1. Предком Марка Брута был Юний Брут, которому древние римляне поставили медную статую на Капитолии, среди статуй римских царей. В руке ее был обнаженный меч, как знак доблестного низвержения Тарквиниев. [1] Но тот Брут, человек твердый как сталь закаленного меча, с характером, суровость которого не была смягчена образованием, дошел в ненависти своей к тираннам до убийства собственных детей, тогда как тот, о котором мы пишем, соединив нравственные достоинства с полученным им воспитанием и философским образованием и оживив свою серьезную и спокойную природу энергией в практических делах, удовлетворял, можно сказать, всем требованиям добродетельности, так что даже те, кто враждовал с ним из-за участия его в заговоре против Цезаря, все, что могло казаться благородным в этом деле, приписывали ему, все же внушающее отвращение относили за счет Кассия [2], родственника и друга Брута, не обладавшего, однако, прямодушием и честностью.
Сервилия, мать Брута [3], возводила свой род к тому Сервилию Агале, который убил Спурия Мелия, стремившегося к тираннии и возмущавшего народ; с кинжалом под мышкой явился он на форум, и стал рядом с Мелием, как бы намереваясь обратиться к нему и переговорить о деле; а когда тот наклонился, Сервилий поразил его кинжалом. [4] Это родство Брута бесспорно признается всеми. Что же касается происхождения его со стороны отца, то люди, питающие к нему вражду и ненависть из-за убийства Цезаря, утверждают, что он вовсе не потомок Брута, изгнавшего Тарквиниев, - ибо, убив своих сыновей, последний не оставил потомства, - а происходит из одноименного Брутам плебейского рода, который лишь недавно достиг магистратского достоинства. [5] Философ же Посидоний [6] говорит, что, согласно преданию, взрослые сыновья Брута погибли, но остался третий, малолетний, от которого и идет род Брутов, и что, к тому же, некоторые известные в его время мужи, происшедшие из этого рода, были схожи лицом со статуей Брута. Но довольно об этом.
2. Братом Сервилии, матери Брута, был "философ Катон [7], и Брут из всех прочих римлян избрал себе образцом своего дядю, который позже стал его тестем. [8] А из греческих философов, можно сказать, не было ни одного, которого бы он не слушал или вовсе не знал. В особенности же он увлекался школой Платона. Не имея большой склонности к так называемой новой и средней Академии, он примкнул к старой [9] и неизменно восхищался Антиохом Аскалонским [10], а вместе с тем стал другом и сожителем брата его, Ариста [11], человека, хотя и уступавшего многим философам в учености, но обходительностью и мягкостью характера равного лучшим из них. А Эмпил, о котором часто упоминают и сам Брут в письмах и друзья его, как о его сожителе, был оратором и оставил после себя краткое, но заслуживающее внимания сочинение об убийстве Цезаря, под заглавием "Брут" [12].
Латинским языком Брут владел достаточно хорошо, чтобы произносить торжественные и судебные речи; в письмах же, писанных им по-гречески, он иногда выказывает пристрастие к сентенциям и лаконизму [13]. Так, например, отправляясь на войну, [14] он пишет пергамцам: "Слышу, вы дали денег Долабелле [15]. Если добровольно дали, то, сознайтесь, вы обидели меня; если против воли, то докажите это, дав их добровольно мне". Затем самосцам [16]: "Советы наши нерадивы, действия медлительны, какого же вы ждете исхода". И в другом месте: "Ксанфяне [17], отвергнув мое благодеяние, по безумию своему сделали родину своей могилой; патарцы [18] же, доверившись мне, сохранили свободу в самоуправлении. Представляется и вам выбирать между решением патарцев и судьбою ксанфян". Таков стиль наиболее замечательных из его писем.
3. Еще юношей Брут принял участие в экспедиции своего дяди Катона [19] на Кипр, против царя Птолемея. [20] Но Птолемей лишил себя жизни, и Катон, задержанный неотложными делами на Родосе [21], послал на Кипр одного из своих друзей, Канидия, поручив ему охрану имущества, оставшегося после царя. Боясь, однако, что Канидий не удержится от хищений, он написал письмо Бруту, с приказанием отплыть из Памфилии [22], где тот жил, поправляясь после болезни, на Кипр. Брут повиновался крайне неохотно. Он чувствовал себя неловко перед Канидием ввиду бесчестящего пренебрежения, оказанного тому Катоном, а затем вообще считал такое дело низменным и не подходящим для себя, как человека молодого и преданного наукам. Тем не менее, он принудил себя заняться этим делом и заслужил похвалу со стороны Катона. [23] Обратив имущество в деньги и взяв из них с собою большую часть, он отплыл в Рим.[24]
4. Когда между правителями произошел разрыв, Цезарь и Помпей взялись за оружие, [25] и в стране началась смута; можно было ожидать, что Брут, отец которого был убит Помпеем, [26] примкнет к партии Цезаря. Но Брут подчинил свое личное чувство интересам общего дела и, считая, что в начавшейся распре Помпей более прав, чем Цезарь, стал на сторону первого. [27] Раньше, при встречах с Помпеем, он проходил мимо, даже не здороваясь с ним, так как почитал осквернением вступать в разговоры с убийцей своего отца, [28] теперь же подчинился ему, как верховному вождю родины, и отплыл в Киликию в качестве легата при Сестии, получившем, по жребию, управление этой провинцией [29]. Но так как здесь не оказалось достаточно важного дела, [30] а Цезарь и Помпей уже стояли друг против друга и готовы были решить судьбу отечества силою оружия, то Брут добровольно явился в Македонию, чтобы разделить общую опасность. [31] Помпей, говорят, так удивился и обрадовался его приезду, что встал, при первом свидании, с кресла, и обнял его на глазах у всех, словно старшего. В лагере Брут проводил все время, - кроме той части дня, когда ему приходилось быть при Помпее, - в научных занятиях и не отвлекался от них даже накануне решительной битвы. [32] Наступила середина лета, стояла страшная жара, лагерь же был расположен в болотистой местности. Истомленный зноем в ожидании палатки, которую ему долго не несли, Брут, около полудня через силу натерся маслом и немного поел, а затем, в то время как другие спали или сидели, погруженные в думы о завтрашнем дне, он писал до позднего вечера, делая извлечения из труда историка Полибия.[33]
5. Цезарь, говорят, очень заботился о нем и просил начальников отрядов не убивать в сражении Брута, но всячески его щадить и привести к нему, если бы тот согласился сдаться добровольно, в случае же сопротивления с его стороны, оставить его в покое; а сделал он это в угоду матери Брута, Сервилии. Повидимому, будучи еще молодым человеком, он находился в близких отношениях с Сервилией, которая его безумно любила; а так как в то самое время, когда любовь их была в полном разгаре, родился Брут, то Цезарь был почти уверен, что Брут родился от него. [34] Говорят, что однажды, во время разбора в сенате важных вопросов, касающихся заговора Каталины [35], едва не погубившего государство, Цезарь и Катон, споря между собой, стояли рядом. В это время с улицы была подана Цезарю маленькая записка, которую тот молча стал читать; Катон закричал, что Цезарь совершает преступление, сносясь с врагами и принимая от них письма. При общем смятении Цезарь передал бывшую у него в руках табличку Катону, а тот, прочтя в ней нескромное послание сестры своей Сервилии, швырнул табличку Цезарю со словами: "Возьми, пьяница", - и тотчас же вернулся к начатому обмену мнений. Таким-то образом и получила огласку любовь Сервилии к Цезарю.[36]
6. После поражения при Фарсале, Помпей бежал к морю. Когда же его лагерь подвергся нападению, [37] Брут тайно вышел в ворота, которые вели в болотистое место, затопленное водой и поросшее тростником, и ночью спасся в Лариссу. [38] Отсюда он написал Цезарю, а тот, обрадовавшись спасению Брута, вызвал его к себе и не только простил его, но оказывал ему более лестное внимание, чем кому-либо из окружающих. [39] Никто не мог сказать, куда скрылся Помпей, и этот вопрос вызывал тревогу. Выйдя как-то наедине с Брутом, Цезарь стал выспрашивать его мнение об этом и нашел, что он, на основании некоторых соображений, правильнее всех судит о бегстве Помпея; отложив все другие дела, он направился прямо в Египет. Но Помпей, действительно направившийся, согласно предположению Брута, в Египет, уже нашел там смерть, предназначенную ему судьбою [40].
С Кассием же Брут примирил Цезаря. [41] Пытаясь затем защитить перед ним ливийского царя, он был побежден тяжестью лежавших на царе обвинений, но все же сохранил ему, благодаря усиленным своим просьбам, большую часть его владений. [42] Рассказывают, что Цезарь, слушая первую речь Брута, [43] сказал своим друзьям: "Я не знаю, чего хочет этот молодой человек, но все, чего он хочет, он хочет сильно". Действительно, Брут, отличавшийся твердостью убеждений, был далек от того, чтобы угождать всякому и легко поддаваться на просьбы, но, признав какое-нибудь деле достойным поддержки, обращался к нему со всей силой мощного и действенного порыва. Если же просьбы казались ему несправедливыми, то на него нельзя было подействовать никакой лестью, и он, считая крайне постыдным для выдающегося человека уступать настояниям наглецов - что иные называют совестливостью, - имел обыкновение говорить, что люди неспособные на отказ, должно быть, дурно вели себя в молодости.
Цезарь, намереваясь переправиться в. Ливию для борьбы с Катоном и Сципионом, [44] назначил Брута правителем Цизальпинской Галлии [45], к большому счастию для этой провинции. В противоположность другим правителям, надменным и корыстолюбивым, грабившим вверенные им провинции как покоренные страны, Брут явился для подвластного ему населения истинным утешением и успокоением после всех перенесенных этими людьми бедствий. [46] Он уверял их, что за эти добрые дела они должны быть благодарны Цезарю; и сладостен был для Цезаря, проезжавшего по возвращении из Ливии через Италию, вид городов, бывших под управлением Брута, и то, что Брут сам увеличивал его славу и дружелюбно ему сопутствовал.[47]
7. Из существующих многих претур наиболее почетной являлась так - называемая городская, и ее должен был получить либо Брут, либо Кассий. Некоторые говорят, что расхождение, замечавшееся между ними с давних пор, из-за этого значительно углубилось, несмотря на связывавшее их свойство - Кассий был женат на сестре Брута Юнии. Другие же думают, что это соперничество было делом Цезаря, который тайно обнадеживал обещанием поддержки каждого из двух кандидатов порознь, пока, подстрекая так, не вызвал их на открытую борьбу между собой. В этой борьбе преимуществом Брута была слава его добродетелей, на стороне же Кассия были его многочисленные юношески отважные подвиги в Парфянской войне. Цезарь, выслушав их и посоветовавшись с друзьями, сказал: "Доводы Кассия более справедливы, но первенство должно быть отдано Бруту". [48] После этого Кассий получил другую претуру, но не столько был благодарен за то, что ему было дано, сколько разгневан тем, в чем потерпел неудачу. Брут же и в остальном мог извлекать такую пользу из могущества Цезаря, какую он хотел, так как мог бы при желании сделаться первым его другом и пользоваться громадным влиянием; [49] но партия Кассия всячески старалась привлечь его на свою сторону и отвлечь от Цезаря, и Брут, хотя еще не примирился с Кассием после того соперничества, не оставался глух к советам друзей. Последние же уговаривали его не поддаваться размягчающему влиянию и очарованию Цезаря, но избегать ласк и милостей тиранна, оказываемых ему не столько во внимание к его добродетелям, сколько в целях ослабить его волю и сломить его мужество.
8. Нельзя сказать, чтобы Цезарь, с своей стороны, не имел в отношении Брута никаких подозрений и не обращал никакого внимания на доходившие до него слухи. Веря в его высокие нравственные качества, он, однако, опасался его гордого нрава, уважения, которым он пользовался, а также и его друзей. Сначала Цезарю указывали на Антония и Долабеллу, [50] как на людей, замышляющих переворот, но он ответил, что его беспокоят не эти толстые напомаженные люди, а те бледнолицые и худые, - подразумевая Брута и Кассия. Когда же ему, донесли на самого Брута и советовали остерегаться его, он коснулся рукою своего тела и сказал: "Как! Неужели вам кажется, что Брут не выждет гибели этого бедного тела?" - как бы давая этим понять, что после него столь большая власть не должна принадлежать никому, другому, как Бруту. [51] И действительно, Брут почти наверное стал б У в Риме первым человеком, если бы он удовлетворился - на некоторое время вторым, после Цезаря, местом, пока власть его не утратила бы мало-помалу былого блеска, и пока не увяла бы слава его подвигов.
Но Кассий, человек горячий и ненавидевший по личным побуждениям Цезаря еще больше, чем по политическим его тираннию, беспрестанно разжигал и подстрекал против него Брута. Про них обоих так и говорится, что Брут не выносил господства, а Кассий ненавидел самого господина. В числе оснований, побуждающих его жаловаться на Цезаря, был случай со львами, приобретенными им в то время, когда он домогался должности эдила: Цезарь, захватив львов в Мегарах после того, как город был взят Каленом, [52] оставил их себе. Звери эти, говорят, наделали больших бед мегарцам. Когда неприятель вступал в город, жители сбили замки клеток и сняли со львов путы, рассчитывая задержать нападавших, но звери бросились на них самих и, бегая за безоружными людьми, рвали их на части, так что даже врагам это зрелище внушало жалость.
9. Некоторые полагают, что этот поступок Цезаря и был главной причиной, побудившей Кассия решиться на заговор. Но мнение это ошибочно. Ненависть и непримиримое отношение ко всей породе тираннов были врожденной чертой его характера, что он и доказал, будучи еще мальчиком. Кассий и сын Суллы Фавст [53] ходили в одну и ту же школу. Однажды Фавст, расхваставшись перед товарищами, начал восторженно превозносить неограниченную власть своего отца, Кассий же, вскочив с места, бросился на него с кулаками и избил его за эту похвальбу. Опекуны и родственники Фавста уже хотели было жаловаться на Кассия в суд, но намерению их помешал Помпей. Призвав обоих мальчиков к себе, он спросил их, как было дело, а Кассий, говорят, обратившись к товарищу, сказал ему: "А ну-ка, Фавст, посмей повторить перед ним то, на что я рассердился, так я изобью тебя еще раз". Таков был Кассий.
Что же касается Брута, то его постоянно побуждали к перевороту и толкали на это дело не только друзья своими речами, но и другие граждане, от которых он получал множество советов и писем. Под статуей Брута-предка, упразднившего царскую власть, появлялись такие надписи, как: "О, если бы ты был жив!" или: "Если б Брут жил теперь!" Преторская трибуна самого Брута каждое утро была испещрена надписями, вроде: "Брут, ты спишь!" или "Нет, ты не настоящий Брут". [54] Виновны же в этом были льстецы Цезаря, изощрявшиеся в· оказании ему таких почестей, которые не могли не возбудить ненависти граждан. Так, например, однажды ночью они возложили на статую Цезаря диадемы, как бы подучая народ говорить "царь", а не "диктатор". Но на деле вышло совсем другое, о чем и рассказано подробно в жизнеописании Цезаря.[55]
10. На убеждения Кассия принять участие в заговоре против Цезаря, друзья ответили согласием, " при условии, однако, чтобы во главе его стал Брут. Замысел этот, говорили они, нуждается не столько в руках и отваге, сколько в имени такого человека, как Брут. Начав дело, он уже тем самым подтвердил бы его правоту, отказ же его и при самом деянии поколеблет их решимость и после деяния навлечет на них сильнейшее подозрение, так как все подумают, что Брут не стал бы отстраняться от участия в хорошем и честном деле.
Взвесив все эти доводы, Кассий сделал первый шаг к сближению с Брутом после их ссоры. Помирившись с Брутом, после оказанного ему радушного приема, Кассий спросил его, думает ли он присутствовать в день мартовских календ [56] в сенате, где, как слышно, друзья Цезаря собираются в этот день внести предложение о провозглашении его царем. Брут ответил, что итти туда он не собирается. "А если нас позовут?" - спросил Кассий. "В таком случае, - ответил Брут, ·- я сочту своим долгом не молчать, но защищать свободу и умереть за нее". Ответ этот ободрил Кассия. "Кто же из римлян, - сказал он, - может допустить, чтобы ты погиб. Разве ты не знаешь себя, Брут? Или ты полагаешь, что трибуну твою исписывают ткачи и торгаши, а не лучшие и первейшие из граждан. От других преторов они требуют раздачи денег, театральных зрелищ и гладиаторских боев, от тебя же - свержения тираннии как исполнения наследственного твоего долга. Они готовы все претерпеть ради тебя, если только ты покажешь им себя таким, каким они желают и надеются тебя видеть". С этими словами он обнял Брута, и оба они, примиренные, отправились каждый к своим друзьям.[57]
11. В числе сторонников Помпея был некий Гай Лигарий [58]. Обвиненный в этом, он был прощен Цезарем, но благодарности за свое освобождение не чувствовал и, тяготясь властью Цезаря, оставался врагом последнего, будучи в то же время одним из самых близких. людей Брута. Он лежал больной, когда Брут пришел к нему. "Лигарий, - промолвил Брут, - в какое время ты хвораешь". Но тот быстро поднялся на локоть и, схватив Брута за руку, сказал: "Брут, если ты замыслил что-либо, достойное тебя, - я здоров".
12. С этого дня они старались тайно проникнуть в настроения своих знакомых, внушавших им наибольшее доверие, советовались с ними и посвящали их в свои планы, выбирая соучастников не только среди близких друзей, но также из числа надежных людей, которых знали как смелых и презирающих смерть. Вот почему они скрыли свои планы от Цицерона, который, хотя и пользовался их доверием и любовью больше, чем кто-либо другой, [59] но по природе своей был человек несмелый, с годами же к этой природной робости присоединилась еще и старческая осторожность. Следуя одному рассудку, он во всем и на каждом шагу стал бы доводить до крайности свои заботы о безопасности и охладил бы в соучастниках ту пылкую готовность, которая требует быстроты действий. Из других своих друзей Брут оставил в стороне от заговора эпикурейца Статилия [60] и Фавония, [61] поклонника Катона, ибо однажды, среди разговора на философские темы, он пытался, прибегнув к отдаленным намекам и околичностям, навести их на тот же вопрос, но Фавоний тогда же сказал, что. гражданская война хуже самой противозаконной монархии, а Статилий заметил, что мудрому и разумному человеку не подобает подвергаться опасностям и тревогам ради каких-нибудь негодяев и безумцев. Присутствовавший при разговоре Лабиен [62] возражал обоим, а Брут промолчал с видом человека, считающего разрешение затронутых вопросов делом очень трудным и сложным. Несколько позже он сообщил о своем плане Лабиену, и последний выразил полную готовность участвовать в его осуществлении. Вместе с тем, они сочли полезным привлечь к заговору другого Брута, по прозвищу Альбина, [63] человека, правда, не очень деятельного и несмелого, но сильного тем, что он содержал большое число гладиаторов для народных зрелищ и, кроме того, был доверенным лицом у Цезаря. Когда Брут и Лабиен заговорили с ним, он ничего им не ответил, но затем сам постарался встретиться с Брутом, и, узнав, что тот является главой заговора, с большой охотой согласился ему содействовать. Имя Брута привлекло к соучастию многих выдающихся людей, и все они, не связывая друг друга ни клятвами, ни словами верности над жертвенником, держали замысел в такой тайне и так умели молчать, что, несмотря на предвестия самих богов через прорицания, чудеса и знамения при жертвоприношениях, дело казалось невероятным.
13. Но Брут, объединив вокруг себя людей, наиболее выдающихся и мужеством, и по рождению, и по нравственным качествам, ясно отдавал себе отчет в грозившей им опасности. На людях он всеми силами старался быть сдержанным и владеть собою, но дома, особенно ночью, он был уже не тот. То беспокойные мысли гнали его против воли с постели; то он погружался в размышления, искал выхода и не мог его найти. Состояние Брута не укрылось от жены его, спавшей с ним рядом, и ей стало ясно, что он полон необычайной тревоги и обдумывает какие-то трудно разрешимые вопросы. Порция, как сказано, была дочерью Катона, и Брут, приходившийся ей двоюродным братом, взял ее замуж [64] не девушкой, хотя она была еще молода, а после смерти ее первого мужа, [65] от которого у нее остался один маленький сын, по имени Бибул. Небольшая книжка Бибула "Воспоминания о Бруте" сохранилась и до наших дней. [66] Порция, которая любила своего мужа и обладала гордым умом и образованием, решила спросить мужа о его тайне не раньше, как подвергнув себя суровому испытанию. Взяв маленький нож, каким цирюльники обычно пользуются для обрезывания ногтей, и выслав из спальни всех служанок, она сделала себе на бедре такой глубокий разрез, что кровь хлынула из него ручьем, а через некоторое время от раны появились сильнейшие боли, сопровождавшиеся ознобом и жаром. Брут страшно беспокоился и терзался, глядя на жену. Порция же, превозмогая свои жестокие страдания, обратилась к нему с такими словами: "Брут, я - дочь Катона и вошла к тебе в дом не как наложница, не для того только, чтобы делить с тобою ложе и стол, но чтобы участвовать во всех твоих радостях и несчастиях. В семейной жизни нашей ты показал себя безупречным мужем; но я, с своей стороны, чем могу доказать тебе свою привязанность, если мне не дозволено будет переносить вместе с тобою тайные твои страдания и быть поверенной твоих сокровенных дум. Я знаю, что женскую природу считают бессильной хранить тайну. Но ведь ты знаешь, Брут, как сильно влияют на характер правильное воспитание и общение с честными людьми, мне же посчастливилось быть дочерью Катона и женою Брута, и если я раньше недостаточно доверяла этому, то теперь я убедилась, что не буду побеждена и страданием". Тут она показала мужу свою рану и рассказала об испытании, которому она себя подвергла. [67] Брут, потрясенный ее словами, воздел руки к небу, и стал молить богов о том, чтобы, доведя дело до счастливого конца, он оказался мужем, достойным Порции. После этого его заботы долго были направлены на больную жену.
14. Когда же было назначено заседание сената, на которое должен был явиться Цезарь, заговорщики решили действовать. Они рассудили, что они ни в ком не возбудят подозрений, собравшись все вместе, а, с другой стороны, с ними будут лучшие, самые выдающиеся люди, которые тотчас же станут на защиту свободы, как только совершится великое дело. Да и место казалось им предуказанным самим божеством. В одном из портиков, окружавших театр, были устроены сидения и стояла статуя Помпея, воздвигнутая ему городом после того, как он украсил этот квартал театром и портиками. Здесь-то и должны были собраться сенаторы на заседание, в середине марта месяца, - в день мартовских ид, [68] как он называется у римлян. Могло казаться, что какое-то божество приведет сюда Цезаря, чтобы отомстить ему за Помпея.[69]
С наступлением назначенного дня, Брут вышел из дому, спрятав под одеждой кинжал, о чем никто не знал, кроме его жены. Остальные заговорщики собрались у Кассия и повели на форум его сына, которому предстояло надеть так называемую мужскую тогу. [70] С форума они пришли к театру Помпея [71] и оставались там в ожидании Цезаря, который должен был прибыть на заседание в самом скором времени. Случись здесь человек, который знал бы о предстоящем, он не мог бы не изумиться необычайной выдержке и твердости этих людей перед таким делом. Иным из них приходилось, как преторам, заниматься подсудными им делами. Они не только выслушивали с полным спокойствием, как-будто ни о чем другом не думая, обращавшихся к ним, но уделяли внимание каждому делу и выносили тщательно продуманные решения. Когда один из тяжущихся, недовольный вынесенным ему приговором, стал взывать к суду Цезаря, громко крича и призывая свидетелей, Брут, взглянув на присутствующих, сказал: "Цезарь не мешает мне судить согласно законам - и не помешает".
15. Между тем ряд случайных обстоятельств мог вызвать тревогу; прежде всего и более всего встревожены они были тем, что Цезарь медлил своим прибытием, хотя было уже не рано. Его удерживала дома жена, испуганная неблагоприятными предзнаменованиями при жертвоприношениях, да и гадатели противились его намерению итти в сенат [72]. Затем, какой-то человек подошел к Каске [73], одному из соучастников заговора, и, схватив его за руку, сказал: "Ты скрыл от нас тайну, Каска, но Брут мне обо всем сообщил". Каска был потрясен этими словами, но тот продолжал смеясь: "Счастливец, каким это образом ты так разбогател, что уже метишь в эдилы". Сбитый с толку двусмысленностью первых слов, Каска чуть было не выдал тайны. Далее, один из сенаторов Попилий Ленат, поздоровавшись с Брутом и Кассием более дружественно, чем когда-либо, шепнул им: "Желаю вам успеха в том, что вы теперь задумали, но советую вам не медлить, так как о вашем деле уже говорят". Он тотчас же затем отошел, оставив их в полной уверенности, что о заговоре ему все известно.
В это же время к Бруту подбежал кто-то из домашних с известием, что жена его умирает. Дело в том, что Порция была вне себя от тревоги за будущее и, терзаемая страшным беспокойством, едва могла принудить себя оставаться дома. От всякого шума или крика она вскакивала как исступленная, спрашивала у всех, приходящих с форума, что с Брутом, и беспрестанно, одного за другим, посылала туда своих людей. Но время все тянулось и, наконец, силы ей изменили, сломленные безысходной душевной тревогой. Не успев даже войти в дом, она как сидела среди двора, так и была там захвачена непреодолимым оцепенением и обмороком. Краска сбежала с ее лица, голос ее пресекся. При виде этого служанки подняли крик, к дверям дома сбежались соседи, и вслед за тем стала быстро распространяться молва и толки о ее смерти. Вскоре, однако, жизнь снова затеплилась в ней, она очнулась, и служанки принялись за нею ухаживать. Но Брут, хотя и был приведен в смятение этим известием, все же не оставил общего дела и не поддался мыслям о собственном горе.[74]
16. Между тем собранию было возвещено, что Цезарь уже приближается на носилках. Смущенный дурными предзнаменованиями при жертвоприношении, он решил не разбирать в этот день никаких важных дел и отложить их, под предлогом нездоровья. [75] Не успел он сойти с носилок, [76] как Попилий Ленат, тот самый, который только что желал сообщникам Брута счастья и успеха, бросился к нему и задержал его продолжительным разговором;; Цезарь же со вниманием слушал его стоя. Заговорщики (так будем их называть) не могли слышать слов Лената, но так как у них были серьезные основания подозревать его, то они заключили, что весь этот разговор - не что иное, как донос, изобличающий их замысел. Удрученные этими мыслями, они переглянулись между собой, выражая этими взглядами решимость не ждать, пока их схватят, но тут же лишить себя жизни. Кассий и некоторые другие уже держались за рукоятки спрятанных под одеждой кинжалов и готовы были их выхватить, когда Брут убедился, по выражению лица Лената, что все дело заключается в какой-то усердной просьбе последнего к Цезарю, но никак не в доносе. [77] Он ничего не сказал своим товарищам, так как кругом было много чужих, но все же веселым лицом своим ободрил Кассия и других. Немного погодя, Ленат, поцеловав у Цезаря руку, отошел от него, и тогда стало ясно, что разговор шел только о каких-то его личных делах.
17. Когда сенаторы вошли в зал заседания, некоторые из заговорщиков окружили кресло Цезаря с видом людей, имеющих до него дело. Говорят, что Кассий, обратившись лицом к статуе Помпея, воззвал к нему, как-будто он мог его слышать. Требоний [78] же отозвал Антония к дверям и завязал с ним разговор, стараясь задержать его вне зала. [79] При входе Цезаря сенаторы встали, а лишь только он сел, вокруг него столпились заговорщики, выдвинув вперед Тиллия Кимбра [80] под тем предлогом, что ему нужно просить Цезаря за своего изгнанного брата. Все они присоединились к ходатайству Кимбра и умоляли Цезаря, касаясь его рук и целуя его в грудь и в голову. Цезарь сначала отклонял их настойчивые просьбы, а затем, удивленный их возраставшей навязчивостью, быстро поднялся с места. В этот момент Тиллий обеими руками сорвал тогу с плеч Цезаря, а стоявший сзади Каска, выхватив меч, первый нанес ему в плечо неглубокую рану. Цезарь схватился за рукоятку его меча и громко закричал по-латыни: "Злодей Каска, что ты делаешь?" Тот крикнул своему брату по-гречески, призывая его на помощь. Цезарь, уже получая со всех сторон удары, оглянулся кругом с намерением пробиться сквозь толпу, но, когда увидел Брута, заносившего над ним кинжал, выпустил руку Каски, за которую он все еще держал его, закрыл голову тогой и подставил свое тело под удары. Беспощадно вонзая свои кинжалы в одно тело, заговорщики в тесноте переранили и друг друга, так что Брут, находившийся среди убийц, также получил рану в руку, и все они с ног до головы были покрыты кровью.[81]
18. Так был убит Цезарь. После этого Брут, выйдя на середину залы, хотел сказать речь и словами ободрения хотел удержать сенаторов на их местах. Но сенаторы, охваченные ужасом, бежали беспорядочной толпой и шумно теснились к выходу, хотя их никто не преследовал и не гнал, [82] ибо Брут и его сообщники твердо решили никого другого, кроме Цезаря, не убивать, но всех призывать к свободе. При обсуждении плана убийства все, за исключением Брута, высказались за то, чтобы вместе с Цезарем был убит и Антоний, человек заносчивый и стремящийся к единовластию, приобретший себе притом большую силу благодаря длительному общению с войском; особенно же опасным казался им Антоний потому, что к природной гордости и властности у него присоединялось достоинство консульской власти, которую он разделял с Цезарем. Но Брут воспротивился этому намерению, прежде всего, из присущего ему чувства справедливости, а затем, надеясь на перемену в образе мыслей Антония. Зная его за человека даровитого, честолюбивого и жаждущего славы, Брут не терял надежды, что по устранении Цезаря, он даст увлечь себя примером гражданской доблести и поможет отечеству в борьбе его за свободу. [83] Таким образом, Брут отстоял Антония; но тот, поддавшись общему страху, бежал, переодетый в простую одежду раба. А Брут и другие, с окровавленными руками, отправились на Капитолий и, показывая свои обнаженные кинжалы, призывали всех граждан к свободе. [84] В первое время народ, оглашая улицы криком, в ужасе разбежался во все стороны и тем увеличивал общее смятение. Но так как в дальнейшем не произошло никаких новых убийств, и никто не грабил ничьего имущества, то сенаторы, а за ними и многие другие граждане ободрились и отправились к заговорщикам на Капитолий. Здесь, перед собравшимися Брут выступил с речью, отвечавшей моменту и способной воодушевить народ.[85]
В ответ ему раздалась одобрительные крики, приглашавшие его сойти вниз, после чего, ободрившись, все сошли на форум; все прочие шли тесно сплоченными группами, а Брут, окруженный наиболее выдающимися гражданами, был торжественно сведен ими с Капитолия и возведен на трибуну. Толпа, смешанная по составу, собиралась было поднять шум, но при этом зрелище оробела и молча, чинно стояла в ожидании дальнейших событий. Когда Брут выступил перед народом, все соблюдали тишину, чтобы не мешать ему говорить. [86] Вскоре, однако, обнаружилось, что далеко не все были довольны происшедшим: стоило только Цинне [87] выступить с обвинением против Цезаря, как гнев народа прорвался наружу, и на Цинну посыпалась такая брань, что Бруту с друзьями пришлось снова удалиться на Капитолий. [88] Тогда Брут отослал обратно лучших из последовавших за ним граждан, опасаясь осады и не желая подвергать угрожавшей ему самому опасности людей, непричастных к убийству.
19. На следующий день, однако, сенат, собравшись в храме Земли [89] и выслушав речи Антония, Планка [90] и Цицерона, призывавших к единодушию, постановил не только объявить амнистию заговорщикам, но и поручить консулам представить доклад о награждении их почестями. По утверждении этого постановления, сенаторы разошлись. [91] Антоний же отправил на Капитолий, в качестве заложника, своего сына, после чего Брут с товарищами сошел вниз [92] к ожидавшим его, и все они сошлись вместе, приветствуя друг друга и обмениваясь рукопожатиями. Антоний пригласил к себе на обед Кассия, Лепид [93] - Брута, а каждого из остальных - кто-либо из близких знакомых или друзей.[94]
Собравшись снова на рассвете следующего дня [95], сенаторы прежде всего воздали Антонию хвалу и честь за прекращение, в самом ее зародыше, гражданской войны. Затем они выразили благодарность Бруту и его сообщникам и, наконец, занялись распределением провинций. Бруту постановлено было передать в управление Кипр, Кассию - Ливию, Требонию - Азию, Кимбру - Вифинию [96] и другому Бруту [97] - Цизальпинскую Галлию.[98]
20. Далее, были подвергнуты рассмотрению завещание Цезаря и вопрос о его похоронах. Антоний и его сторонники потребовали, чтобы завещание было прочитано во всеуслышание и чтобы, во избежание нового повода к раздражению народа, похороны были совершены публично и с подобающей торжественностью Кассий горячо воспротивился этому требованию, но Брут уступил и согласился, явно совершив этим вторую ошибку. Брут уже тем навлек на себя обвинение, что пощадил Антония и создал, таким образом, для заговорщиков опасного и неодолимого врата. Но уступив требованиям того же Антония в вопросе о похоронах, он погубил все дело. Прежде всего, завещание Цезаря, оставившего в наследство каждому из граждан по семидесяти пяти драхм, а всему народу - сады по ту сторону Тибра, где в настоящее время находится храм Фортуны, возбудило в гражданах чувство необычайной любви к нему и сожаления о его кончине. [99] Затем, когда тело Цезаря было принесено на форум, [100] Антоний выступил, согласно обычаю, с похвальной надгробной речью; заметив же, что народ растроган его словами, тотчас стал возбуждать в нем жалость; при этом он схватил окровавленную одежду Цезаря и развернул ее, указывая на прорезы в ней - следы многочисленных ран. С этой минуты о каком-либо порядке уже не могло быть и речи. Иные стали кричать, что убийц следует казнить, другие же, вспомнив похороны демагога Клодия [101], вытащили из мастерских скамейки и столы, свалив их вместе, соорудили огромный костер и, положив на него труп Цезаря, стали сжигать его посреди множества храмов, святынь и неприкосновенных мест. Когда же костер разгорелся, к нему с разных сторон подбегали люди и, выхватив из него пылающие головни, рассеялись по городу, чтобы поджечь дома убийц. Но те заранее приняли меры к защите своих жилищ и предупредили опасность.[102]
Был некто Цинна, [103] поэт, не только не участвовавший в убийстве Цезаря, но бывший его другом. Он видел сон: Цезарь приглашал его на пир, а он отказывался; тот настаивал и понуждал.. Наконец, Цезарь взял его за руку и повел в обширное мрачное место. Он же шел против воли и в страхе. После этого сна у него ночью сделалась лихорадка. Однако утром, когда тело Цезаря было вынесено для похорон, Цинна, считая для себя постыдным не присутствовать на них, присоединился к толпе, уже крайне возбужденной. Его увидели, но приняли не за того, кем он в действительности был, а за другого Цинну [104], который незадолго перед тем порочил Цезаря в собрании, - и толпа растерзала его.
21. Испуганные этим печальным случаем, а еще более переменой, происшедшей в Антонии, Брут и его сторонники покинули Рим и поселились на первое время в Антии, [105] рассчитывая переждать здесь, пока не уляжется раздражение народа, а затем вернуться в Рим. [106] Такая перемена в настроении толпы, поддающейся внезапным и скоропреходящим порывам, могла, по их мнению, легко случиться. К тому же они имели опору в благоволившем к ним сенате, который оставил безнаказанными людей, растерзавших Цинну, но разыскивал и задерживал тех, кто пытался поджечь дома убийц.
Тем временем народ, тяготясь Антонием, который постепенно приобретал положение чуть ли не монарха, начал жалеть об отсутствии Брута и ожидал его прибытия на игры, устройство которых относилось к его преторским обязанностям. Но Брут не отважился вернуться, так как получил сведения, что против него замышляют многие из ветеранов Цезаря, получивших от последнего под поселение земли и города, и что они уже стекаются в Рим отдельными небольшими группами. Народ, однако, и в его отсутствии насладился зрелищами, устроенными с большой роскошью и великолепием. Брут, накупив множество зверей, приказал, чтобы ни один из них не был продан или оставлен для другого раза, но чтобы все они были использованы тогда же, а сам отправился в Неаполь, где нанял для игр многих трагических актеров, друзьям же своим послал письмо с просьбой убедить принять участие в зрелищах (мер принуждения против греков он не допускал) некоего Канутия, выступавшего весьма успешно на сцене. [107] Написал он также и Цицерону, прося его непременно присутствовать на играх.
22. Так обстояли дела, когда произошла новая перемена: приехал молодой Цезарь. Он был сыном племянницы Цезаря, который усыновил его и назначил своим наследником. [108] Он жил в Аполлонии [109] в то время, когда был убит Цезарь, занимался там науками и ожидал Цезаря, имевшего намерение в скором времени двинуться в поход против парфян. Но лишь только до него дошла весть об убийстве, он тотчас же явился в Рим, где и принял, из желания приобрести популярность, имя Цезаря [110]. Затем он занялся распределением среди граждан завещанных им в наследство денег и начал борьбу с Антонием, а щедрыми денежными раздачами привлек к себе и собрал вокруг себя многих из ветеранов Цезаря. [111] Цицерон, побуждаемый чувством ненависти к Антонию, перешел на сторону молодого Цезаря, за что и подвергся суровому осуждению со стороны Брута, утверждавшего в одном из своих писем, [112] что Цицерон враждебен не тираннам вообще, а боится тиранна, его ненавидящего и, поддерживая идею гуманного рабства, и устно и письменно повторяет, что "Цезарь добр". "Предки же наши, - писал Брут, - не терпели и кротких тираннов". Сам он, как говорится далее в его письмах, не мог в данный момент решить, взяться ли ему за оружие или оставаться в покое; но одно он решил твердо: не быть ничьим рабом. Его удивляет, что Цицерон боится опасностей гражданской войны, а не стыдится мирно жить в бесславии и позоре и требует, в виде платы за устранение Антония от тираннической власти, поставить тиранном Цезаря.
23. Таким показал себя Брут в первых своих письмах.
Среди граждан уже начиналась рознь: одни становились на сторону Цезаря, другие - на сторону Антония. Войска, отдававшие себя тому, кто больше даст, покупались, как вещи на аукционе. Отчаявшись, при этих условиях, во всех своих планах, Брут решил покинуть Италию и, отправившись сухим путем через Луканию, прибыл в приморский город Элею. [113] Отсюда Порция должна была возвратиться в Рим и сильно горевала об этом, но старалась скрыть свои чувства. Однако, как ни тверда была она характером, ее выдала картина: то было изображение сцены из греческих сказаний, как Андромаха провожает Гектора и смотрит на мужа, принимая от него на руки маленького сына. [114] Порция глядела на них, и этот образ ее собственного страдания тронул ее до слез. Несколько раз в день подходила она к картине и плакала, но когда один из друзей Брута, некий Ацилий, привел слова Андромахи при прощании ее с Гектором:
Гектор, ты все мне теперь - и отец и любезная матерь.
Ты же и брат мой единственный, ты и супруг мой прекрасный,[115]
то Брут, улыбнувшись, сказал: "А я не могу ответить Порции словами Гектора:
Тканьем, пряжей займись, приказывай женам домашним,[116]
- ибо, если физические силы не позволяют ей равняться с нами в подвигах, то в мыслях своих она так же готова бороться за родину, как и мы". Об этом эпизоде рассказывает сын Порции Бибул.[117]
24. Покинув город Элею, Брут отплыл в Афины, - где народ оказал ему радушный прием, встретив его громкими приветствиями и почетными постановлениями. [118] Он жил там у одного своего друга и ходил слушать академика Феомнеста и перипатетика Кратиппа. [119] Проводя с ними время в философских беседах, он, как казалось, забросил все свои дела и наслаждался досугом [120], в действительности же тайно готовился к войне. В Македонию он послал Герострата с поручением склонить на свою сторону начальников стоявших там войск, [121] а в Афинах старался привлечь к себе и объединить молодых римлян, изучавших там науки. Среди них был и сын Цицерона, которого Брут превозносит, осыпая величайшими похвалами, говоря, что он и наяву и во сне сохраняет достойное удивления благородство и ненависть к тираннам.[122]
Едва Брут приступил к открытым действиям, как до него дошли вести, что из Азии плывут в Рим суда, нагруженные деньгами, под начальством человека, хорошо ему знакомого [123] и к нему расположенного. Встретив его около Кариста [124] и увидевшись с ним, Брут так сумел подействовать на него своими убеждениями, что получил все эти суда, [125] после чего устроил блестящий прием. День этот как раз совпал со днем рождения Брута. Когда за столом пришло время пить вино, присутствующие стали совершать возлияния за победу Брута и свободу Рима. Желая вдохнуть в них еще большее мужество, Брут спросил себе самую большую чашу, подняв же ее, неожиданно и без всякого повода продекламировал следующий стих из Илиады:
Но одолели меня сын Латоны и рок беспощадный.[126]
Рассказывают также, что Брут, выйдя к войскам перед битвой при Филиппах, оказавшейся для него последней, дал им пароль "Аполлон". Вот почему вырвавшийся у него за пиром стих считают как бы предзнаменованием печального его конца.[127]
25. Затем и Антистий [128] передал ему пятьсот тысяч [129] драхм из сумм, которые он также вез в Италию. В это же время к Бруту с радостью стекались воины Помпея, еще бродившие по Фессалии. Кроме того Брут отобрал у Цинны пятьсот всадников, предназначенных находившемуся в Азии Делабелле [130], а затем отплыл в Деметриаду [131], где захватил много оружия, вывозившегося оттуда для Антония [132] и изготовленного ранее, по приказанию старшего Цезаря, для войны с парфянами. Претор Гортензий [133] уступил ему управление Македонией, а все соседние цари и правители становились на его сторону. Тогда же Брут получил известие, что брат Антония Гай [134] переправился из Италии и спешит к войскам, собранным Габинием [135] в Эпидамне и Аполлонии. Решив опередить Гая и захватить эти отряды до его прибытия, Брут тотчас же поднял своих воинов, двинулся вперед в метель по труднопроходимой местности и далеко опередил людей, несших провиант. Невдалеке от Эпидамна он подвергся, от усталости и стужи, болезненным приступам голода. Болезнь эта случается после сильного утомления в снежную погоду и с животными и с людьми, потому ли, что теплота, стесненная в организме окружающим холодом, уплотняясь вся внутри, быстро расходует пищу или, быть может, потому, что острое и тонкое испарение, исходящее от тающего снега, пронизывает все тело и уничтожает тепло, рассеивающееся изнутри наружу. Ибо выпот вызывается, повидимому, тем, что тепло, встречаясь на поверхности тела с холодом, угасает. Впрочем, об этом сказано подробнее в другом месте.
26. Брут впал в обморочное состояние, а так как в лагере съестного ни у кого не оказалось, то друзья его вынуждены были обратиться за помощью к врагам и, подойдя к городским воротам, попросили у стражи хлеба. Услышав о случившейся с Брутом беде, люди эти тотчас же сами принесли для него еды и питья. Взяв город, Брут, в благодарность за эту услугу, обошелся милостиво не только с ними, но и со всеми прочими жителями.[136]
Гай Антоний, прибыв в Аполлонию, стал призывать к себе расквартированных в окрестностях города воинов. Но так как все они примкнули к Бруту, да и жители Аполлонии, по всем признакам, держали его сторону, то Антоний ушел из Аполлонии и двинулся к городу Буфроту [137]. Тут его постигла первая неудача: погибли три его когорты, изрубленные во время перехода Брутом. Затем, пытаясь выбить отряды Брута из занятых ими позиций в окрестностях города Буллиды, он вступил в бой с Цицероном, но был им разбит. Брут неоднократно ставил Цицерона во главе отрядов и обязан ему многими успехами. Сам же Брут, застав Гая врасплох в болотистой местности и вдали от главных сил, удержал своих воинов от нападения и, окружив его конницей, приказал щадить неприятелей, которых он надеялся вскоре привлечь на свою сторону. Так оно и случилось. Они передались Бруту и выдали ему своего вождя, так что теперь вокруг Брута собрались уже значительные силы. [138] Гая он долго держал в почетном плену и даже не лишил его знаков власти, хотя, как говорят, многие из друзей его, в том числе и Цицерон, присылали ему из Рима письма с советами покончить с этим врагом. [139] Когда же тот вступил в тайные сношения с военачальниками, затевая возмущение в войсках, его посадили на корабль, приставив к нему стражу. [140] Воины, которых он успел подкупить, бежали в Аполлонию и стали звать туда Брута, но он ответил им, что нет такого обычая у римлян и что они сами должны явиться к начальнику и просить прощения за свои проступки. Они явились с повинной, и Брут простил их.
27. Он уже намеревался переправиться в Азию, как пришло известие о происшедшей в Риме перемене. Молодой Цезарь успел заручиться поддержкой сената в борьбе против Антония. Вытеснив его из Италии, он сам стал уже грозной силой и начал противозаконно домогаться консульства, опираясь на свое огромное войско, в котором республика совершенно не нуждалась. Видя, однако, что сенат, недовольный таким ходом дел, обращает свои взоры на Брута, назначает ему провинции и утверждает их за ним, [141] Цезарь обеспокоился: он отправил к Антонию послов с предложением дружбы, а одновременно окружил город войсками и добился консульской власти, [142] несмотря на свой совсем еще юный возраст - ему шел всего лишь двадцатый год, как он сам пишет о том в своих "Воспоминаниях". [143] Вслед за тем он возбудил против Брута и его товарищей обвинение в убийстве без суда человека, первого в Риме и занимавшего высшую магистратуру. Обвинителем Брута он назначил Луция Корнифиция [144], а обвинителем Кассия Марка Агриппу [145]. Оба обвиняемые были осуждены заочно, причем судьям пришлось подавать свои голоса под давлением извне. Говорят, что, когда глашатай, согласно обычаю, вызвал с трибуны Брута на суд, из толпы послышались вздохи сожаления, а лучшие из граждан молча поникли головами. [146] Один из них, Публий Силиций, не, мог удержаться от слез; это было замечено, и Публий вскоре, один из первых, попал в проскрипционные списки. [147] Кончилось тем, что Цезарь, Антоний и Лепид, объединившись в триумвират, разделили между собой провинции, [148] а в Риме подвергли казни и проскрипции более двухсот человек, в числе которых погиб и Цицерон.[149]
28. Получив в Македонии сообщение об этих событиях, Брут счел себя вынужденным послать Гортензия убить Гая Антония в возмездие за смерть Брута [150] и Цицерона, [151] из которых первый приходился ему родственником, а другой был его другом. Впоследствии Антоний, захватив Гортензия в плен при Филиппах, приказал зарезать его на могиле своего казненного брата. При известии о смерти Цицерона Брут выразился так, что он не столько жалеет о его гибели, сколько возмущен ее причинами. Вместе с тем он порицал своих римских друзей, указывая им, что они стали рабами более по собственной вине, чем по вине правителей-тираннов, и терпят, чтобы в их присутствии, на глазах совершались такие дела, о которых слышать должно было быть для них невыносимым.
Переправив в Азию свое войско, [152] находившееся теперь уже в блестящем состоянии, Брут распорядился снаряжением флота в Вифинии [153] и близ Кизика [154], а сам, продвигаясь сухим путем, занялся водворением порядка в городах и вел переговоры с местными правителями. [155] В то же время он написал Кассию, приглашая его приехать из Египта в Сирию. Ибо, говорил он, не для приобретения власти себе лично, а для освобождения отечества скитаются они, собирая военные силы, с помощью которых надеются уничтожить тираннов. Твердо помня об этом, они должны быть бдительны и готовы, не удаляясь слишком от Италии, спешить туда на помощь гражданам. Кассий согласился с этими доводами и отплыл в Азию. Брут же выехал к нему навстречу, и они встретились в Смирне [156] впервые после того, как, расставшись в Пирее, [157] они направились - один в Сирию, а другой в Македонию. Вид войск, которыми располагал каждый из них, доставил им большую радость и вселил в них мужество: еще недавно покинули они Италию как презренные беглецы, без денег, без оружия, не имея ни одного корабля, ни одного воина, ни одного сочувствующего им города, - и вот теперь, по прошествии столь короткого срока они опять вместе, с отлично снаряженными кораблями, пехотой и конницей, снабженные деньгами и вполне готовые сразиться за власть в Риме.[158]
29. Кассий желал во всем оказывать Бруту такие же знаки уважения, каше тот ему самому оказывал, но Брут, во внимание к возрасту Кассия и к слабости его организма, менее способного переносить труды, большею частью являлся к нему первым. Кассий пользовался репутацией человека, грозного врагам, сурового в гневе и державшего подчиненных в повиновении более всего страхом; в кругу же друзей он любил посмеяться и пошутить. О Бруте же передают, что народ чтил его за высокие нравственные качества, друзья любили его, лучшие граждане восхищались им и даже враги не имели к нему ненависти. Ибо он был необычайно кроток, великодушен, недоступен чувству гнева, чужд наслаждений и корыстолюбия, сохраняя твердо и непоколебимо установившиеся в нем взгляды на добродетель и справедливость. Главное же, чем он заслужил любовь и славу, была вера людей в его принципы. Даже сам Великий Помпей, и тот не внушал уверенности в том, что, если бы ему удалось покончить с Цезарем, он твердо подчинил бы свою власть законам; полагали, напротив, что он всегда старался бы сохранить ее за собою, приняв для успокоения народа имя консула, диктатора, или какое-нибудь другое, более безобидное название. Относительно же Кассия, человека пылкого, несдержанного, весьма часто предпочитавшего выгодное справедливому, держались того мнения, что он воюет, скитается и подвергается опасностям скорее всего из властолюбивых побуждений, а никак не ради освобождения граждан. Для предшественников же их, - · всех этих Цинн, Мариев, Карбонов [159] отечество представляло собой лишь заманчивую военную добычу, и они чуть ли не явным образом сражались за тираннию. Брута даже его враги, как говорят, не обвиняли в такой измене родине, и многим пришлось слышать, как Антоний говорил, что, по его мнению, из всех заговорщиков только Брут, подняв руку на Цезаря, видел в этом славное и прекрасное деяние, остальные же руководились лишь чувствами личной ненависти и злобы к диктатору. Поэтому Брут, как это видно из его писем, полагался не столько на имевшиеся у него силы, сколько на свою правоту. В ту минуту, когда опасность уже приближалась, он писал Аттику [160], что обстоятельства складываются для него чрезвычайно счастливо, ибо, победив, он возвратит свободу гражданам, погибнув же - сам освободится от рабства. Все остальное, по его словам, у них надежно и твердо, я только одно остается неизвестным: суждено ли им жить или умереть свободными. Далее он говорит, что Марк Антоний несет заслуженную кару за свое безумие: он мог быть среди Брутов, Кассиев и Катонов, а предпочел играть роль простого придатка к Октавию. И если теперь, продолжает Брут, он не потерпит вместе с Октавием поражения, то недалек тот день, когда он вступит с ним в борьбу. [161] В этом Бруг, как видно, хорошо предсказал будущее.
30. Во время пребывания их в Смирне Брут потребовал себе часть из тех значительных денежных средств, которые собрал Кассий, причем ссылался на то обстоятельство, что ему пришлось истратить все имевшиеся в его распоряжении деньги на постройку огромного флота, с помощью которого они "будут господствовать над всем Средиземным морем. [162] Друзья Кассия советовали ему этих денег не давать: "Было бы несправедливо, - говорили они, - чтобы те деньги, которые ты сохранил благодаря бережливости и собираешь с жителей, навлекая на себя их ненависть, достались Бруту, а он, взяв их, стал бы всячески ублажать воинов". Кассий, однако, отдал Бруту третью часть того, что у него было, и они опять расстались, чтобы заняться каждый своим делом.
Кассий взял Родос и оказался победителем далеко не гуманным, несмотря на слова, сказанные им жителям, которые приветствовали его, при вступлении в город, как царя и господина: "Я не царь и не господин, - отвечал он им, - а убийца и судья царя и господина". Брут потребовал от ликийцев [163] денег и войска, но демагог Навкрат убедил целый ряд городов отложиться от римлян, и жители заняли некоторые высоты с целью воспрепятствовать дальнейшему продвижению Брута. Тогда Брут послал против ликийцев конницу, которая застигла их обедающими и изрубила из них шестьсот человек, а затем он овладел несколькими крепостями и городками, причем всякий раз отпускал пленных без выкупа, рассчитывая заслужить своим милосердием расположение населения. Но ликийцы были непримиримы: понесенный ими урон приводил их в гнев, а великодушие и милость Брута они презирали. Наконец Брут загнал самых воинственных из них в Ксанф и осадил их в этом городе; [164] но вблизи протекала река, и они, проплывая под водой, спасались бегством. Беглецов ловили с помощью сетей, протянутых поперек реки, ниже, ее поверхности: к краям их были привязаны колокольчики, которые тотчас и давали знать о всяком попавшемся в сети. Однажды ночью осажденные, сделав вылазку, бросились на осадные машины и подожгли их, но были замечены римлянами и загнаны ими за городские стены. В это же время поднявшийся ветер задул в сторону укреплений и перебросил пламя на ближайшие к стенам дома. Брут, испугавшись за город, приказал воинам спешить на помощь жителям и тушить пожар.
31. Но ликийцами овладело страшное, исступленное отчаяние, которое скорее всего можно было бы назвать страстным стремлением к смерти. И вот, все они - с детьми и женами, свободные и рабы, без различия возраста - бросились отгонять от стен врагов, тушивших пожар, сами собирали тростник, дрова, вообще всякого рода горючее и гнали огонь на город, подбрасывая в пламя, какой попало, древесный материал и всячески стараясь поддерживать и раздувать пожар. В то время как пламя распространилось и, охватив город со всех сторон, высоко поднялось над ним, Брут, глубоко потрясенный происходящим, разъезжал вокруг города и искал способа помочь. Он умолял граждан пощадить и спасти город, протягивая к ним руки, но никто его не слушал. Не только мужчины и женщины были охвачены желанием убить себя каким бы то ни было способом, но и маленькие дети, одни с криками и воплями кидались в огонь, другие бросались вниз со стен, иные же подставляли обнаженные шеи под мечи своих отцов и просили убить их. Когда город превратился в развалины, солдаты увидели женщину, висевшую на веревке с подвязанным к ее шее мертвым ребенком и поджигавшую дом зажженным факелом. Брут, услыхав об этом, не мог удержаться от слез, но сам не в силах был видеть жуткую картину. Воинам он обещал награду за каждого спасенного ликийца, но таких, которые не отказались от спасения своей жизни, нашлось, как говорят, не более ста пятидесяти человек. Таким образом, ксанфяне, как бы свершив назначенный судьбой период, через долгие годы повторили своим отчаянным поступком участь своих предков, которые так же, как и они, подожгли во время войны с персами свой город и сами себя погубили.[165]
32. Видя, что город патарцев [166] тоже готовится к защите, и боясь такого же взрыва отчаяния, Брут колебался и откладывал приступ. В плену у римлян находилось несколько патарских женщин, и Брут отпустил их домой без выкупа. Все они были женами или дочерьми знатных людей и так восхваляли человеколюбие и справедливость Брута, что убедили отцов и мужей сдать ему город без сопротивления. Вслед за патарцами подчинились и все прочие города [167], отдавшись на волю Брута; они, сверх ожидания, нашли в нем человека доброго и милостивого. В то время как Кассий заставил родосцев выдать ему из их частного имущества все находившееся у них золото и серебро, набрав таким образом около восьми тысяч талантов, с города же взыскал еще пятьсот талантов, Брут потребовал с ликийцев всего лишь сто пятьдесят талантов и выступил в Ионию [168], не возложив на них никаких других тягот.
33. Много памятных дел совершил он здесь, отличая почестями достойных и карая виновных. Расскажу о случае, когда Брут и сам остался доволен собой и заслужил одобрение лучших из римлян. Как только Помпей Великий, спасаясь от Цезаря после потери своей власти, прибыл в Египет и высадился в Пелусии [169], опекуны царя, тогда еще малолетнего, собрались вместе со своими друзьями на совет для обсуждения этого события. Мнения расходились: одни находили нужным принять Помпея, другие - не допустить его в Египет. За недостатком более достойных людей, в собрание был приглашен в некий Феодот Хиосский, нанятый в учителя к молодому царю для преподавания ему риторики. Этот Феодот стал доказывать, что в данном вопросе ошибаются обе стороны - и те, кто советует принять Помпея, и те, кто требует его изгнания, полезным же может быть только одно решение: приняв Помпея, убить его. Закончил он свою речь замечанием, что мертвые не кусаются. Собрание согласилось с его мнением, и Помпей Великий явил собою пример того, что на свете бывают вещи самые невероятные и неожиданные: он пал жертвой риторики и красноречия Феодота, как хвастливо говорил об этом сам софист. Когда вскоре затем в Египет прибыл Цезарь, убийцы Помпея получили достойное возмездие - злодеи погибли смертью злодеев, Феодот же получил от судьбы в дар еще некоторое время на бесславную и жалкую жизнь бродяги, но не мог укрыться от прибывшего в Азию Брута. Приведенный к нему, Феодот был подвергнут такой казни, что приобрел большую известность своей смертью, чем жизнью.[170]
34. Находясь в Сардах [171], Брут пригласил туда Кассия; [172] узнав же, что он едет, вышел к нему навстречу с друзьями; войска того и другого, выстроившись в полном вооружении, провозгласили их обоих императорами. Но как это нередко бывает в важных обстоятельствах с людьми, окруженными многочисленными друзьями и военачальниками, у Брута и Кассия накопилось немало поводов для взаимных обвинений и жалоб. Отложив все другие дела, они прямо с пути вошли в комнату, заперлись в ней и, оставшись вдвоем, начали с взаимных упреков, обличений и обвинений, а затем, горячась все более и более, утратили под конец самообладание, плакали и осыпали друг друга самыми страстными нападками. Друзья, пораженные их запальчивостью и угрожающим тоном их речей, испугались, как бы чего не произошло, но вход в комнату им был воспрещен. Тогда Марк Фавсний [173], почитатель Катона, отдавшийся философии не столько по влечению разума, сколько в силу какого-то безудержного порыва и безумной экзальтации, направился в комнату, несмотря на противодействие рабов. Но не так-то легко было удержать Фавония, раз он к чему-нибудь устремился. До крайности горячий и скорый, он ставил ни во что свое звание римского сенатора, но своим киническим свободоречием часто обезоруживал своих собеседников, привыкших обращать в шутку его неуместные выходки. Итак, он силою вломился в охранявшуюся дверь, вошел в комнату и продекламировал слова, которые Гомер влагает в уста Нестора:
Но покоритесь, могучие, - оба меня вы моложе...[174]
и так далее. Кассий только посмеялся над выходкой Фавония, а Брут выгнал его вон, сказав ему в напутствие, что он настоящая собака, а не истинный киник. [175] Тем не менее друзья тут же разошлись примиренные. [176] Кассий устроил обед, а Брут пригласил на него друзей. Все уже возлежали на своих местах за столом, когда явился, приняв ванну, Фавоний. Брут заметил ему, что он пришел никем не званый, и предложил удалиться на самое последнее место, но Фавоний насильно водворился на самой середине, и пирушка продолжалась среди веселых и не чуждых философии шуток.
35. На следующее утро Брут занялся рассмотрением дела одного из своих сограждан, Лудия Океллы, бывшего претора, пользовавшегося раньше его доверием, а теперь обвиненного сардянами в хищениях. Публично осудив Океллу, он заклеймил его позором. Но дело это сильно раздражило Кассия, который незадолго до того, призвав своих друзей, уличенных в таких же преступлениях, ограничился тем, что сделал им, частным образом, выговор, после чего публично оправдал их по суду и оставил каждого из них на его месте. Это и побудило его обвинить Брута в том, что он не в меру держится законности и правосудия в такое время, когда надо быть, прежде всего, политичным и снисходительным. Но Брут попросил его вспомнить тот памятный день мартовских ид, когда они убили Цезаря, который, ведь, сам никого не преследовал и не грабил, а только давал другим возможность пак поступать; итак, если существует какой-нибудь благовидный предлог для пренебрежения законностью, то не лучше ли было бы терпеть Цезаря и его клику, чем снисходительно смотреть на своих, когда они нарушают законы. "Из-за тех, - добавил он, - мы подверглись бы укорам в трусости, а теперь вдобавок ко всем опасностям и трудам на нас может лечь обвинение в несправедливости". Таков был образ мыслей Брута.
36. В то время, когда они собрались переправиться обратно из Азии [177], Бруту, говорят, было явлено великое знамение. Он от природы был склонен к бодрствованию, а упражнениями и воздержанностью приучил себя спать самое короткое время. Днем он никогда не спал, а ночью - лишь тогда, когда спали все, и ему нечего было делать и не с кем разговаривать. А теперь, с началом войны, приняв на себя общее руководство делами и напряженно думая о будущем, он, подремав лишь с вечера после ужина, остальную часть ночи посвящал наиболее неотложным делам. Если же и удавалось покончить с ними ранее обыкновенного, то он брал книгу и читал ее до третьей стражи [178], когда к нему обычно являлись центурионы и военные трибуны. Итак, Брут готовился переправить войско из Азии. Была глухая полночь, в палатке был слабый свет, во всем лагере царила тишина. И вот, Бруту, погруженному в размышления и с самим собою рассуждавшему, почудилось, будто кто-то вошел к нему. Он взглянул по направлению к входу и видит: перед ним молча стоит ужасный, необычайный призрак устрашающего, неестественного вида. Брут отважился спросить: "Кто ты, из людей или из богов, и чего хочешь ты, явившись ко мне?" - "Я твой злой гений, - отвечал призрак, - · и ты увидишь меня под Филиппами". Брут же, не смутившись, сказал: "Увижу" [179].
37. Призрак исчез, и Брут позвал слуг. Те заверили, что они не. слышали никакого голоса и не видели призрака. Брут провел остаток ночи без сна, а с рассветом отправился к Кассию и рассказал ему о видении. Кассий же, следовавший учению Эпикура [180] и часто споривший с Брутом на эти темы, сказал ему: "Согласно нашему учению, Брут, не все нами видимое и переживаемое соответствует действительности, ибо чувство есть нечто текучее и обманчивое, а воображение способно еще сильнее приводить в движение чувство и внушать ему какие угодно образы, в действительности не существующие. Воск оформляется извне, душа же человеческая, содержащая в себе и оформляемое и оформляющее начала, в высшей степени способна разнообразить самое себя и создавать различные формы. Это доказывают изменчивые сновидения, к которым обращается воображение во время сна, от ничтожного повода создавая всяческие переживания и образы. Душа находится в постоянном движении, и это движение не что иное, как фантазия и мысль. У тебя же еще и тело, по природе подверженное страданиям, колеблет и вводит в заблуждение разум. Невероятно, чтобы существовали духи, а хотя бы и существовали, - чтобы они имели вид и голос человека или обладали силой, на нас воздействующей, как я сам того желал бы: ибо тогда мы, борцы за самое священное и прекрасное дело, были бы сильны не только оружием, конями и столь многочисленными судами, но и помощью богов".
Такими рассуждениями Кассий успокоил Брута. А когда воины садились на корабли, два орла одновременно опустились на передовые знамена и, несомые на них, сопровождали воинов, которые кормили их до самых Филипп. А там за день до битвы они улетели.
38. Народы, по землям которых Брут и Кассий проходили, были, большею частью, уже раньше покорены Брутом, а если и оставались еще какие-нибудь города или правители, сохранившие самостоятельность, то теперь всем им пришлось подчиниться, и римляне дошли до моря у острова Фасоса [181]. Здесь, в так называемых Стэнах, теснинах близ горы Симбола [182], расположился лагерем Норбан [183]. Брут и Кассий двинулись ему в обход и заставили его отступить с этой позиции. Воспользовавшись тем, что Цезарь отстал от него, задержанный болезнью, они даже чуть было не захватили всего его войска, [184] что и случилось бы, если бы на помощь Норбану не подоспел Антоний, совершив переход с такой быстротой, что Брут и его военачальники едва верили своим глазам. [185] Цезарь явился десять дней спустя и расположился лагерем напротив Брута. Антоний же стоял напротив Кассия. Равнина, разделявшая лагери, называется у римлян campi Philippi [186]. Здесь сошлись огромнейшие массы римских войск. Численностью своею войско Брута значительно уступало войскам Цезаря, [187] но зато поражало красотой и блеском вооружения, ибо оно было по большей части из золота и серебра, щедро израсходованного. Брут, во всем остальном приучивший своих военачальников к простоте и умеренности, придерживался того мнения, что богатое вооружение, облекающее тело воина и находящееся у него в· руках, поднимает его дух, если он честолюбив, корыстолюбивых же, для которых оно является как бы ценной собственностью, заставляет упорнее сражаться.
39. Цезарь и Антоний совершили очистительную жертву внутри лагеря, раздав при этом солдатам немного хлеба и по пяти драхм [188] каждому на жертвоприношение, а Брут и Кассий, считая недостойной такую скудость и скаредность, прежде всего совершили в открытом поле, как того требует обычай, обряд очищения войска, а затем роздали по центуриям [189] множество жертвенных животных и по пятидесяти драхм на человека, благодаря чему имели преимущество перед врагом в отношении преданности и усердия войск. Однако при обряде очищения было предзнаменование, показавшееся Кассию неблагоприятным: ликтор поднес ему венок не той стороной; а еще раньше того, говорят, его золотая Победа [190], несомая во время какой-то церемонии в процессии, упала наземь, вследствие того, что человек, ее несший, оступился. Затем над лагерем ежедневно появлялось множество хищных птиц, а в одном месте внутри ограды были замечены скучившиеся рои пчел; жрецы выделили это место, устраняя суеверный страх, который заставлял Кассия постепенно все более отходить от учения Эпикура; воинами же этот страх овладел совершенно.
Вот почему Кассий в то время был против решительного сражения и предпочитал затяжную войну, основываясь на том соображении, что деньгами они с Брутом были богаче врагов, а войска и оружия у них было меньше. [191] Брут, напротив, давно стремился к тому, чтобы, решив спор возможно скорее, одним, хотя бы рискованным ударом, - либо даровать отечеству свободу, либо избавить от бедствий народы, задавленные налогами, походами и всякими военными тяготами. Видя, что конница его действует успешно и одерживает верх во всех схватках и стычках, он еще более ободрился. К тому же произошло несколько случаев перебежки воинов к врагам, а затем и другие, по доносам, стали подвергаться подозрениям. Это обстоятельство побудило многих из друзей Кассия присоединиться в совете к мнению Брута, и только Ателлий, один из друзей последнего, высказался против, предлагая переждать хотя бы зиму. [192] На вопрос Брута, чем же, по его мнению, он станет лучше через год, Ателлий ответил: "Если ничем другим, то, во всяком случае, тем" что я дольше проживу". Ответ этот разгневал Кассия и сильно раздражил остальных. Решительное сражение было назначено на следующий день.
40. Брут, исполненный лучших надежд, беседовал во время ужина на философские темы, а затем лег отдохнуть. Кассий же, как рассказывает Мессала [193], ужинал с немногими друзьями в своей палатке и был, против своего обыкновения, задумчив и молчалив. После ужина он крепко пожал руку Мессалы и сказал ему на греческом языке, которым обычно пользовался в дружеских беседах: "Беру тебя в свидетели, Мессала, я, подобно Помпею Великому, вынужден вверить судьбу отечества случайностям одного сражения. Но будем бодры духом, доверясь судьбе, не доверять которой нельзя, хотя бы принятое нами решение было ошибочным". С этими словами - последними, как говорит Мессала, которые ему пришлось от него слышать, - Кассий попрощался с ним, пригласив его на следующий день к ужину по случаю дня своего рождения.
На утро, с рассветом в лагерях Брута и Кассия были водружены, в знак предстоящей битвы, пурпурные плащи, а сами они сошлись на полпути между лагерями. "Будем надеяться, Брут, - сказал Кассий, - что мы победим и счастливо проведем вместе всю жизнь. Но так как самое важное в делах людей труднее всего предусмотреть, в случае же печального для нас исхода битвы нам едва ли придется увидеться, то скажи мне теперь, как ты относишься к выбору между бегством и смертью". "Когда я был молод, Кассий, - отвечал Брут, - и не имел житейского опыта, мне случилось как-то в философской беседе сказать самонадеянное слово. Я осудил Катона, лишившего себя жизни, и доказывал, сколь нечестиво и недостойно мужа отступать перед несчастиями и вместо того, чтобы бесстрашно принимать на себя удары судьбы, малодушно от них убегать. [194] Теперь, среди посланных нам испытаний, я стал другим, и, если в настоящем нам предопределено дурное, то я не буду после того предаваться новым надеждам и делать новые приготовления, но избавлю себя от забот, восхваляя судьбу за то, что мне, пожертвовавшему своею жизнью ради отечества в день мартовских ид, [195] она позволила прожить другую жизнь, свободную и славную". Кассий улыбнулся на эти слова и, обняв Брута, сказал: "С такими мыслями нам и должно итти на врагов: либо мы победим, либо победители уже будут нам нестрашны". Потом они стали совещаться в присутствии друзей относительно боевого расположения войск. Брут просил Кассия предоставить ему командование правым крылом, принадлежавшее, по общему мнению, скорее Кассию, как старшему и более опытному. Тем не менее, Кассий и в этом уступил и отдал приказ, чтобы Мессала с отборным легионом стал на том же правом фланге. Брут тотчас же вывел из лагеря свою блиставшую вооружением конницу, а за ней, не отставая, выступила и пехота.
41. Воины Антония проводили рвы от болот, около которых стояло его войско, по направлению к равнине, с целью отрезать Кассию пути выхода к морю. [196] В лагере Цезаря все оставались на месте, а сам он отсутствовал по причине болезни. Войска его не ожидали в тот день сражения и, полагая, что враги ограничатся нападениями на возводимые сооружения, метанием легкого оружия и, вообще, причинением всякого беспокойства работающим, - не обращали никакого внимания на противника и только удивлялись слишком громким, но неясным для них крикам, раздававшимся у рвов. В это время военачальникам Брута вручались таблички с начертанным на них паролем, а сам он объезжал верхом войско и ободрял воинов. Отданный пароль успели получить, однако, лишь немногие, а большинство, не дождавшись его, ринулось одновременно с громкими криками на неприятеля. Среди наступившего беспорядка, легионы утратили связь и оторвались один от другого. Легион Мессалы, а за ним и ближайшие части прошли мимо левого неприятельского крыла, едва задев его, и, сразив нескольких воинов, обогнули этот фланг и ворвались в лагерь. Сам Цезарь рассказывает в своих "Воспоминаниях", что один из его друзей, Марк Арторий, имел во сне видение: Цезарю давался совет удалиться, выйдя из лагеря, - и что его едва успели вынести оттуда. Думали, что он убит, так как его пустые носилки были пронзены дротиками и копьями. Встреченные в лагере отряды были уничтожены, в числе их две тысячи спартанцев, явившихся накануне на помощь Цезарю.
42. Те отряды Брута, которые не участвовали в обходном движении, но ударили на неприятелей с фронта, легко привели их в смятение, опрокинули и, изрубив три легиона, бросились в пылу победы на лагерь вслед за бегущими врагами. В этом участвовал и сам Брут. Но то, что упустили из виду победители, было замечено побежденными благодаря благоприятному для них стечению обстоятельств: они бросились на обнажившиеся и расстроенные части неприятельской фаланги, откуда оторвался увлекшийся преследованием правый фланг. Центра они прорвать не смогли, получив здесь энергичный отпор, но зато опрокинули левое крыло, пришедшее в замешательство и не знавшее о случившемся, преследовали его до палаток и стали громить лагерь. Ни того ни другого из императоров с ними не было. Антоний, как говорят, уклонился от первой встречи с врагами и с самого начала битвы отошел в болота, а Цезарь был вынесен из лагеря, и его нигде не было видно. Некоторые из воинов, показывая Бруту свои окровавленные мечи и описывая лета и наружность Цезаря, уверяли даже, что он ими убит.
Тем временем центр Брута оттеснил противника, причинив ему жестокий урон; победа его казалась столь же решительной, сколь несомненным казалось поражение Кассия. Погубило же их дело единственно то обстоятельство, что Брут не оказал помощи Кассию, будучи уверен в его победе, а Кассий не подождал Брута, считая его побежденным. Мессала же принимает за доказательство их победы тот факт что они взяли ν врагов трех орлов и множество знамен, а те - ни одного. Возвращаясь после разрушения лагеря Цезаря, Брут был изумлен, не видя ни палатки Кассия, обычно возвышавшейся над другими и заметной издали, ни прочих палаток на их местах - большая часть из них была поломана и растащена врагами, как только они ворвались в лагерь. Те из друзей Брута, которые обладали более острым зрением, уверяли, однако, что видят в лагере Кассия множество блестящих шлемов и серебряных щитов, движущихся по разным направлениям; им казалось, впрочем, что видимые ими предметы не соответствуют ни числу, ни вооружению оставленных в лагере караульных; с другой стороны, отсутствовали те груды трупов, которые должны были бы остаться на поле битвы в случае поражения стольких легионов. Все это и подало Бруту первую мысль о том, что произошло несчастие. Оставив сторожевой отряд в лагере врагов, он отозвал занятые преследованием части и собрал их вместе с намерением итти на помощь Кассию.
43. С Кассием же случилось вот что. Недовольный, наблюдал он за первыми действиями отрядов Брута, которые напали, не дождавшись ни пароля ни приказаний; не нравилось ему и то, что победители тотчас же принялись грабить и набросились на добычу вместо того, чтобы обойти и окружить врагов. Сам же он, проявляя в командовании больше медлительности, чем энергии и благоразумия, дал окружить себя правому крылу неприятельского войска. Конница его тотчас же отделилась и, обратившись в бегство, бросилась к морю. Видя, что пехота начинает слабеть, Кассий всячески старался удержать и ободрить воинов; он выхватил из рук бежавшего знаменосца знамя и воткнул его в землю у своих ног, но даже отряд его телохранителей не стоял твердо. Вынужденный, таким образом, отступить, он взошел, сопутствуемый лишь немногими, на холм, откуда открывался вид на равнину. Впрочем, сам он, по слабости зрения, почти ничего не видел и с трудом лишь различал, как опустошали его лагерь; друзья же его заметили приближавшийся конный отряд. Этих всадников послал к нему Брут, но Кассий принял их за врагов, готовящихся к нападению, и послал на разведку находившегося около него Титинния. Этот последний направился в сторону всадников и был ими замечен. Распознав друга и верного соратника Кассия, все они закричали от радости; друзья Титинния, соскочив с коней, подходили к нему, приветствовали и обнимали его, а прочие разъезжали вокруг, выражая свой восторг песнями и шумным ликованием. Но эта неумеренная радость послужила причиной величайшего несчастья. Кассию показалось несомненным, что Титинний схвачен неприятелем. "Друг ваш, - воскликнул он, - попадает, на наших глазах, в руки врагов, а мы, оберегая свою собственную жизнь, терпим это". С этими словами он удалился в чью-то пустую палатку, увлекая за собою вольноотпущенника Пиндара. После поражения Красса [197] Кассий держал при себе этого человека на случай роковой необходимости. В тот раз он спасся от парфян, теперь же, натянув одежду на голову и обнажив шею, он подставил ее под удар Пиндара: голова Кассия была найдена отдельно от туловища. После этого убийства никто Пиндара уже больше не видел, вследствие чего возникли подозрения, что он убил Кассия без всякого на то приказания.
Вскоре всадники настолько приблизились, что их можно было ясно различить. С ними ехал к Кассию увенчанный Титинний. Но когда плач, вопли и рыдания друзей известили его о несчастной судьбе полководца и о его ошибке, Титинний вынул меч и, горько кляня свою медлительность, заколол себя.[198]
44. Брут, уведомленный о поражении Кассия, поспешил ему на выручку, о смерти же его услышал, когда находился уже близ лагеря. Он оплакал покойника и назвал его "последним римлянином", разумея под этими словами, что в Риме уже не будет другого человека, столь же сильного духом. Обрядив тело для похорон, Брут отправил его на остров Фасос из опасения, как бы погребение на месте не вызвало беспорядка в войсках. [199] Собрав затем воинов Кассия, он постарался их утешить и, видя, что они лишены всего необходимого, обещал им выдать по две тысячи драхм каждому, в возмещение их потерь. [200] Ободренные словами Брута и восхищенные такою щедростью, воины проводили его восторженными криками и прославляли его как единственного из четырех участвовавших в битве полководцев, который не потерпел поражения. Само дело показало, что Брут имел основание верить в победу. Став во главе немногих легионов, он разбил всех встретившихся ему противников, а если бы он ввел в бой все свои силы, и большинство его воинов не бросилось грабить вражеский лагерь, оставив в. стороне самих врагов, то, надо думать, ни одна из частей неприятельского войска не избежала бы поражения.[201]
45. Из войска Брута пало в бою восемь тысяч человек, считая в том числе лагерных слуг, которых он называл "бригами", а со стороны неприятеля, по словам Мессалы, погибло более чем вдвое против этого числа. Поэтому те еще более пали духом, но один из слуг Кассия, по имени Деметрий, явился вечером к Антонию с мечом Кассия и его плащей, снятым. прямо с трупа. Обстоятельство это настолько ободрило противников, что они на следующее же утро вывели свои готовые к бою войска. [202] Между тем в обоих лагерях Брута замечалось опасное брожение. Его собственный лагерь был переполнен военнопленными, которые требовали неослабного надзора за собой, а воины Кассия не легко мирились с происшедшей переменой в высшем командовании; кроме того, в них, только что побежденных, возникло чувство зависти и недоброжелательства к победителям. По этим причинам Брут, хотя и держал войска в готовности, но от боевых действий воздерживался. [203] Из военнопленных он приказал убить многих рабов, замеченных в подозрительном общении с воинами, а из свободных одних отпустил, говоря, что в пленных и рабов они обратились скорее тогда, когда попали к его врагам, чем теперь, а он, Брут, возвращает им и свободу и права гражданина; а когда видел, что друзья его и военачальники непримиримо враждебны к пленным, он скрывал последних, а затем отпускал их, спасая их жизнь. Среди военнопленных находились некий Волумний; по профессии мим [204], и шут Сакулион. Брут относился к ним с полным пренебрежением, но друзья его привели этих людей и стали обвинять их в том, что они в плену продолжают злословить и не прекращают своих наглых шуток. Брут, думая о другом, молчал, а Мессала Корвин предложил наказать их публично плетьми, а затем. отослать нагишом к военачальникам вражеских войск, чтобы те хорошенько поняли, в каких собутыльниках и друзьях они нуждаются в походе. Некоторые из присутствующих засмеялись, но Публий Каска, тот самый, который нанес первый удар Цезарю, сказал: "Неприлично нам творить поминки по Кассию шутками и смехом. А ты, Брут, - продолжал он, - покажешь нам теперь, какую память хранишь ты о погибшем вожде: наказав этих насмешников и хулителей его, или же сохранив им жизнь". Сильно раздраженный этими словами, Брут возразил: "Зачем вы спрашиваете меня, Каска, а не делаете сами того, что вам кажется нужным". Приняв эти слова за согласие на расправу с несчастными, друзья Брута увели их и убили.
46. Затем Брут выдал воинам обещанное вознаграждение [205] и, пожурив их слегка за то, что они бросились на неприятеля, нарушив боевой порядок, не дождавшись ни пароля ни приказания, обещал отдать им на разграбление, как добычу, если они будут храбро сражаться, два города - Фессалоники и Лакедемон [206]. Этим Брут заслужил единственное за всю жизнь обвинение, не допускающее никакого оправдания. Конечно, Антоний и Цезарь вознаградили свои победоносные войска еще более возмутительным образом, выгнав чуть ли не изо всей Италии ее коренное население, чтобы дать возможность воинам захватить земли и города, которые им отнюдь не принадлежали. Но полководцы эти воевали с единственной целью управлять и властвовать, Бруту же, столь прославившемуся своими добродетелями, подобало, по общему мнению, и побеждать и спасать свою жизнь не иначе, как безукоризненно честными и справедливыми путями, особенно после смерти Кассия, которого обвиняли в том, что он в некоторых случаях толкал Брута на акты насилия. Но подобно тому, как при поломке руля во время плавания, мореходы, стараясь справиться с бедой, вынуждены бывают хоть кое-как прибить или приладить взамен его какую-нибудь доску, - так и Брут, командуя, среди окружавших его опасностей, многочисленным войском и не имея в своем распоряжении ни одного военачальника, вполне соответствующего его требованиям, поневоле должен был пользоваться теми людьми, которые имелись у него под рукой, а во многих случаях - действовать и говорить, уступая их желаниям. Он решил принять меры, которыми, по его мнению, можно было поднять дисциплину в войске Кассия. Управлять же им было нелегко: в лагере эти воины, пользуясь наступившим безначалием, постоянно буйствовали, а врагов, нанесших им поражение, стали бояться.
47. Впрочем дела Цезаря и Антония находились в положении ничуть не лучшем. Скудно снабженные провиантом [207] и живя в лагере, расположенном в низине, войска их ожидали тяжелой для себя зимы. Со всех сторон их обступали болота, а прошедшие после сражения осенние дожди залили палатки грязью и водой, тотчас же замерзавшей вследствие наступивших холодов. [208] В то время как они терпели эти невзгоды на суше, пришло известие о несчастии на море. Большое войско, переправлявшееся из Италии на помощь Цезарю, подверглось нападению кораблей Брута и было им уничтожено, [209] так что лишь очень немногим удалось бежать, да и те едва поддерживали свою жизнь и дошли до того, что ели с голоду даже снасти и паруса. Эта весть побудила Цезаря и Антония поспешить с решительным сражением, пока Брут еще не узнал о выпавшей ему удаче. Ибо случилось так, что и сухопутное и морское сражения были даны в один и тот же день, [210] известия же об успехе - скорее из-за какой-то случайности, чем по вине начальников флота - Брут еще не получил, хотя с тех пор прошло уже двадцать дней. [211] Иначе он не дал бы нового сражения, так как успел надолго снабдить свое войско всем необходимым и, притом, занимал очень выгодную позицию, так что ему не приходилось бояться ни зимы ни нападения на лагерь. Господствуя на море и разбив на суше стоявшие против него части, он мог исполняться великих и смелых надежд. Но римское государство, как видно, уже не могло управляться многими и нуждалось в единоличной власти, и бог, желая, чтобы с пути того, кто мог сосредоточить власть в своих руках, был устранен единственный человек, мешавший ему, скрыл от Брута ту удачу, о которой он так легко мог бы узнать. Действительно, накануне того самого дня, в который он намерен был дать сражение, явился поздно вечером некий Клодий, перебежавший к нему от врагов, и заявил, что военачальники Цезаря, узнав о гибели своего флота, спешно готовятся к битве. Но Клодию не поверили, и он даже не был допущен к Бруту, встретив со стороны всех полное презрение, как человек, распространяющий нелепые слухи или заведомо говорящий неправду, чтобы заслужить себе этим милость.
48. Рассказывают, что в эту ночь призрак снова явился Бруту и в том же виде, но исчез, ничего не сказав, Публий же Волумний [212], муж, причастный философии и давний соратник Брута, говорит, что не таково было тогда знамение, а орел первого легиона вдруг оказался сплошь покрытым пчелами. Затем, у одного из центурионов выступило само собою из руки розовое масло и, как ни старались стереть и смыть его, ничего не могли с этим поделать. А перед самым сражением, в промежутке между обоими станами, вступили в бой два налетевших друг на друга орла и, в то время как все за ними наблюдали, при наступившей на поле необычайной тишине, орел, бывший ближе к Бруту, отступил и улетел. Приобрел общую известность рассказ об эфиопе, который, при открытии ворот лагеря, первым попался навстречу знаменосцу и тут же был изрублен мечами воинов, принявших эту встречу за дурное предзнаменование.
49. Выведя из лагеря пехоту и выстроив ее против неприятеля, Брут долго не решался начинать сражение, так как во время произведенного им смотра некоторые из воинов показались ему подозрительными, а на иных поступали даже доносы. Он видел также, что конница не расположена начинать бой и все время выжидает действий пехоты. Наконец, один из лучших его воинов, которого Брут особенно ценил за храбрость, неожиданно отделился от своего отряда и, проехав мимо самого Брута, перешел на сторону неприятеля. Звали его Камулатом. Глубоко огорченный этим предательством, Брут, отчасти под влиянием гнева, отчасти опасаясь дальнейших случаев перебежек и измен, [213] немедленно двинулся против врагов; в это время солнце склонялось уже к девятому часу. [214] Отряды, во главе которых стал он сам, смяли противника и продвинулись вперед, тесня его левое крыло. Поддержали и всадники, тогда же напавшие на расстроенную неприятельскую пехоту. Но другое крыло Брута численностью своею значительно уступало неприятелю, и военачальникам пришлось растянуть его вдоль фронта, в предупреждение обхода, вследствие чего оно оказалось разорванным посередине; ослабленное этим, оно не могло сдержать натиска противника. и первое обратилось в бегство. [215] Прорвавшиеся в этом месте враги тотчас же окружили Брута, который выказывал среди угрожавших ему опасностей редкую доблесть и как полководец и как воин, напрягая все свои умственные и физические силы в борьбе за победу. Но то, что дало ему перевес в предыдущей битве, теперь послужило ему во вред, ибо в тот раз побежденные неприятельские части все полегли на месте; теперь же из числа бежавших воинов Кассия убиты были лишь немногие, но зато уцелевшие из них, ранее испытав поражение, утратили мужество и заразили своим малодушием и страхом большую часть войска. Здесь сражался и сын Катона Марк в рядах храброй и знатной молодежи. Изнуренный боем, он не думал ни о бегстве ни об отступлении, но продолжал наносить удары, называя свое имя и имя отца, и, наконец, пал мертвый на груду вражеских трупов.
Пали и многие другие из лучших соратников Брута, не щадившие ради него своей жизни.
50. В числе друзей его был некий Луцилий, доблестный муж. Заметив среди врагов, занятых преследованием, нескольких всадников-варваров, мчавшихся во весь опор прямо на Брута, не обращая на других никакого внимания, Луцилий решил, не взирая на опасность, помешать им. Отстав немного от своих, он выдал себя за Брута, и настоятельно просил отвести его к Антонию, объяснив при этом, что Цезаря он опасается, а Антонию готов довериться. Всадники, радуясь такой находке и думая, что на их долю выпала удивительная удача, повели Луцилия, при наступившей уже темноте; нескольких человек они отправили вперед к Антонию, чтобы предуведомить его о случившемся. Чрезвычайно обрадованный известием, Антоний вышел навстречу. Туда же побежали люди со всего лагеря, лишь только услышали, что Брута ведут живым; одни из них сожалели о постигшем его несчастии, другие же считали, что он показал себя недостойным своей славы, согласившись, из чувства самосохранения, стать добычей варваров. Когда всадники с пленным приблизились, Антоний остановился, обдумывая, какой прием должен он оказать Бруту. К нему подвели Луцилия, и тот, сохраняя полное спокойствие, сказал: "Антоний, никто из врагов еще не взял в плен Марка Брута - и не возьмет его. Да не будет дано судьбе такой власти над добродетелью. Живой или мертвый, он, во всяком случае, окажется достойным себя. А я обманул твоих воинов и готов за это претерпеть, что угодно". Все были поражены речью Луцилия, а Антоний обратился к его провожатым: "Соратники мои", сказал он, "вам, быть может, обман этот кажется невыносимым оскорблением, но знайте, что вы овладели добычей, лучше той, которую искали. Искали вы врага, а привели нам друга. Клянусь богом, я не знаю, что я сделал бы с Брутом, если бы мне привели его живым. А такие мужи, как этот, лучше пусть будут мне друзьями, чем врагами". С этими словами он обнял Луцилия и передал его на попечение одного из своих друзей. Впоследствии Антоний имел в нем неизменно преданного и верного друга.[216]
51. Брут в сопровождении немногих оставшихся при нем военачальников и друзей, [217] перебравшись через поток с крутыми, поросшими лесом берегами, прошел лишь недалеко, так как уже наступил мрак, и сел в углублении под высокой скалой. Он взглянул на усеянное звездами небо и громко прочел два стиха, из которых один записан Волумнием.
Пусть Зевс накажет этих бед виновника...[218]
Другого стиха он не запомнил. Немного погодя, Брут стал называть по имени каждого из павших на его глазах товарищей и особенно тяжело вздохнул, вспоминая Флавия и Лабиена. Лабиен был его легатом, а Флавий начальником лагерных рабочих. Между тем один из спутников Брута, почувствовав жажду и заметив, что Брут тоже хочет пить, взял в руки шлем и побежал к реке. В это время на другом ее берегу послышался шум, и Волумний, а за ним Дардан, оруженосец Брута, пошли посмотреть, что там происходит. Вскоре они вернулись и также попросили пить. Брут, ласково улыбнувшись, сказал Волумнию: "Все выпито, но вам принесут еще". За водой был послан опять тот же человек, но он чуть было не попал на этот раз в руки врагов и, получив рану, с трудом спасся от них.
Брут выразил надежду, что в битве у него погибло не очень много людей, Статилий [219] же вызвался пробраться через неприятельское расположение (иного способа не было) к лагерю и осмотреть его, а если бы оказалось, что все там обстоит благополучно, поднять факел и тотчас же притти назад. До лагеря он дошел и факел поднял, но после этого долго не возвращался. "Если бы Статилий был жив, - сказал Брут, - он был бы уже здесь". Случилось же так, что на возвратном пути он наткнулся на врагов и был ими убит.
52. Поздно ночью Брут, не поднимаясь с места, на котором он сидел, наклонился к своему рабу Клиту и что-то сказал ему. Клит же молчал и плакал. Тогда Брут привлек к себе своего оруженосца Дардана и сказал ему на ухо несколько слов. Обратясь, наконец, к самому Волумнию и говоря с ним по-гречески, он напомнил ему о том, как они вместе проводили время за книгами и упражнялись в науках, и стал уговаривать его, чтобы он помог держать меч и направить удар. Волумний наотрез отказался; отказались также и все прочие друзья, причем некоторые из них стали говорить, что оставаться здесь дольше нельзя, а нужно всем подняться и бежать. "Да, - сказал Брут, - бежать, конечно, следует, но при посредстве не ног, а рук". Затем Брут с просветлевшим лицом пожал каждому из них руку и сказал, что он радуется великою радостью, убедившись, что никто из друзей не обманул его ожиданий; если он и винит судьбу, то только за отечество, а себя лично и считал и считает счастливее победителей, ибо оставляет по себе славу добродетели, а такой посмертной славы им не добыть ни оружием ни деньгами, как не могут они заставить кого-либо отказаться от мысли, что несправедливые люди, погубив справедливых, дурные - хороших, стали у власти безо всякого на то права. Обратившись к друзьям с просьбой и увещанием подумать о собственном спасении, Брут отошел в сторону с двумя или тремя, среди которых находился Стратон, сблизившийся с ним за время совместных занятий риторикой. Брут поставил его ближе всех к себе и, воткнув обеими руками обнаженный меч рукояткою в землю, пал на него и скончался. Другие же рассказывают, что меч направлял не сам Брут, но что Стратон, уступив настоятельным его просьбам и отвернув лицо, подставил ему острие, а Брут с размаху бросился на меч грудью и, пронзенный им, тотчас же умер.[220]
53. Этого Стратона представил однажды Цезарю, в час досуга, примирившийся уже тогда с ним Мессала, товарищ Брута. "Вот, Цезарь, - сказал он со слезами на глазах, - тот человек, который оказал моему Бруту последнюю услугу". Цезарь принял его милостиво; он включил Стратона в свою свиту в походах и битве при Акции [221], в числе других преданных ему греков. Самого же Мессалу Цезарь впоследствии хвалил за то, что он, - жесточайший его, Цезаря, враг при Филиппах ради Брута, - при Акции выказал себя храбрейшим воином. "Знай, Цезарь, ~ отвечал Мессала, - что я всегда держался той должности и той партии, где видел больше добра и справедливости".
Антоний, отыскав мертвого Брута, велел покрыть его тело самым дорогим своим пурпурным плащом, узнав же потом, что плащ был украден, казнил похитителя. [222] Останки Брута он отослал матери его Сервилии.[223]
А жена Брута Порция, как пишут философ Николай [224] и Валерий Максим [225], решила умереть. Но так как друзья ее, не желая этого допустить, не отходили от нее ни на шаг и зорко за ней следили, то она, вынув из огня несколько горячих углей, проглотила их, закрыв рот, сжала зубы и таким образом лишила себя жизни. Известно, однако, одно из писем Брута к друзьям [226], где он упрекает их за Порцию и сетует о том, что она, оставленная ими без надзора, решилась из-за болезни расстаться с жизнью. Николай, повидимому, ошибся только относительно времени ее кончины, так как и письмо, если только оно подлинное, позволяет догадываться о страданиях этой женщины, любви ее к мужу и о роде ее смерти.