался сказанный первобытный способ подачи голосов.
Как ни скудны по причине подлежащих источников эти заметки касательно конституции, однако по ним явно обнаруживается, что эта конституция мало отвечала развившимся в ту эпоху государственным потребностям и затруднительным политическим условиям союза. Лидиаду можно было бы, пожалуй, приписать заслугу в том, что он стремился преобразовать эту конституцию; такое преобразование впоследствии действительно исходило из его родного города, но было уже стишком поздно. Арат не думал воспользоваться своим влиянием и не прибег к средству, которое одно только и могло бы упрочить будущность союза; мало того; попытку к улучшению конституции он принимал за личную обиду; на его роковое ослепление, на его хотя и благонамеренное, но счетное, ограниченное благоразумие падает вся ответственность за неудачу великого учреждения, в котором заключалась возможность распространиться более плодотворному эллинскому развитию.
Вот в каком состоянии находились внутренние условия союза. Он, правда, значительно расширился в течение последних лет; к конфедерации принадлежали теперь вся Аркадия; Арголида, Флиунт, Гермиона, Трезен, Эпидавр, словом север и самое ядро Пелопоннеса, более половины всего полуострова, сверх того еще Мегара, - все это примкнуло к ахейцам; македонское влияние по ту сторону перешейка окончательно прекратилось.
Вспомним, что в этот самый год, когда по смерти Деметрия в Македонии учреждена была правительственная опека, когда победоносно наступали дарданцы и отторглись фессалийцы, когда все занятые Македонией посты в Греции и по соседним островам до Эвбеи были изнаны, - в это самое время римские войска впервые появились по ту сторону Адриатического моря. Мы видели, что Македония, как бы ввиду самообороны от нападений со стороны Греции, всякий раз, когда ей угрожала опасность на северной границе, сама побуждала иллирийцев напасть на Грецию. Эти набеги наводили чрезвычайный ужас; этоляне и ахейцы, единственные владычества, которые должны были вступиться за Грецию и защищать ее, так как они отторгли ее от Македонии, соединившись, сами были разбиты иллирийцами; греки лишили Македонию средства обуздывать северные племена, а сами не в силах были отразить хищные набеги иллирийцев.
В эту пору всеобщего уныния и изнеможения явились римляне. С какой твердостью и с каким спокойствием подавили они жалкое владычество пиратов, перед которыми трепетала Греция. Исполненные нравственного и материального превосходства, они разгромили наглых варваров, дерзнувших наносить ущерб римским подданным, оскорбить римских послов. Уничтожение этих пиратов оказалось, конечно, благодеянием для Греции, и впервые отношения Рима к эллинской политике были вполне благосклонны. Однако, какими последствиями сопровождались они! Рим оказал охрану, которую Македония вследствие греческих оппозиций не в силах была более доставить ей, тогда как слишком слабая и раздробленная Греция не могла сама защитить себя; Рим присвоил себе Керкиру, Аполлонию, Диррахий, словом такие пункты, к которым ближе всeго было переправиться из Италии; [121] в по власти находились все места нападения, и он был вполне уверен в их населении, тем более, что лишь от их преданности Риму зависела защита от иллирийцев. Мы не станем теперь развивать римскую политику и ее мотивы; прошло почти пятнадцать лет, пока римляне не вмешались вновь в эллинские дела, да и то лишь вынужденно. Однако, по идеям эллинистической политики и по существу дела крайне важным оказался уже не тот факт, что они там утвердились. Македонии, правда, удалось pacceять дарданцев, подчинить фессалийцев, занять даже вновь некоторые позиции в Греции, - и вот явилось владычество, готовое по первому поводу возобновить, и притом с более сильными боевыми средствами, соперничество, каким Македонии угрожало некогда эпирское царство. Рим овладел уже всею Италией, он отнял у пунов Сицилию и пока терпел лишь существование мелкого княжества Гиерона, этого жалкого остатка блестящего некогда греческого мира на острове; в течение двадцатилетней войны он достиг морского владычества, перед которым, наконец, смирился Карфаген; Рим отнял у него даже Корсику и Сардинию, вместе с тем разрушил половину его тopговли; когда же наконец пуны, питая великие замыслы, обратили взоры на Испанию и задумали там основать континентальное владычество, которое вознаградило бы их заa утрату морского и могло бы впредь снабдить их средствами сразиться с враждебною державой на ее собственной почве, то Рим понудил их остановиться на берегах Эбро; это совершилось в тот самый 228 год, когда он вследствие мирного договора вступил во владение по ту сторону Адриатического моря. Какое крепкое, всеобьемлюшее, сосредоточенное владычество с одной стороны, тогда как с другой - в системе эллинистических государств Египет достиг уже своего апогея, Азия переходила из одного расстроенного состояния в другое, Греция вся распалась и расстроилась, а Македония, как казалось, находилась уже на краю гибели.
Ни одной, быть может, державе в древней истории не пришлось испытать столько политических затруднений, как Македонии со времен Аминта и Филиппа II. Постоянно готовая на великие подвиги, она то и дело подвергалась вновь одолевавшим ее препятствиям, и, преобладая над распавшеюся Грецией, все вновь вмешивалась во всеобщие отношения, добиваясь лишь кратковременного превосходства, да и то благодаря исключительно личным дарованиям своих царей. Надо отдать справедливость Антигонидам в том, что они с великим смыслом постигли положение своего царства и с неутомимою настойчивостью и осмотрительностью старались утвердить его; однако все их усилия оказались сизифовым трудом, и с каждою новою попыткой этот труд становился: лишь томительнее, силы все более напрягались. С каким трудом Антигон Гонат восстановил царство после галатских разрушений, охранил его от северных варваров, вновь и крепче прежнего обосновал все, что было разрушено Пирром, пока, наконец, вследствие происков его на Кирене Пелопоннес не стал ускользать от его влияния; а затем в возникшей вновь войне с Египтом он утратил даже ключ к полуострову! Антигон пытался новыми политическими комбинациями наверстать эту утрату; однако, смерть его расстроила с таким трудом добытый мир; при его сыне, Деметрии, враги с севера угрожали царству, даже Фессалия на юге подверглась опасности. Энергический натиск понудил этолян отступить, благодаря чему возобновилось даже македонское влияние в Пелопоннесе, однако, Акрокоринф был все-таки потерян.
С преждевременною смертью этого царя все рухнуло; даже Аттика была утрачена, Фессалия также вполне отделилась, по ту сторону Олимпа за исключением Эвбеи не осталось ни одной верной области, север Македонии был совершенно открыт для победоносных дарданцев, - а наследником престола был младенец. Тогда Антигон, сын Деметрия Красивого, овладевшего некогда Киреною, взял на себя опеку. Тридцати лет от роду, исполненный свежих сил, равно замечательный правитель я полководец, он, как обнаружила впоследствии его политическая деятельность, отличался широкими взглядами и ясным сознанием предстоявшей ему цели. [122] Немногое, что известно об его личных свойствах, свидетельствует: прежде всего, о его чувстве справедливости и долга, о необыкновенном нравственном достоинстве. Обстоятельства понудили его опеку променять на венец, но лишь с тем, чтобы вернее сохранить его для своего питомца; Филипп был побочный сын Деметрия, и Антигон женился на его матери, чтобы по смерти его помимо Филиппа не оставалось наследника с более чистою царской кровью. Не сыновей, которых родила ему Хрисеида, а этого Филиппа готовил он для престола; [123] и о начатках его царствования он даже по смерти своей озаботился самыми тщательными завещаниями. [124] Его сравнивали с Филиппом, сыном Аминты; но он отличался от него так же, как его время отличалось от Филипповой эпохи. Филипп передал своему свежему и восприимчивому народу все, что было животворного и возвышенного в эллинском образовании и просвещении; благодаря своей администрации, своей военной системе, своему смелому властвованию, он создал государство, которое оказалось способным исполнить величайшие подвиги. Затем последовали чрезвычайные перевороты: подвиги Александра, воины диадохов, нашествия кельтов. Они потрясли всю Грецию, а пуще всего Македонию, и она стала чем-то вроде шлака; а греческий мир, неудержимо стремясь к гибели, с тем еще большею цепкостью стал держаться того просвещения, что служило порукою в непогрешимости принципов, благодаря которым эллинизм господствовал над миром. Как бы резко ни расходились в самом эллинском и даже эллинистическом, мире политические воззрения, хотя бы монархические теории далеко не согласовались с республиканскими, хотя бы фактические условия вовсе не отвечали тому, что признано было разумным и необходимым, - а все-таки это просвещение, это мерило для всего сущего, это руководящее начало для всего, что было дорого людям, всеми сознавалось и признавалось, - вот что составляло отличительную черту той эпохи во всех ее направлениях и обусловливало характер ознаменовавших ее личностей,
Антигон Досон только по наружным свойствам походил на Филиппа; сходство между ними заключалось не столько в их личности, а скорее во внешних условиях, при которых им пришлось действовать. Филипп был рожден политиком, и притом это был первый из политиков с таким широким размахом; он сам вызывал усложнения, с тем чтобы на них развить свою политическую гениальность; Антигону же они, напротив того, навязывались, и, исполняя свой долг, он с трудом преодолевал их. Филипп был рожден царем, Антигон же лишь по обязанности был царем; Филипп всецело казался таким, каким он был на самом деле, Антигону же предстояло принять на себя должность, и слава его заключалась в том, что он понял ее. И такова везде эта эпоха эллинизма; не стало более гениальностей, прекрасное начало "будь самим собою" не довлело уже более; великие творческие идеи не воплощались уже непосредственно в одной личности, они не были плодом высокоодаренной натуры их носителей; стала развиваться всеобщая сфера идей, и слава лучших из людей состояла в том, чтобы, поясняя, поощряя, осуществляя их, принимать в подвигах деятельное участие.
Первою заботою Антигона было охранить границы Македонии. По словам Юстина, царь в одной из своих речей напомнил македонянам, что он покарал союзников за их измену, усмирил дарданцев, фессалийцев, зазнавшихся по смерти Деметрия, вообще не только поддержал, но и увековечил достоинство Македонии. [125] О его первых поступках, к сожалению, ничего более неизвестно; можно лишь сделать смелые предположения о том, что творилось в Фессалии. Не подлежит сомнению, что македонское владычество было восстановлено вновь; борьба была, вероятно, жестокая, но с кем велась она? Сюда, может быть, относится следующее отрывочное известие: отразив этолян, Антигон тесно обложил их войсками; побуждаемые, наконец, голодом, они решились или пробиться, или лишиться жизни. Антигон пропустил их, а потом кинулся на бежавших в большей частью перебил их. [126] Это произошло, вероятно, где-нибудь в северной Фессалии; однако Антигон не совсем еще вытеснил их из Фессалии; Фивы Фтиотийские остались в их власти; мало того, впоследствии они заявили свои права даже на Ларису-Кремасту, на Эхин, Фарсал в таких выражениях, [127] из которых видно, что Македония по договору вполне уступила им эти города, - что и могло совершиться только в это время.
Не трудно постичь, что именно побудило Антигона сделать такие значительные уступки. Освободившись, прежде всего, от главной опасности и обратив внимание на греческие отношения, он должен был во что бы то ни стало отделить этолян от ахейцев. Если б после своих побед в Фессалии он стал все далее и далее оттеснять этолян, то ближайшим последствием этого было бы не только соединение ахейских и этолийских боевых сил, он, пожалуй, и справился бы с ними; но ему следовало опасаться, как бы они в крайности не прибегли к египетской помощи, и чего доброго, еще к самим римлянам, которые как раз в ту пору, после иллирийской победы, вступили с ними в сношение; тем более, что их область, по крайней мере находившаяся под их покровительством, граничила непосредственно с западными македонскими крепостями, с Антигонией и Антипатридой. Царь мог только надеяться вновь восстановить свое влияние в эллинских областях, когда этоляне и ахейцы будут разрознены; а потому вероятно, он уступил этолянам юг Фессалии, имея в виду, чтобы они отделили свои интересы от быстро расширявших свои владения ахейских союзников. Этоляне, без сомнения, сильно уже охладели к своим союзникам; немыслимо, чтобы их, так сказать, эллинская политика, в том виде, как ее представлял Панталеон и проводил в симмахии с ахейцами, была по нутру настоящим этолийским воззрениям; и чем удачнее были предприятия ахейцев, тем в среде этолян решительнее восставала этолийская партия против эллинской; ведь ахейцы явно домогались соединить в одно целое весь Пелопоннес; а затем уже едва ли удалось бы предохранить от их влияния Элиду. Распространяясь далее, конституция самих ахейцев была самым опасным соперником для господствовавших у этолян условий; давно пора было восстать этой распространявшейся "легальности". Конечно, пока еще нельзя было объявить открытую вражду; Полибий того мнения, что память о Деметриевой войне была довольно свежа, так что им нельзя было еще нарушить долг благодарности. [128] Однако, когда Мантинея опять отделилась от ахейского союза, то этоляне приняли город в симполитию; Тегея и Орхомен также перешли к ним. Антигон, следовательно не ошибся в своих расчетах: среди ахейской территории находились теперь форпосты такого владычества, которое не враждебно уже относилось к Македонии.
Однако, что же предстояло далее? Не следовало ли Антигону напасть на Аттику и овладеть ею вновь? Афины состояли в дружбе с Римом и на всякий случай заручились помощью со стороны Египта; [129] не напасть ли ему прямо на ахейский союз? Тут Египет принимал еще более сильное участие; хотя формальное протекторатство Лагидов над союзом и прекратилось за последнее десятилетие, однако, постоянное влияние Египта и интерес его в ахейской политике все-таки поддерживались в лице Арата, получавшего из Александрии годовой оклад. Египет достиг своего громадного преобладания на востоке, благодаря лишь тому, что мог угрожать Македонии и обуздывал ее через посредство ахейцев. Как было выйти из этих запутанных обстоятельств? Как добиться цели, т. е. полного объединения Греции под македонским влиянием? А между тем, македонской политике надлежало тем еще ревностнее стремиться к этой цели с тех пор, как к границам ее подступала великая западная держава. И в самом деле, надо было обладать доблестным духом для того, чтобы в такое время подумать только о возможности объединения; по не прошло и шести лет, как Антигон в сущности достиг своей цели.
Антигон принялся за это дело исподволь. Со времен киренейской экспедиции Македония перестала нападать на Египет и его владения; морская битва при Андросе понудила ее принять лишь оборонительное положение, что повлекло за собою постоянно новые утраты в Греции. После того, как восстановлено было спокойствие на границах, как расторгнут был союз этолян с ахейцами, надлежало попытаться еще более изолировать ахейцев; а этого можно было достичь лишь тогда, когда в отношении к 'Египту удалось бы принять более решительное положение, так чтобы он вынужден был отказаться от Греции. Хотя бы даже возможно было вновь утвердиться в Кирене (мы не знаем, поддерживалась ли там еще независимость), но экспедиция в этот край сулила мало выгоды, тем более, что после утраты чуть ли кие всех берегов, и в особенности Селевкии, сирийская держава не в состоянии была угрожать египетской восточной границе, с тем чтобы поддержать македонское нападение на Ливию. Легче и целесообразнее было бы напасть на новые завоевания Египта. Мы прежде еще наметили неясные следы карийской экспедиции Антигона. Он направился не к пограничной Фракии; эти более отдаленные от Египта позиции Лагид скорее всего предоставил бы на произвол судьбы. Напротив, Антигон напал как раз на области, находившиеся во главе завоеванных Египтом берегов Малой Азии. Его, может быть, вызвали греческие города в Карии, с тем чтобы охранить их свободу, так как в прежних мирных договорах с Сирией Македония приняла на себя их гарантию.
Антиох Гиеракс был естественным союзником Антигона. Мы теперь не в состоянии вполне выяснить отношения обоих друг к другу и к Вифинии; мы не знаем, воспользовался ли Антигон нападением Антиоха на Лидию в 228 году или он убедил Гиеракса содействовать ему. Потерпев здесь поражение, Антиох в первую половину 227 года опять вел неудачную воину против Аттала. Немыслимо, чтобы македонский царь предпринял экспедицию лишь тогда, когда союзник его был совершенно разбит. Вероятно, он напал на Карию в то самое время, когда вооружился Антиох, т. е. в 228 г. Из всего ясно видно, [130] что он как будто пренебрег условиями в Греции, лишь бы добиться твердого положения против Египта; лучшим доказательством в этом случае служила Беотия.
Мы уже видели, что там по смерти Деметрия восстала антимакедонская партия. Намеревалась ли она вернуться к этолийской симмахии? Разве ахейцы успели привлечь к себе Беотийский союз? Может быть, беотийцы надеялись быть самостоятельными. Когда, однако, договор Антигона с этолянами вновь обеспечил обладание Фессалией, а вместе с тем и сношение с Эвбеей, то Беотия была открыта для македонской власти на острове. Когда снаряжался известный флот в Азию, то все полагали, что имеется в виду нашествие на Беотию. Вдруг македонский флот сел на мель Ларимны; в это время беотяне уже готовы были, как требовалось именно в Фивах, напасть на беззащитных македонян. Бывший тогда гиппарх Неон привел даже всадников к берегу; он, однако, был расположен к македонянам, а потому не воспользовался удобным случаем для нападения, и беотяне, большею часть по крайней мере, одобрили его поступок. Вскоре флот снялся с мели и был в состоянии продолжать плаванье. Антигон до поры до времени отложил как беотийские, так и эллинские дела; когда ему удалось завладеть Карией, то он добился хотя не решительного результата, но существенной точки опоры для достижения своей цели. За Карию он мог требовать от Египта самые важные уступки в отношении греческой политики. Судя по некоторым совершившимся впоследствии событиям, почти не подлежит сомнению то, что он удержал свои завоевания даже после поражения Антиоха Гиерекса; однако, по сохранившимся известиям нельзя узнать, каким образом он успел удержать их за собою. Необходимо, впрочем, обратить внимание на одно обстоятельство. В случайной заметке упоминается о том, что впоследствии Киос, Халкедон при входе в Босфор, Лисимахия на перешейке Фракийского Херсонеса состояли в Этолийской симполитии; [131] однако, Лисимахия вместе с фракийским завоеванием перешла к Египту [132] и могла присоединиться к Этолийскому союзу, лишь отложившись формально от Египта, и этоляне могли принять се только в такое время, когда они находились во враждебных отношениях с Египтом, но в дружеских с Македонией; такое стечение обстоятельств могло случиться не иначе, как в первые годы правления Антигола. В некоторых свободных греческих городах и далее по берегу (как, например в Теосе), [133] также на островах (например, на Кеосе) [134] обнаружилось антиегипетское настроение; особенно Родос, конечно, доволен был тем, что македоняне замяли Карию; а потому Антигон и был в состоянии утвердиться, несмотря на поражение своего союзника и Лидии.
Участь Македонии должна была решиться в Пелопоннесе; туда стекались все сложившиеся вблизи и вдали отношения; там как раз в это время возникла неурядица, которая по существу дела понуждала, казалось, обратиться к вмешательству иностранной державы. Антигону следовало добиться, чтобы этой державой была Македония; в таком случае ему удалось бы вновь занять в греческой политике то положение, которым обуславливалось значение Македонии среди держав.
Сказанная неурядица вышла от Спарты и Клеомена. В эту эпоху одного разве Клеомена и можно было признать значительной личностью. Он отличался не только своим величием, своею доблестью и энергией, но представлял собою как бы крайнюю степень развития, в котором содержалось благороднейшее начало греческого духа и промахи которого он тщетно пытался исправить: борьба энтузиазма против политического пронырства, широких замыслов против узких интересов, доблестного мужества против ничтожества завистливой немощи, - вот что составляло трагедию его жизни, и, умирая, он лишен был даже утешения, что идея, поборником которой он явился, восторжествует когда-нибудь.

[1] Σέλευκου δε γαμεΤν αυτήν ού Οελήσαντος, ο»περ εκείνη προσεδόκησε (Agatharchides, см. Ioseph., с. Αρ., I, § 22). Iustin., XXVIII, 1. Относительно времени этого развода см. выше. Кампания не могла начаться прежде 238 г.
[2] См. начало царствования Антиоха III.
[3] Синкель, по крайней мере, положительно говорит, что Аршак I царствовал всего только 2 года и несколько месяцев, а Юстин принял Аршака I и Аршака II за одну и ту же личность. Хотя ему и приписываются грубо отчеканенные монеты с надписью ΒΑΣΙΛΕΩΣ ΑΡΣΑΚΟΥ и ΒΑΣΙΛΕΩΣ ΜΕΓΑΛΟΥ ΑΡΣΑΚΟΥ, но это одно только пустое предположение.
[4] Strab., XI, 513. Благодаря Полибию (X, 48) места оседлости аласиаков вообще хорошо известны; указанная им местность, где скифы перешли по перекинутому через реку естественному мосту, не может быть известное Пули-Сенги в верхнем течении Окса; ее, напротив, следует искать гораздо ниже Бактрии.
[5] Revocato deinde Seleuco novis motibus in Asiam da to iaxamento regnum Parthicum format (Iustin., XLI, 5).
[6] Очень может быть, что именно во время этой экспедиции, а не ранее, как упоминалось выше, основан был, если не ахейский город в Маргиане, то, по крайней мере, заменивший разрушенную Гера клею у Каспийских ворот или занимавшим выдающуюся роль в следовавших за сим событиях дедом царя, или его одноименным внуком. Вследствие таких маловыясненных фактов нам поневоле приходится упоминать о них при каждом удобном случае, оставляя, впрочем, вопрос открытым.
[7] Iustin., XLI, 5: «*regnum Parthicum format etc.*. Знаменательно то, что Арсак основывает такой город, ut neque munitius quicquam esse neque amoenius possit; это в самом деле скорее в эллинистическом, нежели в кочевом вкусе. В тех краях было довольно много оседлых греков. Плиний (VI, 16) о положении города in monte Zapaortenon говорит: «а С asp i is ad orientem versus regio est Apavortene dicta, et in ea ferulitatis incrytae locus Dareium*. Исидор Харакский называет только область и одноименный город 'Απαυαρκτικηνη, не упоминая Дарион. Вопреки странному распределению у Плиния, город, судя по словам Исидора, следует искать между Парфиеною (как он говорит, к северу от Хорасана) и Маргианой; но где именно, нам неизвестно.
[8] Мы с достоверностью только относительно Мидии и Персии знаем, что они, по крайней мере, пятнадцать лет спустя и, вероятно, начиная с этой экспедиции, состояли опять под властью Селевкидов. Кармания находится в непосредственном соседстве с Персией, а потому можно, пожалуй, предположить, что и она также присоединилась к государству; и действительно, Антиох Ш в 205 г. из своей экспедиции в Бактрию и к берегам Инда вернулся на зимние квартиры в Карманию (Polyb., XI, 34, 13). Антиоху III пришлось вести борьбу только против Эвфидема, владетеля Бактрии, Согдианы, Маргианы. Возвращаясь из окрестностей Кабула, он беспрепятственно прошел через Арахосию, Этимандр и Дрангиану на зимние квартиры: τους δίνω σατράχας υπηκόους έποιήσατο της Ιδίας άρχης. В это время, вероятно, Агафокл, где бы ни находились его владения, признал верховенство «Антиоха Никатора», как показали нам его тетрадрахмы. Антиох Ш предоставил престол также Эвфидему; следовательно, одни только арианские сатрапы были вновь покорены; они, стало быть, не были подвластны Эвфидему, которому не принадлежала страна к югу от Парапамиса; они назывались еще сатрапами, однако их пришлось вновь приводить в зависимость; таковы были сатрапы в Арии, Дрангиане, Арах осин и пр. Находясь между парфянами и Эвфидемом на севере, Агафоклом на юге, великим индийским царством на востоке, они, вероятно, со времен великой кампании Селевка пользовались названием Селевкидовых сатрапов, с тем чтобы оградить себя от парфян; точно так же как и Агафокл со своими удаленными от Бактрии областями ради охраны от Селевкидов признал сначала верховную власть Диодотидов, затем Эвфидема, а наконец после 205 г. Антиоха III.
[9] Agatharchides ар. Ioseph., с Αρ., I, § 22 (Fr. 19).
[10] Юстин (XXVIII, 1) говорит, что СтратониКа sponte sua ad fratrem Antiochum discedit; тут не может быть двух ошибок и нельзя сразу исправлять Antiochum и fratrem. Юстин небрежно читал своих авторов и привел тут имя Антиоха, может быть, оттого, что Помпей Трог упомянул в этой истории об Антиохе Гиераксе; Стратоника ему, вероятно, и предложила вскоре затем свою руку.
[11] Перед нами находится краткий отчет армянского Евсебия (I, р. 251, ed. Schone) и мнимая лишь последовательность фактов у Юстина (XXVII, 3); сверх того, более краткие известия в соответствующем прологе Трога. Я выписываю это здесь вполне: «… Апсугае victus est a Gallis; utque Galli Pergamo victi ab Attalo Zielam Bithynum occiderint; ut Ptolemaeus eum (v. 1. ad eum; Нибур пишет Achaeum) denuo captum interfecerit, et Antigonum Andro proelio navali prona vicerit et a Calinico fusus in Mesopotamia Antiochus insidiantem sibi effugerit Ariamenem, dein postea custodes Tryphonis, quo a Gallis occiso Seleucus quoque, frater eius, decesserir*. Поправка Нибура Achaeum, как видно, невозможна. Упомяну здесь уже о том, что во время стратегического движения, рассказанного Полиеном (см. ниже), который, вероятно, опять–таки заимствовал у Филарха, а именно при отступлении из Месопотамии, Ахей был еще жив.
[12] Euseb. arm., I, p. 251, ed. Schone.
[13] Polyaen., IV, 19. При этом жертвоприношении Аттал прибег к помощи халдейского жреца. Фронтин вначале (I, 11, 15) ошибочно называл Эвмена, а далее (II, 13, I) он верно указал на Аттала. Помпей Трог (Proi, XXVII) упоминает о пергамской битве, о «великой битве» Страбона (XIII, 624), άναχώρησις галатов внутри Малой Азии (Paus., I, 4, 6; 8, 1). Нибур и другие авторы предполагают, что Аттал победил галатов в качестве наемников Антиоха Гиеракса; этому, однако, противоречит Полибий (XVIII, 24, 7): νακήσας γαρ μάχη Γαλατάς, δ βαρυτατον και μαχιμώτατον έΊβνος пу τότε κατά την 'Ασίαν, ταύτην άρχην έποιήσατο και τότε πρώτον εαυτόν Εδειξε βασιλέα.
[14] Paus., I, 4, 5 и особенно: Plin., XXXIV, 8: «Plures artifices fecere Attali et Eumenis adversus Gallos proelia». Плиний называет по именам художников, а Павсаний (I, 25, 2) упоминает о четырех группах, которые Аттал I велел воздвигнуть на южной стороне акрополя в Афинах; эти группы представляли титанов, амазонок, персов и галатов. После 1821 г., когда 'Нибби начал изучать этот вопрос, другие археологи, и в особенности Брюнн, в его интересном трактате под заглавием / doni di Attalo (в Annali dell* Instit., 1870), присоединили к этому новые подробности, а последние пергамские раскопки, наконец, доставили чрезвычайно богатый материал, который обнародовали Humann, Bonn и Conze (см.: Jahrbuch der Konigl. Preuss. Kunstsammlung, 1880–1881). Кёлер первый обратил внимание на историческое значение этих открытий и нашел в них даже новые хронологические данные (см.: Historische Zeitschrift Sybel, XLVII. S. 1 sqq).
[15] Liv., XXXVIII, 17: «Attalus rex eos saepe fudit fugavitque*.
[16] В обнародованной в Jahrbuch der Konigl. Preuss. Kumstsammlung, 1880/1881 (p. 194) надписи говорится о победе, одержанной Атталом над Антиохом…έπι τη έφ' 'Ελλη^…, о победе при Афродисии над толистобоями и Антиохом, о победе έπι του Καϊκου ποταμού προς τους Γαλατάς.
[17] В появившейся уже в С. I. Graec, II, n° 3535 надписи, дополненной еще другой, недавно открытой (Jahrbuch* der Konigl. Preuss Kumstsammlung, p. 197), значится: Βασιλέα Άτταλον I 'Επ;γένης και of π^εμόνες και στρατηγοί |ot συναγωνισάμενοι τάς προς τους Γαλατάς και 'Αντίοχον μάχας χαρισ | τήρων έστησαν Δι ι ΑιΗγνα… γόνου έργα. Между художниками, трудившимися, по словам Плиния, над памятниками в Пергаме, находится Исигон и Антигон, а в одной из новых надписей сказано: Επίγονος έ^ίησεν. О сирийце Эпигене см. ниже. Полибий (V, 41 sqq.) весьма распространяется об этой личности.
[18] Армянский Евсебий (I, р. 251, ed. Schone) в переводе Петерманна говорит: «Antigonus vero Kall'miki frater magnam Phrygiam peragrans ad tribute incolas coegit ducesque exercitus adversum Seleucum misit; verum a suis sa lei lib bus bar bans [в переводе Мая стоит quo tempore cum a barbaris suss satellite bus] traditus est, ex quibus cum pa u с is se eripiens Magnesia m proficiscebatur et sequenti die aciem instruebat atque inter alios milites etiam auxiliarios a Ptolemaeo accipiens vicit et filiam Zielis uxorem duxit».
[19] Polyaen., IV, 17.
[20] Это хронологическое показание надо, конечно, считать гипотетическим. Однако Стратоника прибыла в Сирию в 239/238 г.; затем последовала экспедиция на Восток; распространившись со значительным войском по ту сторону Каспийских ворот, война до возвращения в Сирию продлилась около двух лет; и в самом деле, по словам святого Хрисостома, от Антиохии до Вавилона считается 80 дней пути, а на взятие Антиохии потребовалось также немало времени. Поэтому великая победа Аттала над галатами была одержана, надо полагать, между 239 и 236 гг. В надписи Накразы (см. Chishull, Ant. As., p. 146, а теперь в С. I. Graec, II, n° 3521) вначале сказано: βασιλεύοντος Άτταλου πρώτου έτους, μηνός; далее упоминается άγωνοΟετης τών άχΟέντών βασιλείων. Chishull приписывает победу Атталу И; однако если вследствие пропущенного здесь прозвища мы припишем ее даже Атталу I, то из этого вовсе еще не следует, что Аттал с первого же года принял венец и одержал, следовательно, победу над галатами. Первый год его царствования мог быть третьим, четвертым и т. д. его династии.
[21] Iustin., XXVI 3, 6.
[22] Iustin., XXVII, 3. Здесь в denuo victus скрывается, вероятно, именно тот пробел, какой обнаруживается по сличении рассказа Юстина с Полибием.
[23] ad Ptolemaeum hostem cujus fidem tutiorem quam fratris existimabat (Iustin., XXVII, 3, 9).
[24] Polyb., V, 58, 10; Полибий, конечно, предполагает, что с той поры, как началась репрессивная война за Беренику, город без перерыва находился во власти Лагида.
[25] Судя по договорам, о которых упоминает Полибий (V, 67), этот мир был формально заключен.
[26] Артаксия и Зариадр суть стратеги или наместники Антиоха III в Армении, а начиная с 190 г. независимые там цари (Strab., XI, 528, 532). Антиох в 212 г. признал еще в Арсамосате Ксеркса, который отказался было выплатить дань и недоимку своего отца, но потом поневоле подчинился (Polyb., VIII, 25).
[27] Было бы особенно интересно узнать, кому досталась Фригия; может быть, понтийскому царю? И в самом деле, Птолемей никак не мог допустить, чтобы сирийское царство слишком усилилось в Малой Азии. Часть области, прозванная впоследствии Галатией, была предоставлена галатам, с тем чтобы удалить их от Геллеспонта и сделать менее опасными, приурочив к почве. С заключением этого мира вполне согласуется остроумное предположение Нибура, что дочь Митридата и сирийской принцессы, получившей в приданое Сирию, воспитывалась у друга Антиоха Гиеракса в Сельге именно с целью выйти впоследствии за него замуж и вновь передать ему Фригию в виде приданого.
[28] Polyb., V, 42, 4; здесь /χι^αμία нельзя относить к следующему царю Птолемею Филопатору.
[29] Strab., XVI, 750. Либаний (Antioch., I, р. 309, ed. Reisk.), который устройство этого квартала приписывает Антиоху III, едва ли может устоять против авторитета Страбона; О. Muller (De Antioch. Ant., p. 52) предполагает, что постройка началась в 230 г. и кончилась лишь в 190 г.; но такое предположение оказывается несостоятельным.
[30] Euseb. arm., I, p. 251. – Здесь я должен присоединить одну заметку, а иначе не знаю, где поместить ее. Steph. Byz., ν. Κρησσα говорит: πόλις Παφλαγονίας, пу…Ζηίλας δε εΤλεν δ Νικομήδους υΙός. Во всяком случае видно, что Ζηίλας не оставался праздным и что Антиох мог возложить некоторые надежды на союз с ним. Я в прибавлении попытаюсь доказать, что эта Кресса не что иное, как так называемая обыкновенно Кратея, от которой сохранились также автономные монеты.
[31] Phylarch., ар. Athen, II, р. 58.
[32] Euseb. arm., I, p. 253, ed. Schone: «апашеп 01. CXXXVII, 4 bellum in Lidiorum terra bis adgressus debellatus est et e regione Koloae cum Attalo proelium commirtebat et 01. CXXXVIII, 1 in Thrakiam fugere ab Attalo coactus post proelium in Karia factum moritur*. Колоя не что иное, как озеро близ Сард, о котором говорит Страбон (XIII, 626).
[33] Iustin., XXVII, 4; незачем подробно излагать все нелепости Юстина; он отличается дурным свойством не только самым бестолковым образом делать свои выписки, но, сверх того, еще из этих сумасбродных отрывков делать нелепые выводы.
[34] Polyb., XX, 5, И.
[35] Pomp. Trog., Proi, XXVIII: «Antigonum, qui Thessaliam in Asiam Cariam subegit (var. Thessaliae in Asiam)». Взамен этого стали писать Thessaliam Moesiam, Dardaniam или Daciam. Написав Thessaliam et in Asia Cariam, Бонгар нашел верное или, скорее, самое вероятное выражение.
[36] Плиний (VIII, 42) рассказывает, по Филарху, что галл Кентарет убил в стычке Антиоха, что потом коня его и т. д. У Филарха заимствовал также Элиан (Я. Α., VI, 44), называя галата Κεντοαράκης. Выписывая из Плиния, Солин (р. 46) перепутал личности. Помпей Трог говорит: «а Gallis occisus; Юстин: a latronibus; Euseb. arm.: post proelium in Caria factum moritur>. Здесь упоминается отнюдь не о Кардии; или Сапа не что иное, как ошибка, или она означает окрестность Καρών λιμήν в области Варны, которая, судя по Arrian., Perip., 24, 3, и называется именно Καρία. Антиох бежал, вероятно, через Балканские проходы; его убили не галаты царя Канара, а разбойники на свой страх. Однако Филарховы росказни о боевом коне подлежат сомнению; бегство его через море с лошадью само по себе неправдоподобно, а еще менее того то, что Антиох, улизнув из arctissima custodia лишь с помощью «благодушной девушки», успел добиться своей лошади, которую, без сомнения, убрали в надежное место. Все это, конечно, возможно; да оно и не так важно и может разве послужить лишним доводом для критики против Филарха. – О смерти Антиоха во Фракии свидетельствует, впрочем, также Polyb., V, 74, 4. На одной из серебряных монет, которые Мионне (Suppl., VII, р. 51), следуя Висконта (Icon, gr., II, 503), приписывает Антиоху Гиераксу (увенчанная голова с крыльями Гермеса, на обороте сидящий на омцЬале Аполлон), находится в виде эмблемы une mouche; это можно бы отнести к Эфесу, ибо в таком мелком виде едва ли можно отличить пчелу от мухи; однако разве Антиох был когда–нибудь владетелем Эфеса.
[37] Iustin., XXVII, – 3, 12; автор опрометчиво говорит amisso regno; можно бы еще допустить fratris regno.
[38] Euseb. arm., I, p. 253; p. 10, ed. Schone; Polyb., IV, 48. В списке жрецов С. I. Graec, III, n° 4458 он называется Σέλευκος Σωτήρ. Смерть Селевка II армянский Евсебий полагает в 01. CXXXVIII, 2, т. е. в 226/225 гг.
[39] Polyb., IV, 51: попал ли он непосредственно в плен к египтянам? Не захватил ли его Аттал и не выдал ли потом? Это мне кажется вероятнее, оттого что иначе победоносный Египет завладел бы также и краем. Правда, это дело возможное, если предположить, что Андромах соединился в Карий с македонянами; здесь, впрочем, все темно.
[40] Polyb., IV, 48, 7: πασαν την έπι τάδε του Ταύρου δυναστείαν ύφ' αυτόν πεποιησαΟαι. Греческие города на берегу Эолиды и Ионии также теперь или еще ранее примкнули к Атталу, с тем чтобы воспользоваться его покровительством против Антиоха и галатов. Полибий (V, 77) перечисляет города, которые частью добровольно, частью вынужденно в 222 г. опять перешли к Пергаму; Ахей их потом вновь вернул Селевкидам; Полибий называет Киму, Смирну, Фокею, потом еще Эги, Теми, Колоархэн, Трион и т. д.
[41] Это известие просто подтверждается, но я считаю его несомненным; берег Памфилии до Геллеспонта лишь в 221 г. опять принадлежал Лагидам (Polyb., V, 36, 5). Македонское владычество не появляется здесь до тех пор, пока оно двадцать лет спустя после того опять не напало на Карию. Мы впоследствии ознакомимся с обстоятельствами, вследствие которых Македония отказалась от заморских завоеваний.
[42] Я попытаюсь собрать в этом месте хронологические данные, насколько их можно будет установить здесь. Судя по армянскому Евсебию, бегство побежденного Атталом Антиоха после битвы при Колое было в 01. CXXXVIII, 1, т. е. в промежутке между летом 228 и 227 гг. На следующий затем год, по тому же Евсебию, выпала смерть Селевка Каллиника; iisdem ferme diebus, по Юстину, умер Антиох Гиеракс Верно то (см. ниже), что Антиох III в первую половину 222 г., во вторую 01. CXXXIX, 2 вступил на престол. Хронографы выражают это по-своему таким образом: старший брат его умер в 01. CXXXIX, 1, а он наследовал ему в 01. CXXXIX, 2; точно так же предполагают они, что смерть Селевка последовала в 01. CXXXVIII, 2, а Селевк III вступил на престол в 01. CXXXVIII, 3; поэтому смерть Селевка II Каллиника следует отнести к 226 и 225 гг. По Euseb. и Sulp. Sev., II, 28, этот Селевк, брат Антиоха III, царствовал три года, по Аппиану (Syr., 66), έτη δύο μόνα, а по Иерониму (in Dan., XI), он умер tertio anno imperii. Как видно, воцарение Селевка II могло совершиться только в первую половину 225 года. Если можно верить Юстину, то в это же время умер и Гиеракс Итак, битва с Атталом не происходила в 228 г., а, напротив, весной 227 г., и двукратное нападение на Лидию выпало на 228 г.
[43] Iustin., XXVIII, 1: diffisi Epirotis можно понять только таким образом, как видно будет в следующей заметке.
[44] Эти подробности у Юстина можно было бы счесть фразой, тем более, что Полибий умалчивает об этом первом посольстве из Греции и, как кажется, называет позднейшее посольство первым (И, 12, 7); однако слова Юстина подтверждаются Страбоном (X, 462 — σοφίσασύαι λέγονται 'Ρωμαίους). Не мешает напомнить о том, что Рим на сделанное Селевком предложение о союзе потребовал льгот для жителей Илиона; к этому могли присоединиться также акарнанцы. Об отношении Акарнании к Риму по поводу Энея см. Klausen, Aeneas und die Penaten, I, S. 403. О том, в каком положении находились акарнанцы, можно судить по их просьбе к сенату την αύτονομίαν παρ' αυτών έξανύσασυαι. Впоследствии этоляне стали угрожать также Тиреону и Медеону. Разве эти города также принадлежали к эпирской Акарнании? Или не следует л^. из влагаемых Юстином в уста римскому посольству слов Aetoli praesidia ab urbibus Acarnaniae deducerent заключить, что этолийская часть области тоже восстала?
[45] Юстин (loc. cit.) влагает в уста этолян речь, в которой заключаются состоящие в противоречии с его собственными показаниями хронологические данные; если бы речь была написана со знанием дела или почерпнута из хорошего источника, то эти события должны были бы совершиться прежде 241 г., что отнюдь не может быть.
[46] Iustin., XXVIII, 1, 4: «velut е matrimonio pulso*.
[47] Athen., XIII, p. 589; источник не указан.
[48] Это почерпнуто из сборника фраз египтянина Гелладия, автора позднейшей эпохи, см.: Phot. Bibl., p. 530а, 37.
[49] Iustin., XXVIII, 3. Это очень странное уклонение. Один из этих двух рассказов заимствован, конечно, у Филарха; а именно тот, который сообщает Юстин, как следовало бы предположить, если бы Гелладий не заимствовал своего известия у такого же искусного стилиста, как Филарх, и если бы при сравнении с рассказом Афинея его изложение не отзывалось манерой Филарха. На иные соображения наводит еще Овидий (Ibis., 307): «utque nepos dicti nostra modo carmine regis (Pyrrhi) Cantharidum succos dante parente bibas*. Здесь нет никакой возможности добиться истины.
[50] Iustin.; Polyaen., Vin, 52.
[51] Павсаний говорит (VI, 35, 3) что у Деидамии, дочери Пирра, не было детей, ως τελευταν έμελλεν, επιτρέπει τώ δήμω τά πράγματα. Его генеалогия Ουγατη ρ δε fiy Πύ^ου τοΰ Πτολεμαίου τοΰ Αλεξάνδρου τοΰ Πύ£$ον, совершенно извращена, но ее легко исправить. Пирр родился, вероятно, около 270 г., а его дочери было около шестнадцати лет от роду.
[52] Polyaen., VIII, 52. На это намекает Овидий (Ibis., 305): «Nataque ut Aeacidae iaculis moriare adactis; Non licet hoc Cereri dissimulare nefas*. ч
[53] По словам Ливия (XXIX, 12), стратеги эпиротов ведут переговоры в присутствии членов магистрата. Новую союзную конституцию не хотели, как кажется, сосредоточить в лице одного стратега, как то было в Этолии и Ахайе; эпироты так ратовали о свободе, что положение должностных лиц было крайне затруднительным. Множество монет с надписью ΑΠΕΙΡΩΤΑΝ относится к этой эпохе свободы.
[54] Освобождение Эпира было до 231 г. и после 238 г. Более точные сведения см. ниже.
[55] Paus., IV, 35, 3: τά δε &λλα δ δήμος ΰβριζε και άκροασΟαι τών έν ταΐς άρχαϊς υπερεώρων. О милиции галатских наемников упоминает Полибий (II, 7). – Я говорю союзное государство, оттого что «демократию* эпиротов нельзя себе представить иначе как в этой форме. «Семьдесят городов», которые шестьдесят лет спустя после того были разрушены в Эпире и большей частью находились в области молоссов (Polyb., XXX, 15), намекают, как кажется, на то, что здесь так же как в Ахейском союзе основу составляли отдельные πόλεις, городовые общины; впрочем, при этом обнаруживается, по-видимому, еще другое распределение κατά δ)νη; в войне Персея, по крайней мере, молоссы действуют сами по себе. С этим, может быть, связано было учреждение трех стратегов, трех – вопреки praetor'y и magister'y equitum у Ливия (XXXII, 10). Впоследствии четыре республики Македонии представляли в некотором роде аналогию с этой системой.
[56] Liv., XXXI, 28: * bellum suo nomine cum Demetrio, Philippi patre, Longarus gesserat». Следует, конечно, писать Langarus, как звали князя агрианов во время Александра. Его сына Батона (ex Dardanis, Liv.) Страбон называет дайсидиатом (VII, 314); следовательно, дайсидиаты, которых он причисляет к паннонцам, были тогда соединены с дарданцами.
[57] Polyb., IV, 3.
[58] Plut., Arat., 33; Плутарх, правда, говорит, что этот союз был заключен πολλών όδνων καν δυναστών έπι τους Αχαιούς συνιστάμενων; это выражение, как и многие другие у Плутарха, совершенно противоречит положению дел. Кроме Македонии одни только тираны в Аргосе и Мегалополе могли угрожать союзу; помимо этолян, с которыми он только что соединился, έ^νη могли быть одни только иллирийцы, а они появились массами лишь после этолийской войны в Греции. Компилируя довольно поверхностно, Плутарх почерпнул, вероятно, вышеприведенное выражение из того места в мемуарах Арата, где он говорит о договоре с этолянами, объясняя необходимость такого странного договора, противоречившего принципам Ахейского союза, крайними обстоятельствами.
[59] Polyaen., VI, 36. О его назначении стратегом см.: Meriecker, Achat, p. 150. Следовательно, стратегия Диета была между пятой и шестой стратегией Арата, начиная с весны 236 до весны 235 г.
[60] Plut., Arat., 28. Арат был назначен в оба года, а потому это должно относиться к его шестой стратегии, начавшейся в 235 г., тремя месяцами ранее 01. CXXXI, 2.
[61] Polyb., II, 49; Plut., Arat., 28.
[62] Полибий говорит про Аристомаха, с тем чтобы защитить своего излюбленного Арата и его позднейший поступок с тиранами от жестоких упреков Филарха. Плутарх пользовался при этом Арголикой Динния.
[63] Этот очерк взят из Плутарха; Полибий (IV, 19, 11) называет Арата, πολιτικώτερος fj στρατηγικότερος, что уже явно обнаруживает недостаток его личного мужества.
[64] Полибий (II, 44, 5) говорит об этом переходе Лидиада, но при таких обстоятельствах, что при этом мало обнаруживается самая суть дела; однако он все–таки заявляет: κατά την αύτοΰ προαίρεσιν πάνυ πραγματικώς και φρονίμως προϊδομενος τό μέλλον άπετίδετο την τυρρανίδα καί μετεσχήκει της εθνικής συμπολιτείας. – Справедливо заметив, что Маг Керинейский (см.: Polyb., II, 10, 5) не был стратегом, когда пал, Шёманн с некоторою вероятностью утверждал, что Лидиад был избран в стратеги весной 233 г. В отличном творении Max Klatt'a, Fors change η zur Geschichte des achaichen Bundes, 1877, вопрос исследован еще подробнее: хронология этого периода в истории союза ему одолжена значительными поправками. Плутах (Arat., 35) говорит, что Арат был 17 раз стратегом, и это показание до сих пор постоянно служило основой для хронологических соображений. Однако Клат решительно доказал, что Плутарх просто ошибся в счете и что союзный закон, запрещающий быть стратегом два года подряд, отнюдь не нарушался, как предполагалось, для того чтобы подтвердить показание Плутарха. Он (Plut., Arat., 24) сам говорит: εΐ μη κατ' εναυτον έξην, παρ' ένιαυτόν αίρεΤσ&αι στρατηγον αυτόν, и пр.
[65] Надпись была обнародована и объяснена Фукаром (Revue Archeol., XXXII, 1876, p. 96), потом дополнена, истолкована и отнесена к вышеуказанному времени Диттенбергером (Hermes, XVI, 1881, р. 177), тогда как Фука ρ относит ее к 199 году.
[66] Полибий (II, 57, 1) положительно утверждает, что прежде чем перейти к этолянам (218 г.), Мантинея была членом Ахейского союза. Между городами, которые Клеомен отнял у Этолийского союза, он называет Тетею (II, 46, 5) вместе с Орхоменом и Мантинеей, а потому надо полагать, что Те гея, так же как и другие два города в восточной Аркадии, последовала примеру Мегалополя.
[67] Арат в первый раз был назначен стратегом в 245/244 г., потом в 243/242, 241/240; в 226 г. была его двенадцатая стратегия; в 234 г. была его восьмая стратегия, поэтому оказывается, что его избирали из года в год.
[68] Plut. Arat., 30. Pans… VIII, 25, 9.
[69] У Плутарха (Arat., 34) местность называется Филакой; это имя в такой форме не встречается в греческой географии. Само собою разумеется, что здесь речь идет не о Филаке в области Те геи: остается еще известная со времен Гомера фессалийская Филака близ фтиотидских Фив.
[70] Это оттого, что не он, а Бифис вел войну в Фессалии.
[71] Plut., Arat., 34.
[72] Polyb., Π, 44, 1; XX, 5, 3.
[73] Хронологическое показание этого освобождения весьма, конечно, гадательно; оно, однако, вытекает само собой, по существу дела. Эпир мог избавиться от царской власти лишь до тех пор, пока Деметрий не был в состоянии вмешаться и предъявить права своей жены из дома Эакидов.
[74] Euseb. arm., I, p. 237, ed. Schone. Армянский Евсебий так же как и греческий, смешивает, конечно, Деметрия Красивого с этим царем Македонии: «cui (Antigono) filius Demetrius succedit, qui епаш uni versa га Libeam cepit et Kyrenem obtinuit, et omnia omnino (quae) erant patris in monarchicam potestatem denuo redegit etc.».
[75] Polyb., XX, 5, 3.
[76] Polyb., IV, 25, 2. Это место относится, правда, к позднейшей эпохе, однако оно все–таки указывает на отношение этолян к Фокиде.
[77] Strab., X, 451. Относительно слова Πολιορκήτου, произвольно исправленного в одной из рукописей см.: История диадохов, прим. 93.
[78] Только в таком случае слова Полибия (IV, 25, 8) имеют смысл; надпись С. I. Graec., I, п° 1689 принадлежит к эпохе после этого восстановления Амфиктионова суда, и к ней–то относятся приведенные в тексте слова. Дальнейшее преобразование этого суда до известной Вешером (Etude sur le monument bilingue de Delpnes, 1868) изданной надписи (от 146 г. до P. X.) и до надписей в афинском театре (139–129 гг.) нам мало известно.
[79] Polyb., И, 44, Г, 46, 1.
[80] Polyb., II, 46, 1: διά то και λίαν εΤναι προσφάτους τάς έκ τών Αχαιών ευεργεσίας περι τον Δημητριακον πόλεμον είς αυτούς.
[81] Поэтому остальные хронологические показания расположатся приблизительно в следующем порядке: царство эпиротов кончилось между 238 и 234 гг. или, скорее, в 235 г. Судя по Плутарху, битва при Клеонах и смерть Аристиппа были немного позднее (όλίγφ βστερον), нежели Немейские игры в Клеонах; судя по вышесказанному, эти празднества были между маем 235 г. и маем 234 г. Арат, вероятно, до своего поражения в Фессалии отважился устроить упомянутое празднество в Клеонах. – Битву при речке Харесе (или, скорее, Харадре) можно, пожалуй, отнести к предшествовавшему году.
[82] Polyb., П, 44, 3: χορηγός και μισΰοδοτης.
[83] Plut., Arat., 30.
[84] Вынужденный в 221 г. бежать из Спарты Клеомен царствовал шестнадцать лет (Plut., Cleom., 38). Или не прошло ли столько же лет до его смерти в Александрии (419 г.)? Когда его отец тотчас же после смерти Агиса женил его на вдове последнего, то Клеомен едва достиг совершеннолетия, следовательно, около 241 г. ему было, вероятно, не более 18 лет.
[85] Plut., Arat., 30. Мы. не имеем никаких сведений относительно внутренней политики Л ид и а да, и я решаюсь лишь 1в примечании высказать некоторые предположения. Эти «дела, которые казались ненужными», относились, вероятно, к конституции союза. В ней были существенные недостатки, отмена которых казалась крайне необходимою. В народном собрании голоса подавались по городам; по мере того как дела союза становились значительнее, нельзя было допускать, чтобы какая–нибудь Бура пользовалась голосом наравне с Мегалополем. Демиурги управляли вместе со стратегом, гиппархом, писцом; стратег ничего не мог предпринимать без их согласия; однако для каждого вновь присоединявшегося города не прибавляли нового демиурга; нельзя было не предвидеть вопиющего злоупотребления, какое неизбежно возникало вследствие того, что эти 10 чиновников могли избираться только из старых союзных местностей. Во всяком случае, этот совет был для стратега тормозом, способным ослабить всякое важное предприятие и лишавшим союз гарантии, какой можно было бы ожидать от ответственного стратега. Настаивая на отмене этой коллегии демиургов, Лидиад мог навлечь на себя подозрение в том, что он возвращается к своим прежним наклонностям тирана; Арату, напротив того, было весьма по нутру в среде этих поддакивающих особ, которые вместе с ним принимали на себя ответственность за всякое из его зачастую подозрительных и неудачных предприятий. – Попытаюсь еще сделать другую комбинацию. В отрывке Полибия (XL, 3, 3) сказано, что ΠατρεΤς και τό μετά τούτων συντελικόν потерпели в Фокиде поражение, а Павсаний (VII, 15, 3), который вообще следует здесь Полибию, утверждает, что это были аркадцы. Отсюда можно было бы вывести то заключение, что десять (двенадцать) ахейских городов остались основою союза, и к ним уже приурочились новые местности, так что согласно с этим совершались уже представительство, голосование, управление и пр. Аналогичные, из совершенно других эпох заимствованные конституционные цЪормы ничего не могут доказать. Монетные дворы и разные другие признаки свидетельствуют о том, что такие формы не применялись к союзу. Североамериканская конституция указывает на то, каких именно ошибок надлежало избегать ахейцам. ^
[86] Polyb., II, 3 sqq. —
[87] Хронологические данные вытекают из описания у Полибия. Он не счел необходимым объяснить, почему Деметрий вместо того, чтобы помочь акарнанцам, побудил иллирийцев к набегу. Я думаю, что его удерживал мир, заключенный с этолянами и ахейцами, у которых в это самое время Лидиад был во второй раз стратегом.
[88] Относительно положения Фойники см.: Leake Northern Greece, I, p. 20, 66.
[89] Антигония не была во власти эпиротов, ибо они отправили войска παραφυλάξαντας τήν 'Αντιγόνειον (Polyb., И, 5, 6); напротив, так же как Антипатрида при р. Алее (Polyb., V, 108), она находилась в руках македонян. Я не считаю заодно с Ликом (loc. cit, p. 70) необходимым предполагать, что Скердилад прошел от мооского берега вверх по Аою до Антигонии и что вследствие этого παρα τήν 'Αντιγόνειαν στενά отличаются от проходов между Кл и су рой и Антигонией, лежащих выше последнего города при р. Аое по направлению к Аргирокастро.
[90] Область атинтанов (часть Македонии, по Steph. Byz.), по словам Скилакса, простирается от Орика и Хаонии до Додоны; эпироты, без сомнения, бежали в более восточные ее края. Атинтаны были, как кажется, независимы в своих горах.
[91] По мнению Лика (loc cit., p. 99), Геликранон находится в окрестностях нынешнего Дельфино, по дороге из Фойники в Аргирокастро.
[92] По Диону (Dio Cass., 185, см. Май), остров Исса обратился к Риму с просьбой о защите.
[93] Мы ссылаемся, конечно, на Полибия, а о противоречивых показаниях других авторов умалчиваем. Замечу здесь только: показание Флора (И, 5) о том, что оба посла были убиты, подтверждается римским преданием по поводу их статуй in rostris (Plin., XXXIV, 6).
[94] Так Полибий (II, 11, 1) называет этого консула; судя по консульским фастам имя его L. Postumius A. f. Т. п. Albinus; Евтропий (III, 4) также называет его Луцием.
[95] Полибий (XXI, 32, 6; XXII, 15, 6) упоминает впоследствии о римском начальнике на Керкире (δ &ρχων 6 έν Κερκίρα).
[96] Polyb., II, 2–12; Zonaras, VIII, 19. Из остальных показаний – Орозия, Флора и Евтропия – одно последнее (III, 4) только интересно в том отношении, что у него сказано: multis civitatibus captis etiam reges in deditionem acceperunt; в его источниках упоминалось, вероятно, о разных царях, а именно атинтан, парфян, ардиаев и пр.
[97] На это время указывает Полибий (II, 44, 2), оно отвечает весне 229 г. Помпей Трог (Prol., XXVIII) говорит: «ut rex Macedoniae Demetrius sit a Dardanis fusus, quo mortuo*. а Юстин (XXVIII, 3) про наследника Деметрия замечает: «ut Dardanos Thessalosque morte Demetrii regis exsultantes compescuerit*.
[98] Филипп есть δ κατά φύσιν υίος Деметрия; его мать, по свидетельству армянского Евсебия (I, р. 233, ed. Schone) и Anonym. Graec. см. Scaliger, p. 62, Хрисида, была военнопленная. – Судя по словам Плутарха (Arat., 34), Деметрий умер после избрания нового стратега весной 229 г.
[99] Мы, к сожалению, не знаем, в это ли время уже пытались ввести в Фессалии союзную конституцию, которая действительно вошла в силу 22 года спустя после того. Некоторые из областей, как мы скоро увидим, заняты были гарнизонами, а потому надо полагать, что они присоединились уже к Этолийскому союзу. Судя, впрочем, по некоторым событиям, о которых впоследствии будет упомянуто, я не допускаю этого.
[100] Polyb., IV, 25, 6.
[101] Polyb., XX, 5, 3.
[102] По надписи С. I. Attic., II, п° 379, которую Кёлер разъяснил в трактате (Hermes, VII, р. 3). Это был декрет в честь Эвриклида, сына Микиона Кефисийского, который по С. I. Attic, II, п° 334 был ταμίας στρατιωτικών (τήν τών στρατιωτικών αρχήν διε]ξήγαγεν διά του υίού, как сказано в почетном декрете), а в it 334, v. 36 упоминается именно об этом сыне Μικίων Κιφισιευς. В почетном декрете далее говорится о том, что Эвриклид в качестве агонофета издержал семь талантов και πάλιν τον υίόν δούς [έπι ταύτην] τήν έπιμέλειαν… προσανήλωσεν ουκ ολίγα χρήματα, затем позаботился о возделывании впустую лежавших вследствие войны полей και την έλευΰερίαν άποκατέστησ[εν τη πόλει με]τά του αδελφού Μικίωνος μετά τους άπ[οδοντας τον Πει]ραια… и т. д. Аттические тетрадрахмы с двумя именами Μικίων и Εύρυκλείδης, о которых говорится в превосходном трактате Гротефенда (см. Philologus, 1889, XXV, S. 70 ff), принадлежали, вероятно, упомянутым братьям. Надпись панафинейских побед, которую издали Franz u. Bockh (в Allg. – Lit. Zeitung, 1835, Int., S. 268) и которая согласно отличному объяснению Бергка (Zeitschr. fur Alt., 1855, S. 151) относится к панафинеям в 01. CXLVI, 3 (194 г.), дает те же три имени, но только Эвриклид здесь уже не тот, который в 265 г. был ταμίας στρατιωτικών, а, напротив, его внук или племянник.
[103] Об этом вовсе не упоминается в наших скудных источниках; однако события в начале царствования Деметрия по аналогии допускают такое предположение.
[104] Polyb., IP, 44; cf.: II, 60.
[105] Plut., Arat., 35.
[106] Это та стратегия, которая началась в первые дни мая 229 г., т. е. девятая, а не одиннадцатая, как утверждали некоторые авторы, основываясь на словах Плутарха (Arat., 35): και το δωδεκατον τρέϋη οτρατηγος.
[107] Plut., Arat., 34; Paus., I, 8. 5.
[108] С. I. Attic., II, n° 379. Кёлер в упомянутом трактате Ein Verschollener (Hermes, VII, S. 1 ff.) объяснил эти события, и вместе с тем эпиграмму С. I. Graec, I, р. 916. Не относится ли фиванская надпись в Αθήναιον (III, 1874, p. 482) также к этим событиям?
[109] Изложенное ниже воззрение мне и теперь тоже кажется правильным и отнюдь «не лишенным всякого вероятия». Как бы Микион и Эвриклид ни поддерживали нейтральную политику Афин, однако Арату стоило бы только обещать им свою помощь с условием присоединения города к союзу, и Афины должны были бы или согласиться, или оставить неприятельский гарнизон в своей области. Понятно, что Арат в своих мемуарах представляет дело в ином виде.
[110] Boekh в С. I. Graec, I, п° 108.
[111] Polyb., X, 25, 8 sqq.: Plut., Phiiop., 7: διά το πλείστον τους Ιππείς έν τοις Άχαιοΐς
δύνασίχιι και μάλιστα κυρίους είναι τιμής και κολάσεως; cf. 18: τούς ίππεις, οί'περ ησαν
ενδοξότατοι μεν τών πολιτών κτλ.
[112] Polyb., V, 93, 6. Freeman (Hist, of the federal Government, p. 294), полагает, что это известие относится лишь к «1оса! quarrel berween rich and poor at Megalopolis» и придает словам μάλιστα κύριοι τιμής και κολάσεώς «скорее парламентарное, нежели судебное» значение.
[113] Polyb., XXXVIII, 4, 5 (XXXVIII, 10, 5, ed. Hultsch): και yap συνηΟροίσΟν πλήθος εργαστηριακών και βάναυσων ανθρώπων όσον ουδέποτε- πασαι μεν γάρ έκόρυζον at πόλεις, πανδημει δε και μάλιστα πως ή τών Κορινθίων и т. д.; cf. XXIX, 9, 6 (24, 6).
[114] В изданной Фукагюм (Rev. Arch., 1876, p. 97) надписи стоит:…και έξεστω τω βουλομένφ αύτφ δίκαν θανάτου είσαγειν είς τό κοινόν τών Άχαίων. Затем далее также упоминается о δικαζειν. Жалобы по поводу союзных договоров вносились, как кажется, в общее собрание, которое затем из своей среды, т. е. из находившихся тут же членов, избирало присяжных.
[115] О навархе мы узнаем лишь благодаря только что упомянутой надписи. Орхоменцы и ахейцы должны были подтвердить договор присягой: ομνυόντων… έν μεν Αίγίω of σύνεδροι τών Αχαιών και στρατηγός και ίππαρχος και ναύαρχος, έν δε 'Ορχομένω и т. д.
[116] Polyb., XXXVIII, 5, 1. Этот совет назывался также γερουσία, значит, он состоял из пожилых членов: выражение of σύνεδροι, тождественное с γερουσία, указывает на демиургов. Царь Эвмен предлагал капитал в 1200 талантов, из процентов которого должны были уплачиваться суточные деньги советников: μιοτθοδοτεΤσοαι την βουλήν έπι ταις κοιναις συνόδοις.
[117] Polyb., XXVIII, 6, 9. Достоверно то, что эпоха избрания стратегов совпадает с появлением Плеяд, оттого что Полибий (IV, 27, 2, V, 1, 1) положительно говорит об этом, прибавляя τότε, так как в его время и, вероятно, также прежде 01. CXLIII, 3, избрания переведены были на осень.
[118] Polyb., XXV, 1,1; XL, 3, 3.
[119] Polyb., XXV, 1, 1. Относительно монет см.: Leicester Warren (Numism. Chron., 1864, p. 77), Finlay (Ibid., 1866, p. 32), Lambros (v. Sallets Num. Zeitschr., II, p. 160) и особенно трактат Вейла (Ibid., IX, p. 223), где находятся весьма интересные сведения также относительно разверстки областей.
[120] Plut., Phiiop., 13. Сюда, конечно, не относятся следующие слова Полибия (XL, 3, 3): Πατρεις και то μετά τούτων σ%τελικόν.
[121] Для того чтобы понять важность этих и других принадлежавших впоследствии римлянам мест, необходимо сравнить договор, заключенный между Ганнибалом и Македонией: римляне не должны быть владетелями Керкиры, Аполлонии, Диррахия, Фара, Дималла, области парфян и атинтан (Polyb., VII, 9, 13).
[122] Polyb., IV, 87; II, 35, 47, 66, 70. По сювам Плутарха (Aemii, 8), знаменитейшие мужи в Македонии поручили ему управление; он имел на это право вследствие родственных связей.
[123] Anonym, ар. Seal. Eus. Graec, p. 62 (Euseb. arm., I, p. 238): δ δε παίδων γενομένων έκ της Χρυσηίδος ουκ άνεύρέψατο (vix educabat, Arm. την αρχήν τω Φιλίππφ παρασώζον (sine perfidia conservaret), ώ δη και παρέδωκε αποθνήσκων; cf. Etym. Μ. ν. Δώσων.
[124] Polyb., IV, 87.
[125] Iustin., XXVIII, 3.
[126] Frontin., II. 6, 5.
[127] Polyb., XVIII, 21, 3; cf. IX, 41; Uv., XXXVIII, 13.'
[128] Polyb., II, 46, 1.
[129] Polyb., П, 51, 2.
[130] Polyb., XX, 5.
[131] Polyb., XV, 23, 9; XVII, 3, 11.
[132] Polyb., XVIII, 34, 5.
[133] С. I. Graec, II, p. 281.
[134] С. I. Graec, II, p. 632.

Глава Вторая (227-221 гг)

Клеомен - царь в Спарте - Его первая война с ахейцами. - Битва при Ликее. - Битва при Левктре. - План Клеомена - Реформа Kлeoмеиа. - Внутренний разлад в ахейском союзе. - Арат ведет переговоры с Антигоном. - Битва при Гекатомбее. - Ахейцы за Клеомена. - Интриги Арата. - Возобновление войны - Отпадение ахейских городов - Диктаторская власть Арата. - Первая кампания Антигона - Союз Клеомена с Египтом - Селевк против Малой Азии - Вторая кампания Антигона. - Падение Мегалополя. - Мятеж в Лидии и Персии. - Келесирийская война. - Антигон уступает Карию. - Третья кампания Антигона. - Битва при Селассии. Реставрация в Спарте. - Объединение Греции. - Клеомен в Египте. - Заключение

Прекрасные два года миновали для Спарты, когда лаконская молодежь с царем Агисом во главе с отрадным упованием решилась возобновить древнее величие отчизны, В эту воодушевленную эпоху Клеомен провел свои первые юношеские годы, и вся жизнь его служила свидетельством, что впечатления, под влиянием которых он вырос, глубоко укоренились в его душе. Его отец Леонид подавил восстание, подверг Агиса ужасной участи; потом он принудил молодую вдову убитого, Агиатиду, вопреки се мольбам, выйти замуж за его сына; с нею в дом юноши попал также младенец, которого она родила Агису и которому, вероятно, присвоено было царское имя Проклидов. Воспоминание об усопшем, о его планах и надеждах, - вот что послужило первою сердечною связью, сблизившею между собою насильно сочетавшихся; со своею женою, со своею благородною матерью Кратесиклеей скорбел Клеомен о новом более глубоком упадке Спарты, виновником которого был его отец. Под владычеством Леонида и друзей его прежние злоупотребления расплодились на полном просторе; распутство, необузданность, алчность богачей, господство женщин властвовали пуще, чем когда-либо, о равенстве граждан, об исконных совместных упражнениях и трапезах, о доблестной эпохе спартанцев никто не смел поминать ни одним словом. Однако, память о них была жива в душе Клеомена; хотя после тщетной попытки Агиса масса населения была подавлена еще сильнее прежнего и лишилась всякой надежды; однако, воодушевление тех годов не совсем еще потухло в сердцах молодежи. В Спарте жил тогда Сфер, родом с берегов Борисфена, один из первых учеников Зенона; заглавия его сочинений: "Ликург и Сократ", "О царской власти", "О конституции в Спарте", [1] свидетельствуют о направлении его учения; спартанские эфебы собрались вокруг этого мужественного стоика; он в особенности привлек к себе великодушного царского сына, еще более воспламенил в нем честолюбивые порывы к доблестным подвигам.
Итак, самые заветные чувства Клеомена состояли в резкой противоположности с действиями и воззрениями отца, почитать которого его обязывал святейший долг; понятно поэтому, как могла развиться в нем та черта горечи и замкнутости, которую впоследствии не в состоянии было изгладить даже улыбнувшееся ему счастье. Характер Клеомена сложился из энергичного напряжения нравственных сил; едва ли когда-нибудь столь пылкие страсти обуздывались такою могучею силою воли, и столь смелые порывы руководились таким хладнокровным благоразумием. Отвага его порывов оправдывалась его нравственною мощью.
Леонид умер. Вступив на престол, Клеомен пылал желанием приняться за давно обдуманное великое дело! Он, однако, преодолел себя и отложил свой проект еще на несколько лет; осторожно, исподволь, с величайшей осмотрительностью готовился он к его исполнению. Клеомен сознавал, что Спарту нельзя уже спасти тем путем, каким пытался Агис; этот тщетно рассчитывал на настойчивое соучастие народа, который он спасал и выводил из нужды; толпа равнодушно отнеслась к его падению. Для достижения цели необходимо было сломить власть эфоров, всегда служившую опорой олигархии. Если б ему удалось преобразовать Спарту, то она была бы призвана как в прежнее время стать во главе Греции для того, чтобы отстоять ее против какой бы то ни было чужеземной власти. Внутренняя реставрация Спарты, объединение Греции под спартанскою гегемонией, - вот к каким великим целям стремился Клеомен. Для достижения их ему в самой Спарте необходимо было добиться личного положения, какого царская власть уже не давала ему более. Хотя бы он даже мог рассчитывать на преданность бедного и лишенного всяких прав люда, однако эта толпа не в состоянии была бы снабдить его тем, в чем он нуждался; против фактической власти олигархии ему надлежало образовать могущество, которое было бы связано с его личностью, с его волей; основою его реформы должна была служить военная сила, которая, как известно, испокон века составляла коренное устройство дорического государства. Существовавшие олигархические власти сами должны были снабдить его правом образовать эту военную силу; до той поры, пока он не заручился им, ему следовало обморочить олигархию касательно своих замыслов. Вследствие этого Клеомен стал осторожно, шаг за шагом впутывать государство в дела, благодаря которым оно вынуждено было вести продолжительные войны.
Самым первым противником мог быть только Ахейский союз. Недаром Лидиад мегалопольский в качестве стратега настаивал на нападении на Спарту; он чаял уже ту будущность, какая там развивалась. Однако, ему не удалось преодолеть Арата, который предпочел предоставить только что присоединенной Мантинее без помехи перейти к этолянам. Тегее и Орхомену - присоединиться к их союзу. Удивительно, что события в южной Фессалии не образумили Арата; ему как бы не хотелось сознаться в перемене, совершившейся в настроении Этолийского союза и в расположении тамошних партий; он как бы надеялся, что сделанными значительными уступками в Арка дин ему удалось вновь и вполне привлечь к себе этолян. Слабость и робость, какая именно теперь еще сильнее прежнего обнаружилась в политике Арата, пуще всего должна была обессилить партию, принявшую его сторону в Этолийском союзе. Отчего Арат не принял в союз Афин? Отчего он не кинулся на Фивы, пока этоляне укреплялись в Фессалии? Отчего не понудил присоединиться Тетею и Орхомен? Вследствие того, что он допустил Мантинею перейти к этолянам, пошатнувшееся к нему уважение неминуемо должно было ослабеть еще более. Таким-то образом и возник план, о котором, умолчав о промежуточных фактах, с такою резкостью отозвался Полибий. Он говорит: "Этоляне видели, что Антигон скоро оградил Македонию от всякой опасности; [2] они сомневались в том, что Македония не забыла еще захвата Акрокоринфа ахейцами; соединившись с Антигеном и Клеоменом, они надеялись без труда разбить ахейцев, а затем приступить к разделу Ахейской области". Нельзя сомневаться в том, что Антигон отверг этот проект как неудобоисполнимый, по крайней мере до поры до времени, не столько, впрочем, вследствие карийской экспедиции, а скорее затем, чтобы не связать себе рук и не помешать возникшей уже в Пелопоннесе безурядице, сулившей ему более важные выгоды. Как раз в это время, по словам Полибия, спартанцы внезапно и насильственным образом захватили аркадские города, а готовые по всякому малейшему поводу на месть этоляне не думали протестовать а настоящем случае; мало того, они формально признали это завоевание, довольствуясь тем, что спартанцы еще более окрепли для борьбы с ахейцами. Надо полагать, что такой захват совершился не без предварительного соглашения с самими городами; этоляне никак не ожидали этого, хотя впоследствии и одобрили завладение; в противном случае Полибий не преминул бы упомянуть о том. Вследствие этого спартанская область далеко проникла в ахейскую территорию; союзу пришлось убедиться в том, что ему грозит величайшая опасность. Это было признано в одном из совещаний глав союза, и они решили не начинать воины, по лишь воспротивиться дальнейшим захватам спартанцев. [3]

На границе Лаконии и Мегалопольской области, у подножия горы, господствующей над дорогой, лежит городок Бельмина, из-за обладания которым давно уже вели между собою спор спартанцы и мегалопольцы. [4] Вероятно, не трудно было убедить эфоров, что за упомянутым совещанием в Эгионе последует нападение на три аркадские города и что необходимо, прежде чем откроются военные действия, заручиться пунктом, господствующим над дорогою в Лаконию. А потому эфоры поручили царю Клеомену завладеть этим местом, так как оно в прежние времена всегда и несомненно принадлежало Спарте. Клеомен взял город и укрепил возле него Афеней. Это совершилось в начале 227 года, прежде чем истекла одиннадцатая стратегия Арата. [5] Он промолчал про сказанное укрепление и вступил в тайные сношения с Тегеей и Орхоменом; потом ночной порою подошел к обоим городам, с не лью принять и тот и другой из рук изменников. Они, однако, упали духом, и стратег отступил ни с чем. Он надеялся, что все это осталось незамеченным; однако, Клеомен потребовал объяснения касательно ночной экспедиции ахейцев. Арат ответил, будто он шел к Бельмине, чтобы помешать укрепление; Клеомен изобличил двусмысленность этого показания, спросив в свою очередь: "К чему в таком случае запаслись штурмовыми лестницами и факелами?" Арат, казалось, хотел избежать войны; эфоры, довольные тем, что завладели пограничным местечком, предписали расположившемуся с тремястами ратников и несколькими всадниками в Аркадии царю возвратиться. Едва он отступил, как Арат захватил Кафии на западном конце охроменского болота. Тогда эфоры вновь отправили Клеомена; он взял Мефидрий, на юг от Кафия, и вторгся в Аргосскую область; поддержать затем далее этот мнимый мир не было никакой возможности. [6]

При новом выборе стратега во главе союза стал бывший тиран Аргоса, Аристомах. Когда дошла весть о нападении Клеомена, то, вероятно, после обычных предварительных совещаний собран был союз ахейской общины и решено было объявить войну Спарте. [7] Арат находился в Афинах, Аристомах пригласил его вернуться, с тем чтобы вместе с ним не медля вторгнуться в Лаконию. Арат всячески старался отклониться от этого; когда же ему не удалось, то он вернулся, с тем чтобы участвовать в кампании. Ахейцы, в числе 20 000 человек пехоты и 1000 всадников двинулись против Паллантия, лежавшего близ лаконской границы, но еще ближе к тегейской. Клеомен поспешил туда с войском, состоявшим всего из 5000 человек, ему и его воинам страстно хотелось помериться с более многочисленным неприятелем. Ввиду такого врага Арат не решился на битву; он велел отступить. Ахейцы громко заявили свое негодование: Клеомен без битвы одержал блестящую победу. [8]

О том, что происходило до следующего выбора стратега, не имеется никаких известий; настроение в союзе, было, надо полагать, довольно тревожное; в нем заключались превосходные начала, но подобное управление вело к порче конфедерации; а благодаря ее конституции общественное мнение не имело возможности восстать против Арата, несмотря на то, что оно решительно обнаруживалась, особенно в больших городах. Лидиад обличал его, но тщетно; а при новом выборе стратега, весною 226 года, козни Арата одержали верх над благородным мегалопольцем, и Арат был избран. [9]

Вскоре затем он с ахейским войском находился на возвратном пути из экспедиции в Элиду. Этоляне не оказали никакой помощи своим старым союзникам. Предпринял ли Арат лишь хищный набег на Элиду или не хотел ли он также элидян принудить присоединиться к союзу? Клеомен поспешил к ним на помощь; он настиг возвращавшихся уже ахейцев у подножия Ликея, в области Мегалополя, и почти без труда разогнал их войско; тут было много убитых и пленных; прошел слух, будто Арат тоже пал. [10] Однако, он спасся бегством и пробродил всю ночь; потом беглецы собрались около него, и он поспешил с ними взять врасплох Мантинею, что ему и удалось. Это привело в изумление всю Грецию. Город, правда, не был разграблен: его вновь присоединили к союзу; однако, присоединению его предшествовало внутреннее преобразование важного свойства: городские метеки были признаны гражданами. Таким путем удалось образовать здесь союзную партию. Для полной безопасности поместили в занятый вновь город гарнизон из ахейцев и наемников. [11]

Отозвав в прошлом году Клеомена домой, спартанская олигархия тем самым обнаружила, что она его остерегалась. Могла ли она сына Леонида считать когда-нибудь преданным себе и своим интересам? Весь его внешний образ жизни, так резко противоположный их пышности, его отношение к Сферу, к молодежи, предавшейся вместе с ним древне-спартанским обычаям, все это едва ли можно было счесть пустою лишь восторженностью. Вокруг него образовалась уже боевая сила из своих и наемных воинов; угнетенный люд возлагал на него свои надежды; а время Агиса было еще в свежей памяти, и обнищавшие, лишенные прав, задолжавшие периэки и илоты помышляли все еще о возможности внезапной перемены всех условии. Чем блистательнее были военные подвиги Клеомена, ставшего уже любимцем народа, тем грознее казалось это движение в массе, над которою он так энергично и спокойно господствовал. Олигархия не могла довериться молодому царю. Отчего же она не пыталась избавиться от него? Без него нельзя было обойтись: кому было вести войну с ахейцами? Хотя против них набрали много наемников, однако, следовало крайне опасаться оставшейся в Спарте черни; без Клеомена город стал бы добычею союзной демократии. Политика олигархии должна была состоять в том, чтобы пользоваться им, но постоянно сдерживать его. Падение Мантинеи послужило для этого самым удобным поводом: этой утрате придали гораздо большее значение, чем она заслуживала; эфоры, как кажется, заключили перемирие с ахейцами, [12] отозвали Клеомена в Спарту. В это время только что умер сын Агиса, юный Эвридамид; говорили, будто эфоры отравили его; нелепая молва приписывала это убийство Клеомену. [13] Он пригласил проживавшего изгнанником в Мессении брата Агиса, Архидама, вернуться и принять пободавшее ему царское достоинство. Филарх, восторженный поклонник царя, утверждает, что, опираясь на законно уряженную царскую власть, Клеомен надеялся таким путем энергичнее противодействовать господству эфоров. Полибий говорит, что Архидам лишь вследствие формального договора принял вызов царя; [14] если это правда, то отсюда надо заключить, что положение Клеомена было все еще довольно двусмысленное. Возвращение Архидама показалось олигархии, убившей его брата и понудившей его самого спасаться бегством, в высшей степени опасным; [15] недаром страшилась она его мести. Едва он вернулся в город, как был уже убит. По свидетельству Филарха Клеомен не был причастен к убийству, а по словам Полибия он был виновником этого злодеяния, по мнению других лиц - он по совету своих друзей предал Архидама его врагам. [16] Теперь нет никакой возможности добиться истины; но сделанное Архидаму предложение вернуться бросает двусмысленный свет на Клеомена, и в среде его противников, особенно в Ахейском союзе, все охотно воспользовались этой уликой на царя. Однако, если бы он и хотел избавиться от Архидама, то ему незачем было прибегать к такой паскудной хитрости, задумай он даже совершить убийство через посредство олигархов, то ему стоило бы только убедить их послать своих убийц в Мессению. Ясно, впрочем, что убийство Архидама само по себе ни в каком случае не было желательно для Клеомена; он для него не мог быть опасен, пока приходилось еще вести борьбу с олигархами; Клеомен, напротив того, был уверен в его энергичном содействии. Он, вероятно, считал уже себя достаточно влиятельным, для того чтобы отстоять законное право Архидама; призыв его был первою явною попыткой, на какую царь отважился наперекор олигархии. Однако, власть все еще находилась в ее руках; если олигархи решились воспользоваться ею против Архидама, то для спасения его у Клеомена было одно только средство, - возбудить революцию. Но мог ли он надеяться на успех восстания, следовало ли ему обратиться с воззванием к массе населения, состоявшей в известной зависимости от богачей, от хозяев и кредиторов? Следовало ли ввиду эфоров, которым стоило только подать знак, чтобы и его также лишили жизни, возбудить движение, которое имело бы последствием нескончаемые смуты и послужило бы препятствием именно тому, что он признал своей целью? В угоду своей пели он, пожалуй, и сам хладнокровно пронзил бы Архидама, если бы счел то необходимым; он не захотел бы отказаться от своих замыслов, если бы даже мог спасти Архидама или отомстить за него. Время Клеомена еще не пришло; олигархи настаивали на убийстве; он принес даже эту крайне тяжелую жертву и подвергся также подозрению, что изменил заключенному им договору; он поневоле казался соучастником злокозненных олигархов. Они же, в свою очередь, думали, что заручились им окончательно, предоставив царство ему одному, так как царский род Проклидов совсем прекратился. Он мог воспользоваться своим положением, для того чтобы ускорить решительный шаг. Убийством Архидама и сделанными Клеомену уступками олигархи явно обнаружили свою внутреннюю немощь; а благодаря подкупам ему удалось еще более разрознить их. Мать Клеомена, Кратесиклея, как наперсница его замыслов, воспользовалась своим личным влиянием и своими богатствами, для того чтобы ободрить опасливых людей и склонить на свою сторону шатких. По желанию сына она вышла замуж за весьма влиятельного по своему званию и богатству спартанца, за Мегистона, и вполне увлекла его интересами своего сына. Наконец, благодаря щедрой раздаче денег эфорам удалось побудить их, чтобы они предписали Клеомену продолжать воину. Все это происходило приблизительно летом 226 года.
Царь двинулся на мегалопольскую область; он взял Левктру, [17] прежнее спартанское местечко, в двух часах расстояния к югу от Мегалополя. Между тем, подоспел стратег Арат, с тем, чтобы защитить город. Клеомен пошел к нему навстречу на несколько стадий к югу от города; он, казалось, добивался решительного сражения. Арату хотелось избежать этого, он теперь не мог уже противопоставить неприятелю втрое или вчетверо превышающее войско и боялся неодолимого пыла отважного спартанца; мегалопольцы тщетно требовали битвы. Ахейцы горели желанием восстановить честь своего оружия; атака их легких полков вполне удалась; они опрокинули стоявшие против них неприятельские отряды и преследовали их до самого лагеря; всеобщий натиск ахейцев мог увенчаться полным успехом. Фаланга двинулась уже вперед; она однако не дошла еще до неприятельской линии, как Арат велел остановиться перед врагом; он занял теперь крепкую позицию. Лидиад был вне себя; его просьбы, его гнев, - все было тщетно. Наконец, он решился на свой страх добиться наполовину уже одержанной победы. Быстро собрал он вокруг себя конницу; сказав короткую восторженную речь, он во главе ее кинулся на правое крыло неприятеля, оттесняя его все далее и далее, но слишком увлекся в пылу преследования. Пользуясь окруженными стенами виноградником и находившимся при нем рвом, неприятель стал все сильнее и сильнее поражать задержанную этим препятствием и рассеянную конницу; Клеомен выслал своих тарентинцев и критян; [18] закипел упорный бой, а Арат все так же спокойно стоял в своей безопасной позиции. Наконец, пал смертельно раненый Лидиад, всадники его отступили; неприятель с громким криком ринулся за ними; бежавшие привели в замешательство даже пехоту; все пришло в смятение, поражение было полное. Печальное поле битвы до самых городских ворот покрыто было множеством павших воинов. Мегалополь лишился лучшего своего поборника; однако Клеомен почтил и его и себя: он велел принести труп Лидиада, покрыть его багряницей и венком и отправил в торжественной погребальной процессии к воротам его родного города. [19]

Это поражение, эта смерть открыли, наконец, союзу глаза. Над Аратом разразилось всеобщее негодование: он будто бы намеренно предал Лидиада; его зависть была виною тому, что потерпели позорное поражение, тогда как все были уже уверены в победе. Никто не слушался более приказаний стратега, его понудили вернуться восвояси; союзным собранием в Эгионе решено было лишить его денежных средств для продолжения войны. После таких событий ему ничего более не оставалось, как отдать союзную печать и сложить с себя стратегию. Он, конечно, и хотел поступить гак; передумал, однако, и счел за лучшее остаться стратегом; [20] такое решение было бы немыслимо, если б в союзе не существовала большая, преобладающая партия, благодаря которой он мог противиться общественному мнению, и которая даже поощряла его к этому. Какой внутренний разрыв произошел вследствие того в союзе! В крайне трудное время, когда следовало соединиться как можно дружнее, он сокрушился как бы сам собою; тут-то с крайней горечью пришлось сознаться в жалкой несостоятельности его конституции; союз не гарантировал уже ни зашиты, ни равноправности, он лишился всякого уважения. Ему суждено было пасть еще ниже, подвергнуться еще более скорбной участи; наконец, он чуть ли не был предан Аратом. [21]

Иное дело было в Спарте. И там, конечно, господствовала такая же резкая противоположность партий или интересов - между массою обедневшего, лишенного прав и имущества люда, с одной стороны, и олигархией - с другой. В руках последней находились герусия, эфорат, верховная власть, которой подчинялся сам царь. Однако, Клеомен решился освободиться от олигархических уз; он был уверен в войске и отважился энергично и окончательно осуществить начатое предприятие. Он принялся за дело после победы под Мегалополем. Царь переговорил с Мегистоном о том, что следует отменить эфорат, приступить к разделению имущества, преобразовать Спарту, с тем чтобы она вновь завладела гегемонией в Греции. Двое или трое из его друзей были посвящены в тайну. [22] Летописи, правда, умалчивают о том, что побудило его избрать именно этот момент. В настоящем случае едва ли влияли на него известные политические связи, которыми Клеомен и не думал воспользоваться и которые сами оказались следствием дальнейших осложнении. Быть может, его побуждали внутренние отношения. Разве олигархия не питала никаких подозрений, не прибегала ни к каким предосторожностям ввиду явно изменившегося общественного настроения? Разве каждая новая победа Клеомена не возбуждала против него более сильного подозрения? Разве могли его надолго успокоить подкупы, которыми привлекалось на его сторону то или другое лицо? В настоящем случае предание совсем покидает нас; все, что сообщается им, несущественно, отчасти даже неверно, Следуя древнему обычаю, одни из эфоров спал будто бы в святилище Пасифаи; ему приснилось, будто из пяти седалищ эфоров четыре опрокинулись, и послышался голос, что для Спарты так будет лучше; он донес об этом царю. Опасаясь, что план его был открыт, что его самого подвергают испытанию, Клеомен стал допрашивать эфора и убедился в его искренности. Затем он опять отправился на войну и взял с собою по преимуществу тех людей, которых подозревал в противодействии своему плану. Он отнял у ахейцев Герею на элейской границе, потом Асею на аргивской границе, затем снабдил запасами подвергавшийся нападениям Орхомен и осадил Мантинею; словом, своими непрерывными переходами до крайности утомил спартанцев, так что они, наконец, стали умолять об отдыхе; он позволил им остаться в Аркадии, а сам с наемными отрядами вернулся в Спарту, с тем чтобы приезд пить окончательно к своему предприятию. [23] Это изложение поражает своей странностью: и как бы ни восторгался Клеоменом автор, у которого оно несомненно заимствовано, но и в настоящем даже случае обнаруживается в нем отсутствии способности обратить внимание на существующую связь событии, или скорее его манера действовать на воображение поверхностными и наглядными мотивами. Суть дела заключается, вероятно, в том, что было сказано об Орхомене. Арат и его приверженцы во что бы то ни стало должны были смыть мегалопольский позор. Стратегу удалось напасть на спартанский отряд близ Орхомена; тут, как сообщает Арат в своих мемуарах, пало со стороны неприятеля триста человек, Мегистон был взят в плен. [24] Вышеупомянутое снабжение Орхомена съестными припасами указывает на угрожавшую ему опасность; в стычке, о которой говорит Плутарх, был вероятно уничтожен защищавший эту местность спартанский отряд, или по крайней мере оттеснен в город, а находившая во власти ахейцев Мантинея прегpaдила непосредственное с ним сношение. Захватив союзные города, Клеомен имел, может быть, в виду отвлечь Арата от Орхомена. Пользуясь, однако, отсутствием царя и пленением Мегистона, спартанские олигархи поспешили привести в исполнение свои опасные замыслы и для этого побудили эфоров воспользоваться своею власть, Только таким образом объясняется насильственный поступок. к которому прибег Клеомен.
Он с наемниками отделился от остального войска и двинулся к Спарте. Подойдя к городу, царь послал вперед Эвриклида к собравшимся в сисситии эфорам, с тем чтобы сообщить им известия о войске. Фериклий, Фебид и двое мофаков (сыновья илотов), воспитанные вместе с царем, последовали за ним с небольшим отрядом. Потом они ворвались в сисситий, кинулись на эфоров, повергли их наземь; один только, лежавший словно убитый, вскочил и бежал в храм от страха; около десяти человек из поспешивших на помощь к эфорам лишились жизни, а остальным, спасшимся бегством, не препятствовали покинуть город. Так прошла ночь; с наступившим днем Клеомен наложил опалу на восемьдесят членов олигархии и низверг седалища эфоров за исключением одного, которое царь намерен был занять сам. Затем он созвал народное собрание, с целью оправдать свой поступок, доказать насильственное присвоение власти эфорами, возвестить о новом разделе имуществ. об уничтожении долгов; о новой гражданской организации. [25]

Так совершилось роковое событие. Полибий. который в качестве ахейца не был расположен к Клеомену, но не мог не признать его высоких царских достоинств, назвал его тираном. [26] И в самом деле, Клеомен начал и выполнил этот переворот вполне насильственным путем; он не мог иначе. Агис хотел было при посредстве эфората произвести реформу в Спарте, что и погубило его. Клеомен, благодаря своему войску, низверг эфоров, рассеял олигархию, восстановил неограниченную царскую власть, которую считал исконною и подлинно спартанскою и которая осуществляла, конечно, в чистейшей и благороднейшей форме, принципы царского достоинства в том виде, в котором они развились в последнюю эпоху. В высшей степени знаменательно то, что стоик Сфер, как сообщают летописцы, содействовал его предприятиям. Одностороннее преобладание идеи о государстве, поглощавшей все остальные условия жизни, было без сомнения всегда отличительным свойством спартанского царства; монархические преобразования со времен Филиппа и Александра пытались, хотя в искаженном виде, осуществить ту же идею, которая все сильнее и сильнее возвещалась теоретиками. В Спарте она осуществилась теперь пол именем восстановления доброго старого права, носимая необыкновенную личностью, в ее полнейшей, можно сказать кристальной чистоте. Государство было возобновлено рациональным образом; всякие приставшие к нему в течение времени индивидуальные преимущества, расшатанные уже преобразовательною попыткою Агиса, были отменены; создана была форма, служившая выражением исключительно идее о государстве, - но с тою лишь разницею, что содержание этой формы, образование, интересы, права граждан, все это было совершенно новое.
И действительно, такое мнение следует вывести из скудных известий касательно государственного устройства Клеомена. Два момента в особенности представляются характеристичными и поддерживают это мнение. Клеомен сохранил одно из эфоровских седалищ, с тем, чтобы самому занять его; таким образом, он присвоил царскому сану все полновластие, каким пользовалось сказанное ведомство: право наказывать, кого вздумается, как выразился один из древних писателей, неограниченную власть над всеми должностными лицами, право решать войну и мир, исполнительную власть в самом обширном размере. [27] Затем, как сообщают летописи, он уничтожил авторитет герусии и созвал вместо нее патрономов; [28] это известие подверглось сомнению. Имея в виду восстановить древнее устройство, Клеомен едва ли мог отменить это коренное спартанское учреждение. Впоследствии, впрочем, в Спарте были патрономы и, судя по одному из показаний, они были поставлены Клеоменом. Об их прерогативах ничего не известно; однако, так как патронаты заменяли собою отмененную герусию, то и надо полагать, что они обладали гораздо меньшею властью; Клеомен, как кажется, хотел устранить всякую ступень, отделявшую царский сан от народа, и надо полагать, что это также было заимствовано от древнеспартанского устройства в том духе, как оно постигалось в ту эпоху. И действительно, Спарта искони была военным государством; таким же, какими в последнее время были некоторые из вновь основанных значительных держав. Совет старейшин, как бы военный совет при царе, был признан целесообразным, но ему не придавалось никакого полномочия; самодержавие должно было выразиться в соединении царской власти с общиною обязанных исполнять военную службу граждан. В этом отношении также обнаружилась древнеэллинская форма, повторившаяся в сущности как в Македонии, так и в основанных ею владениях.
Дальнейшие сохранившиеся известия крайне неудовлетворительны. Мы знаем, что приступлено было в той или иной форме к уничтожению долгов. Все имущество было вновь разделено; для ссыльных были также назначены доли; когда новый порядок утвердится, то им разрешен будет возврат; однако вовсе не упоминается, озаботились ли о периэках и в каких именно размерах. Затем Клеомен дополнил гражданское сословие периэками, так что войско спартиатов состояло уже из 4000 гоплитов, [29] и он вооружил их по македонскому образцу длинными сариссами вместо бывших доселе копий. Таким образом, последний остаток древней спартанской моры заменен был "сильным строем фаланги". Не подлежит, кажется, сомнению, что вместе с новым гражданским устройством совершилось новое, а именно топографическое разделение народа. Лакония впоследствии была разделена на пять округов; вместо древнеспартанских трех племен основою всех политических отношений стал территориальный раздел страны. [30] Царская власть, как видно, всюду окружает себя формами демократического свойства, но это - демократия не старого времени, а совершенно другая, основанная на рациональных началах.
При содействии Сфера стали в особенности печься о воспитании юношества на старый лад; потом восстановили совместные упражнения и трапезы. Наконец, для того, чтобы слово единодержавие не слишком поражало умы, Клеомен, как сообщают летописи, вызвал своего брата Эвклида в качестве второго царя. Эту непоследовательность допустили или ради вкоренившейся уже привычки, или вследствие мнимого приспособления к древнеспартанскому строю, или оттого, что это служило признаком особенного и как бы отвлеченного понятия о царской власти. Отличительной чертою следует признать также то, что Клеомен избегал блестящего представительства и напыщенной торжественности царского величия, как вошло в обыкновение в эллинистических державах; напротив, при нем вовсе не было ни кабинета, ни двора, и он являлся в солдатской простоте, как бы лишь исправляющим царскую должность. [31] Он всех принимал в своей обыкновенной одежде, не стесняясь в обращении и свободно беседуя; когда его навещали чужеземцы или послы, то к обычному спартанскому столу прибавлялось блюдо немного получше: к иноземцам, говорил он, не следует относиться чересчур лаконически. [32] Даже Полибий заявляет, что он был одним т самых любезных и привлекательных частных людей; [33] суровая прелесть его беседы, свободная и смелая искренность его личности были неодолимы, Клеомен, как видно, более всякого иного царя достоин был стоят, во главе свободного, просвещенного мира греческих граждан; и он имел ввиду упрочить национальное единство, к чему стремились все патриоты.
Противником его был Арат. Он недаром опасался Клеомена и возраставшего к нему уважения всей Греции. Beзде, где бы Арат ни сталкивался с ним, он терпел самые позорные поражения; в борьбе со Спартою обнаружились неисцелимые слабые стороны Ахейского союза. Сам Арат лишился лучшей доли своей популярности; он уже чаял, что даже поддержка зажиточных граждан, признавших в нем поборника своих интересов, в конце концов не спасет его от возраставшего негодования толпы. Что было толку в нападении на Орхомен летом 226 года? Когда Клеомен с энергичной быстротою преобразовал внутренние условия в Спарте, то Арат думал уже, что потрясенное внутри царство не в состоянии будет вести борьбу с внешним врагом, и вследствие этого хотел, как кажется, вновь напасть на спартанцев. Однако, Клеомен весною 225 года внезапно вторгся в область Мегалополя и доказал таким образом, что Спарта стала смелее и сильнее, нежели когда-либо. Весь край был разграблен; спартанцы возвращались с богатою добычей, а для того, чтобы показать неприятелю, как мало его боялись, Клеомен назначил дневку и пригласил проходивших из Мессении дионисских артистов дать представление его воинам. Как раз в это время восстала Мантинея с целью отложиться от союза. В городе для охраны новых граждан и по их предложению к союзному гарнизону были присоединены 300 ахейцев и 200 наемников. Вероятно, старожилы Мантинеи предложили сдать Клеомену как самих себя, гак и свой город. Он пришел ночью и, соединившись с ними, частью перебил, частью изгнал ахейцев, потом восстановил прежнее устройство, возвратил гражданам их старую самостоятельную политику и вернулся в Тегею. [34]

Он доказал таким образом, что новая Спарта имеет в виду не покорять, я напротив, соединять под своей гегемонией свободные, самостоятельные государства. Этот принцип соединения противодействовал подавляющему свободную и непосредственную самостоятельность политий принципу Ахейского союза, и он оказался тем более опасным, что предполагаемая ахейскими союзниками защита на деле была немощна; сверх того исключительное влияние богачей на союзные дела не в силах было заглушить и общинах всякие требования, притязания, всякое громко заявляемое настроение толпы.
От Арата не могло укрыться его затруднительное положение; он, правда, не признавался в том, что оно вызвано исключительно им самим и тем направлением, какое он придал союзным делам. В союзе находились личности с боевыми дарованиями; но он оттеснял их; всякий раз, как возникало воодушевление в народе, он подавлял его; он расстроил возможность присущего союзу свободного политического развития, предоставлял влияние одним лишь зажиточным людям и, опираясь на них, вопреки уставам забрал в свои руки исключительное заведование союзом. Всего, что Клеомен так быстро и с такою блестящею отвагою создал для своих спартанцев, - имущество и свободу от долгов для бедного люда, соревнование ради нового и прочного внутреннего уряда, воодушевление к борьбе и победам, блестящую военную славу, всего этого, благодаря Арату и его партии, к великому своему прискорбию, лишился простой народ в городах. Против подобного рода опекунов бессильны были и толпа и общественное мнение, что и обнаружилось в бесплодном народном негодовании по поводу битвы при Левктре. Как ожесточилась толпа, когда вместо того, чтобы после позорного заявления в Эгионе выйти в отставку, Арат остался в стратегии, когда он не смог даже отстоять Мегалополь, когда отложилась Мантинея. Обременительным, позорным казался всем союз, оттого что, требуя от городов денежных вносов и военных пособий, он не защищал их и не поддерживал бедных граждан; собирая по два раза в год на три дня общину, с тем чтобы на скорую руку предъявить к решению лишь предрешенные уже вопросы или произвести выборы; союз, в конце концов, все предоставлял на произвол богачей; он самоуправно вмешивался даже во внутренние дела отдельных общин, предписывал им и требовал от них того, что разрешалось не общиною, а напротив, недосягаемым для толпы союзным советом, всемогущею волею зажиточных его членов. И в самом деле, после каждого успешного предприятия царя внутри и вовне этим общинам все соблазнительнее каталась возможность соединиться на полной свободе под блестящей и охранительной гегемонией прославленного Клеомена. А что, если македонский царь воспользуемся этим временем, с тем чтобы возобновить прежнее, гнусное владычество тиранов в городах? Это ужасное положение Ахейского союза казалось возможным тем более, что вследствие возобновлявшихся поражений с прискорбием приходилось сознаться в собственной возраставшей немощи. К кому обратиться, на кого надеяться? Один только Клеомен со своими победоносными спартанцами в состоянии был охранять свободу, мало того - даже создать ее.
При этом повлияло на умы еще одно, скрытое в сказанном настроении толпы обстоятельство. Лишь обинуясь, решаюсь указать на него; однако, без него не обходится ни одно государство, в котором социальное развитие дошло до необходимости, по распадении исконных обычаев и авторитетов, по признании национальных законных принципов, признать за всеми право пользоваться общественными благами, не обладая притом средствами удовлетворить этим требованиям, осуществить их. Бедность давно существовала на свете, она была везде: но в одних только эллинских учреждениях, которыми признавалась свобода граждан, бедность могла проявиться в виде пауперизма. В это время уже, когда Агис уничтожил долги, пауперизм стал поднимать голову; уничтожение долгов и раздел имуществ Клеоменом возбудили во всей Греции такие же притязания; брожения возникли в низших слоях раздраженной массы, которую так скудно удовлетворяла союзная свобода. [35]

Арату пришлось убедиться, что опасность угрожала ему не только внутри, но также извне, и восстание, благодаря которому так быстро усилилась Спарта, вызвало брожение в городах. Для него осталось только два пути: или заключить мир со спартанцами, или, продолжая с ними борьбу, прибегнуть к чужеземной помощи. Однако, Клеомен согласился бы на мир не иначе, как с условием, чтобы была признана его гегемония, быть может даже, чтобы значительно сократили территорию Ахейского союза, отделили от нею Коринф и Мегалополь; а сверх того, каким переворотам подвергся бы сам союз после соприкосновения со Спартою! Когда Арат стоял с Агисом под Коринфом, ему уже пришлось изведать тот яд, который скрывался в этом близком сношении с новоспартанским строем; все фанатические идеи, против которых весь век свой боролся Арат, ради которых он устранял философских друзей в Мегалополе и обуздывал восторженного Лидиада, все они в таком случае проникли бы в самом тревожном виде в его союз; тогда первым делом провозгласят раздел имуществ и уничтожение долгов, тогда настанет конец деспотическому преобладанию богачей; мало того, они подвергнутся даже опасности лишиться известной доли их имущества или их ссуд, - тогда спокойная гражданская жизнь и узаконенный порядок погибнут без всякой надежды; тогда этот царь, гордый тем, что соревнуется с бедным людом в умеренности, а с необразованным ратником в перенесении тягостей войны, воодушевляющий юношей к суровой спартанской доблести минувших времен и попирающий ногами право местных богачей, он будет солнцем, к которому обратятся взоры всех граждан, - образцом, которому все станут подражать, который готов пожертвовать блаженною жизнью образованного и утопавшего в наслаждениях общества пустым теориям идеологов и стоиков, лишь бы удовлетворить своему властолюбию. Так, конечно, думал Арат; но такими думами прикрывались лишь более сокровенные, терзавшие его чувства: неужели после двадцатилетнего достославного - как был уверен сам Арат - управления союзом ему суждено уступить более сильному, но едва лишь достигшему зрелых лет мужу! Он с горечью сознавал, что этот юноша превосходит его энергией, военными талантами, политическим дарованием, что он смелою рукою разбивал его дипломатические козни, ногами попирал его дипломатические ходы, преследовал, травил и смущал старого мастера дипломатического искусства и, наконец, словно школьника предал состраданию или ненависти бывших столь покорных и терпеливых его союзников? Понятно поэтому, что Арат руководствовался побуждениями, какие всегда должны бы оставаться чуждыми душе государственного мужа; он считал союз своим творением и, несмотря на то, что без зазрения совести готов был пожертвовать им в угоду своим личным интересам.
Он решил продолжать войну с Клеоменом; однако к кому обратиться за помощью? Правда, египетский царь все еще выдавал ему годовой оклад, однако оккупация Карии Антигоном связывала ему некоторым образом руки. Война между Аратом и Спартою отнюдь не могла быть в интересах царя; для египетской политики во всяком случае не было никакой выгоды способствовать успехам Ахейского союза, она скорее имела в виду поддержать враждебное македонянам владычество, но ахейцы были уже чересчур немощны, для того чтобы в этом отношении удовлетворить египетским интересам. В Греции же помимо этолян не было ни одной державы, которая могла бы доставить им пособие; разве этоляне не уступили Клеомену три аркадских города? Разве они же в Македонии и Спарте не предлагали поделить между собой область Ахейского союза? Правда, с тех пор этоляне, как казалось, не принимали никакого непосредственного участия в том, что совершалось в Пелопоннесе. Хотя Клеомен и оказал помощь их друзьям в Элиде, однако явно было, что он сделал это отнюдь не в угоду этолянам. Арат не упустил, конечно, из виду, что этоляне стали сдержаннее относиться к Клеомену по мере того, как усилилась его власть, и если он помогал элейцам, то это не только не сближало с ним этолян, а скорее отчуждало от него. Но для Арата было мало проку от этого. Если ему действительно удастся заручиться пособием этолян, то надо ожидать, что Македония тотчас же перейдет на сторону Спарты и всеми своими силами кинется на этолийскую Фессалию и на Фермопилы; в таком случае этоляне будут всецело заняты македонскою войною, и спартанцы одолеют ахейцев. [36] Был один только союз, который мог бы еще удовлетворить желаниям Арата. Ему, конечно, следовало ожидать, что этот союз обойдется не без значительных жертв, что он изумит ахейцев, оскорбит правительство в Александрии, подвергнет его жестокому осуждению, а свободу и независимость ахейцев - великой опасности, и. чего доброго, совсем расстроит их; но таким путем, наверное, удастся низвергнуть гордого спартанца, что для Арата и было важнее всего. Поэтому-то он и старался заключить этот союз с Македонией!
Случается, что внезапные опасности или неожиданное стечение обстоятельств приводят в замешательство даже честного человека и побуждают его принять опрометчивое решение; но государственная измена, задуманная теперь Аратом с обычною, конечно, дипломатическою предосторожностью, отнюдь не была следствием внезапной, оглушающей, все низвергающей лавины опасностей. Он ясно предвидел, какое зло готовился причинить; обсудив все хладнокровно, он решился на дело, вследствие которого союз был брошен на произвол, свободная же Греция была предана во власть врага, сам он, этот основатель союзной свободы, сделался прислужником македонского владычества.
Осенью 225 года, когда реформа в Спарте уже совершилась и Клеомен возобновил войну с удвоенной энергией, Арат вступил в переговоры. Он завел их через посредство Мегалополя. Этот город со времен Филиппа и Александра находился в постоянной связи с Македонией; вступив даже в Ахейский союз, он не прекратил с нею своих сношений; влияние поддерживающих эту связь личностей усилилось, благодаря тому, что союз не доставлял более никакой защиты от возобновлявшихся нападений соседних спартанцев, так что сочувствие к ахейским интересам все более ослабевало; а потому невольно возникла мысль обратиться за помощью к Македонии. У Арата в городе было двое друзей его отца: Никофон и Керкид; последний был, вероятно, потомок тою преданного Македонии Керкида, который сто лет тому назад урядил конституцию города. Арат тайком совещался с обоими и побудил их внести в общину предложение, чтобы Мегалополь обратился к союзу с просьбою разрешить ему прибегнуть за помощью к Македонии. Город согласился на предложение, послал обоих мужей в союз и поручил им в случае согласия с его стороны тотчас же отправиться в Македонию. Само собой разумеется, что такие частные договоры отдельной общины угрожали опасностью существованию союза и его учреждениям; однако, сам Арат присоветовал согласиться на это, посольство было разрешено. Арат снабдил его тайными инструкциями: послы должны были представить царю, [37] "что союз Клеомена с этолянами грозит опасностью не только ахейцам; что союзники чересчур сильны, так что ахейская конфедерация не в состоянии противиться им; если же она будет уничтожена, то хищные этоляне нападут также на другие соседние страны. Клеомен добивается гегемонии в Греции и может достичь ее лишь в ущерб Македонии. Пусть царь убедится, что скоро ему придется выбирать одно из двух: или, соединившись с ахейцами и беотянами, победить Клеомена в Пелопоннесе, или выждать в Фессалии сомнительную борьбу с этолянами и Клеоменом, за которым в таком случае принуждены будут последовать как беотяне, так и ахейцы. Этоляне сохранили в свежей памяти оказанную им ахейцами помощь в Деметриеву войну и по крайней мере для виду должны выказать благодарность; а потому они не открыли еще враждебных действий. Ахейский союз надеется, что он и сам справится с одними спартанцами; однако, если он будет побежден, если затем этоляне открыто выступят против него, то Македонии необходимо (идет вступиться за угнетенных ахейцев. Пусть Антигон не сомневается в совершенной честности союзной политики; когда дела примут решительный оборот, то Арат сам изыщет и предложит необходимые гарантии для Македонии; он желает также, чтобы ему предоставлено было назначить время, когда настанет нужда в македонской помощи".
В результате этих заявлениями обнаружилось, что македонская политика была верно рассчитывала: наступили осложнения, на которых основывались ее комбинации. Хотя в данных Аратом инструкциях сильное опасение касательно этолян было не только пустою дипломатическою фразою, но Антигон слишком ясно постиг все условия, так что не мог ошибиться относительно существенных причин, побудивших Арата сделать свои предложения; чем тщательнее царь избегал обнаружить своекорыстную готовность к услугам, тем вернее казался успех. Он ответил послам самым предупредительным образом, выдал им письменный ответ Мегалополю, заявив, что готов подать им помощь, если союз со своей стороны также одобрит это. Доклад послов возбудил в гражданах Мегалополя величайшую радость и новые надежды; они тотчас же внесли в союзное собрание предложение обратиться за помощью к македонянам. Арат получил сверх того тайные известия, убедившие его, что лично к нему царь относится благосклонно; и он был доволен своею столь удачною дипломатией, тем более что ревность, с какою мегалопольцы ухватились за македонский союз, избавила его от предстоящей ему неприятности самому делать предложение по этому поводу и в конце концов быть ответственным в таком случае. И в самом деле, предъявив совету благосклонное послание царя и прославляя благородство его помыслов, мегалопольцы сами предложили обратиться к нему с просьбою, чтобы он немедленно выступил в Пелопоннесе. Это дело на предварительном совещании в совете необходимо было предложить общему союзному собранию. Мегалопольцы заявили, что народ согласен на предложение, Арат одобрительно отозвался об этом доказательстве здравого смысла в народе; он с похвалою отнесся к благим намерениям царя, увещевал попытать сперва всеми силами, нельзя ли своими собственными средствами защитить город и страну; если же это не удастся, то принять столь великодушно предлагаемую помощь. Мнение Арата было предъявлено общине; она затем решила не давать пока хода предложению мегалопольцев и вести предстоящую войну собственными средствами. [38]

Этими сношениями существенно изменилось, конечно, политическое положение не только Ахейского союза, но вместе с тем также остальных греческих и состоящих в связи с Грецией держав. С той поры, как возникла македонская политика, в Греции постоянно составлялась против нее оппозиция, в которой совокуплялись нравственные силы эллинизма против материальных Македонии, или вернее, которая преуспевала лишь постольку, поскольку ей удавалось соединять вместе и те и другие. Если б амфиктиония в Дельфах успела преобразоваться в национальное учреждение, то Филиппу не пришлось бы сразиться при Херонее; но эта единственная попытка установить правильное национальное объединение оказалась до того скудною, что Филипп сам задумал даже устроить в Коринфе новую форму союза, тем чтобы соединить вместе нацию или ближайшие области. Этот союз распался, борьба с Македонией возобновилась. Этоляне оказались главными поборниками; они, однако, не поняли своей задачи. Они овладели амфиктионией, но изгнали из нее представителей остальных племен; греческий мир боялся их властолюбия, насилия и грубости так же, как и царской власти. Благодаря этому ахейцам и удалось так быстро и решительно стать во главе господствовавших идей, После того этолийская политика нерешительно колебалась то в одну, то в другую сторону; однако идеи эпохи не могли приурочиться к учреждениям Ахейского союза; он утратил свой принцип или, вернее, не постиг его; он созидал единство не из сильных, а из слабых элементов эллинизма. В это время восстала Спарта, она начала быстро усиливаться и превзошла Ахейский союз. Спарта стояла уже во главе новой, более энергичной оппозиции; образовав у себя, правда, решительно монархический строй, она как раз в эту пору снаряжена была всеми средствами для того, чтобы утвердить настоящее национальное единство. Однако, вместо того, чтобы примкнуть к ней, ослепленные ахейцы обратились к Македонии. Вследствие этого владычество Македонии усилилось еще более; Вспомним, что Антигон вновь со значительным успехом принялся за почти покинутую в течение более десяти лет азиатскую политику; для Египта было весьма важно поддержать по возможности эллинскую оппозицию. Сблизившись с Македонией, Арат скомпрометировал свою прежнюю связь с Александрией; Лагид тотчас же вступил в союз с Клеоменом, побуждал его продолжать борьбу и поддерживал субсидиями.
Сам Клеомен пылал желанием продолжать войну. Он не мог не знать, что ему предстоит воевать с Ахейским союзом не в полном его составе; он справедливо рассчитывал на настроение народа в большей части городов; лучшим ручательством в успехе служило то, что Арат не обращался к македонскому царю, пока пользовался хотя некоторым влиянием. Клеомен внезапно вторгся в древнеахейскую область близ Фар; если он там, как надеялся, разобьет Арата, то это произведет сильное нравственное впечатление, тем более, что в тех старых местах был настоящий притон Аратовой партии. Не Арат, правда, был в то время стратегом, а Гипербат, однако, он все-таки вполне управлял союзом. Он со всеми ахейскими войсками двинулся к Диме, имея, вероятно, в виду этолян, одновременного нападения которых он опасался или показывал вид, будто опасается. Клеомен смело двинулся туда, расположился между неприятельским городом и позицией ахейцев, атаковал их и одержал решительную победу. Эта битва при Гекатомбее произошла весною 224 г. [39] Потеря ахейцев пленными и убитыми была весьма значительная. Если бы Клеомену вздумалось проникнуть далее, он не встретил бы сильного отряда; он, однако, предпочел вернуться в Аркадию, ограничившись лишь тем, что изгнал союзный гарнизон из Ласиона и возвратил город опять элейцам. [40] Он имел в виду дать в общинах еще сильнее развиться возникшему уже в них брожению и побудить их; заявить свое сочувствие спартанцам.
О том, что после злополучной битвы происходило в среде ахейцев, сохранились только смутные известия. Надо полагать, что негодование толпы на Арата выразилось еще сильнее, нежели после битвы при Ладокии. Приближалось время выбора стратега; Арат заявил, что не желает быть избран; не оттого, чтобы он боялся провалиться; выборы, как известно, зависели от зажиточных граждан, а в них он был вполне уверен; они просили его не отказываться, но тщетно. [41] Негодование толпы его также не пугало; он презирал ее и прежде в столь же злополучные времена. Его побуждало неожиданное затруднение, возникшее в македонских переговорах. Тотчас же после битвы при Гекатомбее он отравил к Антигону своего сына Арата, [42] с тем чтобы довершить начатые осенью переговоры касательно присылки помощи. Царь потребовал, чтобы ему сдан был Акрокоринф в качестве опорного пункта для войны в Пелопоннесе; однако, не было никакой возможности, как казалось, коринфян вопреки их желанию предать во власть македонян. Переговоры прекратились до поры до времени, с тем чтобы приискать сперва какие-нибудь иные залоги для Македонии. Вследствие таких дипломатических неудач Арат в эло время и не был в состоянии предпринять что-либо против Клеомена, а потому он и предпочел предоставить ответственность стратегии другому, а именно Тимоксену.
При таких обстоятельствах противная Арату партия усиливалась. После поражения ему хотелось выиграть время для македонских переговоров и для этого, по его, конечно, наущению, отправлены были послы к Клеомену. Спартанский царь предъявил жестокие условия, как и следовало ожидать ввиду опасного македонского вмешательства. Теперь, однако, Арат и его партия лишились всякой надежды на помощь; эти безуспешные переговоры оказались для них новым более чувствительным поражением. Клеомену нечего уже было опасаться его. Он тоже отправил посольство и требовал лишь, чтобы ахейцы передали ему гегемонию; о прежних условиях мира вовсе не следует упоминать; напротив, если согласятся на его требование, то он тотчас же освободит военнопленных и возвратит ахейцам взятые у них места. Понятно, что эти предложения возбудили величайший восторг; Арат тщетно противоречил, он не мог помешать тому, чтобы предложение было принято. Великодушного царя пригласили в Лерну, куда собиралась союзная община, с тем, чтобы торжественно вручить ему гегемонию. Клеомен отправил уже вперед знатнейших военнопленных, для того чтобы со своей стороны выразить полное доверие. Он уже готов был достичь своей цели и с отрадным порывом поспешил в. Лерну; однако от выпитой им воды с ним сделалось сильное кровотечение и его пришлось отвезти назад в Спарту. [43]

Царь выздоровел наконец; было назначено новое собрание в Аргосе, с тем чтобы приступить к передаче гегемонии, Клеомен прибыл туда через Тегею. Арат, однако, воспользовался тем временем и отважился уже действовать решительнее прежнего, [44] Он отправил к прибывшему уже в Лерну царю заявление: так как Клеомен собрался к друзьям и союзникам, то пусть он покинет свое войско и вступит один в Аргос; если желает, то, пожалуй, вышлют триста заложников для его личной безопасности; если же он явится со своим войском, то должен остановиться у килларабской гимназии вне города, где и вступят с ним в переговоры. Клеомен был до крайности возмущен; колкая переписка с Аратом не повела ни к чему; в послании к союзу Клеомен с беспощадным негодованием изобличил недостойный, нарушающий всякое доверие поступок Арата. Потом он послал герольда, с тем чтобы объявить новую войну ахейцам, и двинулся из Лерны в Эгион, как значится в записках Арата, а не в Аргос, где успели бы тем временем приготовиться к защите. [45]

Вследствие нового объявления войны негодование ахейцев окончательно разразилось. Если постановления союза позволяют так гнусно злоупотреблять своим личным влиянием, как то позволил себе Арат, то кому же охота оставаться в нем долее. Положительно подтверждается, что от него отреклась даже большая часть знати. Ему ставили в упрек не только гнусное неуважение к принятым уже решениям и заключенным договорам, но и то, что он поглумился над громко заявленным в пользу Клеомена общественным мнением. Даже прежние его переговоры с Антигоном казались в высшей степени двусмысленными; теперь же, когда Арат самовольно расстроил мирный договор, которым Пелопоннес обеспечивался от всякого македонскою вмешательства, он оказывался явным изменником. Общины, как говорят, были особенно возмущены тем, что они лишились надежды на уничтожение долгов и на раздел имуществ; они могли бы, наверное, рассчитывать на улучшение союзных постановлений, если бы при спартанской гегемонии удалось преодолеть влияние Арата и его партии богачей. Теперь же, лишившись всякой надежды, они готовы были отпасть; спартанцам стоило только явиться, и города один за другим отлагались от злополучного союза. [46]

Тотчас же, в первые дни этого возраставшего брожения Клеомен кинулся на Сикион; друзьям Арата с трудом лишь удалось воспрепятствовать тому, чтобы город сдался. Потом он поспешил к Пеллене; граждане восстали за него и, - соединившись с ним, изгнали из города странна вмес-те с гарнизоном. В его власть перешли точно гак же Феней, Пентелий, Кафии. [47] Этими оккупациями восточные области союза были окончательно отделены от западных. Опасались отпадения Коринфа, Сикиона; из Аргоса туда высланы были всадники и наемники с тем, чтобы поддержать повиновение в городах. Аргос, как кажется, служил сборным местом для приверженцев Арата; необходимо было здесь сплотиться как можно теснее, тем более что Аристомах, избранный раз в стратеги, но потом явно устраняемый, оказался опасным в городе, где был некогда тираном. Настало время Немейских игр, ахейцы вынуждены были перенести их в Аргос; город наполнился инородцами. Клеомен подоспел туда во время празднества, занял ночью скалистые высоты Аспиды над театром. Больше ничего и не требовалось; никто не взялся за оружие; город добровольно принял спартанский гарнизон. Клеомен избегал всякого рода политических преследований; Аргос выдал лишь двадцать заложников и в качестве свободной политии вступил в союз, признав гегемонию Спарты: [48] это было в высшей степени важное приобретенье, и не в одном только политическом отношении; напротив, напоминая о Пирре, павшем здесь в тщетной борьбе, и о прежних неудачных попытках Спарты, этот успех обнаружил, что то же самое спартанское царство, воспользовавшись животворными идеями эпохи, обладало чрезвычайным могуществом. [49] После падения Аргоса Флиунт и Клеоны охотно открыли ворота. В Коринфе, Сикионе, везде было то же самое настроение; значительнейший из десяти старых ахейских городов, Пеллена, уже отпал; состояние было вполне безнадежное.
Арат отправился в Сикион, с тем чтобы воспрепятствовать формальному отпадению своего родного города. Он самоуправно присвоил себе диктаторскую власть, [50] велел всех, кого подозревал в связи с Клеоменом, схватить и казнить. Потом он поспешил в Коринф, с тем чтобы и там также выследить и наказать лаконских приверженцев; однако, здесь Арат лишился уже всякого значения, народ в этом богатом торговом городе находился в крайне сильном брожении. А тут пришло еще известие, что Клеоны, Флиунт присоединились к спартанцам; народ стекался у святилища Аполлона, близ Булевтерии, и громким криком вызывал Арата, Граждане явно намеревались завладеть его личностью - Арат не мог уже пуститься в бегство, Взяв лошадь под уздцы, он явился, думая видом полнейшей самонадеянности угомонить толпу. Она встретила его криком к бранью, все повскакали со своих мест, и поднялась страшная кутерьма. Арат с добродушным видом стал увещать их кроткими словами, чтобы они остались на местах, поменьше шумели и впустили находившихся еще снаружи людей; потом он не торопясь вышел, как бы для того, чтобы отдать свою лошадь; всех, кого встречал снаружи, он отсылал в святилище, где тотчас должны были начаться переговоры. Таким образом он выбрался из многолюдных улиц, потом, вскочив на коня близ Акрополя, поскакал наверх, взял с собою для охраны тридцать человек из гарнизона и благополучно достиг Сикиона. Коринфяне же не медля послали к Клеомену, с тем чтобы предать ему себя и свой город. Царь вправе был сетовать на то, что они дали ускользнуть Арату; если б захватили его, то прекратились бы всякие дальнейшие опасения, Акрокоринф не был бы более во власти союзного гарнизона. Клеомен попытался по крайней мере овладеть крепостью; он уже из Аргоса отправил к Арату Мегистона, предложив ему блестящие условия за уступку крепости; царь готов был вместо получаемых Аратом из Александрии шести талантов выдавать ему ежегодную пенсию в двенадцать талантов. Арат ответил жалкими словами: "Не он господствует над обстоятельствами, а напротив, они господствуют над ним". В Сикионе оказалась небольшая шайка ахейского народа; собравшиеся тут же организовали союзную общину, вручили Арату неограниченную стратегию, диктаторскую власть, которую он и без того самоуправно присвоил уже себе; из преданных ему граждан он набрал себе телохранителей. [51]

Клеомен тем временем покинул Аргос; ему добровольно сдались по пути Трезен, Эпидавр, Гермиона; наконец, он прибыл в Коринф. Ахейский гарнизон не хотел сдать крепость, поэтому Клеомен осадил ее. В городе находились имущества Арата; царь велел щадить их, предложил друзьям его взять их в свое ведение. Он отправил новое посольство к Арату: он предложил еще раз мир, если Ахейский союз признает его гегемонию и примет в Акрокоринф состоящий наполовину из спартанцев гарнизон. Арат все отверг; отпадение Коринфа избавило его от самой тяжкой заботы; его ахейцы владели еще крепостью, с ней только и велись у него переговоры с Антигоном; ему стоит сказать слово, и македонские войска двинутся на помощь. [52]

Однако Арат все еще не решался. Сознал ли он, наконец, что призвать на помощь Македонию значит совершить политическое самоубийство? Чем долее он мешкал, тем немощнее становился переходивший к Македонии скудный остаток Ахейского союза, тем все более обнаруживалось его политическое ничтожество в будущем. Несмотря на то, Арат промедлил еще несколько месяцев; надеялся ли он, что падет Акрокоринф, что сам он, таким образом, вынужден будет не совершать того дела, которое должно было помрачить лучшую славу его жизни? Хотя бы он даже и терзался душевною мукою роковой ошибки, однако у него не хватило мужества сознаться в ней. Он был тщеславен, но не изменник, он завидовал Клеомену, но был все-таки эллин; он содрогаясь вспоминал о событиях, совершавшихся в его юности, о тиранах и гарнизонах, - и ум его находился в томительном положении: выбирать между отважным, гордым соперником и македонским владычеством. Он все еще медлил, предоставив случаю решить, падет ли Акрокоринф или нет; он прибегал все к новым изворотам, лишь бы поддержать еще возможность сдать Клеомену крепость, - но судьба отказала ему в этой ничтожной услуге, с тем чтобы принудить его к решению, высказать которое у него не доехало духу. Ввиду ожидаемой крутой развязки вдруг все притихло; это была последнее затишье перед ужасною бурею.
Арат в качестве неограниченного стратега озирался во все возможные стороны, как бы надеясь все еще обойтись без македонского царя. Он обратился за помощью к этолянам, но ему отказали; потом также к афинянам, напомнив им, что он освободил их город, но они присоединились уже к Спарте. Он обратился бы за пособием даже к Беотии, если б Мегара, отрекшись от Ахейского союза, не присоединилась к Беотийскому. [53] Он отверг предложения Клеомена. В это время царь подошел с войском к Сикиону, опустошил окрестности, осадил город; он в течение трех месяцев теснил его, и Арат все еще не решался сдать македонскому царю Акрокоринф. Он сам представил тогдашнее положение дел в таком виде: [54] ему хотелось проявить свою вину в более благовидном свете; но разве он не взваливает на себя еще новых упреков? Настроенные в пользу спартанцев, принадлежавшие к Ахейскому союзу города перешли теперь на сторону Клеомена; однако Стимфал, [55] Мегалополь, старые ахейские местности или господствующая в них партия, за исключением Пеллены, были все еще тесно связаны между собою. Разве стратег мог бы пожертвовать ими из-за своей нерешительности? Как мог он взять на себя такую ответственность? Акрокоринф был теперь и без того утрачен для союза; незачем было медлить со сдачею его Антигону; а иначе крепость, чего доброго, перейдет во власть Клеомена: в таком случае мегалопольцы и старые ахейские города неминуемо достанутся Спарте. Союзники собрались, наконец, в Эгионе и пригласили стратега прибыть туда из Сикиона. Напрасно граждане осажденного города, как рассказывает он сам в своих мемуарах, просили и заклинали его, напоминая об угрожавшей ему по пути опасности; женщины и дети теснились к нему, хватались за его платье, обнимали его колена, со слезами удерживая его как отца и единственного их спасителя. Он ободрял их, потом вырвался от них; в сопровождении десяти друзей и своего сына он проскакал к берегу, сел там на корабль и благополучно прибыл в Эгион к собранию. Там решено было обратиться за помощью к Антигону и передать ему Акрокоринф. [56] Арат утешился тем, что не он, а община высказала это решение, этот смертный приговор всем надеждам свободной Греции.
Вследствие такого решения тотчас же отправлены были условленные заложники к Антигону; Арат присоединил к ним своего сына. Когда роковой жребий был брошен, то ему ничего более не оставалось, как заручиться во что бы то ни стало благоволением царя. Надо вспомнить, как натянуты были все условия, для того чтобы понять негодование, вызванное сказанным решением у всех, кто был на стороне спартанцев; особенно в Коринфе народ ожесточился до того, что разрушил все во владениях Арата, и самый дом его по общественному приговору был подарен Клеомену. Как только Клеомен был извещен об упомянутом договоре, он сам тотчас же снял осаду Сикиона, вернулся в Коринф, расположился на перешейке, укрепил его со стороны Онейских гор окопами, которые, казалось, были достаточно крепки, так, чтобы македонский царь не был бы в состоянии прорваться.
Антигон давно уже стоял в Фессалии и готов был двинуться в поход, когда прибыло ахейское посольство. Судя по дальнейшим полученным им сведениям, он предполагал, что Клеомен попытается проникнуть в Элладу, а может быть и до Фессалии. Владевшие пока лишь одним югом Фессалии этоляне могли бы, пожалуй, воспользоваться этим случаем, с тем чтобы прервать искусственное, навязанное им македонской политикой бездействие и напасть вместе с Клеоменом. Сверх того, царю необходимо было по возможности скорее овладеть Акрокоринфом. Этоляне, однако, отказали ему в дозволении пройти по их области, через Офрид и Фермопилы; а потому царь поспешил через Эвбею к перешейку; [57] при нем было 20 000 пехотинцев и 1400 всадников. [58] Арат и демиурги Ахейского союза отправились морем в Паги в Мегарской области, с тем чтобы приветствовать царя; он, в особенности к Арату, отнесся в высшей степени предупредительно и радушно. Условившись здесь относительно дальнейших планов, приступили к военным действиям. [59]

Это было приблизительно летом 223 года. Клеомен занял крепкую позицию и мог положиться на храбрость войска и на рвение коринфян, так что был в состоянии отразить всякую попытку македонян прорвать его ряды. Гарнизон в Акрокоринфе до поры до времени не беспокоил его Однако, он не успел овладеть Сикионом, и у него не было своего флота; а потому Антигон мог бы там высадиться и зайти ему во фланг; в таком случае Акрокоринф оказался бы крайне опасным. Позиция Клеомена в Коринфе была ненадежная; но честь и интересы коринфян требовали, чтобы он отстаивал ее до последней крайности. Антигон не ожидал такого упорного сопротивления; у него обнаружился уже недостаток в припасах. Новая попытка проникнуть ночью через Лехей не удалось. Казалось, не было никакой возможности проникнуть сухим путем через перешеек; Антигон решился уже было переправить свои войска от мыса Герея в Сикион, но неожиданно открылся другой весьма удобный выход.
В Аргосе отнюдь не прекратились тайные сношения с ахейцами и Аратом. Заняв город, Клеомен по совету Мегистона не принял никаких особенных мер против подозрительных личностей, а удовольствовался только двадцатью заложниками. Приверженцы ахейцев тотчас же принялись за свои тайные происки. Народ также был недоволен; он ожидал от Клеомена уничтожения долгов и раздела имуществ, но ничего такого не последовало; потому-то и не трудно было отвлечь толпу от спартанских интересов. Один из друзей Арата, Аристотель с большим успехом повел дела; он морем отправил послов к Антигону: достаточно будет привести несколько отрядов для того, чтобы завладеть Аргосом. Арат во главе полутора тысяч человек тотчас же отправился морем в Эпидавр, а оттуда поспешил в Аргос. Он не успел еще прибыть туда, как в городе вспыхнуло уже восстание против приверженцев Клеомена. Аристотель во главе народа атаковал слабый гарнизон в крепости; а Тимоксен подоспел уже из Сикиона с шайкою ахейцев и поддержал его атаку. Гарнизон подвергся величайшей опасности; тотчас же отправлены были послы в Коринф. Клеомен получил известие ночью во время второй смены. Мегистон с 2000 воинов не медля двинулся в Аргос, а Клеомен между тем вдвойне строже стал следить за движениями македонян. Вскоре, однако, из Аргоса прибыли новые крайне дурные вести: вступив в город, Мегистон пал в стычке, крепость оказалась в величайшей опасности, так что не в состоянии была держаться долее. Если Аргос падет, то Клеомен будет отрезан, неприятель станет угрожать ему с тыла. И в самом деле, перешедший решительно на сторон) ахейцев Стимфал граничил с областями Сикиона и Аргоса, а поход Тимоксена доказал, что путь через чти области находился вполне во власти неприятеля. Антигон мог через Сикион или Эпидавр обойти окопы на перешейке; тогда перед ним была бы открыта дорога в Спарту. Клеомен вынужден был предать Коринф. Он со всеми своими войсками поспешил в Аргос и атаковал прямо с похода, удачно соединился с отбивавшемся все еще гарнизоном, вытеснил из ближайших улиц ахейцев и буйную толпу. Однако Арат уже подходил; Антигон тотчас же вслед за Клеоменом двинулся через перешеек, заставил сдаться Акрокоринф и поспешил со своим войском также в Аргос. Его всадники проскакали уже в город, на соседних высотах появились фаланги. Клеомен убедился в невозможности здесь удержаться. Он в стройном порядке отступил через Мантинею; недавно лишь приобретенные союзники Спарты скоро подчинились македонскому владычеству. Так вслед за Клеоменом обрушалось все, что он созидал; в Тегее он получил весть о смерти своей любимой жены. На него следовал удар за ударом; все счастье, все надежды его сокрушались в этих быстрых переворотах. Но при этом остались еще его спартанцы. [60]

Тогда же по отступлении Клеомена свободный город Аргос избрал в стратеги Арата. Полибий говорит, что Антигон привел в порядок городские дела. По предложению нового стратега решено было в знак благодарности передать царю в дар имущества тиранов и изменников. Аристомах по поводу известных событий в Кенхреях подвергся пытке, а потом был брошен в море. Не подлежит почти сомнению, что именно Арат уготовил такую смерть бывшему некогда стратегу ахейцев; его одного, по крайней мере, громко упрекала вся греческая нация. [61]

Царь теперь уже, не обинуясь, стал обнаруживать, какое положение он намеревался впредь занять в Пелопоннесе: Антигон велел в Аргосе восстановить низвергнутые статуи тиранов и уничтожить памятники овладевших Акрокоринфом ахейцев; одна только статуя Арата была оставлена, несмотря на протест с его стороны. Потом царь через Аркадию двинулся к Мегалополю; воздвигнутые Клеоменом в Бельминской и Эгисской областях укрепления были разрушены, а сама территория возвращена мегалопольцам. Таковы были последние действия этой кампании. Антигон отправился к ахейскому собранию в Эгион, с целью сообщить союзникам о том, чего успели уже достичь и что осталось еще совершить. Им уже нечего было много совещаться, пришлось лишь повиноваться. Таким образом и решили передать ему гегемонию над союзом [62] и без разрешения Антигона не отправлять ни к какому царю ни писем, ни посольств. Союз обязался также продовольствовать македонские, расположившиеся на зимних квартирах в Сикионе и Коринфе войска и выдавать им жалование. С каким позором рухнуло доблестное восстание эллинов, сулившее лет тридцать тому назад открыть новую эру в Греции. Противно было смотреть, как эти некогда свободные союзники поклонялись царю. Энергичный и прямой в своих поступках, он не счел даже нужным прельщать их обещанием свободы. Они поднесли ему в дар Коринф словно какую-нибудь деревню, назначили в его честь торжественные шествия, игры, жертвоприношения словно богу. [63] Вот до чего довел их Арат.
Однако, Клеомен все еще находился во главе спартанцев; неужели он лишился всякой поддержки, всякой надежды на помощь?
Припомним положение дел в Азии. Селевк Каллиник перешел через Тавр, с целью присоединить к своему царству бывшую некогда сирийскую Малую Азию; он погиб в 225 году; войско его было разбито, вся внутренняя область до самого Тавра перешла во власть пергамского царя Аттала, тогда как западный и южный берега, также Селевкия при устье Оронта подчинились египетскому владычеству. Птолемей Эвергет, правда, не обладал уже той бодрой энергией, какою отличался в первые годы своего царствования; а иначе этот царь, флоты которого господствовали над морями, не допустил бы, чтобы македоняне удержали за собою дерзко захваченную ими Карию, не дал бы смутам в Греции развиться до того, чтобы Македонии предоставлено было восстановить порядок. В александрийском кабинете, как казалось, совсем упустили из виду ахейцев, этолян, спартанцев, эпирцев; и вдруг Арат, которому в качестве представителя антимакедонских интересов в Греции все еще выдавали ежегодный оклад, вступил в тайные переговоры с македонским царем; это было осенью и зимою того же 225 года. Необходимо было как можно скорее вновь завладеть утраченною позицией в эллинской политике; а потому вошли в сношение с Клеоменом. В Александрии радовались его быстрым и блистательным успехам; Македония, как казалось, даже равнодушно отнеслась ко взятию Коринфа. Каких успехов мог бы достичь Клеомен, если бы весною 223 года египетский флот прикрыл его движения или по крайней мере занял стоянку в дружественных афинских гаванях! Последовавший за падением Аргоса полный переворот всех греческих отношений, казалось, открыл, наконец, глаза Лагиду. Антигон занял Акрокоринф, принял в дар Коринф, приобрел значительные имущества в Аргосе, по своему произволу распоряжался Ахейским союзом; мало того, в Эгионе, как кажется, состоялся формальный конгресс эллинских племен, образовался союз, помимо ахейцев охвативший беотян с Мегарою, эпирцев, акарнанцев, фокейцев, фессалийцев, подчинив их гегемонии Антигона. [64] Этоляне, правда, не присоединились к союзу, но они находились в затруднительном положении, были связаны по рукам в их политике и довольствовались уже тем, что могли остаться нейтральными. Если Египет не поддержит тотчас же спартанцев, то вскоре весь Пелопоннес подчинится македонскому владычеству, в таком случае египетское господство на фракийском берегу подвергнется крайней опасности, и тогда лишь обнаружится важное значение карийской оккупации.
Лагид, правда, сделал царю Клеомену предложения, но мы не знаем, какого рода. Он, как кажется, поставил условием, чтобы Клеомен не заключал мира без его согласия, [65] затем потребовал в заложники мать царя Кратесиклею и сына его от Агиатиды. Нельзя не поверить рассказу Филарха, что спартанскому царю совестно было сообщать матери такие унизительные предложения, и побуждаемый необходимостью принять помощь, он приходил несколько раз с целью переговорить с нею, и все-таки никак не мог решиться; она догадывалась о причине его беспокойства и стала допытываться у друзей его. Наконец, он сказал ей, и благородная мать попрекнула его только тем, что он так долго молчал. Потом начали готовиться к отъезду: мать и сын отправились к Тенару, их сопровождало все вооруженное спартанское войско. Там, в храме Посейдона, Клеомен распростился с матерью и сыном; толпа не должна была видеть их слез. Взяв потом за руку мальчика, Кратесиклея поспешила на корабль и отбыла. [66]

Антигон должен был ожидать, что в предстоявшую кампанию Египет приступит к значительному предприятию в Греции. В таком случае Афины, наверное, предложат свои услуги Лагиду, так как пользовавшиеся сильным влиянием ораторы, Эвриклид и Микион, были весьма расположены к богатому египетскому царю. [67] Хотя значение Афин, в качестве державы, было ничтожное, однако, гавани и военное положение этой области представляли важные выгоды для египетского вмешательства. Отношение Антигона к этолянам становилось в таком случае еще сомнительнее; они уклонялись от Клеомена ввиду его смелых захватов, но и на македонское вмешательство смотрели с таким же опасением; во время решительных действий они поддерживали нейтралитет; если же в Элладу вмешается Лагидово правительство, с которым они при посредстве своих наемников находились в постоянных сношениях, то этоляне надеялись с его помощью устранить гегемонию Македонии, не давая притом слишком усилиться Клеомену; в таком случае им, наверное, достанутся в награду находившиеся доселе под гегемонией Македонии Акарнания и Эпир. Антигон сознавал, что если таким образом Аттика и этоляне своими нападениями станут поддерживать борьбу смелого спартанского царя, то он сам подвергнется величайшей опасности. Надо во что бы то ни стало предупредить ее. Однако, какими средствами? Для этого необходимо было в других отдаленных местах угрожать египетскому владычеству, так, чтобы оно вынуждено было направить туда значительные войска; в таком случае Египту пришлось бы вербовать много наемников, а самым обильным местом вербовки всегда была Этолия; этоляне, без сомнения, толпами погонятся за щедрою египетскою платой, имея при том в виду добычливую войну на востоке; тогда как у себя дома им, вероятно, вовсе не предстояло войны; здесь, по крайней мере, им нечего было надеяться на значительную добычу.
Антигонова политика была рассчитана с дальнозоркою предусмотрительностью; это видно по возникшей вновь великой войне на востоке как раз в то самое время, когда сам Антигон из своих зимних квартир двинулся против Тегеи. А иначе как объяснить то, что Селевк Сотер [68] теперь лишь, на третьем году своего царствования, решился на борьбу? У Тавра стояли пергамские форпосты, а у подножия Ливана, даже в Селевкии при Оронте египетские гарнизоны. Только в связи с македонскою политикой можно объяснить то, что, не обратив внимания на угрожавшее положение египтян при устье Оронта, Селевк всю силу своего натиска направил на Малую Азию. Если бы удалось отбросить пергамцев хотя бы только за Фригию, то македонский гарнизон в Карий мог бы служить опорным пунктом, а египетским владениям на юге и западе Малой Азии угрожала опасность со стороны материка; в таком случае Египту пришлось бы напрячь все силы, лишь бы его не вытеснили оттуда совсем; ему пришлось бы отказаться от непосредственного вмешательства в Греции, а одни денежные субсидии вряд ли в состоянии будут спасти Спарту.
Этими соображениями не исчерпывается, конечно, область всех возможных догадок, но предлежащие известия не позволяют нам распространяться далее. Полибий в виде введения лишь вкратце излагает важнейшие военные события до Ганнибаловой войны и намеренно избегает всяких сложных комбинаций; его целью было выяснить положение некоторых держав до той эпохи, когда начинается его исторический рассказ. Он умалчивает о возникшей как раз в это время войне в Малой Азии и ограничивается лишь сообщением главного результата. Попытаемся собрать здесь вместе скудные известия об этой войне, до начала которой мы довели уже события в Сирии.
Царь Селевк Сотер с наступившим 222 годом двинулся с весьма значительным войском через Тавр; при нем был брат его матери, отважный Ахей, тот самый, отец которого находился в плену в Александрии. Они оттеснили пергамского царя; Селевкидово войско вступило уже во Фригию. Может быть и правда, что молодой царь не сумел вести войну; как бы то ни было, а Никанор и галат Анатурий убили его. [69] Судя по одному из показаний, это совершилось по наущению близких к нему особ. [70] Ахей, во всяком случае, не повинен в этом; он тотчас же велел схватить убийц и казнить их; потом отверг даже венец, предложенный вполне преданным ему войском. Он решительно и быстро повел военные действия. После Селевка остался сын, который был еще отроком; [71] находившиеся в Сирии войска вызвали на престол брата царя, который жил в Вавилоне и управлял до сих пор восточными сатрапиями. [72] Антиох, которого считают, обыкновенно, третьим сирийским царем этого имени и которого, благодаря блистательным его успехам, вскоре стали называть Великим, поспешил из Селевкии на Тигре в Сирию; сатрапии Мидию и Персию он поручил двум братьям, Молону и Александру, на верность которых вполне полагался; Ахею вручена была власть над областями по ту сторону Тавра, которые он только что вновь отвоевал для царства. [73] И в самом деле, Ахей сверх всякого ожидания одержал быстрые успехи; он завладел даже крепостью в Сардах, отбросил Аттала в небольшую династическую область его предшественников и осадил его самого в Пергаме. [74] Вольные города в Ионии и Эолиде почти до самого Геллеспонта присоединились к победителю частью добровольно, частью вынужденно; даже Смирна не в состоянии была удержаться; [75] египетское владычество поддерживалось лишь в Эфесе и на Самосе. Мы не знаем, что предпринял Птолемей для отвращения опасности, какая угрожала последним его владениям в Малой Азии. Вскоре вслед за тем Антиох в Селевкиде близ Зевгмы при Евфрате отпраздновал свой брак с Лаодикою, дочерью понтийского Митридата; эта связь послужила новою значительною подпорою сирийскому владычеству, [76] а тем временем ревностно подготовлялось нападение на египетскую Сирию. [77]

При таких-то условиях Птолемей Эвергет всю свою энергию, как кажется, обратил на восток; нигде, по крайней мере, не упоминается о том, что египетский флот появился у греческих берегов или вообще предпринято было что-нибудь для облегчения Клеомена. Опасность на востоке усилилась еще более с той поры, как Антиох стал готовиться к нашествию на Келесирию. В кампании этого года Антигон, если не ошибаюсь, сообразовал свои действия с положением дел на востоке; удивительно, как он поступал, как бы намеренно затягивая войну, не только с целью по возможности прочнее утвердить за собою новую зависимость в Пелопоннесе, но также с тем, чтобы утомить Лагида относительно выдачи субсидий, отвлечь его новыми нападениями в Азии, а затем окончательно уничтожить истощенного и всеми покинутого Клеомена.
Антигон рано, еще до наступления весны, открыл кампанию 222 года. Он двинулся на Тегею и приказал ахейским войскам идти туда же. Он тотчас же приступил к осаде города; осажденные отчаялись оказать сопротивление подкопам неприятеля и сдались. Поместив туда македонский гарнизон, Антигон укрепил это важное место, разъединявшее в особенности Орхомен и Мантинею; потом он двинулся к лаконской границе. Там поджидал его Клеомен; враги стояли один против другого, ограничиваясь лишь одними мелкими стычками. Антигон избегал решительной битвы. Получив весть, что подходит спартанский гарнизон из Орхомена, чтобы соединиться с Клеоменом, он снялся из лагеря. Кинувшись на этот город, он приступом сразу взял его. Потом Антигон двинулся на Мантинею; город скоро вынужден был сдаться.
Вес упрекали стратега Арата и ахейцев в ужасных истязаниях, каким подвергались несчастные горожане; [78] весьма вероятно поэтому, что Антигон предоставил союзникам и Арату наказать Мантинею за ее двукратное отпадение, или, уступив их требованьям, обрек город на ту же участь, какой Александр подверг некогда Фивы. Филарх изображает самыми яркими красками, как знатнейшие граждане были казнены, остальные жители частью проданы, частью в оковах отведены в Македонию, как жен и детей отрывали от их мужей и отцов и продавали в рабство. Полибий старается, правда, обелить ахейцев и доказать, что вся Греция, исполнившись ужаса, не хотела прижать справедливость примерного наказания; но и он даже не может отрицать, что кара обрушилась на Мантинею гораздо сильнее, чем бы следовало по праву воины. Уничтожив жителей, ахейцы разграбили город, продали остатки движимого имущества, взяли себе треть выручки, а остальное поступило в македонскою военную кассу. Как гнусно производились грабежи и воровство, это видно из того, что вся выручка со включением проданных людей составила всего 300 талантов. [79] Затем Антигон подарил область Арголиде; а это государство решило заложить там новое поселение и поручило своему стратегу Арату почетную обязанность быть основателем нового города; он назвал его в честь македонского царя Антигонией. [80]

Полибий не упоминает о том, что предпринял Клеомен против неприятельского натиска; он слегка лишь касается одного факта. Пытался ли Клеомен освободить Тегею и Мантинею? Сознавал ли он свое бессилие? Препятствовал ли ему в том союз с Египтом? Все это крайне темно. После утраты Тегеи ему следовало по возможности проникнуть по другой пролегающей из Аркадии в Лаконию главной дороге. Мегалополь несколько раз уже делал смелые набеги на спартанскую область, особенно с тех пор как, благодаря Антигону, он вновь овладел пограничными, господствовавшими над дорогами в Лаконию пунктами. Молодой Филопемен при этом впервые выказал свой блистательный талант и свою отвагу. [81] Ненависть к спартанцам и господству Клеомена нигде не была так сильна, как в среде высокообразованных и испытанных в жизни мужей этого города; хотя в битвах при Ликее и Ладокии пала значительная часть вооруженных граждан, однако город все еще был настолько силен, что во время войны Антигона и остальных союзников был в состоянии на свой страх тревожить врага. Не все, конечно, мегалопольцы разделяли такое настроение; от более осторожных граждан не ускользнуло то обстоятельство, что при дальнейших успехах Антигона город не в состоянии будет поддержать самостоятельное положение, каким он пользовался до сих пор в качестве оплота союза против Лаконии; некоторые из них склонялись на сторону спартанского царя и вступали с ним в тайные сношения. [82] Клеомен думал, что непосредственное нападение на город увенчается успехом, так как сократившееся количество граждан не в состоянии будет защитить обширные стены, занимавшие протяжение одну милю с четвертью. [83] Преданные ему мегалопольцы обязались ночью, когда наступит их третья смена у Колеона, впустить его. В мае, когда над горизонтом появлялись Плеяды, Клеомен выступил с закатом солнца; вследствие короткой ночи он опоздал; проник, правда, в город, однако, граждане скоро успели вооружиться. Загорелась крайне жестокая битва; Клеомен вынужден был отступить с большим уроном. [84]

Странно, что после этих событий Антигон не отправил сильного гарнизона в Мегалополь; напротив, захватив сдавшихся при его приближении Герею и Тельфузу, он с августа уже прекратил на этот год кампанию, отослал своих македонян домой и, оставив при себе одних наемников, отправился в Эгион, с тем, как говорит Полибий, чтобы вести переговоры и совещаться с ахейцами. [85] Мы не в состоянии вполне выяснить причины таких его поступков; дело в том, что события на востоке нам мало известны и мы не знаем, насколько они могли повлиять. Невольно, однако, напрашивается предположение, что царь руководился иными, более непосредственными причинами. Македонская политика не иначе могла вновь основать и упрочить свое господство в Греции, как расстроив в ней всякую возможность сосредоточить политическое могущество; она должна была ослабить нравственную и материальную силу греческих политий. Коринф был уже отделен от Ахейского союза, точно так же и развращенный до мозга костей Аргос, который, присоединив к себе Мантинею, распространил свою политическую вялость и немощь по важной области в Аркадии. Сам Ахейский союз находился уже в полной зависимости от Антигона; Арат ручался за это и у Македонии никогда еще не было в Греции такого ревностного поборника ее интересов. Не то Арат, не то Антигон оставил Мегалополь без достаточного прикрытия, считая город доволыю сильным, так что он и сам собою мог отразить дерзких спартанцев, находясь притом довольно близко для того, чтобы воспользоваться помощью из Эгиона. Вновь окрепший в городе со времен Экдема и Лидиада дух доблестной независимости и собственной политической силы, представителем которого теперь явился Филопемен, все еще одушевлял значительную часть городского населения; этот дух казался опасным македонскому царю и давно уже смущал Арата. Можно было вообще, наверное, надеяться одолеть Клеомена; а что, если в таком случае беспокойные личности в Мегалополю потребуют отчета у Арата, или, если в ущерб македонскому владычеству они образуют как бы точку опоры для нескольких людей, без каких дело не обойдется? Никто, конечно, не говорил прямо, что Мегалополь намеренно хотели предать врагу; однако, и без того видно, что все это делалось с известным расчетом.
Клеомен в мае в Мегалополе понес весьма значительные потери. В летописях упоминается о том, что он илотам разрешил откупаться каждому за пять аттических мин и что таким путем он выручил 500 талантов. Почти немыслимо, чтобы в Лаконии в это время было такое значительное количество наличных денег, даже еще в руках илотов; но эта мера едва ли имела целью финансовую операцию; всего вероятнее, что 6000 илотов присоединены были к войску. Это подтверждается, как кажется, известием в вышеприведенной заметке о том, будто Клеомен вооружил еще 2000 человек по македонскому образцу. [86] Наше сомнение в самом деле основано лишь на всеобщем предположении касательно вероятного имущественного состояния в Лаконии; если бы, однако, заметка оказалась достоверною, то для нас во многих отношениях выяснились бы внутренние условия этого края. И в самом деле, если невольники обладали такими значительными суммами наличных денег, то тем более надлежало согласовать их гражданское положение со средствами, какими они располагали; если 6000 рабов пользовались таким достатком, то надо полагать, что число их вообще было значительное; если они в состоянии были выплатить такие большие суммы, то, значит, они весьма дорожили отменою рабства. Не стану входить в дальнейшие подробности; и без того достаточно подтверждается изложенный в нашем очерке взгляд вообще на эпоху и на общественное мнение.
Македонское ополчение было уже распущено, и Антигон со своими наемниками находился в Эгионе, когда Клеомен возобновил свое нападение на Мегалополь. Он со своим войском двинулся через Селласию, как бы намереваясь вторгнуться в Арголиду, потом внезапно своротил на запад и ночью прибыл к Мегалополю. Благодаря, вероятно, измене, он добился доступа, а может быть и вследствие небрежной охраны обширных укреплений успел пройти в город; [87] как бы то ни было, но царь беспрепятственно занял часть стен, проник до самого рынка, не встретив значительного сопротивления. Там, наконец, загорелся жестокий бой, в котором отличился именно Филопемен; толпы народа, между тем, забрав свои имущества, обратились в бегство. Клеомен подвергся опасности, он мог быть уничтожен вместе с его войском; наконец-то ему удалось понудить храбрых граждан отступить. Медленно и то и дело отбиваясь под началом Филопемена, подвигались они к западным воротам, а затем покинули город и вслед за бежавшими женами и детьми, с захваченным наскоро имуществом, двинулись в дружественную Мессению. В городе осталось будто бы всего около тысячи человек; из вооруженных лишь немногие попали в плен; [88] по другим известиям, в Мессению благополучно добрались две трети вооруженных воинов. [89] Во всяком случае Клеомен добился весьма важных выгод; он надеялся воспользоваться ими при посредстве разумного и великодушного решения. Его побудили к этому приведенные к нему пленники, двое знатных мегалопольцев, Лисанрид и Феарид. Он тотчас же отправил их в Мессению к беглецам со следующей вестью: город их остался невредим; Клеомен предлагает им, нисколько не опасаясь, вернуться для вполне свободного обладания своим городом и своими землями, с единственным условием, чтобы они впредь были друзьями и союзниками Спарты.
Беглецам, ожидавшим, что в отместку за гибель Мантинеи их город будет разграблен и разрушен, предложение царя показалось на самом деле весьма соблазнительным; [90] однако Филопемен воспротивился принятому решению: Клеомен вполне сознает, что он не в состоянии будет удержать за собою город, а потому ему во что бы то ни стало хочется вернуть граждан, с тем, чтобы они охраняли Мегалополь; они должны вновь овладеть им, но не по условию, а с оружием в руках. Филопемен успел возбудить толпу, и она грозила побить послов каменьями, как изменников. Он был прав; Клеомен не мог снабдить обширные стены достаточным количеством защитников; он ожидал нападения со стороны ахейцев; ему ничего более не оставалось, как сделать безвредным этот основанный некогда Эпаминондом город с целью обуздать Спарту. Он велел перевезти в Спарту все, что было сколько-нибудь ценного в Мегалополе утварь, художественные произведения, разные товары, - потом разрушить стены и общественные здания; словом, говорит Полибий, поступил с городом так круто, что казалось невозможно было вновь восстановить его. [91] Аркадия была теперь открыта для спартанцев, и Клеомен немедля направился туда, с тем чтобы опять собрать там свою партию. [92]

Антигон и ахейцы бездействовали. Правда, когда Арат в Эгионе получил весть о разрушении города и явился в собрание, то он долго стоял, закрыв лицо, и плакал; как только произнес он роковое слово, собрание в ужасе разбежалось. Антигон тотчас же велел собраться наемным отрядам; казалось, решено было предпринять что-то: вскоре, однако, последовал приказ наемникам остаться по своим квартирам. Сам Антигон отправился со слабым конвоем в Аргос; обширная область Мегалополя предана была во власть спартанцев или по крайней мере их грабежам.
Осенью и зимою между соседними и дальними державами велись, надо полагать, разного рода важные переговоры. В Александрии пронесся слух, что от ахейцев последовали мирные предложения Клеомену. Говорят, будто Кратесиклея, опасаясь, что сын ввиду се безопасности не решится без согласия египетского царя окончить войну, настойчиво убеждала его руководиться лишь тем, что может послужить во благо и в честь Спарты. Потом при дворе Лагидов появилось македонское посольство. [93] С остальными отношениями мы ознакомимся, бросив взгляд на сирийские события.
Когда царь Селевк III был убит во время кампании в Малой Азии, то брат его Антиох занял престол не по непосредственному наследию, а по вызову оставшихся в Сирии войск. Выступив в поход, Селевк поручил Гермию управление внутренними делами. Не лишено, быть может, значения то, что этот наместник был родом из Карий, которую несколько лет тому назад македонский царь отнял у Египта; Гермий, как надо полагать, главным образом и способствовал возведению на престол Антиоха. Полибий изображает его жестоким, недоверчивым, завистливым человеком, исполненным коварства и козней против всех, чье соперничество казалось ему опасным, а пуще всего против любимого войском Эпигена, который теперь именно вел назад бывшие с Селевком в Малой Азии отряды. [94]

Оба брата, Молон и Александр, которых молодой царь назначил сатрапами в Мидии и Персии, возмутились уже. По словам Полибия, они пренебрегли молодостью молодого царя, надеялись на содействие Ахея в Малой Азии, а пуще всего опасались жестокости и коварства Гермия. [95] Почему могли они надеяться на содействие Ахея? Отчего они, пользуясь самым блистательным успехом, не завладели тотчас же престолом? Это можно объяснить лишь тем, что поводом к их восстанию служил сын Селевка, устраненный Антиохом наследник престола. Получив весть об их отпадении, царь Антиох в синедрионе обратился к своим советникам с запросом, как следует поступить с мятежниками, Эпиген заявил: необходимо безотлагательно принять решительные меры; если сам царь явится там с достаточным войском, то оба сатрапа тотчас же смирятся, а если они осмелятся противостоять, то будут покинуты подданными и преданы справедливой каре, Гермий запальчиво возразил: Эпигену долго удавалось скрывать от всех свои предательские замыслы; надо благодарить его за то, что, предложив этот совет, он, наконец, разоблачил свою тайну; и в самом деле, чего он надеется достичь таким путем? Одного лишь, чтобы личность царя предать во власть мятежников! Эти высказанные таким мощным человеком слова решили приговор синедриона: Ксенон и Теодот Гемиолий были отправлены с войском на восток, с целью восстановить там спокойствие. [96] Гермий воспользовался всем своим влиянием для того, чтобы возбудить войну с Египтом. Полибий объясняет это тем, что только в таком случае, когда молодой царь со всех сторон будет обуреваем войнами, Гермий надеялся поддержать свое влияние и избегнуть тяготевшей на нем великой ответственности. Он то и дело напоминал царю о том, что теперь настало самое удобное время для того, чтобы вновь завладеть Келесирией; представлял даже царю письма, Полибий считает их подложными, - в которых Ахей извещал, будто из Александрии побуждали захватить там власть, будто ему обещали всякого рода поддержки деньгами, войсками и кораблями, если он присвоит себе царский венец. Понятно, что Египту во что бы то ни стало хотелось склонить Ахея на свою сторону, а потому Антиох поневоле поверил выраженным в письмах заявлениях. Благодаря этому Гермий добился, что решено было с наступившею весною предпринять кампанию в Келесирию. За исключением разве мятежа на востоке условия были, конечно, такого рода, что от нападения на Египет можно было ожидать некоторого успеха. Какие бы блестящие предложения ни делались Ахею из Александрии, но не было никакого повода сомневаться в его верности; его победам в Малой Азии были одолжены тем, что Египет помимо Эфеса и Самоса ничем более не владел на западном берегу, что Аттал был оттеснен в его столицу и что вольные города были возвращены сирийскому владычеству.
Правда, дела на востоке еще до исхода 222 года приняли опасный оборот; Молон Мидийский, которого поддерживал брат его Александр, вскоре заручился также, благодаря прежним сношениям или щедрым подаркам, преданностью начальников в соседних областях. Во главе многочисленного войска двинулся он навстречу посланным из Сирии полководцам, принудил их отступить в укрепленные города при Тигре и покинуть на произвол область Аполлониатиду. [97] Молон проник до Тигра, он уже готовился перейти через реку и осадить Селевкию; одна лишь предосторожность Зевксиса, успевшего прибрать суда, спасла город. Молон, однако, расположился со своим войском на зимовку против самого города в Ктесифоне; при средствах, какими он располагал, и отважной самонадеянности его войск исход предстоявшей кампании не подлежал, казалось, никакому сомнению.
Получив известие о наступательных движениях мятежников, царь Антиох хотел было отказаться от решенного уже похода в Келесирию, с тем чтобы лично, как с самого начала советовал Эпиген, отправиться к Тигру. Однако Гермию удалось убедить его в том, что царю подобает вести борьбу лишь с царями и ради великих целей; он настоял на том, что против мятежников отправлен был ахеец Ксенет во главе новых отрядов с неограниченным полномочием, тогда как для кампании в Келесирию под предводительством самого царя войска собирались уже в Апамее при Оронте. [98]

Полибий, конечно, вполне изобразил характер Гермия; [99] однако упрек, будто он имел в виду подвергать царя все новым войнам и опасностям, все-таки оказывается крайне странным. Антиох был довольно умен и наверное угадал бы этот замысел. Тут можно предположить два случая: облеченный прежним царем высшею властью в то время, как он совершил известный нам, состоявший в связи с македонскою политикою поход через Тавр, Гермий был вполне предан македонским интересам, а потому то и дело настаивал на войне с Египтом, которая была крайне важна для Македонии именно в этот год, когда предстояло нанести решительный удар в Пелопоннесе; или он знал о македонских переговорах в Александрии, которые в половине этого года уже должны были привести к неожиданным последствиям; он видел, что Сирии теперь именно представляется удобный случай, какой, пожалуй, никогда более не возобновится, завладеть вновь областями Ливана, что поэтому следует захватить их по возможности скорее, пока, вследствие договора между Македонией и Египтом, дальнейшие предприятия окажутся невозможными. Помимо Полибия ни один из писателей не упоминает об этом; а он сам в своем введении вовсе не распространяется о всеобщих политических комбинациях и предлагает столь скудный материал, что мы и здесь также не в состоянии проследить за высокоразвитою дипломатией той эпохи. Однако, эта дипломатия не раз уже проявлялась довольно ясно, благодаря чему мы можем убедиться в том, что она вмешивалась всюду, и должны признать ее существенною, характеристическою чертою тогдашней политики.
Весною 221 года сирийские войска из Апамеи двинулись в Лаодикею у подножия Ливана. Простиравшаяся между этим городом и долиною Марсии пустыня составляла, как кажется, границу между сирийскими и египетскими владениями. Антиох перешел ее, вторгся в долину Марсии; покоряя в ней города один за другим, он проник до того места, где Ливан и Антиливан, между которыми эта долина поднялось вверх, до такой степени приблизились друг к другу, что две крепости, Герр и Брохи, вполне заграждали проход. [100] Обе они были заняты египетскими отрядами под начальством этолянина Теодота. Царь пытался пробиться, но встретил стойкий отпор; потерпев довольно значительный урон, он отступил.
В это самое время пришли известия из Вавилона. Стратег Ксенет присоединил к себе эпарха Сузианы, Диогена, и другого из области при Персидском заливе; потом, узнав от перебежчиков Молоновой армии, что тамошние войска недовольны и при первом нападении готовы отпасть толпами, он решился перейти через реку. Оставив одну часть отряда под начальством Завксиса и Пифиада, сам Ксенет с отборными войсками переправился ночью в двух милях пониже неприятельского лагеря, затем расположился тут, прикрывшись с одной стороны рекою, а с другой болотом и трясиной. Отряды всадников, отправленные Молоном для того, чтобы помешать переправе, не могли выбраться из затруднительной местности; некоторые из них заблудились в тростниках и потонули, остальные отступили. С наступлением дня Ксенет, рассчитывая на настроение в неприятельском войске, двинулся вперед; Молон не выждал атаки и отступил по пути в Мидию; лагерь его был захвачен царскими войсками. Ксенет тотчас же велел переправиться также остальной коннице с другого берега; он дал своим воинам отдохнуть и оправиться, с тем чтобы на другой же день пуститься за бежавшим неприятелем. Богатая Селевкия находилась недалеко, так что могла снабдить лагерь всякими нужными предметами; войска кутили и пировали до поздней ночи по, настоящему вавилонскому обычаю.
А Молон тем временем форсированным маршем вернулся со своего мнимого бегства; с рассветом он напал на лагерь, не встретив почти никакого сопротивления; едва успевшие проснуться воины обратились в бегство, несметное число их было убито тут же на соломе; бежавшие ринулись к реке, пытаясь вплавь переправиться на другой берег. Вскоре быстрый поток наполнился людьми, лошадьми, оружиями, багажом, плававшими, утопавшими воинами и их трупами, все это перемешалось в страшной сумятице. Никто более не препятствовал Молону переправиться; он завладел также лагерем по эту сторону, из которого Зевксис вынужден был отступить; затем кинулся на Селевкию. Сильно укрепленный город пал при первом натиске. После этого решилась участь соседних областей; вся Вавилония подчинилась, точно так же область при Персидском заливе. Потом Молон направился в Сузиану; стратег Диоген держался там в одной лишь крепости; Молон оставил при ней отряд, с тем чтобы обложить ее, а сам тотчас же вернулся в Селевкию, спеша захватить области вверх по реке; Парапотамия до Евфрата, Месопотамия до Дуры вынуждены были подчиниться. [101]

Известия об этих успехах мятежников застали царя Антиоха после того уже, как он отступил от Герры; он созвал синедрион, чтобы выслушать мнение своих вельмож. Эпиген повторил, что следует отказаться от злополучной войны с Египтом и тотчас же выступить к Тигру; Гермий вспыльчиво возражал и навлек подозрение на замыслы Эпигена: он заклинал царя не покидать Келесирии, не пугаться первой неудачи. Царь старался успокоить споривших советников: он и большая часть присутствовавших пристали к мнению Эпигена. Сам Гермий тут же заявил готовность всеми зависящими от него средствами поддержать принятое решение, хотя и не одобрил его.
Войска были стянуты в Апамее; они стали волноваться по поводу неуплаченного жалованья; беспорядки приняли весьма опасный характер; молодой царь оказался в крайнем затруднении. Тогда Гермий вызвался выдать войскам все жалованье, лишь бы царь согласился, чтобы Эпиген не присоединился к экспедиции: после всего, что случилось, немыслимо, чтобы Гермий действовал с ним заодно, не нанося величайшего ущерба общему благу. Царь знал воинские дарования Эпигена, ему во что бы то ни стало хотелось бы иметь его при себе в этой затруднительной кампании; однако, ради уплаты войскам он был вынужден принять сказанное предложение; сверх того, царь видел, что он все еще находился во власти этого человека, располагавшего стражею, должностными лицами, всеми административными средствами, и потому счел необходимым уступить. Эпигену приказано было остаться в Апамее. Синедрион пришел в ужас, предчувствуя, что всемогущество карийца вполне и навсегда упрочилось. Войска были удовлетворены; Гермий, казалось, мог рассчитывать на их преданность; одни только киррестийцы, около 6000 человек, поддерживали мятеж; лишь по прошествии года удалось усмирить их. Гермий скоро дал Эпигену почувствовать свое могущество; ему как-то удалось подсунуть к его бумагам интимное письмо от Молона. Потом начальник апамейской крепости, под предлогом полученного доноса об этих сношениях, произвел обыск, нашел упомянутое письмо, и Эпиген был казнен как государственный изменник. Царь был убежден в невинности стратега, но не осмелился противиться всемогущему визирю. Весь двор был уверен в совершившимся преступлении, но страх перед Гермием заглушал всякий намек. При таких-то обстоятельствах Антиох предпринял поход против мятежников. Лишь с наступлением зимы перешел он через Евфрат и занял зимние квартиры в мигдонской Антиохии. С наступившею весною 220 года должна была начаться опасная война.
Я здесь прерываю изложение сирийских событий, оттого что после удачной борьбы с Молоном и Александром начинается новая фаза. Антиох сверг с себя зависимость от Гермия, сам захватил бразды правления и с таким решительным успехом, что Селевкидово владычество в короткое время восстало с новою энергией, чему немало способствовали также совершившиеся при дворе и в царстве Лагидов перемены.
Мы не в состоянии проследить во всей подробности за взаимными отношениями между событиями в Греции и Сирии; однако, в решительный момент эти отношения не ускользают от внимательного наблюдателя.
Мы видели, что Антигон в августе истекшего года (222 г.) уже распустил свои рати. С падением Мегалополя обнаружилось, что Ахейский союз был бессилен без македонского пособия. И в самом деле, Клеомен опять несколько оправился; благодаря добыче из Мегалополя и с области, а еще более субсидиями и подвозу из Александрии спартанский царь мог приняться за дело с новыми силами; заняв разные проходы Лаконии, он в кампанию наступившего года мог вывести в решительный бой 20000 человек; в том числе было 6000 наемников; надо полагать, что область Лакония на эту войну выставила всего около 14000 воинов. [102] Для того, чтобы оценить эти усилия и их последствия, надо вспомнить, что область тогдашней Лаконии занимала пространство величиною не вполне в 90 квадратных миль, и что этолийское нашествие, а затем многолетняя война, в особенности первая неудавшаяся попытка с Мегалополем нанесли стране великие утраты. Во Франции во время революционных войн при первом поголовном ополчении оказалась под ружьем 1/25 всего населения; на войну с 1813 года восточная Пруссия до Вислы при населении около 900 000 душ выставила под ружье 38 000 человек, и Гнейзенау в письме к графу Мюнстеру писал: "Это ужасно много для лишенной фабрик, исключительно земледельческой провинции". Подобные отношения нельзя, конечно, применить так прямо к Лаконии; но не подлежит сомнению, что Клеомен потребовал от своей страны несравненно большие жертвы. [103] При таких напряжениях край без сомнения тяжко страдал; вследствие поступления на военную службу периэков и илотов земледелие лишилось чрезвычайного количества рук, а этолийское нашествие и без того уже сократило рабочие силы страны. Надо принять еще в расчет, что при таких условиях Лакония могла продовольствоваться только путем подвоза; понятно поэтому, что благодаря лишь египетскому союзу оказалось возможным продолжать войну, с тех пор как пришлось перенести ее в Лаконскую область. [104]

Пробыв, начиная с лета 222 и до наступления лета 221 года, без всякого деда в Аргосе со своими наемниками, Антигон вступил в переговоры с Александрией для того, чтобы расстроить упомянутый союз. Его нисколько не беспокоило то, что Клеомен с наступлением весны предпринял внезапный набег на аргосскую область, что городское население роптало ввиду опустошения их засеянных полей, тогда как Антигон со своими наемниками не отважился даже на вылазку. Он, конечно, был уже вполне уверен в удаче своих переговоров в то время, когда его и союзные войска готовились к новой кампании. [105]

Об этих переговорах Полибий упоминает только мимоходом; он говорит о преувеличенных показаниях Филарха относительно мегалопольской добычи; и по словам того же Филарха за десять дней до решительной битвы к Клеомену явилось египетское посольство со следующим заявлением: царь не станет более высылать никакого пособия и советует ему примириться с Антигоном. Клеомен, однако, решил отважиться на битву, пока эта весть не успела еще распространиться в его войске: ему не было никакой возможности продолжать войну собственными средствами, вся его надежда основывалась на поддержке со стороны Египта. [106] Полибий противоречит не этому показанию Филарха, а только относительно мегалопольской добычи; следовательно, упомянутое посольство и вместе с тем, надо полагать, последствия македонских переговоров подтверждаются авторитетом Полибия.
Однако, каким же образом Антигону удалось побудить египетский кабинет предать на жертву Клеомена? Мы видели, что в истекшем году Селевкидово владычество в Малой Азии было блестящим образом восстановлено Ахеем; союзник Египта, Аттал, был оттеснен; владения самого Египта ограничились Эфесом и Самосом; мы должны предположить, что завоеванная Антигоном за шесть лег тому назад Кария все еще находилась во власти македонян. С наступлением весны 221 г. по настоянию Гермия предпринята была келесирийская экспедиция. Победоносный Ахей угрожал, вероятно, последним владениям Лагидов в Малой Азии, Эфесу, Ликии, Памфилии. Ввиду такого опасного положения невозможно было, как казалось, из Александрии отстоять фракийские берега, если Антигону вздумается напасть на них из Македонии. Если при таких обстоятельствах предложения македонского царя существенно облегчали Египет, то они же и могли побудить к значительным уступкам в отношении эллинских дел, а именно к преданию на произвол Клеомена. По позднейшим известиям оказывается, что Кария опять перешла к Египту. Надо полагать, что Антигон теперь именно возвратил ее с условием, чтобы Птолемей Эвергет лишил спартанцев своей поддержки. Мы не знаем, какие соображения побуждали Антигона уступить Карию: может быть, весть об угрожавших вес более и более успехах Молона на Тигре, которые препятствовали Сирии с настойчивостью нападать на Египет; или - опасения, что Ахей впоследствии воспользуется своей властью в Малой Азии, с тем чтобы основать там самостоятельную державу и без сомнения вступить в союз с Египтом, вследствие чего невозможно будет удержать за собой Карию, - а может быть, Антигон ясно сознавал, что могущество Македонии должно быть основано на полном владычестве в Греции, и что эти соображения должны преобладать над остальными. Мы с полной уверенностью можем подтвердить только то, что всеобъемлющий взор Антигона не только верно постигал запутанные западные дела, но принимал также в расчет и восточные. Никто уже не сомневался в том, что предстояла борьба Рима с Карфагеном; а если вспомним о Керкире, Аполлонии, Диррахии, вообще о положении иллирийского берега, в том виде, как оно сложилось в течение последних восьми лет, то убедимся, наконец, что Македония принимала уже участие в римской политике. Антигон обратил свое внимание также на эту сторону, доказательством чему служит заключенный им в то самое время союз. Римляне, как было уже упомянуто, поручили Деметрию Фаросскому династию над большей частью иллирийских племен, тогда как царица Тевта именем состоявшего под ее опекою пасынка Пинна удержала за собою лишь небольшую часть прежних владений. Во время войны римлян с галлами (225-223) Деметрий находился уже в более независимом от них положении; Антигон заключил с ним союз; и 1600 иллирийцев с Деметрием во главе двинулись на войну 221 года в Пелопоннесе.
Помимо македонских отрядов и наемников (10000 человек фаланги, 3000 пельтастов, 300 всадников, по 1000 человек агриан и галатов, 3000 наемных пехотинцев и 300 всадников) подошли еще контингенты союзников, отборные ахейские войска, 3000 человек пехоты, 300 всадников; 1000 мегалопольцев под начальством Керкида, которых Антигон вооружил по македонскому образцу; [107] беотяне прислали 2000 человек пехоты, 200 всадников; эпирцы - 1000 пехотинцев и 50 всадников; столько же акарнанцы; к ним, наконец, присоединились вышеупомянутые иллирийцы. [108] С этими войсками Антигон двинулся через Тегею к границам Лаконии.
Получив известие о приближении неприятеля к Тегее, Клеомен сделал еще отважный набег на Аргос, опустошил край и смело подошел к самым стенам города; потом двинулся через Флиунт на укрепленный замок Олигирт, выгнал оттуда неприятельский гарнизон, наконец, мимо Орхомена вернулся в Лаконию. Этими смелыми нападениями он, вероятно, имел в виду задержать подкрепления со стороны ахейцев; верно только то, что его смелый набег не имел важных последствий, оттого что был предпринят незадолго до вторжения македонян. Затем царь поспешил к лаконским проходам и поджидал там неприятеля. Оградив остальные проходы в Лаконию валом и рвом, засеками, достаточными гарнизонами, он свои главные силы, около 20000 человек, сосредоточил в теснинах Селласии.
Дороги из Тегеи и Фиреатиды в Спарту сходятся близ Энонта в том месте, где горы отступают несколько на западной стороне этого горного потока; тут на правом берегу Энонта раскинулась небольшая равнина в 1000 шагов шириною и немногим более длиною; по ее южной окраине протекает впадающий в Энонт ручей Горгил. Над этой небольшой долиной господствует на западе гора Эвас, скаты которой со стороны Горгила недоступны по крайней мере для лошадей, а на востоке - широкая крутая возвышенность на берегу Энонта, которая почти в получасовом протяжении вдоль по реке завершается Олимпом. На юге равнины возвышается в южном направлении хребет, на вершине которого, в получасовом расстоянии от Горгила, расположилась крепость Селласия. Между Эвасом и Олимпом, по правую сторону Энонта, пролегает по, небольшой долине и вброд через Горгил дорога в Спарту; эта дорога описывает широкую дугу по восточной стороне хребта Селласии; другая кратчайшая, но более трудная, дорога поднимается исподволь между тем же хребтом и Эвасом, достигает вершины и, перевалив через нее, спускается мимо высоких скал Селласии на западе к Эвроту. [109]

В этой позиции Клеомен решился ожидать нападения. Он велел периэкам и союзникам [110] под начальством своего брата Эвклида занять Эвас, сам же, составив со спартанцами и наемниками правое крыло, расположился на Олимпе. Обе позиции прикрывались валом и рвом. Внизу по равнине по обе стороны дороги разместил он всадников с легковооруженным отрядом наемников. Подступив, Антигон счел позицию чересчур крепкою и грозною, так что не отважился тотчас же атаковать спартанцев. Он расположился напротив неприятеля, прикрывшись Горгилом, несколько дней наблюдал за противником и ближе знакомился со своими собственными силами, состоявшими почти наполовину из союзных отрядов. Неприятель нигде не обнаруживал ни слабой стороны, ни небрежного отношения к службе. Антигон решился, наконец, на атаку. Он, конечно, не мог иметь в виду прорвать центр неприятельской линии, так как этот центр крайне сильно прикрывался с обеих гор; ему, напротив, надлежало взять с боем ту или другую из высот, и на такой конец одновременно угрожать всей неприятельской позиции. Он разместил на своем правом фланге, против Эпоса, перемежающимися кунами пельтастов и иллирийцев, потом акарнанцев и эпирцев, а позади этой атакующей массы 2000 ахейцев; против неприятельского центра он выставил всю конницу, сверх того 1000 ахейцев и столько же мегалопольцев; главное же войско, наконец, 15000 человек македонян, наемников, легковооруженные отряды сам царь повел на Олимп, обращенные к Энонту скаты которого представляли достаточный простор для атаки. [111]

В ночь накануне битвы уже иллирийцы на правом македонском фланге заняли Горгил и подошву Эваса. Им же и коннице велено было идти следующим утром в атаку по данному Антигоном сигналу, значит со стороны Олимпа. Как только подан был знак иллирийцам и всему правому флангу, то они стали взбираться на гору. Эвклид оставался на высоте; увидев, что атакующие далеко отошли от союзных резервов, легковооруженные воины в центре ударили им во фланг и в тыл; если бы занимавший Эвас отряд спустился сверху, то бой в этом месте был бы решен. Македонскому центру не был еще дан сигнал для нападения; однако, Филопемен догадался, что настал роковой миг; он побуждал военачальников двинуться вперед; когда же они отказались, то он на свой страх, во главе союзных всадников, ринулся на ослабленный сказанным движением влево центр спартанцев. Загоревшийся в этом месте бой принудил легковооруженных воинов вернуться с Эваса в покинутую ими позицию. Обеспеченные, таким образом, с тыла иллирийцы и пельтасты стали проникать далее. Эвклид поджидал их наверху, рассчитывая опрокинуть там нападающих и истребить их совершенно, тем более что по всему скату горы им нельзя было ожидать зашиты. Однако, достигши высот, иллирийцы стремительным натиском оттиснули самих спартанцев; покинув окопы, Эвклид утратил свою превосходную позицию, его самого все сильней и сильней теснили оттуда, наконец совсем опрокинули и погнали вниз по скатам: левый фланг спартанцев был уничтожен, сам Эвклид пал. В центре все еще кипел ожесточенный бой; Филопемен и союзные всадники бились там изо всех сил. На Олимпе до сих пор вступили в бой одни только легковооруженные отряды и наемники, около 5000 человек с той и другой стороны; на виду у обоих царей они бились с крайним напряжением. Клеомен увидел, что брат ею был сброшен с Эваса, что центр его с трудом сопротивляется, а неприятель того и гляди обойдет его позицию и атакует разом со всех сторон; потому он и решился, рискнув всем, атаковать врага. Он открыл свои окопы и выдвинул ряды тяжеловооруженных воинов, а легковооруженные отряды сигналами были отозваны из боя; скат Олимпа был теперь очищен и фаланги могли на нем вступить в бой. Их мощный натиск начался при громких боевых кликах с той и другой стороны. Македоняне то отступают перед бурним напором спартанцев, то сами напирают на неприятеля всею тяжестью своей двойной фаланги. Наконец, Антигон направляет решительный удар; вся масса его тяжеловооруженных воинов столпилась в одно сплошное каре, во фронте 300 человек, вперед торчат сариссы первых пяти рядов, а копья задних лежат на плечах передовых воинов; и эта масса всею тяжестью 10000 человек бурным натиском ударила по рядам неприятеля; он не выдержал удара, разметался врозь; битва была проиграна. [112]

Так повествует Полибий; Филарх утверждал, будто Эвас был обойден и взят изменою; однако, незачем прибегать к таким объяснениям по поводу поражения на Эвасе. Эта позиция была не в пример сильнейшая, и неприятелю никогда не удалось бы одолеть ее, если бы Эвклид не держался чересчур робко данного вообще приказания не покидать оборонительного положения. Считая Олимп наиболее трудною позицией, Клеомен собрал под своей командой самые значительные боевые силы; там и следовало ожидать решительной атаки, тем более что неприятель там же сосредоточил свои главные войска. Окопы, какими Клеомен оградил свои ряды, вполне обеспечили решительный отпор; в случае даже неудачи Клеомен мог бы еще отступить на хребет, через который перевалила дорога из долины, лишь бы брат его отстоял Эвас; там, опираясь левым флангом на Эвас, а правым на Селласию, он мог бы еще раз оказать сопротивление неприятелю в такой же крепкой позиции. Потому-то Антигон и атаковал сперва названную гору; если б эта атака не удалась, то он сам не отважился бы более нападать на Клеомена, а напротив, может быть, совсем покинул бы эти затруднительные ущелья и попытался бы иными путями напасть на врага или утомить его. Однако, когда, благодаря единственно отважной атаке Филопемена, Эвклид был разбит, то все было потеряно. Клеомена порицали за то, что после того, как брат его пал, он не ограничился обороною, не отступил: и то и другое оказалось уже невозможным; дорога в Спарту была уже во власти неприятеля; Клеомену некуда было более отступать. Точно так же не мог он допустить, чтобы враг напал на его окопы; он подвергался опасности быть обойденным. Неужели ему ждать, пока его не осадили па этой скале, где не было ни достаточного продовольствия, ни надежды на выручку? Ему ничего более не оставалось, как попытать отчаянную атаку и кинуться на превосходные силы неприятеля; если бы это удалось, то он мог бы отрезать правый победоносный фланг неприятеля и таким путем добиться победы. Но и в этом даже случае он воспользовался бы лишь кратковременным успехом; ведь Лакония напрягла уже свои последние, крайние усилия, тогда как неприятелю предстояли все свежие вспомогательные средства как войсками, так и деньгами. Антигон в крайнем случае отступил бы в Тегею и вскоре затем с новыми войсками возобновил бы борьбу с остатками спартанской армии. [113]

После битвы обнаружилось совершенное истощение Спарты. Авторы преувеличивают, конечно, сообщая, будто из 6000 спартанцев уцелело только 200, а из всего войска лишь 4000 человек. [114] В Спарте после поражения, может быть, и обнаружилось твердое и готовое на дальнейшие усилия настроение, какое восторженно изобразил Филарх; [115] когда, однако, Клеомен, спасаясь бегством, в сопровождении нескольких всадников прибыл в Спарту, то стал увещевать граждан без дальних околичностей подчиниться Антигону. Не поев и не выпив ничего, не присев, лишь на миг прислонившись к колонне, чтобы отдохнуть и собраться с силами, он в сопровождении нескольких друзей поспешил в Гифий, где давно уже приготовлены были корабли для бегства. Клеомен, как видно, сознавал свое отчаянное положение, И действительно, с той поры, как одна из греческих партий призвала македонян в, Пелопоннес, когда он не мог уже надеяться быть представителем греческой свободы, то вынужден был прибегнуть к египетским субсидиям; а когда Египет покинул его, то ему ничего более не оставалось, как отстоять до последней крайности честь свою и Спарты. Сам Полибий не преминул указать на то, что несколько дней спустя после битвы до Антигона дошла весть о вторжении иллирийцев в Македонию и что Клеомену стоило бы на эти несколько дней промешкать битвою или остаться в Лаконии, и его царство было бы спасено, все приняло бы иной оборот. [116] Такое мнение оказывается крайне несостоятельным: Клеомен был окончательно побежден не только в тактическом и стратегическом, но также в политическом отношении. Ввиду той настойчивости и осмотрительности, какую всегда проявлял македонский царь, можно с уверенностью подтвердить, что никакое нашествие иллирийцев не побудило бы его отказаться от предприятий, которыми окончательно решалась участь Греции, тем более что он вполне был уверен в успехе, если бы даже битва приняла иной оборот. Иллирийское нашествие в крайнем случае могло подвергнуть сильному опустошению македонские области; однако, было бы безрассудно из-за этого отказаться от достижения великой и для политического положения Македонии решительной цели, какой давно уже добивалась эта держава.
После битвы Антигон отправился в Спарту; город сдался по первому приступу. Достоверно то, что царь обошелся с ним умеренно и осторожно; тут не было ни грабежа, ни разрушений, ни иных насилий: он вел-де войну с Клеоменом, а не со Спартою; он одинаково гордится славою быть единственным спасителем Спарты, так же, как и единственным ее победителем; он пощадит землю страны и дома города, так как не осталось более людей, которым он мог бы оказать пощаду: [117] все это были, конечно, заявления тогдашнего дипломатического языка. Сущность состояла в том, что он восстановил спартанскую конституцию или, как некоторые выражаются, что он освободил Спарту. [118] Иначе говоря, он отменил основанное Клеоменом военное владычество, ввел вновь олигархию в том виде, как она существовала до Клеоменовой реформы. Прежде всего, вернулись изгнанные олигархи в числе восьмидесяти человек, а вместе с тем возникли требованья восстановить прежние владения; поводом к этому могла, конечно, служить понесенная городом утрата людьми. Не подлежит сомнению, что олигархи восстановили эфорат; вероятно, также и герусию; [119] патрономы, также топографические разделения области остались, кажется, в прежнем виде. Вследствие бегства и, как надо полагать, произнесенного впоследствии осуждения Клеомена, вследствие смерти его брата и совместного царя царское достоинство было упразднено; его не восстанавливали более, вероятно, по именному указу Антигона; и действительно, Спарта поступила во всеобщую эллинскую симмахию, [120] которую Македония утвердила два года тому назад, и царь назначил беотянина Брахилла македонским эпистатом в городе. [121] По всему видно, что одна только восстановленная олигархия и могла торжественно признать царя освободителем Спарты. [122]

Получив здесь известие об иллирийском нашествии, Антигон после трехдневного пребывания в городе вернулся в Тегею; в ней он также восстановил прежнюю конституцию и вывел оттуда свой гарнизон. Разрушенный Мегалополь предполагалось выстроить вновь; царь поручил высокоуважаемому перипететику Пританиду восстановить законодательство в городе; [123] вскоре, однако, возникли затруднения и распри, в особенности по поводу составленного Пританидом законодательства и разверстки земельной собственности. Знаменательно то, что Филопемен, которому царь по собственному сознанию одолжен был победою при Селласии, отказался от его предложения отправиться вместе с ним в Македонию и, обманувшись в своей надежде на эллинскую свободу, уехал на Крит. [124] Завоеванный Антигоном Орхомен не был восстановлен, а остался во власти македонян; [125] Мантинея или, как прозывалась она теперь, Антигония, была во власти Аргоса: царь поручил Таврию [126] блюсти македонские интересы в Пелопоннесе. Антигон отпраздновал Немейские игры в Аргосе; Ахейский союз и разные города оказывали ему здесь самые невоздержанные знаки уважения и благодарности; все наперерыв спешили выразить ему всякие человеческие и божеские почести.
Потом царь форсированными маршами пошел в Македонию; он отправил в Пелопоннес своего племянника Филиппа, с тем чтобы этот будущий наследник престола ознакомился с тамошними союзниками; он поручил ему сблизиться в особенности с Аратом. Затем сам царь отправился изгонять из своих пределов врагов. Он застал еще иллирийцев в крае. [127] Заболев уже, Антигон атаковал их и разбил совершенно. Это был его последний подвиг. От напряжения в бою, от раздаваемых им громким голосом приказов во время битвы у него сделалось сильное кровотечение; вскоре после этой победы он умер. [128]

***
До этих пор, т. е. до 115-й олимпиады, [129] хотел я проследить македоно-греческую историю и развитие системы эллинистических государств вообще; впоследствии прибавлю только еще несколько слов о Клеомене. Мне остается теперь изложить в общих чертах положение дел в эту эпоху.
Начнем с Македонии и Греции. Счастье царя александризует, сказал ему один из льстецов в Спарте. И в самом деле, Антигон, "Обещатель", как прозвали его, [130] пользовался в Греции и в отношении к ней положением, какого не достигал ни один македонский царь со времен Александра, ни даже сам Александр. Мы признали уже несомненным фактом то, что после ужасных сумятиц диадоховской эпохи, после нашествий кельтов и завоеваний Пирра Македония как бы вновь была основана Антигоном Гонатом и преобразовалась в державу в духе эллинистической эпохи. Воспоминания о славном прошедшем времени, размеры и политическое положение страны предназначили Македонию стать великой державой в системе эллинистических государств; но она могла поддержать такое преобладающее положение лишь в том случае, когда сама владычествовала в Греции. До сих пор ей то и дело препятствовало в этом вмешательство Лагидов; всякая оппозиция против Македонии поддерживалась в Александрии. Теперь, однако, перед взором дальновидного наблюдателя начала обнаруживаться новая, более грозная опасность. И действительно, Рим утвердился уже по эту сторону Адриатического моря, обладал даже местами нападения по берегу от Иссы до Керкиры. Столкновение с римской политикой было неизбежно; а потому македонское владычество должно было настойчиво стремиться к тому, чтобы по возможности крепче привязать к себе всякие находившиеся в его распоряжении боевые средства и подавлять оппозицию, в какой бы форме ни проявлялась она. Лишь при возможно полном объединении Греции и при содействии находившейся по эту сторону греческой нации могла Македония предупредить наступавшую грозную опасность. [131]

Но как объединить раздробленный греческий мир? Это могло сделаться разве вследствие его немощи и, по мере ее; а теперь наступало как раз такое время, когда спасти могли одни только крепкие и прочно объединенные силы. Для Греции было бы счастьем, если бы еще Филиппу и Александру удалось слить ее вполне в одно государство с Македонией. Правда, Демосфен называл Филиппа и его македонян варварами, подобно тому как парод Фридриха Великого в мелких немецких государствах не признается немецкою нацией, оттого что большая часть его племен несколько веков тому назад променяла вендские нравы и язык на немецкие и сделалась с тех пор наиболее ревностным их поборником. Подобно тому, как раздробленная Германия находилась между Францией и Россией, точно так же при Антигоне и раздробленная Греция была между Египтом и Римом; и Антигон чаял, что Греции грозит та же опасность, от которой отчизна немцев не избавится до тех пор, пока не перейдет от "интернационального" лишь единства к действительно национальному.
Чрезвычайно обильные плоды, какими благодаря этой раздробленности пользовалась интеллектуальная жизнь, как в Греции, так и в Германии, могут служить, конечно, некоторым вознаграждением за политические невзгоды; немцы, правда, утешаются еще надеждою, что творческие создания ума послужат несокрушимою опорою против сказанных невзгод, как бы убежищем для общих идеальных достояний немецкой нации; у Греции тоже было подобное убежище, изобиловавшее сокровищами искусств - и наук; оно соблюдалось со справедливою гордостью, развивалось с разумным трудолюбием; но и оно не спасло Греции! И точно, что сталось с нею впоследствии? Рим поглотил уже греческую Италию и Сицилию, эти как бы прибалтийские области Греции; вскоре затем он раздавил также старую военную славу Македонии и немощную разрозненную свободу греков; перевез в грубых торжественных процессиях награбленные сокровища из эллинских городов к берегам Тибра, украсился колоннами их храмов, статуями их богов; усвоил себе лоск их образования, этого благороднейшего достояния благороднейшего народа, и с этих пор лучшим из его людей суждено было завидное призвание служить вольноотпущенниками, наставниками, библиотекарями, компаньонами в домах гордых оптиматов, с тем чтобы эстетическими и литературными беседами услаждать их пресыщенный досуг от государственных дел, или снабжать старцев и юношей кое-какими годными для светской болтовни популярными знаниями.
Вследствие Клеоменовой войны Антигон добился, правда, объединения Греции, насколько то было возможно по обстоятельствам. Филипп и Александр пытались уже основать "греческий союз", с тем чтобы он во время азиатской кампании служил порукою спокойствия в родном крае. С тех пор умственная жизнь в Греции подверглась существенным изменениям, разного рода идеи о конституции вновь возбудили общественный интерес; к остаткам прежних исторических состояний присоединились открытые и предлагаемые наукою начала, принципы новых преобразований; и по мере того, как фактические, условия, материальные основы, вера, обычаи и привычки, с одной, - а те всеобщие принципы и стремления, с другой стороны, сознавали присущий им неисправимый разлад, по мере того ощущалась необходимость установить новые политические и юридические основы. Этот возбужденный вопросом о государственных учреждениях высокий интерес был самым замечательным проявлением иноческого духа в ту эпоху; однако, если конституция не служит более живым выражением того, что есть, а заявляет лить о том, что должно быть, если она оказывается не прямо результатом общественной жизни, а лишь постулатом для дальнейшего ее развития, то ни одна государственная форма не удовлетворит уже всем требованиям и интересам, ни одна не приведет к законченном) и спокойному состоянию; напротив, каждая Из этих форм, служа лишь посредствующим звеном, действуя как бы по диагонали составных сил, чем далее тем все более удаляется от точки ее исхода и вместе с тем от источников ее энергии, от импульсов ее деятельности. В таком случае возникают беспутные колебания в общественной жизни, и лишенные сильного представительства национального единства вовне, они открывают доступ величайшим опасностям; доступ материальные интересы, с одной стороны, и прогрессивные идеи, с другой, выступают в роковом соревновании на первый план, и, то соединяясь отчасти вместе, то в борьбе друг против друга, постоянно стремятся разложить все существующее на его искусственно соединенные элементы. Энергическое возрождение окажется возможным лишь тогда, когда с той или другой стороны дела дойдут до крайности; если оно не удастся, то частные интересы и теория, обвившись вокруг засохшего уже ствола, будут еще прозябать до поры до времени, пока, наконец, при первом толчке они не ниспадут и не погибнут вместе с прогнившим пнем.
Вот в каких всеобщих чертах представляется греческий мир в эту и в наступившую затем эпоху. Так, между прочим, Афины в Хремонидову войну напрягли свои крайние силы; точно так же давно уже погибли и Беотия и Фессалия, а короткая и блестящая история эпирцев хотя и завершилась освобождением, но у них не достало сил для дальнейших преобразований. Какие высокие надежды возбудил Ахейский союз; однако, несмотря на ревностные, восторженные усилия либеральных деятелей, он не мог развиться далее первоначальных форм, уступал один город за другим Клеомену, который пытался утвердить владычество, отвечавшее, так сказать, современным теоретическим идеям и вместе с тем формам славной минувшей эпохи. А он, в свою очередь, также утратил все, оттого что добивался одной лишь гегемонии Спарты и не распространял созданные им в ней постановления, лишившись вследствие этого поддержки тех сил, которые с таким успехом возбудил в родном крае. Всеми инстинктивно сознавалось, что существовало стремление к коллективным образованиям. Сила ахейцев заключалась в соединении политий на основании равноправности, а слабость Спарты в том, что она старое понятие о гегемонии хотела перенести в новые преобразования. Точно так же и Антигон создал новую форму конфедерации, которая на том же основании как и в Германии могла называться союзным государством и также заявить про себя, "что имеет целью поддержать внутреннюю и внешнюю безопасность, независимость и неприкосновенность отдельных держав". Царь водворил союзный мир, восстановил спокойное состояние, исполнившее в особенности пелопоннесцев радостью и удивлением к великодушному монарху; все мечтали уже о счастливой будущности, распустили войска, убрали оружие, обратились к торговле, промыслам, земледелию; всем от полноты души хотелось насладиться прочным миром.
Внезапная смерь Антигона и наступившие вслед затем новые осложнения не дали вполне развиться предначертанной им форме правления; однако, заложенный им в основе принцип союза обнаружился в последовавших затем событиях. Его система отличалась от прежнего синедриона в Коринфе главным образом тем, что этот союз был заключен собственно не с Македонией и не под гнетом ее, что она не присвоила себе гегемонии, а напротив, Македония сама в качестве союзной державы и формально на основании равноправности, точно так же, как и самая мелкая из областей, вошла в состав самодержавных государств, Фессалия признавалась особенным союзным членом, также и Спарта, хотя в первой правил македонский царь, а в последней его эпистат. Затем присоединились союзы ахейцев, эпирцев, акарнанцев, беотян, фокейцев. Мессения также просила принять ее. Хотя никто не сообщает об этом, но само собою разумеется, что Аргос с прежней Мантинеей, также Тегея, Эпидавр и другие мелкие, не принадлежавшие более ахейцам, города тоже вступили в союз; обладая Акрокоринфом и Орхоменом, Македония принимала в них довольно сильное участие и была, вероятно, представительницей обязательной для всех обороны. Не доставало только Афин, этолян и связанных с ними элейцев; впрочем, Афины уже не пользовались никаким значением, а этоляне до поры до времени обуздывались разумною политикой Антигона. Вероятно, он имел уже в виду привлечь их также добром или силою, и его преемник, хотя не совсем удачно, преследовал этот план. Вот из-за чего вспыхнула впоследствии союзническая война, и в то самое время, когда юный победитель при Тразимене все сильнее и сильнее стеснял Рим, эта война завершилась всеобщим миром между союзными государствами и этолянами. Соединиться на великую борьбу против Рима, - вот что было сознательной целью этого мира. [132]

Обратимся к Египту. Я не стану излагать исход египетской политики, начиная со второго Лагида; при третьем она дошла до своего апогея. Полибий заявляет, что уверенные в своей вполне устроенной и цветущей нильской стране, цари с весьма разумною ревностью вели иностранную политику; владея Кипром и Келесирией - он мог бы прибавить сверх того устьем Оронта - они угрожали Сирии и с суши и с моря; подчинив своей власти значительнейшие города, области, гавани в Памфилии до Геллеспонта и Лисимахии, они господствовали над династами Малой Азии и над островами; обладая Лизимахисй, Эпосом, Маронеей и другими городами по фракийскому берегу, они наблюдали за Фракией и Македонией; таким образом, они "далеко простерли свои руки"; эти владения их были словно "далеко выдвинутые наружу укрепления". [133] Вместе с тем сказывается, что заодно с расширением их непосредственного владычества все труднее становилось защищать его. Полибий не обратил внимания на то, что за последнее десятилетие Птолемея Эвергета владычество Лагидов пришлось уже поплатиться за несообразность его растянутости и естественного положения. Для того, чтобы сдерживать Селевкида, Египет должен был споспешествовать владычеству пергамского царя, допустить, чтобы он присвоил себе греческие города от Кайстра и до Геллеспонта; он не мог помешать Антигону овладеть Карией. Благодаря победам Ахея весь западный берег Малой Азии за исключением Эфеса вновь перешел во власть Селевкидов, и атакованный ими в Келесирии Птолемей искупил, как мы пытались доказать, ценою своего последнего влияния в Греции обладание Карией, без чего ему нельзя было бы удержать долее ни Ликию, ни Памфилию.
Очевидно, что Египет благодаря лишь настойчивым и громадным напряжениям сухопутных и морских сил мот бы еще поддержать свое обременительное и эксцентричное владычество; но Птолемей Эвергет что далее, то все более давал приходить в упадок и флоту и армии, надеясь заменить их дипломатическими средствами, тогда как эти средства можно было поддержать лишь боевыми силами. Все сильнее и сильнее овладевавшее египетским владычеством изнеможение следует приписать характеру самого царя; и в самом деле, нигде государство не отождествлялось с личностью монарха до такой степени, как в Египте при Птолемеях Сотере и Филадельфе. Во время Клеоменовой войны соперницы Египта, Македония и Сирия, добились как раз новых успехов и притом в ущерб Египту; если престарелый царь не совсем лишился ума, то должен был постичь, что пора собраться с силами и противостать властолюбивым врагам.
Он и сделал это; доказательством чему служат события в Александрии после битвы при Селласии. Клеомен прибыл после нее в Египет; хотя окончательно побежденный, но сильный духом, он помышлял лишь о том, как бы вновь начать борьбу с Антигоном. Сначала египетский царь почти равнодушно принял его; потом, однако, величие, сила воли, отважные замыслы Клеомена поневоле внушили к нему уважение царя: он всячески стал отличать спартанца и его спутников, с сочувствием отнесся к его планам. Решено было, чтобы Клеомен с сильным войском вернулся в Грецию и открыл войну против Антигона. Не подлежит сомнению, что александрийский двор вступил в переговоры с Ахеем; если бы удалось привлечь его, то Сирия вновь подверглась бы опасности с самой чувствительной стороны. Нападение Антиоха на Келесирию не удалось, на Тигре усиливался мятеж Молона, а Селевкия и устье Оронта все еще находились во власти Египта. Действительно, Птолемеи мог еще льстить себя надеждой открыть такую же блестящую кампанию, какую совершил он в молодые годы, когда вырвался из объятий своей смелой Береники и отправился в Ассирию.
Он, однако, умер еще до наступления осени того же года; [134] престол перешел к его старшему сыну Птолемею, прозванному Филопатором. Он пуще всего опасался приверженности наемников к своему брату Маге и энергического нрава своей матери Береники; надо предполагать поэтому, что он провел молодость в том изощренном, необузданном разврате, какой процветал в Александрии сильнее, чем где-либо. Его прельщало не тупоумное животное сладострастие, как оказывается на самом деле: он сочинил трагедию "Адонис", и Агафокл, который впоследствии вместе со своей сестрой, Помпадуршею александрийского двора, достиг величайшего влияния, написал комментарий к этому поэтическому произведению. [135] Пристрастившись к беллетристике, царь соорудил блестящий храм Гомера, украсил его статуями городов, которые приписывали себе славу быть родиною поэта; [136] старался привлечь к своему двору стоика Клеанфа, и присланный им Сфер был принят самым благосклонным образом. [137] Этот Сфер в качестве стоика сказал однажды, что мудрец есть царь. Так Птолемей поэтому не царь, возразили ему. Он ответил: "Птолемей мудр, а поэтому он и царь." [138] Вот в какой сфере вообще вращался Филопатор: ему хотелось вполне насладиться всеми удовольствиями жизни, как интеллектуальными, так и материальными. Кутежи веселых сотоварищей (γελοιασταί) представляют лишь отдельною черту в крайне пышной жизни царя и его двора. [139] С какой стати было ему заниматься важными и скучными делами? Он предоставил их своим добрым друзьям, Сосибию и Агафоклу, и они заботились о том, чтобы ничто не мешало молодому царю веселиться. Они опасались матери; она упрекнувшая некогда мужа за легковерную подпись на смертном приговоре, не могла равнодушно смотреть на беспутную жизнь своего сына и на возраставшую власть его наперсников; она основала свой план на привязанности наемников к ее другому сыну. Сосибий сознавал грозившую ему опасность; необходимо было устранить се; однако, Маг был уверен в своих войсках. Тогда Сосибий обратился к Клеомену; он посулил снарядить его в самом блестящем виде для возвращения на родину, если он окажет ему пособие. Клеомен отказался; пока, однако, жив Маг, возразил Сосибий, до тех пор нельзя положиться на наемников. Клеомен ручался за них: между ними были 3000 пелопоннесцев и 1000 критян; этими он во всяком случае мог располагать. Таким образом, Клеомен все-таки служил как бы поддержкою. Маг и Береника были убиты; дядя царя, Лисимах, также лишен был жизни по приказу Сосибия. [140]

В это время пришла весть о смерти Антигона, о новых волнениях в Греции; Македонией управлял царь, едва вышедший из детского возраста; из Спарты настойчиво приглашали Клеомена вернуться восвояси. В нем с новою силой пробудились надежды, он только и думал о своей родине. Когда ив пиру прочли прекрасную поэму и спросили его мнение, то он сказал: "Спросите других, мои мысли обращены теперь к Спарте". [141] Он пытался склонить на свою сторону царя и придворных особ, убеждая их, что время благоприятствует великим выгодным предприятиям; он просил, чтобы ему дали войска, а потом - чтобы ему разрешили, по крайней мере, вернуться с его прислугою. Какое дело до всего этого было царю? Он предоставил решить вопрос Сосибию, который обратился за советом к синедриону. Там было решено: так как со смертью Антигона устранилась всякая опасность в Греции, то теперь менее чем когда-либо следует тратиться на вооружения; мало того, даже опасно содействовать такому смелому и уважаемому поборнику в предприятии, следствием которого может быть лишь то, что для Египта возникнет в Греции новый соперник, который гораздо опаснее, чем когда-либо были македонские цари, и тем еще более, что Клеомен успел слишком близко ознакомиться с положением двора и государства. А с другой стороны, отпустить его просто было бы делом еще более рискованным, оттого что неминуемые его успехи дадут ему возможность отомстить за сделанный ему отказ; задержать его силою - вот единственно возможный исход. Однако, против этого тут же все восстали: можно ли льва оставить в овчарне? Сам Сосибий напомнил о намеке Клеомена по поводу его отношений к наемникам; не оставалось ничего более, как арестовать опасного человека, пока не успел еще улизнуть, и обращаться с ним как с пленником,
Поводом к этому послужило сказанное Клеоменом неосторожное слово. Мессенец Никагор прибыл в Александрию; Клеомен давно уже знал его: этот Никагор вел переговоры по поводу возвращения Архидама в Спарту, он был свидетелем его убийства и считал Клеомена виновником этого убийства. [142] Клеомен расхаживал с Пантеем и Гиппотого по берегу в то время, как Никагор пристал к гавани. Царь приветствовал мессенца и спросил, что он привез. "Лошадей в продажу", - отвечал Никагор. "Тебе бы лучше привезти мальчиков и лютнисток, - возразил Клеомен, - об этом только и лопочет царь", Никагор засмеялся на это. Несколько дней спустя после того он вошел в сношение с Сосибием и, познакомившись с ним ближе, передал ему слова спартанца. После этого его осыпали подарками и милостями, почтили довернем и уговорились с ним, чтобы он при своем отъезде оставил Сосибию письмо, в котором извещалось бы, что Клеомен, в случае, если ему не дадут средств возвратиться на родину, как он того требует, намеревается возбудить мятеж. Этот донос Сосибий передал царю и синедриону; они убедились, что необходимо принять меры предосторожности; решено было арестовать Клеомена; для дальнейшего пребывания ему назначен был дворец, снабженный достаточною стражей. Лев почуял, что он находится в клетке; теперь лишился он всякой надежды; для того чтобы рискнуть еще раз всем, лишь бы не запятнать славы знаменитой жизни египетским позором, Клеомен решился на отчаянное предприятие.
Царь уехал в Каноп. Во дворце распространился стух, что на днях выйдет приказ о снятии ареста. В таком случае двор присылал обыкновенно государственному преступнику обед и подарки. Прибывшие с Клеоменом спартанцы позаботились о доставке всего этого, и сторожа ничего не подозревали: им роздано было много вина и кушанья. Когда они около полудня опьянели, то Клеомен и его друзья, - их было числом тринадцать, - вышли вон; все они были вооружены кинжалами. Первый воспротивившийся им, Птолемей, сын Хрисерма, был убит; на улице встретился им начальник города, Птолемей, в своей колеснице, окруженный слугами и копьеносцами; конвойных тут же разогнали, а Птолемея сорвали с колесницы и бросили на улице. С криком "свобода!" спартанцы прошли по городу; народ удивлялся, никто не присоединился к смельчакам. Они направились к акрополю с целью открыть тамошние тюрьмы; однако ворота были уже достаточно ограждены и натиск был отражен. Что тут было делать? Спастись не было уже возможности; неужели спартанцам умереть от руки палача? Они решились сами лишить себя жизни; только юного Пантея упросил царь умереть после всех; перед смертью ему хотелось еще раз взглянуть на любимца. Спартанцы, одни за другим, спокойно и твердо вонзили кинжалы в свою грудь; потом Пантей оказал последнюю услугу друзьям; он стал прикасаться к каждому из них своим кинжалом, с тем чтобы убедиться в их смерти; Клеомен еще раз дрогнул под кинжалом друга, затем угас. Пантей облобызал труп своего царя и пронзил себя возле него. Царь Птолемей и его советники узнали о случившемся; мать и дети Клеомена были еще живы, на них надлежало все выместить. Царь велел казнить их и всех жен спартанцев. В числе их находилась прекрасная вдова Пантея; она вышла за него незадолго до злополучного сражения, а потом во что бы то ни стало хотела бежать вместе с мужем; родители насильно задержали ее до тех пор, пока он не удалился; однако ночью она бежала, поспешила к Тенару и с первым отходившим судном переехала в Александрию. Теперь она рука об руку с поседевшею Кратесиклеей шла на смерть. Об одном лишь просила мать Клеомена, чтобы се убили прежде детей; палачи отказали ей в этой последней просьбе; она видела, как умирали ее дети, затем и ее так же, как и других жен поразил смертельный удар; последнею была вдова Пантея; засучив рукава, она убрала трупы детей и женщин, потом, поправив свое платье, твердым взглядом встретила удар палача. [143]

Все это достаточно характеризует египетское правительство при Птолемее Филопаторе. Государство, которое трое первых Лагидов основали с величайшею осмотрительностью и развивали затем с чрезвычайным благоразумием, находилось теперь во власти малодушных, бесчестных и слабых друзей; притом как раз в такое время, когда Македония сильнее чем когда-либо владычествовала в Элладе, - когда в Сирии в лице третьего Антиоха явился молодой, смелый и счастливый царь, добивавшийся вновь могущества своих предков, - когда вследствие возникшей борьбы Карфагена с Римом, вследствие запылавшей воины Рима с Македонией александрийскому двору предстояло занять чрезвычайно важную роль, если бы государством управляли не метрессы и фавориты, не коварство и козни. Вскоре обнаружилось влияние, какое это распутное правительство оказало на внутреннее состояние края.
Мы упомянули о том, что Селевкидово владычество, претерпев чрезвычайные бедствия в последние три десятилетия, поднялось теперь вновь быстро и смело. Правда, как старые, так и вновь основанные греческие политии внутри государства не давали прочно сосредоточиться власти, какою трое первых Лагидов пользовались с величайшим успехом; зато эти политии удержали за собой самостоятельный дух и присущую им живучесть" уцелевшую даже тогда" когда колебались и рушились основы государства, готовую оказать помощь всякий раз, когда держава начинала оправляться вновь. Правда, Селевкидово царство по смерти своего основателя понесло утрату одну за другою, тогда как Египет расширялся самым блестящим образом; однако, это расширение ослабляло государство, оттого что правительственный обиход его нигде не мог приурочиться помимо одного только Египта; а Сирия между тем окрепла, благодаря отчасти именно своим утратам. Правда, вследствие случайного стечения благоприятных условий оказалось возможным соединить вместе земли от Геллеспонта до Инда; однако, лишь тогда, когда государство было сведено к твердосплоченным областям, пределы которых были ясно предначертаны естественными условиями, лишь тогда могло оно приступить к развитию сильного и сосредоточенного владычества. Я не стану теперь распространяться о слабой стороне вновь восстановленного Селевкидова царства при Антиохе III; история не замедлила обнаружить это со всеми последствиями. В этот момент, как мы прерываем наше изложение, Ахей был представителем царской власти в Малой Азии, а сам молодой царь в борьбе с Молоном был уже готов вновь присоединить к государству господствующие по ту сторону Тигра и до Инда нагорные области. Этот государь был исполнен великих замыслов и отважной энергии для того, чтобы привести их в исполнение. Однако, после блестящих успехов на востоке силы его изнемогли вследствие возникших на западе осложнений.
С появлением пергамского царя Аттала обнаружился уже значительный поворот в развитии системы эллинистических государств, тот же поворот, какой по ту сторону моря тщетно пытался осуществить Клеомен и какого Родос добивался все настойчивее по мере того, как ослабевало египетское морское владычество. Решительное превосходство трех великих держав, которые в течение почти пятидесяти лет одни придавали политике известный пошиб, в Азии начало уступать место самостоятельной политике держав второго разряда, как раз в то самое время, когда Македонии и эллинскому союзу государств стало угрожать новое, более опасное соперничество. В Азии Родос и Пергам скоро сделались средоточиями целой группы политических отношений, которые, не обращая внимания на великие державы, шли все более и более своими собственными, зачастую своенравными путями; вскоре Вифиния, Родос и Византия, Синоп и понтийский царь начали уже поступать самостоятельно, а Атталы успели вступить в дружественные сношения с Римом.
Обратим еще внимание на другое обстоятельство. Древние туземные династии в Малой Азии могли бы, пожалуй, еще поддержать связь со своими национальностями и оказать противодействие новому строю цивилизации; однако, в каждой черте их развития обнаруживалось, что они все более и более подчинялись иноземной эллинской культуре. Мы в состоянии проследить за несомненными признаками этой эллинизации вплоть до самой Армении; одно только царство Антропатены, как кажется, ревниво сохраняло свои особенности. Какие блестящие города настроили эти азиатские цари! Не одни только Атталы соперничали с Лагидами, покровительствуя искусствам и наукам; государи в Малой Азии даже сами пристращались к литературной деятельности и украшали свой венец более невидимою славою научных успехов.
Предоставим будущим изложениям проследить в полной связи за литературой и наукой этой эпохи; необходимо, однако, и здесь уже упомянуть о достигнутом в этом отношении развитии, тем более, что сохранившиеся отрывки из истории государств дают нам весьма неполную, смутную картину и могут, пожалуй, возбудить представление, будто в эту эпоху непрерывных беспутных распрей бесследно погибли всякие иные человеческие способности и стремления. А все-таки какая блистательная, обширная, обильная новыми весьма значительными выводами научная деятельность обнаруживалась в это время; как быстро распространялись эти выводы, вступая в тесную связь с воззрениями и убеждениями современников, отражаясь в самых разнородных оттенках в повседневном общественном быту и в помыслах толпы. Положительно можно сказать, что интеллектуальные интересы вообще никогда еще не были так распространены, так животворны, никогда не отличались таким важным частным и всеобщим содержанием; они стали достоянием всего эллинистического мира; они, казалось, оживлялись тем сильнее, чем пламеннее то там, то тут разгоралась борьба, чем тревожнее и изменчивее становилась политика и ее последствия. Обозревая мрачные картины междоусобий, разрушения городов, кровавого деспотизма, придворной порчи в эту эпоху, не следует забывать более светлые ее стороны, блеск несметных расцветающих городов, отрадное великолепие самых разнородных художественных произведений, тысячи новых наслаждений, каким украшалась и обогащалась жизнь, и, между прочим, те более благородные удовольствия, какие доставлял возраставший, животворный обмен многосторонней эстетической литературы. И все это распространялось по обширным областям, которые охватил и связал вместе эллинизм. Представьте себе толпы дионисских художников и их веселую странствующую жизнь, празднества и игры в старых и новых греческих городах на дальнем востоке, куда из самых отдаленных краев стекались боговдохновенные поэты для совместного торжества. Родственники и земляки встречались всюду до поселений на берегах Инда и Яксарта, торговец у башни Серов скупал товар для рынков Путеол и Массилии, а смелый этолянин пускался пытать счастье на берегах Ганга и в Мероэ. Люди науки изучали дальние края, минувшие века, чудеса природы; они подвергли рациональному исследованию истекшие тысячелетия, движения светил, наречия и литературы новых народов, которых гордая Греция презирала прежде как варваров, на древние памятники которых она смотрела с удивлением, не постигая их. Наука в неподвижных светочах звездного неба впервые обрела мерило для земли, проверила на ней расстояния, привела в стройный вид ее объемистые формы. Она пыталась связать и привести в порядок незапамятные предания вавилонян, египтян, индийцев, с тем чтобы сравнить их между собою, добиться новых выводов. Все эти разрозненные, частью иссякшие, частью в безбрежном русле пробиравшиеся по пустыне потоки народного образования слились в эту эпоху в обширном водоеме эллинистической цивилизации и науки и сохранились в памяти навсегда. [144]

В этих блестящих чертах никак нельзя признать мрачной и печальной картины, какую представляли себе обыкновенно об эллинистической эпохе; но такого рода предупреждение не дает нам права уклоняться от исследования, и, узнав источник этого предупреждения, мы уверимся также в его несостоятельности.
Нас по всей справедливости изумляет художественное величие древней Греции; однако, эстетическая и даже педагогическая точка зрения вытеснила археологию с ее исторической почвы; вместо того, чтобы представить себе классическую эпоху во всех действительных ее проявлениях, мы привыкли созерцать ее лишь при ярком свете идеальнейших состояний; доблесть Софокловых героев, красота совершеннейших божеских обликов, вот какие типы заимствуются для людей, которые, как мы себе воображаем, населяли древнюю Грецию; к этой "цветущей эпохе человеческого рода" относят все доблестное и прекрасное, на нее расточают всякие эпитеты истинной и ложной восторженности; сомнение, трезвый взгляд исследователя считаются при этом профанацией, возбуждают в некотором роде нравственное негодование; никому не хочется отказаться от приятных бредней собственной фантазии; при этом упускается из виду, что таким образом люди не постигают даже того, в чем состояла настоящая суть той эпохи, в чем она действительно достойна удивления, в чем для мыслителя заключается неиссякаемый источник новых наслаждений, и для каждого возрастающего поколения открывается высший педагогический принцип. В эту эпоху явились здоровые, цельные и дюжие образы, наделенные живостью и искренностью но взаимных отношениях, исполненные смелой самобытности и уверенности в своих замыслах и силах. Могучие порывы и обильное подвигами развитие древней Греции прославляются как "органические" проявления; но за ними можно признать одну только растительную жизнь; рассматривая поэтому древнюю Грешно с утопической и антиисторической точки зрения, мы никоим образом не постигнем связи се с эллинизмом. Когда поблек цвет аттической красоты, то за тем, как думают обыкновенно, ничего более и не может последовать, кроме как увяданье и порча, пора жалкого, отвратительного растления, смутные, безотрадные века, единственным доблестным свойством которых признается лишь скорбная обязанность сохранить воспоминания о великой древней эпохе. В таком случае, конечно, и не стоит простирать исследованья далее исхода "классического" периода; следующие затем непоэтические, трезвые, ученые времена едва удостаиваются внимания; и с какой стати будем мы знакомиться с их образом жизни, с их притязаниями и трудами?
Мы не намерены прикрасить эпоху эллинизма неподобающими ей свойствами; она вовсе не способна возбудить такое пристрастие, вследствие которого в нашем созерцании присоединилось бы более глубокое и отрадное увлечение к историческому исследованию; однако, отсутствие симпатии, наброшенная пристрастными авторами гнусная тень чересчур уже омрачили память об этой эпохе, об этой наследнице великих достояний, носительнице еще более великих задач. Ознакомившись с ее сильными сторонами, мы в состоянии будем понять ее немощи; необходимо признать все значение первых, для того, чтобы отнестись снисходительно к последним.
Прежде всего, эта эпоха была лишена той здоровой, естественно сложившейся, органической энергии прежних веков, которая непосредственно, сама собою одушевляла ход жизни. В эту эпоху сохранились лишь не вполне еще разложившиеся остатки прежнего быта, но они находились уже в живой органической связи с современной действительностью; их опередили другие, новые преобразования, обратившие на себя внимание и энергические усилия передовых людей.
Древние религии, как у греков, так и у приставших к эллинизму наций вообще, лишились тихого, задушевного общения с божеством; там, где они еще не совсем распались и улетучились, эти религии свелись к догме и внешнему уставу или зачахли в безжизненном культе и в искусственных таинствах. Однако, появились уже зародыши нового, более глубокого вожделения, и из смутного хаоса перепутанных, смешанных влияний исподволь выяснилась более интимная жизнь пытливой души. Люди чаяли уже, что человечеству предстоит добиться иной основы для религиозной жизни; недаром вся философская деятельность или, вернее, совокупность тех высших интересов, которым старая положительная вера не в состоянии была более удовлетворить, порывалась с возраставшего энергией в область этики: осуществить образ мудреца, этический идеал, - вот что с этих пор стало живым средоточием дальнейших стремлений.
Мы и прежде видели, что то же самое присущее эллинам стремленье к индивидуальному, личному развитию, составлявшее чрезвычайное преимущество греков перед варварами, начало уже подрывать эллинскую политию. Пятидесятилетняя революция прошла из конца в конец по свету; все государственные условия были порваны и изменены. Везде, куда бы ни проникло греческое завоевание, даже за пределы его, везде старые порядки или быстро разрушались, или исподволь разлагались; из развалин, зачастую с ужасною торопливостью, воздвигались на шатких основаниях слабосплоченные новые здания, которые частью опять находились наполовину в обломках или распадались недостроенные. Эти возникавшие государства нигде уже не слагались из самобытного свойства народа, и там, где национальное начало пробивалось наружу, оно, казалось, не походило более само на себя. Мы видели, какие странные новые государственные формы пыталась, таким образом, создать Греция. Они почти вовсе не отвечали тем идеям, какие думали осуществить, но при всем том решительно обнаруживали измененный дух времени, из которого возникли. В них, правда, всего сильнее и сознательнее выразилась новая эпоха, но она иными людьми была иначе истолкована и превратно изложена, вследствие чего эта эпоха в возраставшем разладе, казалось, истребляла последний остаток здоровой самобытности, какой сохранился в более консервативных слоях общества. В одних только обширных монархических державах, по-видимому, можно было организовать сильный государственный строй; и чем в культурном отношении ниже стояли покоренные народы, тем легче подчинялись они нравственному превосходству новых владетелей, тем смелее и, как казалось, прочнее утверждалась неограниченная правительственная власть, произвольно распоряжаясь материальными средствами подданных. Но это только казалось так; на самом же деле под тем же влиянием эпохи, неожиданно в разных отдаленных пунктах или в чуждой государству среде развивались реакции, и начинали в скором времени подтачивать или разлагать эти обширные монархии.
Мы лучше поймем глубокое значение этих переворотов, если обратим внимание на некоторые аналогии с тем явлением, какое в пределах христианского мира обнаружилось хотя и поздно, затем, однако, в быстром поступательном развитии и, наконец, вполне обострилось в наше столетие. Современная нам эпоха также совершенно вытеснена из прочного состояния самобытных, естественных условий; отрекшись от напрасно прославляемых "исторических основ", она ссылается на право разума как на самый благородный и животворный результат исторического развития. Над сбивчивыми и насильственно поддерживаемыми проявлениями действительности раскинулась обширная сеть теорий и идеалов; они, однако, нигде не в, состоянии осуществиться в прочном, всепроникающем: виде, ни увлечь, ни поднять до своего уровня самые низменные слои общества. В религиозной жизни царствует тот же холод, та же набожность напоказ, то же преобладание догмы, а в самом благоприятном случае наружного культа; однако, наша вера в ее положительных проявлениях все-таки объемлет еще совокупность самых глубоких нравственных и интеллектуальных интересов; и пока эти интересы не перестают быть двигателями духовной жизни, до тех пор мы, после всех наших уклонений и заблуждений, постоянно вновь возвращаемся к той же вере; мало того, мы обретаем и присоединяем к ней все новые и новые области, если только честно относимся к своим заблуждениям и исследованиям. Философия также с удивительною энергией преодолела эту исключительно историческую Веру и эмпирическую действительность; она также стала добиваться сознательного субъективного соучастия души; и наконец она обратилась к тому же этическому началу, благодаря которому только и может быть устранен заразивший ее дуализм; сама религия, в которой коренится философия, непосредственно обладает уже этим примирением и вполне уверена в нем. В государстве обнаруживается та же смутная, болезненная тревога; нарушена последовательность всяких учреждений и исконных национальных порядков; везде также расстроены и подавлены светлые кристаллические формы автономного развития; они также заменились учреждениями случайной насильственной власти, произвольными компромиссами, опекою, тогда как подданные все сильнее и сильнее заявляют свое совершеннолетие; везде проявляются попытки теоретиков - доктринеров, неспособные удовлетворить насущным притязаниям и потребностям; против таких основанных на иррациональных началах государств восстает религиозная, сословная национальная оппозиция. Все эти явления во многих отношениях походят на те, какие обнаружились в эллинистическую эпоху, с той только разницей, что в наше время рациональные стремления, пытаясь осуществить чистую идею о государстве, установить окончательно взаимное отношение между народом, государством и церковью, настойчиво восстают против остатков частного права, так сказать, против сохранившихся по преимуществу от социальной жизни средневековья обломков сословных, корпоративных, территориальных отношений; тогда как эллинизму предлежали патриархальное государство в ею непосредственной самобытности, теократия, единодушная полития и обломки всего этого составили его наследие.
Вот в чем заключается сущность эллинизма. Вместе с ним впервые проникли в мир и распространились в нем искусственные состояния, созданные произволом разума формы, внушаемые скорее тем, чего домогалась, нежели тем, что было дано. Это была эпоха преднамеренных, сознательных действии, эпоха науки, когда исчезло юное поэтическое вдохновение, погибло историческое право. Такова была чрезвычайная революция, какую со времен Александра и Аристотеля распространил по всему свету греческий дух. Время естественного государства в принципе прошло. Это явление можно уподобить тому, что совершилось в истории земного шара: первозданная гранитная оболочка человечества, окоченевшая встарь в могучих формах, разложилась и рассыпалась, благодаря чему образовалась почва для дальнейшего, более богатого развития жизни. Настал совершенно новый склад бытия, так сказать, новый подбор человеческого рода; всему этому надлежало придать прочный вид, устойчивою форму, так, чтобы все это как можно глубже проникло в жизненную среду.
Вот тут-то нам и представляется новый цикл отношений, который мы соединяем, обыкновенно, под названием материальных интересов. Они, правда, и прежде существовали на свете, однако, как кажется, лишь в эпоху эллинизма стали силою и главною точкою зрения административного искусства. И в самом деле, мы уже знаем, с какою строгою последовательностью александрийский кабинет сумел оценить коммерческое значение Черного моря и воспользоваться им, как потом имелось в виду соединить каналом Каспийское море с Черным, для того чтобы упрочить важное значение еще другого великого пути мировых сношений. Антиох III своею блестящею экспедицией в Арахозию и Карманию пытался прежде всего привлечь индийскую торговлю к Персидскому морю, а войнами против Египта направить к своим сирийские берегам ходившие до той поры через Петру в Александрию караваны с товарами из Аравии, в особенности с ладаном и пряностями. [145] Мы знаем, что земледелие, совершенствуясь, становится в некотором роде рациональным сельским хозяйством; даже цари, вроде Гиерона сиракузского, Аттала III, издают свои сочинения, которые долгое время считаются лучшими произведениями по этому предмету. [146] Селевкиды пытаются приурочить в Аравии индийские растения, а Лагиды в Египте карманийские и эллинские. [147] Известно, какого совершенства достигли техника и механика; стоит только напомнить о чудесном Гиероновом корабле, об Архимеде и его защите Сиракуз. Не вдаваясь в дальнейшие подробности, ограничимся здесь одним только фактом; упомянуть о нем следует тем более, что он состоит в связи с событиями политической истории.
Родос потерпел землетрясение; [148] оно низвергло знаменитый колосс, разрушило дома в городе, стены и верфи его. Особенное положение, какое Родос занимал в качестве республики и складочного места в торговых сношениях запада с востоком, также чрезвычайное участие, какое обнаружилось со всех сторон, поневоле наводят нас на сравнение с подобными катастрофами в Лиссабоне 1755 г., и затем еще в одном из самых значительных германских рынков в новейшее время; такое сравнение еще полнее осветит значение древнего факта. Родосцы, говорит Полибий, сумели представить постигшее их бедствие в самом внушительном виде; их посланники, как в официальных сообщениях, так и в частных кружках, выказывали при этом злополучии строгое достоинство, какое подобало представителям великого города, потерпевшего подобное бедствие. Тем с большею ревностью все спешили на помощь; государи и города считали себя как бы обязанными помочь Родосу, не признавали за собою никаких прав на благодарность с его стороны. Полибий сообщает о доставленных Родосу пособиях от наиболее значительных державцев; это на самом деле были поразительные жертвы. Царь Гиерон сиракузский частью тотчас же, частью впоследствии прислал 100 талантов серебром, [149] сверх того пятьдесят катапульт; в то же время уволил родосцев от таможенной платы за ввозимые в его гавани товары; [150] наконец, как бы в знак благодарности, он велел на базаре родосской гавани воздвигнуть памятник, изображавший родосский дом, венчаемый сиракузцами. Птолемей предложил чрезвычайно блестящие дары: 300 талантов серебра, 100000 артабов хлеба, строевого леса на шесть пеитер и на десять триер, потом кроме множества других предметов, [151] 3000 талантов меди для восстановления колосса, 100 мастеровых, 350 чернорабочих и 13 талантов на их годовое содержание. Все это было доставлено большею частью тотчас же, а наличными деньгами была уплачена первая треть. Антигон македонский послал.: 10000 свай (для свайных построек) в 24 и более футов длины, [152] 5000 накатин в 10 футов, 3000 талантов железа, 1000 талантов смолы, 1000 мер дегтя; [153] сверх того еще 100 талантов серебра; его супруга Хрисеида присовокупила 100000 мер хлеба, 3000 талантов свинцу. Сирийский царь (это был еще Селевк Каллиник) разрешил, прежде всего, свободный привоз товаров во все гавани своего государства, подарил 10 вооруженных пентер, 200000 мер хлеба, 10000 локтей лесу, по 1000 талантов смолы и пеньки. Примеру их последовали цари Прусий, Митридат, династы Лизаний, Олимпик, Лимней. [154] Нелегко было бы, прибавляет Полибий, перечислить все города, по мере сил помогавшие Родосу не менее самих государей. К сожалению, он не назвал ни одного из городов, ни доставленных ими пособий; а это могло бы послужить поводом к весьма поучительным сравнениям. Но и без того имеется налицо немало материала для разных выводов, которые освещают политико-экономические отношения той эпохи и состоят как бы в резкой противоположности со второй книгой так называемой Аристотелевой Экономики с ее сборником политико-экономических нелепиц. Ознакомившись с такими выводами, убеждаемся, конечно, что и в этом также отношении первый век эллинизма далеко не был до такой степени груб, как предполагают обыкновенно. Нельзя не прижать, прежде всего, высокой политической гуманности, какая выразилась в том, что разные цари, не обращая внимания на взаимные распри и соперничества, не извлекая никаких своекорыстных выгод из чужого бедствия, единодушно содействовали восстановлению государства, которое постоянно поддерживало политику энергического нейтралитета. И в самом деле, почти все укачанные Полибием пособия предназначались для родосского государства и для общественных учреждений. Это составляет другое знаменательное обстоятельство. Участь Гамбурга [155] возбудила в основном участие в пользу частных бедствий, самому государству, напротив, предоставлялось путем займа возместить свои утраты. В древности также известны были государственные займы и долги, но не была развита кредитная система, при посредстве которой долговое государственное свидетельство могло бы заменить собой металлическую ценность обычного менового средства и подобно ему давать рост. Знаменательно также то обстоятельство, что Египет посылает, правда, самые обильные дары, однако не разрешает беспошлинного ввоза подобно Гиерону и Селевку, а вследствие особенного коммерческого положения Родоса такого рода льгота и должна была бы послужить самою сильною подмогою.
Наконец, спрашивается, что побуждало государей и города к этим чрезвычайным пособиям? Царь небольшой сиракузской области помимо таможенной льготы и пятидесяти орудий прислал в дар 100 талантов серебра; это количество денег превысило больше чем наполовину самое щедрое приношение, сделанное одним из королей Гамбургу: судя по тому, что говорит Полибий о несметном количестве доставивших пособие городов, отнюдь не следует предполагать, будто это пособие было скуднее вышеупомянутого настолько, насколько оказалось значительнее в гамбургских взносах. Откуда же такое рвение к подаче помощи? Нельзя же предположить, будто языческая древность и особенно во время эллинизма наделена была более сильною любовью к ближнему, нежели современная нам эпоха. Утраты Родоса были, вероятно, не в пример громаднее; это, правда, побуждало помочь пострадавшему городу, но помимо чувства сострадания цари и города руководились еще иными мотивами для того, чтобы выручить родосцев из бедственного состояния. Можно не обинуясь приписать эти мотивы коммерческому значению Родоса; это значение и составляло вместе с тем главную сущность политической важности острова, Я смело утверждаю, что сообщаемые Полибием подарки царей могут служить приблизительным мерилом коммерческой важности Родоса; подобно тому, как при постигшей Гамбург катастрофе, так и там тоже следовало опасаться возможного потрясения общих, торговых оборотов, а потому все сочли необходимым во что бы то ни стало предупредить эту беду.
Если такой взгляд, хотя бы даже только отчасти, верен, то он наводит нас на поразительный результат относительно размеров меркантильных интересов в ту эпоху Родос был, конечно, главным пунктом тогдашних мировых сношении, и если со всех сторон делались такие усилия для поддержки одного города, то это служит достаточным доказательством того, что коммерческая его деятельность была не исключительною, не стеснительною вообще, а напротив, благотворною, что она служила даже жизненным условием для государств, из которых стекались столь обильные пособия. Цветущее состояние Родоса служит свидетельством современного ему расцвета средиземноморских сношений. Все это подтверждается также и другими известиями. Не станем распространяться о Карфагене, который в течение двух десятилетий вполне успел оправиться от чрезвычайных утрат в первую Пуническую войну; помимо него Массилия, Александрия, Смирна, Византия, Гераклея, Синоп также служили средоточиями сношений, распространявших свои жизненные артерии до аравийских берегов, до богатой Индии, даже, что подтверждается найденными монетами, до отдаленных стран Янтарного моря.
Необходимо восстановить в памяти все эти факты, для того, чтобы получить верное понятие о первом веке эллинизма и стать на настоящую точку зрения относительно всемирно - исторического его положения. Этими выводами подтверждается высокое значение того охватившего весь мир единства, какое стало разливаться со времен завоеваний Александра и благодаря духу греческой цивилизации; превосходя спорадически рассеянное цветущее состояние древних культурных народов, также мертвое однообразие приниженных наций под персидским ярмом, это единство обрело свою энергию по преимуществу в космополитичном характере греческой культуры, сумевшей преодолеть прежнее кичливое разобщение между греками и варварами.
Как бы заносчиво ни заявляли себя македоняне при царских дворах, как бы само царское владычество ни исказилось вскоре, вступив вновь в старую колею восточного деспотизма, как бы жизнь толпы и личностей ни казалась нам ничтожною и погрязшею в бесплодной тревоге исключительно эгоистических интересов, чисто эфемерных властей, а все-таки ничто уже не в силах было отнять у человечества великие приобретения истории, и всякая порча, всякий тег и всякое разрушение служили только для того, чтобы развить эти приобретенья еще сильнее, уберечь их еще крепче.
Скажем в заключение еще одно слово по этому поводу; пусть для связи послужит положение эллинизма на дальнем востоке.
По ту сторону Каспийских ворот образовался уже целый ряд новых государств, в которых местный эллинизм, как казалось, намеревался еще быстрее, но зато и поверхностнее совершить свое поприще. Ведь эллинизм не что иное, как смешение эллино-македонских начал с местного, этническою жизнью разных других стран. При этом, конечно, все зависело от того, который из двух факторов получит окончательный перевес; но именно в этой борьбе и возникло совершенно новое начало, которое проявлялось даже там, где не могли осуществиться выработанные греками формы цивилизации.
Как, вероятно, Аршакиды в Парфии, так, без сомнения, и добившиеся самостоятельной власти сатрапы от Яксарта до Индийского моря были чужеземцами в пределах своих владений; несмотря на их владычество, они были чужды массе населения, которым управляли. Но сатрапы опирались преимущественно на существовавшие в их областях греческие элементы и должны были им покровительствовать; тогда, как парфянские цари, называя себя, правда, филэллинами и усваивая себе известные формы эллинизма, все-таки поддерживали более тесное сродство с туземным началом, и впоследствии событиями подтверждается, что они считали себя настоящими поборниками национального быта против всего чужеземного. Сами парфяне были только первою волною тех туранских наводнений, которые в течение следующих двух столетий потопили всю эллинскую цивилизацию между Яксартом, Гангом и Индийским морем; по этим наводнениям в течение некоторого времени носились еще на поверхности обломки и развалины эллинской эпохи.
И в самом деле, здесь, как везде под конец исторической древности, обнаруживается знаменательный факт; а именно, исконное, первобытное туземное начало отнюдь не одерживает верха над чужеземным. Князья парсов в Атропатене не в силах были отразить напиравшее владычество парфян, и великим царям при Ганге не удалось подчинить себе эллинских владетелей по обоим берегам Инда. Следя по возможности за пульсацией древней истории, мы замечаем, что населения везде утратили старую, им врожденную, этническую силу своей народности и как бы разлагались, переходя в иную сферу цивилизации; они не в состоянии были противиться мощному натиску владевших еще первобытною силою государств, народов и орде; затем, однако, исподволь они все-таки передали свою цивилизацию победителям, подчинили их своей, так сказать, внутренней власти, которая есть следствие их этнической силы и причина самого разложения.
Перевороты изменившегося мира нагляднее всего отразились в религиях. Развившись из древнего браманского учения, возник буддизм; после долговременной борьбы и ужасных бедствий он был изгнан из своей родины, распространился по востоку и исполнил его своими кроткими победами. Из древнего учения Зороастра возник вполне преобразованный, одушевленный новыми идеями парсизм; он еще раз просветил чистым огнем всю область иранской возвышенности; предавшись затем глубоким, чистым созерцаниям, он основал, наконец, царство Сасанидов, "поклонников Ормузда". Математическое самообольщение халдейского искусства, мрачные мистерии Сераписа и Изиды прониклись трезвыми теориями евгемеризма, создав ту мишурную, зараженную миазмами цивилизацию, которую с такою алчностью усвоил себе победоносный, исполненный дюжей силы Рим; наконец-то из древнего учения о Иегове в сильной борьбе с эллинскими началами все громче и настойчивее стали возникать идеи о Мессии, возвещая пришествие Спасителя, воплощение "Слова", т. е. самого Бога; эта надежда, не отвечая более еврейскому учению о едином Боге, подтверждается проникнутыми эллинским духом толкованиями Священного писания.
Здесь впервые приходится нам упомянуть об учении Иеговы в связи с развитием эллинизма; это учение со всею энергией присущего ему значения вступает именно в эту эпоху в связь с историческим развитием. Оно с незапамятных времен ограничивалось небольшим пространством, заняв изолированное положение среди религий языческих народов; благодаря своему мощному богопознаник, оно одно устояло против окружавших его тревожных нации, взоры которых обращались к суетному миру. Этому учению было непосредственно присуще и служило исходною точкою именно то, что для других народов начало возникать в виде результата их развития, и потому совершенно в ином роде; оно само лишено было всего того, что составляло силу и право других религий или что тщетно осуждало как упадок и порчу. И вот, наконец-то, возникла вызванная этим антагонизмом последняя и самая сильная в древней истории борьба лицом к лицу. Наступил последний решительный подвиг древности; и "когда исполнилось время", то судьба ее завершилась пришествием воплотившегося Бога, учением завета, благодаря которому устранен был этот последний сильный антагонизм и под сенью которого лишенные этнической силы и дошедшие до истощения евреи и язычники, племена всего мира познали утешение и покой, взамен утраченной земной родины обрели высшую, духовную - в царств Божьем, как то в древности обетовали пророки и чаяли мудрецы, как все громче и громче возвещали служившие гласом народа сивиллы.

[1] Diog. Laert., VII, 178.
[2] Polyb., II, 45, 3; отсюда и из дальнейших событий можно видеть, что этот этолийский план относится к 228 г.
[3] Polyb., II, 46.
[4] Касательно орфографии этого имени см. Schomann ad. Plut., Cleom., 4. Лик полагает, что Б ель. ми на находилась там, где стоят каменные стены, венчающие вершину известной ныне под именем Χελμός горы. Курциус (Pelop., II, р. 293, 337) не упоминает о местоположении города. Судя по словам Павсания (VIII, 35, 4), даже фиванские победы не упрочили этого города за аркад нами, однако во времена Филиппа, сына Амин ты, по третейскому суду ахейцев он перешел к Мегалополю (Liv., XXXVIII, 34).
[5] Plut., Cleom., 4, где также приводится это хронологическое известие.
[6] Plut., loc. cit; Полибий (Polyb., II, 46) умалчивает об этих событиях.
[7] Теперь только было принято такое решение: это явствует из того обстоятельства, что эфоры по взятии Афинея отозвали назад царя φοβούμενοι τον πόλεμον (Plut.). По словам Полибия, правда, тотчас же за укреплением Афинея следовало сказанное собрание; ему как бы хочется Арату приписать инициативу объявления войны.
[8] Plut., Arat., 35; Cleom., 4.
[9] Plut., Arat., 35.
[10] Plut., Arat., 36; Cleom., 5; Polyb., II, 51, 3.
[11] Полибий (Polyb., II, 57, 2) называет έτει τετάρτφ прежде предпринятой поздним летом в 01. CXXXIX, 2 (223 г.) экспедиции Антигона в Пелопоннесе; следовательно, Мантинея пала уже в 01. CXXXVIII, 2, т. е. ранним летом 226 г. – Полибий хвалит за оказанную городу кротость, но умалчивает об учреждении нового мещанского сословия.
[12] Судя по выражению εν σπονδαις Павсания (VIII, 27, 10). Я должен, однако, признаться, что это показание, как вообще все, относящееся к Клеомену у Павсания, мне кажется двусмысленным: ему источником служил, вероятно. Арат или еще другой более озлобленный противник Клеомена.
[13] Эту ложь Павсаний (II, 9, 1) заимствовал у кого–то; даже Полибий, упоминая добросовестно обо всем, что говорится в ущерб Клеомену, умалчивает об этом.
[14] Плутарх (Cleom., 5) говорит, что, по словам Филарх а, убийство совершилось &κοντος του Κλεομένους, а по словам других авторов – с его согласия. Полибий (V, 37, 1), очевидно, верил показаниям Арата и ахейской традиции; он говорит, что Архидам бежал в Мессению не тотчас же после смерти Агиса и не оттого что боялся Леонида (Plut., Cleom., 1), а оттого что 6 είσας τον Κλεομενην; по этому можно судить, с какой точки зрения следует смотреть на его дальнейшие показания (ср.: Polyb., VIII, 1,3).
[15] Plut., Cleom., 1.
[16] Plut., Cleom., 5; Polyb., V, 37, 1. Полибий, очевидно, верил изложенным в мемуарах Арата показаниям.
[17] Относительно Левктры см. Thucyd., V, 54; Xenoph. Hell., V, 5, 24. Ладокией называлось соседнее местечко.
[18] Эти названия служат для определения разного рода вооружения, а, впрочем, тарентинцы поэтому вовсе не были из Тарента, не критяне из Крита.
[19] Plut., Cleom., 6.
[20] Plut., Arat., 37. Нельзя не сожалеть о том, что именно здесь не достает более точных сведений. Каким образом состоялся этот приговор против Арата? Едва ли законным порядком (βιασθείς ύπό τών Αχαιών απερχομένων πρόν όργήν 'ηκολουύτκτεν αύτοις είς Α'ιγιον); на этот раз, как кажется, разразилась наконец демократическая масса и, не дождавшись созыва архонтов или предварительного совещания герусии, сама постановила приговор относительно выдачи денег (μή διδόναι χρήματα αύτω μηδέ μισθοφόρους τρέφειν, άλλ' αύτω ποριζειν εΐ δέοιτο πολεμεϊν).
[21] Эти события относятся к десятой (?) стратегии Арата, завершившейся в мае 225 г. То, что с наступившим затем годом избран был Гипербат, как кажется, вовсе не доказывает победы оппозиции. Plut., Cleom., 14: έδτρατήγει μεν γαρ Ύπερβατας τότε, του δ* 'Αράτου то παν ην κράτος έν τοις Άχαιοϊς.
[22] Plut., ςleom., 7.
[23] Plut., Cleom., 7. Вместо неверного названия 'Αλσαίαυ следует, вероятно, поставить не 'Αλέαν – на границе Арголиды, а 'Ασέαν – к востоку от Мегалополя.
[24] Plut., Arat., 38. Во всяком случае Мегистон вскоре вслед затем в Спарте опять принимает участие в делах.
[25] Plut., Cleom., 7, 8, 10.
[26] Polyb., IX, 23, 3; II, 47, 3; IV, 81, 14.
[27] Plut., Cleom., 10.
[28] Paus., II, 9, 1; cf. Boeckh, С. I. Graec, p. 605. Шёманн стал наконец отрицать достоверность этого показания; однако недоверие, какое вообще внушает Павсаний, оказывается здесь неуместным тем более, что за это известие можно автора упрекнуть скорее в пристрастии, нежели в неведении, и он, как кажется, почерпнул свои показания из древнего, однако, в пользу союза составленного источника. Молчание Прлибия ничего не доказывает; он умалчивает также об отмене эфоров; или, точнее говоря, судя по его словам то πάτριον πολίτευμα καταλύσας και την εννομον βασιλείαν εις τυραννίδα μεταστήσας, надо полагать, что царь отменил не одних только эфоров. – Впрочем, нельзя не признать некоторого рода аналогии между этой мерой и указанным нами намерением Лидиада отменить институт демиургов. Этому принципу лишь в Риме суждено было достичь полного своего осуществления.
[29] Macrob., Sat., I, 11, 34 сообщает, что осталось всего 1500 годных к военной службе спартанцев; однако, освободив рабов, Клеомен собрал 9000 воинов; это было не теперь, а во время выкупа, о котором упоминает Плутарх (Cleom., 23).
[30] Schomann, Antiq. iur. pubL, p. 115. Prolegg. ad. Plut., Ag., LII.
[31] Тетрадрахмы, которые прежде приписывались Клеомену, в новейшее время признаны принадлежащими Антигону Д ос о ну (Bompois, Etude historique et critique des portraits attribues a Cleomenes, III, 1870).
[32] Plut., Cleom., 11. He стоило бы упоминать здесь о том, что слова Феопомпа относительно пьянства и сумасшествия Клеомена относятся не к этому царю, если бы такая ложь не излагалась вместе с другими нелепостями в довольно подробном сочинении о той эпохе.
[33] Polyb., IX, 23, 3.
[34] Plut., Cleom., 14; Polyb., II, 58. Отпадение Мантинеи, как кажется, относится к лету 225 г. Судя по словам Полибия (II, 47, 3 и 48, 1), надо полагать, что Клеомен в этом году совершил еще несколько нападений, о которых ничего не сохранилось в предании.
[35] За недостатком сведений невозможно именно в этом отношении точнее проследить за сказанным явлением. Нечего распространяться о том, что оно походит на эпоху Гракхов в Риме: не лишено также значения то, что имя благородного стоика Блоссия было тесно связано с попытками Тиберия. – Полибий (XXXVIII, 4, 5) по поводу весьма важных политических событий говорит о πληδος έργαστικών και βάναυσων ανθρώπων. Благодаря развитию промышленности в Греции, как везде, демократические прогрессивные элементы в государстве одержали верх над земледелием, над аристократическими, консервативными началами; однако на степени развития, какого древняя Греция достигла в элинистический период, а Рим в эпоху Гракхов, равновесие между этими элементами все–таки составляет существенное условие не только экономического успеха, но также политического прочного расцвета. Аристофан уже увещевает вернуться к сельскому быту. Аналогия с современными нам условиями напрашивается здесь сама собой.
[36] Странно, что, излагая эти события, Полибий представляет этолян как союзников Клеомена, а между тем они фактически ни в чем не принимают участия. Вероятно, Арат в своих мемуарах изложил дело в таком виде. После завладения трех аркадских городов этоляне недоверчиво относились к Спарте; однако пока Антигон ни на что еще не решался, до тех пор у них руки были решительно связаны; когда же он наконец решился, то сразу достиг такого превосходства, что они не осмелились восстать против него, но не хотели также вступаться за него. Эти политические отношения до того ясны, что смело можно восстать против авторитета Полибия, который здесь оказывается в высшей степени пристрастным.
[37] Polyb., II, 48. 49.
[38] Polyb., II, 50. Предложение мегалопольцев сперва было сделано в κοινόν βουλευτήριον, потом Арат говорил толпе (Πλήθος). Вероятно, созвано было чрезвычайное собрание. Ести отчет Полибия везде отличается точностью, то о настроении «толпы» можно судить по тому, что было сообщено выше о собирании голосов в союзной общине.
[39] Κλεμενης χορηγεΐν έπεβάλλετο… διά τό πλείους ελπίδας Εχειν έν τοις Λακεδαιμονίοις ήπερ έν τοις 'Αχαίοις, του δύνασΟαι κατεχέιν τάς τών έν Μακεδονία βασιλέων έπιβολάς (Polyb., II, 51, 2). Plut., Cleom., 14; Arat., 39; Polyb., II, 51, 3. Хронологическое показание лишь приблизительно верно; по Плутарху (Cleom., 15), надо полагать, что эта битва от выбора стратега не отделялась даже одной зимой.
[40] Plut., Cleom., 14; здесь, впрочем, это местечко называется Лангон.
[41] Polyb., IV, 6, 8; весной 224 года избран был Тимоксен, один из приверженцев Арата (Polyb., IV, 82, 8).
[42] Полибий (II, 51, 4) говорит, что поражение принудило ахейцев καταφεύγειν ομοθυμαδόν έπι τον Άντίγονον. Я не думаю, чтобы это единодушие было официальным настроением союзной общины, но, скорее, союзного совета или, еще вероятнее, ΆχαΤοι έν βπλοις.
[43] Plut., Cleom., 15.
[44] Поступок Арата доказывает, что характер переговоров с Македонией существенно изменился. Антигон с опасением смотрел на то, что совершалось в Пелопоннесе. Арату следовало бы напугать Антигона тем, что и он также присоединится к Клеомену. Арат не воспользовался этим случаем, однако отнюдь не ради политической честности, которую он ни во что не ставил, а, скорее, вследствие слепой ненависти к Клеомену. Он, вероятно, в это время и изъявил готовность сделать Македонии значительные уступки. Слова Плутарха (Cleom., 17) нисколько не преувеличены. Антигон, без сомнения, начал стягивать свои войска в Фессалии, когда Арат отправил к Клеомену упомянутый выше «грубый отказ». Для того чтобы предъявить его в таком тоне, необходимо было, чтобы Арат занимал официальное положение, чтобы он был стратегом; но одиннадцатая его стратегия началась в мае ^24 г. Это произошло, вероятно, несколько спустя после того, как выздоровел Клеомен.
[45] Plut., Cleom., 17. То, что Плутарх (Arat., 39) говорит о 300 спутниках, неверно.
[46] Plut., Cleom., 17; Arat., 39.
[47] και τους φρουρούντας έξέβαλεν μέτα τών Άχαίων (Plut., Cleom., 17): это, следовательно, был гарнизон наемников. Судя по Плутарху (Arat., 39), Арат сам находился в Пеллене: και τοΰ στρατηγού έκπεσόντος έσχε την πόλιν. Арат, вероятно, бежал из Аргоса в Пеллену, оттого что у него там был гарнизон и с целью преградить доступ в Ахейскую область (Plut., Cleom., 17; Polyb., II, 52, 1).
[48] Plut., Cleom., 17.
[49] Эти соображения высказывает именно Плутарх (Cleom., 18).
[50] Так, по–моему, следует понять слова Плутарха (Arat., 40): έξουσίαν άνυπεύΰυνον λαβών, тем более что Полибий (II, 52, 3) во время отпадения Коринфа, совершившегося прежде выбора стратега в мае 223 г., называет стратегом именно Арата.
[51] Plut., Arat., 41: τφ δ' Άράτψ συνηλΟον είς Σικυώνα τών Αχαιών of πολλοί και γενομένης εκκλησίας ηρε&η στρατηγόςαύτοκράτωρ. Klatt (Forschurnjcn, p. 67), по моему мнению, решительно опроверг предположения Шёманна и его поправку ου πολλοί относительно того, что собрание в Сикионе было импровизированное и что Тимоксен был еще стратегом, хотя Арат пользовался властью диктатора.
[52] Plut., Cleom., 19; здесь у Плутарха известия размещены в лучшем порядке, нежели в его Биографии Арата (40, 41).
[53] Polyb., XX, 6, 8.
[54] Плутарх (Arat., 41, 42), очевидно, заимствовал свои известия из мемуаров Арата. А в Биографии Клеомена (Plut., Cleom., 19), напротив того, он следует Филарху. У него встречается существенное разногласие, так как он говорит, что Клеомен предпринял нападение на Сикион лишь после того, как решено было призвать Антигона; это невероятно, оттого что в таком случае Клеомену нельзя было бы простоять три месяца под Сикионом. Впрочем, Полибий (И, 47) положительно утверждает, что Арат в своих мемуарах не мог откровенно высказаться насчет переговоров с Македонией.
[55] Polyb., II, 55, 8.
[56] Plut., Arat., 42, Это, как кажется, произошло после избрания в стратеги Тимоксена, т. е. после первых чисел мая 223 г.
[57] Polyb., II, 53, 4. Правда, Полибий мотивирует отказ этолян в таком виде, что, по его словам, нельзя понять, отчего они по предложению Арата не поспешили на помощь или отчего они с этих пор стали поддерживать Клеомена.
[58] Plut., Arat., 43.
[59] Plut., Arat., 43. Время здесь показано, может быть, на два или на три месяца раньше, чем следует.
[60] Plut., Cleom., 21, 22; Polyb., II, 53.
[61] Polyb., II, 59, 60. Ничего не может быть паскуднее аналогии этого гнусного поступка у Полибия; непостижимо, до какой степени этот, впрочем, разумный историк в своей второй книге мог впасть в заблуждение вследствие своего» пристрастия к Арату; он говорит, правда, что следует при этом главным образом мемуарам Арата; но это едва ли может служить оправданием.
[62] Полибий (II, 54, 3) говорит: κατασταθείς ήγεμών απάντων τών συμμάχον; это выражение, как увидим впоследствии, не лишено некоторого вероятия.
[63] Plut., Arat., 45.
[64] Polyb., IV, 9, 4 говорит по поводу 220 г.: έτι ένορκος έμενε, πασιν ή γεγενημένη συμμαχία διά Αντιγόνου κατά τους Κλεομενικούς καιρούς.
[65] 'ηξίου λαβείν όμηρα (Plut., Cleom., 22).
[66] Plut., Cleom., 22.
[67] Plut., Arat., 41; Polyb., V, 106, 6; Paus., II, 9, 5. Плутарх первого из них называет Эвклидом. Это, вероятно, те же два кефисца, которые принимали участие в расходаХх Хремонидовой войны (С. I. Attic, II, п 334). Гротефенд в своем остроумном трактате Chronologiche Anordnung der Athenischen Silbermunzen (1872, S. 14 f) сообщает более подробные сведения об этих двух именах, также о монетах и надписях, на которых они встречаются.
[68] Официальное его имя Сотер, а не Керавн, как то доказывается списками жрецов в надписи Селевкии на Оронте (см. Pocock., Inser. ant. с, I, р. 4, 18).
[69] Polyb., IV, 48; Арр., Syr., 66; Hieronym. in. Dan., XI; Euseb. arm., I, ρ 253; последние два автора заимствовали у Порфирия. Полибий, говоря об 01. CXL, 1, помещает эту экспедицию через Тавр δυσι μάλιστα πως έ'τεσι πρότερον, следовательно, в 01. CXXXIX, 2/3, т. е. в благоприятное для похода время 222 года. По Евсебию, в его Каноне Селевк Керавн (т. е. Сотер) царствовал три года, и последним годом его был 1793 от Авраама, т. е. 224 г. до<Р. X.
[70] Арр., Syr., 66: έπεβούλευσαν of φίλοι δια φαρμάκων.
[71] Вышеупомянутые списки жрецов свидетельствуют о том, что этот отрок по имени Антиох, короткое лишь время назывался царем. Мы не знаем его матери. Существуют, как известно, монеты Антиоха, с изображением детской головы; если не ошибаюсь, их, по примеру Сестини, приписали Антиоху III; однако черты лица слишком моложавы для двадцатилетнего юноши; эти монеты, без сомнения, принадлежат сыну Селевка ΪΙΙ. Прибавлю к этому еще более смелое предположение. Ливии (XXXVII, 45 и 55) упоминает об Антипатре в качестве fratris filius AifTHOxa III; это тот самый, который в 217 г. командовал частью сирийской конницы, а затем отправился в Египет в качестве посла (Polyb., V, 79, 12; 82, 9; 87, 1; он называет его άδελφιδους царя). Нибур полагает, что это был племянник Антиоха III; однако нельзя же ни с того ни с сего устранить Ливия, тем еще более что таким образом затруднение нисколько не уменьшается. Это затруднение заключается в возрасте отца, который родился не прежде 245 г., если только он был законным сыном; но Селевк наверняка не был побочным сыном, так как он наследовал престол. Если мы даже предположим, что Селевк Сотер прижил этого сына, когда ему было шестнадцать лет от роду, то Антипатру в»217 г. было все–таки не более двенадцати лет, и разве он только фигурировал в качестве вождя конницы и посла. Если вследствие таких сомнительных обстоятельств нельзя этого Антипатра признать сыном Селевка Сотера (было бы даже странно, если бы законный наследник, называвшийся царем, впоследствии служил стратегом у того, кто сверг его с престола), в таком случае остается только предположить, что Селевк II прежде 246 г. прижил сына в незаконном браке и Антипатр был сыном последнего. Если это мнение покажется слишком смелым, то можно предположить, что его законнорожденный внук сперва назывался Антипатром, а, вступив на престол, принял имя Антиоха; точно так же как и отец его, вступив на престол, променял свое имя Александра на Селевка. – Полибий умалчивает об этих отношениях, – а он один только и говорит обстоятельно о предстоящей эпохе, – оттого–то егб^описание партии в государстве и кажется неудовлетворительным. Он, правда, утверждает, что Ахей отверг венец и сохранил его для Антиоха; однако некоторые другие события изложены им неясно; мы вернемся к ним впоследствии.
[72] Euseb., Hieronym.
[73] Polyb., V, 40, 7.
[74] Polyb., IV, 48, 10.
[75] Polyb., V, 77.
[76] Polvb., V, 43. 1. Это случилось в исходе 221 г., когда Александр и Молон отпали уже.
[77] Polyb., V, 42, 9.
[78] Это засвидетельствовано именно Плутархом (Arat., 45). Cf.: Phylarch.; см.: Polyb., II, 57 sqq. и замечания самого Полибия.
[79] Это сообщает Полибий (II, 62, И). По его словам, город был взят таким образом, что нелегко было ни ускользнуть оттуда, ни украсть в нем что–нибудь, и все–таки добыча не превышала 300 талантов; он хотел сказать этим, что все было разграблено беглецами. Это известие можно объяснить только в том виде, как оно изложено в тексте, если только оно вообще не уменьшено намеренно Аратом, у которого заимствовал Полибий.
[80] Plut., Arat., 45; Paus., VIII, 8, 6. Впоследствии мы вновь застанем Антигонию в качестве непосредственно союзного города. Существуют монеты с надписью ΑΧΑΙΩΝ ΑΝΤΙΓΟΝΕΩΝ (Warren., Brit. Mus., p. 87).
[81] Plut., Philop., 4.
[82] Polyb., II, 55, 8. Полибий, правда, утверждает, что Клеомен ни в Мегалополе, ни в Стимфале не мог приобрести ни друга, ни приверженца, ни изменника. В другом месте (IX, 18, 1) он говорит, однако, что вор*рта были открыты Клеомену (ot συμπράττοντες αύτω), и он не умолчал бы, если б при этом содействовали наемники или изгнанники.
[83] Polyb., IX, 21, 2.
[84] Polyb., II, 55; IX, 18, 1, здесь сообщается именно хронологическое известие. На первом месте стоит Κωλαιόν, а на втором Φωλεόν, с вариантом Φωλειόν.
[85] Polyb., II, 54, 42. Надо заметить, что ήδη συνάπτοντος του χειμώνος не совсем верно; Антигон был уже в Эгионе, когда Клеомен возобновил нападение на Мегалополь, и первое нападение было τρισι μησι πρότερον (Polyb., II, 55, 5). Антигон поэтому в августе уже был в Эгионе.
[86] Plut., Cleom., 23. Очень может быть, что к этому факту относится вышеупомянутая заметка у Макробия (Sat., I, 11, 34); там сказано было, что способных к военной службе спартанцев осталось всего 1500 человек (значит, после нападения на Мегалополь, оттого что три года тому назад было еще 4000 гоплитов), а потому Клеомен даровал свободу 9000 илотам.
[87] Этот последний факт сообщает Плутарх (Cleom., 23 из Филарха), а первый взят у Полибия (II, 55). Полибий говорит, что изгнанные мессенцы впустили спартанцев; однако вообще невероятно, чтобы приверженные Клеомену изгнанники из дружной с Мегалополем Мессении (Paus., VIII, 49, 3) нашли убежище в этом городе; а сверх того, мы знаем уже, что среди самих мегалопольцев находились друзья Спарты; на них–то и падает прежде всего подозрение, если только учинена была измена; всего вероятнее, однако, что место было плохо охраняемо (τότε δε και />αΟύμως τηρούμενη, Polyb.).
[88] Plut., Cleom., 24.
[89] Paus., VIII, 27, 10; 49, 3.
[90] Plut., Phiiop., 5; Phylarch. ap. Polyb., II, 61.
[91] Polyb., II, 55, 61; Paus., loc. cit.; Plut., Phiiop., 5; Cleom., 25. Мы составили бы себе, как замечает Полибий (IX, 21), ложное понятие, если бы о густоте населения в Мегалополе стали судить по величине города, который был на две стадий4} обширнее Спарты при вдвое меньшем числе жителей; в следующей за сим кампании появились еще 1000 мегалопольцев. Филарх говорил, что выручка с добычи достигла 6000 талантов. Полибий справедливо опровергает его, хотя он сам ошибся относительно известного податного сбора в Аттике, о котором упомянул для сравнения. Все драгоценности успели спасти, а люди не продавались, как в Мантинее; в то время домашний скарб вообще был довольно скудный. Однако Полибий не говорит о селах; они были беззащитны, и Клеомен, без сомнения, разграбил их, когда его предложения были отвергнуты. Вести войну в ту эпоху стоило довольно дорого, тем более что Клеомен содержал значительное число наемников.
[92] Об этом упоминается в надписи, которую Фукар нашел близ Тегеи и издал в Mem. presentes а Г Acad, des Inscr., Ser. i, Т. VIII, 1874, p. 83. В ней заключается приговор аркадцев (έ'δοξε τή βουλή τών 'Αρκάδων και τοις μυρίοις) в честь афинянина Филарха (έ^οσεν… Φύλαρχον… πρόξενον και εύεργέτην είναι 'Αρκάδων πάντων αυτόν και γένος), а потом: δαμιοργοί δέ οιοε ησαν. Затем следуют имена демиургов отдельных общин, образовавших κοινόν: из Тегеи 5, из Майнала 3, из Лепрея 2, из Мегалополя 10, из Мантинеи 5, из Кинурии 5, из Орхомена 5, из Клейтора 5, из Гераи 5, из Тельфусы 5. Это были большей частью кантоны в Аркадии, недоставало только Фигалеи на юго–западе, нескольких общин на севере, вероятно, двух или трех в горах. Мегалополь не принадлежал более к союзу с тех пор, как был занят Клеоменом. Полибий (II, 55, 7) говорит: οΙ)'τως αυτήν πικρως διέφθειρε, ά>στε μηδ' έλπίσαι μηδένα διότι δύναιτ' &ν συνοικιακή να ι πάλιν; поэтому Клеомен, как кажется, рассеял жителей по сельским общинам. Достоверно то, что Антигон несколько месяцев перед тем заставил Тегею (Polyb., V, 54, 8) сдаться на капитуляцию и занял ее, что он взял Орхомен, Герею, Тельфусу (II, 54, 12), разрушил Мантинею и подарил область города Аргосу. Вышеупомянутые в надписи и другие города в Аркадии соединились вместе и в качестве κοινόν составили приговор; по мнению Фукара, это могло случиться только в промежуток между падением Мегалополя и битвой при Селласии, т. е. между летом 222 и весной 221 г. В таком случае надо предположить, что отступление Антигона к Эгиону и отправка восвояси его македонского ополчения дали аркадским городам возможность восстать. Потом следовало бы еще предположить, что, рассчитывая на демократические элементы, Клеомен после взятия Мегалополя побудил аркадцев вернуться к прежней независимости и самостоятельности, что, лишившись своего города, мантинейцы последовали его призыву так же охотно, как и те мегалопольцы, которые не пристали к союзной доктринерской политике, – словом, если развить все эти необходимые для объяснения надписи предположения, то в результате получится образчик крутой и радикальной политики, который ярче всяких иных преданий характеризовал бы отважный дух Клеомена. Однако основа комбинации, на которую опирается Фукар, кажется несостоятельной. Полибий (IV, 77, 9) почти решительно утверждает, что Лепрей, с тех пор как Лидиад в качестве тирана (т. е. до 234 г.) сдал его Элиде, остался при ней даже после Клеоменовой войны; одно это обстоятельство уже служит доказательством, что надпись существовала прежде 234 г. Невероятно также, чтобы Мегалополь принадлежал к κοινόν аркадцев во время тирании Аристодема, убитого до 251 г., и Лидиада, вступившего лишь в 243 г. Освободившие в 251 г. Мегалополь философы способствовали потом предприятию Арата, с тем чтобы освободить Сикион и основать Ахейский союз. Предание умалчивает о том, восстановили ли они таким же образом аркадскую общину. Это, по крайней мере, не опровергается тем обстоятельством, что Фигалея и некоторые другие кантоны не находятся в надписи, так как они не вошли еще в состав союза.
[93] Plut., Cleom., 23, 36. Здесь упоминается также о предложениях Антигона.
[94] Polyb., V, 41, 4. Сын Селевка Антиох во время экспедиции отца в Сирию остался под охраной Гермия.
[95] Polyb., V, 11, 1.
[96] Швейггейзер (см. его Index) объясняет прозвище Теодота таким образом: «forsan а corporis statura guasi statura viri cum diraidio». Аналогия Прусия, которого Полибий (XXXVII, 2, 1) называет ήμισυς άνήρ, здесь неприменима. Не происходит ли это прозвище, скорее, от каперов, которые назывались полуторными (ήμιολία)?
[97] Теодот и Ксенон, как видно, намеревались по большой дороге из Багдада в Гамадан проникнуть чрез известные мидийские проходы.
[98] Polyb., V, 45, 7.
[99] Надо принять в соображение то, что эти личности и события были удалены от Полибия не более, чем от старших из наших современников удалена эпоха войн за независимость и Венского конгресса.
[100] Топографию этой местности я изложил в статье об основании городов. Б. Штарк (Gaza, S. 314 ff) сообщает по этому поводу несколько поучительных заметок.
[101] Географическая часть этих показаний представляет некоторые затруднения; если текст у Полибия (V, 48, 6) не искажен, то под Парапотамией следует разуметь страну на правом берегу Евфрата или на левом Тигра. Подробности см. в статье об основании городов.
[102] Эту цифру нельзя признать совершенно верной. В битве при Селласии Клеомен расположил свое двадцатитысячное войско в следующем порядке: 1) на правом крыле, позиция которого была самая опасная, – наемники и спартанцы, наемников около 5000 (Polyb., IV, 59, 3); 2) на левом крыле – периеки и союзники, г. – Трудно определить, какие из союзников были еще соединены с Клеоменом; относительно Орхомена можно с вероятностью предположить, что он не перешел еще к неприятелю. Если даже предположить, что в этом отряде находились φυγάδες некоторых городов, то их все–таки было не очень много; я считаю около 1000 союзников; 3) центр составляли всадники и несколько отрядов наемников. Против них, помимо неприятельской конницы, находились 2000 пехотинцев, и центру надлежало защищать горный проход; а потому здесь не нужно было много пехоты, – предположим, 1000 наемников. Таким образом, всего в бою из Лаконии находилось 13 000 воинов. Помимо того надлежало, без сомнения, прикрыть еще проходы в Аркадию и в Мессению; на них, я также полагаю, 1000 человек из Лаконии. – По Плутарху (Cleom., И, 2), Клеомен во время реформы дополнил из периеков число спартиатов до 4000; судя по другому месту (Cleom., 23, 1), незадолго до нападения на Мегалополь освобождены были 6000 илотов и 2000 присоединились к вышеупомянутым 4000 вооруженным по македонскому образцу. Вследствие этого показание Плутарха (Cleom., 28, 3) оказывается верным: при Селласии находились в бою 6000 лакедемонцев (а именно сказанные 4000 и 2000), они, конечно, и были вместе с 5000 наемниками на правом фланге. Освобожденные 6000 человек были, вероятно, периеки и находились на левом фланге; однако, помимо них, в бою находились, вероятно, еще периеки. Я упоминаю об этом лишь для того, чтобы подтвердить вероятность вышеприведенных чисел; мы не в состоянии добиться более точных сведений.
[103] Здесь, к сожалению, невозможно добиться хотя сколько–нибудь достоверного вывода относительно густоты населения в Лаконии. Вообще высказанное Цумптом (Abh. der Berl. Acad., 1840) мнение, что население в Греции сократилось уже до римской эпохи, оказывается верным, а впрочем, в некоторых областях, в Этолии, в Ахайе, оно, как кажется, увеличилось. Во всяком случае, слова Полибия (II, 62, 3), сказавшего, что Пелопоннес δφδην κατέφιχιρτο, относятся не к населению, как полагает Цумпт, а к благосостоянию. На битву при Платее вышло 5000 спартиатов, 35 000 илотов и около 10 000 периеков; но не надо забывать, что в то время спартанская Мессения также поставляла спартанских илотов, – обстоятельство, о котором Цумпт умалчивает. Правда, при Агисе число спартиатов сократилось до 700, однако рост населения отнюдь не находится в прямом отношении с ростом такого своеобразного знатного сословия. Аристотель говорит (Polit., И, 6, 12): «Земля в Лаконии в состоянии пропитать 1500 всадников и 30 000 тяжеловооруженных воинов, а между тем число их не доходило даже до 1000; оттого государство не в состоянии было выдержать поразивший его удар, άλλ' άπώλετο δια τήν όλιγανύρωπίαν». Когда Агис приступил к своей реформе, то население было, вероятно, значительное, так как он мог устроить 4500 земельных долей для спартиатов и 15 000 для периеков (способных к военной службе). На 15 000 периеков надо считать 70 000 душ, а на 4500 спартиатов 20 000. Для того чтобы возделывать участки спартиатов, необходимо было оставить много илотов. Вероятно, на 15 000 новых участков имелось в виду водворить преимущественно бедняков. Во времена императора Августа еще существовало 24 города элевтеролаконцев. Приписать всем этим городам в совокупности (за исключением Спарты) 100 000 душ жителей, кажется не слишком много. Если известие, что этоляне (в 242 г.) увели 50 000 пленных, верно, и если, судя по Полибию, пленники были преимущественно периеки, то Лаконию до той эпохи следует, без сомнения, признать весьма населенной. – Мы не знаем, как велико было население при Клеомене. В Греции (и в Спарте также, Xenoph., Hell., V, 4. 47г, – как известно, вообще полагался сорокалетний срок военной службы; однако этот расчет относительно обязательной службы от 20- до 60–летнего возраста применялся только к свободному населению; такая растрата сил возможна лишь ввиду большого количества рабов. Обратимся для сравнения к статистической таблице от 1840 года для Шлезвиг–Голштинии и Лауенбурга: там население состояло из 848 961 души, причем от 20–до 60–летнего возраста насчитывалось 199 289 личностей. Применив такой же расчет к армии Клеомена и прибавив к этому ввиду высшей вообще долговечности в Греции еще около 2%, мы получим не более 70 000 душ населения для всей Лаконии во времена Клеомена; это решительно невозможный вывод. Если мы даже предположим, что во время войн Клеомена Лакония лишилась 6000 душ мужского населения и вследствие этого прибавим к общему населению еще 30 000 душ, то и в таком случае, как мне кажется, вывод будет все еще далек от истины. Можно еще сослаться на известие о том, что 6000 илиотов откупились на свободу и что невольники, которые в состоянии были уплатить за выкуп по пяти мин, все–таки составляли меньшинство. Сюда можно будет применить вышеупомянутое отношение возрастов: откупившиеся 6000 человек дают около 25 000 душ; следовательно, около 25 000 человек в массе всех рабов пользовались некоторым благосостоянием; потом в бою находились 6000 спартанцев; они представляли собой также 25 000 душ. Количество бедных периеков и рабов было, вероятно, втрое более той и другой группы; по такому расчету получим, по крайней мере, 20 000 душ на 90 квадратных миль. Однако здесь, как видно, нет ничего достоверного.
[104] Плутарх (Cleom. у 27) весьма кстати приводит замечание относительно χρήματα в качестве νεύρα τών πραγμάτων, также относительно Антигона и его медленных военных действий, причем он έξεπόνετ και κατήΟλει τον Κλεομένην γλίσχρως και μόλις πορίζοντα τοις ξένοις μισΰον και τροφήν τοις πολίταις.
[105] Polyb., II, 64; Plut., Cleom., 25.
[106] Polyb., II, 63. 1
[107] Polyb., IV, 69, 5.
[108] Я привел эти числа, оттого что они дают ясное понятие о боевых силах. Замечательно, что фессалийцев здесь вовсе нет; конница вместе с остальным македонским войском служила, вероятно, для прикрытия Македонии. Полибий говорит, что вся армия состояла из 28 000 пехотинцев и 1200 всадников; в списке, вероятно, пропущен контингент из Фокиды; в нем, в таком случае, заключалось бы около 400 человек. Судя по словам Павсания (IV, 29, 3), в войске находились также мессенцы; он вообразил себе, что Мессения в эту эпоху уже была присоединена к Ахейскому союзу. Союз только после битвы при Селласии сделал мессенцам предложение, о котором упоминает Полибий (IV, 6, 8).
[109] Росс (Reisen und Reiserouten durch Griechenland, I, S. 181) описал эту местность. Старая дорога пролегает вниз по Энонту, а в настоящее время она проходит через горный хребет. По словам дельного, посетившего в апреле 1876 г. тот край наблюдателя, этот кратчайший путь достигает у моста в Копане Эврота на целый час раньше, нежели другая более удобная дорога; он круто спускается к Эвроту и так узок, что пешеход едва в состоянии пройти мимо всадника. Исследования Фолара, Гишара и пр. относительно стратегических движений в битве оказываются несостоятельными, так как авторы вследствие недостаточного знакомства с местностью упустили из виду все существенные факты.
[110] О том, кто были эти союзники спартанцев, см. выше.
[111] Шорн доказал, что у Полибия (II, 66, 6) стоит Κρητας вместо Ήπειρωτας. Полибий не сообщает, в каком месте находились беотийцы; они были расположены, вероятно, в виде резерва в центре.
[112] Polyb., II, 65–70; Plut., Cleom., 28; Phiiop., 6.
[113] Время битвы при Селассии в точности определяется известием о том, что Антигон, возвратившись вскоре затем из Спарты, посетил Немейские игры, разумеется, летние. Четыре года спустя после того царь Филипп первую весть о битве при Тразименском озере (IX, Kal. Iul., т. е. приблизительно в конце апреля 217 г. до P. X., 01. CXL, 3) получил также во время этих игр; судя по этому битва при Селассии происходила летом, в исходе 01. CXXXIX, 3 и в начале четвертого года той же олимпиады; а так как Антигон в этот год открыл кампанию τοΰ» θέρους ένασταμένου, то битва происходила около июля 221 г., приблизительно два месяца спустя после того, как кончилась четырнадцатая стратегия Арата и началась третья Тимоксена. Египетская хронология впоследствии подтвердит наши показания.
[114] Plut, Cleom., 28; Iustin, XXVIII, 4; оба автора, очевидно, следуют Филарху.
[115] Iustin., XXVIII, 4.
[116] Polyb., II, 70; у Полибия заимствовал Плутарх, который, впрочем, не верит в такого рода τύχη.
[117] …
[118] Polyb., И, 70, 1; IX, 29, 8; 36 и др.
[119] Polyb., IV, 35, 5.
[120] Polyb., IV, 9, 6.
[121] Polyb., XX, 5, 12.
[122] Polyb., IX, 36, 5.
[123] Polyb., V, 93, 8; Hegesand. ap. Athen., XI, p. 477; cf. Meinecke de Euphorione, p. 7; в этом сочинении, впрочем, попадается много, особенно хронологических, ошибок.
[124] Plut., Phiiop., 7.
[125] Polyb., IV, 6, 5.
[126] Polyb., IV, 64; τον έπι τών έν Πελοποννήσφ βασιλκών πραγμάτων ύπ' Αντίγονου καταλελειμμένον.
[127] Это, конечно, были не иллирийцы Деметрия Фаросского; не обнаружилось ли в это время уже римское влияние?
[128] Антигон умер или в исходе этого или в начале следующего 220 г. И в самом деле, Филипп умер зимой в 179/178 г. и царствовал 42 года (Euseb.); он проиграл сражение при Киноскефалак и вместе с тем лишился Фессалии (осенью 197 г.) 23 года и 9 месяцев спустя после своего воцарения (Euseb.).
[129] Полибий несколько раз упоминает о значении этой CXL олимпиады. Надо, впрочем, заметить, когда он считает по олимпиадам, то относит начало их к осеннему равноденствию, двумя или тре*мя месяцами позднее самих олимпийских игр.
[130] Etym., Μ. ν. Δώσων… δια τδ φιλότιμον και δια τδ πολλά διδδναι και χαρίζεσθαι. Хронографы (Eusev. arm., ed. Schone I, p. 237, 28; p. 238, 26; p. 241, 20; p. 242, 20) называют его Φούσκος, Phuskus; это слово мне незнакомо; вероятно, он называется Φυσκων, хотя Плутарх (Coriol., 11) придает это имя одному только Птолемею Эвергету И, а к Антигону применяет Досон.
[131] Следующие за сим страницы остались в том виде, как они были написаны в 1843 г. Пускай послужившие для их пояснения политические аналогии останутся и теперь на память в том же виде, в каком они излагались в ту тяжкую эпоху.
[132] Ср. прекрасную речь этолянина Агелая у Полибия (V, 104).
[133] Polyb., V, 34.
[134] Относительно времени его смерти мнения расходятся; в Каноне царей значится 103 год aer. Phil, (начиная с 18 октября 222 г.), следовательно, первый Птолемея Филопатора, т. е. в течение 103 года он вступил на престол. Это, конечно, случилось в последнюю четверть сказанного года, оттого что битва при Селласии происходила в июле 221 г., а после нее прошло, по крайней мере, два месяца до смерти Птолемея. Во всяком случае Птолемей III умер в так называемый первый год Филопатора, а именно между августом и октябрем 221 г.
[135] Schol. Ravenn, Arist. Thesmoph. 1059.
[136] Aelian., Var. Hist., XIII, 21.
[137] Diog. Laert., VII, 185.
[138] Diog. Laert., VII, 177.
[139] Ptolemaeus Agesarchi f. ap. Athen., VI, p. 246; cf. Etym. Μ. v. Γάλλος.
[140] Polyb., V, 34, 1; 36, 1; XV, 25.
[141] Plut., De sol. anim., 3.
[142] Polyb., V, 37. Плутарх (Cleom., 35), следуя Филарху, говорит, напротив, что Клеомен не был в состоянии уплатить свой долг Никагору.
[143] Polyb., V, 37 sqq.; Plut., Cleom.; по Филарху, Клеомен умер в конце 220 или в начале 219 г. (Polyb., IV, 35, 9; 37, 1).
[144] Кстати, приведу здесь слова Плиния (Hist Nat., I, 46, § 117): «quo magis miror orbe discordi et in regna, hoc est in membra, diviso tot viris curae fuisse tarn ardua inventu… ut hodie quaedam in suo quisque tractu ex eorum commentariis, qui nunquam eo accessere, verius noscat quam indigenarum scientia… non erant maiora praemia, in multos dispersa fortunae magnitudine; et ista plures sine praemio alio quam posteros iuvandi eruerunt etc.*.
[145] Agatharch., De mari rubro, p. 102, говорит о сабеях и герреях: έκτεταμιευμένων παν τό πίπτον είς διαφοράς λόγον άπδ της Ασίας και της Ευρώπτκ;· ούτοι πολύχρυσον του Πτολεμαίου Συρίαν πεποιήκασιν, οδτοι τή Φοινίκων φιλεργία κατεσκευακασι λυσιτελείς εμπορίας και μύρια αλλα. Штарк (Gaza, S. 392) остроумно изложил изложенную нами в тексте политику Антиоха.
[146] Varro de те rust., I, 1; Colum., I, 1; Plin., XVIII, 3. Царь Гиерон был, конечно, не первый этого имени, а второй. Страбон (XIII, 603) может служить подтверждением того, что здесь говорится не об Аттале III.
[147] Plin., Hist. Nat. XVI, 32, § 136; XII, 17, § 76; Etym. Μ. v. Κάλυμνος; Steph., Byz. v. с. interp.
[148] Хронологию этого факта нельзя определить в точности. Евсебий в Каноне упоминает о землетрясении в 01. CXXXIX (225–222 гг.), Орозий (IV, 13) помещает его во время консульства Т. Фламиния и П. Фурия (223). Собрание разных намеков на этот факт, которые играют важную роль в Сивиллиных книгах, не представляет здесь никакого интереса.
[149] Говоря о денежных взносах, Полибий (V, 88) упоминает только о талантах вообще, вследствие этого едва ли можно предполагать, что он говорит о сицилийских, египетских и других талантах. Он заимствовал, вероятно, свои показания из обнародованных родосским государством документов; они для увековечения были, видимо, высечены на мраморе; надо полагать поэтому, что правительство перевело разные взносы на бывший в ходу в Родосе курс. В таком случае, Гиерон внес около 120 000, а присланные египетским царем на постройку 13 талантов, είς όψώνιον для.450 человек составляют на человека по 39 талеров. Интересно также, что из Гиероновых 100–талантов 10 назначены были на жертвоприношения, 10 для пособия частным лицам, 5 на масло в гимназиях, 70, как кажется, для постройки стен, а остальные 5 представляли выделанное серебро. Диодор (XXVI, р. 102) следует, как кажется, другому, более поверхностному показанию: εις οίκοδομήν του τείχους ς' τάλαντα, причем вместо знака ς' следует писать 90. Надо, впрочем, обратить внимание на то, что это показание означает только вес металла; относительно ценности следует заметить, что, представляя плодородие Верхней Италии, Полибий говорит, что там сицилийский медимн пшеницы иногда стоит всего 4 обола, т. е. 2/3 аттической драхмы, содержавшей в себе в ту эпоху 4 г. 3 серебра, что равняется почти одному франку (4 г. 5), т. е. немного менее одного марка (5 г. 55). Лузитанию он прославляет как страну плодоносную и дешевую, там медимн пшеницы стоил александрийских оболов, т. е. около 7 1/2 аттических.
[150] Диодор говорит, что один только ввозимый в Сиракузы хлеб освобожден был от пошлин; он, впрочем, не пользуется достоверностью, так что нельзя основываться на его показаниях.
[151] А именно еловых балок 40 000 локтей, 1000 талантов отчеканенной меди (странно дарить разменную монету), 3000 талантов пакли, 3000 кусков парусины; для жертвоприношений и состязаний 12 000 артабов хлеба и для снабжения хлебом десяти триер 20 000 артабов.
[152] Так объясняю я слова είς σφηκίσκων λόγον. Касательно чисел см. заметку у Швейггейзера.
[153] πίττης ώμης μετρητός. Известно, что pix liquida из Македонии чрезвычайно ценилась; см. вообще Plin., XVI, 11 и 12, и собранные толкователями Феофраста цитаты.
[154] Нигде, впрочем, не упоминается об этих трех династах (ot κατά την Άσίαν δντες δυνάσται); они вообще не относятся к узурпаторам на дальнем востоке; ни одно из этих имен не встречается на монетах. Помимо Малой Азии и Аравии для них немыслима иная местность. Судя по Страбону (XIII, 631), можно предположить, что один из них был династом в Кибире.
[155] Это замечание относится к большому, испепелившему половину Гамбурга пожару 5–8 мая 1842 г. Когда изложенные в тексте слова были писаны, «то все еще хорошо помнили, с каким рвением города и государства старались помочь сильно пострадавшему городу.