Все семь публикуемых в новом переводе биографий Плутарха посвящены деятелям одного из самых интересных и насыщенных бурными событиями периодов римской истории.
Первые из этих биографий - биографии братьев Гракхов - вводят нас в очень сложную обстановку конца II века до н. э., связанную с нарастанием глубоких социальных и экономических противоречий в римском и италийском обществе и обострением классовой борьбы.
К этому времени римская республика представляла собой уже мировое, в смысле того времени, государство. Уничтожение Карфагена и переход всех его владений к Риму, победоносные войны на востоке, закончившиеся разгромом старых эллинистических монархий и подчинением Греции, наконец, успешное продвижение римлян на западе, - видоизменяют и внешний облик и внутреннюю структуру этого государства.
Огромный приток рабов и материальных ценностей из завоеванных и обращенных в провинции стран форсирует окончательный переход общества к рабовладельческим формам хозяйства.
Создаются предпосылки для концентрации землевладения в руках немногих, сначала за счет земель, конфискованных у отпавших во время II Пунической войны союзников, потом за счет вновь завоеванных территорий и земель римского и италийского крестьянства. Деградация крестьянского хозяйства была обратной стороной этого процесса. По сохранившимся данным цензовых переписей, число римских граждан, подлежавших по своему имущественному положению службе в римских войсках, катастрофически падало. По переписи 163 года таких граждан насчитывалось 337 000, по переписи 158 года - 324 000, 146 года - 320 000, 135 года - 317 000. Постоянные войны, связанные с длительным пребыванием крестьянина в заморских походах, отрывали его от нормальной хозяйственной деятельности. Использовать результаты побед он также не мог, ибо конфискуемая у побежденных и поступавшая в распоряжение государства земля, став ареной военных действий, по большей части, представляла собой пустыри с обуглившимися дворами. Для восстановления хозяйства при таких условиях требовались предварительные вложения. Между тем, правящие сенатские круги вовсе не были склонны снабжать крестьян необходимыми для обзаведения средствами, предпочитая сдавать эти государственные земли крупными участками в аренду. С другой стороны, крестьянское хозяйство во втором веке до н. э., уже вынужденное, в известной мере, ориентироваться на рынок, не было в состоянии выдержать конкуренцию с крупными рабовладельческими латифундиями и, особенно, с дешевым хлебом из провинций. Приток дешевого провинциального хлеба (не надо забывать, что, напр., жители Сицилийской провинции в это время выплачивали часть причитающихся с них налогов натурой) заставлял задумываться над будущим владельцев и собственников крупных земельных угодий. Катон в своей сравнительной оценке доходности отдельных культур, поэтому, конечно не случайно, на первом месте по доходности ставит виноградник, затем сад, огород, разведение ивняка (для плетения корзин), оливковую рощу, луг и только на седьмом месте хлебное поле (De agri cultura, 1, 6). Переход от зерновых к специальным культурам требовал еще больших предварительных вложений, чем освоение новых земель, и, следовательно, тем более был не по силам крестьянину. Разорение крестьян, продажа ими своих участков и уход в города, принимает широкие размеры. Между тем крестьянство, точно также как и римские пролетарии в городе, представляло собой в это время уже определенную силу, заставлявшую с собой считаться. Подобно тому как в Афинах V века рост политической активности городской демократии шел параллельно с ростом морских сил этого государства, беспрерывные войны привели к повышению удельного веса крестьян в Риме. Сразу же после окончания I Пунической войны происходит известная реформа центуриатных комиций, значительно демократизировавшая этот институт. Происходит также завоевание Цизальпинской Галлии, предпринятое в интересах и в значительной мере по инициативе крестьянства. Во время II Пунической войны демократические слои гражданства существенным образом влияют даже на тактику военных действий, например, решительно выступая против тактического плана Квинта Фабия Максима.
Во II веке политическая роль сельской и городской демократии, в прямой связи с перегруппировкой сил наверху, еще больше возрастает. Дело в том, что эксплуатация провинций изменяет положение всадников. Проведение откупной системы и развитие денежного и торгового оборота превращают римское всадничество в носителя денежного и торгово-ростовщического капитала. Опираясь на свою экономическую мощь, всадники обнаруживают настойчивое стремление и к политической власти. Отсюда ряд ожесточенных столкновений между всадниками и правящей сенатской олигархией. Старый римский нобилитет, - все эти Метеллы, Эмилии, Домиции, Квинкции - не обнаружил наклонности делиться своими правами и вековечными привилегиями с новыми претендентами на власть. В этой обстановке борьбы между всадниками и нобилитетом складываются предпосылки для окончательного оформления третьей силы, известной под именем популяров. Поскольку две первые группы обнаруживают стремление в процессе взаимной борьбы найти опору в демократии, путь для дальнейшего развития движения популяров оказывается открытым. Но оптиматы, всадники и популяры были только группировками внутри римского гражданства, представлявшего собой в целом, по сравнению с италиками и провинциалами, привилегированное меньшинство. В среде союзников, остро ощущавших потребность в уравнении в правах с римскими гражданами, также были влиятельные фамилии, подобные римским gentes, промежуточный слой и, наконец, жалкие и бездомные батраки. Наконец, в самом низу этой общественной лестницы стояли рабы. Начиная с II века постоянное брожение среди рабов - естественная реакция на их эксплуатацию - выливается в новые формы открытых выступлений. Кульминационная точка этих выступлений падает уже на 70-е годы I века, когда все здание римского общества и государства было потрясено до самого основания выступлением Спартака.
Таким образом, жестокая классовая борьба между бедными и богатыми, эксплуататорами и эксплуатируемыми, полноправными и бесправными во II веке до н. э. принимает уже вполне отчетливые формы. Современники на каждом шагу сталкивались с конкретными проявлениями прогрессирующего от десятилетия к десятилетию кризиса. И если одни из них, как суровый Катон, мечтали о возрождении патриархальной старины, другие видели спасение в проведении реформ. К числу последних принадлежал и старший из Гракхов, Тиберий, вместе с другими передовыми представителями нобилитета и интеллигенции того времени примкнувший к кружку Сципиона. Однако, как призывы Катона к римским модницам (он требовал от них опрощения одежды), так и проекты друзей Сципиона оставались теорией, далекой от того, чтобы оздоровить практику. Только Тиберию Семпронию Гракху, первому удалось поставить на практические рельсы вопрос о проведении реформы. Трудно сказать, с самого ли начала был он готов вступить на путь революционных действий или к этой тактике его привела логика борьбы с землевладельческой олигархией, уже после того как события превратили его в вождя массового крестьянского движения. Во всяком случае, революционный характер его деятельности не может возбуждать никаких сомнений. Отстранением Октавия от должности народного трибуна, законопроектом об использовании наследства Пергамского царя Аттала для финансирования получателей наделов, наконец, совмещением в своих руках функций народного трибуна одновременно с должностью члена комиссии аграрных триумвиров, Тиберий не только нарушил традиционный порядок, но, по существу, выдвинул совершенно новый и до сих пор неизвестный в римской политической жизни принцип народного суверенитета. Отныне интересы народа, осуществлять которые был призван народный трибун, были поставлены выше авторитета римских сенаторов. В устах Тиберия интересы народа приобретают значение основного критерия. Гай Гракх законами о запрещении выставлять свою кандидатуру на выборах для лиц, однажды отстраненных от должности, и о привлечении к судебной ответственности должностных лиц, подвергших без суда изгнанию римских граждан, освящает законодательным путем то, что было для его брата только смелым тактическим шагом. Своими lex judiciaria, lex de provincia Asia a censoribus locanda, lex frumentaria ему удается расширить социальную базу сторонников реформы. Рядом других законов, например о выведении колонии на место разрушенного Карфагена (lex Rubria), он существенно расширяет основную программу возрождения римского крестьянства. Наконец, еще Фульвием Флакком был выдвинут повторенный потом Гаем законопроект о предоставлении прав италикам. Власть Гая достигает совершенно невиданных размеров. В его руках, помимо основных функций народного трибуна и члена комиссии аграрных триумвиров, сосредоточиваются полномочия по сооружению дорог, строительству амбаров и гаваней, снабжению города продовольствием и т. п. Даже вопросы замещения проконсульских мест в провинциях и решение спора между зависимыми от Рима Вифинией и Понтом не остаются вне сферы его кипучей деятельности. Поистине о нем можно было сказать, как о Перикле, словами Фукидида: Рим времени его деятельности был только по имени сенатской республикой, в действительности же здесь был режим диктатуры ("господство лучшего мужа", как выражался Фукидид). Аппиан по этому поводу прямо указывает, что "дело дошло до ниспровержения самой основы государственного строя" ("Гр. в." 1, 22, 21). Естественно, что такой политический радикализм, в сочетании с постоянным энергичным требованием значительных материальных жертв со стороны имущих слоев, превращает сопротивление врагов реформы в борьбу за сохранение всей прежней системы, призванной охранять интересы крупного землевладения. Каждая новая победа гракхианцев увеличивает энергию и ожесточение во враждебном им лагере. Еще в 133 году Сципион Назика бросил лозунг "спасения отечества" и был по своему прав, ибо римская "patria" в глазах очень многих граждан ассоциировалась с порядками дедов, т. е. безраздельным господством "отцов сенаторов", на права которых так решительно посягнули Гракхи. Ряды противников реформы начинают пополняться перебежчиками из лагеря Гракхов. В их числе мы встречаем Сципиона Эмилиана, Гая Фанния и многих других. Не по пути с Гаем оказалось дальше и всадникам, уже получившим в свои руки суды по провинциальным делам и откупа. Но главной причиной неудачи гракхианцев было то, что римская демократия эпохи Гракхов уже не была единым целым. Интересы крестьян не совпадали с интересами римских пролетариев, жаждавших столь невыгодного для крестьянства дальнейшего понижения цен на хлеб. Законопроект, предусматривавший предоставление гражданского равноправия союзникам, пугал и крестьян и пролетариев, поскольку речь шла о распространении исконных привилегий на значительный круг новых граждан. При этих условиях агитация Фанния, недвусмысленно заявлявшего: "Латины займут наши места в народном собрании, в играх, праздниках и раздачах" (Веллей Патеркул, II, 6), равно как и последующее выступление Друза, с его демагогическими законопроектами об учреждении 12 колоний для беднейших граждан в Италии, не могли не возыметь своего действия. Одновременно предоставление Опимию чрезвычайных полномочий для подавления гракхианцев доказывает, что и оптиматы в наиболее для них напряженный момент не остановились перед прямым нарушением конституционной традиции, предусматривавшей такого рода мероприятия только в случаях внешней военной опасности. Под ударами и слева и справа римский республиканский строй тогда в первый раз так ясно обнаружил свое несоответствие с задачами времени. Больше того, практиковавшиеся обеими борющимися сторонами приемы соединения ординарных и чрезвычайных магистратур в одних руках (в деятельности врагов реформы, помимо Опимия, такой случай имел место и при предоставлении консулу 129 года Тудиану права выносить окончательное решение по земельным спорам) предопределили направление, в котором пошла дальнейшая ломка республики. Точно также и принцип народного суверенитета, впервые выдвинутого в Риме Гракхами, потом был использован Цезарем для оформления своей власти через комиции. Не надо забывать, что слово "народ", в античном понимании, означало не массу населения, но только совокупность граждан. Таким образом, движение Гракхов имеет значение первого важного этапа на пути от республики к империи. С другой стороны, выдвинутые ими вопросы о земле для малоимущих, хлебе для городского населения и гражданских правах для союзников долгое время после них не сходят в Риме с повестки политического дня.
Третья из римских биографий Плутарха посвящена Луцию Корнелию Сулле. Ему первому удалось осуществить переход к политической диктатуре, фактически на несколько лет прекратившей существование республиканского строя. Хотя созданный при участии Суллы, под флагом восстановления старых порядков, новый режим не оказался долговечным, в нем в значительной мере уже были предрешены формы последующего принципата. В этом отношении гордая фраза из политического завещания Августа: "Я сам, своим поведением, во многом послужил образцом для подражания потомкам" вполне приложима и к Сулле. Его опыт имел решающее значение для целого ряда деятелей последних десятилетий республики. Диктатура Суллы носила ярко выраженный характер военной диктатуры. После военной реформы Мария, совершенно неизбежной в условиях продолжающейся пауперизации римского крестьянства, армия превращается в орудие политических переворотов. В первый раз за всю свою многовековую историю Рим в 88 году был взят войсками, состоявшими из собственных граждан, как неприятельский город. С тех пор, если не считать небольших интервалов, ожесточенная гражданская война не прекращается вплоть до 30-х годов I века до н. э. Скоро на всем протяжении огромного государства не оказалось уголка, где бы замолк шум сражений и где бы мирные поля не попирались сапогами проходящих войск. Испания на несколько лет превратилась в отдельно существующее от Рима государство. Воды Средиземного моря стали ареной энергичной деятельности пиратов. Утрата политического равновесия в центре создала предпосылки для грандиозного движения на востоке, возглавленного Митридатом. Наконец, вся Италия оказалась охваченной огнем восстания Спартака. В итоге, в самом Риме "граждане, забрызгивая трибуны кровью", по выражению Плутарха, "предоставили Республику собственной участи, и при общей анархии она неслась по бушующим волнам, подобно кораблю без кормчего" ("Цезарь", 18).
Три следующие биографии младших современников Суллы, Красса, Цицерона и Брута с достаточной яркостью отражают этот бурный период. Специфический интерес биографии Красса заключается в том, что в ней Плутарх дает единственное из дошедших до нас (если не считать более кратких данных Аппиана) относительно подробное описание хода восстания Спартака. Две другие биографии принадлежат свидетелям окончательной гибели старого государства, последним, не пережившим республики, республиканцам. Наконец, последняя из этих биографий вводит нас уже в обстановку нового режима диктатуры Цезаря.
Плутарха от всех этих событий отделяет промежуток почти в два столетия. За это время памфлеты, речи, письма и другие, вышедшие из-под пера современников и участников гражданской войны документы дополнились рядом позднейших произведений историографического характера. Однако пыл былой борьбы еще долго не угасал. Авторы этих произведений были далеки от объективно созерцательного отношения к прошлому. Так в античной историографии возникает ряд различных традиций в освещении и изложении событий конца II и I вв. до н. э. Примером тому может служить хотя бы интерпретация античными писателями движения Г'ракхов.
Еще со времени выхода в свет в 1847 г. специального исследования Nitzsch'а под заглавием "Die Gracchen und ihre nächsten Vorgänger", в современной науке утвердилось развитое потом работами Петера, Корнемана, Эдуарда Мейера и ряда других мнение о существовании нескольких, принципиально различных направлений в оценке античными писателями и в изложении истории Гракхов. Ряд таких писателей, как Цицерон (см. "Брут"), Саллюстий, Ливий в пересказе Орозия, Веллей, автор "De viris illustribus", и Дион считают основной причиной, побудившей Тиберия выступить с его аграрной программой, отказ сената утвердить заключенный им мирный договор с нумантинцами. Этой версии противопоставляется версия, принятая Плутархом, который считает отказ в утверждении сенатом мирного договора только поводом для конфликта с Сципионом. Причинами же, толкнувшими Тиберия на его выступление, в изложении Плутарха, является ряд обстоятельств. Во-первых, это был аграрный кризис, который Тиберий мог воочию наблюдать при проезде через Этрурию. Во-вторых, это был сам народ, поощрявший его надписями в залах, на памятниках и стенах "снова отвоевать для бедных общественные земли". В-третьих, это было влияние друзей-софистов: Диофана, учителя красноречия, изгнанного из Митилены, и Блоссия из Кум, а также влияние Корнелии, жаловавшейся на то, что ее называют тещей Сципиона, а не матерью Гракхов. Наконец, в-четвертых, - мотивы честолюбия, заставлявшие Тиберия завидовать своему сверстнику Спурию Постумию, успевшему за время его отсутствия сделать себе имя выступлениями в судебных процессах. Из всех перечисленных причин мотив о влиянии друзей-софистов встречается только у Цицерона, который в "Бруте" упоминает в этой связи имена Диофана, Лелия и Блоссия. Остальные латинские авторы о всех этих обстоятельствах вовсе не упоминают, объясняя, следовательно, выступление Тиберия чисто личными мотивами. Аппиан о причинах, побудивших Тиберия выступить, вообще ничего не говорит. От описания аграрного кризиса и недовольства народа он прямо переходит к выступлению Тиберия, не давая ему никакой особой мотивировки, что, впрочем, соответствует общему стилю его сжатого изложения.
Точно так же и в описании дальнейшего развития событий наши литературные источники существенно расходятся друг с другом.
Так латинские авторы в рассказе о смерти Тиберия сообщают, что в знаменательный день выборов сенаторы и Назика находились во дворе храма или в самом храме Юпитера Капитолийского, т. е. на самом Капитолийском холме, в непосредственном соседстве с форумом, где в это время происходило народное собрание с участием Тиберия. После призыва к оружию Назика обертывает краем тоги руку и во главе партии противников реформы бросается на форум. Дальнейшие события, по выражению Корнемана, складываются по схеме "сверху вниз". Сторонники сената вытесняют гракхианцев с Капитолия, и Тиберий погибает от удара ножкой скамейки во время бегства вниз, на склоне холма. В противоположность латинским авторам, и Аппиан и Плутарх изображают те же события по схеме "снизу вверх". Заседание сената, на котором выступает Назика, происходит в храме богини Верности. Оттуда сторонники сената во главе с Назикой устремляются наверх, так сказать на штурм Капитолия, на котором потом происходит рукопашная схватка. Последним вариантом хода событий, таким образом, придается большая наступательная активность партии сената. Существенные расхождения, сказывающиеся на общем колорите повествования, наблюдаются и между Плутархом и Аппианом. Так по Плутарху, когда выборы на форуме приобрели неблагоприятный для Тиберия оборот, он откладывает решение вопроса на следующий день. При возвращении Тиберия домой его сопровождает огромная толпа, которая на всю ночь остается охранять его дом, Утром, в сопровождении одного только Блоссия, Тиберий отправляется на Капитолий, где должно было состояться продолжение выборов. По дороге он получает от одного из своих приверженцев известие о неблагоприятном для него обороте дела и уже на форуме узнает о решении врагов посягнуть на его жизнь. Когда народ узнает обо всем этом от Тиберия, он разоружает служителей и с обломками копий в руках готовится отразить нападение. Потом происходит приведенное выше нападение сторонников сената по схеме "снизу вверх". По Аппиану, Тиберий, после того как выборы были перенесены на следующий день, деятельно готовится к предстоящей борьбе. Ночью он собирает своих приверженцев и утром, имея готовый план, заранее уговорившись с ними о пароле на случай схватки, он занимает Капитолий, где уже собрался народ. Выведенный из себя трибунами, не позволявшими ставить на голосование его кандидатуру, Тиберий дает условный пароль. Начинается рукопашная схватка. При этом наступающей стороной являются приверженцы Тиберия; они вырывают из рук прислужников жезлы и палки, разламывают их на части и начинают выгонять богатых из собрания ("Гр. в." I, 15). Из изложенного следует, что даже при полном совпадении отдельных деталей перед нами две принципиально различных схемы событий. В первом случае, у Плутарха, гракхианцы обороняются, у Аппиана - наступательная инициатива целиком на их стороне. Примеры такого рода расхождений можно было бы без труда продолжить и на историю деятельности Гая и на весь последующий период, охваченный остальными нашими биографиями. Совершенно несомненно, что отдельные подробности этой бурной эпохи никем не могли быть точно зафиксированы. До авторов наших первоисточников они очевидно дошли в форме беглых впечатлений, рассказов очевидцев или циркулировавших по Риму слухов, каждый раз окрашенных в определенные политические цвета.
Таким образом перед глазами последующих литературных поколений оказался чрезвычайно разнообразный и по своей форме и по своему содержанию материал. Каждый из позднейших писателей разбирался в нем сообразно со своими политическими симпатиями и антипатиями, конкретными целями работы и общим отношением к римскому прошлому.
В данном случае для нас важно выяснить, как был использован этот материал Плутархом в его биографиях римских деятелей.
Общеизвестно, что Плутарха во всех его сравнительных биографиях интересовала преимущественно описываемая им личность. Историческая обстановка, на фоне которой протекала деятельность его героев, имела для него второстепенное значение. Жизнь исторических деятелей занимала его с чисто психологической, этической, но не с исторической точки зрения. Поэтому при выборе источников Плутарх всегда отдавал предпочтение биографической и мемуарной литературе, и только в случаях, когда она не давала ему нужного материала, он обращался к историографии. Пользуясь своей огромной начитанностью, он умел извлекать из нее то, что было ему нужно. Однако ни одно из сочинений крупных историков описываемой им эпохи он не кладет в основу изложения ни в греческих, ни в римских биографиях. Настоящий критический подход к источникам был ему чужд, так же как и многим другим эллинистическим писателям. В ряде случаев, слепо доверяясь источникам, он берет ν них не только фактический материал, но и освещение вопроса. Даже в биографиях современников он нередко допускает совершенно различную трактовку одних и тех же фактов. Зато, если ему в руки, подчас вне зависимости от его сознательной воли, попадает надежный материал, его пересказы этого материала приобретают большое значение для современной науки. Впрочем далеко не всегда, особенно в римских биографиях, пересказы Плутарха, так же как и цитаты, отличаются точностью. Это можно иногда наблюдать в тех случаях, когда удается проверить Плутарха.
Вот пример: в 4 гл. биографии Тиберия Гракха Плутарх прямо ссылается на Полибия, заявляя, что он одинаково с ним излагает историю сватовства и женитьбы Тиберия на дочери Сципиона Африканского Корнелии. Дальше он рассказывает, что после смерти Сципиона родственники умершего предпочли всем прочим Тиберия. Между тем, у Полибия (32, 13), где он упоминает о женитьбе Тиберия на одной из дочерей Сципиона, этот брак происходит еще при жизни последнего и ни о каких других претендентах на руку Корнелии Полибий ни слова не говорит.
Вообще в римских биографиях Плутарха его отрицательные черты обнаруживаются в значительно более сильной степени, чем в жизнеописаниях греков. Отсутствие критического подхода к источникам здесь гораздо заметнее. В сомнительных для него самого местах, он, в лучшем случае, дает несколько версий одного и того же события, предоставляя читателю самому разобраться, какая из них является более правильной. Исторические характеристики в них еще чаще отличаются однобокостью, а иногда, по сравнению с другими античными авторами, поражают нас своей наивностью. Все эти особенности римских биографий Плутарха понятны, если учесть, что, не владея свободно латинским языком, он, конечно, не мог в такой же степени овладеть римской литературой, как родной ему греческой, на которой он воспитался. Кроме того, ему как греку было трудно уловить своеобразие римской жизни, а тем более римского прошлого. Поэтому в выборе источников для биографий римлян он чаще идет по ложному пути.
Попытки установить признаки какой-либо общей концепции или системы в использовании биографического материала и подборе источников заранее обречены на неудачу, ибо приемы Плутарха в этом отношении отличаются большим разнообразием. В последнем можно убедиться и на примере семи рассматриваемых нами его биографий.
В биографии братьев Гракхов Плутарх является представителем апологетической тенденции. Начиная от характеристики обоих братьев и кончая решительным осуждением Назики и Опимия и восхвалением благородной твердости Корнелии, Плутарх твердо выдерживает эту линию.
Круг источников, использованных им в этой биографии, весьма разнообразен. Сам он называет Полибия, Фанния, Корнелия Непота, Цицерона. Помимо этого он приводит фрагменты речей и писем самих Гракхов и их матери. Однако выяснить, в какой мере и каким образом использованы им все эти источники, чрезвычайно трудно.
Вопрос о первоисточниках Плутарха в биографии Суллы решается гораздо легче. Не подлежит сомнению, что главным его источником в данном случае являлась недошедшая до нас автобиография самого Суллы, на которую он неоднократно ссылается. Источники, послужившие Плутарху материалом для биографии Красса, для различных глав этой биографии, неодинаковы. Главы 1-7, посвященные первому периоду в жизни Красса, до его участия в подавлении движения Спартака, по собственному признанию Плутарха главным образом написаны на основании Фенестеллы (см. примечания к биографии Красса). Главы 8-11, которые содержат историю движения Спартака, написаны по всем признакам прежде всего на основании "Истории" Саллюстия. Последнее может быть подтверждено сопоставлением ряда мест.
Материал для глав 11 -15 - жизнь Красса в Риме до Парфянского похода - заимствован из других биографий Плутарха, именно из биографии Помпея и Катона Младшего. Кроме того, для этих глав, повидимому, были еще использованы непосредственно или через Ливия Цицерон и некоторые другие авторы. Источники по главам 15-33 - описание Парфянского похода - совпадают во многих местах с источниками Диона. Не исключена возможность, что первоисточником для них обоих был современный Августу историк Николай из Дамаска, от всеобщей истории которого до нас дошли многочисленные фрагменты. Тот же историк, наряду с Мессалой и Волумнием, повидимому, был использован Плутархом в биографии Брута. На Мессалу и Волумния Плутарх в этой биографии прямо ссылается. Оба названных писателя были участниками гражданской войны и личными друзьями Брута. Отсюда понятен апологетический тон Плутарха в этом жизнеописании.
В биографии Цицерона Плутарх ссылается на речи самого Цицерона и биографию, написанную его вольноотпущенником Туллием Тироном.
Относительно биографии Цезаря с уверенностью можно сказать только одно: вне зависимости от упоминаний имени Цезаря, его записками о Галльской и Гражданской войнах Плутарх почти не пользовался. Об этом красноречиво говорят многочисленные подробности, отсутствующие у самого Цезаря; с другой стороны, у Плутарха не упоминается о целом ряде фактов, играющих очень существенную роль в De bello gallico и De bello civili.
Совершенно несомненно также и то, что при изложении заговора Катилины Плутарх не пользовался Саллюстием. Часто повествование Плутарха совпадает с Аппианом и местами с Светонием и Дионом Кассием. Помимо Цезаря Плутарх ссылается на Азиния Поллиона и Цицерона, но, по всем признакам, эти авторы были им использованы только в очень относительной мере. Не исключена возможность, что он использовал в какой-то мере Страбона и Ливия. Однако и тут совершенно несомненно, что они не были его главными источниками.
Таков круг использованных Плутархом в этих биографиях источников. Он свидетельствует, что при отсутствии у Плутарха того, что мы называем общей концепцией, он обладал большой эрудицией и в области римской литературы. Это делает римские биографии Плутарха, вне зависимости от отмеченных недостатков автора, весьма ценным источником по римской истории.
Д. Калистов.
1. Изложив предыдущую историю, [1] перейдем теперь к не менее бедственной судьбе двух римлян и приступим к сравнительному жизнеописанию Тиберия и Гая.
Тиберий и Гай Гракхи были сыновьями Тиберия Гракха, римского цензора; последний дважды занимал и должность консула, удостоился также двух триумфов [2], но еще большую славу приобрел своими личными качествами. [3] Благодаря этому Тиберий был признан достойным стать мужем Корнелии, дочери Сципиона, победителя Ганнибала, хотя и не был никогда другом ее отца, а, наоборот, принадлежал к числу его противников. Заключен был этот брачный союз после смерти Сципиона [4].
Рассказывают, будто Тиберий нашел однажды у себя в постели пару змей. Гадатели, явившиеся для истолкования чуда, запретили Тиберию и убивать и выпускать их обеих сразу. Вместе с тем они предсказали, что если будет убит в отдельности самец, то умрет сам Тиберий, а если самка, то умрет Корнелия. Тиберий, любивший свою жену, решил, что коль скоро одному из них суждена смерть, то лучше умереть ему, человеку в летах, чем молодой женщине, и убил самца, самку же выпустил. Вскоре он скончался, оставив двенадцать человек детей, рожденных ему Корнелией.[5]
Корнелия же, приняв на себя заботы как по дому, так и по воспитанию детей, выказала такой разум и величие души и любовь к детям, что не казалось ошибочным решение Тиберия, который предпочел свою смерть смерти столь достойной женщины; когда царь Птолемей [6] предложил Корнелии разделить с ним корону, вступив с ним в брак, она отказала ему; потеряв же после того, как осталась вдовой, всех своих детей, кроме одной из дочерей, вышедшей замуж за Сципиона Младшего, [7] и двух сыновей, Тиберия и Гая, [8] о которых идет теперь речь, она вырастила их с такой заботливостью и старанием, что молодые люди, хоть и слыли талантливейшими из всех римлян, все же доблестями своими обязаны были - материнскому воспитанию еще в большей, повидимому, мере, чем природным своим качествам.[9]
2. Как в самом сходстве статуй и портретов, изображающих Диоскуров [10], заметно различие черт, присущих соответственно кулачному бойцу и наезднику, так и в поступках и политической деятельности юношей Гракхов, столь походивших друг на друга мужеством и скромностью, а равно обходительностью, даром слова и благородством, как бы проступают и ясно обнаруживаются резкие различия, - на чем я и считаю уместным остановиться.
Прежде всего, в чертах лица Тиберия, в выражении его глаз, в движениях было больше мягкости и сдержанности; Гай же был человек более живой и пылкий. Выступая с речью, первый оставался на месте в спокойной позе; другой оказался первым римлянином, позволявшим себе шагать во время речи по трибуне и сбрасывать с плеча тогу (подобно тому как рассказывают и про Клеона афинянина [11] будто он был первым оратором, который на трибуне сбрасывал плащ и хлопал себя по ляжкам). Затем речь Гая, полная бурной страсти, могла устрашать, речь же Тиберия, более мягкая, настраивала скорее на чувство сострадания. Слог Тиберия был чист и тщательно обработан, Гая - убедителен и блестящ. Так же прост был Тиберий в образе жизни и столе. Гай, если сравнить его с другими, был достаточно скромен и строг к себе; по сравнению же с братом - был прихотлив и склонен к излишествам: так, Друз [12] упрекал его за покупку серебряных столов, которые обошлись по 1250 драхм [13] за фунт. Несходству речи братьев отвечало и несходство их характеров: Тиберий был человек мягкий и спокойный; Гай был резок и вспыльчив, в речах своих часто отдавался чувству гнева, так что возвышал голос, бранился и путался в словах. Во избежание этого он заставлял своего смышленого раба Лициния стоять позади себя с особым инструментом, которым регулируют голоса; и Лициний, как только замечал, что господин 'горячится и раздражается, извлекал из инструмента мягкий тон, и Гай тотчас же умерял свой гнев, а вместе с тем и голос, утихал и вел себя спокойнее.
3. Таковы были между ними различия. Но доблесть перед врагами, справедливое отношение к низшим, усердие в исполнении долга, воздержанность в наслаждениях были в них те же. Тиберий был старше брата на 9 лет; это обстоятельство разъединило их как деятелей на продолжительное время и немало способствовало крушению их планов. Достигнув совершеннолетия неодновременно, они не могли объединить своих действий, что укрепило бы их силу и сделало бы ее непреоборимой.
Итак, мы скажем особо о каждом из них, начиная со старшего.
4. Едва выйдя из детского возраста, Тиберий приобрел уже в Риме такую известность, что был избран в коллегию авгуров [14], не столько за знатность рода, сколько за личную доблесть. Это ясно показал Аппий Клавдий [15], бывший консул и цензор, муж, удостоенный первенства в списке римских сенаторов, мудростью стоявший выше своих современников: на пиру у авгуров, приветливо обойдясь с Тиберием и обласкав его, Аппий предложил ему свою дочь в супруги. Тиберий с радостью принял это предложение и тут же был заключен брачный договор. Придя домой, Аппий с порога позвал свою жену, громко воскликнув: "Антистия, я просватал нашу дочь Клавдию". Та, удивившись, ответила: "К чему такая поспешность, если только жених, которого ты ей нашел, не Тиберий Гракх".
Мне небезызвестно, что некоторые историки относят это сообщение к сватовству отца Гракхов Тиберия к дочери Сципиона Африканского, но большинство из них рассказывают об этом так же, как и мы, а Полибий говорит, что после смерти Сципиона Африканского родственники его предпочли всем прочим Тиберия и дали ему в супружество Корнелию, которая после кончины отца еще не была ни обручена ни замужем.[16]
Участвуя в ливийской войне [17] под начальством второго Сципиона, своего шурина, и живя с полководцем в одной палатке, молодой Тиберий вскоре узнал его богато одаренную натуру и высокие душевные качества, способные пробуждать в других любовь к доблести и желание подражать ему в делах. В скором времени Тиберий превзошел всех своих сверстников дисциплиной и мужеством. По словам Фанния, [18] он первым из всех воинов поднялся на неприятельскую стену, причем Фанний говорит, что сам он взобрался на стену одновременно с Тиберием и сделался соучастником его подвига. За время службы своей в войске Тиберий снискал всеобщую любовь, а когда ему пришлось уехать, все жалели о нем.
5. Вскоре после этой войны он был избран на должность квестора, и в этой должности ему выпал жребий участвовать в войне против нумантинцев, под начальством консула Гая Манцина [19], человека не плохого, но самого неудачливого из всех римских полководцев. Однако в бедствиях и неудачах этого похода лишь ярче обнаружились не только ум и мужество Тиберия, но, что особенно удивительно, и чувство искреннего уважения к военачальнику, хотя тот, угнетенный своими несчастиями, почти забыл даже, что он полководец. Разбитый в нескольких больших сражениях, Манцин решил выступить ночью, покинув лагерь на произвол судьбы. Нумантинцы, заметив этот отход, быстро захватили лагерь, напали на отступавших, перебили арьергард и, окружая войско, стали оттеснять его в такие места, откуда не было выхода. Тогда Манцин, не надеясь пробиться, отправил к врагам послов для мирных переговоров. Но нумантинцы ответили, что никому не доверяют, кроме Тиберия, и потребовали, чтобы он был послан к ним. Поступили они так, высоко ценя достоинства молодого человека (они знали, как веско его слово в войске), а, с другой стороны, помня, как отец Тиберия, воевавший против иберийцев и победивший несколько народов, заключил с нумантинцами мир [20] и убедил римский народ соблюдать его по всей справедливости. Итак, Тиберий был послан к нумантинцам. Встретившись с ними, он в одном уступил, на другом настоял и заключил мир, явно спасший двадцать тысяч римских граждан, не считая обозных и тех, кто следовал за войском, не числясь в его составе.
6. Нумантинцы овладели всем оставленным в лагере имуществом и разграбили его. Среди добычи оказались и таблицы Тиберия, которые содержали акты и счета, относившиеся к его квесторской деятельности. Желая непременно получить их обратно, Тиберий, несмотря на то, что римское войско уже ушло вперед, в сопровождении трех или четырех товарищей отправился обратно в город. Он вызвал местные власти и просил их вернуть ему таблицы, дабы враги его в Риме не оклеветали его, пользуясь тем, что без таблиц он не мог бы сдать отчетность. Нумантинцы, радуясь удобному случаю оказать Тиберию услугу, пригласили его войти в город. Когда же Тиберий остановился в раздумье, они подошли к нему и, дружественно взяв за руки, настойчиво просили его не считать их за врагов, а располагать ими как друзьями и верить им. Тиберий, дорожа таблицами и боясь обидеть нумантинцев отказом, решил так и поступить. Он вошел в город, а они прежде всего предложили ему угощение и всячески упрашивали его сесть с ними за стол; затем вернули ему таблицы и просили его взять себе из остальной добычи все, что он пожелает. Но Тиберий ничего не взял, кроме ладана, которым он пользовался во время общественных жертвоприношений, и удалился, распрощавшись с нумантинскими мужами самым дружественным и сердечным образом.
7. Когда же он возвратился в Рим, на все это дело там посмотрели как на нечто ужасное и оскорбительное для республики. Правда, родные и друзья солдат, составлявшие значительную часть народа, примкнули к Тиберию и доказывали, что лишь благодаря ему спаслось столько людей, а весь позор поражения ставили в вину вождю; но другие, тяготясь происшедшим, предлагали вспомнить предков в Самнитскую войну [21]: римские военачальники тогда были рады тому, что самниты отпустили их, но римляне прогнали их обратно к врагам, сняв с них одежду, а также выдали самнитам всех тех, кто каким-либо образом был причастен к заключению мира, как то квесторов и военных трибунов, обращая на их головы нарушение Римом клятвы мирного договора. Однако народ выказал в данном случае к Тиберию величайшее благоволение и любовь. Народное собрание постановило: консула Манцина, раздетого и закованного в цепи, выдать нумантинцам, а всех остальных участников похода помиловать ради Тиберия. [22] Повидимому, сильную поддержку в этом оказал Тиберию Сципион, который был в то время самым выдающимся и могущественным человеком в Риме. Однако Сципиону было поставлено в вину, что он не отстоял Манцина и не содействовал утверждению условий мира, заключенного его родственником и другом Тиберием. Скорее всего, истинною причиною этого недовольства послужило честолюбие самого Тиберия, а также влияние друзей и софистов, настраивавших его против Сципиона. Но эта размолвка не имела дурных, непоправимых последствий. Следует полагать, напротив, что Тиберию не пришлось бы пережить всего, что с ним случилось впоследствии, если бы во время его трибуната Сципион Африканский находился в Риме. Но последний был уже в Нумантии и вел там войну, [23] когда Тиберий решил провести новые законы. Причины этого решения были следующие.[24]
8. Земли, завоеванные у соседних народов, римляне частью распродавали, частью обращали в государственное имущество и раздавали в пользование малоимущем гражданам за небольшую плату. Богатые стали повышать арендную цену и вытеснять таким путем бедных с их участков, [25] вследствие чего был издан закон, не дозволявший ни одному гражданину держать более 500 югеров земли. [26] Закон этот положил на некоторое время предел корыстолюбию богатых и помог бедным удержаться на арендуемых ими участках и сохранить те доли, которые достались им при первоначальной разверстке. Но вскоре богатые стали переводить на себя аренду через посредство подставных лиц, а в конце концов, открыто закрепили за собой большую часть земель. Вытесненные с участков бедняки уже не проявляли готовности исправно нести военную службу и растить с должной заботой своих детей, так что в Италии стали замечаться, с одной стороны, убыль в свободных гражданах, а с другой - наплыв рабов-варваров, с помощью которых богатые обрабатывали, отнятую у граждан землю. Гай Лелий, друг Сципиона, взялся быстро исправить положение, но богатые оказали такое сопротивление, что Лелий, опасаясь смерти, отступился от своего намерения, заслужив этим название мудрого или разумного, ибо латинское слово sapiens [27] означает, как кажется, и то и другое.
Тиберий же, будучи избран народным трибуном, [28] тотчас направил на это дело всю свою энергию, подстрекаемый к тому, как говорят многие, ритором Диофаном [29] и философом Блоссием [30]. Первый из них - беглец с острова Митилены, а второй - италийский куманец, подружившийся в Риме с Антипатром Тарсийским [31], который почтил его посвящением ему некоторых из своих философских трактатов. Другие возлагают вину в этом и на мать Тиберия Корнелию, которая будто бы часто корила сыновей тем, что римляне все еще называют ее тещей Сципиона, а не матерью Гракхов. Наконец, третьи полагают, что виновником всего был Спурий Постумий, ровесник Тиберия и соперник его в ораторском искусстве. [32] По их мнению, Тиберий, вернувшись из похода и убедившись, что Спурий пользуется гораздо большей славой и влиянием, чем он, и возбуждает всеобщее восхищение, захотел, видно, превзойти его и взялся за проведение рискованной реформы, на которую народ возлагал большие надежды.
Брат же его Гай упоминает в своих записках, что Тиберий, отправляясь в Нумантию и проезжая через Этрурию, увидел здесь картину запустелого края, а на пашнях и пастбищах, в качестве пахарей и пастухов, одних чужеземцев, и варваров. Тогда-то и зародились у него те политические планы, осуществление которых причинило братьям столько бед. Но, в действительности, сильнее всего пробудил в нем честолюбивые стремления и решимость действовать сам римский народ, призывавший Тиберия надписями на портиках, стенах и памятниках отнять у богатых государственные земли для раздачи их неимущим.
9. Следует, однако, заметить, что Тиберий разрабатывал закон не единолично, но воспользовался советами самых знаменитых и доблестных людей в Риме, как то: Красса [33], бывшего тогда верховным жрецом·, законоведа Муция Сцеволы [34], в то время консула, и Аппия Клавдия, своего тестя. Притом и самый закон, если сопоставить его с той великой несправедливостью и корыстолюбием, против которых он был направлен, отличался мягкостью и умеренностью: людям, которых следовало бы отдать под суд за неповиновение законам и лишить противозаконно захваченного имущества с наложением штрафа, - закон Тиберия повелевал лишь отказаться, притом за выкуп, от незаконного владения в пользу нуждающихся граждан. [35] Как ни умеренна была эта реформа, народ готов был удовольствоваться ею и забыть прошлое, лишь бы обеспечить себя от несправедливостей в будущем. Но богачи и крупные собственники восстали из корыстолюбивых побуждений против закона, из упорства же и чувства озлобления - против самого законодателя. Они замыслили опорочить законопроект в глазах народа и с этой целью стали распространять слухи, будто Тиберий, предлагая передел земель, хочет замутить государство и внести расстройство во все дела. Однако они ничего этим не достигли. Тиберий защищал благое и справедливое дело с силою красноречия, которая могла бы и худшее· представить в выгодном свете. Страшным для врагов и непобедимым казался он, когда, стоя на трибуне, вокруг которой волновались толпы народа, произносил речь в защиту обездоленных. И дикие звери в Италии, говорил он, имеют логова и норы, куда они могут прятаться, а люди, которые сражаются и умирают за Италию, не владеют в ней ничем, кроме воздуха и света, и, лишенные крова, как кочевники бродят повсюду с женами и детьми. Полководцы обманывают солдат, когда на полях сражений призывают их защищать от врагов гробницы и храмы. Ведь у множества римлян нет ни отчего алтаря, ни гробниц предков, а они сражаются и умирают за чужую роскошь, чужое богатство. Их называют владыками мира, а они не имеют и клочка земли.
10. На такие слова, произносимые с воодушевлением и истинной страстью и восторженно встречаемые народом, не мог возражать ни один из противников. Но, отказавшись от споров, богатые· обратились к одному из трибунов, Марку Октавию [36], молодому человеку, известному своей скромной жизнью и строгими нравами. Октавий был товарищем и другом Тиберия и сначала уклонялся от борьбы из уважения к нему. Но затем, под давлением настойчивых просьб со стороны многих влиятельных лиц, он, как бы уступая насилию, выступил противником Тиберия и отклонил закон. [37] В коллегии трибунов решающим является всегда мнение голосующего против, так как, если хоть один из них выскажется против, согласие всех остальных не имеет уже никакой силы. Тиберий, раздраженный неудачей, взял обратно свой умеренный проект и внес другой, более· благоприятный для масс и более жесткий для насильников: новый закон повелевал им немедленно освободить земли, которыми они владели вопреки старым законам. Это повело к ежедневно возобновлявшейся борьбе на трибуне между Тиберием и Октавием, но и в самый разгар ожесточенной борьбы они не сказали друг о друге ни одной резкости, у них не вырвалось ни одного неуместного слова: врожденная порядочность и хорошее воспитание обуздывают ум, как видно, не только в вакхических оргиях, но и в порывах честолюбия и гнева. Так как Тиберий видел, что собственные интересы Октавия, как крупного землевладельца, затрагиваются новым законом, он обратился к своему противнику с просьбой отказаться от спора и выразил при этом готовность возместить ему стоимость его земель из собственных, хотя и не очень больших средств. Октавий от этого предложения отказался. Тогда Тиберий издал декрет, прекращавший деятельность магистратов впредь до того дня, когда закон будет поставлен на голосование, затем запечатал собственной печатью храм Сатурна с целью лишить квесторов возможности что-либо туда вносить или оттуда брать, а преторам объявил, что в случае неповиновения его распоряжению, они подвергнутся взысканию. [38] В результате этих распоряжений все должностные лица отказались, из страха ответственности, от исполнения своих обязанностей. Богатые же поспешили облечься в траурные одежды и появлялись на площади народного собрания, выражая на своих лицах печаль и глубокое уныние. Вместе с тем, они начали тайно злоумышлять против Тиберия и даже подсылать к нему убийц, а Тиберий стал носить под платьем, не. скрывая этого, короткий разбойничий меч, известный у римлян под названием dolo.
11. Когда же наступил день народного собрания и народ был созван Тиберием для подачи голосов, оказалось, что избирательные урны похищены богачами, - событие, вызвавшее большое смятение. А так как приверженцы Тиберия, пользуясь своей многочисленностью, могли добиться своего силою и с этим намерением сходились уже целыми толпами, то бывшие консулы Манлий и Фульвий, припав к коленям Тиберия и касаясь его рук, стали слезно умолять его отложить голосование. [39] Тиберий, уже предвидя готовые вот-вот разразиться грозные события и движимый к тому же чувством уважения к Манлию и Фульвию, спросил их, как, по их мнению, ему надлежало поступить. Те ответили, что они не властны давать советы в таком деле, и после настойчивых просьб убедили Тиберия обратиться в сенат. Но и сенат, в котором богатые имели преобладание, не сделал ничего, - и вот Тиберий, не имея возможности провести иным способом свой закон, обращается к средству предосудительному и незаконному, а именно-- к отстранению Октавия от власти. Начал он, однако, с увещаний: дружески касаясь его рук, он просил Октавия уступить и удовлетворить справедливые требования народа, который довольствуется столь малой наградой за все свои великие труды и перенесенные опасности. Не Октавий ответил отказом, и тогда Тиберий заявил, что раз два трибуна, имеющие одинаковую власть, расходятся во взглядах на важные вопросы, то дело не может обойтись без вооруженной борьбы, и что он видит единственный выход из затруднения в том, чтобы один из них был отрешен от власти; пусть сначала Октавий внесет в собрание вопрос о смещении его, Тиберия, - и он тотчас же вернется к жизни частного человека, если того пожелает народ. Октавий отклонил это предложение, после чего Тиберий объявил ему, что в таком случае он предложит проголосовать вопрос о смещении его, Октавия, если последний, подумав, не изменит решения, - и вслед за тем распустил собрание.[40]
12. На следующий день, как только собрался народ, Тиберий поднялся на трибуну и вновь попытался убедить Октавия, но тот оставался непреклонным. Тогда Тиберий внес предложение об отстранении Октавия от трибуната и тут же поставил этот вопрос на голосование. Триб насчитывалось в Риме тридцать пять. Из них семнадцать проголосовали против Октавия, так что если бы к ним присоединилась хоть одна триба, Октавию пришлось бы вернуться к частной жизни. Тут Тиберий приказал приостановить голосование и, обратись к Октавию, поцеловал его перед всем народом и долго умолял не подвергать себя бесчестию, а на него, Тиберия, не навлекать обвинения в применении столь суровой и крайней меры. Октавий, говорят, выслушал эти просьбы, не выказывая непреклонности и упорства; глаза его наполнились слезами, и он долго молчал; но когда взор его упал на стоявших толпой богачей и собственников, он, повидимому убоявшись и устыдившись возможности потерять в их кругу свою репутацию, смело решился претерпеть все худшее и заявил, что Тиберий может поступить с ним, как хочет. Таким образом, закон был проведен, и Тиберий приказал одному из своих вольноотпущенников (он всегда пользовался этими людьми как ликторами) силой свести Октавия с трибуны. [41] Картина насильно влекомого Октавия являла крайне печальное зрелище. Народ бросился на него, но богатые подоспели на помощь и удержала толпу. Октавий едва спасся: его выхватили из толпы, и он избежал таким образом опасности. Но у верного его раба, стоявшего перед ним я защищавшего его, вырвали глаза. Все это произошло против воли Тиберия, который, лишь только увидел, что происходит, поспешно сбежал с трибуны.
13. Вслед за тем аграрный закон был утвержден. [42] Для обследования земель и раздела их были избраны [43] трое уполномоченных: [44] сам Тиберий, его тесть Аппий Клавдий и его брат Гай Гракх, который находился в это время в отсутствии, так как служил под начальством Сципиона в Нумантии. Спокойно, без помехи закончив это дело, Тиберий поставил на место Октавия не кого-либо из знатных людей, а некоего Муция [45], своего же собственного клиента. Знать, негодуя на это и страшась возвышения Тиберия, старалась в сенате всячески его унизить. Так, например, когда он попросил, согласно обычаю, снабдить его за счет государства палаткой, необходимой во время работ по разделу земли, ему в этом было отказано, между тем как другие и в менее важных случаях часто получали такие палатки. Затем, на текущие расходы ему было назначено всего лишь по девяти оболов в день [46], согласно докладу Публия Назики [47], показавшего себя в этом деле явным врагом Тиберия. Назика захватил в свои руки большое количество государственных земель и не мог помириться с вынужденной потерей их. Народ же все более распалялся. Случилось так, что умер скоропостижно один из друзей Тиберия, причем на теле появились подозрительные пятна. Узнав об этом, народ сбежался к похоронному шествию с криками, что человек отравлен, понес ложе и затем окружил костер умершего. Подозрения в отравлении еще усилились, когда кожа на трупе лопнула и из него вытекло такое количество влаги, что погасло пламя костра; принесли огня, но костер не разгорался, пока его не сложили в другом месте, да и тут удалось разжечь его лишь с большим трудом. Надев траурную одежду и еще более возбуждая этим толпу, Тиберий вывел своих детей на площадь и обратился к народу с просьбой взять их, вместе с матерью, под свою защиту, так как сам он не надеется спастись от врагов.[48]
14. После смерти пергамского царя Аттала Филометора пергамский гражданин Евдем привез в Рим его завещание, в котором римский народ объявлялся наследником царя. [49] Тиберий, стараясь угодить народу, тотчас внес закон о том, чтобы царские деньги были употреблены на оказание помощи гражданам, между которыми была разверстана земля, при первом обзаведении и налаживании земледельческого хозяйства [50]. Вместе с тем Тиберий заявил, что вопрос о том, как поступить относительно принадлежавших царству городов, совершенно не касается сената и что он сам предложит народу решить дело. [51] Этим он вызвал чрезвычайное раздражение сената. Помпей [52], поднявшись с места, сообщил, что он живет по соседству с Тиберием, и поэтому ему хорошо известно, что Евдем передал Тиберию диадему и порфиру пергамских царей как лицу, которому предстоит царствовать в Риме. А Квинт Метелл [53] корил Тиберия примером его отца: всякий раз, говорил Метелл, когда Тиберий-отец, в бытность свою цензором, возвращался с ужина домой, все граждане тушили огни, боясь, как бы цензору не показалось, что они слишком долго засиделись в гостях или бражничали; а Тиберию-сыну самому освещают путь ночью, притом люди из черни, самые отчаянные и негодные. Тит Анний [54], человек, не отличавшийся порядочностью и скромностью, но умевший так ставить вопросы и давать ответы, что казался непобедимым в словесных состязаниях, вызвал Тиберия на спор о том, не подверг ли он бесчестию своего товарища по должности, пользовавшегося по закону священным правом неприкосновенности. Поднялось смятение, и Тиберий, вскочив с места, стал сзывать народ и велел привести Анния, желая выступить против него с обвинением. Анний, который не мог равняться с Тиберием ни красноречием, ни славой, поспешил прибегнуть к своему излюбленному оружию и попросил, чтобы до своей речи Тиберий ответил ему на один маленький вопрос. Тиберий согласился, и среди наступившей тишины Анний сказал: "Если бы ты захотел предать меня бесчестию и оскорбить, а я обратился бы за помощью к одному из твоих товарищей; если бы, затем, он встал на мою защиту, а ты разгневался бы, - · то отнял ли бы ты у него власть?" Вопрос, говорят, так затруднил Тиберия, этого искуснейшего оратора, отличавшегося смелостью речи, что на этот раз он промолчал.
15. Итак, он в тот раз распустил собрание; но, чувствуя, что в поступке его с Октавием не только знать, но и народ видит проявление чрезмерной страстности (им' казалось, что достоинство римского трибуна, до того дня сохранявшееся во всем его величии и блеске, теперь попрано и погублено), он обратился к народу с речью, из которой будет уместно привести некоторые доводы, дающие представление об убедительности и содержательности его слов. "Народный трибун, - говорил Тиберий, - есть лицо священное и неприкосновенное, ибо· деятельность его посвящена народу, и он призван защищать интересы народа. Но если трибун, отвратившись от народа, причиняет ему вред, умаляет его власть, препятствует ему голосовать, то он сам отрешает себя от должности, так как не исполняет своего долга. Пусть он разрушил бы Капитолий, поджег арсенал, - и такого трибуна можно было бы в крайности терпеть. Поступая так, он был бы дурным трибуном; но тот, кто ниспровергает демократию, уже не трибун. Терпимо ли, что трибун может повести в темницу даже консула, а народ не имеет права лишить трибуна власти, которою он злоупотребляет во вред тому, кто дал ему эту власть. Ведь народ выбирает одинаково и консула и трибуна. Царская власть вмещает в себе все государственные должности и, сверх того, возводится священнодействиями и торжественными обрядами на степень божественной; и все-таки Рим изгнал Тарквиния [55], приносившего вред государству, и эта древняя власть, создавшая Рим, была упразднена из-за вины одного человека. Есть ли у нас святыня, более чтимая, чем девы-весталки [56], хранительницы неугасимого огня. Но, если одна из них впадет в грех, ее живой зарывают в землю; ибо, согрешая перед богами, они теряют неприкосновенность, через богов же им и дарованную. Итак, недопустимо и то, чтобы трибун, погрешивший против народа, сохранил неприкосновенность, полученную от того же народа, ибо он подрывает ту самую силу, которая служит источником его власти. Если за трибуна подали свои голоса большинство триб, то это значит, что он получил трибунат по всей справедливости; так не будет ли еще более справедливым отнять у него трибунат, если против него голосовали все трибы. Нет ничего столь священного и неприкосновенного, как приношения богам. Однако же никто не препятствует народу пользоваться этими предметами, трогать их и переносить с места на место. Так и власть трибуна народ имеет право перенести с одного человека на другого. Не может эта власть считаться неприкосновенной и несменяемой: ведь люди, облеченные ею, сами нередко от нее отказываются".[57]
16. Таковы главные доводы, которые Тиберий приводил в свою защиту. А так как друзья Тиберия, видя, что враги объединяются против него и угрожают ему, считали необходимым, чтобы он вторично добивался трибуната на следующий год, то Тиберий вновь искал расположения народа, внося новые законы. [58] Законы эти сокращали срок военной службы, устанавливали право апелляции к народу на судебные решения и присоединяли к сенаторам, которые до тех пор одни исполняли обязанности судей, равное им число судей из всадников. [59] Стремясь ослабить таким образом власть сената, Тиберий руководствовался скорее чувством гнева и раздражения, чем соображениями справедливости и пользы. При голосовании новых законов сторонники Тиберия заметили, что верх берет противная сторона (не весь народ оказался налицо); тогда они перешли к выступлениям, содержащим брань против других трибунов и, благодаря этой уловке, затянули время, а затем распустили собрание, перенеся его на следующий день. Тиберий сошел с трибуны, имея вид убитого горем просителя, со слезами обратился к народу и сказал, что боится, как бы ночью враги не ворвались в его дом| и не убили его самого. [60] Слова эти так сильно подействовали на людей из народа, что они во множестве явились к его дому и провели там всю ночь, охраняя его.[61]
17. С наступлением дня, хранитель священных кур вынес их и насыпал им корму. [62] Но они не вышли наружу, кроме одной, несмотря на то, что сторож старательно встряхивал клетку, - да и эта единственная курица не тронула корма, а лишь приподняла левое крыло, вытянула лапку и затем убежала обратно в клетку. Предзнаменование это напомнило Тиберию о другом, явленном ему раньше. Был у него замечательный, великолепно изукрашенный боевой шлем. В него проникли змеи, никем не замеченные, положили туда свои яйца и вывели детенышей. Воспоминание об этом усилило в Тиберии тревогу, вызванную случаем с курами. Тем не менее он вышел из дому, чтобы подняться на Капитолий, узнав, что там собрался народ, но перед выходом так ударился ногою о порог, что сильно поранил ее: ноготь большого пальца оказался сломанным и сквозь обувь выступила кровь. Пройдя затем несколько шагов, он увидел с левой стороны дерущихся на крыше воронов. Здесь, конечно, проходило много народа, но камень, столкнутый одним из воронов, упал к ногам именно Тиберия. Этот случай озадачил самых смелых из его приверженцев, но проходивший тут же куманец Блоссий сказал, что велик будет стыд и позор, если Тиберий, сын Гракха, внук Сципиона Африканского и вождь римского народа, испугавшись ворона, не отзовется на призыв сограждан; в стане врагов этот позор Тиберия, конечно, не вызовет смеха, но они не замедлят прокричать в народе, что он своевольничает и ведет себя как тираны. В это же время к Тиберию прибежали многочисленные посланцы от друзей, собравшихся у Капитолия, и убеждали его поскорее итти туда, уверяя, что там все обстоит для него благополучно. И действительно, сначала все шло для Тиберия блистательно: лишь только он показался, друзья встретили его радостными криками, а когда он поднялся на Капитолий, они приняли его, выражая ему свою преданность, и сомкнулись вокруг него, чтобы никто из незнакомых людей не мог к нему приблизиться.
18. Затем Муций стал снова собирать голоса по трибам, но не мог ничего добиться, так как противники, проталкиваясь вперед, беспорядочно мешаясь, теснимые и тесня других, произвели невероятную суматоху. В это время сенатор Фульвий Флакк [63], не надеясь быть услышанным в суматохе, стал на видном месте и сделал знак рукою, показывая этим, что имеет нечто сообщить Тиберию наедине. Тиберий приказал толпе раздаться, и Флакк, с трудом поднявшись и подойдя к Тиберию, сообщил ему, что на заседании сената богатые, после безуспешных попыток привлечь на свою сторону консула, сговорились между собою убить его, Тиберия, и имеют для этого наготове большое число вооруженных рабов и друзей.[64]
19. Как только Тиберий сообщил близстоящим об этом заговоре, те тотчас же опоясали свои тоги, разломали жерди, с помощью которых ликторы оттесняли толпу, и вооружились этими обломками, готовясь защищаться в случае нападения. [65] В задних же рядах люди удивлялись происходившему и спрашивали, в чем дело. Тогда Тиберий, голос которого они не могли слышать, коснулся рукой головы, желая дать понять, что ему угрожает опасность. Но враги, увидев этот жест, тотчас побежали в сенат с вестью, будто Тиберий требует короны; прикосновение к голове, говорили они, служит верным тому знаком. Все пришли в смятенье, и Назика стал требовать от консула [66], чтобы тот спас Рим и казнил тиранна. Но консул мягко ответил, что он не положит начала насилию и никого из граждан не предаст смерти без суда, а если бы народ, уступив убеждениям Тиберия или насилию с его стороны, вынес какое-нибудь противозаконное постановление, то он, консул, такого постановления не утвердил бы. Тогда Назика, вскочив с места, сказал: "Так как высший представитель власти предает республику, то предлагаю всем, кто хочет помочь мне сохранить законность, следовать за мною". С этими словами Назика, подняв край одежды и прикрыв им голову, устремляется к Капитолию. За ним спешат другие, обернув руку тогою и расталкивая встречных; все уступают дорогу столь знатным людям и разбегаются, тесня друг друга.[67]
Люди, окружавшие сенаторов, вооружились принесенными из дому дубинами и палками, а сами сенаторы - обломками и ножкам" разбитых толпою скамеек, и все они двинулись на Тиберия, избивая тех, кто защищал его; иных они убили, остальные обратились в бегство. Побежал и Тиберий, но кто-то схватил его за одежду; он же, сбросив тогу, бежал в одном хитоне, но споткнулся и упал на людей, лежавших перед ним, а когда он поднялся, то Публий Сатуреи, один из трибунов, нанес ему по голове, на виду у всех, первый удар ножкою скамейки. Второй удар приписывал себе Люций Руф, хвастаясь этим, как каким-то прекрасным подвигом. Всего было убито более трехсот [68] человек дубинами и камнями, железом же ни один [69].
'20. Историки говорят, что этот раздор, первый в Риме со времени низвержения царской власти, окончился кровопролитием и убийством граждан; другие мятежи, памятные по силе своей и по важности причин, их породивших, всякий раз утихали благодаря взаимным уступкам: люди сильные уступали из страха перед массами, а народ - из уважения к сенату. Надо полагать, что и в данном случае Тиберий охотно уступил бы увещаниям; еще легче уступил бы он напавшим, если бы они воздержались от кровопролития и убийств, так как общее число его приверженцев не превышало трех тысяч.
Повидимому, заговор против Тиберия возник скорее на почве ненависти к нему богатых, чем из-за тех причин, на которые они ссылались. Явным доказательством тому служат жестокие и беззаконные надругательства их над трупом Тиберия; даже брату его было отказано в просьбе взять тело, чтобы похоронить его ночью, и оно было брошено, вместе с другими трупами, в реку.
Но и этим дело не кончилось: из друзей Тиберия одних подвергли без суда изгнанию, другие были схвачены и убиты. В числе убитых оказался ритор Диофан [70], а некий Гай Биллий погиб, посаженный в бочку со змеями. Куманец же Блоссий [71], будучи приведен к консулам для допроса о происшедшем, признался, что во всех своих действиях он подчинялся приказаниям Тиберия. На вопрос Назики: "А что если бы Тиберий приказал тебе поджечь Капитолий?" - Блоссий сначала возражал, что Тиберий никогда не дал бы такого приказания, но когда многие настаивали на том же вопросе, он ответил: "Исполнив приказание, я поступил бы хорошо, так как Тиберий не отдал бы его, если бы оно не было полезно народу". Так вышел он из опасного положения, а позже ушел к Аристонику в Азию. [72] Но когда дела последнего безнадежно пошатнулись, Блоссий лишил себя жизни.
21. Сенат, заискивая перед народом в виду последних событий, уже не препятствовал разделу земель и предложил ему выбрать, вместо Тиберия, другого уполномоченного по разверстке участков. Приступив к голосованию, народ избрал Публия Красса [73], находившегося в свойстве с Гракхами, так как дочь его Лициния была замужем за Гаем Гракхом. (Впрочем, по словам Корнелия Непота [74], Гай женился не на дочери Красса, а на дочери Брута [75] - триумфатора, победившего лузитанцев, но большинство историков рассказывает об этом так же, как и мы.) Тем не менее, народ все еще был удручен смертью Тиберия, и видно было, что он ждет лишь подходящего момента, чтобы отомстить. Уже угрожали судом Назике [76], и сенат отправил последнего без всякой надобности в Азию, опасаясь за его судьбу, так как люди не скрывали, встречаясь с ним, своей вражды, но ожесточались и при каждом удобном случае кричали ему, что он проклятый богами тиран и святотатец, осквернивший самую грозную в Риме святыню убийством человека, неприкосновенность которого освящена законом. Итак, Назика покинул Италию, несмотря на то, что он, в качестве верховного жреца, был тесно связан с Римом своими обязанностями по совершению самых важных жертвоприношений. Скитаясь бесславно на чужбине, он вскоре умер близ Пергама.[77]
Нет ничего удивительного в том, что народ до такой степени возненавидел Назику, если даже и Сципион Африканский, человек, который пользовался - и вполне заслуженно - такой любовью римлян, как никто другой, чуть было совсем не лишился благоволения народа за то, что сначала в Нумантии, узнав о смерти Тиберия, воскликнул, цитируя Гомера:
Так да погибнет каждый, свершающий дело такое! [78]
а затем, когда Гай Гракх и Фульвий спросили его в народном собрании, что он думает о кончине Тиберия, Сципион нелестно отозвался о его политической деятельности. С тех пор народ не стеснялся перебивать его в речах, чего раньше никогда не случалось, а сам Сципион дошел до того, что оскорблял народ бранными словами. Но об этом подробно сказано в биографии Сципиона.[79]
1. В первое время после смерти брата Гай Гракх, опасаясь, быть может, врагов или желая навлечь на них неудовольствие народа, совсем не показывался на трибуне, но спокойно проводил время дома, как человек, который в настоящем ничем значительным не занимается и в будущем намерен жить в том же бездействии. Про него стали даже говорить, что он не только не одобряет политики Тиберия, но совершенно от нее отрекся. [1] В это время Гай был еще очень юн, - он на целых девять лет был моложе брата, а тот умер, не дожив и до тридцатилетнего возраста. В дальнейшем, однако, обнаружилось, что Гай, ведя такой спокойный образ жизни, был далек от праздности, изнеженности, кутежей или стремлений к наживе и что он, наоборот, деятельно трудился над развитием своего ораторского таланта, как бы расправляя крылья для предстоящих выступлений на трибуне. Стало ясно, что бездействовать он не будет. И действительно, выступив для защиты одного из своих друзей Веттия [2], бывшего под судом, он привел народ в состояние энтузиазма и восторга, показав, что другие ораторы по сравнению с ним не более, как дети. [3] На оптиматов снова напал страх, и они стали деятельно совещаться о том, как бы помешать Гаю достигнуть трибуната. Но вскоре Гаю пришлось, по жребию, ехать в Сардинию, в качестве квестора при консуле Оресте. [4] Враги были этому рады, но и Гай не огорчился, так как он был воин в душе и так же готов к походам, как и к ораторским выступлениям; к тому же он в это время с отвращением думал о политической деятельности и трибуне и, не имея возможности противостоять призывам народа и друзей, был рад своему отъезду. Между тем по распространенному мнению, Гай был необузданным демагогом и еще больше своего брата жаждал прославиться перед толпой. Взгляд этот неверен. Всего вероятнее, что ему пришлось стать на путь политической деятельности по необходимости, а не по свободному выбору. Между прочим, и оратор Цицерон [5] рассказывает, будто Гаю, отстранившемуся от всякой общественной деятельности и жившему вдали от политической жизни, явился во сне брат, который сказал: "Что ты медлишь, Гай? Нет отступления, обоим нам суждена одна и та же жизнь, одна и та же смерть в борьбе за народное благо!"
2. За время пребывания в Сардинии Гай дал многочисленные доказательства своей доблести и выделился среди других молодых людей проявленной им в сражениях храбростью, справедливым отношением к людям зависимым, любовью и уважением к своему полководцу, рассудительностью же, простотою и трудолюбием он отличался даже среди старших. Наступила суровая зима, губительная для здоровья [6], и консул обратился к сардинским городам с требованием снабдить римских солдат теплой одеждой. Но города отправили депутацию в Рим с ходатайством об освобождении их от этой повинности, сенат же уважил их просьбу и предложил полководцу запастись одеждой для солдат в другом месте. Консул оказался в затруднительном положении, а войско страдало от стужи. Тогда Гай предпринял поездку по городам и. сумел так на них подействовать, что они добровольно доставили одежду и оказали помощь римлянам. Когда об этом было сообщено в Рим, поступок Гая показался предвестием демагогии и вызвал тревогу в сенате. В это же время в Рим прибыли из Ливии послы царя Миципсы [7] с известием, что царь согласен снабдить консула в Сардинии хлебом из уважения к Гаю Гракху. Озлобленные упоминанием о Гае, сенаторы прогнали послов домой. Они постановили затем, чтобы войска в Сардинии были заменены другими, причем, однако, консулу было приказано остаться на месте, а из-за начальника приходилось оставаться и Гаю. Но Гай, услышав об этом, так разгневался, что немедленно отплыл и неожиданно явился в Рим. [8] Враги вменили ему этот поступок в вину, да и народу показалось странным, как мог квестор оставить должность раньше своего полководца. Гай был привлечен к суду цензоров, но, попросив слова, сумел изменить настроение присутствующих в свою пользу, и все они ушли в полном убеждении, что с ним было поступлено крайне несправедливо. В своей защитительной речи Гай указывал, что он участвовал в двенадцати походах, другие же, согласно обязательной норме, - лишь в десяти; что он оставался квестором при полководце целых три года, тогда как, по закону, он имел право уйти уже через год. "Из всех участников этой войны, - говорил он, - только я один, увезя с собою полный кошелек, - привез его обратно пустым, другие же, опорожнив взятые с собой амфоры с вином, привезли их сюда полными золота и серебра".[9]
3. В дальнейшем его еще несколько раз привлекали к суду, обвиняя в других преступлениях - подстрекательстве союзников к мятежу и соучастии в Фрегельском заговоре. [10] Но Гай очистил себя от всяких подозрений и, доказав полную свою невиновность, стал домогаться трибуната [11]. Вся знать, как один человек, поднялась против него, но зато со всех концов Италии стеклась на выборы такая масса народа, что многие оказались без крова, а форум не мог вместить всех явившихся, и голоса раздавались даже с кровель домов. Знати же удалось оказать давление на народ и разрушить надежды Гая лишь настолько, что он был избран не первым трибуном, как рассчитывал, а четвертым [12]. Но, приняв власть, он сразу же выдвинулся на первое место, так как обладал, как никто другой, силой красноречия, а несчастие с Тиберием позволяло ему, оплакивая смерть родного брата, быть особенно смелым в своих речах. Гай и пользовался всяким случаем, чтобы напомнить народному собранию об этом событии, подкрепляя свои слова примерами из прошлого. Он напомнил народу, как предки объявили войну фалискам· из-за того, что последние оскорбили некоего трибуна Генуция [13], как они присудили к смерти Гая Ветурия за то лишь, что он один из всех прохожих не уступил дороги переходившему через площадь трибуну. "Тиберий же, - говорил он, - - на ваших глазах был убит дрекольем, и враги волочили его труп с Капитолия через весь город, чтобы бросить его в реку. Из друзей его все те, которых удалось схватить, были убиты без суда, а у нас, между тем, есть древний, унаследованный от предков закон, согласно которому в случае неявки в суд гражданина, обвиненного в уголовном преступлении, к его двери рано утром подходит трубач и вызывает его в суд трубою, и, пока это не будет исполнено, судьи не выносят приговора. Вот как осторожны и осмотрительны были предки в судебных делах!"
4. Взволновав народ такими речами (а произносились они голосом звучным и мощным), Гай внес в народное собрание два закона, из которых один лишал всякого гражданина права вторично занимать должность, с которой он был смещен по воле народа, а другой предусматривал предание народному суду должностных лиц, виновных в изгнании граждан без суда. Первый из них явно лишал власти Марка Октавия, смещенного с должности по настоянию Тиберия, а второй был направлен прямо против Попилия, изгнавшего, в бытность свою претором, сторонников Тиберия. [14] Но Попилий, не дожидаясь суда, бежал из Италии, а первый закон был взят обратно самим Гаем: он объявил, что прощает Октавия по просьбе матери своей Корнелии. [15] Народ приветствовал эту милость из уважения к Корнелии, которую он чтил не менее ради сыновей, чем ради отца ее Сципиона, и которой впоследствии была поставлена медная статуя с надписью: Корнелии, матери Гракхов.[16]
Упоминают еще многое, что говорил о ней Гай, выступая с присущим ему красноречием против одного из врагов. "Тебе ли, сказал он, порочить Корнелию - ее, родившую Тиберия!" И, так как сплетник слыл за развратника: "На каком основании, - продолжал Гай, - сравниваешь ты Корнелию с собою? Родил ты детей, как она? А ведь все римляне знают, что она дольше прожила без мужа, чем ты, мужчина!" Так колки были его слова, и многое в этом роде можно было выбрать из обвинительных его речей.
5. Из законов, внесенных Гаем на пользу народа и для ослабления власти сената, [17] один закон, аграрный, предусматривал наделение беднейших граждан землею [18]; другой, военный, повелевал, во-первых, снабжать солдат одеждою за счет государства без уменьшения их жалованья и, во-вторых, не призывать к военной службе граждан, не достигших семнадцатилетнего возраста [19]; третий закон касался союзников и предоставлял всем италикам право голоса наравне с римскими гражданами; [20] четвертый, хлебный, снижал для бедных граждан цены на хлеб [21] и, наконец, пятый закон, касавшийся судопроизводства, лишал сенаторов большей части их силы. Ведая всеми судебными делами, сенаторы держали в страхе народ и всадников. Гай же присоединил к сенаторам-судьям, которых было триста, столько же всадников и, таким образом, учредил смешанный суд из шестисот судей. [22] Проведению этого закона, Гай, говорят, придавал особенное значение, и это проявилось, между прочим, в следующем: до него все ораторы говорили, становясь лицом к сенату и так называемому комицию, а Гай впервые тогда стал говорить, обернувшись к сенату спиной, а лицом к площади, и с тех пор так всегда и поступал. Так Гай простым поворотом, одной лишь переменой позы сделал важное дело: он этим как бы придал аристократическому строю демократический характер, заставив ораторов обращаться в речах к народу, а не к сенату.
6. Народ не только принял судебный закон, но предоставил Гаю право выбирать по личному усмотрению судей из всадников. Это право облекало его как бы властью монарха, так что сенату приходилось теперь, при решении дел, руководствоваться его мнением. [23] Но он подавал всегда лишь такие советы, которые отвечали достоинству сената. Примером тому может служить справедливейшее, действительно превосходное решение но делу о хлебе, присланном пропретором Фабием из Испании [24]. Гай убедил сенат распродать хлеб, стоимость его возместить испанским городам, а Фабию выразить порицание за то, что он своими поборами делает римскую власть невыносимо тягостной для местного населения. Этим Гай приобрел в провинциях великую славу и любовь. В дальнейшем им были выработаны постановления о выводе колоний, о постройке дорог и о постройке общественных амбаров для ссыпки хлеба [25]. Руководить и распоряжаться всеми этими работами взялся он сам, причем не только не терял энергии под бременем столь обширных и важных трудов, но вызывал удивление быстротою и трудоспособностью, проявляемыми им во всяком деле, как будто это дело было его единственной заботой. Люди, относившиеся к нему с ненавистью или со страхом·, - и те изумлялись его распорядительности; и уменью. Народ же восхищался при одном виде того, как он шел, окруженный толпой подрядчиков, ремесленников, послов, должностных лиц, солдат и ученых, приветливо беседуя с каждым и, при всей своей обходительности, никогда не теряя собственного достоинства. С каждым умел он обойтись должным образом и этим показал, как клеветали на него те, кто отзывался о нем как об опасном, всегда грубом, способном к насилию человеке. Так в сношениях с людьми и практических делах он был еще более сильным народным вождем, чем в речах, произносимых с трибуны.
7. Больше всего труда положил он на проведение дорог, стараясь совместить в них пользу с красотой. Дороги прокладывал он через области прямые, как стрела, без малейших извилин, и замащивал их отесанным камнем, местами же укреплял плотно убитым песком; встречавшиеся ущелья, овраги и промоины от весеннего половодья засыпались или перекрывались мостами, так что полотно дороги повсюду получалось совершенно ровное, одинаковой ширины и все сооружение выходило симметричным и красивым. Все дороги, притом, были размерены на мили (в миле около 8 стадий) [26], причем каждая из них отмечалась каменным столбом, а через меньшие промежутки клались по обеим сторонам дороги еще другие камни, с которых легко было садиться на лошадей без помощи конюхов.
8. Народ прославлял Гая за все эти труды и выражал готовность исполнить все, что он пожелает, лишь бы угодить ему. И вот, однажды он обратился с трибуны к народу с просьбой оказать ему милость, добавив при этом, что исполнение просьбы было бы ему дороже всего·, отказ же не вызовет с его стороны ни малейшего неудовольствия. Эти слова были истолкованы, как просьба о консулате, причем все ожидали, что он будет вместе с тем домогаться и должности трибуна. Однако в день консульских выборов, среди всеобщего напряженного ожидания, он появился на Марсовом поле, ведя с собой Гая Фанния [27], и затем, при поддержке друзей, выдвинул его кандидатуру. Это дало Фаннию перевес, и он прошел в консулы, а Гай был вторично выбран народным трибуном без каких-либо хлопот и домогательств, а лишь вследствие любви к нему народа. [28] Но убедившись вскоре, что сенат ему явно враждебен и что сам Фанний не проявляет горячего сочувствия ему, Гай стал опять искать опоры в народных массах, внеся новые законы: о выводе колоний в Тарент и Капую и о даровании гражданских прав всем латинянам. [29] Тогда сенат, опасаясь·, как бы Гай не усилился настолько, что борьба с ним окажется невозможной, попытался отвлечь от него массы новым, неслыханным до того приемом, угождая и потворствуя народу в противовес Гаю и не считаясь при этом с общим благом. В числе товарищей Гая по трибунату находился некий Ливий Друз [30], человек, не уступавший никому из римлян ни в знатности происхождения, ни в воспитании; по внутренним же дарованиям, красноречию и богатствам он мог спорить с людьми самыми уважаемыми и влиятельными. К этому-то Друзу и обратилась знать, стараясь уговорить его выступить против Гая и перейти на ее сторону для совместных действий: он должен был не обуздывать народ в его требованиях и не противиться его воле, а угождать народу в таких вещах, отказ от которых, если бы и навлек на него неудовольствие народа, сделал бы ему зато больше чести.
9. И Друз отдал свою трибунскую власть в распоряжение сената. Он стал проводить законы, в которых не было ничего хорошего и полезного, стремясь лишь к тому, чтобы превзойти Гая лестью и угодливостью перед народом, словно в комическом состязании.
Такая политика ясно показывает, что враждебность сената была направлена не против законодательства Гая, а против него лично и что сенат искал лишь способа погубить или, по крайней мере, ослабить его. Так, например, когда Гай внес предложение об отправке двух колоний в составе наиболее зажиточных граждан, знать обвинила его в заискивании перед народом, а когда Ливий отправил целых двенадцать колоний, по три тысячи человек в каждой, набрав для них беднейших граждан, то мера эта была одобрена. [31] Затем Гаю было выражено порицание от сената как развратителю народа за то, что он наделил бедняков землею, обусловив пользование ею платежами в государственную казну; Ливий освободил земли от этой повинности, и сенат остался доволен. Гай даровал право гражданства всем латинянам, и сенат встревожился; Ливий внес закон, запрещавший наказывать палочными ударами латинян даже во время прохождения ими военной службы, и сенат поддержал это предложение. [32] Вместе с тем Ливий, выступая перед народом, каждый раз уверял, что такой-то закон вносится им по указанию сената, заботящегося о благе народа, и только эта сторона его политической деятельности была полезной, ибо под влиянием таких речей народ стал мягче относиться к сенату и знати, которую он до этого времени ненавидел и презирал. Ливий смягчил в народе эти чувства злопамятства и вражды, убедив его, что все законы проводились по указанию сенаторов с целью удовлетворить народ и сделать ему угодное.
10. Глубокая вера в Друза как народолюбца и справедливого человека поддерживалась в массах тем· фактом, что ни в одном из проведенных им законов он не имел в виду себя и какой-либо личной выгоды. Так, при отправке колоний, руководителем их всякий раз назначался не он, а кто-нибудь из других граждан. Никогда не принимал он на себя и заведывания денежными суммами, тогда как Гай в большинстве случаев брал в свои руки заведывание подобными делами, притом наиболее важными.
Одним из трибунов, Рубрием, был проведен закон о выводе колоний в разрушенный Сципионом Карфаген. [33] Руководителем в этом деле был назначен, по жребию, Гай, который и отплыл в Ливию. [34] Тогда· Друз, воспользовавшись отсутствием Гая, начал действовать против него еще более усиленно, стараясь овладеть народом и привлечь его на свою сторону и направляя свои выпады главным образом против друга Гая, Фульвия [35], одного из триумвиров, избранных одновременно с Гаем для разверстки земель. Это был человек беспокойный, сенату явно ненавистный и неблагонадежный даже в глазах других граждан, так как подозревался в возбуждении союзников против Рима и тайном подстрекательстве италиков к восстанию. Подозрения эти высказывались без каких-либо доказательств и улик, но Фульвий сам поддерживал веру в их справедливость своим поведением, как человек взбалмошный и далеко не миролюбивый. Это главным образом и погубило Гая, навлекши на него ненависть. Когда неожиданно умер Сципион Африканский, и показалось, что на его теле есть знаки ударов и насильственной смерти, как об этом сказано в жизнеописании Сципиона, то поклеп пал, главным образом, на Фульвия, так как он выказал себя врагом Сципиона, а в самый день смерти последнего оскорбил его с трибуны, но подозрения коснулись и Гая. И это ужасное преступление, жертвой которого пал знаменитейший и величайший в Риме человек, не получило возмездия и даже не было расследовано, так как народ воспротивился этому и прекратил судебное следствие из опасения, как бы при розыске Гай не оказался замешанным в деле.
Вот что произошло вначале.[36]
11. Устройство же в Африке, на месте Карфагена колонии, которую Гай назвал Юнонией, по-гречески Гереей, сопровождалось, как говорят, многими неблагоприятными предзнаменованиями. Первое знамя порывом ветра, несмотря на усилия знаменосца удержать его в руках, было разнесено на части. Тот же порыв ветра раскидал лежавшие на алтарях внутренности жертвенных животных и унес их за намеченную черту города, а самые пограничные столбы были вырыты набежавшими волками и далеко ими унесены.[37]
И тем не менее, в течение всего лишь семидесяти дней Гай успел все устроить и сделать нужные распоряжения. Вслед за тем он отплыл в Рим, так как узнал о преследованиях, которым подвергся Фульвий со стороны Друза, и видел, что дела требуют его присутствия в Риме. Луций Опимий, человек, близко стоявший к олигархической группе и пользовавшийся большим влиянием в сенате, потерпел на выборах предшествующего года неудачу в своей кандидатуре на консульскую должность вследствие того, что Гай выдвинул Фанния, устранив Опимия. Но в этом году Опимий, поддержанный многочисленной партией, твердо рассчитывал добиться консульства, а, будучи консулом, низвергнуть Гая, тем более, что влияние последнего до известной степени уже ослабело, так как народ, привыкший к политике поблажек, поддерживаемой уступчивостью сената, был избалован таким методом управления.[38]
-12. Прибыв в Рим, Гай начал с того, что переселился с Палатинского холма поближе к простому народу, в квартал, расположенный ниже форума и заселенный самым бедным и темным людом. Вскоре затем он выступил с последними своими законами, намереваясь провести их в народном собрании. Видя, какое множество народа стекается к Гаю со всех сторон, сенат уговорил Фанния выслать из города всех не-римлян. [39] Но лишь только глашатай оповестил об этом странном и необычном постановлении, воспрещавшем союзникам и друзьям римского народа появляться в городе в эти дни, Гай вывесил объявление с протестом против действий консула и обещанием оказать помощь союзникам, если они пожелают остаться. Обещания своего Гай, однако, не сдержал. Увидев одного из своих хороших знакомых, своего гоетеприимца, который был схвачен ликторами Фанния, он прошел мимо, не защитив его. Поступил он так, быть может, из опасения, как бы не обнаружилось, что сила его уже не та, а, быть может, не желая, как он сам объяснял, дать повод к уличным беспорядкам и вооруженному столкновению, чего именно и желали враги. Пришлось ему поссориться и с своими товарищами, трибунами, по следующему поводу. Для народа устраивался на площади бой гладиаторов. Вокруг площади сделаны были помосты, места на которых, по мысли большинства распорядителей, были платные. Гай приказал убрать эти помосты, чтобы люди победнее могли смотреть на зрелище бесплатно. Приказания его, однако, никто не послушался. Тогда Гай, дождавшись ночи, предшествовавшей зрелищу, и взяв с собой рабочих, какие оказались в его распоряжении, велел разрушить помосты, а освободившееся место предоставил на следующий день народу. Этот поступок заслужил ему в народе славу смельчака, но трибуны оскорбились и сочли Гая наглецом и насильником.
Этот случай, повидимому, и послужил главной причиной, почему Гай не попал в третий раз в трибуны. [40] Большая часть голосов, говорят, была подана за него, но трибуны решились на обман и объявили фальшивый результат подсчета. Это оспаривается; но как бы то ни было, потерпев на выборах неудачу, Гай оказался не в силах перенести ее спокойно. Говорят, что врагам своим, насмехавшимся над ним, он ответил высокомернее, чем следовало бы, - что смеются они смехом сардоническим, не сознавая, в какую тьму погружает их его политическая деятельность.
13. Когда же враждебная партия, проведя в консулы Опимия, отменила многие из проведенных Гаем законов и произвела ревизию Карфагенской колонии, рассчитывая раздражить Гая и довести его до поступков, которые послужили бы поводом к его убийству, Гай первое время не поддавался на провокацию, но вскоре подстрекательства друзей, особенно же Фульвия, так повлияли на него, что он вновь начал собирать себе партию для борьбы с консулом. Говорят,, что мать Гая также участвовала в этом, тайно наняв отряд чужеземцев и отправив их в Рим· под видом жнецов. Об этом будто бы говорится, в скрытой форме, в письмах ее к сыну. [41] Другие, напротив, утверждают, что это делалось к крайнему неудовольствию Корнелии. В тот день, когда сторонники Опимия собирались упразднить законы Гая, обе партии заняли на рассвете Капитолий. [42] Во время жертвоприношения, совершавшегося консулом, один из его ликторов, по имени Квинт Антулий, убиравший с алтаря внутренности животных, сказал Фульвию и окружавшим его лицам: "Дайте дорогу порядочным! людям, вы, негодные граждане". Слова эти, как передают некоторые, сопровождались оскорбительным жестом обнаженной руки. Антулий был убит на месте, пронзенный длинными грифелями, как говорят, нарочно для этого изготовленными. [43] В народе убийство Антулия произвело большое смятение, а вожди обеих партий отнеслись к событиям совершенно различно. Гай искренно опечалился и укорял окружавших его людей, указывая, что они сами подают противникам повод к враждебным действиям, которого те давно ищут. Опимий же воспользовался этим случаем как сигналом для выступления. Он почувствовал в себе больше уверенности и стал подстрекать народ к мщению.
14. После убийства хлынул ливень, который заставил обе стороны разойтись. На следующий же день, рано утром, сенат, по приглашению консула, собрался на заседание в курии и приступил к обсуждению очередных дел. В это время появилась группа людей, несших на носилках через площадь обнаженный труп Антулия. Эти люди нарочно направились к самой курии, оглашая площадь притворными воплями и рыданиями. Опимию все было заранее известно, но он притворился непонимающим и выражал удивление. Сенаторы вышли на площадь, чтобы узнать в чем дело, и, видя поставленные посреди площади носилки, стали ужасаться, как будто случилось великое и страшное несчастие. Но народ был охвачен ненавистью и отвращением к знатным, которые Тиберия Гракха, народного трибуна, сами убили на Капитолии и тело его выбросили в реку, тогда как Антулий, простой ликтор, который, быть может, и не заслуживал смерти, но во всяком случае сам подал достаточный повод к расправе, торжественно выставлен на площади, и римский сенат оплакивает и хоронит наемника, собираясь вместе с тем погубить последнего уцелевшего из защитников народа. Тогда сенаторы вернулись в курию и постановили поручить консулу спасти город любыми имеющимися в его распоряжении средствами и истребить тираннов [44]. Приняв поручение, Опимий приказал сенаторам вооружиться и оповестил всадников, чтобы на следующий день с рассветом каждый из них привел с собою двух вооруженных рабов. [45] Фульвий, в свою очередь, приготовился к защите и собрал вокруг себя многочисленную толпу, а Гай, уходя с площади, остановился перед статуей своего отца, долго молча смотрел на нее и удалился, горько плача и вздыхая. Случившиеся тут люди из народа, глубоко тронутые его горем, стали корить себя за то, что покинули и предали такого человека, последовали за Гаем до его дома и провели ночь на страже у его дверей. Держали они себя совсем иначе, чем люди, охранявшие Фульвия: в доме последнего всю ночь раздавались крики и ругательства толпы, шумно коротавшей время в пьяном разгуле по примеру самого Фульвия, который первый напился допьяна, шумел и творил всякие безобразия, неприличные его возрасту. В противоположность им, люди, охранявшие Гая, соблюдали тишину, как подобает во время общественного бедствия, размышляя о том, какое течение примут события, и поочередно сменяли друг друга.[46]
15. На рассвете следующего дня, с трудом разбудив спавшего после попойки Фульвия, люди его вооружились доспехами, которые захватил Фульвий в год своего консульства, одержав победу над галлами, и с угрозами и криками направились занимать Авентинский холм.[47]
Гай не захотел вооружаться и вышел из дому, надев тогу, как он обычно делал, идя на форум, и с маленьким кинжалом на поясе.
Когда он выходил, жена| упала в дверях перед ним на колени, обняв одной рукой его, а другой маленького сына: "Не на трибуну провожаю я тебя, Гай, как народного вождя и законодателя, - говорила она,·-и не в славный поход, где ты, быть может, и палубы наряду с другими, но оставил бы мне в утешение почетный траур: в руки убийц Тиберия отдаешь ты себя и идешь безоружный, с сознанием своей правоты и готовый скорее все претерпеть, чем поднять на кого- нибудь руку. Но ты погибнешь, и гибель твоя не принесет пользы государству. Злые одолели и творят суд железом и насилием-. Если бы брат твой пал на полях Нумантии, то враги, заключив мир, отдали бы нам его тело. А мне, должно быть, суждено молить какую-нибудь реку или море отдать твой труп, ими сокрытый, ибо, после смерти Тиберия, можно ли, полагаться на законы и на самих богов?" Так говорила Лициния со слезами, но Гай отвел ее руку и молча вышел в сопровождении друзей. Пытаясь удержать его за край одежды, Лициния упала на пол и лежала без чувств, пока рабы не подняли ее и не отнесли ее к брату Крассу [48].
16. Когда все собрались, Фульвий, по совету Гая, послал на площадь для переговоров своего младшего сына, вручив ему жезл глашатая. [49] Юноша этот был очень красив. Остановившись в скромной и почтительной позе перед консулом и сенаторами, он со слезами на глазах передал им об условиях, на которых возможно было бы примирение. Большинство сенаторов уже готово было итти на соглашение, но Опимий заявил, что виновные граждане не через глашатаев должны сноситься с сенатом, а с покорностью явиться на его суд и просить переложить гнев на милость. [50] Обратившись затем к юноше, Опимий предложил ему притти снова на этих условиях или не приходить вовсе. Говорят, что Гай сам собрался итти, надеясь оказать воздействие на сенат словами и убеждениями, но, так как никто на это не соглашался, Фульвий вторично послал сына с подобными прежним предложениями. На этот раз Опимий, желавший как можно скорее пустить в ход оружие, тотчас же велел схватить мальчика и отдать его под стражу, а сам двинулся на Фульвия во главе множества тяжеловооруженных и отряда критских стрелков [51], которые внесли больше всего смятения, поражая и раня противников; началось бегство, и Фульвий, спасаясь от врагов, скрылся в заброшенные бани [52], но вскоре был найден там и убит вместе со старшим сыном. Гая никто не видел сражающимся. Глубоко потрясенный, он удалился в храм Дианы, с намерением покончить с собой. Но ему помешали в этом верные его друзья Помпоний и Лициний, которые вырвали у него из рук меч и уговорили бежать. Тогда, говорят, Гай, опустившись на колени, простер руки к богине и молил ее о том, чтобы римский народ был наказан за неблагодарность и предательство вечным рабством, ибо народ явно изменил ему, как только была возвещена амнистия.
17. Враги преследовали бежавшего Гая [53] и настигли его у деревянного моста, но те же двое друзей [54] заставили его бежать дальше, а сами, повернувшись лицом к врагам и вступив с ними в рукопашный бой, задерживали их перед мостом [55] до тех пор, пока оба не пали мертвыми. Не покинул Гая и его раб, по имени Филократ [56], бежавший вместе с ним. Встречные же люди только подбодряли беглецов, словно присутствуя на каком-нибудь состязании, но помощи никакой не оказывали, и никто из них не дал Гаю коня, о чем он просил, видя, что враги уже близко. Наконец, Гай забежал в небольшую рощу, посвященную Фуриям [57], и тут добровольно принял смерть от руки своего верного раба Филократа, который, убив господина, сам лишил себя жизни. По другой версии, оба они попали в руки врагов живыми, причем Филократ так тесно прижался к господину, охватив его руками, что никто из нападавших не мог поразить Гая, пока раб не пал под их ударами. Рассказывают также, что какой-то человек нес голову Гая, подняв ее на копье, но приятель Опимия, некий Септимулей [58] отнял ее, имея в виду обещание консула, оглашенное еще до начала битвы, выдать тем, кто принесет головы Гая и Фульвия, равное им по весу количество золота. Голова Гая была принесена на острие копья к Опимиго. Положенная на весы, она вытянула 17 1/2 фунтов, так как Септимулей и тут сплутовал, вынув из головы мозг и положив в нее свинец. Но люди, принесшие голову Фульвия (они были из простонародья), не получили ничего.[59]
Тела Гая и Фульвия вместе с другими трупами - а убитых оказалось до трех тысяч [60] - были брошены в реку; имущество их было конфисковано в пользу государственной казны, женам их было запрещено совершать траурный обряд, а у Лицинии, сверх того, отняли и приданое. Крайне жестоко поступили враги Гая и с младшим сыном Фульвия. Юноша не поднимал против них оружия, не был в числе сражавшихся; явившись к консулу с предложением о перемирии, он был схвачен врагами до битвы, а после битвы был ими убит. Но как ни возмущался народ этим поступком Опимия и другими его злодеяниями, он еще больше был оскорблен тем, что консул построил храм, посвященный Согласию. Это значило в глазах народа, что консул гордится и превозносится своими действиями и как бы празднует убийство столь многих граждан. Негодование народа выразилось в следующем стихе, начертанном кем-то ночью под надписью на фронтоне храма:
Нечестие воздвигло храм Согласию.
18. Опимий, который был первым из всех римских консулов, получившим диктаторские полномочия, убив без суда три тысячи граждан, в том числе Фульвия Флакка, бывшего консула и триумфатора, я Гая Гракха, человека, превосходившего всех своих современников доблестью и славой, впоследствии не устоял перед денежным соблазном: будучи отправлен послом к Югурте в Нумидию [61], он был подкуплен
этим царем, был с великим позором судим за взяточничество и бесславно состарился, покрытый бесчестием и презираемый народом, который во время самих событий был принижен и подавлен, но в скором времени показал, как глубоко скорбит он о смерти Гракхов и как дорога ему память о них. В одной из лучших частей города братьям были поставлены статуи, а места их гибели обратились в святилища, где народ чтил их память приношением от первых по временам года плодов, а многие совершали им жертвоприношения и падали ниц, как бы приходя в храмы богов.
19. Корнелия, по словам историков, перенесла и это второе несчастие со свойственным ей благородством и величием духа; о священных местах, где были убиты ее сыновья, она сказала, что Гай и Тиберий имеют достойные их гробницы. Жила она поблизости так называемых Мисен [62], ни в чем не изменив обычного образа жизни, имела множество друзей и была так гостеприимна, что стол ее был открыт для всех. Ее постоянно окружали греки и ученые; цари обменивались с ней подарками. Люди, посещавшие Корнелию, и те, которые жили в ее доме, с наслаждением слушали рассказы ее из общественной и частной жизни Сципиона Африканского, но более всего она вызывала изумление, когда она вспоминала о деяниях и судьбах своих детей без печали и слез, как будто говорила с собеседниками о каких-нибудь людях, живших в древние времена. Некоторым казалось даже, что Корнелия ослабела умом от старости и что чувства ее отупели от пережитых ею страшных несчастий; но люди эти сами проявляли тупость, не понимая, какую поддержку в горестях приносят хорошие природные качества и воспитание, - ибо добродетель, часто бессильная- предохранить себя от посылаемых судьбой бедствий, не теряет способности разумно переносить несчастия, когда они ее постигли.[63]
1. Луций Корнелий Сулла был родом из патрициев, [1] которых можно "было бы назвать евпатридами; [2] как передают, один из его предков, Руфин, был консулом. [3] Впрочем, своею известностью последний был обязан не столько этой почетной должности, сколько своему бесчестью. А именно, было раскрыто, что он имел свыше десяти фунтов серебряной посуды, тогда как по закону это запрещалось; за это он был изгнан из сената. [4] Потомки Руфина вели уже жизнь маленьких людей, [5] да и сам Сулла был воспитан в отцовской семье без большого достатка. [6] Когда он подрос, то стал жить у чужих и дешево платил за квартиру. Впоследствии его попрекали этим, считая, что его богатство превышало должное. Так, говорят, когда он, после африканского похода, [7] стал держать себя заносчиво и хвастливо, то кто-то из почтенных людей сказал ему: "Можно ли считать тебя порядочным человеком, когда ты, ничего не унаследовав от отца, нажил себе такое состояние". Дело в том, что, хотя римские нравы в то время далеко ушли от прежней строгости и чистоты и склонялись к упадку, являя картину соревнования в роскоши и мотовстве, ·- все же принято было равно клеймить и тех, которые расточали исконное благосостояние, и тех, которые изменили бедности отцов. Впоследствии, когда Сулла уже обладал могуществом и многих казнил, какой-то вольноотпущенник, приговоренный по подозрению в укрывательстве одной из жертв проскрипций к тому, чтобы быть сброшенным с Тарпейской скалы, [8] поносил Суллу, говоря, что он долгое время жил в одном с ним доме, причем сам он платил за верхний этаж две тысячи сестерциев [9], Сулла же за нижний - три тысячи, так что вся разница в их достатках была в тысячу сестерциев (а это составляет двести пятьдесят аттических драхм).
Вот какие существуют рассказы о первоначальной судьбе Суллы.
2. Что касается его наружности, то общее представление о ней дают его изваянные изображения. Но взгляд его голубых глаз, страшно пронизывающий и суровый, казался еще более жутким от цвета его лица, испещренного краснотой в виде рассеянных пятен на белой коже. Говорят, что и самое имя Суллы произошло, как прозвище, от цвета его лица [10]: в Афинах его осмеял какой-то шутник, сложив по этому поводу стих:
Сулла - тутовая фига под приправой из муки.
Такого рода свидетельствами вполне уместно пользоваться по отношению к человеку, который, по рассказам, питал врожденную страсть к насмешкам. Еще безвестным юношей он проводил время среди мимов [11] и скоморохов и безобразничал вместе с ними, а впоследствии, будучи уже полновластным господином, он собрал из числа театральной братии самых отчаянных людей, ежедневно пьянствовал с ними и перебрасывался шутками. Он вел себя не так, как подобало его старческому возрасту и к тому же ронял достоинство власти, упуская из виду многое, заслуживающее внимания. За обедом с Суллой нельзя было говорить ни о чем серьезном. Деятельный и склонный к угрюмости в другое время, он весь преображался, - стоило ему только очутиться в обществе или за выпивкой: тут он всецело отдавался з руки мимов и плясунов, делался щедр и податлив на всякие просьбы.
Проявлением такой распущенности, повидимому, явилась его невоздержанность в делах любви и ненасытная жажда наслаждений, от которой он не освободился даже в старости. Еще молодым человеком он имел любовную связь с актером Метробием. Произошел с Суллой и такой случай. Он влюбился в доступную, но богатую женщину, по имени Никополу. Привычка к нему и увлечение его молодостью сделали его предметом ее страсти, и после смерти она оставила ему свое имущество, назначив его наследником по завещанию. Кроме этого, Сулла получил и еще наследство - от своей мачехи, любившей его как родного сына. Так он достиг умеренного благосостояния.
3. Будучи назначен квестором при Марии в его первое консульство [12], Сулла отплыл вместе с ним в Африку воевать с Югуртой [13]. На месте военных действий он заслужил почетную известность [14] и, в частности, ловко использовав подвернувшийся случай, сумел добиться дружбы нумидийского царя Бокха [15]. После того, как послы царя избежали нападения нумидийских разбойников, Сулла оказал им теплый прием и отослал их домой с подарками и надежной охраной. А Бокх издавна ненавидел своего зятя Югурту и боялся его. Как раз в это время Югурта терпел поражения и искал пристанища у Бокха; тот, замыслив против него недоброе, пригласил Суллу, так как предпочитал, чтобы захват Югурты в плен и выдача его римлянам были совершены Суллой, а не им, Бокхом. Доложив об этом Марию, Сулла с горстью солдат подверг себя величайшей опасности: чтобы схватить Югурту, он сам доверчиво отдался в руки варвара, вероломного даже в отношении ближайших родственников. Имея обоих в своей власти, Бокх оказался вынужденным одному из них изменить и долгое время колебался в выборе, но наконец склонился в пользу первоначально задуманного предательства и выдал Сулле Югурту. [16] Триумф за это достался Марию, но слава успеха врагами Мария приписывалась Сулле, и Марий втайне страдал от этого. [17] Для Суллы же, тщеславного от природы, влияние среди сограждан и почести, вкушенные после мрака и безвестности прежней жизни, были новинкой, и он сам дошел до крайностей в своем честолюбии. Так, он заказал себе кольцо с резным изображением своего подвига и постоянно носил его. Резьба представляла Бокха передающим и Суллу - принимающим Югурту.
4. Такие поступки задевали Мария за живое, но он считал Суллу все еще слишком ничтожным, чтобы завидовать ему, и пользовался им в своих походах. Во второе консульство Мария [18] Сулла состоял при нем в качестве легата, в третье [19] - в качестве военного трибуна, и не раз был виновником его успехов. Так, в бытность свою легатом, Сулла захватил в плен вождя тектосагов [20] Копилла, а в бытность военным трибуном склонил марсов - народ, важный по своему значению и численности [21]- сделаться друзьями и союзниками римлян. С тех пор Сулла стал чувствовать на себе нерасположение Мария, который старался не давать ему больше случаев отличиться и тормозил его движение вперед. Тогда Сулла перешел к Катулу [22], товарищу Мария по консульской власти, человеку хорошему, но вялому в военных делах. Тот стал поручать Сулле дела первостепенной важности и открыл ему путь к власти и славе. Так, Сулла оружием покорил большую часть альпийских варваров, а при обнаружившемся недостатке съестных припасов взял на себя заведование продовольствием и достиг такого обилия, что не только солдаты Катула не знали ни в чем нужды, но кое-что перепало даже солдатам Мария. По рассказу самого Суллы, Марий был этим до крайности уязвлен [23]. Вот как ребячески ничтожен был первоначальный повод той вражды, которая затем, путем кровавых усобиц, и непреодолимой розни, привела к тираннии и всеобщему смятению. Это показывает, что действительно мудрым знатоком недугов, связанных с политической деятельностью, был Еврипид, который советовал беречься честолюбия как страсти в высшей степени губительной и злой для всех, кто находится в ее власти [24].
5. Считая, что добытой им военной славы вполне достаточно для политической деятельности, Сулла, тотчас по возвращении из похода, выступил перед народом в качестве кандидата на должность городского претора, [25] но потерпел неудачу. Виною этого он сам считает чернь: она, по его словам, зная про его дружбу с Бокхом, ждала от него устройства великолепных зрелищ - охоты и боев африканских зверей - в том случае, если он до претуры будет эдилом. Поэтому преторами избрали других, чтобы принудить Суллу к предварительному прохождению эдильства. Впрочем, то объяснение, которое Сулла дает своему неуспеху, едва ли соответствует действительности. На следующий год [26] Сулла добился претуры, снискав народную благосклонность отчасти угождениями, отчасти и подкупом. Вот почему, когда он, будучи претором, гневно сказал Цезарю [27], что покажет ему свою власть, тот отвечал ему с усмешкой: "Ты прав, считая эту власть своей - ведь она у тебя купленная".
По окончании претуры, Сулла получает назначение в Каппадокию [28]. Поход этот имел видимым предлогом возвращение Ариобарзану [29] его царства, тогда как действительная цель состояла в том, чтобы сдержать Митридата, развившего большую деятельность и успевшего не менее, чем вдвое, усилить могущество своей власти. [30] Сулла привел с собой небольшое количество войска, но сумел зато воспользоваться преданностью союзников. Перебив множество каппадокийцев и еще больше помогавших им армян [31], он выгнал Гордия [32] и поставил царем Ариобарзана.
Во время пребывания Суллы на Евфрате, к нему явился посол царя Арсака [33], парфянин Оробаз. До этого оба народа не имели никаких сношений друг с другом, и следует приписать счастливой доле Суллы то обстоятельство, что парфяне у него первого из римлян просили союза и дружбы [34]. Рассказывают, что он велел поставить три кресла, одно - Ариобарзану, другое - Оробазу и третье - себе, причем сам он во время аудиенции занимал среднее место. Впоследствии это событие побудило парфянского царя казнить Оробаза. Что же касается Суллы, то некоторые хвалили его за надменное обращение с варварами, другие же обвиняли в заносчивости и неуместном честолюбии.
Передают, что некий халдеец [35] из свиты Оробаза, взглянув Сулле в лицо, тщательно проследил движения его души и тела и, применив к характеру Суллы правила своего искусства, сказал, что этот человек неизбежно достигнет высшей власти, и даже удивительно, каким образом он терпит, что он еще до сих пор не первый среди всех.
По возвращении Суллы, Цензорин [36] возбудил против него обвинение во взяточничестве, утверждая, что он скопил большие деньги противозаконными поборами в союзном и дружественном царстве. Впрочем, на суде Цензорин так и не выступал: он отказался от обвинения.
6. Тем временем вражда между Суллой и Марием разгоралась. Доставило ей новую пищу честолюбие Бокха, который, одновременно мстя римскому народу и угождая Сулле, воздвиг на Капитолии статуи Побед, несущих трофеи, а возле них золотое изображение Югурты в тот миг, когда Бокх передавал его Сулле. Мария это вывело из себя, и он пытался низвергнуть памятник, но Сулла нашел себе поддержку в других лицах, и эта рознь уже грозила охватить пожаром государство, когда вспыхнул давно уже тлевший огонь Союзнической войны [37] и задержал на время внутреннюю неурядицу. Война эта приобрела огромные размеры, велась с резкими переменами счастья и доставила римлянам множество невзгод и тягчайших опасностей. В это время Марию не удалось совершить ничего замечательного: он доказал, что воинская доблесть нуждается в расцвете зрелых сил. Напротив, Сулла совершил многое, достойное упоминания, и стяжал себе славу великого полководца у своих сограждан, величайшего - у друзей, и даже у врагов - славу величайшего счастливца. [38] С ним, впрочем, не случилось того, что с Тимофеем, сыном Конона [39]. Враги последнего, приписывая достигнутые им успехи исключительно его счастливой судьбе, изобразили его на картине спящим, в то время как богиня счастья захватывает сетью города. Тимофей счел это за тяжелую обиду: такой поступок бесславил его труды. Поэтому, возвращаясь из одного похода, признанного удачным,, он позволил себе резкость и сказал: "В этом походе, мужи афиняне, счастье решительно не при чем". Рассказывают, что божество, в отместку за такое честолюбие, сыграло с Тимофеем злую шутку: с тех пор ему ни разу не удалось блеснуть каким бы то ни было подвигом, напротив - он терпел крушение во всех своих предприятиях, стал ненавистен народу и под конец был изгнан из государства. Совсем иначе Сулла: он не только любил, чтобы его считали баловнем счастья и успеха, но даже приписывал счастью преувеличенное значение, стараясь относить как можно больше на долю божества. Быть может, с его стороны это была пустая похвальба, а может быть и искреннее убеждение в божественном покровительстве. Так, в своих "Воспоминаниях" он пишет, что дела, которые он совершал, рискуя без расчета в благоприятный миг, кончались для него удачнее, чем те, где сам он склонен был усматривать разумное решение. В другом месте он говорит, что ему врожден скорей дар- счастья, чем военные способности, и ставит, повидимому, счастливую долю выше, чем собственную доблесть. Подчеркивая во всем свою зависимость от высшей силы, он заходит так далеко, что даже свое единомыслие с Метеллом [40], своим тестем и сотоварищем по должности, возводит к некоему благоприятному влиянию божества: ведь, в самом деле, он ждал, что тот будет для него причиной многих хлопот, а нашел в нем человека на редкость покладистого в деле осуществления общей власти. В тех же "Воспоминаниях" Сулла советует Лукуллу [41] которому они посвящены, ничто не считать столь верным и надежным, как то, что ему укажет ночью божество. Далее, Сулла рассказывает, что в то время, когда он отправился с войском вести Союзническую войну, земля вблизи Лаверны [42] дала трещину, откуда брызнул мощной струей огонь и в виде ослепительного пламени коснулся самого неба. Гадатели дали толкование, что муж доблестный, а видом дивно красивый, достигнув власти, положит конец волнениям, снедающим государство. По словам Суллы, этот муж был он сам: чертою особой красоты в его наружности является золотистый цвет волос, а о своей доблести он не стыдится говорить и сам после подвигов столь крупных и блестящих. Таково было отношение Суллы к божественному. Во всем прочем он отличался каким-то непостоянством характера: в нем уживались всякие противоречия. Он много отнимал, но еще больше раздаривал, нежданно превозносил и нежданно унижал, ухаживал за нужными людьми и чванился перед теми, кому сам был нужен, так что трудно решить, что в нем преобладало - высокомерие или лесть. Свое непостоянство он проявлял и в применении кар. Ему случалось засекать до смерти из-за пустяков и, напротив, смотреть сквозь пальцы на вопиющие преступления; он с легким сердцем мирился с непоправимым, а за слабое и ничтожное сопротивление платил казнями и конфискациями имущества. Быть может, все это следует объяснять тем, что, будучи от природы крутого и мстительного нрава, он умышленно смягчал свою суровость ради выгоды. Когда в ту же Союзническую войну солдаты Суллы забили на смерть камнями и дубинами легата, бывшего претора, по имени Альбина [43], Сулла не обратил на это внимания и не только оставил такое ужасное преступление безнаказанным, но даже хвалился этим, говоря, что на войне эти солдаты будут превосходны, так как будут стремиться храбростью загладить свой проступок. С теми, кто его порицал, Сулла нимало не считался. Предвидя скорый конец Союзнической войны, он тогда уже замышлял порвать с Марием и получить главное командование в войне против Митридата: с этой целью он заискивал перед своим войском.
По возвращении в Рим Сулла, в возрасте пятидесяти лет, был избран консулом вместе с Квинтом Помпеем [44]. В то же время он сделал блестящую партию, женившись на Цецилии, дочери верховного жреца Метелла [45]. Это сделало его мишенью насмешливых песен среди народа, да и в высшем обществе многие возмущались этим браком, считая, как говорит Тит Ливий, недостойным этой женщины того, кого они сочли достойным консульства. Это был не единственный брак Суллы.. Впервые он женился в ранней юности на Илии, от которой имел дочь, затем на Элии. Третьей его женой была Клелия. Он отпустил ее с почетом, не скупясь на лестные отзывы и подарки: поводом к разводу послужило ее бесплодие. Впрочем, женитьба на Метелле через несколько дней после этого породила толки, что Сулла обвинил Клелию несправедливо. Как бы то ни было, к Метелле он всегда относился с самым почтительным вниманием, так что когда римский народ задумал вернуть изгнанных марианцев и получил в этом от Суллы отказ, то громко воззвал к Метелле, умоляя ее о посредничестве. Существует мнение, что и с афинянами, по взятии их города, Сулла так жестоко расправился за то, что они со своих стен осыпали Метеллу площадными шутками. Но об этом после.[46]
7. Считая в своих мечтах о будущем консульскую власть чем-то ничтожным, Сулла обратил все помыслы на войну с Митридатом. Его соперником выступил Марий. Этому человеку, немощному телом, оказались вследствие старости не по плечу военные действия внутри самой страны, но им владела нестареющая страсть - безумная жажда почестей и славы, и он рвался из пределов отечества в заморскую войну. В то время как Сулла находился при войске и заканчивал там свои дела, Марий безвыездно пребывал в Риме и занимался подготовкой той самой губительной распри, которая одна принесла Риму больше вреда, чем все его враги вместе взятые. Само божество давало о ней римлянам предзнаменования. Так, на древках знамен сам собою вспыхнул огонь, и его с трудом погасили. Три ворона принесли на дорогу своих детенышей и съели их, а остатки отнесли обратно в гнездо. В одном храме мыши изгрызли хранившееся там золото. Храмовые служители поймали в мышеловку одну мышь, которая тут же, в мышеловке, принесла пять детенышей и из них троих уничтожила. Но всего замечательнее то, что среди безоблачно ясного неба раздался звук трубы - протяжный и громкий, похожий на рыданье. Все потеряли голову от ужаса пред грозным величием такого знамения. Этрусские гадатели объявили, что это чудо предвещает глубокий перелом и смену одного поколения другим. Ибо (по их словам) все человечество должно быть разделено на восемь поколений, различающихся между собой по образу жизни и нравам. Для каждого из них предустановлен божеством предел во времени, совпадающий с оборотом великого года. Когда он приходит к концу и поднимается другое поколение, то небо или земля производят какое-нибудь чудесное знамение, чтобы искушенные в науке, вдумавшись в происходящее, могли немедленно и с ясностью понять, что народились люди другой жизни, других обычаев, либо более либо менее угодные богам, чем прежние. Ибо и мантика [47], как и все прочее, испытывает превратности при смене поколений. Она то стоит на высоте и пользуется почетом, давая непогрешимые предсказания по недвумысленным и ясным знамениям, исходящим от божества, то - при ином поколении - приходит в упадок и чаще всего судит наобум, хватаясь в поисках будущего за сбивчивые и смутные показания. Так говорили искуснейшие из этрусских гадателей, прославившиеся более других глубиной своих познаний.
Когда сенат на заседании в храме Беллоны [48] обсуждал вместе с гадателями эти вопросы, в храм на глазах у всех влетел воробей, державший в своем клюве цикаду, и часть ее бросил тут же, а часть унес. Гадатели поняли, что вспыхнут смуты и раздоры между имущей частью населения и городской чернью. Последняя криклива как цикада, а владеющие землей живут среди полей.
8. Марий, между тем, привлек к себе трибуна Сульпиция [49]. Человек этот^не имел себе равного в самых ужасных злодеяниях, так что приходилось спрашивать не о том, кого другого он превосходит своей низостью, а разве лишь о том, в какого рода низостях он превосходит самого себя. Он был до такой степени беззастенчив в своей грубой наглости и так падок на всякого рода постыдные и грязные дела, что, продавая право римского гражданства вольноотпущенникам и иностранцам, открыто подсчитывал свою выручку на столе посреди форума. Он содержал три тысячи человек, вооруженных кинжалами, и окружил себя толпой готовых на все юношей из сословия всадников, которых называл противосенатом. Он провел закон, запрещавший сенаторам брать взаймы свыше двух тысяч драхм, а сам оставил после себя три миллиона драхм долгу [50]. Этот человек, посланный Марием в народ, насилием и железом привел в замешательство все государственные дела. Он издал целый ряд дурных законов, в том числе - закон о предоставлении Марию верховного командования в войне против Митридата [51]. Вследствие этого консулы положили прервать деятельность судебных учреждений. [52] Тогда Сульпиций во главе толпы напал на них в то время, как они вели собрание у храма Диоскуров. [53] При этом многие были убиты, в том числе - на форуме - подросток, сын консула Помпея. Самому Помпею удалось скрыться и бежать. Суллу погоня загнала в дом Мария, и здесь он был вынужден отменить запрет деятельности судебных, учреждений. [54] Ввиду этого Сульпиций, лишив Помпея консульской власти, оставил ее за Суллой и ограничился тем, что передал Марию войну с Митридатом [55]. В Нолу [56] были немедленно посланы военные трибуны, чтобы принять войско и привести его к Марию.
9. Сулле, однако, удалось предупредить их и бежать в свой лагерь. Его воины, узнав о ^лучившемся, побили камнями военных трибунов [57]. В Риме, в свою очередь, сторонники Мария избивали друзей Суллы и грабили их имущество. Началось всеобщее смятение: одни бежали в город из лагеря, другие из города перебирались в лагерь. Сенат больше не принадлежал самому себе, всецело повинуясь приказаниям Мария и Сульпиция. Когда он узнал, что Сулла идет на Рим, он выслал двух преторов, Брута и Сервилия, чтобы запретить ему дальнейшее движение вперед. За их попытку надменно говорить с Суллой солдаты едва не убили их, переломали их фасции, сорвали с них окаймленные пурпуром тоги, а самих с великим позором отослали обратно. Когда в Риме увидели, что они лишены знаков преторского достоинства и несут весть не о прекращении бунта, а о том, что положение непоправимо, это вызвало страшный упадок духа. Сторонники Мария готовились изо всех сил. Сулла во главе шести полных легионов вместе со своим товарищем по должности двигался от Нолы [58]. Он видел, что войско его горит желанием немедленно итти на Рим, но колебался в душе, боясь опасности. Наконец, он прибегнул к жертвоприношению, и гадатель Постумий, изучив приметы, протянул к Сулле обе руки, предлагая связать его и держать под стражей до самой битвы, чтобы применить к нему жесточайшую из кар, если Сулла не будет иметь во всем скорого и блестящего успеха. Рассказывают, что и самому Сулле во сне явилась богиня, которую римляне чтут по примеру каппадокийцев, кто бы она ни была - Луна, Минерва, или Беллона [59]. Сулле казалось, что она, представ перед ним, вручила ему перуны и, называя по именам его врагов, приказывала разить их одного за другим; они же, сраженные, падали и исчезали. Видение это придало ему смелости. Он рассказал о нем своему коллеге и с наступлением дня двинулся на Рим. У Пикцин [60] его встретило посольство с просьбой не делать на город внезапного нападения, так как сенат в своих постановлениях пойдет навстречу всем его справедливым требованиям. Сулла изъявил свое согласие остановиться лагерем в этом самом месте и даже приказал начальникам размерить площадь для лагеря, как это принято было делать. Послы поверили ему и удалились [61]. Но как только они ушли, Сулла тотчас же выслал вперед Люция Басилла и Гая Муммия и захватил с их помощью городские ворота и стены, что у холма Эсквилина [62]. Затем он сам с величайшей поспешностью двинулся на соединение с ними. Воины Басилла ворвались в город и овладели им. Многочисленное, но безоружное население осыпало их с крыш градом черепиц и камня, задерживало их движение вперед, оттесняло обратно до самых городских стен. Но тут подоспел Сулла. При виде происходящего он, с криком "жги дома", схватил горящий факел и сам пошел впереди всех, приказав стрелкам метать стрелы с огнем вверх по кровлям. Рассудок в нем умолк, и он, охваченный страстью, дал в своих поступках волю гневу до того, что видел лишь врагов, и, ни во что не ставя друзей, родных и близких, огнем без жалости прокладывал себе путь - а ведь огонь не разбирает правых и виноватых.
Между тем Марий, отброшенный к храму Земли, стал призывать к оружию рабов, суля им через глашатая свободу. Но вражеский натиск сломил его силы, и он бежал из города.[63]
10. Тут Сулла собирает сенат и осуждает на смерть самого Мария и с ним некоторых других, в том числе Сульпиция, народного трибуна [64]. Сульпиций и был убит, так как его выдал его раб. Последнему Сулла дал свободу, а затем велел сбросить его с Тарпейской скалы [65]. Что же касается Мария, то за его голову Сулла назначил денежную награду. Это был невеликодушный и недостойный гражданина поступок по отношению к человеку, который незадолго перед этим отпустил Суллу невредимым, когда тот вынужден был явиться к нему в дом и находился всецело в его власти. Ведь Марию стоило тогда, вместо того чтобы выпустить Суллу, передать его Сульпицию на смерть - и все подчинилось бы его власти, однако Марий пощадил его. [66] Когда же, несколько дней спустя, сам Марий попал в такую же беду, то не. встретил такого же к себе отношения. Поступки Суллы возбуждали в сенате открытое
негодование. Народ же явно показал ему свою неприязнь и свел с ним счеты на деле. Когда Ноний, племянник Суллы, и Сервий стали добиваться магистратур [67], то их позорно отвергли на выборах; вместо них были избраны другие лица, и именно такие, избранием которых народ рассчитывал особенно уязвить Суллу. [68] Он же притворялся, что это ему приятно, ибо если народ делает, что хочет, и вкушает свободу, то это только благодаря ему. Чтобы смягчить общественную ненависть, Сулла провел в консулы человека враждебной партии, Лгоция Корнелия Цинну, предварительно же привлек Цинну на свою сторону и связал клятвами и страхом проклятий. А именно, Цинна, взойдя с камнем в руке на Капитолий, сначала принес присягу, а затем провозгласил себе проклятие на тот случай, если он когда-либо изменит своему расположению к Сулле: "Да буду я выброшен из государства подобно тому, как ныне своей рукой бросаю этот камень". С этими словами он бросил камень наземь при многих свидетелях. Но не успел он получить власть, как тотчас же принялся расшатывать существующий порядок. Он приготовил все, чтобы возбудить против Суллы судебное преследование, и выставил в качестве обвинителя Виргиния, одного из народных трибунов. [69] Но Сулла оставил без внимания и обвинителя и суд и поспешил в поход против Митридата.
11. Рассказывают, что в те дни, когда Сулла со своим флотом покидал берега Италии, [70] Митридат, пребывавший в окрестностях Пергама, получил от богов многие зловещие знамения и в том числе вот какое. Пергамцы хотели при помощи некоторых приспособлений опустить на него сверху Нику [71], держащую венок, но не успела она коснуться головы царя, как вдруг разбилась вдребезги, венок же упал на землю и, сломанный, покатился по театру. Народ содрогнулся, и самого Митридата охватило глубокое уныние, несмотря на то, что в это время дела его шли блестяще, превыше всяких ожиданий. Действительно, он сам, отняв Малую Азию у римлян, Вифинию и Каппадокию - у их царей, твердо сидел в Пергаме и раздавал своим друзьям богатства и власть династов и тираннов [72]. Из его сыновей один был признанным владыкой древней державы Понта и Босфора вплоть до необитаемых земель за Меотийским озером [73], другой, Ариарат, во главе многочисленного войска завоевывал Фракию и Македонию. Над покорением других земель трудились полководцы с вооруженной силой. Самый выдающийся из них Архелай [74] со своим флотом господствовал почти над всем Эгейским морем и занимался порабощением островов, Кикладских и других, что расположены по ту сторону от Малеи [75]; ему удалось овладеть даже Евбеей. По пути из Афин он склонял к восстанию против римлян все греческие племена вплоть до Фессалии и только под Херонеей [76] потерпел некоторую неудачу. Здесь его встретил Брутий Сура, легат Сентия, претора Македонии, человек замечательный по смелости и уму. Он оказал решительное сопротивление Архелаю, когда тот, подобно потоку, несся но Беотии, дал ему три сражения под Херонеей, заставил его отступить и оттеснил обратно к морю. Когда Луций Лукулл [77] дал Брутию приказ уступить место приближавшемуся Сулле и передать ему, согласно постановлению сената, командование в этой войне, Брутий тотчас же покинул Беотию и поспешил вернуться к Сентию, [78] несмотря на полный успех в своей деятельности, превзошедшей всякие ожидания, и даже несмотря на то, что вся Эллада, благодаря его замечательным личным качествам, готова была склониться на сторону Рима. Это были наиболее блестящие деяния изо всего, что совершил Брутий.
12. Сулла тотчас же овладел большинством городов: они сами высылали ему навстречу посольства и приглашали его к себе. Только против Афин, которые тиранн Аристион [79] принудил нести иго царской власти, Сулла пустил в ход все свои силы. Он окружил Пирей и начал осаждать город, соорудив всевозможные машины и пользуясь в нападении всеми средствами. Конечно, выждав некоторое время, он легко мог бы взять без всякого сопротивления верхний город, по недостатку припасов доведенный уже до последней крайности. Но он спешил в Рим, боясь там новых осложнений, и вел войну ускоренным порядком, а потому не останавливался перед множеством опасностей и битв и не стеснялся никакими издержками. Не говоря о прочих приспособлениях, одна работа по сооружению машин производилась при помощи десяти тысяч пар мулов, которые, работая без устали, ежедневно находились в деле. Многие из военных машин приходили в негодность, то разрушаясь под бременем собственной тяжести, то становясь жертвой беспрерывного неприятельского огня, и вследствие этого обнаружился недостаток в лесе. Тогда Сулла наложил руку на священные рощи и вырубил Академию, отличавшуюся среди афинских предместий наиболее пышной растительностью, а также Ликей [80]. Затем Сулле понадобилась большая сумма денег на ведение войны, и он нарушил неприкосновенность самых заветных хранилищ Греции - того, что в Эпидавре, и того, что в Олимпии [81], послав туда своих людей, чтоб отобрать наиболее ценные и роскошные из приношений. Он также написал в Дельфы амфиктионам [82], что казну, принадлежащую богу, самое лучшее было бы передать ему: в его руках она будет сохраннее, а если бы он ее даже и истратил, то все равно вернет это и не останется в долгу. Послом он отправил одного из своих друзей, фокейца Кафида, наказав ему принимать каждую вещь по весу. Кафид прибыл в Дельфы, но у него рука не поднималась на священные сокровища, и он горько оплакивал в присутствии амфиктионов эту злую необходимость. Некоторые стали утверждать, что слышали, как находящаяся в святилище кифара [83] издавала звуки. Поверил ли этому Кафид, или просто хотел внушить Сулле страх божий - во всяком случае он известил его об этом. Сулла прислал насмешливый ответ, в котором выражал удивление, как это Кафид не понимает, что пение служит признаком радости, а не гнева, и поощрял его смело брать ценности, так как сам бог отдает их с особым удовольствием. [84] То обстоятельство, что вещи посылают к Сулле, для большинства греков оставалось тайной. Когда же, наконец, очередь дошла до серебряной урны, единственной вещи, оставшейся еще из царских вкладов, которую, вследствие ее тяжести и огромных размеров, нельзя было взвалить на вьючных животных, так что амфиктионы принуждены были разломать ее на части, их памяти живо представились поступки Тита Фламинина, Мания Ацилия и Эмилия Павла. [85] Из них один прогнал из Греции Антиоха, другие разбили на голову македонских царей, - и несмотря на это, они не только не посягнули на святыни Греции, но даже осыпали их дарами и всячески оказывали им почет и уважение. Ибо эти люди стояли на законном основании во главе солдат, нетронутых порчей и наученных молча исполнять приказания начальника. Сами же они отличались царственным величием духа, но в своих расходах были скромны: они тратили лишь в меру необходимости и не выходили из установленных границ. Льстить солдатам было, по их понятиям, большим позором, чем бояться врага. А новые начальники, достигнув власти насилием, а не доблестью, нуждались в оружии не столько против неприятеля, сколько один против другого, и это заставляло их в своем командовании пользоваться демагогией. Своими щедротами они потворствовали распущенности солдат и покупали их услуги. Но за эту цену, сами того не замечая, они продавали свое отечество и, в своей жажде повелевать теми, кто лучше их, сделали самих себя рабами последних негодяев. В этом-то и таилась причина бегства Мария, то же повело его затем против Суллы и вызвало кровавую расправу сторонников Цинны с Октавием, а сторонников Фимбрии - с Флакком [86]. Сам Сулла показал в этом отношении в высшей степени пагубный пример: стараясь подкупом переманить на свою сторону чужих солдат, он не скупился для своих ни на какие траты. Таким образом он толкал чужих к предательству, а своих к полной разнузданности, и нуждался в огромных деньгах, которые в первую очередь требовались для осады Афин.
13. А он действительно весь горел желанием взять Афины - это была какая-то неудержимая страсть. Быть может, он в некоем ревнивом самообольщении сражался с призраком их прежнего величия, а быть может тому виной был гнев, вызванный насмешками и выходками, которыми тиранн Аристион ежедневно осыпал со стен его и Метеллу, стараясь издевательствами вывести его из себя. Душа этого тиранна представляла смесь распутства и жестокости. Он воспринял и сочетал все самые порочные страсти Митридата и был послан Афинам, уцелевшим прежде среди бесчисленных войн, множества тиранний и внутренних раздоров, как смертоносная язва в последние времена. Между тем как в городе медимн [87] пшеницы стоил тысячу драхм, и голодные люди питались росшей на акрополе травой, ели даже вываренные сандалии и лехифы [88], он предавался ежедневным попойкам, кутежам и танцам, насмехаясь над врагом и не придавая никакого значения тому, что священная лампада богини потухла за неимением масла. Верховной жрице, попросившей у него гемиект [89] пшеницы, он послал перцу, когда же члены совета и жрецы явились к нему с мольбой пощадить город и начать с Суллой переговоры, он разогнал их стрелами. Наконец, он кое-как согласился послать двух-трех своих собутыльников для переговоров о мире. Вместо того, чтобы придумать какой-нибудь спасительный выход из положения, они повели напыщенную речь о Фесее и Евмолпе [90] и о персидских войнах. "Ступайте, друзья мои, домой, - сказал им Сулла, - заберите с собой все эти басни. Я послан римлянами в Афины не учиться, а смирить бунтовщиков".
14. Рассказывают, что в это самое время кому-то удалось подслушать, как старики в Керамике, [91] разговаривая между собой, ругали тиранна за то, что он оставляет без охраны ту часть стены, что возле Гептахалка, [92] - единственный путь, открытый приступу, которым неприятель может овладеть без больших потерь. Слышавшие донесли об этом Сулле. Он принял это к сведению, явился ночью в то самое место и, по исследовании, убедился, что его действительно можно взять. Сам Сулла рассказывает в своих "Воспоминаниях", что первый взошел на стену Марк Атей. Когда один из неприятелей загородил ему дорогу, он с такой силой ударил его по шлему, что сломал меч; тем не менее, он не отступил, а остался на месте и одержал верх. Таким образом, город был взят именно с той стороны, о которой упоминали старики-афиняне. Разрушив до основания всю ту часть стены, которая тянулась от Пирейских до Священных ворот [93], и сравняв ее с землей, Сулла к полуночи сам вступил в город, сея ужас, под звуки бесчисленных труб и рогов, при грозных победных криках войска, которое, пользуясь данной ему волей грабить и убивать, с мечами наголо неслось по тесным улицам. Убитым не было счета. До сих пор об их огромном множестве судят лишь по тому пространству, где текла кровь. Не считая погибших по всему остальному городу, кровь убитых у одной только городской площади залила весь Керамик вплоть до Дипила [94]. Многие говорят, что она даже хлынула за ворота и наводнила предместье. Но если столько людей нашли себе насильственную смерть во время этих событий, то не меньше было и таких, которые сами лишили себя жизни, потому что сердце их разрывалось от жалости и тоски по отечеству, на их взгляд безвозвратно погибшему. Это заставляло лучших граждан отвергать жизнь и страшиться ее: от Суллы они не ждали ни человечности, ни хотя бы чувства меры. Между тем он, смягченный отчасти просьбами упавших к его ногам афинских изгнанников Мидия и Каллифонта, отчасти ходатайством за Афины сенаторов, участвовавших в походе, и, главное, уже наскучив местью, почтил словами похвалы древних афинян и заявил, что он дарит немногих многим и в память мертвых милует живых.[95]
В своих "Воспоминаниях" Сулла пишет, что взял Афины в мартовские календы [96], а это соответствует новолунию месяца анфестериона, как раз тому дню, когда афиняне творят многие печальные обряды в память бедствия опустошительных ливней: по преданию, около этого времени некогда произошел потоп. По взятии города, тиранн бежал на акрополь и там подвергся осаде, которую Сулла поручил Куриону [97]. Аристион долго держался, но под конец изнемог от жажды и сдался. Божество не замедлило проявить воочию свою волю. В тот самый день и час, когда Курион вел вниз тиранна, небо, дотоле чистое, покрылось тучами; хлынул ливень, акрополь был наполнен водою. Вскоре Сулла захватил и Пирей и большую часть его сжег, погубив при этом замечательное сооружение - арсенал Филона [98].
15. В это время полководец Митридата Таксил, спустившись из Фракии и Македонии с войском в сто тысяч человек пехоты, десять тысяч конницы и девяносто вооруженных косами квадриг [99], вызвал на соединение с собою Архелая. Последний все еще стоял на якоре в Мунихии [100]; он не желал очистить море, но в его намерения также не входило вступать с римлянами в открытый бой: он думал затянуть войну и лишить их подвоза провианта. Но Сулла еще лучше его отдавал себе отчет в положении вещей, а потому оставил скудные места, где не хватало продовольствия даже в мирное время, и перешел в Беотию. Многие полагали, что Сулла ошибся в расчете, уйдя из каменистой Аттики, где конница могла действовать лишь с трудом, и углубившись в равнины и открытые места Беотии, хотя ему было известно, что главная сила варваров состоит в колесницах и коннице. Между тем он, как уже сказано, старался избежать голода и затруднений с провиантом, и это заставляло его итти на риск, приняв битву. К тому же он боялся за Гортензия [101]: этот опытный и отважный полководец вел Сулле войско из Фессалии, а варвары подстерегали его в теснинах. Вот по каким соображениям Сулла перешел в Беотию.
Между тем Кафид, наш соотечественник [102], обманув варваров, провел Гортензия другими путями, через Парнас, прямо к Тифоре. [103] Тогда еще она не была таким городом, как сейчас, а просто маленькой крепостцой, построенной на крутом утесе. В ней некогда фокейские беглецы спасали свою жизнь и имущество от нашествия Ксеркса. [104] Гортензий расположился здесь лагерем. Днем он отразил нападение врага, а ночью труднопроходимыми дорогами спустился к Патрониде [105] и соединился с Суллой, который с своим войском вышел к йему навстречу.
16. После соединения они заняли плодородную и обширную возвышенность с водою у подошвы, расположенную среди Элатейской равнины. Имя этой возвышенности - Филобеот [106]. Сулла с восторгом отзывается о ее природных свойствах и местоположении.
Когда римляне разбили свой лагерь, то глазам неприятеля предстала крайняя незначительность их сил. В самом деле, у них было не свыше полутора тысяч конницы, а число их пехоты не достигало и пятнадцати тысяч. Немедленно неприятельские полководцы, принудив к этому Архелая, построили войско в боевой порядок. Равнина покрылась конями, колесницами, щитами разных образцов; воздух был тесен, чтобы вместить шум и воинственные крики стольких племен, одновременно строившихся в ряды. Сама хвастливая роскошь их показного великолепия била прямо в цель и производила ошеломляющее впечатление. Оружие их сверкало богатыми украшениями из золота и серебра, а яркие краски персидских и скифских одеяний пестрели рядом с блестящей медью и железом. Все это беспрестанно двигалось и создавало потрясающую картину волнующегося огненного моря. Римляне сжались в своем лагере в каком-то оцепенении, и Сулла не мог рассеять его никакими доводами. А. так как насильно вести против врага людей, помышляющих только о бегстве, он не имел охоты, то ему оставалось одно - пребывать в бездействии и, скрепя сердце, переносить вызывающее бахвальство и насмешки варваров. Впрочем, это-то его главным образом и выручило. Неприятельское войско, не ставя римлян ни во что, стало терять дисциплину, которая и прежде, вследствие многоначалия, была слаба. Лишь горсть людей терпеливо сносила лагерное житье: огромное большинство, прельстившись разбоями и грабежами, рассеялось вдали от лагеря, на расстоянии многих дней пути. Рассказывают, что они предали мечу город Панопею [107] и разграбили Лебадею [108], обобрав там даже оракул без приказания кого бы то ни было из начальников. Сулла, который с негодованием и болью видел, как на его глазах разрушаются города, стал направлять своих воинов на работу, не давая им отдыха. Так, он приказал им отвести течение Кефиса [109] и вырыть рвы. Никто не получал от него поблажки: он беспощадно наказывал отсталых, чтобы воины, почувствовав отвращение к тяжелому труду, с радостью встретили опасность. Так оно и случилось. На третий день работ воины стали с криком просить проходившего Суллу, чтобы он вел их на неприятеля. Сулла ответил, что в них говорит не желание сражаться, а неохота работать. "А впрочем", - прибавил он, - если вы и впрямь хотите биться ·- идите сейчас же с оружием вон туда". И он указал им место, которое прежде было акрополем Парапотамий [110]; а в то время, после разрушения города" представляло каменистый холм с крутыми склонами, отделенный от горы Гедилия только тем пространством, где течет Асс. Последний у самой подошвы холма впадает в Кефис и при впадении делается бурным, вследствие чего вершина хрлма представляет надежное место для устройства лагеря. Сулла заметил, что неприятельские "меднощитные" бросились занимать это место, и хотел предупредить их. И он действительно захватил его благодаря рвению воинов. Потерпев там неудачу, Архелай немедленно двинулся к Херонее. Херонейцы, участвовавшие в походе под начальством Суллы, просили его не отдавать города врагу. Сулла послал одного из военных трибунов, Габиния, с одним легионом, а также отпустил и херонейцев. Последние горели желанием опередить Габиния, но это им так и не удалось. Таков был этот превосходный воин - в спасение других он вложил больше усердия, чем сами искавшие спасения. Юба [111], впрочем, утверждает, что послан был не Габиний, а Эриций. Вот каким образом наш город избежал такой страшной опасности.
17. Между тем римляне получали из Лебадеи от оракула Трофония [112] вести благоприятные, обещающие победу. Местные жители много рассказывают об этом, но сам Сулла в десятой книге своих "Воспоминаний" пишет только, что Квинт Тиций, один из именитых купцов, ведших дела в Греции, явился к нему после того, как им уже была одержана победа при Херонее, и возвестил, что Трофоний предсказывает ему вторую битву и победу на том же месте в самом близком будущем. Вслед за тем один из воинов Суллы, по имени Сальвиний, принес ему предсказание бога о том, какой конец увенчает его дела в Италии. Про внешний облик бога они оба рассказывали одно: по величавой красоте он был подобен Зевсу Олимпийскому.
Переправившись через Асс, Сулла стал лагерем вблизи Архелая, который прочно укрепился у так называемых Ассий, между Аконтием и Гедилием [113]. То место, где стояли его палатки, доселе, по имени его, зовется Архелаем. После однодневной передышки Сулла оставил Мурену [114] с одним легионом и двумя когортами, чтобы беспокоить расположенного по соседству врага, а сам принес жертву на берегу Кефиса и, по окончании священнодействия, направился к Херонее, чтобы соединиться с оставшимся там войском и произвести разведку только что захваченного неприятелем места, называемого Фурием. Это - конусообразная гора со скалистой вершиной [115]. У подошвы ее протекает Мол и находится храм Аполлона Фурийского. Бог получил это имя от Фуро, матери Херона, который был, по рассказам, основателем Херонеи. Другие, впрочем, утверждают, [116] что тут явилась Кадму корова, посланная ему в путеводительницы Аполлоном Пифийским: от нее будто бы и получило свое прозвище это место - по-финикийски "фор" значит корова. Когда Сулла подходил к Херонее, его встретил бывший в городе на посту военный трибун со своим отрядом в полном вооружении и поднес ему лавровый венок. Принимая его, Сулла приветствовал солдат и поощрял их смело смотреть в глаза опасности. Как бы в ответ, двое воинов из херонейцев, Гомолоих и Анаксидам, вызвались покончить с охранявшим Фурий неприятелем, если Сулла даст им небольшой отряд: тропа, неизвестная варварам, ведет от так называемого Петроха мимо храма Муз к самому Фурию, над головой врага; отсюда нетрудно будет сделать нападение и закидать его сверху камнями или согнать в равнину. Габиний ручался за храбрость и верность этих людей, и Сулла велел им попытаться. Между тем сам он занялся приведением своей пехоты в боевой порядок, а конницу распределил по обоим флангам. Правый он взял себе, а левый дал Мурене. Легаты его, Гальба и Гортензий, с резервными когортами стояли поодаль в арьергарде с целью воспрепятствовать обходу: уже было видно, как враги старались придать своему флангу легкость и подвижность с помощью многочисленной конницы и стремительных легковооруженных частей, чтобы, вытянув его в длину, окружить римлян.
18. Предводителем херонейцев в этом деле Сулла назначил Эриция. Когда они, тайком обойдя Фурий, внезапно явились перед варварами, среди тех произошло большое смятение: они бросились бежать и гибли массами, причиняя смерть друг другу. Ибо, не выдерживая напора, они стремительно неслись по круче вниз и падали на собственные копья или своею тяжестью увлекали друг друга в пропасть. А между тем враги теснили сверху, поражая своими ударами обнаженные части тела. Таким образом под Фурием пали три тысячи человек. Тем, которые еще продолжали бежать, загородил дорогу Мурена, успевший выстроиться в боевой порядок; одних он, отрезав, перебил, другие бросились в свой лагерь и, ворвавшись нестройной толпой в ряды пехоты, рассеяли повсюду страх и замешательство. Все это связало действия полководцев и причинило им много вреда. Сулла стремительно ринулся на смятого врага и, быстро оставив позади разделявшее их пространство, сделал вооруженные косами колесницы ни к чему не годными. Дело в том, что сила их могучего натиска обусловливается, главным образом, длиною разбега; на близком расстоянии они действуют вяло и становятся бесполезны как стрелы при слабом натяжении тетивы. С этим тогда и столкнулись варвары. Первые колесницы выкатились медленно и оказались бессильными в нападении. Римляне отразили их и, при громе рукоплесканий, со смехом требовали новые, как они это привыкли делать в цирке во время конских ристаний. Тут в бой вступила пехота с обеих сторон. Варвары, выставив вперед свои длинные сариссы [117] и тесно сомкнувшись, старались сохранить боевой строй фаланги. Но римляне тут же побросали копья, схватились за мечи я, выбивая ими сариссы из рук неприятеля, стремились, в припадке гнева, немедленно схватиться в рукопашную. Дело в том, что впереди неприятельского войска римляне увидели пятнадцать тысяч рабов, построенных в боевой порядок: царские полководцы в городах провозгласили их свободными и причислили к гоплитам. [118] Как передают, один римский центурион вскричал, что лишь во время сатурналий ему случалось видеть, чтобы рабы пользовались правами свободных.[119]
Медленно пробивали римские гоплиты сплошную толщу их рядов: рабы, наперекор природе, осмеливались стойко сопротивляться. Наконец, римляне из задних рядов закидали их множеством дротиков и горящих стрел и обратили в беспорядочное бегство.
19. Между тем как Архелай, готовясь окружить римлян, вытягивал правый фланг, Гортензий пустил свои когорты беглым маршем, чтобы напасть сбоку. Но Архелай быстро повернул против него свои две тысячи конницы, и он, теснимый превосходящей его силой, начал отступать к холмам. Неприятель шаг за шагом отрезывал его от остального войска и окружал его. Узнав об этом, Сулла покинул свой правый фланг, не принявший еще участия в бою, и бросился на помощь. Архелай, поняв в чем дело по поднятому его стремительным движением облаку пыли, прекратил наступление на Гортензия и устремился к правому флангу, оставленному Суллой, чтобы застать его врасплох в отсутствии начальника. В то же самое время Таксил выступил во главе "меднощитиых" против Мурены. С обеих сторон раздавался крик; ему вторило горное эхо. Сулла остановился в недоумении, к кому следует присоединиться. Решив вернуться на свое прежнее место, он послал на помощь Мурене Гортензия с четырьмя когортами; пятой он приказал следовать за собой и повел ее к правому флангу, который и без того сражался с Архелаем, как достойный противник. С появлением Суллы римляне взяли окончательный перевес над неприятелями и после решительной победы преследовали бегущих в смятении до реки и до горы Аконтия. Однако Сулла не забыл и о том, что Мурена находится в опасности, и двинулся на помощь ему, а когда увидел, что и там победа на стороне римлян, то принял участие β преследовании врага. Множество варваров было убито посреди равнины, а еще больше - изрублено на пороге их лагеря. Лишь десять тысяч человек укрылись в Халкиде [120] - и это все, что осталось от огромной армии. [121] Между тем Сулла говорит, что не досчитался всего четырнадцати солдат, да и из тех двое к вечеру оказались налицо. На воздвигнутых им трофеях он написал имена Марса, Победы и Венеры, [122] подчеркивая, что удачным концом этой войны он обязан столько же счастью, сколько силе и дарованию. Трофей этот он воздвиг в память сражения посреди равнины, на том самом месте, где войско Архелая впервые дрогнуло и подалось до реки Мола. Другой трофей воздвигнут на вершине Фурия, где были окружены варвары. На нем греческими буквами начертаны имена доблестных воинов Гомолоиха и Анаксидама.
Победные торжества в честь своего успеха Сулла справил в Фивах, где, близ Эдипова источника [123], оборудовал место для состязания. Судьями были приглашены греки из других городов: к фиванцам Сулла питал непримиримую вражду. Он отрезал у них половину принадлежавшей им земли и посвятил ее Аполлону Пифийскому и Зевсу Олимпийскому: из доходов он приказал возвращать деньги, взятые им у этих богов.[124]
20. Вскоре Сулла узнал, что враждебная ему партия выбрала консулом Флакка [125] и что тот уже пересекает с флотом Ионийское море, направляясь якобы против Митридата, а в действительности против самого Суллы. Чтобы встретить Флакка, Сулла поспешил в Фессалию. Но едва он приблизился к городу Мелитее [126], как к нему отовсюду стали стекаться известия, что новое царское войско, размерами не уступающее первому, опустошает земли, оставленные им в тылу. Действительно, Дорилай [127], с сильной эскадрой прибывший в Халкиду, на своих кораблях привез восемьдесят тысяч человек, прекрасно обученных и дисциплинированных, цвет Митридатовой армии. Немедленно вторгся он в Беотию и, овладев страной, старался всеми силами вовлечь Суллу в сражение, вопреки советам Архелая. Объяснение предшествующей неудачи у него было налицо: по его мнению, гибель стольких тысяч обошлась не без предательства. Однако Сулла, быстро повернув назад, сумел показать Дорилаю, что Архелай действительно умный человек и знает по опыту военную доблесть римлян. После нескольких мелких стычек с Суллой близ Тилфоссия [128] Дорилай первый стал высказывать то мнение, что выигрыша войны следует искать не в решительном сражении, а в упорном затягивании ее, хотя бы с большими затратами. Между тем Архелай воспрянул духом, так как местность близ Орхомена [129], где Дорилай расположился лагерем в сильнейшей степени благоприятствовала вступлению в бой такого войска, в котором главную силу составляла конница. Ибо лучшие и обширнейшие из равнин Беотии простираются без леса от города Орхомена до тех болот, куда впадает река Мелан, берущая свое начало под Орхоменом. Река эта отличается полноводней и - единственная в Греции - судоходна у самого истока. Она прибывает, подобно Нилу, во время летнего солнцестояния и изобилует такой же, как и там, растительностью, правда, не столь могучей и не приносящей плодов. Течет она недалеко: большая часть ее вод теряется вскоре в непроходимых болотистых топях и лишь малый остаток впадает в Кефис у того места, которое всего богаче тростником, идущим на флейты.
21. Оба войска расположились лагерем поблизости друг от друга. Архелай бездействовал, а Сулла приказал рыть рвы с обеих сторон, 1чтобы, по возможности, отрезать неприятеля от твердой почвы удобных для конницы мест и загнать его в болото. Неприятели, не желая допустить этого, по первому слову начальников ринулись неудержимым потоком и не только рассеяли тех, кого Сулла приставил к работам, но даже смяли и обратили в бегство большую часть прикрытия. Тут сам Сулла соскочил с коня, схватил знамя и, пробиваясь к неприятелю, сквозь толпу бегущих, вскричал: "Я здесь умру прекрасной смертью, римляне. А вы, когда вас спросят, где вы предали своего императора, не забудьте сказать: под Орхоменом" [130]. Такая речь заставила беглецов повернуться лицом к врагу. На помощь явились две когорты правого фланга. С ними Сулла напал на неприятеля и обратил его вспять. Затем он слегка отвел назад своих воинов и накормил их завтраком, а после снова поставил их окружать рвом лагерь неприятелей. Те опять пошли в наступление, еще более ожесточенное, чем прежде. Диоген, сын Архелаевой жены., сражался с редкой доблестью на правом фланге и пал славною смертью. Стрелки, теснимые римлянами, не имели места для отступления. Хватая стрелы пучками прямо в руки, они действовали ими на подобие мечей и поражали римлян, но под конец сами были загнаны в свой лагерь и там провели трудную ночь, страдая от ран и окруженные смертью. Наследующий день Сулла снова вывел своих воинов рыть рвы против неприятельского лагеря. Когда же неприятели во множестве вышли, чтобы вступить в бой, Сулла напал на них и обратил в бегство. Объятые страхом беглецы увлекали за собой всех остальных, и Сулла захватил лагерь.
Болота наполнились кровью умирающих, озеро - мертвыми телами. До наших дней посреди ила находят варварские луки, шлемы, обломки железных лат и кинжалы, - а ведь с того сражения проистекло почти двести лет. [131] Вот что рассказывают о событиях, происшедших в окрестностях Херонеи и под Орхоменом.
22. Между тем в Риме Цинна и Карбон [132] позволили себе противозаконные и насильственные действия по отношению к самым знатным людям, и многие, скрываясь от тираннии, бежали в лагерь Суллы как в спасительную гавань. Вскоре при нем образовался род сената.[133]
Метелла насилу вырвалась вместе со своими детьми и привезла известие, что враги предали огню дом и поместья Суллы. Она умоляла его прийти на помощь тем, кто остался в городе. [134] Сулла был в нерешимости. Он не мог пренебречь тяжким положением отечества, не видел и возможности уехать, бросив незавершенным дело такой огромной важности, как война с Митридатом. В это время к нему является делосский купец Архелай и тайно передает со стороны царского полководца Архелая некоторые предложения, внушающие надежду на мир. Сулла так этому обрадовался, что поспешил лично явиться для переговоров с Архелаем. Они сошлись на морском берегу близ Делия [135] там, где находится храм Аполлона. Переговоры начал Архелай. Он убеждал Суллу оставить Азию и Понт и отправиться на ту войну, что в Риме, взяв от царя деньги, триремы [136] и сколько ему угодно войска. Но Сулла перебил его, советуя не хлопотать о Митридате, стать самому царем вместо него и, сделавшись союзником римлян, передать в их распоряжение флот. Когда же Архелай отверг столь нечестивое предательство, Сулла сказал ему: "Итак, ты, Архелай, каппадокиец родом и раб, а если хочешь - друг варварского царя, не можешь ради стольких благ перенести позора. А между тем со мною, римским полководцем, с Суллой, ты имеешь наглость заговаривать об измене. Как будто ты не тот самый Архелай, который бежал из-под Херонеи с горстью солдат вместо прежних ста двадцати тысяч, скрывался два дня в орхоменских болотах и оставил Беотию непроходимой от множества трупов?" После этого Архелай заговорил другим языком и, земно кланяясь, стал просить Суллу покончить войну и заключить мир с Митридатом. Сулла внял этому призыву, и договор был выработан на следующих условиях: Митридат обязан отказаться от Азии и Пафлагонии [137], уступить Вифинию Никомеду, Каппадокию Ариооарзану [138] уплатить римлянам две тысячи талантов и дать им семьдесят кораблей, обшитых медью и вполне снаряженных. Сулла с своей стороны подтверждает за ним все прочие владения и признает его римским союзником.
23. По заключении этих условий, Сулла направился через Фессалию и Македонию к Геллеспонту. При нем был Архелай, которого он окружил большим почетом. Когда неподалеку от Лариссы [139] Архелай тяжело заболел, Сулла остановил движение войск и заботился о нем как об одном из собственных военачальников или товарищей.
Это дало повод к клеветническим слухам, что со сражением под Херонеей дело было нечисто; другим поводом было то, что Сулла, отпустив всех остальных друзей Митридата, захваченных им в плен, одного только тиранна Аристиона приказал отравить, - а тот был во вражде с Архелаем. Но особенно сильной уликой являлся участок земли в десять тысяч плефров [140], на Евбее, подаренный Суллой каппадокийцу, а также то, что Сулла провозгласил его другом и союзником римлян. Впрочем, сам Сулла в своих "Воспоминаниях" защищает себя от этих нареканий.
Послы, прибывшие от Митридата, заявили, что все остальные условия договора приняты, только Пафлагонию просили они не отнимать, а относительно выдачи кораблей и совсем не изъявили согласия. "Что вы говорите? - вскричал в раздражении Сулла. - Митридат противится передаче Пафлагонии римлянам и спорит о кораблях. А я-то был уверен, что он мне в ноги поклонится, если я не отсеку ему правой руки, которою он умертвил стольких римлян. [141] Впрочем, он скоро заговорит по-другому, когда я переправлюсь в Азию. А пока пусть сидит в Пергаме и разыгрывает главнокомандующего в войне, которой он и не видел". Испуганные послы молчали, и только Архелай, со слезами касаясь правой руки Суллы, умолял его смягчить свой гнев. Под конец Архелаю удалось добиться, чтобы Сулла послал его к Митридату: Архелай заявил, что устроит мир на угодных Сулле условиях, а в случае отказа Митридата покончит с собой. Отправив с таким уговором Архелая, Сулла сам вторгся в землю медов [142], произвел там великое опустошение и снова вернулся в Македонию. Недалеко от Филипп [143] его встретил Архелай с известием, что дело улажено и что Митридат желает во что бы то ни стало лично повидаться с ним. Это желание имело причиной, главным образом, действия Фимбрии. Он убил ставленника враждебной партии, военачальника Флакка, разбил митридатовых полководцев и шел теперь на него самого. [144] Испуганный этим Митридат предпочел стать другом Суллы.
24. Встреча произошла в Троаде, в городе Дардане [145]. Митридата сопровождали туда двести гребных судов, а из сухопутных сил двадцать тысяч гоплитов, шесть тысяч конницы и немало вооруженных косами колесниц; Суллу - всего четыре когорты и двести человек конницы. Когда Митридат вышел навстречу Сулле с протянутой рукой, тот немедленно задал ему вопрос, согласен ли он закончить войну на условиях, принятых Архелаем. На последовавшее со стороны царя молчание Сулла заметил: "Кто просит, должен первый говорить; лишь победители могут ограничиваться молчанием". Когда же Митридат, начав свою оправдательную речь, пытался возложить ответственность за войну отчасти на богов, отчасти на самих римлян, то Сулла, перебив его, сказал, что ему давно известно от других, а ныне - и по собственному опыту, какой великий мастер Митридат в ораторском искусстве: недаром он с легкостью нашел благопристойные слова для прикрытия столь дурных и беззаконных дел. Перечислив затем жестокие поступки Митридата и доказав его виновность, Сулла снова спросил, готов ли он выполнить условия, выработанные при посредстве Архелая. И только когда тот ответил, что выполнит, Сулла поздоровался с ним, обнял и поцеловал его, а затем подвел к нему царей Ариобарзана и Никомеда и помирил его с ними.
Передав Сулле семьдесят кораблей и пятьсот человек стрелков, Митридат отплыл в Понт.[146]
Сулла понимал, что его воины огорчены этим миром. Им невмоготу было видеть, что самый враждебный из царей, устроивший резню, во время которой в один день погибло в Азии полтораста тысяч римлян, [147] ныне спокойно покидал ее берега вместе с богатствами, состоявшими из огромной добычи, которую он собрал в этой стране в течение четырех лет с помощью беспрестанных грабежей и выжимания налогов. В свое оправдание Сулла приводил то, что ему было бы не под силу вести одновременно войну с Фимбрией и Митридатом, если бы они оба соединились против него.
25. Отсюда он спешно двинулся против Фимбрии, стоявшего лагерем близ Фиатир [148]. Сулла расположился поблизости и окружил свой лагерь рвом. Воины Фимбрии, выходя из своего лагеря в одних хитонах [149], здоровались с воинами Суллы и горячо принимались помогать им в работе. Фимбрия, видя такую перемену и боясь Суллы, как непримиримого врага, покончил в своем лагере самоубийством.[150]
Между тем Сулла обложил всю Азию контрибуцией в двадцать тысяч талантов [151] и сверх того отдал дома частных лиц в жертву наглой и необузданной жадности стоявших в них воинов. Согласно приказу Суллы, каждый домохозяин обязан был ежедневно платить стоявшему у него постоем воину четыре тетрадрахмы [152] и кормить обедом как его самого, так и его товарищей, сколько бы он ни вздумал их позвать. Центурион должен был получать по пятидесяти драхм и две одежды: одну для дома и другую для улицы.
26. Сулла вышел в море из Эфеса [153] со (всем своим флотом и на третий день прибыл в Пирей. Он принял посвящение в мистерии [154] и взял лично для себя библиотеку теосца Апелликона [155], которая содержала большую часть сочинений Аристотеля и Феофраста [156], тогда еще малодоступных большинству. Рассказывают, что по привезении ее в Рим почти все эти книги были обработаны грамматиком Тираннионом [157] и что от него родосец Андроник [158] получил списки, которые затем размножил и опубликовал, снабдив таблицами, распространенными и ныне. Старшее же поколение перипатетиков [159] состояло из людей, которые, правда, выделялись образованием и ученостью, но имели под рукой далеко не все сочинения Аристотеля и Феофраста и не могли тщательно их изучить: дело в том, что наследство скепсийца Нелея [160], которому Феофраст завещал свои книги, перешло в руки простых и чуждых образованности людей.
Во время пребывания в Афинах с Суллой приключилась болезнь: он чувствовал оцепенение и тяжесть в ногах. Страбон называет это "детским лепетом подагры" [161]. Вследствие этого Сулла уехал в Эдепс [162]: там он ^брал теплые ванны и отдыхал, проводя время в обществе актеров. Во время одной из его прогулок по морскому берегу какие-то рыбаки преподнесли ему великолепную рыбу. Он с удовольствием принял подарок и, узнав, что рыбаки из Галей, воскликнул: "Да разве кто-нибудь из галейцев остался еще в живых?" Дело в том что после своей победы под Орхоменом, преследуя врага, он по пути разрушил три беотийских города: Анфедон, Ларимну и Галей. Рыбаки остолбенели от ужаса, но Сулла с улыбкой велел им спокойно итти домой, так как они пришли к нему с надежным ходатаем, достойным внимания. Говорят, после этого галейцы вздохнули свободно и вновь собрались в свой город.
27. Пройдя через Фессалию и Македонию к морю, Сулла готовился к переправе из Диррахия в Брундизий [163] со своим флотом в тысячу двести кораблей. Неподалеку от Диррахия находится город Аполлония, в окрестностях которого расположен Нимфей, священный участок, где среди зелени холмов, покрытых лесом и лугами, бьют там и сям без перерыва огненные источники. Здесь, говорят, поймали спящего сатира, точь в точь такого, каких изображают ваятели и живописцы. Его привели к Сулле, который с помощью многих переводчиков пробовал задавать ему вопрос, кто он такой. Но тот так и не ответил ничего путного, а только издал резкий крик, смесь конского ржанья с блеянием козла, и Сулла, испугавшись, поспешил отделаться от такого гостя.
Собираясь переправлять свою армию, Сулла боялся, что его воины, немедленно по высадке в Италии, разбегутся все по своим городам [164]. Но они сначала по собственному почину принесли присягу остаться с ним и не делать умышленно в Италии никакого зла; а затем, видя его нужду в крупной денежной сумме, устроили складчину, и каждый участвовал в ней по мере своих средств. Денег этих Сулла не принял, но поблагодарил воинов и просил их не изменять своему усердию. Затем он приступил к переправе, [165] чтобы выйти - так говорит он сам - против пятнадцати вражеских полководцев, имевших в своем распоряжении четыреста пятьдесят когорт, но сопровождаемый божественными знамениями, явными предвестниками счастья. Так, когда он, немедленно после своей высадки под Тарентом [166], принес в этом месте жертву, в печени жертвенного животного увидели подобие лаврового венка с двумя развевающимися лентами. А незадолго до его высадки в Кампании, в окрестностях горы Тифаты [167], среди белого дня видели двух больших козлов, которые дрались между собой, нанося и получая удары совершенно так, как это делают сражающиеся люди. Но это был лишь призрак: понемногу подымаясь над землей, он подобно неуловимым теням, рассеялся в воздушном пространстве и так исчез. Через некоторое время Марий младший и консул Норбан [168] привели в это место огромную армию [169]. Сулла, не успев даже выстроить своих войск и распределить их правильно по отрядам, но воспользовавшись зато общим подъемом духа и порывом отваги, обратил неприятеля в бегство и запер в городе Капуе Норбана, перебив у него семь тысяч человек. [170] По собственному утверждению Суллы, именно этому делу он обязан тем, что его воины не рассыпались по городам, но остались при нем и свысока смотрели на неприятеля, во много раз превосходившего их численностью. Сулла, далее, передает, что в Сильвии [171] его встретил раб Понтия, одержимый богом, и, обратившись к нему от имени Беллоны, предрек ему в этой войне полное одоление и победу. Если же Сулла не поспешит, говорил вещатель, то сожгут Капитолий. И это действительно случилось в тот самый день, когда было дано предсказание, а именно - накануне квинтильских нон, теперь называемых & июльскими [172]. Далее, Марк Лукулл [173], один из полководцев Суллы, стал под Фиденцией [174] с шестнадцатью когортами против пятидесяти неприятельских когорт. Он вполне полагался на храбрость своих воинов, но большая часть их не имела оружия, и это заставляло его медлить. Пока он раздумывал, как быть, и ни на что не решался, с соседнего луга подул легкий ветерок, принес множество цветов и осыпал ими войско. Цветы, падая, оставались на щитах и шлемах воинов, так что неприятелю они показались увенчанными. Воины Лукулла, ободрившись, ринулись на врага и одержали победу. Они перебили восемнадцать тысяч человек и сверх того захватили лагерь.
Лукулл этот - брат Лукулла, впоследствии победившего Митридата и Тиграна.
28. Сулла, тем не менее, видел, что враг все еще окружает его со всех сторон лагерями и многочисленными войсками, а потому действовал против него не только открытой силой, но и хитростью. Он сделал мирные предложения другому консулу, Сципиону [175]. Тот изъявил согласие, и между ними состоялось уже несколько свиданий и совещаний [176]. Но Сулла постоянно прибегал ко всякого рода задержкам и отговоркам, [177] а тем временем переманил на свою сторону войско Сципиона, пользуясь содействием своих воинов, которые были такие же мастера морочить и обманывать, как и сам полководец. Они проникли в лагерь неприятеля и, рассеявшись там, соблазняли одних прямо деньгами, других посулами, третьих словами лести и убеждения. Наконец, Сулла со своими двадцатью когортами подошел к ним. Воины Суллы здоровались с воинами Сципиона, а те, отвечая, выходили к ним навстречу. Сципион был схвачен в своей палатке в полном одиночестве, но его отпустили на свободу. [178] Между тем Сулла, воспользовавшись своими двадцатью когортами, как ручными птицами, выпускаемыми для приманки, увел в свой лагерь полностью все сорок неприятельских когорт. Говорят, это дало повод Карбону заметить, что, сражаясь с лисой и львом, жившим в душе Суллы, он самые крупные неприятности получал от лисы.
После этого Марий, расположившись под Сигнией [179] с восемьюдесятью пятью когортами, стал вызывать Суллу на сражение. Тот, со своей стороны, горячо желал помериться силами в этот самый день [180], так как во сне он имел такое видение. Сулле казалось, что старик Марий, давно умерший [181], советует своему сыну Марию беречься наступающего дня, ибо он несет ему великое несчастье. Поэтому-то Сулла и стремился вступить в бой. Он отправил гонцов за Долабеллой [182], который стоял лагерем на некотором расстоянии от него. Но враги овладели дорогами и препятствовали движению. Воины Суллы, принужденные оружием прокладывать себе путь, сильно устали, а тут еще подоспел ливень и еще больше затруднил их положение. Центурионы подходили к Сулле с просьбой отложить битву, указывая ему на воинов, которые в полном изнеможении валились на землю и отдыхали, склонившись на свои щиты. Сулла с большой неохотой согласился и приказал сделать привал. Но едва солдаты принялись сооружать укрепления и рыть перед лагерем ров, как на них налетел Марий. С полной самоуверенностью несся он на коне впереди войска, рассчитывая застать неприятеля в беспорядке, смять и рассеять его. Но тут исполнилось слово божества, ниспосланное Сулле в сновидении. Гнев охватил его воинов, они побросали свою работу и, выхватив мечи, с воинственным криком кинулись в рукопашную. Неприятель, продержавшись короткое время, обратился в бегство и понес громадный урон. [183] Сам Марий хотел укрыться в Пренесте [184], но нашел городские ворота уже запертыми. Ему спустили сверху веревку, и он, обвязав себя ею вокруг пояса, был поднят на стену. Впрочем, некоторые - и в том числе Фенестелла [185] - утверждают, что Марий даже не слышал сражения. Усталый от бессонных ночей и постоянного напряжения. он. подав знак к битве, прилег на землю где-то в тени и заснул; он с трудом пробудился только тогда, когда уже началось бегство. Сулла утверждает, что в этом сражении он потерял всего двадцать три человека, а врагов перебил две тысячи и сверх того взял живыми в плен восемь тысяч. С неменьшим успехом сражались и прочие полководцы Суллы: Помпей, Красс, Метелл, Сервилий. [186] Не потерпев никаких или почти никаких потерь, они разбили на голову ряд крупных неприятельских армий. Под влиянием этого душа враждебной партии - консул Карбон ночью скрылся от своего войска и бежал в Африку.
29. А все же в последнем бою самнит Телезин [187] был близок к тому, чтобы опрокинуть Суллу и повергнуть его на земь у самых ворот Рима, как сменный боец, напавший на измученного противника. Собрав вместе с луканцем Лампонием [188] обильные подкрепления, он спешно двигался на выручку к Марию, осажденному в Пренесте. [189] Когда же он узнал, что Сулла готов ударить на него с фронта, а Помпей - с тыла, то, не имея свободного пути ни взад ни вперед, этот храбрый и опытный воин снялся с места посреди ночи и двинул свое войско прямо на Рим. [190] И он чуть-чуть не ворвался в город, застигнутый врасплох. Разбив свой лагерь в десяти стадиях от Коллшских ворот, [191] он уже чувствовал себя победителем и предавался честолюбивым мечтам в полной уверенности, что ему удалось перехитрить стольких полководцев, и притом таких блестящих.
На рассвете [192] против него выступил конный отряд, состоявший из цвета молодежи. Некоторые юноши были убиты, в том числе превосходный и знатный человек, Аппий Клавдий. В городе, понятно, поднялось смятение, женские крики и всеобщая беготня, как обычно бывает при взятии города приступом. Вдруг показался Бальб [193]. Он первый прискакал из войска Суллы; с ним было семьсот человек конницы. Он дал лишь остынуть взмыленным лошадям, затем тотчас взнуздал их вновь и устремился навстречу неприятелю. А между тем явился и сам Сулла. Он приказал вновь· прибывшим немедленно завтракать, а затем построил их в боевой порядок. Долабелла и Торкват всячески упрашивали его подождать и не вести в бой измученных солдат с опасностью проиграть все дело, - тем более, что ныне против него выйдут не Карбон и Марий, а самниты и луканцы, злейшие враги Рима, и притом племена в высшей степени воинственные. Но Сулла отверг их доводы и приказал трубачам дать сигнал к наступлению. День уже склонялся к десятому часу [194]. Бой был жаркий, как никогда, и правый фланг Суллы, с Крассом во главе, одержал блестящую победу. Левый зато сильно пострадал и находился в плачевном состоянии, когда Сулла бросился к нему на помощь, верхом на белом коне, горячем и быстром. По этому признаку двое врагов узнали Суллу и стали целиться в него копьями. Он сам не· заметил этого, но его конюх хлестнул коня, и Сулла едва успел промчаться мимо, так как копья упали и вонзились остриями в землю у самого хвоста его коня. Говорят, что у Суллы. была маленькая золотая статуэтка Аполлона из Дельф, которую он всегда носил на груди во время сражений, и тут он, приложившись к ней, воскликнул: "Аполлон Пифийский, ты, вознесший в стольких битвах счастливца Корнелия Суллу блеском и величием, неужели ты, подведя к вратам отечества, повергнешь его в прах, чтобы он претерпел, вместе с другими гражданами, бесславную кончину?" После такой молитвы, Сулла, говорят, бросился к своим воинам: одних он уговаривал, другим грозил, третьих хватал руками. И все же дело кончилось тем, что левый фланг был разбит. Сулла с толпою беглецов укрылся в лагере, потеряв множество друзей и знакомых. [195] Немало было также· убито и передавлено горожан, вышедших поглядеть на битву. Казалось, город был безвозвратно потерян для Суллы, и даже Марий чуть было не освободился от осады, так как многие· из беглецов, будучи загнаны в ту сторону, советовали Лукрецию Офелле [196], руководившему осадой, немедля снять ее: Сулла, говорили они, убит, а Рим в руках врагов.
30. Уже глубокой ночью в лагерь Суллы явились люди, посланные Крассом, за едою для него самого и для его войска. Красс разбил неприятеля, загнал его в Антемну [197] и там расположился лагерем. Получив эту новость и узнав, что большая часть врагов истреблена, Сулла с рассветом [198] двинулся на Антемну. Три тысячи человек отправили к нему посольство для переговоров. Сулла обещал им безопасность, если они причинят какой-нибудь вред остальным врагам и явятся к нему. Те поверили, напали на своих бывших товарищей, и много было перебито с обеих сторон. Однако Сулла собрал в цирке остатки тех и других, всего около шести тысяч, и открыл заседание сената в храме Беллоны. В то время, как он начинал свою речь, воины, которым это было поручено, принялись избивать те шесть тысяч [199]. Крик стольких людей, которых резали стесненных на небольтом пространстве, естественно, доносился до храма. Сенаторы пришли в ужас. Но Сулла, не дрогнув, продолжал свою речь и лишь заметил, с холодным равнодушием на лице, сенаторам, чтобы они слушали его внимательно и не беспокоились по поводу того, что происходит снаружи: там просто дают, по его приказу, урок кучке негодяев. [200] После этого даже для наименее дальновидного из римлян стало ясно, что события принесли только замену одного тиранна другим, а не избавление от тираннии. К тому же, Марий был жесток с самого начала: неограниченная власть лишь дала толчок его природным склонностям, а не изменила их в корне. Между тем Сулла первое время умеренно и тактично пользовался своей счастливой судьбой и стяжал себе известность вождя, преданного аристократии, но вместе с тем радеющего и о народном благе; притом, смолоду он любил посмеяться и был доступен жалости настолько, что легко проливал слезы. Поэтому он дал полное основание обвинять самовластие в том, что оно не позволяет природным нравам людей оставаться прежними, а порождает заносчивость, жестокость и бесчеловечность. Однако разбирать, что тут причиной - колебания и неустойчивость природного нрава под влиянием счастья или, скорее, раскрытие пороков, заложенных самой природой, при отсутствии сдерживающих сил - составляет предмет другого рода исследования.
31. Положив начало резне, Сулла не прекращал уже ее и наполнил город убийствами без счета и конца. Многие пали вследствие личной вражды, без всякого столкновения с самим Суллой: угождая своим приверженцам, он выдавал людей им на расправу. [201] Наконец, молодой Гай Метелл осмелился спросить его в сенате, где предел такому злу и далеко ли он думает еще зайти прежде, чем можно будет ждать успокоения. "Мы не просим тебя, - прибавил он, - освободить от кары тех, кого ты решил казнить, мы, просим лишь избавить от неизвестности тех, кого ты решил помиловать"., Сулла ответил, что он и сам еще не знает, кого ему предстоит пощадить. "Так объяви же, - перебил его Метелл, - кого ты хочешь наказать". Сулла сказал на это, что он так и сделает. Некоторые, впрочем, приписывают последний вопрос не Метеллу, а некоему Фуфидию, одному из приближенных Суллы. [202] Немедленно после этого Сулла составил проскрипционный список в восемьдесят человек, не снесшись ни с кем из магистратов. Последовал взрыв всеобщего негодования, а через день Сулла объявил новый список в двести двадцать человек, затем третий - не меньший.
После этого он обратился с речью к народу и сказал, что в списки он внес только тех, кого припомнил, а если кто-нибудь ускользнул от· его внимания, то он составит еще другие такие списки. И он помещал в списки всякого, кто принял и укрыл в своем доме кого-либо из жертв, карая смертью человеколюбие и не щадя ни брата, ни сына, ни родителей, а всякому убившему опального он назначал в награду два таланта, платя за убийство, хотя бы раб убил своего господина или сын отца. Но самой вопиющей несправедливостью являлось то, что он лишал гражданской чести сыновей и внуков опальных и подвергал конфискации их имущество. Проскрипции свирепствовали не только в Риме, но и по всем городам Италии [203]. От убийств не защищали ни храмы богов, ни очаг гостеприимства, ни отчий дом; мужья гибли в объятиях супруг, сыновья-в объятиях матерей. При этом павшие жертвой гнева и вражды были лишь каплей в море среди тех, кого казнили ради их богатства. Палачи имели повод говорить, что такого- то сгубил его огромный дом, этого - сад, иного - теплые купанья. Так, Квинт Аврелий человек, далекий от политики, читал как-то, выйдя на форум, имена внесенных в списки в полной уверенности, что бедствие затрагивает его лишь в меру его сочувствия чужому горю. И вдруг он там находит собственное имя. "Ах, я несчастный", воскликнул он, - "меня преследует мое альбанское имение". И как только он немного отошел, его убил кто-то, погнавшийся следом
32. Между тем Марий, находясь под угрозой плена, лишил себя жизни. Сулла вошел в Пренест и там сперва судил и наказывал каждого человека поодиночке, а затем, как бы по недостатку времени, собрал всех в одно место - их было двенадцать тысяч человек - и приказал перебить, даровав пощаду только человеку, связанному с ним узами гостеприимства. Но тот имел мужество сказать на это, что никогда не будет обязан жизнью палачу своего отечества, и, смешавшись с толпой, добровольно погиб среди своих сограждан.[204]
Но, кажется, всего невероятнее случай с Луцием Каталиной [205]. В то время, когда исход войны был еще под сомнением, он убил своего брата, а теперь стал просить Суллу, чтобы тот внес покойника в проскрипционные списки как живого. Сулла так и сделал. В благодарность за это Каталина убил некоего Марка Мария [206], члена враждебной партии, и принес его голову Сулле, сидевшему на форуме, а затем подошел к находившейся вблизи кропильнице Аполлона и омыл себе руки.
33. Не говоря уже об убийствах, [207] прочие мероприятия Судлы тоже заставляли общество страдать. Так, он провозгласил себя диктатором и таким образом возобновил магистратуру, которой не существовало в течение ста двадцати лет. [208] Через народное собрание было проведено постановление, которое не только избавляло Суллу от ответственности за все содеянное им прежде, но и на будущее время предоставляло ему право казнить смертью, конфисковать имущество, основывать колонии, строить и разрушать города, давать и отнимать престолы. [209] Как надменный деспот, распродавал он конфискованные имения, восседая на своем кресле, и горше всяких грабежей были его раздачи. Он щедрой рукой дарил красивым женщинам, певцам, комедиантам и проходимцам-вольноотпущенникам земли с обширным населением, доходы с целых городов. [210] Он отдавал в замужество и женщин совсем не склонных к этому и уже замужних. Так, желая породниться с Помпеем Великим, Сулла убедил его развестись с женой и взять Эмилию, дочь Метеллы от ее брака со Скавром, [211] падчерицу Суллы. Он вырвал Эмилию, беременную, у ее мужа Глабриона [212] и выдал ее за Помпея, в доме которого молодая женщина вскоре умерла от родов. Лукреций Офелла - тот самый, что заставил сдаться осажденного Мария - выставил свою кандидатуру в консулы. [213] Сулла сперва чинил ему препятствия, а после, увидев, что тот выступил на- форуме и встретил сильную поддержку, послал одного из своих центурионов убить его. За совершением убийства Сулла следил сам с высоты своего седалища в храме Диоскуров. Присутствовавшие схватили центуриона и привели его к тому месту, где сидел Сулла, но он заставил взволнованную толпу замолчать, сказав, что это сделано по его приказу, и распорядился отпустить центуриона [214].
34. Триумф Суллы был отпразднован с крайней пышностью. [215] Роскошна и редкостна была добыча, отнятая у царя [216], но лучшим украшением триумфа, картиной действительно прекрасной, были римские изгнанники [217]. Самые родовитые и богатейшие из граждан с венками на головах следовали за Суллой и называли его спасителем и отцом в благодарность за то, что он возвратил их на родину и вместе с ними их жен и детей. По окончании торжества Сулла произнес в народном собрании речь, в которой дал обзор своих деяний. Успехи,
которыми он был обязан счастью, он перечислял не менее усердно, чем свои личные заслуги, и в заключение потребовал, чтобы- за все это ему присвоили наименование "Счастливца" - таков, приблизительно, смысл слова Felix [218]. В своей личной переписке с греками и в деловых сношениях с ними Сулла именовал себя Эпафродитом [219] и, в частности, трофеи, которые он воздвиг на нашей земле, носили такую надпись: Луций Корнелий Сулла Эпафродит. Когда Метелла родила ему двойню, то он назвал мальчика Фавстом, а девочку Фавстой. Слово faustum обозначает у римлян счастливое и веселое [220].
Вот еще пример того, насколько больше полагался Сулла на счастливый случай, чем на собственные действия: после того как он пролил столько крови и произвел в государстве такую коренную ломку, такой решительный переворот, он не задумался сложить с себя полномочия и предоставил народу полную возможность в комициях выбрать себе консула, а сам держался в стороне от комиций и прохаживался по форуму как частный человек, готовый дать отчет всякому желающему.[221]
Против желания Суллы в консулы был избран человек, враждебно к нему настроенный и дерзкий, Марк Лепид [222], не вследствие своих заслуг, а в угоду Помпею, горячо поддерживавшему этого кандидата и пробившему за него народ. Когда Помпей возвращался домой, радуясь такой победе, Сулла заметил его, подозвал к себе и сказал: "Хорошо же распорядился ты, юноша, проведя Лепида вместо Катула [223]. Ведь это значит заменить достойнейшего человека сумасбродом. Теперь не спи и смотри в оба - ты укрепил противника на свою же голову".
Эти слова Суллы оказались пророческими: Лепид вскоре зазнался и объявил войну партии Помпея.[224]
35. Посвятив Гераклу десятую часть всего своего имущества, [225] Сулла устроил для народа ряд великолепных пиров. Избыток приготовленного кушанья был так велик, что ежедневно множество блюд выбрасывались в реку; вина пили сорокалетние и старше. Посреди этих. торжеств, тянувшихся много дней, заболела и умерла Метелла. Жрецы не разрешили Сулле ни подходить к больной, ни осквернить свой дом присутствием мертвого тела. Поэтому Сулла написал ей разводную и приказал перенести ее, еще при жизни, в другой дом. В этом случае он, из богобоязненности, исполнил со всею точностью законные предписания; но он же и нарушил им самим введенный закон, ограничивавший расходы по погребению: на похороны Метеллы он не пожалел никаких трат. Нарушал он и те изданные им самим постановления, которые предписывали простоту стола, стараясь утопить свою печаль в попойках и пирах, в причудах роскоши и бурного веселья.[226]
Через гесколько месяцев происходили гладиаторские игры, и случайно - так как места в театре не были еще разделены, и мужчины и женщины сидели вперемежку - неподалеку от Суллы - сидела женщина замечательной красоты и знатного рода, дочь Мессалы, сестра оратора Гортензия [227], по имени Валерия. Незадолго до этого она развелась со своим мужем. Проходя за спиною Суллы, она коснулась его рукой, оторвала шерстинку от его тоги и направилась к своему месту. Сулла окинул ее удивленным взглядом. "Пустое, диктатор, - промолвила она, - я попросту хочу стать на волос участницей твоей счастливой доли". Сулла выслушал это не без удовольствия и был, повидимому, тотчас же задет. Он расспросил через своих людей, как ее зовут, узнал, какого она рода и поведения. С тех пор они начали перекидываться взглядами, зачастую не сводили друг с друга глаз и обменивались улыбками, пока, наконец, не пришли к твердому намерению вступить в брак. Валерия тут, быть может, и не заслуживает упрека, но Сулла женился на ней - будь она образец чистой и благородной женщины - отнюдь не из чистых и достойных побуждений. Его, как мальчика, пленили взгляды, смелый вызов - все то, что служит поводом к разгулу постыдных, низменных страстей.
36. Впрочем, и после того, как он ввел ее в свой дом, он продолжал водиться с женщинами сцены, кифаристками [228] и актерами. С утра, на грубых ложах принимался он с ними пьянствовать. Самым большим влиянием на него в то время пользовались комический актер Росций [229], архимим Сорик [230] и пантомим Метробий [231]. Последний был уже не молод, но Сулла любил его попрежнему и не скрывал этого.
Все это давало пищу болезни Суллы, начавшейся с пустяков. Он долгое время не знал, что у него во внутренностях язвы, а между тем все тело его подверглось гниению и стало покрываться несметным количеством вшей. Многие были заняты тем, что днем и ночью снимали их с него, но то, что они успевали удалить, было лишь каплей в море по сравнению с тем, что нарождалось вновь. Все его платье, ванна, вода для умыванья, пища кишели этим разлагающимся потоком, - так развилась его болезнь. Много раз в день погружался он в воду, чтобы вымыть свое тело и очиститься. Но все было бесполезно. Несчастие развивалось слишком быстро, чтобы эти меры могли помочь, и нечего было думать об очищении и избавлении от такого множества насекомых.[232]
В глубокой древности, говорят, от вшивой болезни умер Акаст, сын Пелия [233], а позже такая смерть выпала на долю поэта Алкмана [234], богослова Ферекида [235], Каллисфена из Олинфа [236] - в то время, как он сидел в тюрьме, и, наконец, юриста Муция [237]. Если же упоминанию подлежат и те, что получили известность, не заслужив ее ничем хорошим, то следует прибавить, что от той же болезни умер беглый раб, по имени Евной, начавший в Сицилии восстание рабов [238], - после того, как его схватили и привезли в Рим.
37. Сулла не только предвидел свой конец, но, некоторым образом, даже писал о нем. Двадцать вторую книгу своих "Воспоминаний" он прекратил писать лишь за два дня до смерти [239], а там он повествует, что, по словам халдеев [240] ему предстоит, после прекрасной жизни, умереть, достигнув вершины благополучия. Он, далее, говорит, что ему явился во сне его сын, умерший незадолго до Метеллы. Представ перед отцом в бедной одежде, сын просил его покинуть треволнения, итти с ним вместе к матери Метелле и жить с ней в спокойствии, без забот. Впрочем, Сулла все время продолжал заниматься государственными делами. За десять дней до своей кончины он уладил раздор среди граждан Дикеархии [241] и написал для них законы, установившие на будущее время твердый порядок управления. Накануне смерти он узнал, что Граний, один из магистратов [242], в ожидании, когда он, Сулла, умрет, не платит своего долга государственной казне. Сулла немедленно послал гонцов за этим человеком, когда же тот был введен к нему в комнату, окружил его своими слугами и приказал задушить. От крика и сильного возбуждения у Суллы лопнул нарыв; больной потерял много крови. [243] После этого силы его пошли на убыль, и он скончался, проведя мучительную ночь.[244]
От Метеллы он оставил двух малолетних детей [245]. Валерия родила от него девочку уже после его смерти. Ее назвали Постумой: у римлян принято давать такое имя детям, которые родятся после смерти отца.[246]
38. Многие граждане с Лепидом во главе поставили себе целью лишить Суллу освященного обычаем почетного погребения. Но Помпеи, забыв свою обиду - он был единственный из друзей Суллы, которого тот обошел в своем завещании - оказал им решительный отпор. Воздействуя на одних любезностью и просьбами, на других - угрозами, он перевез тело в Рим и обеспечил возможность похоронить его спокойно и с почетом.[247]
По рассказам, женщины принесли покойнику такое множество благовоний, что ими нагрузили двести десять носилок, а сверх того из драгоценного ливанского ладана и киннамома сделали большую статую самого Суллы и статую ликтора.·
Утром в день похорон небо было окутано облаками. Ждали ливня и потому начали вынос едва в девятом часу. Когда развели костер, внезапно поднялся сильный ветер, раздул пламя, и тело сгорело до тла. Но лишь только костер начал угасать, как на остатки замирающего пламени пролился аильный дождь и продолжался затем до самой ночи. Таким образом счастливая судьба Суллы, казалось, до гроба была ему верна.[248]
Гробница Суллы находится на Марсовом поле [249]. Надпись на ней, по преданию, составлена им самим. Ее главная мысль та, что никто не делал так много добра своим друзьям и зла своим врагам, как Сулла.
1. Марк Красс [1], отец [2] которого был цензором [3] и триумфатором, воспитывался в небольшом доме, вместе с двумя братьями. Они женились еще при жизни родителей, и все сходились за общим обеденным столом. Такая обстановка, повидимому, весьма содействовала тому, что Красс оставался воздержанным и умеренным в жизни.
После смерти одного из братьев он женился на его вдове [4], имел от нее детей и с этой стороны не уступал в добронравии никому из римлян. В более зрелом возрасте, однако, он был обвинен в сожительстве с одной из дев-весталок [5] Лицинией. Лициния также подверглась судебному обвинению со стороны некоего Плотина. У Лкцинии в окрестностях Рима было прекрасное имение, и Красс, желая дешево его купить, усердно ухаживал за Лицинией, оказывал ей услуги и тем навлек на себя подозрение. Но он как-то сумел, ссылаясь на корыстолюбивые свои побуждения, снять с себя обвинение в прелюбодеянии, и судьи оправдали его. От Лицинии же он отстал не раньше, чем овладел имением.
2. Римляне утверждают, что блеск его многочисленных добродетелей омрачается одним лишь пороком -- жаждой наживы. А я думаю, что этот порок, взяв верх над остальными его пороками, сделал их лишь менее заметными [6]. Лучшим доказательством его корыстолюбия служат и те способы, какими он добывал деньги, и огромные размеры его состояния. Ибо первоначально Красс имел не более трехсот талантов, [7] а когда он стал во главе государства, [8] то, посвятив Геркулесу [9] десятую часть своего имущества, устроив угощение для народа, выдав каждому римлянину из своих средств на три месяца продовольствия, - все же при подсчете своих богатств, сделанном им перед парфянским походом [10], нашел, что стоимость их равна семи тысячам ста талантам. [11] Большую часть этих богатств, если говорить правду, далеко не делающую ему чести, добыл он из пламени пожаров и войны, воспользовавшись общественными бедствиями как средством для скопления огромнейших барышей. Ибо, когда Сулла, овладев Римом [12], стал распродавать имущество им казненных, считая и называя его своей добычей, и стремился навязать это преступление возможно большему числу лиц, притом самых влиятельных, - Красс не отказывался ни брать от него, ни покупать. Вместе с тем, имея перед глазами присущие Риму постоянные бедствия - пожары и оседания строений, как следствия их громоздкости и скученности, [13] он стал приобретать рабов - архитекторов и строителей, а затем, когда их набралось у него более пятисот, начал скупать горевшие и смежные с ними постройки, которые задешево продавались хозяевами, побуждаемыми к тому страхом и неуверенностью. [14] Таким-то образом большая часть Рима стала его собственностью. Располагая столь большим количеством мастеров, сам он, однако, кроме собственного дома, не выстроил ничего, а о любителях строиться говорил, что они и помимо всяких врагов сами себя разоряют. Было у него и великое множество серебряных рудников, ценных земель, обеспеченных рабочей силой, и, однако, все это можно было считать ничтожным по сравнению со стоимостью его рабов - столькими владел он, да притом такими, как чтецы, писцы, банкиры, домоуправители, дворецкие. [15] За обучением их он надзирал сам, внимательно наблюдая, давая указания [16] и, вообще, держась того мнения, что господину прежде всего надлежит заботиться о своих рабах как о живых орудиях хозяйства. [17] И в том, конечно, прав был Красс, если полагал, что всем прочим по хозяйству следует, как он говорил, распоряжаться через рабов, а рабами должно управлять самому. [18] Ибо мы видим, что умение вести хозяйство в части, касающейся неодушевленных предметов, сводится к увеличению доходов, в части же, касающейся людей, становится уже искусством управлять людьми. Но неумно было с его стороны не признавать и не называть богатым того, кто не в состоянии содержать на свои средства целое войско [19]. Ибо, как сказал Архидам [20], война питается не по норме, неограничены, следовательно, денежные средства, требуемые войной; и здесь далеко расходится Красс во взглядах с Марием. Последний, наделив солдат землей [21] по четырнадцати югеров [22] на каждого и узнав, что они требуют больше, сказал: "Да не будет впредь ни одного римлянина, который считал бы малым надел, достаточный для его пропитания".
3. Однако же гостям Красс любил показывать свою щедрость. Дом его был открыт для всех, друзьям же своим давал он даже деньги взаймы без процентов, но вместе с тем, по истечении срока, требовал их от должников без снисхождения, так что бескорыстие его становилось тяжелее даже высоких процентов. [23] На обеды его приглашались преимущественно люди из низших классов, [24] и простота стола соединялась с опрятностью и радушием, более приятными, чем роскошь. Что касается умственных его занятий, то он упражнялся, главным образом, в ораторском искусстве с целью выдвинуться перед народом. Будучи от природы одним из первых среди римлян по красноречию, Красс старанием и трудом достиг того, что превзошел даровитейших ораторов. Не было, говорят, такого маленького и ничтожного дела, за которое он взялся бы, не подготовясь. И не раз, когда и Цезарь и Помпей, и Цицерон не решались взять на себя защиту, Красс проводил ее успешно. [25] Этим-то больше он и нравился народу, прослыв человеком, заботящимся о других и готовым им помочь. Нравились также его обходительность и доступность, проявляемая им в манере здороваться с приветствовавшими его. Не было в Риме такого безвестного и незначительного человека, которому он при встрече не ответил на приветствие, называя его по имени. Говорят еще, что Красс был Очень сведущ в истории и был причастен к философии. Следовал он учению Аристотеля, учителем же его был Александр [26], который дал своею совместною жизнью с Крассом доказательство своего миролюбия и кротости, ибо трудно сказать, был ли он беднее до того, как пришел к Крассу, или сделался беднее после того, как пришел к нему.
Так, хотя из всех друзей Красса только Александр сопровождал его в путешествиях, он получал в дорогу кожаный плащ, который по возвращении требовали от него обратно. О долготерпение! А ведь несчастный философ не считал бедность вещью безразличной. Но об этом скажем ниже.
4. После того, как Цинна и Марий взяли верх, [27] вскоре уяснилось с полной очевидностью, что возвращаются они не на благо отечества, а с неприкрытым намерением казнить и губить оптиматов: [28] те, которых они захватили, были умерщвлены, в числе их отец и брат Красса. [29] А сам он - тогда еще молодой человек-избежал непосредственной опасности. Но видя, что он окружен со всех сторон и что тиранны его выслеживают, Красс, взяв с собой трех друзей и десять слуг, с величайшей поспешностью бежал в Испанию, [30] где прежде, в бытность отца его пропретором, [31] он жил и приобрел друзей. Там застал он всех в великом страхе, трепетавшими перед жестокостью Мария, как будто тот находился среди них, и, не решившись кому-либо открыться, кинулся в приморское поместье Вибия Пакиана, [32] где была большая пещера, спрятался в ней, а к Вибию послал одного из своих рабов на разведку, так как и припасы его были уже на исходе. Вибий же, услышав о Крассе, обрадовался его спасению, расспросил о числе его спутников и о местопребывании их. От личного свидания он воздержался, но, тотчас проведя туда управляющего имением, приказал ежедневно носить Крассу готовый обед, ставить его на камень и молча удаляться, не любопытствуя и ничего не высматривая. За излишнее любопытство Вибий пригрозил ему смертью,, а за верную службу обещал свободу. Пещера эта находится неподалеку от моря. Замыкающие ее со всех сторон скалы оставляют проход, через узкую, едва заметную расщелину, ведущую внутрь. Всякого, входящего туда, поражает необычайная ее высота, а в ширину она распространяется в виде просторных, сообщающихся между собою гротов. Здесь нет недостатка ни в воде, ни в свете, так как под самой скалой бьет источник приятнейшей на вкус воды, а природные трещины, находящиеся там, откуда падает свет, пропускают его в пещеру, так что днем в ней бывает светло. Воздух внутри не влажен и чист, потому что скала благодаря плотности своей не впитывает в себя струящуюся влагу, а дает ей стекать в источник.
5. Все время, пока Красс с товарищами здесь жил, ежедневно появлялся человек, приносивший продовольствие. Он их не видел и не знал; им же он был виден, так как они поджидали его, зная время его прихода. Приготовленные к обеду кушанья были изобильны и не только удовлетворяли их потребности, но и доставляли им удовольствие, ибо Вибий решил в заботах своих о Крассе всячески выказывать ему радушие. Пришла ему также в голову мысль о возрасте Красса [33], о том, что он еще совсем молод и что следует уделить некоторое внимание приличествующим его годам удовольствиям, ибо, как думал он, удовлетворять только насущные нужды - значит служить скорее по необходимости, чем из расположения. Итак, взяв с собою двух красивых прислужниц, он пошел к морю, а придя на место, указал им вход в пещеру и велел войти туда, откинув страхи. Красс же и его спутники при виде вошедших испугались, полагая, что убежище их выслежено и обнаружено, и спросили девушек, кто они и что им нужно. Когда же те, наученные Вибием, ответили, что ищут скрывающегося здесь своего господина, Красс, поняв любезную шутку Вибия, пригласил девушек, и они жили с ним все остальное время, осведомляя о его нуждах Вибия. Фенестелла [34] говорит, что видел одну из них уже старухой и не раз слышал, как она охотно вспоминала и рассказывала об этом случае.
6. Так прожил Красс, скрываясь, восемь месяцев и показался лишь после того, как узнал о смерти Цинны [35]. К нему стеклось немало людей; Красс отобрал из них две тысячи пятьсот человек и выступил, держа путь через города. Он, по свидетельству многих писателей, разграбил один из них, Малаку, [36] но сам он, говорят, отрицал это и оспаривал тех, кто заводил об этом речь. Собрав затем несколько транспортных судов и переправившись в Ливию [37], он явился к Метеллу Пию [38], знатному мужу, навербовавшему не малое войско. Пробыл здесь Красс, однако, недолго. Поссорившись с Метеллом, [39] он уехал к Сулле [40] и оставался среди его приверженцев, пользуясь величайшим почетом. После переправы в Италию Сулла, желая использовать всю бывшую с ним молодежь как деятельных сотрудников, каждого из них приставил к какому-нибудь делу. Красс, которому поручено было отправиться в землю марсов [41] для набора войска [42], просил дать ему охрану, так как дорога проходила вблизи неприятелей. Сулла же, разгневавшись на него, резко ответил: "Я даю тебе в провожатые твоего отца, брата, друзей, родных; за них, незаконно и без вины казненных, я мщу убийцам". Получив такую отповедь, задетый за живое Красс тотчас же отправился и, отважно пробравшись сквозь неприятельское расположение, собрал многочисленное войско, а затем ревностно помогал Сулле в его борьбе. [43] После этих-то успехов, говорят, и зародились в нем впервые честолюбивые замыслы и стремление к соревнованию в славе с Помпеем [44]. Помпей же, который и годами был моложе Красса, и родился от отца, пользовавшегося в Риме дурною репутацией и навлекшего на себя глубокую ненависть сограждан, покрыл себя блеском побед в тогдашних войнах и выказал себя великим, так что Сулла вставал при его входе, обнажал голову и называл его императором [45] - честь, которую он не часто оказывал и старшим по возрасту и равным себе по достоинству людям. Это разжигало и раздражало Красса, которого не без основания ставили ниже Помпея. Ему недоставало опытности, а красоту его подвигов губили прирожденные одолевшие его злые силы - корыстолюбие и скаредность. Так, после взятия умбрийского города Тудертии [46], он был заподозрен в присвоении большей части ценностей, и об этом донесли Сулле. Но в сражении под Римом, оказавшемся самым большим из всех и последним, в то время как Сулла потерпел поражение и его войска были отброшены и частью перебиты, Красс, начальствовавший над правым крылом, одержал победу и преследовал неприятеля вплоть до ночи, после чего послал к Сулле просить обед для воинов и сообщить ему об успехе [47]: А во время проскрипций и конфискаций [48] о нем опять пошла дурная слава - что он скупает за бесценок имущества большой ценности или выпрашивает их себе в дар. Говорят также, что в Бруттии [49] он кого-то внес в проскрипционные списки не по приказу Суллы, а из корыстных побуждений, и что возмущенный этим Сулла уже больше не пользовался им ни для какого общественного дела.[50]
Хотя Красс был очень силен в умении побеждать людей лестью [51], ко и сам, в свою очередь, легко уловлялся льстивыми речами. Отмечают в нем еще одну особенность: будучи сам до последней степени алчен, он терпеть не мог себе подобных и всячески поносил их.
7. Его мучило, что Помпей имел такие успехи в предводительствовании войсками, что он получил триумф [52] до того, как стал сенатором, и что он был провозглашен гражданами Магнусом, т. е. Великим. [53] И когда однажды кто-то сказал, что пришел Помпей Великий, Красс со смехом спросил, какой же он величины. Отчаявшись сравняться с ним на военном поприще, он погрузился в гражданские дела и путем всяких стараний, судебных защит, денежных ссуд, рекомендаций и поддержки тех, кто домогался чего-либо у народа, приобрел влияние и славу, равную той, какую снискал себе Помпей после многих великих походов. В результате же с ними происходило нечто неожиданное: пока Помпея не было в Риме, влияние и популярность Помпея были преобладающими, благодаря славе его походов; когда же Помпей сам был в Риме, его часто в борьбе за влияние побеждал Красс, причиною было высокомерие Помпея и его недоступность в обхождении: он избегал народа, держался вдали от форума [54], а из нуждающихся помогал лишь немногим и не охотно, предпочитая сохранить в полной мере все влияние, которым он располагал, на случай если его придется использовать для самого себя. Красс же постоянно оказывал всем полезное содействие, не будучи ни нелюдимым ни недоступным, и, живя среди непрерывных хлопот, обходительностью своею и доброжелательством брал верх над чванным Помпеем. Что же касается их внешней представительности, убедительности речи и привлекательности черт льда, то качества эти, как говорят, были у обоих одинаковы. Соперничество это не увлекло, однако, Красса на путь вражды или какого- нибудь недоброжелательства; его огорчало, что Помпей и Цезарь почитались стоящими выше его, но к этому честолюбию не присоединялось ни враждебности ни коварства. [55] Правда, Цезарь, взятый в плен пиратами и находясь под стражей [56], воскликнул: "Какую радость вкусишь ты, Красс, когда узнаешь о моем пленении!" Но позже они дружески сблизились друг с другом, и, когда Цезарь собирался отправиться в Испанию в качестве пропретора, [57] денег же не имел, а в то же время кредиторы нажимали на него и задерживали его отправление, Красс не оставил этого без внимания и выручил Цезаря, поручившись за него в сумме, восьмисот тридцати талантов.[58]
Между тем Рим разделился на три партии - Помпея, Цезаря и Красса (ибо слава Катона была больше его влияния и сила его заключалась скорее в том, что ему удивлялись) [59], причем разумная, положительная часть граждан почитала Помпея, люди пылкие и неуравновешенные воспламенялись надеждами, внушаемыми им Цезарем; Красс же, занимая промежуточную позицию, с выгодой пользовался обеими сторонами. [60] Постоянно меняя свои взгляды на дела управления, он не был ни надежным другом ни непримиримым врагом, а легко отказывался в интересах личной пользы как от расположения, так и от озлобления, так что в короткое время оказывался много раз сторонником и противником то одних и тех же людей, то одних и тех же законов. Сила его была и в умении угождать и во внушаемом им страхе, но преимущественно в страхе. Недаром Сикиний, [61] человек доставлявший немало хлопот тогдашним магистратам и демагогам, на вопрос, почему он одного лишь Красса не трогает и оставляет в покое, ответил: "У него сено на рогах". Дело в том, что римляне имели обыкновение навязывать бодливому быку на рога сено, для предостережения прохожих.
8. Восстание гладиаторов, сопровождавшееся разграблением всей Италии и известное также под названием спартаковой войны [62], было вызвано следующими обстоятельствами.
Некий Лентул Батиат содержал в Капуе [63] школу гладиаторов, большинство которых были родом галлы и фракийцы. Попали эти люди в школу не за какие-нибудь преступления, но исключительно вследствие несправедливости хозяина, насильно заставившего их учиться ремеслу гладиаторов. Двести из них сговорились бежать. Замысел был обнаружен по доносу, но все же наиболее дальновидные, в числе семидесяти восьми, успели убежать, запасшись захваченными где-то кухонными ножами и вертелами. По пути они встретили несколько повозок, везших в другой город гладиаторское снаряжение, расхитили груз и вооружились. Заняв затем укрепленное место, гладиаторы выбрали себе трех предводителей [64]. Первым из них был Спартак, фракиец [65], происходивший из пастушеского племени, - человек, не только отличавшийся выдающейся отвагой и физической силой, но по уму и мягкости характера стоявший выше своего положения и, вообще, более походивший на эллина, чем можно было бы ожидать от человека его племени. Рассказывают, что однажды, когда Спартак был еще впервые приведен в Рим на продажу, увидели, в то время как он спал, обвившуюся вокруг его лица змею. Жена Спартака, его единоплеменница, пророчествовавшая и одержимая дионисическим исступлением, объявила, что это знак предуготованной ему великой и грозной власти, которая приведет его к злополучному концу. Она и теперь была с ним, сопровождая его в бегстве.
9. Прежде всего гладиаторы отбросили отряды, пришедшие из Капуи, и, захватив большое количество воинского снаряжения, с радостью, заменили им свое оружие гладиаторов, которое и бросили как позорное и варварское. После этого для борьбы с ними был послан из Рима претор Клавдий [66] с трехтысячным отрядом. Клавдий осадил их на горе [67], взобраться на которую возможно было только по одной узкой и чрезвычайно крутой тропинке. Единственный этот доступ Клавдий приказал стеречь; с других же сторон гору окружали отвесные, гладкие скалы, густо заросшие сверху диким виноградом. Нарезав подходящих для этого лоз, гладиаторы сплели из них прочные лестницы такой длины, чтобы те могли достать с верхнего края скал до их подножья, и затем безопасно спустились все, кроме одного, оставшегося наверху с оружием. Когда же прочие оказались внизу, он спустил к ним все оружие и, кончив это дело, напоследок спасся и сам. Римляне этого не заметили, и гладиаторы, обойдя их с тыла, обратили пораженных неожиданностью врагов в бегство и захватили их лагерь. Тогда к ним присоединились многие из местных волопасов и овчаров, - народ все крепкий и проворный. Одних из этих пастухов гладиаторы обратили в тяжеловооруженных, из других составил·отряды разведчиков и легковооруженных. Вторым был послан против гладиаторов претор Публий Вариний [68]. Вступив сначала в бой с его помощником, Фурием, предводительствовавшим отрядом в три тысячи человек, они обратили его в бегство, а затем Спартак подстерег явившегося с большими силами советника Вариния и его товарища по должности, Коссиния, в то время как этот последний купался близ местечка Салины, и едва не взял его в плен. Коссинию удалось спастись лишь с величайшим трудом, Спартак же, немедленно овладев его снаряжением, преследовал его по пятам и после кровопролитного боя захватил его лагерь. В битве погиб и Коссиний.
Вскоре Спартак разбил в нескольких сражениях самого претора, наконец взял в плен его ликторов [69] и овладел его конем. Теперь Спартак стал уже великой и грозной силой, но, как здравомыслящий человек, ясно понимал, что ему все же не сломить могущества римлян, и повел свое войско к Альпам, рассчитывая перейти через горы и, таким образом, дать каждому возможность вернуться домой - иным во Фракию, другим в Галлию. Но люди его, полагаясь на свою силу и слишком много возомнив о себе, не послушались и стали на пути своем опустошать Италию.
Раздражение, вызванное в сенате позором восстания и чувством оскорбленного достоинства, уступило место страху и сознанию опасности, и сенат отправил против восставших, как на одну из. труднейших и величайших войн, обоих консулов [70]. Один из них, Геллий, неожиданно напав на отряд германцев, из высокомерия и заносчивости отделившихся от Спартака, уничтожил его целиком. Другой, Лентул, окружил самого Спартака большими силами, но последний перейдя в наступление против его легатов [71] и завязав с ними бой, разбил их и захватил у них весь обоз. Отсюда он двинулся в Альпам, навстречу же ему выступил Кассий, претор цизальпинской Галлии [72], предводительствуя десятитысячным войском. В этом сражении претор был разбит наголову, понес огромные потери в людях и сам едва спасся бегством.
10. Узнав обо всем этом, возмущенный сенат приказал консулам не трогаться с места и поставил во главе римских сил Красса. [73] За Крассом же последовали многие из представителей знати, увлеченные его славой и чувством личной к нему дружбы. Сам он расположился у границы Пицена [74], рассчитывая захватить направлявшегося к этому месту Спартака, а легата своего Муммия послал во главе двух легионов в обход, с приказанием следовать за неприятелем, не ввязываясь, однако, в сражение и избегая даже мелких стычек. Но Муммий, при первом же случае, дававшем ему возможность рассчитывать на успех, вступил в бой и потерпел поражение, причем многие из его людей были убиты, многие же спаслись бегством, побросав оружие. Красс, оказав Муммию суровый прием, вновь вооружил разбитые части, но потребовал от них поручителей в том, что оружие свое они впредь будут беречь. Отобрав затем из них пятьсот человек - главным образом виновников бегства - и разделив их на пятьдесят декад, он приказал предать смерти из каждой декады по одному человеку, - на кого укажет жребий. Красс возобновил, таким образом, бывшее в ходу у древних и уже с давних пор не применявшееся наказание воинов; этот вид казни сопряжен с позором и сопровождается на глазах у всех жуткими и мрачными обрядами. [75] Восстановив дисциплину в войсках, Красс повел их на врагов.
В это же время Спартак отступил через Луканию [76] и вышел к морю. Встретив в проливе киликийских пиратов [77], он решил перебраться с их помощью в Сицилию, высадить на остров две тысячи человек и снова разжечь восстание сицилийских рабов [78], затухшее было незадолго перед тем; достаточно было искры, чтобы оно вспыхнуло с новой силой. Но киликийцы, условившись со Спартаком относительно перевозки и приняв дары, обманули его и ушли из пролива. [79] Вынужденный отступить от побережья, Спартак расположил свое войско на Регийском полуострове [80]. Сюда же подошел и Красс.
Сама природа этого места подсказала ему, что надо делать. Он решил отрезать сообщение через перешеек, имея в виду двоякую цель: предохранить солдат от вредного безделья и вместе с тем лишить врагов подвоза продовольствия. Велика и трудна была эта работа, но Красс выполнил ее до конца, и сверх ожидания в короткий срок.
Поперек перешейка, от одного моря до другого, вырыл он ров длиною в триста стадий [81], шириною и глубиною в пятнадцать футов [82], а вдоль всего рва вывел стену, поражавшую своей высотой и прочностью. В первое время сооружения эти мало заботили Спартака, относившегося к ним с полным пренебрежением, но когда припасы подошли к концу и нужно было продвинуться в другое место, он увидел себя запертым на полуострове, где ничего нельзя было достать. Тогда Спартак, дождавшись снежной и бурной зимней ночи, засыпал небольшую часть рва землей, хворостом и древесными ветвями и перевел через него, таким образом, третью часть своего войска.
11. Красс испугался; его встревожила мысль, как бы Спартак не вздумал двинуться прямо на Рим. Вскоре, однако, он ободрился, узнав, что среди восставших произошли раздоры и что многие из них, отпав от Спартака, расположились отдельным лагерем у Луканского озера. (Вода в этом озере, как говорят, периодически меняет свои свойства, становясь то пресной, то соленой и негодной для питья.)
Напав на этот отряд, Красс прогнал его от озера, но был лишен возможности истреблять и преследовать врагов, так как внезапное появление Спартака остановило их бегство.
Раньше Красс писал сенату о необходимости вызвать и Лукулла из Фракии и Помпея из Испании, но теперь сожалел о своем шаге и спешил окончить войну до прибытия этих полководцев, так как предвидел, что весь успех будет приписан не ему, Крассу, а тому из них, который явится к нему на помощь. По этим соображениям он решил, не медля, напасть на те неприятельские части, которые, отделившись, действовали самостоятельно под предводительством Гая Канниция и Каста.
Чтобы занять один из окрестных холмов, он отрядил туда шесть тысяч человек с приказанием сделать все возможное, чтобы пробраться незаметно. Стараясь ничем не обнаруживать своего присутствия, люди эти замаскировали свои шлемы. Тем не менее, их увидели две женщины, приносившие перед лагерем жертвы за своих, и отряд оказался бы в опасном положении, если бы Красс не подоспел вовремя и не дал врагам сражения - кровопролитнейшего за всю войну. Положив на месте двенадцать тысяч триста неприятелей, он нашел среди них только двоих, раненных в спину, остальные же все пали, оставаясь в строю и сражаясь против римлян.
За Спартаком, отступавшим после этого поражения к Петелийским горам [83], следовали по пятам один из легатов Красса, Квинт, и квестор Скрофа. Но когда Спартак обернулся против римлян, они обратились в паническое бегство и едва спаслись, с большим трудом выхватив из битвы раненого квестора. Этот успех и погубил Спартака, вскружив голову беглым рабам. Они теперь и слышать не хотели об отступлении и не только отказывались повиноваться своим начальникам, но, окружив их на пути, с оружием в руках принудили их вести войско назад через Луканию против римлян.
Шли они туда же, куда спешил и Красс, до которого стали доходить вести о приближавшемся Помпее; да и в дни комиций [84] было много толков о том, что победа над врагами должна быть делом того же Помпея; стоит ему только явиться, и с войной будет покончено, одним ударом. Итак, Красс, желая возможно скорее сразиться с врагами, расположился с ними рядом и начал рыть ров. В то время как его люди были заняты этой работой, их тревожили нападениями подбегавшие рабы. С той и другой стороны стали подходить все большие подкрепления, и Спартак был, наконец, поставлен в необходимость выстроить все свое войско. Перед началом боя ему подвели коня, но он выхватил меч и убил его, говоря, что, в случае победы, ему достанется много хороших коней от врагов, в случае же поражения, он не будет нуждаться и в своем. С этими словами он устремился на самого Красса; пробиваясь сквозь оружие и раны, он не добрался до Красса, но убил двух столкнувшихся с ним центурионов [85]. Наконец, покинутый своими соратниками, бежавшими с поля битвы, окруженный врагами, он пал под их ударами, не отступая ни на шаг и сражаясь до конца [86].
Хотя Красс умело использовал случай, предводительствовал прекрасно и лично подвергался опасности, все же счастье его не устояло перед славой Помпея. Ибо те рабы, которые ускользнули от него, были истреблены Помпеем [87], и последний писал в сенат, что в открытом бою беглых рабов победил Красс, а он уничтожил самый корень войны. Помпей, конечно, со славою отпраздновал триумф как победитель. Сертория [88] и покоритель Испании. [89] Красс же не пытался сам требовать большого триумфа, но даже и предоставление ему пешего триумфа, называемого овацией, было сочтено неуместным и несоответствующим достоинству войны с рабами. [90] Чем пеший триумф отличается от большого и о названии его написано в биографии Mapцелла.
12. Тотчас же вслед за этим, Помпею было предложено консульство, а Красс, надеясь стать его товарищем по должности, все же не задумался просить Помпея о содействии, и тот с радостью выразил свою полную на то готовность (ибо ему хотелось, чтобы Красс так или иначе был ему всегда обязан за какую-нибудь любезность), стал усердно хлопотать и, наконец, заявил в народном собрании, что он будет столь же благодарен за товарища по должности, как и за самое консульство. Однако, ставши у власти [91], Красс и Помпей не сохранили дружеских отношений. Расходясь почти во всем, раздражаясь друг на друга и соперничая между собой [92], они лишили свое консульство почти всякого политического значения и ничем полезным не ознаменовали его, если не считать, что Красс, совершив грандиозное жертвоприношение Геркулесу, угостил народ на десяти тысячах столов и отмерил ему хлеба на три месяца.
Уже консульство их подходило к концу, когда им однажды случилось быть в народном собрании. И вот, один незнатный человек, римский всадник, но селянин по образу жизни [93] и общественными делами не занимавшийся, Гай Аврелий, поднявшись на трибуну и выступив с речью, рассказал о бывшем ему во сне видении: "Сам Юпитер, - сказал он, - явился мне и повелел объявить всенародно его волю, чтобы вы не ранее дозволили консулам сложить с себя власть, чем они станут друзьями". В то время как человек этот говорил, а народ призывал консулов к примирению, Помпей стоял молча, Красс же первый, подав ему руку, сказал: "Полагаю, мужи граждане, что я не совершаю ничего низкого или недостойного себя, делая первый шаг и предлагая любовь и дружбу Помпею, которого вы, когда он еще был безбородым, провозгласили Великим, и еще не участвующего в сенате признали заслуживающим триумфа".[94]
13. Вот все, что в консульстве Красса достойно упоминания, цензорство же его [95] оказалось совершенно бесцельным и безрезультатным. Ибо он не сделал ни ревизии сената, ни смотра всадникам, ни оценки имущества граждан и, хотя товарищем по должности имел Лутация Катула [96], самого спокойного из всех римлян человека, все же, когда он пустился в опасную и насильническую политику, задумав превратить Египет в данника римлян [97], то Катул, говорят, воспротивился этому самым энергичным образом. Отсюда возникло у них разногласие, и они добровольно сложили с себя власть. [98] Во время важных событий, связанных с заговором Каталины и едва не приведших к ниспровержению государственного порядка в Риме, некоторое подозрение коснулось и Красса; [99] нашелся человек, назвавший его заговорщиком, но никто этому не поверил. Правда, и Цинеэон в одном- из своих сочинений явно навязывал вину Крассу и Цезарю, [100] но это сочинение было издано лишь после смерти их обоих. В другом же сочинении, "О консульстве", Цицерон говорит, что Красс, явившись к нему ночью, принес письмо, касавшееся дела Каталины, [101] и уже тогда подтвердил существование заговора. Как бы то нл было, Красс с тех пор питал постоянную ненависть к Цицерону, но открыто вредить последнему мешал ему сын. Ибо Публий [102], начитанный и любознательный, был привгзан к Цицерону в такой степени, что когда тот подвергся судебному преследованию, он вместе с ним сменил одежду на траурную и заставил сделать то же и других молодых людей" В конце концов он убедил отца и примирил его с Цицероном.[103]
14. Цезарь же, лишь только возвратился из провинции, стал готовиться к соисканию консульской должности. [104] Он видел, что Красс : и Помпей снова не ладят друг с другом, и не хотел просьбами, обращенными к одному, сделать себе врагом другого, а вместе с тем не надеялся на успех без поддержки одного из них. Итак, он занялся их примирением, усиленно воздействуя на них и указывая, что, губя друг друга, они лишь усиливают Цицеронов, Катулов и Катонов, влияние которых обратится в ничто, если они, Красс и Помпей, соединившись в один дружественный союз, будут править объединенными силами и по единому плану. Убедив и примирив их, Цезарь составил и скрепил из всех троих непреоборимую силу, лишившую власти и сенат и народ, причем повел дело так, что те двое не стали сильнее один через другого, но сам он через них стал самым сильным и вскоре, при поддержке того и другого, блистательно прошел в консулы [105]. Цезарь превосходно управлял делами, и они дали ему по постановлению народного собрания военную силу и провинцию Галлию, [106] посадив его, таким образом, как бы в крепость и полагая, что, упрочив за ним власть над доставшейся ему провинцией, они смогут без помехи поделить между собой все остальное. Помпея на этот шаг толкнуло его безмерное честолюбие. А к старой болезни Красса - корыстолюбию - присоединилась, из-за подвигов Цезаря, новая неудержимая страсть к трофеям и триумфам. Уступая Цезарю в этом одном и считая себя выше его в остальном, Красс не отказался от своих замыслов и не успокоился, пока это не привело к его бесславной смерти и к народному бедствию.
На возвратном пути из Галлии Цезарь заехал в Лукку, куда собрались многие из римлян, в том числе Красс и Помпей, которые сговорились с ним частным образом крепко держаться за власть и подчинить себе все управление: Цезарю остаться во главе своих вооруженных сил, а Крассу и Помпею взять себе другие провинции и войска. [107] Путь к этому был один-искать второго консульства, а для этого нужно было, чтобы Цезарь, в то время как они будут домогаться власти, помогал им, переписываясь с друзьями и посылая побольше воинов для подачи голосов в их пользу.
15. Вернувшись после этого в Рим, Красс и его сторонники встретили общую подозрительность: распространилась упорная молва, что не к добру было то свидание. Когда в сенате Марцеллин и Домиций [108] спросили Помпея, намерен ли он выставить свою кандидатуру, тот ответил, что, быть может, он ее и выставит, а, быть может, и нет. На вторичный вопрос о том же он сказал, что сделает это для добрых граждан, но не сделает для других. Помпей в ответах своих показался всем надменным и чванным, Красс же ответил скромнее, заявив, что если это может принести пользу государству, то он будет домогаться власти, в противном случае воздержится. [109] После такого ответа искать консульства решились и некоторые другие, в том числе Домиций. Но когда Красс и Помпей явно обнаружили себя в своих •домогательствах, иные из соискателей, испугавшись, отступились, Домииия же, своего родственника и друга, подбодрял Катон, увещевая и побуждая его не отказываться от надежды, так как ему предстоит бороться за общую свободу; ибо Помпею и Крассу нужна не консульская должность, а тиранния, и то, что ими делается - не соискание консульства, а захват провинций и вооруженных сил. Внушая все это и сам так мысля, Катон привел на форум Домиция едва ли не против воли последнего, причем многие к ним примкнули. И не мало удивлялись люди: "Почему Помпей и Красс вторично ищут консульства, почему опять оба вместе, почему не с кем-либо другим? Ведь у нас много есть мужей, достойных, конечно, управлять делами вместе с Крассом или вместе с Помпеем". Устрашившись этих толков, пособники Помпея не остановились ни перед какими бесчинствами и насилиями и, в довершение всего, устроили засаду Домицию, еще до света проходившему в сопровождении других лиц, убили несшего перед ним факел, многих переранили, в том числе Катона, прочих обратили в бегство и заперли в доме, [110] после чего Помпей с Крассом были избраны консулами. [111] Вскоре затем они опять окружили курию вооруженной силой, прогнали с форума Катона и убили нескольких человек, оказавших сопротивление; [112] Цезарю продлили, власть на второе пятилетие, а себе из провинций назначили Сирию и обе Испании. Был брошен жребий: Сирия досталась Крассу, испанские же провинции Помпею.[113]
16. Жеребьевка эта удовлетворила всех. Большинство народа желало, чтобы Помпей находился поблизости от города, да и Помпей, влюбленный в жену, [114] намерен был проводить здесь большую часть времени. Красс же, как только выпал ему жребий, не мог скрыть своей радости, считая, что более блестящей удачи чем на этот раз, у нега еще не бывало. Перед народом и посторонними он еще кое-как сохранял спокойствие, но среди близких ему людей говорил много пустого· и ребяческого, не соответствующего ни его возрасту, ни характеру, ибо в жизни он вовсе не был хвастуном и гордецом. Но тогда, возгордись безмерно и утратив рассудок, уже не Сирией и не парфянами [115] ограничивал он поле своих успехов, называл походы Лукулла против Тиграна и Помпея против Митридата детскими забавами, [116] в мечтах же своих возносился до бактрианцев [117], индийцев и до моря, за ними лежащего. Хотя в постановлении народного собрания, касавшемся Красса, ничего не было сказано относительно парфянской войны, но все знали, что Красс к ней неудержимо стремится [118]. К тому же и Цезарь написал ему из Галлии, хваля его стремление и поощряя его к войне.
Так как трибун Атей [119] обнаружил намерение препятствовать походу Красса и многие к нему присоединились, считая недопустимым, чтобы кто-либо пошел войной против людей, ни в чем не провинившихся, да притом еще связанных с Римом договором [120], - Красс, испугавшись, обратился к Помпею с просьбой оказать ему поддержку и проводить его из города. Ибо велик был почет, каким пользовался Помпей среди простого народа. И на этот раз вид Помпея, идущего впереди со спокойным взором и спокойным лицом, успокоил толпу, собравшуюся было задержать Красса и поднять против него крик: люди молча расступились и дали им дорогу. Но навстречу выступил Атей и начал с того, что с криками удерживал Красса и умолял не итти дальше, а затем приказал ликтору схватить и остановить его. Однако другие трибуны этому воспротивились, и ликтор отпустил Красса, Атей же, подбежав к городским воротам, поставил там пылающую жаровню, и, когда Красс подошел туда, Атей, воскуряя фимиам и совершая возлияния, начал изрекать страшные уже сами по себе, в трепет приводящие заклятия и притом призывать, произнося их имена, каких-то ужасных, неведомых богов. По словам римлян, эти таинственные древние заклятия имеют такую силу, что никто из тех, кто подвергся им, не избежал их действия, да и сам произносящий их навлекает на себя несчастье, почему изрекаются они лишь немногими и в исключительных случаях. Поэтому порицали и Атея за то, что он, вознегодовав на Красса ради государства, на это же государство призвал такие заклятия и навлек такой страх.[121]
17. Красс прибыл в Брундизий. Море ввиду зимнего времени [122] было неспокойно, но Красс ждать не стал, отплыл и потерял много судов. Собрав остальную часть своего войска, он спешно выступил, направляясь сухим путем через Галатию. Здесь застал он царя Денотара [123], человека очень старого, занятого тогда основанием нового города. "Царь!" - сказал он ему шутя: "в двенадцатом часу начинаешь ты строить". А галат, засмеявшись, ответил ему: "Да и ты, император, как я вижу, не слишком-то рано идешь на парфян". Крассу же было за шестьдесят, а выглядел он еще старше своих лет [124]. На первых порах по прибытии его на место [125], течение дел отвечало его надеждам. Ибо он без труда навел мост через Евфрат, [126] спокойно переправил войско и занял в Месопотамии многие сдавшиеся ему добровольно города.· [127] В одном из городов, где неограниченно правил некий Аполлоний, было убито сто римских солдат, после чего Красс привел к городу войско, овладел им, разграбил все ценности, а жителей продал в рабство. Эллины называют этот город Зенодотией [128]. По случаю покорения его Красс позволил войску провозгласить себя императором, чем навлек на себя великий стыд, так как удовлетворившись столь малым, показал, что у него нет никакой надежды совершить что-либо большее. Оставив в покоренных городах гарнизоны, общей численностью в семь тысяч пехотинцев и тысячу всадников, сам Красс ушел в Сирию на зимние квартиры [129] и для встречи с сыном, прибывшим о. т Цезаря из Галлии, ведущим тысячу отборных всадников и украшенным знаками отличия. Это, можно полагать, было первой его ошибкой, если не считать самого похода, оказавшегося величайшей из ошибок: вместо того чтобы итти вперед и занять Вавилон с Селевкией [130], города неизменно враждебные парфянам, он дал врагам время подготовиться [131]. Затем Красса обвиняли и за дела его в Сирии - больше коммерческие, чем подобающие полководцу. Ибо не проверкою своих вооруженных сил занимался он и не упражнением солдат в военных состязаниях, а исчислял доходы с городов и много дней подряд взвешивал и мерил сокровища богини в Гиераполе [132], предписывал народам и династам производить наборы солдат, а потом за деньги освобождал их от этой повинности. Всем этим Красс себя обесславил и заслужил презрение. И вот дается ему первое предзнаменование от той богини, которую одни называют Афродитой, другие Герой, а иные считают причиной и естественной силой, породившей из влаги начала и зачатки всего и открывшей людям первоисточник всех благ: при выходе из храма упал первым молодой Красс, запнувшись же за него, упал и старший.[133]
18. В то время как Красс стал уже стягивать войска с зимних стоянок, к нему явились послы от Арсака [134] с кратким извещением. А именно, они заявили, что если войско посылается римским народом, то война будет жестокой и непримиримой, если же, как слышно, Красс поднял на парфян оружие и захватил их земли не по воле отечества, а ради собственной выгоды, то Арсак воздерживается от войны и, жалея года Красса, отпускает римлянам их солдат, которые находятся скорее под стражей, чем на сторожевой службе. Когда же Красс стал хвастаться, что даст ответ в Селевкии, старший из послов Вагиз засмеялся и, показав ему на середину обращенной ладонью вверх руки, ответил: "Скорее тут вырастут волосы, о Красс, чем ты увидишь Селевкию".[135]
После этого они возвратились к царю Гироду [136] и объявили, что предстоит война. Между тем из городов Месопотамии, в которых стояли римские гарнизоны, явились, едва пробившись оттуда, несколько солдат с тревожными вестями. Они видели собственными глазами целые скопища врагов и были свидетелями сражений, данных неприятелем при штурмах городов. [137] Все это они передавали, как водится, в преувеличенно-страшном виде, уверяя, будто от преследующих парфян убежать невозможно, в бегстве же они неуловимы, будто их диковинные стрелы невидимы в полете и раньше, чем заметишь стрелка, пронзают насквозь все, что ни попадется на пути, а вооружение закованного в латы всадника такой работы, что все пробивает, а само выдерживает всякий удар. Солдаты слышали это, и мужество их падало. Раньше они были уверены, что парфяне ничем не отличаются ни от армян, ни от каппадокийцев [138], которых Лукулл бил и грабил, сколько хотел, считали, что самое трудное в этой войне - это предстоящий долгий путь и преследование людей, ускользающих из их рук, а теперь, вопреки надеждам, предвидели уже борьбу и большие опасности, так что и некоторые из начальников полагали, что Крассу следовало бы остановиться и созвать совет для нового обсуждения общего положения дел. В числе их был и квестор Кассий [139]. Да и гадатели тайно давали знать, что при жертвоприношениях Крассу постоянно выходят дурные и неотвратимые предзнаменования. Но Красс не обращал внимания ни на гадателей, ни на тех, кто советовал ему что-либо другое, кроме как торопиться.
19. В особенности же ободрил Красса Артавазд, царь армянский. [140] Ибо он прибыл в лагерь с шестью тысячами всадников - то были, как их называли, царские телохранители и проводники. Артавазд же обещал еще десять тысяч конных латников и три тысячи пехоты, беря их иждивение на себя. [141] Царь убеждал Красса вторгнуться в Парфию через Армению, так как он не · только будет иметь там в изобилии все необходимое на пути войска, о чем позаботится сам царь, но и совершит путь в безопасности, будучи защищен от врага горами, непрерывным рядом холмов, вообще местностью неудобопроходимой для конницы - единственной силы парфян. Красс остался очень доволен расположением царя и его щедрой помощью, но сказал, что пойдет через Месопотамию, где оставлено много храбрых римских воинов. После этого царь армянский уехал.
В то время как Красс переправлял войско через реку у Зевгмы [142], вокруг них много раз прогрохотал небывалой силы гром; частые молнии засверкали навстречу войску, и ветер, сопровождаемый тучей и грозой, налетев на понтонный мост, разрушил и разметал большую его часть. [143] Место, где Красс предполагал разбить лагерь, было дважды поражено громовыми ударами. Одна из лошадей полководца в блестящей сбруе увлекла возницу к реке и исчезла под водою. Говорят также, что орел передового отряда [144], будучи поднят, повернулся сам собой назад. И еще совпадение: когда после переправы солдатам стали раздавать провиант, в первую очередь выданы были чечевица и соль, которые у римлян считаются знаками траура и ставятся перед умершими. Затем, у самого Красса, при произнесении им речи, вырвались слова, страшно смутившие войско. Ибо он сказал, что мост через реку он приказывает разрушить, дабы никто из солдат не вернулся назад [145]. Он должен был бы, почувствовав неуместность этих слов, взять их обратно или объяснить смысл их оробевшим людям. Но Красс, с свойственной ему самоуверенностью, этим пренебрег. Наконец, в то время как он приносил очистительную жертву [146] и жрец подал ему внутренности животного, он выронил их из рук; видя же опечаленные лица присутствующих, Красс, улыбнувшись, сказал: "Такова уж старость! Но оружия мои руки не выронят".
20. С этого места он двинулся вдоль реки с семью легионами, четырьмя, без малого, тысячами всадников и легковооруженными в числе, приблизительно равном числу всадников. [147] Несколько разведочных команд, вернувшись с рекогносцировки, донесли, что местность совершенно безлюдна, но замечены следы множества лошадей, как бы повернувших назад и уходящих от преследования, вследствие чего и сам Красс еще больше утвердился в своих надеждах на успех, и воины прониклись пренебрежением к парфяням, думая что те и в бой не вступят. Кассий же с товарищами вновь обратился к Крассу с советом, указывая, что лучше всего было бы ему задержать войско в одном из охраняемых гарнизонами городов, пока он не узнает чего-либо достоверного о врагах, если же не узнает, то итти в Селевкию вдоль реки. Тогда продовольственные суда, идя рядом с войском, смогут доставлять продукты в изобилии, и вместе с тем река защитит войско от обходов с флангов, и оно будет в постоянной готовности вступить в бой с неприятелем с фронта, в равных с ним условиях.
21. Пока Красс все это обдумывал и взвешивал, явился вождь арабского племени, по имени Абгар [148], человек лукавый и коварный, ставший для Красса и его войска самым большим и решающим несчастием из всех, какие судьба соединила для их погибели. Его знали некоторые из участвовавших в походах Помпея как человека, пользовавшегося некоторым вниманием со стороны последнего и прослывшего другом римского народа [149]. А теперь он был подослан военачальниками парфянского царя с умыслом, не удастся ли ему, сопутствуя Крассу, завлечь его как можно дальше от реки и возвышенностей в необъятную равнину, где можно было бы его окружить, ибо они что угодно предпочитали встрече лицом к лицу с римлянами. Итак, явившись к Крассу, варвар (он был убедителен в речах) стал превозносить Помпея как своего благодетеля, выразил восхищение воинской силой Красса, но вместе с тем порицал его за медлительность, за то, что он чего-то ждет и все готовится, как будто ему нужно оружие, а не проворнейшие руки и ноги против людей, которые давно только и думают о том, как бы, забрав наиболее ценные вещи и тех, кто им дорог, умчаться к скифам и гирканам [150]. "Все же, если ты намерен сразиться, - говорил он, - то следует поспешить, пока царь не собрал в одно место всех своих сил, потому что теперь против вас брошены Сурена и Силлак [151] с поручением отвлечь на себя ваше преследование, самого же царя нигде не видно".[152]
Все это было ложно: Гирод, разделив с самого начала свои силы на две части, сам опустошал Армению в наказание Артавазду. Сурену же послал против римлян, и поступил так отнюдь не из высокомерия, как говорят иные. Ибо не подобало бы тому, кто считает недостойным себя противником Красса, первого в Риме человека, итти войной на Артавазда, нападать на армянские села и опустошать их. На самом же деле он, по всей. видимости, испугался опасности и как бы засел в засаде, в ожидании будущего, а Сурену послал вперед помериться силами в бою и сбивать неприятеля с пути. Сурена же был человек далеко не дюжинный: по богатству, знатности рода и славе занимал он второе после царя место, мужеством же и талантом превосходил всех своих современников среди парфян; к тому же никто не мог сравняться с ним ни ростом, ни телесной красотой. В поход выступал он не иначе, как везя за собой припасы на тысяче верблюдов и двести повозок с наложницами; тысяча конных латников и еще большее число легковооруженных сопровождали его особу; всех же всадников, клиентов и рабов было у него не менее десяти тысяч. По происхождению своему он владел наследственным правом первым возложить на царя диадему при вступлении его на престол. А того же Гирода, находившегося в изгнании, он вернул парфянам и овладел для него великою Селевкиею, первым взойдя на стену и собственной рукою обратив в бегство противников. Еще и тридцати лет ему тогда не было, а он заслужил уже величайшую славу своей рассудительностью и умом. Ими-то, главным образом, и погубил он Красса, ибо последний, отуманенный сначала отвагой и гордыней, а позже под влиянием страхов и несчастий стал легко поддаваться на обманы.
22. Итак, варвар, убедив тогда Красса и отвлекши его от реки, вел его среди равнины дорогой, сначала удобной и легкой, а в дальнейшем крайне тяжелой: на пути попались глубокие пески, и трудно было итти по равнинам безлесным и безводным, уходившим из глаз в беспредельную даль. Воины не только изнемогали от жажды и трудностей пути, но впадали в уныние от этих безотрадных картин: они не видели ни куста, ни ручья, ни горного склона, ни зеленеющих трав, а глазам их представлялись морю подобные волны песков пустынь, окружавших войско со всех сторон. Уже в этом проглядывал коварный замысел, а тут явились и послы ет Артавазда армянского с рассказами о том, как жестоко страдает он в напряженной борьбе с обрушившимся на него Гиродом; лишенный поэтому возможности послать подмогу [153], он советует Крассу или - что лучше всего - повернуть и, соединясь с армянами, сообща бороться против Гирода, или итти и становиться лагерем, всегда избегая мест, удобных для конницы, и придерживаясь мест гористых. Но Красс в гневе и безрассудстве своем ничего в ответ не написал и велел лишь сказать, что теперь у него нет времени для Армении, а позже он явится туда для расправы с Артаваздом за его предательство. Кассий и его товарищи вознегодовали и на этот раз, но Красса, раздражавшегося на них, перестали переубеждать, варвара же наедине осыпали бранью: "Какой злой дух, сквернейший из людей, привел тебя к нам? Какими зельями и приворотами соблазнил ты Красса, ввергнув войско в разверстую глубь пустыни, итти путем, приличествующим скорее главарю разбойничьей шайки номадов, чем римскому полководцу!" А варвар, как человек лукавый, униженно просил и уговаривал потерпеть еще немного, а над воинами, идя рядом и оказывая им помощь, подшучивал и говорил со смехом: "Вы должно быть, воображаете себя шагающими по родной Кампании [154], если: так тоскуете по воде ключей и ручьев, по· тени деревьев, по баням и гостиницам, а того не помните, что вы уже переступили границы арабов и ассириян!" Так-то Абгар поучал римлян и, прежде чем обнаружил себя предателем, ускакал, не таясь от Красса, а уверив его в том, что хочет подготовить ему успех и спутать все расчеты неприятеля.
23. В тот день Красс, [155] говорят, вышел не в пурпурном плаще, как это в обычае у римских полководцев, а в черном, спохватившись же, тотчас его сменил; затем, некоторые из знамен были подняты знаменосцами с таким трудом и после столь долгих усилий, как будто они были вбиты в землю. Красс же, смеясь над этим, торопился в путь и принуждал пехоту поспевать за конницей. Но тут как раз вернулись несколько человек из посланных на разведку с известием, что остальные из них перебиты неприятелем, что сами они с трудом спаслись бегством, а враги в великом множестве смело идут в бой. Все встревожились, Красс же, совершенно ошеломленный, стал наспех и еще не совсем придя в себя строить войско в боевой порядок. Сначала. он, как предлагал Кассий, растянул пеший строй по равнине на возможно большее расстояние, в предупреждение обходов, конницу же распределил по обоим крылам, но потом изменил свое решение и, сплотив войско, построил его двойным фронтом в глубокое карре, причем с каждого из боков его выставил по двенадцати когорт [156], а каждой когорте придал по отряду всадников, дабы ни одна из частей войска не осталась без прикрытия конницей и шла бы ровно, защищенная со всех сторон. Один из флангов он поручил Кассию, другой - молодому Крассу [157], а сам стал в центре. Продвигаясь в таком порядке, они подошли к речке, название которой Белисс. Эта река была невелика и не обильна водой, но воины ей очень обрадовались в эту сушь и зной и при прочих трудностях безводного, полного тягот пути. Большая часть начальников полагала, что здесь и надлежит расположиться на отдых и ночевку, разузнать, насколько это возможно, какова численность врагов и каково их боевое построение, а с рассветом двинуться против них. Но Красс, побуждаемый сыном и его всадниками, которые советовали итти вперед и вступить в бой, отдал приказ, чтобы те, кто хочет, ели и пили, оставаясь в строю, и, не дав людям как следует покончить с этим, повел их не ровным шагом с передышками, как это делается перед битвой, à скорым ходом, безостановочно до тех пор, пока они не увидели неприятеля, [158] который, против ожидания, не показался римлянам ни многочисленным, ни грозным. Ибо Сурена заслонил передовыми отрядами остальную массу и скрыл блеск вооружения, приказав воинам прикрыться плащами и кожами. Когда же парфяне приблизились и их военачальник подал знак, вся равнина сразу огласилась глухим гулом и трепет наводящим шумом. Ибо парфяне возбуждают себя к бою не рожками и трубами, а поднимают шум с разных сторон, колотя в обтянутые кожей полые инструменты, которые обвешиваются кругом погремушками. Из них исходит какой-то низкий, устрашающий звук, смешанный как бы с звериным ревом и раскатом грома; парфяне хорошо знают, что из всех чувствований души слух наиболее доступен страху, скорее всех других возбуждает в ней страсти и выводит ее из равновесия.
24. Устрашив римлян этими звуками, парфяне вдруг сбросили с доспехов покровы и явились перед ними пламени подобные, сами в шлемах и латах из маргианского [159] ослепительно-ярко сверкавшего железа, кони же их в латах медных и железных. Явился и сам Сурена, огромный ростом и красивейший из всех; его женственная красота, казалось, не соответствовала славе его мужества - он, по обычаю мидян, притирал лицо румянами и разделял волосы пробором, тогда как прочие парфяне, чтобы казаться страшнее, носят длинные волосы еще по-скифски, кверху хохлом. Первым намерением парфян было ворваться с копьями, оттеснить и осилить передние ряды, но когда они распознали глубину сомкнутого строя, стойкость и сплоченность воинов, то отступили назад и, делая вид, будто они рассеиваются в разные стороны и приходят в расстройство, незаметно для римлян охватили карре в замкнутый круг. Красс приказал легковооруженным броситься на неприятеля, но не успели они пробежать и несколько шагов, как их стало встречать и; пронзать множество стрел; они отступили обратно в ряды тяжелой пехоты и положили начало беспорядку и смятению в войске, видевшем, с какой скоростью и силой летят парфянские стрелы, ломая оружие и пронизывая одинаково и жесткое и мягкое прикрытие. А парфяне, расположившись рассыпным строем, начали издали со всех сторон пускать стрелы, почти не целясь (римляне стояли так скученно - и тесно, что трудно было и умышленно промахнуться), и наносили им тяжкие, сильные удары из своих тугих больших луков, круто сгибая их, дабы придать стреле большую силу. При таких условиях положение римлян становилось уже бедственным: оставаясь в строю, они покрывались ранами; пытаясь перейти в наступление, были бессильны уравнять условия битвы·, так как парфяне убегали, не переставая пускать стрелы. В этом они после скифов искуснее всех; да и нет ничего разумнее, как спасаясь защищаться и тем снимать с себя позор бегства.
25. Пока римляне надеялись, что парфяне, истратив Стрелы, либо воздержатся от сражения, либо вступят в рукопашный бой, они все же не теряли мужества. Но когда им стало известно, что поблизости стоит множество верблюдов, навьюченных стрелами, откуда их берут, подъезжая, передовые воины, - Красс, не (c)идя этому конца, стал падать духом и через посланных велел своему сыну постараться заставить неприятелей принять бой раньше, чем парфяне его окружат: ибо на самого Марка Красса главным образом устремлялись они, скача на конях, чтобы зайти ему в тыл. Итак, молодой Красс, взяв тысячу триста всадников, в том числе тысячу прибывших от Цезаря, лучников пятьсот человек, а из тяжеловооруженных ближайшие восемь когорт, повел их обходным движением в атаку. Но стремившиеся окружить его парфяне, потому ли, что встретились с регулярным отрядом, как некоторые полагают, или же рассчитывая захватить Красса где-нибудь подальше от отца, повернули назад и поспешно ускакали. Красс, крича, что враги дрогнули, погнался за ними, а с ним вместе Цензорин и Мегабакх. Последний выдавался мужеством и силой, Цензорин же был удостоен сенаторского звания и отличался, как оратор - оба были товарищи Красса и сверстники его. Они увлекли за собой конницу, но не отставала и пехота, охваченная рвением и радостью в надежде на победу. Им представлялось, что они одерживают верх и гонятся за неприятелем, пока, продвинувшись далеко вперед, не поняли обмана: враги, которых они считали убегающими, повернули обратно против них, и на них же устремились и другие, в еще большем числе. Римляне остановились, рассчитывая, что, ввиду их малочисленности, парфяне схватятся с ними в рукопашную. Но те выстроили против римлян лишь своих конных латников, остальную же конницу не построили в боевой порядок, а пустили скакать вокруг них. Взметая равнину, парфяне выворачивали кучи песку, отчего поднялось такое огромное облако пыли, что римляне не могли ни видеть свободно, ни говорить. Охваченные на небольшом пространстве, они сталкивались друг с другом и, поражаемые врагами, умирали не легкою и не скорою смертью, но мучились от судорог и боли и, катаясь с попавшими в них стрелами по земле, обламывали их в самих ранах, пытаясь же вытащить зубчатые острия, проникшие сквозь жилы и вены, рвали и терзали самих себя. Так умирали многие, но и живые не были в состоянии защищаться. И когда Публий увещевал их напасть на латников, они показывали ему свои руки, приколотые к щитам, и ноги, насквозь пронзенные и пригвожденные к земле, так что они были неспособны ни к бегству, ни к защите. Тогда Публий, ободрив конницу, стремительно ударил на врагов и схватился с ними врукопашную. Но неравны были его силы с неприятельскими ни в нападении, ни в обороне: галлы [160] наносили удары легкими, небольшими дротиками в панцыри из сыромятной кожи или железные, а сами получали удары от копий в слабо защищенные, обнаженные тела. Публий же больше всего полагался именно на них и совершал с ними удивительные подвиги. Галлы хватались за вражеские копья и, сходясь вплотную с врагами, стесненными в движениях тяжестью доспехов, сбрасывали их с коней. Многие же из них, оставив своих лошадей и подлезая под коней неприятеля, поражали их в живот. Лошади вздымались на дыбы от боли и умирали, давя под собой и седоков своих и противников, перемешавшихся друг с другом. Но больше всего галлов мучили жажда и зной, как людей, к этому непривычных. Да и из лошадей своих потеряли они большую часть, когда устремлялись на парфянские копья. Итак, им поневоле пришлось отступить к тяжелой пехоте, ведя с собой Публия, уже изнемогавшего от ран. Видя поблизости песчаный холм, римляне отступили к нему; внутри образовавшегося круга они поместили лошадей, а сами сомкнулись щитами, рассчитывая, что им так легче будет отражать варваров. Но на деле произошло как раз обратное. Ибо на ровном месте люди, стоящие в первых рядах, облегчают, до известной степени, положение задних, а там, на холме, где всё, находящееся на склоне, расположено одно над другим, и то, что сзади, возвышается над остальными - они не могли спастись и все одинаково подвергались обстрелу, оплакивая свой бесславный и бездейственный конец. При Публии находились двое греков из числа жителей местного города Kapp [161] -· Иероним и Никомах. Они убеждали его тайно уйти с ними и бежать в Ихны [162], лежащий поблизости город, принявший сторону римлян. Но он ответил, что нет такой страшной смерти, испугавшись которой Публий покинул бы людей, погибающих по его вине, а грекам приказал спасаться и, попрощавшись, расстался с ними. Сам же он, не владея рукой, которую пронзила стрела, велел оруженосцу ударить его мечом и подставил ему бок. Говорят, что и Цензорин умер подобным же образом, а Мегабакх сам покончил с собою, как и другие виднейшие сподвижники Публия. Остальных, продолжавших еще сражаться, парфяне, поднимаясь по склону, пронзали копьями, а живыми, как говорят, взяли не более пятисот человек. Затем, отрезав головы Публию и его товарищам, они тотчас же поскакали к Крассу.[163]
26. А положение Красса было вот какое. После того как он приказал сыну напасть на парфян, кто-то принес ему известие, что неприятель обращен в бегство и энергично преследуется. Заметив к тому же, что и те из парфян, которые действовали против него, уже не так настойчиво нападают (ибо большая часть из них ушла туда), Красс несколько ободрился, собрал свое войско и отвел его на возвышенность в надежде, что и сын скоро вернется из погони. Из людей, которых Публий, находясь в опасности, отправил к нему, посланные первыми погибли, наткнувшись на варваров, а последующие, проскользнув лишь с большим трудом, сообщили, что Публий пропал, если ему не будет скорой и сильной подмоги. Тогда Крассом овладели одновременно многие чувства, и он уже ни в чем не отдавал себе ясного отчета. Терзаемый вместе и беспокойством за участь всего дела и страстным желанием притти на помощь сыну, он, в конце концов, сделал попытку двинуть вперед войско. Но в это самое время стали подходить враги, еще больше прежнего нагоняя страх своими криками и победными песнями, и опять бесчисленные литавры заревели вокруг римлян, ожидавших начала новой битвы. Те из парфян, которые несли воткнутую на копье голову Публия, подъехали ближе, показали ее войску и, издеваясь, спрашивали, кто его родители и какого он роду, ибо па с чем не сообразно, чтобы от такого отца, как Красс - малодушнейшего и худшего из людей, мог родиться столь благородный и блистающий доблестью сын. Зрелище это сильнее всех прочих ужасов сокрушило и расслабило души римлян, и не жажда отмщения охватила их всех, как это должно было бы быть, а трепет и ужас. Однако же Красс, как говорят, в этом несчастье превзошел себя доблестью. Ибо вот что говорил он, обходя их ряды: "Римляне, меня одного касается это горе! А великая судьба и слава Рима, еще не сокрушенная и не поколебленная, зиждется на вашем спасении. И если у вас есть сколько-нибудь сожаления ко мне, потерявшему сына, лучшего на свете, докажите это, проявив гнев против врагов. Отнимите у них радость, покарайте их за свирепость, не смущайтесь тем, что случилось: стремящимся к великому надлежит при случае и терпеть. Не без пролития крови низвергнул Лукулл Тиграна или Сципион Антиоха; [164] тысячу кораблей потеряли предки наши в Сицилии, [165] в Италии же - многих полководцев и военачальников, и из них ни один своим поражением не помешал, ведь, нам одолеть победителей. Ибо не одним счастьем, а стойко и доблестно преодолевая несчастия, достигло римское государство столь великого могущества".
27. Так говорил Красс, ободряя своих солдат, но тут же убедился, что лишь немногие из них мужественно внимали ему. Приказав им поднять боевой клич, он явно обнаружил унылое настроение войска - так слаб, разрознен и неровен был этот клич, тогда как крики варваров раздавались попрежнему отчетливо и смело. Между тем враги перешли к действиям. Конные лучники, заскакивая с флангов, стали пускать свои стрелы, а передовые, действуя копьями, стеснили римлян на малом пространстве - исключая тех немногих, которые решались, дабы избегнуть смерти от стрел, бросаться на врагов и, не причиняя им большого вреда, сами умирали скорой смертью от тяжких, смертоносных ран: парфяне вонзали во всадников тяжелые с железным острием копья, часто при том пробивавшие с одного удара двух человек. [166] Так сражались они, а с наступлением ночи удалились, [167] говоря, что они даруют Крассу одну эту ночь для оплакивания сына, разве что он предпочтет сам придти к Арсаку, не дожидаясь, пока его туда приведут. Итак, парфяне, расположившись поблизости, были преисполнены надежд. Для римлян же наступила ужасная ночь; никто не думал ни о погребении умерших, ни об уходе за ранеными и умиравшими, но всякий оплакивал лишь самого себя. Ибо, казалось, не было никакого исхода - все равно, будут ли они тут дожидаться дня или бросятся ночью в беспредельную равнину. Притом и раненые сильно затрудняли войско: если нести их, то они будут помехой при поспешном отступлении, а если оставить, то криком своим дадут знать о бегстве. И хотя Красса считали виновником всех бед, воины все же хотели видеть его и слышать его голос. Но он, закутавшись, лежал в темноте, служа для многих примером изменчивости судьбы, для людей же здравомыслящих - безрассудства и честолюбия; ибо Красс не удовольствовался тем, что был первым и влиятельнейшим человеком среди многих десятков тысяч людей, но считал себя совсем обездоленным только потому, что его ставили ниже тех двух. Легат Октавий и Кассий пытались поднять и ободрить его. Но он наотрез отказался, после чего они по собственному почину созвали на совещание центурионов и начальников манипулов [168], а когда выяснилось, что никто не хочет оставаться - подняли войско, не подавая трубных сигналов и, на первых порах, в полной тишине. Но лишь только немощные поняли, что их оставляют, лагерем овладели страшный беспорядок и смятение, сопровождаемые воплями и криками, а это вызвало сильную тревогу и среди шедших впереди, которым показалось, что нападают враги. И много раз сходили они с дороги, много раз строилась в ряды, одних из сопровождавших их раненых брали с собой, других бросали, и таким образом потеряли много времени, если не считать трехсот всадников, которых начальник их Игнатий привел глубокой ночью к Каррам. Окликнув на латинском языке охранявшую стены стражу, Игнатий, как только она отозвалась, приказал сказать начальнику города Колонию, что между Крассом и парфянами произошло большое сражение. Ничего не прибавив к этому и не сказав, кто он, Игнатий ускакал в Зевгму и спас свой отряд, но заслужил худую славу тем, что покинул полководца. Впрочем, брошенные им тогда Колонию слова оказались полезными для Красса. Ибо Колоний, сообразив, что такая поспешность и неясность в речи изобличают человека, не имевшего сообщить ничего хорошего, приказал солдатам вооружиться и, лишь только услышал, что Красс двинулся в путь, вышел к нему навстречу и проводил войско в город.[169]
28. Парфяне, заметив бегство римлян, не стали, однако, их преследовать ночью, но с наступлением дня, подъехав к лагерю, перебили оставшихся в нем, в числе не менее четырех тысяч человек, а многих, блуждавших по равнине, захватили, догнав на конях. Легат же Варгунтин еще ночью оторвался от войска с четырьмя когортами, но сбился с дороги. Окружив их на каком-то холме, враги, хоть те и защищались, истребили всех, за исключением двадцати: этих, пробившихся сквозь их ряды с обнаженными мечами, они отпустили живыми, дивясь их мужеству, и дали им спокойно уйти в Карры.
До Сурены дошло ложное известие, будто Красс бежал с лучшей частью войска, а толпа, которая стеклась в Карры, не что иное, как нестоющий внимания сброд. Итак, полагая, что плоды победы потеряны, но все еще сомневаясь и желая узнать истину, дабы решить, оставаться ли ему на месте и осадить город или преследовать Красса, оставив жителей Kapp в покое, - Сурена подослал к городским стенам одного из тех бывших при нем людей, которые знали два языка, с поручением вызвать, изъясняясь по-латински, самого Красса или Кассия и передать, что Сурена желает с ними видеться для переговоров. Толмач сказал, что требовалось, слова его были переданы, и Красс принял предложение, а вскоре затем явились от варваров арабы, хорошо знавшие в лицо и Красса и Кассия, так как до сражения они побывали в лагере. Увидев стоящего на стене Кассия, они сообщили, что Сурена заключает с римлянами перемирие и предоставляет им спастись, если они дружественно относятся к царю и уйдут из Месопотамии; ибо он уверен, что это будет для обеих сторон выгоднее, чем доходить до последней крайности. Кассий согласился и потребовал, чтобы было назначено место и время для свидания Красса с Суреною. Арабы, обещав все исполнить, ускакали.
29. Сурена, обрадованный тем, что противники попали в положение осажденных, на следующий же день [170] привел туда парфян, которые стали вести себя дерзко и требовали, чтобы римляне, если только они хотят получить мир, выдали им Красса и Кассия заключенными в оковы. Осажденные досадовали на то, что поддались обману и, советуя Крассу отбросить отдаленные и напрасные надежды на армян, держались того мнения, что нужно бежать, но необходимо при этом, чтобы никто из жителей Kapp не узнал о том до времени. Но узнал все Андромах, из них самый вероломный - сам Красс доверил ему не только эту тайну, но и водительство в пути. Таким образом ничто не укрылось от парфян: Андромах осведомлял их о каждом шаге римлян. Но так как парфянам было трудно сражаться ночью и это не в их обычае [171], Красс же выступил именно ночью, то, чтобы они не слишком отстали в преследовании, Андромах пустился на хитрости - он отводил римлян то на ту, то на другую дорогу и, наконец, после долгих и трудных блужданий завел тех, кто за ним последовал, в болота и места, полные оврагов. Были, впрочем, и такие, которые догадались, что не к добру кружит и путает их Андромах, и отказались за ним следовать. Итак Кассий снова вернулся в Карры. Проводники его (они были арабы) советовали переждать там, пока луна не пройдет через созвездие Скорпиона, но Кассий ответил им: "А я вот еще больше того опасаюсь Стрельца" [172], и уехал в Сирию с пятьюстами всадников [173]. Некоторые другие, имевшие надежных проводников, достигли гористой местности, называемой Синнаками, и еще до рассвета оказались в безопасности. Их было до пяти тысяч, а предводительствовал ими доблестный Октавий. Красса же, завлеченного кознями Андромаха, день застал среди непроходимых мест и болот. С ним были четыре когорты, совсем немного всадников и пять ликторов. С большим трудом попав с ними на дорогу в то время, как враги уже наседали, а для того, чтобы соединиться с Октавием оставалось пройти двенадцать стадий [174], - он выбрался на другой холм, не столь недоступный для конницы и мало надежный, расположенный под Синнаками и соединенный с ними длинной грядой, которая тянется до него через равнину. Таким образом, опасность его положения была на виду у всех, бывших с Октавием. И Октавий первый устремился к нему сверху на выручку с горстью людей, [175] а затем, укоряя самих себя, помчались ему вслед и остальные. Они отбросили врагов от холма, окружили Красса и оградили его щитами, похваляясь, что нет такой парфянской стрелы, которая коснулась бы полководца прежде, чем Бее они не умрут, сражаясь за него.
30. Сурена, видя, что парфяне уже не с прежним пылом подвергают себя опасностям, и соображая, что если с наступлением ночи римляне займут горы, то задержать их будет невозможно, решил взять Красса хитростью. А именно, он отпустил некоторых из пленных, слышавших в лагере варваров преднамеренные разговоры о том, что царь совсем не хочет непримиримой войны с римлянами, а желал бы, великодушно обойдясь с Крассом, приобрести их дружбу. Варвары прекратили бой, и Сурена, в сопровождении высших начальников спокойно подъехав к холму, спустил тетиву лука и протянул правую руку. Он приглашал Красса обсудить мирные условия, говоря, что мужество и мощь царя испытаны, римлянами против его воли, кротость же и доброжелательство царь выказывает по собственному желанию, заключая мир при их отступлении и не препятствуя им спастись. Эти слова Сурены все приняли с сочувствием и были ими чрезвычайно обрадованы. Но Красс, терпевший беды не от чего другого, как от обманов парфян, считая столь внезапную перемену невероятной, не поверил сразу, а стал совещаться. Между тем воины подняли крик, настаивая на своем, а вслед затем стали поносить и хулить Красса за то, что он бросает их в бой против тех, с которыми сам он не решается даже вступить в переговоры, хотя они и безоружны. Красс сделал было попытку упросить их, говорил, что, проведя остальную часть дня в гористой, пересеченной местности, они ночью смогут двинуться в путь, указывал им дорогу и уговаривал не терять надежды, когда спасение так близко. Но так как те пришли в неистовство и, гремя оружием, стали угрожать, Красс, испугавшись, уступил и, обратись к своим, сказал только следующее: "Октавий и Петроний и вы все, сколько вас здесь есть, римские военачальники! Вы видите, что я вынужден итти и, сами присутствуя здесь, хорошо понимаете, какой позор и насилие мне приходится терпеть. Но если вы спасетесь, скажите всем людям, что Красс погиб, обманутый врагами, а не преданный своими согражданами".
31. Октавий и его товарищи не остались на месте, но спустились вместе с Крассом с холма; ликторов же, последовавших за ним, Красс отослал обратно. Первыми из варваров, встретивших его, были двое полуэллинов. Соскочив с коней, они поклонились Крассу и, изъясняясь по-гречески, просили его послать вперед несколько человек, которым Сурена покажет, что и сам он и те, кто с ним, едут, сняв доспехи и безоружные. На это Красс ответил, что если бы он имел хоть малейшую заботу о сохранении своей жизни, то он не отдался бы им в руки. Все же он послал двух братьев Росциев узнать, на каких условиях и сколько человек отправляются на переговоры. Сурена тотчас же схватил и задержал их, а сам с высшими начальниками подъехал на коне к римлянам. "Что это?" - молвил он: - римский император идет пеший, а мы едем верхами!" - и приказал подвести Крассу коня. Красс же на это заметил, что ни он, ни Сурена не погрешают, поступая при свидании каждый по обычаю своей страны. Затем Сурена заявил, что, хотя военные действия между римлянами и царем Гиродом прекращены и вражда сменилась миром, все же следует, подъехав к реке, написать его условия. "Ибо, - добавил он, - вы, римляне, вовсе не помните о договорах", и протянул Крассу руку. Когда же Красс приказал привести свою лошадь, Сурена сказал, что не надо: "Царь дарит тебе эту" - и в ту же минуту рядом с Крассом очутился конь, украшенный золотой уздой. Конюшие, подсадив Красса, окружив и сопровождая его, начали подгонять лошадь ударами. Первым хватается за поводья Октавий, за ним один из военных трибунов, Петроний, а затем и прочие стали вокруг, силясь удержать лошадь и оттащить парфян, теснивших Красса с обеих сторон. Началась толкотня, сумятица, посыпались затем и удары. Октавий, выхватив меч, убивает у варваров одного из конюхов, другой конюх - самого Октавия, поразив его сзади. А Петроний не был достаточно хорошо вооружен, однако, получив удар в панцирь, соскочил с лошади невредимый. Красса же убил парфянин по имени Помаксафр. Иные говорят, что это не так, Что умертвил его другой, а Памаксафр отрезал голову и руку у Красса, лежавшего уже мертвым. Впрочем, об этом скорее догадываются, чем знают наверно, ибо одни из находившихся там римлян погибли, сражаясь вокруг Красса, другие же поспешили ускакать на холм. Подъехавшие к ним парфяне сказали, что Красс наказан по заслугам, а прочим Сурена предлагает смело сойти вниз. Одни сдались, спустившись с холма, другие рассеялись ночью, но спаслись из них лишь очень немногие, остальных же выследили, захватили и убили арабы. Говорят, что римлян погибло здесь всего двадцать тысяч, а живыми было взято десять тысяч человек.[176]
32. Сурена послал Гироду в Армению голову и руку Красса, а сам, передав через вестников в Селевкию слух о том, что везет туда- Красса живого, устроил нечто вроде шутовского шествия, издевательски называя его триумфом: один из военнопленных, очень похожий на Красса, Гай Пакциан, надев платье парфянской женщины и подученный отзываться на имена Красса и императора, ехал, сидя на лошади; впереди его ехали верхом на верблюдах несколько трубачей и ликторов, с фасциев которых свешивались кошельки, а к секирам прикреплены были свежеотрезанные головы римлян; позади следовали селевкийские гетеры-актрисы, [177] издевавшиеся на все лады в шутовских, смехотворных песнях над слабостью и малодушием Красса. А народ смотрел на это. Сурена же, собрав Совет, представил ему срамные книги "Милетских рассказов" Аристида. [178] На этот раз он не солгал: рассказы были действительно найдены в обозе Рустия и дали повод Сурене поносить и осмеивать римлян за то, что они и воюя не могут воздержаться от подобных деяний и книг. Но мудрым показался Селевкийцам Эзоп[179], когда они смотрели на Сурену, подвесившего суму с милетскими непотребствами спереди [180], а за собой везущего целый парфянский Сибарис [181], в виде длинного ряда повозок с наложницами и до некоторой степени схожий с ехиднами и скиталами [182]: передняя его часть бросалась в глаза как страшилище, ужасное своими копьями, луками и конницей, а кончался он у хвоста фаланги блудницами, гремушками, песнями и ночными оргиями с женщинами. Достоин, конечно, порицания Рустий, но наглы и хулившие его за "Милетские рассказы" парфяне - те самые, над которыми не раз царствовали Арсакиды, рождавшиеся от милетских и ионийских гетер.
33. В то время как все это происходило, Гирод уже помирился с Артаваздом армянским и согласился на брак его сестры и своего сына Пакора. Они задавали друг другу пиры с попойками; часто бывали у них и греческие представления, ибо Гирод был не чужд греческому языку и литературе, Артавазд же сочинял даже трагедии и писал речи и исторические сочинения, из которых некоторые еще сохранились. Когда ко двору была привезена голова Красса, [183] со столов было уже убрано, и трагический актер Язон траллианин [184] декламировал из "Вакханок" Еврипида стихи, в которых говорится об Агаве. [185] В то время, как ему аплодировали, в зал вошел Силлак, пал ниц перед царем и затем бросил на середину зала голову Красса. Парфяне рукоплескали с радостными криками, и слуги, по приказанию царя, пригласили Силлака возлечь. Язон же передал одному из актеров одежду Пенфея [186], схватил голову Красса и, впав в состояние вакхического экстаза, начал восторженно декламировать следующие стихи:
Мы несем с горы в свой дом недавно срезанный плющ,
добычу счастливой охоты.
Всем присутствующим это доставило наслаждение. А когда он дощел до стихов, где хор и Агава начинают петь, чередуясь друг с другом:
Хор: Кто же убил его? Агава: Мне, мне выпала честь!
Помаксафр, который присутствовал на пире, вскочил с места и выхватил у Ясона голову в знак того, что произносить эти слова подобает скорее ему, чем Ясону. Царь в восхищении наградил его по обычаю своей страны, а Ясону дал талант серебра. Таков, говорят, был конец, которым завершилась подобно трагедии, деятельность Красса как полководца.
Но и жестокосердие Гирода и вероломство Сурены получили достойное возмездие. Вскоре Гирод умертвил Сурену из зависти к его славе, а сам потерял своего сына Пакора, побежденного римлянами в сражении. [187] Затем, когда его постиг недуг, перешедший в водянку, другой сын его Фраат [188] дал ему со злым умыслом акониту. Но болезнь сама впитала и выделила яд; больному стало легче, и Фраат, избрав скорейший способ, задушил его.
Нечто свершилось недавно при Цезаре, не при Бибуле.
В консульство Бибула было ли что, я никак не припомню".
("Юлий", 20).
О взаимоотношениях триумвиров тот же Светоний говорит: Цезарь "всяческими услугами… стал заискивать перед Гнеем Помпеем, который был сердиг на сенат за то, что тот после его победы над царем Митридатом (63–62) затягивал утверждение его распоряжений на Востоке. Цезарь также помирил Помпея с Марком Крассом… С обоими он заключил союз, целью которого было не допускать никаких государственных мероприятий, неугодных кому–либо из них трех" ("Юлий", 19).
Подробнее всех о мотивах, побудивших каждого из участников триумвирата заключить соглашение, рассказывает Дион (37, 56). Он подчеркивает, что Цезарь без поддержки Помпея и Красса, своими силами, не мог при гти к власти. Помпей, опасавшийся могущества Красса, в то же время не мог не считаться с растущим влиянием Цезаря. Что же касается Красса, то он "полагал, что его происхождение и богатство должны его поставить выше всех; и так как он был во вражде с Помпеем и одновременно видел, что силы Цезаря растут, то он надеялся держать обоих в узде и не дать никому из них чрезмерно усилиться. Красс рассчитывал, что, в то время как эти двое с одинаковыми силами будут бороться друг с другом, он будет пожинать плоды дружбы обоих"… Далее Дион сообщает подробности о взаимной клятве триумвиров (37, 57): "Также и по этим причинам, вступили эти три человека в союз и, после того как скрепили этот союз клятвой, стали самовластно управлять государством". Веллей Патеркул, кажется, единственный из античных авторов, считал, что в этом союзе главная роль принадлежала Крассу: "Красс стал первым во всем государстве…" (2, 30, 6). "Красс, который один не мог достигнуть первенства в государстве, поддерживал его авторитетом Помпея и силами Цезаря" (2, 44, 2). Общую оценку триумвирата, с точки зрения его влияния на дальнейший ход событий, дает Плутарх в биографиях Помпея (гл. 47) и Цезаря (гл. 13). Плутарх подчеркивает, что не вражда Цезаря и Помпея, а именно их союз "оказался первым и величайшим несчастием для государства" ("Помпей", 47).
[106] Назначение Цезаря проконсулом Цисальпинской Галлии произошло в конце 59 г. по постановлению народного собрания, предоставившего в его распоряжение военную силу в составе трех легионов. Одновременно сенат, желая удалить Цезаря на возможно больший срок из Рима, поручил ему управление и Трансальпийской Галлией, увеличив его военные силы еще одним легионом.
[107] Лукка — город в Лигурии близ северо–западного побережья Италии, в пределах провинции Галлии Цисальпинской. Таким образом съезд происходил на территории, управляемой Цезарем. Это произошло в апреле 56 г., т. е. уже после ряда блестящих побед, одержанных Цезарем в Галлии. В биографиях Помпея и Цезаря Плутарх сообщает о съезде в Лукке ряд дополнительных данных: "Золото и серебро и другие драгоценности, которые Цезарь захватил у многих врагов, послал он в Рим и употребил на подкуп. Этим он обогащал эдилов, преторов, консулов и их жен, благодаря чему ему удалось приобрести многочисленных сторонников. Поэтому, когда он перешел через Альпы и провел зиму в Лукке, к нему туда на перегонки устремилось великое множество мужчин и женщин, в том числе около 200 сенаторов, среди которых находились Помпей и Красс, так что не меньше чем 120 фасций консулов и преторов появилось перед домом Цезаря (фасция–связка прутьев — знак консульского и преторского достоинства). Всех прибывших Цезарь удовлетворил деньгами и обещаниями, с Помпеем же и Крассом он заключил договор. Эти двое должны были добиваться консульства, а Цезарь, чтобы их в этом поддержать, обязался направить многих своих солдат на выборы. Как только они будут выбраны, они должны были разделить между собой провинции и армии, за Цезарем же должны были быть сохранены еще на пять лет те провинции, которыми он уже управлял" ("Помпей", 51). Ср. Плутарх, "Цезарь", 21, где среди прибывших в Лукку приведены имена Аппия — претора Сардинии и Непота — проконсула Испании.
Светоний приписывает инициативу съезда непосредственно Цезарю ("Юлий", 23). По Цицерону ("Письма к разным лицам", 3, 9, 9) Красс в Лукку не приезжал.
[108] Гней Корнелий Лентул Парцеллин, консул 56 года. (См. Светоний, "Юлий", 23.)
[109] Рассказ об этой сцене в сенате совпадает с соответствующим рассказом Диона (39, 30, 1 и 2).
[110] Об этом у Диона (39, 31, 1–2): "Луций Домиций… отправился вечером на собрание; но когда шедший впереди с факелом раб был убит, испугался и не пошел дальше". Ср. более подробный рассказ об этом же событии у Плутарха в биографиях Помпея (52) и Катона Младшего (41 и 42). Несколько иная версия у Аппиана ("Гр. в.", 2, 17).
[111] В феврале 55 г.
[112] Эти беспорядки имели место уже после избрания Помпея и Красса консулами, при выборах других магистратов. В биографии Катона Младшего (42) Плутарх сообщает о них гораздо подробнее. В частности, он подчеркивает стремление Катона добиться претуры для того, чтобы тем самым получить возможность официального противодействия консулам. Далее, Плутарх отмечает огромные размеры подкупов, пущенных в ход на этих выборах, и широкое применение разного рода недобросовестных предвыборных махинаций; наконец, открытое насилие над сторонниками Катона, что в результате привело к избранию на все должности сторонников триумвиров (ср. Плутарх, "Помпей, 52).
По Диону (39, 32), кровавые столкновения произошли не на выборах преторов, а на выборах курульных эдилов: "Замещение преторских должностей прошло мирно, ибо Катон не пожелал применить силу, при выборах же курульных эдилов дело дошло до кровавых схваток, причем сам Помпей был забрызган кровью".
[113] Об этом у Аппиана, "Гр. в.", 2, 18. Дион (39, 33), в общем повторяя этот совпадающий у Плутарха и Аппиана рассказ, дополняет его следующими подробностями: "Народный трибун Гай Требоний внес предложение: поручить на пять лет следующие провинции: одному — Сирию и соседние страны, другому — Испанию, где недавно возникли волнения; обоим предоставить право по их желанию в неограниченном количестве набирать войска среди граждан и среди союзников, а также начинать войну и заключать мир с кем пожелают".
[114] Жена Помпея, Юлия, дочь Цезаря. Ср. Плутарх, "Помпей", 53. То, что Помпей был удовлетворен результатами распределения провинций, подтверждает Цицерон ("Письма к Аттику", 4, 9, 1).
[115] Сирия была присоединена к Риму, в качестве римской провинции, Помпеем в 64 г. Так как на Сирию претендовали цари Парфии, то укрепление власти Рима над этой провинцией вело к войне с парфянами.
[116] Имеются в виду походы 69–66 г. Луция Лициния Лукулла против армянского царя Тиграна и походы Помпея (66–63 гг.) против Митридата Евпатора, царя Понта; во время этих походов Помпей достиг восточного побережья Черного моря (нынешняя Грузия).
[117] Бактрия — область по течению реки Окса (совр. Сыр–Дарья).
[118] Ср. Аппиан ("Гр. в.", 2, 18): "Он хотел начать войну с парфянами, войну, как он полагал, легкую, славную и выгодную".
[119] Гай Атей Капитон, народный трибун 55 года, противник триумвиров.
[120] Ср. Аппиан ("Γρ. в.", 2, 18): "Народные трибуны налагали свое вето на войну с парфянами, так как те не совершили ничего несправедливого по отношению к римлянам". Дион (39, 39, 1) объясняет противодействие походу недовольством, вызванным усиленным набором войск, который проводился Помпеем и Крассом.
[121] Об этом у Диона (39, 39): "Красс… решился прибегнуть к силе оружия. Народные трибуны, которые понимали, что, не располагая военной силой, они не смогут открыто воспрепятствовать его предприятию… обрушили на Красса страшные проклятия, не подумав, что, проклиная его, они проклинают и общественное дело. В то время как Красс, согласно обычаю, молил богов на Капитолии о ниспослании счастья его оружию, трибуны объявили о неблагоприятных и ужасных знамениях и, когда он выступил с войском, снова разразились ужасными проклятиями. Атей хотел даже отправить Красса в тюрьму, но так как другие народные трибуны возражали, то между ними начались столкновения, и получилась задержка, а в это время Красс покинул город". Тот же рассказ более кратко у Аппиана ("Гр. в.", 2, 18), Веллея Патеркула (2, 46, 3) и Флора (3, 12, 3). Последний считает, что Красс не обратил внимания на зловещие предзнаменования, стремясь завладеть парфянским золотом.
[122] Имеется в виду зима 55–54 г.
[123] Галатия — страна, расположенная в центральной части М. Азии. Ко времени похода Красса Галатия политически была объединена под властью царя Дейотара. Дейотар во время походов Лукулла и Помпея (см. прим. 117) деятельно помогал римлянам в их борьбе против Митридата Евпатора, за что сенат наградил его званием "царя и друга римского народа".
[124] Цицерон ("Письма к Аттику", 1, 16, 5) говорит, что Красс в это время был лыс и тугоух ("Тускуланские беседы", 5, 116).
[125] Т. е. в Сирию.
[126] Переправа состоялась у города Зевгмы. (См. Флор, 3, 12, 3 и ниже, гл. 19.)
[127] Ср. Дион (40, 13): "Вскоре Красс завладел крепостями и городами, в особенности греческими, в том числе и Никефорием. Ибо многие города македонян и других греков, которые проделали поход с македонянами [имеется в виду поход Александра Македонского], недовольные парфянским владычеством, с радостью перешли на сторону римлян, на дружелюбное отношение которых к грекам они возлагали большие надежды".
[128] Ср. Дион (40, 13): "Жители города Зенодотия пригласили к себе нескольких римлян под предлогом, что они хотят перейти на сторону Рима; когда же римляне явились в город, жители напали на них и всех перебили, благодаря чему они навлекли разрушение города". Зенодотия — укрепленный город в Месопотамии.
[129] Осенью 54 г.
[130] Селевкия — на западном берегу Тигра в 53 километрах к востоку от Вавилона. Один из самых больших городов того времени.
[131] Ср. Дион (40, 13, 4): "Наскучив пребыванием в Месопотамии… Красс дал парфянам время вооружиться и напасть на оставленные в стране [римские] гарнизоны". Автор специального исследования об этой войне Smith ("Historische Zeitschrift", 115, стр. 242) объясняет поведение Красса недостатком конницы.
[132] Гиераполие–в буквальном переводе "священный город» — славился богатейшим храмом сирийской богини Деркеты или Атаргаты. Иосиф Флавий ("Иуд. древ.", 14, 7, 1) сообщает, что Красс захватил также сокровища Иерусалимского храма: "Красс явился в Иудею. Тут он похитил храмовые деньги, оставшиеся от Помпея на сумму в две тысячи талантов, а также дерзнул похитить из хра)ма всю золотую утварь".
[133] Ср. Плиний, "Естеств. ист.", 5, 81; Орозий, б, 13, 2 и Страбон, 16, 785.
[134] Арсак, см. "Сулла", прим. 38; Гирод (или Ород), см. ниже. Ср. Дион, 40,14.
[135] Ср. Дион, 40, 16.
[136] См. пр. 135. Арсак XIV Гирод (или Ород).
[137] Ср. Дион, 40, 16, 1.
[138] Каппадокийцы — жители Каппадокии в восточной части М. Азии по р. Галис, разбитые Лукуллом во время войн 76–66 гг.
[139] Гай Кассий Лонгин — будущий убийца Цезаря, после гибели Красса и его армии в течение двух лет успешно защищал Сирию от парфян. См. Дион, 40, 29 и Веллей Патеркул, 2, 46, 4.
[140] Артавазд — сын Тиграна I, царь Великой Армении. Ср. Дион, 40, 16, 2.
[141] Smith ("Historische Zeitschrift", 115, 243) считает, что эти цифры преувеличены.
[142] Ср. гл. 17. Второй переход имел место в первых числах мая 53 г. до н. э. См. Regling ("Klio", VII, 374, прим. 4).
[143] Ср. Дион (40, 17, 3): "Наиболее ясными и недопускающими сомнения были [эти зловещие знамения] у Красса, когда он у города Зевгмы… переходил через Евфрат".
[144] Изображение орда — знак легиона, соответствующий современному знамени. О случае с орлом, но в несколько иной версии, упоминает и Дион (40, 18, 1).
[145] Ср. Дион (40, 19, 1): "Красс сказал, чтобы поднять мужество воинов: "Не бойтесь, воины, того, что мост разрушен и не думайте, что это предвещает несчастье; ибо я клятвенно заверяю вас, что обратный путь наш пройдет через Армению. Этими словами он вдохнул в них мужество, но, когда он далее громким голосом произнес: будьте спокойны, ни один из нас не вернется этой дорогой обратно; воины вновь увидели в его словах предзнаменование, еще более ясное, чем все остальные…" (40, 19, 1).
[146] Очевидно, очистительная жертва, т. е. жертва, имеющая назначение смягчить гнев богов, была вызвана предшествующими дурными предзнаменованиями.
[147] Общая численность войск Красса, таким образом, составляла свыше 40 000 человек. См. ниже гл. 31. Ср. Smith, ук. соч., стр. 242.
[148] Абгар — правитель Осроены, области в северо–западной части Месопотамии, населенной арабами.
[149] "Друг римского народа» — титул, присуждавшийся сенатом как отдельным лицам, так и целым народам.
[150] Скифы и гирканы — племена, обитавшие в степях северного Причерноморья и областях, прилегавших к Каспийскому морю.
[151] Сурена — не собственное имя, но наименование высшей после царя должности в парфянском государстве. Суренам обычно вверялось командование войсками. Ср. Аммиан Марцелин, 24, 2, 4 и 30, 2, 5.
Силлак — парфянский сатрап Месопотамии.
[152] рассказ о появлении Абгара и его намерениях содержится и у Диона (40, 20); при этом Дион подчеркивает, что именно Абгар отсоветовал Крассу итти вдоль Евфрата на Селевкию. Ср. ниже, гл. 22.
[153] Ср. Дион, 40, 16, 2.
[154] Кампания славилась хорошими дорогами.
[155] 9 июня 53 г. до н. э.
[156] Когорта, после реформы Мария, — подразделение легиона. Легион делился на 10 когорт по 500–600 человек в каждой.
[157] Публию Крассу, прибывшему из Галлии. См. гл. 17 настоящей биографии.
[158] Это произошло в 30 или 35 километрах от города Kapp. См. ниже, гл. 27. Карры — один из древнейших городов Месопотамии недалеко от Эдессы.
[159] Маргианское железо, т. е. железо, добытое в Маргиане, области, подвластной Парфии в Средней Азии на реке Марг, совр. Мургаб. Ср. Плиний, "Естеств. ист.", 6, 18.
[160] Ср. гл. 17 настоящей биографии.
[161] Ср. пр. 159.
[162] Ихны, городок к югу от Kapp, на реке Белисс.
[163] Описание этой схватки имеется и у Диона (40, 21, 3).
[164] Имеется в виду победа Луция Лициния Лукулла под Тигранакертой в 69 г. над Тиграном, царем Армении, и Митридатом Евпатором и победа над Антиохом, царем Сирии, под Магнесией (190 г.), одержанная Луцием Корнелием Сципионом Азиатским и его братом Публием Корнелием Сципионом Африканским.
[165] Очевидно, имеются в виду неоднократные поражения римского флота у берегов Сицилии в течение 1–й пунической войны (264–241 гг.).
[166] См. сходное описание той же битвы у Диона (40, 22 и 25).
[167] Как говорит Дион (40, 24, 2), парфяне никогда не сражались ночью, даже против слабого врага, так как их конница и стрелки из лука не могли сражаться в темноте (ср. 29 гл. настоящей биографии).
[168] В данном случае Плутарх ошибается, ибо подразделение легиона на манипулы было отменено еще в результате военной реформы Мария.
[169] Ср. Дион 40, 25, 1–2.
[170] Т. е. 11 июня 53 г.
[171] См. прим. 168.
[172] Острота: Кассий имеет в виду парфянских стрелков.
[173] Ср. Дион, 40, 25, 5. Синнака — местечко в северной Месопотамии, на границе с Арменией, от которого очевидно получила название в местность.
[174] 12 стадиев = немного больше километра.
[175] Ср. Страбон, 16, 747.
[176] Дион, в общем повторяя тот же рассказ о смерти Красса, указывает однако, что большая часть его воинов спаслась (40, 27). О смерти Красса см. также у Полиэна, 7, 41 и Юстина, 42, 4, 4.
[177] Гетеры здесь — женщины легкого поведения.
[178] Время жизни автора этих рассказов (новелл), некоего Аристида, неизвестно. Самые рассказы, отличавшиеся неприличием, состояли из нескольких книг и в начале I века до н. э. были переведены на латинский язык. Эти рассказы до нас не дошли; но целый ряд "милетских рассказов" вставлен в роман Апулея "Золотой осел".
[179] Эзоп, легендарный греческий баснописец. Ему приписывается дошедшее до нас собрание греческих басен, послуживших источником для Лафонтена и Крылова; дошла до нас и биография Эзопа, в которой он изображен остроумным мудрецом.
[180] Имеется в виду символическое изображение человеческих пороков в одной из басен Эзопа.
[181] Сибарис — греческая колония на юге Италии, славившаяся распущенностью своих жителей. Имя этого города стало нарицательным для обозначения распущенности.
[182] Род ядовитых змей, у которых ядовитым, по мнению древних был только хвост.
[183] Дион (40, 27): "Парфяне влили ему (Крассу), как, по крайней мере, рассказывают некоторые, золото в рот, ибо Красс — богатый человек — был необычайно жаден к золоту". Та же версия у Иосифа Флавия, "Иудейская война", 1, 8, 8, и у Флора — 3, 12, 11. Regling ("Klio", VII, 393, прим. 3) считает этот рассказ легендой — вариантом другого рассказа о гибели римского полководца Аквилия в войне с Митридатом. См. Аппиан, "Митридат", 21, и Плиний, "Естеств. ист.", 33,48.
[184] Траллианин — т. е. житель богатого города Траллы в М. Азии.
[185] Еврипид, "Вакханки", 257 и сл.
[186] Действующее лицо в "Вакханках" Еврипида.
[187] Пакор погиб во время войны с римлянами в 38 г. до н. э. (в битве при Гиндире).
[188] Фраат IV был побежден в 20 г. до н. э. Августом, который заставил его вернуть захваченные у Красса знамена.
1. Мать Цицерона Гельвия, как говорят, была знатного рода и добродетельной жизни; относительно же отца нельзя было узнать ничего достоверного [1], ибо одни говорят, что он родился и вырос в какой-то сукновальне, другие же выводят род его от Туллия Аттия, со славой царствовавшего над вольсками [2]. Как бы то ни было, первый в роду, называвшийся Цицероном, был повидимому, лицом достойным упоминания, почему и потомки не только не отбросили этого прозвища, но любили его, хоть и подвергались из-за него насмешкам: словом "Цицер" латиняне называют горох, у первого же Цицерона кончик носа имел неглубокую выемку, вроде желобка в горошине, откуда он и получил свое прозвище. Говорят, и сам Цицерон, о котором теперь идет речь, еще в ту пору, как впервые стал домогаться власти и принялся за государственные дела [3], с юношеской заносчивостью сказал друзьям своим, по мнению которых ему следовало бы избегать прозвища и переменить его, что он добьется своего, и Цицерон покажет себя славнее Скавров и Катулов [4]. Посвящая же богам, в бытность свою квестором в Сицилии [5], серебряную вещь, он написал на ней лишь два первых из своих имен - Марк и Туллий, а взамен третьего велел, шутки ради, мастеру выгравировать рядом с надписью горошину. Вот что рассказывают об его имени.
2. Мать Цицерона разрешилась им от бремени безболезненно и легко, родился же он, говорят, в третий день новых календ [6]; ныне в этот день магистраты приносят обеты и жертвы за императора. Кормилице же его, по рассказам, явился призрак, предвеетивший, что она вскармливает того, кто принесет великую пользу всем римлянам. И хоть такие случаи вообще представляются не более как сновидениями и вздором, Цицерон скоро доказал, что предсказание было истиной; достигнув школьного возраста и выказав блестящие способности, он составил себе имя и приобрел известность среди детей, так что отцы их стали посещать уроки, желая собственными глазами взглянуть на Цицерона и получить представление о прославленной быстроте и понятливости, с какими он усваивал науки; а более грубые из них сердились на своих сыновей, видя, как на улицах они с почетом окружают Цицерона [7]. Будучи - как того требует Платон от натуры любознательной и склонной к философии - почитателем всякого научного знания, не пренебрегая каким бы то ни было учением и общеобразовательным предметом, он как-то особенно усердно отдавался поэтическому творчеству. Сохранилась небольшая поэма его "Понтий Главк [8]", сочиненная им еще в детском возрасте и написанная в тетраметрах. С течением времени, овладевая этим искусством и в более разнообразных его видах, он прослыл не только как оратор, но и как поэт, превосходнейший из римлян. Но вот, слава ораторского таланта Цицерона жива и поныне, несмотря на появившиеся с тех пор в латинской речи немалые новшества, а поэтическое его творчество, вследствие появления множества новых даровитых поэтов, совершенно утратило славу и почет.
3. Окончив начальную школу, Цицерон слушал академика Филона [9], который не только больше всех других учеников Клитомаха [10] восхищал римлян красноречием, но и снискал их любовь своим характером; а сойдясь в то же время с Муцием [11] и его друзьями, людьми сведущими в управлении государственными делами и первенствовавшими в сенате, он с помощью их ознакомился на опыте и с законами; некоторое время участвовал он также в походах, под начальством Суллы, во время марсийской войны [12]. Но затем, видя, что республика впадает в междоусобия [13], а из состояния междоусобия скатывается к монархии, он перешел к кабинетной созерцательной жизни, сблизился с учеными греками и стал заниматься науками вплоть до того времени, когда Сулла одержал, верх, и государство, как казалось, получило некоторую устойчивость. [14] В эти же годы Хрисогон, вольноотпущенник Суллы, объявившего о продаже имущества одного лица, как убитого во время проскрипций, сам купил это имущество за 2000 драхм [15]. А когда Росций, сын и наследник убитого, возмущенный этим, стал доказывать, что имущество стоит 250 талантов [16], Сулла же, став в положение ответчика, разгневался и возбудил против Росция придуманный Хрисогоном процесс по обвинению его в отцеубийстве, - не только никто Росцию не помог, но все от него отвернулись, устрашенные суровостью Суллы. Покинутый, таким образом, всеми, юноша прибег к Цицерону, а друзья последнего стали в один голос подстрекать его, говоря, что другого более блестящего и лучшего начала на пути его к славе быть не может. И Цицерон, приняв на себя защиту Росция, имел успех, вызвавший восхищение, [17] но из страха перед Суллой уехал в Грецию, [18] распространив слух, что телесные его недуги требуют врачевания. [19] Да и на самом деле был он телом худ и тощ, а по причине болезни желудка ел до скудости мало и лишь в поздние часы. Голос же его, сильный и хороший, был резок и необработан; доходя в разгар речи, пылкой и патетической, всегда до высоких тонов, он заставлял опасаться за здоровье оратора.
4. Прибыв в Афины, Цицерон прослушал лекции Антиоха Аскалонского [20] и был очарован обилием и прелестью его речи, но к новшествам, которые тот вводил в учение, относился неодобрительно. Ибо Антиох уже отдалился от Новой Академии и оставил точку зрения Карнеада [21], потому ли, что подчинил свое мышление явным чувственным восприятиям, или, как говорят иные, потому что, изменив свои взгляды из честолюбивых побуждений и из-за разногласий с последователями Клитомаха и Филона, стал в большей части вопросов развивать учение стоиков. Цицерон же любил академиков и уделял им большое внимание, так что предполагал даже, в случае если б его совсем вытеснили с арены политической деятельности, перенести свою жизнь сюда от форума и общественных дел и проводить ее в· тишине, занимаясь философией.
Но когда до него дошло известие о смерти Суллы, [22] а в то же время тело его, укрепленное гимнастикой, сделалось юношески здоровым, голос же, теперь уже обработанный, развился, приобрел приятную для слуха полноту и вполне соответствовал физическому состоянию всего организма; когда, к тому же, и римские друзья в многочисленных письмах просили, и Антиох настойчиво советовал вернуться к государственным делам, - Цицерон снова занялся совершенствованием своего красноречия как необходимого орудия: упражняясь в нем сам и посещая прославленных ораторов, он развивал свой талант государственного деятеля. Для этого он предпринял путешествие в Азию и на Родос. Из ораторов Азии он учился у адрамиттийца Ксенокла [23], магнесийца Дионисия [24] и карийца Мениппа [25], а на Родосе - у оратора Аполлония, сына Молона [26], и философа Посидония [27]. Рассказывают, что Аполлоний, не понимавший латинской речи, попросил Цицерона говорить во время их занятий по-гречески. Тот охотно последовал приглашению, полагая, что так лучше будут исправлены его ошибки. Когда он произнес свою речь, все были поражены и стали состязаться друг с другом в похвалах, Аполлоний же и слушал его с видом далеко не веселым, и по окончании речи долго сидел в задумчивости; видя же огорчение Цицерона, сказал ему: "Тебя, Цицерон, я хвалю и удивляюсь тебе, но жалею о судьбе Эллады, воочию убеждаясь, что единственное из прекрасного, оставшееся еще у нас - образованность и красноречие - и то благодаря тебе сделалось достоянием римлян".
5. Исполненный надежд, Цицерон устремил все помыслы к политике, но был остановлен в своем порыве одним предсказанием. Ибо, вопросив бога в Дельфах, каким путем ему возможно было бы наиболее прославиться, он получил от пифии указание принять в руководители своей жизни собственные природные качества, а не мнение толпы. И он вел себя первое время в Риме осторожно, [28] медлил занимать общественные должности и оставался в тени, слыша притом обычные в низших народных слоях Рима бранные слова "грек" и "схоласт"[29]. [30] Но когда Цицерон, честолюбивый от природы и подстрекаемый отцом и друзьями, посвятил себя делу судебной защиты, он выдвинулся на первое место, и притом не мало-помалу, а сразу же стал блистать славой и оставил далеко позади себя всех состязавшихся на форуме ораторов. Говорят, что он не менее Демосфена страдал недостатками в декламации [31], а потому усердно поучался как у комического актера Росция [32], так и у трагического - Эзопа [33]. Про этого Эзопа рассказывают, что в то время, как он исполнял однажды в театре роль Атрея, придумывающего месть Фиэсту [34], мимо него неожиданно пробежал кто-то из прислужников, а тот, потеряв в страстном увлечении рассудок, ударил его скипетром и убил. Декламация же Цицерона не мало содействовала убедительности его речей. Высмеивая ораторов, прибегавших к громкому крику, он говорил, что те по немощи своей выезжают на громогласии, подобно тому как хромые садятся на лошадей. Тонкое остроумие, вкладываемое в такие шутки и насмешки, казалось уместным для адвоката и изящным приемом, но, пользуясь им слишком часто, Цицерон обижал многих и заслужил репутацию человека злого.
6. Будучи избран в голодный год в квесторы и получив по жребию эту должность в Сицилии [35], он первое время был населению в тягость, так как понуждал его к поставкам хлеба в Рим; в дальнейшем же, испытав на себе его заботливость, справедливость и кротость, люди стали почитать его как никого из бывших у них когда-либо начальников. А когда к претору Сицилии были присланы многие знатные родовитые юноши, обвинявшиеся в нарушении дисциплины и недостатке мужества во время войны, Цицерон отлично провел их защиту и отстоял их. Гордый этими успехами, возвращался он в Рим, [36] но тут, по собственному его признанию, попал в смешное положение: случайно встретив в Кампании лицо, пользовавшееся известностью и считавшееся его другом, Цицерон спросил, что говорят римляне о его, Цицерона, деяниях и что думают о них - он воображал, что весь город полон молвой об имени и славе его дел. А тот ответил ему вопросом: "Да где же ты был, Цицерон, все это время?" Тогда Цицерон совершенно пал духом, спрашивая себя, не растаяла ли молва о нем в городе, точно в необъятном море, нисколько не послужив ему к славе. Позже он образумился и намного умерил свое честолюбие, поняв, что слава, к которой он стремился, есть нечто неопределенное и не имеющее достижимого предела. Однако ж чрезвычайная любовь к похвалам и слишком страстное увлечение славой никогда не оставляли его и часто сбивали с правильного пути, наперекор рассудку.
7. Трудясь с великим усердием на политическом поприще, Цицерон считал, что если ремесленники, имея дело с инструментами и другими неодушевленными орудиями своего мастерства, хорошо знают и названия их, и место, и пригодность к работе, то государственному человеку, мероприятия которого, к общественным делам относящиеся, осуществляются через посредство людей, и подавно стыдно быть настолько беспечным и нерадивым, чтобы не знать своих сограждан. [37] Поэтому он не только приучал себя запоминать их имена, но знал и о местожительстве каждого из сколько-нибудь видных людей, и об имениях, которыми они владели, и о лицах, дружбой которых они пользовались, и о соседях их, так что по какой бы дороге в Италии Цицерон ни проезжал, он легко мог и назвать и показать земли и виллы своих друзей.
Имея состояние небольшое, хотя и достаточное для покрытия своих расходов, он вызывал удивление тем, что не принимал ни денежных вознаграждений ни подарков за судебные защиты - особенно же в тот раз, когда взялся вести процесс по обвинению Верреса. Человека этого, совершившего множество неблаговидных поступков в должности пропретора в Сицилии [38] и привлеченного к суду сицилийцами, он заставил осудить, и не речами своими, а как бы именно тем, что речи не сказал. Ибо когда из-за потворства Верресу со стороны преторов, постоянными отсрочками дотянувших разбор дела до последнего дня сессии, стало очевидно, что времени для произнесения речей в этот день не хватит, и что судопроизводство останется незаконченным, - Цицерон, поднявшись с места и заявив, - что в речах нет надобности, вызвал и допросил свидетелей, а вслед за тем предложил судьям подавать голоса. [39].Вспоминают и о нескольких остроумных словах Цицерона во время этого процесса. Словом "веррес" римляне называют холощеного поросенка, а некий вольноотпущенник, по имени Цецилий, выказывавший приверженность к иудейскому закону, хотел сам выступить, в качестве обвинителя, против Верреса, отстранив сицилийцев. "Какое дело, - заметил Цицерон, - иудею до поросенка".[40] У того же Верреса был великовозрастный сын, о котором говорили, что он порочно проводит свою молодость. Услыхав от Верреса упреки в распущенности, Цицерон ответил ему: "Сыновей должно бранить у себя дома". [41] Оратор же Гортензий [42], не решавшийся открыто защищать Верреса, но все же поддавшийся уговорам присутствовать при обсуждении вопроса о денежном взыскании, получил за это, в виде взятки, сфинкса из слоновой кости. Цицерон сказал Гортензию что-то в иносказательной форме, а когда тот заявил, что не умеет отгадывать загадок, заметил ему: "А ведь в доме у тебя есть сфинкс".
8. Так осужден был Веррес, Цицерон же, исчисливший подлежавшую взысканию сумму в 750 000, был злостно обвинен в том, что он преуменьшил штраф, будучи подкуплен. Между тем, в бытность его эдилом, [43] сицилийцы, движимые чувством благодарности, приносили ему много из того, что доставалось с острова, а Цицерон с своей стороны, ничего из этого не обратил себе на пользу, но воспользовался щедростью сицилийцев лишь для того, чтобы снизить, насколько это было возможно, цены на рынке.
В Арпине у него была красивая вилла, в окрестностях Неаполя - поместье, близ Помпеи - другое, оба небольшие. К этому прибавилось приданое жены его Теренции [44] в сто тысяч и полученное от кого-то наследство стоимостью до 90 тыс. денариев. На эти средства он жил не нуждаясь и вместе с тем скромно в обществе греческих и римских ученых. Редко случалось, чтобы он обедал до захода солнца, и не столько по недостатку времени, сколько из-за того, что он страдал слабостью желудка. Да и вообще в отношении ухода за своим телом был он щепетилен и заботлив, так что растирания применял и прогуливался точно установленное число раз. [45] Воспитав таким режимом свой организм, он сохранил его здоровым и стойким в многочисленных, великих и исполненных борьбы трудах своих.
Предоставив брату унаследованный отцовский дом, он сам поселился близ Палатина для того, чтобы не обременять своих посетителей дальностью пути [46]. Приходило же к Цицерону ежедневно с приветствием, не меньше народу, чем к Крассу или к Помпею, людям, которые вызывали в римлянах величайшее удивление и были сильнейшими, из всех, первый - своим богатством, второй - благодаря своей воинской славе. Но Цицерона почитал даже и Помпей, а тот своей политикой значительно содействовал могуществу и славе Помпея.
9. Несмотря на то, что преторства домогались вместе с ним многие сильные люди, Цицерон был избран на эту должность первым из всех [47] и, по общему признанию, исполнял свои обязанности как безукоризненно честный судья [48]. Рассказывают, что Лициний Макр [49], человек, имевший уже сам по себе большую силу в городе, да притом еще пользовавшийся поддержкой Красса, будучи привлечен Цицероном к суду за хищения и полагаясь на свое влияние и благосклонное к себе отношение, ушел в то время, как судьи еще голосовали, к себе домой, наскоро остриг голову, надел как бы в знак того, что выиграл процесс, белую· тогу и двинулся было снова на форум. Встретившись же у порога с Крассом, принесшим известие, что судьи единогласно вынесли обвинительный приговор, Лициний вернулся к себе, слег в постель и умер. Дело это создало Цицерону репутацию ревностного блюстителя законности.
Ватиний [50], человек не совсем уравновешенный и в своих выступлениях в суде пренебрежительно относившийся к магистратам, страдал опухолями, сплошь покрывавшими его шею. Явившись однажды в суд, он попросил о чем-то Цицерона, а так как последний не соглашался и долгое время раздумывал, тот заметил, что, будь он претором, не стал бы он колебаться в таком деле. Цицерон же, обернувшись к нему, ответил: "Но ведь у меня не такая толстая шея".
За два или за три дня до окончания полномочий Цицерона кто-то привлек к суду Манилия для ответа по обвинению в хищениях. Манилий же этот пользовался особенным благоволением народа, который полагал, что он подвергся преследованию из-за Помпея, ибо последний был его другом [51]. Когда он попросил назначить ему срок, Цицерон предоставил ему один лишь следующий день и возбудил этим недовольство в народе: преторы имели обыкновение давать подсудимым не менее десяти дней сроку. Трибуны заставили Цицерона выступить публично и предъявили ему обвинение. Попросив, чтобы его выслушали, Цицерон напомнил, что к подсудимым он всегда относился снисходительно и гуманно, насколько это позволяют законы; недопустимым почел бы он для себя отказать в том же Манилию, почему и назначил нарочно тот единственный день, который еще остался в его распоряжении как претора; сбросить дело на руки другому претору не значило бы желать помочь Манилию. Слова эти произвели удивительную перемену в настроении, и народ, при дружных кликах одобрения, просил Цицерона принять на себя защиту Манилия, чему он охотно подчинился, главным образом ради Помпея, тогда отсутствовавшего [52]. Вторично выступив, он снова держал к народу речь, в которой с юношеской отвагой порицал сторонников олигархии и завистников Помпея [53].
10. Однако ж в консулы был он проведен [54] в интересах государства, причем аристократическая партия оказывала ему не меньшую поддержку, чем народная. Вот по какой причине выдвигали его и те и другие. Происшедшие при Сулле перемены в государственном устройстве [55] сначала казались нелепыми, теперь же, по истечении некоторого времени и в силу привычки, стали представляться народным массам чем-то неплохим и достаточно устойчивым. Но были и люди, стремившиеся поколебать и изменить настоящее положение дел, притом ради собственных выгод, а не ради общего блага. Между тем Помпей все еще воевал с царями в Понте и в Армении [56], в Риме же не было никакой боеспособной силы, которая могла бы быть противопоставлена этим любителям новшеств. [57] А у них был главой человек отважный, предприимчивый и по характеру своему готовый на все - Луций Каталина [58]. Помимо других многочисленных и важных преступлений, он некогда навлек на себя обвинение в сожительстве с своей дочерью и в убийстве брата. Опасаясь же суда над собою за это дело, он убедил Суллу вписать убитого как еще живого в число тех, кто должен был умереть. Избрав его своим главою, злоумышленники дали друг другу клятву верности, причем заклали над жертвенником человека и вкусили его мяса. [59] Значительная часть городской молодежи была развращена Каталиной; каждого из них ублажал он постоянно всякими удовольствиями, попойками, даже доставлял им любовниц и, не скупясь, давал необходимые для всего этого средства.
К отпадению была подготовлена вся Этрурия и значительная часть Цизальпинской Галлии. [60] Да и в Риме замечалась крайняя шаткость настроений из-за создавшейся аномалии в распределении богатств: люди самые известные и знатные обнищали, разорившись на зрелища, пиры, на траты, связанные с властолюбивыми стремлениями, и на постройки, а богатства их стеклись к людям низкого звания и рода [61]. При таком положении дел достаточно было немногого, чтобы нарушилось равновесие, и всякий отважный человек мог подорвать государственный строй, уже сам по себе нездоровый.
11. Однако Каталина, желая заранее занять крепкий опорный пункт, стал домогаться консульства, причем сильно надеялся на то, что будет править совместно с Гаем Антонием [62], который сам по себе как правитель не был способен ни на очень хорошее, на на очень дурное, но мог служить придатком к другой, руководящей силе. Из лучших граждан большинство, предвидя это заранее, выставило кандидатуру Цицерона, а так как народ отнесся к ней благосклонно, кандидатура Каталины отпала, а Цицерон и Гай Антоний были избраны, несмотря на то, что из кандидатов один лишь Цицерон происходил от отца-всадника, а не сенатора.
12. Замыслы Каталины еще оставались тайной для народа. Цицерон же, вступив в должность, встретился с большими трудностями - предвестниками предстоящей борьбы. Ибо, с одной стороны, те, которым законы Суллы препятствовали занимать магистатуры ·-· а таких было не мало и они были не слабы - прибегали к демагогии, домогаясь должностей, и, хотя в их речах, направленных против тирании Суллы, было много верного и справедливого, но они расшатывали государственный строй не во-время и не считаясь с обстоятельствами. А с другой стороны, по тем же самым основаниям вносили законопроекты и народные трибуны, предлагая учредить децемвират с неограниченными полномочиями; децемвирам как имеющим неограниченную власть над всей Италией, над всей Сирией и над всем, что было присоединено к Риму в последнее время благодаря Помпею, предоставлялось право продавать государственные имущества, выносить приговоры, кого найдут нужным подвергать изгнанию, заселять города колонистами, брать деньги из казны, содержать и набирать войска по мере надобности. [63] Поэтому такому закону сочувствовали и некоторые из видных людей, в первую же очередь Гай Антоний, соправитель Цицерона, рассчитывавший попасть в число десяти. Можно было полагать, что, зная о перевороте, подготовляемом Каталиной, он не был настроен к нему враждебно, будучи обременен долгами. Вот это больше всего и пугало лучших граждан. Стараясь прежде всего привлечь Антония, Цицерон провел постановление о передаче Антонию в управление провинции Македонии, а от предлагаемой ему самому Галлии отказался [64] и склонил столь важной уступкой Антония на свою сторону, как своего рода наемного актера, который должен был вторить ему во всех государственных делах. И вот, когда Антоний сделался покорным и послушным, Цицерон уже с большей смелостью стал противодействовать бунтовщикам,, а именно, выступив в сенате против того же закона, он так поразил своей речью тех самых, кто его предлагал, что они ничего ему не возразили. [65] Затем, когда они вторично принялись за то же и, подготовившись, вызвали консулов в комиции, Цицерон ни мало не испугался, а пригласил сенат следовать за собой и, выступив перед народом, не только убедил его отвергнуть закон, но и заставил трибунов, побежденных столь блестящим красноречием, отказаться и от прочих замыслов.[66]
13. Поистине, человек этот лучше всех сумел показать римлянам, сколько привлекательности может придать правому делу красноречие; он показал, что правда непреоборима, если ее высказывают умело, и что хорошему государственному деятелю надлежит на деле всегда предпочитать правое угодному толпе, а речью скрашивать горечь полезного. Примером чарующей прелести его слова может служить и следующий случай, происшедший из-за мест в театре во время его консульства. До сих пор всадники сидели в театре вперемешку с толпой и смотрели на зрелища вместе с народом, но трибуну Марку Отону первому пришло на ум оказать честь всадникам, отделив их от прочих граждан и предоставив им особое место, которое они сохраняют за собой и поныне. Народ же принял это как бесчестие для себя и, когда в театре появился Отон, стал свистать, всадники же горячо приветствовали его рукоплесканиями. Народ усилил свист, те - свои аплодисменты, а затем стороны, обратившись друг против друга, перешли к перебранке, так что в театре начался беспорядок. Но после того как Цицерон, уведомленный об этом, явился в театр и, вызвав народ к храму Беллоны, оказал на него воздействие словами порицания и убеждения, люди эти, вернувшись в театр, стали громко рукоплескать Отону и соревноваться со всадниками в оказании ему знаков уважения и почета.[67]
14. Но группа собравшихся вокруг Каталины заговорщиков, притаившаяся было в страхе, снова ободрилась. Они начали сходиться вместе и призывали друг друга смелее приняться за дело раньше, чем явится Помпей, уже возвращавшийся, как было слышно, со своим войском. Каталину же подстрекали главным образом ветераны Суллы; они, осели по всей Италии, большая же их часть, в том числе самые боеспособные, расселилась по этрусским городам; все они снова стали мечтать о грабежах и расхищении готовых богатств. Имея предводителем Манлия, человека из числа тех, которые особенно отличались в походах под начальством Суллы, [68] они примкнули к Каталине и явились в Рим, чтобы поддержать его кандидатуру, ибо Каталина снова домогался консульства, [69] решив убить Цицерона в суматохе, во время самых комиций. [70] Казалось, и божество предостерегало от того, что совершалось, землетрясениями, громовыми ударами и появлением призраков; людские же показания, хоть и были справедливы, еще не могли быть использованы как улики против человека знатного и столь влиятельного, каким был Катилина. [71] Поэтому Цицерон, отсрочив день выборов, вызвал Катилину, в сенат и допросил его обо всем, что о нем говорили. Последний же, полагая, что и в сенате есть люди, стремящиеся к новым порядкам, и, вместе с тем, желая выказать себя перед своими сообщниками, дал Цицерону резкий ответ. "Что же ужасного делаю я, - сказал он, - если, имея перед собою два тела, одно истощенное и гибнущее, но с головою, а другое без головы, но сильное и большое, я сам приставляю к последнему голову [72]". После этих слов, содержавших намек на сенат и народ, Цицерон еще более устрашился, так что от дому до Марсова поля его, одетого в панцирь, проводили все влиятельные люди и многие из молодежи. Сам он, спуская тогу с плеч, намеренно выставлял наружу часть панциря, дабы показать, в какой опасности он находится. Народ, негодуя, стал собираться вокруг него и, в конце концов, приступив к голосованию, вторично отверг Каталину, а выбрал в консулы Силана и Мурену.[73]
15. Вскоре после этого, когда к Каталине уже стали сходиться и составлять отряды бывшие в Этрурии приверженцы его, и близок был день, назначенный для нападения, к дому Цицерона, около полуночи, явились первейшие среди римлян и влиятельнейшие люди - Марк Красс, Марк Маркелл и Сципион Метелл. [74] Постучавшись в двери и вызвав привратника, они приказали разбудить Цицерона и сказать ему об их приходе. Дело в том, что Крассу посла ужина привратник его подал принесенные каким-то неизвестным человеком письма. Письма, адресованные другим лицам, были подписаны, и одно лишь, предназначавшееся Крассу, было анонимное. Красс прочитал одно это письмо и, так как в нем говорилось, что Катилина готовит великое кровопролитие, и давался совет тайно уйти из города, он остальных писем распечатывать не стал, а тотчас же явился к Цицерону, пораженный грозившей опасностью, а быть может желая освободиться от обвинений, которые падали на него из-за дружественных связей с Каталиной. Итак, посовещавшись с ними, Цицерон на рассвете следующего дня собрал сенат, передал принесенные с собою письма тем, на чье имя они были присланы, и предложил прочесть их вслух. Во всех без различия говорилось о заговоре. А когда пришло известие от бывшего претора Квинта Аррия, уведомлявшего о формировании боевых отрядов в Этрурии, и другое - о том, что Манлий бродит по окрестностям этрусских городов, все время ожидая новостей из Рима, - сенат постановил вверить республику консулам, с тем чтобы они поступали по своему усмотрению в целях спасения государства. Исстари велось, что сенат поступал так не часто, но лишь под угрозой большой опасности.[75]
16. Получив эту власть, Цицерон внешние дела всецело доверил Квинту Метеллу [76], управление же городом взял в свои руки, и каждый день выходил, охраняемый таким; множеством людей, что занимал значительную часть форума, когда вводил туда за собой своих провожатых. С своей стороны, Катилина, не будучи уже в состоянии терпеть дальнейшее промедление, решил сам ускользнуть к Манлию и его отряду, [77] а Марцию и Цетегу отдал приказание явиться, захватив мечи, поутру к двери Цицерона под предлогом приветствия, и напав умертвить его. Об этом известила Цицерона Фульвия, женщина знатного рода, придя к нему ночью, и увещевала его остерегаться Цетега. А те явились на рассвете и, недопущенные в дом, стали спорить и подняли такой шум, что навлекли на себя еще большее подозрение. Цицерон же, выйдя из дому, созвал сенат в храм Юпитера Остановителя [78], которого римляне называют Статором; храм этот построен у начала священной дороги, там, где поднимаются на Палатин. [79] Когда сюда пришел вместе с другими и Каталина, как бы для того чтобы оправдаться, то никто из сенаторов не остался сидеть вместе с ним - все они отошли от его скамьи. [80] Когда он начал говорить, его стали шумно прерывать и, наконец, Цицерон, поднявшись с места, приказал ему удалиться из города; - "Раз я, - сказал он, - действую словом, а ты оружием, между нами должна быть стена". Каталина, тотчас же выступив во главе 300 вооруженных людей из города, окруженный словно военачальник ликторами с секирами и, сопровождаемый военными значками, двинулся к Манлию. Собрав затем до 20 тысяч войска, он стал обходить города, склонял их на свою сторону и призывал к восстанию. И когда дело дошло таким образом до открытой войны, для борьбы с Каталиной был послан Антоний.
17. Тех из соблазненных Каталиной людей, которые остались в городе, собрал и ободрил Корнелий Лентул, по прозвищу Сура, человек знатного рода, но дурной жизни, раньше изгнанный за распутное поведение из сената, а теперь вторично занимавший должность претора, как это было обычно для лиц, желающих вернуть себе сенаторское звание. Говорят, что прозвище Суры было дано ему по следующему поводу. Исполняя во времена Суллы должность квестора, он растратил большие суммы государственных денег. А когда разгневанный Сулла в сенате потребовал у него отчета, тот выступил, приняв самый беспечный и небрежный вид, и заявил, что отчета не даст, а выставит икру ноги: так обычно делают мальчики, когда проиграют партию в мяч. Поэтому- то он и прозван Сурой, так как римляне словом "сура" обозначают икру ноги. Привлеченный к ответственности в другой раз, он подкупил некоторых из судей и, будучи оправдан большинством двух лишь голосов, заметил, что взятка, данная им одному из судей, оказалась лишней тратой: с него достаточно было бы и того, если б он был оправдан большинством одного только голоса. Человека этого, бывшего уже от природы таким и возбужденного к тому же Каталиной, окончательно совратили лжепрорицатели и шарлатаны пустыми надеждами, читая ему стихи и пророчества, ими же выдуманные, но якобы взятые из сивиллиных книг и предвещающие, что судьбою назначено трем Корнелиям единовластно править в Риме; из них двое уже исполнили волю судеб ·-· Цинна и Сулла, [81] и теперь ему, остающемуся третьему Корнелию, божество готовит монархию, которую он должен принять, не упуская из-за промедлений, подобно Каталине, благоприятного случая.[82]
18. Итак Лентул строил не ничтожные какие-либо мелочные планы, а хотел истребить весь сенат и кого окажется возможным из прочих граждан, а самый город сжечь и никого не щадить, кроме детей Помпея: их намерен он был похитить, держать при себе и оберегать как заложников, которые обеспечат ему примирение с Помпеем: повсюду уже шли упорные слухи о возвращении последнего из его большого похода. Для нападения была назначена одна из ночей праздника Сатурналий [83]. Мечи, паклю и серу заговорщики спрятали, снеся все это в дом Цетега. Выбрав сто человек и разделив город на столько же частей, они в каждую из них назначили по жребию одного из этих людей, чтобы поджигали сразу многие, и город запылал одновременно со всех сторон. Другие же должны были заградить водопроводы и убивать тех, кто приходил бы за водой.
В то время как делались эти приготовления, в Риме находились двое послов от аллоброгов, народа, терпевшего тогда горькую участь и тяготившегося римским владычеством. Лентул с товарищами, полагая, что послы могут пригодиться для побуждения Галлии к восстанию и отпадению от Рима, включили их в число своих сообщников и дали им письма для их сената и другие для Каталины, в первых обещая аллоброгам независимость, в последних призывая Каталину даровать свободу рабам и спешить в Рим. Послали они вместе с ними к Каталине и некоего Тита, родом кротонца [84], которому поручено было нести письма. Но за этими распоряжениями, исходившими от людей опрометчивых и много раз собиравшихся вместе за вином и в обществе женщин, неустанно следил Цицерон, действовавший с трезвой обдуманностью и во всем отлично разбиравшийся. Имея, к тому же, в своем распоряжении множество людей, наблюдавших за тем, что творилось вокруг и помогавших ему в слежке, скрытно сносясь и с многими доверенными лицами, которые считались участниками заговора, Цицерон узнал и об условии, заключенном заговорщиками с иноземцами. Устроив ночью засаду, он задержал кротонца с его письмами при тайном содействии тех же аллоброгов.
19. Собрав на рассвете следующего дня сенат в храме Согласия, он ознакомил присутствующих с содержанием писем и выслушал осведомителей. С сообщением выступил и Юний Силан: некоторые люди слышали, как Цетег говорил, что предстоит убийство трех консулов и четырех преторов. Известие в этом же роде передал и бывший консул Пизон, а Гай Сульпиций, один из преторов, посланный в дом Цетега, нашел там много метательного и другого оружия, особенно же много вновь отточенных мечей и кинжалов, В конце концов, после того как сенат постановил обещать кротонцу безнаказанность в случае, если он все откроет, Лентул был изобличен и отрекся от власти (ибо он был тогда претором), снял с себя в сенате свою окаймленную пурпуром тогу и заменил ее приличествовавшей его несчастию одеждой. Как он, так и сообщники его были переданы преторам для содержания их под домашним арестом.
Наступил уже вечер, и народ толпился в ожидании, когда Цицерон вышел из сената. Обратясь к гражданам, он объяснил им дело, а затем, провожаемый ими, вошел в дом жившего с ним по соседству друга - собственный его дом заняли женщины, справлявшие там таинственными священнодействиями праздник той богини, которую римляне называют Доброй, а греки женской богиней: ей ежегодно приносятся жертвы в доме консула женой или матерью последнего в присутствии дев-весталок. [85] Итак, войдя в дом и имея при себе лишь очень немногих лиц, Цицерон стал обдумывать, как поступить ему с теми людьми. Применить к ним высшую меру наказания, соответствовавшую столь великим преступлениям, он остерегался и не решался на это, с одной стороны, из врожденного чувства гуманности, а с другой - опасаясь, как бы не показалось, что он злоупотребил своей властью, сурово расправившись с людьми знатного происхождения и имевшими в городе влиятельных друзей. Поступить же с ними мягче мешал страх перед угрожавшей с их стороны опасностью. Ибо, подвергшись каре, более легкой, чем смертная казнь, они не оценят этого, но, соединив свою исконную порочность с новым приливом озлобления, возгорятся готовой на все решимостью; а сам он, и без того не слывущий в народе человеком очень мужественным, покажется малодушным и слабым.
20. В то время как Цицерон терзался этими сомнениями, женщинам, совершавшим жертвоприношения, было явлено знамение: когда огонь, казалось, уже совсем затухал, алтарь выбросил из пепла и сожженной коры большое и яркое пламя. Прочие женщины перепугались, а весталки велели жене Цицерона Теренции, не медля, отправиться к мужу и сказать ему, чтобы он делал то, что признал нужным для блага государства, так как богиня даровала яркий свет, предвещающий ему благополучие и славу. Теренция (а это была и в других случаях женщина отнюдь не кроткая и не робкая по природе, но отличавшаяся честолюбием и, по признанию самого Цицерона, больше входившая в его заботы о государственных делах, чем делившаяся с ним домашними заботами) не только передала ему это, но и сама постаралась восстановить его против заключенных. То же делали и Квинт, брат Цицерона [86], и один из товарищей его по научным занятиям, Публий Нигидий [87], содействием которого он пользовался при решении очень многих важных государственных дел. Когда на следующий день в сенате был поставлен на обсуждение вопрос о наказании тех людей, и Силану первому было предложено подать свое мнение, тот сказал, что их следует отвести в тюрьму и применить высшую кару [88]. Все, один за другим, присоединялись к этому мнению, пока не настал черед Цезаря, который позже стал диктатором. Будучи тогда еще молод, тая в себе задатки предстоящего величия, он своей политикой и замыслами уже вступил на тот путь, следуя которому заменил римскую республику монархией. От других он умел скрывать это, но в Цицероне много раз возбуждал подозрения, хоть и не выдавал себя ничем, что могло бы послужить уликой. Некоторые даже говорили, что он чуть не был уличен, но сумел вывернуться. Другие же говорят, что Цицерон умышленно оставил донос на Цезаря без внимания и без последствий, страшась его влияния и друзей, ибо было совершенно ясно, что скорее ради этих последних Цезарь будет избавлен от преследования, чем они из-за Цезаря подвергнутся преследованию.[89]
21. И вот, когда очередь дошла до него, Цезарь, встав с места, высказался за то, чтобы арестованных не казнить, а, обратив· их имущество в государственную собственность, самих удалить в города, какие покажутся Цицерону подходящими, и держать скованными под стражей, пока не будет побежден Катилина. [90] Мнению этому, отличавшемуся гуманностью и высказанному говорившим с величайшей убедительностью, не малый вес придал и Цицерон: поднявшись в свою очередь, он развил обе точки зрения, соглашаясь частью с первой из них, частью с тем, что сказал Цезарь. Да и все друзья, полагая, что предложение Цезаря соответствует интересам Цицерона (ибо он меньше подвергнется обвинениям, если не казнит тех людей), склонялись скорее на сторону этого второго мнения, так что и Силан передумал и взял обратно свои слова, заявив, что он за смертную казнь не стоял, ибо для римского сенатора высшая кара - тюрьма. Когда это мнение было высказано, первым против него восстал Лутаций Катул [91], а вслед затем его поддержал и Катон: обратив всю силу своего красноречия на усиление подозрений против Цезаря, он наполнил гневом сердца сенаторов, и обвиняемым был вынесен смертный приговор. Тогда Цезарь выступил против конфискации имуществ. считая несправедливым, чтобы сенат, отвергнув, все, что было гуманного в его, Цезаря, предложении, использовал лишь самую жестокую его часть. А так как многие сильно настаивали, он обратился к народным трибунам; последние не вступились, но Цицерон сам пошел на уступки и отказался от конфискации.
22. Вслед затем он отправился вместе с сенаторами к арестованным; они находились не все в одном и том. же месте, но каждый из них под стражей у одного из преторов. Забрав первым Лентула с Палатина, он повел его по Священной дороге и через середину форума, окруженный кольцом охранявших его высших должностных лиц, между тем как народ следовал за ним в немом ужасе от совершавшегося; в особенности же была поражена изумлением и страхом молодежь, которой представлялось, что она присутствует при совершении какого-то древнего обряда аристократии. Перейдя форум и прибыв к тюрьме, Цицерон передал Лентула палачу с приказанием казнить его. Приведя вслед затем Цетега, равно как и каждого из прочих по очереди, он предал их смерти. Заметив же еще многих из сообщников, стоявших кучкой на форуме в неведении о происшедшем и ожидавших ночи в предположении, что арестованные еще живы и могут быть освобождены, он громко крикнул им: "Они прожили". Так выражаются римляне о людях, которые умерли, когда не хотят произносить зловещих слов.
Был уже вечер, и Цицерон направился через площадь домой, но уже не среди шествующих с ним в тишине и порядке граждан, а встречаемый кликами и рукоплесканиями людей, громко называвших его восстановителем и спасителем отечества; многочисленные огни освещали улицы: у дверей все ставили светильники и факелы. А женщины освещали его путь с крыш в знак почета, глядя как он с великим торжеством возвращается в. сопровождении знатнейших людей. Почти все они завершили великие войны, въезжали в город триумфаторами, присоединили к Риму немало земель и морей, но, шествуя с Цицероном, единодушно говорили, что многим полководцам народ римский обязан благодарностью за богатства, военную добычу и за свое могущество, но за безопасность и спасение - одному только Цицерону, отвратившему от него столь великую и грозную опасность. Ибо не то казалось достойным удивления, что он помешал осуществлению плана и покарал исполнителей, а то, что самый обширный по замыслу из всех когда-либо бывших мятежей был им подавлен с помощью наименее бедственных мер, без волнений и смут: стекшиеся к Каталине люди, лишь только узнали о том, что случилось с Лентулом и Цетегом, в громадном большинстве покинули его и разбежались, а сам он, вступив во главе оставшихся при нем в битву с Антонием, погиб; отряд же его был уничтожен.
23. Однако ж были и лица, готовые и хулить действия Цицерона и вредить ему. Имели они и вождей из числа выбранных на следующий год [92] магистратов - претора Цезаря и народных трибунов Метелла [93] и Бестию. Приняв власть в то время, как до окончания полномочий Цицерона оставалось лишь несколько дней, они не позволили ему выступать перед народом и, поставив на рострах скамьи, не пускали его туда и не давали возможности говорить; единственное, что они ему предложили - это выступить лишь для клятвенного отречения от должности, если бы он того пожелал. [94] Под этим условием и выступил Цицерон - как бы для присяги, и, когда вокруг него водворилась тишина, он произнес клятву, но не ту, которую установили предки, а свою особенную, еще неслыханную: поклялся он в том, что спас отечество и сохранил в полной неприкосновенности его господство. И весь народ единодушно повторил за ним его клятву. [95] Цезарь же и народные трибуны, еще более ожесточившись после этого, готовили Цицерону новые тревоги: они внесли закон, согласно которому Помпей с войском призывался в Рим с целью положить конец властвованию Цицерона. Но в это время великую пользу принес и ему и всему государству Катон: он был тогда народным трибуном и противился декретам своих сотоварищей, будучи облечен равной с ними властью, но пользуясь большей славой. Легко разрешив и другие затруднения и выступив перед народом, он так возвеличил в своей речи консульство Цицерона, [96] что народ постановил оказать последнему еще небывалые почести и приветствовать его как отца отечества. Насколько известно, Цицерону первому досталась честь этого имени, которое Катон дал ему в народном собрании.[97]
24. Великую приобрел он тогда силу в городе, но и многих заставил ненавидеть себя и не дурным каким-либо поступком, а потому лишь, что возбуждал общее недовольство постоянным самовосхвалением и самовозвеличиванием. [98] Ибо ни сенат, ни суд не могли собраться без того, чтобы не услышать его разглагольствований о Каталине и Лентуле. Даже свои книги и писания он стал наполнять похвалами самому себе. Эта некрасивая манера привилась к нему, словно какая-то порча, почему и речь его, полная прелести и грации, сделалась тягостной и неприятной для тех, кто ее слышал. В то же время, несмотря на столь неумеренное его честолюбие, он был далек от того, чтобы завидовать другим. Как видно из его сочинений, он без малейшей зависти восхваляет людей, живших как до него, так и в его время. Но многое из того, что он сказал, передается и по памяти: об Аристотеле, например, что он - река струящегося золота [99], о диалогах Платона - что это речи Зевса, если ему свойствен человеческий язык [100]. Феофраста же он называл "своей усладой", а на вопрос, какая из речей Демосфена кажется ему наилучшей, он ответил: "Самая длинная".
Некоторые лица, выдающие себя за поклонников Демосфена, придираются к словам Цицерона, попавшим в письмо к одному из друзей, [101] где сказано, что Демосфен иногда дремлет над своими речами, но они забывают о великих и восторженных похвалах, которые Цицерон часто воздает этому оратору, забывают и о том, что те из речей, над которыми он ревностнее всего трудился, а именно речи против Антония, названы им "филиппиками". [102] Из современников же его, прославившихся даром слова или мудростью, нет ни одного, кого он не сделал бы еще более славным, доброжелательно отзываясь о каждом и в речах своих и в писаниях. Перипатетику Кратиппу [103] выхлопотал он римское гражданство у Цезаря, бывшего тогда уже диктатором, а у ареопага - постановление о том, чтобы просить того же Кратиппа остаться в Афинах, дабы он вел собеседования с юношеством и служил украшением города. Есть и письма Цицерона к Героду и другие - к сыну [104], в которых он уговаривает их учиться у Кратиппа. Ритора же Горгия обвиняет он в том, что тот поощряет молодого человека к чувственным удовольствиям и попойкам, а сыну велит избегать общения с Горгием. [105] Из греческих писем Цицерона это почти единственное, написанное в несколько раздраженном тоне, если не считать еще другого - к византийцу Пелопу. На Горгия он нападает заслуженно, если тот в самом деле был тем дурным и распутным человеком, каким казался? С Пелопом же он сводит мелочные счеты, упрекая последнего в том, что тот не постарался исходатайствовать для него у византийцев какие-то почести и декреты.
25. Не только это говорит об его надменности, но и то, что, увлекаясь своим красноречием, он часто выходил из границ дозволенного. Так, например, он защитил однажды в суде Мунатия [106], и когда тот после своего оправдания возбудил судебное преследование против Сабина, друга Цицерона, последний, говорят, настолько забылся от гнева, что сказал: "Разве ты, Мунатий, сам до-бился своего оправдания, а не я окутал густым мраком суд, когда все было ясно?" Расхвалив с трибуны Марка Красса, он имел большой успех, а потом через несколько дней стал поносить его. "Не ты ли сам хвалил меня недавно на этом же месте?", - спросил его Красс. "Да, для практики, - отвечал Цицерон: - я упражнялся в речи на неблагодарную тему". В другой раз Красс заявил, что никто из Крассов не прожил в Риме долее 60-ти лет, а позднее отрицал это, говоря: "Зачем стал бы я это говорить?" "Ты знал, - ответил Цицерон, - что римляне с радостью услышат об этом, и заискивал перед ними". Тот же Красс уверял однажды, будто ему нравятся стоики, утверждающие, что богат тот, кто добродетелей. "А не тем ли, скорее, они тебе нравятся, - заметил Цицерон, - что согласно их учению, все принадлежит мудрому". Красс же был известен своим сребролюбием. А когда один из сыновей Красса, казавшийся похожим на некоего Аксия и из-за сплетен насчет последнего навлекавший этим сходством бесчестие на свою мать, выступил в сенате с речью, имевшей успех, и Цицерона спросили, какого он о нем мнения, тог ответил: "Ἄξιος Κράσσου".[107]
26. Намереваясь отплыть в Сирию, Красс почел для себя лучшим иметь в Цицероне друга, чем врага. Заверяя его в своей дружбе, он выразил желание пообедать у него, и Цицерон любезно его принял. Немного дней спустя некоторые из друзей замолвили перед ним слово за Ватиния [108], стремившегося, по их словам, к примирению и установлению дружественных отношений (Ватиний был его врагом). "Уж не хочет ли и Ватиний пообедать у меня?" -· спросил Цицерон. Таков-то был он по отношению к Крассу. А самого Ватиния, страдавшего опухолью шейных желез, он назвал, в то время как тот защищал свое дело перед судом, надутым оратором. Прослышав же, что Ватиний умер, а вскоре затем узнав достоверно, что он жив, Цицерон сказал: "В таком случае, пусть умрет скверной смертью тот, кто солгал так скверно". Когда Цезарь провел постановление о разделе между воинами земель в Кампании, в сенате многие стали высказывать недовольство, Луций же Геллий, едва ли не самый старый из сенаторов, сказал, что этому не бывать, пока он жив. "Подождем, - заметил на это Цицерон: - ибо не велика отсрочка, которую требует Геллий". Был в Риме некий Октавий, который слыл за уроженца Ливии. На замечание его во время какого-то процесса, что он не слышит Цицерона, последний ответил: "А ведь нельзя сказать, что у тебя не проколото ухо" [109]. Метелл Непот сказал однажды, что Цицерон своими обвинительными речами погубил больше людей, чем защитительными спас. "Вполне согласен с тобою, - ответил Цицерон, - что во мне больше добросовестности, чем уменья говорить". Некий юноша, обвинявшийся в том, что дал отцу своему яду в лепешке, держал себя дерзко и говорил, что готовит поношение Цицерону; тот сказал на это: "Охотнее приму от тебя это, чем лепешку". Публий Сестий, взяв себе в качестве защитника в каком-то процессе Цицерона вместе с некоторыми другими, [110] хотел все время говорить сам и никому не давал вымолвить слово. Когда стало ясно, что судьи его оправдают, и они уже приступили к голосованию, Цицерон сказал: "Пользуйся сегодня возможностью, Сестий, ибо завтра ты не будешь оратором". Публия Косту, человека невежественного и бездарного, но претендовавшего на звание юриста, вызвал он однажды свидетелем по какому-то делу, и когда последний заявил, что ничего не знает, Цицерон заметил ему: "Ты верно полагаешь, что тебя спрашивают о чем- нибудь, касающемся законов". Метелл Непот в каком-то споре все время повторял: "Кто твой отец, Цицерон?" "Ответ на такой вопрос, - · сказал Цицерон, - для тебя сделала более затруднительным твоя мать". Мать Непота слыла женщиной распутной, а сам он - человеком взбалмошным. Однажды он, внезапно покинув должность народного трибуна, отплыл к Помпею в Сирию, а затем вернулся, что было еще нелепее. [111] Похоронив с великой заботливостью своего наставника Филагра, он поставил на его могиле каменного ворона. "Очень мудро поступил ты", - заметил ему Цицерон: - он скорее выучил тебя летать, чем говорить". Марк Аппий, выступая в каком-то процессе, заявил в виде предисловия, что друг просил его выказать заботливость, здравый смысл и добросовестность. "Неужели, - спросил Цицерон, - ты такой жестокосердый человек, что ничего не хочешь сделать из многого, о чем просил тебя друг?"
27. Можно признать, что применение колких шуток против врагов или тяжущейся стороны допустимо в качестве ораторского приема. По Цицерону случалось обидно шутить над людьми просто ради-смеха, и это часто навлекало на него ненависть. Упомяну и о нескольких-таких случаях. Марка Аквилия, два зятя которого находились в изгнании, оа прозвал Адрастом [112]. В цензорство же Луция Котты, человека сверх меры любившего вино, . происходили выборы Цицерона в консулы. [113] Е; му захотелось пить. Утоляя жажду, он сказал своим друзьям, обступившим его со всех сторон: "Вы правы, опасаясь, как бы цензор не рассердился на меня за то, что я пью воду". Встретив же Викония, который вел с собою трех своих крайне некрасивых дочерей, он воскликнул: "Без изволенья Феба он родил детей".
Марк Геллий, который, как полагают, происходил от родителей несвободнорожденных, читал однажды перед сенаторами письма прекрасным и сильным голосом. "Не удивляйтесь, - промолвил Цицерон: - · И этот один из тех, которые были публичными крикунами". А когда Фавст, сын Суллы, неограниченно правившего в Риме и предавшего многих смерти посредством публичных объявлений - проскрипций, оказался весь в долгах и, расточив большую часть своего имущества, объявил аукцион, Цицерон заметил, что это объявление нравится ему больше, чем отцовское.
28. Из-за этого он и стал многим неприятен, [114] и против него сплотилась и партия Клодия по следующему поводу. Клодий, человек знатного рода, был возрастом юн, нравом же смел и своеволен [115]. Влюбленный в Помпею, жену Цезаря [116], он тайно проник в его дом в одежде и с принадлежностями арфистки: женщины в доме Цезаря совершали сокровенное, недоступное мужским взорам священнодействие, и из [117] мужчин там не было никого. Но Клодий, совсем еще юный и безбородый, надеялся незаметно пробраться вместе с женщинами к Помпее. Он вошел ночью в большой дом и заблудился в переходах. В то время как он блуждал там, его увидела прислужница Аврелии, матери Цезаря, и спросила его имя. Вынужденный сказать что-нибудь, Клодий ответил, что ищет служанку Помпеи, которую зовут Аврой, а та, разобрав, что голос не женский, стала кричать и созывать женщин; женщины же заперли двери и обыскав все помещение, захватили Клодия, укрывшегося в спальне рабыни, вместе с которой он вошел в дом. Дело это получило широкую огласку, и Цезарь развелся с Помпеей, Клодия же привлек к суду, обвинив его в нечестии.[118]
29. А Цицерон был другом Клодия и имел в нем во время событий, связанных с именем Каталины, ревностнейшего помощника и телохранителя. Однако, в то время как Клодий, возражая против обвинения, утверждал, что он тогда в Риме не был, а проживал в отдаленнейших местах, Цицерон засвидетельствовал, что тот пришел к нему в дом и разговаривал о некоторых делах. Так именно это и было в действительности. Но Цицерон, повидимому, выступил свидетелем не правды ради,, а с тем, чтобы оправдаться перед женой своей Геренцией: она ненавидела Клодия из-за сестры его Клодии [119], которая, по ее мнению, хотела вступить в брак с Цицероном и устраивала это дело через посредство некоего Тулла. Этот последний был товарищем и одним из самых близких друзей Цицерона, а в то же время постоянно бывал у Клодии и оказывал ей услуги как близкой соседке, чем и навлек на себя подозрения Теренции. Своенравная и командовавшая своим мужем, она побудила его выступить вместе с другими против Клодия и дать свои показания. Свидетельствовали же против Клодия многие честные люди, обвиняя его в клятвопреступлениях, плутовстве, подкупе черни, совращении женщин. А Лукулл выставил и служанок свидетельницами того, что Клодий был в связи с младшей из своих сестер в то время, как она жила в замужестве с ним, Лукуллом [120]. По мнению многих, Клодий находился в близких отношениях и с другими двумя своими сестрами - Тертией, женой Марка Рекса [121], и Клодией, женой Метела Целера; последнюю прозвали Квадраитарией за то, что кто-то из ее любовников, насыпав в кошелек медных монет, послал ей это вместо серебра: самую мелкую из медных монет римляне называют квадрантом. Из-за этой-то сестры и пострадала больше всего репутация Клодия. Но так как, несмотря на это, народ стал тогда во враждебные отношения к тем, кто свидетельствовал и выступал против Клодия, судьи испугались и поставили вокруг судилища стражу, а сами по большей части подавали свои таблички с неразборчивыми начертаниями. Но все же большинство из них высказалось, повидимому, за его оправдание, а по слухам имел место и подкуп. Поэтому Катул [122], встретив судей, сказал им: "Правильно поступили вы, потребовав себе для безопасности стражу: вы боялись, как бы кто-нибудь не отнял у вас денег". А Цицерон так ответил Клодию, попрекавшему его тем, что судьи не дали веры его, Цицерона, показаниям: "Но ведь мне поверили 25 судей, ибо столько было их, осудивших тебя, а тебе не поверили 30, так как они оправдали тебя не раньше, как взяв деньги". [123] Но Цезарь, вызванный в суд, показаний против Клодия не дал, причем заявил, что он не подозревает жену свою в прелюбодеянии, и развелся с него потому, что супружеская жизнь Цезаря должна быть чиста не только от постыдных поступков, но и от порочащих слухов.[124]
30. Избегнув этой опасности, Клодий, избранный в народные трибуны [125], тотчас же обратился против Цицерона, собирая и используя ему во вред всякие дела и всяких людей. При этом расположение народа снискивал он себе льготными законами, а каждому из консулов дал по большой провинции, проведя соответствующий закон в народном собрании: Пизону - Македонию и Габинию - Сирию. Многих из бедняков он приобщил к своей политике и окружил себя вооруженными рабами.[126]
Из трех самых влиятельных в то время людей Красс открыто враждовал с Цицероном, Помпей вел с тем и другим из них двойную игру, Цезарь собирался выступить с войском в Галлию. С этим последним и стал искать сближения Цицерон, хоть тот не только не был его другом, но оставался у него под подозрением со времени заговора Каталины: он выразил желание сопровождать Цезаря в походе в качестве е: го легата. А когда Цезарь на это согласился, Клодий, видя, что Цицерон ускользает из-под его власти как народного трибуна, сделал вид, что готов итти на примирение. Возлагая большую часть вины на Теренцию, постоянно упоминая о Цицероне с уважением, повторяя с наружным благожелательством, что он не чувствует ни ненависти, ни вражды, и ограничиваясь мягкими дружескими упреками, - он совершенно рассеял опасения Цицерона, и последний отказался от должности легата у Цезаря и снова занялся общественными делами. [127] Раздраженный этим отказом, Цезарь ободрил Клодия и заставил Помпея совершенно отвернуться от Цицерона, а сам свидетельствовал против него перед народом, заявляя, что ему кажется беззаконным поступок Цицерона, казнившего не осужденных судом людей - Лентула и Цетега с товарищами. Таково было обвинение, и по этому обвинению Цицерон был привлечен к суду. [128] Попав, таким образом, в опасное положение подсудимого, он переменил одежду, отпустил волосы и, обходя город, молил народ о защите. А Клодий встречал его повсюду на улицах, окруженный толпой наглых и дерзких людей, которые, всячески осмеивая изменившийся вид его и одежду, а нередко бросая в него грязью и камнями, препятствовали ему обращаться к народу.
31. Однако вместе с Цицероном переменили одежду и всадники, чуть ли не в полном составе, и не менее 20 000. юношей следовали за ним, отпустив волосы и вторя его мольбам. Собрался затем и сенат, дабы вынести постановление, согласно которому и народ должен был переменить, как бы в знак траура, одежду, а когда консулы этому воспротивились, Клодий же окружил сенат вооруженными людьми, многие из сенаторов выбежали оттуда, разрывая туники и громко крича. Но так как зрелище это не пробудило ни жалости ни стыда, и Цицерону приходилось либо бежать, либо решить дело вооруженной борьбой с Клодием, он обратился с просьбой о помощи к Помпею, преднамеренно удалившемуся и проживавшему за городом, в своей албанской вилле. Сначала он послал туда Пизона, своего зятя [129], который должен был передать просьбу, а затем отправился и сам. Но извещенный об этом Помпей не посмел показаться ему на глаза, ибо непреодолимый стыд испытывал он перед человеком, не раз вступавшим ради него в великие бои и в своей политике многое сделавшим ему в угоду. А теперь, став зятем Цезаря, [130] он, по настоянию последнего, предал забвению эти давние услуги и, выскользнув через другие двери, уклонился от свидания. Преданный, таким образом, Помпеем, и оставшись одиноким, Цицерон прибег к консулам. Но Габиний выказал недоступность, Пизон же обошелся с ним в разговоре мягче, советуя ему удалиться, уступить натиску Клодия, перетерпеть превратность судьбы и снова стать спасителем отечества, из-за него же находящегося теперь в состоянии смуты и терпящего бедствия. Получив такой ответ, Цицерон стал советоваться с друзьями. Из них Лукулл предлагал ему остаться, рассчитывая, что он одержит вверх, прочие же предлагали бежать, говоря, что народ скоро соскучится по нем, пресытившись безумствами Клодия. С этим согласился и Цицерон. [131] Перенеся на Капитолий особо чтимую им статую Минервы, которая была поставлена в его доме и долгое время находилась у него, он посвятил ее, сделав следующую надпись: Минерве, охранительнице Рима. [132] Приняв затем от друзей провожатых, он незаметно, глубокой ночью вышел из города и направился сухим путем, через Луканию, с намерением добраться до Сицилии.
32. Когда обнаружилось, что он бежал, Клодий провел постановление об его изгнании и обнародовал эдикт, повелевавший отказывать ему в огне и воде и не давать приюта ближе, чем за 500 миль от Италии [133]. Почти все придавали очень мало значения этому эдикту из уважения к Цицерону. Всячески выказывая ему радушие, его провожали дальше. Однако в луканском городе Гиппонии, ныне называемом Вибоном [134], некий Вибий, сицилиец родом, пользовавшийся большим расположением Цицерона и во время консульства его бывший начальником рабочих-строителей, не принял его к себе в дом, а объявил, что отведет ему место за городом. Также и Гай Вергилий, сицилийский претор, один из наиболее близких к Цицерону людей, письменно просил его воздержаться от приезда в Сицилию. Удрученный этим, он отправился в Брундисий. Направясь оттуда при попутном ветре к Диррахию [135] и встретив на море противный ветер, он на следующий день возвратился, но затем вновь отплыл. Говорят, что когда он прибыл в Диррахий и собирался сойти на берег, произошло землетрясение и в то же время поднялось волнение на море. Гадатели заключили из этого, что изгнание его не будет длительным, ибо явления эти знаменуют перемену. Несмотря на то, что многие дружественно его навещали, а греческие города наперерыв отправляли к нему депутации, [136] Цицерон проводил большую часть времени в унынии и глубокой грусти, устремляя свои взоры, подобно безнадежно влюбленному, к Италии, через меру предаваясь малодушию в своем несчастии, подавленный и униженный, чего едва ли кто мог ожидать от человека, прошедшего школу столь высокой учености; да и сам он часто просил друзей называть его не оратором, а философом: философия избрана им, как основное занятие, красноречием же пользуется он лишь по мере надобности, как орудием общественной деятельности, Но честолюбие способно смывать с души, как краску, всякое учение и накладывать на людей, занимающихся общественными делами, отпечаток страстей, свойственных толпе, с которой они общаются и свыкаются, если только не оберечь себя от этого должным образом, стараясь в сношениях с посторонними приобщаться только к самым делам, но не к сопутствующим им страстям.[137]
33. А Клодий, изгнав Цицерона, сжег его виллы, сжег его дом и построил на этом месте храм Свободы. [138] Остальное же имущество он назначил к распродаже и ежедневно объявлял о ней через глашатая, но никто ничего не покупал. Нагнав этим страх на оптиматов и увлекая вслед за собою разнуздавшийся народ на путь крайних, дерзких бесчинств, он стал нападать и на Помпея и отменять некоторые из распоряжений, сделанных им во время похода. [139] Униженный этим, Помпей порицал себя за то, что покинул Цицерона, и начал усиленно действовать в обратном направлении, подготовляя с помощью друзей его возвращение в отечество. А когда Клодий стал этому противиться, сенат с своей стороны постановил не утверждать ни одного решения и не заниматься государственными делами, если Цицерону не будет дана возможность вернуться. [140] Но в год, когда у власти стоял консул Лентул с своей партией [141], когда волнения распространились настолько, что на форуме были ранены народные трибуны, а Квинт, брат Цицерона, вынужден был укрыться, лежа, как мертвый среди трупов, - настроение народа начало меняться. Один из народных трибунов, Анний Милон [142], первый отважился привлечь Клодия к суду за насилия. К Помпею же присоединились многие из народа и из жителей окрестных городов. Выступив с ними и прогнав Клодия с форума, он пригласил граждан приступить к голосованию. Еще никогда, говорят, ни по какому делу не голосовал народ с таким единодушием. А сенат, соревнуясь с народом, предложил воздать благодарность всем городам, оказавшим Цицерону услуги во время его изгнания, и восстановить на государственные средства его дом и виллы, которые уничтожил Клодий.[143]
Возвратился же Цицерон на шестнадцатый месяц после изгнания. [144] И такова была радость городов, столь велико усердие встречавших его людей, что и сказанные им впоследствии по этому поводу слова не выражают всей правды. А сказал он, что вся Италия несла его на плечах и так внесла его в Рим. [145] Даже Красс, враждебный ему до изгнания, и тот с готовностью вышел тогда ему навстречу и помирился с ним, чтобы, как говорил он, доставить удовольствие своему сыну Публию, почитателю Цицерона.[146]
34. Несколько времени спустя Цицерон, дождавшись отлучки Клодия и явившись в сопровождении многих граждан на Капитолий, сорвал и уничтожил таблички трибунов, содержавшие записи постановлений. [147] Когда Клодий обвинял по этому поводу Цицерона, а последний указывал, что тот незаконно попал из патрициев в народные трибуны [148] и, следовательно, ничто из сделанного им не имеет законной силы, Катон вознегодовал и выступил с возражениями: Клодия он не хвалил, а, наоборот, был возмущен его деятельностью, но вместе с тем называл опасным и насильственным актом постановление сената об уничтожении столь великого множества решений и дел, в числе которых находились и его собственные распоряжения, относящиеся к Кипру и Византию. Цицерон оскорбился выступлением Катона, однако ж чувство это не дошло до открытой неприязни, и они стали лишь сдержаннее в изъявлении друг другу своего расположения.[149]
35. После этих событий Милон убивает Клодия. [150] Привлеченный к суду за убийство, он выставил Цицерона своим защитником. Сенат же, боясь, как бы из-за преследования, которому подвергается столь известный и вместе с тем пылкий по характеру человек, каким был Милон, не произошло в городе волнений, поручил Помпею руководить как этим процессом, так и другими, дабы обеспечить безопасность городу и судам. Помпей еще с ночи занял воинскими отрядами окружающие форум возвышенности, и Милон, опасаясь, как бы Цицерон, смутившись столь непривычным для него зрелищем, не провел защиты хуже обыкновенного, уговорил его отправиться на форум в носилках и спокойно ждать там, пока не соберутся судьи и не наполнится людьми судилище. А Цицерон, как известно, не только был робок на войне, но и говорить начинал со страхом: во многих процессах он с трудом переставал трястись и дрожать только тогда, когда доходил в речи до высшего подъема, становясь уже более уверенным в себе. Приняв же однажды на себя защиту Лициния Мурены [151], привлеченного к суду Катоном, и стремясь из честолюбия превзойти пользовавшегося успехом Гортензия [152], он не дал себе ни часу отдыха ночью и, в результате, изнуренный умственным напряжением и бдением, показался уступающим Гортензию.
Итак, сойдя с носилок, Цицерон направился к месту суда над Милоном. Увидя же расположившегося как бы лагерем на высотах Помпея, а вокруг всей площади ярко блестевшее оружие, он настолько смутился, что с трудом мог начать свою речь, прерывающимся голосом и трясясь всем телом, между тем как сам Милон явился в суд с видом непоколебимого мужества, не сочтя даже нужным отпустить волосы и переменить одежду на траурную. Надо полагать, что именно это обстоятельство в значительной мере способствовало его осуждению. Но Цицерон в этом процессе показался скорее человеком преданным интересам своих друзей, чем трусливым.[153]
36. Цицерон вступил в число жрецов, которых римляне называют авгурами [154], на место Красса младшего, после того как последний погиб в земле парфян. [155] Затем, получив по жребию провинцию Киликию [156] и войско, состоявшее из 12 000 тяжеловооруженных й 1600 всадников, он отплыл по назначению. Поручено ему также было устроить дела в Каппадокии, сделав ее дружественной и покорной царю Ариообарзану. [157] Он подчинил и умиротворил эти области, не навлекая на себя ни с чьей стороны упреков и не прибегая к военным действиям. Обратив затем внимание на начинавшиеся среди киликийцев, под влиянием парфянской неудачи римлян, волнения [158] и на возмущения в Сирии, он успокоил их кротостью своего управления. Он не принимал даров даже в тех случаях, когда их давали цари, жителей же провинции освободил от пиров в свою честь, а сам ежедневно приглашал приятных ему лиц к столу, угощая без роскоши, но радушно. При доме его не было привратника, а самого его никто не заставал лежащим: с раннего утра он принимал являвшихся к нему с приветствиями, стоя или прохаживаясь перед спальней. Говорят, что он ни розгами никого не сек, ни одежд не разрывал, не поносил никого словами и не налагал взысканий в оскорбительной форме. Раскрыв же многочисленные случаи хищения народных денег, он поднял этим благосостояние городов, причем виновные, возвратив похищенное, ничего больше не претерпели и сохранили свои гражданские права. Вел он также войну, обратив в бегство разбойников, живших в окрестностях Амана [159], за что был провозглашен солдатами императором. А когда оратор Целий [160] просил Цицерона прислать из Киликии в Рим для какого-то зрелища барсов, тот написал ему, рисуясь своими деяниями, что барсов в Киликии нет: они убежали в Карию [161], рассердившись на то, что с ними одними воюют, между тем как все пользуются миром.
Отплыв из своей провинции, Цицерон сначала пристал к Родосу, а затем с удовольствием провел некоторое время в Афинах, стосковавшись по былым своим занятиям. Сойдясь здесь с самыми видными представителями греческой образованности, приветливо встретившись с прежними своими друзьями и знакомыми, он вернулся из почтившей его подобающим образом Греции в Рим в то самое время, как республика, переживая как бы воспалительный процесс, вовлеклась в междоусобную войну.[162]
37. И вот, когда в сенате был поставлен на голосование вопрос о награждении его триумфом, Цицерон заявил, что ему приятнее было бы сопровождать в триумфальном шествии Цезаря, если бы прекратился раздор. То же советовал он и частным образом: много раз писал Цезарю, настойчиво просил и Помпея, успокаивая и уговаривая каждого из них. А когда дело стало уже непоправимым, и Цезарь перешел в наступление, [163] Помпей же не остался на месте, а покинул город в сопровождении многих лучших людей, Цицерон не присоединился к ним в этом бегстве, и можно было думать, что он перейдет на сторону Цезаря. Вполне очевидно, что в поисках решения он долго бросался из стороны в сторону и жестоко страдал. Ибо в своих письмах он говорит, что не знает, в какую сторону должно ему обратиться, - если у Помпея есть прекрасное, заслуживающее уважения основание вести войну, зато Цезарь удачнее пользуется обстоятельствами и лучше умеет спасать и себя и своих друзей: в этих условиях ясно, от Кого надо бежать, но неясно, к кому бежать. [164] В то же время Требатий [165], один из товарищей Цезаря, написал ему письмо, в котором говорилось, что ему, Цицерону, скорее всего надлежало бы, как полагает Цезарь, примкнуть к партии последнего и разделить с ним его надежды; если же он отказывается от этого из-за преклонного возраста, то лучше бы было ему ехать в Грецию и, оставаясь там, жить спокойно в стороне от обеих партий. Удивленный тем, что Цезарь не написал ему сям, Цицерон ответил в сердцах, что он не совершит ничего, что было бы недостойно прежних его дел. Так говорится об этом в его письмах.
38. Лишь только Цезарь отправился в Испанию, Цицерон отплыл к Помпею, [166] где его встретили с радостью все, кроме Катона: последний, увидев Цицерона наедине, сильно порицал его за то, что он присоединился к Помпею; ибо ему, Катону, не к лицу было бы изменить тому направлению в политике, которого он держался с самого начала, тогда как Цицерон принес бы большую пользу Отечеству и друзьям, если б оставался в Риме нейтральным, сообразуясь в своих действиях с ходом событий; а теперь он явился сюда, крайне неосмотрительно, без всякой нужды сделавшись врагом Цезаря, чтобы подвергнуться вместе с другими столь великой опасности. Слова эти изменили намерения Цицерона; повлияло на него и то обстоятельство, что Помпей не поручал ему никакого важного дела. Но в этом виноват был он сам: не скрывая того, что он раскаивается, Цицерон порочил приготовления Помпея, с затаенным недоброжелательством критиковал его распоряжения и не мог воздержаться от насмешки и острословия, направленных против его соратников. Сам он ходил по лагерю угрюмый и печальный, других же заставлял смеяться, хоть им было вовсе не до смеху. Но лучше приведу здесь несколько примеров таких острот. Так, Домитий [167], продвигая на командную должность человека к военному делу неспособного, говорил про него, что он отличается прекрасным нравом и благоразумием. "Почему же, - спросил Цицерон, - ты не приберегаешь его для опеки над твоими детьми". Некоторые хвалили лесбосца Феофана [168], который был начальником лагерных рабочих, за то, что он хорошо успокоил родосцев, потерявших свой флот. "Какое это великое благо иметь начальником грека"! - воскликнул Цицерон. А в то время, как Цезарь, имел почти во всем успех и как бы уже держал Помпея в осаде, Цицерон так ответил Лентулу [169], сказавшему, что друзья Цезаря, как слышно, настроены мрачно: "Ты хочешь сказать, что они сердятся на Цезаря". Некий Марций, только что явившийся из Рима, рассказывал, что там ходят упорные слухи, будто Помпей осажден. "Так ты для того и отплыл оттуда, чтобы удостовериться в этом собственными глазами?" - спросил Цицерон. После поражения Нонний [170] сказал, что следует надеяться на лучшее;, ибо в лагере Помпея остались семь орлов. "Прекрасен был бы твой совет, - возразил Цицерон, - если б мы воевали с галками". Лабиен [171] же, полагаясь на какие-то предсказания, уверял, что Помпею суждено одержать верх. "Так значит, - сказал Цицерон, - это была хитрость, что мы потеряли свой лагерь".
39. После битвы при Фарсале [172], в которой он не принимал участия по болезни, когда Помпей бежал, Катон, располагавший в Диррахии многочисленным войском и большим флотом, [173] потребовал от Цицерона, чтобы он принял на себя обязанности командующего, согласно с законом и как лицо облеченное ранее консульским достоинством. Цицерон отказался от командования и вообще от участия в войне. Тут молодой Помпей и друзья его, называя Цицерона изменником, уже выхватили было мечи, и он едва ли избег бы гибели, если б не вступился Катон, который с трудом отстоял его от них и проводил из лагеря. Прибыв же в Брундисий, он прожил здесь некоторое время в ожидании Цезаря, которого задерживали дела в Азии и Египте. [174] А когда стало известно, что Цезарь причалил в Таренте и переходит оттуда сухим путем в Брундиснй [175], Цицерон поспешил ему навстречу, не теряя окончательно надежды, но все же боясь испытать в присутствии многих настроение человека, ему враждебного и одержавшего верх. Но ему ничего не пришлось ни сделать ни сказать, что было бы противно его достоинству. Ибо Цезарь, увидя Цицерона, шедшего ему навстречу далеко впереди других, ласково приветствовал его, сойдя с коня, и прошел много стадий пути, беседуя с ним одним. С того времени он не переставал оказывать Цицерону знаки уважения и благосклонности, и когда тот написал хвалебное слово в честь Катона, Цезарь в ответном слове воздал хвалу красноречию Цицерона и всей его жизни, находя в нем величайшее сходство с Периклом и Фераменом [176]. Сочинение Цицерона носит заглавие "Катон" [177], Цезаря же - "Антикатон" [178]. Рассказывают также, что когда Квинт Лигарий [179] был обвинен в том, что стал одним из врагов Цезаря, и Цицерон принял на себя его защиту, Цезарь сказал своим друзьям: "Что мешает нам послушать, после долгого перерыва, речь Цицерона, если Лигарий уже давно признан нами негодяем и врагом?" Но Цицерон с самого начала своей речи взволновал Цезаря необычайно, в дальнейшем же своем развитии его речь стала столь разнообразна в выражении чувств и исполнилась столь удивительного очарования, что Цезарь много раз менялся в лице; ясно было, что и душевное его состояние постоянно меняется. А под конец, когда оратор коснулся сражения под Фарсалом, [180] Цезарь, охваченный волнением, задрожал всем телом и выронил записки, которые держал в руках. Так покоренный, он оправдал Лигария.
40. В дальнейшем же, после того как республика превратилась в монархию, Цицерон, отстранившись от общественных дел, посвятил свои досуги молодым людям, желавшим заниматься философией, а так как они принадлежали к числу самых родовитых и знатных [181], он снова, благодаря знакомству с ними, приобрел очень большое влияние в городе. Основным же его делом было составлять и переводить философские диалоги, а также перелагать на латинский язык отдельные термины, принятые в диалектике и физике. [182] Ибо, как говорят, он первый, или преимущественно он, дал латинские названия таким словам, как φαντασια (представление), συγκατάθεσις (согласие), ὲποχή (воздержание от суждения), κατάληψις (восприятие), а также ἄτομον (неделимое), αμερές (не имеющее частей), κενόν (пустота) и многое другое в этом же роде, сумев с помощью отчасти метафор, отчасти собственных значений, сделать их понятными и легко усвояемыми. Способностью же своею легко сочинять стихи он пользовался для развлечения, и всякий раз, как ему случалось увлечься этим занятием, он, говорят, сочинял в одну ночь до 500 стихов.
Проводя тогда большую часть времени в своем тускуланском поместье, Цицерон писал друзьям, что он живет жизнью Лаэрта [183]; быть может, он шутил по своему обыкновению, быть может, страстно стремился к государственной деятельности, побуждаемый честолюбием и печалясь о тогдашних порядках. Изредка приезжал он в город ради того, чтобы приветствовать Цезаря, причем бывал первым среди людей, готовых назначать Цезарю почести и старавшихся всегда сказать что- нибудь новое в похвалу ему и его деяниям. [184] Таковы, например, слова его о статуях Помпея; они были сняты и брошены на землю, Цезарь же приказал поставить их на прежние места, и они были поставлены. По этому-то поводу Цицерон и сказал, что Цезарь, столь великодушно восстанавливая статуи Помпея, воздвигает свои собственные.
41. Говорят, что он задумал написать всю отечественную историю, со включением в нее многого из истории Греции и с добавлением цельных греческих рассказов и мифов, но его удержали от этого как многочисленные общественные дела, так и многие личные неприятности и беды, большая часть которых приключилась, как кажется, по его собственной вине. Во-первых, он развелся со своей женой Теренцией [185] на том основании, что она нисколько не заботилась о нем во время войны, так что ему пришлось отправиться в путь, нуждаясь в необходимых дорожных припасах, да и по возвращении в Италию он не нашел в ней никакого к себе благожелательства. Ибо она не явилась к нему ни разу в течение всего долгого времени, проведенного им в Брундизии, а когда отправилась туда, в этот дальний путь дочь-подросток, та не дала ей ни приличествующих случаю провожатых, ни припасов на дорогу. Да и дом передала она ему в совершенно заброшенном виде и пустым, при множестве долгов. Таковы были, говорят, наиболее благовидные предлоги для развода. Но он сам же блистательным образом оправдал отрицавшую все это Теренцию, женившись вскоре на девушке, прельстившей его своею молодостью, как говорила об этом повсюду Теренция, а как пишет о том же Тирон, вольноотпущенник Цицерона [186] - ради денег для уплаты долгов. Девица была очень богата [187], Цицерон же, назначенный, по доверенности, ее опекуном, охранял ее имущество, а так как долгов у него было на сумму в несколько десятков тысяч, он поддался убеждениям друзей и домашних вступить с нею в брак, несмотря на разницу лет, и, воспользовавшись ее деньгами, удовлетворить кредиторов. Вспоминая об этом браке в речи, написанной в ответ на "Филиппики", Антоний говорит, что Цицерон прогнал жену, возле которой состарился - остроумная насмешка над домоседством Цицерона, как человека бездеятельного и не воинственного. Вскоре после этой женитьбы умерла от родов его дочь, в доме Лентула, за которого она была выдана после смерти ее первого мужа Пизона. [188] Для утешения Цицерона к нему отовсюду собрались философы, но ой был так сильно огорчен случившимся, что развелся со своей молодой женой из-за того, что та, как ему показалось, была рада смерти Туллии.[189]
42. Так обстояли домашние дела Цицерона. В заговоре же против Цезаря он участия не принял, хотя был связан самыми тесными узами дружбы с Брутом и, повидимому, тяготясь настоящим положением дел, тосковал, как никто другой, о старых порядках. Но участники заговора боялись его характера, как недостаточно смелого, да и преклонных лет его - возраста, когда и в самых сильных натурах иссякает отвага.[190]
После того как Брут и Кассий с товарищами привели в исполнение свой замысел, друзья же Цезаря объединились против них, снова возникли опасения, как бы город не был ввергнут в междоусобную войну. Антоний, бывший тогда консулом, собрал сенат и в краткой речи призывал к единомыслию, а Цицерон, приведя множество подобавших случаю доводов, убедил сенат принять по примеру афинян решение об амнистии по делам, имевшим отношение к Цезарю, Бруту же и Кассию дать провинции. [191] Но ничего из этого не вышло. Ибо народ, уже сам по себе жалевший о Цезаре, лишь только увидел покойника, выносимого через площадь, между тем как Антоний показывал собравшимся обагренную кровью и исколотую мечами одежду, - бросился вне себя от гнева разыскивать по форуму убийц и побежал к их домам с огнем, чтобы поджечь их. А те, приняв заранее меры предосторожности, избежали этого, но, предвидя много других опасностей, покинули город.[192]
43. Антоний же тотчас поднял голову и, как человек имевший намерение править единовластно, стал страшен всем, а Цицерону в особенности. Ибо, видя вновь возрастающее влияние последнего в республике и близость его к Бруту, Антоний тяготился его присутствием. Надо полагать, что они и раньше относились друг к другу с некоторой подозрительностью, вследствие полнейшего несходства их во всем жизненном укладе. Опасаясь всего этого, Цицерон хотел было отправиться в Сирию с Долабеллой, в качестве его легата, но Гиртий и Панса, которым предстояло быть консулами после Антония [193], люди честные и приверженные Цицерону, просили его не покидать их, обещая, что при нем они лишат власти Антония. Цицерон же не отнесся к ним с недоверием, но и не совсем поверил им; он распрощался с Долабеллой, а с Гиртием условился, что проведет лето в Афинах и вернется, когда тот примет консульскую должность, после чего отплыл один. Но плавание его затянулось, а из Рима, как это часто бывает, стали доходить до него неожиданные вести, будто с Антонием произошла удивительная перемена, что он все делает и решает в угоду сенату и что недостает лишь его, Цицерона, присутствия, чтобы дела устроились наилучшим образом. Браня свою чрезмерную осторожность, Цицерон повернул назад в Рим. [194] На первых порах надежды не обманули его: навстречу ему стеклось такое множество народу, что рукопожатия и дружеские приветствия близ ворот и при въезде заняли почти весь день. [195] Но когда на следующий день Антоний собрал сенат и пригласил его туда, Цицерон не пошел и пролежал в постели, ссылаясь на то, что чувствует себя слабым от усталости. На самом же деле то был, очевидно, страх перед злым умыслом, вызванный в нем некоторыми подозрениями и предупреждением, полученным им в пути. Раздраженный этой клеветой, Антоний послал воинов с приказанием привести Цицерона или сжечь его дом, но, во внимание к многочисленным возражениям и просьбам, удовлетворился тем, что взял с него залог. После этого они не здоровались при встречах и остерегались друг друга, [196] и в таких отношениях и застал их приехавший из Аполлонии молодой Цезарь [197]. Он объявил себя наследником умершего Цезаря и вступил в спор с Антонием из-за 25 миллионов, которые тот взял себе из имущества покойного.
44. Ввиду этого Филипп, женатый на матери молодого Цезаря, и Маркелл [198], муж его сестры, явившись вместе с юношей к Цицерону, условились с ним, что он будет поддерживать Цезаря и в сенате и перед народом силою своего красноречия и своим влиянием в делах государственного управления, а тот с помощью денег и войска обеспечит безопасность Цицерона: молодой человек уже располагал не малым числом воинов, служивших под начальством Цезаря. Была, повидимому, еще более важная причина, в силу которой Цицерон охотно согласился заключить дружбу с молодым Цезарем. Кажется, еще при жизни Помпея и Цезаря, ему привиделось во сне, будто некто позвал на Капитолий сенаторских сыновей, так как Юпитер должен был объявить одного из них властителем Рима; поспешно сбежавшиеся граждане стояли вокруг храма, а мальчики, храня молчание, сидели в окаймленных пурпуром тогах. Внезапно открылись двери, и мальчики, вставая по одиночке, торжественно проходили вокруг бога. Озирая каждого, бог отсылал их назад, и они уходили огорченные. Но когда приблизился молодой Цезарь, он простер руку и изрек: "Римляне, наступит конец вашим междоусобиям, когда этот станет властителем". Таково, говорят, было сновидение Цицерона, причем наружность мальчика ясно запечатлелась и сохранилась в его памяти, но самого мальчика он во сне не опознал. На следующий же день, в то время как Цицерон спускался к Марсову полю, а мальчики возвращались оттуда с гимнастических упражнений, первым из них попался ему на глаза именно тот, кто ему приснился. Пораженный этим, Цицерон спросил, кто его родители. Оказалось, что это был сын Октавия, человека не очень знатного, и Аттии, племянницы Цезаря, вследствие чего Цезарь, не имевший собственных детей, и оставил ему по завещанию свое имущество и дом. С этих пор, говорят, Цицерон при встречах с мальчиком оказывал ему большое внимание, а тот дружелюбно принимал его расположение. К тому же случилось так, что год его рождения совпал с годом консульства Цицерона.[199]
45. Вот те видимые причины их дружбы, на которые обычно указывают. Но прежде всего Цицерона сблизила с Цезарем ненависть к Антонию, а затем его прирожденная слабость к почестям; он рассчитывал использовать в своей политике силы Цезаря, а юноша так подольщался к нему, что называл его своим отцом. Негодуя по этому поводу, Брут в письмах своих к Аттику [200] обвиняет Цицерона в том, что тот, прислуживаясь к Цезарю из страха перед Антонием, явно ищет не свободы для отечества, а для себя милостивого господина [201]. Однако ж сына его, занимавшегося в Афинах у философов, Брут принял к себе, назначил на командную должность и много раз давал ему поручения, успешно выполнявшиеся последним [202].
В это время могущество Цицерона в городе достигло высшего подъема. Распоряжаясь всем, чем хотел, он изгнал Антония, восстановил против него всех и отправил для борьбы с ним обоих консулов, Гиртия и Пансу. Вместе с тем он убедил сенат предоставить Цезарю ликторов и знаки преторской власти, как борцу за отечество. Но когда Антоний был побежден, а оба консула были убиты, [203] и войска их, прибыв с поля битвы, примкнули к Цезарю, сенат, убоявшись молодого человека, которому столь блистательно благоприятствовала судьба, попытался почестями и подарками склонить войска к уходу от Цезаря, лишив его таким образом военных сил, под тем предлогом, что после бегства Антония в защитниках уж нет надобности. С своей стороны, Цезарь, устрашенный таким оборотом дел, подослал к Цицерону людей с тем, чтобы они просили и убедили его одновременно добиваться консульства для обоих, а затем, приняв власть, распоряжаться делами, как ему вздумается и руководить юношей, который добивается лишь этого титула и славы. Цезарь сам признается, что он боялся роспуска войск и рисковал остаться одиноким, почему и воспользовался во-время властолюбием Цицерона, побудив его домогаться консульства и обещав поддержать его на выборах.
46. Цицерон - старик, вконец обольщенный и обманутый юношей, поддержавший его кандидатуру и сделавший сенат ему послушным, - тогда же подвергся за это обвинениям со стороны друзей, а немного позже и сам почувствовал, что погубил себя и пожертвовал свободой народа. Ибо Цезарь, усилившись и приняв консульскую должность, от Цицерона отошел, а стал другом Антонию и Лепиду и, соединив воедино их войска со своими, поделил между ними верховное управление, словно какую-нибудь частную собственность [204]; они внесли в проскрипционные списки более 200 человек, которых решено было умертвить. Из всех спорных вопросов, наиболее продолжительные препирательства вызывал вопрос о включении в этот список Цицерона. Антоний не шел ни на какие соглашения, если только Цицерон не будет убит первым, Лепид поддерживал Антония, Цезарь же противился обоим. Три дня продолжались их тайные переговоры в уединении, близ города Бононии, причем сходились они на месте, расположенном поодаль лагерей и окруженном рекой. Первые два дня Цезарь, говорят, боролся за Цицерона, на третий ж^ уступил и пожертвовал им. Обменялись же они следующим образом: Цезарь уступил Цицерона, Лепид - своего брата Павла и Антоний - Луция Цезаря, который приходился ему дядей с материнской стороны. Так лишились они от бешеной злобы способности мыслить по-человечески или, лучше сказать, показали, что нет зверя свирепее человека, совмещающего в себе дурные страсти и власть.[205]
47. В то время как творились эти дела, Цицерон находился вместе с братом [206] в своем поместье близ Тускула. Узнав же о проскрипциях, они решили перейти в Астуру, приморское поместье Цицерона, [207] а оттуда отплыть в Македонию к Бруту, ибо уже ходили слухи, что он располагает большими силами. Отправились они, удрученные горем, в носилках; останавливаясь в пути и располагая носилки рядом, они горько сетовали друг перед другом. Особенно беспокоился Квинт, думая об их беспомощности, ибо, говорил Квинт, он ничего не взял с собой, да и у Цицерона запас был скуден. Итак, лучше будет, если Цицерон опередит его в бегстве, а он догонит его, захватив из дому необходимое. Так они и порешили, а затем обнялись на прощание и в слезах расстались. И вот, несколько дней спустя. Квинт, выданный рабами людям, искавшим его, был умерщвлен вместе с сыном. [208] А Цицерон, принесенный в Астуру и найдя там судно, тотчас сел на него и плыл, пользуясь попутным ветром, до Цирцея [209]. Кормчие хотели немедля отплыть оттуда, но Цицерон, потому ли, что боялся моря или не совсем еще потерял веру в Цезаря, сошел с судна и прошел пешком 100 стадий, как бы направляясь в Рим, а затем, в смятении, снова изменил намерение и спустился к морю в Астуру. Здесь провел он ночь з ужасных мыслях о безвыходном своем положении, так что ему приходило даже в голову тайно пробраться к Цезарю в дом и, покончив с собою у его очага, навлечь на него духа мести; и от этого шага отвлек его страх мучений. И опять хватаясь за другие придумываемые им бепорядочные планы, он предоставил своим рабам везти его морем в Кайэту [210], где у него было имение - приятное убежище в летнюю пору, когда так ласкающе веют пассатные ветры. В этом месте находится и небольшой храм Аполлона, возвышающийся над морем. В то время, как судно Цицерона подходило на веслах к берегу, навстречу ему налетела, каркая поднявшаяся с храма стая воронов. Рассевшись по обеим сторонам реки, одни из них продолжали каркать, другие клевали крепления снастей, и это показалось всем дурным предзнаменованием. Итак, Цицерон сошел на берег и, войдя в свою виллу, прилег отдохнуть. Множество воронов сели на окно, издавая громкие крики, а один из них, слетев на постель, стал понемногу стаскивать с лица Цицерона плащ, которым он укрылся. А рабы, видя это, с укором спрашивали себя, неужели будут они ждать, пока не станут свидетелями убийства их господина и не защитят его, тогда как животные оказывают ему помощь и заботятся о нем в незаслуженном им несчастии. Действуя то просьбами, то понуждением, они понесли его в носилках к морю.
48. В это же время явились убийцы, центурион Геренний и военный трибун Попиллий, которого Цицерон некогда защищал в процессе по обвинению его в отцеубийстве; были при них и слуги. Найдя двери запертыми, они взломали их. Цицерона на месте не оказалось, да и люди, находившиеся в доме, утверждали, что не видели его. Тогда, говорят, некий юноша, вольноотпущенник Квинта, брата Цицерона, по имени Филолог, воспитанный Цицероном в занятиях литературой и науками, указал трибуну на людей с носилками, по густо обсаженным, тенистым дорожкам направлявшихся к морю. Трибун, взяв с собою несколько человек, побежал вокруг сада к выходу; Цицерон же, увидев бегущего по дорожкам Геренния, приказал рабам поставить носилки тут же; а сам, взявшись по своей привычке левой рукой за подбородок, упорно смотрел на убийц; его запущенный вид, отросшие волосы и изможденное от забот лицо внушали сожаление, так что почти все присутствовавшие закрыли свои лица в то время, как его убивал Геренний. Он выставил шею из носилок и был зарезан. Умер он на шестьдесят четвертом году от рождения. [211] Затем Геренний, следуя приказу Антония, отрубил Цицерону голову и руки, которыми он написал "Филиппики": Цицерон сам назвал свои речи против Антония "Филиппиками"; [212] "Филиппиками" они называются и поныне.
49. Антонию случилось быть в комициях в то самое время, как в Рим были привезены отрубленные части тела Цицерона. Услышав об этом и увидя их, он закричал, что проскрипции теперь кончились. Голову же и руки приказал он выставить на трибуне над рострами - зрелище, от которого римляне содрогнулись, думая про себя, что они видят не лицо Цицерона, а образ души Антония. [213] Только в одном показал он себя справедливым, не в пример всему прочему, выдав Филолога жене Квинта Помпонии. А та, получив полную власть над этим человеком, заставила его, помимо других примененных ею страшных мучений, вырезывать по кускам собственное мясо, жарить и есть. Так, по крайней мере, рассказывают некоторые из историков. Но вольноотпущенник самого Цицерона Тирон совсем не упоминает даже о предательстве Филолога.
Я слышал, что много лет спустя Цезарь вошел однажды к одному из своих внуков. Последний держал в руках книгу Цицерона и в испуге спрятал ее под одежду. Цезарь заметил это, взял книгу и, стоя, прочел значительную ее часть; возвращая же ее мальчику, сказал: "Ученый, то был муж, дитя мое, ученый и любивший свое отечество". Победив же вскоре после этого Антония и вступив в консульскую должность, он взял себе в сотоварищи сына Цицерона [214], в консульство которого сенат уничтожил статуи Антония, отменил присвоенные ему почести и постановил, чтобы впредь никто из Антониев не носил имени Марка. Таким образом божество предоставило дому Цицерона довершить наказание Антония.
1. Предком Марка Брута был Юний Брут, которому древние римляне поставили медную статую на Капитолии, среди статуй римских царей. В руке ее был обнаженный меч, как знак доблестного низвержения Тарквиниев. [1] Но тот Брут, человек твердый как сталь закаленного меча, с характером, суровость которого не была смягчена образованием, дошел в ненависти своей к тираннам до убийства собственных детей, тогда как тот, о котором мы пишем, соединив нравственные достоинства с полученным им воспитанием и философским образованием и оживив свою серьезную и спокойную природу энергией в практических делах, удовлетворял, можно сказать, всем требованиям добродетельности, так что даже те, кто враждовал с ним из-за участия его в заговоре против Цезаря, все, что могло казаться благородным в этом деле, приписывали ему, все же внушающее отвращение относили за счет Кассия [2], родственника и друга Брута, не обладавшего, однако, прямодушием и честностью.
Сервилия, мать Брута [3], возводила свой род к тому Сервилию Агале, который убил Спурия Мелия, стремившегося к тираннии и возмущавшего народ; с кинжалом под мышкой явился он на форум, и стал рядом с Мелием, как бы намереваясь обратиться к нему и переговорить о деле; а когда тот наклонился, Сервилий поразил его кинжалом. [4] Это родство Брута бесспорно признается всеми. Что же касается происхождения его со стороны отца, то люди, питающие к нему вражду и ненависть из-за убийства Цезаря, утверждают, что он вовсе не потомок Брута, изгнавшего Тарквиниев, - ибо, убив своих сыновей, последний не оставил потомства, - а происходит из одноименного Брутам плебейского рода, который лишь недавно достиг магистратского достоинства. [5] Философ же Посидоний [6] говорит, что, согласно преданию, взрослые сыновья Брута погибли, но остался третий, малолетний, от которого и идет род Брутов, и что, к тому же, некоторые известные в его время мужи, происшедшие из этого рода, были схожи лицом со статуей Брута. Но довольно об этом.
2. Братом Сервилии, матери Брута, был "философ Катон [7], и Брут из всех прочих римлян избрал себе образцом своего дядю, который позже стал его тестем. [8] А из греческих философов, можно сказать, не было ни одного, которого бы он не слушал или вовсе не знал. В особенности же он увлекался школой Платона. Не имея большой склонности к так называемой новой и средней Академии, он примкнул к старой [9] и неизменно восхищался Антиохом Аскалонским [10], а вместе с тем стал другом и сожителем брата его, Ариста [11], человека, хотя и уступавшего многим философам в учености, но обходительностью и мягкостью характера равного лучшим из них. А Эмпил, о котором часто упоминают и сам Брут в письмах и друзья его, как о его сожителе, был оратором и оставил после себя краткое, но заслуживающее внимания сочинение об убийстве Цезаря, под заглавием "Брут" [12].
Латинским языком Брут владел достаточно хорошо, чтобы произносить торжественные и судебные речи; в письмах же, писанных им по-гречески, он иногда выказывает пристрастие к сентенциям и лаконизму [13]. Так, например, отправляясь на войну, [14] он пишет пергамцам: "Слышу, вы дали денег Долабелле [15]. Если добровольно дали, то, сознайтесь, вы обидели меня; если против воли, то докажите это, дав их добровольно мне". Затем самосцам [16]: "Советы наши нерадивы, действия медлительны, какого же вы ждете исхода". И в другом месте: "Ксанфяне [17], отвергнув мое благодеяние, по безумию своему сделали родину своей могилой; патарцы [18] же, доверившись мне, сохранили свободу в самоуправлении. Представляется и вам выбирать между решением патарцев и судьбою ксанфян". Таков стиль наиболее замечательных из его писем.
3. Еще юношей Брут принял участие в экспедиции своего дяди Катона [19] на Кипр, против царя Птолемея. [20] Но Птолемей лишил себя жизни, и Катон, задержанный неотложными делами на Родосе [21], послал на Кипр одного из своих друзей, Канидия, поручив ему охрану имущества, оставшегося после царя. Боясь, однако, что Канидий не удержится от хищений, он написал письмо Бруту, с приказанием отплыть из Памфилии [22], где тот жил, поправляясь после болезни, на Кипр. Брут повиновался крайне неохотно. Он чувствовал себя неловко перед Канидием ввиду бесчестящего пренебрежения, оказанного тому Катоном, а затем вообще считал такое дело низменным и не подходящим для себя, как человека молодого и преданного наукам. Тем не менее, он принудил себя заняться этим делом и заслужил похвалу со стороны Катона. [23] Обратив имущество в деньги и взяв из них с собою большую часть, он отплыл в Рим.[24]
4. Когда между правителями произошел разрыв, Цезарь и Помпей взялись за оружие, [25] и в стране началась смута; можно было ожидать, что Брут, отец которого был убит Помпеем, [26] примкнет к партии Цезаря. Но Брут подчинил свое личное чувство интересам общего дела и, считая, что в начавшейся распре Помпей более прав, чем Цезарь, стал на сторону первого. [27] Раньше, при встречах с Помпеем, он проходил мимо, даже не здороваясь с ним, так как почитал осквернением вступать в разговоры с убийцей своего отца, [28] теперь же подчинился ему, как верховному вождю родины, и отплыл в Киликию в качестве легата при Сестии, получившем, по жребию, управление этой провинцией [29]. Но так как здесь не оказалось достаточно важного дела, [30] а Цезарь и Помпей уже стояли друг против друга и готовы были решить судьбу отечества силою оружия, то Брут добровольно явился в Македонию, чтобы разделить общую опасность. [31] Помпей, говорят, так удивился и обрадовался его приезду, что встал, при первом свидании, с кресла, и обнял его на глазах у всех, словно старшего. В лагере Брут проводил все время, - кроме той части дня, когда ему приходилось быть при Помпее, - в научных занятиях и не отвлекался от них даже накануне решительной битвы. [32] Наступила середина лета, стояла страшная жара, лагерь же был расположен в болотистой местности. Истомленный зноем в ожидании палатки, которую ему долго не несли, Брут, около полудня через силу натерся маслом и немного поел, а затем, в то время как другие спали или сидели, погруженные в думы о завтрашнем дне, он писал до позднего вечера, делая извлечения из труда историка Полибия.[33]
5. Цезарь, говорят, очень заботился о нем и просил начальников отрядов не убивать в сражении Брута, но всячески его щадить и привести к нему, если бы тот согласился сдаться добровольно, в случае же сопротивления с его стороны, оставить его в покое; а сделал он это в угоду матери Брута, Сервилии. Повидимому, будучи еще молодым человеком, он находился в близких отношениях с Сервилией, которая его безумно любила; а так как в то самое время, когда любовь их была в полном разгаре, родился Брут, то Цезарь был почти уверен, что Брут родился от него. [34] Говорят, что однажды, во время разбора в сенате важных вопросов, касающихся заговора Каталины [35], едва не погубившего государство, Цезарь и Катон, споря между собой, стояли рядом. В это время с улицы была подана Цезарю маленькая записка, которую тот молча стал читать; Катон закричал, что Цезарь совершает преступление, сносясь с врагами и принимая от них письма. При общем смятении Цезарь передал бывшую у него в руках табличку Катону, а тот, прочтя в ней нескромное послание сестры своей Сервилии, швырнул табличку Цезарю со словами: "Возьми, пьяница", - и тотчас же вернулся к начатому обмену мнений. Таким-то образом и получила огласку любовь Сервилии к Цезарю.[36]
6. После поражения при Фарсале, Помпей бежал к морю. Когда же его лагерь подвергся нападению, [37] Брут тайно вышел в ворота, которые вели в болотистое место, затопленное водой и поросшее тростником, и ночью спасся в Лариссу. [38] Отсюда он написал Цезарю, а тот, обрадовавшись спасению Брута, вызвал его к себе и не только простил его, но оказывал ему более лестное внимание, чем кому-либо из окружающих. [39] Никто не мог сказать, куда скрылся Помпей, и этот вопрос вызывал тревогу. Выйдя как-то наедине с Брутом, Цезарь стал выспрашивать его мнение об этом и нашел, что он, на основании некоторых соображений, правильнее всех судит о бегстве Помпея; отложив все другие дела, он направился прямо в Египет. Но Помпей, действительно направившийся, согласно предположению Брута, в Египет, уже нашел там смерть, предназначенную ему судьбою [40].
С Кассием же Брут примирил Цезаря. [41] Пытаясь затем защитить перед ним ливийского царя, он был побежден тяжестью лежавших на царе обвинений, но все же сохранил ему, благодаря усиленным своим просьбам, большую часть его владений. [42] Рассказывают, что Цезарь, слушая первую речь Брута, [43] сказал своим друзьям: "Я не знаю, чего хочет этот молодой человек, но все, чего он хочет, он хочет сильно". Действительно, Брут, отличавшийся твердостью убеждений, был далек от того, чтобы угождать всякому и легко поддаваться на просьбы, но, признав какое-нибудь деле достойным поддержки, обращался к нему со всей силой мощного и действенного порыва. Если же просьбы казались ему несправедливыми, то на него нельзя было подействовать никакой лестью, и он, считая крайне постыдным для выдающегося человека уступать настояниям наглецов - что иные называют совестливостью, - имел обыкновение говорить, что люди неспособные на отказ, должно быть, дурно вели себя в молодости.
Цезарь, намереваясь переправиться в. Ливию для борьбы с Катоном и Сципионом, [44] назначил Брута правителем Цизальпинской Галлии [45], к большому счастию для этой провинции. В противоположность другим правителям, надменным и корыстолюбивым, грабившим вверенные им провинции как покоренные страны, Брут явился для подвластного ему населения истинным утешением и успокоением после всех перенесенных этими людьми бедствий. [46] Он уверял их, что за эти добрые дела они должны быть благодарны Цезарю; и сладостен был для Цезаря, проезжавшего по возвращении из Ливии через Италию, вид городов, бывших под управлением Брута, и то, что Брут сам увеличивал его славу и дружелюбно ему сопутствовал.[47]
7. Из существующих многих претур наиболее почетной являлась так - называемая городская, и ее должен был получить либо Брут, либо Кассий. Некоторые говорят, что расхождение, замечавшееся между ними с давних пор, из-за этого значительно углубилось, несмотря на связывавшее их свойство - Кассий был женат на сестре Брута Юнии. Другие же думают, что это соперничество было делом Цезаря, который тайно обнадеживал обещанием поддержки каждого из двух кандидатов порознь, пока, подстрекая так, не вызвал их на открытую борьбу между собой. В этой борьбе преимуществом Брута была слава его добродетелей, на стороне же Кассия были его многочисленные юношески отважные подвиги в Парфянской войне. Цезарь, выслушав их и посоветовавшись с друзьями, сказал: "Доводы Кассия более справедливы, но первенство должно быть отдано Бруту". [48] После этого Кассий получил другую претуру, но не столько был благодарен за то, что ему было дано, сколько разгневан тем, в чем потерпел неудачу. Брут же и в остальном мог извлекать такую пользу из могущества Цезаря, какую он хотел, так как мог бы при желании сделаться первым его другом и пользоваться громадным влиянием; [49] но партия Кассия всячески старалась привлечь его на свою сторону и отвлечь от Цезаря, и Брут, хотя еще не примирился с Кассием после того соперничества, не оставался глух к советам друзей. Последние же уговаривали его не поддаваться размягчающему влиянию и очарованию Цезаря, но избегать ласк и милостей тиранна, оказываемых ему не столько во внимание к его добродетелям, сколько в целях ослабить его волю и сломить его мужество.
8. Нельзя сказать, чтобы Цезарь, с своей стороны, не имел в отношении Брута никаких подозрений и не обращал никакого внимания на доходившие до него слухи. Веря в его высокие нравственные качества, он, однако, опасался его гордого нрава, уважения, которым он пользовался, а также и его друзей. Сначала Цезарю указывали на Антония и Долабеллу, [50] как на людей, замышляющих переворот, но он ответил, что его беспокоят не эти толстые напомаженные люди, а те бледнолицые и худые, - подразумевая Брута и Кассия. Когда же ему, донесли на самого Брута и советовали остерегаться его, он коснулся рукою своего тела и сказал: "Как! Неужели вам кажется, что Брут не выждет гибели этого бедного тела?" - как бы давая этим понять, что после него столь большая власть не должна принадлежать никому, другому, как Бруту. [51] И действительно, Брут почти наверное стал б У в Риме первым человеком, если бы он удовлетворился - на некоторое время вторым, после Цезаря, местом, пока власть его не утратила бы мало-помалу былого блеска, и пока не увяла бы слава его подвигов.
Но Кассий, человек горячий и ненавидевший по личным побуждениям Цезаря еще больше, чем по политическим его тираннию, беспрестанно разжигал и подстрекал против него Брута. Про них обоих так и говорится, что Брут не выносил господства, а Кассий ненавидел самого господина. В числе оснований, побуждающих его жаловаться на Цезаря, был случай со львами, приобретенными им в то время, когда он домогался должности эдила: Цезарь, захватив львов в Мегарах после того, как город был взят Каленом, [52] оставил их себе. Звери эти, говорят, наделали больших бед мегарцам. Когда неприятель вступал в город, жители сбили замки клеток и сняли со львов путы, рассчитывая задержать нападавших, но звери бросились на них самих и, бегая за безоружными людьми, рвали их на части, так что даже врагам это зрелище внушало жалость.
9. Некоторые полагают, что этот поступок Цезаря и был главной причиной, побудившей Кассия решиться на заговор. Но мнение это ошибочно. Ненависть и непримиримое отношение ко всей породе тираннов были врожденной чертой его характера, что он и доказал, будучи еще мальчиком. Кассий и сын Суллы Фавст [53] ходили в одну и ту же школу. Однажды Фавст, расхваставшись перед товарищами, начал восторженно превозносить неограниченную власть своего отца, Кассий же, вскочив с места, бросился на него с кулаками и избил его за эту похвальбу. Опекуны и родственники Фавста уже хотели было жаловаться на Кассия в суд, но намерению их помешал Помпей. Призвав обоих мальчиков к себе, он спросил их, как было дело, а Кассий, говорят, обратившись к товарищу, сказал ему: "А ну-ка, Фавст, посмей повторить перед ним то, на что я рассердился, так я изобью тебя еще раз". Таков был Кассий.
Что же касается Брута, то его постоянно побуждали к перевороту и толкали на это дело не только друзья своими речами, но и другие граждане, от которых он получал множество советов и писем. Под статуей Брута-предка, упразднившего царскую власть, появлялись такие надписи, как: "О, если бы ты был жив!" или: "Если б Брут жил теперь!" Преторская трибуна самого Брута каждое утро была испещрена надписями, вроде: "Брут, ты спишь!" или "Нет, ты не настоящий Брут". [54] Виновны же в этом были льстецы Цезаря, изощрявшиеся в· оказании ему таких почестей, которые не могли не возбудить ненависти граждан. Так, например, однажды ночью они возложили на статую Цезаря диадемы, как бы подучая народ говорить "царь", а не "диктатор". Но на деле вышло совсем другое, о чем и рассказано подробно в жизнеописании Цезаря.[55]
10. На убеждения Кассия принять участие в заговоре против Цезаря, друзья ответили согласием, " при условии, однако, чтобы во главе его стал Брут. Замысел этот, говорили они, нуждается не столько в руках и отваге, сколько в имени такого человека, как Брут. Начав дело, он уже тем самым подтвердил бы его правоту, отказ же его и при самом деянии поколеблет их решимость и после деяния навлечет на них сильнейшее подозрение, так как все подумают, что Брут не стал бы отстраняться от участия в хорошем и честном деле.
Взвесив все эти доводы, Кассий сделал первый шаг к сближению с Брутом после их ссоры. Помирившись с Брутом, после оказанного ему радушного приема, Кассий спросил его, думает ли он присутствовать в день мартовских календ [56] в сенате, где, как слышно, друзья Цезаря собираются в этот день внести предложение о провозглашении его царем. Брут ответил, что итти туда он не собирается. "А если нас позовут?" - спросил Кассий. "В таком случае, - ответил Брут, ·- я сочту своим долгом не молчать, но защищать свободу и умереть за нее". Ответ этот ободрил Кассия. "Кто же из римлян, - сказал он, - может допустить, чтобы ты погиб. Разве ты не знаешь себя, Брут? Или ты полагаешь, что трибуну твою исписывают ткачи и торгаши, а не лучшие и первейшие из граждан. От других преторов они требуют раздачи денег, театральных зрелищ и гладиаторских боев, от тебя же - свержения тираннии как исполнения наследственного твоего долга. Они готовы все претерпеть ради тебя, если только ты покажешь им себя таким, каким они желают и надеются тебя видеть". С этими словами он обнял Брута, и оба они, примиренные, отправились каждый к своим друзьям.[57]
11. В числе сторонников Помпея был некий Гай Лигарий [58]. Обвиненный в этом, он был прощен Цезарем, но благодарности за свое освобождение не чувствовал и, тяготясь властью Цезаря, оставался врагом последнего, будучи в то же время одним из самых близких. людей Брута. Он лежал больной, когда Брут пришел к нему. "Лигарий, - промолвил Брут, - в какое время ты хвораешь". Но тот быстро поднялся на локоть и, схватив Брута за руку, сказал: "Брут, если ты замыслил что-либо, достойное тебя, - я здоров".
12. С этого дня они старались тайно проникнуть в настроения своих знакомых, внушавших им наибольшее доверие, советовались с ними и посвящали их в свои планы, выбирая соучастников не только среди близких друзей, но также из числа надежных людей, которых знали как смелых и презирающих смерть. Вот почему они скрыли свои планы от Цицерона, который, хотя и пользовался их доверием и любовью больше, чем кто-либо другой, [59] но по природе своей был человек несмелый, с годами же к этой природной робости присоединилась еще и старческая осторожность. Следуя одному рассудку, он во всем и на каждом шагу стал бы доводить до крайности свои заботы о безопасности и охладил бы в соучастниках ту пылкую готовность, которая требует быстроты действий. Из других своих друзей Брут оставил в стороне от заговора эпикурейца Статилия [60] и Фавония, [61] поклонника Катона, ибо однажды, среди разговора на философские темы, он пытался, прибегнув к отдаленным намекам и околичностям, навести их на тот же вопрос, но Фавоний тогда же сказал, что. гражданская война хуже самой противозаконной монархии, а Статилий заметил, что мудрому и разумному человеку не подобает подвергаться опасностям и тревогам ради каких-нибудь негодяев и безумцев. Присутствовавший при разговоре Лабиен [62] возражал обоим, а Брут промолчал с видом человека, считающего разрешение затронутых вопросов делом очень трудным и сложным. Несколько позже он сообщил о своем плане Лабиену, и последний выразил полную готовность участвовать в его осуществлении. Вместе с тем, они сочли полезным привлечь к заговору другого Брута, по прозвищу Альбина, [63] человека, правда, не очень деятельного и несмелого, но сильного тем, что он содержал большое число гладиаторов для народных зрелищ и, кроме того, был доверенным лицом у Цезаря. Когда Брут и Лабиен заговорили с ним, он ничего им не ответил, но затем сам постарался встретиться с Брутом, и, узнав, что тот является главой заговора, с большой охотой согласился ему содействовать. Имя Брута привлекло к соучастию многих выдающихся людей, и все они, не связывая друг друга ни клятвами, ни словами верности над жертвенником, держали замысел в такой тайне и так умели молчать, что, несмотря на предвестия самих богов через прорицания, чудеса и знамения при жертвоприношениях, дело казалось невероятным.
13. Но Брут, объединив вокруг себя людей, наиболее выдающихся и мужеством, и по рождению, и по нравственным качествам, ясно отдавал себе отчет в грозившей им опасности. На людях он всеми силами старался быть сдержанным и владеть собою, но дома, особенно ночью, он был уже не тот. То беспокойные мысли гнали его против воли с постели; то он погружался в размышления, искал выхода и не мог его найти. Состояние Брута не укрылось от жены его, спавшей с ним рядом, и ей стало ясно, что он полон необычайной тревоги и обдумывает какие-то трудно разрешимые вопросы. Порция, как сказано, была дочерью Катона, и Брут, приходившийся ей двоюродным братом, взял ее замуж [64] не девушкой, хотя она была еще молода, а после смерти ее первого мужа, [65] от которого у нее остался один маленький сын, по имени Бибул. Небольшая книжка Бибула "Воспоминания о Бруте" сохранилась и до наших дней. [66] Порция, которая любила своего мужа и обладала гордым умом и образованием, решила спросить мужа о его тайне не раньше, как подвергнув себя суровому испытанию. Взяв маленький нож, каким цирюльники обычно пользуются для обрезывания ногтей, и выслав из спальни всех служанок, она сделала себе на бедре такой глубокий разрез, что кровь хлынула из него ручьем, а через некоторое время от раны появились сильнейшие боли, сопровождавшиеся ознобом и жаром. Брут страшно беспокоился и терзался, глядя на жену. Порция же, превозмогая свои жестокие страдания, обратилась к нему с такими словами: "Брут, я - дочь Катона и вошла к тебе в дом не как наложница, не для того только, чтобы делить с тобою ложе и стол, но чтобы участвовать во всех твоих радостях и несчастиях. В семейной жизни нашей ты показал себя безупречным мужем; но я, с своей стороны, чем могу доказать тебе свою привязанность, если мне не дозволено будет переносить вместе с тобою тайные твои страдания и быть поверенной твоих сокровенных дум. Я знаю, что женскую природу считают бессильной хранить тайну. Но ведь ты знаешь, Брут, как сильно влияют на характер правильное воспитание и общение с честными людьми, мне же посчастливилось быть дочерью Катона и женою Брута, и если я раньше недостаточно доверяла этому, то теперь я убедилась, что не буду побеждена и страданием". Тут она показала мужу свою рану и рассказала об испытании, которому она себя подвергла. [67] Брут, потрясенный ее словами, воздел руки к небу, и стал молить богов о том, чтобы, доведя дело до счастливого конца, он оказался мужем, достойным Порции. После этого его заботы долго были направлены на больную жену.
14. Когда же было назначено заседание сената, на которое должен был явиться Цезарь, заговорщики решили действовать. Они рассудили, что они ни в ком не возбудят подозрений, собравшись все вместе, а, с другой стороны, с ними будут лучшие, самые выдающиеся люди, которые тотчас же станут на защиту свободы, как только совершится великое дело. Да и место казалось им предуказанным самим божеством. В одном из портиков, окружавших театр, были устроены сидения и стояла статуя Помпея, воздвигнутая ему городом после того, как он украсил этот квартал театром и портиками. Здесь-то и должны были собраться сенаторы на заседание, в середине марта месяца, - в день мартовских ид, [68] как он называется у римлян. Могло казаться, что какое-то божество приведет сюда Цезаря, чтобы отомстить ему за Помпея.[69]
С наступлением назначенного дня, Брут вышел из дому, спрятав под одеждой кинжал, о чем никто не знал, кроме его жены. Остальные заговорщики собрались у Кассия и повели на форум его сына, которому предстояло надеть так называемую мужскую тогу. [70] С форума они пришли к театру Помпея [71] и оставались там в ожидании Цезаря, который должен был прибыть на заседание в самом скором времени. Случись здесь человек, который знал бы о предстоящем, он не мог бы не изумиться необычайной выдержке и твердости этих людей перед таким делом. Иным из них приходилось, как преторам, заниматься подсудными им делами. Они не только выслушивали с полным спокойствием, как-будто ни о чем другом не думая, обращавшихся к ним, но уделяли внимание каждому делу и выносили тщательно продуманные решения. Когда один из тяжущихся, недовольный вынесенным ему приговором, стал взывать к суду Цезаря, громко крича и призывая свидетелей, Брут, взглянув на присутствующих, сказал: "Цезарь не мешает мне судить согласно законам - и не помешает".
15. Между тем ряд случайных обстоятельств мог вызвать тревогу; прежде всего и более всего встревожены они были тем, что Цезарь медлил своим прибытием, хотя было уже не рано. Его удерживала дома жена, испуганная неблагоприятными предзнаменованиями при жертвоприношениях, да и гадатели противились его намерению итти в сенат [72]. Затем, какой-то человек подошел к Каске [73], одному из соучастников заговора, и, схватив его за руку, сказал: "Ты скрыл от нас тайну, Каска, но Брут мне обо всем сообщил". Каска был потрясен этими словами, но тот продолжал смеясь: "Счастливец, каким это образом ты так разбогател, что уже метишь в эдилы". Сбитый с толку двусмысленностью первых слов, Каска чуть было не выдал тайны. Далее, один из сенаторов Попилий Ленат, поздоровавшись с Брутом и Кассием более дружественно, чем когда-либо, шепнул им: "Желаю вам успеха в том, что вы теперь задумали, но советую вам не медлить, так как о вашем деле уже говорят". Он тотчас же затем отошел, оставив их в полной уверенности, что о заговоре ему все известно.
В это же время к Бруту подбежал кто-то из домашних с известием, что жена его умирает. Дело в том, что Порция была вне себя от тревоги за будущее и, терзаемая страшным беспокойством, едва могла принудить себя оставаться дома. От всякого шума или крика она вскакивала как исступленная, спрашивала у всех, приходящих с форума, что с Брутом, и беспрестанно, одного за другим, посылала туда своих людей. Но время все тянулось и, наконец, силы ей изменили, сломленные безысходной душевной тревогой. Не успев даже войти в дом, она как сидела среди двора, так и была там захвачена непреодолимым оцепенением и обмороком. Краска сбежала с ее лица, голос ее пресекся. При виде этого служанки подняли крик, к дверям дома сбежались соседи, и вслед за тем стала быстро распространяться молва и толки о ее смерти. Вскоре, однако, жизнь снова затеплилась в ней, она очнулась, и служанки принялись за нею ухаживать. Но Брут, хотя и был приведен в смятение этим известием, все же не оставил общего дела и не поддался мыслям о собственном горе.[74]
16. Между тем собранию было возвещено, что Цезарь уже приближается на носилках. Смущенный дурными предзнаменованиями при жертвоприношении, он решил не разбирать в этот день никаких важных дел и отложить их, под предлогом нездоровья. [75] Не успел он сойти с носилок, [76] как Попилий Ленат, тот самый, который только что желал сообщникам Брута счастья и успеха, бросился к нему и задержал его продолжительным разговором;; Цезарь же со вниманием слушал его стоя. Заговорщики (так будем их называть) не могли слышать слов Лената, но так как у них были серьезные основания подозревать его, то они заключили, что весь этот разговор - не что иное, как донос, изобличающий их замысел. Удрученные этими мыслями, они переглянулись между собой, выражая этими взглядами решимость не ждать, пока их схватят, но тут же лишить себя жизни. Кассий и некоторые другие уже держались за рукоятки спрятанных под одеждой кинжалов и готовы были их выхватить, когда Брут убедился, по выражению лица Лената, что все дело заключается в какой-то усердной просьбе последнего к Цезарю, но никак не в доносе. [77] Он ничего не сказал своим товарищам, так как кругом было много чужих, но все же веселым лицом своим ободрил Кассия и других. Немного погодя, Ленат, поцеловав у Цезаря руку, отошел от него, и тогда стало ясно, что разговор шел только о каких-то его личных делах.
17. Когда сенаторы вошли в зал заседания, некоторые из заговорщиков окружили кресло Цезаря с видом людей, имеющих до него дело. Говорят, что Кассий, обратившись лицом к статуе Помпея, воззвал к нему, как-будто он мог его слышать. Требоний [78] же отозвал Антония к дверям и завязал с ним разговор, стараясь задержать его вне зала. [79] При входе Цезаря сенаторы встали, а лишь только он сел, вокруг него столпились заговорщики, выдвинув вперед Тиллия Кимбра [80] под тем предлогом, что ему нужно просить Цезаря за своего изгнанного брата. Все они присоединились к ходатайству Кимбра и умоляли Цезаря, касаясь его рук и целуя его в грудь и в голову. Цезарь сначала отклонял их настойчивые просьбы, а затем, удивленный их возраставшей навязчивостью, быстро поднялся с места. В этот момент Тиллий обеими руками сорвал тогу с плеч Цезаря, а стоявший сзади Каска, выхватив меч, первый нанес ему в плечо неглубокую рану. Цезарь схватился за рукоятку его меча и громко закричал по-латыни: "Злодей Каска, что ты делаешь?" Тот крикнул своему брату по-гречески, призывая его на помощь. Цезарь, уже получая со всех сторон удары, оглянулся кругом с намерением пробиться сквозь толпу, но, когда увидел Брута, заносившего над ним кинжал, выпустил руку Каски, за которую он все еще держал его, закрыл голову тогой и подставил свое тело под удары. Беспощадно вонзая свои кинжалы в одно тело, заговорщики в тесноте переранили и друг друга, так что Брут, находившийся среди убийц, также получил рану в руку, и все они с ног до головы были покрыты кровью.[81]
18. Так был убит Цезарь. После этого Брут, выйдя на середину залы, хотел сказать речь и словами ободрения хотел удержать сенаторов на их местах. Но сенаторы, охваченные ужасом, бежали беспорядочной толпой и шумно теснились к выходу, хотя их никто не преследовал и не гнал, [82] ибо Брут и его сообщники твердо решили никого другого, кроме Цезаря, не убивать, но всех призывать к свободе. При обсуждении плана убийства все, за исключением Брута, высказались за то, чтобы вместе с Цезарем был убит и Антоний, человек заносчивый и стремящийся к единовластию, приобретший себе притом большую силу благодаря длительному общению с войском; особенно же опасным казался им Антоний потому, что к природной гордости и властности у него присоединялось достоинство консульской власти, которую он разделял с Цезарем. Но Брут воспротивился этому намерению, прежде всего, из присущего ему чувства справедливости, а затем, надеясь на перемену в образе мыслей Антония. Зная его за человека даровитого, честолюбивого и жаждущего славы, Брут не терял надежды, что по устранении Цезаря, он даст увлечь себя примером гражданской доблести и поможет отечеству в борьбе его за свободу. [83] Таким образом, Брут отстоял Антония; но тот, поддавшись общему страху, бежал, переодетый в простую одежду раба. А Брут и другие, с окровавленными руками, отправились на Капитолий и, показывая свои обнаженные кинжалы, призывали всех граждан к свободе. [84] В первое время народ, оглашая улицы криком, в ужасе разбежался во все стороны и тем увеличивал общее смятение. Но так как в дальнейшем не произошло никаких новых убийств, и никто не грабил ничьего имущества, то сенаторы, а за ними и многие другие граждане ободрились и отправились к заговорщикам на Капитолий. Здесь, перед собравшимися Брут выступил с речью, отвечавшей моменту и способной воодушевить народ.[85]
В ответ ему раздалась одобрительные крики, приглашавшие его сойти вниз, после чего, ободрившись, все сошли на форум; все прочие шли тесно сплоченными группами, а Брут, окруженный наиболее выдающимися гражданами, был торжественно сведен ими с Капитолия и возведен на трибуну. Толпа, смешанная по составу, собиралась было поднять шум, но при этом зрелище оробела и молча, чинно стояла в ожидании дальнейших событий. Когда Брут выступил перед народом, все соблюдали тишину, чтобы не мешать ему говорить. [86] Вскоре, однако, обнаружилось, что далеко не все были довольны происшедшим: стоило только Цинне [87] выступить с обвинением против Цезаря, как гнев народа прорвался наружу, и на Цинну посыпалась такая брань, что Бруту с друзьями пришлось снова удалиться на Капитолий. [88] Тогда Брут отослал обратно лучших из последовавших за ним граждан, опасаясь осады и не желая подвергать угрожавшей ему самому опасности людей, непричастных к убийству.
19. На следующий день, однако, сенат, собравшись в храме Земли [89] и выслушав речи Антония, Планка [90] и Цицерона, призывавших к единодушию, постановил не только объявить амнистию заговорщикам, но и поручить консулам представить доклад о награждении их почестями. По утверждении этого постановления, сенаторы разошлись. [91] Антоний же отправил на Капитолий, в качестве заложника, своего сына, после чего Брут с товарищами сошел вниз [92] к ожидавшим его, и все они сошлись вместе, приветствуя друг друга и обмениваясь рукопожатиями. Антоний пригласил к себе на обед Кассия, Лепид [93] - Брута, а каждого из остальных - кто-либо из близких знакомых или друзей.[94]
Собравшись снова на рассвете следующего дня [95], сенаторы прежде всего воздали Антонию хвалу и честь за прекращение, в самом ее зародыше, гражданской войны. Затем они выразили благодарность Бруту и его сообщникам и, наконец, занялись распределением провинций. Бруту постановлено было передать в управление Кипр, Кассию - Ливию, Требонию - Азию, Кимбру - Вифинию [96] и другому Бруту [97] - Цизальпинскую Галлию.[98]
20. Далее, были подвергнуты рассмотрению завещание Цезаря и вопрос о его похоронах. Антоний и его сторонники потребовали, чтобы завещание было прочитано во всеуслышание и чтобы, во избежание нового повода к раздражению народа, похороны были совершены публично и с подобающей торжественностью Кассий горячо воспротивился этому требованию, но Брут уступил и согласился, явно совершив этим вторую ошибку. Брут уже тем навлек на себя обвинение, что пощадил Антония и создал, таким образом, для заговорщиков опасного и неодолимого врата. Но уступив требованиям того же Антония в вопросе о похоронах, он погубил все дело. Прежде всего, завещание Цезаря, оставившего в наследство каждому из граждан по семидесяти пяти драхм, а всему народу - сады по ту сторону Тибра, где в настоящее время находится храм Фортуны, возбудило в гражданах чувство необычайной любви к нему и сожаления о его кончине. [99] Затем, когда тело Цезаря было принесено на форум, [100] Антоний выступил, согласно обычаю, с похвальной надгробной речью; заметив же, что народ растроган его словами, тотчас стал возбуждать в нем жалость; при этом он схватил окровавленную одежду Цезаря и развернул ее, указывая на прорезы в ней - следы многочисленных ран. С этой минуты о каком-либо порядке уже не могло быть и речи. Иные стали кричать, что убийц следует казнить, другие же, вспомнив похороны демагога Клодия [101], вытащили из мастерских скамейки и столы, свалив их вместе, соорудили огромный костер и, положив на него труп Цезаря, стали сжигать его посреди множества храмов, святынь и неприкосновенных мест. Когда же костер разгорелся, к нему с разных сторон подбегали люди и, выхватив из него пылающие головни, рассеялись по городу, чтобы поджечь дома убийц. Но те заранее приняли меры к защите своих жилищ и предупредили опасность.[102]
Был некто Цинна, [103] поэт, не только не участвовавший в убийстве Цезаря, но бывший его другом. Он видел сон: Цезарь приглашал его на пир, а он отказывался; тот настаивал и понуждал.. Наконец, Цезарь взял его за руку и повел в обширное мрачное место. Он же шел против воли и в страхе. После этого сна у него ночью сделалась лихорадка. Однако утром, когда тело Цезаря было вынесено для похорон, Цинна, считая для себя постыдным не присутствовать на них, присоединился к толпе, уже крайне возбужденной. Его увидели, но приняли не за того, кем он в действительности был, а за другого Цинну [104], который незадолго перед тем порочил Цезаря в собрании, - и толпа растерзала его.
21. Испуганные этим печальным случаем, а еще более переменой, происшедшей в Антонии, Брут и его сторонники покинули Рим и поселились на первое время в Антии, [105] рассчитывая переждать здесь, пока не уляжется раздражение народа, а затем вернуться в Рим. [106] Такая перемена в настроении толпы, поддающейся внезапным и скоропреходящим порывам, могла, по их мнению, легко случиться. К тому же они имели опору в благоволившем к ним сенате, который оставил безнаказанными людей, растерзавших Цинну, но разыскивал и задерживал тех, кто пытался поджечь дома убийц.
Тем временем народ, тяготясь Антонием, который постепенно приобретал положение чуть ли не монарха, начал жалеть об отсутствии Брута и ожидал его прибытия на игры, устройство которых относилось к его преторским обязанностям. Но Брут не отважился вернуться, так как получил сведения, что против него замышляют многие из ветеранов Цезаря, получивших от последнего под поселение земли и города, и что они уже стекаются в Рим отдельными небольшими группами. Народ, однако, и в его отсутствии насладился зрелищами, устроенными с большой роскошью и великолепием. Брут, накупив множество зверей, приказал, чтобы ни один из них не был продан или оставлен для другого раза, но чтобы все они были использованы тогда же, а сам отправился в Неаполь, где нанял для игр многих трагических актеров, друзьям же своим послал письмо с просьбой убедить принять участие в зрелищах (мер принуждения против греков он не допускал) некоего Канутия, выступавшего весьма успешно на сцене. [107] Написал он также и Цицерону, прося его непременно присутствовать на играх.
22. Так обстояли дела, когда произошла новая перемена: приехал молодой Цезарь. Он был сыном племянницы Цезаря, который усыновил его и назначил своим наследником. [108] Он жил в Аполлонии [109] в то время, когда был убит Цезарь, занимался там науками и ожидал Цезаря, имевшего намерение в скором времени двинуться в поход против парфян. Но лишь только до него дошла весть об убийстве, он тотчас же явился в Рим, где и принял, из желания приобрести популярность, имя Цезаря [110]. Затем он занялся распределением среди граждан завещанных им в наследство денег и начал борьбу с Антонием, а щедрыми денежными раздачами привлек к себе и собрал вокруг себя многих из ветеранов Цезаря. [111] Цицерон, побуждаемый чувством ненависти к Антонию, перешел на сторону молодого Цезаря, за что и подвергся суровому осуждению со стороны Брута, утверждавшего в одном из своих писем, [112] что Цицерон враждебен не тираннам вообще, а боится тиранна, его ненавидящего и, поддерживая идею гуманного рабства, и устно и письменно повторяет, что "Цезарь добр". "Предки же наши, - писал Брут, - не терпели и кротких тираннов". Сам он, как говорится далее в его письмах, не мог в данный момент решить, взяться ли ему за оружие или оставаться в покое; но одно он решил твердо: не быть ничьим рабом. Его удивляет, что Цицерон боится опасностей гражданской войны, а не стыдится мирно жить в бесславии и позоре и требует, в виде платы за устранение Антония от тираннической власти, поставить тиранном Цезаря.
23. Таким показал себя Брут в первых своих письмах.
Среди граждан уже начиналась рознь: одни становились на сторону Цезаря, другие - на сторону Антония. Войска, отдававшие себя тому, кто больше даст, покупались, как вещи на аукционе. Отчаявшись, при этих условиях, во всех своих планах, Брут решил покинуть Италию и, отправившись сухим путем через Луканию, прибыл в приморский город Элею. [113] Отсюда Порция должна была возвратиться в Рим и сильно горевала об этом, но старалась скрыть свои чувства. Однако, как ни тверда была она характером, ее выдала картина: то было изображение сцены из греческих сказаний, как Андромаха провожает Гектора и смотрит на мужа, принимая от него на руки маленького сына. [114] Порция глядела на них, и этот образ ее собственного страдания тронул ее до слез. Несколько раз в день подходила она к картине и плакала, но когда один из друзей Брута, некий Ацилий, привел слова Андромахи при прощании ее с Гектором:
Гектор, ты все мне теперь - и отец и любезная матерь.
Ты же и брат мой единственный, ты и супруг мой прекрасный,[115]
то Брут, улыбнувшись, сказал: "А я не могу ответить Порции словами Гектора:
Тканьем, пряжей займись, приказывай женам домашним,[116]
- ибо, если физические силы не позволяют ей равняться с нами в подвигах, то в мыслях своих она так же готова бороться за родину, как и мы". Об этом эпизоде рассказывает сын Порции Бибул.[117]
24. Покинув город Элею, Брут отплыл в Афины, - где народ оказал ему радушный прием, встретив его громкими приветствиями и почетными постановлениями. [118] Он жил там у одного своего друга и ходил слушать академика Феомнеста и перипатетика Кратиппа. [119] Проводя с ними время в философских беседах, он, как казалось, забросил все свои дела и наслаждался досугом [120], в действительности же тайно готовился к войне. В Македонию он послал Герострата с поручением склонить на свою сторону начальников стоявших там войск, [121] а в Афинах старался привлечь к себе и объединить молодых римлян, изучавших там науки. Среди них был и сын Цицерона, которого Брут превозносит, осыпая величайшими похвалами, говоря, что он и наяву и во сне сохраняет достойное удивления благородство и ненависть к тираннам.[122]
Едва Брут приступил к открытым действиям, как до него дошли вести, что из Азии плывут в Рим суда, нагруженные деньгами, под начальством человека, хорошо ему знакомого [123] и к нему расположенного. Встретив его около Кариста [124] и увидевшись с ним, Брут так сумел подействовать на него своими убеждениями, что получил все эти суда, [125] после чего устроил блестящий прием. День этот как раз совпал со днем рождения Брута. Когда за столом пришло время пить вино, присутствующие стали совершать возлияния за победу Брута и свободу Рима. Желая вдохнуть в них еще большее мужество, Брут спросил себе самую большую чашу, подняв же ее, неожиданно и без всякого повода продекламировал следующий стих из Илиады:
Но одолели меня сын Латоны и рок беспощадный.[126]
Рассказывают также, что Брут, выйдя к войскам перед битвой при Филиппах, оказавшейся для него последней, дал им пароль "Аполлон". Вот почему вырвавшийся у него за пиром стих считают как бы предзнаменованием печального его конца.[127]
25. Затем и Антистий [128] передал ему пятьсот тысяч [129] драхм из сумм, которые он также вез в Италию. В это же время к Бруту с радостью стекались воины Помпея, еще бродившие по Фессалии. Кроме того Брут отобрал у Цинны пятьсот всадников, предназначенных находившемуся в Азии Делабелле [130], а затем отплыл в Деметриаду [131], где захватил много оружия, вывозившегося оттуда для Антония [132] и изготовленного ранее, по приказанию старшего Цезаря, для войны с парфянами. Претор Гортензий [133] уступил ему управление Македонией, а все соседние цари и правители становились на его сторону. Тогда же Брут получил известие, что брат Антония Гай [134] переправился из Италии и спешит к войскам, собранным Габинием [135] в Эпидамне и Аполлонии. Решив опередить Гая и захватить эти отряды до его прибытия, Брут тотчас же поднял своих воинов, двинулся вперед в метель по труднопроходимой местности и далеко опередил людей, несших провиант. Невдалеке от Эпидамна он подвергся, от усталости и стужи, болезненным приступам голода. Болезнь эта случается после сильного утомления в снежную погоду и с животными и с людьми, потому ли, что теплота, стесненная в организме окружающим холодом, уплотняясь вся внутри, быстро расходует пищу или, быть может, потому, что острое и тонкое испарение, исходящее от тающего снега, пронизывает все тело и уничтожает тепло, рассеивающееся изнутри наружу. Ибо выпот вызывается, повидимому, тем, что тепло, встречаясь на поверхности тела с холодом, угасает. Впрочем, об этом сказано подробнее в другом месте.
26. Брут впал в обморочное состояние, а так как в лагере съестного ни у кого не оказалось, то друзья его вынуждены были обратиться за помощью к врагам и, подойдя к городским воротам, попросили у стражи хлеба. Услышав о случившейся с Брутом беде, люди эти тотчас же сами принесли для него еды и питья. Взяв город, Брут, в благодарность за эту услугу, обошелся милостиво не только с ними, но и со всеми прочими жителями.[136]
Гай Антоний, прибыв в Аполлонию, стал призывать к себе расквартированных в окрестностях города воинов. Но так как все они примкнули к Бруту, да и жители Аполлонии, по всем признакам, держали его сторону, то Антоний ушел из Аполлонии и двинулся к городу Буфроту [137]. Тут его постигла первая неудача: погибли три его когорты, изрубленные во время перехода Брутом. Затем, пытаясь выбить отряды Брута из занятых ими позиций в окрестностях города Буллиды, он вступил в бой с Цицероном, но был им разбит. Брут неоднократно ставил Цицерона во главе отрядов и обязан ему многими успехами. Сам же Брут, застав Гая врасплох в болотистой местности и вдали от главных сил, удержал своих воинов от нападения и, окружив его конницей, приказал щадить неприятелей, которых он надеялся вскоре привлечь на свою сторону. Так оно и случилось. Они передались Бруту и выдали ему своего вождя, так что теперь вокруг Брута собрались уже значительные силы. [138] Гая он долго держал в почетном плену и даже не лишил его знаков власти, хотя, как говорят, многие из друзей его, в том числе и Цицерон, присылали ему из Рима письма с советами покончить с этим врагом. [139] Когда же тот вступил в тайные сношения с военачальниками, затевая возмущение в войсках, его посадили на корабль, приставив к нему стражу. [140] Воины, которых он успел подкупить, бежали в Аполлонию и стали звать туда Брута, но он ответил им, что нет такого обычая у римлян и что они сами должны явиться к начальнику и просить прощения за свои проступки. Они явились с повинной, и Брут простил их.
27. Он уже намеревался переправиться в Азию, как пришло известие о происшедшей в Риме перемене. Молодой Цезарь успел заручиться поддержкой сената в борьбе против Антония. Вытеснив его из Италии, он сам стал уже грозной силой и начал противозаконно домогаться консульства, опираясь на свое огромное войско, в котором республика совершенно не нуждалась. Видя, однако, что сенат, недовольный таким ходом дел, обращает свои взоры на Брута, назначает ему провинции и утверждает их за ним, [141] Цезарь обеспокоился: он отправил к Антонию послов с предложением дружбы, а одновременно окружил город войсками и добился консульской власти, [142] несмотря на свой совсем еще юный возраст - ему шел всего лишь двадцатый год, как он сам пишет о том в своих "Воспоминаниях". [143] Вслед за тем он возбудил против Брута и его товарищей обвинение в убийстве без суда человека, первого в Риме и занимавшего высшую магистратуру. Обвинителем Брута он назначил Луция Корнифиция [144], а обвинителем Кассия Марка Агриппу [145]. Оба обвиняемые были осуждены заочно, причем судьям пришлось подавать свои голоса под давлением извне. Говорят, что, когда глашатай, согласно обычаю, вызвал с трибуны Брута на суд, из толпы послышались вздохи сожаления, а лучшие из граждан молча поникли головами. [146] Один из них, Публий Силиций, не, мог удержаться от слез; это было замечено, и Публий вскоре, один из первых, попал в проскрипционные списки. [147] Кончилось тем, что Цезарь, Антоний и Лепид, объединившись в триумвират, разделили между собой провинции, [148] а в Риме подвергли казни и проскрипции более двухсот человек, в числе которых погиб и Цицерон.[149]
28. Получив в Македонии сообщение об этих событиях, Брут счел себя вынужденным послать Гортензия убить Гая Антония в возмездие за смерть Брута [150] и Цицерона, [151] из которых первый приходился ему родственником, а другой был его другом. Впоследствии Антоний, захватив Гортензия в плен при Филиппах, приказал зарезать его на могиле своего казненного брата. При известии о смерти Цицерона Брут выразился так, что он не столько жалеет о его гибели, сколько возмущен ее причинами. Вместе с тем он порицал своих римских друзей, указывая им, что они стали рабами более по собственной вине, чем по вине правителей-тираннов, и терпят, чтобы в их присутствии, на глазах совершались такие дела, о которых слышать должно было быть для них невыносимым.
Переправив в Азию свое войско, [152] находившееся теперь уже в блестящем состоянии, Брут распорядился снаряжением флота в Вифинии [153] и близ Кизика [154], а сам, продвигаясь сухим путем, занялся водворением порядка в городах и вел переговоры с местными правителями. [155] В то же время он написал Кассию, приглашая его приехать из Египта в Сирию. Ибо, говорил он, не для приобретения власти себе лично, а для освобождения отечества скитаются они, собирая военные силы, с помощью которых надеются уничтожить тираннов. Твердо помня об этом, они должны быть бдительны и готовы, не удаляясь слишком от Италии, спешить туда на помощь гражданам. Кассий согласился с этими доводами и отплыл в Азию. Брут же выехал к нему навстречу, и они встретились в Смирне [156] впервые после того, как, расставшись в Пирее, [157] они направились - один в Сирию, а другой в Македонию. Вид войск, которыми располагал каждый из них, доставил им большую радость и вселил в них мужество: еще недавно покинули они Италию как презренные беглецы, без денег, без оружия, не имея ни одного корабля, ни одного воина, ни одного сочувствующего им города, - и вот теперь, по прошествии столь короткого срока они опять вместе, с отлично снаряженными кораблями, пехотой и конницей, снабженные деньгами и вполне готовые сразиться за власть в Риме.[158]
29. Кассий желал во всем оказывать Бруту такие же знаки уважения, каше тот ему самому оказывал, но Брут, во внимание к возрасту Кассия и к слабости его организма, менее способного переносить труды, большею частью являлся к нему первым. Кассий пользовался репутацией человека, грозного врагам, сурового в гневе и державшего подчиненных в повиновении более всего страхом; в кругу же друзей он любил посмеяться и пошутить. О Бруте же передают, что народ чтил его за высокие нравственные качества, друзья любили его, лучшие граждане восхищались им и даже враги не имели к нему ненависти. Ибо он был необычайно кроток, великодушен, недоступен чувству гнева, чужд наслаждений и корыстолюбия, сохраняя твердо и непоколебимо установившиеся в нем взгляды на добродетель и справедливость. Главное же, чем он заслужил любовь и славу, была вера людей в его принципы. Даже сам Великий Помпей, и тот не внушал уверенности в том, что, если бы ему удалось покончить с Цезарем, он твердо подчинил бы свою власть законам; полагали, напротив, что он всегда старался бы сохранить ее за собою, приняв для успокоения народа имя консула, диктатора, или какое-нибудь другое, более безобидное название. Относительно же Кассия, человека пылкого, несдержанного, весьма часто предпочитавшего выгодное справедливому, держались того мнения, что он воюет, скитается и подвергается опасностям скорее всего из властолюбивых побуждений, а никак не ради освобождения граждан. Для предшественников же их, - · всех этих Цинн, Мариев, Карбонов [159] отечество представляло собой лишь заманчивую военную добычу, и они чуть ли не явным образом сражались за тираннию. Брута даже его враги, как говорят, не обвиняли в такой измене родине, и многим пришлось слышать, как Антоний говорил, что, по его мнению, из всех заговорщиков только Брут, подняв руку на Цезаря, видел в этом славное и прекрасное деяние, остальные же руководились лишь чувствами личной ненависти и злобы к диктатору. Поэтому Брут, как это видно из его писем, полагался не столько на имевшиеся у него силы, сколько на свою правоту. В ту минуту, когда опасность уже приближалась, он писал Аттику [160], что обстоятельства складываются для него чрезвычайно счастливо, ибо, победив, он возвратит свободу гражданам, погибнув же - сам освободится от рабства. Все остальное, по его словам, у них надежно и твердо, я только одно остается неизвестным: суждено ли им жить или умереть свободными. Далее он говорит, что Марк Антоний несет заслуженную кару за свое безумие: он мог быть среди Брутов, Кассиев и Катонов, а предпочел играть роль простого придатка к Октавию. И если теперь, продолжает Брут, он не потерпит вместе с Октавием поражения, то недалек тот день, когда он вступит с ним в борьбу. [161] В этом Бруг, как видно, хорошо предсказал будущее.
30. Во время пребывания их в Смирне Брут потребовал себе часть из тех значительных денежных средств, которые собрал Кассий, причем ссылался на то обстоятельство, что ему пришлось истратить все имевшиеся в его распоряжении деньги на постройку огромного флота, с помощью которого они "будут господствовать над всем Средиземным морем. [162] Друзья Кассия советовали ему этих денег не давать: "Было бы несправедливо, - говорили они, - чтобы те деньги, которые ты сохранил благодаря бережливости и собираешь с жителей, навлекая на себя их ненависть, достались Бруту, а он, взяв их, стал бы всячески ублажать воинов". Кассий, однако, отдал Бруту третью часть того, что у него было, и они опять расстались, чтобы заняться каждый своим делом.
Кассий взял Родос и оказался победителем далеко не гуманным, несмотря на слова, сказанные им жителям, которые приветствовали его, при вступлении в город, как царя и господина: "Я не царь и не господин, - отвечал он им, - а убийца и судья царя и господина". Брут потребовал от ликийцев [163] денег и войска, но демагог Навкрат убедил целый ряд городов отложиться от римлян, и жители заняли некоторые высоты с целью воспрепятствовать дальнейшему продвижению Брута. Тогда Брут послал против ликийцев конницу, которая застигла их обедающими и изрубила из них шестьсот человек, а затем он овладел несколькими крепостями и городками, причем всякий раз отпускал пленных без выкупа, рассчитывая заслужить своим милосердием расположение населения. Но ликийцы были непримиримы: понесенный ими урон приводил их в гнев, а великодушие и милость Брута они презирали. Наконец Брут загнал самых воинственных из них в Ксанф и осадил их в этом городе; [164] но вблизи протекала река, и они, проплывая под водой, спасались бегством. Беглецов ловили с помощью сетей, протянутых поперек реки, ниже, ее поверхности: к краям их были привязаны колокольчики, которые тотчас и давали знать о всяком попавшемся в сети. Однажды ночью осажденные, сделав вылазку, бросились на осадные машины и подожгли их, но были замечены римлянами и загнаны ими за городские стены. В это же время поднявшийся ветер задул в сторону укреплений и перебросил пламя на ближайшие к стенам дома. Брут, испугавшись за город, приказал воинам спешить на помощь жителям и тушить пожар.
31. Но ликийцами овладело страшное, исступленное отчаяние, которое скорее всего можно было бы назвать страстным стремлением к смерти. И вот, все они - с детьми и женами, свободные и рабы, без различия возраста - бросились отгонять от стен врагов, тушивших пожар, сами собирали тростник, дрова, вообще всякого рода горючее и гнали огонь на город, подбрасывая в пламя, какой попало, древесный материал и всячески стараясь поддерживать и раздувать пожар. В то время как пламя распространилось и, охватив город со всех сторон, высоко поднялось над ним, Брут, глубоко потрясенный происходящим, разъезжал вокруг города и искал способа помочь. Он умолял граждан пощадить и спасти город, протягивая к ним руки, но никто его не слушал. Не только мужчины и женщины были охвачены желанием убить себя каким бы то ни было способом, но и маленькие дети, одни с криками и воплями кидались в огонь, другие бросались вниз со стен, иные же подставляли обнаженные шеи под мечи своих отцов и просили убить их. Когда город превратился в развалины, солдаты увидели женщину, висевшую на веревке с подвязанным к ее шее мертвым ребенком и поджигавшую дом зажженным факелом. Брут, услыхав об этом, не мог удержаться от слез, но сам не в силах был видеть жуткую картину. Воинам он обещал награду за каждого спасенного ликийца, но таких, которые не отказались от спасения своей жизни, нашлось, как говорят, не более ста пятидесяти человек. Таким образом, ксанфяне, как бы свершив назначенный судьбой период, через долгие годы повторили своим отчаянным поступком участь своих предков, которые так же, как и они, подожгли во время войны с персами свой город и сами себя погубили.[165]
32. Видя, что город патарцев [166] тоже готовится к защите, и боясь такого же взрыва отчаяния, Брут колебался и откладывал приступ. В плену у римлян находилось несколько патарских женщин, и Брут отпустил их домой без выкупа. Все они были женами или дочерьми знатных людей и так восхваляли человеколюбие и справедливость Брута, что убедили отцов и мужей сдать ему город без сопротивления. Вслед за патарцами подчинились и все прочие города [167], отдавшись на волю Брута; они, сверх ожидания, нашли в нем человека доброго и милостивого. В то время как Кассий заставил родосцев выдать ему из их частного имущества все находившееся у них золото и серебро, набрав таким образом около восьми тысяч талантов, с города же взыскал еще пятьсот талантов, Брут потребовал с ликийцев всего лишь сто пятьдесят талантов и выступил в Ионию [168], не возложив на них никаких других тягот.
33. Много памятных дел совершил он здесь, отличая почестями достойных и карая виновных. Расскажу о случае, когда Брут и сам остался доволен собой и заслужил одобрение лучших из римлян. Как только Помпей Великий, спасаясь от Цезаря после потери своей власти, прибыл в Египет и высадился в Пелусии [169], опекуны царя, тогда еще малолетнего, собрались вместе со своими друзьями на совет для обсуждения этого события. Мнения расходились: одни находили нужным принять Помпея, другие - не допустить его в Египет. За недостатком более достойных людей, в собрание был приглашен в некий Феодот Хиосский, нанятый в учителя к молодому царю для преподавания ему риторики. Этот Феодот стал доказывать, что в данном вопросе ошибаются обе стороны - и те, кто советует принять Помпея, и те, кто требует его изгнания, полезным же может быть только одно решение: приняв Помпея, убить его. Закончил он свою речь замечанием, что мертвые не кусаются. Собрание согласилось с его мнением, и Помпей Великий явил собою пример того, что на свете бывают вещи самые невероятные и неожиданные: он пал жертвой риторики и красноречия Феодота, как хвастливо говорил об этом сам софист. Когда вскоре затем в Египет прибыл Цезарь, убийцы Помпея получили достойное возмездие - злодеи погибли смертью злодеев, Феодот же получил от судьбы в дар еще некоторое время на бесславную и жалкую жизнь бродяги, но не мог укрыться от прибывшего в Азию Брута. Приведенный к нему, Феодот был подвергнут такой казни, что приобрел большую известность своей смертью, чем жизнью.[170]
34. Находясь в Сардах [171], Брут пригласил туда Кассия; [172] узнав же, что он едет, вышел к нему навстречу с друзьями; войска того и другого, выстроившись в полном вооружении, провозгласили их обоих императорами. Но как это нередко бывает в важных обстоятельствах с людьми, окруженными многочисленными друзьями и военачальниками, у Брута и Кассия накопилось немало поводов для взаимных обвинений и жалоб. Отложив все другие дела, они прямо с пути вошли в комнату, заперлись в ней и, оставшись вдвоем, начали с взаимных упреков, обличений и обвинений, а затем, горячась все более и более, утратили под конец самообладание, плакали и осыпали друг друга самыми страстными нападками. Друзья, пораженные их запальчивостью и угрожающим тоном их речей, испугались, как бы чего не произошло, но вход в комнату им был воспрещен. Тогда Марк Фавсний [173], почитатель Катона, отдавшийся философии не столько по влечению разума, сколько в силу какого-то безудержного порыва и безумной экзальтации, направился в комнату, несмотря на противодействие рабов. Но не так-то легко было удержать Фавония, раз он к чему-нибудь устремился. До крайности горячий и скорый, он ставил ни во что свое звание римского сенатора, но своим киническим свободоречием часто обезоруживал своих собеседников, привыкших обращать в шутку его неуместные выходки. Итак, он силою вломился в охранявшуюся дверь, вошел в комнату и продекламировал слова, которые Гомер влагает в уста Нестора:
Но покоритесь, могучие, - оба меня вы моложе...[174]
и так далее. Кассий только посмеялся над выходкой Фавония, а Брут выгнал его вон, сказав ему в напутствие, что он настоящая собака, а не истинный киник. [175] Тем не менее друзья тут же разошлись примиренные. [176] Кассий устроил обед, а Брут пригласил на него друзей. Все уже возлежали на своих местах за столом, когда явился, приняв ванну, Фавоний. Брут заметил ему, что он пришел никем не званый, и предложил удалиться на самое последнее место, но Фавоний насильно водворился на самой середине, и пирушка продолжалась среди веселых и не чуждых философии шуток.
35. На следующее утро Брут занялся рассмотрением дела одного из своих сограждан, Лудия Океллы, бывшего претора, пользовавшегося раньше его доверием, а теперь обвиненного сардянами в хищениях. Публично осудив Океллу, он заклеймил его позором. Но дело это сильно раздражило Кассия, который незадолго до того, призвав своих друзей, уличенных в таких же преступлениях, ограничился тем, что сделал им, частным образом, выговор, после чего публично оправдал их по суду и оставил каждого из них на его месте. Это и побудило его обвинить Брута в том, что он не в меру держится законности и правосудия в такое время, когда надо быть, прежде всего, политичным и снисходительным. Но Брут попросил его вспомнить тот памятный день мартовских ид, когда они убили Цезаря, который, ведь, сам никого не преследовал и не грабил, а только давал другим возможность пак поступать; итак, если существует какой-нибудь благовидный предлог для пренебрежения законностью, то не лучше ли было бы терпеть Цезаря и его клику, чем снисходительно смотреть на своих, когда они нарушают законы. "Из-за тех, - добавил он, - мы подверглись бы укорам в трусости, а теперь вдобавок ко всем опасностям и трудам на нас может лечь обвинение в несправедливости". Таков был образ мыслей Брута.
36. В то время, когда они собрались переправиться обратно из Азии [177], Бруту, говорят, было явлено великое знамение. Он от природы был склонен к бодрствованию, а упражнениями и воздержанностью приучил себя спать самое короткое время. Днем он никогда не спал, а ночью - лишь тогда, когда спали все, и ему нечего было делать и не с кем разговаривать. А теперь, с началом войны, приняв на себя общее руководство делами и напряженно думая о будущем, он, подремав лишь с вечера после ужина, остальную часть ночи посвящал наиболее неотложным делам. Если же и удавалось покончить с ними ранее обыкновенного, то он брал книгу и читал ее до третьей стражи [178], когда к нему обычно являлись центурионы и военные трибуны. Итак, Брут готовился переправить войско из Азии. Была глухая полночь, в палатке был слабый свет, во всем лагере царила тишина. И вот, Бруту, погруженному в размышления и с самим собою рассуждавшему, почудилось, будто кто-то вошел к нему. Он взглянул по направлению к входу и видит: перед ним молча стоит ужасный, необычайный призрак устрашающего, неестественного вида. Брут отважился спросить: "Кто ты, из людей или из богов, и чего хочешь ты, явившись ко мне?" - "Я твой злой гений, - отвечал призрак, - · и ты увидишь меня под Филиппами". Брут же, не смутившись, сказал: "Увижу" [179].
37. Призрак исчез, и Брут позвал слуг. Те заверили, что они не. слышали никакого голоса и не видели призрака. Брут провел остаток ночи без сна, а с рассветом отправился к Кассию и рассказал ему о видении. Кассий же, следовавший учению Эпикура [180] и часто споривший с Брутом на эти темы, сказал ему: "Согласно нашему учению, Брут, не все нами видимое и переживаемое соответствует действительности, ибо чувство есть нечто текучее и обманчивое, а воображение способно еще сильнее приводить в движение чувство и внушать ему какие угодно образы, в действительности не существующие. Воск оформляется извне, душа же человеческая, содержащая в себе и оформляемое и оформляющее начала, в высшей степени способна разнообразить самое себя и создавать различные формы. Это доказывают изменчивые сновидения, к которым обращается воображение во время сна, от ничтожного повода создавая всяческие переживания и образы. Душа находится в постоянном движении, и это движение не что иное, как фантазия и мысль. У тебя же еще и тело, по природе подверженное страданиям, колеблет и вводит в заблуждение разум. Невероятно, чтобы существовали духи, а хотя бы и существовали, - чтобы они имели вид и голос человека или обладали силой, на нас воздействующей, как я сам того желал бы: ибо тогда мы, борцы за самое священное и прекрасное дело, были бы сильны не только оружием, конями и столь многочисленными судами, но и помощью богов".
Такими рассуждениями Кассий успокоил Брута. А когда воины садились на корабли, два орла одновременно опустились на передовые знамена и, несомые на них, сопровождали воинов, которые кормили их до самых Филипп. А там за день до битвы они улетели.
38. Народы, по землям которых Брут и Кассий проходили, были, большею частью, уже раньше покорены Брутом, а если и оставались еще какие-нибудь города или правители, сохранившие самостоятельность, то теперь всем им пришлось подчиниться, и римляне дошли до моря у острова Фасоса [181]. Здесь, в так называемых Стэнах, теснинах близ горы Симбола [182], расположился лагерем Норбан [183]. Брут и Кассий двинулись ему в обход и заставили его отступить с этой позиции. Воспользовавшись тем, что Цезарь отстал от него, задержанный болезнью, они даже чуть было не захватили всего его войска, [184] что и случилось бы, если бы на помощь Норбану не подоспел Антоний, совершив переход с такой быстротой, что Брут и его военачальники едва верили своим глазам. [185] Цезарь явился десять дней спустя и расположился лагерем напротив Брута. Антоний же стоял напротив Кассия. Равнина, разделявшая лагери, называется у римлян campi Philippi [186]. Здесь сошлись огромнейшие массы римских войск. Численностью своею войско Брута значительно уступало войскам Цезаря, [187] но зато поражало красотой и блеском вооружения, ибо оно было по большей части из золота и серебра, щедро израсходованного. Брут, во всем остальном приучивший своих военачальников к простоте и умеренности, придерживался того мнения, что богатое вооружение, облекающее тело воина и находящееся у него в· руках, поднимает его дух, если он честолюбив, корыстолюбивых же, для которых оно является как бы ценной собственностью, заставляет упорнее сражаться.
39. Цезарь и Антоний совершили очистительную жертву внутри лагеря, раздав при этом солдатам немного хлеба и по пяти драхм [188] каждому на жертвоприношение, а Брут и Кассий, считая недостойной такую скудость и скаредность, прежде всего совершили в открытом поле, как того требует обычай, обряд очищения войска, а затем роздали по центуриям [189] множество жертвенных животных и по пятидесяти драхм на человека, благодаря чему имели преимущество перед врагом в отношении преданности и усердия войск. Однако при обряде очищения было предзнаменование, показавшееся Кассию неблагоприятным: ликтор поднес ему венок не той стороной; а еще раньше того, говорят, его золотая Победа [190], несомая во время какой-то церемонии в процессии, упала наземь, вследствие того, что человек, ее несший, оступился. Затем над лагерем ежедневно появлялось множество хищных птиц, а в одном месте внутри ограды были замечены скучившиеся рои пчел; жрецы выделили это место, устраняя суеверный страх, который заставлял Кассия постепенно все более отходить от учения Эпикура; воинами же этот страх овладел совершенно.
Вот почему Кассий в то время был против решительного сражения и предпочитал затяжную войну, основываясь на том соображении, что деньгами они с Брутом были богаче врагов, а войска и оружия у них было меньше. [191] Брут, напротив, давно стремился к тому, чтобы, решив спор возможно скорее, одним, хотя бы рискованным ударом, - либо даровать отечеству свободу, либо избавить от бедствий народы, задавленные налогами, походами и всякими военными тяготами. Видя, что конница его действует успешно и одерживает верх во всех схватках и стычках, он еще более ободрился. К тому же произошло несколько случаев перебежки воинов к врагам, а затем и другие, по доносам, стали подвергаться подозрениям. Это обстоятельство побудило многих из друзей Кассия присоединиться в совете к мнению Брута, и только Ателлий, один из друзей последнего, высказался против, предлагая переждать хотя бы зиму. [192] На вопрос Брута, чем же, по его мнению, он станет лучше через год, Ателлий ответил: "Если ничем другим, то, во всяком случае, тем" что я дольше проживу". Ответ этот разгневал Кассия и сильно раздражил остальных. Решительное сражение было назначено на следующий день.
40. Брут, исполненный лучших надежд, беседовал во время ужина на философские темы, а затем лег отдохнуть. Кассий же, как рассказывает Мессала [193], ужинал с немногими друзьями в своей палатке и был, против своего обыкновения, задумчив и молчалив. После ужина он крепко пожал руку Мессалы и сказал ему на греческом языке, которым обычно пользовался в дружеских беседах: "Беру тебя в свидетели, Мессала, я, подобно Помпею Великому, вынужден вверить судьбу отечества случайностям одного сражения. Но будем бодры духом, доверясь судьбе, не доверять которой нельзя, хотя бы принятое нами решение было ошибочным". С этими словами - последними, как говорит Мессала, которые ему пришлось от него слышать, - Кассий попрощался с ним, пригласив его на следующий день к ужину по случаю дня своего рождения.
На утро, с рассветом в лагерях Брута и Кассия были водружены, в знак предстоящей битвы, пурпурные плащи, а сами они сошлись на полпути между лагерями. "Будем надеяться, Брут, - сказал Кассий, - что мы победим и счастливо проведем вместе всю жизнь. Но так как самое важное в делах людей труднее всего предусмотреть, в случае же печального для нас исхода битвы нам едва ли придется увидеться, то скажи мне теперь, как ты относишься к выбору между бегством и смертью". "Когда я был молод, Кассий, - отвечал Брут, - и не имел житейского опыта, мне случилось как-то в философской беседе сказать самонадеянное слово. Я осудил Катона, лишившего себя жизни, и доказывал, сколь нечестиво и недостойно мужа отступать перед несчастиями и вместо того, чтобы бесстрашно принимать на себя удары судьбы, малодушно от них убегать. [194] Теперь, среди посланных нам испытаний, я стал другим, и, если в настоящем нам предопределено дурное, то я не буду после того предаваться новым надеждам и делать новые приготовления, но избавлю себя от забот, восхваляя судьбу за то, что мне, пожертвовавшему своею жизнью ради отечества в день мартовских ид, [195] она позволила прожить другую жизнь, свободную и славную". Кассий улыбнулся на эти слова и, обняв Брута, сказал: "С такими мыслями нам и должно итти на врагов: либо мы победим, либо победители уже будут нам нестрашны". Потом они стали совещаться в присутствии друзей относительно боевого расположения войск. Брут просил Кассия предоставить ему командование правым крылом, принадлежавшее, по общему мнению, скорее Кассию, как старшему и более опытному. Тем не менее, Кассий и в этом уступил и отдал приказ, чтобы Мессала с отборным легионом стал на том же правом фланге. Брут тотчас же вывел из лагеря свою блиставшую вооружением конницу, а за ней, не отставая, выступила и пехота.
41. Воины Антония проводили рвы от болот, около которых стояло его войско, по направлению к равнине, с целью отрезать Кассию пути выхода к морю. [196] В лагере Цезаря все оставались на месте, а сам он отсутствовал по причине болезни. Войска его не ожидали в тот день сражения и, полагая, что враги ограничатся нападениями на возводимые сооружения, метанием легкого оружия и, вообще, причинением всякого беспокойства работающим, - не обращали никакого внимания на противника и только удивлялись слишком громким, но неясным для них крикам, раздававшимся у рвов. В это время военачальникам Брута вручались таблички с начертанным на них паролем, а сам он объезжал верхом войско и ободрял воинов. Отданный пароль успели получить, однако, лишь немногие, а большинство, не дождавшись его, ринулось одновременно с громкими криками на неприятеля. Среди наступившего беспорядка, легионы утратили связь и оторвались один от другого. Легион Мессалы, а за ним и ближайшие части прошли мимо левого неприятельского крыла, едва задев его, и, сразив нескольких воинов, обогнули этот фланг и ворвались в лагерь. Сам Цезарь рассказывает в своих "Воспоминаниях", что один из его друзей, Марк Арторий, имел во сне видение: Цезарю давался совет удалиться, выйдя из лагеря, - и что его едва успели вынести оттуда. Думали, что он убит, так как его пустые носилки были пронзены дротиками и копьями. Встреченные в лагере отряды были уничтожены, в числе их две тысячи спартанцев, явившихся накануне на помощь Цезарю.
42. Те отряды Брута, которые не участвовали в обходном движении, но ударили на неприятелей с фронта, легко привели их в смятение, опрокинули и, изрубив три легиона, бросились в пылу победы на лагерь вслед за бегущими врагами. В этом участвовал и сам Брут. Но то, что упустили из виду победители, было замечено побежденными благодаря благоприятному для них стечению обстоятельств: они бросились на обнажившиеся и расстроенные части неприятельской фаланги, откуда оторвался увлекшийся преследованием правый фланг. Центра они прорвать не смогли, получив здесь энергичный отпор, но зато опрокинули левое крыло, пришедшее в замешательство и не знавшее о случившемся, преследовали его до палаток и стали громить лагерь. Ни того ни другого из императоров с ними не было. Антоний, как говорят, уклонился от первой встречи с врагами и с самого начала битвы отошел в болота, а Цезарь был вынесен из лагеря, и его нигде не было видно. Некоторые из воинов, показывая Бруту свои окровавленные мечи и описывая лета и наружность Цезаря, уверяли даже, что он ими убит.
Тем временем центр Брута оттеснил противника, причинив ему жестокий урон; победа его казалась столь же решительной, сколь несомненным казалось поражение Кассия. Погубило же их дело единственно то обстоятельство, что Брут не оказал помощи Кассию, будучи уверен в его победе, а Кассий не подождал Брута, считая его побежденным. Мессала же принимает за доказательство их победы тот факт что они взяли ν врагов трех орлов и множество знамен, а те - ни одного. Возвращаясь после разрушения лагеря Цезаря, Брут был изумлен, не видя ни палатки Кассия, обычно возвышавшейся над другими и заметной издали, ни прочих палаток на их местах - большая часть из них была поломана и растащена врагами, как только они ворвались в лагерь. Те из друзей Брута, которые обладали более острым зрением, уверяли, однако, что видят в лагере Кассия множество блестящих шлемов и серебряных щитов, движущихся по разным направлениям; им казалось, впрочем, что видимые ими предметы не соответствуют ни числу, ни вооружению оставленных в лагере караульных; с другой стороны, отсутствовали те груды трупов, которые должны были бы остаться на поле битвы в случае поражения стольких легионов. Все это и подало Бруту первую мысль о том, что произошло несчастие. Оставив сторожевой отряд в лагере врагов, он отозвал занятые преследованием части и собрал их вместе с намерением итти на помощь Кассию.
43. С Кассием же случилось вот что. Недовольный, наблюдал он за первыми действиями отрядов Брута, которые напали, не дождавшись ни пароля ни приказаний; не нравилось ему и то, что победители тотчас же принялись грабить и набросились на добычу вместо того, чтобы обойти и окружить врагов. Сам же он, проявляя в командовании больше медлительности, чем энергии и благоразумия, дал окружить себя правому крылу неприятельского войска. Конница его тотчас же отделилась и, обратившись в бегство, бросилась к морю. Видя, что пехота начинает слабеть, Кассий всячески старался удержать и ободрить воинов; он выхватил из рук бежавшего знаменосца знамя и воткнул его в землю у своих ног, но даже отряд его телохранителей не стоял твердо. Вынужденный, таким образом, отступить, он взошел, сопутствуемый лишь немногими, на холм, откуда открывался вид на равнину. Впрочем, сам он, по слабости зрения, почти ничего не видел и с трудом лишь различал, как опустошали его лагерь; друзья же его заметили приближавшийся конный отряд. Этих всадников послал к нему Брут, но Кассий принял их за врагов, готовящихся к нападению, и послал на разведку находившегося около него Титинния. Этот последний направился в сторону всадников и был ими замечен. Распознав друга и верного соратника Кассия, все они закричали от радости; друзья Титинния, соскочив с коней, подходили к нему, приветствовали и обнимали его, а прочие разъезжали вокруг, выражая свой восторг песнями и шумным ликованием. Но эта неумеренная радость послужила причиной величайшего несчастья. Кассию показалось несомненным, что Титинний схвачен неприятелем. "Друг ваш, - воскликнул он, - попадает, на наших глазах, в руки врагов, а мы, оберегая свою собственную жизнь, терпим это". С этими словами он удалился в чью-то пустую палатку, увлекая за собою вольноотпущенника Пиндара. После поражения Красса [197] Кассий держал при себе этого человека на случай роковой необходимости. В тот раз он спасся от парфян, теперь же, натянув одежду на голову и обнажив шею, он подставил ее под удар Пиндара: голова Кассия была найдена отдельно от туловища. После этого убийства никто Пиндара уже больше не видел, вследствие чего возникли подозрения, что он убил Кассия без всякого на то приказания.
Вскоре всадники настолько приблизились, что их можно было ясно различить. С ними ехал к Кассию увенчанный Титинний. Но когда плач, вопли и рыдания друзей известили его о несчастной судьбе полководца и о его ошибке, Титинний вынул меч и, горько кляня свою медлительность, заколол себя.[198]
44. Брут, уведомленный о поражении Кассия, поспешил ему на выручку, о смерти же его услышал, когда находился уже близ лагеря. Он оплакал покойника и назвал его "последним римлянином", разумея под этими словами, что в Риме уже не будет другого человека, столь же сильного духом. Обрядив тело для похорон, Брут отправил его на остров Фасос из опасения, как бы погребение на месте не вызвало беспорядка в войсках. [199] Собрав затем воинов Кассия, он постарался их утешить и, видя, что они лишены всего необходимого, обещал им выдать по две тысячи драхм каждому, в возмещение их потерь. [200] Ободренные словами Брута и восхищенные такою щедростью, воины проводили его восторженными криками и прославляли его как единственного из четырех участвовавших в битве полководцев, который не потерпел поражения. Само дело показало, что Брут имел основание верить в победу. Став во главе немногих легионов, он разбил всех встретившихся ему противников, а если бы он ввел в бой все свои силы, и большинство его воинов не бросилось грабить вражеский лагерь, оставив в. стороне самих врагов, то, надо думать, ни одна из частей неприятельского войска не избежала бы поражения.[201]
45. Из войска Брута пало в бою восемь тысяч человек, считая в том числе лагерных слуг, которых он называл "бригами", а со стороны неприятеля, по словам Мессалы, погибло более чем вдвое против этого числа. Поэтому те еще более пали духом, но один из слуг Кассия, по имени Деметрий, явился вечером к Антонию с мечом Кассия и его плащей, снятым. прямо с трупа. Обстоятельство это настолько ободрило противников, что они на следующее же утро вывели свои готовые к бою войска. [202] Между тем в обоих лагерях Брута замечалось опасное брожение. Его собственный лагерь был переполнен военнопленными, которые требовали неослабного надзора за собой, а воины Кассия не легко мирились с происшедшей переменой в высшем командовании; кроме того, в них, только что побежденных, возникло чувство зависти и недоброжелательства к победителям. По этим причинам Брут, хотя и держал войска в готовности, но от боевых действий воздерживался. [203] Из военнопленных он приказал убить многих рабов, замеченных в подозрительном общении с воинами, а из свободных одних отпустил, говоря, что в пленных и рабов они обратились скорее тогда, когда попали к его врагам, чем теперь, а он, Брут, возвращает им и свободу и права гражданина; а когда видел, что друзья его и военачальники непримиримо враждебны к пленным, он скрывал последних, а затем отпускал их, спасая их жизнь. Среди военнопленных находились некий Волумний; по профессии мим [204], и шут Сакулион. Брут относился к ним с полным пренебрежением, но друзья его привели этих людей и стали обвинять их в том, что они в плену продолжают злословить и не прекращают своих наглых шуток. Брут, думая о другом, молчал, а Мессала Корвин предложил наказать их публично плетьми, а затем. отослать нагишом к военачальникам вражеских войск, чтобы те хорошенько поняли, в каких собутыльниках и друзьях они нуждаются в походе. Некоторые из присутствующих засмеялись, но Публий Каска, тот самый, который нанес первый удар Цезарю, сказал: "Неприлично нам творить поминки по Кассию шутками и смехом. А ты, Брут, - продолжал он, - покажешь нам теперь, какую память хранишь ты о погибшем вожде: наказав этих насмешников и хулителей его, или же сохранив им жизнь". Сильно раздраженный этими словами, Брут возразил: "Зачем вы спрашиваете меня, Каска, а не делаете сами того, что вам кажется нужным". Приняв эти слова за согласие на расправу с несчастными, друзья Брута увели их и убили.
46. Затем Брут выдал воинам обещанное вознаграждение [205] и, пожурив их слегка за то, что они бросились на неприятеля, нарушив боевой порядок, не дождавшись ни пароля ни приказания, обещал отдать им на разграбление, как добычу, если они будут храбро сражаться, два города - Фессалоники и Лакедемон [206]. Этим Брут заслужил единственное за всю жизнь обвинение, не допускающее никакого оправдания. Конечно, Антоний и Цезарь вознаградили свои победоносные войска еще более возмутительным образом, выгнав чуть ли не изо всей Италии ее коренное население, чтобы дать возможность воинам захватить земли и города, которые им отнюдь не принадлежали. Но полководцы эти воевали с единственной целью управлять и властвовать, Бруту же, столь прославившемуся своими добродетелями, подобало, по общему мнению, и побеждать и спасать свою жизнь не иначе, как безукоризненно честными и справедливыми путями, особенно после смерти Кассия, которого обвиняли в том, что он в некоторых случаях толкал Брута на акты насилия. Но подобно тому, как при поломке руля во время плавания, мореходы, стараясь справиться с бедой, вынуждены бывают хоть кое-как прибить или приладить взамен его какую-нибудь доску, - так и Брут, командуя, среди окружавших его опасностей, многочисленным войском и не имея в своем распоряжении ни одного военачальника, вполне соответствующего его требованиям, поневоле должен был пользоваться теми людьми, которые имелись у него под рукой, а во многих случаях - действовать и говорить, уступая их желаниям. Он решил принять меры, которыми, по его мнению, можно было поднять дисциплину в войске Кассия. Управлять же им было нелегко: в лагере эти воины, пользуясь наступившим безначалием, постоянно буйствовали, а врагов, нанесших им поражение, стали бояться.
47. Впрочем дела Цезаря и Антония находились в положении ничуть не лучшем. Скудно снабженные провиантом [207] и живя в лагере, расположенном в низине, войска их ожидали тяжелой для себя зимы. Со всех сторон их обступали болота, а прошедшие после сражения осенние дожди залили палатки грязью и водой, тотчас же замерзавшей вследствие наступивших холодов. [208] В то время как они терпели эти невзгоды на суше, пришло известие о несчастии на море. Большое войско, переправлявшееся из Италии на помощь Цезарю, подверглось нападению кораблей Брута и было им уничтожено, [209] так что лишь очень немногим удалось бежать, да и те едва поддерживали свою жизнь и дошли до того, что ели с голоду даже снасти и паруса. Эта весть побудила Цезаря и Антония поспешить с решительным сражением, пока Брут еще не узнал о выпавшей ему удаче. Ибо случилось так, что и сухопутное и морское сражения были даны в один и тот же день, [210] известия же об успехе - скорее из-за какой-то случайности, чем по вине начальников флота - Брут еще не получил, хотя с тех пор прошло уже двадцать дней. [211] Иначе он не дал бы нового сражения, так как успел надолго снабдить свое войско всем необходимым и, притом, занимал очень выгодную позицию, так что ему не приходилось бояться ни зимы ни нападения на лагерь. Господствуя на море и разбив на суше стоявшие против него части, он мог исполняться великих и смелых надежд. Но римское государство, как видно, уже не могло управляться многими и нуждалось в единоличной власти, и бог, желая, чтобы с пути того, кто мог сосредоточить власть в своих руках, был устранен единственный человек, мешавший ему, скрыл от Брута ту удачу, о которой он так легко мог бы узнать. Действительно, накануне того самого дня, в который он намерен был дать сражение, явился поздно вечером некий Клодий, перебежавший к нему от врагов, и заявил, что военачальники Цезаря, узнав о гибели своего флота, спешно готовятся к битве. Но Клодию не поверили, и он даже не был допущен к Бруту, встретив со стороны всех полное презрение, как человек, распространяющий нелепые слухи или заведомо говорящий неправду, чтобы заслужить себе этим милость.
48. Рассказывают, что в эту ночь призрак снова явился Бруту и в том же виде, но исчез, ничего не сказав, Публий же Волумний [212], муж, причастный философии и давний соратник Брута, говорит, что не таково было тогда знамение, а орел первого легиона вдруг оказался сплошь покрытым пчелами. Затем, у одного из центурионов выступило само собою из руки розовое масло и, как ни старались стереть и смыть его, ничего не могли с этим поделать. А перед самым сражением, в промежутке между обоими станами, вступили в бой два налетевших друг на друга орла и, в то время как все за ними наблюдали, при наступившей на поле необычайной тишине, орел, бывший ближе к Бруту, отступил и улетел. Приобрел общую известность рассказ об эфиопе, который, при открытии ворот лагеря, первым попался навстречу знаменосцу и тут же был изрублен мечами воинов, принявших эту встречу за дурное предзнаменование.
49. Выведя из лагеря пехоту и выстроив ее против неприятеля, Брут долго не решался начинать сражение, так как во время произведенного им смотра некоторые из воинов показались ему подозрительными, а на иных поступали даже доносы. Он видел также, что конница не расположена начинать бой и все время выжидает действий пехоты. Наконец, один из лучших его воинов, которого Брут особенно ценил за храбрость, неожиданно отделился от своего отряда и, проехав мимо самого Брута, перешел на сторону неприятеля. Звали его Камулатом. Глубоко огорченный этим предательством, Брут, отчасти под влиянием гнева, отчасти опасаясь дальнейших случаев перебежек и измен, [213] немедленно двинулся против врагов; в это время солнце склонялось уже к девятому часу. [214] Отряды, во главе которых стал он сам, смяли противника и продвинулись вперед, тесня его левое крыло. Поддержали и всадники, тогда же напавшие на расстроенную неприятельскую пехоту. Но другое крыло Брута численностью своею значительно уступало неприятелю, и военачальникам пришлось растянуть его вдоль фронта, в предупреждение обхода, вследствие чего оно оказалось разорванным посередине; ослабленное этим, оно не могло сдержать натиска противника. и первое обратилось в бегство. [215] Прорвавшиеся в этом месте враги тотчас же окружили Брута, который выказывал среди угрожавших ему опасностей редкую доблесть и как полководец и как воин, напрягая все свои умственные и физические силы в борьбе за победу. Но то, что дало ему перевес в предыдущей битве, теперь послужило ему во вред, ибо в тот раз побежденные неприятельские части все полегли на месте; теперь же из числа бежавших воинов Кассия убиты были лишь немногие, но зато уцелевшие из них, ранее испытав поражение, утратили мужество и заразили своим малодушием и страхом большую часть войска. Здесь сражался и сын Катона Марк в рядах храброй и знатной молодежи. Изнуренный боем, он не думал ни о бегстве ни об отступлении, но продолжал наносить удары, называя свое имя и имя отца, и, наконец, пал мертвый на груду вражеских трупов.
Пали и многие другие из лучших соратников Брута, не щадившие ради него своей жизни.
50. В числе друзей его был некий Луцилий, доблестный муж. Заметив среди врагов, занятых преследованием, нескольких всадников-варваров, мчавшихся во весь опор прямо на Брута, не обращая на других никакого внимания, Луцилий решил, не взирая на опасность, помешать им. Отстав немного от своих, он выдал себя за Брута, и настоятельно просил отвести его к Антонию, объяснив при этом, что Цезаря он опасается, а Антонию готов довериться. Всадники, радуясь такой находке и думая, что на их долю выпала удивительная удача, повели Луцилия, при наступившей уже темноте; нескольких человек они отправили вперед к Антонию, чтобы предуведомить его о случившемся. Чрезвычайно обрадованный известием, Антоний вышел навстречу. Туда же побежали люди со всего лагеря, лишь только услышали, что Брута ведут живым; одни из них сожалели о постигшем его несчастии, другие же считали, что он показал себя недостойным своей славы, согласившись, из чувства самосохранения, стать добычей варваров. Когда всадники с пленным приблизились, Антоний остановился, обдумывая, какой прием должен он оказать Бруту. К нему подвели Луцилия, и тот, сохраняя полное спокойствие, сказал: "Антоний, никто из врагов еще не взял в плен Марка Брута - и не возьмет его. Да не будет дано судьбе такой власти над добродетелью. Живой или мертвый, он, во всяком случае, окажется достойным себя. А я обманул твоих воинов и готов за это претерпеть, что угодно". Все были поражены речью Луцилия, а Антоний обратился к его провожатым: "Соратники мои", сказал он, "вам, быть может, обман этот кажется невыносимым оскорблением, но знайте, что вы овладели добычей, лучше той, которую искали. Искали вы врага, а привели нам друга. Клянусь богом, я не знаю, что я сделал бы с Брутом, если бы мне привели его живым. А такие мужи, как этот, лучше пусть будут мне друзьями, чем врагами". С этими словами он обнял Луцилия и передал его на попечение одного из своих друзей. Впоследствии Антоний имел в нем неизменно преданного и верного друга.[216]
51. Брут в сопровождении немногих оставшихся при нем военачальников и друзей, [217] перебравшись через поток с крутыми, поросшими лесом берегами, прошел лишь недалеко, так как уже наступил мрак, и сел в углублении под высокой скалой. Он взглянул на усеянное звездами небо и громко прочел два стиха, из которых один записан Волумнием.
Пусть Зевс накажет этих бед виновника...[218]
Другого стиха он не запомнил. Немного погодя, Брут стал называть по имени каждого из павших на его глазах товарищей и особенно тяжело вздохнул, вспоминая Флавия и Лабиена. Лабиен был его легатом, а Флавий начальником лагерных рабочих. Между тем один из спутников Брута, почувствовав жажду и заметив, что Брут тоже хочет пить, взял в руки шлем и побежал к реке. В это время на другом ее берегу послышался шум, и Волумний, а за ним Дардан, оруженосец Брута, пошли посмотреть, что там происходит. Вскоре они вернулись и также попросили пить. Брут, ласково улыбнувшись, сказал Волумнию: "Все выпито, но вам принесут еще". За водой был послан опять тот же человек, но он чуть было не попал на этот раз в руки врагов и, получив рану, с трудом спасся от них.
Брут выразил надежду, что в битве у него погибло не очень много людей, Статилий [219] же вызвался пробраться через неприятельское расположение (иного способа не было) к лагерю и осмотреть его, а если бы оказалось, что все там обстоит благополучно, поднять факел и тотчас же притти назад. До лагеря он дошел и факел поднял, но после этого долго не возвращался. "Если бы Статилий был жив, - сказал Брут, - он был бы уже здесь". Случилось же так, что на возвратном пути он наткнулся на врагов и был ими убит.
52. Поздно ночью Брут, не поднимаясь с места, на котором он сидел, наклонился к своему рабу Клиту и что-то сказал ему. Клит же молчал и плакал. Тогда Брут привлек к себе своего оруженосца Дардана и сказал ему на ухо несколько слов. Обратясь, наконец, к самому Волумнию и говоря с ним по-гречески, он напомнил ему о том, как они вместе проводили время за книгами и упражнялись в науках, и стал уговаривать его, чтобы он помог держать меч и направить удар. Волумний наотрез отказался; отказались также и все прочие друзья, причем некоторые из них стали говорить, что оставаться здесь дольше нельзя, а нужно всем подняться и бежать. "Да, - сказал Брут, - бежать, конечно, следует, но при посредстве не ног, а рук". Затем Брут с просветлевшим лицом пожал каждому из них руку и сказал, что он радуется великою радостью, убедившись, что никто из друзей не обманул его ожиданий; если он и винит судьбу, то только за отечество, а себя лично и считал и считает счастливее победителей, ибо оставляет по себе славу добродетели, а такой посмертной славы им не добыть ни оружием ни деньгами, как не могут они заставить кого-либо отказаться от мысли, что несправедливые люди, погубив справедливых, дурные - хороших, стали у власти безо всякого на то права. Обратившись к друзьям с просьбой и увещанием подумать о собственном спасении, Брут отошел в сторону с двумя или тремя, среди которых находился Стратон, сблизившийся с ним за время совместных занятий риторикой. Брут поставил его ближе всех к себе и, воткнув обеими руками обнаженный меч рукояткою в землю, пал на него и скончался. Другие же рассказывают, что меч направлял не сам Брут, но что Стратон, уступив настоятельным его просьбам и отвернув лицо, подставил ему острие, а Брут с размаху бросился на меч грудью и, пронзенный им, тотчас же умер.[220]
53. Этого Стратона представил однажды Цезарю, в час досуга, примирившийся уже тогда с ним Мессала, товарищ Брута. "Вот, Цезарь, - сказал он со слезами на глазах, - тот человек, который оказал моему Бруту последнюю услугу". Цезарь принял его милостиво; он включил Стратона в свою свиту в походах и битве при Акции [221], в числе других преданных ему греков. Самого же Мессалу Цезарь впоследствии хвалил за то, что он, - жесточайший его, Цезаря, враг при Филиппах ради Брута, - при Акции выказал себя храбрейшим воином. "Знай, Цезарь, ~ отвечал Мессала, - что я всегда держался той должности и той партии, где видел больше добра и справедливости".
Антоний, отыскав мертвого Брута, велел покрыть его тело самым дорогим своим пурпурным плащом, узнав же потом, что плащ был украден, казнил похитителя. [222] Останки Брута он отослал матери его Сервилии.[223]
А жена Брута Порция, как пишут философ Николай [224] и Валерий Максим [225], решила умереть. Но так как друзья ее, не желая этого допустить, не отходили от нее ни на шаг и зорко за ней следили, то она, вынув из огня несколько горячих углей, проглотила их, закрыв рот, сжала зубы и таким образом лишила себя жизни. Известно, однако, одно из писем Брута к друзьям [226], где он упрекает их за Порцию и сетует о том, что она, оставленная ими без надзора, решилась из-за болезни расстаться с жизнью. Николай, повидимому, ошибся только относительно времени ее кончины, так как и письмо, если только оно подлинное, позволяет догадываться о страданиях этой женщины, любви ее к мужу и о роде ее смерти.
*[1]
1. Когда Сулла[2] захватил власть, он не смог ни угрозами ни обещаниями побудить Цезаря к разводу с Корнелией, дочерью Цинны[3], бывшего одно время единоличным властителем Рима; поэтому Сулла конфисковал приданое Корнелии. Причиной же ненависти Суллы к Цезарю было родство последнего с Марием, ибо Марий Старший [4] был женат на Юлии, тетке Цезаря; от этого брака родился Марий Младший[5], который, следовательно, был двоюродным братом Цезаря. Цезарю, однако, было мало того, что Сулла, занятый вначале многочисленными убийствами и неотложными делами, не обращал на него внимания: он выступил публично, добиваясь жреческой должности, [6] хотя сам едва достиг юношеского возраста. Сулла все же воспротивился этому и сделал так, что Цезарь потерпел неудачу. Он намеревался даже уничтожить Цезаря и, когда некоторые говорили, что бессмысленно убивать такого мальчишку, ответил: "Вы ничего не понимаете, если не видите, что в этом мальчишке - много Мариев".[7]
Когда Цезарь узнал об этих словах Суллы, он долгое время скрывался, скитаясь по Сабинской области [8]. Но однажды, когда его из-за болезни переносили в другой дом, он наткнулся ночью на отряд сулланских воинов, исследовавших эту местность с целью задержки всех скрывающихся там. Дав начальнику отряда Корнелию два таланта, Цезарь добился того, что был отпущен, и тотчас, добравшись до моря, отплыл в Вифинию[9], к царю Никомеду[10]. Проведя здесь немного времени, он на обратном пути у острова Фармакусы[11] был захвачен в плен пиратами, которые уже тогда имели большой флот и с помощью своих бесчисленных кораблей захватили все море.
2. Когда пираты потребовали у него выкупа в сумме двадцати талантов, Цезарь рассмеялся, заявив, что они не знают, кого захватили в плен, и сам предложил дать им пятьдесят талантов. Затем, разослав своих людей в различные города для добывания денег, он остался среди этих свирепых киликийцев с одним только своим другом и двумя слугами; несмотря на это, он вел себя так высокомерно, что всякий раз, собираясь отдохнуть, посылал приказать пиратам, чтобы те соблюдали тишину. Тридцать восемь дней провел он так, как если бы те были его· телохранителями, а не он их пленником, и без малейшего страха забавлялся и шутил с ними. Так, написав поэмы и речи, он декламировал их пиратам, и тех, кто не выражал своего восхищения, называл в лицо неучами и варварами, часто со смехом угрожая повесить их. Те же охотно выслушивали эти вольные речи, видя в них проявление простоты и шутливости. Однако, как только прибыли выкупные деньги из Милета[12], и Цезарь, выплатив их, был освобожден, он тотчас снарядил корабли и выступил из милетского порта против пиратов. Он застал их еще стоящими на якоре у острова и взял в плен большую часть из них. Богатства, захваченные при этом, он присвоил себе в качестве добычи, а людей заключил в тюрьму в Пергаме[13]. Сам он отправился к Юнию, наместнику Азии,[14] находя, что тому, как претору, надлежит наказать захваченных пиратов. Однако Юний, смотревший с завистью на захваченные деньги (ибо их было не мало), заявил, что займется рассмотрением дела пленников, когда у него будет время; тогда Цезарь, распрощавшись с ним, направился в Пергам и, собрав всех пиратов, приказал распять их, как он предсказывал им это часто на острове, когда они считали его слова шуткой.
3. С этого времени власть Суллы пошла на убыль, и друзья Цезаря стали звать его в Рим. Однако Цезарь сначала отправился на Родос[15], в школу Аполлония[16], сына Молона, у которого учился и Цицерон [17] и который славился не только ораторским искусством, но и своими нравственными достоинствами. Цезарь, как говорят, и от природы был в высшей степени одарен способностями к политическому красноречию[18] и ревностно упражнял свои дарования, так что, бесспорно, достиг второго ранга в этом искусстве; однако первенствовать в этом он отказался, заботясь больше о том, чтобы быть первым во власти и оружии: будучи занят военными и гражданскими предприятиями, с помощью которых он овладел властью, он не дошел в ораторском искусстве до того предела, который был ему указан природой. Сам он позже в своем произведении, направленном против сочинения Цицерона о Катоне [19], просил не сравнивать в отношении красноречия эту речь воина с сочинениями одаренного оратора, посвятившего этому искусству много досуга.
4. По прибытии в Рим, Цезарь привлек к суду Долабеллу[20] по обвинению в вымогательстве в провинции, и многие из греческих городов представили ему свидетелей. Долабелла, однако, был оправдан. Чтобы отблагодарить греков за их усердие, Цезарь взялся вести их дело, которое они начали у пропретора Македонии Марка Лукулла [21] против Публия Антония [22], обвиняя его во взяточничестве. Цезарь так энергично повел дело, что Антоний апеллировал к народным трибунам [23] в Рим, ссылаясь на то, что в Греции он не находится в равном положении с греками.
В самом Риме Цезарь, благодаря своим красноречивым защитительным речам в судах, добился блестящих успехов и своей вежливостью и ласковой обходительностью - ибо он был более внимателен к каждому, чем это обычно для его возраста - приобрел большую· любовь среди простонародья. Да и его обеды, пиры и вообще блестящий образ жизни содействовали постепенному росту его влияния в государстве. Сначала завистники Цезаря не обращали внимания на его увеличивающуюся популярность, считая, что она исчезнет сразу же после того, как иссякнут его средства. Лишь слишком поздно, когда эта сила уже так выросла, что ей трудно было противопоставить что-нибудь, и устремилась прямо к ниспровержению существующего строя, они поняли, что нельзя считать незначительным начало ни в каком деле, только потому что оно не сразу возрастает, ибо в самом пренебрежении, которым было встречено, находило условия для беспрепятственного развития.
Цицерон, как кажется, был первым, кто считал подозрительной и внушающей опасения политику Цезаря, по внешности спокойную, подобно гладкому морю, и распознал в этом человеке скрывающийся под маской ласковости и веселости смелый и решительный характер. Он говорил, что во всех помыслах и образе действий Цезаря он видит тираннические намерения. "Но, - добавлял он, - когда я вижу, что волосы его так тщательно уложены и что он почесывает голову только одним пальцем, то мне всегда кажется, что этот человек не может замышлять такое преступление, как ниспровержение римского государственного строя". Но об этом - позже.
5. Первое доказательство любви к нему народа он получил, когда, добиваясь должности военного трибуна [24] одновременно с Гаем Попилием, был назначен прежде своего соперника, второе же и более блестящее, когда, после смерти своей тетки Юлии, жены Мария, он не только произнес на Форуме блестящую похвальную речь ей, но и осмелился выставить во время похорон изображения Мария, которые были показаны впервые со времени господства Суллы, так как Марий к его сторонники были при Сулле объявлены врагами государства. Некоторые подняли голос против этого поступка, но народ криком и громкими рукоплесканиями показал свое одобрение Цезарю, который как бы возвращал после долгого времени почести Мария из айда в Рим. Держать надгробные речи при погребении старых женщин было римским обычаем; в отношении же молодых такого обычая не было, и первым сделал это Цезарь, когда умерла его жена. И это вызвало одобрение народа и привлекло его симпатии к Цезарю, как человеку кроткого и благородного нрава.
После похорон жены он отправился в Испанию в качестве квестора[25] вместе с претором Ветером [26], которого он с тех пор всегда почитал и сына которого он позже, когда сам стал претором, сделал квестором. Вернувшись после отправления этой должности, он женился третьим браком на Помпее, имея от Корнелии дочь, которую позже выдал замуж за Помпея Великого[27]. Щедро расточая свои деньги и покупая ценой величайших трат, как казалось, краткую и эфемерную славу, в действительности же приобретая великое ценой незначительного, он, как говорят, прежде чем получить первую магистратуру, имел долг в тысячу триста талантов. [28] И после того, как он, будучи назначен прокуратором Аппиевой дороги [29], издержал множество собственных денег, а затем, будучи эдилом, [30] выставил триста двадцать гладиаторов [31], и другими пышными издержками на театры, церемонии и обеды затмил всех своих предшественников, народ стал настолько расположен к нему, что каждый выискивал новые должности и почести, которыми можно было вознаградить Цезаря.
6. В Риме тогда было две партии: сулланская, имевшая большую силу, и марианская, которая была полностью разгромлена, унижена и влачила жалкое существование. Чтобы вновь укрепить и поднять эту партию, Цезарь, когда воспоминания о его щедрости в должности эдила были еще свежими, ночью принес на Капитолий [32] и поставил сделанные втайне изображения Мария [33] и богини Победы, несущей трофеи. На следующее утро вид этих блестевших золотом и сделанных чрезвычайно искусно изображений, надписи на которых повествовали с победах над кимврами, вызвал у смотрящих чувство изумления перед отвагой человека, воздвигнувшего их (он, конечно, не остался неизвестным). Слух об этом вскоре распространился, и римляне сбежались смотреть на изображения. При этом одни кричали, что Цезарь замышляет тираннию, восстанавливая почести, погребенные законами и решениями сената, и что он испытывает народ, желая видеть, готов ли тот, подкупленный его щедростью, покорно терпеть его шутки и затеи. Марианцы же, напротив, сразу появившись в большом количестве, подбодряя друг друга, с рукоплесканиями заполнили Капитолий; у многих из них выступили слезы радости при виде изображения Мария, и они превозносили Цезаря величайшими похвалами, как единственного человека из всех, достойного родства с Марием. По этому поводу было созвано заседание сената, и Лутаций Катул [34], пользовавшийся тогда наибольшим влиянием у римлян, выступил здесь с обвинением против
Цезаря, бросив известную фразу: "Итак, Цезарь наступает на республику уже не путем подкопа, но осадными машинами". Но когда Цезарь сумел так защищаться, что сенат остался удовлетворенным, сторонники Цезаря еще более осмелели и призывали его ни перед чем не отступать в своих замыслах, ибо поддержка народа обеспечит ему победу надо всеми и первенствующую роль.
7. Между тем умер верховный понтифик Метелл [35], и два известнейших человека, пользовавшихся величайшим влиянием в сенате, Исаврик [36] и Катул, боролись друг с другом, добиваясь этой жреческой должности. Цезарь не отступил перед ними и выставил в народном собрании свою кандидатуру на выборах. [37] Так как казалось, что обе стороны пользуются одинаковой популярностью, то Катул, из-за большого веса, которым он пользовался, еще более опасаясь неясности исхода борьбы, начал переговоры с Цезарем, предлагая ему большую сумму денег, если тот откажется от соперничества. Цезарь, однако, ответил, что будет бороться, если даже придется для этого еще большую сумму взять в долг. В день выборов, прощаясь со своей матерью, которая прослезилась, проводив его до дверей, он сказал: "Сегодня, мать, ты увидишь своего сына либо верховным понтификом либо изгнанником". На выборах Цезарь одержал верх и этим внушил сенату и оптиматам опасение, что он сможет повести за собой народ на любую дерзость. Поэтому Пизон [38] и Катул упрекали Цицерона, пощадившего Цезаря, который был замешан в заговоре Каталины[39].
Как известно, Катилина намеревался не только свергнуть существующий строй, но и уничтожить всякую власть и произвести полный переворот; сам он покинул город, когда против него появились еще незначительные улики, а важнейшие замыслы его оставались еще скрытыми, Лентула[40] же и Цетега[41] оставил в Риме для осуществления заговора. Неизвестно, оказывал ли тайно Цезарь в чем-нибудь поддержку и сочувствие этим людям. Но в сенате, когда они были полностью изобличены, и консул Цицерон спрашивал у каждого его мнение о наказании виновных, все высказывались за смертную казнь, пока очередь не дошла до Цезаря. Он же выступил с заранее обдуманной речью [42], в которой заявил, что убивать без суда людей, выдающихся по происхождению и достоинству, не в обычае у римлян и несправедливо, если это не вызвано крайней необходимостью; если же они будут содержаться под стражей в италийских городах, которые может выбрать сам Цицерон до полной победы над Каталиной, то позже сенат сможет в обстановке мира и спокойствия решить вопрос о судьбе каждого из них.
8. Это предложение показалось настолько человеколюбивым и было поддержано такой сильной речью, что не только те, кто выступал после Цезаря, присоединились к нему, но и многие из говоривших ранее стали отказываться от своего мнения и поддерживать предложение Цезаря, пока очередь не дошла до Катона и Катула. Эти же начали горячо возражать, а Катон даже высказал в своей речи подозрение против Цезаря и выступил против него со всей резкостью. Наконец, было решено казнить заговорщиков, а когда Цезарь выходил из здания сената, то на него набросились с обнаженными мечами много сбежавшихся юношей из числа охранявших тогда Цицерона. Но, как говорят, Курион[43], прикрыв Цезаря своей тогой, вывел его, да и сам Цицерон, на которого юноши оглянулись, подал им знак, чтобы удержать их, либо испугавшись народа, либо вообще считая такое убийство несправедливым и противозаконным.
Если все это правда, то я не понимаю, почему Цицерон в книге о своем консульстве [44] не говорит ничего об этом. Позже его обвиняли в том, что он не воспользовался представлявшейся тогда прекрасной возможностью против Цезаря, а испугался народа, необычайно привязанного к Цезарю. Эта привязанность проявилась тогда, когда Цезарь, через несколько дней, пришел в сенат, [45] чтобы защищаться против выдвинутых подозрений, и был встречен враждебным шумом: народ, видя, что заседание затягивается дольше обычного, сбежался с криками и обступил здание, требуя настоятельно отпустить Цезаря.
Поэтому и Катон, сильно опасаясь восстания бедняков, которые, возлагая свои надежды на Цезаря, могут воспламенить и весь народ, убедил сенат учредить ежемесячные хлебные раздачи для бедняков. [46] Это мероприятие прибавило к остальным расходам государства новый в сумме семи миллионов пятисот тысяч ежегодно, но зато отвратило непосредственно угрожавшую великую опасность, так как вырвало у Цезаря и рассеяло большую часть его влияния как раз в то время, когда он должен был стать претором [47] и вследствие этого был еще опаснее.
9. В самом доме Цезаря также произошел неприятный случай, хотя и не повлекший за собой какой-либо катастрофы. Был некий человек[48] патрицианского происхождения, известный своим богатством и красноречием, но в бесчинстве и дерзости не уступавший никому из прославленных распутников. Он был влюблен в Помпею [49], жену Цезаря, и пользовался взаимностью. Но женские комнаты строго охранялись, а мать Цезаря Аврелия, почтенная женщина, своим постоянным наблюдением за невесткой делала свидания влюбленных трудными и опасными. У римлян есть богиня, которую они называют Доброю [50], а греки - Женскою. Фригийцы выдают ее за свою, считая ее матерью их царя Мидаса, римляне утверждают, что она - Дриада, молодая жена Фавна, по словам же греков - она та из матерей Диониса, имя которой нельзя называть. Поэтому женщины, участвующие в ее празднике, покрывают шатер виноградными лозами, и у ног богини помещается, в соответствии с мифом, священная земля. Ни одному мужчине нельзя присутствовать, и даже находиться в доме, когда справляется праздник; лишь одни женщины производят священные обряды, во многом, как говорят, похожие на орфические. Когда же приходит день праздника, консул или претор, в доме которого он справляется, должен покинуть дом вместе со всеми мужчинами, жена же его, приняв дом, производит священнодействия. Главная часть их совершается ночью, сопровождаясь играми и музыкой.
10. Этот-то праздник и справляла тогда Помпея, и Клодий, не имевший еще бороды · и поэтому рассчитывавший остаться незамеченным, явился туда, переодевшись в наряд арфистки и имея внешность молодой женщины. Он нашел двери отпертыми и был безопасно проведен в дом одною из служанок, посвященной в дело, которая и отправилась вперед, чтобы известить Помпею. Так как она долго не возвращалась, Клодий не вытерпел ожидания на одном месте, где он был оставлен, и стал пробираться по большому дому, избегая освещенных мест. Тут с ним столкнулась служанка Аврелии, которая, полагая, что перед ней женщина, стала приглашать его принять участие в играх и, несмотря на его сопротивление, повлекла его к остальным, спрашивая, кто он и откуда. Когда Клодий ответил, что он ожидает Абру Помпеи (так называли ту служанку), то голос выдал его, и служанка Аврелии выскочила на свет к толпе и стала кричать, что она обнаружила мужчину. Все женщины были перепуганы этим, Аврелия же, прекратив совершение таинств и прикрыв святыни, приказала запереть двери и начала обходить со светильниками весь дом, в поисках Клодия. Наконец его нашли укрывшимся в комнате служанки, которая помогла ему войти в дом, и женщины, обнаружившие его, выгнали его из дверей. Все эти женщины, разойдясь по домам, еще ночью рассказали своим мужьям о случившемся.
На следующий день по всему Риму распространился слух, что Клодий совершил такое нечестивое дело и этим провинился не только перед оскорбленными им, но и перед городом и богами. Один из народных трибунов публично обвинил Клодия в нечестии, и наиболее влиятельные сенаторы выступили против него, ссылаясь для обвинения его, наряду с его прочими гнусными беспутствами, и на связь его со своей собственной сестрой, женой Лукулла [51]. Но народ воспротивился их стараниям и выступил на защиту Клодия, что принесло тому большую помощь против судей, которые были напуганы и дрожали перед чернью. Цезарь тотчас же развелся с Помпеей. Однако, будучи призван на суд в качестве свидетеля, он заявил, что ему неизвестно ничего относительно тех вещей, в которых обвиняют Клодия. Это заявление показалось очень странным, и обвинитель спросил его: "Но почему же тогда ты развелся со своей женой?". "Потому, - ответил Цезарь, - что моя жена должна быть даже вне подозрений". Одни говорят, что он ответил так, как действительно думал, другие же, что он сделал это из угождения народу, стремящемуся спасти Клодия. Клодий был оправдан, так как большинство судей подало при голосовании таблички со стертыми обеими буквами, чтобы не навлечь на себя осуждением - опасность со стороны черни, а оправданием - бесславие среди знатных.
11. После претуры Цезарь получил в качестве провинции Испанию.[52] Так как он не смог прийти к соглашению со своими кредиторами, осаждавшими его с криком и противодействовавшими его отъезду, он обратился за помощью к Крассу, [53] самому богатому из римлян. Крассу нужны были сила и энергия Цезаря для политической борьбы против Помпея; поэтому он удовлетворил наиболее настойчивых и неумолимых кредиторов [54] Цезаря и, поручившись суммой в восемьсот тридцать талантов, дал тому возможность отправиться в провинцию. Говорят, что, когда Цезарь перешел через Альпы и проходил мимо бедного городка с крайне немногочисленным варварским населением, его приятели в шутку спросили со смехом: "Неужели и здесь есть соревнование в почестях, спор из-за первенства, раздоры среди знати?" "Что касается меня, - ответил им Цезарь с полной серьезностью, - то я предпочел бы быть первым здесь, чем вторым в Риме". Так же и в другой раз, читая на досуге в Испании что-то из написанного о деяниях Александра [55], Цезарь погрузился на долгое время в задумчивость, а потом - даже прослезился. Когда удивленные друзья спросили его о причине этого, он ответил: "Неужели вам кажется недостаточной причиной печали то, что в моем возрасте Александр уже правил столькими народами, а я до сих пор еще не совершил ничего блестящего!"
12. Сразу же по прибытии в Испанию он развил энергичную деятельность. Присоединив в течение нескольких дней к имевшимся у него двадцати когортам еще десять, он выступил с ними против калэкийцев и лузитанов[56], которых и победил, дойдя затем до наружного моря и покоряя ряд народностей, ранее не подвластных римлянам. Достигнув такого успеха в делах военных, Цезарь не хуже руководил и гражданскими: он установил согласие в городах и прежде всего уладил споры между кредиторами и должниками. А именно, он предписал, чтобы из ежегодных доходов должника одна треть оставалась ему, остальное же шло кредиторам, пока таким образом не будет выплачен долг. Совершив эти дела, получившие всеобщее одобрение, [57] Цезарь выехал из провинции, где он и сам стал богатым и дал возможность обогатиться во время походов своим воинам, которые провозгласили его императором.[58]
13. Лицам, добивающимся триумфа [59], надлежало оставаться вне Рима, а домогающимся консульской должности присутствовать в городе. Цезарь, который вернулся как раз во время консульских выборов, оказался в затруднении перед этой дилеммой, и поэтому обратился в сенат с просьбой разрешить ему заочно домогаться консульской должности через друзей. Катон первым выступил против этого требования, настаивая на соблюдении закона. Когда же увидел, что Цезарь успел многих расположить в свою пользу, то, чтобы затянуть разрешение вопроса, произнес речь, которая продолжалась целый день. Тогда Цезарь решил отказаться от триумфа и добиваться должности консула.
Итак, он прибыл в Рим и предпринял некий ловкий политический шаг, обманувший всех, кроме Катона. Это было примирение Помпея и Красса, двух людей, пользовавшихся наибольшим влиянием в Риме. Тем, что он, после прежней вражды, соединил их дружбой, Цезарь перенес их значение на самого себя, а под маской этого гуманного поступка произвел незаметно для всех настоящий государственный переворот. Ибо причиной гражданских войн была не вражда Цезаря и Помпея, как думает большинство, но в большей степени их дружба, когда они сначала соединились для уничтожения власти аристократии, а затем восстали друг на друга. Катон же, который часто предсказывал исход событий, приобрел за это вначале репутацию неуживчивого и сварливого человека, а впоследствии - славу советчика, хотя и разумного, но несчастливого.
14. Итак, Цезарь, поддерживаемый с двух сторон, благодаря дружбе с Помпеем и Крассом, добился успеха на выборах и с почетом был провозглашен консулом вместе с Кальпурнием Бибулом [60]. Едва лишь он вступил в должность, как из желания угодить черни внес более приличествующие какому-нибудь дерзкому народному трибуну, чем консулу, законопроекты, предлагавшие вывод колоний и раздачу земель. В сенате все оптиматы высказались против этого, и Цезарь, который давно уже выжидал повода, поклялся громогласно, что черствость и высокомерие сенаторов вынуждают его против его воли обратиться к народу для совместных действий. С этими словами он вышел на форум. Здесь, поставив рядом с собой с одной стороны Помпея, с другой - Красса, он спросил их, одобряют ли они предложенные законы. Когда они ответили утвердительно, Цезарь обратился к ним с просьбой - помочь ему против тех, кто угрожает противодействовать законопроектам с мечом в руке. Оба обещали это, а Помпей прибавил, что против поднявших, мечи он выйдет не только с мечом, но и со щитом. Эти слова огорчили людей аристократически настроенных, которые считали это выступление сумасбродной, ребяческой речью, не приличествующей ни его собственному достоинству ни необходимому уважению перед сенатом; зато они очень понравились народу. Цезарь, стараясь еще больше закрепить за собой могущество Помпея, выдал за него свою дочь Юлию, хотя она и была уже помолвлена с Сервилием Цепионом[61], последнему же он обещал" дочь Помпея, которая также не была свободной, ибо была обручена с Фавстом [62], сыном Суллы. Немного позже Цезарь сам женился на Кальпурнии, дочери Пизона [63], которого он провел консулом на следующий год. Это вызвало сильное негодование Катона, заявлявшего, что невозможно выносить этих людей, которые сводничеством добывают высшую власть в государстве и вводят друг друга с помощью женщин в управление провинциями и должностями. Бибул, коллега Цезаря, всеми силами противодействовал законопроектам; но, так как он ничего не добился и даже вместе с Катоном рисковал быть убитым на форуме, то он заперся у себя дома и не появлялся до истечения срока должности.
Помпей вскоре же после своей свадьбы заполнил форум вооруженными воинами и этим помог народу добиться утверждения законов., а Цезарю получить в управление на пять лет обе Галлии, Цисальпинскую и Трансальпийскую, и Иллирик с четырьмя легионами [64]. Катона, который отважился выступить против этого, Цезарь отправил в тюрьму, рассчитывая, что тот будет апеллировать к народным трибунам. Однако, видя, что Катон позволяет себя вести, не говоря ни слова, и что не только оптиматы угнетены этим, но и народ из уважения к добродетели Катона молча и в унынии следует за ним, Цезарь сам попросил тайком одного из народных трибунов освободить Катона.
Из остальных сенаторов лишь очень немногие посещали вместе с Цезарем заседания сената, прочие же, недовольные оскорблением их достоинства, воздерживались от участия в делах. Когда Консидий [65], один из наиболее престарелых, сказал однажды, что они не приходят из страха перед оружием и воинами, Цезарь спросил его: "Так почему же ты, боясь этого, не остаешься дома?", Консидий отвечал: "Меня освобождает от этого страха моя старость, ибо краткий срок жизни, оставшийся мне, не нуждается в большой осторожности". Но наиболее позорным из всех тогдашних событий считали то, что в консульство Цезаря был выбран народным трибуном тот самый Клодий, который осквернил и брак Цезаря и всенощные таинства праздника. Избран же он был с целью уничтожить Цицерона; и сам Цезарь отправился в провинцию лишь после того, как с помощью Клодия [66] ниспроверг Цицерона и добился его изгнания из Италии.
15. Таковы были дела, которые он совершил перед Галльскими войнами. Что же касается до времени, когда Цезарь вел эти войны и совершил походы, подчинившие Галлию, то здесь он как бы начал иную жизнь, вступив на путь новых деяний. Он показал себя здесь не уступающим никому из величайших и удивительнейших полководцев и военных деятелей. Ибо если сравнить с ним Фабия, Спипионов и Метеллов, [67] либо живших одновременно с ним незадолго до этого - Суллу, Мария, обоих Лукуллос и даже самого Помпея, слава которого в отношении различных военных доблестей поднималась тогда до небес, то подвлги Цезаря превзойдут иных суровостью мест, Ε которых он вел войну, иных - величиною страны, которую он завоевал, иных - численностью и силой врагов, которых он победил, иных - дикостью и коварством нравов, с которыми ему пришлось столкнуться, иных - снисходительностью и гуманностью к пленным, иных - подарками и щедростью к своим воинам, и, наконец, всех - тем, что он дал больше всего сражений и убил наибольшее количество врагов. Ибо за те неполные десять лет, в течение которых он вел войну в Галлии, он взял штурмом более восьмисот городов, покорил триста народностей, сражался за все это время с тремя миллионами людей, из которых один миллион уничтожил во время битв и столько же захватил живыми в плен[68].
16. Он пользовался такой любовью и преданностью своих воинов, что даже те, которые в других войнах ничем не выделялись, с непреодолимой энергией шли на любую опасность для славы Цезаря.[69]
Примером может служить Ацилий, который в морском сражении у Массилии вошел на вражеский корабль и, когда ему отрубили мечом правую руку, удержал щит в левой, а затем, нанося этим щитом удары по лицам врагов, обратил всех их в бегство и завладел кораблем. Другой пример - Кассий Сцева, который в битве при Диррахии, лишившись глаза, выбитого стрелой, будучи поражен в плечо и бедро дротиками и приняв на свой щит удары ста тридцати стрел, подозвал врагов, как бы желая сдаться; но когда двое из них подошли к нему, то одному он отрубил руку мечом, другого обратил в бегство ударом в лицо, а сам был спасен своими, подоспевшими на помощь.
В Британнии однажды передовые центурионы попали в болотистые и покрытые водой места и здесь поверглись нападению противника. И вот некий воин на глазах Цезаря, наблюдавшего за стычкой, бросился вперед, и, совершив много удивительных по смелости подвигов, спас центурионов из рук варваров, которые разбежались, а сам, пробираясь последним, кинулся в болотистый поток и, передвигаясь то вплавь, то вброд, переправился на другую сторону, едва преодолев все трудности и потеряв при этом щит. Цезарь и стоявшие вокруг встретили его с криками изумления и радости, а воин с большим смущением, в слезах бросился к ногам Цезаря, прося у него прощения за потерю щита.
В Африке Сципион [70] захватил однажды судно Цезаря, на котором находился назначенный квестором Граний Петрон [71]. Захватившие объявили весь экипаж своей добычей, квестору же обещали подарить жизнь. Но тот ответил, что воины Цезаря привыкли давать пощаду, но не получать ее от других, и с этими словами бросился на собственный меч.
17. Подобное мужество и любовь к славе Цезарь сам подготовил и воспитал в своих воинах - прежде всего тем, что он щедро раздавал почести и подарки, чтобы показать, что полученное в войнах богатство он собирает не для собственной роскоши или каких-нибудь низменный удовольствий, но хранит это богатство как награду за воинские заслуги и позволяет себе расходовать его только в той мере, в какой раздает, его наиболее отличившимся из воинов. Вторым средством воспитания его армии было то, что он сам добровольно подвергался любой опасности и не отказывался переносить какие угодно трудности.
Эта любовь его к опасностям не вызывала удивления у тех, кто знал его честолюбие; но всех поражало, как он переносил лишения, которые, казалось, превосходили его физические силы, ибо он был тщедушного телосложения, с белым нежным телом, страдал головными болями и даже был подвержен эпилепсии, [72] первый припадок которой, как говорят, случился с ним у Кордубы[73]. Однако он не стал искать в своей болезненности предлог для изнеженной жизни, но, сделав из военной службы способ лечения болезни, старался беспрестанными маршами, умеренной диетой, постоянным пребыванием под открытым небом и лишениями победить свою слабость и укрепить тело. Спал он большей частью на повозке или на носилках, чтобы использовать для дела и часы отдыха. С наступлением дня он объезжал города, гарнизоны и укрепленные места, причем рядом с ним сидел один из слуг, умевший записывать за ним, а сзади - стоял один воин с мечом. Он передвигался с такой быстротой, что во время первого похода из Рима достиг Родана[74] на восьмой день. Верховая езда с детства была для него легким делом. Он привык, отведя руки назад и сложив их за спиной, пускать коня во весь опор. Во время же этого похода он упражнялся также и в том, чтобы, сидя на коне, диктовать письма, занимая этим двух или, как говорит Оппий [75], еще больше писцов одновременно. Говорят, что Цезарь первым пришел к мысли беседовать по поводу неотложных дел с друзьями при помощи писем, когда исключительная занятость и величина города не позволяли встречаться лично.
Как пример его умеренности в пище приводят следующее: однажды, когда он обедал в Медиолане[76] у своего гостеприимна Валерия Леонта, тот подал спаржу, политую не очищенным оливковым маслом, а приправленным специями. Цезарь, не смущаясь, съел это блюдо, а к своим друзьям, выразившим недовольство, обратился с порицанием: "Если вам что-либо не нравится, сказал он, то вполне достаточно, если вы откажетесь от этого, тот же, кто изобличает подобного рода невоспитанность, сам невоспитан".
Однажды, он был застигнут в пути непогодой и попал в хижину одного бедняка; когда он нашел здесь всего одну комнату, которая едва была в состоянии вместить одного человека, он обратился к своим друзьям со словами; "почетное нужно предоставлять сильнейшим, а необходимое - слабейшим", и предложил Оппию отдыхать в комнате, а сам вместе с остальными улегся спать под навесом перед дверью.
18. Первою из галльских войн, которую ему пришлось вести, была война с гельветами [77] и тигуринами. [78] Эти племена сожгли двенадцать своих городов и четыреста деревень и выступили через подвластную римлянам Галлию[79], как прежде кимвры и тевтоны[80], которым они, казалось, не уступали ни в смелости, ни в численности, ибо всего их было триста тысяч человек, в том числе сто девяносто тысяч способных сражаться. [81] Тигуринов победил не сам Цезарь, но Лабиен [82] которого он выслал против них и который разгромил их у реки Арара[83]. Гельветы же напали на Цезаря неожиданно, когда он направлялся с войском к одному из союзных городов [84]; тем не менее, он успел укрыться в естественно укрепленной местности и здесь собрал свои силы и построил их в боевом порядке. Когда здесь ему подвели коня, Цезарь сказал: "Я им воспользуюсь после победы для преследования противника, а сейчас - пойдем на врагов", и с этими словами начал наступление пешим строем. После долгой и упорной битвы он разбил войско варваров, но наибольшие трудности встретил у их обоза и лагеря, ибо там сражались не только сплотившиеся вновь воины, но и женщины их и дети, защищавшиеся вместе с ними до последней капли крови. Все они были перерублены, и битва закончилась только к полуночи. Эта победа не была его единственной заслугой в битве. Он присоединил сюда еще более славное деяние, заставив варваров, уцелевших после сражения (а таких было свыше ста тысяч), соединиться и заселить вновь ту землю, которую они покинули, и те города, которые они уничтожили. Сделал же он это из опасения, что германцы перейдут в опустевшие области и захватят их.
19. Вторую войну он вел уже за галлов против германцев, [85] хотя он раньше и объявил в Риме их царя Ариовиста[86] союзником римлян. Но германцы были нестерпимыми соседями для покоренных им народностей, и было ясно, что они не успокоятся на существующем порядке вещей, но, при первом удобном случае, захватят всю Галлию и укрепятся в ней. Когда Цезарь заметил, что командиры его армии робеют, в особенности те юноши из знатных семей, которые последовали в поход за ним из желания обогатиться и жить в роскоши, он Собрал их на совет и объявил, что те, кто настроены так трусливо и малодушно, могут итти домой и не подвергаться опасности против своего желания. "Я же, - сказал он, - пойду на варваров с одним только десятым легионом, ибо те, с кем буду я сражаться, не сильнее кимвров, а сам я не считаю себя полководцем слабее Мария". В ответ на эту речь десятый легион отправил к нему делегатов, чтобы выразить благодарность, остальные же осуждали своих полководцев и, наконец, все, исполнившись смелости и воодушевления, последовали за Цезарем и, после многодневного пути, разбили лагерь на расстоянии в двести стадий от противника.
Уже этот приход Цезаря несколько подорвал отважные планы Ариовиста, ибо он никак не ожидал, чтобы римляне, которые, казалось, не смогут выдержать натиска германцев, решились сами на нападение. Он удивлялся отваге Цезаря и увидел в то же время, что его собственная армия приведена в замешательство. Но еще более ослабило его дух предсказание вещательниц, которые, наблюдая водовороты в реках и шум потоков, предсказывали, что нельзя начинать сражение раньше новолуния.
Когда Цезарь узнал об этом и увидел, что германцы воздерживаются от нападения, он решил, что лучше напасть на них, пока они не расположены к бою, чем оставаться в бездеятельности, позволяя им выжидать более подходящего для них времени. Совершая нападения на вал и холмы, на которых они разбили свой лагерь, он так раздражил германцев, что они в гневе вышли из лагеря и вступили в битву. Цезарь нанес им сокрушительное поражение и, обратив в бегство, преследовал их до самого Рейна [87], на расстоянии четырехсот стадий, покрыв все это пространство трупами врагов и их оружием. Ариовист все же успел с немногими людьми переправиться через Рейн. Число убитых, как говорят, достигло восьмидесяти тысяч.
20. После этого, оставив свое войско[88] на зимних квартирах в области секванов, Цезарь направился сам, чтобы заняться римскими делами, в Галлию, лежащую вдоль реки Пада, которая входила в состав назначенной ему провинции, ибо границей между Цисальпинской Галлией и остальной частью Италии служит река Рубикон. Сюда к Цезарю приходили многие из Рима, и он имел возможность увеличить свое влияние, давая каждому, что тот просил, так что все уходили либо получив то, что они желали, либо надеясь получить это. Таким образом поступал он во все время войны, незаметно для Помпея: то побеждал врагов оружием сограждан, то овладевал самими гражданами при помощи денег, захваченных у неприятеля.
Между тем, белги [89], наиболее могущественные из галлов, владеющие третьей частью всей Галлии, отложились от римлян и собрали войско из многих тысяч вооруженных людей. Услышав об этом, Цезарь выступил против них со всей поспешностью и напал на врагов в то время, как они опустошали области союзных римлянам галлов. Он опрокинул многочисленные полчища врагов, оказавших лишь ничтожное сопротивление, и так истребил их, что болота и глубокие речки, наполнившись множеством трупов, стали легко проходимыми для римлян [90].
Из отложившихся народностей после этого покорились добровольно все, живущие на берегу океана. Но против нервиев, наиболее диких и воинственных из всех галлов, Цезарь должен был выступить в поход. Нервии, живущие в густых лесах, запрятали свои семьи и имущество далеко от врага, а сами в глубине леса в количестве шестидесяти тысяч человек напали на Цезаря как раз тогда, когда он, занятый сооружением вала, никак не ожидал нападения. Варвары опрокинули римскую конницу и, окружив двенадцатый и седьмой легионы, перебили всех их центурионов. Если бы Цезарь не бросился на варваров, схватив щит и прорвавшись сквозь сражающихся, и если бы, при виде опасности, угрожающей Цезарю, десятый легион не ринулся с вершин на врагов и не сокрушил их ряды, вряд ли уцелел бы хоть один человек из римлян. Смелость же Цезаря сделала то, что римляне сражались, можно сказать, свыше своих сил и, так как нервии все же не обратились в бегство, уничтожили их, несмотря на отчаянное сопротивление. Из шестидесяти тысяч варваров уцелело только пятьсот, а из четырехсот их сенаторов - только трое.[91]
21. Когда весть об этом пришла в Рим, сенат постановил провести пятнадцатидневные празднества и молебствия богам, чего не бывало раньше ни при какой победе. Ибо и сама опасность казалась большой, когда восстали одновременно столько народностей, и любовь народа к Цезарю окружила его победы еще большим блеском. Сам же Цезарь, приведя в порядок дела в Галлии, вновь перезимовал в области Пада, чтобы вести в Риме свою политику, ибо те, кто добивался должностей, пользуясь его помощью, подкупали народ его деньгами и, получив должность, делали все, что могло увеличить могущество Цезаря.
Мал ι того, большинство из наиболее знатных и выдающихся людей съехались к нему в Луку[92], в том числе - Помпей, Красс, претор Сардинии Аппий[93] и проконсул Испании Непот, так что всего здесь присутствовало сто двадцать ликторов и более двухсот сенаторов.
На совещании было решено следующее: Помпей и Красс должны быть избраны консулами, Цезарю же, кроме продления проконсульской власти еще на пять лет, должна быть также выдана определенная денежная сумма. Это последнее условие казалось весьма странным всем здравомыслящим людям. Ибо как раз те лица, которые получили от Цезаря столько денег, предлагали сенату или скорее принуждали его, при всем нежелании согласиться на это, к выдаче Цезарю денег, как будто бы он не имел их. Катон не присутствовал тогда, ибо его нарочно отправили на Кипр, Фавоний [94] же, который был приверженцем Катона, не добившись ничего своими возражениями в сенате, выбежал из дверей курии, громко взывая к народу. Но никто не слушал его: часть боялась Помпея и Красса, большинство же молчало из угождения Цезарю, на которого они возлагали все свои надежды.[95]
22. Цезарь же, возвратясь снова к своим войскам в Галлии, застает тяжелую войну в этой области, ибо два германских племени, узипеты и тенктеры [96], перешли через Рейн, чтобы завладеть здесь землей. О войне с ними[97] Цезарь пишет в своих записках следующее [98]. Варвары отправили к нему послов, но, во время перемирия, неожиданно напали на него в пути, и поэтому смогли обратить в бегство застигнутых врасплох пять тысяч всадников Цезаря отрядом конницы в восемьсот человек. Затем они отправили вторично послов с целью снова обмануть его, но он задержал их послов и повел на них войско, считая, что глупо доверять на слово столь вероломным и клятвопреступным людям. Танусий[99], однако, сообщает, что, когда сенат выносил постановления о празднике и жертвоприношениях в честь победы, Катон выступил с предложением выдать Цезаря варварам, чтобы очистить город от пятна клятвопреступления и обратить проклятие на того, кто один виноват в этом. Из тех, кто перешел Рейн, четыреста тысяч было изрублено; немногие же,· совершивши обратный переход, были приняты дружелюбно германским племенем сугамбров [100]. Цезарь, желая приобрести славу первого человека, перешедшего с войском Рейн,[101] использовал это в качестве предлога против сугамбров и начал постройку моста через широкий поток, который как раз в этом месте был особенно полноводным и бурным и обладал такой силой течения, что угрожал ударами несущихся бревен снести столбы, поддерживавшие мост. Но Цезарь для защиты от этого вколотил в дно реки большие стволы деревьев и, как бы обуздав силу потока, в течение десяти дней воздвиг мост, вид которого превосходил всякое воображение.
23. Затем он перевел свои войска на другой берег, не встречая никакого сопротивления, ибо далее свевы [102], первенствующие среди германцев, укрылись в далеких лесных дебрях. Поэтому он опустошал огнем землю врагов, укрепил бодрость тех, которые постоянно были союзниками римлян, и вернулся в Галлию, проведя в Германии восемнадцать дней.
Поход против британцев [103] обнаружил исключительную его смелость. Ибо Цезарь был первым, кто с флотом пустился в западный океан и переправился через Атлантическое море со своим войском, кто расширил римское господство за пределы известного круга земель, попытавшись овладеть островом столь невероятной величины, что многие писатели утверждают будто его и не существует, а рассказы о нем и самое его название - одна лишь выдумка. Цезарь дважды переправлялся на этот остров с противолежащего берега Галлии, но после того, как он нанес более вреда противнику, чем доставил выгоды своим войскам (у этих бедных и скудно живущих людей не было ничего, что стоило бы захватить), он закончил эту войну не так, как желал: взяв заложников у царя варваров[104] и обложив их данью, он покинул остров.
В Галлии он находит письмо, которое не успели, доставить ему в Британнию, отправленное друзьями, находящимися в Риме, с сообщением о смерти его дочери, жены Помпея, скончавшейся от родов.
Как Помпеем, так и Цезарем овладела великая скорбь, друзья же их были приведены в большое замешательство, потому что теперь было уничтожено родство, которое еще поддерживало мир и согласие в страдающем от раздоров государстве: ребенок также вскоре умер, пережив свою мать лишь на несколько дней. Тело Юлии народ, несмотря на противодействие народных трибунов, отнес на Марсово поле[105] и похоронил там.
24. Цезарь был вынужден для оставления на зимние квартиры разделить свою очень возросшую армию на много частей, а сам, как обычно, отправился в Италию. Но в этот момент вновь вспыхнуло всеобщее· восстание в Галлии, и большие полчища восставших, бродя по стране, уничтожали зимние квартиры римлян и нападали даже на укрепленные римские лагери. Наибольшая и сильнейшая часть восставших, во главе с Амбиоригом, [106] уничтожила Котту и Титурия [107] вместе с их армией. Затем они осадили легион Цицерона[108] шестьюдесятью тысячами человек и едва не взяли лагерь штурмом, ибо римляне все были ранены и защищались более своею смелостью, чем силою.
Когда Цезарь, находившийся уже далеко, получил известие об этом, он тотчас же вернулся и, собрав семидесятитысячную армию, поспешил с ней на выручку к осажденному Цицерону. Осаждающие, узнав о его приближении, выступили навстречу, относясь с презрением к малочисленности его войска и рассчитывая сразу же уничтожить его. Цезарь, все время искусно избегая встречи с ними, достиг удобного пункта, где можно было обороняться небольшим числом против многочисленного врага, и здесь укрепился лагерем. Он удерживал своих воинов от всяких стычек и заставил их возвести вал и выстроить ворота, как бы обнаруживая страх перед врагом и поощряя его заносчивость. Когда же враги, исполнившись дерзости, стали нападать без всякого порядка, он сделал вылазку, обратил их в бегство и уничтожил многих из них.
25. Эта победа укротила многочисленные восстания местных галлов; да и сам Цезарь в течение зимы разъезжал повсюду, энергично пресекая возникающие беспорядки. К тому же на смену погибшим легионам прибыло три легиона[109] из Италии; два из них предоставил ему Помпей из числа бывших под его командованием, один же был заново набран в Паданской Галлии. Но в дальнейшем обнаружились зачатки наибольшей и опаснейшей из всех войн,[110] ведшихся в Галлии. Замысел ее давно уже созревал втайне и распространялся влиятельнейшими людьми среди самых воинственных племен. Они располагали и многочисленными вооруженными силами, и большими суммами, собранными для войны, и укрепленными городами, и трудно проходимой местностью. А так как вследствие зимнего времени реки покрылись льдом, леса - снегом, долины были затоплены, тропы в одних местах завалены глубоким снегом, в других опасны из-за болот и разлившихся вод, то казалось совершенно очевидным, что Цезарь не сможет ничего сделать с восставшими. Восстало же много племен, но очагом восстания были арверны и корнуты [111]. В качестве общего главнокомандующего восставшими был избран Верцингеториг [112], отца которого галлы ранее казнили по подозрению в стремлении к тираннии.
26. Он разделил свои силы на отдельные части, поставив во главе их многочисленных военачальников, и склонил на свою сторону всю область, расположенную вокруг Арара. Он рассчитывал поднять всю Галлию в то время, как в самом Риме уже начали сплачиваться противники Цезаря. Если бы он сделал это немного позже, когда Цезарь был вовлечен в гражданскую войну, то Италии угрожала бы не меньшая опасность, чем во время нашествия кимвров. Но Цезарь, который умел превосходно использовать в войне все, что было возможно, и особенно время, выступил со своим войском тотчас же по получении известия о восстании; большое пространство, которое он прошел в короткое время, быстрота и стремительность передвижения показали варварам, что они имеют в его войске непреодолимую и непобедимую силу. Ибо в тех местах, куда, казалось, даже его вестник с письмом не сможет проникнуть, хотя бы и пробираясь в течение долгого времени, увидели вдруг его самого со всем войском. Цезарь двигался, опустошая поля, уничтожая укрепления, покоряя города, присоединяя сдающихся, пока племя эдуев[113] не выступило против него. Эти эдуи ранее были провозглашены братьями римского народа и пользовались большим почетом, теперь же, примкнув к восставшим, повергли войско Цезаря в большое уныние. Поэтому Цезарь, выступив отсюда, направился через область лингонов [114] к секванам, которые были его союзниками и страна которых отделяла остальные галльские области от Италии.
Во время этого похода он подвергся нападению врагов, окруживших его огромными полчищами, и решился дать битву. После долгого и кровопролитного сражения он, в конце концов, одолел и разбил варваров. Вначале, однако, он, как кажется, терпел урон, - по крайней мере арвернцы показывают висящий на стене храма короткий меч, захваченный в качестве добычи у Цезаря. Он сам впоследствии, увидав это г меч, улыбнулся и, когда его друзья хотели убрать меч, не позволил сделать это, считая приношение священным.
27. Между тем большинство варваров, из уцелевших в сражении, укрылись со своим царем в городе Алесии[115]. Во время осады этого города, казавшегося неприступным благодаря высоким стенам и многочисленности осажденных, Цезарь подвергся огромной опасности извне, ибо отборные силы всех галльских племен, объединившихся между собой, прибыли к Алесии в количестве трехсот тысяч человек, в то время, как число осажденных в городе было не менее ста семидесяти тысяч. Таким образом Цезарь оказался окруженным и осажденным столь большими силами, что он был вынужден возвести двойную стену - одну против города, другую - против пришедших галлов, ибо было ясно, что если враги объединятся, то его делу конец. Эта война под Алесией с полным основанием получила славу, так как ни одна другая не дала таких примеров смелых и искусных подвигов. Но более всего удивительно, как Цезарь сразился с многочисленным войском вне города и разбил его, проделав это незаметно не только для находящихся в городе, но даже и для тех из римлян, которые охраняли стену, обращенную к городу. Последние узнали о победе не раньше, чем услышали из Алесии плач и рыдания мужчин и женщин, которые увидели, как римляне с другой стороны несут в лагерь много щитов, украшенных серебром и золотом, панцырей, покрытых кровью, множество кубков и галльских палаток. Так быстро, подобно сну или призраку, была уничтожена и рассеяна эта несметная сила, причем большая часть варваров погибла в битве. Наконец сдались и находящиеся в Алесии, после того как они причинили не мало хлопот и Цезарю и самим себе. Верцингеториг, руководитель всей войны, надев самое красивое вооружение и украсив коня, выехал из ворот. Объехав вокруг места, на котором сидел Цезарь, он соскочил с коня, сорвал с себя все доспехи и, сев у ног Цезаря, оставался там, пока не был выдан страже, чтобы содержаться в заключении до триумфа.
28. Цезарь давно уже решил низвергнуть Помпея, также, конечно, как и тот его. После того, как Красс, которого каждый из них имел бы, в случае победы, своим противником, погиб в борьбе с парфянами, тому, кто хотел быть самым сильным, не оставалось ничего, как уничтожить того, кто был уже таким; этот же, чтобы не допускать такого исхода, должен был успеть первым уничтожить того, кого он опасался. Помпей лишь незадолго до этого начал опасаться Цезаря; до этого он относился к Цезарю с пренебрежением, считая, что ему не трудно будет уничтожить того, кто ему обязан своим возвышением. Цезарь же, который с самого начала имел эти намерения, удалился, подобно атлету, надолго из поля зрения своих соперников, упражнял в галльских войнах и себя и свое войско и своими подвигами настолько увеличил свою славу, что она сравнялась со славой побед Помпея.
Теперь он пользовался теми поводами, которые давали ему и сам Помпей, и условия времени, и падение римской политической жизни, приведшее к тому, что лица, добивающиеся должностей, сидели за своими столиками с деньгами на площади и бесстыдно подкупали чернь, а нанятый народ приходил в собрание, чтобы бороться за того, кто дал ему деньги, не с помощью голосования, а луками, пращами и мечами. Политические противники расходились часто лишь после того, как обесчестили ораторские трибуны кровью и трупами и погрузили государство в анархию, подобно судну, несущемуся без управления, так что здравомыслящие люди считали благоприятным исходом, если после такого безумия и таких невзгод течение событий приведет государство к монархии, а не к чему-либо худшему. Многие уже осмеливались говорить публично, что государство не может более быть исцелено ничем, кроме монархии, и нужно принять это лекарство из рук наиболее кроткого врача, под каковым они подразумевали при этом Помпея.
Помпей же, на словах притворно отговариваясь от такой роли, на деле более всего добивался того, чтобы его провозгласили диктатором; Катон и его друзья поняли это и провели в сенате предложение выбрать Помпея единоличным консулом, [116] чтобы тот, удовлетворившись подобным более законным единовластием, не добивался для себя диктатуры. Было решено также продлить ему время управления провинциями, которых у него было две - Испания и Африка. Управлял он ими при помощи своих легатов, получая на содержание своих войск ежегодно тысячу талантов из государственной казны.
29. Между тем Цезарь, отправляя послов в Рим, домогался консульства и требовал продления своих полномочий в провинциях.[117] В то время как Помпей вначале хранил молчание, Маркелл и Лентул [118], вообще ненавидевшие Цезаря, выступили против удовлетворения его просьбы, при этом к тому, что вызывалось обстоятельствами, они прибавили без нужды и многое, направленное к оскорблению и поношению Цезаря. Так, они требовали отнять права гражданства у обитателей Нового Кома[119] в Галлии, колонии, основанной Цезарем незадолго до этого, а одного из их сенаторов, прибывшего в Рим, консул Маркелл даже высек розгами, приговаривая, что это будет у него знаком того, что он не является римским гражданином, и что он может теперь итти и показать это Цезарю.
В дальнейшем же, когда Цезарь направил галльские богатства обильным потоком ко всем, участвующим в управлении государством, и не только освободил народного трибуна Куриона[120] от больших долгов, но и дал консулу этого года Павлу тысячу пятьсот талантов,[121], на которые тот построил для украшения форума знаменитое сооружение - басилику, на месте прежней басилики Фульвии[122], Помпей, напуганный этими интригами, теперь уже открыто действовал и сам и через своих друзей за то, чтобы Цезарю был назначен преемник в управлении провинциями.[123] Одновременно он потребовал у Цезаря обратно войска, которые он предоставил ему для войн в Галлии. Цезарь тотчас же отсылает эти войска, наградив каждого воина двумя стами пятьюдесятью драхмами.
Те, кто привел[124] эти войска Помпею, распространяя в народе дурные слухи о Цезаре, одновременно ослепили Помпея пустыми надеждами. Ибо они уверяли его, что по нем тоскует войско Цезаря, и, если здесь в государстве, страдающем от скрытого недуга, он едва может противостоять окружающим со всех сторон интригам, то там к его услугам войско, готовое тотчас выступить за него, как только он окажется в Италии; такую неприязнь навлек на себя Цезарь непрерывными походами и такое недоверие - своим стремлением к единовластию. Помпей настолько заслушался подобных речей, что, оставив всякие опасения, не заботился о приобретении воинской силы и думал победить Цезаря с помощью декретов и предложений, о которых тот нимало не заботился. Рассказывают, что один из военачальников Цезаря, посланный им в Рим, стоя перед зданием сената и слыша, что сенат отказывается продлить командование Цезарю, сказал, положив руку на рукоятку меча: "Ну, что ж, тогда вот это даст ему продление".
30. Впрочем требование Цезаря внешне имело превосходное законное оправдание.[125] А именно, он предлагал сам распустить свои войска, если и Помпей сделает то же самое и оба они, в качестве частных граждан, будут ожидать от сограждан вознаграждения за свои дела- Ибо, если у него отберут его войско, а тому только укрепят силы, имеющиеся уже у него, то, обвиняя одного в стремлении к тираннии, они сделают тиранном другого. Куриона, сообщившего об этом предложении Цезаря народу, приветствовали шумными рукоплесканиями, некоторые даже бросали ему цветы, как победителю на играх. Народный трибун Антоний [126] вскоре принес в народное собрание письмо Цезаря го поводу этого предложения и прочел его, несмотря на сопротивление консулов.
Но в сенате тесть Помпея Сципион[127] внес предложение объявить Цезаря врагом отечества, если он не положит оружие в течение определенного срока. Когда же консулы начали опрос, кто голосует за то,, чтобы Помпей распустил свои войска, и кто за то, чтобы Цезарь распустил свои, то за первое предложение высказались очень немногие, за второе же почти все. Тогда Антоний внес предложение, чтобы оба одновременно сложили с себя полномочия, и к этому предложению все единодушно присоединились. Но так как Сципион со всей силой выступил против этого, а консул Лентул кричал, что против разбойника надо действовать оружием, а не постановлениями, сенаторы разошлись и надели траурные платья по поводу такого раздора.
31. После этого от Цезаря прибыли письма с очень умеренными предложениями. А именно, он изъявлял согласие отказаться от всех требований, если ему дадут Цисальпинскую Галлию и Иллирию [128] с двумя легионами, до тех пор пока он не получит вторичного консульства. И оратор Цицерон, который только что прибыл из Киликии[129] и стремился помирить враждующих, старался смягчить Помпея, но тот, уступая в остальном, не соглашался на оставление у Цезаря армии. Тогда Цицерон убедил друзей Цезаря ограничиться упомянутыми провинциями и только шестью тысячами воинов и положить конец вражде; на это соглашался и Помпей.[130] Но консул Лентул и его друзья противодействовали этому и дошли до того, что позорным и бесчестным образом выгнали Антония и Куриона из сената и тем самым дали Цезарю наилучший предлог, чтобы разжечь воинов, указывая им на то, как чтимые мужи, занимающие государственные должности, вынуждены были бежать в одежде рабов на наемной повозке (к этому, из опасения перед врагами, они прибегнули, чтобы тайно ускользнуть из Рима).
32. У Цезаря было не более трехсот всадников и пяти тысяч человек пехоты. Остальная часть его армии оставалась за Альпами, и он отправил уже своих легатов, чтобы привести ее.[131] Но так как он видел, что в настоящий момент для начала задуманного им предприятия и для первого приступа более необходимы чудеса отваги и ошеломительный по скорости удар, чем многочисленное войско (ибо ему казалось легче устрашить врага неожиданным нападением, чем одолеть его, придя с хорошо вооруженным войском), то он дал приказ своим командирам и центурионам, вооружившись кинжалами, без всякого другого оружия занять Аримин [132], значительный город в Галлии, избегая, насколько возможно, шума и кровопролития. Командование этим войском он передал Гортензию[133], сам же провел целый день на виду у всех и даже присутствовал при упражнениях гладиаторов. К вечеру, приняв ванну, он направился в обеденный зал и здесь некоторое время провел с приглашенными на обед. Когда уже стемнело, он встал и вежливо предложил гостям ожидать здесь, пока он вернется. Немногим же доверенным друзьям он еще прежде сказал, чтобы они последовали за ним, но выходили не все сразу, а поодиночке. Сам он сел в наемную повозку и поехал сначала по другой дороге, а затем повернул к Аримину.
Когда он приблизился к речке по имени Рубикон[134], которая отделяет Цисальпинскую Галлию от остальной Италии, его охватило глубокое раздумье при мысли о наступающем решительном моменте, и он остановился перед грандиозностью своего дерзания. Остановив повозку, он вновь долгое время молча обдумывал со всех сторон свой замысел, принимая то одно, то другое решение. Затем он поделился своими сомнениями с присутствовавшими друзьями, среди которых был и Азиний Поллион [135]; он понимал, началом каких бедствий для всех людей будет переход через эту реку и какую оценку этого шага они оставят потомству. Наконец, как бы отбросив размышления и отважно устремляясь навстречу будущему, он произнес слова, обычные для людей, вступающих в сомнительное по исходу отважное· предприятие: "Да будет брошен жребий", и двинулся к переходу. Промчавшись остаток пути без отдыха, он еще до рассвета вторгся в Аримин, который и занял. Говорят, что в ночь накануне этого перехода, Цезарь видел зловещий сон; ему приснилось, что он совершил ужасное кровосмешение, сойдясь с собственной матерью.
33. После взятия Аримина как бы открылись широкие ворота для войны во всех странах и морях, и вместе с границей провинции были уничтожены все римские законы; казалось, что не только, как это бывало и прежде, мужчины и женщины в ужасе бродили по Италии, но что и сами города, поднявшись со своих мест, бегут, враждуя друг с другом. В самом Риме, который был затоплен потоком беглецов из окружных селений, власти не могли поддержать порядка ни убеждением ни речами. И немногого недоставало, чтобы этот город погубил самого себя в этом великом волнении и буре. Повсюду господствовали противоборствующие страсти и бурные движения. Ибо даже сторона, которая в данный момент торжествовала, не оставалась в покое, но вновь сталкивалась в большом городе с устрашенным и поверженным противником и возобновляла вражду, ободряемая надеждой на будущее.
Помпея, который и сам был ошеломлен, теперь тревожили со всех сторон. Одни возлагали на него ответственность за то, что он сам содействовал усилению Цезаря во вред и самому себе и государственной власти, другие ставили ему в вину, что он позволил Лентулу оскорбить Цезаря, когда тот уже шел на уступки и предлагал справедливые условия примирения.[136] Фавоний же предлагал ему топнуть ногой о землю, ибо Помпей, как-то похваляясь, говорил в сенате, что не нужно суетиться и заботиться о приготовлениях Цезаря к войне; если только Цезарь придет, то стоит ему, Помпею, топнуть ногой оземь, как вся Италия наполнится войсками.
Впрочем, и теперь еще Помпей превосходил Цезаря в количестве вооруженных сил; никто, однако, не позволял ему действовать в соответствии с собственными расчетами. Поэтому он поддался ложным слухам, что война уже охватила все и угрожает воротам города, и, поддаваясь общему настроению, объявил в декрете, что он, видя такое смятение, покидает город сам и приказывает следовать за собой сенаторам и всем тем, кто предпочитает родину и свободу тираннии.
34. Итак, консулы бежали[137], даже не совершив обычных жертвоприношений перед выступлением; большинство сенаторов бежало с такой поспешностью, что они захватывали с собой из своего имущества первое, попавшееся под руку, как если бы имели дело с чужим добром. Были и такие, которые раньше горячо поддерживали сторону Цезаря, теперь же, потеряв от ужаса способность соображать, дали без всякой нужды увлечь себя этому потоку всеобщего движения. Печальным был вид города, который при наступившей великой буре казался подобным судну с отчаявшимися кормчими, носящемуся по волкам и предоставленному на волю слепого случая. Однако, как ни было печально это переселение, римляне, из любви к Помпею, считали землю изгнания своим отечеством и покидали Рим, как лагерь Цезаря. Даже Лабиен, один из ближайших друзей Цезаря, бывший его легатом и самым ревностным образом помогавший ему в галльских войнах, теперь бежал от него и перешел на сторону Помпея. Цезарь же переслал ему вслед его имущество и багаж.
Итак, Цезарь прежде всего подошел к Домитию[138], который занял Корфиний[139] с тридцатью когортами, и расположился лагерем у этого города. Домитий, отчаявшись в своем положении, потребовал у своего врача-раба яд и выпил его, желая покончить с собой. Но вскоре же, услышав, что Цезарь удивительно милостив по отношению к своим пленникам, он принялся оплакивать себя и осуждать свое слишком быстрое решение. Однако врач стал успокаивать его, уверяя, что он принял вместо яда снотворное средство. Домитий, радостно вскочив, поспешил к Цезарю, получил от него прощение и вновь перебежал к Помпею. Эти новости, дойдя до Рима, успокоили жителей, и некоторые из бежавших вернулись обратно.
35. Цезарь включил в состав своей армии войско Домития, а также всех набиравшихся для Помпея,, которых он успел захватить в италийских городах, и с этими ставшими уже многочисленными и грозными силами двинулся на самого Помпея. Но тот не стал ожидать его прихода, а бежал в Брундисий [140] и, послав сначала консулов с армией в Диррахий[141], вскоре, когда Цезарь нагнал его, сам отплыл туда же, как это будет подробно изложено в его жизнеописании. [142] Цезарь хотел тотчас же поспешить за ним, но не имел кораблей, поэтому он вернулся в Рим, сделавшись в течение шестидесяти дней без всякого кровопролития господином всей Италии.
Рим он нашел в более" спокойном состоянии, чем ожидал, и так как он застал здесь многих сенаторов, то обратился к ним с примирительной речью, предлагая отправить делегацию к Помпею, чтобы достигнуть соглашения на приличных условиях. Однако никто из них не принял этого предложения, либо из страха перед Помпеем, которого они покинули в опасности, либо не доверяя Цезарю и считая его речь неискренней.
Народный трибун Метелл [143] хотел воспрепятствовать Цезарю брать деньги из государственной казны и ссылался при этом на законы. Цезарь ответил на это: "Оружие и законы не уживаются друг с другом. Если ты недоволен моими действиями, то сейчас лучше убирайся прочь отсюда; ибо война не нуждается в свободных речах. Когда же я после заключения мира отложу оружие в сторону, тогда ты можешь появиться снова и ораторствовать перед народом. И уже тем, - прибавил он, - что я говорю это, я поступаюсь моими справедливыми правами; ибо ты и все мои политические противники, которых я захватил здесь, находитесь целиком в/ моей власти". Сказав это Метеллу, он направился к дверям казнохранилища и, так как не нашел ключей, то послал за мастерами и приказал взломать дверь. Метелл, поддерживаемый некоторыми, вновь стал противодействовать. Тогда Цезарь решительно пригрозил Метеллу, что убьет его, если тот не перестанет досаждать ему. "Неужели, - сказал он, - не знаешь ты, юнец, что мне гораздо труднее сказать это, чем сделать?" Эти слова заставили Метелла удалиться в страхе, и все потребное для войны было доставлено Цезарю быстро и без препятствий.
36. Цезарь начал свой поход в Испанию,[144] решив сначала изгнать оттуда легатов Помпея Афрания и Варрона[145] и, подчинив себе тамошние легионы и провинции, так чтобы в тылу у него уже не было противников, выступить затем против Помпея. В Испании Цезарь часто подвергался и личной опасности от засад и опасности потерять войско вследствие голода. Однако Цезарь неустанно преследовал неприятелей, вызывал их на сражения, окружал рвами, пока, наконец, не овладел их лагерями и армиями. Вожди неприятельских армий бежали к Помпею. .)
37. По возвращении Цезаря в Рим[146] его тесть Пизон стал убеждать его послать к Помпею послов для заключения перемирия, но Сервилий Исаврийский[147] в угоду Цезарю возражал против этого. Сенат провозгласил Цезаря диктатором,[148] после чего он вернул изгнанников и возвратил гражданские права детям лиц, проскрибированных во время Суллы,[149] а также путем некоторого снижения учетного процента облегчил положение должников. Проведя еще несколько подобных мероприятий, он через одиннадцать дней отказался от единоличной власти диктатора, объявив себя консулом вместе с Сервилием Исаврийским, и выступил в поход. В начале января месяца, который соответствует афинскому месяцу Посидэону, около зимнего солнцестояния[150] он отплыл с отборным кавалерийским отрядом в шестьсот человек и пятью легионами, оставив за собой остальную армию, чтобы не терять времени. После переправы через Ионийское море он захватил Аполлонию и Орик [151], а флот отправил назад в Брундисий за отставшей частью армии.
Солдаты Цезаря перешли уже цветущий возраст и устали от множества войн. Поэтому они жаловались в пути на Цезаря, говоря: "Куда же и в какой край забросит нас этот человек, водя за собой и обращаясь с нами так, как будто бы мы. не были живыми людьми, подверженными утомлению. Но ведь и меч изнашивается от ударов, и панцирю и щиту нужно дать покой после столь продолжительной службы. Неужели даже наши раны не заставляют Цезаря понять, что он командует смертными людьми, и что мы чувствуем лишения и страдания, как и все люди. Теперь пора бурь и ветров на море и даже богу невозможно смирить силой стихию; а он идет на все, как будто не преследуя врагов, а спасаясь от них". С такими речами они медленно подвигались к Брундисию. Но когда, прибыв туда, они узнали, что Цезарь уже отплыл, их настроение быстро изменилось: они бранили себя, называя предателями своего императора; бранили и начальников за то, что те не торопили их в пути. Расположившись на возвышенности, солдаты смотрели в сторону моря на Эпир [152], дожидаясь кораблей, на которых они должны были переправиться к Цезарю.
38. Между тем Цезарь, не имея в Аполлонии военных сил, достаточных для каких-либо действий, и видя что войска из Италии медлят с переправой, оказался в затруднительном положении. Поэтому он решился на отчаянное предприятие: тайно ото всех на двенадцати- весельном судне переправиться в Брундисий, хотя море было блокировано сильным неприятельским флотом. Он сел на корабль ночью в рабской одежде и, усевшись поодаль как самый незначительный человек, хранил молчание. Течением реки Аоя уносило корабль в море. Утренний, ветер, который успокаивает волнение в устье реки, прогоняя волны в море, ночью сменился сильным морским ветром. Река свирепо боролась с морским приливом. Сопротивляясь прибою волн, она шумела и вздымалась, образуя страшные водовороты. Кормчий, бессильный совладать со стихией, приказал матросам повернуть корабль назад. Услыхав это, Цезарь выступил вперед и, взяв пораженного кормчего за руку, сказал: "Вперед, любезный, смелей, не бойся ничего: ты везешь Цезаря и его счастье". Матросы забыли про бурю и, как бы приросши к веслам, преодолевали течение с величайшим усердием. Однако итти дальше было невозможно, так как корабль принял много воды и в устье реки подвергался сильной опасности. Цезарь, хотя и с большим сокрушением, согласился повернуть назад. По возвращении Цезаря солдаты толпой вышли ему навстречу, горько упрекая его за то, что он не верит, что и с ними одними может победить, но огорчается и, не доверяя им, подвергает себя опасности из-за отсутствующих.
39. Наконец, прибыл Антоний[153] с войсками из Брундисия. Цезарь, осмелев, начал вызывать Помпея на сражение. Помпей разбил лагерь в удобном месте, имея возможность снабжать в достаточной степени свои войска с моря и с суши; солдаты же Цезаря с самого начала уже испытывали недостаток продовольствия, а под конец, вынуждаемые отсутствием самого необходимого, стали есть какие-то коренья, разрубая их на мелкие части и смешивая с молоком. Из этой смеси лепили хлебцы. Произведя как-то раз нападение на сторожевые охранения противника, они начали бросать хлебцьг в лагерь, приговаривая, что они не прекратят осады Помпея до тех пор, пока земля будет приносить такие коренья. Помпей старался скрыть и эти хлебцы и эти речи от своих солдат, ибо они начали падать духом, страшась дикой бесчувственности врагов и считая их какими-то дикими зверями. Около укреплений Помпея постоянно происходили отдельные стычки. Победа во всех этих сражениях оставалась за Цезарем, кроме одного случая, когда, потерпев большую неудачу, Цезарь чуть не лишился своего лагеря. Помпей произвел набег, против которого никто не устоял: рвы наполнились трупами, около собственного частокола и окопов падали солдаты Цезаря, поражаемые неприятелем во время поспешного бегства. Цезарь вышел навстречу солдатам, тщетно пытаясь вернуть назад бегущих. Он хватался за знамена, но знаменосцы бросали их, так что неприятели захватили тридцать два знамени. Сам Цезарь едва не был при этом убит. Задержав рукой одного рослого и сильного солдата, бежавшего мимо, он приказал ему остановиться и повернуть на неприятеля. Тот в волнении пред лицом ужасной опасности поднял меч, чтобы поразить Цезаря, но оруженосец Цезаря подоспел и отрубил ему руку. Однако Помпей по какой-то нерешительности или случайности не завершил своей крупной победы[154], но отступил, загнав бежавших солдат Цезаря в их укрепления. Цезарь, который уже совсем было потерял надежду на успех, сказал после этого своим друзьям: "Сегодня победа осталась бы за противниками, если бы у них было кому победить"; сам же, придя в палатку и улегшись, провел тревожнейшую ночь в тяжелых размышлениях о том, как дурно он командовал. Он говорил себе, что, имея за собой далеко простирающуюся страну и богатые македонские и фессалийские города, он вместо того, чтобы перенести туда театр войны, расположился лагерем у моря, на котором перевес имел противник, так что он сам терпит лишения осажденного в большей мере, чем осаждает противника силой оружия. В таком мучительном душевном состоянии, угнетенный недостатком провианта и неблагоприятно сложившейся стратегической обстановкой, Цезарь принял решение выступить против Сципиона в Македонии,[155] рассчитывая либо привлечь Помпея туда, где тот должен будет сражаться в одинаковых с ним. условиях, не получая поддержки со стороны моря, либо победит Сципиона, предоставленного самому себе.
40. Этот маневр Цезаря вызвал в войске Помпея желание пуститься в преследование, так как казалось, что Цезарь побежден и бежит. Но сам Помпей был слишком осторожен, чтобы рисковать в сражении исходом столь важного дела. Будучи обеспечен всем необходимым на долгий срок, он предпочитал выжидать истощения сил противника.[156]
Лучшая часть войска Цезаря имела боевой опыт и неодолимую отвагу в сражениях. Однако его солдаты, вследствие преклонного возраста уставали от длительных переходов, от лагерной жизни, фортификационных работ и ночных бодрствований. Страдая от тяжких трудов вследствие физической слабости, они лишались и бодрости духа. К тому же, как говорили, дурное питание вызвало распространение в армии Цезаря какой-то повальной болезни. Но самое главное-Цезарь не имел денежных средств и страдал от отсутствия провианта. Казалось, что в течение короткого времени его армия сама собой распадется.
41. Один Катон, который даже при виде павших в сражении тысячи неприятелей, ушел закрыв лицо в знак печали и заплакал, хвалил Помпея за то, что тот уклонялся от сражения и щадил граждан. Все же остальные бранили Помпея как труса и в насмешку называли Агамемноном[157] и царем царей за то, что он, не желая отказаться от единоличной власти, гордился тем, что столько полководцев находится у него в подчинении и ходят за распоряжениями к нему в палатку. Фавоний, подражая свободоречию Катона, жаловался, что из-за властолюбия Помпея они в этом году не отведают тускуланских фиг[158]. Афраний, который недавно возвратился после неудачного командования в Испании и подозревался в том, что он за деньги продал свою армию Цезарю, спрашивал, почему же они не сражаются с купцом, купившим у него провинции. Под давлением всего этого Помпей против воли начал преследование Цезаря. Последний совершил большую часть пути в тяжелых условиях без подвоза продовольствия, везде встречая пренебрежение из-за недавней неудачи, но после захвата Гомф[159], города в Фессалии, ему не только удалось накормить армию, но и неожиданно найти для солдат избавление от болезни. В городе оказалось много вина, и солдаты вдоволь пили в пути, предаваясь безудержному разгулу. Приходя в опьянение, они избавлялись от болезни, благодаря резкой перемене в телесном режиме.
42. Обе армии вступили в равнину Фарсала[160] и расположились там лагерем. Помпей обратился опять к своему прежнему плану, тем более, что и предзнаменования и сновидения были неблагоприятны: он видел во сне, что его приветствуют в театре рукоплесканиями. Окружавшие Помпея аристократы были до того самонадеянны и уверены в победе, что Домитий, Спинтер и Сципион яростно спорили между собой о том, кто из них получит должность великого понтифика, принадлежавшую Цезарю. Они посылали в Рим заранее нанимать дома, приличествующие для консулов и преторов, имея в виду сразу после войны занять эти должности. Особенно же неудержимо рвались в бой всадники. Они весьма гордились боевым искусством, блеском своего оружия, красотой коней, а также своим численным превосходством: против семи тысяч всадников Помпея у Цезаря была всего лишь одна тысяча; количество пехоты также не было равным: у Цезаря было в строю двадцать две тысячи против сорока пяти тысяч у неприятеля.[161]
43. Цезарь собрал свои войска и, сообщив им, что два легиона под командой Корфиния[162] находятся недалеко, а пять когорт во главе с Каленом [163] расположены около Мегар и Афин, спросил, желают ли они ожидать этих подкреплений или предпочитают рискнуть сами. Солдаты с громкими криками просили его не ждать, но вести их в бой и приложить старание к тому, чтобы они могли как можно скорее встретиться с неприятелем. В то время когда Цезарь совершал очистительное жертвоприношение, по заклании первого животного, жрец тотчас заявил, что через три дня борьба с неприятелем будет решена сражением. На вопрос Цезаря, не замечает ли он по жертвам каких-либо признаков благополучного исхода сражения, жрец отвечал: "Ты сам лучше можешь ответить себе на этот вопрос. Боги открывают великую перемену существующего порядка в противоположную сторону. Поэтому, если ты полагаешь, что настоящее положение вещей для тебя благоприятно, то ожидай неудачи, если же неблагоприятно, то жди успеха". В полночь накануне битвы во время обхода постов Цезарем, на небе был виден огненный факел, который, казалось, пронесся над лагерем Цезаря и, вспыхнув ярким светом, упал в расположение Помпея; а во время утренней стражи из лагеря Цезаря было заметно смятение в стане врагов. В этот день, однако, Цезарь не ожидал сражения. Он приказал снять лагерь, намереваясь выступить по направлению к Скотуесе [164].
44. Когда уже свернули лагерные палатки, к Цезарю подскакали разведчики с вестью о том, что неприятель идет в боевом порядке. Цезарь весьма обрадовался и совершив молитвы богам, стал перестраивать войско в боевой порядок тремя колоннами. В центре он поставил Домития Кальвина[165], левым флангом командовал Антоний, сам же он стоял во главе левого крыла, намереваясь сражаться в рядах десятого легиона. Увидев, однако, что против этого легиона расположена неприятельская кавалерия и опасаясь ее численности и блеска, Цезарь приказал шести когортам незаметно перейти с крайнего фланга и поставил их позади правого крыла, пояснив, как надо действовать, когда вражеская конница пойдет в наступление. Помпей командовал правым флангом своей армии, левым - Домитий, а в центре находился Сципион, тесть Помпея. Вся кавалерия Помпея была сосредоточена на левом фланге на виду у полководца для нанесения решительного поражения путем охвата правого фланга противника: полагали, что, какой бы глубины ни были колонны неприятельской пехоты, они не смогут выдержать напора, но все будет сокрушено и разбито под одновременным натиском столь большой массы кавалерии. Обе стороны собирались дать сигнал к нападению. Помпей приказал тяжеловооруженным ожидать с дротиками наготове, сомкнувшись и принимать на себя натиск противника, пока тот сам не подойдет на расстояние полета дротика. По словам Цезаря Помпей допустил и в этом ошибку, не оценив, насколько стремительность натиска в начале увеличивает силу удара и воодушевляет мужеством сражающихся. Цезарь намеревался двинуть свои войска в атаку и уже был готов выступить, когда заметил одного из центурионов, преданного ему и опытного в военном деле. Центурион ободрял своих солдат и призывал их показать образец мужества. Цезарь обратился к центуриону, назвав его по имени: "Гай Крассиний, каковы у нас надежды на успех и каково настроение?" Крассиний, протянув правую руку, громко закричал ему в ответ: "Мы одержим, Цезарь, блестящую победу. Сегодня ты меня похвалишь живым или мертвым!" С этими словами он первым бегом ринулся на неприятеля, увлекая за собой сто двадцать своих солдат; изрубив первых встретившихся врагов и с силой пробиваясь вперед, он многих убил, пока, наконец, не был сражен мечом в рот, так что острие прошло насквозь и вышло над затылком.
45. Когда таким образом в центре сражались столкнувшиеся пехотные части, конница Помпея с левого фланга быстро рассыпалась эскадронами с целью охвата правого фланга противника. Однако, прежде чем она успела атаковать, выбежали вперед манипулы Цезаря, которые против обыкновения не метали дротиков и не поражали неприятеля в ноги, а, по указанию Цезаря, метили врагам в глаза и наносили раны в лицо. Цезарь рассчитывал, что молодые солдаты Помпея, кичащиеся своей красотой и юностью, не привыкшие к войнам и ранам, будут более всего опасаться таких ударов и не устоят, устрашаемые как непосредственно опасностью, так и возможностью быть обезображенными. В действительности так и случилось. Помпеянцы отступали перед поднятыми вверх дротиками, теряя отвагу при виде направленного против них оружия; оберегая свои лица, они отворачивались и закрывались. В конце концов они, таким образом, расстроили свои ряды и обратились в позорное бегство, погубив все дело. Победители стали окружать и, нападая с тыла, рубить вражескую пехоту. Когда Помпей увидел, что его конница бежит с противоположного фланга врассыпную, он перестал быть прежним человеком и забыл, что он Помпей Великий. Он походил скорее всего на человека, которому бог повредил ум. Не сказав ни слова, он удалился в палатку и, сев там, напряженно ожидал, что произойдет дальше, до тех пор, пока после всеобщего бегства враги не подошли к валу и не вступили в бой с караулом. Тогда только он как бы опомнился и сказал, как передают, только одну фразу: "Неужели и в лагерь... ?" Сняв боевое убранство полководца и заменив его подобающей беглецу одеждой, он незаметно ушел. О дальнейшей его участи, как он, предавшись египтянам, был убит, мы рассказали в его биографии.[166]
46. А Цезарь, прибыв в лагерь Помпея и увидев лежащие трупы врагов и продолжающуюся резню, со стоном воскликнул: "Этого они хотели, доведя меня до такой необходимости. Если бы я, Гай Цезарь, свершитель величайших воинских деяний, отказался тогда от командования, то надо мной был бы произнесен приговор". Азиний Поллион[167] передает, что тогда эти слова Цезарь произнес по-латыни, а сам он записал их по-гречески. Большинство убитых, как он сообщает, оказалось рабами, павшими при штурме лагеря, солдат же погибло не более шести тысяч.[168] Большую часть пленных Цезарь включил в свои легионы. Многим аристократам он даровал прощение; в числе них был и Брут [169], впоследствии - его убийца. Цезарь, говорят, был встревожен, не видя Брута, и очень обрадовался, когда тот оказался в числе спасенных и пришел к нему.
47. Среди многих чудесных знамений, предвещавших победу Цезаря, сообщают, как о самом замечательном, о знамении в городе Траллах[170]. В храме Ники стояла статуя Цезаря. Почва здесь была от природы бесплодна и к тому же замощена камнем; и на ней, говорят, у подножия статуи выросла пальма. В Патавии[171] некто Гай Корнелий, человек знаменитый искусством гадания, соотечественник и знакомый писателя Ливия[172], как раз в тот день сидел и наблюдал за полетом птиц. По рассказу Ливия, он прежде всех узнал момент битвы и заявил присутствующим, что дело уже началось и противники вступили в битву. Затем он возобновил наблюдение и, увидав знамения, вскочил с возгласом: "Ты победил, Цезарь!" Присутствующие были поражены, а он, сняв с головы венок, клятвенно заверил, что не возложит его вновь, пока его искусство гадания не подтвердится на деле. Ливий утверждает, что все это было именно так.
48. Цезарь, даровав в ознаменование победы свободу фессалийскому народу, начал преследование Помпея. По прибытии в Азию, он освободил жителей Книда из расположения к Феопомпу [173], составителю свода мифов, а всем жителям Азии уменьшил подати на одну треть.
После смерти Помпея Цезарь прибыл в Александрию. Когда здесь Феодот [174] поднес ему голову Помпея, Цезарь отвернулся, а взяв в руки кольцо с его печатью, пролил слезы. Всех друзей и близких Помпея, которые, скитаясь по Египту были взяты в плен царем, он привлек к себе и облагодетельствовал. Своим друзьям в Риме Цезарь писал, что в победе для него самое приятное и сладостное - возможность даровать спасение кому-либо из воевавших с ним граждан.
Что касается Александрийской войны[175], то одни писатели не считают ее необходимой и говорят, что она была опасной и бесславной для Цезаря из-за его страсти к Клеопатре; другие - выставляют виновниками войны царских придворных, в особенности могущественного евнуха Пофина, который недавно убил Помпея, изгнал Клеопатру[176] и тайно злоумышлял против Цезаря. По этой причине Цезарь, говорят, начал проводить ночи в попойках ради безопасности. Но Пофин был невыносим и своим поведением открыто проявлял враждебность в словах и поступках, направленных к поношению Цезаря. Солдат Цезаря он велел кормить самым старым хлебом, говоря, что они должны быть довольны этим, раз едят чужое. К обеду он выдавал глиняную и деревянную посуду, ссылаясь на то, что всю золотую и серебряную взял Цезарь за долги. Действительно, отец царствовавшего тогда царя был должен Цезарю семнадцать с половиной миллионов[177]; часть этого долга Цезарь раньше простил его детям, а десять миллионов потребовал тогда на прокормление войска. Пофин советовал ему покинуть теперь Египет и заняться важными делами, обещая вернуть деньги с благодарностью. Цезарь ответил на это, что он меньше всего нуждается в египетских советниках, и тайно вызвал Клеопатру из изгнания.
49. Клеопатра, взяв с собой лишь одного из друзей, Аполлодора Сицилийского, села в маленькую лодку и при наступлении темноты пристала к царскому дворцу. Так как иначе трудно было остаться незамеченной, то она укрылась в матрасный мешок, вытянувшись в нем во всю длину. Аполлодор обвязал мешок ремнем и внес его через двор к Цезарю. Цезаря, как говорят, пленила уже эта хитрость Клеопатры, показавшейся ему смелой. Окончательно покоренный ее обращением и прелестью, он примирил ее с царем для того, чтобы она царствовала совместно с ним. Во время всеобщего пира в честь примирения раб Цезаря, парикмахер, из трусости (которой он всех превосходил) не пропускавший ничего, не исследовав, все подслушивавший и выведывавший, узнал про заговор, подготовляемый против Цезаря стратегом Ахиллом и евнухом Пофином. Узнав о заговоре, Цезарь велел окружить стражей мужскую комнату. Пофин был убит, Ахилле же удалось бежать в лагерь, и он начал против Цезаря тяжелую и трудно преодолимую войну, в которой Цезарю пришлось с незначительными силами защищаться против жителей огромного города и большой египетской армии. Прежде всего, он подвергся опасности быть отрезанным от воды, так как водопроводные каналы были загорожены неприятелем. Затем, враги пытались отрезать его от кораблей. Цезарь принужден был отвратить опасность устроив пожар, который уничтожил огромную библиотеку [178], распространившись со стороны доков. Наконец, во время битвы при Фаросе[179], когда Цезарь соскочил с вала в лодку, чтобы оказать помощь сражающимся, и к лодке со всех сторон подплывали египтяне, Цезарь бросился в море и лишь с трудом выплыл. Говорят, что он подвергался в это время обстрелу и, погружаясь в воду, все-таки не выпускал из рук записных книжек. В одной руке он держал их высоко над водой, а при помощи другой руки плыл; лодка же сразу была потоплена.
В конце концов, когда царь присоединился к противникам, Цезарь напал на него и одержал в сражении победу. Враги понесли большие потери, а царь пропал без вести. Затем, оставив Клеопатру, которая вскоре родила от него сына (александрийцы называли его Цезарионом), [180] Цезарь направился в Сирию[181].
50. Прибыв оттуда в Азию [182], Цезарь узнал, что Домитий разбит сыном Митридата Фарнаком[183] и бежал из Понта с немногочисленной свитой, а Фарнак, используя свою победу, [184] занял Вифинию и Каппадокию [185], напал на так называемую Малую Армению[186] и начал возбуждать восстание среди тамошних царей и тетрархов[187]. Цезарь тотчас же выступил против Фарнака с тремя легионами и в большой битве при городе Зеле[188] совершенно уничтожил войско Фарнака и самого его изгнал из Понта [189]. Сообщая об этом в Рим одному из своих друзей Амантию[190], Цезарь выразил внезапность и быстроту этой битвы тремя словами: "Пришел, увидел, победил". По-латыни эти слова, имея одинаковые окончания, создают впечатление убедительной краткости.
51. Затем Цезарь переправился в Италию и прибыл в Рим в конце года, на который он был вторично избран диктатором, хотя ранее эта должность никогда не была годичной. На следующий год он был выбран консулом.
Его порицали за его отношение к восставшим солдатам, которые убили двоих начальников-Коскония[191] и Гальбу: он наказал их лишь тем, что, обращаясь к ним, назвал их гражданами, а не воинами, [192] а затем дал каждому по тысяче драхм и выделил большие участки земли в· Италии.[193] На Цезаря возлагали также вину за сумасбродства Долабеллы, корыстолюбие Амантия и кутежи Антония, а также за то, что Корфиний, осмотрев дом Помпея, приказал его перестроить, так как он показался ему недостаточно вместительным. Среди римлян распространилось недовольство подобными поступками. Цезарь все это замечал, однако из политических соображений принужден был пользоваться такими помощниками.
52. Катон и Сципион после сражения при Фарсале бежали в Ливию и там при содействии царя Юбы[194] собрали значительные силы.[195] Цезарь решил выступить против них.[196] Он переправился в Сицилию около времени зимнего солнцеворота и сразу же, желая лишить своих командиров всякой надежды на промедление и проволочки, велел раскинуть свою палатку на самом морском берегу. Как только подул попутный ветер, он отплыл с тремя тысячами пехоты и небольшим отрядом кавалерии. Высадив эти войска, он незаметно отплыл назад, боясь за свои главные силы. Он застал их как раз, когда они уже вышли в море, и отвел в свой лагерь.
Узнав, что противники рассчитывают на какой-то старинный оракул о том, что роду Сципионов всегда подобает побеждать в Африке, Цезарь, - трудно сказать, в шутку ли, или выражая пренебрежение к Сципиону, полководцу своих врагов, или серьезно желая истолковать предсказание в свою пользу, - выставлял какого-то Сципиона в сражениях в качестве главнокомандующего своей армией: среди приверженцев Цезаря был некий Сципион Салютион из фамилии Сципионов Африканских, человек во всех других отношениях ничтожный и пренебрегаемый.
Сталкиваться же с неприятелем и искать сражения приходилось часто: армия Цезаря страдала от отсутствия провианта и фуража для лошадей. Дошли даже до необходимости кормить лошадей морским мхом, смыв с него морскую соль и примешивая в качестве приправы немного травы.
Неприятельская кавалерия из нумидийцев господствовала над страной, быстро появляясь всякий раз в большом числе. Как-то раз, когда кавалерийский отряд Цезаря предавался отдыху и какой-то ливиец плясал и изумительно играл на флейте, а солдаты веселились, поручив присмотр за лошадьми рабам, внезапно неприятели окружили и атаковали их. Часть солдат Цезаря была убита на месте, другие же пали во время поспешного бегства в лагерь. Если бы Цезарю и Азинию Поллиону не удалось с вала остановить бегства, то, пожалуй, война была бы кончена.[197] Во время другого сражения, как говорят, неприятель также одержал было победу в завязавшейся рукопашной схватке. Цезарь схватил тогда знаменосца за шею и повернул со словами: "Враги там".
53. Такие успехи побудили Сципиона помериться силами в битве. Оставив Афрания в лагере и недалеко от него Юбу, сам он занялся укреплением позиции для лагеря над озером около города Фапса [198], имея в виду создать здесь прибежище и опору в битве для всего войска. В то время как Сципион трудился над этим, Цезарь, с невероятной быстротой пройдя лесистые места, удобные для неожиданного нападения, окружил одну часть его войск, а другую атаковал с фронта. Обратив этих в бегство, Цезарь использовал благоприятный момент и сопутствие счастливой судьбы: ему удалось при первом же натиске захватить лагерь Афрания и после бегства Юбы совершенно уничтожить лагерь нумидийцев. В несколько часов Цезарь завладел тремя лагерями, причем пало пятьдесят тысяч неприятелей; из своих же Цезарь потерял едва пятьдесят человек.
Так рассказывают об этой битве одни писатели. Другие же утверждают, что Цезарь даже не участвовал в деле, так как его поразил припадок его обычной болезни в то время, когда он перестраивал свою армию в боевой порядок. Как только он почувствовал приближение припадка, то, прежде чем болезнь совершенно охватила его и он лишился сознания, его отнесли в находящуюся по близости башню и оставили лежать в покое. Некоторые из спасшихся бегством после сражения, бывших консулов и преторов, попав в плен, покончили самоубийством, а многих Цезарь приказал казнить.
54. Добиваясь чести захватить Катона живым, Цезарь поспешил к Утике: Катон охранял этот город и поэтому не принял участия в сражении. Узнав о самоубийстве Катона, Цезарь явно опечалился, но не показал, чем именно. Он, правда, сказал: "О, Катон, мне ненавистна твоя смерть, ибо тебе было ненавистно принять от меня спасение". Но сочинение, написанное Цезарем после этого против Катона (когда его уже не было в живых), не содержит признаков мягкого примирительного настроения. Как же он мог пощадить Катона живым, если на бездыханного излил так много гнева? С другой стороны, снисходительность, проявленная Цезарем по отношению к Цицерону, Бруту и множеству других побежденных, заставляет некоторых заключить, что упомянутое выше сочинение написано не по причине ненависти к Катону, а из политического честолюбия по следующему поводу. Цицерон написал хвалебное сочинение в честь Катона, под заглавием "Катон". Сочинение это, естественно, у многих имело большой успех, так как оно было написано знаменитым оратором на благороднейшую тему. Цезарь был уязвлен этим сочинением, считая, что похвала тому, чьей смерти он был причиной, является обвинением против него. Он собрал много обвинений против Катона и назвал свою книгу "Антикатон". Каждое произведение[199]· имело много своих сторонников в зависимости от того, кому кто сочувствовал - Катону или Цезарю.
55. По возвращении из Ливии в Рим Цезарь прежде всего произнес речь к народу, восхваляя свою победу: он говорил, что- захватил так много земли, что ежегодно можно будет доставлять в государственное хранилище зерна двести тысяч аттических медимнов [200] и три миллиона фунтов оливкового масла. Затем он отпраздновал триумфы египетский, понтийский, ливийский -· не над Сципионом, разумеется, а над царем Юбой. Сына царя Юбы [201], еще совсем маленького ребенка, вели в триумфальной процессии. Он попал в счастливейший плен, так как из варвара и нумидийца превратился в одного из ученейших эллинских писателей.
После триумфов Цезарь раздал солдатам большие подарки, а народу устраивал угощения и игры. На двадцати двух тысячах столов было устроено угощение для всех. Игры - единоборства гладиаторов и морские сражения - он дал в честь давно умершей дочери Юлии. После игр был произведен ценз [202] граждан. Вместо трехсот двадцати тысяч человек, насчитывавшихся прежде, теперь оказалось налицо всего сто пятьдесят тысяч. Такое несчастие принесли гражданские войны и столь великую часть народа истребили; и это еще не принимая в расчет бедствий, постигших остальную Италию и провинции!
56. После этого Цезарь был выбран в четвертый раз консулом и затем отправился с войсками в Испанию против сыновей Помпея,[203] которые, несмотря на свою молодость, собрали удивительно большую армию и выказали необходимую для полководцев отвагу, так что поставили Цезаря в крайне опасное положение.
Большое сражение произошло около города Мунды[204]. Цезарь, видя, что неприятель теснит его войско, которое плохо оказывает сопротивление, закричал, пробегая сквозь ряды солдат, что если они уже ничего не стыдятся, то пусть возьмут и выдадут его мальчишкам. Осилить неприятелей удалось Цезарю лишь с большим трудом. Неприятельская армия потеряла свыше тридцати тысяч человек; у Цезаря же пала тысяча самых лучших солдат. После сражения Цезарь сказал своим друзьям, что он часто сражался за победу, теперь же впервые сражался за жизнь. Эту победу он одержал во время праздника Дионисий[205], когда, говорят, и Помпей Великий начал войну. Промежуток же времени между этими двумя событиями -· четыре года. Младший из сыновей Помпея бежал, немного дней спустя Дидий[206] принес голову старшего. Эта война была последней, которую вел Цезарь. Отпразднованный по поводу нее триумф, как ничто другое, огорчил римлян. Неприлично было Цезарю праздновать свой триумф над несчастиями отечества, гордясь тем, чему оправданием перед богами и людьми могла служить одна лишь необходимость. Ведь Цезарь победил не чужеземных вождей и не варварских царей: он совершенно уничтожил детей и род человека, знаменитейшего среди римлян, но попавшего в несчастие. Притом, прежде сам Цезарь официально не сообщал ни через посланцев ни письменно о победах в гражданских войнах, но стыдился такой славы.
57. Однако, склонившись перед судьбой этого человека и позволив надеть на себя узду, римляне считали, что единоличная власть есть отдых от гражданских войн и прочих несчастий. Они выбрали его пожизненно диктатором. Эта несменяемость в соединении с неограниченным единовластием была открытой тираннией. По предложению Цицерона, в сенате ему были декретированы первые почести,[207] которые еще как-то оставались в пределах человеческого величия, но другие наперерыв соревновались в предложении чрезмерных почестей, неуместностью которых они добились того, что сделали Цезаря неприятным и ненавистным даже самым благонамеренным людям. Ненавистники Цезаря, как думают, не меньше его льстецов помогали принимать эти декреты, для того чтобы было как можно больше предлогов к недовольству и чтобы их обвинения казались наиболее обоснованными. В остальном Цезарь по окончании гражданских войн держал себя безупречно. Было даже постановлено, как думают, с полным· основанием, посвятить ему храм Милосердия[208] в знак благодарности за его гуманность. Действительно, он простил многих выступавших против него с оружием в руках, а некоторым, как, например, Бруту и Кассию[209], предоставил должности и почет: оба они были преторами. Цезарь не допустил, чтобы статуи Помпея лежали сброшенными с пьедестала, но велел их восстановить. По этому поводу Цицерон сказал, ,что Цезарь, восстановив статуи Помпея, укрепил свои собственные.
Друзья Цезаря просили, чтобы он окружил себя телохранителями, и многие предлагали для этого свои услуги. Цезарь не согласился, заявив, что, по его мнению, лучше один раз умереть, чем постоянно ожидать смерти. Добиваясь расположения к себе как самой лучшей и прочной охраны, он снова прибег к угощениям и хлебным раздачам для народа; для солдат он основывал колонии. Из них самые известные Карфаген и Коринф - города, которым ранее довелось быть одновременно разрушенными[210], а теперь - одновременно восстановленными.
58. Что касается аристократов, то одним он обещал на будущее должности консулов и преторов, других прельщал другими должностями и почестями и всем одинаково внушал большие надежды, стремясь к тому, чтобы властвовать над добровольно подчиняющимися. Когда умер консул Максим [211], то на оставшийся до окончания срока его1 власти один день Цезарь назначил консулом Каниния Ребилия [212]. Когда по обычаю многие направлялись приветствовать его, Цицерон сказал: "Поспешим, чтобы успеть застать его в должности консула". Многочисленные успехи не были для деятельной натуры Цезаря основанием спокойно пользоваться плодами сделанного. Они, как бы воспламеняя и подстрекая его, порождали замыслы о еще более великих предприятиях в будущем и стремление к новой славе, как будто уже достигнутая его не удовлетворяла. Это было некое соревнование с самим собой как с другим человеком и стремление будущими подвигами превзойти совершенные ранее. [213] Он готовился к войне с парфянами[214], а после покорения их имел намерение, пройдя через Гирканию [215] вдоль Каспийского моря и Кавказа, обойти Понт и вторгнуться в Скифию, затем напасть на соседние с Германией страны и на самоё Германию и возвратиться в Италию через Галлию, сомкнув круг римских владений так, чтобы со всех сторон империя граничила с Океаном. Среди приготовлений к походу Цезарь задумал прорыть канал через коринфский перешеек [216] и поручил наблюдение за этим Аниену [217]. Далее он предпринял устройство глубокого канала, который перехватывал бы у самого города воды Тибра, чтобы повернуть течение реки к Цирцею[218] и заставить Тибр впадать в море у Таррацина [219], сделав таким образом более безопасным и легким плавание для купцов, направляющихся в Рим. Кроме этого он хотел осушить Пометийские и Сетийские болота[220] с тем, чтобы предоставить плодородную землю для многих десятков тысяч людей. Далее, он имел в виду возвести плотину в море вблизи Рима и расчистить недоступные и засоренные места в Остийской гавани и, наконец, устроить надежные гавани для столь большого судоходства. Таковы были его приготовления.
59. Остроумно задуманное и завершенное им устройство календаря[221] с исправлением ошибок, вкравшихся в летоисчисление, принесло огромную пользу. Дело не только в том, что у римлян в очень древние времена лунный цикл не был согласован с солнечным годом, вследствие чего жертвоприношения и праздники постепенно передвигались и стали приходиться на противоположные первоначальным времена года: даже когда был введен солнечный цикл, который и применялся в описываемое нами время, никто кроме жрецов не умел рассчитывать величину его периодов, и только одни понтифики знали, в какой момент надо произвести исправление, и неожиданно для всех включали вставной месяц, который они называли мерцедонием. Говорят, еще Нума [222] впервые стал вставлять этот месяц, найдя таким путем незначительную, действительную лишь на небольшое время, помощь для исправления погрешности в календаре. Цезарь предложил лучшим ученым и астрологам разрешить этот вопрос, а затем, объединив предложенные способы, получил некий своеобразный более точный способ исправления календаря. Римляне до сих пор пользуются этим календарем и, повидимому, у них менее, чем у других народов, погрешностей в летоисчислении. Однако и эта реформа дала людям злокозненным и враждебным его власти повод для обвинений. Так, например, известный оратор Цицерон, когда кто-то заметил, что завтра взойдет созвездие Лиры, сказал: "Да, по эдикту", как будто бы и это явление, происходящее в силу естественной необходимости, могло произойти по желанию людей.
60. Стремление Цезаря к царской власти более всего возбуждало явную ненависть против него и стремление его убить.. Для народа в этом была главная вина Цезаря; для тайных же недоброжелателей это давно уже стало благовидным предлогом вражды к нему. Люди, уговаривавшие Цезаря принять эту власть, распространяли в народе слух, якобы на основании Сивиллиных оракулов[223], о том, что завоевание парфянского царства римлянами возможно только под предводительством царя, иначе же оно недостижимо. По возвращении Цезаря из Альбы в Рим они отважились приветствовать его как царя.
Видя замешательство в народе, Цезарь разгневался и заметил на это, что его зовут не царем, а Цезарем. Так как эти слова были встречены всеобщим молчанием, Цезарь удалился в настроении весьма невеселом и немилостивом. Как-то раз в сенате ему были декретированы какие-то чрезвычайные почести. Цезарь сидел над рострами. Когда к нему подошли консулы и преторы вместе с сенатом в полном составе, он не поднялся со своего места, а обращаясь к ним как к каким-нибудь частным людям отвечал, что почести скорее следует уменьшить, чем увеличить. Таким поведением он вызвал, однако, недовольство не только в сенате, но и в народе, так как считали, что в лице сената Цезарь нанес оскорбление государству. Все те, кому можно было не оставаться далее, тотчас же покинули заседание, сильно огорченные. Тогда Цезарь, поняв, что их поведение вызвано его поступком, тотчас возвратился домой и в присутствии друзей отстранил с шеи гиматий, .крича, что он готов позволить любому желающему нанести ему удар. Впоследствии он выставлял причиной своего поступка болезнь, которая не дает чувствам одержимых ею людей оставаться в покое, когда они, стоя, произносят речь к народу; болезнь эта быстро приводит в потрясение чувства: сначала она вызывает головокружение, а затем спазмы и судороги. Но в действительности Цезарь не был болен: как передают, он хотел, что и естественно, встать перед сенатом, но его удержал один из друзей или вернее льстецов - Корнелий Бальб[224], который сказал: "Разве ты не помнишь, что ты Цезарь? Неужели ты не потребуешь, чтобы тебе оказывали почитание, как стоящему выше их?"
61. К этим инцидентам присоединилось еще оскорбление народных трибунов. Справлялся праздник Луперкалий[225], о котором многие пишут, что в древности это был пастушеский праздник, несколько схожий с аркадскими Ликеями[226]. Юноши многих знатных семейств и семейств высших должностных лиц во время праздника пробегают голые через город и бьют встречных, смеха и шутки ради, косматыми шкурами. Много женщин, в том числе и занимающих высокое общественное положение, выходят навстречу и нарочно как в школе подставляют обе руки под удары. Они верят, что это облегчает роды беременным, а бездетным помогает забеременеть. Это зрелище Цезарь наблюдал с ростр, сидя на золотом кресле, разряженный в триумфальные украшения. Антоний в качестве консула также был одним из зрителей священного бега. Антоний вышел на форум и, когда толпа расступилась перед ним, протянул Цезарю корону, обвитую лавровым венком. В народе раздались немногочисленные заранее подготовленные рукоплескания. Когда же Цезарь отверг корону, весь народ зааплодировал. После того как Антоний вторично поднес корону, раздались опять жидкие аплодисменты. При вторичном отказе Цезаря аплодировали опять все. Когда таким образом затея была раскрыта, Цезарь встал со своего места и приказал отнести корону в Капитолий. Народ увидел, что статуи Цезаря увенчаны царскими коронами. Двое народных трибунов, Флавий и Мерилл ι подошли и сняли венки со статуй, а первых, приветствовавших Цезаря как царя, отвели в тюрьму. Народ следовал за ними с рукоплесканиями, называя обоих трибунов "брутами", потому что Брут[227] отменил наследственное царское достоинство, и ту власть, которая принадлежала единоличным властителям, передал сенату и народу. Цезарь, раздраженный этим поступком, лишил Мерилла с товарищами,, власти. В обвинительной речи он много раз оскорблял народ и трибунов[228], обзывая их "брутами" и "куманцами".[229]
62. Поэтому народ прибегает к помощи Марка Брута. Он происходил с отцовской стороны от вышеупомянутого Брута, а по материнской линии из другого знатного рода, Сервилиев, и был зятем и племянником Катона. Почести и милости, оказанные ему Цезарем, усыпили в нем замыслы уничтожить монархическую власть. Брут не только был спасен Цезарем во время бегства Помпея при Фарсале, не только он сам спас просьбами много своих друзей, но и пользовался большим доверием Цезаря. Брут получил претуру, бывшую в обстоятельствах того времени наиболее блестящей, и должен был быть консулом через три года. Цезарь предпочел его Кассию, хотя Кассий тоже претендовал на эту должность. По этому поводу Цезарь, как передают, сказал, что Кассий стоит на более справедливой точке зрения, но что он тем не менее не мог бы пренебречь Брутом. Когда уже во время заговора какие-то люди донесли на Брута, Цезарь не обратил на это внимания. Прикоснувшись рукой к телу, он сказал доносчику: "Брут повременит еще с этим телом!" - желая этим сказать, что по его мнению Брут за свою доблесть вполне достоин высшей власти, но стремление к этой власти не может его сделать неблагодарным и низким. Люди, стремившиеся к государственному перевороту, прежде всего обращали свои взоры либо на одного лишь Брута, либо на него предпочтительно перед другими, но, не решаясь говорить с ним об этом, исписали ночью надписями судейскую трибуну, на которой Брут сидел, исполняя обязанности претора и разбирал дела. Большая часть этих надписей была приблизительно следующего содержания: "Ты спишь, Брут!" или: "Ты не Брут!" Кассий, заметив, что эти надписи все более и более возбуждали Брута, еще сильнее, чем прежде, настаивал и подстрекал Брута, ибо он из личных соображений ненавидел Цезаря, в силу причин, которые мы изложили в биографии Брута. [230] Цезарь подозревал его в этом. "Как вы думаете, чего хочет Кассий? Мне совсем не нравится его чрезмерная бледность", - сказал он как-то друзьям. В другой раз, когда он получил донос о том, что Антоний и Долабелла замышляют мятеж, он сказал: "Я не особенно боюсь этих длинноволосых толстяков, а скорее бледных и худощавых", - намекая на Кассия и Брута.
63. Но повидимому то, что назначено судьбой, бывает не столько неожиданным, сколько неотвратимым: и тут были явлены, говорят, удивительные знамения и видения. Вспышки света на небе, неоднократно разносившийся ночью шум, спускавшиеся на форум одинокие птицы - всего этого, может быть, не стоит и упоминать при таком ужасном событии. Но философ Страбон[231] пишет, [232] что появилось много огненных людей, куда-то несущихся; у раба какого-то воина из руки извергалось сильное пламя; зрителям казалось, что он горит, - однако, когда пламя прекратилось, раб оказался невредимым. При совершении самим Цезарем жертвоприношения сердца жертвенного животного не было обнаружено. Это было страшным предзнаменованием, так как ни одного животного без сердца не существует в природе. Многие рассказывают также, что какой-то гадатель предсказал Цезарю, что в тот день марта месяца, который римляне называют идами, следует остерегаться большой опасности. Когда наступил этот день, Цезарь, отправляясь в сенат, поздоровался с предсказателем и шутя сказал ему: "А ведь мартовские иды наступили!", на что тот спокойно ответил: "Да, наступили, но не прошли!" За день до этого во время обеда, устроенного для него Марком Лепидом, Цезарь, как обычно, лежа подписывал письма. Речь зашла о том, какой род смерти самый лучший. Цезарь раньше всех вскричал: "Неожиданный!" После этого, ;когда Цезарь покоился на ложе, как обычно, рядом со своей женой, все двери и окна в его спальне разом растворились. В смятении от шума и света засиявшей луны Цезарь увидел, что Кальпурния в глубоком сне рыдает, издавая неясные, нечленораздельные звуки. Ей привиделось, что она держит на руках убитого мужа. Другие, впрочем, отрицают, что жена Цезаря видела такой сон: по рассказу Ливия, на доме Цезаря был фронтон, сооруженный по постановлению сената для украшения и в знак почета; этот фронтон Кальпурния увидела во сне разрушенным, поэтому якобы она причитала и плакала. С наступлением дня она стала просить Цезаря, если возможно, не выходить и отложить заседание сената; если же он совсем не обращает внимания! на ее сны, то пусть хоть разузнает будущее посредством других предзнаменований и жертвоприношений. Цезарь, повидимому, имел какие- то подозрения и сам чего-то боялся: ибо раньше он не замечал у Кальпурнии под влиянием суеверного страха никаких проявлений женской природы; тогда же он увидел ее сильно взволнованной. Когда гадатели на основании многочисленных жертвоприношений, объявили ему о неблагоприятных предзнаменованиях, Цезарь решил послать Антония распустить сенат.
64. В это время Децим Брут[233], по прозванию Альбин (пользовавшийся в такой мере доверием Цезаря, что тот записал его вторым наследником в свое завещание[234]), один из участников заговора другого Брута и Кассия, боясь, как бы о заговоре не стало известно, в случае если Цезарь отменит на этот день заседание сената, начал высмеивать гадателей, говоря, что Цезарь навлечет на себя обвинения и упреки в недоброжелательстве со стороны сенаторов, так как создается впечатление, что он издевается над сенатом. Действительно, сенат собрался по предложению Цезаря, и все готовы постановить, чтобы он был провозглашен царем внеиталийских провинций и носил царскую корону, когда будет находиться в других землях и морях; если же кто- нибудь объявит уже собравшимся сенаторам, чтобы они разошлись и снова собрались, когда Кальпурнии приведется увидеть более благоприятные сны, - то что станут говорить недоброжелатели Цезаря? К не сочтут ли сенаторы невыносимым, если кто-либо из друзей Цезаря станет утверждать, что такое положение вещей - не рабство и не тиранния? Но если Цезарь все же решил считать этот день неприсутственным вследствие дурных предзнаменований, то ему лучше самому прийти и лично, обратившись с приветствием, отсрочить заседание сената. С этими словами Брут взял Цезаря за руку и повел. Когда Цезарь отошел на короткое расстояние от дома, то навстречу направился (какой-то чужой раб, стремившийся подойти к нему; однако этот раб вынужден был войти в дом, оттесненный напором окружавшей Це1заря толпы. Он передал себя в распоряжение Кальпурнии и просил оставить его в доме, пока не вернется Цезарь, так как он должен сообщить Цезарю важные дела.
65. Артемидор[235] из Книда, будучи знатоком греческой литературы, сошелся на этой почве с некоторыми лицами, участвовавшими в заговоре Брута, благодаря чему ему удалось узнать почти все, что у них делалось. Он пришел к Цезарю с маленькими свитками папируса, в которых было записано все, что он намеревался донести Цезарю о заговоре. Увидев затем, что Цезарь брал каждый свиток и передавал окружавшим его рабам, он подошел совсем близко к Цезарю и сказал: "Прочитай это, Цезарь, сам, не показывая другим, и немедленно! Здесь написано об очень важном для тебя деле". Цезарь взял в руки свиток, однако прочесть его помешало ему множество просителей, хотя он и пытался много раз это сделать. Так он и вошел в сенат, держа в руках один лишь этот свиток. Некоторые, впрочем, передают, "что кто-то другой передал этот свиток Цезарю и что Артемидор совсем не мог подойти к Цезарю, оттесненный от него толпой во все время пути.
66. Но это может быть просто игра случая; не было случайным место, где произошла борьба и убийство Цезаря и куда собрался в то время сенат. Это было одно из прекрасно украшенных зданий, предназначавшихся для театра;[236] оно было посвятительным даром Помпея, и здесь находилось изображение Помпея. Таким образом, было совершенно ясно, что убийцами руководила воля некоего демона, предназначившего, чтобы дело совершилось именно там. Перед убийством Кассий, говорят, посмотрел на статую Помпея и молча призвал его себе в помощники, несмотря на то, что не был чужд эпикурейской философии;[237] однако приближение минуты, когда должно было произойти ужасное деяние, повидимому, привело его в некое исступление и сильное душевное волнение, сменившее недавние разумные рассуждения. Антония, верного Цезарю и отличавшегося физической силой, Брут Альбин нарочно задержал на улице, заведя с ним длинный разговор. При входе Цезаря сенат поднялся с мест в знак уважения. Заговорщики же, возглавляемые Брутом, разделились на две части: одни стали сзади у кресла Цезаря, другие вышли навстречу, чтобы вместе с Тиллием просить за его изгнанного брата; с этими просьбами заговорщики провожали Цезаря до самого кресла. Цезарь, сев в кресло, отклонил их просьбы, а когда заговорщики стали наседать на него более энергично, он выразил каждому из них свое неудовольствие. Тиллий схватил обеими руками тогу Цезаря и начал стаскивать ее с его шеи; это было знаком к нападению. Каска первым нанес удар мечом в затылок; этот удар, однако, был неглубок и не смертелен; повидимому, Каска вначале был смущен дерзновенностью этого ужасного поступка. Цезарь, повернувшись, схватил и задержал в руках меч. Почти одновременно оба закричали - пораженный мечом Цезарь по-латыни: "Негодяй, Каска, Что ты· делаешь?", а ударивший Каска по-гречески, обращаясь к брату: "Брат, помоги!"[238] Непосвященные в заговор сенаторы после такого начала были поражены страхом перед этим поступком, не смея ни бежать, ни защищать Цезаря, ни даже кричать. Все заговорщики, готовые к убийству, с обнаженными мечами окружили Цезаря, так что, куда бы он ни обращал взор, он, подобно дикому зверю, окруженному ловцами, встречал удары мечей, направленные ему в лицо и в глаза, так как все заговорщики должны были приобщиться к этому убийству и как бы вкусить жертвенной крови. Поэтому и Брут нанес Цезарю один удар в пах. Некоторые писатели рассказывают, что Цезарь, отбиваясь от заговорщиков, кидался в разные стороны и кричал. Когда же увидел Брута с обнаженным мечом, то накинул на голову тогу и подставил себя под его удары. Тело Цезаря либо сами убийцы оттолкнули к пьедесталу, на котором стояла статуя Помпея, либо оно случайно там оказалось. Пьедестал был сильно забрызган кровью. Казалось, что сам Помпей явился для отмщенья своему противнику, распростертому у его ног и еще содрогавшемуся от множества ран. Цезарь, говорят, получил двадцать три раны. Многие заговорщики переранили друг друга, направляя столько ударов в одно тело.
67. После убийства Цезаря Брут выступил вперед, как бы желая что-то сказать о том, что было совершено; но сенаторы, не выдержав, бросились бежать через двери, распространив в народе смятение и непреодолимый страх. Одни бросились закрывать дома, другие оставляли свои меняльные лавки и торговые помещения; одни бегом направлялись к месту убийства, чтобы взглянуть на случившееся, другие бежали уже оттуда, насмотревшись. Антоний и Лепид, наиболее близкие друзья Цезаря, ускользнув из курии, укрылись в чужих домах. Заговорщики во главе с Брутом, как бы разгоряченные убийством, сверкая обнаженными мечами, собрались вместе и отправились из курии на Капитолий. Они не были похожи на беглецов: весьма радостно и смело они призывали к свободе и присоединяли к себе, из числа встречных, людей аристократического образа мыслей. Некоторые, например Гай Октавий[239] и Лентул Спинтер, шли вместе с ними и, выдавая себя за соучастников убийства, приписывали себе славу. Эти последние были впоследствии наказаны Антонием и молодым Цезарем; они были убиты, не насладившись славой, ради которой они умирали, ибо другие им не верили, и даже те, которые подвергали их наказанию, карали их не за совершенный проступок, а за намерение. На следующий день заговорщики во главе с Брутом вышли на форум и произнесли речи к народу. Народ же слушал ораторов без неудовольствия, но и без одобрения совершенного поступка, а полным безмолвием показывал, что жалеет Цезаря, но чтит Брута. Сенат же, стараясь о своего рода амнистии и всеобщем примирении,[240] с одной стороны, декретировал Цезарю божеские почести и не отменил даже самых маловажных распоряжений Цезаря, а с другой - распределил провинции между заговорщиками, шедшими за Брутом, почтив их подобающими почестями; поэтому все думали, что политическое положение укрепилось и снова достигнуто наилучшее смешение политических форм.[241]
68. После вскрытия завещания Цезаря обнаружилось, что он оставил каждому римлянину значительный подарок. Когда народ увидел, как его труп, обезображенный ударами, несли через форум, то массы зрителей не сохранили благопристойности и порядка: они нагромоздили вокруг трупа скамейки, решетки и столы менял с форума, подожгли все это и таким образом предали труп сожжению. [242] Затем одни, схватив горящие головни, побежали поджигать дома убийц Цезаря; другие побежали по всему городу в поисках заговорщиков, стараясь схватить их, чтобы разорвать на месте. Однако никого из заговорщиков не удалось найти, так как они все прекрасно укрепились в домах. Рассказывают, что некто Цинна, один из друзей Цезаря, как раз в прошедшую ночь видел странный сон. Ему приснилось, что Цезарь пригласил его на обед; он отказался и сопротивлялся, не желая итти. Но Цезарь вел его за руку с собой. Когда Цинна услышал, что на форуме сжигают тело Цезаря, он встал и пошел, чтобы отдать ему последний долг, хотя и опасался сна и его лихорадило. Кто-то из толпы, увидев его, назвал другому, спрашивавшему, кто это, его имя; тот передал третьему и тотчас распространился слух, что это один из убийц Цезаря[243]. Среди заговорщиков был также некий Цинна - тезка этому. Решив, что это тот же человек, толпа кинулась на Цинну и тотчас разорвала несчастного на глазах у всех. Брут, Кассий и остальные заговорщики, страшно перепуганные этим происшествием, через несколько дней уехали из города. Их деяния, поражение и конец описаны нами в биографии Брута.[244]
69. Цезарь умер всего пятидесяти шести лет от роду, пережив Помпея не многим более, чем на четыре года. Цезарю не пришлось воспользоваться тем могуществом и той властью, к которым он стремился всю жизнь ценой величайших опасностей и которых он достиг с таким трудом. На его долю остались только имя и полная недоброжелательности слава у граждан. Его могучий демон-хранитель[245], помогавший ему в течение всей жизни, и после смерти не оставил его, став мстителем за убийство, преследуя и гоняясь за убийцами через моря и земли, пока никто из них наконец не остался в живых. Он наказал всех, кто в каком-либо отношении был сколько-нибудь прикосновенен либо к осуществлению убийства, либо к замыслам заговорщиков.
Из всех человеческих судеб самая удивительная выпала на долю Кассия. Потерпев поражение при Филиппах, он покончил с собой, заколовшись тем самым коротким мечом, которым он убил Цезаря. Из сверхъестественных же явлений самым замечательным было появление великой кометы,[246] которая ярко засияла спустя семь ночей после убийства Цезаря и затем исчезла, а также потемнение солнечного света. Ибо весь тот год солнечный свет был бледным; солнце восходило тусклым и давало слабое и незначительное тепло. Поэтому воздух был мрачным и тяжелым, ибо у солнечной теплоты нехватило силы проникнуть до земли; плоды отцветали и увядали недозрелыми вследствие холода в атмосфере. Явление призрака Цезаря Бруту показало с особенной ясностью, что убийство его неугодно богам. Произошло это так: Брут намеревался переправить свою армию из Абидоса на другой материк.[247] Как обычно, ночью он отдыхал в палатке, но не спал, а думал о будущем. Как говорят, этот человек менее всех полководцев отличался сонливостью и от природы был способен бодрствовать наибольшее количество времени. Ему послышался какой-то шум около двери палатки. Осмотрев палатку при свете гаснувшей лампочки, он увидел страшный призрак человека необычайно большого роста и мрачного на вид. Брут сначала был поражен, а затем, как только увидел, что призрак бездействует и не издает даже звуков, но молча стоит около кровати, спросил, кто он. Призрак отвечал: "Брут, я - твой злой дух. Ты увидишь меня при Филиппах..." Тогда Брут бесстрашно отвечал призраку: "Увижу", и дух тотчас же исчез. По прошествии некоторого времени Брут стоял при Филиппах[248] со своей армией против Антония и Цезаря. В первом сражении он одержал победу, обратив в бегство стоявшую против него армию Цезаря, и во время преследования разгромил его лагерь. Когда Брут задумал дать второе сражение, к нему опять явился ночью призрак; он ничего не сказал Бруту, но Брут понял, что судьба его решена, и бросился навстречу опасности. Однако он не пал в сражении: во время бегства своей армии он, говорят, поднялся на какой-то обрыв и, пронзив с помощью одного из друзей мечом свою грудь, скончался.
Начало биографии не сохранилось. Гай. Юлий Цезарь родился 15 июля 100 или 101 г. до н. э. (App., b. е., 2, 106; Macrob., sat., I, 12) и происходил из знатного рода Юлиев. Отец его Гай Цезарь умер в 85 г. до н. э., когда Цезарю было 16 лет от роду (Suet., Caes., 1, 2). В 84 г. Цезарь, отказавшись от невесты Коссуции, женился на Корнелии, дочери Цинны (Veil., il, 41, 2; Suet., Caes., ibid.)
[2] Луций Корнелий Сулла — диктатор (138–78 до н. э.), прозванный "Счастливым" (Felix), глава партии оптиматов (см. о нем Плутарх, "Сулла".).
[3] Луций Корнелий Цинна Старший, консул 87 г. до н. э., один из вождей народной партии, в 86 г. н. э. — консул вместе с Марием. Дочь его Корнелия жена Цезаря, ум. в 68 г. до н. э. (Suet., Caes., 6).
[4] Гай Марий Старший (156–86 г. до н. э.) — знаменитый вождь народной партии. Происходил из плебейского рода, был 7 раз консулом.
[5] Гай Марий Младший (109–82) как и отец его Марий Старший был вождем народной партии. Консул 82 г. до н. э. Побежденный Суллой покончил с собой (App., b. е., 1, 94).
[6] Veil., II, 43, I: "Так как он [Цезарь] был заочно назначен понтификом, на место консуляра Котты, почти ребенком, то Марий и Цинна сделали его фламином Юпитера; вследствие победы Суллы, которая все их распоряжения сделала недействительными, он потерял эту жреческую должность". Ср. Suet.., Caes., 1, 2: "В следующем году [85 г. до н. э.], когда он [Цезарь] был предназначен в фламины Юпитера, он отказался от своей невесты Коссуции" и т. д.
[7] Светоний рассказывает (Caes., 1, 2), что Цезарю удалось спастись от преследования Суллы благодаря заступничеству Мамерка Эмилия, Аврелия Котты и весталок. Слова Суллы Светоний приводит в немного измененной форме: "Ибо один Цезарь стоит многих Мариев".
[8] Страна племени Сабинов — Сабина, область в Средней Италии, между Лациумом и Умбрией и Самний, юго–западная часть в сторону от pp. Сагра и Лириса (Strab., 5, 219).
[9] Вифиния — вассальное царство в Малой Азии, расположенное к северо–западу от римской провинции Азии.
[10] Никомед III Филопатор был римским вассалом. Перед смертью (174 г. до н. э.) завещал римскому народу свое царство (lust., 37, 4, 38, 1–5; App., Mithr., 7). Об отношениях его к Цезарю ходили разные сплетни (ср. Suet, Caes., 49).
[11] Остров Фармакусса находится в Эгейском море в 120 стадиях (= 18,9 км) от Милета. По Светонию, Цезарь был захвачен пиратами по пути в Родос зимой (Caes., 4). Пираты своими набегами сделали судоходство в это время почти совершенно невозможным В 67 г. Помпей разбил пиратов и обеспечил безопасность мореплавания (Plut., Pomp., 25–26). Однако во время последующих гражданских войн пираты опять возобновили свои набеги, и только Август окончательно очистил море от них (ср. Mon. Ane., с. 25: "Я усмирил разбойников, очистив от них море").
[12] Милет — знаменитый в древности город в Малой Азии расположенный против устья р. Меандра в Латмийском заливе. Славился своими тканями и шерстью (ср. Verg., Aen., 9, 3, 306; 4, 334).
[13] Пергам — знаменитый город и впоследствии царство в Мисии на р. Каике (в Малой Азии). Пергамское царство основал Филетэр (ум. 263 г. до н. э.). Аттал III Филетэр в 133 г. завещал свое царство римскому народу (lust., 36, 14). В Пергаме была знаменитая библиотека; там был изобретен очень распространенный в древности материал для письма — пергамен (особым образом выделенная свиная кожа).
[14] Марк Юний — правитель провинции Азии с проконсульской властью (Veil., II, 42). В 75/74 г. до н. э. объединил вновь приобретенную Вифинию с провинцией.
[15] Родос — большой остров у берегов Карии (Малая Азия). В эллинистическое время крупный торговый центр. Знаменитый афинской оратор Эсхин, изгнанный из Афин, открыл там школу ораторского искусства, которая долго процветала после политического упадка острова (Cic., Brut., 13). В Родосе находилось одно из "чудес света» — знаменитый колосс родосский, огромная статуя бога Солнца Гелиоса (разрушена во время землетрясения 227 г. до н. э.).
[16] Аполлоний Молон — знаменитый учитель красноречия, преподавал в 88 г. до н. э. в Риме (ср. Cic., Brut., 89).
[17] Цицерон — знаменитый оратор и политический деятель (106–43 гг. до н. э.), сторонник консервативной партии и противник Цезаря. Во время его консульства (63 г.) был подавлен заговор Катилины. До нас дошло много его речей, писем, философских произведений и сочинений по теории ораторского искусства. После смерти Цезаря был убит во время проскрипций второго триумвирата по приказанию Антония, его личного врага.
[18] О красноречии Цезаря Светоний (Caes., 55) говорит: "В красноречии и военном искусстве он достиг равной славы с некоторыми самыми выдающимися людьми, а иных даже превзошел".
[19] О сочинении Цезаря против Катона и Цицерона в его защиту см. ниже, гл. 54. Марк Порций Катон Утический (95–46 до н. э) — знаменитый противник Цезаря, сторонник аристократической партии; претор 54 г. до н. э. Его дочь Порция была женой Брута — убийцы Цезаря. Покончил жизнь самоубийством после битвы при Фапсе (о нем см. Plut., Cato Minor).
[20] Гней Долабелла, консул 81 г. до н. э., — сторонник Суллы. После управления Македонией был обвинен Цезарем в лихоимстве, но оправдан (Suet., Caes., 4; Plut., Sulla, 28 сл.). Впоследствии Долабелла должен был отправиться в изгнание за грабежи и лихоимство в Сицилии (Cic., Verr., 1, 16, 44 сл.).
[21] Марк Лициний Лукулл — брат знаменитого богача и мецената Луция Лукулла, консул 73 г.; управлял провинцией Македонией.
[22] Публий Антоний, дядя триумвира Марка Антония — консул в 63 г. до н. э. вместе с Цицероном. Был осужден за грабежи в провинциях и участие в заговоре Катилины (Cic., Flacc., 38). В 42 г. был цензором.
[23] Народный трибун — выборная плебейская должность, возникшая согласно традиции после так называемой первой сецессии (494 г.). На обязанности трибунов лежала защита плебеев от произвола патрицианских магистратов. Сначала трибунов было 2 или 5, а затем (с 457 г. до н. э.) число их дошло до 10. В поздние времена республики народная партия пользовалась властью трибунов в своих целях. Сулла (80 г.) почти совсем уничтожил трибунат, сделав его imago sine re (Veil., 2, 30). В 70 г. права трибунов снова были восстановлены.
[24] Военный трибун — выборная командная должность. Каждый легион имел 6 трибунов, которые по–двое командовали поочередно.
[25] Квестор первоначально уголовный судья, а затем финансовый чиновник в римской республике. Число квесторов было в разные времена различно; сначала их было четыре: двое смотрели за казной (quaestores urbani), а двое отправлялись с консулами на войну (Liv., 4, 43): Сулла увеличил число квесторов до 20, а Цезарь даже назначил 40 квесторов.
[26] Гай Антистий Ветер — претор 68 г. до н. э. (Veil., II, 43, 4).
[27] Гней Помпей Великий (Magnus), сторонник Суллы — знаменитый триумвир и соперник Цезаря (106–48 гг. до н. э.). О нем см. Plut., Pomp.
[28] Талант аттический равнялся приблизительно 2000 руб. (на золото). О долгах Цезаря ср. App., b. с. 2, 1; Sail., Cat., 49.
[29] Аппиева дорога — "царица дорог" — (Stat. Siiv., 2, 12) была построена Аппием Клавдием Цензором в 312 г. до н. э. из Рима до Капуи, а затем продолжена до Брундисия.
[30] Курульные эдилы, числом два, — чиновники, ведавшие устройством народных игр и зрелищ, надзором за строительством и полицией. О деятельности Цезаря в качестве эдила ср. Suet., Caes., 10; Plin., H. Ν. 33, 53.
[31] Имеются в виду так называемые гладиаторские бои — любимое развлечение римлян в республиканскую и императорскую эпоху.
[32] Один из семи холмов, на котором был расположен древний Рим; на нем находился римский кремль и храм капитолийской троицы (Юпитера, Юноны и Минервы).
[33] Veil., II, 43, 4: "Несмотря на противодействие знати, Цезарь во время своего эдильства восстановил статуи Мария". Ср. Su et., Caes., И.
[34] Квинт Лутаций Катул Капитолийский (ум. 61 г. до н. э.) — приверженец партии оптиматов, противник Цезаря и Помпея.
[35] Квинт Цецилий Метелл Пий (ум. 63 г. до н. э.) — сторонник Суллы, консул 80 г. вместе с Суллой, сражался против Сертория в Испании; был верховным понтификом.
[36] Публий Сервилий Ватия Исаврийский (ум. 44 г.) командовал в 78 г. в войне против исаврийцев (в Северной Азии) (ср. Cic., Verr., 1, 21; 5, 26). Верховный понтифик (pontifex maximus) — председатель коллегии понтификов. Понтифики — важнейшая жреческая коллегия в Риме. В их функции входил надзор за религиозными обрядами и жрецами и приведение в порядок календаря. Верховный понтифик выбирался народным собранием.
[37] Об избрании Цезаря в верховные понтифики, ср. Suet.. Caes., 13; Veil., 2, 43, 3; Dio, 37, 37, 1, 2.
[38] Гней Кальтурний Пизон — консул 61 г.; участник войн Помпея с пиратами и Митридатом. Сторонник консервативной партии (Cic., Att., I, 13).
[39] Луций Сергий Катилина (108–62 гг. до н. э.) происходил из патрицианского рода. Глава знаменитого заговора 63/62 г.
[40] Публий Лентул Сура был исключен из сената и примкнул к Катилине. По поручению Катилины должен был убить Цицерона, но сам был арестован, осужден и казнен (62 г. до н. э.).
[41] Корнелий Цетег, друг Катилины, выдал себя письмом к аллоброгам и был казнен вместе с Лентулом.
[42] Речи Цезаря и Катона (фиктивные) приведены у Саллюстия (Cat, 50 -52). Квинт Катул и Гней Пизон, по Саллюстию (Cat., 49), старались склонить Цицерона обвинить Цезаря в соучастии в заговоре Катилины. Они возбудили римских всадников из охраны Цицерона против Цезаря, которые и угрожали ему мечом (Cat., 49). По Светонию (Caes., 17), Цезаря обвиняли в соучастии в заговоре Квинт Курий в сенате и перед квестором Новием Нигром доносчик Луций Веттий.
[43] Гай Скрибаний Курион (уч. 53 г.) — консул 76 г. до н. э., приверженец оптиматов и сторонник Цицерона во время заговора Каталины (Cic., farri., 2, 2).
[44] Цицерон написал в 60 г. поэму "О своем консульстве", из которой до нас дошло около 100 стихов.
[45] Этому противоречит Светоний, который сообщает, что после нападения всадников Цезарь так перепугался, что "не только покинул курию, но и не показывался в ней более весь остаток года" (Suet., Caes., 14).
[46] О предложении Катона в сената Плутарх упоминает еще раз в биографии Катона Младшего (Cato Mm., 26, 1).
[47] Преторы — первоначально высшие магистраты (числом два) римской республики; затем к ним перешли судебные функции. Со времени завоевания Корсики и Сардинии (237 г.) стали выбираться еще два претора для управления этими провинциями. Во время Суллы их было 8. Один из преторов назывался городским претором и по чину был выше.
[48] Публий Клодий Пульхер (ум. 52 г. до н. э.) — знаменитый народный трибун и демагог, враг Цицерона.
[49] Вторая жена Цезаря Помпея была родственницей Помпея Великого и внучкой диктатора Суллы.
[50] Добрая богиня (Bona Dea) — эпитет Фауны. Эта богиня призывалась женщинами как целительница болезней. Культ ее проник в Рим из Тарента (ср. Wissowa, "Rei. u. Kult. d. Römer", 216 сл.). Ср. рассказ Плутарха об инциденте с Клодием на празднике Bona Dea в биографии Цицерона (Plut., Cic., 28–29) и Цицерона (Att., 1, 13, 3; fam., 1, 9, 15).
[51] Луций Лициний Лукулл (род. ок. 106 г. ум. 56 г.) — консул 74 г., празитель Азии; воевал с царем Митридатом, — Знаменитый богач и покровитель искусства; принадлежал к аристократической партии. О нем см. Плутарх, "Лукулл".
[52] По Свегонию (Caes., 18), провинция, доставшаяся Цезарю в управление после претуры, была Дальняя Испания (Hispama ulterior). Она разделялась на две части — Лузитанию и Бэтику. Вся же Испания делилась также на две части: Испания ближняя и Испания дальняя, по сю и по ту сторону реки Ибера (ныне Эбро).
[53] Марк Лициний Красс (114–53 гг. до н. э.) — знаменитый триумвир и богатейший в Риме человек. Нажил свое колоссальное богатство спекуляциями. Погиб со всей армией во время похода против парфян, в битве при Каррах (53 г.). См. Плутарх, "Красс".
[54] Случай с кредиторами Цезаря описывает также Светоний (Caes., 18) и Плутарх в биографии Красса (Crass., 7, 6).
[55] Имеется в виду Александр Македонский (356–323 гг. до н. э.). Плутарх посвятил ему особую биографию.
[56] Лузитанцы жили между реками Таг и Дурий, калэкийцы — на северо–западе в области Галлэция (теперь Галисия).
[57] Светоний (Caes., 54) сообщает, что Цезарь "в Испании выпросил у союзников деньги на уплату долгов, а некоторые города лузитанцев разграбил, словно враг, хотя они не отказывались выполнять его приказания и при его приближении открывали ему ворота".
[58] Император — титул, дававшийся полководцу солдатами на поле битвы после большой победы (App., b. е., 2, 44; Caes., b. е., 2, 26): он давал право на получение триумфа, но, по возвращении в Рим, отнимался.
[59] Триумф — высшая военная награда для римского полководца — назначался сенатом после победы, связанной с окончанием войны и расширением пределов римского государства (Liv., 26, 31; 39, 29) В день, назначенный сенатом для триумфа, полководец во главе войска в сопровождении всего города в торжественной процессии вступал в город и направлялся к Капитолию, где триумфатор приносил Юпитеру благодарственные жертвы. Затем армия получала часть добычи и распускалась. Полководец, желающий получить триумф, не имел права вступить в город, так как лишь только он вступал в город, он превращался в частного человека, теряя свою военную власть (imperium).
[60] Марк Кальпурий Бибул, сторонник партии оптиматов и Помпея, получил в качестве проконсула в 52 г. провинцию Сирию. Был женат на дочери Катона Порции, которая после его смерти вышла замуж за Марка Брута. Обстоятельство избрания Цезаря консулом и события его консульства описаны Светонием (Caes., 19–20), Дионом Кассием (37, 54–58) и Аппианом (b. е., 2, 28–34).
[61] Сервилий Цэпион — сторонник Цезаря, помогавший ему в предвыборной борьбе с М. Бибулом (Suet., Caes 21).
[62] Фауст Корнелий Сулла, сын диктатора, сражался под командой Помпея под Иерусалимом (63 г.). Участвовал в борьбе против Цезаря при Фарсале; в битве при Фапсе был взят в плен и убит (46 г. до н. э.).
[63] Луций Кальпурний Пизон Цезоний, консул 58 г. — тесть Цезаря; во время борьбы Цезаря с Помпеем держался в стороне и старался примирить соперников. Поо~е смерти Цезаря примкнул к Антонию (Cic., fam., 14, 14; Dio. 40, 63).
[64] О распределении провинций Цезарю ср. Suet., Caes., 22.
[65] Квинт Консидий, друг Верреса, — "человек добросовестный и независимый" (Cic.. Att., 2. 24, 4).
[66] Клодий в это время (59 г.) сблизился с Цезарем и стал орудием в его руках. Путем усыновления одним плебеем получил право быть избранным в народные трибуны и в том же году был избран. Будучи личным врагом Цицерона, он путем проведения специального закона добился его изгнания (Plut., Cic., 30, Veil., 2, 45).
[67] Фабии, Сципионы и Метеллы — знаменитые республиканские государственные деятели и полководцы, римские национальные герои.
[68] Подобные же сведения о количестве побежденных городов, числе убитых и взятых в плен в Галльскую войну сообщает Плутарх в биографии Помпея (Pomp., 67).
[69] Ср. Suet., Caes. 68 -рассказы о мужестве и храбрости солдат Цезаря (ср. Caes., b. е., 3, 53).
[70] Квинт Цецилий Метелл Сципион (ум. 46 г. до н. э.), консул 49 г. до н. э., сторонник Помпея, был разбит Цезарем в Африке при Фапсе (46 г. ).
[71] Гранин Петрон был квестором у Цезаря; о нем см. Suet.; Caes., 65; Val. Max, 3, 8, 7.
[72] Об эпилепсии Цезаря ср. Plut., Caes., 53; Suet., Caes. 45, 1; App., b. е., 2, 459.
[73] Кордуба (совр. Кордова) — второй по величине торговый город в Бэтике (Испания). Первая колония римлян в Испании (осн. в 154 г. до н. э.).
[74] Родан–река в Галлии, ныне Рона.
[75] Ср. HRR II, 48. Гай Оппий — доверенное лицо Цезаря; во время своего пребывания в Галлии Цезарь поручил ему ведение своих дел в Риме (Cic. Q. fr., 3, 5, 18); впоследствии примкнул к Октавиану.
[76] Медиолан (ныне Милан) — главный город инсубров в Цисальпийской Галлии; римляне захватили его в 222 г.
[77] Гельветы — галльское племя, жили между р. Рейном, Юрой, Роной, Женевским озером и Граубюнденскими Альпами (ср. Caes., b. g·., 1, 1, 12, 26, 29; 7, 4). Они были разделены на четыре кантона (pagi).
[78] Тигуринцы жители Тигуринского пага. Они разбили консула Муция Кассия Лонгина и легата Луция Пизона при Женевском озере в земле аллоброгов (107 г. до н. э.; ср. Caes., b. g., 1, 7; 12).
[79] Здесь имеется в виду римская провинция Callia Cisalpins (по эту сторону Альп), делившаяся на две части: transpadana и cispadana (по эту и по ту сторону р. По). Цезарь завоевал и присоединил к римским владениям Галлию заальпийскую (Gaüia transalpina) — территорию, соответствующую, приблизительно, теперешней Франции и Бельгии.
[80] Кимвры и тевтоны — германские племена: в ИЗ г. до н. э. вторглись в Галлию; разбиты Марием при Aquae Sextiae (102 г.) и Верцеллах (101 г.)
[81] О войне с гельветами ср. Caes., b. g., 1, 2–29; Cic., pr. cons., 32–33; Liv., per., 103; Dio, 38, 31–33; App., Celt., 1, 3, 15; Strab., 4, 193. По словам Цезаря (b. g., 1, 29) на основании таблиц, якобы найденных в лагере гельветов после их поражения: "Общее число всех было около 368 000… из них 92 000 способных носить оружие… Тех, которые вернулись домой после произведенной по приказу Цезаря переписи, оказалось 110 000".
[82] Тит Аттий Лабиен (ум. 45 г. до н. э.) — трибун 63 г. до н. э" легаг Цезаря в Галлии. Впоследствии перешел на сторону Помпея и сражался против Цезаря при Фарсале, в Африке и в Испании при Мунде, где и был убит (Caes., b. h., 31).
[83] Арар — река в Галлии (ныне Саона).
[84] Город, к которому направлялся Цезарь, назывался Бибрактэ, главный город племени эдуев между pp. Арар и Лигер (ныне Beuvray в Бургундии); ср. Caes., b. g., 1, 23; 7, 63.
[85] О войне с германцами ср. Caes., b. g., 1, 30–54; Cic., pr. cons., 33; Liv., 104, App.. Celt., 1, 3, 16, 17; Dio, 38, 34–50.
[86] Ариовист — вождь германского племени свевов. В 72 г. до н. э. перешел Рейн с 15 000 германцев на помощь арвернам и секванам в их войне против эдуев (Caes., b. g., 1, 31). В Галлии он утвердился и сделался союзником и другом римского народа (Caes., b. g., 1, 40, 42). Личные переговоры Цезаря с Ариовистом окончились неудачей, и началась война, закончившаяся полным поражением Ариовиста; о поражении Ариовиста см. Caes., b. g" 1, 39 сл.; 47–53, Dio, 38, 40 сл.
[87] Рэн — современный Рейн.
[88] Цезарь уехал, оставив свою армию на зимних квартирах под командой Тита Лабиена.
[89] Белги — народ, населявший северную часть Галйии. От галлов они были отделены pp. Секваной (Сена) и Матроной (Марна) (Caes., b. g., 1, 1). Самые значительные их племена, по Цезарю, были нервии, белловаки, суессионы, ремы, морины, менапии и адуатуки. О войне с бельгами см. Caes., b. g., 2, 1–28; Dio, 39, 1–3; Liv., per., 104.
[90] Цезарь не дает также цифры убитых и раненых бельгов (ср. Caes., b. g., 1, 11) в этом сражении.
[91] Сведения о потерях нервиев согласуются с сообщением самого Цезаря (ср. Caes., b. g., 2, 28).
[92] Лукка город в Цизальпинской Галлии (к северо востоку от Пизы). Здесь (55) между Помпеем, Цезарем и Крассом было заключено новое соглашение, по которому Помпей и Красс получали консульство на 55 год, а затем — провинции Испанию и Сирию. Цезарю же срок проконсульства в Галлии был продлен еще на 5 лет (ср. Suet., Caes., 24; Cic., fam., 13,13; Liv., 21, 59; Plut., Pomp., 51).
[93] Гай Аппий Клавдий Пульхер, брат консула 54 года и знаменитого Публия Клодия — претор Сардинии в 56 г. (Cic., Scaur., 10; fam., 8, 8; Dio, 39, 25).
[94] Марк Фавоний, противник триумвиров, в 53 г. был эдилом, в 49 г. — претором, ярый консерватор и противник Цезаря. В 43 г. казнен по приказанию Октавиана (Suet., Aug., 13; Plut., Pomp., 60).
[95] О противодействии Катона и Фавония Цезарю в продлении его полномочий в провинции подробно рассказывается у Диона Кассия (39, 34, 1; 35, 5).
[96] Узипеты и тенктеры — германские племена, жившие по берегам pp. Липпы и Рура и по нижнему течению Рейна (Caes., b. g, 4, 1 ; 4, 16, 18).
[97] О войне с узипетами и тенктерами ср. Dio, 39, 47, 1–48; Caes., b. g., 4, 1–15; App., Celt., 1, 4, 18; Suet., Caes., 24, 3; Plut., Cat., 51, 1, 2; Crass., 37.
[98] Имеются в виду "Записки Цезаря о галльской войне" (Commentarii de bello gallico, 4, 11–13).
[99] Танусий Гемин (ср. HRR, II, 50) написал историческое сочинение, в котором обвинял Цезаря в заговоре вместе с Марком Крассом, Публием Суллой и Автронием (ср. Suet., Caes., 9; Sen., ер., 93).
[100] Сугамбры–германское племя, жившее вблизи от Рейна к северу от племени убиев (Caes., b. g., 4, 16, 6, 35).
[101] о переходе Цезаря через Рейн и войне с сугамбрами см. Caes., b. g., 4, 16–19; Suet., Caes. 25, 2; Dio, 39, 48, 3–5; App., Celt., 1, 5.
[102] Свевы — одно из самых воинственных племен германцев. Они жили, по Цезарю (b. g., 6, 10 и 4, 3, 19), к востоку от сугамбров и убииев, ближе к Рейну; по Тациту (Germ., 2, 45), они жили на широком пространстве от Дуная до Балтийского моря.
[103] Поход в Британию описан Цезарем (Caes., b. g.. 4, 20–36); ср. Cic., Att., 4, 15, 10; 18, 5; fam., 7, 6, 2, 7, 1, 17, 3; Suet., Caes., 25, 2, 47; Dio, 39, 50–52; App., Celt., 1, 5, 19.
[104] Второй поход в Британию и победу над вождем (царем) британцев Кассивеллауном описывает сам Цезарь (b. g., 5, 15–17). Флот Цезаря при переправе едва не погиб от бури (Suet., Caes., 25).
[105] Марсово поле — площадь в Риме для военных упражнений, расположенная на Цэлийском холме.
[106] О восстании галлов под предводительством Амбиорига ср. Caes., b. g., 5, 24–26, 46–54; Suet., Caes., 25, 2; 67, 2; Dio, 40, 4–11; Cic., Q. fr" 3, 6, (8), 2.
[107] Луций Аурункулей Котта и Квинт Титурий Сабин легаты Цезаря (Caes., b. g., 2, 11; 5, 24; 26–37; 2, 5, 3; Dio, 40, 5 сл.). Амбиоригу удалось выманить Сабина из укрепленного лагеря и напасть затем на Котту, который при этом погиб.
[108] Квинт Туллий Цицерон (102–43 до н. э.) — брат знаменитого оратора. Был легатом Цезаря, сопровождая его в Британию, сражался с Амбиоригом и участвовал в осаде Алесии, Примкнул затем к Помпею; убит во время проскрипций триумвиров в 43 г.
[109] О пополнении армии Цезаря тремя новыми легионами ср. Caes., b. g., 6, 1; Plut., Pomp., 52, 4.
[110] Q галльском восстании под предводительством Верцингеторига см. Caes., b. g., 7; Liv., per., 107–108; Suet., Caes., 25, 2; Dio, 40, 33–43.
[111] Арверны — одно из могущественных галльских племен в Аквитании (ныне Овернь). Корнуты — галльское племя, жившее между Лигером (совр. Луара) и Секваной (нын. Сена).
[112] Верцингеториг, сын Келтиллия, из племени арвернов — глава коализции галльских племен, восставших против Цезаря. Верцингеториг, по словам Цезаря <Ь. g., 7, 4), пользовался у галлов огромным влиянием.
[113] Эдуи — галльское племя, населявшее пространство между Луарой и Саоной. Это племя первым присоединилось к римлянам и потому получило почетный титул союзника римского народа (Caes., b. g., 1, 31; 7, 6, 12; Cic., fam., 7, 10).
[114] Лингоны — галльское племя, жившее у истоков Марны и Мозеля в Вогезах, между треверами и секванами.
[115] Алесия — город в стране мандубов, в Лугдунской Галлии между pp. Лутозой и Озером (ныне Lozer и Ozerain). Теперь деревня Alise Sie Reine. Об осаде Алесии см. Caes., b. g., 7, 69 сл.
[116] Помпей был выбран единоличным консулом (consul sine collega), т. е. был сделан фактическим диктатором (ср. Plut., Pomp., 54, 3 сл.; App., b. е., 2, 23). "Помпей первый из консулов имел в своих руках две большие провинции, войско, средства и самодержавную власть в государстве, будучи единственным консулом" (App., b. е., 2, 23).
[117] По закону претендент на должность консула должен был лично домогаться ее в Риме. Однако, чтобы явиться в Рим, Цезарь должен был распустить свою армию и стать частным человеком, рискуя немедленно подвергнуться обвинению и быть в результате процесса изгнанным. "… Цезарь уговорил народных трибунов провести ему разрешение домогаться второго консульства, находясь в отсутствии. Это и было проведено еще во время консульства Помпея и без всякого протеста с его стороны. Но Цезарь подозревал, что сенат будет ему противодействовать и боялся снова превратиться в частного человека" (App., b. е., 25). Ср. Suet., Caes., 28.
[118] Публий Лентул Спинтер, консул 57 г. — противник Цезаря. Попал в плен во время гражданской войны, но был отпущен Цезарем; погиб после Фарсальской битвы (48 г.) (Cic., fam., 9, 18, 2).
[119] Жители Нового Кома, города, основанного Цезарем в Верхней Италии. Цезарь даровал городу латинское право (ср. App., b. е., 2, 26).
[120] Гай Скрибоний Курион — сначала сторонник аристократической партии, а затем, подкупленный Цезарем, перешел на его сторону в 56 г. Потерпел поражение и погиб в Африке в 49 г. (Caes., b. е., 2, 40).
[121] О "щедрости" Цезаря в политических целях ср. Suet., Caes., 27; App., b. е., 2, 30 (русск. пер,).
[122] Базилика Фульвия, или Эмилия, была воздвигнута в 180 г. до н. э. М. Эмилием Лепидом и М. Фульвием Нобилиором и находилась против древнего храма Януса.
[123] По Плутарху (Pomp., 56), Помпей не возражал против предложения Катона в сенате о том, чтобы Цезарь сложил свои полномочия, и заявил, что у него есть письмо Цезаря, в котором он просит назначить ему преемника (ср. Caes., b. е., 1, 6, 2; App., b. е., 2, 115).
[124] Войсками, которые возвратились к Помпею из Галлии, командовал некто Аппий (Plut., Pomp., 57; ср. App., b. е., 30).
[125] О событиях в Риме, предшествовавших возникновению гражданской войны, см. Plut., Pomp., 56–57; Caes., b. g., 8, 54; Caes., , i, 6, 2; App., , 2, 115; Dio, 40, 65, 3.
[126] Марк Антоний (83–31 до н. э.) — знаменитый триумвир, сторонник Цезаря, в 50 г. авгур и народный трибун, затем "начальник конницы" у диктатора Цезаря и консул 44 г. После смерти Цезаря вместе с Октавианом разбил республиканцев при Филиппах (42 г.). Потерпел поражение от Октавиана при Акциуме (31 г.) и покончил самоубийством. См. о нем Плутарх, "Антоний".
[127] По Плутарху (Pomp., 58), не Сципион, а консул Марцелл предложил объявить Цезаря врагом отечества.
[128] Иллирия — римская провинция, занимавшая всю северную часть восточного побережья Адриатического моря (lllyria Barbara sive Romana).
[129] Киликия — римская провинция в Малой Азии, занимавшая юго–восточное побережье, к югу от Каппадокии и Ликаонии. Цицерон был проконсулом Киликии в 51/50 г. до н. э. и воевал против горных племен Амана; солдаты провозгласили его там императором.
[130] По Аппиану (b. е., 2, 32, русск. пер.), после долгих колебаний сенат, выслушав письмо Цезаря, переданное Курионом, в котором Цезарь заявил, что ввиду отказа Помпея сложить с себя полномочия, он также отказывается сложить свои и будет мстителем за отечество, сенат постановил отнять у Цезаря провинции и передать их Луцию Домицию Аэнобарбу. Это было понято как официальное объявление войны Цезарю.
[131] О вторжении Цезаря в Италию и занятии Аримина см. Plut., Pomp., 60; Caes., b. е., 1, 7, 8; 8, 1; Suet., Caes., 31; App., b. е., 2, 136; Dio, 41, 4, 1; Cic., Att., 8, 9, 4.
[132] Аримин (теп. Римини) — древний город в Умбрии на via Flaminia к югу от устья р. Рубикона.
[133] Квинт Гортензий Гортал, сын знаменитого оратора, сторонник Цезаря, был правителем Македонии в 45/44 г. Убит во время проскрипций триумвиров в 43 г. (Dio, 47, 21).
[134] Рубикон — пограничная речка между собственно Италией и провинцией Цизальпинской Галлией.
[135] Гай Азиний Поллион (75 г. до н. э. — 4 г. н. э.) — знаменитый писатель, сторонник Цезаря. Устроил между прочим в Риме первую публичную библиотеку (Plin., 7, 36).
[136] Цицерон (по App., b. е., 2, 36, русск. пер.), при колебании сената и всеобщем страхе, вызванном решительным маршем Цезаря, предложил предотвратить войну, послав к Цезарю посредников.
[137] о бегстве консулов, сената и Помпея из Рима см. Plut., Pomp, 61; Dio, 41, 7–9.
[138] Луций Домитий Аэнобарб, консул 54 г., — непримиримый враг Цезаря; сенат назначил его преемником Цезаря по управлению Галлией (см. прим. 129); Погиб в сражении при Фарсале (Caes., b. е., 3, 39).
[139] Корфиний — древний город племени пелигнов в Самниуме — (ныне развалины S. Pollino). Во время Союзнической войны (90–88 до н. э.) был центром италийских союзников и назывался Italica; о взятии Цезарем Корфиния см. Caes., b. е., 1, 19–23; Suet., Caes., 34, 1; App., b. е., 2, 38 (русск. пер.); Dio, 41, 10, 2–11, 3.
[140] Брундисий — самый крупный после Тарента город Калабрии (ныне Бриндизи) с прекрасной гаванью на берегу Адриатического моря. Это был конечный пункт via Appia.
[141] Диррахий — большой город на берегу Адриатического моря в греческой Иллирии (ныне Дураццо). Здесь начиналась via Égnatia — дорога через Аполлонию, Фессалонику на Византий, служившая как бы продолжением via Appia.
[142] См. Plut., Pomp., 62. Помпей занял Брундисий, завладел стоявшим там флотом, высадился в Диррахии и сильно укрепил этот город. Затем без затруднения переправил остальные войска из Италии. Консулы и большинство сенаторов сопровождали Помпея. Ср. App., b. е., 2, 41 (русск. пер.); Plut., Pomp., 63; Suet., Caes., 37; Dio 41, 15.
[143] Луций Цецилий Метелл — народный трибун 48 г. После инцидента с Цезарем бежал в Капую (Cic., Att., 11, 7, 2).
[144] Об испанской войне см. App., b. е., 2, 42–43 (русск. пер.); Dio, 41, 20–23. Цезарь сначала терпел поражения, но затем умелыми действиями и путем пропаганды в войсках Афрания, Петрия и Варрона ему удалось добиться капитуляции по. мпеянцев в Испании.
[145] Луций Афраний — участник войны против Сертория и Митридата, консул 60 г. до н. э. Сражался против Цезаря в Испании при Фарсале и Фапсе. Попал в плен к Цезарю и был убит его солдатами (Flor., 4, 2, 90) в 45 г. Марк Теренций Варрон Реатинский (116–28 гг. н. э.) — знаменитый ученый; в 49 г. был легатом Помпея в Испании, затем отправился к Помпею в Грецию, но не принимал участия в Фарсальском сражении. Был прощен Цезарем и счастливо избежал проскрипций триумвиров.
[146] О действиях Цезаря по возвращении в Рим см. App., b. е., 48 (русск. пер.); Dio, 41, 18; 36–38; Suet., Caes., 41, 2.
[147] Публий Сервилий Исаврийский — претор 54 г. и консул 48 г. вместе с Цезарем. Впоследствии выступал вместе с Цицероном против Антония (Caes., b. е., 3, 21).
[148] Диктатор–чрезвычайная, ограниченная шестью месяцами единоличная власть, устанавливаемая сенатом в особых случаях внешней опасности или при внутренних волнениях. В конце республики диктатор не избирался в течение, 120 лет, пока Сулла не заставил назначить себя диктатором rei publicae constituendae (82) на неопределенное время.
[149] Имеются в виду проскрипции Суллы (ноябрь 82 г. до н. э.).
[150] День зимнего солнцестояния 23 декабря (у римлян носил название bruma) — самый краткий день в году.
[151] Орик–город в греческой Иллирии (ныне Ерико). Аполлония — город в устье р. Аоя в Иллирии, один из важнейших центров эллинистического образования. О взятии Цезаром этих городов и переправе из Брундисия см. App., b. е., 2, 54–55 (русск. пер.); Suet., Caes., 35; Dio, 41, 44, 2–45.
[152] Эпир — область северо–западной Греции, на севере граничившая с Иллирией, на востоке — с Фессалией, на западе — с Ионийским морем, на юге — с Акарнанией и Этолией.
[153] Об удачной высадке Антония в гавани Нимфее см. App., b. е., 2, 59; Plut., Ant., 7, 3–6; Dio, 41, 48.
[154] О поражении Цезаря см. App., b. е., 2, 60–63 (русск. пер.); Plut., Pomp., 65; Dio, 41, 47–52.
[155] Македония — область в северной Греции к северу от Фессалии. Фессалия занимала восточную часть северной Греции и была частью римской провинции Македонии.
[156] План Помпея состоял в том, чтобы вести войну на истощение, избегая решительного сражения с Цезарем (Plut., Pomp., 66; App., b. е., 2, 61).
[157] Агамемнон — предводитель греческого войска под Троей, царь Микен, герой греческого народного эпоса "Илиады".
[158] Тускулум — город в Лациуме, недалеко от Рима (ныне Frascati). В окрестностях его находились роскошные земли богатых римлян и сады (напр. Цицерона; ср. Cic., Att., 4, 2, 5), в которых росли фиговые деревья.
[159] Гомфы — фессалийский пограничный город и крепость. После разрушения и разграбления ее Цезарем (Caes., b. е., 3, 80; Liv., 31, 41; ср. ~ App., b. е., 2, 64 (русск. пер.) был снова восстановлен (ныне Палеа Епископи).
[160] Фарсал (ныне Фарсала) — фессалийский город в области Фессалиотиде на р. Енипее. О фарсальском сражении см. Plut., Pomp., 68–72; App., b. е., 2, 70–82; Dio, 41, 60 сл.
[161] О количестве войск Цезаря и Помпея ср. сведения, приводимые Аппианом из разных источников: App., b. е., 2, 70 (русск. пер.).
[162] Корфиний — неизвестная личность. Xylander предлагает читать "Корнифиций", имея в виду Квинта Корнифиция, одного из военачальников Цезаря. Корнифиций завоевал в 48 г. Иллирию, а затем был послан Цезарем в Сирию. В 43 г. перешел на сторону Секста Помпея и пал, сражаясь против Антония (App., b. е., 4, 36; Dio, 48, 17).
[163] Квинт Фуфий Кален (ум. 41 г. до н. э.) — народный трибун 61 г. до н. э. В 59 г. примкнул к Цезарю и принимал участие в качестве легата в галльской войне, в Испании и в Фессалии. После смерти Цезаря присоединился к Антонию (Cic., Att., 9, 5; Caes., b. е., 1, 87, 3, 55).
[164] Скотусса — город в Фессалииской области Пеласгиотиде.
[165] Гней Домитий Кальвин — консул 53 г. до н. э., сторонник Цезаря. Будучи правителем Азии, проиграл сражение при Никополе (Dio 42 46; Caes., b. Al. 31 сл.; App., b. е., 2, 91); затем перешел на сторону триумвиров — Антония и Октавиана.
[166] См. Plut., Pomp., 73 сл. Помпей бежал в Лариссу, затем в Амфиполь, откуда переправился на Митилену; из Митилены через Атталию (в Памфидии) он прибыл на о. Кипр, а оттуда в Египет, где и был убит египтянами по совету евнуха Пофина и стратега Ахиллы (ср. App., b. е., 2, 84–86).
[167] Ср. HRR, II, 62.
[168] Потери со стороны помпеянцев при Фарсале Аппиан (b, е., 2, 82, русск. пер.) оценивает в 25 000 солдат, а по Азинию Поллиону та же цифра, что и у Плутарха — 6 000; потери Цезаря: 1 200 солдат (или 200) и тридцать центурионов.
[169] Марк Юний Брут — знаменитый убийца Цезаря, убежденный республиканец, сражался против него при Фарсале, был прощен Цезарем и получил от него в управление Цисальпинскую Галлию. После убийства Цезаря собрал на Востоке вместе с Кассием большую армию, но был разбит Антонием и Октавианом при Филиппах (43 г.) и покончил с собой. См. выше его биографию.
[170] Траллы, город в Карии (Малая Азия), расположен на р. Евдоне (приток р. Меандра). Относительно "чудесного знамения" ср. Caes., b. е., 3, 105.
[171] Патавий (ныне Падуя) — город в области венетов на р. Брента.
[172] Тит Ливий, знаменитый историк (59 г. до н. э. — 17 г. н. э.), написал римскую историю в 142 книгах (сохранилось 35).
[173] Феопомп, греческий историк (род. около 380 г. до н. э.), написал историю Греции и историю Филиппа Македонского. От его сочинений сохранились только отрывки.
[174] Феодот с острова Самоса — преподаватель риторики у царя Птолемея XII (см. Plut., Pomp., 77, 80; Brut., 33; ср. App., b. е., 2, 84, русск. пер.). С трудом спасся от гнева Цезаря и, наконец, был захвачен Брутом и казнен в 43 г.
[175] Об Александрийской войне, см. b. Alex., 1–78; App., b. е., 2, 89 (русск. пер.); Suet., Caes., 35; Dio, 42. 34–44. Война длилась почти полгода (с октября 48 г. по март 47 г.).
[176] За эти деньги Цезарь сохранил царю Птолемею XI Авлету, отцу Клеопатры, престол (ср. Suet., Caes., 54; Dio, 42, 9, 34).
[177] Клеопатра, знаменитая египетская царица, дочь царя Птолемея XI Авлета и сестра молодого царя Птолемея XII (69–30 гг. до н. э.). После смерти Птолемея Авлета, когда Клеопатре было всего 17 лет, она стала женой и соправительницей своего младшего брата Птолемея XII; Ахилла, евнух Пофин и другие министры обвинили ее в честолюбивых замыслах и изгнали из страны (Caes., b. е., 3, 103). Цезарь приказал Клеопатре править вместе с братом. Молодой царь и его министры объявили тогда войну Цезарю. После победы Цезаря она правила единолично. По смерти Цезаря она добилась от Антония подтверждения своих прав на Египет и беспрепятственно им управляла. После битвы при Акции, в которой она участвовала с 60 кораблями, покончила с собой (Suet., Aug·., 17; Plut., Ant, 25; Dio, Cass., 51, 5 сл.).
[178] Александрийская библиотека основана Птолемеем Лагом. Во время пожара погибло, по словам Сенеки (tranqu. animi, 9), до 400 000 томов, а по Авлу Геллию, даже до 700 000 (N. А. 4, 17). Антоний заменил отчасти эту потерю, подарив Клеопатре пергамскую библиотеку в 200 000 свитков (Plut., Ant., 58).
[179] Остров Фарос в дельте Нила был соединен с материком и Александрийской гаванью дамбой длиной в 7 стадий (1 стадий = 187,97 м); ср. Caes., b. Alex., 17–19. На острове находился знаменитый маяк, считавшийся одним из "чудес света".
[180] Сын Клеопатры (род. 47 г.) получил это имя с разрешения Цезаря вместо первоначального имени Птолемей (Suet., Caes., 52). Антоний назначил его соправителем Египта и объявил в сенате сыном Цезаря. Октавиан после сражения при Акции велел его убить (Plut., Ant., 54, 81, 82; Suet., Caes., 17, 52).
[181] Сирия — римская провинция (с 64 г. до н. э.); делилась на две части -· верхнюю и нижнюю, обнимавшие северную полосу до Ливанских гор и южную между Ливаном и Антиливаном.
[182] Азия — римская провинция, образованная из бывшего Пергамского царства (область Мизия в Малой Азии).
[183] Фарнак II — сын Митридата Евпатора, царь боспорского царства (у северного побережья Черного моря). Составил заговор против своего отца Митридата и принудил его покончить самоубийством. Одержал победу над Домитием Кальвином при Никополе в 48 г. (ср. Caes., b. е., 2, 91; Cic., fam., 15, 15).
[184] О войне с Фарнаком см. App., b. е., 2, 91 (русск. пер.); Suet., Caes., 35; Dio, 42, 45–48; Liv., per., 112.
[185] Капподокия–римская провинция в Малой Азии, занимавшая восточную половину горной страны на юг от Черного моря.
[186] Малая Армения (Armenia minor) — горная страна, примыкавшая к Каппадокии и отделявшаяся на востоке от Великой Армении рекой Евфратом.
[187] Цари и тетрархи — мелкие зависимые от Рима владетели различных областей в Малой Азии. Тетрархом был, напр., Ирод II Иудейский (ср. Ios., Ant. Jud., 18, 5).
[188] Зела — крепость и город в северо–восточной части Малой Азии, во внутренней части Понтийского царства.
[189] Понт — Понтийское царство, область Малой Азии; на севере граничила с Черным морем, на западе с р. Галис (с Пафлагонией), на востоке с Большой и Малой Арменией, на юге с Малой Арменией, Капподокией и Галатией.
[190] Гай Матий (84–30 г. до н. э.) — римский всадник, друг Цезаря. В политической жизни не принимал участия (Cic., fam., 6, 12; 7, 15, 2; 11, 27, 28). Убит в 47 г. при восстании легионов вместе с Сервием Сульпицием Гальбой.
[191] Гай Косконий, народный трибун 59 г. до н. э., в 58 г. эдил и затем претор (Gell., 6, 6). Умер вскоре после битвы при Акции, примкнув к Октавиану.
[192] Обыкновенное обращение полководца к солдатам в ту эпоху было "товарищи", "соратники" (commilitones). Называть солдат "гражданами" (quirites) считалось для ннх обидным. Светоний рассказывает (Suet., Aug., 25), что Август по окончании гражданских войн никогда уже не называл солдат "товарищами", а только "солдатами" (milites), считая, что теперь уже не следует заискивать перед солдатами ввиду наступившего устойчивого политического положения.
[193] Восстание началось в десятом легионе около Рима, а затем перекинулось на другие кампанские легионы; солдаты требовали отставки и уплаты обещанного вознаграждения; Цезарю с трудом удалось ликвидировать этот мятеж (ср. App., b. е., 2, 92–93 (русск. пер.); Suet., Caes., 70; Dio, 42, 30).
[194] Юба I, царь Нумидии, разбил в 49 г. Гая Скрибония Куриона (Caes., b. е., 2, 40; App., b. е., 2, 40). Примкнул затем в Африке к помпеянцам и претендовал даже на главное командование. После битвы при Фапсе (46 г.) покончил с собой.
[195] Армия помпеянцев в Африке, по Аппиану (b. е., 2, 97), насчитывала до 80 000 чел.
[196] Об африканской войне см. App., b. е., 2, 95–100; Caes., b. Afr., 1–88; .Dio, 43, 2–14.
[197] Эту неудачу Цезаря описывает Аппиан (b. е., 2, 96, русс. пер.). Командиры помпеянцев Лабиен и Петрей не сумели воспользоваться своей победой и окончательно разбить Цезаря.
[198] Фапс — приморский город на северном берегу Африки в области Бизации (прежняя Карфагенская область). О сражении при Фапсе см. App., b. е., 2, 96–97; Dio, 43, 6–7.
[199] Оба эти сочинения до нас не дошли.
[200] Аттический медимн равен 52,53 литра.
[201] Юба II, сын противника Цезаря Нумидийского царя Юбы I, был взят в плен цезарем (ср. App., b. е., 2, 100, русск. пер.) и в Риме получил римское образование, занимался древнеримской историей и этнографией, написал Όμν/,ζψες ср. Shanz., "Rom. Lit.", II, 1, 574. Октавиан женил его на дочери Антония и Клеопатры (Plut., Ant., 87).
[202] Перепись, или ценз (census), граждан производилась в фискальных целях, , а также для выяснения количества. лиц, годных к военной службе и имеющих право на хлебные раздачи. По Светонию (Caes., 41), Цезарь вычеркнул из списка граждан около 150 000 чел., лишив их права получать хлеб от государства (ср. Dio, 43, 21, 4).
[203] О войне против сыновей Гнея Помпея см. Suet., Caes., 36, 55, 4; Dio., 43, 28 сл.; App., в. е., 2, 103–105; Caes., b. Hisp., 1–42.
[204] Мунда — город в испанской области Бэтика, недалеко от Кордубы (нын. Кордова).
[205] Так Плутарх называет римский праздник Либералий (Liberalia). Либералии, праздник бога Либера и Цереры, справлялся 17 марта. В эпоху сильного влияния греческой культуры и религии на римскую Либер стал отожествляться с греческим Дионисом; праздник Либералий греческие писатели отождествляли с греческими Дионисиями (см. Wissova, "Rel. u. Kult. d. Römer", 298 сл.).
[206] Квинт Дидий, легат Цезаря, разбил Секста Помпея в Испании при Гадесе (46 г.), но при высадке на берег сам был убит лузитанскими солдатами (Caes., b. Hisp., 37, 40).
[207] Чрезвычайные почести, декретированные Цезарю, перечисляет Светоний (Caes., 76); среди них важнейшие: титул отца отечества, пожизненная диктатура, надзор за нравами (praefectura morum), титул императора, ср. App., b. е., 2, 106 (русск. пер.).
[208] Храм Милосердия (dementia) Цезаря знаменует начало так пышно развивавшегося впоследствии культа императоров.
[209] Гай Кассий Лонгин, убийца Цезаря, участвовал в парфянской экспедиции Красса. В 49 г. присоединился к Помпею и нанес поражение флоту Цезаря у сицилийских берегов. Участвовал в Фарсальской битве, затем был прощен Цезарем и сделан легатом. В битве при Филиппах был разбит Антонием и, не зная о победе Брута над Октавианом, покончил с собой (43 г.).
[210] Карфаген и Коринф были разрушены в 146 г.
[211] Квинт Фабий Максим — легат Цезаря (46 г.) в Испании; за оказанные им услуги Цезарь назначил его консулом на 45 г.
[212] Гай Каниний Ребилий, легат Цезаря, участвовал в галльских походах 52/51 г.; в 49 г. был посредником при переговорах Цезаря с Помпеем; в 46 г. взял Фапс, в 45 г. сражался в Испании.
[213] О проектах различных предприятий Цезаоя подробно пишет Светоний (Caes., 44); ср. App., b. е., 2, 110 (о папфянских проектах); Dio, 43, 51.
[214] Парфяне — жители страны к югу от Каспийского моря. На севере Парфия граничила с Гирканией, на юге с Мидией, на востоке с Маргианой и Арианой.
[215] Гиркания — страна к югу от Каспийского моря, граничившая на юге с Парфией, Каспийское море называлось в древности иногда Гирканским.
[216] Проект прорытия Коринфского перешейка принадлежал еще Деметрию Полиоркету. Затем пытались его прорыть Август и Нерон. Перешеек был прорыт лишь в конце XIX столетия.
[217] Аниен — река в Италии; по ней проходила в древности граница между Лациумом и страной Сабинов. В 3 км к северу впадает в Тибр, откуда был устроен один из древнейших водопроводов в Рим. Текст Плутарха в этом месте испорчен.
[218] Цирцеи — древний прибрежный город Лациума.
[219] Таррацина город на via Appia у Пометийских болот, восточнее устья р. Уфента (теперь Уффенте).
[220] Пометийские болота — около города Suessa Pometia (город племени вольсков в Лациуме). Сетийские болота — около Сетии в Лациуме (ныне Sezza).
[221] Цезарь произвел реформу календаря при посредстве Александрийского математика Серапиона. Римский год до Цезаря основывался на четырехгодичном цикле, в котором обыкновенные года (в 355 дней) должны были меняться с високосными в 355+22 дня, то в 355 + 23 дня. Таким образом, цикл получался на 4 дня длиннее, в силу чего постепенно сместились все праздники, жатва попадала не на лето, а праздник сбора винограда не на осень (ср. Suet., Caes., 40). Цезарь уничтожил вставной месяц и принял год равным 365 дням; причем каждый четвертый год вставлялся один день. На этот же год, чтобы исправить запутанные расчеты, было вставлено между декабрем и ноябрем еще два месяца плюс еще вставной месяц мерцедоний, который также приходился на этот год; таким образом этот 46 г. имел 15 месяцев.
[222] См. Plut., Numa, 18.
[223] Сибиллины книги, или оракулы, написанные на греческом языке, по преданию царь Тарквиний приобрел от Кумской Сибиллы. Хранение и толкование сибиллинных оракулов было поручено в Риме со времени Суллы пятнадцати лицам (quindecemviri sacris faciundis). Один из них Луций Котта, сторонник Цезаря, должен был заявить в сенате: "Так как согласно Сибиллиным книгам парфян может победить только царь, то Цезарь и должен получить этот титул" (Suet.. Caes., 79).
[224] Луций Корнелий Бальб, консул 40 г. до н. э., доверенное лицо Цезаря, выхлопотал у Цезаря прощение Цицерону, После смерти Цезаря примкнул к Октавиану.
[225] Луперкалии (Lupercal) — праздник, справлявшийся 15 февраля. Первоначально пастушеский праздник Фавна–Луперка — охранителя стад от волков. С другой стороны, праздник носил характер очистительной церемонии и магических ритуалов, способствовавших оплодотворению и воспроизведению потомства (ср. G. Wissova, "Rel. u. Kult. d. Römer", 209 сл.).
[226] Аркадские Ликеи — праздник пастушеского характера, справлявшийся в местности Lykosura в Аркадии (ср. Schörnan–Lipsius, "Griech Alt.", — il, 530).
[227] Луций Юний Брут — легендарный первый консул, изгнавший последнего царя Тарквиния Гордого и уничтоживший царскую власть в Риме (см. Liv., 1, 59) и основавший республику.
[228] Народные трибуны пользовались правом неприкосновенности.
[229] Каламбур Цезаря заключается в том, что по преданию Брут притворялся дураком, чтобы избежать опасности со стороны подозрительного царя Тарквиния Гордого, который убил его отца и брата (ср. Ov. Fast., II, 717). Куманцы считались в древности дураками, как у нас пошехонцы, в Германии жители города Schiida (ср. Wilamowitz, "Griech. Leseb.", 1, 85), а у афинян — беотийцы.
[230] См. Plut., Brut., 8, 5, 6.
[231] Сграбон, знаменитый географ, написал кроме того историческое сочинение; сохранились лишь отрывки. Книга эта представляла собой продолжение истории Полибия.
[232] Ср. Fr. Gr. Hist, II, 435.
[233] Децим Юний Брут Альбин (84–43 гг. до н. э.), сторонник Цезаря, сражался под командой Цезаря в Галлии, командовал флотом Цезаря. В 44 г. присоединился к заговору Марка Брута. После убийства Цезаря сражался против Антония, но его 6 легионов перешли на сторону Октавиана. Был убит по дороге в Македонию.
[234] Первым наследником Цезарь назначил своего внучатого племянника Гая Октавия (3Д имущества); последнюю четверть получали Д. Педий и Л. Пинарий, в случае смерти последних наследниками назначались Децим Брут и Марк Антоний (Suet., Aug., 7; Caes, 83).
[235] Артемидор — сын Феодора Кнкдского. Цезарь даровал его отцу, известному ученому, римское гражданство.
[236] Сенат заседал в так называемой курии Помпея. Это был целый комплекс зданий, выстроенных Помпеем на деньги, которые он получил в виде военной добычи на Востоке: храм Венеры победительницы, большой зал для заседаний сената, портик и большой театр, который вмещал до 17 000 зрителей — первое каменное здание в Риме (Wilamowitz, ук. соч., 38).
[237] По учению Эпикура молиться богам бесполезно, так как боги не заботятся о людях.
[238] Первый, нанесший Цезарю удар, был Публий Сервилий Каска, трибун 43 г. (Dio, 44, 52); другой Каска был Гай Сервилий Каска, трибун 44 г. (ср. Suet, Caes., 82). Только из этого места Плутарха видно, что эти оба Каски были братья.
[239] Гай Октавий — личность неизвестная. Публий Лентул Спинтер в 43 г. был proquaestor pro praetore. После битвы при Филиппах вскоре погиб.
[240] Об этом знаменитом заседании сената и вынесенных там решениях см. Plut, Cic, 42; Ant, 14; Brut, 19.
[241] "Наилучшее смешение политических форм", в котором были соединены положительные элементы республики и монархии (ср. Polyb, VI, 6–56).
[242] О погребении Цезаря см. Suet, Caes, 84; Dio, 44, 50; App., b. с, 2, 148.
[243] Убийца Цезаря Луций Корнелий Цинна, претор 44 г, навлек на себя народную ненависть тем, что публично сложил с себя знаки своей должности как дар тиранна в мартовские иды.
[244] См. биографию Брута, 21.
[245] Здесь имеется в виду не стоический демон ("божественное" в человеке), но народные представления. Человек окружен всегда и везде, по верованию древних, такими демонами, которые помогают или вредят ему. Это — добрые и злые демоны (как напр, демон Брута — όαίμων κακὸς. Великий демон Цезаря после его смерти мстит за него его убийцам. Вера в демонов особенно была развита в первые века нашей эры. В первоначальных христианских общинах существовали специальные люди — так называемые эксоркисты, на обязанности которых лежало изгнание злых демонов (ср. Wilamowitz, ук. соч., II, 90).
[246] Об этой комете (sidus luluim) много писали современные писатели. Однако в настоящее время астрономы не могут с достоверностью определить ее существование. Вероятно — это один из элементов рано возникшей легенды о Цезаре.
[247] Европейский.
[248] Филиппы — город во Фракии, основанный Филиппом Македонским (ныне Filié).