ДВЕ ИСТОРИИ ПЯТОГО ВЕКА.

I
Если бы мы попытались восстановить историю V века такой, какою ее представляет себе Плутарх, то за вычетом некоторых несообразностей, получившихся вследствие использования им противоречивых источников, картина оказалась бы следующей.
Друг другу противостоят два мира: греческий и "варварский". Греческий мир представляет собой единое целое, хотя он и разбит на ряд государств!. В этом разделении на ряд государств есть свои недостатки и свои преимущества: это разделение вызывает "междоусобные" распри, но оно же открывает широкий простор для деятельности честолюбивых "великих" людей, жизненный путь которых и есть то, что мы называем "историей Греции".
Радикальную демократию Плутарх считал, вслед за Алкивиадом Фукидида, "общепризнанной глупостью" (VI, 89, 5). Уже неизвестный нам олигарх конца V века, автор приписываемой Ксенофонту "Афинской политии", считал аксиомой, что всякий человек аристократического происхождения должен стремиться к аристократическому строю, а если аристократ становится во главе демократов, то, очевидно, он устраивает свои личные делишки и пытается ловить рыбу в мутной воде. Близких взглядов держится и Плутарх с той лишь разницей, что тот строй, который ему по душе, имеет больший уклон в сторону филантропии.
Его "великих" людей можно разделить на две группы: умеренных честолюбцев и крайних честолюбцев. "Великим" людям по самой их сущности свойственно стремиться стать первыми людьми в своем государстве. Как правило, они аристократического происхождения. Но умеренный честолюбец честен и неподкупен в личной жизни; благо (существовавшей только в голове Плутарха) общегреческой отчизны он ставит выше даже интересов своей карьеры, он не потакает прихотям народа, так как такое потакание приводит к тому, что народ становится ленивым и алчным и пытается, ничего не делая, жить на государственный счет.
Другое дело - крайний честолюбец. Для достижения первого места в государстве и победы над своими противниками он готов подкупать как чернь в целом, так и отдельных лиц. Он крадет, вымогает, обогащается, он вступает в переговоры с национальным врагом Эллады, чтобы обеспечить себя на тот случай, когда противники возьмут над ним верх. Но и у этих людей есть совесть и патриотизм, оттесненные куда-то в глубину их души честолюбием. Приходит момент, когда эта совесть пробуждается и заставляет их опустить кинжал, уже занесенный над их отчизной - Элладой.
При таком понимании, история Греции V века - это история личной карьеры Фемистокла, Аристида, Кимона, Перикла, Алкивиада.
Фемистокл был сомнительного происхождения, и это до известной степени предопределяет его политическую карьеру. Честолюбие заставляет его повести государство на путь борьбы с Персией, а его гениальность и изворотливость дают ему возможность победить персов и спасти Элладу. Однако он достигает своей цели усилением флота, а это - первый шаг к предоставлению прав черни и к ее развращению. Его ненасытное честолюбие и себялюбие дает ему возможность быстро разбогатеть, но в то же время лишает его возможности оставаться вершителем судеб Афин и вести их по пути дальнейшего благополучия. Его жадность, пристрастность и нечестность отталкивают от него не только афинян, но и союзников. Уязвленный в своем честолюбии, он не останавливается перед тем, чтобы вступить в тайные переговоры с национальным врагом, - персами, и обещать подчинить им Элладу. Уличенный в этом преступлении и принужденный бежать, он, мстя своим согражданам, не только уходит к персидскому царю, но и обещает помочь ему в покорении Эллады, за что царь осыпает его милостями. (Однако в тот момент, когда ему предстояло действительно руководить войсками царя для покорения Эллады, совесть не позволяет ему это сделать, и он кончает самоубийством, чем спасает свою отчизну от величайшей опасности.
Не меньшей опасностью, чем внешнее нашествие персов, было для Афин внутреннее нравственное разложение. Здесь спасителем Афин явился Аристид, показавший афинянам своим личным примером, насколько справедливость и благородство выше хитрости, обмана и продажности. В противоположность Фемистоклу он был знатным человеком, но до самой смерти оставался бедняком. По мнению Плутарха, не было ни одного крупного государственного дела, ни одного замечательного сражения, в котором Аристид не принимал бы участия. И хотя он нигде не сделал ничего выдающегося, но всюду показал образец того, чего можно достигнуть умеренностью и честностью. Но, что важнее всего, он был проникнут общеэллинской идеей и своей организацией Делосского морского союза совершил нечто, казавшееся невозможным.
И деятельность Павсания и деятельность Фемистокла вызывали негодование: они притесняли союзников, покровительствовали своим единомышленникам, выжимали деньги. Аристид же так мудро распределил форос [1] между союзниками, так заботливо отнесся к их интересам и установлениям, что союзники не переставали прославлять его и называли его Справедливым.
Таким образом, эпоха высшего расцвета и богатства Афин была подготовлена деятельностью справедливого Аристида. Этот спаситель отечества умер в суровой бедности, не желая получать помощь от богатых родственников, но государство взяло на себя заботу о его потомстве.[2]
Аристида сменяет у власти Кимон, принадлежавший к одному из самых старинных и богатых домов в Афинах. Он изящно· воспитан, как подобает молодому аристократу, и этим пленяет окружающих, живет пышно, но в то же время необыкновенно щедр, охотно одевая и насыщая всякого, кто к нему обратится. Благодаря своим сказочным богатствам он давал возможность каждому посвятить себя общественным делам и не заниматься никакой работой, как было некогда во времена бога Кроноса. Он честен, неподкупен, далек от какой бы то ни было хитрости. Он прямодушный солдат, постоянно рвущийся на поле битвы для борьбы с национальным врагом. Ничто ему не противно так, как междоусобие среди греков. Он не только афинский патриот, но и горячий поклонник Спарты и ее учреждений. Однако неправы те, кто считают, что он готов пожертвовать интересами Афин ради Спарты. Во время битвы между Афинами и Спартой при Танагре в 457 г. он возвращается из изгнания и становится в ряды афинских войск. Но афиняне не поняли его, не поверили ему и прогнали его. Однако, прибавляет Плутарх, смерть его друзей показала, что для Кимона благо родины было даже выше привязанности к Спарте.
Кимон одержал ряд блестящих побед над персами. После битвы при Евримедонте он заставил персов заключить знаменитый Кимонов мир, по которому персидские военные суда не могли появляться в Эгейском море, а весь берег М. Азии, на глубину одного дня езды на коне, царь уступал грекам. Этими победами Кимон довел Афины до такого могущества, какого они больше никогда не имели. В то же время его близость к Спарте предохранила Афины от ужасов междоусобной вражды. Его щедрость не снискала ему расположения черни, так как потакать ее низким страстям и расходовать на это государственные суммы он не желал. В этом над ним легко взял верх Перикл. Народ оказался неблагодарным к своему спасителю, и он был изгнан остракизмом. Впрочем, его пришлось вернуть раньше срока, так как с его изгнанием для Афин настали тяжелые времена. На старости Кимон показал, на что он еще способен. Он не только заключил длительный мир со Спартой, но и одержал блестящую победу, сухопутную и морскую, при Саламине на острове Кипре. Он умер славной смертью в этой войне, окончательно избавив эллинов от опасности варварского нашествия.
Далее начинается эпоха Перикла. Плутарх указывает, в чем трудность вопроса. С одной стороны, Перикл - признанный вождь демократии, основатель системы раздач, приведшей, по мнению Плутарха, к развращению афинского народа, но, с другой стороны, знаменитый Фукидид, младший современник Перикла, пишет, что при Перикле демократия существовала только на словах, а в· действительности власть принадлежала только одному мужу. Как это примирить?
Плутарх в духе своей "философии истории", дает следующую картину. Перикл - аристократ, и, Конечно, не мог сочувствовать демократическому идеалу. Он, естественно, стремился стать первым человеком в государстве. Но это оказалось невозможным. Ему было не под силу соперничать со сказочно богатым Кимоном, которого он никак не мог превзойти в щедрости. Ему ничего не оставалось, как примкнуть к демократии и организовать систему раздач государственных средств. В угоду народу он стал вместе с Эфиальтом нападать на стариннейшее и почтеннейшее учреждение Афин - ареопаг. А когда Кимон воспротивился, Перикл стал обвинять его во враждебности к народу и в лаконофильстве и без труда одержал над ним верх. Правда, Кимона сменил его ближайший друг, Фукидид из Алопеки, создавший впервые в Афинах политическую организацию аристократов. Но Перикл был уже в это время любимцем народа, и ему нетрудно было справиться и с этой последней опасностью. Больше у Перикла нет противников, и он может сбросить с себя демократическую маску, которая служила ему лишь для достижения власти, и стать единодержавным правителем аристократического типа. Наступает самая блестящая пора афинской истории, высший расцвет эллинской культуры, и кто знает, как долго бы она продолжалась, если бы Перикл не поставил личных интересов выше интересов Эллады. Нарушая обычаи предков, он пошел по пути разврата: он женился на иностранке из ионийского города Милета и даже - о, ужас! - целовал ее два раза в день, приходя и уходя из дому. Он решил во что бы то ни стало спасти своих личных друзей, Анаксагора и Фидия. Чтобы отвлечь внимание народа от Аспасии и своих друзей, он начал междоусобную войну со Спартой, медленно, но верно приведшую Афины к падению.
Алкивиад, человек без всяких убеждений, циничный эгоист и честолюбец, единственный "великий человек" в наступившую после смерти Перикла эпоху господства крайней демократии. Он происходил из знатной семьи, получил прекрасное образование под руководством Перикла и: имел все данные, чтобы стать "спасителем" Эллады. Но ненасытное честолюбие побуждало его увлекаться то Сократом, то софистикой и надругательством над религией. Он становился в ряды то одной, то другой из борющихся партий. Когда его личному благополучию стала угрожать опасность, он перешел от Афин на сторону Спарты и дал спартанцам гениальный совет, обеспечивший им перевес в войне с афинянами. Затем он переходит на сторону персов и научает их, как можно снова подчинить себе Грецию, разжигая междоусобную войну между Афинами и Спартой. Затем он снова переходит на сторону афинян, но при первом проявлении столь обычной для черни неблагодарности уходит в собственную крепость на Херсонесе. Последний раз он пытался спасти Афины в 404 г. и, может быть, достиг бы этого, если б ему еще верили или если бы афинские стратеги не были подкуплены спартанцами.
В Афинах исчезли "великие люди", и некому уже было спасать этот великий город. Попытка Демосфена была запоздалой.

II
При беспристрастном изучении свидетельств историков и других исторических памятников, картина истории V века представляется нам, однако, совершенно не такой, какой ее нам рисует Плутарх. Справедливость требует при этом заметить, что Плутарх, как честный и беспристрастный исследователь, сам же собрал много материала, говорящего против его концепции. В начале V в. не было ничего похожего на изображаемую Плутархом картину, ничего похожего на единую культурную Грецию, противостоящую "варварскому" Востоку. В VI в. Восток еще был значительно культурнее Греции, и передовые люди Греции, желавшие просветиться, ездили на Восток, - в Египет и Вавилон. Вплоть до начала V в. культурными центрами Греции были Милет, Эфес и другие ионийские города, находившиеся под властью Персии. В войне ионян с персами греки далеко не были единодушны, и многие города, в том числе и демократические, стояли за подчинение Персии. Вопрос о том, подчиняться или не подчиняться Персии, был прежде всего вопросом торговых интересов различных групп, борющихся в ионийских городах.
Точно так же и материковая Греция была разбита на ряд ненавидящих друг друга и конкурирующих между собой государств, не задумывавшихся призывать персов в Грецию для того, чтобы им легче было победить своих врагов. Так Аргос, ведший борьбу со Спартой, заключил тайный союз с Персией. Афиняне, которым угрожает спартанское нашествие, не только шлют в 509 г. послов в Персию, но и дают персидскому царю "землю и воду", то есть признают его верховную власть за то, чтобы он пришел в Грецию и помог афинянам в борьбе со Спартой. Кстати, блестящий и передовой· аристократический род Алкмеонидов, к которому принадлежал Клисфен, а позже, по женской линии, и Перикл, все время ориентировался на сближение с Персией, так как у него были крупные торговые интересы в Малой Азии.
Война с Персией стала неизбежной, а всякое подчинение ей невозможным для афинян с тех пор, как персы захватили ключ к черноморской торговле - геллеспонтские города, - и здесь вместо греческих стали плавать финикийские корабли. Ряд греческих городов, прежде всего Афины, жили в это время в значительной мере привозным хлебом, получавшимся из нынешней южной Украины. Прекращение регулярного ввоза хлеба угрожало голодом, и афиняне готовы были пойти на какие- угодно жертвы, чтобы снова обеспечить себе господство на море. Далее, Афины были государством мореходным, а корабельный лес они получали из Фракии и Македонии. Господство персов на море делало невозможным получение корабельного леса. Во всем этом был заинтересован прежде всего афинский городской демос: землевладельцы и крестьяне имели свой хлеб и не нуждались в корабельном лесе. Естественно, что афинские вожди не могли пойти по пути серьезных уступок, и дело кончилось персидской агрессией. Понятно также, что вождь демократической партии Фемистокл возглавил патриотическую борьбу с персами. Грекам удалось в 480-479 гг. разбить персов и уже через короткое время - вернуть себе господство на Эгейском море и в проливах. О персидской агрессии серьезно говорить больше не приходилось. А между тем в непосредственной близости к Афинам находились два государства, ненавидевшие афинскую демократию и теперь несравненно более опасные для Афин, чем Персия. Это - Спарта и торговый конкурент Афин - Коринф. В 509 г. Спарта уже приводила в Аттику свои войска, чтобы поставить в: Афинах у власти крайних реакционеров. Повторения такого похода можно было ждать каждый день. Недаром Спарта запрещала Афинам восстановить разрушенные стены.
Узкий Геллеспонт, с другой стороны, продолжал оставаться опасным местом, так как Персия в любой момент могла, хоть бы на короткое время, прервать здесь сообщение.
Итак, прямой расчет подсказывал афинянам необходимость жить в ладах с Персией, у которой теперь не было основания быть слишком неуступчивой.
Сицилия и Италия были еще более богаты хлебом, чем Черноморское побережье, и здесь были ионийские колонии, которых афиняне считали родственными себе по крови. Однако Сицилия и Италия были всецело в сфере пелопоннесского влияния: попытка развить здесь активность вела к прямому разрыву со Спартой. Но спор со Спартой не должен был непременно разрешиться оружием. Сама Спарта имела достаточно хлеба и не нуждалась в его ввозе. Здесь была партия, возглавляемая царем Павсанием, стремившаяся к демократическому перевороту и имевшая ряд единомышленников в Пелопоннесе, например в правящей партии Аргоса. Афинским политикам было выгодно опираться на эту партию.
Вполне понятна, поэтому, политика Фемистокла. Как только опасность персидского нашествия кончилась, он немедленно начинает стремиться к возобновлению дружественных отношений с Персией, чтобы сосредоточить все ресурсы государства на борьбу со Спартой, и в то же время поддерживает революционное движение в Пелопоннесе.
Государственной и национальной изменой поведение Фемистокла было только с точки зрения греков более поздней эпохи, знавших о времени Фемистокла по аристократическим памфлетам. Характерно, что Фукидид, рассказав о сношениях Фемистокла с персами, дает знаменитую характеристику гениальности Фемистокла (см. ниже, "Фемистокл", прим. 22), не включая в нее ни одного слова осуждения. "Фемистокл был вернейшим судьею данного положения дел и лучше всех угадывал события самого отдаленного будущего... Он заранее предусматривал хороший или плохой исход предприятия, скрытый еще во мраке будущего".
Эти слова, написанные во время Пелопоннесской войны, когда афиняне воевали со Спартой и всячески старались сохранять хорошие отношения с персами, могут означать только одно: Фемистокл, угадывавший события самого отдаленного будущего, уже тогда понимал, что с персами надо поддерживать дружественные отношения, а готовиться к войне со Спартой.
Политика Фемистокла успеха не имела. Уже в последние годы пребывания Фемистокла в Афинах силы борющихся партий стали приблизительно равными, благодаря чему и мог выдвинуться на первый план такой добродетельный и умеренный человек, как Аристид. Нет оснований сомневаться в его личной честности, но столь же несомненна его недальновидность. Он был изгнан в 483/2 г., за 2-3 года до войны, - совершенно ясно,: что причиной были вопросы войны. В этот момент, когда для всех было ясно, что нашествие персов неизбежно, он агитирует против усиления флота, так как боится, что это усилит афинскую демократию, а, будучи изгнанным, поселяется на Эгине, бывшей тогда главной соперницей Афин в морской торговле, почему афиняне в это время ее остро ненавидели. В 480 г. ему,"правда, ничего не остается, как капитулировать перед Фемистоклом и его программой, но в его предшествующем поведении, при всем желании, нельзя усмотреть ничего-похожего на панэллинскую идею или на идею всеэллинского отпора персам.
Единственная заслуга Аристида - справедливая раскладка фороса - значительно теряет в своем блеске, когда мы узнаем из Геродота, что суммы фороса, вносимые каждым государством, остались теми же, какими они были установлены при персах. Речь может идти только о мелких поправках в этой раскладке применительно к условиям момента. Как мы узнаем из дошедшего до нас отрывка стихотворения Тимокреонта Родосского, главную заслугу Аристида видели в том, что он не производил насильственных переворотов. Итак, в общем этот добродетельный человек ничего не менял: в каждом городе он оставил те же правящие группы, тот же строй, ту же сумму обложения форосом. Разница была лишь в том, что этот форос поступал не в персидскую, а в Делосскую казну, которой распоряжались афиняне. Это - высшая мудрость античного среднего человека: ничего не трогать, μηδέν κινεΐν. Насколько недальновидна была эта политика, видно хотя бы из того, что его ученик на политическом поприще и единомышленник Кимон принужден был жестоко усмирять недовольных союзников, стремившихся выйти из союза.
Аристида сменяет Кимон. В это время в Афинах воцарилась глубокая реакция, столь часто в мировой истории следующая за победоносной войной. Блестящие победы Кимона, привезенная им богатая добыча, неограниченное господство на Эгейском море - все это заставляло народные массы слепо доверять аристократическим вождям. Наступила эпоха "гражданского мира". Народ недооценил то, что вместе с горой товаров на афинский рынок были привезены и массы рабов, которым суждено было через короткое время сделать всякую продуктивную работу свободных людей невыгодной и невозможной. Система раздач, введенная Периклом, не была "демагогией", а была единственным средством спасти от голода многочисленных безработных, лишившихся работы из-за политики его предшественников, открывшей широкий приток рабов на афинский рынок. Кимон, очень воспитанный, но, по-видимому, также очень примитивный и глупый человек, был только орудием в руках Спарты и, как сообщает Плутарх, был выдвинут спартанскими агентами. Недаром "он ставил благо Спарты выше пользы своего государства" (ниже стр. 77). Спарта, опасавшаяся каждую минуту восстания илотов, добровольно отказалась от всякой агрессии на Эгейском море и тем самым открыла широкий простор честолюбивым замыслам храброго солдата Кимона: Он одержал ряд побед над основательно ослабленной уже к этому времени Персией, к тому же никогда не имевшей собственного флота и принужденной пользоваться услугами либо греков, либо финикиян. Нельзя, конечно, отрицать того, что двойная победа при Евримедонте не только была результатом удачи, но и требовала большого военного мастерства; однако сообщение Плутарха, будто немедленно после этого был заключен Кимонов мир, по которому царь уступил грекам всю западную часть М. Азии и обязался не появляться в Эгейском море, - историческая легенда: мир был заключен в 449 г., уже после смерти Кимона, демократическим правительством, добивавшимся дружбы с Персией, и заключал его не Кимон, а Каллий; вдобавок персы никогда не отказывались от верховной власти над греческими городами М. Азии.
Затем Кимон покоряет фракийское побережье, однако он в интересах каких-то комбинаций с аристократами ионийских и фессалийских городов, за спиной которых стояла, быть может, та же Спарта (а отчасти, может быть, в интересах своего "княжества" в Херсонесе), не предпринимает похода на Македонию, хотя, как сообщают историки, этот выгодный поход не представлял больших трудностей. За это он и был привлечен к суду по прибытии в Афины. На родине Кимона, помимо этого, ожидал ряд сюрпризов. Головокружение от успехов на море проходило, и народ стал все яснее видеть, что его положение не улучшается, а ухудшается, и что оставлять аристократию у власти больше нет смысла. Одним неудачным поступком Кимон сразу раскрыл свою антидемократическую, лаконофильскую сущность. В Спарте, наконец, восстали илоты, т. е. наступил тот момент, о котором мечтал Фемистокл. Вместо того, чтобы использовать политическую конъюнктуру, Кимон настаивает на удовлетворении просьбы спартанского посольства о посылке отряда на помощь спартанскому правительству. С большим трудом ему удалось добиться этого, по-видимому, играя на общности интересов рабовладельцев. Но само спартанское правительство не поверило своим глазам, увидевши среди союзных воинов афинских демократов: ввиду отсутствия быстрых успехов во время осады занятой повстанцами Ифомы, спартанцы стали подозревать афинян в тайном участии в мятеже (что, может быть, и не было лишено основания) и немедленно отправили афинское войско с позором назад. В то же время Кимон и его партия агитируют в Афинах против реформы аристократического ареопага, сохранившего еще ряд политических прав. Все это вместе послужило причиной того, что Кимон был изгнан остракизмом. С этого момента аристократическая группа превращается во внутреннюю агентуру Спарты, в партию предателей. В 457 г., вследствие измены аристократов и союзной фессалийской конницы, афиняне потерпели поражение от спартанцев при Танагре. Через 60 дней, в битве при Энофитах, спартанцы были разбиты (очевидно, в этот промежуток времени была произведена чистка антидемократических элементов). Рассказ о Кимоне, возвратившемся из изгнания и ставшем в ряды войска, ничего не доказывал бы, если бы он даже соответствовал действительности. Афиняне,, прогнав Кимона с поля битвы, могли иметь для этого веские причины; товарищи Кимона могли оказаться в таком положении, что им оставалось только сражаться. Но если бы даже в этот момент чувство любви к родине у него пересилило групповые интересы, то и это ничего не меняло бы. Впрочем, большинство ученых (и притом наиболее авторитетных) пришли к выводу, что рассказ о появлении Кимона на поле битвы при Танагре и о последовавшем затем досрочном возвращении его из изгнания - тенденциозная олигархическая легенда, пущенная в оборот не ранее конца V века с целью снять с афинских олигархов брошенное им Фукидидом и его предшественниками обвинение в измене афинскому делу в 457 году. Нам эта точка зрения кажется вполне убедительной (см. Кимон, прим. 83).
В 451 г., по окончании срока ссылки, Кимон возвратился в Афины. Ему удалось на короткое время стать у власти и причинить существенный вред афинской демократии: он заключил союз со Спартой, пожертвовав многообещавшей дружбой с демократическим Аргосом, и втравил Афины в новую войну с Персией. Однако, несмотря на блестящую победу при Кипре, эта затея оказалась мертворожденной: после смерти Кимона его противниками был заключен прочный мир с Персией.
Несостоятельна и попытка Плутарха представить угнетение союзников как дело рук одной лишь демократии. Покорение и усмирение Наксоса и Фасоса (467-464 г.), лишение этих государств права выставлять собственные контингента и отобрание у Фасоса его золотых россыпей - все это дело рук Кимона и его партии; в дальнейшем демократы в этой области только продолжали его политику.
Впрочем, и в более позднее время союзники предпочитали демократов их олигархическим противникам. Об этом мы узнаем из Фукидида, VIII, 48, 6, со слов самих олигархов: "Союзники уверены, что аристократы доставят им не менее неприятностей, чем демократы, так как они советуют народу и приводят в исполнение те жестокие меры, из которых они же, главным образом, извлекают для себя пользу. Быть под властью таких людей значило бы для союзников подвергаться без суда казням и насилиям, тогда как демократия служит убежищем для них и уздой для олигархов".
Политика ставшего у власти после Кимона Перикла по существу была в основном предопределена. Нет ни малейшего основания сомневаться в чистоте его демократических убеждений; нельзя указать ни на один поступок, совершенный им в угоду аристократии или Спарте. Самая предпосылка, что аристократ по происхождению не станет "потакать черни", если только он не видит в этом залога своего личного успеха, кажется нам смешной и неподлежащей обсуждению. Конечно, Перикл не был еще радикальным демократом, т. е. он не сделал еще попытки переложить бремя государственных расходов (включая раздачи) на богатых людей в Афинах и союзных городах: число рабов еще не было так велико и положение афинских масс еще не было так катастрофично, чтобы приходилось прибегать к таким средствам, расстраивающим рабовладельческое государственное хозяйство. Но все, что можно было сделать, не прибегая к этим мерам, для улучшения положения бедноты и безработных из числа граждан, он сделал: он лишил власти аристократический ареопаг, установил плату за исполнение государственных должностей, широко развернул общественные работы, вывел ряд колоний в города союза, заставил союзников хорошо платить афинской бедноте за взятую ею на себя военную охрану безопасности союзников; для беспрепятственного получения черноморского хлеба и корабельного леса установил дружественные отношения с Персией и Македонией, выплыл с афинской эскадрой в Черное море. Как мы видели, при создавшемся положении эта политика была единственно возможной, и никакой другой предложить было нельзя, не рискуя вызвать волнение широких народных масс. С другой стороны, образование аристократами строго дисциплинированной политической организации заставило и демократов почувствовать потребность в единстве и дисциплине. При таких условиях Перикл мог с полной определенностью рассчитывать на то, что каждому его предложению обеспечено сочувствие народных масс: он получил "неограниченную власть". Такую власть можно при желании называть демократической диктатурой: в ней есть, как отмечали древние, не мало общего с диктатурой Писистрата. Но с аристократическим строем она не имеет ничего общего. Наконец, для сокращения числа лиц, пользующихся благами в Афинах, он произвел чистку гражданских списков. Все это вызвало, конечно, сопротивление внутренней и внешней реакции - в Спарте и в других местах Пелопоннеса, не говоря о том, что демократическая зараза распространялась и в Пелопоннесе, и в Италии, и в Сицилии, конечно, с благословения афинского правительства и не без участия его агентов. Война была таким образом неизбежна-на это указал уже Фукидид; Аспасия и Фидий здесь, конечно, не при чем.
В моей книге "История античной общественной мысли" (Москва, 1929, стр 388-392) я указал подробнее на причины, сделавшие положение античных полисов безвыходным. Это, с Одной стороны, применение почти дарового рабского труда, с другой - нелепые международные отношения, нелепый партикуляризм, в силу которого грек, выехавший из своего родного, часто крохотного городка, лишался всякого покровительства закона и мог жить в чужом городе только как бесправный, всеми презираемый и оскорбляемый "метэк"; в силу этого партикуляризма грабеж на море считался часто почтенным делом.
Греция в это время вступает в полосу напряженнейшей и чрезвычайно сложной классовой борьбы. Интересы рабовладельцев противоположны интересам рабов, интересы богатых противоположны интересам свободных бедняков, не имеющих применения для своего труда и хронически сидящих без работы; интересы "коренных" граждан противоположны интересам бесправных иностранцев-метэков и эксплуатируемых союзников.
"Богатые и бедные, эксплуататоры и эксплуатируемые, полноправные и бесправные, жестокая классовая борьба между ними - такова картина рабовладельческого строя" (История ВКП(б), краткий курс, 1938, стр. 120).
Найти выход из этого положения греки не могли. Эти противоречия привели полисы к тяжелому внутреннему кризису.
В данный же момент борьба демократии с аристократией должна была окончиться поражением демократии: с развитием рабовладения и работорговли на периферии эллинского мира возникала новая группировка, стоявшая по самому своему существу вне рамок маленьких античных полисов: часто отдельные удачники этого типа были много богаче целых греческих государств. Этим новым влиятельным группам было легче сговориться с олигархиями, чем с демократической массой. На первый план выдвигаются Лисандры и Алкивиады, чтимые как сверхчеловеки, как люди-боги, которые имеют право совершать любые преступления. Это предшественники новой породы правителей. Новый господствующий класс преклоняется перед македонским или персидским государственным устройством, так как на базе этих обществ легче и удобнее всего построить новое эллинистическое государство.
Греческая демократия не сдалась без боя. Делаются все новые и новые попытки возродить демократию с учетом· изменившихся международных условий: организуется второй афинский морской союз, где с самого начала, в учредительном статуте, устанавливается полное равенство всех членов союза, создается беотийское демократическое государство, решающееся открыто выступить против аристократической Спарты, на которую опирались все враги демократии. Беотийской демократии удается нанести Спарте поражение в бою, оторвать от нее пелопоннесских союзников, произвести ряд демократических переворотов в Пелопоннесе и даже создать из основного ядра спартанских илотов независимое государство Мессению.
Но все эти образования были эфемерны. Новые большие торговые пути все в большей степени оставляли в стороне материковую Грецию. Центрами власти в Элладе должны были раньше или позже стать образующиеся на ее окраинах абсолютные монархии, построенные на базе и по образцу восточных монархий, но в значительной мере эллинизованные. Еще до образования таких монархий Кир Младший и несколько позже Ясон Ферский пытались создать большие централизованные эллинистические государства с неограниченным· монархом во главе. Им это не удалось; впервые удалось это сделать Македонии, несмотря на протест не только демократий, но и некоторых аристократий материковой Греции, почувствовавших, что с победой новой государственной формы их роль будет окончательно сыграна.
Этому протесту был· положен конец победой Филиппа при Херонее в 338 г. С этого момента начинается новая страница мировой истории - история эллинизма.

---

[1] Форос — взносы членов Делосского союза в союзную кассу, фактически превратившиеся в дань, которую уплачивали союзники афинянам.
[2] В этот образ безупречного рыцаря Плутарх вносит, правда, некоторые диссонирующие черточки. Но это объясняется его излишним доверием к использованным им источникам, восходящим к Аристотелю и его ученику Феофрасту, заимствовавшим в свою очередь информацию из, олигархического памфлета.

Фемистокл

Переводчик: 

Петухова В.В.

1. Фемистоклу выпало на долю родиться от людей слишком незначительных [1] чтобы происхождение его могло послужить ему к славе. Ибо отец его Неокл, из Фреарийского дема филы Леонтиды, не был в Афинах человеком очень видным, по матери же Фемистокл был незаконнорожденным [2], как о том гласит двустишие:

Абротонон я, фракиянка [3] родом, но вот что скажу вам.
Славный средь вас Фемистокл эллинам мною рожден.

Согласно же Фанию [4] мать Фемистокла была родом не из Фракии, а из Карии, и называлась не Абротонон, а Евтерпой. Неанф [5], со своей стороны, приводит и название ее родного города в Карии - Галикарнасс.
В те времена незаконнорожденные собирались в Киносарге (это был гимнасий, находившийся за городскими воротами и посвященный Гераклу, который также не был полноправным по рождению среди других богов, а считался незаконнорожденным [6], как происходивший от смертной женщины).
И вот Фемистокл стал уговаривать некоторых юношей из видных фамилий посещать Киносарг и заниматься там вместе с ним гимнастикой[7]. Так и случилось, и Фемистокл, как кажется, уловкой своей уничтожил разграничение, существовавшее между полноправными по рождению гражданами и незаконнорожденными.
Ясно, однако, что Фемистокл принадлежал к роду Ликомидов [8]. Ибо, как повествует о том Симонид [9], не кто иной, как он, восстановил и украсил живописью находившееся во Флиях и сожженное варварами фамильное их святилище.
2. Все сходятся на том, что еще с детских лет он был исполнен страстных порывов, был умен по природе и выказывал стремление к великим начинаниям и к общественной деятельности. В часы досуга и отдыха после учения он не играл и не оставался праздным, подобно большинству детей, но его заставали старательно придумывающим наедине с самим собою какие-нибудь речи. В них он либо обвинял, либо защищал того или другого из детей, и учитель, глядя на это, часто говорил ему: "Ничтожеством, мальчик, ты не будешь, а выйдет из тебя непременно нечто либо очень хорошее, либо очень дурное". Да и во время занятий он вяло и неохотно усваивал те знания, которые ведут к нравственному усовершенствованию или служат к услаждению жизни и способствуют изяществу манер, отличающему свободного человека, не зато, несмотря на юный возраст, он, как бы веря в свои природные дарования, явно увлекался теми знаниями, которые могли способствовать развитию ума и навыку в делах. Подвергшись поэтому впоследствии, находясь в культурном и светском обществе, насмешкам со стороны людей, получивших, по их мнению, утонченное образование, Фемистокл был вынужден дать резкий отпор. Он ответил им, что настраивать лиру или играть на арфе он не умеет [10], но город, который он принял незначительным и мало известным, он сделал славным и великим. Стесимброт [11], однако, утверждает, что Фемистокл был одним из слушателей Анаксагора [12] и ревностно работал под руководством физика Мелисса [13]. Но он ошибается в хронологии. Ибо Мелисс сражался во главе самосцев против осаждавшего их город Перикла [14], который был гораздо моложе Фемистокла, а Анаксагор был близко знаком с Периклом [15]. Не лучше ли поэтому считаться с мнением авторов, признающих Фемистокла последователем Мнесифила Фреарского [16], который не был ни ритором, ни философом· из числа так называемых естествоиспытателей, а посвятил себя познанию того, что называли тогда "мудростью", хотя это было только искусство управлять государственными делами, быстро сообразуясь с обстоятельствами, и сохранил как бы школу последователей Солона. Последователи этого учения, примешавшие к нему адвокатские приемы и перешедшие от практических дел к упражнениям в красноречии, получили прозвище софистов. Впрочем, Фемистокл сблизился с Мнесифилом уже будучи государственным деятелем. Но в пору первых юношеских порывов он был неровен и непостоянен, подчиняясь лишь собственным наклонностям; наклонности же эти, несдерживаемые ни разумом, ни воспитанием, заставляли его бросаться в своих поступках из одной крайности в другую, а часто доводили его и до очень дурного. Позже он сам в этом признавался, утверждая при этом, что из самых диких жеребят выходят наилучшие лошади, только бы их, как следует, воспитать и выездить. Сюда же иные присочиняют рассказы о том, как отец лишил его через глашатая наследства [17], а мать, опечаленная позорной жизнью сына, сама наложила на себя руки. Все это, по видимому, не более, как выдумки. Некоторые же, напротив, рассказывают, будто отец, желавший отвлечь сына от общественной деятельности, показал ему брошенные без призора на морском берегу старые триэры и доказывал, что так же точно относится народ и к демагогам, которые становятся ему ненужными.
3. Следует, однако, полагать, что государственные дела привлекли к себе Фемистокла очень рано, еще с юных его лет, причем им овладело неудержимое стремление к славе. Обуреваемый на первых же порах страстным желанием выдвинуться на первое место, он смело стал во враждебные отношения к самым влиятельным и выдающимся в государстве лицам, особенно же к Аристиду [18], сыну Лисимаха, всегда ему противодействовавшему. Впрочем, вражда эта, как кажется, началась по совершенно пустячному поводу: философ Аристон [19] говорит, что оба они влюбились в красавца Стесилея, уроженца острова Кеоса[20]. Отсюда постоянное их соперничество и в делах общественных. Но усилению розни способствовало, надо думать, различие в их образе жизни и несходство характеров. Гуманный по природе и консервативный по убеждениям своим Аристид, трудившийся на политическом поприще не ради популярности или славы, а ради того, что считал наилучшим, всегда соблюдавший, притом, осторожность и законность - часто бывал вынужден выступать против Фемистокла, дабы воспрепятствовать чрезмерному усилению человека, подстрекавшего народ на многое и вносившего большие перемены. А последний был, как говорят, до того помешан на славе и в честолюбивых мечтах своих о великих подвигах заходил так далеко, что еще в дни юности, увидев, как прославляли вождя Мильтиада [21] после сражения с персами при Марафоне, он стал часто появляться в состоянии глубокой задумчивости, проводил ночи без сна и избегал обычных попоек. [22] На недоуменные вопросы, откуда такая перемена в образе жизни, он отвечал, что ему не дает спать трофей [23] Мильтиада.
В поражении персов при Марафоне прочие афиняне видели несомненный конец войны, Фемистокл же - начало еще более напряженной борьбы. Он сам постоянно готовился к ней ради спасения всей Эллады и умело заставлял государство упражняться в военном деле, предвидя грядущие события даже задолго до их наступления.[24]
4. Начал Фемистокл с Лаврийских серебряных рудников, [25] доход от которых афиняне обычно распределяли между собой: один он отважился открыто заявить перед народом, что от дележа необходимо отказаться, серебро же употребить на сооружение триэр для войны с эгинетами - война эта была тогда в полном разгаре, а эгинеты, располагая великим множеством судов, держали море в своих руках. Этим доводом Фемистокл легко убедил собрание, никого не запугивая ни Дарием· ни персами (они были далеко и не давали повода сильно опасаться их появления), а во-время и полностью использовав, в целях снаряжения флота, раздражение сограждан и зависть их к эгинетам. На те средства построено было сто триэр; они сражались и против Ксеркса. С того времени, мало-помалу завлекая и толкая сограждан в сторону моря, [26] он доказывал, что на суше им не справиться даже с соседями, с помощью же морских сил они могут отразить варваров и стать затем во главе Эллады. Таким образом Фемистокл превратил афинян из стойких гоплитов, как их называл Платон, [27] в корабельщиков и мореходов. Злоречивые же языки говорили, что, вырвав таким образом из рук сограждан копье и щит, Фемистокл приковал народ к корабельным скамьям[28] и веслам. Да и достиг он своей цели, по свидетельству Стесимброта, лишь после того как одержал верх над Мильтиадом, возражавшим против его плана.
Вредно ли отразились эти мероприятия его на политических принципах государства [29] в отношении их определенности и ясности или нет - пусть разберут более глубокие умы; но что спасение пришло тогда к. эллинам с моря и что разрушенный город афинян был восстановлен благодаря тем же триэрам, засвидетельствовал, между прочим, и сам Ксеркс: несмотря на то, что сухопутные силы царя еще оставались нетронутыми, он бежал тотчас же после разгрома его флота, как бы признавая дальнейшую борьбу неравной. [30] Да и Мардония оставил он, как. мне кажется, скорее для того, чтобы воспрепятствовать эллинам в преследовании, чем для покорения их.
5. Иные утверждают, [31] что в нем сильно развилась страсть к стяжательству, вызванная широкими замашками. Очень любил он, по их словам, совершать жертвоприношения [32] и щеголять перед гостеприимцами [33] своими тратами на них, а для этого он нуждался в больших средствах. Другие, наоборот, укоряют его в крайней скаредности и мелочности, доходившей до того, что он продавал присылавшуюся [34] провизию. А когда коннозаводчик Дифилид отказал Фемистоклу в просьбе подарить жеребенка, тот будто бы пригрозил ему, что вскоре сделает из его дома "деревянного коня", [35] намекая на свое намерение навязать этому человеку неприятности и тяжбу с его собственными родственниками. Честолюбием же превзошел он решительно всех. Так, будучи еще молодым, ничем не проявившим себя человеком, он упросил популярнейшего среди афинян кифариста Эпикла из Гермиона [36] играть у него, льстя себя надеждой, что многие будут стремиться попасть к нему в дом и часто посещать его. Явившись же на олимпийские игры, он стал состязаться с Кимоном в пиршествах, убранстве палаток и великолепии прочей обстановки. Но эллинам; он не понравился: Кимону, юноше из знатного дома, это, по их мнению, еще можно было дозволить, а Фемистокл, человек еще мало известный и не имевший, как им казалось, ни средств, ни чего-либо иного, что давало бы ему право так превозноситься, заслужил у них репутацию выскочки. Победив затем и как хорег [37] в трагедии (а такие состязания уж и в то время возбуждали честолюбивое рвение), он водрузил в честь своей победы доску с такой надписью: "Фемистокл фреариец поставил хор, Фриних [38] руководил, Адимант был архонтом". Но народу он все же нравился отчасти потому, что каждого из граждан он знал в лицо и мог назвать по имени·, отчасти потому, что выказывал себя неподкупным судьей во всех разбиравшихся им делах. Таков и ответ, данный им однажды Симониду Кеосскому: когда последний обратился к Фемистоклу как к стратегу с ходатайством о чем-то чрезмерном, [39] тот заметил ему, что ни Симонид не мог бы считаться хорошим поэтом, погрешая против мелодии, ни Фемистокл править в городе, противозаконно угождая гражданам. Тому же Симониду он как-то сказал шутя, что не умно с его стороны поносить коринфян, жителей великого города, [40] а в то же время заказывать с себя портреты, обладая столь противной наружностью. Расширив же свое влияние и снискав расположение большинства, Фемистокл, наконец, поднял своих сторонников против Аристида и изгнал его, подвергнув остракизму.
6. Когда перс уже шел к морю для похода на Элладу, а афиняне совещались, кого бы избрать стратегом, все, говорят, добровольно отказались стать во главе войск, устрашенные опасностью. Домогался же этой власти один Эпикид, сын Евфемида - демагог, сильный на словах, но слабый духом и падкий на деньги. У него были шансы получить большинство голосов, но Фемистокл, опасаясь, что дело будет в конец испорчено, если власть попадет в руки Эпикида, за деньги купил его честолюбие. Хвалят и расправу его с переводчиком, говорившим по-персидски и по-эллински и приехавшим с посольством, которое прибыло от царя с требованием земли и воды: [41] так как он осмелился эллинскую речь предоставить к услугам варваров, Фемистокл велел схватить его и, добившись соответствующего народного постановления, казнил его смертью. Одобрение вызвал и случай с зелейцем [42] Арфмием. По предложению, внесенному в народное собрание Фемистоклом, последний, à с ним и дети его и потомки были лишены всех прав [43] за то лишь, что - он привез эллинам золото мидян. Главнейшая же заслуга Фемистокла в том, что он добился прекращения войн в самой Элладе [44] и примирил друг с другом города, убедив их оставить распри для совместной подготовки к войне. В этом, говорят, больше других помог ему аркадянин Хилей.[45]
7. Приняв власть, он тотчас же сделал попытку посадить граждан на триэры и убеждал их оставить город с тем, чтобы встретить варваров на море, как можно дальше от Эллады. Но так как большинство этому сопротивлялось, то он повел большое войско к Темпейской долине [46] вместе с лакедемонянами, шедшими с намерением сразиться там же для защиты Фессалии: они не думали еще тогда, что последняя тяготеет к персам. Но после того как войско, ничего не сделав, отступило, и, вслед за переходом на сторону царя[47] фессалийцев, перешли на сторону персов и все земли до самых границ Беотии, афиняне стали уже охотнее слушать то, что говорил Фемистокл относительно моря - и вот, его шлют с флотом к Артемисию [48] для охраны пролива. Здесь-то и произошло следующее: в то время как эллины требовали, чтобы во главе их стали Еврибиад и лакедемоняне, афиняне же, превосходившие числом судов всех прочих участников, вместе взятых, считали недостойным для себя подчиняться другим, Фемистокл, хорошо поняв опасность, сам уступил власть Еврибиаду [49], а афинян успокоил обещанием, что, если они выкажут себя доблестными мужами на войне, он убедит эллинов, и последние добровольно предоставят им первенство на будущее время. Надо полагать, что этот именно поступок сделал Фемистокла главным виновником спасения Эллады и лицом, наиболее способствовавшим славе афинян; ибо они превзошли врагов мужеством, а союзников - благоразумием.
Когда персидский флот подошел к Афетам [50], Еврибиад оробел при виде множества выстроившихся прямо против него судов; получив же известие, что другие двести плывут к нему в обход по ту сторону Скиафа [51], решил, вернувшись возможно скорее во внутренние воды Эллады, держаться ближе к Пелопоннесу и расположиться в непосредственной близости от сухопутных войск: морские силы царя он считал безусловно неодолимыми. Евбейцы же, убоявшись, как бы эллины не покинули их, завели тайные переговоры с Фемистоклом и подослали к нему Пелагонта с большой суммой денег. А Фемистокл, как пишет Геродот, принял деньги и передал их Еврибиаду и его приближенным.
Из сограждан Фемистокла больше всех противодействовал ему Архител, начальник священной триэры [52], торопившийся отплыть, так как он не имел средств для расплаты со своими матросами. Со своей стороны Фемистокл еще сильнее озлобил против него экипаж триэры - настолько, что они набросились всей толпой и отняли у него ужин. А так как Архител пал духом и тяжело оскорбился, то Фемистокл послал ему в корзине на ужин хлеба и мяса, подложив туда же талант серебра, и велел сказать, чтобы он теперь поужинал сам, а на следующий день позаботился о своих людях: "в противном случае, сказал Фемистокл, я обвиню тебя перед гражданами в том, что деньги получены тобою от врагов". Так, по крайней мере, говорит лесбиец Фаний.
8. Происшедшие тогда у пролива бои [53] с персидским флотом большого влияния на общее положение дела не оказали, но в отношении боевою опыта были очень полезны для эллинов, на деле, среди опасностей убедившихся, что ни многочисленность судов, ни блестящие украшения их отличительных знаков, ни хвастливые крики или боевые персидские гимны не представляют ничего страшного для мужей, умеющих схватиться с врагом и отважившихся итти в бой; следует лишь, пренебрегши всей этой видимостью, подходить вплотную к врагам и биться с ними грудь с грудью. Это же самое хорошо понял, должно быть, и Пиндар [54], так отозвавшийся о битве· при Артемисии:

Здесь афинян сыны заложили краеугольный
Камень свободы своей...
Ибо отвага - начало победы...

Что касается Артемисия, то это не что иное, как часть берега Евбеи, простирающаяся к северу от Гестиеи. Почти напротив него расположен Олизон [55], в области, некогда находившейся под властью Филоктета. Есть на Артемисии небольшой храм Артемиды, с местным именем Просеои; вокруг храма выросли деревья и поставлены стэлы из белого камня; камень же этот, если потереть его рукою, принимает цвет и издает запах шафрана, а на одной из стэл была начертана в элегических двустишиях следующая надпись:

Всяких людей племена из далеких пределов азийских
Славных афинян сыны некогда в битве морской
Здесь усмирили, а после погибели полчиш индийских
Знаки воздвигли сии дщери Латоны святой.

На прибрежье показывают место, где из глубины песков, на значительном пространстве вокруг, выступает на поверхность и пепельного и черного цвета пыль, как бы оставшаяся от пожарища; полагают, что здесь были сожжены обломки судов и трупы убитых.
9. Но когда к мысу Артемисию прибыло известие [56] о том, что случилось у Фермопил, и эллины узнали, что Леонид мертв, а Ксеркс владеет всеми проходами на суше, - они поплыли обратно во внутренние воды Эллады, причем афиняне, гордые своими подвигами, ввиду их доблести были поставлены в арьергарде. Плывя вдоль острова, Фемистокл высматривал места, где неприятель сможет в случае нужды высадиться или искать убежища, и высекал четкие надписи на камнях, [57] которые он либо отыскивал, если они случайно там уже находились, либо сам ставил у пристаней и водохранилищ. В надписях этих он приглашал ионийцев перейти, если это для них возможно, на сторону афинян, которые приходятся им отцами и подвергают себя опасностям, борясь за их же освобождение; а если это невозможно, то вредить варварам во время сражений, внося расстройство в их ряды. Этим он надеялся либо побудить к отпадению ионийцев, либо встревожить персов, вызвав сильное подозрение. [58] Хотя Ксеркс, пройдя через Дориду, уже спустился из нее, вторгся в область фокеян и жег их города, [59] эллины не оказывали помощи афинянам, умолявшим их двинуться навстречу царю в Беотию, дабы прикрыть Аттику, подобно тому, как сами они поспешили морем к Артемисию для защиты Эллады. И так как никто их не слушал, а все держались Пелопоннеса, старались сосредоточить все силы внутри Истма и возводили в нем стену от моря до моря [60], - афинянами овладели вместе - и гнев на предателей и глубокое уныние от сознания своего одиночества: сражаться против таких несметных сил они и не помышляли. Единственное, что необходимо было сделать в то время - это уйти из города и твердо положиться на флот, но большинство и слушать об этом не хотело, считая, что если придется покинуть храмы богов и могилы отцов, то не к чему самая победа и спасение.[61]
10. Тогда Фемистокл, будучи не в силах сдвинуть с места толпу человеческими доводами, решил явить ей, как это делается с помощью театральной машины в трагедии, [62] знамения божеств и прорицания. В качестве знамения использовал он случай со священной змеей <Афины>, исчезнувшей, кажется, в те дни из святилища. Жрецы, найдя нетронутым отборный корм, который ежедневно клали перед змеей, объявили, по наущению Фемистокла, народу, что богиня покинула город и зовет за собой афинян к морю. И еще раз воздействовал он на народ изречением оракула, [63] толкуя его так, что слова "деревянные стены" ничего другого не означают, как только корабли, а бог потому-то и назвал Саламин божественным, а не, несчастным или страшным, что имя это дано ему будет в память великой удачи эллинов.
И вот, добившись своего, он проводит постановление, согласно которому город поручался Афине, владычице Афин; всем способным носить оружие предлагалось сесть на триэры, детей же, женщин и рабов - спасать, как кто сможет. Лишь только постановление это вошло всилу, афиняне, в громадном большинстве, [64] отправили своих родителей и жен в город Трезену, [65] жители которого приняли их чрезвычайно гостеприимно: трезенцы постановили содержать их на общественный счет, назначив каждому по два обола в день, а детям разрешить брать плоды, откуда им вздумается; решено было, сверх того, выплачивать жалованье их учителям. Постановление это провел Никагор.
За отсутствием у афинян государственных средств, ареопаг, как свидетельствует о том Аристотель, выдал каждому из участников похода по 8 драхм, став, таким образом, главным пособником в деле экипировки триэр. [66] Но Кладем [67] и это дело приписывает изобретательности Фемистокла. Он рассказывает, что, в то время как афиняне спускались к Пирею, со статуи богини исчезла ее эгида и что Фемистокл, принявшись за поиски и все перерыв, нашел большое количество денег, запрятанных в пожитки; денег же этих, внесенных в общий фонд, оказалось совершенно достаточно для содержания посаженных на суда людей.
При виде отплывающего в путь городского населения, одних охватывало чувство жалости, других - восхищение перед отвагой людей" которые отсылают в другое место своих родных, а сами, оставаясь непреклонными несмотря на вопли, слезы и объятия своих родителей, переправляются на остров. Но сострадание граждан вызывали и те многие жители, которым из-за преклонного возраста приходилось оставаться в городе. [68] Нечто вроде трогательного сожаления выказывали и домашние, вскормленные хозяевами животные, жалобным воем и ревом провожавшие своих садившихся на суда кормильцев. Из них наиболее известна собака, принадлежавшая Ксанфиппу [69], отцу Перикла: не вынеся разлуки с хозяином, она прыгнула в море и, следуя вплавь за триэрой, добралась до берега Саламина, но Тут же в изнеможении пала мертвая. Говорят, что показываемая поныне так называемая Киносема[70] и есть ее могила.
11. Вот то, поистине великое, что совершил до сих пор Фемистокл. А далее, Фемистокл, убедившись в том, что афиняне жалеют об Аристиде [71] и боятся, как бы он, в своем гневе на них, не присоединился к царю и не внес полного расстройства в дело эллинов (ибо Аристид, побежденный перед войной партией Фемистокла, подвергся остракизму), проводит еще одно постановление: лицам, удаленным на определенный срок, разрешалось вернуться на родину с правом обсуждать и выполнять, вместе с прочими гражданами то, что могло служить к благу Эллады.
Еврибиад, получивший во внимание к авторитету Спарты [72] начальствование над всем флотом, перед опасностью же показавший себя человеком слабым, решил отплыть с войском к Истму, где были собраны сухопутные силы пелопоннесцев. Но Фемистокл воспротивился. К этому-то случаю, говорят, и относятся его памятные ответы. [73] "О, Фемистокл, - сказал ему Еврибиад, - ведь на состязаниях наказывают ударами [74] тех, кто раньше времени поднимается с места". - "Это верно", возразил Фемистокл, "но и на отстающих венков не возлагают". Когда тот замахнулся палкой, [75] намереваясь его ударить, Фемистокл сказал: "Ударь, но выслушай". Изумленный такой кротостью, Еврибиад предложил ему высказаться, и Фемистокл вернул его к начатому разговору. Затем, на чье-то [76] замечание, что человеку, лишившемуся родного города, не пристало побуждать тех, у кого он еще есть, покинуть в беде и оставить на произвол судьбы свое отечество, Фемистокл резко ответил: "Негодный! Жилища и стены мы покинули, считая недостойным себя сделаться рабами ради бездушных предметов; но есть у нас город, из эллинских городов величайший - вот эти двести триэр, стоящие здесь и готовые помочь вам спастись, если вы сами того хотите.
Если лее вы уйдете, вторично предав нас, то кое-кто из эллинов скоро узнает, что афиняне добыли себе и свободный город [77] и земли, не хуже тех, которые они потеряли". Этот ответ Фемистокла внушил Еврибиаду тревожную мысль, не собираются ли афиняне уйти, покинув лакедемонян. При попытке же одного эретрийца что-то возразить ему, Фемистокл сказал: "И вы туда же беретесь судить о войне, вы, у которых, как у рыб-тевфид [78] мечи есть, а мозгов нет!"
12. По словам некоторых авторов [79] Фемистокл говорил обо всем этом с верхней палубы корабля, и в это время показалась сова [80], пролетевшая справа от судов и усевшаяся на верху мачты, что больше всего и побудило эллинов присоединиться к мнению Фемистокла и готовиться к морскому сражению. Но когда подошедший к Аттике и направлявшийся к Фалерской гавани [81] неприятельский флот закрыл собою все окрест лежащие берега, а сам царь, спустившись во Главе сухопутного войска к морю, показался со всеми своими, собранными воедино силами, слова Фемистокла вылетели из памяти эллинов, и опять пелопоннесцы стали оглядываться на Истм, озлобляясь, если кто им перечил. Решено было отступить в ту же ночь и кормчим было объявлено об отплытии. Тогда Фемистокл, удрученный мыслью, как бы эллины, упустив выгоды местоположения в узких проливах, не разошлись по своим городам, решил выполнить тот план, который связан с именем Сикинна [82]. Этот Сикинн был родом перс, из пленных, человек, преданный Фемистоклу и воспитатель его детей. И вот Фемистокл тайно посылает его к царю с поручением сказать последнему, что Фемистокл, военачальник афинский, принявший сторону царя, первый извещает его о том, что эллины собираются тайно уйти, и настоятельно советует не давать им возможности бежать, а перейти в наступление и истребить их морские силы, пока они не оправились от страха, будучи отделены от сухопутного войска. Ксеркс обрадовался, поверив-, что советом этим' он обязан доброжелательству Фемистокла, и тотчас же известил начальников кораблей о своем решении: большую часть судов без шума вооружать, а остальным двумстам отплыть немедля, охватить кольцом все проходы и окружить острова, дабы никто из неприятелей не мог ускользнуть. В то время, как распоряжение это приводилось в исполнение, Аристид [83], сын Лисимаха, первый поняв происходящее, подошел к палатке Фемистокла, не взирая на то, что не только не был ему другом, а, как было сказано, подвергся по его настоянию остракизму, и когда тот вышел к нему, сообщил, что флот окружен. Фемистокл, хорошо знавший всегдашнее благородство Аристида и приятно удивленный его приходом, поведал ему все о Сикинне и, ссылаясь на то, что эллины больше верят Аристиду, просил его ободрить их и всячески посодействовать тому, чтобы они приняли морской бой в проливах. Аристид одобрил Фемистокла и обошел всех прочих военачальников и триэрархов, побуждая их к этому бою. Они все еще не хотели верить его словам, как вдруг появилась теносская триэра-перебежчик [84] с тем же известием об окружении. Навархом ее был Панетий. В гневе и побуждаемые необходимостью эллины решились идти навстречу опасности.
13. На рассвете следующего дня Ксеркс сел на возвышенном месте, откуда ему был виден флот и все его боевое расположение - а именно, если верить Фанодему, [85] над храмом Геракла, [86] там, где остров отделяется от Аттики узким проходом. По свидетельству же Акестодора, [87] он расположился у границы Мегариды, над так называемыми "Рогами" [88], поставив здесь золотой трон и имея в своем распоряжении множество писцов, на обязанности которых лежало записывать все боевые действия. [89] Тем временем к Фемистоклу, совершавшему жертвоприношение возле триэры наварха, были приведены трое военнопленных поразительно красивой внешности, в великолепной, украшенной золотом одежде. Как утверждали, это были сыновья Сандаки, сестры даря, и Артаикта. Лишь только их увидел прорицатель Евфрантид, над жертвенными животными вспыхнуло большое яркое, пламя, а в то же мгновение увидели и другой знак - с правой стороны раздалось чье-то чиханье. Схватив Фемистокла за руку, жрец приказал ему принести, по совершении молитвы, всех трех юношей в жертву с посвящением их Дионису Сыроядцу [90]; от этого-де придут вместе и спасение и победа. Фемистокл был потрясен столь великим и ужасным! прорицанием, но толпа, обычно ищущая спасения во время великой борьбы и при тяжелых обстоятельствах в деяниях, скорее противных разуму, чем разумных, - и на этот раз, слив все голоса в общее моление, обращенное к богу, повлекла пленных к жертвеннику и, послушная велению прорицателя, заставила совершить жертвоприношение. [91] Таков, во всяком случае, рассказ лесбийца Фания, философа, мужа, достаточно сведущего в исторической литературе.
14. Что касается численности персидских судов, то поэт Эсхил говорит об этом в трагедии "Персы", как человек знающий и ручающийся за свои слова:

У Ксеркса же (я знаю) было там судов
Больших до тысячи, а тех, что быстротой
Кичились, двести семь; [92] так сосчитали их.

Аттических же кораблей насчитывалось всего сто восемьдесят, причем на палубах их было распределено по 18 бойцов, из них 4 лучника, остальные - тяжеловооруженные.
По-видимому, не менее удачно, чем место, Фемистокл предусмотрел и время для сражения, выждав, прежде чем обратить свои корабли против неприятельских, урочного часа, когда с моря начинает дуть свежий ветер, [93] всегда нагоняющий волны в проливы. Этот ветер не вредил судам эллинов, плоским, с низкими бортами, персидские же - тяжелые на ходу, с приподнятыми кормами и высокими палубами - он сильно накренял своим напором и подставлял их бока́ ударам эллинов, стремительно нападавших и не спускавших глаз с Фемистокла: он лучше всех понимал, как нужно действовать. К тому же в него метал стрелы и копья с своего огромного корабля, как со стены, Ариамен [94], наварх Ксеркса, муж доблестный и из братьев царя наилучший и справедливейший. Однако декелеец Аминий [95] и Сосикл[96] из Пелия [97], плывшие вместе, направили свое судно прямо против Ариамена, причем корабли, столкнувшись друг с другом, сцепились медными носами, пытавшегося же взойти на их триэру Ариамена они встретили ударами копий и сбросили в море. Тело его, плававшее среди останков погибших. судов, опознала и отвезла Ксерксу Артемисия [98].
15. Так обстояли дела воевавших, как вдруг со стороны Елевсина [99] просиял, как говорят, яркий свет, [100] Фриасийская же равнина до самого моря огласилась говором и криками, как бы от множества людей, сопровождающих в процессии мистического Иакха [101]. От этой шумной толпы стало постепенно подниматься с земли облако, которое затем, как многим показалось, снова снизилось и спустилось на триэры. Другим же представлялось, что они видят призрака и фигуры вооруженных людей, с Эгины простирающих руки над эллинскими триэрами. Высказывались догадки, что это - Эакиды [102], которых эллины призывали на помощь, когда молились перед началом сражения.
Первым из эллинов, захватившим вражеский корабль, был Ликомед [103], афинский гражданин, начальник триэры; отбив с корабля отличительные знаки, он посвятил их Аполлону Дафнефору [104] во Флиях. Прочие же все время сохраняли численное равенство своих сил с силами варваров, которые в узких проливах могли наступать лишь отдельными частями, постоянно притом наталкиваясь друг на друга. Сопротивлялись они лишь до вечера, после чего эллины обратили их в бегство, одержав, как говорит Симонид, ту блестящую, знаменитую победу, славнее которой нет подвига на море, когда-либо совершенного как эллинами, так и варварами, и которая добыта благодаря мужеству и общему воодушевлению сражавшихся в этом морском бою, с одной стороны, разуму и таланту Фемистокла - с другой [105].
16. После битвы на море раздраженный Ксеркс, решив все же бороться с неудачей, задумал перевести свое сухопутное войско к эллинам на Саламин по плотинам [106] и, таким образом·, загородить проход между берегами. С своей стороны, Фемистокл, желая испытать Аристида, [107] сообщил ему на словах о своем плане, согласно которому флот, отплыв к Геллеспонту, должен был разрушить там мост, "дабы - как выразился он - захватить нам Азию в Европе". Выслушав это с неудовольствием, Аристид ответил: "Доселе мы воевали с варваром, изнеженным роскошью. Но если мы запрем его в Элладе и, напугав этим, доведем до крайности человека, властвующего над столь великими силами, то он, конечно, уже не будет спокойно взирать на битву, сидя под золоченым балдахином, но в силу опасности отважится на все, примет личное участие во всем, исправит упущенное и станет лучше разбираться в общем положении дел. Поэтому, Фемистокл, не разрушать должны мы мост, уже существующий, но, если б была к тому возможность, построить еще другой, дабы поскорее прогнать этого человека из Европы". - "В таком случае, - сказал Фемистокл, - раз это кажется полезным, то пора нам всем обдумать и найти средство к тому, чтобы царь как можно скорее ушел из Эллады". На этом и было порешено, после чего Фемистокл, отыскав среди пленных одного из царских евнухов, по имени Арнака, послал его [108] с приказанием сказать царю, что эллинам, вслед за победой их на море, пришло на ум отплыть в Геллеспонт к понтонной переправе и разрушить мост, Фемистокл же, заботясь о царе, советует ему поспешить к морю, которым он еще владеет, и переправиться, пока он, Фемистокл, будет, с своей стороны, чинить союзникам всякие препятствия и задерживать их в преследовании. Услышав об этом, перс, объятый ужасом, в спешном порядке совершил отступление. 'Прозорливость же Фемистокла и Аристида оправдалась на опыте с Мардонием, ибо, сражаясь лишь против незначительной части сил Ксеркса при Платеях, эллины рисковали всем.
17. Из государств наиболее отличилась, по свидетельству Геродота, Эгина, а первую награду все, хоть и против воли, подавив чувство зависти, назначили Фемистоклу. [109] Ибо стратеги, вернувшись на Истм и приступив к подаче голосов с алтаря[110], присудили первенство в доблести каждый самому себе, на второе же после себя место ставили Фемистокла. С своей стороны, лакедемоняне, пригласив [111] его· с собою в Спарту, дали первую награду, а именно оливковый венок, Еврибиаду за мужество, а ему, Фемистоклу, - за мудрость. Затем, они принесли ему в дар первейшую в городе колесницу и отправили вместе с ним 300 юношей, которые провожали его до самой границы. [112] Рассказывают также, что на следующих по порядку Олимпийских играх, лишь только Фемистокл появился на стадионе, зрители перестали обращать внимание на состязавшихся, целый день не отрывали от него глаз, указывали на него чужеземцам, удивлялись и рукоплескали ему. Фемистокл в восторге признался друзьям, что он в полной мере пожал плоды трудов, понесенных им ради Эллады.
18. Ибо был он от природы крайне честолюбив, если судить по сохранившимся о нем воспоминаниям. [113] Так, будучи избран согражданами навархом [114], он совершенно перестал рассматривать дела как частные, так и общественные в очередном их порядке и откладывал все до того дня, когда он намеревался отплыть, дабы, занимаясь множеством дел одновременно и собрав вокруг себя всякого рода людей, показаться великим и чрезвычайно влиятельным. Затем, осматривая однажды у моря выброшенные на берег трупы и заметив на них золотые запястья и ожерелья, сам он прошел мимо, другу же, сопровождавшему его, указав на них, сказал: "Возьми это себе: ты, ведь не Фемистокл!" Некий Антифат [115], отличавшийся красивой наружностью и раньше относившийся к Фемистоклу с пренебрежением, позже, прельстившись его славой, стал к нему прислуживаться. "Мальчик!" - заметил ему Фемистокл: "оба мы с тобой, хоть и несколько поздно, а все же поумнели". Не раз говорил он, что афиняне и не почитают его и не удивляются ему, в бурю же сбегаются к нему, как под платановое дерево, но лишь только кругом прояснится, ощипывают листву его и обламывают ветви. Какой-то серифянин укорял его в том, что славой своей обязан он не себе самому, а городу. '"Ты прав, говоря так, - возразил Фемистокл: однако же, ни я б не прославился, если б был серифянином! [116], ни ты, если б был афинянином". А когда другой кто-то, из числа стратегов, считавший, что он совершил нечто полезное для государства, дерзко выступил против Фемистокла и стал сравнивать с его подвигами свои собственные, тот рассказал ему, как однажды с праздником выступил в спор следующий за ним день, утверждая, что праздник только и знает, что хлопочет да похваляется, тогда как на другой день все на досуге наслаждаются тем, чем раньше запаслись. "Правильно говоришь ты, - заметил на это праздник: - но если бы я не родился, то не было бы и тебя". "Так же точно, - продолжал Фемистокл, - не будь меня, где были бы теперь вы?" Про сына своего, слишком вольно обращавшегося с матерью, а через ее потакания и с ним самим, Фемистокл в шутку говорил, что нет вллмна сильнее этого мальчика, ибо эллинами командуют афиняне, афинянами - Фемистокл, Фемистоклом - его жена, а женой - сын. Продавая свою усадьбу и желая быть во всем хоть сколько-нибудь оригинальным, он приказал возвестить через глашатая, что у имения и сосед отличный. Из тех, кто сватался к его дочери, он предпочел Добропорядочного богатому, заявив, что он ищет скорее человека, нуждающегося в деньгах, чем денег, при которых недоставало бы человека. Вот, примерно, каков он был в своих изречениях.
19. Покончив с изложенными выше делами, Фемистокл немедленно приступил к восстановлению города и к укреплению его стеною [117], откупившись деньгами, как говорит Феопомп от противодействия эфоров [118] по свидетельству же большинства авторов - прибегнув к обману. [119] А именно, он прибыл в Спарту под предлогом участия в посольстве, когда же спартанцы стали жаловаться на то, что город обносится стеною и в том же обвинял афинян нарочно посланный туда из Эгины Полиарх, Фемистокл, отрицая все, предложил отправить в Афины людей, дабы они посмотрели сами, что там делается. Проволочкой этой он выигрывал время для постройки стены, но· вместе с тем ему хотелось дать афинянам в лице посланных заложников за самого себя. Так и случилось. Узнав правду, лакедемоняне не причинили ему вреда и отпустили его домой, втайне негодуя. Вслед за тем он занялся укреплением Пирея, ясно отдавая себе отчет в удобном расположении его гаваней и приспособляя таким образом весь город к морю. Здесь он действовал в разрез с политикой древних царей, ибо цари эти, как рассказывают, стараясь отвлечь граждан от моря и приучить их жить не морской торговлей, а земледелием, распространяли сказание об Афине, которая, оспаривая страну у Посейдона и показав судьям оливковое дерево, вышла из спора победительницей. [120] Итак, Фемистокл "приклеил" не Пирей к городу, как выразился комический поэт Аристофан, а город привязал к Пирею и сушу к морю. [121] Это придало силу народу [122] в борьбе его с аристократами и преисполнило его смелости: влиятельнейшими людьми стали матросы, келевсты[123] и рулевые. Поэтому и ораторская кафедра на Пниксе [124], поставленная так, что вид с нее открывался на море, позже, по распоряжению 30-ти тираннов [125], была повернута в сторону суши, ибо они считали, что владычество над морем породило демократию, земледельцы же меньше тяготятся олигархией.
20. Но он питал еще более широкие замыслы в отношении морского могущества Афин. После отступления Ксеркса флот эллинов, войдя в Пагасийскую гавань, зимовал там. И вот, Фемистокл, выступив перед афинянами в народном собрании, заявил, что им задумано некое дело, для них полезное и спасительное, но не подлежащее широкой огласке. Тогда афиняне приказали ему сообщить о деле одному лишь Аристиду и исполнить свой план, если последний выразит одобрение, после чего Фемистокл объявил Аристиду, что он имеет в виду сжечь верфь эллинов. [126] Аристид, в свою очередь, выступив перед народом, заявил, что план Фемистокла столь же полезен для государства, сколь и беззаконен. Услышав это, афиняне велели Фемистоклу дело это оставить.
Затем, когда в совете амфиктионов [127] лакедемоняне внесли предложение об исключении из амфиктионии государств, не принимавших участия в войне с персами, Фемистокл, опасаясь, что, по исключении из совета фессалийцев, аргосцев и фиванцев, лакедемоняне окажутся господами положения при голосованиях и все будет решаться по их желанию, - поддержал эти государства и изменил взгляд пилагоров[128] на дело: он указывал, что государств, участвовавших в войне, всего 31, да и те, в большинстве, принадлежат к числу государств, совсем незначительных; итак, опасным будет такое положение дел, когда, по исключении из числа участников союза всей остальной Эллады, совет будет состоять только из представителей двух или трех самых крупных государств. Этим-то он больше всего и досадил лакедемонянам, почему они и стали содействовать выдвижению на должности Кимона, создавая в его лице соперника Фемистоклу в управлении государственными делами.[129]
21. Был он неприятен и союзникам, а именно тем, что объезжал их острова [130] и наживался за их счет. Вот что, например, сказал он и что выслушал в ответ (как о том пишет Геродот), когда потребовал денег от андросцев: сказал он им, что явился с двумя богами - Убеждением и Силой, но те ответили, что и у них есть два великих бога - Бедность и Нужда, не позволяющие им давать ему денег. А родосский лирический поэт Тимокреонт с большой резкостью нападает на Фемистокла в одной из своих песен за то, что тот за деньги выхлопотал прочим изгнанникам право вернуться, а им, Тимокреонтом, гостеприимцем своим и другом, ради денег же, пренебрег. [131] Вот что он говорит:

Хвалишь ты, верно, Павсания [132], иль одобряешь Ксантиппа,
Иль, может быть, Левтихида -
Я же пою Аристида. Средь многих пришедших
К нам из священных Афин лишь он был один наилучший.
А Фемистокла совсем ненавидит Латона:[133]
Лжец, он, обидчик, предатель,
Гостеприимцу Тимокреонту
Денег ради презренных
Не дал вернуться в родной Иалис на Родосе.
Заполучив серебром три таланта, он отплыл на гибель.
Несправедливо одних возвращая, других изгоняя, иных умерщвляя,
Свой он карман набивает.
Общий на Истме устроивши стол, [134] подавал
Он, словно на смех, холодное мясо;
Люди, которых кормил он, его же к чертям посылали.

Но еще гораздо наглее и необузданнее хулит Тимокреонт Фемистокла после изгнания последнего и приговора над ним·, сочинив песню, которая начинается так:

Муза, прославь эту песнь среди эллинов,
Как подобает ей это по праву.

Говорят, что Тимокреонт был изгнан за приверженность к персам и что Фемистокл также голосовал за изгнание. А так как Фемистокл позже был обвинен в приверженности к персам, то Тимокреонт сочинил про него следующее:[135]

Тимокреонт, стало быть, не один поклялся персу другом быть:
Но есть другие подлецы - не я один лишь только куцый
Есть и другие такие лисицы.

22. Но так как клеветам уже начали из зависти охотно внимать и граждане, а Фемистокл часто напоминал в народном собрании о своих прежних заслугах, то он поневоле стал всем в тягость. "Что же, разве устаете вы получать по нескольку раз благодеяния от одних и тех же людей?" - спрашивал он недовольных. Удручающе подействовала на народ и постройка храма Артемиды, которую Фемистокл назвал Аристобулой [136] как бы в знак того, что наилучшие советы давал городу и всем эллинам не кто иной, как он. Построена была эта святыня возле его дома в Мелите [137], на том самом месте, куда теперь палачи бросают тела казненных и куда выбрасывают платье и петли повесившихся и умерщвленных. В храме Аристобулы сохранилось до наших дней небольшое изображение Фемистокла, из которого видно, что героем он был не только душой, но и внешним видом.
Остракизму [138] же подвергли Фемистокла несомненно с тою целью, чтобы сокрушить его чрезмерно поднявшийся авторитет, как это обычно делалось со всеми, чье влияние считали тягостным и нарушающим демократическое равенство. [139] Ибо изгнание остракизмом не было наказанием, а служило лишь успокоительным и облегчающим средством для зависти, которая находит 'радость в унижении выдающихся людей и выход, своему озлоблению в таком их поругании.
23. В то время, как изгнанный из Афин Фемистокл проживал в Аргосе, [140] дело Павсания дало врагам Фемистокла повод выступить и против него. Лицом, обвинившим его в измене, был агрилиец Леобот [141], сын Алкмеона; обвинение это поддержали и спартанцы. Павсаний же, подготовляя измену, [142] первоначально скрывал свои намерения от Фемистокла, хотя и был его другом, но когда увидел, что Фемистокл изгнан и сильно огорчен, решился пригласить его к соучастию в своем деле, причем показал ему письма царя и настраивал его против эллинов как людей злых и неблагодарных. Просьбу Павсания Фемистокл отверг и от общения с ним совершенно отказался, однако же ни перед кем не обмолвился ни словом и действий его не открыл: он ожидал, что тот либо сам остановится, либо обнаружит себя как- нибудь иначе в безрассудном стремлении своем к осуществлению нелепого и рискованного плана. Но после того, как Павсаний был лишен жизни, нашлись некоторые письма и записи, касавшиеся того же дела и навлекшие на Фемистокла подозрение. Лакедемоняне громко его обвиняли, завистники из сограждан обвиняли его заочно, а Фемистокл оправдывался письменно, опираясь, главным образом, на то, что ему раньше ставили в вину: в ответ на клевету недругов Фемистокл писал гражданам, что он, всегда стремившийся к власти, по природе своей неспособный подчиняться и никогда этого не хотевший, ни в коем случае не мог бы предать себя, а вместе с собою и Элладу, во власть врагов-варваров. Однако же народ, поддавшись уговорам обвинителей, послал людей с поручением схватить и привести его для суда над ним в собрании эллинов.
24. Получив сообщение об этом, он перенравился в Керкиру [143] - город, евергетом [144] которого он был; избранный жителями его судьей [145] в споре их с коринфянами, он положил конец вражде, решив, что коринфяне должны уплатить 20 талантов и владеть Левкадой [146] совместно с керкирянами, как общей колонией.
Отсюда он бежал [147] в Эпир и тут, преследуемый и афинянами и лакедемонянами, вверил себя полным риска и опасностей надеждам, решив искать убежища у Адмета, царя молоссов [148]. Царь этот, обратившись однажды к афинянам с какою-то просьбой, [149] был глубоко оскорблен Фемистоклом, находившимся тогда в апогее своего политического влияния; с тех пор Адмет не переставал на него гневаться и не скрывал своего· намерения отомстить, если бы тот попался ему в руки. Но Фемистокл, в тогдашних своих несчастиях сильнее опасавшийся недавней неприязни сограждан, чем старинной вражды царя, поспешил туда и отдался на милость Адмета, явившись к нему как проситель, ищущий защиты, причем прибегнул к своеобразному, необычному способу: взяв царского сына - мальчика, он припал к домашнему очагу царя. Молоссы считают такое моление о защите самым действительным и почти единственным, не допускающим отказа. Впрочем, некоторые авторы говорят, что на самом деле способу этому научила Фемистокла жена царя Фтия, поставив рядом с ним у очага своего сына, другие же - что сам Адмет устроил и разыграл вместе с Фемистоклом эту сцену моления, дабы выставить ее перед преследователями как религиозную необходимость, заставляющую его отказать им в выдаче гостя. Сюда же ахарнянин [150] Эпикрат, прислал ему жену и детей, тайно вывезши их из Афин, за что Кимон, как пишет Стесимброт, впоследствии присудил его к смерти. Не знаю, забывает ли об этом [151] непонятным образом сам Стесимброт или заставляет забыть о том же Фемистокла, рассказывая, как Фемистокл отплыл в Сицилию и просил у тиранна Гиерона [152] в супружество его дочь, обещая подчинить всех греков его власти, как его предложение было отвергнуто Гиероном и как Фемистокл по этой причине отплыл в Азию.
25. Мало вероятно, чтобы все это случилось так. Ибо Феофраст [153] в своем сочинении о царской власти говорит, [154] что, когда Гиерон. прислал в Олимпию на конские ристалища своих лошадей и поставил там роскошно убранную палатку, Фемистокл выступил по этому поводу в собрании эллинов; по его мнению, палатку тирана следовало изорвать в клочья, лошадей же не допускать к состязаниям. А Фукидид [155] со своей стороны утверждает, что отплыл он, сошедши к Эгейскому морю, у Пидны [156], причем никто из спутников его не знал, кто он, пока грузовое судно, на котором он находился, не пригнало ветром в Фасосу [157], осаждаемому тогда афинянами, и сам он, испугавшись, не открылся владельцу судна и рулевому. То умоляя их, то угрожая прибегнуть к ложному обвинению их перед афинянами в том, что они взяли его с собой) не по неведению, а с самого начала соблазненные деньгами, Фемистокл принудил их миновать остров и причалить к Азии. Сюда же, в Азию, прибыла значительная часть его имущества, тайно [158] забранная его друзьями, а то, что было обнаружено и внесено в государственную казну, Феопомп оценивает в 100 талантов, Феофраст же - в 80, тогда как все имущество, которым владел Фемистокл, пока он еще не принимался за государственные дела, не стоило и трех талантов.
26. Пристав к Киме [159], Фемистокл тотчас же заметил, что среди собравшихся у моря многие подстерегали его, чтобы схватить, главным же образом Эрготел [160], Пифодор и их единомышленники, ибо эта охота была прибыльной для тех, кто любит наживаться каким-угодно способом: за поимку Фемистокла царем была объявлена награда в 200 талантов. Он бежал в Эги, эолийский городок, где его никто не знал, кроме Никогена, человека, связанного с ним узами гостеприимства, из эолян самого богатого и знакомого персидским сановникам. Немного дней провел у него, скрываясь, Фемистокл, когда однажды после ужина, во время какого-то жертвоприношения наставник детей Никогена Ольбий, впав в экстаз и вдохновленный божеством, провозгласил, размером стиха, следующее:

Дай язык, дай мудрость ночи и победу ночи дай![161]

В ту же ночь Фемистоклу приснилась змея, которая обвилась вокруг его живота, вползла на шею и, коснувшись лица, превратилась в орла; орел, схватив его крыльями, поднял и перенес на большое расстояние, затем· утвердил его на появившемся откуда-то золотом жезле глашатая, и тогда спящий почувствовал себя освобожденным от неизъяснимого, ужаса и волнения. [162] И вот наяву Фемистокл был отправлен дальше Никогеном, [163] придумавшим следующую хитрость. Из варварских народов многие, в особенности же народ персидский, по природе своей необузданно и до жестокости ревнивы к своим женам. Ибо не только законных жен своих, но и купленных за деньги и наложниц держат они под неослабным надзором, так что, невидимые для посторонних, женщины живут дома взаперти, а в дороге едут в повозках, закрытых со всех сторон. В такой-то, изготовленной для него повозке и повезли Фемистокла, [164] причем на вопросы встречных людей провожатые всякий раз отвечали, что везут гречанку из Ионии к одному из царских придворных.
27. Фукидид и Харон Лампсакский [165] пишут, что Фемистокл был принят, уже после смерти Ксеркса, сыном его. По свидетельству же. Эфора, Динона, Клитарха [166], Гераклида и еще многих других, он прибыл к самому Ксерксу. Из них Фукидид, как кажется, 'более, чем остальные, считается с хронологией, хотя и в его датировках есть противоречия. Став теперь лицом к лицу с непосредственной опасностью, Фемистокл сначала обратился к хилиарху [167] Артабану и заявил, что он, хоть и эллин, но желает иметь разговор с царем о делах самых важных, которыми сам царь более всего озабочен. "Пришелец, - ответил ему Артабан: - разные бывают у людей обычаи; одним кажется хорошим одно, другим - другое. Но что прекрасно для всех - это чтить и беречь свое родное: вы, как слышно, больше всего почитаете свободу и равенство, а у нас из многих и прекрасных обычаев наипрекраснейший - чтить царя и поклоняться в его лице богу, хранителю вселенной. Итак, если наши порядки тебе по душе и ты согласен пасть ниц [168], то удостоишься и видеть царя и говорить с ним лично; если же мыслишь иначе, то для общения с ним воспользуйся посредниками, ибо не принято у нас, чтобы царь выслушивал человека, не отдавшего ему земного поклона". На это Фемистокл ответил: "Но ведь я с тем и пришел сюда, Артабан, чтобы увеличить славу и могущество царя; я и сам подчинюсь вашим обычаям, если это угодно богу, возвеличившему персов, и, благодаря мне, умножится и число народов, поклоняющихся теперь царю. Итак, с этой стороны нет никаких препятствий к желанной для меня беседе с царем". - "Кого же из эллинов, - спросил Артабан, - назовем мы, возвещая о твоем прибытии? Ибо, судя по речам твоим, ты кажешься человеком не простым". "Этого никто не должен узнать раньше царя, Артабан", - ответил Фемистокл. Таков рассказ Фания; Эратосфен же в своем сочинении "О богатстве" добавляет, что свидание Фемистокла с хилиархом и знакомство их состоялось через посредство одной из наложниц Артабана, эретриянки родом.
28. Введенный к царю, Фемистокл распростерся перед ним ниц, а затем молча встал. Царь приказал переводчику спросить его, кто он, и Фемистокл на вопрос толмача ответил так: [169] "Я - афинянин Фемистокл и пришел к тебе, царь, как преследуемый эллинами беглец, которому персы обязаны многими бедствиями; но я сделал персам еще больше добра, помешав эллинам преследовать их, когда, по избавлении Эллады от опасности, уверенность в том, что отечество спасено, позволила мне оказать и вам некоторые услуги. Мне, конечно, остается лишь во всем поступать сообразно с теперешними моими несчастиями, и я явился сюда готовый и принять милость царя, если он благосклонно со мною примирится, и умолять его, гневающегося и помнящего зло, о прощении. Положись же на врагов моих, как на свидетелей того, сколь много добра я сделал персам", и лучше используй несчастия мои для доказательства своей добродетели, чем в угоду гневу. Ибо спасешь ты своего гикета[170], а погубишь того, кто стал врагом эллинов". По окончании речи Фемистокл указал, что божество печется о нем, рассказав о своем сновидении у Никогена и еще об оракуле Зевса Додонского: [171] получив повеление идти к тому, кто одноименен богу, он понял, что посылается к царю, ибо и тот и другой - великие цари, и оба так и называются.
Выслушав Фемистокла, перс ему ничего не ответил, хоть и подивился его уму и смелости, но друзьям своим сказал, что испытывает такую радость, как если бы ему выпало на долю величайшее счастье, и обратился с молитвой к Ариману [172], прося его всегда внушать врагам такие мысли, чтобы они изгоняли из своей среды наилучших людей. Говорят также, что он принес жертву богам, после чего поспешил на пир, ночью же, среди сна, трижды вскричал от радости: "Фемистокл афинянин у меня в руках!"
29. На следующий день рано утром, созвав своих друзей, он велел привести Фемистокла, который не ожидал для себя ничего хорошего, гак как заметил, что привратники, узнав при появлении Фемистокла его имя, вознегодовали и стали его поносить. К тому же и хилиарх Роксан, в то время как Фемистокл проходил мимо него, а царь восседал на троне, прочие же все хранили молчание·, тихо вздохнул и промолвил: "Эллин, коварная змея, это добрый гений царя привел тебя сюда". Однако же, когда Фемистокл предстал пред очи царя и снова распростерся ниц, царь приветствовал его и, благосклонно заговорив с ним, заметил, что он уж и теперь задолжал Фемистоклу 200 талантов: Фемистокл привел себя сам·, и ему по справедливости причитается объявленная за привод его награда. Обещал он еще гораздо больше и ободрил его; и позволил ему говорить об эллинских делах, что сам захочет, без всякого стеснения. На это Фемистокл ответил, что речь человеческая подобна узорным тканям: и первая и последние показывают изображенное в них лишь тогда, когда они развернуты; будучи же стянуты, все скрывают и искажают. Поэтому ему нужно время[173]. Царь, оставшись доволен сравнением, предложил Фемистоклу назначить срок, и тот, испросив себе один год и научившись достаточно хорошо персидскому языку, стал сообщаться с царем уже лично. [174] Людям посторонним внушал он представление, что разговоры его с царем касаются эллинских дел, но во дворце· и в кругу своих друзей царь произвел в ту пору большие перемены, и Фемистокл навлек на себя неприязнь некоторых влиятельных лиц, полагавших, что он отважился говорить с царем и о них, пользуясь данной ему свободой слова. Да и почести, достававшиеся Фемистоклу, ничуть не· походили на те, которые оказывались другим иноземцам: он участвовал и в охотах царя, и в домашних его ' развлечениях, так что был даже представлен его матери и стал у ней своим человеком!, а по царскому приказу был посвящен и в учение магов. Затем, когда спартанцу Демарату [175] предложено было испросить себе подарок, тот потребовал для себя права проехать через Сарды, надев тиару прямо [176], как это делают цари. Родственник же царя Мифропавст, коснувшись тиары Демарата, сказал ему: "Ведь под этой тиарой нет мозга, который бы она прикрывала. Зевсом же ты все равно не будешь, хотя бы· в руке у тебя была молния". С своей стороны, царь, рассердившись на Демарата за эту просьбу и прогнав его от себя, казался в отношении его непреклонным; тем не менее Фемистокл, выступив за него ходатаем, умилостивил и примирил с ним· царя. Говорят, что и каждый из последующих царей, при которых сношения между персами и эллинами значительно развились, всякий р! аз, когда у него являлась нужда в эллине, возвещал и писал, что эллин этот будет у него еще в большей чести, чем Фемистокл. О самом же Фемистокле рассказывают, что однажды, будучи уже лицом высокопоставленным и окруженным почетом, он сказал своим детям при виде великолепно накрытого обеденного стола: "Дети, мы погибли бы, если бы не погибли". [177] По свидетельству большинства историков, ему были даны три города - на хлеб, на вино и на приправу, а именно: Магнесия, [178] Лампсак [179] и Миунт [180]. Кизикиец Неанф и Фаний добавляют сюда еще два города: Перкоту и Палескепс - на постель и одежду.[181]
30. Во время поездки его на морское побережье по эллинским делам [182] сатрап Верхней Фригии, перс, по имени Эпиксий, замыслил недоброе: несколько писидийцев [183], которых он уже давно держал наготове, должны были убить Фемистокла, лишь только тот прибудет в. селение, именуемое Леонтокефалы, [184] [185] и расположится там на ночлег. Но Фемистоклу, говорят, явилась в сновидении, во время полуденного отдыха, Мать Богов [186] и сказала: "О Фемистокл, избегай львиной головы, дабы не наткнуться тебе на льва. А я за это слово требую себе в прислужницы Мнесиптолему". Смущенный видением и вознеся молитву к богине, он сошел с большой дороги, перешел, сделав круг, на другую и, миновав то место, уже ночью расположился на ночлег. Между тем одно из везших палатку животных упало в реку, и рабы Фемистокла, развесив намокшие полотнища, сушили их. Писидийцы же, вооружившись мечами, устремились туда и, не разглядев, как следует, при лунном свете то, что сушилось, подумали, что это палатка Фемистокла и что они застанут его отдыхающим внутри ее. Но когда они очутились рядом и приподняли полотно, стража напала на них и схватила. Избавившись таким путем от опасности и дивясь откровению богини, Фемистокл построил в Магнесии храм Диндимены, а дочь свою Мнесиптолему назначил в нем жрицей.
31. Приехав в Сарды и занявшись на досуге осмотром в храмах утвари и многочисленных приношений, он увидел в храме Матери Богов двухфутовую медную деву, известную под названием гидрофоры.[187] Он сам ·- еще в то время, когда, заведывая водоснабжением в Афинах, уличил тех, кто воровал воду, отводя ее - посвятил эту статую в один из храмов, отлив ее за счет штрафных сумм. Жалея ли о том, что священный кумир попал во вражеский плен [188] или желая показать афинянам, сколь великим почетом и влиянием он пользуется у царя, Фемистокл обратился к лидийскому сатрапу и просил у него разрешения отослать деву в Афины. Варвар рассердился и пригрозил написать письмо царю, а Фемистокл, испуганный этим, укрылся на женской половине и, ублаготворив деньгами наложниц, смягчил гнев сатрапа. В дальнейшем он вел себя осторожнее, уже опасаясь зависти варваров, и не разъезжал по Азии, как о том пишет Феопомп, а поселился в Магнесии. Пользуясь великими милостями и чествуемый наравне с знатнейшими персами, он долго прожил здесь, ничем не тревожимый, тем более, что царь, постоянно занятый внутренними делами [189], мало обращал внимания на дела эллинские. Но когда восставший при содействия афинян Египет [190], продвинувшиеся до Кипра и Киликии эллинские триэры и господствовавший на море Кимон побудили царя вступить в борьбу с эллинами, дабы помешать им еще более усилиться для борьбы против него, - тогда уже пришлось и двинуть войска и рассылать военачальников, а к Фемистоклу в Магнееию начали являться посланцы с царским повелением заняться эллинскими делами и выполнить свои обещания. Но Фемистокл на сограждан не гневался и не хотел вести войну с ними, прельщенный такой честью и властью. И вот, быть может, считая дело безнадежным, тем более, что Эллада имела тогда великих полководцев [191], причем Кимон необыкновенно счастливо вел войну, а более всего из стыда, пробужденного в нем воспоминаниями о славе своих подвигов и о былых трофеях, он пришел к наилучшему решению - завершить свою жизнь достойным концом. Принеся жертву богам, созвав друзей и простившись с ними, Фемистокл, как гласит о том общая молва, выпил бычьей крови [192], по мнению же некоторых, принял быстро действующий яд и скончался в Магнесии, прожив 65 лет, из которых большую часть провел он за государственными делами и в предводительствовании на войне. А царь, говорят, узнав о причине и роде его смерти", еще более дивился этому человеку, друзьям же его и семейству постоянно выказывал свое благоволение.
32. Фемистокл оставил после себя сыновей Архептолида, Полиевкта и Клеофанта - от Архиппы, дочери Лисандра из Алопеки [193]. О Клеофанте упоминает и философ Платон [194], как о превосходном наезднике, в других же отношениях ничем себя не выказавшим. А из старших сыновей Неокл умер еще мальчиком, будучи укушен лошадью, Диокла же усыновил дед его Лисандр. Дочерей у Фемистокла было много. Из них Мнесиптолему, родившуются от второго брака [195], взял замуж брат ее от другой матери [196] Архептолид, Италию [197] - хиосец Пантоид, Сибариду - афинянин Никомед. Никомаху же получил в жены от братьев ее, уже после смерти Фемистокла, приехавший в Магнесию племянник его Фрасикл; он же взял к себе на воспитание младшую из всего семейства Азию.
У магнесийдев сохраняется поставленный на городской площади великолепный могильный памятник Фемистокла. А то, что говорит об останках его Андокид в сочинении "К сотоварищам"[198] - будто афиняне, разыскав эти останки разбросали их - не заслуживает никакого внимания, ибо он клевещет на народ, подстрекая олигархов. [199] Филарх [200] же в своей "Истории" чуть не пускает в ход, как это делается в трагедии, театральную машину: выводя в ней каких-то Неокла и Демопола, как сыновей Фемистокла он хочет лишь вывести на сцену борьбу и страдания, и едва ли найдется кто-нибудь, кто бы не понял, что все это выдумано.
Периегет Диодор [201], руководствуясь скорее догадками, чем знакомством с фактами, написал в сочинении своем о памятниках, что вблизи большой пирейской гавани от оконечности Алкима выдвигается в виде как бы угла полоса земли и, если обогнуть ее с внутренней стороны до места, где море всегда бывает довольно спокойно, то там окажется значительных размеров цоколь, а то, что возвышается здесь в форме алтаря - и есть гробница Фемистокла [202]. Диодор полагает, что о том же свидетельствует, в согласии с ним, и комический поэт Платон [203] в следующих стихах:

На видном месте твой стоит могильный холм.
Он будет странников приветствовать всегда.
Взирать на уходящих, приплывающих,
А иногда и на сраженья кораблей.

Потомкам Фемистокла в Магнесии продолжают оказывать некоторые почести и до наших дней. Таким почетом пользовался и афинянин Фемистокл, с которым я близко познакомился и подружился у философа Аммония.

---

[1] Рассказ о низком происхождении Фемистокла не заслуживает доверия. Сам же Плутарх в конце этой главы говорит, что Фемистокл принадлежал к Ликомидам, знатному древнеаттическому жреческому роду; Непот («Фемистокл», I, 2) также сообщает, что отец Фемистокла принадлежал к знати (generosus). Далее, как мы узнаем из Дионисия Галикарнасского (Antiquitates, VI, 34») и Евсевия, Фемистокл был в 493/2 г. архонтом, что подтверждается и Фукидидом (I, 93, 3), а в архонты избирались только знатные люди.
[2] Незаконнорожденными (нофами) в Афинах назывались дети, прижитые гражданином от матери рабыни или иностранки. Им были предоставлены гражданские права, лишь впоследствии отнятые у них Периклом (в середине V в.).
[3] Мать Фемистокла была иностранкой, но о месте ее происхождения устойчивая традиция отсутствует. По Непоту («Фемистокл», I, 2), она была родом из Акарнании. Ср. Holm, «Griechische Geschichte», II, 41, 4: «Последнее сообщение наиболее правдоподобно, так как оно лучше всего объяснило бы связь Фемистокла с западной Грецией».
[4] «Фаний из Эреса (на Лесбосе), перипатетический философ, ученик Аристотеля. Он жил в III олимпиаду (336 г.), при Александре Македонском» (Свида).
[5] «Неанф из Кизика, оратор, ученик Филиска из Милета» (Свида). В числе его многочисленных, не дошедших до нас сочинений упоминается «История царя Аттала» (241–197); к этой эпохе, очевидно, относится его деятельность.
[6] Незаконнорожденный: отец его был Зевс, а мать — смертная женщина Алкмена. Ср. Аристофан, «Птицы», ст. 1648 и сл., где Гераклу говорят:

Знай, ни крошечки Ты не получишь из добра отцовского -
Таков закон. Ведь, ты байструк, не честный сын.
— Байструк, да что ты? — Ну, конечно, видит Зевс,
Сын чужеземки–матери.
[7] Дословно: натираться там маслом.
[8] См. прим. 1.
[9] Очевидно, в эпиграмме, написанной в честь Фемистокла. Симонид — знаменитый поэт–лирик, прославившийся в эпоху Греко–персидских войн. Особенно популярны его элегии в честь павших при Фермопилах и Марафоне.
[10] Эти слова, как указала мне В. В. Петухова, пародированы Аристофаном в «Осах», 959 и 989 в контексте, весьма нелестном для Фемистокла:

А украл немножечко,
Так ты прости! На лире не обучен он!
Лабета оправдай, отец!
Э, нет! Э, нет! На лире не обучен я!
[11] Стесимброт из Фасоса, комментатор Гомера и автор сочинения «О Фемистокле, Фукидиде и Перикле», написанного в аристократическом духе и враждебного Фемистоклу. Сочинение это до нас не дошло.
[12] Анаксагор. См. биографию Лисандра, пр 46.
[13] Мелисс — известный философ элейской школы, ученик Парменида.
[14] См. биографию Перикла, гл. 24–28.
[15] «Сомнение Плутарха в правильности сообщения Стесимброта вряд ли убедительно. Анаксагор жил с 500 до 428 г., около 460 г. он прибыл в Афины. Фемистокл… умер ок. 460 г., так что Фемистокл мог некоторое время одновременно с Анаксагором находиться в Азии» (Синтенис–Фур, в комментарии к биогр. Фемистокла).
[16] Мнесифил не был натурфилософом, несмотря на то, что в его время это направление было господствующим в философии. Будучи учеником Солона, он учил практической жизненной мудрости, т. е. морали, красноречию и т. д. и, таким образом, явился предшественником позднейшей софистики. По сообщению Геродота (VIII, 57), Мнесифил давал советы Фемистоклу перед Саламинской битвой. По Плутарху («Пир семи мудрецов», 154 С), он был сторонником демократии и равенства и врагом цензового принципа. В другом месте Плутарх говорит, что Мнесифил оказал такое же благотворное нравственное действие на Фемистокла, как Аристид на Кимона,
[17] Если сын относился непочтительно к отцу, оскорблял его или же расточал родовое имущество, ведя распутную жизнь и нарушая общественные приличия, отец мог по собственному усмотрению публично через глашатаев объявить, что виновный ему больше не сын. Это называлось «апокериксис». Такой сын лишался наследства и вообще был ограничен в правах. В конце V в., когда между старшим и младшим поколением обнаружилось резкое расхождение, такие случаи были не редкими — это был удел ряда независимых натур. В начале V в. апокериксис мог быть лишь очень редким явлением. По Непоту («Фемистокл», I), причиной «апокериксиса» был слишком широкий образ жизни Фемистокла и расточение родового имущества, причины — весьма подходящие для начала V в., когда на первом плане еще стояли интересы рода. По сообщению эпикурейца Идоменея (III в.; у Афинея, XII, 533 е., XII, 576 с.) причиной были распущенность и нарушение приличий. Фемистокл якобы въехал на переполненную народом агору (рыночную площадь) на колеснице, в которую были запряжены четыре гетеры (гетеры — продажные женщины). Элиан (Varia historia II, 12) также считает причиной распущенность. Плутарх (Reg·, et imper, apopht., 184 и Валерий Максим (9, 2) рассказывают о пьяных кутежах юного Фемистокла. Однако, по указанию этих авторов, Фемистокл вскоре совершенно изменил образ жизни. Из найденного недавно папирусного фрагмента диалога ученика Сократа Эсхина «Алкивиад» (Papyr. Oxyrrhynch., XIII, 1608) мы узнаем, что Сократ, проповедовавший, что юноши должны авторитет учителя ставить выше авторитета отца, ссылался на апокериксис Фемистокла. Я склонен поэтому думать, что здесь есть доля исторической правды. Возражения Плутарха могли иметь причиной простое стремление реабилитировать великого человека. См. мою статью «Väter und Söhne in den neuen litterarischen Papyri» Aegyptus, VII, 1926, стр. 243 и след.
[18] См. биографию Аристида, особенно главы 2–3.
[19] Философ–перипатетик 1–ой половины III в. до н. э.
[20] В рукописи Теоса (τεῖον, τῖον, испр. по биогр. Аристида, 2, 19).
[21] Мильтиад, сын Кимона, двоюродный внук Мильтиада, сына Кипсела, ставшего при Писистрате тиранном Херсонеса Фракийского, отец Кимона, биография которого дана ниже, стр. 68. Принадлежал к знатному афинскому роду Филаидов, возглавлявшему правую землевладельческую группировку (педиаков). Архонт в 524 г. Долгое время управлял Херсонесом Фракийским и за эти годы хорошо ознакомился с персами и их способом ведения войны. Став к ним во враждебные отношения и вынужденный бежать из своих владений, вернулся в Афины. Здесь как раз к этому времени были изгнаны остракизмом сторонники персофильской ориентации, и власть перешла к патриотической группе, которую и возглавил Мильтиад. В 490 г. был выбран одним из десяти стратегов для войны с Дарием и прославился своим руководством афинским войском в Марафонской битве. После неудачного похода против острова Пароса, отпавшего к персам, подвергся нападкам своих политических противников из торговой партии, возглавляемой Алкмеонидами, и был присужден к штрафу в 50 талантов. Вскоре затем он умер от ран; штраф уплатил его сын Кимон (см. ниже, стр. 68).
[22] Об этой резкой перемене в образе жизни Фемистокла сообщают также Элиан и Валерий Максим в местах, указанных в прим. 16.
[23] Трофей — памятник (посвящение богам) в честь победы в виде сложенных в кучу неприятельских доспехов и оружия.
[24] Источником Плутарха здесь является характеристика Фемистокла, данная Фукидидом (1, 138, 3): «Фемистокл на деле доказал свою природную даровитость и в этом отношении заслуживает удивления больше всякого другого. С помощью присущей ему сообразительности, не получив ни в ранние, ни в зрелые годы образования, способствовавшего ее развитию, Фемистокл после самого краткого размышления был вернейшим судьею данного положения дел и лучше всех угадывал события самого отдаленного будущего… Фемистокл… обладал в наивысшей степени способностью моментально изобретать надлежащий план действия».
[25] Лаврийский горный округ в южной Аттике (в Паралии), см. Геродот, VII, 144; Аристотель «Афинская полития», 22, 1: «А на третий год после этого при архонте Никодеме (483–482 г.) были открыты рудники в Маронее, и у города остались сбережения в сто талантов (около 240 тыс. руб.) от их разработки. Тогда некоторые советовали поделить эти деньги между народом, но Фемистокл не допустил этого. Он не говорил, на что он думает употребить эти деньги, [23.1] но предлагал дать заимообразно ста богатейшим из афинян, каждому по одному таланту, а затем, если их расходование будет одобрено, трату принять в счет государства, в противном же случае взыскать эти деньги с получивших их в заем. Получив деньги на таких условиях, он распорядился построить сто триэр, причем каждый из этих ста человек строил одну. Это и были те триэры, на которых афиняне сражались при Саламине против варваров».
Фукидид, I, 14, 2: «Триэры появились у афинян позже, с того времени, как Фемистокл убедил афинян во время их войны с эгинянами, и ввиду тех средств, какими располагали персы, соорудить корабли; на этих кораблях афиняне и сразились на море. Впрочем, и эти корабли не были еще вполне палубными». Диодор, XI, 43, 3: «Фемистокл убедил народ строить в дополнение к уже существующим кораблям по 20 триэр в год».
[23.1] В это время шла война с Эгиной, главным торговым конкурентом Афин. См. приводимое здесь указание Фукидида.
[26] Ср. Фукидид, I, 93, 4 и 7: «Фемистокл первый осмелился сказать, что необходимо заняться морским делом, и сам немедленно положил тому начало. Больше всего Фемистокл обращал внимание на флот, как мне кажется, потому, что находил для персидского войска нападение на Афины более доступным с моря, нежели с суши».
[27] Законы, IV, 706 В.
[28] Точнее: к подушкам, на которых сидели гребцы.
[29] По господствовавшему в древности представлению Фемистокл являлся представителем крайней демократии и имел противниками Аристида и Кимона, вождя аристократической лаконофильской партии. См., напр., Плутарх, «Кимон», 10: «Кимон стоял во главе аристократической лаконской партии, противодействуя вместе с Аристидом Фемистоклу, сверх меры усиливавшему демократию». Диодор (XI, 43, 3) сообщает также, что «Фемистокл убедил народ освободить от податей метэков и ремесленников, чтобы со всех сторон собралось много простого народа в Афины и чтобы они создавали искусные произведения ремесла в большем количестве, так как он считал, что и то и другое наиболее полезно для усиления морского могущества». Историки середины XIX века стояли на такой же точке зрения (напр. Дункер). Гольм (ук. в пр. 3 соч.) впервые выступил против этого взгляда, считая, что в древности знали только об усилении флота Фемистоклом, а это с античной точки зрения было равносильно усилению демократии. Однако это, по мнению Гольма, неверно. «Англия, — говорит он, — имеет сильнейший в мире военный флот и, тем не менее, не является демократией»; Соединенные Штаты военного флота во времена Гольма не имели и, тем не менее, были наиболее демократическим государством в мире. Из нынешних ученых на точке зрения Гольма стоит Белох (II, 2, стр. 130 и сл., 1916 г.). На близкой позиции стоит и А. Розенберг («Die Parteistellung. des Themistokles», «Hermes», 52, 1918, стр. 307 и сл.). Эти ученые не принимают, однако, во внимание того, что в древности предоставление активной роли на войне сопровождалось и предоставлением политических прав (легковооруженные никакой активной роли в бою не играли,, а до реформы Фемистокла феты служили только легковооруженными). Даже рабам, включенным в ряды войск (напр. при Марафоне и Аргинусах), предоставлялась свобода и политические права. Поэтому правы Дункер (VII, 187), сравнивавший реформу Фемистокла с введением всеобщей воинской повинности, и стоящий на сходной точке зрения Эд. Мейер («Gesch. des Alt.», III, стр 361), несмотря на неприемлемую для нас мотивировку поведения Фемистокла: «Цель Фемистокла не могла быть достигнута при существовавших в его время учреждениях; поэтому он вынужден был приложить все усилия для содействия новомодному демократическому развитию. Теоретики позднейшего времени, мечтавшие о восстановлении отошедшего в область предания положения вещей, бывшего при Клисфене и Солоне, справедливо видели в нем истинного основателя античной демократии, Эфиальт и Перикл только сделали выводы из того, что было создано Фемистоклом. Он содействовал дальнейшему развитию суверенитета народа устранением (от власти) архонтата, он положил начало власти демагогов, не занимающих государственных должностей, он сравнял неимущую массу с имущими привлечением ее к военной службе во флоте». Любопытно замечание Аристотеля («Политика», V, 2, 12): «Жители Пирея (афинской гавани) значительно демократичнее жителей города».
[30] Ср. Фукидид, I, 73, 5.
[31] Эта глава характерна для тенденции Плутарха — отбрасывая факты крупного исторического значения, давать характеристику своих героев на основании случайных анекдотов сомнительной исторической ценности.
[32] Античные жертвоприношения, как правило, сопровождались угощением широких масс, для которых праздник был почти единственным случаем угощаться мясной пищей.
[33] Гостеприимцами (по–гречески «ксенами») назывались жители двух греческих государств, заключившие между собой союз гостеприимства (на Кавказе такие гостеприимцы называются кунаками). Когда грек приезжал в город, где жил его гостеприимец, тот должен был предоставить ему помещение, стол и т. д., а также защищать его перед властями, судом и отдельными гражданами от всякого рода ущерба и нападений, так как в Греции вне границ своего государства (часто насчитывавшего сотню жителей) люди не пользовались почти никакой защитой закона, за исключением того случая, когда они поселялись на постоянное жительство; тогда они входили в сословие метэков, сильно ограниченное в правах (см. предисловие, стр. 27).
[34] Речь идет, по–видимому, о провизии, присылавшейся сородичами для гостеприимца.
[35] Имеется в виду гомеровский «деревянный конь». Ахейские герои спрятались в него, конь был втащен в Трою и таким образом Троя была разрушена как бы изнутри (Одиссея, VIII, 493). Замечание Фемистокла имеет тот смысл, что и дом Дифилида будет разрушен изнутри, благодаря раздорам, устроенным Фемистоклом в его семье.
[36] Гермион (или Гермиона) — гавань в Арголиде с знаменитым храмом Деметры.
[37] В У в. наиболее богатые из афинских граждан были обязаны поочередно исполнять государственные повинности, называемые «литургиями». Эти литургии обходились так дорого, что многих они совсем разоряли, несмотря на то, что их приходилось исполнять раз в несколько лет. Такими литургиями были: триэрархии, т. е. снаряжение военного корабля на свой счет, упоминаемая здесь хорегия, т. е. организация на свой счет театрального представления (организация хора, приглашение специалиста–руководителя хора, который был в то же время автором пьесы, костюмировка и т. д.). Хорегию выполнял хорег.
[38] Трагический поэт, автор пьес «Взятие Милета» и «Финикиянки».
[39] Поэт Симонид славился в древности своим корыстолюбием и подвергался за это насмешкам Аристофана и других комических поэтов. См. выше, прим. 8.
[40] См. Аристотель, «Риторика», I, 6: «Коринфяне считали, что Симонид оскорбил их, сказав в своих стихах:

Троянцам же коринфян не в чем упрекнуть.

Плутарх, «Дион», 1: «Симонид говорит, что троянцы не были злы на коринфян за то, что они участвовали в походе на Трою вместе с ахейцами: ведь Главк со своим войском также участвовал в походе, будучи по происхождению коринфянином, но сражался на стороне Трои». Повидимому, Симонид намекал на двойственную роль Коринфа в Греко–персидских войнах.
[41] По персидским взглядам, согласие «дать землю и воду» символически означало подчинение. Персидский царь символически становился собственником всей земли и воды данного государства. Ксеркс, в сущности, имел право требовать от афинян «земли и воды», так как уже во времена Клисфена афиняне, ища у персов поддержки против Спарты, обещали им землю и воду (Геродот, V, 73).
[42] Зелея — город в Мигии, в Малой Азии.
[43] См. Демосфен, 3–я Филиппика, 41: «Надпись, написанная нашими предками на медной доске и поставленная на акрополе, гласит: «Арфмий, сын Пифонакта из Зелеи, да будет лишен чести и объявлен врагом народа афинян и их союзников, сам и его потомство». Далее в надписи указана и причина: «За то, что он привез золото от персов в Пелопоннес». Здесь «лишен чести» не означает, как обычно, «лишен гражданских прав». «Пусть он умрет, лишенный чести», это значит, что тот, кто убьет его, будет свободен от всякого наказания». Эсхин, «Против Ктесифонта», 258: «Наши предки, можно сказать, приговорили к смерти Арфмия из Зелеи, привезшего в Элладу золото от персов. Он часто приезжал в наш город, будучи проксеном (гостеприимпем) афинского народа. Однако его через глашатая изгнали из государства и из всей территории, над которой властвуют афиняне». Повидимому, Арфмий привез деньги в Пелопоннес для подкупа.
[44] О решении греков прекратить, ввиду надвигавшейся опасности, взаимные распри и войны рассказывает Геродот (VII, 145). Но он ничего не говорит о роли Фемистокла в этом деле.
[45] Геродот говорит о Хилее, гражданине города в Аркадии, как о самом влиятельном иноземце в Лакедемоне, по совету которого спартанцы послали войско на помощь афинянам против Мардония, но это произошло уже после Саламинской битвы (IX, 9 и сл.).
[46] Долина, ведущая из Македонии в Фессалию вдоль нижней части реки Пенея между горами Пелионом и Оссой. Подробнее об этом Геродот, VII, 173.
[47] Греки называли персидского царя просто царь (βασιλεύς).
[48] Отход к Артемисию: Геродот, VII, 175, 176. Ниже (8, 2) Плутарх объясняет, что такое Артемисий.
[49] Гурач (С. Guratsch, «Euribiades und Themistocles bei Artemison und Salamis», «Klio» 19, 1923, стр. 62) видит во всем атом рассказе афинофильскую версию, имеющую целью показать, какую крупную роль играл афинский вождь в битве при Артемисии. По его мнению, Еврибиад, который был выдвинут на пост руководителя флота, несмотря на то, что он не принадлежал к царскому роду, несомненно был. блестящим стратегом и единственным руководителем в битве при Артемисии. Геродоту нужно было каким бы то ни было путем приписать Фемистоклу какую–то роль в этом сражении. Если бы Фемистокл действительно был виновником победы, то незачем было бы собирать анекдоты о нем; рассказ о подкупе был единственной возможностью приписать хоть часть заслуг афинянам и создать впечатление, что Еврибиад был человеком нерешительным, трусливыми находящимся не на своем месте. Рассказ о подкупе Еврибиада Фемистоклом внутренне невероятен. Поэтому, по мнению Гурача, победой при Артемисии греки обязаны исключительно гению Еврибиада. Надо, однако, указать, что Аристофан в «Лисистрате» (ст. 1250–1261) считает битву при Фермопилах самой славной страницей спартанского оружия, а битву при Артемисии — афинского.
[50] Афеты — бухта на Фессалийском побережье, близ полуострова Магнесии, у входа в Пагасейский залив (см. Геродот, VII, 193).
[51] Остров близ полуострова Магнесии (см. Геродот, VIII, 13).
[52] У афинян были две триэры для государственных поручений: «Саламиния» и «Парал». Здесь имеется в виду «Саламиния». Она названа священной потому, что на ней отправлялись религиозные посольства к храмовым праздникам, напр. в Делос.
[53] У пролива близ Артемисия. Подробное описание этих боев у Геродота, VIII, 1–21.
[54] Пиндар — уроженец города Фив, один из наиболее популярных в V в. греческих поэтов. Писал, главным образом, торжественные оды для хоров в честь побед на олимпийских, пифийских и других состязаниях (эпиничии). Был, прежде всего, придворным певцом сицилийских тираннов. Его оды прославляют идеалы землевладельческой аристократии. Пиндар жил с 522 по 402 г. до н. э.
[55] Олизон — приморский город на полуострове Магнесии. Плутарх имеет в виду место из Илиады (II, 717), согласно которому эта область принадлежала Филоктету (миф о Филоктете см., напр., в трагедии Софокла «Филоктет»),
[56] Это известие принес Габроних (Геродот, VIII, 21).
[57] Довольно точный пересказ соответствующего места Геродота (VIII, 22).
[58] Яснее у Геродота (ук. м): «Фемистокл начертал это с двояким расчетом, как мне кажется. Или надпись останется неизвестною царю и побудит ионян изменить ему и перейти та сторону своих, или же она будет доставлена Ксерксу и истолкована в худом смысле, что навлечет на ионян подозрение и устранит их от участия в морских сражениях». Согласно Геродоту, этот прием принес некоторые плоды позже в битве при Саламине (VIII, 85): «Только немногие из ионян согласно внушению действовали нерадиво, большинство не последовало этому решению».
[59] См. Геродот, VIII, 30, 32: «Дело в том. что одни лишь фокидяне из жителей той области не склонялись на сторону мидян, притом, как я по догадке заключаю, не по какой–либо иной причине, но вследствие вражды к фессалиянам; если бы, напротив, фессалияне были на стороне эллинов, фокидяне бы склонились на сторону мидян… Варвары исходили всю фокидскую землю, причем войско их имело проводников из фессалиян; куда бы они ни приходили, везде все жгли и разоряли, бросая огонь на города и храмы».
[60] От моря до моря, т. е. от Саронического до Коринфского залива, с целью воспрепятствовать проникновению сухопутных персидских войск в Пелопоннес.
[61] Вне пределов своего государства афинские граждане лишились бы защиты законов и оказались бы в положении жалких изгнанников, метэков. Равным образом по античным народным религиозным представлениям (так наз. генотеизм) власть богов и духов предков прекращается за рубежом родного государства: за пределами Аттики, Афина не з состоянии уже будет оказать помощь афинянам. Такой же смысл имеет и содержащееся в гл. X указание об исчезновении священной змеи: поскольку персам суждено захватить город, афинскому божеству в нем нечего больше делать.
[62] Для того, чтобы боги могли появляться и исчезать в воздухе, в греческой трагедии применялись особые машины (так называемые эккиклемы), имевшие особую платформу, на которой стояли актеры, изображавшие богов.
[63] Дельфийский оракул (вернее, город Дельфы и персонал, обслуживающий вракул) в противоположность остальной Фокиде держался персидской ориентации; со своей стороны персы чтили бога Аполлона. До нас дошло письмо царя Дария сатрапу Гадату, в котором царь ругает сатрапа за то, что он посмел взыскать дань со священных участков, принадлежащих богу Аполлону. «Разве ты не знаешь, — пишет Дарий, — как относились мои предки к этому богу, который изрек персам всю истину». Самый оракул, о котором идет речь в тексте, приведен у Геродота, VII, 140: «… Пифия, по имени Аристоника, изрекла следующее: «Чего сидите, жалкие люди? Покинь свои жилища и высокие холмы кругообразного города и спасайся на окраины земли. Не уцелеют ни голова, ни туловище, ни ноги, ни руки, ни середина тела, все исчезнет. Сокрушит его огонь и бурный Арей, устремляющийся на сирийской колеснице. Истребит он множество укреплений, он предаст всепожирающему пламени множество храмов бессмертных. Но ступайте из храма и душу вашу излейте в скорбях». Это прорицание, очевидно, имело целью вызвать упадок духа у афинян и тем облегчить персам задачу покорения Греции. Однако оракул принужден был считаться с общественным мнением Греции, и поэтому по настойчивой просьбе афинян им было дано другое, более мягкое прорицание (VII, 141): «Паллада не может умилостивить Олимпийца Зевса ни настойчивыми мольбами, ни мудрым советом. Опять скажу тебе непреклонное слово: хотя будет взято все, что содержит в себе гора Кеккропа и долина священного Киферона, далековидящий Зевс дает Тритогенее одну твердыню деревянную, которая должна остаться несокрушимой и должна помочь тебе и детям твоим. Не жди ты недвижно конницы и многочисленной с суши наступающей пехоты, но оберни тыл и отступай…» (Далее у Геродота в конце предсказания упоминается еще Саламин, но это, очевидно, позднейшая добавка с целью оправдать бога, vaticinium ex eventu). Действительный смысл этого оракула становится ясным из того, что население многих городов, подвергшихся нападению персов, переселялось целиком на запад в Италию, оставляя свои города персам. Такие проекты были и в Афинах; см. Геродот, VIII, 62, где Фемистокл говорит: «Если же ты не поступишь так, мы немедленно забираем на корабли наших домашних и переселяемся в Италию, в город Сирис, который искони был нашим, и по изречению оракула должен быть заселен нами». Аполлон, очевидно, советует афинянам сесть за деревянные стены, т. е. на корабли и отправиться для основания нового города. Фемистокл, однако, истолковал этот оракул так, как ему это было удобно.
[64] Как мы узнаем из Геродота (VIII, 41), некоторые афиняне отправили свои семьи в Трезену на Эгину и на Саламин.
[65] Трезена — город на побережье Арголиды, связанный с Афинами узами тесной, старинной дружбы; он когда–то был населен ионянами и отсюда, якобы, происходил мифический афинский царь Тезей, которого считали основателем афинской демократии.
[66] Здесь источником служит Аристотель, приписывающий ареопагу ту роль которая у Геродота приписана Фемистоклу («Афинская полития», 23): «Ареопагу афиняне были обязаны успехом морской битвы при Саламине. Стратеги совершенно растерялись, не зная, что делать, и объявили через глашатаев, чтобы каждый спасался, как может; между тем ареопаг, достав денег, роздал по восьми драхм на человека и посадил всех на корабли». Совет ареопага составлялся из граждан, отбывших должность архонта и выполнивших ее безупречно. В эту эпоху ареопагу, кроме суда по делам об умышленном убийстве, принадлежал, повидимому, надзор за частной жизнью граждан, право отмены постановлений должностных лиц и народного собрания и, очевидно, в известной мере управление финансами. Ср. Цицерон, «Об обязанностях», 22, 75.
[67] Клидем — исторический писатель IV в., автор одной из Атфид (так назывались хроники, посвященные истории Аттики).
[68] См. Геродот, VIII, 51: «Варвары взяли пустой город, а также немногих афинян, которых нашли в храме, храмовых казнохранителей и бедняков. Эти люди заградили доступ к акрополю досками и бревнами и так отбивались от неприятеля. Они не удалились на Саламин по причине бедности и потому еще, что только себя считали верными истолкователями изречения, которое дала им Пифия, — именно, что деревянная стена будет неодолима».
[69] Эта трогательная история о собаке, как мы узнаем из Элиана («О природе животных», XII, 35), была впервые рассказана у Аристотеля и Филохора. Поздние авторы всячески разукрашивают ее. Элиан сообщает о любви Ксантиппа к собакам (вместо одной у него несколько собак). Плутарх («Катон старший», 5, 4) рассказывает о торжественных похоронах собаки. О Ксантиппе см. ниже, биографию Перикла, гл. 3.
[70] Памятник собаки.
[71] См. об этом подробнее ниже, в биографии Аристида, гл. 8.
[72] См. выше, прим. 45.
[73] См. Геродот, VIII, 59, где эти слова вложены в уста не Еврибиада, а коринфского стратега Адиманта.
[74] Наказывают устроители состязаний — гелланодики.
[75] В спартанском войске полководец носил с собою палку и в случае непослушания наказывал ею воинов. См. Ксенофонт, «Анабасис», II, 3, II.
[76] По Геродоту (VIII, 61), который является единственным источником этого места, это замечание сделал указанный Адимант.
[77] Сирис: Геродот, VIII, 62 (цит. выше, прим. 59).
[78] См. Аристотель, «История животных», IV, I: «Ни одно из мягкотелых не имеет внутренностей, но внутри сепии и тевфиды есть только два органа, из которых один называется сепием, а другой — мечом». Из наивных представлений такого же рода исходит здесь и Плутарх,
[79] Основным источником при описании Саламинской битвы, как и вообще Греко–персидских войн, служил для Плутарха Геродот. Так как изложение Геродота очень подробно и существует в русском переводе, то мы цитируем его только в исключительных случаях. О Саламинской битве Геродот говорит в VIII книге, 40–95. Она произошла в конце сентября 480 г. Древнейшим современным источником для этой битвы является трагедия Эсхила «Персы» (стихи 300–469). Эта трагедия была использована уже Геродотом.
[80] Сова была священной птицей богини Афины. Афина в Илиаде называется сововидной (glaucopis), так как, очевидно, первоначально мыслилась не в образе женщины, а в образе совы.
[81] Фалерская гавань — старая афинская гавань, утратившая значение после постройки Фемистоклом Пирея.
[82] По Геродоту (VIII, 75), Сикинн — раб Фемистокла и воспитатель его детей. По Эсхилу («Персы», 355), был послан «из войск афинских некий эллин», а вовсе не раб.
[83] Геродот (VIII, 79) излагает дело несколько иначе. Аристид вызвал Фемистокла непосредственно с заседания военного совета, после чего Фемистокл приглашает его на это заседание. Прибыл Аристид по Геродоту (VIII, 79) из Эгины, где он жил во время изгнания (см. «Аристид», прим. 14, 30, 31).
[84] Ср. Диодор, XVII, 3: «Начальники ионян послали некоего самосца к грекам, чтобы он рассказал им, что решено царем и как расставлен весь флот. Он сообщил им также, что во время сражения ионийцы отложатся от варваров. Самосец потихоньку переплыл через море и рассказал об этом Еврибиаду и его приближенным. Фемистокл же радовался, видя, что его хитрость привела к тем результатам, каких он добивался».
[85] Фанодем — историк, вероятно IV в., от сочинений которого сохранились лишь жалкие отрывки.
[86] «Этот храм был расположен на аттическом берегу в самой узкой части пролива на вершине холма, с которого открывается прекрасный вид на бухту и саламинский берег, отсюда виден о. Пситталия и весь залив от Мунихии до его слияния с Элевсинской бухтой» (Синтенис). См. Аристид, прим. 34.
[87] Акестодор из Мегалополя (в Аркадии) жил, вероятно, в III в. до н. э.; написал сочинение «О городах» мифологического и исторического характера.
[88] В приморской области у Саламина на границе между Мегаридой и Аттикой находятся две горы, называемые Рогами (Страбон, IX, 395). По мнению исследователей, указания Фанодема заслуживают предпочтения.
[89] Записывались, повидимому, имена особенно отличившихся в бою; как мы знаем из библейской книги «Эсфирь» (ср. Геродот, 8, 85 и Плутархову биографию Артаксеркса), при персидском дворе велся особый журнал, куда заносились имена «царских благодетелей».
[90] Дионис назывался «Оместом» (сыроядцем), так как жертвенные животное приносились ему в сыром, а не в жареном виде.
[91] Судя по этому месту и биографии Пелопида (гл. 21), человеческое жертвоприношение было совершено до битвы, в биографии же Аристида (гл. 9) мы читаем, что персы попали в руки Аристида лишь в самом конце битвы после занятия о–ва Пситталии.
[92] Эсхил хочет этим сказать, что у Ксеркса весь флот состоял примерно из тысячи кораблей, причем в их числе было 207 особенно быстроходных. Цифра* «1000», как это часто делается в греческой историографии представляет со&'ой округление в сторону увеличения. Геродот же понял это так, что в персидском флоте было 1207 кораблей. В эллинском флоте, по свидетельству Геродота, было во время Саламинской битвы 380 кораблей новейшей системы (триэрХ а кроме того было много судов старинного устройства (пенгеконтэр). Из 380 триэр 200 было афинских. Из них на двадцати находились воины халкидяне, на остальных афиняне. По Эсхилу, у греков было около 300 кораблей («Персы», 339); Фукидид дает круглую цифру — 400 (I, 74, 1).
[93] Эта подробность, отсутствующая у Эсхила и Геродота, вероятно, является позднейшим измышлением: битва началась в конце лета рано утром, когда в Аттике никаких ветров не бывает.
[94] Как сообщает тот же Плутарх, Ариамен был старшим сыном Дария, неон должен был уступить престол Ксерксу, так как по персидским законам правом наследования пользовался лишь сын, родившийся у царя после вступления его на престол, а Ариамен родился до вступления на престол Дария. Такой приговор вынес Артабан, дядя Ксеркса, и Ариамен беспрекословно подчинился ему, за что Плутарх и называет его «чистым, незапятнанным образцом благорасположения и великодушия» (Плутарх, «О братской любви», 488 D и сл.). Геродот (VIII, 89) называет его не Ариаменом. а Ариабигном.
[95] Декелея — аттический дем (селение) филы Гиппотонтиды. По Геродоту, Аминий происходил не из Декелей, а из Паллены (VIII, 84). Его считают братом Эсхила, но Эсхил происходил из Элевсина.
[96] В другом издании — Сокл.
[97] Пелий, очевидно, также аттический дем, но о нем нам ничего неизвестно.
[98] Артемисия (женщина) — сатрап Галикарнасса, города, из которого происходил Геродот. Хотя официальной задачей Геродота было прославление греческого и, в частности, афинского оружия, но он пользуется всяким удобным случаем, чтобы прославить свою знаменитую согражданку. Однако о случае, сообщаемом в тексте Плутарха, Геродот ничего не сообщает.
[99] Элевсин — см. мою статью «Элевсин» в БСЭ. Восточная часть элевсинской равнины называется Фриасийской.
[100] Об ярком свете Геродот не упоминает ни слова; очевидно, это позднейшая прибавка. По Геродоту (VIII, 65), это чудесное видение имело место еще до начала сражения.
[101] Иакх — одно из сакральных имен Диониса–Вакха. Процессия в честь Иакха двигалась из Афин в Элевсин. Она состояла из многих тысяч палочников, певших религиозную песнь и призывавших Иакха. Жрецы выносили изображение этого бога из его храма и несли по священной дороге в Элевсин, в храм элевсинских богинь — Деметры и Персефоны.
[102] Эак был сыном Зевса и нимфы Эгины, в честь которой и назван остров Эгина. Потомками Эака были Теламон и его сын — знаменитый Эант, первый богатырь в Троянском войске после Ахилла. Потомками же Эанта считали себя члены знатного афинского рода Филаидов, к которому принадлежали Мильтиад и Кимон.
[103] Повидимому, здесь Плутарх просто ошибается: Геродот (VIII, 84) указывает, что первым захватившим неприятельский корабль был вовсе не Ликомед, а упомянутый уже выше (гл. 14) Аминий. Ликомед же захватил первый вражеский корабль не здесь, а в битве при Артемисии (Геродот, VIII, 11).
[104] Дафнефор — «носящий лавр». Лавр был посвящен Аполлону.
[105] Ср. Непот, «Фемистокл», 4, 5: «Ксеркс был побежден в большей мере мудростью Фемистокла, чем оружием всей Греции».
[106] Ср. Геродот, VIII, 97: «Ксеркс стал помышлять о бегстве. Желая скрыть это намерение от греков и от собственных воинов, он велел делать насыпь к Саламину, связать вместе финикийские суда, чтобы они служили мостом и стеною, и готовился к битве, как бы собираясь дать новое сражение на море. Видя такое поведение Ксеркса, все были вполне убеждены, что он серьезно решил оставаться и вести войну». Ктесий, Перс. ист. 26; Сграбон, 359, 13.
[107] Этот рассказ имеет источником Геродота (VIII, 108). Но у Геродота Аристид не принимает участия в этой беседе; вместо него назван здесь Еврибиад.
[108] По Геродоту (VIII, 110), послан был тот же Сикинн; так же Диодор, XI, 19. Непот («Фемистокл», 5, 1) считает причиной посылки этого вестника к царю лишь то, что Фемистокл боялся, как бы царь не стал вести войну с большей настойчивостью, оказавшись в безвыходном положении. По Геродоту (VIII, 109), «Фемистокл говорил это для того, чтобы на будущее время обеспечить себе милость персидского царя и иметь убежище на случай, если бы от афинян его постигла какая–либо беда, что впоследствии действительно случилось». Как сообщает Фукидид, Фемистокл, когда ему пришлось бежать к царю, действительно ссылался на этот случай (I, 137, 4): «Фемистокл упоминал, что он заблаговременно предупредил царя из Саламина об отступлении и о том, как благодаря ему не были· разрушены мосты (что он ложно приписывал себе)».
В действительности, по–видимому, оба объяснения неверны: Фемистокл, надо думать, понимал уже тогда, что основным врагом афинян будут не персы, а спартанцы; поэтому полное уничтожение Персии он считал нежелательным и считал нужным сохранить с ней более или менее дружественные отношения. Ср. Hauvette, «Hérodote», стр. 433: «Сообщая персидскому царю о решении греков, афинский полководец не совершал никакой измены. Скорее в этом демарше следует усматривать враждебность Фемистокла к военачальникам пелопоннесцев. Он предпочитал спасти врага от их рук, чем продолжать помогать им побеждать его. Геродот сообщает о поведении Фемистокла, ничего не скрывая и не браня его. Одновременно он приводит ряд черт находчивости и патриотизма Фемистоклах.
[109] Это неверно: как мы узнаем из Геродота (VIII, 123), первая награда не была присуждена никому. По Диодору (XI, 27), первую награду получил афинянин Аминий. Но он просто неправильно передает содержание гл. 93 Геродота, где рассказывается о подвигах Аминия.
[110] бога Посейдона.
[111] По Геродоту (VIII, 124), не лакедемоняне пригласили Фемистокла, а он сам отправился в Спарту, желая получить награду. У Фукидида афинский оратор говорит спартанцам (I, 74, 1): «Фемистокла вы почтили выше всех чужеземцев. приходивших к вам».
[112] Ср. Геродот, VIII, 124: «На пути из Спарты провожали его триста отборных спартанцев, тех самых, которые именуются всадниками, до тегейской границы. Это был, насколько нам известно, единственный человек, которого так провожали спартанцы».
[113] Вся эта глава состоит из анекдотов, не имеющих никакой исторической ценности, так как это, по большей части, бродячие сюжеты, встречающиеся с самыми различными действующими лицами.
[114] По–видимому, в Афинах должности наварха (начальника флота) не существовало. Руководитель флота также назывался, стратегом. Плутарх употребляет термин, широко распространенный в поздней литературе.
[115] Ср. «Изречения царей и полководцев», 185 с: «Прекрасный Антифат прежде избегал и презирал влюбленного в него Фемистокла».
[116] Сериф — один из самых маленьких, неплодородных Кикладских островов. То же рассказывает Цицерон («О старости», 3) и Платон («Государство», 329 Е). По Геродоту (VIII, 125), это был не житель Серифа, а Тимодем из Афидн.
[117] См. Фукидид, I, 89, 3: «Афинское государство, после того как варвары ушли из Аттики, немедленно стало привозить обратно детей, женщин и уцелевшее домашнее имущество оттуда, куда все это было перевезено для безопасности, и принялось за восстановление города и его стен. Дело в том, что от обводной стены уцелели лишь небольшие куски. Большинство домов было разрушено; остались только те немногие, в которых расположились в свое время знатные персы». Согласно Фукидиду, это возвращение произошло вслед за тем, как варвары ушли из Аттики, следовательно уже к 479 г. О характере этой постройки Фукидид (I, 93, 2) говорит следующее: «Что постройка стен производилась постепенно, можно видеть еще и теперь: нижние слои их состоят из всевозможных камней, в некоторых местах даже не отделанных для укладки, а в том виде, в каком приносили их каждый в отдельности. В стены было вложено множество надгробных стел и отделанных для других целей камней. Дело в том, что на всем протяжении обводная стена выступала сравнительно с прежней за пределы города. Вследствие этого поспешно сносилось все без различия». Диодор, XI, 39: «В самой же Греции происходило следующее: после победы при Платеях афиняне перевезли из Трезены и из Саламина детей и женщин в Афины. Вслед за этим они принялись за укрепление города и стали заботиться о том, что относится к безопасности государства».
[118] Эфоры наряду с царями высшие должностные лица в Спарте. Их воля становилась решающей, когда между царями не было единогласия, а это случалось почти всегда, так как два царских рода постоянно враждовали между собой. Если же оба царя были единодушны, то эфоры старались принять меры к устранению тем или иным путем одного из них. Эфоров было пять. Функции их были судебные, административные и контрольные. См. мою статью «Zum politischen Kampf in Sparta», «Klio», 21, 1927, стр. 409 и сл.
[119] Этот вариант больше нигде не засвидетельствован. Второй вариант Плутарха представляет краткий пересказ сообщения Фукидида (I, 90–92), которое я настоятельно рекомендую читателю прочесть.
Фукидид считает, что спартанцы запрещали афинянам возводить стены искренне из соображений общей пользы (в чем с ним трудно согласиться); с другой стороны, он полагает, что афинянами были приняты все меры для того, чтоб задержка спартанских послор не производила впечатления ареста (что несомненно верно). По другой, демократической версии, восходящей к историку IV в. Эфору и представленной Диодором (XI 39) и Непотом («Фемистокл» 6, 2), спартанцы руководились исключительно страхом перед усиливающимся морским могуществом Афин; ссылка на общее благо Эллады была простым предлогом. По этой версии спартанские послы подошли к строителям стен и требовали, чтобы они немедленно прекратили постройку Спартанские послы были в Афинах просто Посажены в тюрьму, в обеспечение выдачи афинских послов, находившихся в Спарте. Та же версия и в схолиях к Аристофану («Всадники». 814); ср. также Полиен, I, 30, 5; Юстин, 2, 15. О постройке же стен Диодор сообщает следующее: «Афиняне строили стены с величайшей погрешностью, не щадя ни зданий, ни надгробных памятников. В этой работе принимали участие дети, женщины и все решительно иностранцы и рабы, причем каждый старался превзойти другого в усердии»
[120] Здесь мы имеем позднее аристократическое толкование мифа. Первоначальный смысл его был иной: Посейдон — конник, был покровителе коневодства и, следовательно, аристократической знати. Афина считалась богиней крестьян (олива) и ремесленников (горшечников). Таким образом миф отражает переход влияния от аристократической знати к более демократическим группам населения.
[121] В комедии «Всадники», стих 815:
С Фемистоклом самим, что наш город нашел Отощалым, а сытым оставил, Да вдобавок к тому и приморский Пирей Примесил, как закуску на завтрак, И из прежних богатств не отняв ничего, Угостил нас невиданным блюдом.
Относительно постройки стен см. Фукидид, I, 93, 3 и 7: «Фемистокл уговорил афинян застроить и остальную часть Пирея, начало чему положено было раньше, в год архонтства его в Афинах (493/2). Местность эту с тремя естественными гаванями Фемистокл находил прекрасною, а превращение афинян в морской народ должно было, по его мнению, много содействовать их усилению… По его мнению, Пирей мог принести большую пользу сравнительно с верхним городом, и Фемистокл неоднократно убеждал афинян, если они когда–либо будут теснимы с суши, спуститься в Пирей и против всяких врагов бороться на кораблях». Корнелий Непот («Фемистокл», 6) не сообщает новых интересных подробностей. Согласно Аристотелю, постройкой стен руководил не только Фемистокл, но и Аристид («Афинская полития», 23, 4): «Возведением стен они распоряжались совместно, хотя и не ладили между собой». Перикл (в 457 г.) только развил эту мысль, построив две стены по обе стороны от дороги, соединившие Афины с Пиреем. Таким образом даже во время осады афиняне могли беспрепятственно получать продовольствие с моря».
[122] См. прим. 26.
[123] Начальники гребцов.
[124] Пникс — место, где происходили народные собрания в Афинах. Пникс находился ка холме, опускающемся к акрополю. Ораторская кафедра была вырублена в скале.
[125] Тридцать тираннов были ставленниками спартанского правительства. Они захватили высшую власть в Афинах в 404 г. и делали все возможное для ослабления демократических элементов (см. «Алкивиад», гл. 38). Сообщаемый здесь анекдот, однако, представляет собою позднейшую выдумку, с целью нарисовать еще более мрачными красками деятельность тридцати тираннов: с ораторской кафедры на Пниксе никогда не открывался вид на море.
[126] Имеется в виду, разумеется, не только верфь, но и находящийся в ней флот. Ср. ниже, биографию Аристида, 22: «Сжечь верфь греков, — таким образом афиняне станут могущественнее всех и будут владыками». Повидимому, это тоже один из поздних «страшных рассказов». Пагасейская гавань находилась в фессалийской области Магнесии. Однако мало вероятно, чтобы здесь зимовал греческий флот. Цицерон («Об обязанностях», 3, 11, 49), рассказывая этот же анекдот, говорит не о Пагасейской гавани, а о Гифийской (в Лаконии). Как указывает Сиитенис, это типичный анекдот из группы тех анекдотов, где prudentia (благоразумие) противопоставляется iustitia (справедливости); (^р. Валерий Максим, 6, 5, ext. 2).
[127] Амфиктиониями назывались первоначально постоянные собрания представителей народов, живущих по соседству друг с другом, для организации общих празднеств и урегулирования международных отношений. Ввиду крайнего партикуляризма, характерного для греков, собрания представителей амфиктионии никогда не получили сколько–нибудь заметного политического значения. Здесь имеется в виду амфиктиония, группировавшаяся вокруг дельфийского храма Аполлона. Совет этой амфиктионии собирался у Фермопил и состоял из представителей двенадцати народностей Греции. Государства — члены амфиктионии назывались амфиктионами.
Это место очень характерно для сочувственной персам ориентации Фемистокла уже в это время. Когда персы вторглись в Грецию, Фемистокл был впереди тех, которые организовали блестящий отпор врагу; теперь, когда персидская опасность миновала, Фемистокл, по словам Фукидида (см. выше, прим. 22) «прекрасно умевший предугадывать будущее», понял, что с этого момента главным врагом афинян будут не персы, а спартанцы, и принял все меры, чтобы усилить государства, враждебные Спарте, стоявшие во время Греко–персидских войн на стороне Персии, (см. выше, прим. 102 и ниже, прим. 133).
[128] Депутаты, посылавшиеся городами в Фермопилы на заседания союза амфиктионов.
[129] Ср. ниже, биография Кимона, 16: «Влияние Кимона (в Афинах) усиливалось благодаря содействию лакедемонян, относившихся в это время уже враждебно к Фемистоклу и потому желавших усилить влияние и авторитет Кимона в Афинах, хотя он и был еще молод».
[130] См. Геродот, VIII, 112: «Фемистокл не унимался в своем корыстолюбии и тех самых послов, которые посылались к царю, отправлял и на прочие острова с угрозами и с требованием денег, причем объявлял, что если они не дадут требуемого, он пойдет на них с эллинским войском, осадит и завоюет их. Такими речами Фемистокл собрал большие суммы денег от каристян. и паросцев. При известии о том, что Андрос за сочувствие мидянам подвергся осаде, и зная, что Фемистокл из всех полководцев пользуется наибольшим значением, жители этих островов посылали ему деньги, опасаясь такой же участи. Я не могу сказать, давали ли деньги и какие–нибудь иные острова, но полагаю, давали не эти одни, но и некоторые другие. Однако это нисколько не отвратило беды от каристян, а паросцы умилостивили Фемистокла деньгами и тем избежали нападения. Отправляясь от Андроса, Фемистокл собирал деньги с островитян тайком от прочих военачальников». Здесь перед нами целый ряд извращений. Плутарх хочет представить дело так, как будто Андрос был осажден по личной инициативе Фемистокла. Между тем, как мы узнаем из Геродота, он был осажден по общему постановлению союзников и не был еще союзником греков (это происходило в 480 г.). Вообще рассказы о взяточничестве и личных мотивах в политике Фемистокла по отношению к островитянам скорее всего выдумки его врага Тимокреонта Родосского (см. прим. 122) или позднейшие измышления его политических противников, взявших верх в Афинах.
Ср. Эд. Мейер («Gesch. d. Alt.» III, § 228 А): «В пристрастном извращении фактов Геродот ни в чем не уступает Тимокреонту (см. прим. 122). Фемистокл, якобы, выжимал отовсюду деньги, чтобы наполнить ими собственные карманы. По Геродоту, он и вообще всегда делал вид, что желает общественного блага, а в действительности преследовал лишь свои личные интересы! Можно только удивляться тому, что некоторые ученые нашего времени так мало осведомлены в истории политической клеветы, что повторяют без всяких оговорок эти сплетни (здесь Эд. Мейер имеет в виду прежде всего Гольма). Ведь Критий (в отрывке 8) утверждает даже, что Фемистокл унаследовал от своего отца три таланта (ок. 9000 руб. золотом), а в момент низвержения имел более ста талантов (ок. 30 000 руб. золотом). Это утверждение повторили за ним Феопомп и Феофраст, а за ними и Плутарх» (см. ниже, гл. 25 и прим. 149). Между тем, требуя дани от союзников, Фемистокл считал, что он имеет на это право, ибо эти союзники прежде были подчинены персам, сражались на стороне персов и платили им дань. Естественно, что афиняне требовали, чтобы эта дань платилась теперь им. Как показал Белох («Griechische Geschichte», II изд., II, I, стр. 63, прим. 1), уже с самого начала организация Делосского союза была не чем иным, как принятием персидского наследства: те подати, которые прежде платились Персии, теперь стали — как правило в том же размере — вноситься в союзную казну. Только несколько самых крупных городов (5 из 200) не платили подати, а выставляли, как настоящие союзники, свои контингента во флот (См. мою книгу «История античной общественной мысли», Москва, 1929, стр. 159–161). Ср. также Фукидид, VI, 82, 3, где афиняне говорят: «Мы подчинили своей власти ионян и островитян не вопреки праву… ионяне и островитяне пошли вместе с персами войной на нас, свою метрополию; таким образом мы имеем власть по заслугам». Фукидид, V, 89, I (речь афинян): «Победив персов, мы справедливо властвуем над союзниками». И, наконец, наиболее интересно свидетельство Аристофана («Осы», 1098): «Захвативши многие города персов (как поясняет античный комментатор, речь идет о членах афинского морского союза), мы — главная причина того, что дань вносится сюда».
[131] В чем обвиняет родосский поэт аристократического направления Тимокреонт Фемистокла, не совсем ясно. Повидимому, он желал, чтобы греческий флот после победы при Саламине отправился на Родос и отнял его у персов. Здесь у власти, по–видимому, стояли демократы, ориентировавшиеся на Персию, так как уже в 492 г. «Мардоний лишил власти всех ионийских тираннов и восстановил в городах демократию» (Геродот, VI, 43). Тимокреонт же, как представитель аристократической партии, был изгнан и надеялся, что Фемистокл, как его личный гостеприимен (ксен, см. прим. 30), восстановит его и его партию у власти. В том, что Фемистокл поставил планомерность ведения военных действий и интересы демократии выше своих личных отношений с Тимокреонтом, нет ничего предосудительного и объяснить этот поступок взяткой в три таланта, разумеется, нет никаких оснований. Любопытно, что, как мы узнаем из дальнейшего. Тимокреонт, вероятно, убедившись, что афиняне всюду поддерживают демократию, вступил со своей стороны в тайные сношения с персами, за что и был изгнан якобы при содействии Фемистокла (ср. пр. 178. Kirchhoff, Hermes, XI, 1876, 33 сл.).
[132] Характерно, что в группе людей, которых Тимокреонт не хвалит, мы находим сплошь противников господствующей партии в Спарте, готовых, в случае нужды, опереться для борьбы с этой господствующей партией даже на персидскую помощь. Павсаний, как мы увидим ниже, после окончания основного этапа Греко–персидских войн, вступил в тайные сношения с Персией. В эти сношения был, по–видимому, замешан и Фемистокл. Ксантипп, отец Перикла, был близок к роду Алкмеонидов, давших уже в 509 г. «землю и воду» персам; сын Ксантиппа, Перикл, стремился избежать какого бы то ни было столкновения с персами, чтобы направить всю энергию против Спарты. Ксантипп выступал обвинителем в процессе Мильтиада (Геродот, VI, 72). Из этого же места мы узнаем, что Леотихид уклонился от энергичных действий для подчинения Спарте Фессалии, примыкая таким образом к политике Фемистокла по отношению к совету амфиктионов (см. выше, прим. 119).
[133] Мы употребили здесь латинское название греческой богини Лето, как более употребительное. Латона — мать Аполлона и Артемиды, Ее эпитет «враг лжи» (Синтенис, ук. м.). Поэтому, по мнению Тимокреонта, она должна ненавидеть Фемистокла, как совершенно изолгавшегося человека.
[134] Греческие аристократы стремились увеличить свою популярность тем, что устраивали обеды для больших масс народа. Эти обеды устраивались во время праздников после богослужения, так как грек мог вкушать только жертвенное мясо в присутствии невидимых участников пира — богов. Такие обеды устраивались и на общегреческих состязаниях, напр. на исфмийских, происходивших близ Коринфа. Греческие аристократы не могли мириться с тем, что Фемистокл, будучи человеком темного происхождения, также решается устраивать такие обеды. См. выше гл. 5.
[135] Еще один отрывок из поэмы Тимокреонта, посвященный этому же событию в жизни Фемистокла, найден недавно в Египте на папирусе. См. ниже, прим. 178.
[136] Аристобула — одно из прозваний богини Артемиды; храм Аристобулы находился также и на Родосе.
[137] Мелита — западный гористый район города Афин.
[138] Остракизм — голосование путем подачи черепков (от слова остракон — черепок). Руководитель побежденной политической партии изгонялся на 10 лет, причем имущество ого не конфисковывалось, он не подвергался лишению ни гражданских, ни политических прав, а по возвращении мог снова играть руководящую роль. Об остракизме см. у Аристотеля «Афинская полития», 22, 1 и параллельный материал из античных источников, собранный в русском издании «Афинской политии», составленный проф. Радцигом, Москва, 1937, стр. 153–156 (ср. также ниже, «Аристид», гл. 7).
[139] Такое же наивное объяснение остракизма «завистью» и т. п. мы находим у ряда позднейших писателей, знакомых с историей этой эпохи уже только по фальсифицированной традиции. Непот прямо говорит о зависти («Фемистокл», 8). К тому же сводится, по существу, замечание Демосфена, который в речи «Против Аристократа» (205) считает причиной изгнания Фемистокла то, что он превозносился перед гражданами. Платон («Горгий», 516 D) видит всю причину в личной борьбе честолюбцев и в том, что Фемистоклу в последний момент изменило его искусство дурачить чернь и вести ее за собой. Действительной причиной изгнания была, как мы увидим ниже, внешняя политика Фемистокла, игравшая теперь главную роль: политика Фемистокла означала ставку на переворот в Спарте с поднятием восстания рабов — илотов, или же на войну со Спартой, на отрыв от Спарты Аргоса и других пелопоннесских союзников и на захват Сицилии и других хлебородных пунктов в Великой Греции (Италия и Сицилия), находившейся в это время всецело под влиянием Коринфа и Спарты. Эта же политика требовала дружественных отношений с Персией. Однако в это время в результате Греко–персидских войн, руководимых в значительной мере аристократической партией, благосостояние афинского народа значительно поднялось. Возобладала политика реакции и сближения со Спартой и появилось отвращение к каким бы то ни было широким авантюрным проектам (см. предисловие, стр. 24). Личные качества Фемистокла не могли играть никакой существенной роли в провале проводимой им политики. А такой провал приводил в Греции всегда к изгнанию — остракизму вождя побежденной партии.
До последнего времени в Афинах было найдено лишь небольшое количество черепков с именем Фемистокла. Раскопки последнего времени, производимые американцами на афинской агоре и склонах Акрополя, подарили нам более 190 черепков с именем Фемистокла, относящихся к остракизму 482 г. В этом году сторонники реакционной партии писали на черепках имя своего политического врага — Фемистокла, сторонники Фемистокла — имя Аристида, а какая–то третья группа писала имя какого–то Калликсена, сына Аристонима. Верх взяла партия Фемистокла, и изгнанным оказался Аристид. Новые находки показали нам еще следующее: надписи на черепках не писались обязательно каждым отдельным гражданином тут же в собрании, как мы представляли себе до сих пор. Они заготовлялись большими массами в «партийных клубах», красиво писались опытными писцами, складывались в аккуратные стопки, а затем распространялись среди населения. См. мою заметку в «Вестнике древней истории», 1939, № 1, стр. 155–156.
[140] Основным источником для дальнейших событий является Фукидид, I, 128–138. Павсаний же обвинялся не только в персофильстве — см. Фукидид, I, 132, 4: «Кроме того ходили слухи, будто Павсаний поддерживает какие–то сношения с илотами, что и было на самом деле, так как он обещал илотам свободу и права гражданства, если они примут участие в восстании и во всем будут помогать ему. Однако, на основании показаний каких–то илотов, спартанцы не находили возможным применять к Павсанию какую–нибудь чрезвычайную меру».
Пребывание Фемистокла в Аргосе, государстве соседнем со Спартой и вразкдебном к правящей в Спарте партии, заставляет предполагать, что и господствующая партия в Аргосе и Фемистокл, принятый здесь с большим почетом, принимали тайное участие в подготовлявшемся в Спарте перевороте. Фукидид,. I, 134, § 2: «Лакедемоняне, отправив послов к афинянам, обвиняли по делу Павсания вместе с ним в персофильстве также и Фемистокла, доказательства чего они находили в показаниях против Павсания. Поэтому лакедемоняне требовали подвергнуть такой же каре и Фемистокла. Афиняне поверили этому (Фемистокл,. изгнанный остракизмом, проживал в то время в Аргосе, но посещал также и другие места Пелопоннеса [67]) и вместе с лакедемонянами, выражавшими готовность преследовать Фемистокла, послали несколько своих граждан, с приказанием доставить его в Афины, где бы они с ним ни встретились». Плутарх имел кроме Фукидида еще другие источники, использованные уже Непотом («Фемистокл», 8, 1 и сл.): «Фемистокл был изгнан из своего государства голосованием граждан и, уехав с родины, поселился в Аргосе. Здесь он, благодаря его многочисленным доблестям, был окружен большим почетом. Однако лакедемоняне послали послов в Афины с поручением заочно обвинить Фемистокла за то, что он вступил в союз с персидским царем для угнетения Греции. Он был заочно обвинен в этом преступлении». Ср. Платон, «Горгий», 516 D: «Афиняне наказали Кимона остракизмом. Так же они поступили с Фемистоклом и кроме того наказали его и изгнание м». Настоящее изгнание (?''«ί), сопровождавшееся лишением гражданской чести и конфискацией имущества, здесь противопоставлено остракизму,, который не сопровождался никакими ограничениями в правах; настоящее изгнание постигло Фемистокла уже во время пребывания его, подвергшегося остракизму, в Аргосе.
[141] Любопытно, что Плутарх в биографии Аристида, 25, и еще в одном месте («Наставление для руководства государственными делами», 805 С) называет обвинителем Фемистокла не Леобота, а самого Алкмеона вместе с Кимоном. Правильно указание нашего текста, так как оно восходит к своду постановлений: народного собрания, составленному в 111 в. Кратером.
Агрила — афинский дем филы Эрехфеиды.
[142] Писатели позднего времени рассматривали всякие сношения с персами как измену общеэллинскому делу. Эти поздние писатели охотно допуска ют личные мотивы в деятельности Фемистокла (так как они считают их главным стимулом деятельности всех политических вождей), но в то же время они отказываются допустить, что Фемистокл был виновен, еще не оказавшись в крайней нужде, в сношениях с персами, а следовательно в измене. Для оправдания Фемистокла, была сочинена версия, будто Павсаний действительно предлагал Фемистоклу вместе с ним вступить в сношения с персами, но Фемистокл, якобы, категорически отклонил это предложение. Этот рассказ мы находим уже у Диодора (XI, 55), где он еще больше разукрашен: «Фемистокл, изгнанный остракизмом, бежал из своего отечества в Аргос; лакедемоняне же, узнав об этом и считая, что им представился неожиданный счастливый случай для выступления против Фемистокла, снова послали послов в Афины, обвиняя Фемистокла в том, что он участвовал в предательстве вместе с Павсанием. При этом они заявляли, что по преступлениям, которые касаются всей Эллады, суд должен производиться не частным образом, в Афинах, а на общегреческом собрании всех эллинов. Это собрание в то время регулярно собиралось. Фемистокл, видя, что лакедемоняне собираются во что бы то ни стало очернить и унизить афинское государство, а афиняне собираются оправдываться в возводимых обвинениях, решил было предстать перед общегреческим судилищем. Но ему было хорошо известно, что лакедемонские решения диктуются не справедливостью, а пристрастием; доказательства этого он видел прежде всего в их решении о первой награде; располагая большинством голосов, они проявили столько зависти по отношению к афинянам,, что не выдвинули их на первое место по сравнению с другими эллинами, хотя афиняне выставили больше триэр, чем все остальные сражающиеся вместе взятые. Поэтому Фемистокл не мог доверять решению этого общегреческого судилища. Материал для своего обвинения на этом процессе лакедемоняне черпали из оправдательной речи на прежнем процессе Фемистокла в Афинах. Дело в том, что Фемистокл в этой речи признавал, что Павсаний писал ему письма и уговаривал его· принять участие в предательстве, но именно в этом Фемистокл видел лучшее доказательство своей невиновности: если бы Фемистокл не ответил отказом на его просьбу, то Павсанию не было бы оснований уговаривать его». Позднюю, панэллинскую и персофобскую тенденцию этого рассказа можно видеть и в сообщении о том, что Фемистокла должны были судить на общегреческом конгрессе. Фукидид знает только о суде в Афинах. Он излагает лишь официальную сторону дела, сообщая, что Павсаний был обвинен в «медизме» и что Фемистокл был замешан в этом же процессе. Обвинение в «медизме» (персофильсгве) было наследием 490–479 гг., когда вся Греция раскололась на два борющихся друг с другом с оружием в руках лагеря. Мне кажется, весьма мало вероятным, чтобы общий источник Диодора и Плутарха (будь то Эфор, или кто–либо другой) восходил к самостоятельному достоверному источнику из 1–й половины V века. Я вижу здесь позднюю апологетическую версию. Непот («Фемистокл», гл. 8), по–видимому, с этим источником ничего общего не имеет.
[143] См. ниже, прим. 184. Керкира — остров на Ионическом море.
[144] Звание «евергета» («благодетеля») греческие города предоставляли обычно иностранцам, оказавшим им какие–либо особые услуги. Обычно звание евергета соединялось со званием проксена. Такой человек должен был у себя на родине защищать интересы граждан того города, который дал ему этот почетный титул. Звание евергета соединялось с асилией, т. е. с запрещением захватывать имущество данного человека в обеспечение какого–либо иска против его согражданина. Далее, звание евергета предоставляло право владеть землей и домом (такого права иностранцы не имели).
[145] Решение спора между двумя государствами приглашением третейского судьи из числа влиятельнейших граждан какого–либо третьего нейтрального государства было широко распространенным обычаем в это время. Мы видим отсюда, каким большим влиянием пользовался Фемистокл до своего изгнания. Об этом судебном решении, чрезвычайно важном для всей политики Фемистокла (см. ниже, прим. 184), мы ничего не знаем из других источников.
[146] Левкада лежала на западном побережье Акарнании. Во всех прочих источниках она названа колонией Коринфа, а не Керкиры.
[147] Причины изгнания Фемистокла из Керкиры сообщает Фукидид, I, 136, 1: «Керкирцы стали говорить, что они боятся держать его у себя, чтобы не возбудить к себе вражды со стороны лакедемонян и афинян и потому перевезли его на противолежащий материк».
[148] Молоссы — племя, населявшее область в Эпире с знаменитым храмом Зевса в Додонах.
[149] Схолиаст (древний комментатор) к этому месту Фукидида сообщает следующие подробности: «Адмет послал когда–то в Афины посольство с просьбой заключить с ним военный союз. Но Фемистокл убедил афинское государство не давать ему военной помощи. Поэтому Адмет относился к Фемистоклу недружелюбно». Сильно отличается от сообщений Фукидида и Плутарха замечание Непота, 8, 3: «Он бежал к царю молоссов Адмету, с которым был связан союзом гостеприимства». Однако, как это многократно уже было указано, нет оснований думать, что Непот располагал каким–то особым, независимым от Фукидида источником. Скорее всего — либо в рукописи Фукидида, которую имел Непот, было пропущено слово «не» (вместо «не был другом», было написано: «был другом»), либо Непот при быстром чтении рукописи не заметил частицы «не». Такие погрешности встречаются у Непота и в других местах.
[150] Ахарны — самый большой из аттических демов (филы Энеиды).
[151] Плутарх насмехается здесь над Стесимбротом, видя здесь у него внутреннее противоречие: если Фемистокл хотел подчинить Грецию Персии, то он не мог одновременно стремиться подчинить ее сицилийскому тиранну Гиерону. В действительности противоречие получается только потому, что озлобленный враг Фемистокла во всяких сношениях его с чужеземными властителями видел стремление подчинить греков их власти. Как мы увидим, вполне естественно, что Фемистокл стремился завязать тесные сношения с Гиероном и тем оторвать его, а с ним и всю Сицилию и Италию, от пелопоннесского влияния, но, разумеется, это никак не означало, что он хотел подчинить Афины кому бы то ни было.
[152] Гиерон старший первоначально был тиранном города Гелы в Сицилии. В 478 г. он завладел Сиракузами, куда и перенес свою резиденцию. Теперь его власть простиралась на значительную часть греческой Сицилии.
[153] Феофраст — ученик Аристотеля и руководитель перипатетической философской школы после смерти последнего.
[154] Сообщение Феофраста вряд ли поедставляет собой исторический факт. Скорее к Фемистоклу как освободителю Греции от персидского ига был приурочен бродячий исторический анекдот. В 388 г. такую же речь произнес Лисий в Олимпии по поводу сиракузского тиранна Дионисия старшего. Но если бы это было даже и верно, то не было бы ничего невероятного в том, что, в связи с изменившейся исторической обстановкой, Фемистокл изменил отношения к Гиерону. См. ниже, прим. 184.
[155] Фукидид, I, 137, 2: «В Пидне он нашел ластовое судно, собравшееся итти к Ионии, и сел на него. Буря отбросила судно к афинскому войску, которое осаждало тогда Наксос. Объятый страхом, Фемистокл открыл капитану корабля, кто он и почему убегает (находившиеся на корабле не знали его), и, если капитан не спасет его, грозил сказать, что он подкуплен и перевозит его за деньги. Всякая опасность, прибавил Фемистокл, будет устранена, если никто не сойдет с корабля до тех пор, пока можно будет плыть дальше. При этом Фемистокл обещал не забыть услуги и достойно отблагодарить его, если тот послушает. Капитан так и сделал, простоял день и ночь на якоре выше афинской стоянки и потом прибыл к Эфесу».
[156] Пидна — город в Македонии.
[157] В этом случае Фукидид говорит о Наксосе, Плутарх о Фасосе. Уже некоторые византийские переписчики Плутарха увидели здесь простую описку Плутарха и исправляли «Фасос» на «Наксос». Так же поступали и некоторые исследователи нашего времени. Однако у Фукидида Фемистокл, проехав мимо Наксоса, высаживается на малоазиатский берег в Эфесе, что совершенно естественно с географической точки зрения; у Плутарха Фемистокл, проехав мимо Фасоса, высаживается в Киме, что географически также естественно. Следовательно, здесь не описка, а сознательное изменение, внесенное источником Плутарха. Виламовитц («Aristoteles und Athen», I, 1893, стр. 149 и сл.) видит причину этого изменения в следующем: по сообщению Фукидида Фемистокл сейчас же вслед за тем, как он проплыл мимо осажденного Наксоса, шлет письмо персидскому царю Артаксерксу. Между тем осада Наксоса относится примерно к 470–469 г., а воцарение Артаксеркса к 464 г. Фасос же был осажден значительно позже, в 465–463 гг., и здесь такой хронологической несообразности не получается. Другие, как напр. Эфор (см. ниже, гл. 27), исправляли эту несообразность тем путем, что относили прибытие Фемистокла в Персию не к эпохе Артаксеркса, а еще к эпохе Ксеркса.
[158] Поскольку Фемистокл был обвинен в государственной измене, все его имущество подлежало конфискации. Спрятать и вывезти имущество Фемистокла можно было тайком. Цифры конфискованного у Фемистокла имущества, по–видимому, легендарны и приводились его политическими врагами, чтобы подчеркнуть его нечестность. По–видимому, легенда об этих богатствах, награбленных Фемистоклом, была впервые пущена в оборот ненавистником демократии афинским тиранном Критием (Элиан, Varia historia, Χ, 17).
[159] (Текст примечания в книге отсутствует)
[160] Наличие ряда подробностей, собственных имен и т. д. показывает, что Плутарх пользовался здесь каким–то старым источником, независимым от Фукидида. Как указывает Виламовитц (ук. м.), эта часть рассказа Фукидида не внушает доверия в той же мере, как другие части его рассказа. Причина здесь, конечно, исключительно в отсутствии надежных источников По его мнению, не внушает доверия ни рассказ о пребывании Фемистокла у царя молоссов (бродячий сюжет), ни письмо Фемистокла Артаксерксу; есть в рассказе Фукидида и хронологические несообразности. Поэтому, по его мнению, нет никакого основания пренебрегать всеми теми сообщениями, которые противоречат рассказу Фукидида. Ряд городов Малой Азии в это время еще принадлежал персам. Неверен взгляд De Sanctis, Rivista di Filologia, 15, 1937, 303 сл.
[161] Смысл: «Следуй указаниям ночного сновидения, и оно приведет тебя к счастию и удаче».
[162] Сон этот прозрачен. Змея в тот момент, как она прикоснулась к лицу Фемистокла, т. е. в тот момент как она собиралась его укусить, превратилась в орла — птицу, приносящую счастье и власть. Это означало, что и Фемистоклу в момент самой тяжелой опасности внезапно улыбнется счастие, и он станет могущественным человеком. Разумеется, сон этот выдуман позже.
[163] Диодор (XI, 56) называет этого гражданина не Никогеном, а Лисифидом, и прибавляет следующее: он был другом царя Ксеркса и, когда Ксеркс проходил через Киму, угощал на свой счет все его войско. Поэтому он был близок к царю. Пожалев Фемистокла и желая спасти его, он сказал Фемистоклу, что поможет ему во всем.
[164] Это вряд ли исторический факт. Скорее здесь исторический анекдот с бродячим сюжетом.
[165] Харон из Лампсака (на азиатском берегу Геллеспонта) — логограф Он жил, вероятно, немного раньше Геродота и известен нам только по цитатам из него у других авторов.
[166] Клитарх, сын Динона, — спутник Александра Великого в его походе на Персию и его историк. Его отец Динон из Колофона написал книгу о Персии, заканчивавшуюся покорением Египта Артаксерксом Охом. Источник этот довольно ненадежный. Такое же сочинение о персах написал и Клитарх.
[167] Хилиархом (тысяченачальником) греки называли высшего сановника в персидском государстве. Наиболее близким переводом было бы: «великий визирь». Ср. Непот, «Конон», 3: «Прежде всего Конон по персидскому обычаю обратился к Тифравсту, хилиарху, который занимал второе место во всем государстве. Конон сказал ему, что он хочет лично говорить с царем: без согласия хилиарха никто не допускается к царю».
[168] Никто не мог быть представлен персидскому царю, если он не согласится пасть пред ним ниц. Греки считали этот обычай особенно оскорбительным и всячески старались уклониться от него. При этом необходимо было броситься на землю и поцеловать ее перед лицом царя. Не желавшие падать ниц перед царем должны быть сноситься с ним через третьих лиц.
[169] О сношениях Фемистокла с царем рассказывает Фукидид (I, 137): «Фемистокл удалился вглубь материка и послал оттуда письмо недавно воцарившемуся Артаксерксу, сыну Ксеркса. Письмо гласило следующее: «К тебе прихожу я, Фемистокл, больше всех эллинов причинивший бед вашему дому, пока я вынужден был защищаться от нападений твоего отца; но еще гораздо больше сделал я добра, когда я сам находился в безопасности, а ему предстояло возвращение домой, сопряженное с опасностями. За эту услугу ты в долгу у меня. Гонимый эллинами за расположение к тебе, я явился теперь сюда и могу оказать тебе важные услуги в будущем. Зачем я пришел, желаю объяснить сам, проживши здесь год». Царь, рассказывают, удивился намерению Фемистокла и предоставил ему действовать так, как он желал. За время, какое Фемистокл прожил в Персии, он усвоил себе, насколько мог, персидский язык и порядки страны. По прошествии года он явился к царю и достиг у него такого значения, каким не пользовался ни один эллин; достиг он этого благодаря прежней своей репутации, а также благодаря тому, что подавал царю надежды на порабощение эллинов; больше же всего потому, что он являл доказательства своей мудрости». Речь Фемистокла у Плутарха представляет собой риторическое упражнение и еще в меньшей мере является историческим фактом, чем письмо Фемистокла у Фукидида.
[170] Проситель, умоляющий о защите.
[171] Об этом оракуле нигде больше не упоминается.
[172] Религия персов была дуалистической: источником всего благого в мире считался Ахура–Мазда (Ормузд у греков), источником всего зла — Ангро–Манью (Ариман у греков). Основы этой дуалистической религии были изложены в книге пророка Зоратустры (Зороастр у греков). Это учение получило влияние в Персии, повидимому, в царствование Дария. В новое время Фридрих Ницше (а вслед за ним нынешние расисты) пытаются придать этому учению такой смысл, которого оно вовсе не имело.
[173] Для изучения персидского языка, чтобы не пользоваться переводчиком, искажающим смысл сказанного.
[174] Непот сообщает об этом в явно преувеличенном виде («Фемистокл», 10): «Он принялся за изучение персидской литературы и языка и так научился этому, что, как говорят, много лучше выступал с речами перед царем, чем те, которые родились в самой Персии».
[175] Демарт был царем Спарты в конце VI в. Вследствие интриг своих политических противников был свергнут с престола (Геродот, VI, 64); после этого он бежал в Персию, удостоился почестей и сопровождал Ксеркса в его походе на греков.
[176] Все персы должны были носить тиару так, чтобы верхушка ее свисала вниз. Только у одного царя верхушка тиары была обращена вверх. И здесь мы имеем, вероятно, бродячий сказочный сюжет, известный нам из библейской книги «Эсфирь» (Гаман и Map дохай).
[177] Смысл: мы лишились бы всех житейских благ, если бы я не совершил подлости.
[178] Целый ряд фактов, приводимых ниже, с несомненностью доказывает, что Фемистокл действительно был правителем Магнесии под верховной властью персов. См. Афиней, XII, 533 d: «Поссид в третьей книге своей истории Магнесии говорит, что Фемистокл, получив в Магнесии должность архонта–стефанефора, устроил жертвоприношение Афине и назвал этот праздник Панафинеями, а затем совершил жертвоприношение Дионису «Пьющему возлияние» и назвал этот праздник «Праздником возлияний»; Фукидид видел памятник Фемистоклу на площади в Магнесии (I, 138, 4; ниже, прим. 179).
Он чтился как герой — экист еще в римскую эпоху. Здесь еще помнили о построенных им храмах. До нас дошли чеканенные Фемистоклом монеты с изображением орла и бога Аполлона. Из того факта, что часть этих монет оказались низкопробными, не следует, что Фемистокл обманывал население. Это просто подделки древних фальшивомонетчиков. О дошедших до нас магнесийских монетах с изображением Фемистокла см. ниже, прим. 179. В Магнесии же жили, как мы увидим, и дочери Фемистокла. Наконец, потомкам Фемистокла оказывали в Магнесии почести еще во время Плутарха.
[179] Правильность сообщения Фукидида и Плутарха о Лампсаке подтверждается лампсакской надписью конца III в. («Athen. Mitteilungen», VI, 1881, 103). Здесь мы читаем, что в честь Фемистокла как героя справлялись празднества, а его потомки пользовались почетными правами. Очевидно, он оказал какие–то услуги Лампсаку. Виламовитц (ук. кн., стр. 152) обращает внимание на следующее место кз письма Фемистокла (20, стр. 761, изд. Hercher): «Лампсак, стонавший под бременем тяжелой дани, я освободил от всякой дани». Хотя это письмо — свободное творчество какого–то позднегреческого ритора, но оно, повидимому, построено на исторических фактах. Дело в том, что Фемистоклу не могло не быть ясно, что Лампсак должен с минуты на минуту перейти в руки греков. При таких обстоятельствах освобождение Лампсака от дани было красивым жестом, не связанным ни с какими потерями, и неудивительно, что жители Лампсака установили особый праздник в честь Фемистокла».
[180] Основной источник–Фукидид, I, 138, 5: «Царь дал Фемистоклу Магнесию на хлеб, и она приносила ему ежегодного дохода 50 талантов (около 100 тысяч золотых рублей), Лампсак на вино (местность эта считалась в то время богатейшею своими виноградниками), а Миунт — на приправу».
[181] Города Перкота и Палескепс упоминаются также в схолии (древнем комментарии) к «Всадникам» Аристофана (к стиху 84), по–видимому восходящей к тому же источнику, что и Плутарх, а также у Афинея, кн. I, 29, с курьезным замечанием, что этот дар имел целью заставить Фемистокла носить варварскую одежду.
[182] «По эллинским делам», повидимому, должно означать: «для подготовки похода на Грецию».
[183] Пксидийцы были разбойничьим народом, жившим в горах Памфилии.
[184] Леонтокефалы (Львиные Головы) — крепость во Фригии.
[185] Т. е. львиные головы: леон — лев, кефалэ — голова.
[186] Мать богов — она же Диндимена (т. е. жительница Фригийской горы Диндима), она же Кибела или Рея. Ее жрецы в состоянии исступления наносили себе тяжелые ранения кинжалами.
[187] (Дословно: водоносицы.
[188] Посвященная Фемистоклом в храм статуя стала уже священным предметом, кумиром. Нахождение этого кумира в храме иноземного бога символически означало подчинение греческого бога иноземному, и всякий верующий грек ощущал это, как тяжкий удар.
Регулировка распределения воды была чрезвычайно важным вопросом в древних Афинах (как впрочем и в нынешних); количество воды, которое отдельный гражданин мог отвести на свой участок из государственного источника, регулировалось особыми должностными лицами, одним из которых был прежде и Фемистокл. За самовольное отведение воды взыскивался штраф.
[189] Под внутренними делами разумеется в первую голову восстание в Бактрии.
[190] Это восстание произошло примерно в 464 г. Точная дата нам не сообщена, и поэтому мнения ученых расходятся.
[191] Имеются в виду Перикл, Миронид, Толмид, Леократ и др.
Известие–верное или выдуманное — о том, что царь велел Фемистоклу выступить в поход против греков, повидимому, достигло слуха и его врага Тимокреонта, также бежавшего в Персию и жившего при дворе царя в роли клоуна и «царя обжор» (Афиней, X, 415 F и сл.). Выше в гл. 21 цитируются его злорадные слова «Не один Тимокреонт заключил клятвенный союз с персами! Есть и еще подлецы! Не я один — куцехвостая лисица: есть и другие» (намек на басню· Эзопа, по которой лисица, лишившись хвоста, стала советовать и другим лисицам сделать то же, но они ее не послушались). Новый папирусный отрывок содержит цитату из «песни Тимокреонта против Фемистокла, изгнанного из Греции, в которой тот радуется его изгнанию» (Papiri di Société Italiana», XI, 1935, № 1221). Смысл ее: Фемистокл попал из огня в полымя (так наз. «басня кипрского типа»); быть может, имелось в виду, что Фемистоклу приходится идти в поход против греков. И в этом стихотворении, как и в приведенном в гл. 21, говорится о взятке в три таланта.
[192] Здесь мы имеем прекрасный образчик метода работы Плутарха. Из двух рассказов он выбирает заведомо недостоверный только потому, что он романтичнее и дает больше материала для моральных выводов. У Фукидида мы читаем (I, 138, 4): «Умер Фемистокл от болезни. Некоторые, впрочем, рассказывают, что он покончил самоубийством при помощи яда, признав невозможным выполнить данное царю обещание. Памятник его находится в азиатской Магнесии на площади». Плутарх не находит даже нужным упомянуть об этом свидетельстве Фукидида. Значительно научнее изложение Непота («Фемистокл», 10, 4): «Его статуя на городской площади в Магнесии. О его смерти у многих авторов написано по–разному, но мы больше всего одобряем свидетельство Фукидида, который утверждает, что он умер в Магнесии от болезни, хотя и не отрицает, что был слух, по которому он покончил самоубийством при помощи яда». Греки думали, что если человек выпьет сразу чашу свежей бычьей крови, то он умрет (См., напр., Плиний, «Естественная история», XI, 90; разумеется, это просто суеверие). Легенда о том, что Фемистокл умер, выпив чашу бычьей крови, была известна уже Аристофану в 424 г; см. «Всадники», стих 83–84:

Как умереть нам благородным образом?
— Напьемся крови бычьей! Мысль прекрасная!
Смерть Фемистокла всех смертей завиднее!

Схолиаст (автор схолии) поясняет это место так: «Прибывши с войском в Магнесию и придя в отчаяние при мысли, что греки, спасенные им, из–за него же станут рабами варваров, он воспользовался жертвоприношением, которое он должен был совершить так называемой Артемиде–Левкофрии. Он подставил бокал под свежую рану быка, наполнил его кровью и, выпив его залпом, немедленно скончался… Таким образом только после его смерти выявился его враждебный варварам образ мыслей».
Ср. Цицерон, «Брут», II, 43: «Говорят, что Фемистокл, заколов быка, выпил чашу крови и от этого питья упал мертвым». О том же читаем у Диодор а, XI, 58, 3: «Фемистокл предложил Ксерксу обменяться с ним клятвами, что тот не пойдет в поход на эллинов без него. Когда был заклан бык и принесены клятвы, Фемистокл наполнил бокал кровью и немедленно же скончался. Ксеркс принужден был отказаться от намерения идти на Грецию. А Фемистокл своей смертью дал наилучшее доказательство того, что вся его государственная деятельность была направлена на пользу греков». Такую смерть писатели могли разукрасить трагически и реторически: описанная же Фукидидом обычная смерть не давала материала для разукрашивания. [68]
Благодаря работе нумизматов (собирателей и исследователей античных монет) удалось выяснить, что представляла собой статуя Фемистокла, поставленная на площади в Магнесии, о которой упоминает Фукидид. Русопулос опубликовал в журнале «Athenische Mitteilungen» (XXI, 21) монету из Магнесии, относящуюся к эпохе Антонинов с изображением Фемистокла. Он стоит с бокалом в руке перед статуей Артемиды, рядом изображена голова быка. Очевидно, мы здесь имеем копию с памятника Фемистоклу. Прибывшие в Магнесию греки толковали в духе первобытной символики изображение головы быка и чаши, из которой собираются пить; они понимали это изображение так, что Фемистокл пьет бычью кровь, а следовательно, по греческим верованиям, умирает. В действительности голова быка символизировала жертвоприношение, а чаша возлияние Артемиде. В этом неправильно истолкованном памятнике нумизматы, как мне кажется, справедливо видят источник легенды о героическом самоубийстве Фемистокла. См. Hill, «Historical Greek Coins», 45–48.
[193] Алопека — аттический дем из филы Антиохиды.
[194] Платон, «Менон», 93 D.
[195] Об одном из браков Фемистокла читаем у Диодора следующее (XI, 57)': «Царь дал ему в жены для брака персидскую женщину, выдающуюся красотой и благородством, а также прославляемую за свою добродетель». Но эта женщина не могла быть матерью Мнесиптолемы, которая, очевидно, была выдана замуж еще при жизни отца, а следовательно, родилась еще в Греции. Очевидно, персиянка была третьей женой Фемистокла; от нее он, вероятно, имел дочь Азию, названную так,' наверно, в чесгь переселения в Азию.
[196] Браки между единокровными разрешались греческими законодательствами, см. Непот, «Кимон», I (ниже, прим. 12).
[197] Уже выше мы видели, что Фемистокл, бежав из Аргеса, направился на западный берег Греции в Керкиру, с которой у него были дружественные связи и куда его пригласили для почетных обязанностей третейского судьи. Рассказывали также (см. прим. 130, 142), что Фемистокл вел из Керкиры переговоры с Гиероном Сиракузским и даже будто бы ездил к нему и предлагал ему гегемонию. Мы уже видели, что сообщение о выступлении Фемистокла против Гиерона — исторический анекдот, и что поэтому в рассказе о сношениях с Гиероном нет ничего невероятного. Если даже этот рассказ и инсинуация, то она исходит из источника, хорошо знакомого с политической обстановкой того времени. Характерно в этом отношении и то, что Фемистокл назвал своих дочерей Италией и Сибаридой. Сибарида (Сибарис) была ионийским городом в Италии, теснимым дорийским Кротоном. Очевидно, в планы Фемистокла входило вмешательство в италийские дела. Вывод колонии в Италию, поддержка Сибариса и ионийских городов в Сицилии вызвали бы ухудшение отношений со Спартой, но в то же время укрепили бы и усилили экономическую и военную базу Афин. Впоследствии афиняне идут по пути, завещанному Фемистокдом, вмешиваются в дела Италии и Сицилии и основывают колонию Фурии на месте разрушенного дорийским Кротоном Сибариса. И в этом отношении Фемистокл был «продолжателем широкой афинской политики VI в и предшественником Перикла и Алкивиада» (А. Holm, «Geschichte Griechenlands», II, 139, прим. 12).
[198] («Гетеры» — политические единомышленники, товарищи по политическому клубу.
[199] Иначе у Фукидида I, 138, 6: «Говорят, что родственники Фемистокла перевезли, согласно завещанию, его кости на родину и похоронили тайком от афинян в Аттике: ведь Фемистокла запрещалось хоронить в пределах Аттики, как обвиненного в государственной измене». Андокид — один из знаменитых мастеров красноречия в Афинах, вошел в канон 10 лучших ораторов. В 415 г. был обвинен в надругательстве над священнодействиями–мистериями и, будучи заключен· в тюрьму, выдал соучастников. Принадлежал он к знатной аристократической семье; до 415 г. примыкал, повидимому, к умеренному крылу аристократии, а после заключения в тюрьму и переворота в Афинах сблизился с олигархами (см. «Алкивиад», гл. 21).
[200] Греческий историк, живший во второй половине III в. до н. э. Он противопоставлен Андокиду; очевидно, он держался того взгляда, что кости Фемистокла были с разрешения правительства перевезены в Аттику.
[201] Периэгет — «путешественник»; так назывались авторы многочисленных появившихся в эллинистическую эпоху «периэгез», т. е. географических описаний, чего–то вроде путеводителей. Из таких «периэгез» до нас дошло только сочинение Павсания, содержащее много интересного исторического материала.
[202] Ср. Павсаний, I, 1, 2: «Фемистокл, когда был у власти,… соорудил для приплывающих порт в Пирее… До моего времени здесь находятся верфи, а рядом с главной гаванью гробница Фемистокла. Говорят, что афиняне раскаялись в своем поступке по отношению к Фемистоклу, и что родственники Фемистокла перевезли его кости из Магнесии и похоронили в Афинах. Действительно, дети Фемистокла вернулись из изгнания и посвятили в Парфенон надпись, в которой читается имя Фемистокла». Не только сообщение Андокида, но и приведенный выше рассказ Фукидида показывают, что еще в конце V в. речь шла не о реабилитации Фемистокла, а только о перевозке его костей тайком. Его потомство было, повидимому, действительно восстановлено в правах. Во время Сократа старший его сын жил в Афинах, и это не вызывало ничьих возражений (Платон, «Менон», 93). Родственник Фемистокла (как мы видели выше) привез себе из Магнесии дочь Фемистокла и сделал ее своей законной женой. И то и другое возможно только в случае формального помилования со стороны афинского народного собрания. «Сообщение периэгета Диодора показывает с несомненностью, как возникла эта басня. Огибая выдающуюся в море оконечность Пирейского полуострова, моряки видели под водой скалу, похожую на алтарь; уже во время комического поэта Платона они считали ее гробницей основателя Пирейской гавани, в которую они въезжали (т. е. Фемистокла), и воздавали этому памятнику знаки почитания. Это было вполне понятно, так как такой великий человек не имел в Афинах ни гробницы, ни памятника. Понятно также, что это место получило название Фемистоклейон» (Виламовитц, «Aristoteles und Athen», I, 147, прим. 44, 45).
[203] Платон — комический поэт, деятельность которого относится к 428–390 гг.

Аристид

Переводчик: 

Лурье С.Я.

1. Аристид, сын Лисимаха, происходил из филы Антиохиды, из дема Алопеки. О его могущественном положении говорят по-разному: одни говорят, что он провел жизнь в суровой бедности [1] и после смерти оставил двух дочерей, которых долгое время не удавалось выдать замуж из-за бедности [2]. Но Димитрий Фалерский [3] возражает против этого распространенного взгляда в своем "Сократе": он утверждает, что ему известен в Фалере земельный участок, принадлежавший Аристиду, на котором он и был похоронен. Доказательство его зажиточности Димитрий видит в том, что он занимал должность архонта-эпонима, будучи выбран путем жеребьевки бобами из представителей родов, [4] обладавших имуществом, относящимся к высшему цензовому классу, который Назывался классом пентакосиомедимнов. Вторым доказательством он считает то, что Аристид был изгнан остракизмом, [5] ибо остракизму не подвергался никто из бедняков, а только представители богатых домов, вызывавшие, зависть знатностью своего рода. Третьим и окончательным доказательством он считал то, что Аристид посвятил богам треножники в святилище Диониса, которые имели обыкновение ставить хореги [6] в честь своей победы "на состязаниях. Эти треножники показывали еще в мое время; на них сохранилась такая надпись: "Победила фила Антиохида, хорегом был Аристид, руководителем хора Архестрат". Но этот довод, хотя и производит впечатление очень убедительного, в действительности ничего не стоит. В самом деле [7], и Эпаминонд [8], который, как это известно всем, был воспитан и прожил в крайней бедности, и философ Платон [9] из честолюбия выполняли хорегии, первый - снарядив флейтистов, второй - хоровод мальчиков; но средства предоставил Платону Дион из Сиракуз, а Эпаминонду - друзья Пелопида. Благородные люди не ведут беспощадной и непримиримой войны с подарками, подносимыми им друзьями; они считают делом низким и недостойным, когда эти подарки должны служить скопидомству и накоплению, но не отказываются от даров, которые дают возможность жить широко и удовлетворять честолюбие, не связанное с наживой. Однако Панэций [10] утверждает, что, говоря о треножнике, Димитрий ошибся - его ввело в заблуждение совпадение имен: от Персидских войн до конца Пелопоннесской войны в списке победителей значатся только два хорега, носящие имя Аристида, но ни один из них не тождественен с сыном Лисимаха; один из них - сын Ксенофила, другой же относится к гораздо более позднему времени, как видно из букв надписи, написанных алфавитом1, введенным после архонта Евклида [11]. Вместе с ним указан Архестрат; но во время Персидских войн никакого Архестрата не было, а такой руководитель хоров был во время Пелопоннесских войн, как указывают многие писатели. Вопрос о том, правильно ли возражение Панэтия, нуждается в более углубленном исследовании; что же касается остракизма, то ему подвергались все, которых считали стоящими выше массы либо по популярности, либо по происхождению, либо по красноречию; так, например, подвергся остракизму учитель Перикла Дамон, так как его считали слишком выдающимся по уму. С другой стороны Идоменей утверждает, что Аристид стал архонтом не путем жеребьевки бобами, а по выбору афинян. [12] Если он, был архонтом, как утверждал в своей книге сам же Димитрий, уже после битвы при Платеях, то вполне понятно, что его исключительная слава за великие победы принесла ему за его доблесть ту награду, которая доставалась по жребию другим за их богатство. [13] Но совершенно очевидно, что Димитрий хочет освободить от упрека в бедности не только Аристида, но даже и Сократа, считая бедность большим злом: он утверждает, что у Сократа был не только собственный дом, но и семьдесят мин деньгами, которые были отданы под проценты при посредстве Критона.
2. Аристид был единомышленником и сотрудником Клисфена при установлении нормального государственного строя после низвержения тираннов. Из государственных деятелей он больше всего восхищался и подражал лакедемонянину Ликургу. [14] Он был сторонником аристократического строя; противником его, вождем демократической партии, был Фемистокл, сын Неокла. Некоторые утверждают, что еще в детстве они, воспитываясь вместе, постоянно ссорились и в серьезных делах и в играх. При этих раздорах уже с самого начала обнаруживались их природные задатки: один был по натуре легкомысленным, решительным, склонным к проказам; он брался, не задумываясь и с азартом за любое дело. Природа другого имела в основе твердые нравственные взгляды и стремление к справедливости; даже в играх он не допускал ни малейшего шутовства или обмана. Однако Аристон из Кеоса [15] утверждает, что эта вражда между ними возникла и усилилась до таких размеров в начале их юности вследствие любовной истории: оба они были влюблены в Стесилая, происходившего из Кеоса, который далеко превосходил красотой лица и тела всех своих сверстников. Они оба так сильно переживали эту страсть, что даже тогда, когда мальчик уже лишился своей красоты, они не прекратили своего соперничества. Наоборот, это любовное соревнование послужило им как бы тренировкой; прямо от этого соревнования, еще распаленные им и враждебные друг другу, они бросились, очертя голову, в политическую борьбу. Фемистокл, став членом гетерии (политического клуба), приобрел выдающееся влияние; когда ему кто-то сказал, что он станет хорошим правителем в Афинах, если будет ко всем относиться одинаково справедливо, он ответил: "Пусть я никогда не займу такой должности, которая не даст мне возможности благодетельствовать моих друзей в большей мере, чем чужих". Аристид же был одинок в своей государственной деятельности, как бы идя по своему особому пути: прежде всего он не желал, будучи членом гетерии, участвовать в несправедливостях, учиняемых товарищами по гетерии: не соглашаться же с ними он также не хотел, так как это вызвало бы у них неудовольствие. Затем он видел, что возможность усилить свое влияние, опираясь на друзей, побуждает многих совершать несправедливости, а этого он остерегался, считая, что добрый гражданин только тогда чувствует себя хорошо, когда делает и говорит только честное и справедливое [16].
3. Он замечал, что Фемистокл легкомысленно покушался на многие устои, выступая и борясь с ним во всех вопросах государственного устройства. Частью ради самозащиты, частью для того, чтобы бороться с влиянием Фемистокла, возраставшим все время из-за расположения к нему народных масс, он принужден был выступать против мероприятий Фемистокла; Аристид считал, что лучше пожертвовать кое-какими из его мероприятий, даже полезными для народа, чем позволять ему одерживать верх во всем и благодаря этому усилиться. В конце-концов ему удалось одержать верх над Фемистоклом и воспрепятствовать ему в каком-то из полезных дел. Но это не удовлетворило Аристида, и, уходя из народного собрания, он сказал, что афинские государственные дела только тогда придут в порядок, когда сбросят в пропасть и его и Фемистокла. В другой раз он внес какое-то предложение в народное собрание: несмотря на то, что оно встретило возражения и борьбу, победа склонялась на его сторону. Однако, когда проэдр должен был поставить предложение на голосование в народном собрании, Аристид, убедившись из речей противника, что его предложение не принесет пользы, снял его совсем. Часто он вносил свои препложения от имени других, чтобы из соперничества с ним Фемистокл не чинил препятствий полезным мероприятиям. Поразительное впечатление производила его верность своим убеждениям при всякого рода переменах в государственном устройстве: почести его не соблазняли, а всякого рода неприятности он сносил спокойно и терпеливо и за свою политическую деятельность он не желал получать от отечества вознаграждения или платы не только деньгами, но даже и популярностью. Это и было, повидимому, причиной следующего. Однажды со сцены театра декламировались ямбы, вложенные Эсхилом в уста Амфиарая:[17]

Будь справедливым и не будь доволен тем,
Что все, как справедливца, чтут тебя вокруг.
Снимай плоды с глубокой борозды в душе,
В которой мысли благородные растут.

При этих словах взоры всех обратились на Аристида, так как это качество никому не было присуще в такой степени, как ему.
4. У него хватало силы духа не только для того, чтобы во имя справедливости пренебречь личным расположением и симпатией, но и личным озлоблением и враждой. Говорят, что он однажды выступал в суде с, обвинительной речью против своего врага. После речи Аристида судьи не желали даже слушать обвиняемого, но требовали, чтобы им дали возможность сейчас же приступить к голосованию о виновности обвиняемого. Тогда Аристид вскочил с места и стал вместе с подсудимым умолять судей, чтобы тому было предоставлено все, что полагается по закону, и чтобы выслушали речь обвиняемого. В другой раз он был судьей между двумя гражданами. Один из них сослался на то, что его противник причинил много неприятностей Аристиду. Тогда Аристид сказал: "Почтеннейший, лучше говори, чем он тебя обидел; ведь, я сужу его не за свои обиды, а за твои". Когда же его выбрали контролером государственной казны [18], он обличил в крупных хищениях не только должностных лиц, бывших у власти в его время, но и тех, которые были до него, особенно же Фемистокла, к которому приложимы слова поэта:

Он был умен, но сильно на руку нечист.

Поэтому Фемистокл сгруппировал вокруг себя много людей для борьбы с Аристидом и, когда тот отчитывался в своей деятельности, впутал его самого в процесс о хищениях. Так рассказывает Идоменей. Однако это вызвало негодование самых выдающихся и лучших людей в городе; Аристид не только был оправдан, но был также снова поставлен на ту же должность. Тогда Аристид сделал вид, будто он раскаивается в своем прежнем поведении, стал держать себя не так непреклонно и воздерживался от изобличения и требования точного отчета у казнокрадов. Эти люди, набив себе кошельки казенными деньгами, превозносили Аристида до небес и прославляли его перед народом, хлопоча, чтобы он снова был избран на должность. Но, когда дело уже дошло до поднятия рук, он разругал афинян: "Когда я исполнял свои служебные обязанности честно и справедливо, вы подвергли меня издевательствам; когда же я стал закрывать глаза на хищения крупных сумм из казны, я стал вам казаться замечательным гражданином. Тот почет, которого вы меня теперь удостаиваете, для меня много позорнее недавнего обвинения. Я возмущен вами: угождение злодеям считается у вас более почтенным делом, чем стремление сохранить казну". Сказав это и обнаружив имевшие место хищения, он заставил замолчать тех, которые кричали, выступая в его защиту, но получил заслуженную и справедливую похвалу от лучших граждан.
5. Датис был послан Дарием [19] якобы для того, чтобы покарать афинян за сожжение Сард [20], в действительности же для покорения греков. Он прибыл в Марафон [21] со всем своим войском и стал грабить эту область. Из десяти стратегов, на которых афиняне возложили ведение этой войны, наибольший почет имел Мильтиад, но и по известности и по влиянию второе место занимал Аристид [22]. Большую роль сыграло то, что он присоединил свой голос к голосу Мильтиада по вопросу о сражении. Ежедневно один из стратегов поочередно получал верховное руководство; когда это руководство перешло к нему, он передал его Мильтиаду, объясняя при этом своим сотоварищам по должности, что слушаться умных людей и следовать их указаниям не только не позорно, но благоразумно и полезно. Таким образом он поборол их честолюбие и убедил их, не противодействуя, следовать за тем, кто мыслил лучше других. Этим он увеличил значение Мильтиада, который стал силен благодаря тому, что власть не была разделена между многими, ибо каждый уже не гонялся за однодневной властью и следовал указаниям Мильтиада. Во время боя больше всего потерпела середина афинского войска: варвары наиболее длительное время теснили эту часть войска - именно филы Леонтиду и Антиохиду. Здесь мужественно сражались, находясь в строю рядом, друг, с другом, Фемистокл и Аристид; первый принадлежал к Деонтиде, второй - к Антиохиде. Обратив варваров в бегство и заставив их сесть на корабли, афиняне увидели, что персы не плывут к островам, но что ветер и морское течение относит их к берегу, к Аттике. Они пришли в ужас, как бы персы не захватили город, в котором не осталось защитников. Поэтому девять фил отправились быстрым маршем к городу и достигли Афин в один день, а в Марафоне был оставлен Аристид со своею филой для охраны пленников и добычи. Он не обманул возлагавшихся на него ожиданий: несмотря на то, что в палатках и на захваченных судах лежали грудами серебро, золото, разнообразная одежда и другие ценности в огромных количествах, ему; и в голову не пришла мысль даже прикоснуться к ним; не позволял он этого и никому другому: те, которые сделали это, как, например, дадух Каллий [23], обманули его бдительность. Дело было, кажется, так: кто-то из варваров припал к его ногам, приняв его, по длинным' волосам и повязке, за царя; распростершись перед ним и прикоснувшись к его правой руке, варвар указал ему на яму, в которой было закопано много золота. Но Каллий оказался крайне жестоким и несправедливым человеком: золото он забрал себе, а варвара убил, чтобы тот не рассказал кому-либо другому об этом деле. Поэтому-то, как говорят, и впоследствии потомки этой семьи получили от комических поэтов прозвание "богачей из ямы"; в этой шутке содержался нйамек на то место, в котором Каллий нашел золото. Аристид же немедленно вслед за этим занял должность архонта-эпонима. [24] Правда, Дмитрий Фалерский [25] говорит, что он занимал эту должность не тогда, а за короткое время до своей смерти, после битвы при Платеях. Но в списке архонтов среди большого ряда имен, следующих за Ксантиппидом, в архонтство которого Мардоний был побежден в Платейской битве, нет ни одного, который носил бы то же имя, что Аристид; наоборот, в этом списке непосредственно за Фениппом, в архонтство которого была одержана Марафонская победа, следует имя Аристида.
6. Наибольшее впечатление на массы из всех его добродетелей производила его справедливость [26], так как польза от нее ощущалась постоянно и всеми в равной мере. Поэтому-то он, будучи человеком бедным и незнатным, получил прозвание, наиболее украшающее царей и богов, - прозвание "Справедливого". За таким прозванием не гнался никто из царей или тираннов, но им нравилось, чтобы их называла "Градоосадителями", "Небесными Громами", "Победителями", а некоторым даже нравились такие прозвания, как "Орел" или "Коршун", - им, очевидно, хотелось стяжать славу силой и мощью, а не добродетелью. Впрочем божество, к которому они хотят приблизиться и которому хотят уподобиться, по общему мнению, выделяется тремя достоинствами: нетленностью, силой и добродетелью; из этих достоинств самое высокое и самое божественное - добродетель. Ведь нетленность свойственна также и элементам и пустоте; большой силой обладают также землетрясения, гром и молния, порывы ветров и сила течений; но справедливость и право не присущи ничему, что не получило от божества разума и мудрости. Поэтому из трех чувств, которые испытывают массы по отношению к богам, - из чувств восхищения, страха и почитания, чувство восхищения, повидимому, вызывается их нетленностью и вечностью, чувство страха и ужаса - их властью и силой, чувство же любви, почитания и благоговения - их справедливостью. Несмотря на это, люди стремятся к бессмертию, чуждому нашей природе, и к могуществу, которое по большей части является делом случая, что же касается добродетели, единственного божьего дара, обладание которым зависит от нас самих, то они считают ее чем-то второстепенным. Этот взгляд неправилен, так как даже при обладании силой, исключительным счастьем и властью, только справедливости делает жизнь человека божественной; несправедливость же превращает такую жизнь в жизнь зверя.[27]
7. Однако Аристида любили только в первое время; позже прозвание "Справедливый" стало возбуждать зависть в его согражданах. Это чувство особенно усилилось вследствие того, что Фемистокл распространял среди масс слух, будто Аристид, разбирая и судя по всем делам сам, [28] свел на нет народный суд и таким образом исподволь подготовляет для себя монархическую власть, хотя и обходится без помощи телохранителей. В это время народ относился враждебно к славе и популярности людей выдающихся, так как он был преисполнен самомнения вследствие победы и считал, что имеет право претендовать на величайшую власть. Поэтому афиняне, сойдясь в город со всех сторон, изгнали Аристида посредством остракизма; этой зависти к его славе они дали благовидное название страха перед тираннией. В те времена остракизм не был наказанием за низкие поступки; этим наказанием хотели только обуздать и укротить чрезмерный блеск и высокомерие, а также" власть, становящуюся слишком значительной. Это было утешением для завидующих; само по себе наказание было довольно мягким: враждебность и желание причинить огорчение выражалась в изгнании на десять лет. Затем под это наказание стали подпадать и люди незнатные и подлые, пока этому наказанию в конце концов не подвергся Гипербол, после чего его перестали применять. Что же касается Гипербола [29], то он, как говорят, был изгнан остракизмом при следующих обстоятельствах. Алкивиад и Никий, бывшие самыми влиятельными людьми в государстве, были политическими врагами. Народу предстояло подавать черепки, и ясно было, что один из них будет осужден. Но Никий и Алкивиад сговорились между собой, соединили вместе голоса обеих партий и устроили так, что изгнанным оказался Гипербол. После этого народ пришел в негодование, полагая, что самое дело опозорено·, и вовсе прекратил с этого времени применение остракизма. Дело, как правило, происходило так. Каждый гражданин, взяв черепок и написав на нем имя того, кого он хотел отправить в изгнание, относил его в одно место на агоре, огороженное вокруг перилами. Затем должностные лица сперва сосчитывали общее число поданных черепков: если число подавших черепки было меньше шести тысяч, то остракизм считался не состоявшимся. Затем складывали в особые кучи черепки с одним и тем же именем; тот, чье имя оказывалось написанным на наибольшем числе черепков, объявлялся изгнанным на десять лет; однако он продолжал получать доходы со своего имущества. Рассказывают, что в то время, когда граждане писали имена на черепках, один из неграмотных и совершенно некультурных людей, подал Аристиду, как первому попавшемуся, свой черепок и попросил написать имя Аристида. Аристид удивился и спросил: "Какое зло причинил тебе Аристид?" Тот ответил: "Никакого, - · я вообще не знаю даже этого человека. Но мне надоело, что его постоянно называют Справедливым". Услыша это, Аристид ничего не ответил, но написал имя "Аристид" на черепке и вернул его гражданину. Когда же его уже изгнали из города, он поднял руки к небу и стал молиться, но его молитва была, как видно, совершенно противоположной молитве Ахилла: он молился, чтобы афиняне никогда не оказались в таких обстоятельствах, чтобы им пришлось вспомнить об Аристиде.[30]
8. На третий год после этого, [31] когда Ксеркс вел свое войско через Фессалию и Беотию в Аттику, афиняне отменили это постановление и разрешили возвратиться изгнанным. Они это сделали, боясь главным образом того, чтобы Аристид, став на сторону врагов, не повлиял этим дурным примером на многих граждан и не побудил их этим перейти на сторону варваров. Но они неправильно оценили Аристида: он и до этого постановления только и делал, что склонял и побуждал эллинов бороться за свободу, и после этого постановления, когда Фемистокл был избран стратегом с неограниченными полномочиями, помогал ему во всем и советом и делом, содействуя в интересах общего благополучия граждан популярности своего злейшего врага. В то время, как Еврибиад и его приближенные замышляли оставить Саламин, триэры варваров были ночью выведены в открытое море, окружили дугой пролив и заняли острова, чего никто не мог предвидеть. В то же время Аристид приплыл из Эгины, отважно проведя свой корабль между вражеских судов. Он пришел ночью к палатке Фемистокла [32] и, вызвав его оттуда, сказал: "Если мы разумные люди, то нам надо прекратить пустое и мальчишеское соперничество, а лучше, вступив в прекрасное и спасительное соревнование, спасти Грецию, тебе - как начальнику и полководцу, а мне как твоему помощнику и советнику. Как я узнал, только ты один держишься правильного взгляда, считая, что необходимо как можно скорее вступить в сражение в узком проливе. Союзники противодействуют тебе, но враги как будто сами содействуют успеху твоего плана: ведь и вокруг и позади все море уже наполнено вражескими судами, так что и тем, кто не хочет сражаться, не остается ничего иного, как оказаться храбрыми мужами и вступить в сражение: все дороги для бегства отрезаны". Фемистокл ответил на это: "Мне не хотелось бы, Аристид, чтобы ты оказался в этом деле лучше меня, и я попытаюсь, вступив с тобой в соревнование, так хорошо начатое тобою, превзойти тебя своими делами". Он рассказал Аристиду, как ему удалось ввести в обман варвара, и просил его постараться убедить Еврибиада, объяснив ему, что нет никакого другого способа спастись, кроме морского боя, так как Еврибиад больше доверял Аристиду. Вскоре после этого коринфянин Клеокрит [33] сказал на собрании стратегов, обращаясь к Фемистоклу: "Аристид также не одобряет твоего плана, - он стоит здесь и молчит". На это Аристид возразил, что, если бы он не считал плана Фемистокла наилучшим, он не стал бы молчать; молчит же он не потому, что расположен к самому Фемистоклу, а потому, что одобряет его план.
9. Греческие навархи поступали, как было сказано выше. Аристид же, заметив небольшой остров Пситталию, который находился в проливе против Саламина и был полон вражеских воинов, посадил на вспомогательные суда самых энергичных и воинственных из граждан, высадил их на Пситталию и, вступив в бой с варварами, перебил их всех, кроме лишь тех знатных варваров, которые были взяты в плен живыми. Среди них были три сына сестры царя Сандавки; их он тотчас же отослал Фемистоклу. Говорят, что во исполнение какого-то предсказания, они были по указанию предсказателя Евфрантида принесены в жертву Дионису-Сыроядцу. [34] Островок же Аристид окружил со всех сторон щитами и, сидя в засаде, подстерегал всех тех, кого волна выносила сюда, так что он не давал погибнуть никому из своих и убежать никому из врагов. Повидимому, оказалось так, что наибольшее скопление судов и наиболее горячая битва происходила как раз около этого места; поэтому и трофей был поставлен на Пситталии. После битвы Фемистокл, желая узнать мнение Аристида, сказал, [35] что уже совершено прекрасное дело, но впереди еще более прекрасное - захватить Азию в Европе, - именно, поплывши как можно скорее к Геллеспонту, уничтожить мост. Аристид же вскрикнул, говоря, что этот план надо оставить, а что необходимо думать лишь о том и добиваться лишь того, чтобы как можно скорее изгнать персов из Греции; иначе они, будучи заперты и не имея куда бежать с таким огромным войском, поневоле станут обороняться. После этого Фемистокл снова тайно посылает к царю, на этот раз евнуха Арнака [36], одного из пленных, и приказывает ему сказать царю, что греки собирались плыть к мостам, но он отклонил их от этого из желания спасти царя.
10. После этого Ксеркс, придя в ужас, немедленно же двинулся поспешно к Геллеспонту, а Мардоний остался [37] в Греции, имея при себе наиболее боеспособную часть войска, около трехсот тысяч воинов. Он наводил страх на греков, так как, будучи твердо уверен в своей пехоте, угрожал им и писал следующее: [38] "Вы победили вашими морскими корытами людей сухопутных, не умеющих работать веслами; но теперь перед нами широкая и ровная земля Фессалии, да и Беотийская равнина хороша для состязания между добрыми всадниками и гоплитами". Афинянам же он отдельно отправил письмо [39], содержащее царское послание: царь обещал восстановить их город, дать им много денег и сделать их владыками над греками, если они прекратят войну. Лакедемоняне, узнав об этом и испугавшись, отправили послов в Афины, [40] прося афинян отправить детей и женщин в Спарту и предлагая им, пропитание для пожилых людей, ибо афинский народ, потеряв свою страну и свой город, находился в тяжелой нужде. Однако, выслушав спартанских послов, афинское народное собрание дало поразительный ответ [41] (соответствующее постановление было принято по предложению Аристида), - что афиняне не удивляются, когда враги считают, что все можно купить за деньги и сокровища, ибо ничто лучшее им не доступно, но на лакедемонян они сердятся: очевидно, они видят только нынешнюю бедность и нужду афинян, но забыли об их доблести и гордости, если могут уговаривать их защищать Грецию за даваемый им хлеб. Внеся такое постановление и введя послов в народное собрание, Аристид велел им передать лакедемонянам, что не существует такого количества золота ни на земле, ни под землей, которое афиняне предпочли бы свободе греков. Послам же, пришедшим от Мардония, он сказал, [42] указывая на солнце: "Пока солнце движется по своему пути, афиняне не перестанут воевать с персами за опустошенную страну и оскверненные и сожженные святыни". Кроме того, он внес в народное собрание предложение [43], чтобы жрецы прокляли всех тех, кто будет вести переговоры с персами или выйдет из союза греческих государств. Когда же Мардоний вторично вторгся в Аттику, [44] жители снова переправились на Саламин. Аристид же, посланный в Лакедемон, обвинил спартанцев [45] в медлительности и пренебрежении к общим интересам, так как они допустили, чтобы варвар вторично вторгся в Афины, и просил их притти на помощь еще уцелевшей части Греции. Выслушав это, эфоры решили, что в этот день следует продолжать еще праздничные игры и веселье, ибо у них был праздник Гиакинфий; [46] а ночью они выделили пять тысяч спартиатов, каждый из которых имел при себе семь илотов, " отправили их в путь без ведома афинян. Когда же Аристид снова выступил с обвинениями против лакедемонян, они рассмеялись и сказали, что послы мелют чепуху со сна, ибо войско, выступившее против иноземцев, находится уже в Орестее [47] ("иноземцами" спартанцы называли персов). Аристид же ответил им, что эта шутка неуместна: обманывать надо не друзей, а врагов. Так рассказывает Идоменей и примыкающие к нему историки, но в постановлении, принятом по предложению Аристида, в качестве послов указаны Кимон, Ксанфипп и Миронид, а вовсе не он.[48]
11. Избранный стратегом с неограниченными полномочиями для руководства афинянами в этом сражении [49], он прибыл в Платеи, взяв с собой восемь тысяч афинских гоплитов. Там с ним соединился и Павсаний, начальник всего греческого войска, со своими спартиатами; к ним подходили все новые массы из других греческих государств. Варварский лагерь расположился вдоль реки Асопа, причем весь лагерь не был огорожен ничем, так как занимал очень большое пространство; только самые важные военные объекты и багаж были огорожены стеной в форме квадрата, каждая из сторон которого имела десять стадий. Предсказателем Павсания и всего греческого войска был элеец Тисамен. Он предсказал, что победят те, которые не будут бросаться первыми в сражение, а будут лишь защищаться. Когда же Аристид послал в Дельфы, бог изрек ему, [50] что афиняне одержат верх над противниками, если будут молиться Зевсу, Гере Киферонской, Пану и Сфрагитидским нимфам и если принесут жертвы героям Андрократу, Левкону, Писандру, Дамократу, Гипсиону, Актеону и Полииду и если они схватятся с врагом на собственной земле, на равнине Деметры Элевсинской [51] и Коры. Когда Аристид узнал об этом предсказании, он пришел в смущение. Герои, которым бог приказал принести жертвы, были героями-родоначальниками платейцев; в платейской же земле находилась и пещера Сфрагйтйдскйх нимф, - именно на одной из вершин Киферона. Эта пещера была расположена так, что в нее летом падали лучи заходящего солнца. Некогда в ней, как говорят, было и прорицалище и многие из местных жителей впадали в состояние одержимости; они прозывались "одержимые нимфами". Но, с другой стороны,, бог называл равнину Деметры Элевсинской и обещал афинянам победу, если они будут сражаться на собственной земле; очевидно, он призывал их вернуться в Аттику и перенести туда сражение. В это время платейский стратег Аримнест увидел во сне Зевса Спасителя, который спросил его: "Что решили делать греки?", а он ответил: "Владыка, завтра мы отводим войско назад в Элевсин и, согласно предсказанию Пифии, будем сражаться с варварами там". Но бог ему ответил, что они поступают совершенно неправильно: место, о котором говорит Пифия, находится здесь же, в Платейской области; если поискать, то можно его найти. Увидев это во сне совершенно явственно, Аримнест тотчас же по пробуждении призвал к себе самых опытных и самых старых из граждан; он - рассказал им свой сон и после долгого обдумывания сообразил, что вблизи Гисий под самым Кифероном есть очень древний храм, именуемый храмом Деметры Элевсинской и Коры. Немедленно же он взял с собой Аристида и привел его на это место. Оно было очень удобно для того, чтобы выстроить здесь пешее войско при слабости конницы, так как предгорья Киферона делают негодной для конницы часть равнины, опускающуюся и примыкающую к храму. Здесь же по близости находилось и святилище героя Андрокрага, окруженное густой рощей из тенистых деревьев. Для того же, чтобы действительность ни в чем не расходилась с предсказанием и чтобы в нем не было ничего, что мешало бы надеяться на победу, платейцы решили согласно предложению, внесенному в народное собрание Аримнестом, уничтожить пограничные знаки, отделяющие Платейскую область от Аттики, и отдать эту землю афинянам, чтобы они могли сразиться с врагом за Грецию на своей собственной земле, как было предсказано. Это благородство платейцев получило такую популярность, что много лет спустя Александр, будучи уже владыкой Азии, обнес Платеи стенами и велел глашатаю провозгласить на олимпийских состязаниях, что царь возвращает Платейскую область платейцам за их мужество и великодушие, так как во время войны с персами они отдали эту землю грекам и проявили наибольшее воодушевление из всех греков.
12. Тегейцы [52], оспаривая у афинян место в строю, требовали, как это бывало всегда, чтобы им был уступлен левый фланг, тогда как лакедемоняне стояли на правом фланге. При этом они всячески восхваляли своих предков. Аристид, заметив, что афиняне возмущены этим, подошел к ним и сказал: "Положение сейчас такое, что совсем не время спорить с тегейцами о храбрости предков и благородном происхождении, но позвольте, спартиаты, заявить вам и прочим грекам, что место не делает человека ни более храбрым, ни более трусливым. Какое бы место в строю вы нам ни назначили, мы постараемся, сохраняя строй и не покидая наших мест, не посрамить нашей славы, приобретенной в прежних боях. Мы пришли сюда не для того, чтобы поднимать распри с союзниками, а затем, чтобы сразиться с врагами, не для того, чтобы расхваливать своих предков, но для того, чтобы проявить себя самих мужественными перед лицом Греции. Ведь само это сражение покажет, какой город, какой военачальник и какой рядовой воин достоин больших почестей от греков". Услышав это, члены совета и начальники решили, что афиняне правы, и дали им место на левом фланге.
13. В это время вся Греция была в смятении, но наиболее тревожное состояние было в среде афинян [53]. Люди из знатных и богатых домов, превратившиеся из-за войны в бедняков, увидели, что вместе с богатством они лишились всякого влияния и популярности и что властвуют и пользуются почетом другие. Поэтому они тайно собрались в каком-то доме в Платеях и устроили заговор для свержения демократии. Если же заговор не удастся, они решили заняться вредительством и предать своих варварам. Они вели агитацию в лагере, и значительная часть войска уже подверглась разложению. Аристид узнал об этом, но боялся, что момент для открытого расследования неблагоприятен. Однако он решил, что пренебречь этим делом нельзя, но нельзя и предать его полной гласности, так как неизвестно, не окажется ли, что- запутано слишком много людей, если при расследовании стремиться к справедливости, а не к государственной пользе. Из большого числа виновных он арестовал только около восьми человек; двое из них, против которых раньше всего было возбуждено обвинение и которые были наиболее виновными - Эсхин из Ламптр и Агасий из Ахарн - бежали из лагеря, а остальных он отпустил, чтобы они, считая, что их преступление осталось нераскрытым, могли бы прийти в себя и раскаяться. Он сказал при этом, что война будет для них великим судилищем, если они намерены честно и справедливо искупить свою вину перед родиной.
14. После этого Мардоний сделал [54] попытку победить греков тем родом войска, в котором он, по его мнению, значительно их превосходил. Он выпустил против них всю свою конницу. Все прочие греки засели в предгорьях Киферона, в неприступных и скалистых местах; одни лишь мегарцы в числе трех тысяч расположились лагерем главным образом на равнине. Поэтому они попали в тяжелое положение,, когда на них обрушилась конница, имевшая подступ к их лагерю со· всех сторон. Они послали с большой поспешностью гонца к Павсанию, призывая его на помощь и указывая, что собственными силами они не могут отразить многочисленных варваров. Во время получения этого известия Павсаний увидел, что мегарский лагерь скрылся из виду из-за массы летящих в воздухе вражеских дротиков и стрел, и что мегарцы стеснены на небольшом пространстве. Однако сам он не был в состоянии прийти им на помощь, так как тяжелая фаланга спартанских гоплитов не могла сражаться с всадниками. Поэтому он вызвал на состязание в доблести стоявших вокруг него стратегов и лохагов, не согласится ли кто-нибудь из них добровольно выступить вперед на помощь мегарцам. Военачальники не решались на это; но Аристид, приняв этот вызов от имени афинян, посылает самого энергичного из лохагов Олимпиодора во главе отряда из трехсот отборных гоплитов, между которыми были поставлены также стрелки. Они быстро собрались и помчались вперед бегом. Начальник варварской конницы Масистий, муж замечательный своей силой и выдающийся ростом и красотой тела, увидев их,, повернул коня и помчался им навстречу. Афиняне же выдержали натиск и вступили с ним в рукопашную. Схватка была жаркая, так как греки видели в ней как бы репетицию сражения со всем персидским войском. Конь Масистия, раненый стрелой, сбросил с себя седока. Тот был в тяжелых доспехах: не только грудь и голова, но также руки и ноги его были покрыты золотом, медью и железом; поэтому и сам он не в силах был подняться, и афинянам, столпившимся вокруг него и наносящим ему удары, трудно было его прикончить. Наконец, один из афинян просунул древко от дротика через одно из отверстий для глаз в шлеме и убил его ударами древка. Тогда остальные персы, бросив труп на произвол судьбы, обратились в бегство. Греки поняли, насколько значительна эта победа, не по числу трупов (павших было немного), а по глубокому трауру в рядах варваров. В знак скорби по Масистию они остригли волосы не только самим себе, но и лошадям и мулам; вся равнина наполнилась стоном и плачем, так как они потеряли мужа, который, исключая лишь Мардония, далеко превосходил всех и по доблести и по могуществу.
15. После этого сражения с конницей, обе стороны долгое время воздерживались от боев. [55] Дело в том, что гадатели предсказали по жертвам как персам, так равным образом и грекам, что те, которые будут только обороняться, победят, а те, которые первые начнут наступление, будут побеждены. Но у Мардония осталось съестных припасов только на несколько дней, а число греков, вследствие притока новых отрядов, все увеличивалось. Все это выводило из себя Мардония, и он решил не ждать больше, но, перейдя на рассвете реку Асоп, неожиданно напасть на греков. Соответствующее приказание было дано· военачальникам уже с вечера. Но в самую полночь тихо подъехал к греческому лагерю человек, верхом на лошади. Подойдя к караульным воинам, он попросил их вызвать афинянина Аристида. Когда тот поспешно вышел к нему, пришедший сказал: "Я Александр, македонянин. Будучи расположен к вам, я прихожу к вам, хотя это и угрожает мне величайшей опасностью. Я боюсь, чтобы неожиданные события не ошеломили вас и не ослабили этим вашей боевой мощи. Завтра Мардоний вступит с вами в сражение не потому, что у него есть какие-либо определенные расчеты на победу и не из отваги, но вследствие недостатка в необходимом. Ведь и гадатели не велят ему вступать в сражение, так как неблагоприятны и жертвы и изречения оракулов, а кроме того, и войско его в угнетенном состоянии и в панике. Но ему необходимо либо отважиться и попытать счастье, либо, продолжая сидеть без дела, попасть в самую жестокую нужду". Сказав это, Александр стал просить Аристида, чтобы он хорошо усвоил и принял во внимание сказанное, но знал бы это про себя и не сообщал никому другому. Аристид же ответил, что было бы нехорошо, если бы он скрыл это от Павсания, которому доверено руководство войском, но от всех прочих он готов сохранить в тайне сказанное Александром. Когда же победят греки, не будет никого, кто не знал бы, каким доблестным и расположенным к грекам оказался Александр. После этих слов царь македонян уехал обратно, а Аристид, придя в палатку Павсания, передал ему сообщение Александра. Они призвали к себе и других военачальников и приказали им привести войско в боевой порядок, так как предстоит бой.
16. При этом, [56] как рассказывает Геродот, Павсаний обратился к Аристиду, прося его, чтобы он перевел афинян на правый фланг и выстроил их против персов·. С персами афиняне, по его мнению, будут сражаться лучше других, так как они имеют уже опыт в такой борьбе и будут уверены в себе вследствие прошлой победы. Себе же он просил уступить левый фланг, где должны были противостоять ему греки, стоящие на стороне персов. Все прочие афинские стратеги [57] считали Павсания несправедливым и грубым человеком за то, что он, оставляя всех остальных греков на своих местах, только их одних гоняет с места на место на самый опасный участок словно каких-нибудь илотов. Аристид же говорил, что они совсем запутались во всем, если еще совсем недавно спорили с тегейцами за право стоять на левом фланге и гордились, когда они предпочтительно перед другими удостоились этой чести; теперь же, когда лакедемоняне добровольно уступают им правый фланг и в известном смысле передают им военное руководство, они пренебрегают доставшейся им честью и не замечают той выгоды, что им придется сражаться не с одноплеменными людьми и сородичами, а с варварами, с людьми враждебными им по природе. После этого афиняне с большой охотой поменялись местами со спартанцами. Из уст в уста у них передавались слова, что у врага ни оружие не стало лучшим, ни дух не стал более мужественным со времени Марафонского сражения - луки остались такими же, на них те же пестрые одежды и под золотыми украшениями скрываются изнеженные тела и трусливые души. "У нас, - сказал Аристид, - осталось также то же оружие и те же тела, но наша уверенность в себе увеличилась из-за прошлых побед, и сражаемся мы не только за землю и город, как спартанцы, а за наши трофеи - марафонский и саламинский, за то, чтобы доказать, что и та победа не была делом рук Мильтиада или случая, а делом рук афинян. Таким образом афиняне и спартанцы поспешно менялись местами. Фиванцы, узнав про это от перебежчиков, сообщают об этом Мардонию. Он немедленно же переводит персов на правый фланг, а бывшим с ним грекам приказывает выстроиться против афинян, потому ли, что боялся афинян, или потому, что считал делом чести сразиться именно с лакедемонянами. Когда греки заметили это перемещение, Павсаний снова переставил своих воинов и стал на правом фланге, а Мардоний, как было с самого начала, занял левый фланг против лакедемонян. Таким образом, день прошел в бездействии. Обдумав положение, греки решили отодвинуться несколько подальше и расположиться в месте, где была хорошая вода, так как враги, имея более сильную конницу, изгадили и испортили воду в ближайших ручьях.
17. С наступлением ночи [58], когда стратеги повели войско на намеченное место, воины двигались неохотно и не оставались в определенных для них местах, но большая часть их, выйдя из укрепленных мест, двинулась к городу Платеям. Рассыпавшись и располагаясь лагерем в беспорядке, они подняли громкий шум. Лакедемоняне же невольно отстали от всех других по следующей причине.
Амомфарет, вспыльчивый и отважный муж, давно уже рвался в бой, и бесконечные отсрочки и проволочки его чрезвычайно тяготили; теперь же перемещение он называл доподлинным бегством и сказал, что он не оставит своего места в строю, но останется вместе с воинами своего лоха на прежнем месте и здесь же вступит в бой с Мардонием.
Когда же Павсаний подошел к нему и сказал, чтобы и он делал то же, что и другие, ибо так постановили и решили греки, Амомфарет поднял обеими руками огромный камень и бросил его так, что он упал перед ногами Павсания. Он сказал при этом, что это - его баллотировочный камешек, которым он подает голос за бой с персами, а на трусливые планы и решения прочих стратегов ему наплевать. Это привело в смущение Павсания, и он послал вестника к уже уходящим афинянам с просьбой подождать и двинуться вместе. Сам же он повел остальную часть войска к Платеям, рассчитывая, что ему удастся побудить Амомфарета сдвинуться с места. Во время этих перемещений греческое войско застает утренняя заря, [59] и Мардоний (от него не скрылось, что греки покинули их прежние позиции) двинулся с войском, выстроенным в боевой порядок, против лакедемонян. Варвары громко кричали и бряцали оружием, считая, что им предстоит не биться с греками, а грабить бегущих. Так, действительно, чуть-чуть не произошло. Увидя, что случилось, Павсаний приостановил передвижение и приказал каждому военачальнику привести свой отряд в боевой порядок. Но он забыл - либо в гневе на Амомфарета, либо смущенный быстрым наступлением врагов - сообщить пароль грекам. Поэтому они подходили на помощь не сразу и не все вместе, а небольшими отрядами и врассыпную, хотя бой уже начинался. Павсаний стал приносить жертвы, но они не дали благоприятных результатов. [60] Поэтому он приказал лакедемонянам поставить щиты перед собой на землю и, оставаясь в неподвижности, ждать его приказаний и не обороняться против нападений кого-либо из врагов. Затем он снова заклал жертвенных животных, а в это время уже приближалась вражеская конница. Уже вражеские стрелы стали долетать до войска и поражать кое-кого из спартанцев. В это же время был ранен стрелой и Калликрат, [61] который, как говорят, имел самую красивую осанку и самый высокий рост во всем войске. Умирая, он сказал, что не скорбит о смерти - ведь он пришел из дому для того, чтобы умереть за Элладу, но скорбит о том, что умирает, даже не пустив в дело рук. Ужасно было переживать это, но выдержка тех мужей была поразительной: они не оборонялись от нападавших врагов, но, ожидая, пока военачальник и бог признают, что наступило время для нападения, спокойно терпели то, что их осыпали стрелами и что многие из них падали, оставаясь на своих местах. Некоторые рассказывают [62], что на Павсания, приносящего жертву и молящегося несколько впереди рядов войск, внезапно напали какие-то лидяне; они сорвали жертву с алтаря и разбросали ее по земле. Павсаний же и его свита, не имея под руками оружия, стали наносить им удары прутьями и бичами. Поэтому-то для изображения этого набега и теперь в Спарте юноши получают удары у алтаря, после чего справляется торжественная процессия лидийцев.
18. Павсания весьма огорчило создавшееся положение вещей, так как он видел, что гадатель убивает и вскрывает одно жертвенное животное за другим. Со слезами на глазах Павсаний обратил свой взор к храму Геры [63] и, воздев руки к небу, вознес мольбу к Гере Киферонской и к другим богам, владеющим платейской землей. "Если грекам, - сказал он, - не суждено победить, то пусть же они хоть погибнут, выполнив какой-либо подвиг и показав врагам на деле, что они пошли походом на мужей храбрых и хорошо обученных военному делу". С такой мольбой обратился Павсаний к богам и не успел он еще помолиться, как жертвы дали благоприятные предзнаменования, и гадатель предсказал победу. Войску была дана команда стать в боевой порядок для борьбы с врагами, и внезапно войско получило вид единого живого существа, раздраженного, приготовившегося к борьбе и ощетинившегося. Только тогда варвары поняли, что им придется сразиться с мужами, готовыми биться до последнего издыхания. Поэтому, устроив перед собой заграждение из множества щитов, плетеных из прутьев, они стали забрасывать стрелами лакедемонян. Те же выступили в бой, сохраняя сплоченный строй, щит к щиту, и, подойдя вплотную к врагу, продавили плетеные заграждения и, поражая персов копьями в лицо и грудь, многих сразили, хотя и те уступали лишь после храброго сопротивления: хватаясь голыми руками за копья, они большую часть их переломали, а кроме того, не медля ни минуты, вытягивали из ножен оружие и сражались саблямя и кинжалами; таким образом они сплотившись и сомкнув вместе щиты, долгое время противостояли неприятелю. 'Афиняне некоторое время стояли неподвижно, ожидая лакедемонян, когда же до их ушей достиг громкий крик сражающихся и когда, как говорят, прибыл вестник от Павсания, рассказывая, что произошло, они поспешно устремляются на помощь лакедемонянам. В то время, как они с громким военным кличем подвигались вперед по равнине, навстречу им двинулись греки, бывшие на стороне персов.
Увидев их, Аристид [64] прежде всего вышел далеко вперед и закричал, заклиная их именем греческих богов, не участвовать в сражении и не мешать идущим на смерть ради спасения Греции, выступая против них. Когда же он увидел, что те не обращают внимания на его слова и выстраиваются для боя, он решил не итти на помощь лакедемонянам, а сразиться с этими греками, число которых достигало пятидесяти тысяч. Впрочем, большая часть их не выдержала натиска афинян и тотчас же отступила, так как варвары были далеко от них и не могли им помочь; биться же пришлось главным образом с. фиванцами, так как в то время вожди и влиятельнейшие люди в Фивах были самыми ревностными из всех сторонников Персии, а народом они управляли не путем убеждения, а олигархически.[65]
19. Таким образом борьба велась отдельно в двух местах. Первыми взяли верх над персами лакедемоняне. Мардония убил [66] спартанец по имени Аэймнест, разбив ему голову камнем, как и было предсказано оракулом в святилище Амфиарая [67]. Мардоний послал в это святилище лидийца, а в святилище Трофония - карийца. Этого карийца пророк Трофония приветствовал на карийском языке. Лидиец же заснул на священном участке Амфиарая и ему приснилось, что некий приспешник бога стоит рядом с ним и приказывает ему уйти. Когда же он не пожелал уйти, тот бросил ему в голову большой камень, и посланному привиделось во сне, что он умер от этого удара. Как рассказывают, так оно случилось и наяву. Бежавших варваров [68] лакедемоняне принудили запереться за деревянными стенами. Некоторое время спустя афиняне обратили в бегство фиванцев, уничтожив в этом бою триста самых знатных и выдающихся из них. Когда они уже обратились в бегство, к афинянам прибыл вестник с сообщением, что варварское войско заперто внутри стен и осаждено. Поэтому афиняне перестали помогать остальным грекам и пошли на помощь лакедемонянам, осаждавшим стены. Дело в том, что лакедемоняне не имели опыта во взятии приступом крепостей и были совершенно беспомощными в этом деле. Афиняне же, появившись перед стенами, взяли вражеский лагерь, перебив множество врагов. Как говорят, из трехсот тысяч воинов, бывших в персидском войске, бежали назад с Артабазом только сорок тысяч [69], а со стороны сражавшихся за Грецию пало только 1360. Из них 52 были афиняне, причем все они, как сообщает Клидем, были из филы Эантиды и сражались с исключительной храбростью. Поэтому, согласно изречению Пифии, фила Эантида и впоследствии совершала жертвоприношения Сфрагитидским нимфам в благодарность за победу, а деньги на эти жертвоприношения выдавались из государственной казны. Лакедемонян же погибло 91, а тегейцев 16. Поэтому поражает замечание Геродота, будто только эти греки и участвовали в бою с персами, а из остальных государств никто больше. И количество павших и надгробные памятники свидетельствуют, что эта победа была общим делом всех греков. Если бы только эти государства участвовали в сражении, а все остальные оставались на месте в бездействии, то на алтаре не могла бы быть сделана следующая надпись:

Эллины этот алтарь сообща водрузили, во славу
Дела Арея, победы. Свободолюбивому Зевсу,
Эллинов освободив, персов изгнав из страны.

Эта битва произошла 4 боэдромиона по афинскому календарю, по беотийскому же 26 панэма [70]. В этот день и ныне собирается совет в Платеях и платейцы приносят жертву Свободолюбцу Зевсу в честь победы. Удивляться же несовпадению в датах не приходится, так как и теперь, когда астрономия стала гораздо более точной наукой, начало и конец месяца приходится по одним на один день, по другим - на другой.
20. После этого афиняне [71] не пожелали уступить награду за победу спартанцам и не позволили им поставить трофей. Все дело греков погибло бы тогда же ни за что, так как греки стояли уже друг против друга с оружием в руках, если бы Аристид, всячески убеждая и уговаривая остальных стратегов (прежде всего, Леократа и Миронида), не удержал их и не убедил передать решение этого вопроса всему греческому ополчению. Когда- затем греки обсуждали этот вопрос, мегарец Феогитон сказал, что награду за победу придется дать и спартанцам и афинянам - иначе начнется междоусобная война. После этого поднялся коринфянин Клеокрит, и все думали, что он будет просить дать награду за победу коринфянам, ибо тогда из всех греческих государств, после Спарты и Афин, наибольшим уважением пользовался Коринф. Но он выступил с речью, которая всем понравилась: он посоветовал отдать награду за победу платейцам, чтобы таким образом устранить соперничество между Спартой и Афинами: если ни одно из этих государств не получит награды, то у них не будет основания возмущаться. Когда было сделано такое предложение, первым согласился с ним Аристид от имени афинян, а затем Павсаний от имени лакедемонян. Помирившись на этом, выделили платейцам восемьдесят талантов; на эти деньги они построили храм Афины, поставили в нем статую богини и изукрасили храм живописью, сохранившейся в прекрасном виде до наших дней. Трофей же поставили отдельно лакедемоняне, отдельно афиняне. Они запросили пифийского бога, какие жертвы им принести, и бог ответил им, чтобы они соорудили алтарь Зевсу Свободолюбцу [72], но чтобы жертвы они принесли не прежде, чем потушат по всей Греции оскверненный варварами огонь и не зажгут другой, чистый, взятый с общего очага в Дельфах. Тогда вожди греков, обойдя все области, заставили немедленно потушить все огни тех, у кого они были, а Евхид из Платей [73] взялся с величайшей быстротой принести огонь от бога и прибыл в Дельфы. Здесь он совершил очистительные обряды над своим телом, окропив себя со всех сторон святой водою и увенчался лавровым венком; затем он взял огонь с алтаря, бегом пустился в обратный путь в Платей и вернулся до захода солнца, пройдя в один день тысячу стадий[74]. Обратившись с приветствием к своим согражданам и передав огонь, он тотчас же упал и через короткое время испустил дух. Восхищенные им платейцы похоронили его в святилище Артемиды Евклеи, начертав на его могиле следующий тетраметр:

Добежал Евхид до Дельфов и вернулся в тот же день.

Эту Евклею [75] большинство греков называет Артемидой; ее и чтят, как Артемиду. Но некоторые говорят, что она была дочерью Геракла и Мирто, а Мирто, в свою очередь, была дочерью Менетия и сестрой Патрокла[76]; Евклея умерла девушкой и после смерти удостоилась почитания у беотийцев и локров. Алтарь и статуя Евклеи стоят на каждом рынке; жених и невеста приносят ей жертвы перед вступлением в брак.
21. После этого было созвано общегреческое собрание, и Аристид внес предложение, чтобы ежегодно собирались в Платеи послы и феоры ото всей Греции [77] и чтобы здесь каждые пять лет устраивались Элевферийские[78] состязания. Далее он предложил, чтобы греческое ополчение для войны с варварами состояло из десяти тысяч тяжеловооруженных, тысячи всадников и ста кораблей, чтобы территория Платей считалась священной и неприкосновенной, [79] так как на платейцев возлагается обязанность приносить жертвы богу от имени всей Греции. Когда эти предложения были приняты, платейцы взяли на себя еще обязанность приносить ежегодно жертвы всесожжения павшим и похороненным здесь грекам. Эта жертва приносится до сих пор [80] следующим образом: в месяце мемактерии, который у беотийцев называется алалкомением, в шестнадцатый день с раннего утра снаряжается процессия, во главе которой идет трубач, играющий военный марш, а за ним следуют телеги, наполненные ветвями мирта и венками, черный бык и свободнорожденные юноши с амфорами вина и молока для возлияний и ведрами оливкового масла и мира в руках. Ни один раб не может принять какое-либо участие в этой божественной службе, так как эти мужи умерли за свободу. Процессию замыкает платейский архонт, который во всякое другое время не может ни прикасаться к железу, ни надевать ка себя какую-либо иную одежду, кроме белой. В этот же день он надевает красный хитон, и, взяв из государственного архива кувшин для воды и препоясавшись мечом, идет к могилам, через весь город. Затем, зачерпнув воду из источника, он сам обмывает надгробные памятники и смазывает их миром. После этого он, заклав быка, бросает его в огонь и, помолившись Зевсу и Гермесу Подземному, зовет доблестных мужей, погибших за Грецию, насладиться яствами и кровавой снедью. Затем, смешав в кратере вино с водой и совершив возлияние, он говорит: :"Я пью за мужей, отдавших жизнь за свободу греков". Эти обычаи сохранились у платейцев до настоящего времени.
22. По возвращении в Афины Аристид увидел, что афиняне стремятся к демократии; он считал, что народ за свою доблесть достоин заботы о нем и в то же время полагал, что, поскольку народ силен благодаря обладанию тяжелым вооружением и высокого мнения о себе по причине побед, не легко было бы успокоить его волнение силой. Поэтому он внес [81] предложение, чтобы все пользовались гражданскими правами и чтобы архонты избирались из всех афинян. [82] Фемистокл [83] заявил в народном собрании, что у него есть мысль, полезная и спасительная для государства, которую он хотел бы внести в виде предложения в народное собрание, но не может огласить открыто. Афиняне поставили условием, чтобы он сообщил свое предложение одному только Аристиду и чтобы Аристид его одобрил. Фемистокл сообщил Аристиду, что он задумал сжечь верфи, в которых стоял греческий флот; если этот флот будет сожжен, то афиняне окажутся самыми, сильными и будут распоряжаться судьбами всех греков. После этого Аристид выступил в народном собрании и заявил, что не существует ничего такого, что было бы полезнее для афинян, чем то, что задумал. Фемистокл, но не существует и ничего столь безнравственного. Афиняне, услышав это,· предложили Фемистоклу снять свое предложение. Настолько любил справедливость афинский народ и настолько этот муж был верен и предан афинскому народу.
23. Будучи отправлен [84] вместе с Кимоном [85] на войну в должности стратега, он увидел, что Павсаний и другие спартанские полководцы угнетают союзников и вызывают их недовольство. Сам же он был с союзниками кротким и гуманным [86], а также и Кимона он уговорил быть с ними сговорчивым и доступным; поэтому незаметно для лакедемонян руководящая роль перешла к нему не вследствие того, что в его распоряжении была пехота, корабли или конница, а по причине его справедливости и уменья обходиться с людьми. Афиняне завоевали расположение греков вследствие справедливости Аристида и воспитанности Кимона, но еще более стремились к ним греки вследствие наглости и грубости Павсания.
Ибо Павсаний в разговорах с военачальниками союзников был всегда запальчив и суров, а рядовых воинов он приговаривал к наказанию - к ударам или к стоянию на карауле в течение целого дня с привешенным железным якорем. Никто не смел брать соломы или сена или итти к источнику за водой раньше, чем спартанцы: приходящих за всем этим отгоняли спартанские прислужники, вооруженные бичами. Когда однажды Аристид упрекнул его за это и хотел вразумить, Павсаний нахмурил брови и отказался его выслушать, говоря, что у него нет времени. Тогда навархи и стратеги греков, прежде всего хиосцы, самосцы и леебосцы, стали ходить к Аристиду и уговаривать его взять на себя руководство союзниками и присоединить их к себе, так как они давно уже стремятся к тому, чтобы избавиться от господства спартанцев и перейти на сторону афинян. Аристид же им ответил, что, судя по их словам, их поведение справедливо и вызывается необходимостью, но верить им можно будет лишь тогда, когда они совершат такой поступок, который уже сделает невозможным переход большинства их назад к лакедемонянам. [87] Ввиду этого самосец Улиад и хиосец Антагор со своим экипажем, заключив клятвенный договор, напали на корабль Павсания с двух сторон, когда он выплыл в открытое море. Заметив это, Павсаний вышел из себя и пригрозил им в гневе, что через короткое время он покажет этим людям, что они совершили нападение не на его корабль, а на свои собственные отечества. Они же ответили ему, чтобы он убирался по-добру по-здорову и благодарил судьбу, благодаря которой им' пришлось сражаться вместе с ним при Платеях, ибо только из уважения к этой битве греки не наказывают его так, как он того заслуживает.
После этого они оставили Павсания и ушли к афинянам. В этом случае обнаружилось удивительное самообладание спартанцев. Как только спартанцы заметили, что их военачальники развращаются вследствие чрезмерной власти, они добровольно отказались от гегемонии и перестали посылать военачальников на этот театр военных действий. [88] Они предпочли, чтобы их граждане жили в умеренности и оставались верными своим обычаям, чем властвовать над всей Грецией.
24. Греки платили определенные взносы на ведение войны и при власти лакедемонян; [89] теперь же, желая, чтобы была установлена соразмерная раскладка для каждого отдельного государства, попросили, чтобы афиняне прислали к ним Аристида. Ему же они предложили, чтобы он, приняв во внимание величину территории и доходы каждого государства, установил, сколько должно платить каждое сообразно его силам и возможностям. [90] В его распоряжении оказалась таким образом огромная власть, и в известном смысле вся Греция отдала свою судьбу в руки его одного. Тем не менее он отправился из Афин бедняком, а вернулся еще более бедным, [91] так как он установил раскладку денег не только бескорыстно и справедливо, но и дружелюбно, по добровольному согласию заинтересованных государств. Как древние прославляли жизнь при Кроносе, [92] так и союзники афинян прославляли обложение Аристида, называя его "благоденствием Греции", тем более, что через короткое время это обложение было удвоено, а затем даже утроено. Обложение Аристида равнялось в общей сумме 460 талантам. Перикл прибавил к этому почти треть, ибо, как сообщает Фукидид, в начале войны афиняне получили от союзников 600 талантов. После же смерти Перикла демагоги, все увеличивая это обложение, довели его общую сумму до 1 300 талантов, не столько потому, что война, ввиду ее затяжного характера и превратностей военного счастья, требовала больших издержек и стоила очень дорого, сколько потому, что им надо соблазнять простонародье раздачами, феориконом,[93] сооружением статуй и храмов. Эту поразительную популярность, которую Аристид снискал раскладкой обложения, Фемистокл, как рассказывают, высмеивал, говоря, что теми похвалами, которыми осыпали Аристида, в большей мере должен был бы гордиться кошель для хранения золота, чем доблестный муж. Так отразил Фемистокл остроумное замечание. Аристида, но его изречение было совершенно в другом духе, чем изречение Аристида: как рассказывают, Фемистокл однажды заметил, что он считает высшей добродетелью полководца - уметь понять и предугадать замыслы врагов; Аристид же ответил ему: "Это, конечно, необходимо, Фемистокл, но прекрасной и истинно военачальнической добродетелью является также опрятность в денежных делах".[94]
25. Аристид привел к присяге греков и поклялся сам от имени афинян, бросив в море кусок раскаленного железа, [95] причем одновременно были произнесены заклятия против клятвопреступников. Однако, позже, когда ход событий стал, как казалось, вынуждать афинян вести более твердую политику, он посоветовал афинянам поступать так, как для них полезно, а грех клятвопреступления свалить на него. [96] И вообще, как говорит Феофраст, этот муж в личных делах и в отношениях с согражданами был чрезвычайно справедливым, но в государственных делах он во многих случаях исходил из того, что полезно государству, а государство часто нуждается в совершении несправедливости. Так, когда афиняне решили, по предложению самосцев, вопрос о перенесении казны из Делоса в Афины вопреки договору, он сказал, что это несправедливо, но полезно. [97] Наконец, надо обратить внимание и на следующее [98]: он устроил так, что его государство стало властвовать над таким множеством людей, а сам остался в бедности; эта бедность доставила ему славу, которой он всю свою жизнь гордился не меньше, чем славой за одержанные победы. Это ясно вот из чего. Его родственником был дадух [99] Каллий. Враги Каллия возбудили против него обвинение, угрожающее смертной казнью. Они приводили не очень убедительные доказательства вины, за которую он был привлечен к суду, но прибавили и кое-что такое, что не имело отношения к возбужденному ими обвинению. Они сказали судьям следующее: "Вы знаете Аристида, сына Лисимаха, которым восхищаются все греки. Если вы посмотрите, в какой одежде он появляется в государственных учреждениях, то поймете, в каком тяжелом состоянии его домашние дела. Если он мерзнет на улице у вас на глазах, то можете себе представить, как он голодает у себя дома; конечно, он лишен самых необходимых вещей. Этот Каллий, его двоюродный брат, богаче всех афинян; тем не менее его нисколько не трогает, что Аристид живет в нужде с детьми и женой, несмотря на то, что он принес ему немалую выгоду, и Каллий не раз использовал то влияние, которое имеет у вас Аристид". Каллий увидел, что это замечание вызвало больший ропот среди судей и большее озлобление против него, чем все прочее; он призвал Аристида, прося его засвидетельствовать перед судьями, что он неоднократно предлагал ему много денег и просил его их взять, но тот отказывался и отвечал, что он вправе больше гордиться своей бедностью, чем Каллий своим богатством: ведь нередко встречаются богатые люди, которые находят хорошее или дурное применение своему богатству, но редко встретишь человека, который бы достойно переносил бедность. Стыдиться же бедности должны только те, которые стали бедняками против своей воли. Аристид действительно подтвердил это показание Каллия; и не было никого, кто, выслушав эти слова Аристида, не ушел бы с желанием лучше быть таким бедняком, как Аристид, чем таким богачом, как Каллий. Все это написано в книге Эсхина, ученика Сократа. Платон же [100] считает, что из всех тех афинян, которые прославились и считались великими, только один Аристид действительно достоин уважения: Фемистокл, Кимон и Перикл наполнили город портиками, деньгами и всякими, ничего не стоящими вещами, Аристид же вел государственные дела, руководясь принципами добродетели. Можно указать также на факты, свидетельствующие о его благородстве по отношению к Фемистоклу. В течение всей его государственной деятельности Фемистокл был его врагом; изгнан остракизмом он также был по вине Фемистокла. Но затем случилось, что Аристид мог ему отомстить тем же, так как и Фемистокл подозревался в злоумышлении против государства. Однако Аристид не захотел воздать злом за зло и, в то время как Алкмеон, Кимон [101] и многие другие возбуждали против него преследования и обвинения, один лишь Аристид [102] не причинял ему вреда ни делом, ни словом и не извлек пользы из несчастья врага. Он поступил так же, как и прежде, когда он не завидовал Фемистоклу в его счастье.
26. О смерти Аристида рассказывают по-разному. Одни говорят, что он скончался в Понте, [103] куда он отправился на корабле по государственным делам;[104] другие же, что он умер в Афинах от старости, оставаясь все время предметом почитания и восхищения граждан. Македонянин же Кратер рассказывает о смерти этого мужа следующее. После изгнания Фемистокла из Афин народ, ставши наглым и распущенным, вырастил в своей среде множество сикофантов, которые преследовали знатных и влиятельных людей, вызывая к ним зависть в массах; ибо многим рядовым гражданам не давали покоя счастливая жизнь и влияние этих людей. При этих-то обстоятельствах Аристид был обвинен во взяточничестве; Диофант из Амфитропы обвинил его в том, что он получил деньги от ионийцев во время раскладки фороса. Он был присужден к штрафу в пятьдесят мин и, не имея возможности его уплатить, отправился на корабле в Ионию и там умер. Но Кратер не дал никакого письменного доказательства этого утверждения - ни приговора, ни постановления народного собрания, хотя он обычно очень добросовестно приводит такие постановления и ссылается на предшествующих историков·. Все же прочие, описывая несправедливости демоса по отношению к своим полководцам и тщательно собирая относящиеся сюда факты, обстоятельно разглагольствуют об изгнании Фемистокла, о заключении в тюрьму Мильтиада, о штрафе, наложенном на Перикла, о смерти Пахета в заседании суда, когда он кончил самоубийством на, скамье подсудимых, после оглашения обвинительного приговора, и о многом подобном; но что касается Аристида, то они приводят в качестве примера его изгнание, и ни разу не упоминают о таком приговоре.
27. Более того, и надгробный памятник Аристида находится в Аттике [105]. Его показывают в Фалере и утверждают, что он был сооружен на государственный счет [106], так как Аристид не оставил даже денег на похороны. Рассказывают, что его две дочери были выданы замуж из пританея на казенный счет, причем поручителем в этих браках явилось государство и по постановлению народного собрания [107] выдало каждой из них три тысячи драхм приданого. Лисимаху же, сыну Аристида, государство дало сто мин серебром и столько же плефров земли с садом, а кроме того назначило ему содержания четыре драхмы в день, причем соответствующее постановление было внесено в народное собрание Алкивиадом. [108] Этот Лисимах оставил, как утверждает Каллисфен, дочь Поликриту; народ постановил, чтобы ей выдавалось то же питание, что и победителям на олимпийских состязаниях. [109] Димитрий Фалерский [110], Иероним Родосский [111], музыковед Аристоксен [112] и Аристотель (если только книгу "О благородном происхождении" следует включать в число его подлинных произведений) рассказывают, что Мирто [113], происходившая по женской линии от Аристида, сожительствовала с мудрецом Сократом. Сократ, хотя и имел другую жену, взял и эту, так как она оставалась незамужней вследствие бедности и нуждалась в самом необходимом. Против этого достаточно убедительные возражения выставил Панэтий в своей книге "О Сократе". Димитрий же Фалерский в своем "Сократе" говорит, что он помнит потомка Аристида по женской линии, Лисимаха, который крайне бедствовал и питался тем, что, сидя у храма Иакха, толковал сны по какой-то снотолковательной таблице. Он внес в народное собрание предложение и убедил народ выдавать его матери и ее сестре три обола в день на питание. Димитрий говорит, что он сам, законодательствуя в Афинах, назначил каждой из этих женщин по драхме вместо трех оболов. Нет ничего удивительного, что афинский народ так заботится о тех из этих потомков, которые оставались в Афинах, если афиняне, узнав, что внучка Аристогитона [114] осталась в тяжелом положении на Лемносе и вследствие бедности не может выйти замуж, перевезли ее в Афины и, выдав ее за одного из знатных граждан, дали ей в приданое участок земли в Потамах. Еще и в мое время этот город неоднократно проявил себя столь же человеколюбивым и добродетельным, за что и вызывает справедливое восхищение и удивление.

---

[1] Как правильно указывал Димитрий Фалерский (см. ниже). Аристид не мог бы быть избран архонтом, если бы не был достаточно зажиточным человеком и не принадлежал к высшему имущественному классу пентакосиомедимнов. [О его знатности см. ниже, гл. 25.] Он был «бедным» только в том смысле, что не мог щеголять своей роскошью и устраивать пышные обеды для большой массы граждан, как это делали в то время вожди афинской аристократии (см. биогр. Кимона, гл. 10; биогр. Перикла, гл. 9). О чрезвычайно скромном, полуголодном питании Аристида рассказывает Афиней (X, 419, А; XII, 511 С), но это позднейшие измышления (сочинение Афинея посвящено обедам). Так же мало исторической ценности имеют указания Элиана на то, что наилучшие из эллинов были в то же время наиболее бедными (Var. historia, II, 43; XI, 9), где как образец приводится Аристид. Все это позднейшее разукрашивание с морализующей целью. Как мы видим и из этих слов Плутарха и из свидетельства Непота («Аристид» 3, 2), о бедности Аристида заключали только из того факта, что его наследства не хватило на приданое дочери; но он мог разориться к концу своей жизни. Виламовитц (ор, cit. I, 166, 65) замечает: «Бедность Аристида — просто басня, возникшая повидимому, потому, что семья Аристида обеднела. Широкое распространение эта басня получила благодаря Эсхину (ниже, гл. 25, прим. 94), который из всех последователей Сократа, позволял себе наиболее произвольные новеллистические измышления. Противоставление богатого Каллия Аристиду казалось ему весьма пикантным». (Также Эд. Мейер, «Gesch. d. Alt.», III, § 281, прим.)
[2] Элиан (Varia historia, Χ, 15) разукрашивает эту историю яркими чертами. Пока Аристид был жив, за дочерей его сватались самые знатные эллины и добивались их руки. Как только Аристид умер, и они узнали, что он не оставил никакого наследства, они перестали и думать о женитьбе на его дочерях. Это, конечно, новелла: такую же новеллу, как указывает Элиан, рассказывали и о дочерях Лисандра.
[3] Димитрий Фалерский, ученик Феофраста, около 317 г. был назначен македонянами (Кассандрой) правителем Афин. Его десятилетнее правление было очень популярно. Был очень разносторонним писателем и написал ряд сочинений по философии, истории и риторике.
[4] Так как Аристид, согласно сообщению Плутарха, выступал как политический деятель уже при Клисфене, то он должен был родиться, примерно, уже в середине VI в., т. е. при Писистрате.
Выборы из «представителей родов» могли иметь место только до Клисфена, поэтому пришлось бы допустить, что Аристид, кроме 489 г., когда он был несомненно архонтом (см. ниже 5, 7), был еще архонтом в доклисфеновскую эпоху. Но это мало вероятно. Во всяком случае невероятно сообщение Плутарха, что Аристид был выбран в архонты по жребию. Тот факт, что до 487 г. в архонты–эпонимы всегда избирались руководители одной из господствующих партий, делает совершенно невозможным избрание архонтов по жребию в это время. Необходимо верить Аристотелю («Афинская полития», 22, 5), что избрание архонтов жребием было впервые введено при архонте Телесине (487/6 г.). Поэтому и сообщению Плутарха об избрании из представителей родов не следует придавать большого значения. Он плохо разбирался в вопросах афинского избирательного права VI — V в.
[5] См. ниже, прим. 30.
[6] См. биографию Фемистокла, прим. 34.
[7] Приводимый здесь довод вряд ли убедителен для первой половины V в. Ценз пентакосиомедимна во всяком случае не мог быть доставлен Аристиду его друзьями. Плутарху, с точки зрения его философских взглядов, во что бы то ни стало хотелось превратить Аристида в бедняка.
[8] Эпаминонд, знаменитый полководец и политический деятель эпохи демократического расцвета Беотии (379–362 гг.), см. биогр. Пелопида. Рассказ о бедности Эпаминонда — также легенда.
[9] Пример с Платоном абсолютно не убедителен. Он был богатым человеком с рождения. Дион из Сиракуз — дядя сицилийского тиранна Дионисия. При его помощи Платон хотел сделать попытку провести в жизнь свой проект идеального государства.
[10] Панэтий из Родоса – известный стоический философ, живший во II в. до н. э., руководитель стоической школы в Афинах. Его сочинения касаются, главным образом, вопросов морали.
[11] По удивительному стечению обстоятельств надпись, о которой говорят здесь Димитрий Фалерский и Плутарх, найдена при раскопках в Греции и сохранилась до наших дней (Inscr. Graecae, II2). Она показывает, что в данном случае Панэтий совершенно прав с эпиграфической точки зрения. Со времени афинского архонта Евклида (401 г.) афиняне приняли ионийский алфавит, имеющий большее число знаков и придающий некоторым знакам новое значение; например, та буква, которая до 401 г. означала «г», теперь означает «л». Дошедшая до нас надпись написана этим новым шрифтом и потому, как справедливо заключает Панэтий, не может относиться к знаменитому Аристиду.
[12] См. выше, прим. 4.
Очевидно эпикурейцу Идоменею (он жил в III в. и написал сочинение «О демагогах») бросилась в глаза та историческая несообразность, на которую и мы выше (прим. 4) обратили внимание.
[13] Еще один пример того, что Плутарх, интересуясь поучительным элементом, совершенно не пытался разобраться в афинских государственных учреждениях V в.: он представляет себе, что в одно и то же время один архонт мог избираться голосованием, другой жребием. Подобным же образом он открещивается от эпиграфических вопросов ничего не значущим замечанием, что они «нуждаются в более углубленном исследовании».
[14] Вопрос о политических взглядах Аристида до сих пор остается одним из труднейших в истории V века. Историки XVIII и начала XIX в. видели в борьбе Фемистокла и Аристида, вслед за Плутархом, борьбу личных честолюбий. Когда выдвинулись на первый план экономические вопросы и стали проводиться параллели между античностью и современностью, стали видеть в Фемистокле — вождя городской демократии, в Аристиде — вождя сельских консервативных элементов (напр. М. Duncker, «Gesch. d. Alt.», 8, 97 и сл.). Этому противоречило, однако, сообщение Плутарха здесь и в других местах о том, что Аристид был единомышленником и сотрудником Клисфена, выдвинувшего его на политическое поприще (Moraiia, 790 F, 805 F.); поэтому, напр., Holm (II, 109, 138 пр. 6) вернулся к старому взгляду. Еще более поколебали точку зрения Дункера сообщения найденной в 1891 г. «Афинской политии» Аристотеля. Виламовитц («Arist. u. Athen», I, 159, II, 87, 27) и Бузескул («История афинской демокр.» стр. 105) стали видеть в Аристиде демократа, но более умеренного склада, чем Фемистокл. Вполне естественно, что непосредственно после находки «Афинской политии» значение ее переоценивалось. Тот же Виламовитц (op. cit., I, 159) и Эд. Мейер («Gesch. d. Alt., IV, 269, прим. 275) установили, что в олигархическом памфлете, использованном Аристотелем, Аристид был изображен крайним демократом и единомышленником Фемистокла: в конце V в., когда памфлет был написан, всякое стремление к усилению морского могущества считалось проявлением крайнего демократизма; в 479–449 гг., когда руководство афинским союзом попало в руки афинян, к усилению афинского морского могущества стремился даже такой лаконофил, как Кимон.. В пользу того, что Арисгид был сторонником консервативной аграрной партии, говорят следующие факты. В разбираемом нами месте прямо сказано, что Аристид был сторонником аристократического строя и восхищался Ликургом. Из биографии Кимона мы узнаем, что Кимона выдвинул на политическое поприще Аристид, видя в нем будущего противника Фемистокла; в 10–й главе той же биографии читаем: «Фемистоклу, усиливавшему демократию больше, чем нужно, после Аристида противостоял Кимон». Далее, Аристотель («Афинская полития», 28, 2–3) дает список вождей обеих борющихся партий — демократической и аристократической — в течение всего V века. В качестве одной из таких пар названы Фемистокл и Аристид (правда, как раз в этом случае не сказано прямо, что один из них демократ, а другой аристократ). В то время как основным соперником на море, против которого первоначально были направлены все усилия партии Фемистокла, была аристократическая дорийская Эгина, Аристид после изгнания отправляется именно в Эгину. Думают, что именно этот его поступок вызвал запрещение изгнанным остракизмом (см. ниже, прим.) селиться ближе Евбеи и Арголиды («Афинская полития» 22, 8, см. Юдейх, у Pauly–Wissowa, «Real–Encyclopädie» II, 881).
Рассмотрим теперь свидетельства, давшие право некоторым ученым видеть в Аристиде демократа. То, что Аристид был в юности последователем Клисфена, ничего не говорит о его политической платформе в зрелом возрасте. Сотрудничество Аристида и Фемистокла по окончании Греко–персидских войн свидетельствует («Афинская полития», 23, 3) только о том, что на почве эксплуатации союзников обе борющиеся партии заключили блок. Впрочем, из стихотворения Тимокреонта Родосского («Фемистокл», пр. 123) видно, что методы эксплуатации союзников у обеих партий были очень различными: Аристид опирался на аристократию и зажиточный класс в союзных городах, за что и получил прозвище «Справедливого» (ниже, прим. 26). Фемистокл производил всюду демократические перевороты: «одних изгонял, других возвращал из изгнания», что и вызвало ненависть аристократического поэта. Борьба Аристида с Павсанием не может рассматриваться как борьба со Спартой: партия, господствующая в Спарте, была против международных авантюр; она сама отозвала Павсания из Азии, и потому деятельность Аристида была ей только на руку. Наконец, сообщение, что Аристид положил начало кормлению афинской черни («Аф. полития», 24, 3), что Аристид развратил афинский народ, перенес казну из Делоса в Афины и даже допустил к избранию в архонты представителей всех четырех классов по цензу — злостные измышления автора олигархического памфлета, переполненные анахронизмами. Об этом памфлете мы еще скажем ниже, прим. 92.
Все это приводит нас к убеждению, что Аристид принадлежал к консервативной аграрной партии — к партии Мильтиада и Кимона, но был, может быть, умеренным представителем ее. После 479 г., когда правильность международной политики Фемистокла блестяще подтвердилась, Аристид был в блоке с ним. К этому же выводу приводит и гл. 13 разбираемой нами здесь биографии, свидетельствующая о двойственной позиции, занятой Аристидом во время олигархического мятежа.
[15] См. «Фемистокл», 3.
[16] Анекдоты позднего времени с морализующей тенденцией; никакого исторического значения они не имеют. См. «Фемистокл», 3.
[17] Как указал Виламовитц («Аристотель» I, 160 с прим. 64) этот анекдот уже потому не мог соответствовать действительности, что в тексте Эсхила («Семь против Фив», 592–594) читается не οίχαιος «справедливый», a άριστος наилучший, храбрейший»; слово «справедливый» не подходит и по общему контексту. Очевидно, текст Эсхила специально изменили для этого анекдота; в другом случае («Как надо слушать поэтов», 11) Плутарх цитирует это место Эсхила правильно. Вдобавок, в 467 г., когда были поставлены на сцену «Семь против Фив», Аристид вряд ли был в живых (см. Непот, «Аристид», 3, 3).
Такими, не имеющими никакой цены анекдотами наполнены главы 3 и 4.
[18] Должность «контролера государственной казны» (τῷν δημοσίων προσόδων ἑπίμελετής, «министр финансов») возникла только в IV в.; это явный анахронизм. Сочинение эпикурейца Идоменея (см. прим. 12) «О демагогах» вообще содержало много новеллистического материала (см. Эд. Мейер, III, § 281, прим.).
[19] Датис и Артаферн — полководцы персидского царя Дария, начальствовавшего в битве при Марафоне (490 г.). Дарий, сын Гистаспа, Ахеменид, царствовал в Персии до 485 г.
[20] Сарды были сожжены ионянами в 498 г.; в войске ионян участвовали и афиняне, вскоре после этого отозванные в Афины. Сарды — главный город Лидии.
[21] Марафон — дем на северо–востоке Аттики.
[22] То, что Аристид был в 490/89 г. одним из стратегов, повидимому, исторический факт; все остальное о роли Аристида — новелла; Геродот в своем знаменитом описании Марафонской битвы (Геродот, VI, 109 и сл.) вовсе не упоминает Аристида. Исключая роль Аристида, весь рассказ Плутарха — довольно точный пересказ сообщения Геродота. Более вероятно сообщение, что Аристид был оставлен для охраны персидских пленных.
[23] Каллий, сын Гиппоника, богатейший человек в Афинах, дед Каллия, сына Гиппоника, жившего во второй половине V в. и подвергавшегося яростным нападкам аристократов. Отсюда и этот анекдот. «То, что рассказывается здесь о прозвище «богач из ямы» не имеет никакой цены; повидимому, это имя было дано Каллию комическими поэтами за то, что он получил свое богатство из «ямы» т. е. из рудников. Ср. Непот «Кимон» 1, 3; Ксенофонт, «О доходах», IV, 15». loh. Kirchner, «Prosopographia attica», 1, 520.
[24] В 489/8 г.; ср. Аристотель, «Афинская полития» 22, 5, Marmor Parium, 49 (Inscr Graecae XII, 5, 1444), хотя чтение камня недостаточно ясное.
[25] Ср. выше прим. 4. В этом споре безусловно прав источник Плутарха; приводимая им аргументация неопровержима.
[26] «Справедливость» Аристида чрезвычайно разукрашена позднейшими философами и ораторами (его в целях поучения противопоставляют Фемистоклу или Каллию); тем не менее нет никакого сомнения в том, что он и в действительности был честным, благородным и «справедливым» человеком: об этом говорит уже Геродот (VIII, 79, 95). Эту «справедливость» надо понимать в античном аристократическом смысле: «каждому свое». «Он был прямым, честным человеком — поскольку таким мог вообще быть политик» (Holm, «Gesch. Greich.» II, 110). «Воплощенным идеалом, каким его ныне обычно изображают, он не был — это человек из плоти и крови, типичный человек своего времени» (Юдейх). В ряде случаев его «справедливость» обусловливалась просто узостью аристократического кругозора. Об олигархическом памфлете, пытающемся развенчать Аристида, мы скажем ниже, прим. 92 (ср. выше. прим. 4).
«Прозвище Аристида «Справедливый» имеет источником осуществленную им организацию раскладки фороса между союзниками (см. прим. 14). Имея такой источник, это обозначение стало чем–то вроде прозвища и было распространен на его предшествующую политическую жизнь, о содержании которой решительно ничего не было известно; это наблюдается уже у Геродота, VIII, 79, 95» (Эд. Мейер «Gesch. d. Alt.», § 275, стр. 492). См. Платон «Горгий», 526 А–В: «Не много существует… порядочных людей в смысле добродетели, состоящей в умении справедливо вести вверенные им дела… Одним из них и очень прославившимся и среди прочих греков был Аристид, сын Лисимаха», Диодор, XI, 47 (см. прим. 83): «Будучи назначен для организации раскладки фороса, он произвел эту раскладку так точно и справедливо, что все города его одобрили. Поэтому он приобрел величайшую славу за свою справедливость, так как казалось, что он совершил одно из невозможных дел; за чрезвычайную справедливость он получил прозвище Справедливого». Справедливость Аристида стала общим местом в античной литературе; см. Евполид, fr. 91, 92 в собрании Kock (I, 280); сюда же надо прибавить новый папирусный отрывок из «Демов» Евполида (3 verso), опубликованный Кёрте, [Ср. «Mnemosyne», 1939, VIII, стр. 18.] где Аристид говорит:

Еще я завещаю городу всему:
«Быть справедливым, ибо гот, кто справедлив…»

См. [Андокид], IV, 12; Эсхин, II 23, III, 181; Аристотель, «Афинская полития», 23, 3; Непот, «Аристид», 2, 3.
[27] Все это–хороший образец пресной морализующей риторики позднего времени!
[28] Очень трудное место. Возможно, что дело обстояло в следующем: народные массы привыкли, как мы знаем, с древнейших времен при спорах между собой обращаться к суду знатных и влиятельных аристократов.. Когда был организован народный суд, этот суд аристократов получил значение третейского суда, к которому стороны обращались по добровольному согласию. Теперь аристократы, повидимому, вели агитацию, подрывающую авторитет народных судов и возвеличивающую эти третейские суды и прежде всего суд «справедливого» Аристида. Это могло дать повод к обвинению его в стремлении ввести олигархическую диктатуру.
[29] См. «Фемистокл», пр. 129, «Никий», прим. 49.
[30] Еще один поучительный анекдот. Изгнание Аристида произошло между 484 и 482 гг. См. Аристотель, «Афинская полития», 22, 7: «При архонте Никодеме…[Архонтство Никодема одни относят к 484/3, другие к 483/2 г.] подвергся остракизму Аристид». См. схолии к «Всадникам» Аристофана, 855; Непот, Аристид, 1,2. Ср. выше, «Фемистокл», 5; И.
Причиной изгнания были, конечно, не личные отношения с Фемистоклом и не зависть масс к выдающемуся человеку, а прежде всего отношение к вопросам морской политики, связанной в это время с борьбой против соперницы Афин Эгины. Характерно, что изгнанный Аристид поселился именно в Эгине. См. выше, прим. 14.
[31] Т. е. в 480 г.; ср. Аристотель, «Афинская полития», 22, 8; «На 4–й год при архонте Гипсихиде всех подвергшихся остракизму вернули, ввиду похода Ксеркса. При этом на будущее время определили, чтобы люди, подвергшиеся остракизму, проживали не ближе Гереста (на юге Евбеи) и Скилея (на востоке Арголиды) под страхом раз навсегда лишиться гражданских прав». О смысле этого запрещения, направленного, повидимому, против Аристида, — см. выше прим. 14. Ср. «Фемистокл», 11. Указание Плутарха («на 3–й год») и указание Аристотеля («на 4–й год») не составляют прямого противоречия, так как эта разница обусловлена способом счета неполных годов.
[32] Дальнейшее излагается Плутархом по Геродоту, VIII, 79, 81, 95 (с небольшими риторическими прикрасами). Ср. «Фемистокл», 12.
[33] Этот анекдот отсутствует у Геродота и заимствован Плутархом из другого источника.
[34] Это сообщение о человеческом жертвоприношении, соответствующее какой–то исторической действительности, также отсутствует у Геродота и заимствовано, видимо, из какого–то другого источника. В более подробном виде мы имеем его в биографии Фемистокла, 13.
Весь же рассказ о Пситталии заимствован у Геродота, VIII, 95. Несомненно, Аристид действительно принимая участие в этом деле (ср. прим. 55). О Пситталии упоминает уже Эсхил в «Персах», 445–463 (рассказ перса–вестника):
Есть в море остров возле саламинских скал, Безлюдный, недоступный кораблям. Там Пан, Друг хороводов, бродит у разбега волн. Туда послал несчастных царь и дал приказ, Когда враги с обломков гиблых кораблей Спасаясь, выплывут на берег, всех убить. Своим же помогать в прибое тонущим. Не чаял царь грядущего. И в день, когда Бог дал победу эллинам в морском бою, Враги пришли, закованные в медь, спрыгнув На берег с кораблей, кольцом чудовищным Весь окружили остров, тропы, щели все. Погибло много: камнями пробитые С пращей ременных, стрелами пронзенные, Летящими со свистом с тетивы тугой. Но, наконец, одним отважным приступом Ворвались. Рубят наших, истребляют, бьют, Пока у всех дыханья не похитили. И застонал, увидя дно страданий, Ксеркс. На крутояре, над заливом, трон царя Стояла Оттуда он глядел на войско все. Порвав одежды, Ксеркс вопил пронзительно, Отдал приказ поспешный войску пешему И в гиблом бегстве потерялся.
[35] У Геродота (VIII, 108) против преследования персов возражает не Аристид, а спартанский полководец Еврибиад; конечно, Геродот заслуживает большего доверия, но и Аристиду такой взгляд приписан довольно кстати, так как он, как и Еврибиад, был противником широкой морской политики.
Этот же рассказ содержится и в биографии Фемистокла, Дальнейшее сообщение о коварстве Фемистокла заимствовано из того же места Геродота.
[36] По Геродоту, послан был не евнух Арнак, а еще раз раб Сикинн.
[37] Подробнее у Геродота, VIII, 102–103, 107.
[38] Об этом письме в других источниках не сообщается.
[39] Подробнее — Геродот, VIII, 140. Вообще для всей десятой главы основным и почти единственным источником служит Геродот.
В письме Мардония, приводимом у Геродота, говорится лишь о расширении территории Афин; владычество над греками, повидимому, просто риторическое преувеличение Плутарха.
[40] См. Геродот, VIII, 141–2.
[41] См. Геродот, VIII, 144. Об Аристиде Геродот здесь вовсе не упоминает.
[42] См. Геродот, VIII, 143.
[43] Об этом в других источниках ничего не сообщается.
[44] См. Геродот, IX, 3.
[45] См. Геродот, IX, 6. Об Аристиде здесь не упоминается.
[46] См. Геродот, IX, 7.
[47] Орестей — город в южной Аркадии.
[48] Это замечание Плутарха особенно любопытно: в сущности он сам характеризует рассказ о, пребывании Аристида в Пелопоннесе, как ничего не стоящий анекдот, заимствованный им у Идоменея (быть может, из третьих рук). Автор другого его источника (несомненно более достоверного) еще видел надпись о посылке послов в Спарту, из которой было ясно, что Аристид только внес предложение о посылке посольства в Спарту, но сам в этом посольстве не участвовал.
Мы вправе все же заключить, что Аристид в это время (может быть, в результате удачного дела при Пситталии) играл видную роль в государстве и принимал какое–то участие в переговорах с Мардонием и Спартой.
[49] См. Геродот, IX, 28: «Афинянами командовал сын Лисимаха Аристид. Он был избран на эту должность весной 479 г.». Так же Диодор, XI, 29, 4.
Главы 11–19 в основном представляют собой пересказ сообщения Геродота IX, 28 и сл.
[50] Следующая за этим религиозная новелла отсутствует у Геродота и является, очевидно, позднейшим измышлением.
[51] Святилище Деметры Элевсинской и ее дочери Коры находится в юго–западной части Аттики. См. мою статью «Элевсин» в Б. С. Э.
Упоминаемый несколько выше герой Андрократ назван и у Геродота, но Геродот не сообщает приводимой здесь легенды. Повидимому, в его время она еще не была известна в Афинах.
[52] См. Геродот, IX. 26, 27.
[53] Эта глава, судя по ее содержанию, восходит к хорошему источнику, хотя излагаемые здесь события не засвидетельствованы нигде, кроме нашего места. Поведение Аристида чрезвычайно характерно. С одной стороны, он не решается применить энергичные меры к своим товарищам из аристократического лагеря, с другой стороны — он настроен патриотически, считает необходимой победу над персами и потому принужден противодействовать изменнической деятельности аристократов.
[54] См. Геродот, IX, 20–24; Диодор, XI, 30.
[55] См. Геродот, IX, 44, 45. Геродот ни одним словом не упоминает здесь об Аристиде. Невольно вспоминается меткое замечание Непота (Аристид, 2, 2): «Кроме упоминания о том факте, что он был афинским военачальником, неизвестно ни о каком славном подвиге Аристида в военном деле».
[56] Ср. Геродот, IX, 46–51; и в этом случае Геродот ничего не упоминает об Аристиде.
[57] Это сообщение о протесте афинских стратегов и ответе Аристида отсутствует у Геродота и мало правдоподобно.
[58] Ср. Геродот, IX, 53–55. Здесь, очевидно, Плутарх имеет помимо Геродота какой–то хороший старый источник. Сообщения Геродота и Плутарха дополняют друг друга. См. Эд. Мейер «Gesch. d. Alt.», § 236 с прим.
[59] См. Геродот, IX, 59.
[60] См. Геродот, IX, 61. Эд. Мейер (ук. место) показывает, как полководцы при помощи предсказателей искусно эксплоатировали суеверие воинов в военных целях: так как при создавшихся условиях ни той, ни другой стороне наступать первой было невыгодно, то жрецы в обоих лагерях предсказывали, что тот, кто первый начнет воевать, будет побежден; до тех пор, пока это не было, по мнению Павсания, выгодно с военной точки зрения, жертвы не давали благоприятных результатов. См. «Лисандр», гл. 8 и прим. 32.
[61] Геродот, IX, 72.
[62] Это — типичная этиологическая легенда, т. е. легенда, возникшая для объяснения существующего обряда, смысл которого уже забыт.
Нигде больше об этих фактах не упоминается; эта легенда имеет интерес для истории религии, а не для истории.
[63] См. Геродот, IX, 62.
[64] И об этом поступке Аристида больше нигде ничего не рассказывается. Это выступление было приписано ему уже тогда, когда в нем стали видеть борца за панэллинскую идею.
[65] См. Фукидид, III, 62, 3: «У нас [в Фивах] в то время государственное устройство не было ни олигархией, основанной на законе, общем для всех, ни демократией. Власть в государстве находилась в руках немногих лиц, что более всего противно законам и разумному государственному строю, а ближе всего подходит к тираннам. В надежде укрепить собственную власть еще больше, в том случае если одолеют персы, сдерживая народную массу силою, эти «немногие» призвали неприятеля».
[66] Геродот рассказывает о смерти Мардония в книге IX (63, 64), где также упомянут спартанец Аэймнест.
[67] Плутарх жил в Херонее и чрезвычайно интересовался беотийскими государственными и религиозными, древностями (от него осталось целое собрание «Беотийских установлений»). Поэтому неудивительно, что он приводит здесь храмовую легенду из святилища Амфиарая, не упоминаемую в других источниках.
См. Геродот, IX, 63, 64.
[68] См. Геродот, IX, 67, 70.
[69] Эта цифра, заимствованная у Геродота, конечно, приблизительная и округлена в сторону уменьшения. Наоборот, о числе павших греческих воинов Геродот и Плутарх заключали, очевидно, по надгробным памятникам, поставленным в их память. Геродот в упоминаемое им число павших не включает лаконских периэков, мегарян и флиунтцев. Очень странно замечание Плутарха, что все павшие афиняне были из филы Эантиды. Возможно, что и Геродот (называющий эту же цифру «52») и Плутарх видели случайно сохранившуюся надпись филы Эантиды со списком принадлежащих к ней граждан, павших в Платейской битве. Если это так, то общее число павших афинян, очевидно, в действительности было значительно большим.
[70] Т. е. в августе 479 г.
По поводу небольшого разногласия в различных сообщениях о датах этой победы ср. ниже, гл. 21; см. подробный разбор у Эд. Мейера, ух. соч., т. III, стр. 413.
[71] Это сообщение не подтверждается никакими другими источниками. «Лежит ли в основе этих отдельных подробностей и анекдотов какая–то истина, или они обязаны своим происхождением легенде об Аристиде, трудно сказать определенно, так как мы лишены каких бы то ни было средств проверки» (Юдейх, op.. cit. II, 882).
Ср. Фукидид II, 71, 2: «Павсаний совершил жертвоприношение на Платейской площади Зевсу–Свободолюбцу и, призвавши в свидетели всех союзников, отдал платейцам их земли и город с тем, чтобы они владели ими как независимое государство и чтобы никто, никогда не нападал на них с целью обиды или порабощения… Вот, что даровали нам отцы ваши за доблесть и энергию, проявленную нами в тех опасностях».
[72] Об учреждении алтаря, жертвоприношения и ежегодных празднеств в честь Зевса–Свободолюбца сообщают также Павсаний (IX, 2, 5) и Страбон (IX, 2, 21). Они упомянуты также в беотийских надписях (Inscr. Graecae, VII, 1667, 1672).
[73] Рассказ о том, что во всей Греции были потушены и снова зажжены огни на очагах, сам по себе правдоподобен, хотя у нас нет данных, чтоб утверждать, что он соответствует действительности. Рассказ об Евхиде — типичная храмовая легенда, передаваемая в ряде вариантов (если мы только не имеем здесь обряда своеобразно видоизмененного человеческого жертвоприношения). Надпись в Дельфах, которую читал еще источник Плутарха, могла быть и более поздней подделкой жрецов.
[74] 178 км.
[75] Евклея — первоначально самостоятельная богиня, близкая к Харитам, впоследствии отожествленная с Артемидой. Она была популярна как в Беотии, так и в Афинах. Она покровительствовала женщинам во время родов и свадьбы, а также, защищала страну от внешних врагов. Как сообщает Павсаний, (I, 14, 15), ей был посвящен храм из персидской добычи после Марафонской битвы.
[76] Известного из «Илиады» друга Ахилла.
[77] «Постановление о том, чтобы в Платеях ежегодно собирался совет от всей Греции и об организации греческого ополчения для продолжения войны — позднейшие выдумки, так же как и приводимая у Диодора (XI, 29) клятва перед Платейской битвой, согласно которой греки уже заранее поклялись устроить праздник в честь Зевса–Свободолюбца» (Эд. Мейер, ук. соч., III стр. 414). [Надпись с текстом этой клятвы найдена в 1930 г. в Афинах (Robert, «Etudes épigraphiques», Paris, стр. 311 и сл.). Из ее содержания ясно, что это—официальная подделка эпохи борьбы с Фивами и союза со Спартой, т. е. первой половины IV века.]
[78] Т. е. в честь Зевса Свободолюбца.
[79] См. сообщение Фукидида в прим. 71.
[80] Здесь, таким образом, Плутарх является надежным свидетелем–современником. См. Фукидид, III, 58, § 4: «Посмотрите на могилы отцов ваших, которые пали от рук персов и погребены в нашей земле, которых мы всенародно чтим каждый год одеяниями и всем прочим, что освящено обычаем, приносим им начатки всех плодов нашей земли, с благоговением, как от дружественной страны, как союзники — прежним своим товарищам по оружию».
[81] Как мы говорили уже выше, прим. 14, эти сообщения о демократических настроениях и реформах Аристида заимствованы из олигархического памфлета конца V в. и цены не имеют.
[82] Это сообщение — явный анахронизм. Как мы узнаем из «Афинской политии» Аристотеля (26, 2), только в 457–456 гг., через много тет после смерти Аристида, первые три класса были уравнены в правах и стали участвовать в выборе архонта. Что же касается четвертого класса, то еще в IV в., в эпоху Аристотеля, принадлежавшие к нему граждане формально не имели права бьпь выбранными на какую–либо должность. Точно также из надписи (Inscr. Graecae, I2 79) мы узнаем, что еще в середине V в. афиняне, не имевшие земельных участков, не вносились в списки граждан.
[83] См. выше, «Фемистокл», 20 с прим. 118.
[84] После победы над персами необходимость и выгодность принятия «персидского наследства», т. е. организации морского союза, стала понятна каждому афинянину. Наступает время «гражданского мира», когда Фемистокл, вождь умеренной группы Ксантипп и вожди консервативной партии Аристид и молодой Кимон действуют рука об руку. Непонятно, почему Плутарх, так тщательно собирающий все, что может прославить Аристида, не упомянул о его участии в сооружении стен и в знаменитом посольстве Фемистокла в Спарту. См. Аристотель, «Афинская полития», 23, 4: «Хотя они и враждовали друг с другом, они сообща организовали постройку стен». Фукидид I, 91, 3: «Товарищи Фемистокла по посольству Габроних, сын Лисикла, и Аристид, сын Лисимаха, прибыли в Лакедемон с известием, что стена уже достаточно высока». Таким образом, патриотический подъем в этот момент был настолько высок, что одержал верх над классовыми интересами лаконофильски настроенных аграриев. Это посольство в Спарту имело место в 479/8 г.
[85] Ср. ниже, Плутарх, «Кимон», 5: «Политической карьере Кимона в значительной мере содействовал Аристид, сын Лисимаха, заметив в нем природное благородство характера и пользуясь им точно противовесом против красноречия и решительности Фемистокла».
[86] То, что афиняне, организуя морской союз, руководились не отвлеченной общеэллинской идеей, а интересами своего государства, понял уже Геродот. См. VIII, 3: «Афиняне уступили (руководство союзниками спартанцам), но так было до тех пор, пока они имели крайнюю нужду в целопоннесцах, что и доказали потом: когда персов прогнали и стали воевать с царем уже за его землю, тогда, под предлогом наглости Павсания, афиняне отняли первенствующее положение у лакедемонян».
Древнйе писатели обычно, как в нашем м>есте, противопоставляют гуманность Аристида своенравию и жестокости Павсания. См. Фукидид, I, 130, 2: «Доступ к себе Павсаний сделал затруднительным и относился ко всем без различия с таким желчным раздражением, что никто не мог подступиться к нему. Это–то и было главной причиной перехода союзников на сторону афинян»; 95, 3: «Возвращавшиеся с войны эллины обвиняли Павсания во многих несправедливостях, между прочим в том, что командование его скорее оказывалось подражанием тираннии»; 96 1: «Таким образом афиняне получили гегемонию по желанию союзников, вследствие ненависти их к Павсанию». Диодор, XI, 46, 4: «Павсаний вследствие своего дурного характера не только сам получил достойное наказание, но и был причиной того, что его сограждане потеряли гегемонию на море. Союзники все время сопоставляли командование Павсания с начальствованием Аристида, отличавшегося любезностью к подчиненным и всяческими другими качествами. Павсаний был причиной того, что все единодушно склонились на сторону афинян. Поэтому они мало считались с военачальниками, посылаемыми из Спарты, а восхищались Аристидом, во всем ему повиновались и сделали так, что он без всякой опасности захватил власть на море» (ср. Непот, «Аристид», 2, 2). В «Афинской политии» Аристотеля соответствующее место (23, 4) повидимому испорчено. Однако смысл его ясен: «Аристид склонил ионян к отложению от лакедемонского союза, воспользовавшись тем моментом, когда лакедемоняне приобрели дурную репутацию из–за Павсания». С другой стороны, современник Аристида, поэт Тимокреонт Родосский (см. выше, «Фемистокл», 21), противопоставлял Аристида не только Павсанию, Ксантиппу и Леотихиду, но прежде Есего — Фемистоклу, который в союзных городах «одних выгоняет, других возвращает нз изгнания» Сопоставив все эти места, мы вправе прийти к выводу, сделанному нами уже выше (прим. 14, 26). В то время, как Павсаний правил самовластно, опираясь на кучку преданных ему адептов, а Фемистокл совершал насильственные демократические перевороты, Аристид опирался на тех зажиточных и родовитых граждан, которые были у власти и до его прихода. Это и было причиной того, что они охотно и добровольно согласились платить афинянам те деньги, которые они до тех пор платили персам. См. Геродот, Vi, 42: «Артафрен (492 г.) наложил дань (форос) на каждую область Ионии. С того времени и до настоящего неизменно сохранился этот форос в том виде, как установил его Артафрен. Меры эти удовлетворили Ионию».
[87] Хотя это сообщение дошло до нас только в этом месте Плутарха, однако, по мнению Эд. Мейера (III, стр. 487), самые имена Улиада и Антагора показывают, что Плутарх здесь имеет хороший источник, — вероятно, местную хронику.
[88] Разумеется, спартанцы не потому отказались от гегемонии и от посылки военачальников на театр военных действий, что их полководцы там «развращались» (так же Фукидид, I, 95, 7), — разумеется, в Спарте всегда можно было найти не мало людей, достаточно стойких в этом отношении. Дело в том, что господствующая в Лакедемоне партия, находясь постоянно под угрозой восстания илотов, должна была держать наготове все силы для подавления их и потому относилась неодобрительно ко всякого рода внешним авантюрам; события 464 г. показали правильность этой политики. Только группа, готовая облегчить участь илотов (а к этому стремилась, как мы узнаем из Фукидида, политика Павсания), могла решиться отвлечь часть сил для внешних авантюр. Поэтому Аристид и Кимон, выступившие против Павсания и спартанской власти в Ионии, действовали на руку правящей группе в Спарте в противоположность Фемистоклу, который, поддерживая Павсания, подрывал мощь этой группы.
Источник Диодора (XI, 50; повидимому, Эфор) дает выпуклое изображение этой внутренней политической борьбы в Спарте (разумеется, оно в подробностях не соответствует исторической действительности и переносит условия более позднего времени на архаическую Спарту): «Потеряв таким несуразным образом власть над морем, лакедемоняне не могли с этим примириться. Они гневались на отпавших от них греков и угрожали, что те получат еще достаточное возмездие. Была собрана герусия, и на ней обсуждался вопрос о войне с афинянами за гегемонию над морем. Было также созвано и всенародное собрание. Граждане младшего возраста и большинство других считали долгом чести вернуть себе гегемонию. Они полагали, что, добившись гегемонии, они будут иметь в изобилии деньги и сделают вообще Спарту более сильной и могущественной. Равным образом и частное имущество значительно усилится в смысле благосостояния… Почти все граждане примкнули к этому направлению. Думали, что из числа членов заседавшей тогда герусии никто не решится выступить с другим взглядом. Но тут решился выступить один из геронтов, по имени Гетемарид, происходивший от Геракла и чрезвычайно уважаемый согражданами за свою добродетель. Он стал уговаривать спартанцев оставить гегемонию афинянам, полагая, что для Спарты нет пользы в оспаривании власти над морем. Этот парадоксальный взгляд ему удалось подкрепить соответствующими доводами, и сверх ожидания он убедил герусию и народ. Наконец, лакедемоняне, решив, что Гетемарид говорит полезное для них, отказались от войны с Афинами. Афиняне же первоначально ожидали, что им придется вести тяжелую войну с лакедемонянами 'за гегемонию на море. Поэтому, они стали сооружать триэры, доставать большое количество денег и обращались гуманно с своими союзниками. Узнав же решение лакедемонян, они перестали бояться войны и всецело занялись усилением собственного государства». Диодор относит эти события к 475 г.
[89] Я не вижу основания вместе с Эд. Мейером (III, § 272 прим., стр. 488) сомневаться в этом указании Плутарха. Вряд ли можно допустить, чтобы спартанцы, став на первых порах во главе ионян, вовсе не взыскивали с них денег и вели все дорого стоящие морские предприятия на свой счет. Если же они взимали дань, то, при отсутствии демократических навыков, она, естественно, должна была взиматься несправедливо и неравномерно в зависимости от личных и политических симпатий и антипатий.
[90] См Фукидид, I, 96: «Получивши таким образом гегемонию по желанию союзников, вследствие ненависти их к Павсанию, афиняне определили сумму взносов как тех городов, которым для борьбы с варварами нужно было доставлять деньги, так и тех, которые должны были доставлять корабли Предлогом к образованию такого союза было намерение подвергнуть опустошению владения персидского царя в отмщение за те беды, какие претерпели эллины. В то же время афиняне впервые учредили должность эллинотамиев, которые и принимали форос — так названы были денежные взносы союзников. Первоначальный форос определен был в четыреста шестьдесят талантов (120 тыс. зол. руб..), казнохранилищем служил Делос, и союзные собрания происходили в тамошней святыне. В начале союзники были автономны и совещались на общих собраниях». Фукидид, V 18. 5' «Города, вносящие форос, установленный при Аристиде, должны быть независимы». Аристотель, «Афинская полития», 23, 5: «Он впервые установил размер фороса для городов в третий год после морского боя при Саламине, при архонте Тимосфене, и принес клятву ионийцам в том, что будет иметь одних и тех же врагами и одних и тех же друзьями. В знак верности этой клятве они бросили в море металлические глыбы», см. ниже гл. 25. Диодор, XI, 47: «Тотчас же Аристид посоветовал союзникам иметь общие собрания, сделав Делос общим казнохранилищем; сюда должны были собираться все вносимые деньги. Для ожидавшейся войны с персами все государства должны платить форос (подать) по мере своих сил, так что всего получалось 560 (sic!) талантов. Когда ему поручено было заведовать раскладкой фороса, он произвел распределение так точно и справедливо, что все государства его прославляли. Поэтому считали, что он совершил одну из невозможных вещей. Благодаря справедливости он приобрел величайшую славу. За чрезвычайную справедливость он получил прозвище «Справедливого». См. еще Демосфен, XXIII, 209; Павсаний, VIII, 52, 2; [Андокид], IV, 14; Эсхин, Ш, 258; Элиан, Varia historia, XI, 9.
Ср. замечание схолии (древнего комментария) к «Лисистрате» Аристофана к ст. 653: «Аристид приказал союзникам дать (деньги) на случай войны с варварами».
[91] См. выше, прим. 1.
[92] При Кроносе [72], отце Зевса, до воцарения его сына, по греческим представлениям люди не работали, питаясь полевыми плодами; не было богатых и бедных, принудительного государственного аппарата, законов, войн, частной собственности — все были счастливы. Трудно сказать, сохранились ли в этих мифах еще воспоминания о первобытном коммунизме. Праздники в честь Кроноса–Сатурна. где изображались эти перевернутые общественные отношения, назывались в Италии Сатурналиями.
[93] Т. е. выдачей денег на покупку театральных билетов.
[94] Типичный поздний морализирующий анекдот.
[95] Это же сообщение у Аристотеля, «Афинская полития», 23, 5, выше, прим. 87.
[96] Ср. Аристотель, «Афинская полития», 23, 3 и сл.: «Народными вождями в эту пору были Аристид… и Фемистокл. Возведением стен они распоряжались совместно. К отпадению от союза с лакедемонянами ионян побудил Аристид. Он установил для ионян размер фороса и принес присягу… В знак верности этой клятвы бросили в море куски металла. Так как после этого государство стало уже чувствовать свою силу… Аристид советовал добиваться гегемонии, а гражданам переселиться из деревень и жить в городе [73]. Пропитание, говорил он, будет у всех — у одних, если они будут участвовать в походах, у других, если они будут нести гарнизонную службу, у третьих, если они будут исполнять общественные обязанности: тогда–то они возьмут Ε свои руки гегемонию. Афиняне послушались этого совета и, взяв в свои руки власть, стали слишком деспотично относиться к союзникам, ко всем, кроме хиосцев, лесбосцев и самосцев. Кроме того, и большинству народа афиняне обеспечили возможность легко зарабатывать пропитание тем способом, как предложил Аристид. На деньги от фороса и пошлин содержалось более двадцати тысяч человек»… Виламовитц и Эд. Мейер (выше, прим. 14) показали, что и Аристотель и Плутарх (последний через ученика Аристотеля, Феофраста) восходят к одному и тому же олигархическому памфлету конца V в., поставившему своей целью дискредитировать демократию и всех ее вождей от Солона до Перикла, причем в число вождей демократии попали все те, кто так или иначе содействовал расширению морского могущества Афин. При этом Аристотель, по мнению Виламовитца (I, 159), зашел в своей вражде к демократии много дальше; чем автор олигархического памфлета и чем его собственный учитель Платон, который («Горгий», 526, выше прим. 26) выделял Аристида, как истинно добродетельного человека, из всех афинских вождей. «Это остроумное замечание Аристотеля дышит ядом: справедливость справедливейшего человека приводит в конце концов к тому же, к чему и государственное искусство (тираннов): оно идет на пользу сильнейшему. Кажущаяся объективность Аристотеля делает его еще более ядовитым… Аристотелевское изложение не только антиисторично — оно коварно. Какой результат получился из того, что ионяне погрузили в море глыбы металла? Каково то заманчивое будущее, которое Аристид Справедливый посулил и на деле дал афинянам? 20 000 граждан живут на счет союзников!» («Aristoteles und Athen» I, 159). Феофраст пытался включить эти выводы своего учителя, основанные на олигархическом памфлете, в историческое изложение и пришел к такому компромиссу: в личной жизни Аристид руководствовался справедливостью, в государственной — выгодой государства. Это дало возможность оправдать даже грех клятвопреступления, совершенный по мнению автора олигархического памфлета Аристидом (Виламовитц, там же, I, 160 с прим. 65). Так же Эд. Мейер, «Gesch. d. Alt.», III, § 275, стр. 492.
[97] Это явный анахронизм; союзная касса была перенесена из Делоса в Афины уже после смерти Аристида; ср. выше, прим. 14. Ср. Эд. Мейер, ук. м.: «Феофраст… хотел доказать, что в вопросах большой политики Аристид должен был жертвовать моралью в интересах родины; он пытался доказать это на основании нескольких глупых анекдотов, исходящих из предположения, что Аристид жил после 454 г.».
[98] Этот поучительный анекдот заимствован Плутархом, как он сам сообщает ниже, из книги ученика Сократа Эсхина, позволявшего себе самые произвольные измышления Сем. выше, прим. 1).
[99] Дадух–факелоносец (как и иерофант) — одна из важных религиозных должностей при храме Деметры в Элевсине; ее могли занимать только члены аристократического рода Кериков. Очевидно, Аристид принадлежал к этому роду.
[100] «Горгий», 526 В, см. выше прим. 26.
[101] См. «Фемистокл», прим. 132.
[102] Повидимому, Аристид вовсе исчез с политической сцены после изгнания Фемистокла; поэтому о его смерти впоследствии ходили самые различные слухи и догадки.
[103] По остроумной гипотезе Креха (Krech, «De Crateri psephismatibus», стр. 64 и сл.) существовал некто Аристид, не тождественный с нашим, который ездил в Понт за взысканием фороса и потом в связи с этим был осужден за лихоимство. Надпись об этом могла сохраниться, и впоследствии его могли смешать с великим Аристидом. Юдейх (у Паули–Виссова, II, 883) считает вслед за У. Келером («Urkunden u. «Untersuchungen ζ. Gesch. d. del. — attischen Bundes», Abh. BerL Akad., 1869, стр. 113 и сл.) смерть Аристида в Понте историческим фактом; Мейер сомневается в этом. Юдейх считает историческим фактом почему–то даже процесс Аристида, хотя доводы, которыми Плутарх доказывает невозможность этого процесса, вполне убедительны; впрочем Юдейх не сближает этот процесс со смертью Аристида.
[104] Или «взысканиям». Слово πράξις означает и «дело» и «взыскание»
[105] Категорическое утверждение Юдейха (op. cit.), будто труп Аристида был перевезен в Афины не подтверждается никакими источниками; эта версия — его комбинация, имеющая целью объединить рассказы о смерти Аристида в Понте и о его гробнице в Аттике. Наоборот, язык всех сообщений заставляет думать, что Аристид и умер в Аттике.
[106] О том, что Аристид был похоронен на государственный счет, сообщают также Демосфен (23, 209) и Элиан (V. h., XI, 9).
[107] Очевидно, источник этого сообщения — соответствующая надпись.
[108] Так же Демосфен, XX, 115 (100 плефров обработанной и 100 необработанной земли на Евбее), Гарпократион, под словом: «Lysimachos». Ср. Платон, «Лахет», 179 А, 180, «Менон», 94 А.
[109] Победители на олимпийских состязаниях получали в Афинах право обедать на государственный счет в высшем присутственном месте, пританее, вместе с высшими жрецами, почетными иностранными гостями и потомками Гармодия и Аристогитона, убивших тиранна Гиппия. Найдена надгробная плита с изображением девушки и юноши и подписями: «Поликрита. Лисимах», середины V в. Кирхнер («Piosopographia attica», II, 218) полагает, что это — упоминаемая здесь Поликрита с ее умершим юношей–братом (см. статью Slioll'H, «Hermes», XXII, 559).
[110] См. выше, прим. 3.
[111] философ и историк второй половины V в. Чрезвычайно недостоверный источник; любитель занимательных анекдотов.
[112] Пифагореец Аристоксен из Тарента; расцвет его деятельности относится к концу IV века. Современник и соперник Феофаста, примкнул к перипатетической школе.
[113] Мирто, см. Диоген Лаэрций, II, 26, Свида, под словом: «Sokrates»; ср. Стобей, «Флорилегия», 86, 25. Афиней, XIII, 555 d. Рассказ о том, что она якобы была женой философа Сократа — позднейшая перипатетическая выдумка, имевшая источником Аристоксена; по сообщению Эсхина (III, 258), Мирто и ее сестра после смерти отца получили приданое из государственных средств. Смотри Ed. Zeller «Die Philosophie der Griechen», т. II, ч. 1, изд. 4, стр. 54–56.
[114] См. прим. 105.

Кимон

Переводчик: 

Петухова В.В.

4.[1] Кимон, сын Мильтиада, родился от матери фракиянки, Гегесипилы, дочери царя Олора, [2] как это видно из посвященных ему самому стихов Архелая и Меланфия. [3] Потому-то историк Фукидид, который приходился Кимону родственником, был также сыном Олора, носившего это имя в честь своего тезки-предка, и владел золотыми рудниками во Фракии. Скончался же Фукидид, как говорят, в Скапте-Гиле (место это находится во Фракии), где он был убит. Останки были перевезены в Аттику, и гробницу его показывают в Кимоновой усыпальнице, рядом с могилой сестры Кимона Эльпиники. Но Фукидид происходил из дема Галимунта, Мильтиад же и его род были Лакиадами [4]. Мильтиад, как известно, присужденный к штрафу в 50 талантов и посаженный впредь до выплаты этой суммы в тюрьму, умер в заключении. [5] А Кимон, оставшись после отца вместе с молодой, еще незамужней сестрой, совершенным юнцом [6], первые годы пользовался в городе дурной репутацией и прослыл беспорядочным кутилой, схожим нравом с дедом своим Кимоном [7], который, говорят, был прозван за простодушие Коалемом.[8] С своей стороны, фасиец Стесимброт [9], родившийся приблизительно в одно время с Кимоном, свидетельствует, что последний не выучился ни искусствам, ни чему-либо из общеобразовательных наук, бывших в ходу среди эллинов, и даром изощренного аттического красноречия не обладал вовсе, но что в характере· его было много благородного и искреннего, и по своему душевному складу муж этот был скорей пелопоннесец.

Прост, неизыскан, прекрасен в самом великом,

подобно Гераклу Еврипида, - вот что можно прибавить к словам Стесимброта.
Еще в юные годы на него пало обвинение в близких отношениях с сестрой. [10] Но и помимо того Эльпиника, говорят, была поведения не безупречного, погрешив с живописцем Полигнотом, [11] почему и утверждают, что художник, рисуя троянок в Писианактовой стое, как тогда называли нынешний Пойкилэ [12], написал портрет Лаодики [13] в образе Эльпиники. Полигнот же не принадлежал к числу художников-ремесленников и расписывал стою не из корысти, а безвозмездно, желая отличиться перед согражданами. Так, по крайней мере, пишут историки, и поэт Меланфий выразил это следующим образом:

Ибо на собственный счет и храмы и площадь Кекропа[14]
Изображеньями дел славных героев покрыл.

Есть и такие, которые говорят, что Эльпиника жила с Кимоном не тайно, а в открытом замужестве, [15] затрудняясь из-за бедности своей найти жениха, достойного ее происхождения. Но, когда Каллий, [16] один из афинских богачей, прельстившись Эльпиникой и познакомившись с ней, выразил готовность внесли в казну наложенный на отца ее штраф, она согласилась, и Кимон выдал ее за Каллия. Впрочем Кимон, повидимому, вообще был склонен увлекаться женщинами. Недаром поэт Меланфий [17], подшучивая над Кимоном в элегии, упоминает об Астерии, родом с Саламина, и еще о какой-то Мнестре, как о предметах его страсти. Таким же обнаружил себя Кимон и в отношении Исодики, дочери Евриптолема, сына Мегакла [18], его законной жены; когда она умерла, он был вне себя от огорчения, если можно верить элегиям, - написанным для утешения его в скорби. Автором их философ Панэтий [19] считает физика Архелая [20], небезосновательно сопоставляя даты.
5. Все же остальное в характере Кимона свидетельствует о благородстве, достойном удивления. Ибо, не уступая в отваге Мильтиаду, а в разуме Фемистоклу, он, по общему, признанию, был справедливее их обоих. Ничуть не менее талантливый, чем они в военном деле, Кимон, еще будучи молод и не имея военного опыта, удивительным образом превзошел их гражданской доблестью. Когда, при нашествии персов, Фемистокл посоветовал народу уйти из города, покинуть страну, сесть на корабли у Саламина и сразиться на море, большинство народа было потрясено столь смелым замыслом. В это- то время Кимон первым показался на Акрополе, куда он взошел с сияющим лицом через Керамик [21], в сопровождении товарищей и неся в руках конские удила для посвящения их богине: это как бы означало, что государство в настоящее время нуждается не в конном войске, а в бойцах-моряках. Посвятив же удила, вооружившись одним из висевших в храме щитов и помолившись богине, он спустился к морю и тем послужил для многих первым примером неустрашимости.
Был он, по свидетельству поэта Иона [22], и безупречен внешностью: ростом высок, с прекрасными густыми и вьющимися волосами.
Выказав в самом бою блестящую храбрость, он вскоре начал пользоваться известностью среди сограждан и их благоволением, так что многие из них собирались у него и побуждали теперь же обдумать и совершить что-нибудь достойное Марафона. А когда он стал домогаться участия в государственных делах, народ с радостью его принял и, пресытившись Фемистоклом, возвысил Кимона, как человека, умеющего учесть обстоятельства и нравящегося народным массам своим ласковым обхождением и прямодушием, до высших государственных должностей и почестей. [23] Особенно же возвеличил его Аристид [24], сын Лисимаха, который видел отличные качества его характера и создавал в нем как бы соперника Фемистоклу в таланте и смелости.
6. Когда персы уже очистили Элладу, афиняне же первенства на море еще не имели, а подчинялись Павсанию и лакедемонянам, Кимон, отправленный стратегом [25], во-первых, всегда располагал в походах удивительно дисциплинированными воинами-гражданами, значительно превосходившими всех смелостью. Далее, Павсаний вел изменнические переговоры с варварами и переписывался с царем, с союзниками же обращался сурово и надменно [26] и держал себя крайне нагло, отуманенный властью и безумной гордостью, тогда как Кимон ласково принимал под свою защиту обижаемых, кротко обходясь с ними; действуя не силою оружия, а словом и личным обаянием, он незаметно отнял у лакедемонян гегемонию над Элладой. Естественно, к Кимону с Аристидом примкнула большая часть союзников, не будучи в состоянии дольше переносить тяжелый нрав и высокомерие Павсания. А те, склоняя их на свою сторону, в то же время посылали сказать эфорам, чтобы они отозвали Павсания, по вине которого подвергается бесчестью Спарта и мутится Эллада. Рассказывают, что Павсаний приказал привести к себе некую девицу, по имени Клеонику, родом из Византия, дочь знатных родителей, с намерением обесчестить ее, а родители, подчиняясь насилию и чувству страха, позволили ее увести. У входа в спальню она попросила бывших тут людей погасить свет, а сама, подходя в темноте к ложу в то время, как Павсаний уже спал, нечаянно наткнулась на светильник и опрокинула его. Павсаний же, встревоженный шумом и вообразив, что к нему приближается какой-нибудь злоумышленник, вытащил лежавший близ него кинжал и ударом его свалил девицу. Она умерла от раны и с тех пор не давала Павсанию покоя; появляясь к нему ночью во сне в виде призрака, она изрекала в гневе следующий героический стих:

Будь к наказанью готов: необузданность гибельна мужу.

Крайне возмущенные этим союзники вместе с Кимоном осадили Павсания. Павсаний же бежал из Византия и все еще тревожимый видением, укрылся, как говорят, в гераклейском некромантейоне [27], где вызвал душу Клеоники и умолял ее смягчить свой гнев. Явившаяся ему Клеоника сказала, что по прибытии в Спарту он скоро освободится от своих мук, намекая, повидимому, на смерть, которая ему предстояла. Об этом повествуют многие историки.
7. А Кимон, к которому присоединились союзники, отплыл, предводительствуя войском, во Фракию. [28] До его сведения дошло, что несколько знатных персов, родственников царя, овладели Эйоном, [29] городом, расположенным на реке Стримоне, и тревожат окрестное эллинское население. Итак, Кимон начал с того, что разбил в сражении самих персов и запер их в городе, а затем, изгнав фракийцев, живших вверх по течению Стримона, откуда персам доставлялся хлеб, приказал стеречь всю эту местность и поставил осажденных в столь безвыходное положение, что царский военачальник Бут, потеряв всякую надежду, поджег город и сжег себя самого вместе с друзьями и имуществом. Так взял Кимон город, но никакой пользы, о которой стоило бы упомянуть, от того не получил; почти все сгорело вместо с варварами. Зато местность, отличавшуюся красотой и плодородием, отдал он под поселения афинянам. Народ разрешил ему поставить каменные гермы [30], на первом из которых надписали:

Были поистине твердыми духом и те, кои персов
Там, где, минув Эион, воды Стримона текут.
Голод, с огненным, страшным Ареем вместе приведши,
Прежде других смогли всякой надежды лишить.

На втором:

Это афиняне дали своим полководцам в награду
За добродетели их и за благие дела.
Герма же этого вид усилит в потомке желанье,
Кинувшись доблестно в бой, общее дело спасать.

И на третьем:

Некогда царь Менесфей, отсюда с Атридами купно,
Войско к Троянской земле трижды священной повел.
Был он, как молвил Гомер, [31] среди крепкооборонных данайцев
Славен искусством своим войско построить на бой.
Вот почему и теперь пристало афинянам зваться
Лучшими в деле войны, славными духом своим.

8. Надписи эти, хоть в них имя Кимона никогда явно не значится, казались, по содержанию своему, людям того времени верхом почета. [32] Ибо ни Фемистокл, ни Мильтиад ничего подобного не удостоились. Даже Мильтиад - и тот получил отпор от декелейца Сохара в тот день, как домогался масличного венка. Последний, встав с своего места в народном собрании, произнес, возражая, не слишком-то умные, но все же понравившиеся народу слова: "Когда ты, Мильтиад, в одиночку побьешь варваров, тогда и требуй почестей для себя одного". Но почему афиняне так восхитились подвигом Кимона? Не потому ли, что при других военачальниках они сражались с врагами лишь затем, чтобы самим не потерпеть бед: под начальством же Кимона они были настолько сильны, что сами наносили им вред, вторгнувшись с оружием в их землю, и приобрели области, основав колонии и в самом Эйоне и в Амфиполе[33]. Поселились они и на острове Скиросе [34], который был завоеван Кимоном [35] по следующему поводу. Остров населяли долопы. Земледельцы они были плохие, издавна занимались морским разбоем и перестали щадить даже тех чужеземцев, которые приезжали к ним для деловых сношений: несколько фессалийских купцов, приставших к Ктесию, были ими ограблены и брошены в тюрьму. Убежав из тюрьмы, люди эти принесли жалобу на город в союз амфиктионов. Но так как народ отказался участвовать в возмещении убытков и требовал, чтобы их покрыли те, кто совершил грабеж и владел награбленным, - эти последние испугались и отправили к Кимону письмо, предлагая прибыть с флотом для занятия города, который они ему сдадут. Захватив таким путем остров, Кимон изгнал долопов и обезопасил Эгейское море. Прослышав, [36] что древний Фесей, сын Эгея, бежавший из Афин на Скирос, был здесь изменнически убит боявшимся его царем Ликомедом, Кимон принялся усердно искать его могилу, тем более, что афинянам было дано прорицание оракула, повелевавшее им привезти в свой город останки Фесея и чтить его подобающим образом, как героя. Но они не знали, где именно он покоится, а жители Скироса отрицали существование могилы и не позволяли ее искать. И все же тогда место погребения с большим трудом после усердных поисков было найдено, и Кимон, приняв останки на свой корабль и великолепно его разукрасив, привез прах Фесея на родину по прошествии 400 без малого лет. За это народ выказывал Кимону величайшее благоволение. Запомнилось также и его участие в суде на состязании между поэтами-трагиками, ставшее знаменитым[37]. Софокл, тогда еще юноша, ставил свою первую пьесу, архонт же Апсефион [38], заметив несогласия и споры между зрителями, не бросал жребия для избрания судей, но, когда Кимон, войдя в театр со своими сотоварищами-стратегами, совершил установленные возлияния богу, архонт остановил их и, обязав присягой, заставил сесть, а так как их было десять, то предложил каждому из них быть судьей от которой-нибудь из фил. Такое состязание, в виду почета, каким пользовались эти судьи, возбудило, конечно, в исполнителях особенное соревнование. Победил Софокл, а Эсхил, говорят, опечаленный и удрученный, пробыл лишь короткое время в Афинах, а затем с досады уехал в Сицилию. Там он умер и похоронен близ Гелы.
9. Ион рассказывает, что, когда он еще в ранней юности прибыл с Хиоса в Афины, ему пришлось обедать у Лаомедонта в обществе Кимона. После возлияний Кимона попросили спеть, и тот спел очень хорошо, так что все его похвалили и нашли, что в обществе он приятнее Фемистокла: последний говорил, что петь и играть на кифаре он не умеет, но как сделать великим и богатым город - это он знает. Затем, как это бывает за чашей вина, разговор перешел на подвиги Кимона. Стали вспоминать о самых выдающихся из них, а сам он рассказал об одной из своих хитростей, как об удачнейшей из всех. Союзники, захватив в Сеете и Византии [39] множество пленных варваров, поручили Кимону произвести общий дележ, и тот распорядился так, чго по одну сторону поставил самих пленных, а по другую - украшения, которые они носили; а когда союзники стали порочить такой дележ как несправедливый, он предложил им взять любую из частей: какую бы они ни оставили, афиняне будут довольны. Союзники, по совету самосца Герофита, считавшего, что лучше приобрести вещи персов, чем самих персов, взяли себе их наряды и украшения, оставив на долю афинян пленных. Кимон ушел, и все нашли, что он показал себя этим дележом просто смешным: союзники уносили золотые запястья, ожерелья, шейные цепочки, персидские кафтаны, пурпурную одежду; афинянам же пришлось взять себе голые тела, мало привычные к труду. Вскоре, однако, съехавшиеся из Фригии и Ликии друзья и родственники пленных стали выкупать их, платя за каждого большие деньги, так что Кимону достались средства, которых хватило на содержание флота в течение четырех месяцев, а кроме того, немало золота из выкупных сумм осталось и для казны.
10. Военные труды Кимона оплатились сторицей, и это богатство, по общему мнению, было им добыто с 'честью на войне от врагов; еще с большею для себя честью Кимон тратил его на сограждан. Так, например, [40] он велел снять ограды, окружавшие его владения, дабы странники и граждане-бедняки могли, не опасаясь, пользоваться плодами, а дома у себя приказывал ежедневно готовить обед, хотя и скромный, но достаточный для пропитания многих. Каждый бедняк, если хотел, приходил на обед и получал пищу, не будучи принужден зарабатывать, так что мог заниматься только общественными делами. Впрочем, обеды эти, по свидетельству Аристотеля, приготовлялись не для всех афинян, но лишь для желающих из числа Лакиадов [41] - сограждан Кимона из одного с ним дема. Его постоянно сопровождали двое или трое хорошо одетых 'юношей, и если им случалось встретить какого-нибудь убого одетого старика из горожан, один из них менялся с ним платьем - зрелище, казавшееся величественным. Те же юноши, обильно снабженные мелкими деньгами, встречая на площади бедняков из порядочных людей, становились с ними рядом и молча вкладывали им в руку несколько монет.
Об этом, повидимому, и вспоминает комический поэт Кратин [42] в следующих стихах "Архилохов":

И я, писец Метробий, возносил мольбы,
Чтоб мне с божественным, гостеприимнейшим
И лучшим из всех греков, живших до него.
Чтобы с Кимоном в довольстве, в сытой старости
Свой, век дожить; но он меня, несчастного,
Покинул - первым умер он.

Равным образом и леонтинец Горгий [43] говорит, что Кимон приобрел имущество, чтобы пользоваться им, пользовался же им, чтобы заслужить почет. А Критий [44], один из тридцати тираннов, выражает в элегии такое положение:

Как Скопады [45] хочу богатым быть, щедрым как Кимон,
И побеждать я хочу, как спартиат Аркесил [46].

Если спартанец Лих [47], как мы знаем, прославился у эллинов единственно тем, что угощал обедами иноземцев во время гимнопэдий, то безграничная щедрость Кимона превзошла гостеприимство и радушие даже древних афинян. Государство гордится ими по праву: они распространили среди эллинов пригодные для питания семена, а также научили людей отыскивать ключевую воду и добывать огонь для своих нужд. Кимон же, сделавший из своего дома общий для всех граждан пританей и в поместьях своих предоставивший чужеземцам брать для их собственных надобностей начатки поспевших плодов и все хорошее, что приносят с собою времена года, [48] - как бы снова ввел в жизнь ту сказочную общность владения, которая была во времена Кроноса. [49] Что же касается лиц, распространявших клевету, будто все это - не что иное, как заискивание перед народом и демагогия, то лучшей уликой против них служит образ мыслей Кимона, во всем остальном - аристократический и спартанский. [50] Ведь пошел же он рука об руку с Аристидом против Фемистокла, старавшегося больше, чем следует, возвысить демократию, а позже выступил противником Эфиальта из-за того, что последний в угоду народу старался уничтожить ареопаг [51]. Будучи свидетелем того, как все, за исключением Аристида и Эфиальта, жадно наживались за счет народных средств, сам он до конца дней своих остался неподкупным, незапятнанным взятками государственным деятелем, бескорыстным и искренним во всем, что он делал или говорил.
Вот, например, что о нем рассказывают. Некий варвар, по имени Ройсак, отпал от царя и прибыл с большой суммой денег в Афины. Терзаемый страхом перед сикофантами и решившись искать убежища у Кимона, Ройсак поставил в дверях его, выходивших на двор, две чаши, наполненные одна - серебряными дариками[52], другая - золотыми. Увидя их и улыбнувшись, Кимон спросил этого человека, кого он предполагает иметь в Кимоне, наемника или друга. Тот ответил, что друга. "В таком случае уходи, - сказал ему Кимон, - и возьми с собой эти деньги. Став твоим другом, я воспользуюсь ими, когда мне это понадобится".
11. С течением времени союзники, продолжая вносить деньги в союзную казну, стали воздерживаться, вопреки принятым обязательствам, не только от поставки кораблей и людей, но и от участия в походах. Теперь, после того как персы удалились и перестали их тревожить, они не видели никакой нужды в войне и желали жить мирно, занимаясь земледелием, почему они и кораблей не вооружали и людей не посылали; афинские же стратеги все, кроме Кимона, принуждали их к этому, непокорных привлекали к суду, подвергали карам и, в результате, сделали афинское господство ненавистным и тягостным. Но Кимон, став стратегом, пошел по пути, совершенно противоположному: силой никого из эллинов ни к чему не принуждал, от нежелающих же отбывать военную службу принимал деньги или порожние суда, предоставляя тем, кого прельщала спокойная жизнь, проводить время за хозяйственными делами и, безрассудно изнеживаясь, превращаться из людей воинственных в мирных земледельцев и торговцев. [53] Афинян же он сажал по очереди многочисленными отрядами на корабли, закалял их в походах и в скором времени сделал их, благодрая получаемым от союзников денежным средствам на содержание войска, господами самих плательщиков. Ибо, находясь постоянно в плавании, всегда с оружием в руках, афиняне получали в своих походах военное воспитание и подготовку вследствие нежелания союзников служить; поэтому те, приучившись бояться афинян и льстить им, незаметно превратились из союзников в данников и рабов.
12. Поистине, никто не смирил и не умерил гордыню самого великого даря в такой степени, как это сделал Кимон. Ибо он не оставил царя в покое и после того, как тот удалился из Эллады, но преследовал его чуть ли не по пятам и, не давая варварам времени ни передохнуть, ни расположиться лагерем, одни из их областей опустошал и покорял, другие склонял к отпадению и привлекал на сторону эллинов, так что вся Азия от Ионии до Памфилии была совершенно очищена от персидских войск.
Получив же известие, что царские военачальники расположились с большим войском и флотом близ Памфилии [54], и решив дать им острастку, которая показала бы им, что вся та часть моря, которая лежит по сю сторону от Хелидонских островов [55], для них закрыта и совершенно недоступна, Кимон спешно двинулся из Книда [56] и Триопия на двухстах триэрах, которые были превосходно построены уже Фемистоклом и отличались быстротой хода и поворотливостью. Теперь Кимон уширил их и соединил палубные их части мостиками, дабы они вступали с врагом в бой, усиленные большим числом гоплитов. Приплыв к городу фаселитов, которые, хоть и были родом греки, но не приняли флота и не пожелали отпасть от царя, Кимон предал страну их опустошению и городские стены приказал штурмовать. Но плывшие вместе с. Кимоном хиосцы, которые с давних пор были в дружбе с фаселитами, стали одновременно и умилостивлять его и оповещать фаселитов, пуская через стены стрелы с привязанными к ним записками. В конце концов они примирили стороны, причем фаселиты обязались уплатить 10 талантов, последовать за Кимоном и принять участие в походе против варваров.[57]
Эфор утверждает, что царским флотом предводительствовал Тифравст, а пехотой Ферендат; по свидетельству же Каллисфена, высшее начальствование над военными силами персов принадлежало Ариоманду, сыну Гобрия. Не желая сражаться с греками, Ариоманд, согласно Каллисфену, стал на якорь у реки Евримедонта и поджидал там прибытия восьмидесяти финикийских кораблей, плывших к нему от острова Кипра. Решив предупредить их прибытие, Кимон вышел в море, готовый, в случае если бы неприятель не принял сражения, принудить его к тому силой. Персы же, чтобы не быть вынужденными к бою, сначала вошли в реку, но лишь только афиняне двинулись за ними - выплыли им навстречу на 600 судах, как о том пишет Фанодем, по Эфору же - на 350. Но ими не было совершено, по крайней мере, на море, ничего достойного их сил: они тотчас же повернули к берегу, передние спрыгнули на землю и бросились бежать к выстроенной поблизости пехоте, а те, которые были настигнуты греками, погибли вместе с кораблями. Какое множество вооруженных судов было у варваров, явствует из того, что, хотя многие из них, естественно, ускользнули и многие были совершенно разбиты, афиняне все же взяли 200 кораблей.
13. Сухопутное войско персов спустилось к морю. [58] Форсировать высадку и бросить утомленных боем греков против свежих и во много раз превосходивших их численностью сил неприятеля показалось Кимону делом сложным. Но, видя, что люди бодры духом, преисполнены мужества и горят желанием схватиться с варварами, он высадил на берег своих гоплитов. Еще не остывшие после жаркой морской битвы, они с громкими криками беглым шагом устремились на врага. Персы выдержали удар и встретили их храбро. Началась жестокая битва; в ней пало из афинян немало доблестных, выдающихся своими достоинствами и славных мужей. Обратив варваров после продолжительного сражения в бегство, афиняне убивали бегущих, а затем стали брать их в плен, захватывая заодно и палатки, полные всякого рода добра.
Кимон же, одержав, подобно искусному борцу на играх, в один день две победы и затмив сухопутным боем славу Саламина, а морским - подвиг при Платеях, завершил их новым боем. Получив известие, что те 80 финикийских триэр, которые не поспели к сражению, пристали к Гидру, он поспешно вышел в море - в то самое время, как финикийские начальники, не имея до тех пор никаких достоверных сведений о главных силах, все еще не верили слухам и колебались. Теперь они испугались еще больше и потеряли все свои корабли, причем погибла и большая часть людей. Этот подвиг настолько укротил ум царя, что он согласился [59] заключить тот знаменитый мирный договор, по которому персы обязались раз навсегда отойти от Эллинского моря на расстояние дневного конского пробега и не плавать на длинных военных кораблях или судах с медными носами в водах между Кианейскими и Хелидонсмими [60] островами. Каллисфен, впрочем, говорит, [61] что варвар такого договора формально не заключал, но на деле выполнял эти условия из страха, внушенного ему тем же поражением и так далеко отступил от пределов Греции, 'что Перикл с пятьюдесятью кораблями и Эфиальт [62] всего лишь с тридцатью, даже миновав Хелидонские острова, не встретили за ними ни одного военного персидского судна. Однако ж в сборник постановлений народного собрания, составленный Кратером, [63] включена копия договора, как существовавшего в действительности. Говорят даже, что по случаю этого события афиняне воздвигли алтарь мира и оказывали особые почести Каллию, [64] участвовавшему в посольстве к царю.
После распродажи военной добычи народ не только обогатился средствами на текущие нужды, но и получил возможность, благодаря добыче того же похода, пристроить к акрополю южную стену. Говорят еще, что длинные стены, так называемые "Ноги", были закончены постройкой позднее, но что первый их фундамент, хотя работы пришлось вести в местах топких и болотистых, был прочно заложен Кимоном: трясины были завалены огромным количеством щебня и тяжелыми камнями; необходимые средства добывались и выдавались также им.
Он же первый украсил город сооружениями, предназначенными для культурных развлечений свободных граждан и столь полюбившимися впоследствии. Городскую площадь обсадил он платанами, Академию [65] же - местность безводную и запущенную - превратил в обильно орошаемую рощу с искусно распланированными в ней тенистыми аллеями и открытыми стадионами.
14. Некоторые из персов не хотели покидать Херсонеса [66] и призвали к себе на помощь фракийцев из внутренних областей, относясь с пренебрежением к Кимону, который отплыл из Афин с ничтожно малым числом триэр. Но Кимон, напав с четырьмя кораблями, захватил у них тринадцать судов. Изгнав же персов и победив фракийцев, он подчинил весь Херсонес власти афинского государства, а затем, сразившись на море с фасосцами, [67] отпавшими от афинян, захватил 33 корабля, осадил и взял их город, приобрел, сверх того, для афинян находившиеся на противоположном берегу золотые рудники и овладел всеми бывшими под управлением фасосцев землями. Отсюда он легко мог бы напасть на Македонию и отторгнуть значительную ее часть. Считали, что он этого не захотел, и обвинили его в том, что он вошел в соглашение с царем Александром [68] и принял от него подарки. Враги объединились, и Кимон был привлечен к суду. [69] Защищаясь перед судьями, Кимон говорил, что он связан узами гостеприимства и дружбы не с ионянами и не с фессалийцами, людьми богатыми, как это делали другие, чтобы за ними ухаживали и давали им взятки, а с лакедемонянами, любит и старается перенять их простоту, их умеренность в жизни, не ценит никакого богатства выше этих качеств и сам, обогащая государство за счет его врагов, гордится этим. Упоминая о процессе, Стесимброт [70] рассказывает, [71] что Эльпиника, решившись ходатайствовать за Кимона перед Периклом, как самым влиятельным из обвинителей, пришла к нему на дом, а тот, улыбнувшись, заметил ей: "Стара ты стала, Эльпиника, чтобы браться за такого рода дела"; однако же в суде Перикл был очень снисходителен к Кимону и выступил против него, да и то как бы по обязанности, только однажды.
15. Итак, на этот раз Кимон был оправдан. В остальные же годы своей политической деятельности он старался, пока находился в Афинах, подчинять своему влиянию и обуздывать народ, выступавший против знати и стремившийся присвоить себе всю власть и силу. [72] И лишь только он отбыл с флотом [73] в новый поход, народные массы, дав себе полную волю, нарушили весь порядок государственного управления и старинные постановления, которыми до того руководствовались, и, возглавляемые Эфиальтом, отняли у ареопага все, за малыми исключениями, судебные дела, сделали самих себя хозяевами судилищ и бросили город в руки крайней демократии; [74] в это время уже вошел в силу и Перикл, примкнувший к народной партии. Поэтому, когда Кимон вернулся и, вознегодовав на оскорбление, нанесенное достоинству ареопага, пытался снова передать ему судебные дела и восстановить то значение аристократии, какое она имела при Клисфене, - объединившиеся противники подняли шум и стали подстрекать народ, возобновляя все те же сплетни об отношениях Кимона к сестре [75] и обвиняя его в приверженности к Спарте. К этой же болтовне относится и следующий популярный выпад Евполида [76] против Кимона:

...плохим
Он не был, хоть и был беспечным пьяницей,
Хоть часто ездил даже в Спарту ночевать,
Оставив Эльпинику в одиночестве.

Если Кимон, будучи беспечным и пьяницей, взял столько городов и одержал столько побед, то не ясно ли, что, будь он воздержан и бдителен, ни до ни после него не нашлось бы ни одного грека, превзошедшего его подвигами?
16. Впрочем, Кимон и в самом деле был с юных лет лаконофилом. [77] Так, например, из двух своих сыновей-близнецов, рожденных от матери - клиторянки, одного он назвал Лакедемонянином, а другого - Элейцем, как о том пишет Стесимброт, и потому Перикл часто корил их происхождением с материнской стороны. Но периэгет Диодор утверждает, что как эти двое, так и третий сын Кимона Фессал, родились от Исодики, дочери Мегаклова сына Евриптолема. Зато и возвысился он через лакедемонян еще в ту пору, когда они вели борьбу с Фемистоклом и хотели, чтобы Кимон, несмотря на его юные годы, имел в Афинах большее значение и влияние. Да и афиняне в первое время смотрели на это с удовольствием, извлекая из благосклонности спартанцев к Кимону немалые выгоды. В годы развития их могущества, когда им так много приходилось заниматься делами военного союза, почет и уважение, оказываемые Кимону, их не раздражали, ибо все почти общеэллинские дела они доводили до благополучного конца благодаря посредничеству того же Кимона, умевшего мягко обходиться с союзниками и угодного лакедемонянам. Но сделавшись еще сильнее и видя горячую приверженность Кимона к спартанцам, они стали выражать недовольство. К тому же и сам он по всякому поводу возвеличивал Лакедемон перед афинянами, в особенности, когда ему приходилось упрекать их или побуждать к чему-нибудь. В этих случаях, пишет Стесимброт, он имел привычку говорить: "А вот спартанцы не таковы". Так навлекал на себя Кимон нерасположение, а пожалуй, и вражду своих сограждан. Но из всех клевет, на него возводившихся, несомненно сильнейшая была порождена следующими обстоятельствами.[78]
В четвертый год царствования в Спарте Архидама, [79] сына Зевксидама, произошло сильнейшее из всех сохранившихся в народной памяти землетрясений - такой силы, что земля лакедемонян во многих местах обрушилась в раскрывшиеся пропасти, а от сотрясшегося Тайгета [80] оторвались некоторые из его вершин. Весь город был обращен в развалины, за исключением пяти домов; остальные разрушило землетрясение. Рассказывают, что в то время, как несколько юношей и мальчиков занимались гимнастикой внутри стой, около них, за несколько мгновений до землетрясения, показался заяц, и что мальчики, как были натерты маслом, такими и бросились резвясь в догонку ему, а на оставшихся юношей обрушилось здание, и все они до единого погибли. Могилу их и поныне называют "Сейсматией".[81]
Архидам, сразу же поняв из тогдашнего положения дел, какая опасность угрожает государству, и видя, что граждане только тем и заняты, что стараются вынести из жилищ наиболее ценное свое имущество, велел подать трубой сигнал, как будто бы наступал неприятель, дабы они ни мало не медля собрались вокруг него с оружием в руках. Только это одно и спасло Спарту при тогдашних обстоятельствах: отовсюду с полей сбежались илоты с намерением захватить врасплох тех из спартанцев, которым удалось спастись; застав же их вооруженными и построенными в боевой порядок, они разбежались по городам, начали открытую войну и переманили на свою сторону немалое количество периэков. Одновременно с ними напали на спартанцев и мессенцы. И вот, нуждаясь в помощи, лакедемоняне шлют в Афины Периклида, того самого, который, как Аристофан представляет его в комедии, [82] был

бледный в пурпурном плаще,
И именем богов, прильнувши к алтарям,
Молил прислать подмогу.

В то время как Эфиальт старался этому воспрепятствовать и заклинал народ спартанцам не помогать, не давать подняться городу, во всем противодействующему Афинам, а оставить его поверженным с растоптанной в прах его гордыней, - Кимон, как говорит Критий, поступившись в пользу лакедемонян возможностью возвеличить свое отечество, убедил народ и выступил на помощь Спарте во главе большого отряда гоплитов. А Ион припоминает и слова, которыми Кимон больше всего подействовал на афинян: он предостерегал, как бы Эллада не стала хромой и афинское государство, не осталось в упряжке без своего соперника.[83]
17. В Коринфе, через который Кимон, оказав помощь лакедемонянам, повел свое войско домой, его встретил Лахарт упреками за то, что он ввел в город вооруженные силы, не испросив предварительно согласия граждан: всякий постучавшийся в чужую дверь, входит в дом не раньше, чем велит хозяин. "Однако же вы, Лахарт, - заметил ему Кимон, - не постучались, а ворвались, изрубив двери в щепки, к клеонянам [84] и мегарцам, с оружием в руках, считая, что более сильному все открыто". Так смело и кстати ответил он коринфянину и прошел с войском через город. Спартанцы же вторично [85] призвали афинян против находившихся в Итоме мессенцев и илотОв, но, когда те явились, убоялись их смелости и славы [86] и из всех союзников одних только их отослали обратно, как людей, склонных к переворотам. В гневе покинув Спарту, афиняне стали уже открыто выражать свое негодование против сторонников лакедемонян и, ухватившись за ничтожные предлоги, изгнали Кимона посредством остракизма на десять лет, [87] ибо таков был срок, в течение которого таким изгнанникам предписывалось жить вдали от родины. Но, когда лакедемоняне, возвращаясь из Дельфов, освобожденных ими от фокейцев, расположились лагерем у Танагры, [88] афиняне же выступили, чтобы дать им решительный бой, - Кимон появился в полном вооружении в своей филе Ойнеиде, [89] готовый сразиться вместе с согражданами против лакедемонян. Однако совет пятисот, узнав об этом и напуганный криками недругов Кимона, утверждавших, что последний хочет замутить войска и ввести лакедемонян в город, - запретил военачальникам принимать его. И Кимон удалился, моля анафлистийца [90] Евфиппа и других товарищей, над которыми в наибольшей мере тяготело обвинение в приверженности к Спарте, твердо стоять в бою против врагов и подвигами своими оправдаться перед гражданами в этом обвинении. А те, взяв его вооружение, положили его посреди ceoerb отряда, тесно сплотились друг с другом и пали в ожесточенном бою в числе ста человек, оставив в афинянах чувство глубокой скорби по ним и раскаяния в том, что несправедливо их обвиняли. После этого афиняне уже не долго сердились на Кимона, отчасти потому, вероятно, что хорошо помнили о всем том, что он для них сделал, отчасти же, соображаясь с обстоятельствами. Побежденные в большом сражении при Танагре и ожидая на лето похода против них пелопоннесцев, они вызвали из изгнания Кимона, [91] " тот возвратился по постановлению народного собрания, внесенному Периклом. Таковы были тогда политические разногласия и столь уравновешены были умы, готовые итти на уступки, когда дело шло о пользе государства; даже честолюбие - страсть, господствующая над всеми чувствами - и то отступало перед интересами отечества.
18. Итак, Кимон тотчас же по возвращении своем прекратил войну и примирил друг с другом государства. [92] Но когда наступило мирное время, ему стало ясно, что афиняне неспособны оставаться в покое, а хотят продвигаться и увеличивать свое могущество военными походами. Желая, чтобы они не причиняли большого беспокойства грекам или, разъезжая на своих многочисленных судах вокруг островов я Пелопоннеса, не давали поводов к междоусобным войнам и к жалобам союзников на афинское государство, - Кимон отплыл с 200 триэрами для вторичного похода против Египта и Кипра. [93] Ему хотелось, чтобы афиняне и закалялись в боях с варварами и извлекали бы из этого законную пользу, привозя, в Элладу богатство своих естественных врагов. И вот, когда все уже было подготовлено и войско стояло у кораблей, Кимон увидел сон. Ему представилось, что на него лает сердитая сука и вперемежку с лаем произносит такие слова:

Шествуй: и мне самой и щенкам моим будешь любезен.

Столь непонятное видение было истолковано другом Кимона, посидонийцем [94] Астифилом, обладавшим даром прорицателя, в таком смысле, что она предвещает ему смерть. Разъяснил он это так: собака, лающая на человека - враг ему, а врагу ничем нельзя больше удружить, как своей смертью. Смешение же звуков обозначает неприятеля - перса, ибо персидское войско представляет собою смесь греков и варваров. Затем, в то время как Кимон приносил после своего видения жертву Дионису, а жрец рассекал жертвенное животное, муравьи, собравшись во множестве и хватая сгустки крови, стали понемногу переносить их к Кимону и, долго никем не замеченные, облепили этими сгустками большой палец его ноги; и как-то случилось, 'что в то же время, когда Кимон заметил это, подошедший жрец показал ему печень, у которой не оказалось верхней ее части.[95]
Но так как от похода отказаться было нельзя, Кимон отплыл и, послав 60 судов в Египет, с остальными повернул в обратную сторону, разбил царский флот, состоявший из финикийских и киликийских кораблей, на Кипре же занялся привлечением на свою сторону городов. Одновременно он злоумышлял и против Египта, задумав не более и не менее, как полный разгром царского владычества. К этому он потому особенно стремился, что ему стало известно, сколь великой славой и влиянием пользуется у варваров Фемистокл, обязавшийся перед царем принять на себя в случае похода на греков, предводительствование его войсками. В действительности же Фемистокл, как говорят, не надеясь взять верх над счастьем и доблестью Кимона, оставил всякую мысль об успешных действиях против греков и добровольно принял смерть. А Кимон, замысливший обширные военные планы и державший свой флот в водах Кипра, отправил посланцев к оракулу Аммона с поручением испросить у бога некое тайное прорицание; ибо никто не знает, для чего именно они были посланы, и бог даже ничего не изрек им в ответ, а сразу же по прибытии их повелел им удалиться, так как сам Кимон находится уже при нем. Повинуясь повелению, посланцы сошли к морю и, прибыв в лагерь эллинов, находившийся тогда у границы Египта, узнали, что Кимон умер. Исчислив, сколько дней прошло после слов оракула, они поняли, что то был намек на кончину этого мужа, уже пребывавшего тогда у богов.
19. Скончался Кимон при осаде Кития, по свидетельству большинства авторов, от болезни, по мнению же некоторых из них - от раны, которую он получил в бою с варварами. Умирая, он приказал своим сподвижникам отплыть немедленно, скрывая его смерть, что и было исполнено [96]: ни враги, ни союзники ни о чем не догадались, афиняне же благополучно возвратились "под начальством Кимона, за 30 дней до того умершего", как выразился Фанодем.
После смерти Кимона уже ни один из греков, предводительствовавших войсками, не совершил ничего блестящего в борьбе с варварами. Они оказались во власти демагогов и разжигателей войны между греками, тогда как не было никого, кто содействовал бы их примирению; поэтому они бросились, очертя голову в войну, тем самым дав царю передышку в его делах и причинив несказанный ущерб могуществу греков. Лишь много времени спустя Агесилай и его военачальники вступили с войском в Азию, но и они недолго воевали с персидскими полководцами, начальствовавшими над приморской областью, не совершили ничего блестящего и великого и, вовлеченные в водоворот новых, возникших в Греции по другим причинам распрей и волнений, ушли, оставив на своих местах в союзных и дружественных городах персидских сборщиков податей, тогда как при Кимоне, когда он был стратегом, ни один персидский письмоносец не спускался на побережье, ни один конный не показывался ближе 400 стадий от моря.[97]
А что останки Кимона были действительно перевезены в Аттику, о том свидетельствуют те памятники, которые и поныне называются Кимоновыми. Однако и китайцы, как уверяет оратор Навсикрат, чтут некую Кимонову могилу в память того, что некогда в годину го лода и неурожая, бог повелел им не быть нерадивыми в отношении Кимона, а выказывать ему знаки благоговения как высшему существу и почитать его.

---

[1] Первые 3 главы кроме нескольких строк в конце 3–й, посвященных сравнительной характеристике Лукулла и Кимона, к биографии последнего отношения не имеют.
[2] См. Геродот, VI, 39: «Мильтиад женился на Гегесипиле, дочери фракийского царя Олора».
[3] См. биогр. Фукидида, приложенную к русскому переводу его истории.
[4] Дем Галимунт расположен к югу от Афин, недалеко от города. Лакиады — дем филы Энеиды (см. гл. 17).
[5] См. Геродот, VI, 136: «Мильтиад умер от воспаления и гангрены в бедре, а 50 талантов заплатил сын его Кимон». Эта же история в новеллистически разукрашенном виде приводится у Диодора и у Непота — см. ниже, прим. 12; Демосфен, 26, 6.
[6] Однако ему было вряд ли меньше 20 лет. См. ниже прим. 70.
[7] О Кимоне Старшем см. у Геродота, VI, 103.
[8] Глупец, простофиля.
[9] Стесимброт — см. «Фемистокл», прим. 10.
[10] Как показал Виламовитц («Hermes», XLI, 339, 23), это обвинение, повторяющееся ниже (гл. 15), — неверно; ср. прим. 69».
[11] Полигнот — знаменитый афинский живописец живший в середине V в. Кроме портретов написал несколько прославивших его больших картин.
[12] «Стоа пойкиле», т. е. «пестрая колоннада» в Афинах. Эти колоннады строились как вокруг зданий, так и, отдельно. К числу последних относится Стоа пойкиле. Они имели с одной стороны колоннаду, а с другой стену, иногда украшенную живописью.
[13] Лаодика·-дочь троянского царя Приама («Илиада», III, 122 и сл.).
[14] Т. е. афинскую городскую площадь.
[15] Ср. Диодор, X, 30–31 (т. е. краткое изложение содержания труда Диодора у византийского ученого Цеца): «Сын Мильтиада, Кимон, когда отец его умер в государственной тюрьме, не мог уплатить наложенный на отца штраф. Чтобы получить тело отца и похоронить его, ему пришлось самому сесть в тюрьму и унаследовать долг отца. От Исодики у него родился сын Каллий. Кимон имел женой свою собственную сестру Эльпинику, как впоследствии Птолемей — Веренику, как до него Зевс–Геру, и как теперь поступает весь персидский народ. Каллий уплачивает 50 талантов штрафа для того, чтобы его отец Кимон не пострадал из–за бесстыдного брака с собственной сестрой» (в этой дикой путанице несомненно виноват не Диодор, а византийский ученый Цец, сохранивший в пересказе это свидетельство Диодора). Рассказ Непота («Кимон», I) дает ту же новеллистическую версию в менее искаженном виде: «Юность Кимона была очень тяжелой. Его отец не мог внести штрафа, наложенного на него народом. Когда он умер в государственной тюрьме, в ту же тюрьму был посажен Кимон. По афинским законам он не мог быть выпущен, прежде чем не заплатит штрафа, к которому был присужден его отец. Он был женат на своей единокровной сестре по имени Эльпиника. Он вступил в этот брак, скорее подчиняясь обычаю, чем из любви, ибо у афинян разрешается брать в жены сестру, если она происходит от того же отца, но от другой матери. Однако некто Каллий, человек не столько знатный, сколько богатый, сильно разбогатевший на рудниках, очень хотел жениться на Эльпинике. Он вступил в переговоры с Кимоном, чтобы тот дал ее ему в жены и обещал в таком случае заплатить штраф за Кимона. Кимон отверг такое соглашение, но Эльпиника сказала, что она не допустит, чтобы потомок Мильтиада погиб в государственной тюрьме, когда от нее зависит, чтобы этого не было. Она сказала, что выйдет замуж за Каллия, если последний сделает то, что обещал. Таким образом Кимон был освобожден из тюрьмы».
[16] Каллий, сын Гиппоника, и его потомки были богатейшими гражданами Афин. См. «Аристид», прим. 23.
[17] -Как остроумно замечает Виламовитц, Кимон, который, как мы увидим ниже (гл. 10), подражал Писистрату и его современникам в широком гостеприимстве, подобно Писистрату же окружал себя поэтами и музыкантами, слагавшими стихи в его честь и восхвалявшими его. Одним из таких «придворных» певцов Кимона и был Меланфий, о котором здесь упоминается уже в третий раз, равно как и названный выше Архелай (см. также прим. 18) и, может быть, Ион из Хиоса (см. прим. 20).
[18] Мегакл — представитель знатного рода Алкмеонидов, к которому принадлежали Клисфен и по материнской линии Перикл.
[19] Панэтий — один из руководителей стоической школы во II в. до н. э. Он широко популяризировал стоическое учение и оказал, между прочим, большое влияние на Цицерона.
[20] Физик Архелай был учеником Анаксагора и учителем Сократа. Здесь, конечно, речь идет не о нем, а о «придворном» певце Кимона, упоминавшемся в начале этой главы.
[21] Керамик — часть города Афин, расположенная к северо–западу от акрополя.
[22] Ион Хиосский — поэт, автор трагедий. Написал также историю основания Хиоса. От его произведений остались лишь жалкие цитаты у поздних писателей. Повидимому, также принадлежал к числу «придворных» поэтов Кимона. Ср. ниже, глава 9.
[23] Сам же Плутарх дает более правильное объяснение выдвижения Кимона Он был ставленником лаконофильской партии, и его избранию всячески содействовала Спарта. См. «Фемистокл», 20 «Фемистокл крайне досадил лакедемонянам. Поэтому они стали содействовать выдвижению на должности Кимона, создавая в его лице соперника Фемистоклу в управлении государственными делами». Характерно, что первое появление на политической сцене Кимона тесно связано со Спартой По предложению Аристида его посылают одним из послов в Спарту («Аристид», 10).
[24] О том, что Кимон, бывший тогда еще молодым человеком, был обязан своей карьерой Аристиду, Плутарх сообщает еще в сочинении «Нужно ли старику заниматься государственными делами», 23, 195 с.
[25] В биографии Аристида (гл. 23) говорится только о том, что Кимон сопровождал Аристида, что Аристид уговорил Кимона быть сговорчивым и доступным и что если Аристид отличался справедливостью, то Кимон благовоспитанностью. Здесь Кимону приписываются все те качества, которые в других местах приписаны Аристиду. Мы уже видели этот стиль письма Плутарха. Он пытался сделать героя своей биографии участником всех тех предприятий, в которых он мог бы участвовать. Поэтому, как правильно замечает Кирхнер, самый факт участия Кимона в этом походе нельзя считать доказанным. Во всех прочих источниках (Диодор, XI, 44; Юстин II, 15) Кимон вовсе не упоминается. Из того факта, что Кимон впоследствии совершил жестокие карательные экспедиции на Наксос и Фасос, можно заключить, что его методы руководства союзниками были иными, чем у Аристида.
[26] Ср. Фукидид, I, 95: «Павсаний вызывал раздражение всех эллинов, в особенности ионян и всех тех, которые незадолго перед тем освободились от персидского царя. Союзники стали обращаться к афинянам с просьбою принять гегемонию над ними. .. и не дозволять Павсанию насильничать. Афиняне приняли их предложение и твердо решили не допускать произвола со стороны Павсания». Это все, что вероятно было известно о насилиях Павсания; рассказ об обесчещенной девушке — типичная патетическая новелла с бродячим сюжетом (ср., напр., рассказ о Тарквинии и Лукреции, и т. д.). Ни в каких других источниках этой истории нет. О сношениях Павсания с персами, его отозвании в Спарту и смерти см. биогр. Фемистокла, гл. 23 с прим. 133.
[27] Некромантейон — прорицалище, где жрецы вызывали тени умерших для получения от них предсказаний.
В действительности, будучи принужденным уйти из Византия, Павсаний укрылся не в Гераклее, а в Колонах, в Троянской области. Удивительно, что об одном из величайших подвигов Кимона, о взятии Византия и лежавшего на противоположном берегу Геллеспонта Сеста (в 476 г.) Плутарх упоминает лишь мимоходом, здесь и ниже в гл. 9. Ср. Фукидид, I, 131, 1: «Афиняне силой заставили Павсания покинуть Византий». Византии и Сеет запирали вход в Черное море, бывшее в то время главным источником ввозного хлеба, получавшегося из нынешней южной Украины. Естественно, что афиняне не могли оставить этого ключа к хлебу в руках тиранна Павсания и его тайных союзников–персов. По Юстину (IX, 1), Павсаний держал Визйнтий в своих руках семь лет, но это, несомненно, путаница. Это место в рукописи Юстина вообще испорчено. См. Виламовитц, ук. соч., I, 145, с прим. 40.
[28] В том же 476 г., фракийское побережье еще почти все было в руках персов (см. гл. 14 и Геродот, VII, 106).
[29] Геродот, VII, 107: «Бога, наместник Эйона, был достоин большой похвалы. Когда он был осажден афинянами с сыном Мильтада Кимоном во главе, хотя ему можно было, заключив договор с неприятелем, выйти из города и возвратиться в Азию, он не захотел этого, так как царю могло показаться, что он спас жизнь из трусости. Поэтому он держался до последней крайности. Наконец, когда съестных припасов в крепости больше не было, он велел соорудить большой костер, умертвил детей, жену, наложниц, слуг и бросил их в огонь. Потом все золото и серебро, что было в городе, сбросил с крепости в реку Стримон и, наконец, сам кинулся в огонь». Фукидид, I, 98: «Афиняне под начальством сына Мильтиада Кимона после осады взяли занятый персами Эйон, что на Стримоне, а жителей его обратили в рабство». См. также Диодор, XI, 62; Полиэн, VII, 24; Непот, «Кимон», 2, 2; Демосфен, 13, 23; 23, 199. Взятие Эйона, как и завоевание Скироса, произошло при архонте Федоне в Афинах, т. е. в 475 г., как свидетельствует схолия к Эсхину 2, 31. См. Виламовитц, ук. кн., I, 146 с прим. 41; II, 299.
[30] Гермы — изображения бога Гермеса в виде четырехгранных столбов с головой. Они ставились на улицах, площадях, дорогах и часто украшались надписями.
[31] См. «Илиада», II, 552, 554.
[32] Когда Павсаний после платейской победы поставил в честь победы треножник и на нем написал свое имя, это страшно возмутило греков; его имя было стерто и заменено названием государств, воевавших с Персией. («Палатинская антология», VI, 197, Фук. I, 132, Плутарх, «О злокозненности Геродота», 42, [Демосфен], 59, 97). Еврипид в своей трагедии «Андромаха» (стих. 693--698) возмущается укоренившимся в его время обычаем называть победителем в битве не победивший народ, а его полководца:

Как ложен суд толпы! _Когда трофей
У эллинов победный ставит войско
Между врагов лежащих, то не те
Прославлены, которые трудились,
А вождь один хвалу себе берет.
И пусть одно из мириады копий
Он потрясал и делал то, что все.
Но на устах его лишь имя..

Еще позже Демосфен в речи «Против Аристократа», 196–198, противоставляет· свое время древнему времени в следующих словах: «О, афиняне, стоит труда подумать о том, как люди прежних времен награждали почестями и дарами своих истинных благодетелей... Фемистокла, командовавшего в Саламинском морском бою, Мильтиада, бывшего вождем при Марафоне, и многих других, совершивших дела не такие, как нынешние стратеги, они не наградили ни медными статуями, ни другими знаками чрезмерного почитания. Значит ли это, что они были неблагодарны к своим благодетелям? Нет, афиняне, они умели чтить людей так, как это было достойно и их самих и награждаемых: будучи сами выдающимися людьми, они таких же выбирали своими вождями! Для умных, любящих истину людей быть избранными на первое место доблестными людьми — бо́льшая честь, чем медная статуя. Но афиняне не лишали тогда себя чести за совершенные ими подвиги и не было никого, кто сказал бы, что в Саламинском морском бою победил Фемистокл, но говорили, что победили афиняне, и в Марафонском бою не говорили, что победил Мильтиад, но наше государство. Теперь же, афиняне, многие так выражаются».
[33] Название «Амфиполь» колония близ Эймона получила в 437 г.
[34] Скирос — остров в Эгейском море, на пути из Афин к Геллеспонту.
[35] См. Фукидид, I, 98, 2 (в 475 г.): «Затем [после взятия Эйона] они обратили в рабство жителей Скироса, острова на Эгейском море, заселенного долопами, й заселили его сами».
Диодор, XI, 60, 2: «Он взял приступом Скирос, населенный пеласгами и долопами, и, назначив организатора колонии (ктиста) из числа афинян, разделил остров на участки афинским поселенцам (кйерухам)». (Так же Непот, «Кимон», 2, 5.)
[36] Конечно, дело обстояло не так, что Кимон «услышал» о том, что Фесей был убит на Скиросе, как раз когда он завоевывал этот остров: наоборот, эта легенда была пущена в оборот, когда понадобилось обосновать исторические права афинян на Скирос. Характерно, что легенда связывает Фесея и его сыновей с Делосом, Наксосом, фракийским побережьем и Геллеспонтом (Пифополь): все это — места, которые входили в планы международной политики Писистрага. Очень может быть, что и легенда о вероломной смерти Фесея на Скиросе возникла в эпоху Писистратидов. См. Плутарх, «Фесей», 36: «После персидских войн при архонте Федоне (475 г.), когда афиняне пришли к оракулу, пифия изрекла им, чтобы они возвратили Афинам останки Фесея, устроили погребальную процессию с надлежащими почестями и похоронили их. Но трудно было завладеть ими и даже опознать гроб вследствие дикости и суровости живших здесь долопов. Однако же Кимон взял остров... и, ревностно стараясь отыскать могилу, [увидел], как говорят, что, по божьей воле, орел разрывает клювом какое–то возвышение вроде холма и раздирает его когтями. Кимон понял смысл этого и раскопал этот холм. Найдено было захороненное огромнее тело, а рядом с ним медное копье и меч. Когд Кимон перевез эти останки на триэре, афиняне обрадовались и встретили их блестящими процессиями и жертвами, как если бы сам Фесей возвращался в город...»
[37] Этот перевод предложен Виламовитцем («Aristoteles und Athen», I, 146, 41).
[38] Апсефион — архонт 469 г.
[39] Об этом выше, прим. 25.
[40] Это место представляет собой точный пересказ Феопомпа (из X книги «Истории Филиппа»), Два других пересказа, почти дословно совпадающие с нашим, сохранились у Непота («Кимон», 4) и Афинея (XII, 533 а–с; у Непота и Афинея говорится еще о пособии на похороны; Афиней прямо называет свой источник).
[41] Аристотель, «Афинская полития», 27, 3: «Кимон, будучи человеком тираннического склада, прежде всего с блеском справлял общественные литургии. Кроме того, он кормил многих из своих демотов. Каждый желающий из Лакиадов мог ежедневно придти к нему и получить скромную пищу. Кроме того, все его земельные участки не были огорожены для того, чтобы каждый желающий мог срывать плоды». Конечно, прав Плутарх; это не просто демагогия: здесь мы имеем остатки старого родового строя, когда богатый представитель знатного рода, возглавлявший также ряд примыкавших к нему худых родов («клиентов»), позже — демотов, считал себя обязанным устраивать для них пышные празднества, кормить их и всячески помогать им для того, чтобы они «могли заниматься только общественными делами», т. е. голосовали за своего «патрона», вождя знатного рода. Естественно, что в тех случаях, когда требовалась более серьезная помощь, родовой «магнат» ссужал деньги уже под проценты и тем создавал отношения зависимости. Неудивительно, что вожди возникающей рабовладельческой демократии стремились заменить эту частную денежную помощь сородичей правильно организованной государственной помощью, а позже и государственным обложением тех же богачей — «литургиями» в новом смысле слова. См. Афиней,, XII, 533а: «Писистрат был очень умеренным в удовольствиях. Как рассказывает Феопомп в 21–ой книге, сторожей ни на участках, ни в садах он не ставил, но позволял всякому желающему заходить, есть фрукты и овощи и уносить с собой все, в чем тот нуждался». Во время Писистрата такое угощение народа было обязательно для всякого знатного вождя народа; Писистрату приходилось ограничивать свои потребности, чтобы выполнять это; с другой стороны, он первый свел систему государственной помощи и государственных обложений. Во время Кимона, с полным распадением родового строя, это уже начало становиться отчасти демагогией. См. ниже, «Перикл», 10: «Побежденный этой демагогией Перикл и прибег к раздаче государственных средств... Так как для такого кормления народа у Перикла не хватило средств... он, будучи побежден в личной благотворительности — в раздаче своего имущества массе, установил плату за участие в дикастериях».
[42] Кратин — быть может, самый талантливый из афинских комических поэтов, на старости соперник молодого Аристофана. От его комедий сохранились лишь заглавия и отрывки. «Архилохи» одно из его ранних произведений (см. «Перикл», гл. 3).
[43] Горгий–софист и оратор из Леонтин в Сицилии, живший во второй половине V в.
[44] Критий — ученик Сократа, Антифонта и Горгия. Вождь реакционной олигархической группы, поклонник Спарты. Автор трагедий и элегий, от которых сохранились лишь отрывки. Его трагедия «Сисиф» содержит наиболее замечательное атеистическое высказывание в классической древности. В тяжелые для аристократии минуты умел прикинуться демократом. Выдвигается в Афинах особенно во время олигархического переворота 404 г., после взятия Афин спартанцами.
[45] Скопады — потомки Скопаса, мифического фессалийского законодателя. Род Скопадов был соперником рода Алевадов. ,
[46] В рукописях читается бессмысленное: «Агесил»; поправка Вестермана. Аркесил был знаменитым победителем в состязаниях на колесницах в Олимпии. Фукидид, V, 50, 4; 76, 3, Павсаний, VI, 2, I и сл.
[47] См. Ксенофонт, «Воспоминания о Сократе», I, 2, 5; Фукидид, V, 22, 76, VIII, 39.
[48] См. выше, пр. 36.
[49] См. выше, «Аристид», прим. 89. «Пританей» — см. «Аристид», прим. 104.
[50] Плутарх хочет сказать, что всякий сторонник аристократического строя заинтересован в том, чтобы держать народ в узде: угождение народу подрывает сук, на котором он сидит. Это не мешало, однако, аристократам прибегать к демагогии, когда они чувствовали, что власть безвозвратно ускользает от них. Вдобавок, как мы видели, раздачи Кимона покоились на старинном аристократическом обычае, восходящем к родовому строю VII–VI вв. В крайней реакционности взглядов Кимона, предпочитавшего «пользу для лакедемонян усилению мощи своего государства» (ниже, гл. 16), вряд ли можно сомневаться.
[51] См. Аристотель, «Афинская полития», гл. 25 и 35; Виламовитц «Aristoteles und Athen», II, 186; Эд. Мейер, «Gesch. d. Alt.», III, § 316.
[52] Дарик — персидская монета, имевшая хождение повсюду в Греции, так как здесь золотую монету начали чеканить поздно. Золотой дарик — около 10 золотых рублей.
[53] To, что, как мы видели, напр., из Фукидида, было вполне закономерным постепенным процессом, источник Плутарха превращает в остроумную хитрость Кимона. В действительности, подавляющее большинство членов Делосского союза (более ста, по вычислению Эд. Мейера «Gesch. d. Alt.». III, § 275) уже с самого момента их вхождения в союз платило форос, а не выставляло кораблей и воинов; уже в раннюю эпоху форос примерно равнялся той сумме, которую взыскивали персы (см. «Аристид», прим. 87) — 460 талантов. Изменение коснулось только небольшого числа городов.
[54] Памфилия - область на южном побережье Малой Азии.
[55] Острова у побережья Памфилии.
[56] Книд находился в Карии (ю.-з. угол М. Азии) у Триопийского мыса. Ср. Диодор, XI, 60, 3: "После этого, решив приступить к еще более славным делам, он отплыл в Пирей и, взяв ббльшее число триэр и приготовив все прочее соответствующее снаряжение, выплыл с двумястами триэрами; затем, затребовав у ионийцев и всех прочих, всего имел 300 триэр. Со всем этим флотом он поплыл в Карию. Все те приморские города, которые были основаны выходцами из Эллады, он убедил немедленно отложиться от персов; те же, в которых говорили на двух языках и в которых находились персидские гарнизоны, он осадил, подведя к ним значительные силы. Подчинив себе карийские города, он равным образом присоединил путем убеждения и ликийские города. От вновь присоединяющихся союзников он взял корабли и еще более увеличил свой флот".
[57] Фаселид (жители - фаселиты) - значительный портовый город на восточном берегу Ликии (близ Памфилии, см. прим. 48). Знаменитый эпиграфист Вильгельм относит к этому времени надпись, содержащую договор афинян с фаселитами о порядке разбора частных дел (Inscr. Graecae, I216 = M. N. Tod, νκ. кн., № 32).
[58] В этом случае в основу исторического исследования приходится положить рассказ Плутарха, восходящий лишь в незначительной степени к Эфору, а главным образом, к Каллисфену. Каллисфен из Олинфа, племянник Аристотеля, жил з конце IV в.; участвовал в походе Александра Великого. Написал, кроме "Истории Александра", еще "Греческую историю", послужившую источником для Плутарха.
Древнейшим свидетельством о битве при Евримедонте является эпиграмма Симонида (отр. 105):

Эти сгубили блестящую юность близ Евримедонга
В битве с мидийцем-врагом, лучшим метателем стрел.
Тяжким копьем, и на суше и с борта судов быстроходных,
Память за доблесть свою, павши, навек обрели.

Здесь очень мало исторического материала, но и наиболее близкий к событиям историк Фукидид дает (I, 100, I) лишь голый перечень фактов: "После этого при реке Евримедонте произошло сражение морское и сухопутное между афинянами, вместе с союзниками, и персами, и в один и тот же день афиняне, под командою сына Мильтиада Кимона, одержали победу в обоих сражениях, взяли финикийские триэры и уничтожили в общем до двухсот кораблей". Совпадение ссылок на Эфора, содержащихся в нашем месте Плутарха, с рассказом Диодора (XI, 60-61) заставляет полагать, что Диодор в этом случае только пересказывает Эфора (Тифравст, 60, 5; Ферендат, 61, 3; 350 персидских кораблей округление эфоровой цифры 340,·-60, 6). Далее, любопытно сопоставить следующие два места: по Плутарху (вернее по Каллисфену), персы не совершили, но крайней мере на море, ничего достойного их сил - они тотчас же повернули к берегу и т. д. По Диодору (XI, 60, 6) - наоборот: "Произошел жаркий бой, и оба флота блестяще сражались, но, наконец, победили афиняне". Это - любимый прием Эфора: он всюду, кстати и некстати, старается преувеличить храбрость и энергию противников Афин, чтобы тем более прославить победу афинян. Как раз таким же образом он расписывает храброе сопротивление спартанцев, осажденных в 479 г. в крепости Фив -Кадмее (XV, 25, 3; 26, 3-4; 27, 1-4), тогда как в действительности, как мы узнаем из Ксенофонта ("Греческая история" V, 4, 12), спартанцы даже не пробовали сопротивляться (так же Плутарх, "Пелопид"), Очевидно, и здесь Диодор лишь повторяет Эфора. Из сообщений, содержащихся у Диодора, отметим лишь следующее: 1) замечание: "Пешее войско персы сформировали сами, а флот они собрали из Финикии, Кипра и Киликии", 2) описание развязки морской битвы: "Много вражеских судов афиняне уничтожили; более ста взяли вместе с экипажем. Остальные же бежали на Кипр; бывшие на них люди сошли на землю, а суда без людей попали в руки врагов". Все сообщение Эфора - в основном пересказ эпиграммы, сохранившейся у Дисдора, 62,3; однако эта эпиграмма относится не к событиям 467/6 г., а к последнему походу КИмона на Кипр в 449 г.; в этом причина ошибки как Эфора, так и Ликурга ("Речь против Леократа", 72). Рассказ Эфора (Диодор, XI, 61) представляет собой разукрашенную новеллу с переодеванием (она повторена и у Полиэна I, 34, 1) и вряд ли представляет какой-нибудь исторический интерес: овладев кораблями и экипажем персов, афиняне надевают тиары и прочую одежду персов; персы на суше принимают их за своих. В это время наступает ночь; афиняне начинают избивать персов и грабить их лагерь. Не ожидая нападения с моря, персы думают, что это напали горные разбойники-писидийцы и бегут к кораблям, которые они считают своими, чтобы спастись на них, но их избивают.
Битву эту историки датируют по-разному, относя ее к 468-465 гг.; наиболее вероятная дата-466 год. См. Эд. Мейер, "Gesch. 4. Alt.", § 290-291; на стр. 529- 631 он перечисляет результаты этой победы, основываясь как на литературных свидетельствах, так и на списках отчислений с фороса различных городов союза в казну богини Афины: в это время из городов М. Азии в союз входят Фаселид, приморские карийские города, Колофон, и др. Однако успех не был так велик, как мы читаем у Плутарха: Памфилия осталась под царской властью. Эд. Мейер склонен без всяких оснований все города, входившие в Афинский союз с 454 г. и не входившие при образовании союза, считать присоединившимися к союзу в результате битвы при Евримендонте. В действительности, это неверно. Фемистокл получил от персов Лампсак и Миунт только после воцарения Артаксеркса, следовательно после 464 г. Как мы можем заключить из Эсхила, Троада и Сигей освободились от персидской власти только около 458 г. (см. мою статью "Политическая тенденция "Евменид" Эсхила" в "Ученых записках Ленингр. ун-та"). Далее в надписи Inscr. Gr. I2 10 теперь справедливо видят урегулирование отношений между Афинами и Эрифрами непосредственно после отпадения Эрифр от персов (см. Н. Schaet'er, Die attische Symmachie im 2. Jahrh. ihres Bestehens", Hermes 71, 1936, стр. 129 и след.; Highby, "The Erythrae Decree", Klio, Beih. 36. 1936). Это событие может относиться к 466 г., но может относиться и к более позднему времени вплоть до 451 г.
[59] Этот мир (если он действительно был письменно оформлен), так называемый Каллиев мир, имел место после саламинской победы Кимона в 449 г.; Плутарх напрасно говорит о нем здесь (см. введение, стр 35).
[60] Кианейские острова находятся у входа из Черного моря в Геллеспонт; Хелидонские острова у Памфилии.
[61] См. ниже, прим. 88, где речь идет о Каллиевом мире.
[62] См. ниже прим. 67.
[63] См. "Аристид".
[64] См. выше, гл. 26, прим. 13.
[65] Академия-участок земли на с.-з. от Афин, посвященный мифическому герою Академу. Впоследствии здесь был учрежден гимнасий. Здесь же преподавал философ Платон, а после него его ученики.
[66] Об этом херсонесском походе, кроме Плутарха, никто не говорит; тем не менее его рассказ, очевидно, основан на хорошем источнике.
[67] Фасос лежал недалеко от фракийского побережья. См. Фукидид, I, 101- 102: "Позже [в 465 г.] отложились от афинян жители Фасоса, поссорившись с ними из-за мест торговли и приисков, которыми они владели на противолежащем берегу Фракии. Афиняне отправились против Фасоса на кораблях, одержали победу в морском сражении и высадились на берег... Разбитые в битве и осажденные фасосцы взывали о помощи к лакедемонянам, прося их вторгнуться в Аттику. Тайно от афинян лакедемоняне обещали помочь фасосцам и уже собирались в поход, но помешало землетрясение (см. ниже, гл. 16) ... Фасосцы на третьем году осады сдались афинянам на капитуляцию, срыли укрепления, выдали флот, обязались немедленно внести ту сумму, какою они были обложены, в будущем платить форос и отказались от владений на материке и приисков" (463 г.). Так же Диодор, XI, 70, 1; Непот "Кимон", 2, 5.
[68] Александр I - сын Аминты; во время нашествия Ксеркса, хотя и вынужден был дать персам вспомогательное войско, но тайно помогал грекам.
[69] Ср. Аристотель "Афинская полития", 27, 1: "Перикл выступил с обвинениями по поводу отчета, представленного стратегом Кимоном, будучи еще молодым человеком".
[70] См. выше, "Фемистокл", прим. 10.
[71] Этот же - чисто анекдотического характера - эпизод Плутарх сообщает в биографии Перикла, 10.
[72] См. ниже, прим. 69 (гл. 16).
[73] Поход в Пелопоннес на помощь Спарте в ее борьбе с восставшими илотами происходил по суше, а не по морю, здесь же говорится о морском походе. Повидимому, здесь речь идет о морском походе на Кипр и в Египет, который, таким образом, был затеян не Периклом, а уже Кимоном. Это вполне соответствует общей политике Кимона, стремившегося к дружбе со Спартой и к борьбе с Персией. Фукидид не дает никаких дат для событий этой эпохи, но расположение материала у него не противоречит этой датировке: если правильна дата Диодора (XI, 71-72), относящего этот поход к 463/2 г., то она также требует отнесения египетской экспедиции ко времени господства Кимона.
[74] Аристотель "Афинская полития, 25: "Когда сила народа стала возрастать, вождем его сделался Эфиальт, сын Софонида, пользовавшийся репутацией человека неподкупного и справедливого в государственных делах; он-то и стал нападать на этот совет. Прежде всего он добился устранения многих из ареопагитов, привлекая их к ответственности за действия при отправлении ими обязанностей. Затем, при архонте Кононе (462/1 г.) он отнял у этого совета все дополнительно приобретенные им права, в силу которых в его руках сосредоточивалась охрана государственного порядка, и передал их частью совету пятисот, частью народу и судам". Здесь Аристотель, как можно думать, рисует лишь окончательный результат реформы Эфиальта, так как передача контрольных функций ареопага совету пятисот, народному собранию и суду имела место, как можно заключить из "Евменид" Эсхила, лишь после 458 г. В коротком промежутке 461-458 г. эти функции были переданы особой коллегии номофилаков, см. Lexicon Cantabriense, s. v. Nomophylakes: "Номофилаки... как говорит Филохор в VII книге, ...заставляли должностных лиц руководиться законами; в народном собрании и совете... они препятствовали принимать законы, вредные для народа. Их было семь; они были, как утверждает Филохор, учреждены тогда, когда Эфиальт оставил совету на Ареопаге только суд по делам об убийстве".
[75] Кимон, очевидно, женился на Исодике в молодости, ранее 480 г., потому что, как видно из надписи (Inscr. Gr., I 2, 400), сын его Лакедемоний уже в 446 г. был гиппархом (начальником конницы). Брак с Эльпиникой, если и имел место, мог быть лишь кратковременным и относится еще к юности Кимона. Об издевательстве Перикла над сыновьями Кимона, см. "Перикл", гл. 29.
[76] Евполид - известный в свое время комический поэт, соперник Аристофана.
[77] Ср. характеристику политической деятельности Кимона в начале главы 16; "Фемистокл", гл. 20 (спартанцы помогали Кимону выдвинуться на общественном поприще); "Перикл", 29 ("Дом Кимона отличался особым расположением и дружбей к лакедемонянам"), Кимон был проксеном (см. "Фемистокл", прим. 135) лакедемонян, Феопомп, fr. 88, изд. Grenfell-Hunt. Ср. также Андокид, 3. 3; Эсхин, 2, 172.
[78] Древнейшее сообщение об этом - стихи 1144 и сл. "Лисистрагы" Аристофана (с явным извращением результата похода):

Теперь я обращусь, спартанцы, с речью к вам.
Вы знаете: сюда спартанец Периклид
Пришел когда-то бледный в траурном плаще
И именем богов, прильнувши к алтарям,
Молил прислать солдат. В тот год как раз на вас
Обрушилося два удара - божий гнев -
Землетрясение; а тотчас вслед за ним
Мессена много вам доставила хлопот.
Четыре тысячи гоплитов взяв с собой,
Пошел наш Кимон к вам - и спас Лакедемон".

Более подробно и без извращения фактов говорит об этом Фукидид, I, 101, 2-102, 4: "В это время у лакедемонян илоты, а из периэков фуриаты и эфейцы восстали и удалились на Ифому... Так как война лакедемонян против ифомцев затянулась, то они призвали на помощь, кроме других союзников, и афинян. Афиняне явились со значительным отрядом под начальством стратега Кимона. Лакедемоняне пригласили афинян, главным образом, потому, что считали их искусными в осаде укреплений... После того как укрепление не могло быть взято силою, лакедемоняне, опасаясь отваги афинян и страсти их к переворотам, считая их к тому же чуждыми себе по происхождению, встревожились, как бы они, по внушению ифомцев, во время своего пребывания в Пелопоннесе не произвели какого-нибудь переворота. Поэтому из всех союзников лакедемоняне отпустили одних только афинян, причем подозрений своих они не обнаружили, а просто объявили, что больше в них не нуждаются. Афиняне, однако, поняли, что их удаляют не на основании этого благовидного предлога, а в силу того, что возникло какое-то подозрение, оскорбились этим и, сочтя недостойным терпеть эти обиды от лакедемонян, тотчас по возвращении домой разорвали заключенный с лакедемонянами против персов союз и вступили в союз с врагами спартанцев, аргивянами". Диодор XI, 64, 2: "Сперва они на много превосходили противников, но затем они стали подозревать, что афиняне собираются перейти на сторону мессенян. Поэтому они отпустили их вспомогательный отряд, говоря, будто опасность такова, что они обойдутся и остальными союзниками. Афиняне приняли это за бесчестье и удалились: но затем, относясь враждебно к лакедемонянам, все более разжигали в себе вражду к ним".
[79] Архидам II царствовал в Спарте с 468 по 426 г. По его имени названа первая часть Пелопоннесской войны (431-421 гг.).
[80] Тайгет - самый высокий горный хребет в Пелопоннесе, идущий вдоль границы Лаконии и Мессении.
[81] От слова сейсмос — землетрясение.
[82] Это место Аристофана цитировано выше, прим. 70.
[83] Это--анекдот с бродячим сюжетом; иногда это изречение приурочивают к осаде Афин в 404 г.
[84] Клеона - город в Арголиде, к северу от Микен.
[85] О двух посольствах в Афины другие источники не говорят. Очевидно, это недоразумение.
[86] Этот мотив, характерный для Плутарха, отсутствует у Фукидида.
[87] Это произошло в 461 г. См. Платон, "Горгий", 516 D; Непот, "Кимон", 3, 1; Плутарх, "Перикл", 9, 10.
[88] См. Фукидид, I, 107, 108: "С другой стороны, тайно старались привлечь на свою сторону лакедемонян некоторые из афинян, рассчитывающие упразднить в Афинах демократический строй и приостановить сооружение Длинных стен. Тем временем афиняне выступили против лакедемонян со всем своим войском, а также тысяча аргивян и отдельные отряды прочих союзников... На помощь афинянам явилась в силу союза и фессалийская конница, но во время битвы она перешла на сторону лакедемонян. Сражение произошло при Танагре в Беотии, и победу одержали лакедемоняне и их союзники; убитых было много с обеих сторон".
[89] Об этом же рассказывает Плутарх "Перикл" 10. См. прим. 83.
[90] Анафлист-дем в южной части Аттики, близ Лаврионских рудников.
[91] См. Феопомп, отрывок 88: "Феопомп в X книге "Филиппик" говорит о Кимоне: Не прошло еще и пяти лет, как случилась война с лакедемонянами, и народ призвал назад Кимона, надеясь, что как спартанский проксен он в кратчайший срок заключит мир". Так же Непот, "Кимон", 3.
[92] См. Феопомп, там же: "Кимон прибыл и положил конец войне по просьбе своего государства". Непот, "Кимон", 3: "Так как он был проксеном лакедемонян. .. он добровольно отправился в Лакедемон и устроил мир между этими двумя могущественными государствами". Фукидид (I, 112, 1) связывает этот мирный договор с походом Кимона на Кипр, относя его к 450 г.: "Потом, по прошествии трех лет (после 454/53 г.) между пелопоннесцами и афинянами заключен был пятилетний Договор". Обратим внимание, что и в разбираемом нами месте Плутарха все три события поставлены в тесную связь; в то же время он (совершенно некритически) относит возвращение Кимона и этот мир к 457 г. (возвращение Кимона во всех версиях теснейшим образом связано с заключением мира). По Диодору (XI, 80, 6), это был вовсе не мир, а лишь перемирие на четыре месяца: "Они посылали посольства друг к другу и заключили четырехмесячное перемирие". Это перемирие он относит к промежутку между битвами при Танагре и Энофитах. Кимон здесь вовсе не упоминается. Согласно Диодору (XI, 86, 1), Кимон добился заключения пятилетнего мира тремя годами позже, в 454 г. Таким образом, очевидно, существовали две версии: по одной-Кимон был возвращен после битвы при Танагре, до истечения срока остракизма, и тогда же был заключен мир со Спартой (Феопомп); по другой - он возвратился в 450 г. по истечении срока остракизма и заключил мир со Спартой (Фукидид). Плутарх, очевидно, пытался неудачно примирить обе версии. Четырехмесячное перемирие в источнике Диодора очевидно представляет такую же попытку примирения: этому автору было из Феопомпа известно, что Кимон заключил мир со Спартой в 457 г.; с другой стороны, он знал из Фукидида, что Кимонов пятилетний мир со Спартой относится к более позднему времени; осталось отнести к 457 г. четырехмесячное перемирие между Афинами и Спартой.
Мы примыкаем к разделяемому большинством авторитетнейших ученых взгляду, по которому и участие Кимона в битве при Танагре и его возвращение до истечения срока изгнания - тенденциозная легенда, возникшая в олигархических кругах Афин.
[93] См. Фукидид, I, 112, 2-3: "Афиняне, воздерживаясь от военных действий против эллинов, предприняли морской поход против Кипра, под начальством стратега Кимона, на двухстах своих и союзнических кораблях. Шестьдесят из этих кораблей отплыли в Египет вследствие призыва Амиртея, царя "в болотах"; прочие корабли занялись осадой Кития".
У Диодора (XI, 62) приводится интересное стихотворение в честь этой победы, ошибочно отнесенное им к битве при Евримедонте; в действительности оно, как это давно уже доказано, относится к интересующим нас событиям и содержит ряд ценных указаний: 1) афиняне одержали блестящую победу как на суше, так и на море, 2) афиняне взяли 100 финикийских кораблей вместе с экипажем:

С оных веков, как Европу от Азии Понт отделяет,
Как неуёмный Арей губит мужей в городах,
Не привелось одержать никому из людей земнородных
На берегу и в морях купно победы такой.
Эти ж; на Кипре сгубивши несметные полчища персов,
Сто финикийских судов взяли на глади морской
Вместе со всею дружиной.
И Азия горько взрыдала,
Тяжкий в бою испытав дланей обеих удар.

Сообщение Диодора (XII, 3 и сл.) совершенно искажено, так как он следовал легенде, по которой победа имела место еще при жизни Кимона. Исключая отдельные детали, оно не имеет никакой исторической цены. Эти детали следующие: Кимон взял города Китий и Марий и обошелся очень человеколюбиво с их жителями; персами предводительствовали Артабаз и Мегабаз; в морском бою скончался стратег Анаксикрат.
[94] Посидония или Пестум -греческий город в Италии.
[95] Характерный для Плутарха набор суеверных примет и предсказаний.
[96] Ср. Фукидид, I, 112, 4: "По случаю смерти Кимона и наступившего голода афиняне отступили от Кития, поднялись на кораблях выше Саламина, что на Кипре, и дали морское и одновременно сухопутное сражение финикиянам, кипрянам и киликиянам, в обеих битвах одержали победу и возвратились домой". Непот, 3, 4: "Он был послан полководцем на Кипр с двумястами кораблями. Покорив большую часть острова, он заболел и умер при осаде города Кития".
[97] Эта характеристика неверна. Тот самый мир с персами, который Плутарх считает следствием битвы при Евримедонте и в котором он видиг дело рук Кимона (выше гл. 13), в действительности был заключен лишь после смерти Кимона Каллием в 449 г. Название "Кимонов мир" появилось поздно и представляет собой результат исторической путаницы. Эд. Мейер ("Gesch. d. Alt.", § 343, стр. 617-618) считает совершенно невозможным, чтоб условия мира были такими, как изложено выше в гл. 13. Но в самом существовании мирного договора он не сомневается. Условия почерпнуты из надписи, заключавшейся в "Сборнике народных постановлений" Кратера. Однако эта надпись была, очевидно, подделана в IV в., так как она была написана ионийским шрифтом, вошедшим в Афинах в употребление только в 401 г. (см. "Аристид" прим. 11). На это обратил внимание уже Феопомп (отр. 148, 149 из 25-й книги "Филиппик"): "Договор афинян с царем - фальшивый. Он подделан, так как написан не аттическими буквами, а ионийскими". Действительно, в том, что в 449 г. был заключен договор между афинянами и персами, повидимому, не приходится сомневаться. Как мы узнаем из Фукидида, VIII, 56 (в 411 г.), когда афиняне были в тяжелом положении, они не возражали против того, чтобы персы владели Ионией, но, когда Алкивиад потребовал, чтобы афиняне "разрешили царю соорудить флот и плавать вдоль своих владений, где ему угодно и с каким угодно числом кораблей", афиняне пришли в негодование. Отсюда ясно, что в договоре 449 г., действительно, содержался пункт, воспрещающий персам выплывать в Эгейское море. Другое дело - отказ от власти над М. Азией. Как мы видим из ряда свидетельств Фукидида и других авторов, персы никогда не отказывались от власти над М. Азией. Если бы персы отказались от этой власти, это было бы блестящим успехом посольства Каллия; между тем афиняне считали это посольство позорным и привлекли Каллия к суду. См. Демосфен, XIX, 273: "Как бы все, разумеется, слышали, афиняне чуть не приговорили к смертной казни Каллия, сына Гиппоника, заключившего в качестве посла тот мир, о котором все говорят. По этому миру персы не должны были подходить к морю на расстояние, которое делает лошадь в один день, и не могли выплывать с военными судами между Хелидонскими и Кианейскими островами. Полагая, что, будучи послом, Каллий взял взятку у царя, его чуть не казнили и взыскали с него, когда он отчитывался в должности, пятьдесят талантов". О том, как в действительности был сформулирован этот договор, мы получаем представление из Исократа, Панегирик: 120. "Как окажется (при исследовании), мы тогда ставили границы власти царю, устанавливая некоторые из ставок (царского) фороса и препятствуя царю пользоваться морем". Ср. Диодор, XIII, 104, 4, (405 г.): "Кир передал Лисандру начальствование над подчиненными ему городами и установил, чтобы ему платили причитающийся форос" (так же Ксенофонт, "Греческая история", И, 1, 14: "Он передал Лисандру весь форос, поступающий с городов"), Геродот VI, 42 (писано в 425-415 гг.): "[Жители М. Азии] с тех пор (с 492 г.) постоянно вплоть до моих дней непрерывно платят тот форос, который был для них установлен Артаферном". Все эти свидетельства можно примирить между собою только в том случае, если допустить, что по договору 449 г. малоазиатские города остались под верховной властью Персии и что положение, в каком были греческие города М. Азии, подвластные Лисандру после 405 г., было характерным для этих городов и в то время, когда они были под афинской властью. Иными словами персы в 449 г. переуступили афинянам право взимать с городов М. Азии царский форос приблизительно в тех же размерах, в каких он уплачивался царю, и право непосредственно управлять этими городами под верховной властью царя. Это допущение прекрасно объяснит выражение Исократа: "Устанавливая некоторые ставки (царского) фороса". Оно делает понятным, почему Демосфен, говоря о мире 449 г., ни словом не упоминает о независимости малоазиатских греков и почему Геродот (VII, 151), несомненно говоря о Каллиевом мире, довольствуется лишь простым упоминанием о переговорах, а Фукидид просто умалчивает об этом факте. Это был, таким образом, далеко не славный мир, и Диодор (XII, 3) несомненно ошибается, считая, что инициатива переговоров исходила от персов.

Перикл

Переводчик: 

Лурье С.Я.

3. Перикл происходил из филы Акамантиды, из дема Холарга и принадлежал и с отцовской и с материнской стороны к самым знатным родам в Афинах. Ксантипп, победивший полководцев персидского царя при Микале, [1] взял в жены Агаристу, предком которой был Клисфен, гот самый, который, изгнав Писистратидов, доблестно положил конец тираннии, дал новые законы и учредил государственное устройство, представляющее собой смесь демократии и аристократии, наилучшее устройство для единодушия граждан и спасения государства. Агаристе привиделось во сне, что она родила льва, и через несколько дней после этого сновидения она родила Перикла. Все сложение его тела было совершенно безукоризненным, исключая лишь головы, которая была удлиненной и несоразмерной. Поэтому почти на всех портретах он изображен в шлеме, так как художники, повидимому, не хотели его изображать в недостойном его виде. Аттические поэты называли его "луковицеголовым". Таковы поэты комедий; напр., у Кратина [2] в "Херонах" сказано:

Гражданская брань и предвечный Крон, сочетавшися браком на небе,[3]
Породили владыку великого; он был "Голо́вомогученоситель"[4]
От богов наречен...[5]

И в другом месте в "Немесиде":

Ты приди к нам, о Зевс, о владыка главы,
Покровитель гостей иностранных...[6]

И Телеклид говорит, что иногда, не зная, как разрешить какое-либо государственное дело,

На акрополе он, точно пьяный, сидел
С головою тяжелой, как камень,
Иногда ж разражалась и буря и гром
Из главы его двадцатиместной.

Евполид же в "Демах" [7] расспрашивает о каждом пришедшем из ада демагоге, а когда последним ему называют Перикла, он восклицает:

Из мрака Ада ты нам глав... ное принес!

4. Мусическим искусствам учил его, как утверждает большинство историков, Дамон, [8] в имени которого, по их мнению, первый слог должен произноситься кратко. Аристотель же утверждает, что он выучился мусическим искусствам у Пифоклида. Повидимому, Дамон был тонким софистом, но мусические искусства служили ему как бы ширмой, чтобы скрыть от массы свою ловкость в речах. Если Перикл проходил как бы курс политической гимнастики, то Дамон служил ему как бы учителем и тренировщиком в этой гимнастике. Но от народа не осталось тайной, что лира служила только ширмой для Дамона; он был изгнан остракизмом, [9] как замышлявший переворот и сторонник тираннии. Это изгнание дало комическим поэтам материал для их шуток. Так, Платон выводит какого-то человека, обращающегося к Даману с таким вопросом:

Во-первых, объясни мне, ради бога: ты,
Как говорят, тот самый есть кентавр Хирон,[10]
Что воспитал Перикла...

Перикл слушал также лекции Зенона Элейского [11], который проповедовал учение Парменида о природе вещей; он был мастером в искусстве спорить и умел рядом ловких возражений привести противника в безвыходное положение. На это указал как-то и Тимон из Флиунта [12] в следующих словах:

Силы же двоеязычной [13] никак одолеть не возможно
Зенона, ибо он всех уловляет...

Но больше всего сблизился с Периклом, больше всего придал вес его речам и серьезный характер его выступлениям перед народом и вообще больше всего направил его ум на высокое и возвышающее душу Анаксагор из Клазомен, [14] которого люди того времени прозвали "Разумом", - либо из восхищения перед умом, сделавшим столь великие и чудовищные достижения в естествознании, либо потому, что он первый принял за первоначало миропорядка не судьбу, не необходимость, а разум, чистый и несмешанный, в то время как все прочее, окружающее его, смешано между собой; этот миропорядок разум устроил путем выделения гомеомерий.
5. Перикл очень восхищался этим мужем и основательно изучил науку, которую одни называют наукой о небесных явлениях, а другие - разглагольствованием о небесных явлениях. Повидимому, благодаря этому не только его ум стал гордым, а речь высокой и чуждой вульгарного и низкого шутовства, но склад лица стал не осклабляющимся при смехе, походка размеренной, одежда лежащей правильными складками и не меняющей своего расположения, в зависимости от того, что речь принимала более патетический характер, а тон речи оставался всегда спокойным; таково же было и все прочее в его внешности, что так поражало всех. Однажды, несмотря на то, что какой-то низкий и распущенный человек бранил и поносил его, он целый день пробыл на агоре, соблюдая все время молчание и в то же время выполняя какие-то спешные дела. Вечером же он пошел домой спокойно и чинно, несмотря на то, что этот человек шел за ним и всячески поносил его. Когда же он подошел уже к входу в, свой дом и стало уже темно, он приказал одному из своих рабов, взяв светоч, проводить этого человека до самого его дома. [15] Поэт Ион характеризует обращение Перикла с людьми как надутое и высокомерное и говорит, что к гордости Перикла примешивалась надменность и презрение к людям; он хвалит открытый характер Кимона и его гармоничное, тонкое и гуманное отношение к окружающим. Но оставим в покое Иона, считающего, что добродетель, подобно сценической тетралогии, должна содержать в себе обязательно и некое сатировское действо. Тем же, которые называют гордую осанку Перикла погоней за популярностью и самомнением, Зенон предлагает попробовать и самим таким же путем гоняться за популярностью, так как такое притворное стремление к прекрасному может незаметно привести к тому, что мы и действительно будем стремиться к прекрасному и приобщимся к нему.
6. Однако не только это было результатом общения Перикла с Анаксагором, но и то, что, как говорят, он был выше какого бы то ни было суеверия, вызываемого страхом перед небесными явлениями. [16] Многие не знают причин этих явлений; они одержимы и приведены в замешательство действием божественных сил вследствие незнания того, что они собой представляют, тогда как естественные науки избавляют нас от такого состояния и на место трусливого суеверия воспаленного ума ставят непоколебимое благочестие, сопровождающееся благими надеждами. Говорят, что однажды Периклу принесли с поля голову однорогого барана. Гадатель Лампой, [17] увидев, что крепкий и твердый рог вырос из середины лба, сказал, что из двух людей, борющихся за власть в городе - Фукидида и Перикла, власть перейдет к одному из них: таков смысл этой приметы. Анаксагор же, разбив череп, показал, что мозг не наполнял все основание черепа, но будучи заостренным, как яйцо, он собрался из всей полости черепа в то место, откуда берет свое начало корень рога. В этот момент восторг всех присутствующих вызвал Анаксагор, а некоторое время спустя Лампон, так как Фукидид был устранен, и все государственные дела оказались в руках Перикла. Но, как я полагаю, ничто не мешает тому, чтобы оказались правы и естествоиспытатель и гадатель, так как один правильно объяснил причинную связь, а другой - целевую. Ибо задачей первого было рассмотреть, из чего данная вещь возникла и как она произошла, а второго - для какой цели она произошла и что она собой знаменует. Те же, которые думают, что, найдя причинную связь в каких-Либо явлениях, они тем самым доказали, что эти явления нельзя считать знамениями, упускают из виду, что, рассуждая так, они отрицают не только существование божественных знамений, но и всяких искусственных сигналов, как например, сигналов, подаваемых ударами железных дисков или огнями костров или определение времени по длине тени на солнечных часах. Во всех этих случаях мы имеем дело с сигналом, но он устроен путем искусственных приспособлений, основанных на причинной связи. Но об этом, пожалуй, уместнее говорить в сочинении другого содержания.
7. В молодости Перикл очень опасался народных масс. Говорили, что он похож своим обликом на тиранна Писистрата, [18] и глубокие старики приходили в ужас от того, насколько его приятный голос, живость и остроумие речи походили на речь Писистрата. Он боялся подвергнуться остракизму, так как был богат, принадлежал к блестящему роду и друзьями его были самые влиятельные люди в государстве. Поэтому он совершенно не занимался государственными делами, но участвовал в походах, отличаясь доблестью и отвагой. Но так как Аристид был уже в гробу, Фемистокл изгнан, а Кимон, вследствие участия в походах, находился по большей части вне пределов Греции, Перикл ходом событий был вовлечен ε государственные дела, причем примкнул к демократической партии; интересы массы бедняков он поставил выше интересов немногих богачей, хотя его природа была менее всего демократической. Он видел, что Кимон держался аристократического образа мыслей и пользовался чрезвычайной популярностью среди знати; с другой стороны, он, повидимому, боялся, чтобы его не стали подозревать в стремлении к тираннии. Поэтому он пошел по пути угождения массам; это было безопаснее и в то же время усиливало его значение в соперничестве с Кимоном. В соответствии с этим он тотчас же изменил и образ жизни. Для него существовала только одна дорога в городе - та, что вела на агору и в здание совета. Он не ходил на званые обеды и прекратил всякое светское общение; так за все то весьма продолжительное время, что он занимался государственными делами, он не ходил на обед ни к одному из своих друзей, кроме лишь своего племянника Евриптолема [19], к которому он пришел на свадьбу и присутствовал лишь во время закуски, а когда должны были перейти к выпивке, немедленно поднялся и ушел. Однако настоящая приятность в обращении состоит в том, чтобы быть выше всякой напыщенности, и очень трудно сохранять в общении с людьми деланую гордость, рассчитанную на мнение окружающих. В истинно же достойной манере держать себя наиболее прекрасно именно то, что проявляется постоянно само по себе; ничто так не поражает окружающих в добрых мужах, как их обычная, повседневная жизнь среди окружающих. Перикл же боялся даже, как бы народ не пресытился постоянным общением с ним и поэтому выступал перед ним только через значительные промежутки времени. Он выступал не по всякому делу и не всегда являлся в народное собрание, но, как выразился Критолай, подобно триэре "Саламинии" [20] позволял пускать себя в ход только в особенно важных случаях, а во всех прочих обстоятельствах действовал через третьих лиц, выпуская в народное собрание своих друзей и других ораторов.
Одним из них, как говорят, был Эфиальт, положивший конец власти совета на ареопаге. Он, по выражению Платона [21], обильно наливал на государственном пиру в винные чаши граждан несмешанную с водой свободу. Однако народ, как говорят авторы комедий, стал от этого напитка грызть свои удила; при этом он

никого не желал уже слушать,
стал Евбею кусать, [22] стал давить
острова и топтать их копытами злобно

8. Свою речь, соответствующую его образу жизни и высокому духу, он часто настраивал, точно музыкальный инструмент, на высокий тон благодаря помощи Анаксагора. Из естественных наук он заимствовал новые краски для своего ораторского искусства. "Эту высоту мысли и эту действенность слова", как говорит божественный Платон [23], Перикл приобрел в дополнение к своим природным способностям из естественных наук и, "извлекая из этого все полезное для искусства речей", далеко превзошел всех современников. Это, как говорят, и послужило источником его прозвища; однако некоторые считают, что он был прозван "Олимпийцем" за то, что украсил город, другие - за его могущество в государственных делах и военном руководстве. Очень вероятно, впрочем, что слава этого мужа имела источником все указанные качества, взятые вместе; однако комедии, поставленные в то время, дающие ряд его характеристик, частью серьезных, частью насмешки ради, показывают, что это прозвище было дано ему главным образом за его красноречие; ибо они говорят, что, когда он выступаете народном собрании, из него исходят громы и молнии, [24] и что он носит на своем языке "ужасный перун Зевса". Передают и следующее изречение Фукидида, сына Мелесия, сказанное в шутку по поводу красноречия Перикла (этот Фукидид был человеком знатного происхождения и очень долгое время был противником Перикла). Когда Архидам [25], царь лакедемонян, спросил у Фукидида, кто лучший борец, он или Перикл, Фукидид ответил: "Если даже я его поборю и положу на обе лопатки, он и тогда станет доказывать, что он стоит на ногах, победит меня в этом споре и убедит в своей правоте всех зрителей". [26] Однако и сам Перикл говорил с опаской; поэтому, идя на ораторскую трибуну, он молился богам, чтобы против его желания с его уст не слетело ни одного слова, невыгодного для защищаемого им дела. [27] Не осталась записанной ни одна из его речей; единственный письменный памятник его деятельности - постановления народного собрания. Лишь очень немногие из его изречений остались в памяти потомства, как например, то, что он предлагал "снять бельмо с глаза Пирея", имея в виду Эгину, [28] или что "он видит уже, как из Пелопоннеса несется в Афины война". Во время одного морского похода Софокл был товарищем Перикла по стратегии, [29] и Перикл, услыхав, что тот расхваливает красавца-мальчика, заметил: "О Софокл, полководец должен иметь незапятнанными не только руки, но и глаза". Стесимброт сообщает, что, произнося с трибуны похвальную речь в честь умерших на Самосе, он сказал, что они бессмертны как боги: ведь, самих богов мы не видим, а заключаем об их существовании по тем почестям, которые они получают, и по тем благам, которые мы от них получаем. Но как раз так же обстоит дело и с павшими за родину.
9. Взгляды на политику Перикла очень расходятся. Фукидид [30] характеризует государственное устройство при Перикле как некоторого рода аристократию, говоря, что на словах это была демократия, а на деле власть принадлежала первому гражданину; другие же и притом многочисленные писатели говорят, что он первый направил помыслы народа на клерухии, [31] феорикон [32] и раздачу платы, [33] народ усвоил эти дурные привычки и стал, таким образом, вследствие этих мероприятий привередливым и распущенным, хотя прежде был скромным и трудолюбивым. [34] Постараемся из самого хода событий сделать вывод, в чем причина этой перемены. Сначала, как уже было сказано, Перикл соперничал в славе с Кимоном и поэтому угождал народу. Но тот [35] ежедневно давал даровой обед всякому нуждающемуся афинянину; гражданам более пожилого возраста он давал и одежду: со своих земельных участков он снял заборы, чтобы все желающие могли брать себе плоды. Таким образом Кимон привлекал к себе бедняков; Перикл же не мог соревноваться с ним в этом, так как не имел столько денег и имущества. Побежденный этой демагогией, Перикл прибегает к раздаче государственных средств. Это он сделал, как сообщает Аристотель, по совету Дамонида из Зи [36]. Феориконом, платой судьям, вознаграждением за другие обязанности и хорегиями он подкупил массу и затем воспользовался своей популярностью для борьбы с советом на ареопаге, [37] членом которого он не был, так как не был выбран по жребию ни архонтом, ни басилевсом, ни полемархом, ни фесмофетом (эти должности с древних времен [38] замещались по жребию, и те, которые, пройдя проверку, занимали эти должности, всходили на ареопаг). Поэтому-то Перикл, когда его влияние в народе усилилось, стал бороться с этим советом. В результате, согласно предложению Эфиальта, у совета на ареопаге было отнято право вынесения важнейших решений, Кимон же как спартанофил [39] и враг демократии был изгнан остракизмом, [40] несмотря на то, что он по богатству и знатности не уступал никому из граждан, к тому же одержал самые блестящие победы над варварами и наполнил город массой денег и добычи, как мы уже сказали в его биографии. Так велико было могущество Перикла в народном собрании.
10. Срок изгнания для подвергшихся остракизму был определен законом в десять лет. Но еще до истечения этого срока большое войско лакедемонян вторглось в Танагрскую область. [41] Афиняне тотчас же устремились против них, а Кимон, придя из того места, где он был в ссылке, стал с оружием в строй на свое место вместе со своей филой. Он хотел, подвергшись опасности вместе с согражданами, смыть этим поступком обвинение в лаконофильстве. Однако сторонники Перикла, набросившись на него, выгнали его, как изгнанника, из рядов войска. Поэтому-то Перикл, как говорят, сражался в этом бою чрезвычайно мужественно и, будучи самым выдающимся из всех, не щадил своей жизни. В этом бою погибли и друзья Кимона - все без исключения, хотя Перикл и обвинял их в лаконофильстве. После этого афиняне раскаялись в том, что они сделали и стали тосковать по Кимоне, так как они потерпели поражение на самой границе Аттики и ожидали новой тяжелой войны наступающим летом. Перикл заметил это настроение и решил немедля пойти навстречу желаниям массы. Он сам внес в народное собрание предложение о возвращении Кимона из изгнания. Тот, как только вернулся, добился заключения мира между Афинами и Спартой. Ибо лакедемоняне были настолько же расположены к нему, насколько были враждебны к Периклу и прочим демагогам. Другие же утверждают, что Перикл согласился внести предложение о возвращении Кимона из изгнания только после того, как тот заключил с ним тайное соглашение. Это соглашение было заключено при посредничестве Эльпиники, сестры Кимона, и состояло в том, что Кимон уйдет в море с двумястами судов и будет начальствовать над войском вне Афин, покоряя землю, принадлежащую царю, Периклу же будет принадлежать вся власть в Афинах. Говорят, что и до этого [42] Эльпинике удалось умилостивить Перикла, когда Кимону угрожала смертная казнь. Перикл был одним из официальных обвинителей, назначенных народным собранием; когда Эльпиника пришла к нему и стала просить за брата, он улыбнулся и сказал: "Эльпиника, ты слишком стара, слишком стара, чтобы выполнять такие щекотливые дела". [43] Однако же эта просьба возымела действие: он только один раз взошел на ораторскую трибуну, и то лишь по обязанности, и из всех обвинителей меньше всего нападал на Кимона. Как же можно поверить Идоменею, утверждающему, будто демагог Эфиальт, его друг и соратник, державшийся с ним одних и тех же политических убеждений, был убит по его тайному наущению из соперничества и зависти к его популярности? Я не знаю, где подобрал Идоменей эту клевету, которую он обрушивает на Перикла. Конечно, и Перикл имел свои недостатки, но с его благородным образом мыслей и доблестной душой совершенно не вяжется такое дикое и зверское преступление. Эфиальт был страшен для олигархов и безжалостен при проверке отчетов и судебном преследовании людей, совершавших преступления перед народом; поэтому, как сообщает Аристотель, враги его подослали Аристодика из Танагры, убившего его из-за угла.[44]
11. Кимон умер, военачальствуя на Кипре. Аристократы уже и до этого видели, что Перикл стал самым влиятельным из граждан. Они хотели, чтобы и по удалении Кимона был какой-нибудь государственный деятель, который мог бы ему противостоять и ослабить его влияние, дабы в государстве не было полного единодержавия. Они выставили ему противником Фукидида из Алопеки [45], человека безукоризненной репутации и свойственника Кимона [46]. У него не было таких военных талантов, как у Кимона; он был скорее оратором и политическим деятелем. Все время он проводил в городе и, схватываясь с Периклом на ораторской трибуне, быстро восстановил равновесие между борющимися сторонами. Он положил конец бывшему до тех пор положению вещей, когда люди из так называемого хорошего общества были рассеяны поодиночке и смешаны с народом, так что блеск их происхождения терялся среди массы рядовых граждан. Он резко отделил их от народа, собрал всю их силу воедино и тем увеличил их все, как бы поместив их на конец рычага. До этого времени в государстве была между аристократической и демократической партиями скрытая, незаметная для глаза трещина; борьба же и соперничество между этими мужами создала в государстве глубочайшую пропасть. То, что находилось по одну сторону от нее, получило название демократии, что по другую - олигархии. По этой-то причине именно в этот момент Перикл отпустил вожжи в государственном управлении и правил, угождая народу, постоянно придумывая для граждан либо какое-нибудь праздничное зрелище, либо всенародное угощение, либо процессию и вообще доставлял гражданам всякого рода культурные удовольствия. Далее, он ежегодно отправлял в море шестьдесят триэр, на которых находилось много граждан, получавших плату в течение шести месяцев; они тренировались и вместе с тем изучали морское дело. Кроме того, он отправил тысячу клерухов на Херсонес, [47] пятьсот - на Наксос, [48] на Андрос - половину этого числа, во Фракию - тысячу, которые должны были там обосноваться вместе с бисалтами [49]. Он отправил также клерухов в Италию, которые восстановили Сибарис, названный теперь Фуриями. [50] Все это он предпринимал, чтобы разгрузить город от Легкомысленной черни, склонной к беспорядкам из-за бездействия, и чтобы облегчить тяжелое состояние простого народа; их поселяли на территории союзников для острастки, в качестве гарнизона, чтобы те не бунтовали.
12. Но позаботился он и о том, что доставило Афинам величайшее удовольствие и более всего украсило их, а у жителей других государств вызвало наибольшее восхищение; из этого одного вся Греция могла увидеть, что разговоры о могуществе Афин и об их древнем богатстве не пустая ложь. Это было сооружение храмов и статуй. Из всех государственных мероприятий эти сооружения вызывали больше всего недовольства у врагов Перикла и больше всего нападок на него в народных собраниях. "Афинский народ, - кричали они, - теряет уважение греков; все ругают его за то, что он перенес общегреческиа деньги из Делоса в Афины. [51] Оправдать эту меру перед нападающими было удобнее всего ссылкой на опасность нападений варваров, из-за чего пришлось взять общую казну оттуда и хранить в неприступном месте. Теперь Перикл лишил нас и этого оправдания, и вся Греция считает, что над ней совершают открытое насилие и распоряжаются деспотически: греки видят, что средства, принудительно взыскиваемые с них для ведения войны, мы тратим на то, чтобы наш город, точно развратная бабенка, мог раззолотить и разубрать себя, надев на себя дорогие камни, статуи и храмы, стоящие тысячи талантов". В ответ на это Перикл объяснял народу, что афиняне не обязаны давать своим союзникам отчет в израсходовании ими денег, так как афиняне сражаются за них и отражают нападения варваров. Союзники же не выставляют ни конницы, ни кораблей, ни гоплитов, а только вносят деньги; ясно, что эти деньги уже принадлежат не тем, кто их платит, а тем, кто их получает, если только они выполняют то, за что им платят деньги. [52] Государство в достаточной мере обеспечено всем, что нужно для войны; поэтому оно правильно поступает, тратя свои средства на то, что, будучи выполнено, даст ему вечную славу, а, пока выполняется, дает афинянам готовые средства к существованию, так как эти мероприятия требуют применения всяческих ремесел и нуждаются в самых разнообразных работах. Ни одна специальность не остается при этом неиспользованной, ни одни руки не остаются в бездействии. Благодаря этому почти все государство может само себя содержать на жалованье, одновременно и украшая себя и удовлетворяя свои насущные потребности. И, действительно, люди, бывшие в цветущем возрасте и в расцвете сил, получали свое пропитание из государственных средств в вознаграждение за военную службу; но Перикл не хотел, чтобы чернь, не сражающаяся в строю и занимающаяся ремеслами, оставалась без государственной поддержки, и в то же время он считал нежелательным, чтобы она получала деньги, ничего не делая и проводя время в праздности. Поэтому он поспешно вносил один за другим в народное собрание проекты больших сооружений; представленные им планы требовали применения труда самых различных ремесленников и притом в течение долгого времени. Благодаря этому граждане, остающиеся на родине, получали не меньшее право пользоваться своей долей казенных средств, чем плавающие на кораблях, находящиеся в гарнизонах или участвующие в военных походах Там, где материалом служили камень, медь, слоновая кость, золото, черное дерево, кипарис, действовали представители тех профессий, которые обрабатывают и формуют эти материалы: плотники, скульпторы, медники, каменщики, золотых дел мастера, размягчатели слоновой кости, живописцы, эмалировщики, чеканщики; затем те, кто подвозят и подносят эти материалы: по морю - купцы, мореходы, кормчие, по суше - каретники, извозопромышленники, извозчики, канатчики, ткачи льняных материй, кожевники, дорожные рабочие, шахтеры. Каждое из этих ремесел, точно полководец, имело под началом собственную армию, соединяющую в себе наемных чернорабочих из простого народа, причем эти люди служили для этих искусств как бы орудием или телом. Эти работы распределяли и распространяли благополучие между людьми самого различного возраста и дарований.[53]
13. Так воздвигались сооружения, выдающиеся по величине, неподражаемые по прелести очертаний, причем мастера наперебой старались превзойти возможности своего искусства тонкостью своей работы. Но наиболее удивительна была быстрота выполнения этих работ. Казалось, что каждая из этих работ была доведена до конца лишь с трудом, в результате деятельности многих эпох и поколений; в действительности все это было выполнено в краткое время расцвета государства, управляемого одним и тем же человеком. Рассказывают, что живописец Агафарх [54] очень гордился, что он умеет быстро и без труда писать картины. Зевксис, услыша это, сказал: "А я работаю с расчетом на большое время". Ведь проворство и быстрота в работе не придает творению ни монументального характера, ни длительной ценности, ни совершенной красоты. Время, которое затрачено на создание произведения в виде труда, является как бы капиталом, отданным на проценты; насколько велик этот капитал, можно видеть из того, сколько времени сохранит свое значение созданное произведение. Тем большего восхищения заслуживают создания Перикла, возникшие в короткий срок и тем не менее сохраняющие свое значение столь долгое время. Каждая из этих вещей была настолько прекрасна, что производила впечатление чего-то стоящего с незапамятных времен; [55] по своей жизнерадостности эти творения и до сих пор кажутся чем-то юным и только что возникшим; столь цветущей свежестью дышат они, и рука времени вовсе не касается их, как будто в них содержится вечно живой дух и нетленная душа. Всем управлял и над всем надзирал у Перикла Фидий, [56] хотя в этих работах принимали участие великие архитекторы и строители. "Стофутовый" Парфенон [57] соорудили Калликрат и Иктин [58] ; дом для посвящений [59] в Элевсине начал строить Кореб; он соорудил колонны нижнего этажа и связал их архитравами. После его смерти Метаген из Ксипеты [60] присоединил сюда фриз и колонны верхнего этажа. Световой люк над главным помещением храма воздвиг Ксенокл из Холарга [61]. Длинную стену [62] (о постройке ее Перикл произнес ту самую речь, которую слышал Сократ [63], как он сам рассказывал), построил с подряда Калликрат. Эту постройку высмеивает в комедии Кратин; по его мнению, она слишком медленно подвигалась вперед:

....уж с давних пор [64] ту стену
Перикл возводит - на словах, на деле же - ни с места!

Что же касается Одеона, то внутри он имеет много ступеней для сидения и много колонн, крыша же его имеет одну вершину, откуда она идет покато во все стороны; говорят, что он сделан по подобию и в подражание палатке персидского царя, причем и в этом случае руководителем постройки был Перикл. Вот почему и по этому случаю Кратин во "Фра-киянках" насмехается над ним:

...лукоголовый этот Зевс подходит,
Одеон неся на голове [65],
пройдя счастливо мимо страшных черепков.[66]

Перикл из честолюбия тогда впервые провел через народное собрание предложение, чтобы на Панафинеях [67] происходили музыкальные состязания. Будучи выбран афлофетом, он установил, как должны участвующие в состязании играть на флейте, петь и играть на кифаре. И тогда и в последующее время можно было наблюдать в Одеоне музыкальные состязания. Пропилеи [68] Акрополя были сделаны в пять лет, причем архитектором был Мнесиклей. Удивительное происшествие, случившееся во время постройки, возвестило, что богиня не только не противодействует этой постройке, но содействует и помогает довести до конца. Самый энергичный и самый ревностный из мастеров поскользнулся и упал с высоты. Он был в самом тяжелом состоянии, и врачи считали его положение безнадежным. Перикл упал духом, но богиня, явившись ему во сне, дала ему указание, как лечить. пострадавшего. Применив это лечение, Перикл быстро и без труда его вылечил. В честь этого излечения он поставил медную статую Афины Целительницы в акрополе подле алтаря, который, как говорят, существовал там уже раньше. Фидий же соорудил золотую статую богини [69], а на плите был нарисован сам творец этой статуи. Все эти сооружения производились под его руководством; вследствие дружбы с Периклом, он стоял, как было уже сказано, во главе всех мастеров. Это породило зависть к одному и клевету на другого. Говорили, будто Фидий устраивал Периклу свидания со свободными женщинами: они ходили к Периклу на постройки. Авторы комедий ухватились за этот слух и обвинили Перикла в чрезвычайном распутстве, впутав в эту клевету и жену Мениппа, его друга и помощника по должности стратега, и Пирилампа [70] с его птичником, обвиняя его в том, что он, будучи другом Перикла, тайно дарил павлинов тем женщинам, с которыми был в связи Перикл. Но можно ли удивляться людям, ведущим жизнь сатиров и постоянно ублажающим зависть масс клеветой на могущественных людей, точно приносящим жертвы какому-то злому демону, когда и Стесимброт Фасосский осмелился обвинить Перикла в страшном и безбожном деле, подобном тому, что рассказывается в мифах - задев честь жены его сына? Историческому исследованию, очевидно, чрезвычайно трудно и мучительно установить истину: более поздним писателям продолжительность истекшего времени мешает определить, каков был действительный ход событий; история же, современная описываемым событиям и людям, искажает и извращает истину, частью из зависти и вражды, частью из угождения и лести.
14. Когда ораторы из числа сторонников Фукидида стали с громким криком обвинять Перикла в том, что он расточает деньги и изводит попусту государственные доходы, он задал в народном собрании вопрос народу: "Не считает ли народ, что я истратил много денег?" Когда же ему ответили: "Слишком много", он сказал: "Хорошо, пусть эти расходы будут произведены не из ваших, а из моих личных средств; зато и посвятительная надпись на сооружениях будет сделана лично от моего имени". Когда Перикл это сказал, все закричали, чтобы он расходовал из государственных денег и производил расходы, ничего не жалея. Так закричали они, либо будучи восхищены его великодушием, либо из честолюбия, желая сами получить славу за эти сооружения. Наконец, борьба с Фукидидом дошла до той стадии, когда черепки [71] должны были решить, кому из двоих уйти в изгнание. Перикд был в опасности, но ему удалось изгнать Фукидида и тем ликвидировать враждебную ему гетерию.
15. Итак, политическая борьба была совершенно ликвидирована, и государство стало как бы безмятежным и совершенно единым. Вследствие этого Перикл сделал подвластными себе Афины и все, что было связано с Афинами, - обложения союзников, войска, триэры, острова, море и всю огромную власть и гегемонию как над греками, так и над варварами, опирающуюся на подвластные племена и на дружественные отношения с царями и союзы с властителями. [72] Но теперь Перикл стал уже иным, не был так послушен народу: он уже не уступал прихотям массы так же легко, как корабль дуновению ветра. Но подобно тому, как музыкант после веселой и нежной мелодии перестраивает струны, чтобы сыграть серьезную и высокую, так и Перикл сменил мягкую демагогию, основанную на уступках массам, на аристократический и даже монархический государственный строй. Он управлял таким образом на благо государству, без смягчений и послаблений. По большей части он руководил народом с его одобрения, убеждая его и наставляя, но случалось, что ему приходилось держать народ в узде и против его воли вести его по пути, полезному для государства; при этом он подражал врачу, который при сложной и затяжной болезни поочередно то применяет лечение, доставляющее удовольствие, то причиняет боль и дает целительные, но острые лекарства.
Так, повидимому, и в душе черни, имеющей такую огромную власть, гнездятся всевозможные страсти; но он один был способен ловким образом держать ее всегда в границах, причем он пользовался, как двумя рулями, надеждой и страхом; таким образом он сдерживал слишком дерзкие порывы ее, путем убеждения смягчал суровость и всем этим показал, что Платон прав, считая, что, ораторское искусство есть умение воспитывать души и что величайшая его заслуга -· умение правильно, подходить к характерам и страстям, как если бы в душе, представляющей собой прекрасную мелодию, находились какие-то звучащие струны, требующие прикосновений и ударов. Причиной этого было не просто его красноречие, но, как говорит Фукидид, [73] популярность этого мужа и уверенность народа в нем, основанная на всей его жизни, ибо он был неподкупнейшим из всех граждан (что было ясно для каждого) и равнодушен к деньгам; большой город он превратил в величайший и богатейший из всех, и, превзойдя по могуществу многих царей и тираннов (многие из них в своих завещаниях даже назначили его опекуном своих сыновей), он, тем не менее, не увеличил состояния, оставленного ему отцом, ни на одну драхму.
16. Фукидид [74] ясно показал, какой характер имела его власть; но авторы комедий осыпают его оскорбительными намеками с целью оклеветать. Окружавших его друзей они называли новыми Писистратидами и требовали, чтобы он поклялся, что не захватит тиранннческой власти, так как его преобладание, по их мнению, не соответствовало демократическому строю и могло иметь тяжелые последствия для него самого. Так, Телеклид утверждает, что афиняне передали ему

города вместе с данью, что платят они, - ·
чтоб вязать иль пускать на свободу,
стен громады из камня - и может он их
возводить и сносить по желанью,
договоры, могущество, силу и мир
и счастливую жизнь и богатство.

И это не было делом благоприятного стечения обстоятельств или кратковременной удачи или знаком расположения в особо счастливый момент для государства, но он стоял во главе государства в течение сорока лет, сначала при всех этих Эфиальтах, Леократах, [75] Миронидах, Кимонах, Толмидах, Фукидидах, а после того как Фукидид лишился власти и был изгнан, он приобрел власть и господство, единое и непрерывное на протяжении не менее пятнадцати лет в форме ежегодно возобновляемого избрания на должность стратега. В течение всего этого времени он неизменно держал себя так, что его невозможно было подкупить деньгами, хотя и нельзя сказать, чтобы он был вовсе чужд денежных дел. Так он получил в законное наследство доставшееся ему от отца богатство; не желая ни потерять это богатство вследствие небрежения, ни возиться с ним и тратить время, будучи всецело занят государственными делами, он организовал управление им таким способом, который казался ему самым удобным для проверки и самым надежным. Весь урожай он ежегодно продавал, а затем все предметы первой необходимости закупал на рынке; так была организована его жизнь и питание. Такое хозяйство доставляло мало удовольствия его взрослым сыновьям, да и женщин содержал он недостаточно щедро. Они проклинали эти расписанные по дням и точнейшим образом рассчитанные выдачи: здесь не было той роскоши и изобилия, как принято в богатом доме, но все, что вносилось и выдавалось, вносилось и выдавалось счетом и мерой. Всем этим точно рассчитанным хозяйством руководил один раб, Евангел, который как никто другой и по природным задаткам и по данной ему Периклом подготовке был приспособлен к ведению хозяйства. Все это резко противоречило взглядам Анаксагора [76]: ведь тот бросил свой дом, а землю оставил необработанной, так что она превратилась в пастбище для овец и коз. Все это было следствием энтузиазма высокой души; однако жизнь философа-теоретика, как я полагаю, существенно отличается от жизни политического деятеля: первый не нуждается для своих построений ни в орудиях, ни во́ внешней материи, а все свои помышления устремляет на прекрасное; у второго же добродетель вступает в тесное соприкосновение с человеческими нуждами, и ему нередко приходится тратить свое богатство не только на удовлетворение потребностей, но и на добрые дела, как было и с Периклом, который помогал многим беднякам. Это можно подтвердить и на примере самого Анаксагора. Так рассказывают, что в то время, как Перикл был занят государственными делами, Анаксагор, уже глубокий старик, лежал, лишенный ухода; он закрыл себе голову плащом и решил покончить с собой голодною смертью. Когда Периклу сообщили об этом, он, испугавшись, сейчас же побежал к Анаксагору и стал настойчиво просить его отказаться от своего намерения, говоря, что ему придется оплакивать не Анаксагора, а самого себя, если он лишится такого советника в государственных делах. Анаксагор снял с головы плащ и сказал ему: "Кто нуждается в светильнике, наливает в него масло".
17. В то время, когда лакедемоняне стали уже тяготиться усилением афинян, Перикл внушал афинскому народу все большую гордость и уверенность в том, что Афинам предназначена большая роль в Элладе. Он проводит через народное собрание постановление, призывающее всех греков, [77] в каком бы месте Европы или Азии они ни жили, будь то большое государство или малое, послать депутатов на конгресс в Афины, чтобы решить относительно греческих святынь, сожженных варварами, и жертв, которые греки должны принести богам, в силу обетов, данных во время борьбы с варварами, а также о море - чтобы все могли плыть, не опасаясь нападения, и чтобы между всеми греками был мир. Для этой цели он и послал двадцать человек в возрасте старше пятидесяти лет, из них пять должны были пригласить ионийцев и дорийцев, живущих в Азии, и островитян от Лесбоса до Родоса; пять отправились в местности, находящиеся на Геллеспонте и во Фракии до Византия; еще пять - в Беотию, Фокиду и Пелопоннес; из Пелопоннеса они должны были отправиться через область локрийцев в прилежащие части материка вплоть до Акарнании и Амбракии. Остальные же пять отправились через Евбею к этейцам [78], в Малийский залив и к фтиотийским ахейцам [79] и фессалийцам. Они должны были уговаривать греков прибыть и принять участие в решениях ради того, чтобы наступил мир и сотрудничество в Греции. Из этого, однако, ничего не вышло и представители городов не собрались; как говорят, лакедемоняне воспротивились этому, как только в Пелопоннесе стала известна эта попытка. Я остановился на этом, чтобы показать образ мыслей и величие духа Перикла.
18. Как полководец он прославился больше всего трезвой обдуманностью: он никогда добровольно не решался на битву, если исход ее нельзя предвидеть, а риск велик. Он никогда не преклонялся перед теми стратегами, которые бросались в рискованные предприятия и случайно имели блестящий успех, и, хотя все восхищались ими, как великими людьми, он никогда не подражал им. Он всегда говорил гражданам, что, поскольку это зависит от него, он им гарантирует жизнь на вечные времена. Так он заметил, что Толмид, сын Толмея, возомнил о себе вследствие прежних военных удач и вследствие того, что эти удачи сделали его чрезвычайно знаменитым. Он стал готовиться в самый неблагоприятный момент вторгнуться в Беотию и убедил знатнейших и честолюбивейших из людей в самом цветущем возрасте отправиться с ним добровольцами в этот поход. Их набралось тысяча человек, не считая других военных сил. Перикл пытался в народном собрании удержать [80] и уговорить его, сказав свои достопамятные слова: "Если ты не хочешь слушаться Перикла, то ты во всяком случае не ошибешься, выждав мудрейшего из всех советников - время". Тогда это изречение не доставило ему большой славы, но спустя несколько дней, когда в Афинах получилось известие, что погиб и сам Толмид, потерпев поражение в бою при Коронее [81], и погибли многие доблестные граждане, это изречение доставило Периклу большие симпатии и популярность, так как он выказал себя рассудительным и патриотически настроенным гражданином.
19. Из его начальствований в походах особенный успех имело командование под Херсонесом, принесшее спасение живущим там грекам. Он не только переправил сюда тысячу поселенцев, чем усилил гражданское ополчение этих городов, но еще и перегородил перешеек укреплениями и заграждениями [82] от моря до моря, ликвидировав таким образом набеги фракийских разбойничьих шаек, нападавших на Херсонес, приводившие к длительной и тяжелой войне. От этого Херсонесская область страдала все время, так как она имела непосредственными соседями варваров, и ряд разбойничьих гнезд находился и вне и внутри страны. Большое восхищение и популярность за пределами Аттики доставил Периклу его морской поход вокруг Пелопоннеса, когда он со ста триэрами [83] отплыл из Пэг [84] в Мегарской области. Он не только разграбил значительную часть прибрежья, как поступил перед этим [85] Толмид, но высадил на берег гоплитов, бывших с ним на кораблях, и прошел далеко в глубь страны; большая часть встречавшихся ему врагов бежала в крепости в страхе перед его походом; в Немее же он сразился с сикионянами, выступившими против него, и, обратив их в бегство, поставил трофей. Из дружественной ему Ахеи он взял воинов на свои триэры и перевез их на своем флоте на противолежащий материк. Затем он проплыл мимо Ахелоя, сделал набег на Акарнанию, запер жителей Эниад [86] в крепости и, вырубив деревья и опустошив всю страну, отправился назад на родину, внушив страх врагам, а у граждан снискав репутацию осмотрительного и энергичного полководца. Ибо с его воинами не произошло никаких неприятностей, даже по вине случая.
20. Он приплыл и в Понт [87] с большой эскадрой, пышно разубранной, выполнил все, о чем его просили расположенные здесь греческие города, причем проявил в отношениях к ним большое человеколюбие; соседним же варварским племенам. и их царям и властителям он показал, как велико могущество Афин, решающихся спокойно и без страха плыть, где им вздумается, и подчинивших себе все море. Синопцам [88] он оставил тринадцать кораблей под начальством Ламаха и воинов под начальством тиранна Тимесилая. Когда же этот тиранн был изгнан вместе со своими единомышленниками, Перикл провел через народное собрание постановление, чтобы шестьсот добровольцев из афинян поплыли в Синоп и поселились там вместе с синопцами, причем им предоставлялось поделить между собой дома и землю, прежде принадлежавшие тираннам. В других же случаях он противодействовал увлечениям сограждан; так, он не сочувствовал им, когда они, поощряемые возросшим могуществом и военным счастьем Афин, собирались сделать попытку снова [89] захватить Египет и вызвать восстания в приморских владениях царя. Далее, многими овладела мучительная и злополучная страсть к Сицилии, - та самая страсть, которую впоследствии разожгли ораторы, возглавляемые Алкивиадом [90]. Некоторые грезили также об Этрурии и Карфагене; такой поход казался им сулящим надежды ввиду огромной величины афинской державы и удачи в военных делах.
21. Перикл старался сдержать эти стремления к экспансии [91] и наложить узду на непоседливость; все силы афинского государства он обратил главным образом на защиту и упрочение уже имеющегося. Он считал особенно важным удержать лакедемонян от выступления и вообще противодействовать им; это стремление обнаружилось во всей его. деятельности, а больше всего в его поведении во время священной войны [92]. Лакедемоняне, пойдя походом в Дельфы, отобрали святилище, находившеся в то время в руках фокейцев, и вернули его дельфийцам. Но, как только они удалились, Перикл опять ввел на территорию храма фокейцев. Дельфийцы дали лакедемонянам право обращаться к оракулу вне очереди [93] и вырезали соответствующее постановление на лбу медного волка; теперь Перикл получил право обращаться к оракулу вне очереди для афинян и вырезал его на том же медном волке, на его правом боку.
22. То, что произошло затем в Греции, показало, насколько был прав Перикл, когда не хотел выводить афинских войск за пределы Греции. Прежде всего отложились евбеяне; [94] Перикл пошел на них походом и переправился на остров во главе войска; затем получилось сообщение, что выступили военным походом мегаряне [95] и что войско противников находится уже на границах Аттики под предводительством царя лакедемонян Плистоанакта [96]. Перикл поспешно вернулся назад из Евбеи для борьбы в Аттике. Однако, он не решился вступить в борьбу, хотя его и вызывали на бой, так как вражеские гоплиты были многочисленны и храбры. Но он принял в соображение то, что Плистоанакт был еще очень молод, а главным его советником был Клеандрид, которого эфоры послали с юным царем для защиты его и руководства. Перикл сделал тайную попытку дать взятку Клеандриду. Ему очень скоро удалось подкупить Клеандрида деньгами и убедить его увести пелопоннесцев из Аттики. Когда пелопоннесское войско ушло и разошлось по городам, лакедемоняне были возмущены и наложили на царя денежный штраф; штраф этот был так велик [97], что царь не мог его заплатить и удалился в добровольное изгнание из Лакедемона; Клеандрид же бежал и был заочно присужден к смертной казни. Этот Клеандрид был отцом того Гилиппа, который воевал с афинянами в Сицилии. [98] Очевидно, страсть любостяжания Гилипп унаследовал с рождения от отца: и он после славных подвигов был пойман на позорных делах и был изгнан из Спарты. Об этом мы говорили уже в биографии Лисандра.
23. Когда Перикл отдавал отчет о своей деятельности [99] в должности стратега, в графе расходов он написал: "Десять талантов истрачено на нужное дело" [100]. Народ принял этот отчет, не входя в подробности и не требуя раскрытия секретного дела. Некоторые же рассказывают, в том числе и философ Феофраст, что ежегодно Перикл отправлял из Афин в Спарту сумму в десять талантов. Эти деньги он распределял между всеми должностными лицами и таким образом отвращал опасность войны; за эти деньги он покупал не мир, а время для спокойной подготовки к войне с тем, чтобы впоследствии сражаться в лучших условиях. После ухода Плистоанакта он снова двинулся против повстанцев и, перейдя на Евбею с пятьюдесятью кораблями и пятью тысячами гоплитов, покорил евбейские города. [Со всеми евбейскими городами он заключил мирные договоры, кроме Халкиды и Гистиэй].[101] Из Халхиды [102] он изгнал так называемых гиппоботов, известных своим богатством и пользовавшихся большим влиянием; из Гистиэйской же земли изгнал всех жителей и на их место поселил афинян. [103] С ними одними он обошелся безжалостно за то, что они, взяв в плен аттический корабль, перебили всех бывших на нем людей.
24. Вслед за этим между Афинами и Спартой было заключено перемирие на тридцать лет. [104] Затем Перикл проводит через народное собрание постановление об отправке флота на Самос; [105] самосцы обвинялись в том, что они не исполнили приказания афинян прекратить войну с Милетом. Но в действительности он, повидимому, выступил против Самоса, угождая Аспасии. Поэтому здесь будет уместно остановиться подробнее на этой женщине и выяснить, благодаря какому искусству или какой силе она заставляла руководителей политической жизни исполнять свои желания, а философов серьезно считаться со своими взглядами. Все согласны в том, что она происходила из Милета и была дочерью. Аксиоха; но говорят еще, что она, желая превзойти Фаргелию [106], одну из живших в древности ионийских женщин, старалась сблизиться с самыми могущественными людьми. Эта Фаргелия также была красива и обаятельна, а вместе с тем и очень искусна в интригах; она была в связи с очень многими видными греками и всех, имевших сношения с ней, склоняла на сторону персидского царя; через посредство этих людей, наиболее выдающихся и могущественных, она содействовала распространению персофильского направления в греческих городах. Что же касается Аспасии, то Перикл, как говорят некоторые, увлекался ею за ее ум и уменье разбираться в государственных вопросах; ведь к ней от времени до времени заходил и Сократ со своими учениками, и даже женщин приводили к Аспасии их друзья, чтобы послушать ее речи, несмотря на то, что она стояла во главе предприятия неприличного и непристойного: она содержала девушек, продававших свою любовь. [107] Эсхин же рассказывает, что скототорговец [108] Лисикл, человек простого происхождения и низкой природы, стал первым гражданином в Афинах, после того как по смерти Перикла сошелся с Аспасией. [109] Далее, у Платона в "Менексене", хотя первые главы его и написаны не всерьез, историческим фактом, во всяком случае, является то, что эта женщина прославилась сближением с многими афинянами на почве ораторского искусства. Впрочем, увлечение Перикла Аспасией носило скорее любовный характер. Его женой была его родственница, до него бывшая женой Гиппоника, от которого она родила богача Кадлия; от Перикла же она родила Ксантиппа и Парала. Так как их дальнейшая супружеская жизнь не была счастливой, Перикл выдал [110] свою жену с ее согласия за другого, сам же он взял к себе Аспасию и любил ее чрезвычайно. Как говорят, ежедневно, выходя из дому и возвращаясь с агоры, он, здороваясь и прощаясь с Аспасией, целовал ее. В комедиях ее называют новой Омфалой, Деянирой [111] и даже Герой, а Кратин прямо называет ее содержанкой:

Аспасию-Геру родила богиня Похоти ему,
Содержанку-суку, тварь бесстыдную и гнусную.[112]

Как кажется, от нее Перикл имел еще незаконнорожденного сына; Евполид в "Демах" вывел Перикла спрашивающим о нем так:

А мой ублюдок жив?

Миронид отвечает ему:

Он мужем был б уже,
Коль не стыдился б, что от шлюхи он рожден.

Аспасия, как говорят, была настолько популярна и настолько прославилась, что тот самый Кир, [113] который воевал с царем за власть над персами, назвал самую любимую из своих наложниц Аспасией, хотя до того ее звали Мильто. Она была фокеянка родом, дочь Гермотима; после того, как Кир погиб в бою, она была отведена к царю и имела очень большое влияние при дворе.
25. Что касается причины войны с самосцами, то считают, что Перикл провел через народное собрание постановление об этой войне ради милетцев по просьбе Аспасии. Самос и Милет вели войну за обладание Приеной. Самосцы одерживали уже верх, но афиняне приказали им прекратить войну и решить спорные вопросы третейским разбирательством. Однако самосцы их не послушались. Перикл отправился на кораблях в Самос [114] и уничтожил бывшую там олигархию; он взял из самых почтенных граждан пятьдесят заложников [115] и столько же детей и отослал их в Лемнос. Говорят, что каждый из заложников предлагал ему за себя по таланту; еще много денег предлагали ему те, которые не хотели, чтобы в их государстве водворилась демократия. Кроме того, перс Писсуфн [116], сочувствовавший самосцам и выступавший с заступничеством за них, послал ему десять тысяч золотых. Перикл не взял, однако, ничего, но выполнил то, что он решил о самосцах, а затем, установив на Самосе демократический строй, отплыл в Афины. Однако Писсуфн выкрал самосских заложников и приготовил самосцам все, что нужно для войны; поэтому они сейчас же по удалении Перикла отложились от Афин. Перикл выступил по морю вторично против них, так как они не только не успокоились и не испугались, но даже с большим воодушевлением приняли решение бороться за господство на море. У острова, именуемого Трагией, произошла ожесточенная морская битва, в которой Перикл блестяще победил сорока четырьмя кораблями, взяв верх над семьюдесятью, из которых двадцать были транспортными.
26. После того, как он победил врагов, преследовал их и овладел· гаванью, он стал осаждать самосцев, которые все же пытались еще делать вылазки и вступать в стычки перед стенами. Когда же из Афин, пришла вторая, еще более значительная эскадра и самосцы были заперты со всех сторон, Перикл взял с собой шестьдесят триэр и поплыл в открытое[117] море. Большинство писателей объясняет это тем, что на помощь самосцам шли финикийские суда, и он хотел встретить их и сразиться с ними как можно дальше от Самоса; Стесимброт же утверждает, что он направлялся на Кипр, но это не представляется вероятным. Во всяком случае, каков бы ни был его план, он, очевидно, сделал ошибку. После того, как он отплыл, Мелисс, сын Ифагена, известный философ, занимавший тогда на Самосе должность стратега,, рассчитывая на превосходство самосцев вследствие малочисленности афинских кораблей и неопытности их стратегов, убедил своих сограждан напасть на афинян. Произошла битва, и победили самосцы, причем взяли в плен многих афинян и уничтожили много судов, после чего стали свободно сообщаться по морю и завезли к себе столько всего необходимого для ведения войны, сколько у них не было и до войны. Аристотель утверждает, что и сам Перикл ранее этого был разбит в морском бою Мелиссом [118]. Самосцы выжгли на лбу афинских пленных клеймо - сову [119]; они только ответили надругательством на надругательство, так как афиняне выжгли на лбу самосских пленных самэну. Самэна же представляет собой корабль с обрубленным носом в форме свиного рыла, пузатый и глубокосидящий. Такой корабль и быстроходен и поднимает большие грузы. Назван он был так потому, что впервые появился в Самосе, где такие корабли строил тиранн Поликрат [120].. На эти-то клейма, как говорят, и намекает Аристофан [121] в следующих словах:

- Народ самосский... - Письменами умудрен![122]

27. Перикл, узнав о несчастье, постигшем его войско, поспешил к нему на помощь. Мелисс выступил против Перикла, но Перикл победил врагов и обратил их в бегство. После этого он осадил их; он желал одолеть самосских граждан и взять их город, рассчитывая в большей мере на издержки и продолжительную осаду, чем на полные ран и опасностей подвиги своих воинов. Но ему нужно было придумать, как удержать афинян, которым надоела медлительность и которые рвались в бой; поэтому он разделил все свое войско на восемь частей по жребию. Тем, которые вытянули при жеребьевке белый боб, он разрешил веселиться и ничего не делать, тогда как все остальные несли тяготы войны. Поэтому [123] тот день, который проводят в каких-либо удовольствиях, называют "белым днем" по тому белому бобу. Эфор [124] говорит, что Перикл пустил в ход и машины, ибо его приводило в восторг это новое изобретение; с ним был и изобретатель Артемон. Этот Артемон был хромым и его носили в носилках в те места, где работа была спешной. Поэтому его и называли "носимый всюду Артемон". Это сообщение отвергает Гераклид Понтийский на основании стихотворений Анакреонта, в которых уже упоминается

Носимый всюду Артемон,[125]

хотя Анакреонт жил за много поколений до Самосской войны и описанных выше событий. Он говорит, что Артемон вел изнеженную жизнь, был очень труслив и мнителен; поэтому он по большей части сидел, дома, причем два раба всегда держали щит над его головой, чтобы ничего не могло свалиться на него сверху. Если же он вынужден был выйти, то его носили на передвижном ложе над самой землей; поэтому он и получил прозвище "носимого всюду Артемона".
28. На девятый месяц самосцы сдались. Перикл срыл их стены, отобрал у них корабли и наказал их большой денежной контрибуцией. Часть этого штрафа самосцы уплатили немедленно, часть же обязались вносить в определенные сроки и в обеспечение этих уплат дали заложников. Дурид из Самоса присочиняет к этому еще ужасные жестокости, обвиняя в них афинян и Перикла, но об этом ничего не рассказывают ни Фукидид, ни Эфор, ни Аристотель, и, повидимому, это - неправда. Так Дурид рассказывает, что Перикл приказал будто бы отвести самосских триэрархов и морских воинов на милетский рынок и выставить их там привязанными к столбам в течение десяти дней. Когда они уже совсем ослабели, он приказал их убить, разбивая им головы дубинами, а затем выбросить трупы, лишив их погребения. Но Дурид не привык держаться истины даже в тех случаях, когда в этом не заинтересован; понятно, что здесь он тем более должен был разрисовать мрачными красками несчастья своего отечества и оклеветать афинян. Покорив Самос, Перикл возвратился в Афины, устроил блестящее погребение погибших на войне [126], и вызвал всеобщий восторг, сказав, как это было принято, надгробное слово на их могиле. Когда он сходил с ораторской трибуны, женщины пожимали ему руку и возлагали на него венки и ленты как на победителя в состязании; только Эльпиника, подойдя к Периклу, сказала ему: "Ну, конечно же, достойно восхищения и венков, что ты погубил у нас так много храбрых граждан, воюя не с финикийцами и не с персами, как мой брат Кимон, а покоряя родственный и союзный город". Перикл же, как говорят, услышав слова Эльпиники, улыбнулся и спокойно ответил ей стихом из Архилоха [127]:

Не стала бы старуха миром мазаться...

Ион говорит, что, покорив самосцев, Перикл преисполнился удивительного и необыкновенного самомнения: Агамемнон осаждал варварский город десять лет, а он в девять месяцев покорил первых по могуществу из всех ионийцев. Это самомнение не было несправедливым: исход этой войны был, действительно, совершенно неясным и грозил величайшей опасностью; так, Фукидид говорит, что самосское государство чуть-чуть не отняло у афинян владычество на море.
29. После этого стала уже собираться буря Пелопоннесской войны - коринфяне пошли войной на керкирцев [128]. Перикл убедил народ послать помощь жителям Керкиры, острова, обладавшего могущественным флотом, так как пелопоннесцы почти что уже начали войну с ними. Когда народное собрание приняло постановление об отправке помощи, [129] он послал туда Лакедемония, сына Кимона, дав ему, как бы издеваясь над ним, [130] только десять кораблей. Дом Кимона отличался особенным расположением и дружбой к лакедемонянам. [131] Перикл умышленно дал Лакедемонию так мало кораблей и послал его против его воли: он рассчитывал, что если Лакедемоний не совершит во время этого своего начальствования ничего замечательного и блестящего, то его в еще большей мере будут обвинять в лаконофильстве. И вообще он постоянно унижал сыновей Кимона, говоря, что даже имена их показывают, что они незаконнорожденные: один назывался Лакедемонием (лакедемонцем), другой - Фессалом (фессалийцем), третий - Элеем (элейцем). Дело в том, что мать их, как говорили, была аркадянкой. [132] Перикла стали поносить за эти десять триэр, говоря, что для тех, которые просили о помощи у афинян, польза от них невелика, а "для врагов эти триэры - прекрасный повод для обвинений; тогда он снова послал суда на Керкиру, на этот раз уже в большем количестве. [133] Эти суда прибыли туда уже после боя. Коринфяне гневались на афинян и выступили против них в Лекедемоне с обвинением; к ним присоединились и мегаряне, обвиняя афинян в том, что они закрыли мегарянам! доступ на все рынки и во все гавани в областях, находящихся под властью афинян, [134] хотя это противоречит общегреческому праву и клятвам, которые дали греки друг другу. Эгиняне [135], считая, что они терпят притеснения и насилия от афинян, послали тайно послов с просьбой о помощи к лакедемонянам, не решаясь выступить с открытым обвинением против афинян. В это же время и Потидея [136], город, подчиненный афинянам, но основанный коринфскими колонистами, отложилась и была осаждена афинянами; это еще более ускоряло начало войны. Однако в Афины посылались посольства, а лакедемонский царь Архидам старался мирно разрешить большую часть этих претензий и успокаивал своих союзников; поэтому, если бы афиняне согласились отменить постановление о мегарянах и помирились бы с ними, то остальные из этих обвинений, повидимому, не вызвали бы войны с афинянами. Однако Перикл противился именно отмене этого постановления и побуждал народ не прекращать вражды с Мегарами; вот почему всю ответственность за войну возлагали на одного Перикла.
30. Рассказывают, что когда из Лакедемона прибыло посольство [137] по этому поводу, Перикл ссылался на какой-то закон, запрещающий уничтожать плиту, на которой начертана надпись. Полиалк, один из послов, заметил на это: "А ты не уничтожай плиты, а только поверни ее надписью к стене; ведь нет закона, который бы запрещал это делать". Как ни остроумно было это замечание по мнению слушавших, Перикл тем не менее не уступил. Как кажется, для вражды с Мегарами у него были и личные причины; [138] однако, он выставил официально другую причину государственного характера. Он обвинил мегарян в том, что они присоединили к себе участок священной необрабатываемой земли и провел через народное собрание постановление об отправке одного и того же посла в Мегары и в Лакедемон, чтобы он и там выступил с обвинением против мегарян. Это постановление, внесенное Периклом, имело в виду мирное и полюбовное соглашение. Но Анфемокрит, посланный вестником, был убит, [139] причем в этом убийстве обвиняли мегарян. [140] Тогда Харин провел через народное собрание постановление о том, что вражда между Афинами и Мегарами признается вечной и не может быть прекращена ни путем религиозного примирительного акта, ни путем отправки посольств; всякий мегарянин, вступивший на территорию Аттики, подлежит смертной казни; стратеги, когда они приносят клятву, установленную искони, должны поклясться, что они будут вторгаться два раза в год в мегарскую землю; Анфемокрит должен быть похоронен у Фриасийских [141] ворот (которые теперь называются Дипилонскими). Мегаряне отрицают свое участие в убийстве Анфемокрита и всю вину возлагают на Перикла и Аспасию, ссылаясь на знаменитые и популярные стихи из "Ахарнян" [142]:

Но вот, пойдя в Мегару, здешние юнцы
Оттуда потаскушку выкрали спьяна.
Мегаряне, вспылив от гнева, вслед за тем
Крадут двух девок у Аспасии в ответ.

31. Таким образом трудно определить, из-за чего произошло это столкновение; виновником же того, что это постановление не было отменено, все равным образом считают Перикла. Только относительно причин такого образа действий Перикла существует разногласие: одни видят в его отказе от уступок проявление высокого духа и мудрой предусмотрительности из желания блага отечеству; в ультиматуме спартанцев он видел лишь попытку убедиться, окажутся ли афиняне уступчивыми, и соглашение с ними рассматривал как признание собственной слабости. [143] Другие же говорят, что он пренебрег предложениями лакедемонян из упрямства и желания продемонстрировать силу Афин в соперничестве с лакедемонянами. Но самой некрасивой из всех причин, засвидетельствованной, однако, наибольшим числом свидетелей, была следующая. Скульптор Фидий [144] взялся, как говорят, соорудить с подряда знаменитую статую. Он был другом Перикла и пользовался у него наибольшим влиянием, поэтому у него были враги, причем одни завидовали ему из личных соображений, а другие хотели на нем произвести опыт, - каким окажется народ, когда ему придется судить Перикла. Они склонили на свою сторону Менона, одного из сотрудников Фидия, и убедили его сесть на агоре, как молящего у алтаря богов; он просил предоставить ему право выступить безнаказанно с заявлением о преступлении, совершенном Фидием. Народ удовлетворил просьбу Менона, и процесс был поставлен на обсуждение народного собрания. Однако хищения не обнаружили: Фидий, по совету Перикла, уже заранее так приладил золотую одежду к статуе, что вполне можно было снять ее и проверить ее вес, что Перикл и предложил сделать судьям. [145] Тем не менее Фидия продолжала преследовать зависть, так как благодаря его знаменитым произведениям он стяжал себе громкую славу. Его обвинили прежде всего в том, что он, изобразив на щите бой с амазонками [146], придал лысому старику, поднявшему над головой обеими руками камень, Свои собственные черты лица, [147] и что он сделал выпуклое изображение Перикла, сражающегося с амазонкой - замечательной красоты; рука же, держащая копье перед лицом Перикла, была сделана так, что она делала не столь бросающимся в глаза сходство с лицом Перикла, которое, однако, ясно видно в оставшихся незакрытыми частях лица сверху и снизу копья. Фидий был посажен в тюрьму и умер там от болезни. Некоторые, впрочем, говорят, что он был отравлен ядом; это сделали якобы враги Перикла, чтобы обвинить в этом самого Перикла. Доносчику Менону, согласно предложению, внесенному Главконом, народ даровал освобождение от всех налогов и предписал стратегам заботиться о безопасности этого человека.
32. В это же время Аспасия подверглась обвинению в богохульстве; [148] возбудил дело Гермипп [149], автор комедий, обвинявший Аспасию еще и в том, что она устраивала Периклу свидания в тайном месте со свободными женщинами. Диопиф [150] внес в народное собрание постановление о преследовании тех, которые не почитают богов или занимаются изучением небесных явлений: [151] при этом Диопиф через голову Анаксагора метил в Перикла. Народ принял это предложение, выслушал злостные обвинения и после этого утвердил постановление, внесенное Драконтидом [152], чтобы Перикл представил пританам [153] отчет об истраченных им деньгах и чтобы затем судьи при голосовании брали камешки для голосования с алтаря, причем суд должен происходить в акрополе. Гагнон же внес добавление, по которому из постановления исключалось замечание об этом порядке суда, а дело должны были разбирать тысяча пятьсот судей, независимо от того, будет ли обвинение сформулировано как дело о краже или как о взяточничестве, или как вообще о противозаконном поступке. Оправдания Аспасии Периклу удалось добиться униженными просьбами во время суда: как сообщает Эсхин, он плакал и умолял судей, а Анаксагора [154] он приказал доверенным людям вывезти из города, так как боялся, что он будет осужден. Но так как из-за Фидия его авторитет у народа поколебался, он из страха перед судом разжег пламя войны, медленно тлевшее под пеплом, в надежде, что ему удастся свести на нет все обвинения и укротить враждебность к нему при помощи громких и опасных военных дел, так как в таком случае город ему одному вверит свою судьбу ввиду его славы и влияния. Говорят, что причины, побудившие его уговорить народ не уступать лакедемонянам, были такими. Как обстояло дело в действительности, однако, неясно.
33. Лакедемоняне понимали, что если лишить власти Перикла, то афиняне станут во всех отношениях уступчивее. Поэтому лакедемоняне потребовали от афинян, чтобы они изгнали запятнанных Килоновым грехом [155]; в этом грехе, как сообщает Фукидид, был повинен род матери Перикла. Но эта попытка привела совсем не к тому результату, которого добивались лакедемоняне: это требование вызвало не подозрение и враждебность к Периклу, а еще большее доверие и большее уважение у его сограждан, так как они убедились, что враги больше всего ненавидят и боятся Перикла. По той же причине Перикл, прежде чем в Аттику вторгся Архидам во главе пелопоннесского войска, заявил, что Архидам, возможно, будет опустошать владения других афинян, а его владений не тронет; он это может сделать в виду союза гостеприимства, связывавшего его с Периклом, или просто для того, чтобы дать повод врагам Перикла клеветать на Перикла. Поэтому Перикл объявил [156], что он отдает свой участок вместе с усадьбой государству. Лакедемоняне со своими союзниками действительно вторглись в Аттику; это было огромное войско, предводительствуемое царем Архидамом. Опустошая всю страну, они дошли до Ахарн [157] и расположились здесь лагерем, . рассчитывая на то, что афиняне не стерпят этого, но разгневанные и оскорбленные бросятся в бой с ними [158]. Но Периклу казалось опасным вступить в бой с шестьюдесятью тысячами [159] пелопоннесских и беотийских гоплитов (столько их вторглось в первый раз), ставя на карту родной город. Он успокаивал тех, которые хотели сражаться и выходили из себя, говоря им, что вместо спиленных и срубленных деревьев можно быстро вырастить другие, а вместо погибших мужей достать других не легко. Он не созывал народного собрания, [160] боясь, что его могут принудить сделать что-нибудь, противоречащее его взглядам. Кормчий корабля, когда поднимается на море ветер, приводит все в надлежащий порядок и натягивает паруса и канаты со всем присущим ему искусством, не обращая внимания на слезы и просьбы морских солдат, испуганных и страдающих от морской болезни; так и он, заперши граждан в городе и расставив всюду для безопасности гарнизоны, поступал по собственным составленным заранее планам, не обращая внимания на кричащих и возмущающихся граждан. Его не смущало и то" что к нему постоянно приставали с упреками многие из его собственных друзей, что многие из врагов угрожали ему и бросали ему обвинения, что хоры распевали язвительные песни, стыдя его и понося его за способ ведения войны, считая его образ действий трусливым, так как он передавал инициативу в руки врагов. В это время на поверхности стал уже появляться и Клеон, для которого гнев сограждан на Перикла послужил как бы дорогой к демагогии, как показывают следующие анапесты Гермиппа:

О владыка сатиров [161], скажи, почему
Взять не хочешь ты в руки копье, лишь из уст
Ты воинственный пыл изрыгаешь, душа ж
Как у Телета спряталась в пятки?
Стоит только тебе увидать, как кинжал
На наждачном бруске начинают точить,
Как блестит лезвие, ты визжишь убоясь
Молненосного гнева Клеона.

34. Однако все эти выпады не трогали Перикла. Сохраняя полное спокойствие и молчание, он терпел и это поношение и эти оскорбления его чести; послав сто кораблей в поход на Пелопоннес, он сам не принял участия в этом походе, а сидел дома, как затворник, крепко держа в руках государство, пока не удалились пелопоннесды. Так как народные массы продолжали оставаться недовольными войной, он угождал им раздачей денег и издал постановление о высылке клерухии: изгнав всех эгинян, [162] он разделил этот остров по жребию между афинянами. Некоторым утешением было и то, что и враги пострадали. Те афиняне, которые были отправлены с флотом вокруг Пелопоннеса, разграбили огромную территорию, на которой находились также деревни и небольшие города; сам Перикл, вторгшись по суше в мегарскую область, опустошил ее всю. Из всего этого было ясно, что лакедемоняне, хотя и причинили много бед афинянам с суши, но с моря и сами подверглись многим бедствиям от афинян, и что поэтому они не затянули бы войны на столь долгое время, но скоро прекратили бы ее, как и предсказал Перикл с самого начала, [163] если бы только божество не расстроило всех человеческих планов. Ибо прежде всего город постигла моровая язва вроде чумы и пожрала граждан, бывших во цвете лет и сил. Болезнь эта причинила людям тягчайшие страдания и душевные и телесные и крайне озлобила их против Перикла. Потеряв рассудок от болезни, они пытались наносить обиды, как дитя ополчается на родного отца или больной на врача. Враги Перикла возбуждали их против него, говоря: "Болезнь вызывается скоплением сельского люда в городе [164] ; в летнюю пору масса народу принуждена жить вместе в битком набитых маленьких избушках и в душных палатках; при этом им приходится вести образ жизни сидячий и бездеятельный, тогда как прежде они жили в свежести, на открытом воздухе. Виновен в этом тот человек, который, устроив войну, загнал сельский люд массами за городские стены и, считая такие массы людей за ничто, запер их, как скот, в хлеву, не обращая внимания на то, что они заражаются друг от друга моровой язвой, так как не имеют возможности ни изменить свой образ жизни, ни передохнуть".
35. Чтобы устранить это недовольство, а заодно и причинить неприятность врагу, Перикл экипировал сто пятьдесят судов, [165] посадил на них большое число гоплитов и всадников и собирался уже отчалить. Этот поход внушал большие надежды гражданам и не меньший страх врагам, так как эта военная сила была очень велика. Когда экипаж был уже на кораблях и Перикл взошел на свою триэру, случилось затмение солнца и стало темно. Все испугались, видя в этом зловещее предзнаменование. Перикл [166], видя, что кормчий в ужасе и не решается отчалить, поднес к его глазам свой плащ и закрыл их, а затем спросил, видит ли тот в этом плаще что-либо страшное или предзнаменование чего-либо страшного. Тот же сказал, что не видит ничего страшного. "В чем же разница, - спросил Перикл, - между тем и другим? Только лишь в одном: то, что вызвало затмение, больше по величине, чем плащ!" Об этом рассказывают философы в своих курсах. Однако, отправившись в поход, Перикл не сделал ничего такого, что соответствовало бы той торжественности, которой сопровождалась отправка эскадры. Он осадил священный город Эпидавр [167] и надеялся взять его, но потерпел неудачу из-за моровой язвы. [168] Этот мор постиг не только афинских воинов, но гибли и все те, кто вступали в какие-либо сношения с войском. Афиняне негодовали [169] за это на Перикла, но он пытался их уговаривать и ободрить. Но ему не удалось успокоить их гнев и переубедить их; они нашли исход своему чувству лишь в том, что, взяв в руки камешки для голосования и оказавшись на это время распорядителями судеб, лишили Перикла должности стратега и положили на него денежный штраф, [170] величина которого у разных писателей колеблется от пятнадцати до пятидесяти талантов. Возбудил же этот процесс в роли обвинителя, по Идоменею, Клеон, по Феофрасту, Симмий, по Гераклиду Понтийскому, Лакратид.
36. Обиды, нанесенные Периклу народом, не были длительными, ибо подобно тому, как пчела, ужалив, в то же время оставляет в ране свое жало, так и народ оставляет и забывает свой гнев. [171] Но и личные дела сложились у Перикла очень тяжело: из-за чумы он потерял многих близких, а, кроме того, его семья раздиралась тяжелыми распрями. Старший из его законных сыновей [172] Ксантипп был от природы расточителен и был в браке с молодой и расточительной женщиной, дочерью Тисандра, сына Эпилика. Его очень огорчала рассчитанная жизнь отца, который давал ему денег в обрез и понемногу. Он послал к одному из друзей Перикла и взял у него денег якобы по поручению Перикла. Когда же тот, через некоторое время попросил деньги назад, Перикл не только не отдал ему их назад, но даже возбудил по этому поводу судебное дело. Мальчишка Ксантипп, возмущенный этой историей, стал поносить отца: он не только высмеивал всюду домашние неурядицы в семье отца, но издевался и над теми беседами, которые его отец вел с софистами, например, над следующей. Однажды кто-то во время пятиборья нечаянно поранил дротиком Эпитима из Фарсала; от раны Эпитим умер. Перикл потратил целый день в споре с Протагором [173] о том, кто с точки зрения высшей справедливости виновен в случившемся несчастии: дротик ли, или тот, кто его бросил, или устроители состязания. Более того: Стесимброт утверждает, что и клевета о жене Ксантиппа распространялась в публике самим же Ксантиппом и вообще вражда юноши к отцу не ослабела до самой его смерти: Ксантипп заболел и умер во время эпидемии. Тогда же Перикл потерял и сестру и большую часть свойственников и друзей, а также самых полезных помощников в государственных делах.
Тем не менее, он не пал духом; несчастья не сломили его светлого разума и высокой души. Он не плакал, не совершал погребальных обрядов и никто не видел его у гроба кого-либо из его родственников до тех пор, пока он не лишился и остававшегося еще у него в живых сына Парала. [174] Это несчастье сразило его и, хотя он и старался быть таким же, как прежде, и соблюдать величие духа, но в этот момент, когда он надевал венок на труп и увидел лицо сына, он не мог уже больше выдержать борьбы с судьбой: он разразился рыданиями, и слезы ручьем полились из глаз, чего не бывало с ним никогда во всей его предыдущей жизни.[175]
37. Народ пытался пользоваться услугами других стратегов для ведения войны и услугами других ораторов, но не было никого, кто мог бы, подобно Периклу, с равным успехом заведывать и той и другой областью и кто бы мог, подобно Периклу, с честью занимать столь ответственную должность. Граждане тосковали по нем и звали его назад на ораторскую трибуну и на должность стратега, но он упал духом и лежал у себя дома, убитый постигшим его горем. Однако Алкивиад и другие друзья убедили его показаться народу. Народ принес извинения в своей неблагодарности, и он взял опять на себя ведение государственных дел и был выбран стратегом. Тогда он обратился к народу с просьбой отменить закон о незаконнорожденных, который он сам же раньше внес в народное собрание, ибо он боялся, что в силу этого закона из-за отсутствия потомков его имущество перейдет в другой род и к носителям другого имени. Закон же этот был принят при следующих обстоятельствах. Значительно раньше этих событий, когда Перикл еще пользовался наивысшим влиянием в государстве и имел, как мы говорили уже выше, законных детей, он провел через народное собрание закон, [176] чтобы афинянами считались только те, у которых и отец и мать афинские граждане. Когда же затем египетский царь [177] прислал в дар народу сорок тысяч медимнов пшеницы и ее нужно было поделить между гражданами, то на основании этого постановления возникло множество процессов о незаконнорожденных, которые до этого времени остались незамеченными и невыявленными; многие стали также жертвами ложных доносов. Было арестовано и продано в рабство немного менее пяти тысяч; по проверке и обсуждении в афинском гражданстве осталось 14400 человек. Чудовищно, конечно, что закон, имевший такие суровые последствия для целой массы людей, был отменен тем же·, кто внес его, [178] но семейное несчастье, постигшее Перикла, явившееся как бы наказанием за его спесь и презрение к обездоленным, смягчило сердца афинян. Они решили, что после того как Перикла постигло мщение свыше, его просьба является естественной человеческой слабостью, и согласились, чтобы его незаконнорожденный сын был записан членом фратрии и получил имя отца. Позже при Аргинусах [179] он одержал победу над лакедемонянами, но народ предал его казни вместе с его сотоварищами по стратегии.
38·. В это же время и Перикл заболел чумой [180]. Течение болезни не носило острого и бурного характера, болезнь была затяжной и длительной, тяжелое состояние перемежалось светлыми промежутками, но постепенно болезнь убивала и телесные и душевные силы. Феофраст, занимаясь в своей "Этике" [181] решением проблемы, может ли судьба влиять на характер и может ли характер под влиянием физических страданий утратить присущую ему добродетель, рассказывает, что Перикл, будучи больным, показал какому-то навещавшему его другу ладанку, которую женщины повесили ему на шею; Феофраст думает, что состояние его было уже очень тяжелым, если он мог верить такой глупости. Когда он уже умирал, самые почтенные из граждан и оставшиеся в живых из его друзей вспоминали, как велика была его доблесть и влияние; они давали оценку его подвигов и многочисленных трофеев: ведь, будучи стратегом и одержав победу девять раз, он поставил трофей от имени государства. Они говорили об этом, думая, что он потерял уже сознание и ничего не понимает. Он же внимательно слушал все, что они говорили, и вдруг воскликнул, что он удивляется их словам: они хвалят его и вспоминают о том, честь чего принадлежит в равной мере и ему и судьбе и что доставалось уже в удел многим стратегам, но о самом прекрасном и самом великом они ничего не говорят. "Ведь из-за меня, - сказал он, - никто из афинян не облачился в траур" [182].
39. В Перикле заслуживает удивления не только его отзывчивость и мягкость, которую он сохранял всю жизнь, несмотря на все переживания и окружавшую его жестокую вражду, но и его высокий дух: он считал, что из всех его достоинств самым прекрасным было то, что он, имея столь большую власть, ничего не делал из зависти или под влиянием раздражения и никого не считал своим непримиримым врагом. В его прозвище "Олимпиец" есть какое-то наивное бахвальство; но если, тем не менее, прозвище это кажется не заслуживающим упрека и подходящим к Периклу, то причина этого единственно в том, что он имел приветливый характер и вел жизнь чистую и ничем не запятнанную, несмотря на свое могущество. Ведь и племя богов мы считаем причиной благ, но непричастным к злу, ибо это племя по природе властвует в царствует над всем существующим, - не так, как рассказывают поэты, сбивающие нас с толку невежественнейшими воззрениями, в чем можно убедиться из их же рассказов. Место, в котором живут боги, они называют нерушимой и не волнуемой никакими бурями твердыней; здесь не бывает ни ветров, ни облаков, но всегда мягкая погода и чистейший свет, причем освещение всегда одинаковое. Так они представляют себе это место, ибо такая обстановка больше всего подобает блаженному и бессмертному существу. Сами же боги, по их представлению, полны смятения, вражды, гнева и других подобных страстей, которые не подобает проявлять даже сколько-нибудь разумным людям. Но эти вопросы следует разбирать в другого рода исследованиях. Что же касается Перикла, то дальнейший ход событий заставил афинян уже очень скоро после его смерти остро ощутить эту потерю и почувствовать живую тоску по нем. Даже и те, которые при его жизни тяготились его властью - она как бы ослепляла их, - как только Перикла не стало, принуждены были признать, после того как они испытали других ораторов и демагогов, что не существует в природе более мягкого характера при высоком мнении о себе и более недоступного при всей своей кротости. Оказалось, что та власть, которая вызывала зависть, та власть, о которой прежде говорили, что она есть монархия и тиранния была спасительной твердыней для государственного строя. Подлая испорченность глубоко укоренилась в государстве; это не было заметно, пока был жив Перикл, ибо он ослаблял и укрощал эту испорченность, препятствуя тому, чтобы она, получив безраздельное господство, превратилась в неизлечимую рану.

---

[1] Битва при Микале произошла в 479 г., по преданию в один день с Платейской битвой.
[2] Кратин, см. биогр. Кимона прим. 37.
[3] Перикл рассматривается здесь, как ублюдок, родителями которого были — "Гражданская брань" (т. е. революция, стремление к переворотам) и бог Кронос, который воплощал старинное государственное устройство, но в то же время был богом всеобщего равенства.
[4] Гомер называет Зевса "Нефелегеретес", т. е. тучесобиратель или тученоситель. Кратин, имея в виду огромную голову Перикла, пародирует это слово а "Кефалегеретес" -- головоноситель.
[5] "От богов наречен» — опять пародия на Гомера, который часто не только указывает земные имена некоторых предметов, но и сообщает, как их называют на небе.
[6] "Покровитель иностранцев" (Ксениос) — обычный эпитет Зевса. Здесь намек на близость Перикла с Анаксагором и Аспасией.
[7] "Демы» — одна из знаменитейших пьес соперника Аристофана Евполида, поставлена на сцену в 415 г. Недавно найдены новые папирусные отрывки из этой пьесы. Здесь рассказывается о приходе из преисподней на землю героев эпохи Греко–персидских войн с целью показать, насколько старый строй был лучше нового, и осмеять крайнюю демократию.
[8] В древности музыка считалась необходимой составной частью всякого образования. Здесь имеется в виду не практическое обучение музыке, а теория музыки в связи с теорией стихосложения. Из Платона ("Алкивиад", 113 С) мы узнаем, что Дамон был учителем Перикла, когда тот уже давно закончил первоначальное образование. "Он умел с большим искусством вести беседу не только о музыке, но и по любому другому вопросу" (Платон, "Лахет", 180 С). Ср. Аристотель, "Афинская полития", 27, 4: "[Ответить на щедрость Кимона раздачей государственных средств] Перикла научил Дамонид из Эи. Как полагают, он обучал Перикла большей части наук, за что его и изгнали впоследствии". Плутарх, "Никий", 6 (остракизм Дамона). Плутарх, "Аристид", 1: "Дамон, учитель Перикла". Ниже, 9: "Как сообщает Аристотель (см. выше), по совету Дамоцида из Эи". Среди черепков, поданных при голосовании об остракизме около 443 г. (Inscr. Graecae, I2 911–912), наряду с Фукидидом из Алопеки (см. ниже, гл. 14) и другими известными именами упомянут также Дамон, сын Дамонида. Быть может. Дамон и Дамонид — одно и то же лицо (Wilamowitz, "Aristoteles und Athen", I, 134–135, прим. 22); возможно, что слово "Дамон" просто было пропущено в рукописи Аристотеля и осталось только отчество, отсюда эта же ошибка у Плутарха.
[9] См. предыдущее примечание. Из нахождения черепка с именем Дамона еще не следует, что он был изгнан: это значит только, что один из граждан предложил его изгнать.
[10] Хирон учил музыке Ахилла. Это слово стало нарицательным именем для· всякого воспитателя. Хирон был по преданию кентавром (человеколошадью).
[11] Зенон из Элей в Италии жил в середине V в., был учеником Парменида. Особенно большое историческое значение имеет его учение о познании. Но здесь. Плутарх видит в нем прежде всего изобретателя "диалектики", т. е. искусства вести спор.
[12] Тимон из Флиунта жил в начале III в. Самый знаменитый из так называемых силлографов. Силлами назывались саркастические стихотворения, написанные пародированным гомеровским языком.
[13] Двоеязычный — Зенона обвиняли в том, что он умел говорить и за и против любого положения.
[14] Анаксагор, см. ниже, "Лисандр", прим. 46.
[15] В Греции пешехода, возвращающегося вечером из гостей домой, провожали рабы с факелами (бедняков — собственные дети с лучинками), так как в древности уличного освещения не существовало.
[16] Эта глава представляет собой прекрасный образчик того, как человек пытается примирить уважение к науке с привитыми ему воспитанием суевериями, верой в приметы, в предсказания и т. д. Конечно, такое шатание хуже и ненаучнее первобытного суеверия. При низком уровне античной науки не мало суеверных представлений было и во взглядах Анаксагора и Перикла, но люди этого типа пытались, по крайней мере, обосновать их рационалистически.
[17] Лампон из Афин — религиозный фанатик, постоянно осмеивался комиками за свою отсталось и ханжество. В другом месте (Moralia, 812 Ε) Плутарх называет его, однако, верным помощником Перикла при проведении его планов. Быть может, сотрудничество такого рода религиозных шарлатанов Перикл считал необходимым для успеха своих политических мероприятий.
[18] Такое же сообщение о поразительном сходстве во внешности и голосе Перикла и Писистрата содержится у Валерия Максима (8, 9, ext. 2) и у Цицерона ("Брут", 7, 27). Это сходство, возможно, было выдумано или раздуто политическими противниками Перикла, обвинявшими его в стремлении и тираннии.
[19] Евриптолем — сын Мегакла. См. "Кимон", гл. 4 с прим. 15.
[20] "Саламиния" см. "Фемистокл", 7, пр. 48.
[21] Платон, "Государство", 562 D.
[22] О евбейском походе см. ниже, гл. 23.
[23] Платон, "Федр", 270 А.
[24] См. Аристофан "Ахарняне", 530:

Грозен яростен
Перикл, великий олимпиец, молнией
И громом небеса потряс, страну потряс ..
[25] Архидам, см. "Кимон", прим. 71.
[26] Фукидид был известным борцом. См. статью Wade–Gery, указ. в прим. 50, стр. 209 и сл.
[27] То же у Квинтилиана (XII, 9, 13). Ср. Плутарх "Наставления государственному деятелю", 813 D: "Подумай, Перикл, о том, что ты властвуешь над греками, над афинскими гражданами".
[28] Ср. Фукидид, I, 27: "Им казалось более безопасным, чтобы на Эгину были посланы их собственные поселенцы, так как она очень близка к Пелопоннесу".
[29] Во время похода на Самос, в 445 г.
[30] Фукидид, II, 65.
[31] Уже до персидских войн афиняне, покорив себе территорию вне Аттики, делили ее по жребию на участки (клеры) и распределяли ее между афинянами из двух низших имущественных классов. Такие переселенцы назывались клерухами. Этим достигалась двоякая цель: обеспечение нуждающихся граждан и военная охрана вновь приобретенных территорий.
[32] Феорикон — выдача бедным гражданам денег из государственной казны на посещение театра.
[33] Раздача платы. До этого времени военная служба и участие в народных собраниях и судах считались непосредственной обязанностью и правом каждого свободного гражданина и поэтому исполнялись бесплатно. Перикл ввел плату за исполнение должностей и участие в суде, так как без этого беднейшие из граждан не могли бы тратить на это время и, следовательно, воспользоваться своими гражданскими правами. Античные реакционеры видели в этом главное преступление Перикла, тогда как в действительности причиной тяжелого экономического положения граждан в конце V в. было широкое распространение рабовладения. См. Платон, "Горгий", 515 Е: "Как я слышал, Перикл сделал афинян ленивыми, трусами, болтунами и сребролюбцами, ибо он первый ввел плату за исполнение государственных обязанностей". См. Аристотель, "Афинская полития", 27, 1: "Перикл установил плату за участие в судах" (плата за участие в народном собрании была установлена много позже).
[34] В подлиннике вместо "трудолюбивый" указано "автург", т. е. работающий собственными руками. Может быть, имеется в виду и то, что (ввиду распространения рабства, а в деревне арендных отношений) граждане перестали трудиться сами,
[35] См. выше ."Кимон", гл. 10 с прим. 6. Источником нашего места является, как указывает Плутарх, Аристотель, "Афинская полития", 27, 3.
[36] См. прим. 8 и 9.
[37] Аристотель, "Политика", II, 1274, 7: "Совет на Ареопаге ограничили в правах Эфиальт и Перикл". Аристотель, "Афинская полития", 27,1 : "Перикл отнял кое–какие права у ареопага и направил государство главным образом на усиление морского могущества; это было причиной того, что массы, уже не колеблясь, стали все более считать власть в государстве принадлежащей им". См. "Фемистокл", прим. 26. Об ареопаге см. "Кимон", гл. 15, прим. 67.
[38] Должности архонтов замещались по жребию не с "древнейших времен", а с 487 г. (Аристотель, "Афинская полития", 25, 5).
[39] См. "Кимон" гл. 14 и 16 с прим. 69.
[40] См. "Кимон" гл. 17 с прим 78.
[41] См. "Кимон" гл. 17 с прим. 79, 82, 83.
[42] См. "Кимон" гл. 14 с прим. 65.
[43] См. "Кимон" гл. 14.
[44] См. "Антифонт", V, 68 (речь, произнесенная в 415 г.) и Диодор, XI, 47. По их словам имя убийцы осталось неизвестным. См. Аристотель, "Афинская полития", 25, 4.
[45] Алопека — дем, принадлежащий к филе Антиохиде. Ср. прим. 26, 50.
[46] См. Аристотель, "Афинская полития", 28, 2, 28, 5 ("один из лучших людей Афин", "свойственник Кимона"),
[47] Херсонес был впервые колонизирован уже при Писистрате Мильтиадом, сыном Кипсела, и представлял собой как бы самостоятельное княжество Филаидов (Мильтиада старшего, Мильтиада, победителя при Марафоне, и в известной степени Кимона). После смерти Кимона города Херсонеса потеряли всякие следы бывшего особого положения, и Перикл вывел сюда афинских клерухов. См. Диодор, XI, 88: "[В 453 г.] Перикл, придя в Херсонес с тысячею граждан, разделил им землю на участки, как клерухам".
[48] Клерухи на Наксос были выведены под руководством Толмида (Диодор, XI, 88, Павсаний, I, 27, 5).
[49] Бисалты — фракийско–македонская народность. Повидимому, с этой тысячей тождественны клерухи, выведенные во Фракию, в Брею (местоположение которой неизвестно). До нас дошла надпись — народное постановление (Inscr. Craecae, I2 45 = M. N. Tod, ук. кн., № 44), регулирующее положение этих колонистов. В колонисты допускаются только афиняне низших имущественных слоев — зевгиты и феты. Для распределения земли выбирается 10 геономов ("землемеров"), по одному от филы; главным организатором с неограниченными полномочиями назначается некто Фемоклид. В случае нападения на Брею (имеются в виду, прежде всего, фракийцы) все члены Афинского союза обязаны им помогать. Надпись относится приблизительно к 445 г.
[50] Ионийский город Сибарис на побережьи Лукании (в южной Италии) был разрушен в 510 г. жителями дорийского Кротона. В 446 г. Сибарис был восстановлен греческими, главным образом афинскими колонистами. Но вскоре жители его были снова изгнаны. В 443 г. город был снова восстановлен на другом месте. См. Диодор, XII, 10–11: "Сибариты, изгнанные из отечества, послали в Грецию послов к лакедемонянам и афинянам, прося помочь им вернуться на родину и принять участие в колонизации. Лакедемоняне не вняли им, а афиняне послали им помощь. Они экипировали 10 кораблей и послали к сибаритам; во главе переселенцев стояли Лампон и Ксенокрит. Желая, чтобы колония была общей, они послали глашатаев по Пелопоннесу, провозглашая, что каждый желающий может принять участие в колонии. Многие вняли им; Аполлон дал предсказание, что надо построить город… Построивши город, они назвали его по протекавшему источнику Фуриями. Город разделяли в длину четыре улицы, которые назывались улица Геракла, улица Афродиты, Олимпийская, улица Диониса; в ширину три — улица Героев, улица Фурийская, улица Фуринская. (Прежние жители Сибариса требовали себе всевозможных экономических и политических привилегий). По этой причине возникла вражда, и граждане, присоединившиеся позже, будучи более многочисленными и более сильными, перебили почти всех бывших сибаритов и сами образовали государство. У них было много прекрасной земли; они разделили весь город и всю землю на равные части. Оставшиеся в живых скоро очень разбогатели, и, заключив союз дружбы с кротонцами, пользовались прекрасным государственным устройством. Государственный строй был у них демократический, граждан они разделили на 10 фил и дали им названия по племенному составу. Так три филы, составленные из пелопоннесских пришельцев, они назвали Аркадской, Ахейской и Элейской, другие три по внепелопоннесским, но родственным им племенам — Беотийской, Амфиктионийской, Дорийской, остальные по другим племенам Ионийской, Афинской, Евбейской, Островной. Они избрали себе и законы наилучшего законодателя, прославленного своей ученостью — Харонда" (следует изложение законов Харонда).
Сообщения об основании Фурий производят чрезвычайно противоречивое впечатление. С одной стороны, основание Фурий–одно из завершающих усилий для завоевания влияния в хлебородной Италии (454 г. — договор с Эгестой; несколько позже — договоры с Леонтиной и Регием для создания противовеса Сиракузам, договор с главным противником Тарента, царем мессапов Артом, для создания противовеса Таренту). Но, с другой стороны, в Фурии выводится не афинская колония, а смешанная колония, в которой преобладают пелопоннесцы и беотийцы и в которой действуют реакционные законы Харонда; уже через очень короткое время во главе колонии становится спартанец Клеандрид, и Фурии становятся на сторону Пелопоннесского союза против Афин. Правильную разгадку этого противоречия нашел Wade–Gery в статье "Thukydides, the son of Melesias" ("Journal of Hellenic studies", 52, 1932, стр 205–227). Активная политика Перикла на западе, очевидно, внушала страх афинским массам, уставшим от войны. На 444/3 г. Перикл не был выбран стратегом; руководство переходит к олигархической партии, возглавляемой Фукидидом из Алопеки, и он, очевидно, руководит Фурийской колонией (см. "Жизнеописание Фукидида", § 7 [75]). Естественно, что он должен был извратить идею Перикла: в угоду Спарте, в интересах которой он действовал, он объявил Фурии общегреческой колонией и допустил преобладание в ней пелопоннесцев, чтб обусловило уже все дальнейшее. Вполне понятно, что Фукидид по возвращении в Афины был предан суду, а вскоре затем и изгнан.
[51] 1/60 фороса, поступавшего с союзников, отчислялась в казну богини Афины. До нас дошли списки этих отчислений (Inscr. Graecae, I2 191 и сл.; с новыми дополнениями и исправлениями в "Supplementum Epigraphicum Graecum" V, 1931). Из этих списков мы узнаем, что отчисления начали производиться при архонте Аристоне, т. е. в 454 г.; перенесение казны из Делоса в Афины, очевидно, произошло за короткое время до этого. Несомненно, защита союзной казны от нападений варваров стала, после ужасного поражения и гибели греков в Египте, насущнейшей необходимостью; другая причина (желание бесконтрольно распоряжаться деньгами) вряд ли могла иметь значение, ибо и на Делосе афиняне фактически были бесконтрольными хозяевами. Поэтому неверно замечание Диодора (XII, 38): "Афиняне, стремясь к гегемонии на море, перенесли в Афины общую казну, собранную на Делосе и отдали ее на хранение Периклу".
[52] Здесь есть доля истины: именно афинский народ гарантировал союзникам свободу плавания и торговли на Эгейском море. Он фактически превратился в наемное войско Афинского союза и требовал себе соответствующего вознаграждения. Во всяком случае, власть демократии сопровождалась не большими насилиями, чем власть олигархов (см. предисловие, стр. 26).
[53] Эта мера (общественные работы) лучше всего другого показывает, что основной целью политики Перикла была забота о демократических массах: он вовсе не старался во что бы то ни стало подкупить их, а пытался бороться с безработицей предоставлением им работы; не его вина, что развитие рабовладения делало все эти меры безрезультатными. Эта огромная армия свободных рабочих должна была капитулировать перед более дешевым рабским трудом. См. предисловие, стр. 27.
[54] Этот Агафарх, повидимому, тот же, которого Алкивиад запер на три месяца в своем доме, чтобы он ему расписывал стены и потолки ("Алкивиад", гл. 16, прим. 55).
[55] Характерно это античное представление, по которому все старинное красиво, все новое не отличается действительной красотой.
[56] Фидий был величайшим скульптором античности (его замечательнейшее творение вне Аттики ·- статуя Зевса в Олимпии). Но в древности специализация была так мало развита, что скульптор мог в одно и то же время исполнять обязанности архитектора.
[57] Парфенон — храм Афины Девственницы на Акрополе (парфенос означает по гречески "дева"). Этот храм из белого пентеликонского мрамора сохранился (правда, в разрушенном виде) до нашего времени и представляет собой одно из величественнейших, если не самое величественное здание в мире. На месте Парфенона до персидского нашествия стоял гораздо более скромный храм Гекатомпедон ("стофутовый"), так как он имел в длину и в ширину по сто футов. Этот храм был разрушен персами. Название "стофутовый" сохранил и новый храм, хотя он был гораздо больших размеров.
[58] Согласно Павсанию (VIII, 41, 9) и Страбону (395) этот храм строил только Иктин.
[59] Дом для посвящений, основная часть храма Элевсинской Деметры, где происходило торжественное празднование элевсинских мистерий (частью они справлялись под открытым небом).
[60] Ксипета — дем филы Кекропиды.
[61] Холарг — дем филы Акамантиды.
[62] Длинная стена–так называлась средняя стена, возведенная между двумя стенами (так наз. "Длинными Ногами"), соединившими Афины с Пиреем.
[63] Сократ у Платона "Горгий", 465 Е: "Я сам слышал Перикла, когда он произносил речь относительно средней стены".
[64] Очевидно, народу казалось, что постройка идет слишком медленно, и это вызывало ряд острот.
[65] Остроконечную голову Перикла считали, повидимому, похожей на остроконечную крышу Одеона.
[66] Повидимому, крыша Одеона была черепичной, в связи с чем автор намекает Периклу на "черепок", то есть остракизм.
[67] Панафинеи — главный и торжественнейший из всех афинских праздников в честь Афины Полиады. Он справлялся раз в три года и продолжался 4 дня, сопровождаясь между прочим гимнастическими состязаниями. Победитель на этих состязаниях получал красивые вазы, сохранившиеся до нашего времени.
[68] Пропилеи — колоннада из пентеликонского мрамора, образовавшая вход на акрополь.
[69] Подробное описание этой статуи дано у Павсания (I, 24, 7). См. ниже, гл. 31 прим. 141, 142.
[70] Афиней (IX, 397) рассказывает, что не Пириламп, а сын его Дем разводил павлинов. Эта птица считалась такой редкостью, что4 специально приезжали люди из Лакедемона и Фессалии, чтобы посмотреть на павлинов.
[71] До нас дошел ряд черепков с именем Фукидида, см. выше, прим. 8.
[72] Источник — Платон, "Алкивиад", 104 В: "Перикл… может делать все, что ему угодно, не только в этом городе, но и во всей Элладе, и даже за ее пределами имеет большое влияние у многих великих народов".
[73] Фукидид, II, 65, 8: "Перикл, опираясь на свой престиж и ум, будучи, очевидно, неподкупнейшим из граждан, свободно сдерживал народную массу, и не столько она руководила им, сколько он ею. Благодаря тому, что Перикл приобрел влияние не какими–либо неблаговидными средствами, он никогда не говорил в угоду массе, но мог, опираясь на свой престиж, даже кое в чем с гневом возражать ей…"
[74] Фукидид, там же: "По имени это была демократия, а на деле власть принадлежала первому гражданину".
[75] Этот Леократ покорил Эгину (Фукидид, I, 10), Миронид победил коринфян близ Мегар и беотийцев при Энофите в 457 г. (Фукидид, I, 108).
[76] См. Диоген Лаэрций, II, 67; "Анаксагор был очень знатен и богат, но в то же время он был и великодушен. Все отцовское имущество он отдал своим родственникам"
[77] Посылка торжественных посольств во все греческие города была очень обычна при открытии новых святилищ, празднеств и состязаний общегреческого значения; объявление святилищ и церемоний международными часто сопровождалось признанием территории соответствующего государства неприкосновенной и пользующейся международной защитой. Так было, напр., в Магнесии, см. О. Kern, "Inschriften aus Magnesia" № 16 и сл. ( = Dittenberger, Sylloge, 3 изд., 657–561). Поскольку и здесь речь шла о святынях и жертвах общегреческого значения, посылка таких послов была вполне естественным явлением. Боги были общегреческими; забота об их храмах была естественно общегреческим делом. [76] Здесь, однако, под религиозной оболочкой проводилась мера большого политического значения. Перикл, опираясь на эти взгляды и обычаи, ставит вопрос о восстановлении на общегреческий счет храмов, разрушенных персами в 480- 479 гг. Так как больше всего пострадал от персов афинский акрополь, то это фактически было попыткой отстроить афинские храмы (прежде всего, Парфенон) в новом роскошном виде на общегреческий счет. Если бы этот план удался, Афины превратились бы в религиозный центр Греции, в главу новой амфиктионии по образцу Дельфийской; разумеется, афинянам не трудно было обеспечить для себя фактическое руководство этими храмами. Второй задачей конгресса было установление таких норм, при которых "все могли бы плавать по морю, не опасаясь нападения, и чтобы между всеми греками был мир". Фактически это означало, очевидно, превращение афинского морского союза в общегреческий и признание афинской гегемонии на море в общегреческом масштабе. Афины стали бы не только религиозным, но и политическим центром всей Греции.
[78] Этейцы — жители страны, лежащей в Фессалии у подножья горы Эты. Малийский залив на фессалийском побережье против северной оконечности Эвбеи.·
[79] Фтиотийские ахейцы — жители области Фтиотиды в Фессалии.
[80] Ср. Фукидид, I, 113 (в 446 г.): "Беотийские изгнанники заняли Орхомен, Херонею и некоторые другие пункты Беотии. Афиняне выступили в поход против этих враждебных им городов в числе тысячи своих гоплитов с отдельными отрядами союзников; стратегом был Толмид, сын Толмея. Взявши Херонею, обратив жителей ее в рабство и поставив там гарнизон, афиняне отступили. На пути, подле Коронеи, напали на них беотийские изгнанники из Орхомена вместе с локрийцами, евбейскими изгнанниками и всеми единомышленниками их. Они одолели афинян в сражении, причем одних перебили, других взяли в плен. Афиняне вышли из всей Беотии, заключив договор… Беотийские изгнанники возвратились на родину, и… беотяне вновь стали автономными". Здесь нет указания на участие добровольцев и на недовольство Перикла, но найденная при раскопках на афинской агоре и опубликованная в 1937 г. афинская надпись ("Mitteilungen des deutschen archäologischen Instituts", Athenische Abteilung, 57, 142; 59, 252; "Hermes", 68, 353, "Class. Quarterly", 32, 1938, стр. 80) как–будто подтверждает сообщение Плутарха. Даю прозаический перевод этой трудной для понимания надписи, написанной элегическим размером: "Жестокосердые! Совершив такое ужасное состязание безнадежной войны, вы по воле богов погубили ваши души в бою. Не сила недругов вас погубила, но кто–то из полубогов, встретив вас на священной дороге, повредил, вам. Благосклонный к вам, он предсказал вам, что "будет трудной добыча для врагов" и вам на горе выполнил это предсказание. Он показал, что пророчество сбывается, дабы все люди впредь утверждали это". Кто бы ни поставил эту надгробную надпись — правительство или друзья покойных — ясно, они относятся с неодобрением к участию их в походе. Мы видим даже, что была, повидимому, сделана попытка (вероятно, со стороны беотийского жречества) инсценировать появление на священной дороге (т. е. вероятно, на дороге, ведущей в храм Афины Итонии) призрака героя, предупреждающего афинян об ожидающем их поражении. Выражение "жестокосердые" уместно лишь в случае добровольного похода. "Безнадежная война" напоминает "самый неблагоприятный момент" у Плутарха. Пропаганда веры в предсказания показывает, что были уже значительные круги граждан, не веривших в них; в этом отношении надпись напоминает нам очень близкие места из ".Эдипа–царя" Софокла и из Геродота. По мнению Боура, надпись написана в лаконском стиле. Все это делает понимание классовой и партийной ситуации в этот момент чрезвычайно затруднительным. См. также "Агесилай", гл. 19.
[81] При Коронее; так же Фукидид, Диодор (XII, 6) и Плутарх в другом месте ("Алкивиад". 7), Диодор (XII, 7) и Исократ (16, 28) называют эту битву битвой при Херонее, а Ксенофонт ("Меморабилии", 3, 5, 4) битвой при Лебадее. Очевидно, сражение произошло на границе этих трех государств. См. С. Я. Лурье, "Беотийский союз", СПБ., 1914, стр. 232, пр. 4.
[82] Такую стену строил уже Мильтиад, но вследствие систематического натиска фракийцев стена в конце концов разрушалась.
[83] Фукидид (I, 111) не указывает числа триэр, но говорит о тысяче гоплитов. Для такого числа воинов ста триэр слишком много: Диодор (XI, 88) говорит о пятидесяти кораблях.
[84] Пэги–гавань в Мегариде, принадлежавшая афинянам.
[85] Перед этим — в предшествующем году.
[86] Эниады — имя приморского города в Акарнании в устье реки Ахелоя. Эниады были всегда настроены враждебно к Афинам (Фукидид, III, 102), но их покорение Периклу не удавалось (Фукидид, I, 111).
[87] О походе Перикла в Понт нам ничего больше не известно. Это сообщение имеет очень большую ценность. Афиняне жили, главным образом, хлебом, получавшимся из нынешней южной Украины, поэтому было особенно важно обеспечить афинское влияние в греческих колониях Черноморского побережья и поддержать свой престиж в глазах живших здесь варваров (см. вступительную статью стр. 26). По мнению Бузольта, Белоха и Кирхнера этот поход имел место в 437 г.
[88] Синоп — важнейшая из всех греческих колоний на Черном море. Она управлялась царями.
[89] "Снова» — здесь сказано потому, что афиняне уже в 463 г. помогли ливийскому фараону Инару, восставшему против персидского царя, и послали ему вспомогательное войско. Этот поход кончился тяжелой катастрофой.
[90] Ср. "Алкивиад", 17: "Афиняне рвались в Сицилию еще при жизни Перикла, и после его смерти взялись за дело. Алкивиаду только и снились Карфаген и Ливия. Вслед за этим он мечтал о присоединении Италии и Пелопоннеса, рассматривая Сицилию только как базу для войны".
[91] Перикл знал не хуже Алкивиада, какое значение имеет для афинян новая хлебная база в Сицилии. Но он понимал, что в ближайший момент такой захват невозможен, и подготовлял захват в более или менее отдаленном будущем. Такой смысл имеет клятвенный договор афинян с сицилийской Эгестой (454/3 г.), о котором мы узнаем из надписи (Inscr. Graecae I² 19 = M, N. Tod, ук. соч., № 31). Это — та самая Эгеста, которая была причиной похода афинян в Сицилию в 415 г.
[92] В 448 г. фокейцы отняли у дельфийцев территорию храма Аполлона. Спартанцы вступились за дельфийцев и объявили войну. Всякая война, которая велась за территорию святилища, у греков называлась священной. До нас дошел относящийся сюда договор о союзе между Афинами и Фокидой, возобновляющий более старый союз (М. N. Tod, № 39).
[93] "Вне очереди": обращающиеся с вопросом к оракулу допускались по жребию, но особенно щедрым жертвователям и, вообще, тем, которые оказали услуги храму, давалось право спрашивать бога вне очереди. Легенда о посвящении этого медного волка приведена у Павсания (X, 14, 7).
[94] Евбеяне отложились в 446 г. Отпадение Евбеи и Мегары было следствием поражения при Коронее. См. Диодор, XII, 7 (446 г.): "После того как авторитет афинян упал в Элладе вследствие поражения в Беотии при Коронее, многие из городов отложились от афинян. Так как наиболее мятежными были жители Евбеи, то Перикл, выбранный стратегом, пошел походом на Евбею с большим войском".
[95] До нас дошел интересный памятник Мегарской экспедиции — стихотворная надгробная надпись на могиле некоего Пифиона, участвовавшего в Мегарской экспедиции 446 г. (Inscr. Graecae l2 1085 = M. N. Tod, ук. кн., № 41). Неожиданно спартанский царь Плистоанакт отрезал обратный путь трем афинским филам (Пандиониде, Кекропиде, Антиохиде), под предводительством Андокида направлявшимся из Мегариды в Афины, но Пифион спас эти филы, проведя их кружным путем из Пэг (через Эгосфены и Кревсиду в Беотии) в Афины. Он убил 14 человек, а взял в плен и обратил в рабство 2000. Вместе с мегарцами выступили коринфяне, сикионяне и эпидаврийцы.
[96] Плистоанакт, сын Павсания, был спартанским царем с 458 г. Так как он вступил на престол еще ребенком, то при нем был опекун Никомед.
[97] По Эфору, цитированному в схолии к "Облакам" Аристофана (стих 859), — 15 талантов. Он пробыл в изгнании 19 лет и в 426 г. был возвращен назад в Спарту.
[98] См. "Лисандр", гл. 16–17.
[99] Все должностные лица в Афинах должны были отдавать отчет о своей деятельности. Должностные лица, избиравшиеся на год (кроме стратегов), отдавали этот отчет непосредственно после конца служебного года.
[100] Это выражение ("на нужное дело") пародируется в "Облаках" Аристофана, где на вопрос сына: "Где твой плащ?", отец отвечает таинственно: "Я погубил его на нужное дело". К этому месту схолиаст делает примечание: "Перикл не мог открыто сказать в народном собрании, что деньги им истрачены на подкуп спартанских царей, поэтому он сказал в загадочной форме: "Истратил на нужное дело".
[101] Здесь пропуск; дополняем по смыслу
[102] См. Геродот, V, 77; "Гиппоботами назывались халкидские богачи". Это были богатые землевладельцы, всадники. Как мы знаем из Геродота, гиппоботы были изгнаны из Евбеи уже в 507 г. Возможно, поэтому, что Плутарх здесь просто спутал события 446 г. с событиями 507 г. Однако возможно и другое. До нас дошла надпись, относящаяся как раз к событиям этого года (Inscr. Graeсае 12, 39 = М. N. Tod, ук. кн., № 42). Здесь приведен текст клятв, которыми обменялись халкидцы и афиняне после покорения города. Афинская клятва носит прямо издевательский характер: афиняне клянутся не изгонять из Халкиды ни всего населения, ни отдельных граждан, не лишать ни гражданских прав, не арестовывать, не убивать… без постановления народного собрания в Афинах, т. е. фактически они оставляют за собой все эти права. Далее афиняне обещают, что посольства, приходящие из Евбеи, должны быть выслушаны в совете и в народном собрании… если это будет возможно. Однако даже выполнение этих скромных обещаний для афинян не обязательно, "если халкидцы не будут слушаться афинского народа". Халкидцы со своей стороны клянутся, что не отложатся от афинского народа, что не будут слушать тех граждан, которые уговаривают их отложиться, а донесут на них афинянам, что буду г платить форос афинянам в том размере, какой определят сами афиняне, что будут посылать вспомогательные отряды в афинскую армию в случае войны и вообще во всем будут слушаться афинского народа. Халкидцы не могут сами наказывать никого изгнанием, смертной казнью и лишением гражданских прав. По всем этим делам допускается апелляция в афинский суд. Халкидцы обязаны принять к себе афинскую охрану (т. е., очевидно, клерухов). В обеспечение этого договора халкидцы дали афинянам заложников.
Надо полагать, что халкидские богачи — гиппоботы постепенно под различными предлогами, правдой или неправдой, возвращались в свой родной город, а во время отложения в 446 г. они могли вернуться и сразу в большом количестве. Разумеется, именно они и их единомышленники были организаторами восстания. Поэтому, вполне естественно что по подавлении восстания они были частью изгнаны и даже частью казнены. Такой же договор, как с Халкидой, был заключен, как указано в той же надписи, и с Эретрией на Евбее и, вероятно, с другими городами острова.
[103] Ср. Страбон, Χ, I, 445: "Феопомп сообщает, что Перикл, покорив Евбею, переселил жителей Гистиэи, сдавшихся ему, в Македонию. Он поселил две тысячи человек, пришедших из Афин, в Орее, который прежде был только одним из демов Гистиэи". Ср. Диодор, XII, 7: "Он взял приступом город Гистиэю и выселил гистиэйцев из отечества, а всех прочих он привел в ужас и вынудил снова подчиниться афинянам" (445 г.). Там же, 22: "Афиняне, вернув себе Евбею и изгнав из города гистиэйцев, выслали в этот город своих колонистов, имея стратегом Перикла. Отправив 1000 клерухов, город и страну разделили на участки между ними".
[104] Условия этого договора были вырезаны на медной колонне, которую Павсаний (V, 23, 3) еще видел в Олимпии. Основные пункты этого договора следующие: 1) ни одно государство не может выйти из того союза (Афинского или Пелопоннесского), в котором оно уже находится; 2) Афины отказываются от владения Трэзеной, Мегарской гаванью Нисеей и Пегами, а также от союза с Ахеей, т. е. признают, что весь Пелопоннес является исключительно сферой спартанского влияния; 3) города, не входящие ни в один из союзов, могут войти в любой из них; 4) афиняне могут вступить в союз с Аргосом.
[105] Эту войну Самос вел с Милетом за обладание Приеной (см. ниже, гл. 25, начало). См. Фукидид, I, 115: "Милетяне, побежденные в войне, прислав послов к афинянам, жаловались на самосцев. К ним присоединились и частные люди (т. е. не делегаты правительства Самоса), желавшие переворота на Самосе". Эти "частные люди" были, разумеется, демократами, так как у власти на Самосе стояла аристократическая партия (см. ниже, гл. 25).
[106] См. Афиней, XIII, 608 F: "Фаргелия имела 14 мужей, так как была и очень красива и очень умна".
[107] Эта клевета не повторяется ни у одного серьезного писателя. Очевидно, Плутарх по своему простодушию принял всерьез замечание Аристофана ("Ахарняне", 527; цитировано ниже, гл. 30).
[108] В Афинах пользовались большим почетом крупные купцы (έμποροι), но мелкие торговцы (κάπηλοι) были крайне презираемы.
[109] Это нелепая клевета, так как Перикл умер осенью 429 г., а Лисщкл уже в начале зимы 428 г. (Фукидид, III, 19).
[110] В древности женщина не имела права сама совершать юридические акты (в том числе и брачный договор). Договоры вместо нее заключались ее душеприказчиками. Таким был для незамужней женщины отец или старший брат, а для замужней — ее муж. Поэтому, как это нам ни кажется странным, в Греции, когда женщина разводилась с мужем и вступала в новый брак, за нового мужа ее выдавал ее первый муж. Разводы в Афинах были очень легки; при согласии обеих сторон развод немедленно же совершался. Муж должен был немедленно вернуть жене приданое, с начислением еще полутора процентов за каждый месяц брачной жизни.
[111] В комедиях Геракл изображался слабохарактерным обжорой, находившимся под башмаком у своих жен Омфалы и Деяниры. Поэтому комические поэты и сравнивали Аспасию с этими женщинами.
[112] Аспасия называется бесстыдной и гнусной, так как брак на иностранке по греческим представлениям был развратом.
[113] Кир Младший--см. ниже, "Лисандр" гл. 4. Он погиб в битве при Кунаксе в 401 г. Все эти события подробно описаны в I книге "Анабасиса" Ксен. офонта. Об этой Аспасии см. "Артаксеркс", гл. 26.
[114] См. Фукидид, I, 115.
[115] Диодор, XII, 27, 2: "Перикл взыскал с самосцев 80 талантов контрибуции и взял с них столько же заложников, которых и передал лемносцам".
[116] Писсуфн — сатрап Сард.
[117] Т. е. Средиземное.
[118] Повидимому, либо Плутарх спутал, либо Аристотель в одном из недошедших до нас сочинений ошибся, так как Фукидид не говорит об этом ни слова. О Мелиссе см. "Фемистокл", прим. 12.
[119] Сова служила как бы гербом афинян. По Элиану (Varia historia, 2, 9) и Свиде, дело обстояло как раз наоборот. Афиняне выжигали на самосцах клейма в виде совы, а самосцы на афинянах в виде самены. Это сообщение более вероятно, так как клеймо, описанное у Элиана, показывало бы, что клейменный становится государственным рабом своего победителя.
[120] О Поликрате см. "Лисандр", прим. 33.
[121] Эта цитата заимствована из недошедшей до нас комедии Аристофана "Вавилоняне".
[122] "Письменами умудрен" здесь игра слов. С одной стороны, имеется в виду то, что самосцы, как говорили, впервые изобрели знаки греческого алфавита, с другой стороны — намекается на выжженные на их теле афинянами клейма.
[123] Рассказы, в которых пытаются объяснить существующий обычай, или словоупотребление из какого–нибудь исторического факта, часто довольно произвольно привлеченного, называются в науке этиологическими. Такую наивную этиологию мы имеем и здесь. Белый цвет считается счастливым, а черный несчастным у целого ряда народов.
[124] К этому же месту Эфора восходит и Диодор (XII, 28): "Энергично поведя осаду против города и разрушив стены машинами, он овладел Самосом".
[125] В одном из своим саркастических стихотворений (большой отрывок из него сохранился у Афинея, XII, 533 Е) Анакреонт описывает изнеженного богача Артемона, которого рабы носят всюду на носилках. Анакреонт жил во второй половине VI в. Его "Артемон" был очень популярен в Афинах; так, например, он пародируется Аристофаном,
[126] Похоронное торжество по погибшим на войне за отечество устраивалось в Афинах на казенный счет. Церемонии, которыми оно сопровождалось, описаны у Фукидида, II, 34 и сл. При этом произносилась торжественная надгробная речь, образец которой сохранен нам Фукидидом.
[127] Архилох — величайший лирический писатель древности, живший в VII в. Он написал ряд сатирических стихотворений, частью направленных против Необулы, не согласившейся стать его женой. Эльпиника была уже не молодой женщиной, но она вела себя как юная красавица, что вызывало неоднократные насмешки (см. "Кимон", гл. 14). После слов: "Не стала бы старуха миром мазаться" опущены умышленно дальнейшие слова, которые, повидимому, звучали так: "когда бы дурой не была".
[128] См. Фукидид, I, 24 и сл.
[129] До нас дошел отчет об этой экспедиции и следующей за ней, о которой говорится ниже (Inscr. Graecae 12 295 = M. N. Tod, ук. кн., № 55). Первой отплывшей эскадре, возглавляемой Лакедемонием Лакиадом и двумя другими лицами, выдано за 43 дня 26 талантов ( = 52 тыс. зол. рублей), второй, возглавляемой упоминаемым ниже (гл. 32 с прим. 149) Драконтидом, некоторая сумма (цифры обломаны). Это было в 433 г.
[130] Как правильно замечает Синтенис–Фур это несомненная клевета, имеющая источником Стесимброта (см. "Кимон", 16): Перикл вовсе не имел в виду послать большой флот для войны с коринфянами, а имел целью только наблютать за ними, причем "эскадре был дан приказ не вступать в сражение с коринфянами, если только они не поплывут на Керкиру и не захотят сойти на берег в Керкире или в каком–нибудь из принадлежащих ей пунктов. В этом случае они должны препятствовать коринфянам по мере сил. Такая инструкция была им дана для того, чтобы не были нарушены мирные условия" (Фукидид, I, 45).
[131] См, выше, "Кимон", гл. 16, прим. 20, 69.
[132] См. выше, "Кимон", прим. 69". И здесь источник — несомненно Стесимброт, см. "Кимон", 16.
[133] См. выше, прим. 126. Имеется в виду битва при Сиботах, описанная у Фукидида, I, 49.
[134] Это запрещение торговать на рынках всех союзных с Афинами городов (декретированное летом 432 г.) было для Мегариды, ввиду ее значительной морской торговли и недостатка собственных сельскохозяйственных ресурсов, вопросом жизни и смерти.
[135] Эгиняне были покорены Афинами в 458 г. и жаловались теперь, что они в нарушение договора лишены автономии (Фукидид, I, 67). Очевидно, среди условий тридцатилетнего мира была статья, гарантировавшая зависимым от Афин государствам восстановление их государственной самостоятельности.
[136] После битвы при Сиботах афиняне предъявили суровые требования Потидее. Она входила в Афинский союз и платила афинянам форос, но была колонией Коринфа, и Коринф посылал сюда высшее должностное лицо — эпидамиурга. Афиняне потребовали, чтобы потидейцы срыли свои стены с юга. Это было очень выгодно для афинян на случай отпадения Потидеи, но неприемлемо для потидейцев. Поэтому потидейцы отложились от афинян. Афиняне два года осаждали Потидею и, наконец, взяли ее. См. Фукидид, I, 56 и сл.; II, 70. Диодор XII, 46: "[в 429 г.] Гагнон, прибыв в Потидею, приготовился к осаде: он приготовил всевозможные осадные машины, огромное число паицырей и стрел, а также хлеб в изобилии для всего войска. Каждый день он совершал непрерывные приступы… Наконец, потидейцы, когда у них вовсе вышел хлеб и граждане упали духом, послали к осаждающим вестника с просьбой о прекращении военных действий. Те охотно пошли на это на том условии, чтобы все потидейцы ушли из города, не взяв с собой ничего, кроме плащей — каждый мужчина один плащ, каждая же женщина — два… Афиняне же послали из своих граждан 1000 поселенцев в Потидею и нарезали им на участки город и территорию, как клерухам".
[137] Имеется в виду второе посольство (Фукидид, I, 139).
[138] Имеется в виду выпад Аристофана; см. ниже в этой же главе.
[139] Личность вестников считалась неприкосновенной, всякое оскорбление их, а тем более арест или убийство считалось тяжелым религиозным преступлением.
[140] Об этом случае Фукидид ничего не упоминает. См. Павсаний (I, 36, 3): "Если итти из Афин в Элевсин по дороге, которую афиняне называют священной, то можно увидеть надгробный памятник Анфемокрита. С ним мегарцы учинили безбожнейшее дело. Он был послан к ним вестником с требованием, чтобы они впредь не запахивали (принадлежащей афинянам) земли. Но они убили Анфемокрита. За то, что они это сделали, над ними до сих пор тяготеет гнев элевсинских богинь".
[141] Фриасийские ворота находятся на северо–западе Афин и через них проходит дорога к Фриасийской (Элевсинской) равнине. Дипилонскими (т. е. двухворотными) они называются потому, что очень широки (Ливий, 31, 24). Бьпь похороненными у ворот считалось особенной честью.
[142] "Ахарняне", стих 524 и сл. Это — обычная в комедии гипербола (незаконная жена — 1етера, развратница с античной точки зрения, превращается в сводню); но поздние источники, лишенные исторического чутья (прежде всего, конечно, мегарские историки) приняли эту выходку за чистую монету.
[143] Фукидид, I, 140: "Я держусь, о афиняне, всегда одного и того же взгляда — не уступать пелопоннесцам… Если вы уступите лакедемонянам, они тотчас предъявят вам какие–нибудь более тяжкие требования, полагая, что вы из страха пошли на уступки".
[144] Древнейшее свидетельство, содержащее клевету, будто Перикл начал войну, чтобы скрыть грязные делишки Фидия, в которых был якобы замешан он сам — это стихи 603 и сл. комедии Аристофана "Мир":
К вам, хозяевам, почтенным земледельцам речь моя! Слушайте, чтобы знагь и помнить, как погиб бесславно мир. Начал Фидий злополучный, первый он нанес удар, А затем Перикл. Боялся он невзгоды для себя… Чтобы самому не сгибнуть, в город он метнул пожар — Бросил маленькую искру–о мегарянах закон — И раздул войну такую, что у эллинов глаза Выжег дым до слез горючих…
Наиболее подробно излагает всю эту сплетню Диодор (XII, 38): "Союзную казну, хранящуюся на Делосе, отдали на хранение Периклу. Он же благородством, славой и красноречием много превосходил своих сограждан, но через некоторое время он истратил на свои частные нужды очень много денег, а когда у него попросили отчет, заболел, будучи не в состоянии дать отчет в истраченных деньгах. Когда Перикл огорчился по этому поводу, его надоумил его племянник Алкивиад (см. биографию Алкивиада, гл. 7), сирота, воспитываемый у него, еще дитя по возрасту. Видя, что его дядя огорчен, он спросил, в чем причина. Перикл ответил: "У меня просят отчет в истраченных деньгах, и я ищу, как бы мне обсчитаться перед гражданами". Алкивиад сказал, что Перикл должен думать не о том, как ему отчитаться, а как бы ему вовсе не отчитываться. Поэтому–то Перикл последовал совету мальчика Он думал, как бы ему втянуть афинян в большую войну. Он полагал, что в суматохе, треволнениях и страхах граждан ему не придется давать точный отчет о деньгах. С этим совпало и следующее: Фидий сооружал статую Афины; Перикл, сын Ксантиппа, был приставлен контролером. Из тех, которые работали вместе с Фидием, некоторые, подученные врагами Перикла, сели просителями у алтарей богов. Когда пораженные этим афиняне допросили их, они заявили, что докажут, что Фидий присвоил себе значительное количество священных сумм, причем контролер Перикл знал об этом и помогал ему. Когда по этому поводу было созвано народное собрание, враги Перикла убедили народ арестовать Фидия, а самого Перикла обвинили в святотатстве. Кроме того они оклеветали софиста Анаксагора, учителя Перикла, будто он безбожник. В эти обвинения и клевету они впутали и Перикла, пытаясь из зависти очернить популярность и славу этого мужа. Перикл же, зная, что народ во время войны, попав в беду, восторгается славными мужами, а в мирное время от нечего делать и из зависти на них же клевещет, решил, что ему будет полезно втянуть государство в большую войну, чтобы народ, нуждаясь в его доблести и военных знаниях, не слушал клеветы против него и не имел досуга и времени точно проверять его денежный отчет …"
[145] См. Фукидид, II, 13, 5: "Перикл объяснил, что статуя богини имеет на себе веса 40 талантов чистого золота и что все оно может быть снято". До нас дошли отчеты особой коллегии "эпистатов статуи", коим поручена была охрана статуи (бывшей в известном смысле запасным "золотым фондом" Афин), починка и уход за ней (Inscr. Graecae, 12 355, 355а = M. N Tod, ук. кн., № 47).
[146] Покорение вторгшихся в Аттику воинственных женщин–амазонок считается одним из самых славных подвигов афинского мифического царя Фесея.
[147] Ср. Цицерон "Тускуланские беседы", I, 15: "Фидий изобразил на щите Афины лицо, похожее на свое лицо, так как на статуе богини художник не мог подписать свое имя". По Пс. — Аристотелю ("О мире", гл 6), это изображение было сделано так искусно, "что, если бы кто–нибудь захотел удалить изображение Фидия, голова статуи распалась бы и стала негодной". Это, конечно, легенда. До нас дошли копии, на которых еще можно узнать изображение Фидия и Перикла. См. выше, гл. 13.
[148] Обвинение в богохульстве охватывало самые различные случаи нарушения почитания богов. В чем именно обвинялась Аспасия, нам неизвестно.
[149] Гермипп — афинский комический поэт, старший современник Аристофана.
[150] Диопиф, судя по замечаниям комических поэтов, был религиозным фанатиком.
[151] Ср. Плутарх, "Никий", 23: "Они не желали терпеть у себя физиков и "болтунов о небесных явлениях", как их тогда называли, которые разменивали бога на неразумные причины, на силы, лишенные дара провидения и на взаимодействия, совершающиеся по закону необходимости… Лишь позже воссияла теория Платона… Он подчинил всякого рода физические необходимости более истинным, божественным началам и уничтожил предубеждение против такого рода наук". Таким образом, как мы видели и выше (гл. 6, пр. 16), по существу Плутарх всецело стоит на точке зрения преследователей Анаксагора, но ввиду несомненности завоеваний науки пытается каким–то образом примирить научное и религиозное мировоззрения. Ср. "Алкивиад", прим. 25.
[152] Драконтид, согласно схолии к "Осам" Аристофана, стих. 157, был "подлым человеком, виновным во множестве преступлений". Вероятно, это тот же человек, который позже выступал как враг демократии и один из тридцати тираннов. Он был стратегом в экспедиции 433 г. на Керкиру. См. прим 126.
[153] Вообще, в Афинах должностное лицо, срок службы которого окончился, должно было отдать отчет в своей деятельности коллегиям евфинов и логистов. Здесь мы имеем исключительно важный случай, когда отчет отдавался совету пятисот. Совет пятисот был разбит на десять пританий, из которых каждая заведывала делами в течение 1/10 с алтаря года. Голосование должно было сделать этот суд еще более торжественным. Такое же значение имело и назначение 1500 присяжных вместо обычных 500.
[154] это касается обвинения Анаксагора (см. "Лисандр", прим. 46) и его изгнания, равно как и года его смерти, то сообщения об этом противоречат друг другу. В то время, как здесь ничего не сказано о самом ходе процесса, в биографии Никия говорится о том, что он посажен в тюрьму уже до суда (гл. 23).
[155] В конце VII в. Алкмеонид Мегакл разрешил сторонникам тиранна Килона, засевшим в храме, после того как они были побеждены, выйти из храма, а когда они вышли, приказал перебить их. С тех пор считалось, что весь род Алкмеонидов запятнан грехом. Поскольку мать Перикла, Агариста, принадлежала к этому роду, запятнанным оказался и Перикл. См. Фукидид, I, 127: "Очищения от этой скьерны и требовали от афинян лакедемоняне, ратуя якобы больше всего за богов. На самом деле они знали, что со стороны матери причастен к преступлению и Перикл, и рассчитывали, что, по изгнании его, переговоры с афинянами могли бы пойти у· них успешнее. Впрочем, лакедемоняне не столько надеялись на то, что Перикл действительно будет изгнан, сколько на то, что их требование вызовет в гражданах раздражение против него, так Как причиною войны будет, отчасти, его злосчастие".
[156] Как раз то же рассказывает о Перикле Фукидид (II, 13).
[157] Ахарны, дем филы Энеиды, крупнейшее поселение в Аттике.
[158] См. Фукидид, II, 20. "Он рассчитывал на то, что афиняне, находящиеся в расцвете юности и будучи в столь полной боевой готовности, как никогда до тех пор, не вытерпят того, что их земля опустошается, и выйдут из стен".
[159] Шестьдесят тысяч: такой цифры нет у Фукидида. У него (II, 11) царь Архидам говорит только об "огромнейшем и доблестнейшим войске". Эту цифру мы находим, кроме Плутарха, еще у позднего ритора. Аристида (И, 141). Но схолиаст к последнему месту замечает: "Он нарочно преувеличивает число лаконцев. чтобы показать, что Перикл имел веские основания не выходить за стены".
[160] Ср. Фукидид, II, 22: "Перикл не созывал народного собрания и не устраивал вообще никаких совещаний из опасения, как бы граждане в собрании не впали в ошибку, действуя скорее под влиянием раздражения, чем по внушению рассудка".
[161] Выражение "владыка сатиров" имеет в виду прежде всего трусость Перикла. Сатиры выводились обычно трусами. См. напр., сатировскую драму Еврипида "Киклоп". Изображения трусливо убегающих сатиров очень обычны и на вазах.
[162] См. Фукидид, II, 27.
[163] См. напр., Фукидид, II, 141, 3: "Пелопоннесцы живут собственными трудами: у них нет денег ни частных, ни общественных". Точно также и спартанский царь Архидам (Фукидид, I, 80, 3) советует вступить в войну с большой осторожностью, так как у афинян есть "частные и государственные деньги". Пелопоннесцы рассчитывали на "дельфийские и олимпийские сокровища", которыми они могли пользоваться, так как оба бога, Зевс и Аполлон, были на их стороне (1, 121, 3; ср. 143, 1). Но коринфяне предлагают (I, 12), b) и другое средство: сбор пожертвований (вернее, ссуд) среди сторонников Спарты: "Нужные для этой цели средства мы соберем". Из одной фрагментарной спартанской надписи мы узнаем, что такой сбор производился и дал результаты (Inscr. Graecae, V, 1, 1 = M. N. Tod, ук. кн., № 62). Со всех концов лакедемонянам присылали частные люди, группы людей и города деньги или хлеб, или брали обязательство содержать определенный отряд. Здесь без конца повторяется "[Такой–то] дал лакедемонянам на войну [столько–то]". Здесь упомянуты эфесцы, мелийцы, "друзья из числа хиосцев", т. е. хиоские аристократы, и т. д.
[164] См. Фукидид, II, 52: "Так как домов недоставало и летом они жили в душных землянках, то они умирали в полнейшем беспорядке: умирающие лежали один на другом, как трупы, или ползали по улицам и около всех источников мучимые жаждою". Никий, 6: "Главным виновником моровой язвы считался Перикл, так как вследствие войны он запер в городе все сельское население, и от перемены обстановки и непривычного образа жизни, они заболели".
[165] Из этих кораблей 50 были выставлены Хиосом, и Лесбосом (Фукидид, II, 54).
[166] См. Валерий Максим, VIII, 11, ext. 1: "Перикл вышел к толпе и рассказал то, что сообщил ему его учитель Анаксагор о движении солнца и луны". В этом случае мы имеем возможность проверить одну из нравоучительных суеверных легенд Плутарха при помощи данных нынешней астрономии и можем убедиться с несомненностью, что вся история с начала до конца выдумана. Солнечное затмение произошло не в это время, а за год до этого, 3 августа 431 г. в 4 ½ часа дня. Вдобавок, вопреки рассказу Плутарха, во время этого затмения не могло стать темно, так как затмение закрыло лишь 2/3 поперечника солнца, а при этом значительного потемнения не наступает. Наоборот, Фукидид дает точную историческую картину (II, 28): "В ту же летнюю кампанию [т. е. в 431 г.] в новолуние (кажется, только тогда это и возможно) солнце после полудня затемнилось, приняло вид полумесяца, причем появилось несколько звезд, и снова стало полным".
[167] Ср. Фукидид, II, 56.
[168] Ср, Фукидид, II, 57: "Болезнь губила афинян и в войске и в городе".
[169] Ср. Фукидид, II, 59 и 65.
[170] Перикл был обвинен в хищении и осужден. Рассказ же об его отстранении от должности неточен; устранять с должности могло только народное собрание. Вероятно, он просто не был переизбран.
[171] См Фукидид, II, 65, 4: "Вскоре после того (как обыкновенно поступает толпа) они, однако, снова выбрали его в стратеги, доверив ему все государственные дела".
[172] Ср. Платон "Алкивиад", 118 Е: "Оба сына Перикла оказались дураками".
[173] Протатор из Абдеры жил приблизительно с 485 до 415 г., известнейший из софистов. Его основным положением было: то, что представляется существующим каждому человеку, то и существует для него. То, что человек представляет себе несуществующим, то и не существует.. Никакой общеобязательной истины не существует. Ср. "Никий", пр. 70. Разбираемый здесь вопрос исследуется и у упомянутого уже Антифонта (II тетралогия).
[174] Сыновья Перикла, Парал и Ксантипп, умерли один за другим в течение нескольких дней.
[175] Эта патетическая концовка нужна была Плутарху, чтобы придать всей биографии, в стиле его времени, необходимую трогательность — чтобы заставить олимпийца Перикла смягчиться перед смертью. Этот рассказ не соответствует действительности, так как он противоречит сообщению Протагора, современника и очевидца указанных событий (стр. 9). "Когда его сыновья, молодые и красивые, умерли в течение недели один за другим, Перикл снес это, ничем не выражая своего горя".
[176] По обычаю, господствовавшему до принятия закона Перикла, для того чтобы быть законным афинским гражданином, необходимо было только, чтобы отец был афинским гражданином, чтобы он признал новорожденного, совершил над ним полагающиеся обряды и внес в списки фратрии и "лексиархов". Мать могла быть и иностранкой — так было с Фемистоклом. См. Аристотель "Афинская полития", 26, 3: "В архонтство Антидота афиняне постановили по предложению Перикла, чтобы те, которые не имеют обоими родителями граждан, не имели гражданских прав"
[177] Египетский фараон Псамметих прислал в дар афинянам хлеб в 444 г., когда хлеб в Афинах был очень дорог.
[178] Закон, конечно, не был отменен. Вероятно, сын Перикла получил гражданство особым постановлением народного собрания. Это всегда разрешалось и не стояло в противоречии с законом Перикла.
[179] Эта битва произошла в 406 г. Афиняне одержали победу над спартанцами, но буря помешала им подобрать плавающие трупы воинов. По греческим представлениям души этих непогребенных людей были обречены на ужасные страдания. Победители–стратеги были обвинены в религиозном преступлении и казнены.
[180] Осенью 429 г,
[181] Это произведение Феофраста пропало.
[182] В Греции черную одежду (траур) носили не только в случае смерти родных, но и при всяком несчастии, постигшем семью.

Никий

Переводчик: 

Глускина Л.М.

1. Так как мне кажется уместным сравнить Красса с Никием, а парфянские бедствия с сицилийскими, то я должен извиниться перед читателями и просить их не думать, что неподражаемые повествования Фукидида, в которых он сам себя превзошел в пафосе, ясности и разнообразии, вызывают во мне в какой бы то ни было мере стремление подражать Тимею. [1] Этот писатель вознамерился превзойти Фукидида красноречием, а Филиста [2] представить в сравнении с собой неотесанным неучем, и устремился в своей истории в гущу блестяще описанных ими битв, морских сражений и публичных речей. В этих своих попытках он, клянусь Зевсом, оказывается недоучившимся юнцом и попросту молокососом и напоминает не того, о котором написал Пиндар, что он, "идя пешком, не отстает от лидийской колесницы", а, скорее, того кто, Как говорит Дифил,[3]

Обрюзг и сицилийским жиром начинен.

Во многих местах он примыкает к Ксенарху, [4] например, когда говорит, что он счел дурным предзнаменованием для афинян то, что стратег, самое имя которого происходит от слова "победа [5], отказался от командования; будто изувечением герм божество предвещало афинянам, что во время войны они более всего претерпят из-за Гермократа, сына Гермона; что вполне естественны и помощь Геракла сиракузянам (так как он от Коры получил Кербера [6]) и гнев его против афинян за то, что они оказывали помощь эгестейцам [7], потомкам троянцев [8], тогда как сам он, обиженный Лаомедонтом, разрушил город Трою [9]. Но, настроив себя на такой тон, Тимей, очевидно, был уже вынужден и писать все это и бранить язык Филиста и ругать последователей Платона и Аристотеля. Мне же состязание в слоге и зависть к другим представляются мелочностью и софистикой, а в том случае, если они обращены на неподражаемое, еще и совершенным тупоумием. Так как невозможно опустить описанные Фукидидом и Филистом деяния, особенно потому, что они дают полную картину образа мыслей и нрава Никия, скрытых за многочисленными и великими несчастьями, я, вкратце коснувшись необходимых исторических событий, чтобы не казаться совершенно небрежным и нерадивым, попытался собрать воедино то, что ускользает от внимания большинства и лишь мимоходом высказано другими, а также и то, что обнаружено в древних памятниках и постановлениях. Ведь я составляю историю не бесполезную, [10] а такую, которая способствует лучшему пониманию склада и характера человека.
2. Прежде всего о Никии можно сказать то, что написал Аристотель, [11] а именно, что было трое наилучших граждан, обладающих унаследованной от отцов любовью и преданностью народу - Никий, сын Никерата, Фукидид, сын Мелесия [12] и Ферамен, сын Гагнона; [13] последний несколько уступает первым двум и потому, что его, как иностранца,, уроженца Кеоса, упрекали в низком происхождении и потому, что он проявил неустойчивость и постоянные колебания в политических взглядах, за что он и был прозван Котурном. Из них раньше других жил Фукидид, который, возглавляя знатных, во многих вопросах выступал против народного вождя Перикла. Никий же жил позже, но получил некоторое влияние еще при жизни Перикла, так что он и был стратегом вместе с последним и неоднократно сам занимал руководящие посты. После смерти Перикла Никий тотчас был выдвинут на высшую должность, главным образом, богатыми и знатными, противоставлявшими его дерзкому Клеону [14]; впрочем, и народ относился к нему благожелательно и содействовал его честолюбию. Ведь Клеон становился все более влиятельным, ухаживая за "стариком-демосом" [15] и давая афинянам возможность опять [16] служить за плату; однако большая часть тех самых, в угоду которым он действовал, видя и корыстолюбие его, и дерзость, и бесстыдство, обращалась к Никию, Гордость его не была ни слишком суровой, ни слишком тягостной, но сочеталась с некоторой осторожностью, так что казалось, что он угождает народу из страха перед ним. Будучи по природе боязливым и быстро приходящим в отчаяние, он во время военных действий скрывал свою робость благодаря удаче, ибо, командуя войском, всегда имел успех. Робость же его при управлении государством и страх перед сикофантами казались признаками его демократизма и доставили ему большую власть вследствие благосклонности народа, так как народ опасается тех, кто презирает его, а боящихся возвеличивает. Ведь для народа величайшей честью является не быть в пренебрежении у более знатных.
3. Перикл, который руководил государством, обладая подлинной добродетелью и красноречием, не нуждался ни в притворстве перед народом, ни в особых методах-убеждения его. Никий же, уступая Периклу в способностях, превосходил его богатством и с помощью этого привлекал на свою сторону народ.
Клеон держал в своих руках афинян, угождая им обходительностью и пошлой лестью; Никий же, неспособный бороться с Клеоном теми же средствами, завоевывал благосклонность народа хорегиями, гимнасиархиями и другими подобными же щедротами, превосходя пышностью и уменьем угождать всех своих предшественников и современников. До сих пор из сделанных им посвящений сохранилась статуя Паллады в Акрополе, уже потерявшая позолоту, и подставка для треножников, посвящаемых хорегами-победителями, в храме Диониса [17]. Будучи хорегом, Никий многократно оказывался победителем, а побежден не был ни разу. Рассказывают, что во время одной из хорегий вышел раб его, одетый Дионисом, огромного роста и прекрасный собой, без бороды. После того как афиняне, пришедшие в восхищение от его вида, долго рукоплескали, Никий, встав, заявил, что считает грехом, чтобы человек, тело которого посвящено богу, оставался рабом, и отпустил юношу на волю.
Сообщают также о его блестящих и достойных богов щедротах на Делосе. Обычно хоры, посылаемые городами для пения в честь бога, приставали к берегу, как попало; тотчас являлся народ, требуя песен. Хоревты второпях, без всякого порядка и нестройно высаживались с кораблей, тут же украшаясь венками и переодеваясь. Никий же, когда он возглавлял священное посольство афинян на Делос, сам вместе с хором, жертвенными животными и прочим снаряжением высадился на острове Ренее; в течение ночи он перебросил через небольшой пролив между Ренеей и Делосом изготовленный в Афинах и привезенный им мост соответствующего размера, превосходно разукрашенный позолотой, разнообразными красками, венками и коврами. Когда наступил день, он провел шествие по мосту, возглавляя посвященную богу процессию и роскошно разукрашенный и дивно поющий хор.
После жертвоприношения, состязания и пиршеств он поставил медную пальму в дар богу и, купив участок за 10 тысяч драхм, посвятил его храму с тем, чтобы на доходы с него делосцы совершали жертвоприношения и угощались, прося у богов многих благ для Никия; и об этом он написал на стэле, которую поставил на Делосе как бы в качестве хранителя дара. Пальма же та, сломанная ветрами, упала на большую статую, поставленную наксосцами, и опрокинула ее.
4. Нет сомнения, что такого рода поступки объясняются в значительной мере стремлением к крикливым почестям и публичному прославлению, но, судя по всему остальному складу и образу мыслей этого человека, можно поверить, что подобная угодливость и заискивание перед народом явились следствием его благочестия. Фукидид указывает, что он был в большом страхе перед предзнаменованиями и был очень суеверен.
В одном из диалогов Пасифонта [18] рассказывается, что Никий ежедневно совершал жертвоприношения богам и, держа в доме прорицателя, притворялся, что постоянно беседует с ним о делах общественных, в действительности же больше всего говорил с ним о собственных делах, главным образом связанных с серебряными рудниками-он владел в области Лавриона многими участками, приносящими большой доход, но разработка их была сопряжена с риском; там он держал множество рабов и большую часть состояния хранил в серебре [19]. Многие поэтому, обращались к нему за помощью и получали ее. Он давал деньги в равной мере и тем, которые способны творить зло, и тем, которые достойны получать благодеяние, и вообще дурным людям открывала доступ к нему его робость, а честным - его человеколюбие. Можно найти доказательство этому и у комических поэтов. Телеклид [20] говорит об одном из сикофантов следующее:

Заплатил Харикл мне мину, чтобы я молчал о том,
Что у матери родился первым он из... кошелька.[21]
Никий, отпрыск Никерата, дал четыре мины мне.
А за что он дал мне деньги - хоть и знаю, не скажу.
Друг мне этот человечек - так трепаться мне не след!

Одно из действующих лиц в комедии Евполида [22] "Марикант", допрашивая какого-то простодушного бедняка, говорит:

Первый: Давно ли ты, скажи, встречался с Никием?
Второй: Ни разу не встречался! Видел только раз
На тух днэях, как он стоял на агоре́...
Первый: Вот, вот! Сознался! С Никием видался он!
Вы сговорились, как отечество предать!
С чего бы он видался? Цель для всех ясна:
Третий: Вы слышали или нет? Так слушайте, друзья:
С поличным пойман Никий! Пойман! Обличен!
Второй: Безумцы, идиоты! Мыслимо ль, чтоб вы
Такого человека обличить могли?

Клеон у Аристофана говорит, угрожая:

Ораторов я оглушу и Никия смущу я!

И Фриних [23] намекает на робость и малодушие Никия в следующих словах:

Был гражданин он добрый - это знаю я!
И не ходил, как Никий, сжавшись и дрожа,

5. В столь большей мере боясь сикофантов, [24] Никий не обедал ни с кем из граждан, не вступал в общие собеседования, не проводил времени в обществе; не тратя времени на такого рода занятия, он до самой ночи сидел в стратегионе [25], управляя делами, а на заседания совета приходил первым, а уходил последним. Когда же он не был занят общественными делами, он становился неразговорчивым и неприступным для близких и запирался дома. Друзья же его выходили навстречу тем, которые приходили с просьбами, извинялись за него, говоря и в этих случаях, что Никий занят общественными нуждами и делами. Лучше всех помогал Никию играть эту роль, окружая его величием и славой, Гиерон, человек, выросший в доме у Никия, обученный им письму и музыке и выдававший себя за сына Дионисия, прозванного Халком, - того Дионисия, который, став во главе переселенцев в Италию, основал Фурии и оставил после себя несколько стихотворений. Этот Гиерон вел по поручению Никия тайные переговоры с прорицателями, а народу рассказывал, как обременен заботами и как несчастлив Никий, живущий ради своего народа: всегда - и во время купания и за обедом - его занимает что-нибудь, касающееся государственных дел. По словам Гиерона, Никий пренебрегал собственными делами из-за забот об общем благе и ложился спать только тогда, когда другие уже крепко спят. Поэтому он и чувствовал себя плохо, был нелюбезен и неласков с друзьями и даже потерял вместе с имуществом и друзей, занимаясь государственными делами; тогда как другие, приобретая имущество и обогащаясь, вследствие своей общественной деятельности, сами наслаждаются, а интересами государства играют.
На самом же деле жизнь Никия была такой, что он сказал о себе словами Агамемнона [26]:

Гордость правит
Царями, а посмотришь, - так они
Рабы своей же черни, да... и только.

6. Никий видел, что народ, хотя и пользуется для некоторых нужд опытом способных в красноречии или выделяющихся разумом людей, но в то же время всегда подозревает и остерегается людей с выдающимися способностями и принижает их высокомерие и славу; это подтверждалось и осуждением Перикла, и изгнанием посредством остракизма Дамона [27], и недоверием народа к Антифону из Рамнунта [28] и, более всего, судьбой Пахета, взявшего Лесбос [29], который, отчитываясь в своем командовании, извлекши меч, покончил с собой в самом судилище. Имея это в виду, Никий старался уклониться от командования в очень трудных и дальних походах, а когда сам командовал, проявлял осторожность. Естественно, что он большей частью имел успех; однако он не приписывал эти удачи своей мудрости или способностям и доблести, а, боясь зависти народных масс к его словам, объяснял их удачей и содействием божества. Это подтверждалось обстоятельствами. Он не был замешан ни в одной из больших неудач, постигших тогда город: во Фракии афиняне потерпели поражение от халкидян под командованием Каллиада и Ксенофонта [30]; этолийское поражение произошло под предводительством Демосфена [31]; при Делии тысяча афинян погибла под предводительством Гиппократа [32]; самое тяжелое обвинение пало на Перикла: он был обвинен в том, что явился причиной моровой язвы, так как по причине войны запер в городских стенах народ с полей, оказавшийся вследствие перемены обстановки и образа жизни в непривычных условиях. Никия же не считали виновником ни одной из этих бед; будучи стратегом, он захватил Киферу [33], остров удобно расположенный относительно Лаконии и населенный лакедемонскими поселенцами; он взял многие из отпавших от Афин фракийских городов и подчинил их; заперев мегарян в их городах, захватил остров Миною [34]; немного позже, устремившись оттуда, завладел Нисеей; высадившись же в земле коринфян, победил их в сражении и погубил многих, в том числе стратега Ликофрона. Там же случилось, что два афинских трупа были оставлены на поле сражения, не будучи замеченными во время уборки. Как только Никий узнал об этом, он, остановив тотчас же флот, послал к врагам глашатая с просьбой о выдаче трупов [35]. Между тем, согласно какому-то закону и обычаю, считалось, что та сторона, которая получила по договору разрешение убрать трупы, отказывается от победы и лишается права воздвигать трофей, ибо побеждают те, которые владеют трупами, а не те, которые просят о выдаче, будучи не в состоянии сами их взять. Тем не менее Никий готов был скорее перенести утерю победной награды и славы, чем оставить без погребения двух граждан. Опустошив побережье Лаконии и обратив в бегство оказавших сопротивление лакедемонян, он взял Фирею, эгинское владение, а взятых в плен живыми отвез в Афины.
7. После того как Демосфен обнес стеной Пилс-с, пелопоннесцы выступили в поход против него с сухопутным и морским войском и в результате происшедшего сражения около 400 спартиатов оказались отрезанными на острове Сфактерии [36]; афиняне считали очень важным для себя (как оно и было в действительности) взять в плен этих людей, но, так как осада была сопряжена с трудностями и протекала вяло в местах безводных, куда доставка провианта издалека летом обходилась очень дорого, зимой же была ненадежной (если не совершенно невозможной), то они досадовали и раскаивались в том, что отослали ни с чем посольство лакедемонян, явившихся к ним с мирными предложениями. [37] Поступили же они так под влиянием Клеона, который противодействовал заключению мира, главным образом, из вражды к Никию. Видя, что Никий ревностно помогает лакедемонянам, Клеон убедил народ голосовать против договора. Так как осада затягивалась и афиняне получали сведения, что лагерь испытывал страшную нужду, они гневались на Клеона. Клеон стал взваливать вину на Никия, обвинять его в том, что он вследствие своей трусости и малодушия выпускает из рук лакедемонян, и говорить, что, если бы он сам командовал войском, то лакедемоняне не оставались бы в живых столь долгое время. Это дало афинянам повод сказать: "Почему бы тебе самому теперь не отправиться против лакедемонян?" Никий же, встав с места, отказался в пользу Клеона от предводительствования войском при Пилосе и предложил, чтобы тот взял сколько ему угодно войска и был смел не на словах (это не сопряжено с опасностью), но совершил для города что-либо достойное усердия. Клеон сперва стал увертываться, приведенный в замешательство неожиданностью этого предложения, но, когда афиняне стали побуждать его, а Никий нападать на него с криками, он, возбужденный и воспламененный честолюбием, согласился взять на себя командование и, кроме того, заявил, что в течение двадцати дней со времени своего отплытия он или уничтожит спартанцев на месте или живыми привезет их в Афины. [38] Афиняне были более склонны посмеяться над ним, чем поверить ему. Они привыкли и в других случаях со смехом и не без удовольствия принимать его легкомыслие и неистовства. Рассказывают, что однажды, когда созвано было народное собрание, народ, сидя на верхних местах, ждал долгое время. Клеон явился с большим опозданием, украшенный венком, и стал просить, чтобы собрание перенесли на следующий день. "Я сегодня занят, - сказал он, - ибо собираюсь угощать своих ксенов и уже совершил жертвоприношение богам". Афиняне, рассмеявшись, поднялись с мест и распустили собрание.
8. Впрочем на этот раз Клеону улыбнулось счастье. Превосходно выполнив вместе с Демосфеном военный план, он, не позднее указанного им срока, привез пленными в Афины всех тех спартиатов, которые не пали в бою, а сдались вместе с оружием. [39] Никию это принесло большое бесславие. То, что он из трусости добровольно отказался от командования и от власти, отдав в руки своему противнику все возможности для столь большого успеха, казалось чем-то еще более позорным и дурным, чем бросить щит. Аристофан в "Птицах" [40] осыпает его за это новыми насмешками:

Свидетель Зевс, дремать теперь не время нам,
Как сонный Никий колебаться некогда.

А в "Земледельцах" говорит:

Первый: Пахать желаю!
Второй: Кто ж препятствует тебе?
Первый: Вы! Десять мин готов я дать за то, чтоб вы
Мне разрешили должностей не занимать.
Второй: Идет! А вместе с тем, что Никий дал сейчас,
У нас в кармане двадцать мин..,

Однако Никий немало повредил городу тем, что позволил в такой мере усилиться славе и могуществу Клеона, который, преисполнившись вследствие этого тягостного высокомерия и безудержной дерзости, вверг город в новые несчастья, от которых всего более потерпел сам же Никий. Клеон, пренебрегши установленным для ораторов порядком и начав первым вскрикивать во время речей, сбрасывать с себя одежду, ударять себя по бедру, бегать и говорить в одно и то же время, внушил государственным деятелям то легкомыслие и пренебрежение к приличиям, которое позже расстроило все дела.
9. Между тем, тогда начинал выдвигаться среди афинян Алкивиад, тоже демагог, но не столь законченный. Подобно тому как земля египтян, как говорят, [41] в силу своего плодородия

много
Злаков рождает и добрых, целебных, и злых, ядовитых,

причем и те и другие встречаются в одном и том же месте, так богатые и блестящие природные свойства Алкивиада, устремившись на злое и доброе, положили начало большим переменам. Поэтому Никий, даже и освободившись от Клеона, не получил совсем времени для того, чтобы успокоить и привести в порядок город, но, едва начав вести город по спасительному пути, сбился с него, снова ввергнутый в войну стремительностью и горячностью алкивиадова тщеславия. Произошло дело следующим образом.
Наиболее горячими противниками мира в Элладе были Клеон и Брасид, ибо война давала возможность одному - скрывать свою испорченность, а другому - украшать свою доблесть, одному давала повод для больших беззаконий, другому-для замечательных успехов. Оба они пали, в одном и том же сражении при Амфиполе. После этого Никий, видя, что спартанцы давно стремятся к миру, что афиняне уже не уверены в военном счастье, что и те и другие обессилены и как бы опустили руки, стал тотчас же принимать меры к тому, чтобы оба эти государства, а также и другие эллины заключили между собой дружбу, желая избавить греков от бедствий и сделать их счастье прочным на будущее время. [42] Богатые, старшее поколение и большая часть земледельцев, как решительные сторонники мира, служили опорой для Никия; когда же он, встречаясь частным образом со многими из противников мира, своими убеждениями ослабил их энергию в деле защиты войны, тогда, подавая спартиатам надежды, он стал их призывать и склонять к миру. Они верили Никию вследствие его гуманности, прежде всего, к заключенным в оковы пленникам, взятым на Пилосе, которым он облегчил несчастье своей заботливостью и ласковым обращением. Уже до этого было заключено перемирие на год. во время которого, сходясь вместе и наслаждаясь безопасностью, досугом и встречами со своими и чужими, начинали тосковать по ничем не омраченной мирной жизни; с радостью слушая, как хоры поют:

Пусть паук копье паутиной обвивает,

они с удовольствием вспоминали слова поэта, сказавшего, что в мирное время спящих будят не звуки труб, а петухи. Они бранили и презирали тех, кто говорил, что война должна продолжаться трижды девять лет; затем, договорившись относительно всего необходимого, заключили мир. Большинство считало, что это было решительным избавлением от бед; о Никии постоянно говорили, что он человек приятный богам, и поэтому божество в награду за благочестие предоставило ему возможность назвать своим именем величайшее и прекраснейшее из добрых деяний.[43]
И действительно, мир считали делом рук Никия, а войну делом рук Перикла. Один из них, казалось, из-за ничтожных причин вверг эллинов в большие несчастья, второй же убедил их, став друзьями, позабыть о величайших бедствиях. Поэтому и мир этот по сей день называется Никиевым.
10. Так как договор был заключен на том условии, чтобы обе стороны вернули друг другу захваченные ими укрепленные места, города и пленных, а вопрос о том, кто возвращает первым, решался жребием, Никий тайно, с помощью денег решил исход жребия, так что первыми отдавали лакедемоняне. Так рассказывает Феофраст. Коринфяне и беотийцы, недовольные совершившимся, казалось, снова разжигали войну своими обвинениями и жалобами; поэтому Никий убедил афинян и лакедемонян, заключив кроме мира еще и союз в качестве как бы связующей силы или уз, стать более страшными для нарушителей мира и более верными друг другу. [44] В то время, как шли переговоры, Алкивиад, не настроенный в пользу мира и досадуя на лакедемонян за то, что они преданы Никию и считаются только с Никием, а его презирают и относятся к нему с пренебрежением, [45] сперва открыто противился миру, но ничего не добился; вскоре, однако, он заметил, что афиняне уже менее довольны лакедемонянами, считая себя оскорбленными союзом, заключенным между лакедемонянами и беотийцами, и тем, что они получили Панакт лишь после срытия укреплений, тогда как Амфиполя им не вернули вовсе. [46] Воспользовавшись этим недовольством, Алкивиад стал изо дня в день подстрекать народ. Наконец, пригласив посольство аргивян, он стал действовать в пользу союза с ними. Когда же послы, явившиеся из Лакедемона с неограниченными полномочиями, были предварительно приняты в совете, и решено было, что спартанцы во всем верны своим обязательствам, Алкивиад, боясь, чтобы послы не привлекли и народ на свою сторону теми же доводами, перехитрил их с помощью обмана и клятв, обещав во всем им содействовать, если они будут отрицать, что прибыли с неограниченными полномочиями; он говорил, что таким путем они лучше всего добьются своей цели. Когда же послы, поддавшись убеждению, перешли от Никия на сторону Алкивиада, он повел их в народное собрание и прежде всего стал спрашивать, имеют ли они полномочия для переговоров по всем вопросам; когда они стали отказываться, Алкивиад, переменившись вопреки их ожиданиям, стал призывать совет свидетелем их прежних слов, а народу советовал не верить и не считаться с людьми, столь явно лгущими, говорящими один раз одно, другой раз другое по тому же самому поводу. [47]' Послы, как и следовало ожидать, были приведены в замешательство, а Никию, пораженному горем и изумлением, сказать было нечего. Народ выразил желание тотчас призвать аргивян и заключить с ними союз, но Никию помогло случившееся в это время землетрясение, которое прервало народное собрание. На следующий день, когда снова собрался народ, Никий после долгих хлопот и уговоров с трудом убедил граждан воздержаться от союза с аргивянами, а его самого послать к лакедемонянам, так как обещал, что в этом случае все хорошо кончится. Прибыв в Спарту, он удостоился почестей, как человек не только расположенный к спартанцам, но и в других отношениях превосходный, но уехал, ничего не добившись, так как верх одержали сторонники союза с Беотией, и не только лишился прежней доброй славы, приобретя дурную, но боялся, что афиняне будут печалиться и гневаться на него за то, что они по его совету вернули Спарте столь многих и столь значительных лиц, - ведь привезенные из Пилоса пленники принадлежали к лучшим домам Спарты и имели могущественнейших друзей и родных. Афиняне в своем гневе на Никия не совершили в отношении его ничего сурового, но избрали Алкивиада стратегом, заключили союз с Мантинеей и Элидой, отложившимися от лакедемонян, и с Аргосом, и послали морской отряд к Пилосу, чтобы грабить побережье Лаконии. [48] Таким; путем они снова привели дело к войне.
11. В то время как вражда Алкивиада с Никием была в полном разгаре, приближалось время остракизма, который народ имел обыкновение устраивать через известные промежутки времени, изгоняя на десять лет путем подачи черепков одного из людей, внушающих подозрение или вызывающих зависть своей славой или богатством. И Никий и Алкивиад были в большом страхе и опасности, так как одному из них во всяком случае грозило изгнание. Афиняне питали отвращение к образу жизни Алкивиада и страшились дерзости его, о чем подробнее рассказано в его жизнеописании, Никия же делало предметом зависти его· богатство, но всего более возбуждал недоверие его образ жизни, не открытый и не демократический, а замкнутый и олигархический. Он был ненавистен народным массам тем, что сопротивлялся уже много раз их стремлениям, вынуждая их поступать против их желания в интересах государства. Короче говоря, шла борьба между людьми молодыми,, воинственно настроенными, и миролюбивыми людьми старшего возраста, причем одни желали подвергнуть остракизму Никия, другие - Алкивиада.

Часто во время усобиц почет подлецу достается.

Так и тогда народ, разделившись на две борющиеся группы, дал возможность выдвинуться самым дерзким и на все способным людям, к числу которых принадлежал и Гипербол из Перифед, человек, не то, чтобы ставший дерзким вследствие силы, но ставший сильным вследствие дерзости; .слава этого человека в своем городе стала бесславием для его города. [49] Такому человеку остракизм не угрожал ни в малейшей степени, ему более была к лицу колодка на шею. Он надеялся в то время, что после изгнания одного из двух противников, сам он станет соперником остающегося, явно радовался распре и подстрекал народ против обоих. Заметив его низость, сторонники Никия и Алкивиада· тайно договорились между собой и, встретившись, соединили обе борющиеся группы и таким путем одержали верх, так что остракизму был подвергнут не Никий и не Алкивиад, а Гипербол. [50] Это в первую минуту вызвало радость и смех у народа, позднее же стали досадовать, полагая, что самое дело это дискредитировано, будучи применено к Heдостойному человеку, ибо есть некое достоинство и в наказании, а остракизм является наказанием для Фукидида, Аристида и подобных им, для Гипербола же - честью и лишним поводом для хвастовства, поскольку он за низость свою поплатился тем же, чем и знатнейшие люди. Платон, комический поэт, [51] сказал о нем следующее:

За низкий нрав наказан по заслугам он.
Однако же, такое наказание
С клеймом его и предками не вяжется:
Не для таких изобретен был остракизм.

И действительно, со времени изгнания Гипербола никто более уже не изгонялся остракизмом. Гипербол был последним изгнанным, а первым был Гиппарх из Холарга, [52] родственник тиранна.
Но счастье неуловимо и непостижимо для разума. Если бы Никий подверг себя риску остракизма в борьбе с Алкивиадом, он бы или, победив и изгнав противника, безопасно жил в городе, или же, потерпев поражение сам, избежал бы величайших несчастий, сохранив славу превосходного полководца.
Мне известно, что Феофраст утверждает, будто Гипербол был изгнан во время борьбы между Алкивиадом и Феаком, а не между Алкивиадом и Никием; но большая часть писателей говорит то же, что я здесь.
12. Когда явились послы из Эгесты и Леонтины, убеждая афинян предпринять поход в Сицилию, Никий стал возражать против посылки помощи, но был побежден честолюбивыми планами Алкивиада, который еще до созыва экклесии стал полным хозяином народа, развращенного надеждами и речами, так что и юноши в палестрах и старики, сидя в мастерских и в гемикиклиях, [ Полукруглых площадках для отдыха.] чертили карту Сицилии, побережье омывающего ее моря, гавани и обращенные к Ливии части острова, - они считали Сицилию не конечной целью войны, а лишь опорной базой для борьбы с карфагенянами и для одновременного завоевания Ливии и моря вплоть до Геракловых столбов. Никий в своем противодействии этим стремлениям не имел ни многочисленных, ни влиятельных союзников. Богатые, опасаясь, чтобы их не сочли избегающими литургий и триерархий, хранили молчание против своего желания. Сам же он не уставал и не падал духом, даже и после того как афиняне приняли решение о войне и избрали его первым стратегом вместе с Алкивиадом и Ламахом. [53] На следующем народном собрании он, поднявшись с места, стал отклонять их от принятого решения, подтверждать свои слова доказательствами и, наконец, обвинять Алкивиада в том, что он ради личных выгод и в погоне за славой ввергает город в страшную опасность заморского похода, но он добился лишь того, что еще более утвердил их в прежнем решении, так как они сочли, что он принесет большую пользу своей опытностью и что его осторожность в соединении с дерзкой отвагой Алкивиада и мягкостью Ламаха обеспечит безопасность. Наиболее горячий приверженец войны из числа демагогов Демострат, поднявшись с места, заявил, что он положит конец уверткам Никия, и убедил народ принять предложенное им решение, чтобы стратегам даны были неограниченные полномочия решать и действовать и на родине и в походе.
13. Рассказывают, что и от жрецов исходило много предсказаний, неблагоприятных для экспедиции, но Алкивиад, имея при себе других прорицателей, ссылался на то, что какие-то древние оракулы предвещали, что Сицилия принесет афинянам большую славу. К нему явились какие-то жрецы от Аммона с предсказанием, что афиняне захватят в плен всех сиракузян; противоречащие этому изречения они скрывали, боясь возвещать несчастье. Афинян от их решения не отвратили столь очевидные и явные предзнаменования, как изувечение в течение одной ночи всех герм, кроме одной, так называемой Андокидовой, расположенной перед домом, принадлежавшим тогда Андокиду (эта герма была посвящением филы Эгеиды). [54] Не остановило их и то, что произошло на алтаре двенадцати богов: внезапно какой-то человек вскочил на алтарь, а затем, обойдя его кругом, оскопил сам себя камнем. В Дельфах стояла статуя Паллады, установленная на медной пальме, посвящение Афин в честь подвигов во время войн с персами; вороны, прилетая в течение многих дней, клевали статую, обрывали золотые плоды пальмы и бросали вниз. Сторонники войны утверждали, что это вымыслы дельфийцев по наущению сиракузян: когда же оракул потребовал, чтобы была привезена жрица Афины из Клазомен, и афиняне призвали ее, оказалось, что она носит имя Гесихии (тишины). Очевидно, и этим божество побуждало в данное время соблюдать мир.
Астролог Метон, [55] назначенный на один из командных постов, то ли испугался предзнаменования, то ли боялся похода, руководясь обычным человеческим рассудком; он поджег свой дом, притворившись безумным. Некоторые говорили, что он не ссылался на безумие, но, поджегши ночью дом, пришел в жалком виде на агору и просил граждан, чтобы они, ввиду столь большого несчастья, освободили от похода сына его, собиравшегося плыть в Сицилию в качестве триерарха. Мудрецу Сократу божество с помощью тех знамений, к которым оно обычно прибегало, и в этом случае предсказало, что экспедиция предпринимается на гибель народу. Сократ рассказал об этом близким и друзьям, и слух об этом распространился среди многих.
Многих беспокоило и то, что экспедиция была отправлена в неподходящее время; женщины справляли тогда праздник Адоний; во многих местах города были выставлены изваяния и происходили священные погребения их, сопровождаемые стенаниями женщин. [56] Все граждане, придававшие какое-нибудь значение этим обстоятельствам, досадовали и опасались, как бы не погибло вскоре войско, включившее в себя лучшие силы и великолепное снаряжение.
14. То, что Никий выступал против уже утвержденной народным собранием экспедиции и не менял своего мнения ни возбужденный надеждами, ни ослепленный величием власти, доказывает, что это был отличный и благоразумный человек. Когда же ему не удалось ни отвратить афинян от войны, ни добиться освобождения от командования, но народ, увлекая его вперед, подобно бурному потоку, поставил его во главе войска, было уже поздно проявлять осторожность и медлительность; тем не менее, он, оглядываясь назад с корабля, подобно ребенку, повторял многократно и на разные лады, что его не убедили все доводы, чем лишал энергии других военачальников, теряя наилучшее время для действий. Между тем ему следовало тотчас попытать счастья в сражении, настойчиво преследуя врагов и нападая на них. Ламах считал нужным плыть прямо на Сиракузы и дать бой у самого города, Алкивиад советовал сперва добиться отпадения союзных сиракузянам городов, а затем уже напасть на Сиракузы; Никий же возражал обоим и предлагал спокойно плыть вокруг Сицилии, двигаясь вдоль берега, устрашая врагов видом тяжелого вооружения и триэр, а затем вернуться в Афины, пожертвовав небольшой частью войска для помощи эгестейцам. [57] Этим предложением он сразу же ослабил решимость афинского войска и снизил его боевой дух. Спустя недолгое время после отозвания афинянами Алкивиада на суд, Никий, хотя по должности и был вторым стратегом, на самом деле стал единственным руководителем; он попрежнему или стоял на месте, или плыл кругом, или совещался, до тех пор пока афиняне не стали терять надежду на. успех, и мало-помалу исчезли у врагов ужас и страх, вызванные первым появлением афинских войск. Еще до отплытия Алкивиада афиняне, поплыв на шестидесяти кораблях против сиракузян, часть флота, выстроенную в боевой порядок, задержали перед гаванью, а с десятью кораблями вошли в гавань для разведки и с тем, чтобы через глашатая предложить леонтинцам вернуться на родину. Эти корабли захватили вражеское судно, везущее таблицы со списками сиракузян по филам, обычно хранимые вдали от города в храме Зевса Олимпийского. Эти таблицы тогда были затребованы для проверки и составления списка юношей, годных к воинской службе. Когда эти таблицы, захваченные афинянами, были принесены к стратегам и в них нашли большое количество имен, прорицатели почувствовали опасение, как бы захват этих таблиц не оказался исполнением предсказания, говорившего, что афиняне захватят всех сиракузян. [58] Впрочем, другие говорили, что это предсказание свершилось для афинян и на деле в то время, когда афинянин Каллипп, убив Диона, завладел Сиракузами.[59]
15. Вскоре после отъезда Алкивиада [60] вся власть оказалась в руках Никия. Ламах был мужественным и справедливым человеком, не щадившим себя во время сражений, но настолько бедным и нуждавшимся, что во время каждого похода он представлял афинянам счет на небольшую сумму, истраченную им на одежду и обувь. Никий же пользовался большим влиянием вследствие богатства, славы и других своих качеств. Рассказывают, что однажды, когда в стратегионе должностные лица совместно обсуждали какое-то дело, поэт Софокл, которому Никий предложил высказаться первым, как старейшему из стратегов, сказал: "Я старейший, а ты - старший". Так и теперь, Никий, считая Ламаха, более искусного в командовании, своим подчиненным и пользуясь данными ему военными силами, как всегда, с осторожностью и медлительностью, сперва плыл вокруг Сицилии на большом расстоянии от врагов, чем внушил им смелость; затем, напав на маленький городок Гиблу и отплыв назад прежде, чем взял его, внушил врагам полное пренебрежение к себе. Наконец, он вернулся в Катану, ничего не совершив, кроме покорения Гиккар, - того самого варварского укрепления, откуда, как говорят, была вывезена гетера Лайда, тогда еще девушка, проданная в числе пленных в Пелепоннес.
16. Лето уже прошло, когда до Никия стали доходить слухи, что осмелевшие сиракузяне первыми нападут на афинян; их всадники обнаглели настолько, что подъезжали даже к лагерю и опрашивали, зачем явились афиняне: затем ли, чтобы жить вместе с катанцами, или с целью вернуть на родину изгнанных леонтинцев. Тогда только Никий с трудом согласился плыть на Сиракузы. Желая в безопасности и спокойно расположиться лагерем, он подослал одного из жителей Катаны к сиракузянам; тот должен был передать сиракузянам, что они застанут лагерь без людей и захватят оружие афинян, если придут в условленный день со всем войском к Катане. Так как афиняне проводят большую часть своего времени в городе, то друзья сиракузян (так он должен был сказать) решили, когда они заметят приближение сиракузян, одновременно и захватить ворота и поджечь место стоянки кораблей. При этом он должен был сказать, что есть уже много заговорщиков, ждущих прибытия сиракузян.
Это было наилучшее из военных предприятий Никия в Сицилии. Заставив врагов выйти со всем войском, так что город почти опустел, он отплыл из Катаны, завладел гаванями и захватил удобное место для лагеря, откуда надеялся вести войну, не встречая препятствий, теми видами войска, в которых был сильнее неприятеля, получая в то же время наименьший урон от тех видов войска, в которых он уступал противнику. Когда же вернувшиеся из Катаны сиракузяне выстроились в боевой порядок перед городом, Никий, быстро поведя на них афинян, одержал победу. Ему не удалось убить многих, так как вражеская конница помешала преследованию. Разрушая и ломая мосты, он дал Гермократу, ободрявшему сиракузян, повод говорить, что Никий смешон, руководя военными действиями так, чтобы не приходилось сражаться, словно он прибыл не для боя. Однако Никий вселил в сиракузян страх и даже ужас, так что они вместо пятнадцати ранее бывших у них стратегов избрали трех, которым народ оказал доверие, поклявшись, что он действительно позволит им управлять, не ограничивая их власти. Невдалеке находился храм Зевса Олимпийского, который афиняне стремились захватить, так как там было много золотых и серебряных посвящений. Никий же, все откладывая, намеренно запоздал, допустив, чтобы туда пришла охрана от сиракузян, ибо он считал, что, если воины разграбят сокровища, то от этого не будет пользы для общего дела, а самого его будут считать виновником несчастья. Никак не воспользовавшись своей прогремевшей победой, Никий спустя немного дней снова вернулся на Наксос и перезимовал там, имея большие издержки ввиду многочисленности войска, но добившись лишь самых незначительных успехов в сношениях с немногими, перешедшими на его сторону сикулами. [61] Ввиду этого сиракузяне снова приободрились, отправились с войском в Катану, опустошили ее область и сожгли лагерь афинян. [62] В этом все винили Никия, считая, что он, обдумывая, остерегаясь и медля, потерял удобное для действий время; за военные же действия никто не обвинил бы этого человека, ибо, однажды начав, он был деятелен и предприимчив, но в принятии решений робок и медлителен.
17. Когда же он снова повел войско на Сиракузы, то так искусно провел эту операцию и напал с такой быстротой, но вместе с тем и с такой осторожностью, что, оставшись незамеченным, пристал к Фапсу, высадился на берег, опередив врагов, занял Эпиполы, разбив пришедший на помощь отборный отряд, захватил 300 человек в плен и обратил в бегство конницу врагов, считавшуюся до тех пор непобедимой. Никий больше всего устрашил сицилийских греков, совершив дело, казавшееся эллинам невероятным: он в течение короткого времени окружил стенами Сиракузы -· город, не уступающий по величине Афинам, причем работа по возведению стены вокруг Сиракуз требовала много больше труда, чем в Афинах, так как она затруднялась неровностями почвы, близостью моря и окружающими болотами. Стена почти вся была уже достроена, но Никий был слишком слаб здоровьем для столь больших замыслов, так как страдал болезнью почек, которая обычно оставляет след на всю жизнь. Меня изумляет и заботливость стратега и мужество воинов в делах, в которых они добивались успеха. Еврипид, писавший после поражения и гибели их, сочинил следующее надгробное стихотворение:

Эти воители восемь побед над врагом одержали
Славных, пока божество тех и других берегло.

В действительности можно бы насчитать более, чем восемь побед, одержанных ими над сиракузянами, прежде чем не стала противоборствовать афинянам некая сила, воистину ниспосланная богами или судьбой как раз тогда, когда они добились наибольших успехов.[63]
18. Никий участвовал во всех многочисленных военных предприятиях, не считаясь со своим здоровьем. Когда однажды начался сильный приступ болезни и он лежал за стенами, окруженный немногими слугами, Ламах, стоявший во главе войска, вступил в бой с сиракузянами, пытаясь прервать их работы по возведению стены, которая должна была итти от города до встречи со стеной афинян. В то время как афиняне, одерживая верх и увлекшись погоней, весьма беспорядочно устремились на врага, Ламах, оставшись один, подвергся нападению сиракузских всадников. Первым из них был Калликрат, воинственный и пылкий человек. Приняв его вызов, Ламах вступил с ним в единоборство, был ранен первым, затем нанес ранение противнику и, упав, погиб вместе с Калликратом. Сиракузяне, захватив труп его и оружие, приободрились, и бегом кинулись к стенам афинян, где находился Никий почти без защитников. Однако, встав с постели в силу необходимости и заметив опасность, он приказал тем, кто находился при нем, поджечь все дерево, которое было приготовлено перед стенами для постройки орудий, и самые орудия. Это сдержало сиракузян и спасло и Никия, и стены, и имущество афинян, так как, увидевши поднявшееся из середины огромное пламя, сиракузяне повернули назад.[64]
Хотя после этих событий Никий остался единственным стратегом, он был преисполнен больших надежд. Города присоединялись, привлеченные к афинянам благоприятным ходом их дел, и нагруженные хлебом корабли часто подходили к лагерю. Сиракузяне стали уже обращаться к Никию с мирными предложениями, так как они не надеялись отстоять город.
Точно так же и Гилипп, [65] плывший на помощь к ним из Лакедемона, когда услышал в пути о сооружении стены и о бедствиях сиракузян, продолжал плавание лишь с тем, чтобы спасти италийские города, если это еще будет возможно, а Сицилию считал уже завоеванной афинянами. Ходила громкая слава о том, что афиняне везде одерживают верх и имеют полководца, непобедимого вследствие его военного счастья и ума. Да и сам Никий, вопреки своему характеру, приободрился вследствие могущества и счастья, сопутствовавшего ему в то время, рассчитывая на то, что сиракузяне, тайно ведущие с ним переговоры и посылающие к нему вести из этого города, со дня на день должны склонить своих сограждан заключить с ним договор и впустить его в город. Он не обратил никакого внимания на приближение Гилиппа, не выставил сильного караула, и последний в результате полного пренебрежения и нерадения афинян тайно от них проплыл через пролив и, высадившись далеко от сиракузян, стал собирать большое войско, тогда как сиракузяне не знали, что он уже прибыл, и не ждали его больше. Поэтому в Сиракузах было созвано народное собрание по вопросу о соглашении с Никием, и некоторые уже склонялись к такому решению, полагая, что надо заключить мир прежде, чем город окончательно будет окружен стеной. Уже совсем мало оставалось до завершения ее, и к тому же все материалы для постройки недостающей части были уже приготовлены.
19. Между тем в самый опасный момент прибыл из Коринфа Гонгил на одной триэре и, когда, как и следовало ожидать, сбежались к нему, он стал говорить, что вскоре прибудет Гилипп и что плывут сюда и другие корабли на помощь. Сиракузяне еще не совсем верили Гонгилу, но в это время прибыл посланец Гилиппа с предложением итти к нему навстречу. Приободренные сиракузяне стали вооружаться и строиться в боевой порядок. Гилипп же, построив войско, свернул с пути и повел его против афинян. Когда же и Никий выстроил против него афинян, Гилипп, направив на них свое войско и послав глашатая, заявил, что он предоставляет афинянам возможность безопасного ухода из Сицилии. Никий не удостоил его ответа, а из воинов некоторые спрашивали, насмехаясь, уж не от присутствия ли одного лаконского посоха и грубого плаща [66] усилилось внезапно войско сиракузян в такой степени, что может презирать афинян, которые, держа в своих руках триста спартиатов, более сильных, чем Гилипп, и с более длинными волосами, вернули их лакедемонянам с оковами на ногах. Тимей утверждает, что и позднее сицилийские греки ни во что не ставили Гилгапа, потому что узнали его мелочность и низкое корыстолюбие, а когда впервые увидели, насмехались над его грубым плащом и длинными волосами. Однако тот же Тимей говорит далее, что к появившемуся Гилиппу, как птицы к сове, устремилось множество людей, желая служить в его войске. Это его утверждение более соответствует истине, чем первое, ибо к Гилиппу сбегались люди, видя в посохе и в грубом плаще символ Спарты и знак ее влияния. То, что победа была делом рук Гилиппа, говорит не только Фукидид, но и Филист, сам сиракузянин и бывший очевидцем событий.
В первом сражении афиняне, одержав победу, убили немногих сиракузян и коринфянина Гонгила, но на следующее утро Гилипп показал, что значит опытность. Применив то же самое вооружение и коней и на тех же местах, что и сиракузяне, но по-новому изменив строй, он добился победы. Когда афиняне убежали в лагерь, он, поставив на работу сиракузян и возведя с помощью собранных афинянами камней и дерева сооружение, прерывающее линию вражеских укреплений, перерезал стену афинян, так что у них, несмотря на все их победы, не оставалось никакого преимущества.[67] Воодушевленные этим сиракузяне снаряжали корабли, а выступая с конницей своей и союзников, многих брали в плен. Гилипп, объезжая города, возбуждал и тесно сплачивал их для борьбы, причем все повиновались и содействовали ему, так что Никий, снова обратившийся к прежним своим размышлениям и понявший перемену обстоятельств, стал отчаиваться и писал афинянам, требуя либо высылки нового войска, либо отозвания и этого из Сицилии; себя же в обоих случаях он просил освободить от командования ввиду болезни.[68]
20. Афиняне и прежде намеревались послать другое войско в Сицилию, но из зависти к столь большим удачам Никия в первых военных предприятиях чинили всякие задержки; теперь же они действительно старались помочь. Демосфен с большим флотом собирался плыть тотчас по окончании зимы, а Евримедонт выплыл еще зимой, везя Никию деньги и сообщение об избрании стратегами находящихся в его же войске Евфидема и Менандра.[69]
В это время Никий подвергся внезапному нападению и на суше и на море. Хотя он сперва и потерпел поражение от вражеского флота, тем не менее отразил нападение и потопил многие вражеские суда; к пешему же войску он не подоспел на помощь, и Гилипп, внезапно напав, захватил Племмирий и овладел всеми находившимися там корабельными снастями и множеством денег; при этом убил и взял в плен немало людей. Самое же главное - он отнял у Никия возможность легкого получения припасов. Пока афиняне владели Племмирием, подвоз съестных припасов к этому месту был быстрым и безопасным; когда же они были вытеснены оттуда, подвоз стал трудным, так как приходилось бороться с подстерегающими там афинян вражескими кораблями. Вдобавок для сиракузян становилось ясно, что и флот их побежден не вследствие силы врагов, но из-за отсутствия у них самих порядка при преследовании. Они снова стали нападать, снарядив корабли более тщательно. Никий не хотел сражаться на море, говоря, что большой глупостью было бы сразиться неудачно, имея малочисленное и плохо снабженное войско, в то время как к ним поспешно плывет большой флот и свежее войско во главе с Демосфеном. Менандр, Евфидем и их сторонники, недавно получившие назначения, стремились прославиться и испытывали зависть к обоим полководцам; поэтому они хотели, совершив что-либо блестящее до прибытия Демосфена, превзойти Никия. Предлогом же для них служила слава Афин, которая, говорили они, померкнет и совершенно будет разрушена, если они испугаются наступающих сиракузян. Вынудив Никия сразиться на море, они были обмануты хитростью коринфского кормчего Аристона (относительно завтрака [70]) и, потерпев поражение, лишились многих воинов. Сильное отчаяние овладело Никием, который испытывал неудачи и ранее в период своего единовластия, а сейчас снова попал в беду из-за своих товарищей по начальствованию.[71]
21. В это время перед гаванью показался Демосфен, внушая страх врагам своим блестящим вооружением. Он плыл, везя на 73 кораблях пять тысяч гоплитов и не менее трех тысяч копейщиков, лучников и пращников с разукрашенным оружием, гербами на триэрах, множеством командиров над гребцами и флейтистов, чтобы произвести впечатление на врагов и изумить их. Как и следовало ожидать, сиракузские воины снова были в великом смятении, так как они видели, что переносят лишения не ради какой-либо цели или избавления от бед, а попусту и губят себя напрасно. Никия же ненадолго обрадовало прибытие войска, так как Демосфен, заняв первенствующее положение, требовал, чтобы афиняне тотчас напали на врагов и, поставив все на карту, или захватили Сиракузы, или уплыли домой. Никий, испуганный и изумленный его решительностью и смелостью, просил не делать ничего отчаянного и необдуманного, так как медлительность больше повредит врагам: им неоткуда доставать деньги, а союзники скоро их покинут. Если же они окажутся в тяжелом положении, то вскоре снова обратятся с мирными предложениями, как и прежде. И действительно, многие в Сиракузах вели тайные переговоры с Никием и советовали ждать, говоря, что уже теперь сиракузяне страдают от войны и досадуют на Гилиппа, если же бедствия еще усилятся, то они впадут в полное отчаяние. Никий лишь намеками говорил обо всем этом и, не желая говорить открыто, создавал впечатление трусости. Стратеги снова стали порицать его, говоря, что это та же медлительность, те же проволочки и та же расчетливость, из-за которых он и прежде потерял самое удобное время, не напав сразу на врагов, но действуя вяло и рассудительно; поэтому они поддержали мнение Демосфена. Никий с трудом под их давлением уступил. Демосфен во главе пешего войска ночью напал на Эпиполы, часть врагов убил прежде, чем они заметили его прибытие, а защищавшихся обратил в бегство. Побеждая, он не останавливался, а шел дальше до тех пор, пока не встретился с беотийцами; они же первые из всех его противников, выбежав навстречу афинянам, сплотившись вместе и повернув фронт, бросились навстречу афинским копьям, с криком оттеснили их и многих из войска Демосфена убили. Все афинское войско было в страхе и смятении; бегущие вторглись в ряды своих же войск, еще побеждающих, наступающих и несущихся вперед, остановили их наступление и поставили их в тяжелое положение, так как бегущих они приняли за преследующих, а своих за врагов. Произошло беспорядочное столкновение, причем воины ничего не понимали и были в страхе. Сюда присоединилась еще неясность очертаний в темноте, так как не было ни совершенно темно, ни в достаточной мере светло, но, как это обычно бывает, когда предметы при заходящей луне отбрасывают причудливые тени, движущиеся повсюду тела и доспехи делали, вследствие страха перед врагами, подозрительными даже своих соратников, так как из-за непривычного освещения становились неясными очертания предметов. Все это было для афинян причиной тяжелых затруднений. К этому присоединилось еще и то, что луна находилась позади них: тени от одних падали на других и поэтому число и блеск доспехов казались меньшими, чем в действительности, тогда как щиты их противников, в которых отражался лунный свет, казались более многочисленными и более блестящими, чем они в действительности были. Наконец афиняне отступили и обратились в бегство, в то время как враги теснили их со всех сторон; при этом одни умирали от рук врагов, другие от рук своих сограждан, третьи скользя по крутому склону и падая в пропасти. Некоторые же потеряли своих и блуждали всю ночь, пока с наступлением утра не настигли их вражеские всадники и не перебили их. На поле сражения осталось 2000 трупов, а из оставшихся в живых лишь немногие спаслись вместе с оружием.[72]
22. Никий, для которого поражение не было неожиданным, обвинял Демосфена в легкомыслии; последний, оправдавшись в этом, потребовал, чтобы отплыли как можно скорее, ибо, говорил он, никакое другое войско не прибудет уже к ним, а с этим войском нельзя победить врагов: даже в случае победы пришлось бы уйти с того места, где они находились, и переселиться в другое, так как это место, как они слышали, во все времена вредно и нездорово для войска, а в данное время года, как было очевидно, было гибельно и вследствие погоды. Действительно, было начало осени, многие уже хворали, остальные пали духом. Никию же было тяжело слышать о бегстве и об отплытии не потому, чтобы он не боялся сиракузян, но его страшили еще больше афиняне с их судом и ложными обвинениями. Он говорил, что здесь он не ждет ничего страшного, если же и случится что-нибудь, то он предпочитает смерть от рук врагов смерти от рук своих сограждан. Он рассуждал об этом не так, как позднее византиец Леон, сказавший своим согражданам: "Я хочу лучше умереть от вас, чем вместе с вами". Относительно же места, куда перенести лагерь, Никий сказал, что обсудит этот вопрос не торопясь. Демосфен, не добившийся удачи в первом своем решении, был вынужден против своего желания прекратить свои возражения. Другим же он внушал [Читаем παρέστη, как в рукописи С; чтение παρέσχε трудно поддается переводу.], что Никий потому столь упорно возражает против ухода, что ожидает чего-то, полагаясь на своих сторонников в городе; поэтому они уступили Никию. Когда же к сиракузянам пришло на помощь новое войско, а болезни среди афинян усилились, даже и Никий присоединился к мнению об уходе и сообщил воинам, чтобы они были готовы к отплытию.
23. Когда все уже было готово к отплытию, а из врагов никто не караулил, так как они не ждали ничего нового, случилось ночью лунное затмение, сильно испугавшее Никия и тех из войска, которые вследствие невежества или суеверий были в страхе перед подобными явлениями. Большинство так или иначе понимало, что солнечное затмение, бывающее по 30-м числам, каким-то образом вызывается луной; но относительно самой луны не легко было понять, с чем и каким образом столкнувшись, она неожиданно после полнолуния теряет свет и испускает разноцветные лучи; они считали это необычайным знамением, исходящим от божества и бывающим перед какими-то великими несчастьями. Ведь Анаксагор, который первым написал и самое мудрое и самое смелое сочинение о свете и тени луны, не был еще тогда знаменитым мужем древности, а сочинение его не пользовалось популярностью; оно было запрещено и ходило лишь среди немногих, причем принимались меры предосторожности и брались клятвы верности. В то время не терпели естествоиспытателей и так называемых "болтунов о небесных явлениях", так как они разменивают божество на действующие без разумной цели причины, на силы, не заботящиеся о людях, и на вызванный естественной необходимостью ход событий; [73] за это подвергся изгнанию Протагор, Анаксагор был заключен в тюрьму, и его с трудом спас Перикл, а Сократ, хотя он и не имел ничего общего с такими теориями, тем не менее погиб из-за философии. Лишь много времени спустя великая слава Платона, просиявшая вследствие его жизни и учения -· он подчинил естественные закономерности божественным и более истинным началам - уничтожила предубеждение против такого рода наук и открыла познанию путь к душам всех людей. Друг Платона Дион собирался, сев на корабль в Закинфе, плыть к Дионисию; когда же в это время произошло лунное затмение, он нисколько не был приведен в смятение, причалил к берегу и, высадившись в Сиракузах, сверг тиранна.[74]
Между тем случилось тогда так, что при Никии не оказалось опытного толкователя знамений, так как близкий ему Стилбид, успешно боровшийся с его суеверием, незадолго до этого скончался. Как говорит Филохор, затмение для уезжающих не дурное, а очень хорошее знамение, ибо деяния, сопряженные со страхом, нуждаются в том, чтобы быть скрытыми, а свет враждебен им. За солнцем и луной наблюдали в течение трех дней, как сказано у Автоклида [75] в его книгах "Об истолковании".
Никий убедил афинян ждать следующего круговорота луны, как будто он не увидел ее очищенной уже сейчас после затмения, когда она миновала затененное место, затмеваемое землей.[76]
24. Оставив без внимания почти все остальное, Никий совершал жертвоприношения. и занимался гаданием, бездействуя до тех пор, пока не приблизились к ним враги, пешее войско которых осадило стены и лагерь афинян, а флот занял со всех сторон гавань, и не только взрослые на триэрах, но и мальчики с рыбачьих судов, подплывая отовсюду на челноках, вызывали афинян на бой, понося их. Одного из них, сына знатных родителей, Гераклида, выехавшего вперед на транспортном судне, захватил погнавшийся за ним афинский корабль. Дядя его Поллих, боясь за племянника, вышел навстречу неприятелю с находившимися под его началом десятью триэрами. Остальные же, испугавшись за Поллиха, также вывели свои корабли в море. В начавшемся жестоком морском сражении сиракузяне одержали победу, причем погибли Евримедонт и много других. Афинянам даже уже невозможно было оставаться на месте; они стали кричать и требовать от стратегов отступления по суше. Действительно, победившие сиракузяне загородили гавань и лишили афинян возможности уплыть, прорвавшись через вражеские линии. Никий и его товарищи не слушали своих воинов, так как им казалось ужасным покинуть множество транспортных судов и почти двести триэр. Лучшая часть сухопутного войска и храбрейшие из копейщиков были погружены на 110 триэр; для других же триэр нехватало весел. Остальное войско Никий выстроил у моря, покинув большой лагерь и стены, примыкающие к святилищу Геракла; жрецы и стратеги сиракузян принесли жертву Гераклу, взойдя на корабли, когда трэры уже были экипированы, так как сиракузяне не совершили ему установленных жертвоприношений.
25. После того как прорицатели на основании жертв возвестили сиракузянам славную победу в том случае, если они не сами начнут сражение, но будут защищаться (ибо ведь и Геракл побеждал всех, подвергаясь сам нападению и отражая его), они вышли в море.
Произошло в высшей степени жестокое и кровопролитное сражение, сопровождавшееся на протяжении небольшого времени разнообразными и неожиданными переменами. Вид всего происходящего вызывал у наблюдающих не менее тяжелые переживания и не меньшее смятение, чем у сражавшихся. При этом афинское оружие наносило не меньший вред самим афинянам, чем их врагам. Афиняне на тяжелых и сбитых в одну кучу кораблях сражались против легких вражеских кораблей, устремлявшихся с разных сторон то на тот, то на другой корабль; в них бросали со всех сторон камнями, не изменявшими силы своего удара, тогда как афиняне со своей стороны кидали дротики и стрелы прямой полет которых искажался качкой, так что не все они неслись вперед. Бросанию камней сиракузян научил кормчий Аристон из Коринфа, который, ревностно сражаясь, погиб во время этого боя, когда сиракузяне уже стали одерживать верх. Началось массовое бегство и истребление афинян, но путь для отступления по морю был отрезан; видя, что и по суше спастись трудно, они уже не препятствовали врагам подплывать близко к ним и уводить корабли и не домогались выдачи трупов для погребения, потому что имели перед глазами покидаемых на произвол судьбы больных и раненых, более достойных жалости, чем непогребенные мертвецы, а самих себя считали несчастнее этих последних, ибо и им неизбежно суждено было прийти к совершенно такому же концу, но с еще большими страданиями.[77]
26. В то время как афиняне собирались ночью уплыть, Гилипп и его товарищи видели, что сиракузяне заняты жертвоприношениями и пирами по случаю праздника победы, и не надеялись ни убедить, ни принудить их силой выступить и напасть на уже уходящих врагов. Тогда Гермократ, придумав сам хитрость против Никия, послал к нему некоторых из своих друзей с утверждением, что они пришли от тех людей, которые и прежде имели обыкновение вести тайные переговоры с Никием, с советом не отправляться ночью, так как сиракузяне заготовили им ловушку и заранее заняли проходы. Став жертвой этой хитрости, Никий стал ждать, вследствие чего в действительности претерпел от врагов то, чего он убоялся понапрасну. Сиракузяне, выступив на рассвете, заняли горы, господствующие над труднопроходимыми участками дорог, загородили места переправы через реки и разрушили мосты, а на ровных местах и в долинах выстроили всадников, так что у афинян не осталось никакого пути, по которому они могли бы пройти вперед без боя.[78]
Афиняне, прождав этот день и следующую ночь, шли как будто бы отправляясь из отечества, а не из вражеской страны - с плачем и воплями вследствие недостатка в самом необходимом и из-за покинутых без помощи раненых и больных друзей и близких. Тем не менее настоящие бедствия они считали более легкими, чем те, которые ждали их впереди. Среди всех тех ужасов, которые являлись взору в лагере, ничего не было более достойного жалости, чем вид самого Никия, изнуренного болезнью, ограничившего себя, несмотря на занимаемое положение, самым необходимым и самым малым количеством пищи для поддержания тела (хотя он нуждался вследствие болезни во многом), мужественно переносившего и выдерживавшего то, что едва сносили многие здоровые. Всем было ясно, что он сохраняет силу в страданиях не ради самого себя, не из желания спасти свою жизнь, и что ради сотоварищей он не оставлял надежды на спасение. Всем было ясно, что, в то время как другие проливали· слезы и рыдали от страха и огорчения, Никий, если иногда не мог удержаться от слез, то лишь потому, что сравнивал позор и бесславие этого похода с той великой славой, которой он надеялся добиться. И не только смотря на Никия в этом положении, но и вспоминая слова и убеждения, которыми он пытался воспрепятствовать походу, афиняне еще более убеждались в незаслуженности его страданий и отчаивались в каких-либо надеждах на богов, видя, как человек, любезный богам и отличившийся многими великими делами перед божеством, имеет не лучшую судьбу, чем самые худшие и незначительные люди в войске.
27. Никий пытался и в речах и внешним видом и ласковостью в обращении казаться сильнее несчастий. На протяжении всего похода, в течение восьми дней, поражаемый стрелами и получая ранения от врагов, он сохранял непобежденным свойственное ему мужество, до тех пор пока Демосфен со своим войском не был окружен врагами и взят в плен после ожесточенной борьбы вблизи Полизелейского двора в то время, как он отстал от своих. Сам Демосфен, обнажив меч, нанес себе рану, но не погиб, а был захвачен быстро окружившими его врагами. Сиракузяне, подъезжая к Никию, сообщали ему об этом; когда же он, послав всадников, узнал о пленении войска, он решил заключить перемирие с Гилиппом на тех условиях, чтобы тот отпустил афинян из Сицилии, взяв заложников в обеспечение уплаты всей той суммы, которая была истрачена сиракузянами на ведение войны. Сиракузяне не обращали внимания на эти предложения, но, дерзко и злобно угрожая, бросали стрелы в афинское войско, поражая афинян, и без того уже терпевших недостаток в самом необходимом; тем не менее Никий продержался всю ночь и на рассвете прошел, осыпаемый стрелами, к реке Асинару. Часть афинян была сброшена в поток подошедшими туда врагами, часть же сама кинулась туда вследствие жажды; здесь очень многие погибли самой жестокой смертью, ибо они одновременно и пили и были умерщвляемы, пока, наконец, Никий не бросился к ногам Гилиппа, говоря: "О, Гилипп, пусть овладеет вами, победителями, сострадание не ко мне, получившему имя и славу в· результате столь больших удач, но к другим афинянам. Подумайте о том, что военное счастье - равное достояние всех и что афиняне в период своих успехов должным образом и кротко обошлись с вами".
При этих словах Никия на Гилиппа произвел некоторое впечатление и вид говорящего и его слова, ибо он знал, что Никий помог лакедемонянам в заключении мира; к тому же он полагал, что если он приведет живыми неприятельских стратегов, то это будет способствовать в большей мере собственной его славе. Поэтому, подняв Никия, Гилипп стал ободрять его и приказал и других взять в плен живыми. Так как это предписание передавалось по войску весьма медленно, то оказалось значительно больше убитых, чем спасенных; впрочем, многие пленные были тайно уведены воинами. Собрав вместе тех из взятых в плен, которые не были уведены тайно, сиракузяне повесили на самые большие и красивые деревья у реки захваченное вооружение, затем надели на головы венки и, великолепно разукрасив своих коней, а вражеских коней подстригши, с триумфом въехали в город, счастливо завершив самое блестящее из тех состязаний, в которых эллины сражались с эллинами, и добившись полной победы с помощью величайшего войска и исключительной смелости и доблести.[79]
28. Затем было созвано всенародное собрание сиракузян и их союзников. Демагог Еврикл внес предложение, чтобы тот день, когда они взяли в плен Никия, считать священным, совершая жертвоприношения и отдыхая от дел, назвав праздник Асинарийским по имени той реки (это был 4-й день второй части месяца Карнея, называемого афинянами Метагейтнионом [80]); далее, из взятых в плен врагов продать в рабство рабов и других афинских союзников, самих же афинян и примкнувших к ним сицилийцев заключить в оковы, бросив их в каменоломни; стратегов же умертвить. Так как эти предложения встречали одобрение сиракузян, Гермократ, заявивший, что ценнее самой победы является благородное ее использование, был сильно встревожен. Гилиппа же, предлагавшего отвезти афинских стратегов живыми к лакедемонянам, сиракузяне, уже начиная гордиться вследствие удачи, бранили, так как они уже во время войны с трудом могли вынести его суровую лаконскую манеру командования, а затем еще, согласно свидетельству Тимея, они заметили в нем некоторую мелочность и корыстолюбие, недостаток, унаследованный им от отца Клеандрида, который поплатился за это изгнанием, уличенный во взятках; [81] впрочем и сам Гилипп, присвоив и утаив под кровлей дома 30 талантов из тысячи, посланной Лисандром в Спарту и затем изобличенный в этом по доносу, был изгнан оттуда самым позорным образом. Но это подробнее описано в жизнеописании Лисандра. [82] Тимей в отличие от Филиста и Фукидида утверждает, что Никий и Демосфен погибли не по приказу сиракузян, но что Гермократ еще во время народного собрания послал одного из присутствовавших там стражей, предлагая им покончить с собой; тем не менее, выброшенные тела их были положены перед воротами, чтобы на них смотрели те, которые желали этого зрелища. [83] Мне известно, что до сего дня в Сиракузах показывают щит, лежащий перед храмом, как говорят, Никиев, на котором золото и пурпур чрезвычайно искусно соединены между собой посредством швов.
29. Из остальных афинян большая часть погибла в каменоломнях от болезней и скудного пропитания, [84] ибо получали они на день 2 котилы [85] ячменя и одну воды; многие украденные или выдавшие себя за рабов были тайком спасены и проданы в рабство, причем продавали их, выжигая на лбу клеймо в виде лошади. Некоторым, сверх рабства, пришлось перенести еще и это. Им помогали их воспитанность и умение держаться; они или вскоре же получали свободу или оставались у своих владельцев, живя в почете. Некоторые спаслись благодаря Еврипиду; как мне кажется, из эллинов, живущих вне Аттики, больше всех любили музу Еврипида сицилийцы и всякий раз, когда пришельцы привозили небольшие избранные отрывки из его произведений, они заучивали их наизусть и с любовью передавали друг другу. Многие из спасшихся и вернувшихся тогда домой говорили, что чрезвычайно полюбили Еврипида: одни рассказывали, что были отпущены из рабства после того, как сообщили, что помнили, из его произведений; другие - что, скитаясь после сражения, они получали пищу и питье, пропев какое-нибудь из лирических его стихотворений. Не приходится удивляться и тому, что рассказывают о кавнийцах: они, якобы, сперва отказывались принять и прогоняли какое-то зашедшее в их гавань судно, преследуемое пиратами, затем они стали спрашивать, знают ли прибывшие песни из трагедий Еврипида, и когда те ответили, что знают, оставили у себя и ввели в гавань судно.
30. Рассказывают, что афинянам сообщение о несчастьи показалось особенно невероятным, вследствие ненадежности вестника. Дело было кажется так: некий чужеземец, высадившись в Пирее и усевшись в цыцирюльне, стал говорить о происшедшем так, словно афиняне уже об этом знали. Цирюльник, услышав это прежде, чем другие стали расспрашивать, бегом устремился в город и, направившись к должностным лицам, тотчас сообщил об этом на агоре. Как и следовало ожидать, произошло смятение и переполох; должностные лица, созвав народное собрание, привели того человека; когда у иностранца спросили, от кого он узнал о происшедшем, он ничего ясного сказать не мог; поэтому его сочли сочинителем новостей, приводящим в смятение государство; привязанного к колесу, его долгое время пытали, пока не прибыли вестники, сообщившие надлежащим образом обо всем происшедшем несчастии.
Тогда только афиняне с трудом поверили, что Никий претерпел все те несчастья, которые он многократно предсказывал им.

---

[1]
Основным источником для биографии Никия послужил Фукидид, сочинение которого при работе над этой биографией читатель должен постоянно иметь под руками; поэтому отрывков из Фукидида мы здесь не цитируем. Отступления от Фукидида в основном имеют источником сиракузского историка Филиста (см. прим. 2), использованного через посредство Эфора и Тимея (см. ниже); кроме того Плутарх привлекает комических поэтов и перипатетическую литературу. Некоторые дополнения Плутарха имеют источником его ошибки, путаницу и собственные его комбинации (см. прим. 47).
Тимей из Тавромения в Сицилии (прибл. 350–250 г. до н. э.). Автор истории Сицилии в 38 книгах, в которой касался также истории Италии и Карфагена; полемизировал со своими предшественниками, главным образом с Эфором; широко использовал документы; заботился о хронологической точности; в то же время был суеверен и включил в свою книгу ряд рассказов со сверхъестественным сюжетом.
[2] Филист из Сиракуз, знаменитый историк Сицилии, живший при дворе старшего и младшего Дионисиев (первая половина IV века). Его сочинение (в 14 книгах) было посвящено истории Сицилии с древнейших времен до его времени. Будучи молодым человеком, он был очевидцем сицилийского похода, и поэтому мог по собственной памяти дополнить изложение Фукидида.
[3] Дифил, комический поэт середины IV. века, жил в Афинах одновременно с Менандром. Некоторые из дошедших до нас пьес Плавта представляют собою перевод или переделку пьес Дифила ("Casina", "Vidularia", "Rudens").
[4] Об этом Ксенархе нам больше ничего неизвестно.
[5] Имя "Никий" происходит от слова "никэ" — "победа".
[6] Деметра и ее дочь Персефона (иначе Кора), царица подземного мира, пользовались особенным почитанием в Сиракузах, так как они считались богинями сиракузского царского рода Гелона. Храм Деметры и Коры в Сиракузах у источника Кианы был по преданию основан Гераклом, выведшим из подземного царства трехглавого пса Кербера, охраняющего вход в Аид.
[7] Эгеста (или Сегеста) — город на южном берегу Сицилии. Уже в 454 г. афиняне заключили дружественный союз с Эгестой (надпись М. N. Tod, № 31), нападение дорийского Селинунта на Эгесту было одним из поводов похода в Сицилию (Фукидид, VI, 6; Диодор, XII, 82).
[8] Согласно местному преданию, основателем Эгесты был Эгест, сын троянской девушки Се гесты и речного бога Кримиса, изображавшегося в виде собаки. На монетах Сегесты с начала V века изображаются всегда на одной стороне Кримис, на другой — Сегеста, а со времени Пунических войн мы встречаем также изображения Энея и Анхиза.
[9] Дочь троянского царя Лаомедонта, сестра Приама Гесиона, была, по преданию, похищена чудовищем: Геракл освободил Гесиону, но Лаомедонт не уплатил ему условленной платы. За это Геракл некоторое время спустя вернулся вместе с Теламоном, отцом Эанта, в Трою и разрушил ее. Позже Троя быи^а восстановлена.
[10] См. предисловие, стр. 14.
[11] "Афинская полития", 28, 5: "Самыми лучшими из политических деятелей в Афинах после деятелей старого времени, повидимому, являются Никий, Фукидид и Ферамен. При этом относительно Никия и Фукидида почти все согласно признают, что они были не только "безупречными людьми" (т. е. аристократически настроенными), но и опытными в государственных делах, — отечески относившимся ко всему государству; что же касается Ферамена, то вследствие смут, наступивших в его время, в оценке его существует разногласие".
[12] Фукидид из дема Алопеки, противник Перикла, впервые организовавший афинских олигархов в политическую партию, [см. Предисловие, стр. 21] зять Кимона; становится вождем аристократов после изгнания Кимона в 461 г. В 443 г. был изгнан остракизмом, в 433 г. в глубокой старости вернулся в Афины, но уже не играл никакой политический роли. См. биографию Перикла, гл. 6, 8. 14.
[13] Ферамен из дома Стирии, один из организаторов переворота 411 г., затем стратег; в 404 г. содействовал капитуляции Афин; один из тридцати тираннов. В их среде вождь умеренного крыла, противник Крития. И в 411 г. и в 404 г. был сторонником олигархического переворота, но выступал за соблюдение конституции 411 г., выражавшей интересы широких кругов зажиточных афинян и передававшей им всю власть; поэтому Фукидид и Аристотель прославляют Ферамена, а крайние реакционеры называли его "котурном", τ е. двурушником, так как котурном назывался башмак, который можно обуть и на правую и на левую ногу.
[14] Клеон, сын кожевника Клеэнета, один из наиболее последовательных и талантливых вождей радикальной демократии в Афинах; боролся с Периклом, а после его смерти с Никием. Наиболее блестящим его делом было взятие Сфактерии в 425 году. Его последовательный радикализм и отсутствие аристократического воспитания вызывали злобу и ненависть в лагере аграриев, отражением чего служит оценка его личности, даваемая Фукидидом и Аристофаном. Эта оценка через Плутарха дошла до нашего времени и лишь с трудом уступает место более справедливой. Клеон умер в 422 г. под Амфиполем.
[15] Изображение Клеона в виде подхалима–раба, ухаживающего за выжившим из ума стариком–демосом, дано в комедии Аристофана "Всадники".
[16] "Опять", т. е. по образцу Перикла, установившего плату членам суда.
[17] См. Платон "Горгий" 472 А: "Никий, сын Никерата, а вместе с ним и его братья, которые посвятили треножники, стоящие один за другим длинным рядом в святилище Диониса". Посвящения Никия в делосский храм упоминаются в списках делосских амфиктионов и гиеропоев; священное посольство (архитеория) Никия в Делос относится к 417/6 году. Делосский храм Аполлона был центральным святилищем ионян.
[18] Об этом Пасифонте нам ничего неизвестно.
[19] О богатстве Никия говорит и Фукидид (VII, 86, 4): "Коринфяне боялись, что Никию, как богачу, удастся бежать при помощи подкупа". См. Лисий, речь XIX, 47: — "У Никия имущества, как предполагали, было не меньше, чем на сто талантов, и большая часть его была будто бы в наличных деньгах, а Никерат, (его сын) перед смертью сам говорил, что серебра и золота он не оставляет, а имущество, оставленное им сыну, стоило не больше 14 талантов. Ксенофонт ("О доходах", IV, 14) сообщает, что Никий сдавал в аренду в рудники 1000 рабов, получая за каждого 1 обол арендной платы в день. Ср. Ксенофонт, "Воспоминания о Сократе", II, 5, 2.
[20] Телеклид — комический поэт, современник Перикла, Сократа и Еврипида, на которых он нападал в своих пьесах.
[21] Намек на то, что Харикл -- иностранец, внесенный в списки граждан при помощи взятки.
[22] Евполид — комический поэт, современник и конкурент Аристофана. Пьеса "Марикас" была им поставлена в 421 г. и была направлена против Гипербола.
[23] Фриних — комический поэт, старший современник Аристофана. Его пьесы были наполнены резкими личными выпадами.
[24] Сикофанты — профессиональные общественные обвинители (в древности государственной прокуратуры не было); обычно они были доносчиками, шантажистами и вымогателями взяток.
[25] Стратегион — присутственное место, где заседали стратеги.
[26] У Еврипида, "Ифигения в Авлиде", 449–451.
[27] Дамон, см. "Перикл", прим. 8.
[28] Антифонт из Рамнунта — древнейший из известных нам афинских ораторов (речи его сохранились). Крайний реакционер; участвовал в перевороте 411 г.; затем был казнен народом (обрывки из его защитительной речи сохранились на папирусе). Фукидид считает его одним из самых благородных людей своего времени.
[29] См. "Аристид", 26; Фукидид, 3, 50. Как сообщает Диодор (XII, 55, 10), Пахет был недоволен первым решением афинян относительно Митилены, по которому было решено казнить всех взрослых мужчин в восставшей Митилене, и выражал радость по поводу принятия афинянами более мягкого решения; однако это не могло быть причиной его вынужденного самоубийства.
[30] Фукидид, II, 79 (здесь назван только Ксенофонт).
[31] Фукидид, III, 94–98.
[32] Делий — крепость в Беотии. Битва при Делии произошла в 424 г. (см. Фукидид, IV, 91 и сл.). Ср. Платон "Пир" 221 А, "Лахет", 181 В, Ксенофонт, "Воспоминания о Сократе", III, 5, 2, 4.
[33] См. Фукидид, IV, 53, 54; надпись: Inscr. Graecae, I, 2–е изд., № 324, строка 20, где сообщается о выдаче в 425/4 г. Никию и его товарищам по стратегии 100 талантов, — очевидно, на поход в Киферу.
[34] См. Фукидид, III. 51, 1, (427 г.)
[35] Мегарская экспедиция 427 г.: Фукидид, III, 68, IV, 109. Аристотель "Политика", V, 1302 b, 31: "Мегарцы были побеждены из–за отсутствия у них порядка и анархии". Коринфский поход 425 г. Фукидид, IV, 42 (в походе участвовали 80 кораблей, 2000 гоплитов, 200 всадников); Полиэн, I, 39, 1: "Никий, подплыв ночью к Коринфской области в том месте, где находится холм Солиг, высадил 1000 афинских гоплитов и разместил их в разных местах в засаде, а сам с флотом отплыл. Когда рассвело, он снова подошел к берегу, но уже открыто. Коринфяне с большой быстротой выбежали навстречу, чтобы помешать его высадке; тогда сидевшие в разных местах в засаде его воины выскочили оттуда и уничтожили большую часть вышедших навстречу врагов". В этой победе большую роль · сыграла конница; это были единомышленники Никия, аристократическая всадническая молодежь. Несомненно, Аристофан ("Всадники", 594–610) преувеличивает их роль в этой экспедиции:

Восхвалить хотим мы коней, наших преданных друзей…
Как на барки погрузившись, в море выплыли они.
Вышли на берег в Коринфе…
Воскликнул так тогда коринфский краб:
Посейдон! Беда! Что делать? Нам от всадников теперь
Ни в пучине, ни на море, ни на суше не уйти.

Схолиаст замечает к этому месту: "Речь идет о том, что афиняне пошли походом на Коринф и одержали под предводительством Никия победу у Кенхреи, имея 200 всадников, гоплитов и суда".
[36] Фукидид, IV, 8, 6 — 9, 14, 5.
[37] Фукидид, IV, 15, 2 — 21, 3.
[38] Фукидид, IV, 27–28. Изображение Клеона как бездарного труса и хвастуна, робеющего и колеблющегося перед необходимостью отправиться в поход и отправившегося только по принуждению, заимствовано Плутархом у Фукидида. По словам Фукидида, афинский демос относился к Клеону со снисходительным презрением, "смеясь над его пустомельством", а наиболее разумные люди радовались его отправлению в Пилос, якобы считая, что и в случае удачи и в случае неудачи они все равно будут иметь выгоду: в одном случае они победят спартанцев, в другом — избавятся от Клеона. Все это, несомненно, клевета, имеющая источником социальную и партийную враждебность к радикальной демократии и ее непримиримому вождю. С этим принужден согласиться даже Эд. Мейер, вообще иронически относящийся к "поклонникам афинской демократии": "Обещание Клеона. было отнюдь не пустомельством; план его был продуманным и вполне выполнимым… Выполнение этого плана — дело рук Демосфена; но лишь благодаря Клеону его выполнение стало возможным" (Gesch. d. Alt. IV, стр. S88).
[39] Фукидид, IV 29–40. Понятно, что враги Клеона приписывали этот успех либо случайной удаче, либо считали, что ею они обязаны одному только Демосфену, и что Клеон лишь использовал ее для увеличения своей популярности. См. Фукидид, IV, 39. 3: "Обещание Клеона [не далее, как через двадцать дней взять в плен спартанцев на Сфактерии], хотя и было безумным бредом, было выполнено". У Аристофана ("Всадники", 54 и сл.) Демосфен говорит:

Вот недавно так
Крутую кашу заварил я в Пилосе,
Лаконскую. Негодник подскочил, схватил
И господину всю мою стряпню поднес.

Вряд ли нужно доказывать тенденциозный характер этих оценок.
[40] "Птицы", стих 639 и сл.
[41] "Одиссея", IV, стих 229–230.
[42] О смерти Клеона и Брасида и стремлении обеих сторон к миру см. Фукидид, V, 16, 1; Аристофан, "Мир", особенно стих 269 (о Клеоне):

Пропал толкач афинский знаменитейший,
Погиб кожевник, что толок Элладу всю
В огромной ступке.

О перемирии сообщает Фукидид, IV, 118, 11–119, 2, где приводится и самый текст договора.
[43] Заключение мира, текст договора, см. Фукидид, V, 17, 3–19; ниже, "Алкивиад", 14.
[44] Союз между афинянами и лакедемонянами: Фукидид, V, 21–24. Союзный договор был начертан на той же стеле, что и договор о мире: Фукидид, V, 56, 3. О взятке, данной по словам Феофраста Никием, Эд. Мейер (Gesch. d Alt IV, стр. 466) замечает следующее: "Феофраст, применяя в высшей степени характерный для перипатетической литературы прием, объясняет решение Спарты… подкупом, со стороны Никия".
[45] Об этом соперничестве см. Фукидид, V, 43, 2.
[46] Срытие укреплений Панакта: Фукидид, V, 39, 3. Отказ возвратить Амфиполь: Фукидид, V, 46, 2.
[47] Этот инцидент заимствован у Фукидида, V, 44, 3–45; см. "Алкивиад", 14.
[48] Посольство Никия в Спарту: V, 46, 1–4. Неудача предшествующих переговоров и усиление в Пелопоннесе демократии, сочувствующей афинскому государственному строю, отразились на борьбе в Спарте двух партий: партии, возглавлявшейся царским домом Агиадов, стоявшей за сближение с Афинами, и партии Еврипонтидов, стоявшей за сближение с заклятым врагом Афин, их соседом Беотией. Верх теперь берет вторая партия, руководимая эфором Ксенаром. О договоре 420 г. между афинянами, с одной стороны, и аргивянами, элейцами и мантинейцами, с другой, см. ниже, "Алкивиад", прим. 46. Об упоминаемом здесь морском походе нам больше ничего не известно; источником Плутарха здесь не мог быть и сиракузянин Филист. Упоминаемый у Фукидида (V, 52, 2) поход Алкивиада с небольшим отрядом в Патры и Ахею ничего общего с этим походом не имеет. Очень сходный рассказ мы находим у Фукидида, VI, 105: "Афиняне пришли на помощь аргивянам с тридцатью кораблями: это было явным нарушением мирного договора с лакедемонянами. До этого времени они грабили… остальные части Пелопоннеса и не участвовали в высадках аргивян и мантинейцев в Лаконию… Теперь под начальством Пифодора, Лесподия и Демарата они, высадившись в лимерcкий Эиидавр у Прасий и другие места Лаконии, опустошали эту страну". Однако этот поход относится к 414, а не к 419 г.; в 419 г. такое прямое нарушение договора с лакедемонянами совершенно невероятно. Очевидно, Плутарх просто спутал события 419 г. с событиями 414 г.
[49] Характерный образец довольно безвкусной реторики гоогианского стиля, основанной на шкусственных антитезах: "не дерзкий вследствие силы, а сильный вследствие дерзости"; "слава этого человека бесславие для его города".
[50] Ср. "Алкивиад", 13, "Аристид", 9; Фукидид, VIII, 73, 2: "Какого–то афинянина Гипербола, подлого человека, изгнанного остракизмом не из страха перед его влиянием и почетом, а за его низость и за то, что был позором для государства, самосцы убили [в 411 г., во время олигархического восстания]". Феопомп, fr. 98 Gr. — H.; Феопомп в 10–ой книге "Истории Филиппа" утверждает, что Гипербол был убит, пав жертвой прибывших из Афин его врагов; "труп его был положен в мешок и брошен в море… Гипербол пробыл в изгнании 6 лет. Он отправился в Самос и поселился здесь". (Отсюда видно, что это изгнание имело место в 417 г.). Ср. Аристотель "Афинская полития", 22; Филохор, fr. 79b: "Повидимому, из людей незнатных один только Гипербол был изгнан посредством остракизма за нечестность своего образа действий, а не из–за подозрений в тираннических замыслах. После него и прекратился этот обычай", Андокид, фр. б: Андокид говорит: "Мне даже стыдно говорить о Гиперболе: отец его клейменый, и еще до сих пор работает, будучи рабом, на государственном монетном дворе, а сам он, будучи иностранцем и варваром, занимается изготовлением ламп". Подлинность этой утраченной ныне речи Андокида, однако, основательно заподозрена нынешними учеными: Эд. Мейер (IV, стр. 492) считает, что ее автором был писатель IV века и что речь эта тождественна с речью, вложенной в уста Феака (см. ниже). Насколько значительной была роль Гипербола в народном собрании, мы можем видеть из сохранившихся до нашего времени двух постановлений народного собрания (IQ 1а 84 и 95), в которых он выступает докладчиком.
Упоминаемого здесь Феака мы встречаем в роли афинского посла в Италии и в Сицилии в 422 г. (Фукидид, V, 4), где он развил большую дипломатическую деятельность. Он был в это время действительно очень популярным народным оратором, см. Аристофан, "Всадники", 1375:

Я говорю о мальчиках накрашенных,
Что так стрекочут, сев друг с другом рядышком:
Феак велик, он спас себя умением,
Искусен, смел в сужденьях силлогических,
Отличен риторически, типически,
Критически остер и полемически.

Схолиаст замечает к этому месту: "Этот Феак замечательный оратор; он был оправдан, хотя и подлежал смертной казни как пойманный на месте преступления". См. также "Алкивиад", гл. 13 и приводимые там слова Евполида. Эд Мейер полагает, что приведенный выше фрагмент из речи оратора IV века, приписываемой Андокиду, взят из речи, упомянутой в биографии Алкивиада, гл. 13, и вложенной в уста знаменитому оратору Феаку, что и привело Феофраста к неправильному заключению, будто противником Алкивиада и Гипербола был не Никий, а Феак.,
[51] Платон — афинский комический поэт, писавший между 428 и 390 годом. Его комедии имели политический и пародический характер.
[52] Плутарх, очевидно, спутал Гиппарха, сына Харма, из Коллита, родственника тираннов, изгнанного в 487/6 г. (Аристотель, "Афинская полития", 22, 4), и Ксантиппа из Xоларга, изгнанного в 485/4 г. (там же, 22,6).
[53] "Первым стратегом вместе с Алкивиадом и Ламахом": это означает только, что Никий вместе с другими двумя получил неограниченные полномочия (στρατηγός αυτοκρατωρί Фукидид, VI, 8, 2, ср. Андокид 1, 11), а не то, что он был первым из этих трех стратегов: как мы узнаем из § 14, первым был Алкивиад, а вторым- Никий. Отчеты казначеев о двукратной выдаче сумм "стратегам Алкивиаду, Ламаху и Никию, отправляющимся в Сицилию", дошли до нас на камне (Tod, № 75, стр. 40–50). Два постановления народного собрания о посылке эскадры в Сицилию (Tod, № 77 А и В) приведены ниже, "Алкивиад", прим, 77. О выступлениях Никия против отправки экспедиции и его борьбе с Алкивиадом, см. Фукидид, VI, 9–14, 15. 2. 20–23; Диодор, XII, 83: "Никий, сын Никерата, пользовавшийся величайшим уважением сограждан за свои достоинства, не советовал итти походом в Сицилию: он говорил, что невозможно в одно и то же время и воевать с лакедемонянами, и высылать большие силы за море; не могут афиняне, у которых нехватало сил для захвата гегемонии над эллинами, надеяться завладеть обширнейшим в мире островом; карфагеняне, имея величайшую власть и неоднократно пытавшиеся это сделать, не смогли овладеть островом, а афиняне, далеко отстающие от карфагенян по своим силам, хотят завоевать оружием лучший из островов… Во главе державшихся противоположной точки зрения стоял Алкивиад". См. "Алкивиад", гл. 17 с пр. 62–66.
[54] См ниже, "Алкивиад", гл. 19, прим. 74–75.
[55] "Алкивиад", прим. 67.
[56] См. ниже, "Алкивиад", прим. 71, 72.
[57] Экспедиция отправилась при архонте Аримнесте (416/5 г.) в середине лета, Фукидид, Vi. 30, 1; Исей, VI, 14 (здесь дата). О разногласиях между стратегами: Фукидид, VI, 47.
[58] По мнению греков, боги часто, желая обмануть людей, дают предсказания, которые исполняются в совершенно неожиданном виде, так что оракул превращается в насмешку над вопрошающими (см., напр., предсказание Крезу). Обычный тип таких предсказаний это pars pro toto: Гиппию снилось, что он обнимает свою мать: предсказатели истолковали этот сон в том смысле, что он вернется на родину–мать, в Аттику. В действительности при высадке в Аттику ν Гиппия выпал зуб и упал на землю: это и было исполнением предсказания (зуб вместо всего человека). Такого же типа рассказ мы имеем и в нашем месте (имя вместо самого человека).
[59] В 353 г. до н. э. философ афинянин Калипп, ближайший друг и ксен сицилийского тиранна Диона, возглавив восстание против тиранна, приказал наемникам Диона убить его и стал сам во главе государства. Плутарх, "Дион", 54–57;. Непот, "Дион" 9; Платон, VII письмо, 334 А и С.; Диодор, XVI, 31, 7.
[60] Фукидид, VI, 53; "Алкивиад", 21.
[61] См. Фукидид, VI, 65. Сикулы ·- туземное племя, переселившееся в Сицилию из Италии (Фукидид, VI, 2).
[62] О взятии Гиккара — Фукидид, VI, 62, Диодор, XIII, 6: "Стратеги, бывшие в Сицилии, поплыв вдоль берега вместе с афинским войском в Эгесту, взяли сицилийский городок Гиккары и выручили от продажи добычи 100 талантов. Получив сверх того еще 30 талантов от жителей Эгесты, поплыли в Катану". О прочих описанных здесь операциях, см. Фукидид, VI, 67–75, ср. VI, 42, 3.
[63] Победа над сиракузянами: Фукидид, VI, 97, Диодор, XIII, 7: "Из Катаны Никий и Ламах, афинские стратеги, после того как к ним прибыли из Афин 250 всадников и 300 талантов серебром, поплыли с войском к Сиракузам. Причалив к городу ночью, они захватили Эпиполы, не будучи замечены сиракузцами. Узнав об этом, сиракузцы спешно вышли им навстречу и, потеряв 300 воинов, были загнаны в город. Затем, после того как к афинянам прибыли из Эгесты 300 всадников и от сикулов 250 всадников, у них оказалось всего 800 всадников. Они построили укрепление близ Лабдал, окружили город Сиракузы укреплениями и внушили сиракузцам большой страх".
[64] Болезнь Никия, Фукидид, VI, 102; VII, 16, 1. Рассказ о смерти Ламаха не содержится в других источниках и представляет собой ценное дополнение к Фукидиду, заимствованное у Филиста (см. Эд. Мейер, Gesch. d. Alt. V, стр. 541). Переход всей власти к Никию — см. Фукидид VI, 101.
[65] Гилипп, сын Клеандрида, участвовавшего в походе на Афины в 445 г. См. "Перикл", гл. 22; "Лисандр", гл. 16–17.
[66] Спартанцы должны были вести суровый образ жизни; обычай предписывал им носить зимой и летом один и тот же же грубый плащ — трибон, брить усы, не брить бороды и носить длинные волосы и посох.
[67] Переговоры сиракузян с Никием о мире: Фукидид, VI, 103, 3; народное собрание сиракузян о мире: Фукидид, VII, 2, 2; победа над Гилиппом: Фукидид, VII, 5, 1–3; рассказ о смерти Гонгила не содержится в других источниках и заимствован, вероятно, у Филиста (см. прим. 61). Постройка поперечной стены: Фукидид, VII, 5, ι; 6, 4; дальнейшие неудачи афинян: Фукидид, VII, 6.
[68] Письмо в Афины: Фукидид, VII, 8–15, Диодор, XIII, 8, 6–7.
[69] Фукидид, VII, 16, 1: "Афиняне, заслушав письмо, не освободили Никия от должности, но до прибытия вновь выбранных товарищей по должности, выбрали ему в товарищи двух афинян, находившихся в его войске, Менандра и Евфидема, чтобы ему не приходилось одному больному напрягать свои силы". Менандр здесь впервые выступает на политическую арену; Евфидем был одним из тех, кто клялся на верность Никиеву миру и чьи имена записаны под мирным договором (Фукидид, V, 19, 2; 24, 1).
[70] См. Фукидид, VII, 39, 2. Сиракузяне уходили с кораблей в город на рынок завтракать, и афиняне считали себя в это время в безопасности. Аристон предложил городским властям перенести рынок на берег моря, о чем не знали афиняне. Быстро позавтракав на берегу, сиракузяне тотчас же снова сели на суда, напали на неожидающих их афинян и одержали победу.
[71] Захват Гилиппом Племмирия: Фукидид, VII, 24. Поражение в морском бою: Фукидид, VII, 38–41; Диодор, XIII, 9. По Диодору, причиной поражения афиняи было то, что афиняне, сидевшие в укреплениях, вышли и спустились к морю, чтобы смотреть на морской бой, а в это время сиракузяне захватили укрепления, защищаемые лишь небольшим числом воинов.
[72] О событиях, описанных в этой главе, см. Фукидид, VII, 43–44.
[73] Здесь имеются в виду материалисты вообще; эта характеристика, ставшая трафаретной в эллинистическо–римское время, имела в виду в первую голову Демокрита, Эпикура и их последователей, утверждавших, что все в природе происходит в силу внутренней естественной необходимости, а не по произволу разумного божественного существа, заботящегося о людях. К Анаксагору эта характеристика не вполне подходит, так как он признавал некий разум, организующий вселенную, хотя и отводил ему скромную роль перводвигателя (см. "Лисандр", прим. 46). Протагор из Абдеры, живший в эпоху Пелопоннесской войны, утверждал, что о божестве ничего не возможно знать и что мир насквозь субъективен (исключая лишь материю, как принцип). Подробнее о Протагоре см. выше, 'биография Перикла, прим. 170. Сократ был казнен в 399 г.; официальной причиной было отрицание государственных божеств и воспитание учеников в духе непослушания родителям; в действительности решающую роль играли антидемократические настроения Сократа, см. "Алкивиад", пр. 20. Платон, а вслед за ним Аристотель сделали попытку соединить завоевания материалистической науки со своими идеалистическими предпосылками. Это был довольно беспомощный и. противоречивый эклектизм, но он дал возможность использозать материалистическую науку религиозно и идеалистически настроенным людям.
[74] Плутарх, "Дион", 25; Непот, "Дион", 5.
[75] Автоклид, афинянин, повидимому, член коллегии экзегетов (толкователей религиозной традиции). Сначала эта традиция была устной; затем, в IV в. появилась потребность в записи этой традиции. Эту задачу и выполнял Автоклид.
[76] О событиях, описанных в 22 и 23 главах, см. Фукидид, VII, 48–50; Диодор, XIII, 12, 2.
[77] О событиях, описанных в 24 и 25 главах, см. Фукидид, VII, 59; 60; 69, 3; 71; Диодор, XIII, 15–17.
[78] См. Фукидид, VII, 73, 3; 74, 1; Полиэн, 1, 43, 2: "Афиняне… решили ночью бежать. Сиракузяне, принеся жертвоприношения по случаю победы, пьяные заснули. Гермократ не мог вывести в бой пьяных и сонных; поэтому он подослал к Никию перебежчика, который должен был сказать ему, что он послан теми же сторонниками Никия, которые и до того времени сообщали ему обо всем происходящем: "Если ты, — сказал Никию перебежчик, — выйдешь в море ночью, то ты натолкнешься на засады. Никий поверил ему и стал ждать утра, не двигая с места войска. Гермократ же, когда сиракузяне в достаточной мере выспались, поднял их" и т. д. По Диодору (XIII, 18), Гермократ хотел занять выходы из гавани ночью, но "стратеги его не послушались, так как многие из воинов были ранены, и притом все после сражения были крайне измучены. Поэтому он послал каких–то всадников в афинский лагерь" и т. д.
[79] См. Фукидид, VII, 75–85; Диодор, XIII, 19; "Сиракузяне… выведя на сушу весь экипаж триэр и вооружив их тяжелыми доспехами, со всем своим войском преследовали афинян, вступая с ними в бой и мешая им итти вперед. Три дня они следовали за афинянами; окружив их со всех сторон, они лишили их возможности двигаться по направлению к союзной Катане и вынудили их повернуть назад и пойти по Элорийской равнине. У реки Асинара сиракузяне окружили их, убили 18000 и взяли в плен 7000, в том числе стратегов Демосфена и Никия; прочие же были захвачены воинами [для продажи в рабство]".
[80] Метагейтнион — второй месяц аттического календаря, обычно приходившийся на сентябрь См Фукидид, VII, 79, 3.
[81] См. Диодор, XIII, 106, 10.
[82] См. "Лисандр", 16; Диодор, XIII, 106, 8–9.
[83] Смерть Никия: Фукидид, VII, 86; Диодор, XIII, 20–33 У Диодора сначала некто Николай, сам лишившийся детей по вине афинян, в длинной речи (20–28) просит их помиловать. Ему отвечает Гилипп также длинной речью (28–32), требуя жестокой расправы с афинянами. В других источниках роль Гилиппа противоположная. Поведение Никия афиняне считали недостойной трусостью. См. Павсаний, I, 29, 12: "Имена погибших в Сицилии [начертаны на стеле] Здесь записаны стратеги, кроме Никия, и [отдельно от них] рядовые воины–граждане вместе с платейцами. Никий же пропущен по причине, указанной Филистом, слова которого я здесь повторяю: Филист утверждает, что Демосфен заключил мир для других, а не для себя — когда он увидел, что ему приходится сдаться в плен, он пытался покончить самоубийством. Никий же сдался добровольно; поэтому его имя не было начертано на стеле, так как было признано, что он — добровольный пленник, а не доблестный воин".
[84] Афиняне в каменоломнях: Фукидид, VII, 87; Диодор, XIII, 33. Здесь Диодор замечает, что "наиболее воспитанные из афинян, заключенные в каменоломнях, были похищены и таким образом их жизнь была спасена, а остальные, претерпев ужасные страдания в заключении, погибли жалкой смертью".
[85] Котила — мера сыпучих веществ. Примерно 0,27 л. (В книге текст примечания отсутствует.)

Алкивиад

Переводчик: 

Озерецкая Е.Л.

1. Род Алкивиада по отцовской линии восходит к Еврисаку, сыну Эанта, [1] а со стороны матери - Диномахи, дочери Мегакла, он был Алкмеонидом. [2] Его отец, Клиний, прославился в морском бою при Артемисии [3], командуя триэрой, вооруженной им на свой счет, а позже погиб, сражаясь с беотийцами при Коронее [4]. Опекунами Алкивиада были его родственники - Перикл и Арифрон, сыновья Ксантиппа. [5] Справедливо говорят, что расположение и любовь к нему Сократа [6] не мало содействовали его славе; взять хотя бы Никия [7], Демосфена [8], Ламаха [9], Формиона [10], Фразибула [11] и Ферамена [12], знаменитых людей, современных Алкивиаду - даже имена их матерей неизвестны, что же касается Алкивиада, то мы знаем имя его кормилицы, лакедемонянки Амиклы и его воспитателя Зопира, так как Антисфен [13] упоминает о первой и Платон [14] - о втором.
Быть может, не стоит говорить о красоте Алкивиада, но она оставалась цветущей и в детстве и в юношестве и в зрелом возрасте, словом - всю его жизнь, делая его любимым и приятным для всех. Ибо неверно то, что говорит Еврипид [15] - что у всех красавцев и осень прекрасна, но Алкивиад, среди немногих других, имел это счастье, благодаря своему прекрасному сложению и здоровью. Он немного картавил и, говорят, что даже это ему шло, придавая его речи убедительность и грацию. Аристофан [16] упоминает об этом его недостатке в стихах, в которых высмеивает Феора:

"А вот Феор! А я-то думал - ворон!"
Картавя, то же повторил Алкивиад:[17]
"А... вот... Феор! А я-то... думал..., вор... - он!"

И Архипп [18], насмехаясь над сыном Алкивиада, говорит: он идет медленным шагом, волоча свой гиматий и, чтобы казаться еще больше похожим на отца,

картавит, голову склонивши на плечо.

2. В его характере позже появились противоречия и внезапные колебания - естественное следствие преследуемых им больших целей и неверностей его судьбы. Но из всех тех сильных и пылких страстей, которым была подвержена его душа, самой пылкой было честолюбие и стремление к первенству во всем, как это видно из рассказов о его детстве. Однажды он боролся; чувствуя, что противник его одолевает, Алкивиад, чтобы не упасть, притянул ко рту руки побеждающего и чуть не прокусил их насквозь. Тот отпустил его, говоря: "Ты, Алкивиад, кусаешься, совершенно как женщины". "Вовсе нет", - возразил последний, - "как львы". В другой раз, будучи еще совсем маленьким, он играл в кости на узкой улице и, когда была его очередь бросать, на него наехала нагруженная повозка. Сперва Алкивиад приказал вознице остановиться, так как кости падали как раз в том месте, где повозка должна была проехать. Но грубый человек продолжал двигаться, не слушая его; другие дети расступились, Алкивиад же бросился лицом вниз на землю перед повозкой и велел вознице ехать, если он хочет. Гот, испугавшись, осадил лошадей, а товарищи Алкивиада в страхе за мальчика с громкими криками окружили его. Когда он начал учиться, он охотно занимался у разных учителей, но никогда не хотел обучаться игре на флейте, как занятию презренному, недостойному свободного человека. Он говорил, что плектр и лира нисколько не искажают черт лица и выражения, приличествующего свободному, в то время как у того, как дует ртом во флейту, искажаются не только губы, но и все лицо, делаясь неузнаваемым даже для близких. Кроме того, играя на лире, можно одновременно и петь, флейта же так закрывает рот, что не дает возможности ни петь, ни говорить. "Пусть играют на флейте, - говорил он, - дети фиванцев, так как они не умеют вести беседу. Мы же, афиняне, имеем, как рассказывают наши отцы, родоначальниками богиню Афину, Аполлона Отцовского; первая бросила флейту, а второй даже содрал кожу с флейтиста". [19] Таким образом, соединяя серьезные доводы с шуткой, Алкивиад перестал заниматься этой наукой, а за ним и другие, так как между детьми быстро распространилось мнение, что Алкивиад справедливо осуждает игру на флейте и высмеивает тех, кто учится играть на ней. С этих пор флейта была совершенно исключена из числа занятий благородных людей и стала считаться достойной всяческого презрения.
3. Антифонт [20] написал в своем пасквиле, что Алкивиад, будучи ребенком, убежал из дома к некоему Демократу, одному из своих любовников. Арифрону, хотевшему объявить о нем через глашатаев, Перикл не дал на это согласия, говоря: "Если он умер, то благодаря объявлению узнают только на день раньше о его смерти; если же он жив, мы опозорим его на всю жизнь". Антифонт рассказывает еще, что Алкивиад убил ударом дубины одного из сопровождавших его рабов в палестре Сибиртия. Однако не следует верить словам того, кто сам признался, что бранился из личной ненависти.
4. Многие из благородных окружали Алкивиада, ухаживая за ним, но все они очевидно восторгались его замечательной красотой, в то время как любовь Сократа служит важным доказательством добродетели и таланта юноши. Сократ [21] видел эти черты как бы просвечивающими сквозь его красоту и боялся опасностей, заключавшихся в богатстве, [22] аристократическом происхождении и множестве окружавших его поклонников, как из числа сограждан, так и иностранцев и союзников, стремившихся привлечь его к себе лестью и ухаживанием; только Сократ мог защитить его, спасти от гибели и помешать тому, чтобы растение погибло в цвету, не дав засохнуть до времени и опасть прекрасному плоду. На самом деле, никого счастье не окружало со всех сторон и не ограждало стеной так называемых "благ" до такой степени, чтобы он мог оставаться неуязвимым для философии и недоступным для правдивых и язвительных речей. Сначала Алкивиад, изнеженный и окруженный льстецами, заслонявшими от него мир, не внимал тому, кто его наставлял и воспитывал, но все-таки благодаря своей природной одаренности он распознал Сократа и сблизился с ним, порвав с богатыми и знатными поклонниками. Вскоре сделавшись его другом, Алкивиад охотно слушал речи [23] того, кто не стремился к малодушным любовным наслаждениям, не просил поцелуев и прикосновений, но порицал порочность его души и обличал пустое, бессмысленное самомнение.

И как петух сраженный [24] крылья опустил.

Он считал, что он обязан встречей с Сократом богам, заботящимся о юношах и желающим им спасения.
Презирая самого себя, восхищаясь Сократом, с любовью принимая его благосклонность, испытывая угрызения совести перед его добродетелями, он незаметно приобрел ответную любовь, являвшуюся, как говорит Платон, отражением любви, так. что все удивлялись, видя, как он ужинает вместе с Сократом, занимается с ним борьбой и живет в одной палатке, будучи в то же время недоступным и неприязненным для других возлюбленных, а с некоторыми обращаясь совсем надменно, как, например, с Анитом, [25] сыном Анфемиона. Тот любил Алкивиада и однажды, ожидая к ужину нескольких иностранных друзей, пригласил и его. Алкивиад отказался от приглашения и, напившись до-пьяна с товарищами у себя дома, вторгся с толпой товарищей к Аниту; остановившись в дверях мужской комнаты и увидев столы, на которых стояло очень много золотой и серебряной посуды, приказал рабам взять половину и нести к себе домой; совершив это, он удалился, не удостоив войти. Некоторые из приглашенных, возмущенные, стали говорить о том, как нагло и высокомерно вел себя Алкивиад. "Напротив, - сказал им Анит, - он был снисходительным и гуманным: ему никто не мешал забрать все, а часть он нам оставил".
5. Так он обходился и с другими влюбленными, кроме одного метэка, который, как говорят, продав все то немногое, чем он владел, и собрав сто статеров [26], предложил их Алкивиаду, настаивая, чтобы тот их взял: Алкивиад улыбнулся и довольный пригласил его к ужину. Угостив его и радушно приняв, он вернул ему деньги и приказал на следующий день предложить на публичных торгах на казенные налоги сумму выше той, которую предложит откупщик. Человек отказывался, потому что этот откуп стоил много талантов, но Алкивиад пригрозил подвергнуть его бичеванию, если он не исполнит требования, так как у него были свои счеты с откупщиками. Таким образом поутру метэк явился на площадь и набавил к покупной цене талант. Рассерженные откупщики объединились против него и потребовали, чтобы он сказал, кто будет его поручителем, уверенные, что он никого не найдет. Приведенный в замешательство метэк уже отступал, когда Алкивиад крикнул архонтам издалека: "пишите мое имя, это мой друг, я его поручитель". Услышав это, откупщики оказались припертыми к стене. Привыкнув из прибылей второго откупа уплачивать долг за первый, они не видели никакого выхода из создавшегося положения. Но Алкивиад не позволил метэку взять отступного меньше таланта. После того как они дали, он приказал метэку взять и отступиться. И таким образом он помог этому человеку.
6. Любовь Сократа, хотя и вынужденная бороться с любовью многих могущественных соперников*, иногда все же покоряла Алкивиада; благодаря врожденной одаренности, речи Сократа хватали его за сердце и вызывали слезы, но иногда он поддавался льстецам, соблазнявшим его множеством наслаждений, ускользал от Сократа и, находясь в бегах, был преследуем тем, кого одного только он боялся и стыдился, презирая остальных. Клеанф говорил, что Сократ удерживает своего любимца только за уши, в то время как другие возлюбленные пользуются многими слабыми местами в его теле, недоступными для Сократа. Алкивиад же был несомненно податлив к наслаждениям - слова Фукидида [27] о его крайней распущенности подтверждают это подозрение. Но развращавшие его действовали особенно на присущее ему честолюбие и тщеславие и толкали его преждевременно на большие дела, уверяя, что стоит ему заняться государственными делами, как он сейчас же не только затмит других стратегов и демагогов, но превзойдет славой и могуществом в Греции самого Перикла. Как железо, размягчаясь в огне, опять сжимается и собирает в себя все свои частицы от холода, [28] так и Алкивиад, изнеженный, преисполненный гордости, под влиянием речей Сократа, корда последнему удавалось его поймать, много раз сжимался и собирался в себя, становясь и робким и скромным, сознавая, сколь многого ему недостает и как он несовершенен и далек от добродетели.
7. Выйдя из детского возраста, Алкивиад пришел к школьному учителю и попросил книгу Гомера. Когда тот ответил, что никаких сочинений Гомера у него нет, он ударил его кулаком и вышел. Другому, сказавшему, что имеет Гомера и что он внес в текст Гомера свои поправки, Алкивиад заметил: "Будучи способным исправлять Гомера, ты учишь грамоте? Почему ты не воспитываешь юношей?"
Желая переговорить с Периклом, Алкивиад пришел однажды к его дверям. Ему сказали, что Перикл занят и обдумывает, как бы ему отчитаться перед афинянами. Уходя, Алкивиад сказал: "Не лучше ли было бы подумать о том, как бы вовсе не давать афинянам отчета?"
Еще будучи подростком, он принимал участие в экспедиции против Потидеи [29], жил в одной палатке с Сократом и стоял рядом с ним в боях. В одной жаркой битве они оба отличились; Алкивиад был ранен; Сократ прикрыл его, защитил и спас ему, на виду у всех, жизнь и оружие. На самом деле Сократ был более достоин получения награды за храбрость, но стратеги изъявили желание дать ее Алкивиаду из уважения к его аристократическому происхождению, и Сократ, надеясь развить честолюбие Алкивиада в хорошую сторону, первым выступил свидетелем в его защиту и просил увенчать его и дать ему полное вооружение.
В битве при Делии [30] афиняне были обращены в бегство. Алкивиад имел коня. Сократ же отступал пеший с немногими другими. Увидя это, Алкивиад не проехал мимо, но сопровождал его и защищал от неприятелей, теснивших афинян и убивавших многих из них. Случилось это позже.
8. Он дал пощечину Гиппонику, отцу Каллия [31], имевшему большую славу и влияние благодаря как богатству, так и происхождению - не в гневе и не из-за какой-либо ссоры, а просто для смеха, уговорившись с приятелями. Это возмутительное бесчинство, сделавшись известным всему городу, вызвало, как и следовало ожидать, общее негодование; на другой день утром Алкивиад пришел к дому Гиппоника; постучавшись в дверь, он вошел и, сняв гиматий, отдался во власть хозяина, прося, чтобы тот наказал его плетью. Гиппоник простил его, перестал гневаться и впоследствии отдал ему в жены свою дочь Гиппарелу. [32] Некоторые же говорят, что не Гиппоник, а его сын Каллий отдал Алкивиаду Гиппарету с приданым в десять талантов. Однако потом, когда она родила, Алкивиад снова потребовал десять талантов, утверждая, что так было условлено, если родятся дети. Каллий же, боясь злоумышления, явился в народное собрание и завещал свое - имущество и дом народу в случае, если он умрет, не оставив наследников. Гиппарета была примерной и любящей мужа женщиной, но Алкивиад оскорблял жену своими связями с иностранными и городскими гетерами. Она ушла из дома и поселилась ν брата. Алкивиад не был озабочен этим и продолжал свою распущенную жизнь. Прошение о разводе жена должна была подать архонту только лично, не через другого. Когда она явилась, чтобы поступить согласно закону, Алкивиад вышел и, схватив ее, понес через рынок домой; никто не посмел ни противодействовать ему, ни отнять ее. Она жила у "его до самой смерти и умерла спустя много времени, во время морского путешествия Алкивиада в Эфес. Насилие же решительно никому не показалось противозаконным или жестоким, так как закон, вероятно, и рассчитан на то, чтобы благодаря необходимости для жены, требующей развода, явиться в публичное место, муж имел возможность примириться с ней и удержать ее.
9. Алкивиад имел собаку удивительной величины и красоты, обошедшуюся ему в семьдесят мин; он отрубил ей хвост, бывший необыкновенно красивым. Близким, упрекавшим его и говорившим, что все порицают его за поступок с собакой, он сказал, улыбаясь: "Случилось так, как я желал: мне хотелось, чтобы афиняне болтали об этом и не говорили обо мне чего-нибудь худшего".
10. Первое его публичное выступление состоялось, как говорят, в связи с добровольным пожертвованием государству: он не готовился к этому, но проходя мимо шумевших афинян, спросил о причине шума и, узнав, что вносят пожертвования, подошел и тоже сделал взнос. [33] Когда народ стал кричать и рукоплескать, Алкивиад от радости забыл о перепеле, который как раз был у него в гиматии. Птица, испугавшись, улетела, афиняне стали кричать еще больше, и многие, встав, принялись ее ловить. Кормчий Антиох [34] поймал и отдал Алкивиаду, благодаря чему приобрел большую благосклонность последнего.
Происхождение Алкивиада, его богатство, доблесть в боях, множество друзей и родственников открывали ему большие возможности в достижении государственных должностей, но он больше всего стремился завоевать себе значение обаятельностью речи перед толпой. А что он был в этом силен - свидетельствуют комические поэты и величайший из ораторов [35], который говорит в своей речи против Мидия, что Алкивиад, в дополнение ко всему прочему, обладал блестящим красноречием. Если верить Феофрасту [36], человеку любознательному и в искусстве исторического изложения не уступавшему никому из философов, Алкивиад лучше всех умел найти и обдумать, что было необходимо в данном положении, если же нужно было не только найти, что говорить, но и облечь мысль в слова и фразы, то, не умея легко выпутываться из затруднения, он часто сбивался, останавливался среди речи и некоторое время молчал, стараясь вспомнить и схватить ускользнувший от него оборот.
11. Конные заводы Алкивиада прославились также большим количеством колесниц, потому что семи колесниц в Олимпию не послал никто, кроме него - ни частное лицо, ни царь. [37] Победив, он получил, кроме первой, и вторую и четвертую награды, как говорит Фукидид, по словам же Еврипида - и третью, что превосходит великолепием и славой все честолюбивые мечты в этой области. Еврипид говорил в своей оде: "Я воспою тебя, о сын Клиния. Прекрасна твоя победа; всего же прекраснее то, что не удавалось ни одному из эллинов: получить в состязании на колесницах и первую и вторую и третью награды, дважды без труда достичь увенчания масличным венком и провозглашения глашатаем".[38]
12. Эта слава его еще возросла благодаря соревнованию городов. Зфесцы поставили ему великолепно украшенный шатер, жители города Хиоса кормили его лошадей и доставляли ему большое количество жертвенных животных, а лесбосцы - вино и другие припасы для его стола, за которым щедро угощались многие. Клевета или коварство дали повод еще больше говорить о честолюбии Алкивиада. Говорят, что был в Афинах некто Диомед [39], не плохой человек, друг Алкивиада, желавший получить награду на олимпийских играх. Узнав, что у аргосцев есть общественная колесница и видя, что Алкивиад имеет в Аргосе большое влияние и многих друзей, он убедил его купить эту колесницу. Алкивиад же, купив-, записал ее на свое имя, не заботясь о Диомеде, недовольном и призывавшем в свидетели богов и людей. Кажется, началось даже судебное дело по этому поводу, и Исократ написал "Речь об упряжке" в защиту сына Алкивиада, только в этой речи истцом является Тисий, а не Диомед.
13. Когда Алкивиад выступил на политическую арену [40], будучи еще совсем молодым, он сразу затмил других демагогов; продолжали борьбу с ним только Феак, сын Эрасистрата, и Никий, сын Никерата; последний был уже стариком и считался храбрейшим из стратегов; Феак же, как и Алкивиад, только начинал выдвигаться; будучи сыном знатных и прославленных родителей, он уступал ему во многом, и особенно в даре речи. В частной беседе он был обходительным и умел убеждать, но не обладал достаточной силой, чтобы вести борьбу в народном собрании. Он, как говорит Еврипид,

Болтать был мастер, но беспомощен в речах.

Существует речь против Алкивиада, сочиненная Феаком, в которой написано между прочим о том, что Алкивиад для своей ежедневной сервировки пользовался, как собственными, многочисленными золотыми и серебряными сосудами, принадлежавшими городу и употреблявшимися при торжественных процессиях [41]. Был некто Гипербол [42] из Перитэдского дема, о котором и Фукидид сообщает, как о человеке порочном, а для авторов комедий он был постоянным объектом насмешек на театральной сцене. Но он спокойно и равнодушно слушал о себе дурные отзывы, пренебрегая славой (некоторые называют такое бесстыдство и безразличие смелостью и мужественным образом действий); никто его не любил, но народ часто пользовался им, желая осмеять и оклеветать знатных. В это время, по его наущению, народ намеревался прибегнуть к остракизму, применявшемуся всегда для обуздания тех из граждан, которые выделялись известностью и влиянием; их изгоняли больше из зависти, чем из страха. Так как было ясно, что остракизму подвергнется один из трех соперников, Алкивиад объединил партии и, условившись с Никием, изгнал остракизмом Гипербола. Некоторые, однако, говорят, что он договорился не с Никием, а с Феаком и, присоединив к себе его партию, изгнал Гипербола, не ожидавшего этого, так как раньше этому наказанию не подвергался ни один человек простого происхождения. Как раз это говорит комик Платон, упоминая о Гиперболе:

За низкий нрав наказан по заслугам он.
Однако же такое наказание
С клеймом его и предками не вяжется;
Не для таких изобретен был остракизм.

Обо всем этом я подробнее рассказал в другом месте ["Никий", 11].
14. Алкивиаду было не менее неприятно видеть Никия уважаемым врагами, чем почитаемым согражданами. Алкивиад был проксеном [43] лакедемонян и заботился о тех из них, которые были взяты в плен при Пилосе; но когда лакедемоняне заключили мир, главным образом благодаря Никию, и взяли пленных обратно, они стали ценить его очень высоко. В Греции говорили, что Перикл разжег войну, Никий же ее кончил, и большинство называло этот мир "Никиевым". Крайне рассерженный этим, Алкивиад решил из зависти нарушить договор. Прежде всего, получая сообщения, что аргосцы из страха и ненависти к спартанцам ищут лишь случая к отпадению, он тайно подал им надежду на возможность союза с афинянами. Через посланцев и путем переговоров он поощрял вождей аргосского демоса не бояться и не уступать лакедемонянам, а склониться на сторону афинян и выждать, так как они уже скоро раскаются и готовы нарушить мир. Когда лакедемоняне заключили союз с Беотией и передали афинянам Панакт не в хорошем состоянии, как следовало, а разрушив его, Алкивиад, видя, что афиняне рассержены, стал еще больше раздражать их; он смущал и поносил Никия, остроумно обвиняя его в том, что он, будучи стратегом, не захотел взять в плен неприятелей, запертых на Сфактерии [44], а после того, как их взяли другие, освободил их и отдал, чтобы сделать приятное лакедемонянам. Однако, говорил он, хотя Никий и был их другом, он не убедил их не заключать союз с Беотией и Коринфом, препятствуя в то же время тем из эллинов, которые хотели этого, стать друзьями и союзниками афинян, если это не было угодно лакедемонянам. В то время как Алкивиад клеветал таким образом на Никия, прибыли, словно по счастливой случайности, послы из Спарты, с первых же слов проявившие большую умеренность и утверждавшие, что они имеют неограниченные полномочия для заключения мира на любых приемлемых и справедливых условиях. Они благосклонно были приняты советом и на другой день должны были выступать в народном собрании. Алкивиад, [45] испугавшись, устроил так, чтобы послы предварительно поговорили с ним, и при встрече сказал: "Что случилось с вами, спартанцы, как могло остаться для вас неизвестным, что совет всегда ведет себя умеренно и дружелюбно с теми, кто к нему обращается, народ же очень высокомерен и требует многого? Если вы станете утверждать, что прибыли с неограниченными полномочиями, он поступит с вами несправедливо, диктуя вам условия и принуждая вас их принимать; не делайте такой глупости, если хотите, чтобы афиняне были умеренны в требованиях и не принуждали вас поступаться вашими решениями, а объявите, что по вопросу о претензиях афинян вы не имеете полномочий. Я со своей стороны поддержу вас, чтобы сделать приятное лакедемонянам". Подтвердив сказанное клятвой, Алкивиад отвлек их от Никия, так что они совершенно доверились ему, удивляясь его уму и красноречию, обнаруживающим в нем необыкновенного человека. На другой день народ собрался и послы явились. Алкивиад очень дружелюбно спросил у них, с чем они приехали. Они ответили на это, что полномочий для окончательных решений не имеют. Тотчас же Алкивиад набросился на них с гневным криком, словно не он, а с ним поступили несправедливо, называл их людьми коварными, не внушающими доверия, говоря, что они приехали не для того, чтобы сказать или сделать что-либо разумное; совет был раздосадован, народ разгневался, Никий же был изумлен и опечален изменчивостью послов, не подозревая обмана и хитрости.
15. После отъезда лакедемонян [46] Алкивиад, избранный стратегом, тотчас же склонил аргивян, мантинейцев и элейцев к союзу с афинянами. [47] Никто не похвалит способов, которые он применял для достижения своих целей, но сделано им было очень много: он разъединил и потряс почти весь Пелопоннес [48] и противопоставил лакедемонянам у Мантинеи большое войско, [49] устроив бой очень далеко от Афин. Для лакедемонян этот бой был рискованным, так как достигнутую в нем победу они не могли, как следует, использовать, в случае же поражения, Лакедемону уже не легко было бы сохранить свое положение. Вскоре после этой битвы, так называемая "тысяча" захотела уничтожить в Аргосе демократию и подчинить себе город. Пришедшие лакедемоняне уничтожили демократию, но народ снова взялся за оружие и победил их. Подоспевший Алкивиад упрочил победу аргосского народа и уговорил его, выстроив "длинные стены" до моря [50], вполне связать город с силами афинян. Он привез из Афин архитекторов и каменщиков и проявил такое рвение, что заслужил в Аргосе не меньшую любовь и влияние лично для себя, чем для Афин. Точно также и жителей Патр [51] он уговорил соединить их город длинными стенами с морем. "Афиняне вас проглотят", - сказал кто-то им. "Может быть, - ответил Алкивиад, - но постепенно и начиная с ног, лакедемоняне же - с головы и разом". Но афинянам он советовал держаться земли и постоянно напоминал молодым людям, чтобы они были верны клятве, которую давали в храме Агравлы - "почитать границей Аттики пшеницу, овес, виноград, маслину", т. е. смотреть как на свою, на всякую возделанную и приносящую плоды землю.[52]
16. При всей этой политической деятельности, речах, разуме и красноречии, Алкивиад, с другой стороны, вел роскошную жизнь, злоупотреблял напитками и любовными похождениями [53],носил, точно женщина, пурпуровые одеяния, волоча их по рыночной площади, и щеголял своей расточительностью; он вырезывал части палубы на триэрах, чтобы спать было мягче, т. е. чтобы постель его висела на ремнях, а не лежала на палубных досках; на его позолоченном щите не было никаких родовых эмблем, а только Эрот с молнией в руке.
Глядя на все это, почтенные люди испытывали отвращение и негодовали, боясь его своеволия и неуважения к законам, казавшихся чуждыми и как бы тиранническими; чувства к нему народа хорошо выразил Аристофан [54], сказавший, что город Алкивиада

Жалеет, ненавидит, хочет все ж иметь.

Еще лучше выразил он ту же мысль аллегорически:

К чему было в Афинах льва воспитывать?
А вырос он - так угождать по норову.[55]

Но его пожертвования, хорегии, непревзойденные дары городу, слава предков, мощь красноречия, телесная красота и сила, военная опытность и храбрость - все это заставляло афинян прощать ему все прочее и относиться к нему снисходительно, постоянно давая его преступлениям самые невинные названия, называя их честолюбивыми выходками, шутками. Так было с Агафархом [56], художником, которого он запер, а после того, как тот расписал его дом, отпустил, богато одарив; Таврею [57], своему сопернику по хорегии, он дал пощечину, когда последний стал оспаривать у него победу. Он выбрал себе одну мелиянку из числа пленных, сделал ее своей любовницей, прижил с ней сына и воспитал его. И это называли человеколюбивым поступком, хотя Алкивиада считали главным виновником убийства всех взрослых жителей Мелоса, так как он поддержал такое решение народного собрания [58]. Аристофонт нарисовал Немею, державшую на руках Алкивиада [59]; все в восторге сбегались смотреть на картину, но старики и этим были недовольны, как чем-то тиранническим и противозаконным. Считали очень меткими слова Архестрата, что Греция не смогла бы вынести двух Алкивиадов. Однажды мизантроп Тимон [60], встретив торжествующего Алкивиада, которого с помпой провожали из народного собрания, не уклонился от встречи, как обычно делал в отношении других, но, подойдя к нему и взяв его за руку, сказал: "ты хорошо делаешь, что преуспеваешь, сын мой, ибо в тебе растет большое зло для всех этих людей". Некоторые рассмеялись, другие выругали его, но кое-кто весьма призадумался над этими словами. Так неопределенно было мнение об Алкивиаде из-за неровности его характера.
17. Еще когда был жив Перикл, афиняне стремились в Сицилию [61] и после его смерти взялись за дело, собирая так называемые "союзные и вспомогательные отряды" и посылая их каждый раз тем, с которыми сиракузцы поступали несправедливо [62], подготовляя почву для более крупной экспедиции. Но Алкивиад был тем человеком, который воспламенил в них настоящую страсть к этому и убедил их приступить к покорению острова не по частям и не понемногу, а отплыв с сильным флотом; он убедил народ в возможности больших успехов, стремясь сам к еще большим. [63] Он надеялся, что Сицилия будет не концом, как думали остальные, а только началом того, что он задумал. Никий удерживал народ, считая покорение Сиракуз делом нелегким. [64] Алкивиад же, мечтая о Карфагене и Ливии [65], а вслед за этим и о присоединении Италии и Пелопоннеса [66], рассматривал Сицилию только как базу для войны. Он тотчас же преисполнил надеждами молодежь, которая и от стариков наслушалась о многих чудесных вещах, связанных с этим походом, и множество людей сидели в палестрах и на полукруглых скамьях, рисуя карту Сицилии и. расположение Ливии и Карфагена. [67] Однако философ Сократ и астролог Метон [68] никогда, как говорят, не надеялись на какую-либо пользу для Афин от этого похода. Первый, вероятно, был посещен и предупрежден, как обычно, своим гением-покровителем. Метон же, либо опасаясь будущего вследствие разумной предусмотрительности, либо узнав о будущем при помощи какого-то гадания и основываясь на этом, притворился безумным и, взяв зажженный факел, хотел поджечь свой дом. Некоторые, однако, говорят, что Метон не выдавал себя за безумного, а сжег ночью свой дом и, явившись на другое утро в народное собрание, стал умолять народ по случаю такого страшного несчастья освободить его сына от похода. Обманув сограждан, он достиг просимого.
18. Никий был избран стратегом против своей воли, стремясь избегнуть власти, главным образом, из-за нежелания иметь такого сотоварища. [69] Ибо афинянам казалось, что лучше можно будет вести войну, разведя крепкое вино водой, т. е. послав не одного Алкивиада, а присоединив к его отваге рассудительность Никия. К тому же, третий стратег, Ламах [70], несмотря на свой зрелый возраст, отличался не меньшей горячностью и любовью к риску во время сражений, чем Алкивиад. Когда уже обсуждался вопрос о численности экспедиции и ее подготовке, Никий попытался еще раз приостановить поход и задержать выступление. [71] Однако Алкивиад выступил против этого и поставил на своем; один из ораторов, Демострат [72], внес предложение, чтобы стратеги имели неограниченные полномочия и в приготовлениях к войне и в ее ведении. Народ утвердил решение, и все было готово к отплытию флота, но не предвиделось ничего хорошего еще и из-за праздника Адониса, [73] пришедшегося как раз на эти дни, когда женщины выставляют множество изображений, напоминающих вынос покойников, как бы устраивают их похороны, бьют себя в грудь и поют похоронные песни, подражая погребальным обычаям. Изуродование герм [74] (у большей части их в одну и ту же ночь были отбиты выдающиеся части) испугало многих, даже из числа тех, которые обычно пренебрегают подобными приметами. Говорили, что коринфяне, [75] колонистами которых были сиракузяне, совершили и это так для того, чтобы из-за предзнаменования произошла приостановка или перемена решения относительно войны. Но народ не верил ни этим речам, ни тем, которые полагали, что здесь нет никакой дурной приметы, а считали виновниками происшедшего необузданных молодых людей, переходящих, как это обыкновенно бывает под влиянием чистого не смешанного с водой вина, от шуток к буйству. Гнев и страх заставили их воспринимать случившееся как поступок заговорщиков, решившихся на серьезное дело: совет и народ, собираясь часто в течение нескольких дней для рассмотрения этого дела, начали сурово расследовать все, что внушало подозрение.
19. В это время демагог Андрокл [76] представил нескольких рабов и метэков [77], которые донесли, что Алкивиад и его друзья еще и в другом случае изуродовали статуи богов, а, кроме того, в пьяном виде пародировали мистерии. Они говорили, что некто Феодор изображал вестника, Пулитион - жреца-факелоносца, а Алкивиад - иерофанта; остальные друзья также присутствовали; их посвящали в мистерии и называли мистами. Все это было включено в жалобу Фессала, сына Кимона, обвинявшего Алкивиада в поругании Деметры и Коры. Андрокл, злейший враг Алкивиада, подстрекал возмущенный и негодующий против Алкивиада народ. Сторонники последнего сначала встревожились; однако, узнав, что матросы, которые должны были плыть в Сицилию, как и сухопутные войска, преданы им, и услышав, что тысяча гоплитов из аргивян и мантинейцев говорят открыто, что они отправляются в далекий поход за море только из-за Алкивиада и в случае какой-либо несправедливости по отношению к нему тотчас повернут назад, они ободрились и в назначенный день явились, чтобы выступить с защитой; это вызвало беспокойство их врагов, которые опасались, чтобы народ не стал более снисходительным к Алкивиаду, нуждаясь в нем. Чтобы воспрепятствовать этому, враги Алкивиада пустились на хитрость; некоторые из ораторов, не считавшиеся врагами Алкивиада, но ненавидевшие его не меньше, чем открытые противники, выступили перед народом, говоря: "Нелепо было бы, чтобы человек, выбранный полновластным стратегом таких крупных сил, теперь, когда войско и союзники уже готовы к выступлению, терял драгоценное время, ожидая, пока окончится жеребьевка судей и судебная процедура, отмеряемая водяными часами. Итак, пусть он теперь отплывает в добрый час, а после окончания войны явится сюда, чтобы защищаться согласно тем же законам". От Алкивиада не скрылся коварный характер этой отсрочки; он выступил и сказал народу, что было бы возмутительным посылать его во главе таких больших сил с тяготеющим на нем недоказанным обвинением. Если он не сможет защититься, его следует казнить, если же он оправдается, то сможет выступить против врагов, не опасаясь доносчиков.
20. Так как он не смог убедить народ и получил приказ о выступлении, он отправился [78] с двумя другими стратегами, имея немногим менее ста сорока триэр, пять тысяч сто гоплитов, около тысячи трехсот лучников, пращников и легковооруженных, а также немалое количество всякого снаряжения. Высадившись в Италии и взяв Регий, [79] Алкивиад высказал свое мнение о том, каким способом надлежит вести войну. Никий возражал ему, Ламах же присоединился к этому плану. [80] Алкивиад, отплыв в Сицилию, взял Катану, [81] но не смог совершить более ничего, так как в это время был вызван афинянами [82] для разбора дела. Как уже было сказано, сначала Алкивиаду были предъявлены только неубедительные подозрения и обвинения на основании показаний рабов и метэков, но затем враги в его отсутствие стали еще ожесточеннее нападать на него и присоединили к поруганию герм также и профанацию мистерий, утверждая, что и то и другое исходило из заговора, направленного к государственному перевороту. Афиняне заключили в тюрьму без суда всех обвиненных по этому делу и раскаивались, что они не вынесли решения о привлечении к суду и не осудили Алкивиада за такие преступления еще до его отъезда. Народ переносил свой гнев против Алкивиада на всех его родных, друзей и знакомых, попадавшихся на глаза. Фукидид не называет имена доносчиков на Алкивиада, другие же упоминают в их числе Диоклида и Тевкра, как, например, комический поэт Фриних в следующих стихах:

О милый мой Гермес, остерегись, чтоб ты,
Упав, не потерпел вреда, возможность дав
Второму Диоклиду злой донос писать.

И в другом месте:

Умолкну я - ведь не хочу, чтоб за донос
Пришлец-разбойник Тевкр награду снова взял.

К тому же доносчики не могли показать ничего ясного и неоспоримого. Так, один из них на вопрос, как смог он узнать лица гермокопидов, отвечал: "При лунном свете". В этом он сбился, так как во время происшествия было новолуние. Это возмутило всех рассудительных людей, но народ не стал меньше доверять доносам; наоборот, принимал их с прежней горячностью и бросал в тюрьму всякого, кого бы ни оклеветали.
21. Среди тех, кто был заключен в это время в тюрьму и ожидал расследования, находился оратор Андокид [83], которого историк Гелланик [84] причислил к потомкам Одиссея. Этот Андокид слыл за человека, ненавидящего демократию и настроенного олигархически. Вот, что заставляло больше всего подозревать его в изувечении герм: около его дома находился большой герм, воздвигнутый в качестве приношения филы Эгеиды и оставшийся почти единственным неповрежденным из числа наиболее известных. [85] Поэтому он и сейчас называется гермом Андокида, и все дают ему это имя, хотя надпись и свидетельствует о другом. Случилось так, что в тюрьме один из заключенных по этому делу, некто Тимей, тесно сдружился с Андокидом; уступая последнему в знатности, он обладал исключительной сообразительностью и дерзостью. Он уговорил Андокида признать виновным себя и еще немногих других, так как постановление народного собрания обещало прощение тем, кто сознается добровольно. Судебное же расследование, говорил он, ненадежно для всех вообще, но особенно следует опасаться его знатным; поэтому лучше спасти свою жизнь ложью, чем позорно погибнуть с тем же обвинением. К тому же и для общего блага было бы полезнее пожертвовать несколькими людьми, хотя бы их преступление и было сомнительно, чтобы избавить многих честных людей от ярости народа. Эти слова и предложение Тимея убедили Андокида; он обвинял себя и других и, на основании постановления, получил себе прощение: всех же тех, кого он назвал, предали смерти, за исключением скрывшихся за границу. Чтобы внушить больше доверия к своим показаниям, Андокид назвал в числе виновных нескольких из своих собственных рабов. Однако это не успокоило совершенно злобы народа; расправившись с гермокопидами, он, освободившись от других забот, обратил весь свой гнев на одного Алкивиада; в конце концов за ним послали "Саламинию" с благоразумным приказом не применять к Алкивйаду насилия и не поднимать на него руку, а вежливо попросить его отправиться с ними вместе на суд и оправдаться перед народом. Ибо они боялись волнения среди войска, находившегося на вражеской территории, которого легко мог добиться Алкивиад, если бы захотел. Действительно, после отъезда Алкивиада войско пало духом, предвидя, что при Никии война будет вестись медленно и вяло, как если бы исчезла подгонявшая события шпора, ибо Ламах, будучи и воинственным и мужественным, не пользовался ни уважением, ни значением из-за своей бедности.
22. Отплытие Алкивиада тотчас же лишило афинян Мессены. Были люди, желавшие предать город; Алкивиад, прекрасно их зная, выдал их друзьям сиракузян и испортил дело. [86] Прибыв в Фурии и сойдя с триэры, он скрылся и избежал разыскивающих его. [87] Кто-то, узнав его, сказал: "Ты не доверяешь своей родине, Алкивиад?" "Верю во всем", - ответил он, - но когда дело идет о моей жизни, я не поверю и матери, чтобы она каким-либо образом, по ошибке, не положила вместо белого камня черный". Позже, услышав, что государство приговорило его к смерти, он сказал: "Я докажу, что я жив!" Жалоба, поданная на него, содержала следующее: "Фессал, сын Кимона из Лакиадского дема, обвиняет Алкивиада, сына Клиния из Скамбонидского дема, в оскорблении двух богинь, Деметры и Коры, путем подражания мистериям, которые он показывал у себя в доме своим товарищам, надевая длинное платье, подобное тому, какое носит иерофант, совершающий таинства, и называя себя иерофантом, Пулитиона - жрецом-факелоносцем, Феодора из дема Фэг - кериком, других же друзей - мистами и эпоптами, чем нарушил законы и правила, установленные Евмолпидами, Кериками и жрецами элевсинских мистерий". [88] Алкивиад был осужден заочно, имущество его конфисковали [89], и еще было постановлено, чтобы его прокляли все жрецы и жрицы, из которых только одна, Феано, дочь Менона, из храма Агравлы [90], отказалась подчиниться постановлению, сказав, что она жрица для благословения, а не для проклятия.
23. В то время как были приняты эти решения и Алкивиад был осужден, он бежал из Фурий в Пелопоннес; сперва он провел некоторое время в Аргосе [91], но, опасаясь врагов и потеряв всякую надежду вернуться на родину, обратился к Спарте, прося убежища и обещая в будущем принести помощи и пользы больше, чем он принес вреда прежде, сражаясь против нее. Спартиаты исполнили его просьбу и приняли его гостеприимно; прибыв, он тотчас же энергично выполнил одно дело, - побудил их, медливших и действовавших нерешительно, помочь сиракузянам и уговорил послать полководцем Гилиппа [92], чтобы разбить силы афинян в Сицилии; вторым его делом было возобновление с этого же времени войны с самими Афинами; наконец, третьим и самым важным - укрепление, по его совету, Декелей, [93] что явилось наиболее, разорительным и губительным для афинян. Этим он достиг большой популярности как политический деятель; не меньшее удивление, однако, вызывала и его частная жизнь: он умел польстить народу, и своим подражанием спартанскому образу жизни до того очаровал его, что все, кто видел его отпустившим длинные волосы, купающимся в холодной воде, питающимся ячменным хлебом и черной похлебкой, не верили и сомневались - имел ли этот человек некогда собственного повара и собственного поставщика благовоний, носил ли он когда-нибудь милетский плащ. Ибо, как говорят, наряду с прочими дарованиями, он обладал величайшим искусством пленять людей, применяясь к их привычкам и образу жизни, чтобы стать похожим на них; в искусстве менять свой облик он превосходил даже хамелеона, который, по общепринятому мнению, не может принять только одного цвета - белого; Алкивиад же, напротив, мог примениться и подражать в равной мере как хорошим, так и плохим обычаям. Так, в Спарте он занимался гимнастикой, был прост и серьезен, в Ионии - изнежен, предан удовольствиям и легкомыслию, во Фракии - пьянствовал и увлекался верховой ездой; при дворе сатрапа Тиссаферна - превосходил своей пышностью и расточительностью даже персидскую роскошь. Дело обстояло, однако, не так, чтобы он легко переходил от одной склонности к другой, .меняясь при этом и внутренне, но, не желая оскорблять своим природным обликом тех, с кем ему приходилось иметь дело, он принимал облик, подобный им, скрываясь под этой маской. В Лакедемоне можно было, например, сказать о нем, судя по его наружности:

Не сын Ахилла это; это - сам Ахилл,
Воспитанный Ликургом;

на основании же его подлинных склонностей и действий надо было бы сказать:;

все та же это женщина.[94]

Так, пока царь Агид находился в походе вне Спарты, Алкивиад до того развратил его жену, Тимею, что она, забеременев от него, даже не скрывала этого. [95] Когда у нее родился сын, она назвала его официально Леотихидом, дома же говорила потихоньку своим подругам и рабыням, что его зовут Алкивиадом; так сильна была овладевшая ею страсть к нему. Сам Алкивиад имел дерзость заявить, что сделал это не из желания оскорбить царя и не из-за сладострастия, но желая, чтобы его потомки правили лакедемонянами. О случившемся многие доносили Агиду, однако более всего он поверил свидетельству времени: однажды, во время землетрясения, испуганный Агид убежал из спальни своей жены и после этого не жил с ней в течение десяти месяцев; так как Леотихид родился после этого времени, то он Отказался признать его своим сыном и поэтому впоследствии Леотихид был лишен прав на престол.
24. После поражения афинян в Сицилии хиосцы, лесбосцы и жители Кизика отправили посольство в Спарту, чтобы договориться о своем отпадении от Афин. [96] Беотийцы содействовали лесбосцам, Фарнабаз - Кизику; однако, по совету Алкивиада, решили прежде всего помочь хиосцам. Отплыв сам с флотом, Алкивиад не только склонил к отпадению от Афин почти всю Ионию, [97] но, действуя вместе с другими спартанскими полководцами, причинял много вреда афинянам,
Агид, относившийся к Алкивиаду враждебно за оскорбление жены, стал теперь завидовать его славе, слыша от всех, что почти все делается и имеет успех благодаря Алкивиаду. Из прочих спартанцев наиболее влиятельные и честолюбивые тоже досадовали на Алкивиада, завидуя ему. Они добились того, что эфоры послали в Ионию приказание убить Алкивиада. [98] Алкивиад, будучи тайно предупрежден об этом и испугавшись, хотя и принимал участие во всех действиях лакедемонян, но избегал попадаться им в руки. Для своей безопасности он отдался в руки персидскому сатрапу Тиссаферну [99] и вскоре стал первым и влиятельнейшим лицом при его дворе. Персу, не отличавшемуся ни прямотой, ни искренностью, но имевшему злой и коварный характер, нравились необычайная изворотливость и одаренность Алкивиада. Впрочем, не нашлось бы такого характера или нрава, который смог бы не покориться и остаться равнодушным к очарованию Алкивиада, проводя с ним все дни - и отдыхая и за столом. Даже те, кто боялся его и завидовал ему, испытывали удовольствие и радость, встречаясь с ним и видя его. Тиссаферн, который был из всех персов самым заклятым врагом греков, был настолько очарован лестью Алкивиада, что даже превзошел его любезностью. Самый красивый из своих садов, с полезными для здоровья источниками и лугами, с великолепными беседками и местами для прогулок, отделанными с чисто царской роскошью, он приказал назвать "Алкивиадом"; это название еще долго оставалось в общем употреблении.
25. Алкивиад, не надеясь больше на спартиатов, которым он не доверял, и опасаясь Агида, стал вредить им и чернить их в глазах Тиссаферна, [100] советуя последнему не давать им помощи настолько значительной, чтобы полностью уничтожить афинян, но, помогая скупо, спокойно теснить и обессиливать греков, предоставив и тем и другим истреблять друг друга и стать покорными царю. Тот охотно послушался, явно выказывая свою дружбу и восхищение, благодаря чему Алкивиад стал предметом внимания обоих соперничавших греческих государств; афиняне, попав в беду, раскаивались в своем решении об Алкивиаде, а сам Алкивиад был недоволен и боялся, что в случае полного поражения Афин, он попадет в руки ненавидевших его лакедемонян. Почти все силы афинян находились тогда у Самоса. Из этой базы отправлялся их флот, чтобы приводить к послушанию отпавшие города и охранять оставшиеся верными, поскольку они были еще в силах, так как на море они еще были равны по силе со своими врагами; однако они боялись Тиссаферна и ста пятидесяти финикийских триэр, близкое, по слухам, прибытие которых не оставляло Афинам никакой надежды на спасение. Узнав это, Алкивиад тайно послал к самым влиятельным из находившихся на Самосе афинян, обещая сблизить их с Тиссаферном из желания быть приятным не народу, которому он не доверял, а аристократам, если они, проявив себя смелыми людьми и смирив своеволие народа, спасут без чьей-либо помощи государство в его тяжелом положении. Все охотно согласились с Алкивиадом. Только один из стратегов, Фриних [101] из Дирадского дема, подозревал (как оно и было на самом деле), что Алкивиаду так же мало было дела до олигархии, как и до демократии, и считал, что он, ища способов вернуться на родину, заранее вкрадывается в милость к влиятельным людям путем очернения народа. Поэтому Фриних выступил против предложения Алкивиада. Когда же победило противоположное мнение, Фриних, став уже открытым врагом Алкивиада, тайно послал вестника к Астиоху, наварху неприятелей, причем советовал ему остерегаться Алкивиада и арестовать его, как двурушника. Изменнику не было известно, что он переговаривается с изменником. Астиох, в страхе перед Тиссаферном и видя, каким большим влиянием у него пользуется Алкивиад, донес Тиссаферну и Алкивиаду о поступке Фриниха. Алкивиад тотчас же послал на Самос доносчиков на Фриниха. Все в негодовании соединились против Фриниха, который не нашел другого способа выйти из затруднительного положения, как исправить зло еще большим злом. Он вторично послал к Астиоху, упрекая его за донос и обещая предать ему флот и лагерь афинян. Но афинянам не повредило предательство Фриниха благодаря новому предательству Астиоха: и об этом поступке Фриниха он сообщил приближенным Алкивиада. Фриних, предвидя это и ожидая вторичного обвинения со стороны Алкивиада, предупредил его и объявил афинянам, что неприятель готовится к нападению; он посоветовал оставаться на кораблях и укрепить лагерь. Пока афиняне занимались этим, пришло новое письмо от Алкивиада с советом остерегаться Фриниха, как намеревающегося предать неприятелям рейд; афиняне не поверили, думая, что Алкивиад, прекрасно зная приготовления и намерения неприятелей, пользуется этим, чтобы незаслуженно оклеветать Фриниха. Однако, когда впоследствии Гермон, один из воинов охраны, поразил Фриниха кинжалом на рынке, афиняне приговорили на суде мертвого Фриниха как изменника, а Гермону и его соучастникам дали в награду венки. [102] 26. Сторонники Алкивиада на Самосе, одержавшие теперь верх, послали Писандра в Афины, [103] чтобы изменить государственный строй и поощрить влиятельных граждан к захвату власти в свои руки и к уничтожению демократии, обещая им за это от имени Алкивиада дружбу и союз Тиссаферна. Таков был предлог и повод для тех, которые вводили олигархию. Но когда так называемые пять тысяч (их было в действительности 400) приобрели влияние и захватили власть, [104] они меньше всего считались с Алкивиадом и вели войну вяло, частью из-за недоверия к гражданам, относящимся несочувственно к этой перемене, частью надеясь на большую снисходительность к себе лакедемонян, всегда расположенных к олигархии. Народ, оставшийся в Афинах, поневоле сохранял спокойствие, напуганный убийством многих из открытых противников четырехсот.
Афиняне, бывшие на Самосе, узнав об этом и возмутившись", решили тотчас же плыть к Пирею; [105] пригласив Алкивиада [106] и избрав его стратегом, они попросили его предводительствовать ими и уничтожить тираннию. Можно было ожидать, что он, как человек, выдвинувшийся благодаря расположению массы, будет считать нужным во всем угождать тем, которые сделали его из бездомного изгнанника начальником и стратегом множества кораблей и такого сильного войска. Однако он держал себя, как подобает великому вождю: он выступал против всех, действовавших под влиянием гнева, удерживал их от ошибок и таким образом на этот раз спас город; ибо если бы они, снявшись с якоря, отплыли домой, противники тотчас захватили бы без боя всю Ионию, Геллеспонт и острова, а афиняне в это время сражались бы против афинян, перенеся войну в свой город. Помешал этому случиться один только Алкивиад, не только убеждая и поучая массу, но прося и порицая каждого в отдельности. Ему помогал Фрасибул из Стирийского дема, держась близ него и громко крича - он был, как говорят, самым громкоголосым из афинян. Вторым прекрасным поступком Алкивиада было то, что он взялся или склонить к переходу на сторону афинян или не допустить до соединения со спартанскими финикийские корабли, посланные царем [107] и ожидаемые спартанцами. Он поторопился отплыть, и Тиссаферн не привел эскадры, уже появившейся у Аспенда, обманув лакедемонян; обе стороны обвиняли Алкивиада в том, что эскадра, не дойдя до места, вернулась обратно, особенно лакедемоняне, говорившие, что он посоветовал варвару предоставить эллинам уничтожать друг друга. Ибо было несомненно, что присоединение такой силы к одной из сторон полностью лишило бы другую владычества на море.
27. Вскоре после этого [108] четыреста были свергнуты, причем народная партия получила энергичную помощь со стороны друзей Алкивиада.· Оставшиеся в городе желали присутствия Алкивиада и просили его вернуться, но он полагал, что ему следует приехать со славой, а не с пустыми руками и ничего не сделав, благодаря состраданию и милости толпы. Поэтому прежде всего он отплыл из Самоса с небольшим количеством кораблей в Книдское и Косское моря. Там, узнав, что спартанец Миндар [109] плывет со всем флотом в Геллеспонт, а афиняне его преследуют, Алкивиад поспешил на помощь стратегам. Случайно он прибыл со своими восемнадцатью триэрами как раз в тот момент, когда уже все корабли, как спартанские, так и афинские, встретились и вступили в большое сражение при Абидосе. Битва продолжалась до самого вечера с переменным успехом. Появление флота вызвало различные ожидания у обеих сторон - неприятели воспрянули духом, афиняне же смутились. Но Алкивиад, быстро подняв дружественный сигнал на корабле наварха, тотчас же напал на тех из пелопоннесцев, которые побеждали и преследовали афинян. Он обратил их в бегство, пригнал к берегу, ломал, напирая, корабли и избивал людей, спасавшихся вплавь, хотя пехота Фарнабаза, явившись им на помощь, защищала корабли с берега. В конце концов, взяв тридцать неприятельских кораблей и спасши свои, афиняне поставили трофей. Гордясь своей блестящей удачей и желая почваниться перед Тиссаферном, Алкивиад отправился к нему, приготовив дары и подношения и сопровождаемый приличной командующему свитой. Он встретил прием, какого не ожидал, так как Тиссаферн, давно находясь на дурном счету у лакедемонян и боясь, чтобы его не обвинили перед царем, решил, что Алкивиад пришел к нему в самый подходящий момент и, схватив его, заключил в тюрьму в Сардах, чтобы при помощи этой несправедливости защищаться против обвинений.
28. По прошествии тридцати дней Алкивиад [110] достал откуда-то лошадь и, тайно убежав от сторожей, спасся в Клазомены. Сверх того ой наклеветал на Тиссаферна, будто был освобожден им; сам же, приплыв в лагерь афинян и узнав, что Миндар находится в Кизике вместе с Фарнабазом, убедил воинов в необходимости для них сразиться с врагом и на суше и на море и даже напасть на неприятельские укрепления, говоря, что если они везде не победят, то не будут иметь денег.
Вооружив корабли и пристав у Прэконнеса, он приказал заключить в середину мелкие суда и остерегаться, чтобы неприятели не смогли каким-либо образом заподозрить его прибытие. Случившаяся внезапно сильная гроза с большим дождем и темнотой содействовала ему и скрыла его приготовления. Не только противники ни о чем не подозревали, но и для самих афинян, уже отчаявшихся, было неожиданностью его приказание сесть на корабли и двинуться в путь. Вскоре темнота уменьшилась, и афиняне увидели эскадру пелопоннесцев, крейсирующую у гавани Кизика. Алкивиад, опасаясь, чтобы враги, ввиду его больших сил, не стали искать убежища на земле, приказал стратегам, плывя медленнее остаться позади, сам же появился с сорока кораблями, вызывая врагов на бой. После того как те, совершенно обманутые и отнесясь презрительно к таким малым силам, двинулись навстречу неприятелю, тотчас же началось сражение; увидев же появившиеся уже во время боя остальные корабли афинян, испуганные лакедемоняне обратились в бегство. Алкивиад с двадцатью лучшими кораблями пробился через неприятельский флот, пристал к берегу и, высадившись, напал на бегущих с кораблей и многих перебил. Двинувшиеся на помощь Миндар и Фарнабаз были разбиты; Миндар, геройски сражаясь, был убит, Фарнабаз же бежал. Победителям досталось множество трупов, оружие и весь флот. Овладев Кизиком, покинутым Фарнабазом, после истребления пелопоннесцев, афиняне не только прочно укрепились на Геллеспонте [111], но и совсем изгнали лакедемонян из моря. Было перехвачено даже письмо, лаконически сообщавшее эфорам о случившемся несчастии: "Корыта погибли; Миндар преставился. Экипаж голодает. Не знаем, что делать".
29. Воины Алкивиада так подняли головы [112] и возгордились, что считали недостойным делом, чтобы они, не знавшие поражения, общались с другими воинами, побежденными не раз. Ибо немногим раньше· Фрасилл был разбит у Эфеса, и для посрамления афинян эфесцы поставили медный трофей. Воины Алкивиада, гордясь собой и своим стратегом, упрекали за это воинов Фрасилла и не хотели ни заниматься вместе с последними гимнастикой, ни иметь с ними общее место в лагере. Но, когда Фарнабаз, имея множество конницы и пехоты, напал на них в то время, как они вступили в Абидос, Алкивиад же, придя на помощь, обратил врагов в бегство и преследовал их до самой ночи вместе с Фрасиллом, - войска соединились и вернулись в лагерь вместе, дружелюбные и веселые. На следующий день, поставив трофей, Алкивиад начал грабить страну Фарнабаза, не встречая нигде сопротивления. Он взял в плен несколько жрецов и жриц, но отпустил их без выкупа. Собираясь завоевывать Халкедон, [113] отпавший от афинян и принявший к себе гарнизон и гармоста лакедемонян, Алкивиад узнал, что халкедоняне, согнав скот со своей страны, отдали его на хранение в дружественную им Вифинию; он подступил к границе во главе войска и послал к вифинцам вестника с протестом. Испугавшись, те выдали ему скот и заключили с ним союз.
30. В то время [114] как он обносил Халкедон стеной от моря до моря, подступил Фарнабаз с целью освободить город от осады, а гармост Гиппократ со всеми находившимися в городе силами напал на афинян. Алкивиад, сражаясь одновременно против обоих, обратил Фарнабаза в позорное бегство, Гиппократа же, победив, убил вместе с множеством его воинов. После этого, отплыв в Геллеспонт для сбора дани, он взял Селимбрию, [115] причем некстати подверг себя опасности. Те, кто хотели предать ему город, должны были, по условию, поднять в полночь зажженный факел, но так как один из сообщников внезапно перешел к противникам, они, испугавшись, должны были дать сигнал преждевременно и подняли факел, прежде чем войско было готово. Алкивиад, взяв в собой около тридцати находившихся при нем воинов, беглым маршем отправился к укреплениям, приказов остальным наступать как можно быстрее. После того, как городские ворота были открыты для него и к его тридцати воинам присоединилось двадцать пельтастов, он вошел в город. Внезапно он увидел идущих к нему навстречу вооруженных селимбрийцев. Не было надежды на спасение, если остаться на месте; бежать же Алкивиаду не позволила гордость, после того как он вышел победителем из всех битв, случившихся до этого дня; он скомандовал трубачу сигнал молчания и приказал одному из находившихся при нем воинов возвестить селимбрийцев, чтобы они не поднимали оружия против афинян. Это заявление у одних отбило охоту сражаться, так как они думали, что все неприятельское войско вошло в город, другим же подало надежду на примирение. В то время, как те и другие, сойдясь вместе, советовались, на помощь Алкивиаду прибыло все войско, и последний, заметив, как оно и было на самом деле, что селимбрийпы настроены миролюбиво, испугался, как бы фракийцы, множество которых охотно служило в войсках Алкивиада из любви и расположения к нему, не разграбили город. Поэтому он выслал их всех из города, селимбрийцам же, тронутый их просьбами, не причинил никакой несправедливости, но, взяв контрибуцию и поставив гарнизон, ушел.
31. Между тем, стратеги, осаждавшие Халкедон, [116] заключили мир с Фарнабазом на следующих условиях: с Фарнабаза взять контрибуцию; халкедонянам быть опять подвластными Афинам; земли Фарнабаза не грабить; кроме того, Фарнабаз дает конвой для охраны афинских послов, отправляющихся к царю. Когда вернулся Алкивиад, Фарнабаз потребовал, чтобы он поклялся в исполнении условий договора, но тот сказал, что не станет клясться раньше Фарнабаза. Когда же клятва была принесена, Алкивиад двинулся против восставших византийцев и окружил город стеной. Так как Анаксилай, Ликург и некоторые другие соглашались сдать ему город, если он его пощадит, Алкивиад, распустив слух, что восстания, происходящие в Ионии, заставляют его уйти, отплыл днем со всеми судами; ночью же, вернувшись и высадившись с гоплитами на берег, бесшумно подошел к стенам. Тем временем суда подплыли к гавани и захватили ее, напугав страшным шумом и криком не ожидавших этого византийцев и дав возможность сторонникам Афин безнаказанно впустить Алкивиада в то время, как все побежали на помощь в гавань к флоту. Однако без боя византийцы не сдались. Находившиеся в Византии пелопоннесцы, беотийцы и мегарцы, отбросив высадившихся и заставив их снова вернуться на корабли, заметили, что афиняне находятся в городе, и, построившись, вступили с ними в рукопашный бой. В последовавшей жаркой битве Алкивиад одержал победу на правом фланге. Ферамен - на левом; около трехсот оставшихся в живых из числа противников были взяты в плен. Никто из византийцев не был после сражения казнен или изгнан. [117] Ибо те люди сдали город на таких условиях, не выговорив никаких льгот лично для себя.
Поэтому Анаксилай, обвиненный в Лакедемоне в измене, произнес речь, в которой показал, что его поступок не был постыдным. Он сказал, что он не лакедемонянин, а византиец и что он видел в опасности не Спарту, а Византий; в осажденный город нельзя было ничего ввезти, хлеб, находившийся в городе, ели пелопоннесцы и беотийцы, византийцы же с женами и детьми голодали; он не предал города врагам, а избавил
его от военных бедствий, подражая лучшим из лакедемонян, которые считают прекрасным и справедливым только одно - пользу родины. Лакедемоняне, услышав это, устыдились и освободили обвиняемых.
32. Алкивиад стал уже тосковать по родине, но еще больше желал он показаться согражданам в роли многократного победителя врагов; поэтому он отправился домой. [118] Афинские триэры были со всех сторон украшены множеством щитов и добычи; они тянули за собой массу судов, взятых в плен, и увозили еще больше носовых украшений с побежденных и потопленных кораблей. Тех и других было не меньше двухсот. Дурид [119] Самосский, утверждающий, что он потомок Алкивиада, прибавляет еще, что Хрисогон, победитель на пифийских играх, играл на флейте песню для гребцов, а трагический актер Каллипид командовал ими, одетый в длинный хитон, мантию и другое платье, употребляющееся на войне, что корабль наварха вошел в гавань с пурпурными парусами, как если бы это была шумная процессия после попойки; но ни Феопомп, ни Эфор, ни Ксенофонт не упоминают об этом; да и не было прилично для Алкивиада так возноситься перед афинянами, возвращаясь домой после изгнания и стольких несчастий; напротив, он приближался со страхом и, подъехав, сошел с триэры не раньше, чем увидел, стоя на палубе, своего двоюродного брата Евриптолема и других многочисленных друзей и родственников, ожидавших и поощрявших его. Когда он сошел на берег, встречавшие его люди, словно не видя других стратегов, сбегались к нему с криками и приветствиями, следовали за ним и подносили ему венки; те, кто не имел возможности приблизиться, смотрели на него издали, и старики показывали на него юношам. Но радость граждан смешивалась со слезами; и, сравнивая в памяти переживаемое счастье с прошлым горем, они заключили, что поход в Сицилию не окончился бы неудачей и не исчезли бы их надежды, если бы они оставили тогда Алкивиада во главе предприятия и войск, если теперь, когда Афины почти полностью потеряли владычество на море, а на земле с трудом удерживают предместья, будучи раздираемы враждой партий, он, застав город в таком положении, восстановил страну из жалких и незначительных остатков и не только вернул ей владычество на море, но и на суше сделал ее везде победительницей врагов.
33. Постановление о его возвращении, принятое еще прежде, внес сын Каллэсхра. Критий, [120] как он сам говорит в элегиях, напоминая Алкивиаду об оказанной ему любезности в следующих стихах:

То предложенье, которым назад возвращен ты в отчизну,
Сам я составил, прочел и в исполненье привел.
Но мой язык запечатан; об этом сказать я не смею...[121]

На созванном тогда же народном собрании [122] выступил Алкивиад, рассказывая с грустью и слезами о своих несчастьях; однако народу он сделал лишь несколько мягких упреков и приписал все случившееся с ним несчастной судьбе и завистливому божеству; затем он рассказал о перспективах борьбы с врагами и призвал граждан к бодрости; народ увенчал его золотыми венками и избрал стратегом с неограниченными полномочиями на суше и на море. Было постановлено возвратить ему его имущество, [123] а Евмолпидам и Керикам предписано снять с него проклятия, наложенные ими по решению народа. Все иерофанты исполнили очищение, один лишь Феодор заявил: "Что касается меня, то я его не проклинал и не призывал на него несчастья, если он не причинил зла Афинам".
34. Хотя Алкивиад [124] и достиг таким образом блестящего успеха, однако многим внушало опасения самое время его возвращения, ибо он высадился как раз в день Плинтерий - празднеств в честь богини Афины. Эти таинственные обряды свершаются жрецами Праксиергидами в двадцать пятый день месяца фаргелиона, когда они снимают все украшения со статуи богини и закрывают ее. Поэтому афиняне считают этот день одним из самых несчастливых для всяких начинаний. Таким образом казалось, что богиня приняла Алкивиада сурово и неблагосклонно, закрыв свое лицо и не допустив его к себе. Однако все складывалось в соответствии с планами Алкивиада, и был уже сооружен флот из ста триэр, готовый к отплытию; но овладевшее им благородное честолюбие задержало его до начала мистерий. Ибо с тех пор, как была укреплена Декелея и неприятель завладел всеми путями, ведущими в Элевоин, процессия, направлявшаяся к морю, уже не была великолепной, и все жертвоприношения, пляски и другие священные обряды, совершавшиеся в дороге во время проводов Иакха, были по необходимости прекращены. Алкивиад использовал эту прекрасную возможность, чтобы проявить свое почтение к богам и приобрести еще большую славу среди сограждан, вернув празднеству его исконный блеск [125], сопровождая процессию по суше до Элевсина и охраняя ее от неприятелей. Этим он надеялся также сильно унизить и смирить гордость Агида, если тог не нападет на процессию; в противном случае он решил отважиться на священную и угодную богам борьбу за самое святое и великое на глазах у отечества, сделав таким образом всех граждан свидетелями своей храбрости. Об этом решении Алкивиад заранее сообщил Эвмолпидам и Керикам и на рассвете расставил дозорных на холмах и выслал несколько воинов на разведку; затем, взяв с собой жрецов, мкстов и мистагогов и окружив их вооруженными людьми, повел благопристойно и в молчании; этот поход Алкивиада был величественным, достойным богов зрелищем, и те, кто не завидовали ему, называли это истинной иерофантией и мистагогией. Никто из неприятелей не отважился сделать нападение, и Алкивиад благополучно привел, таким образом, процессию обратно в Афины. Это сильно увеличило его гордость; его воины также с гордостью считали себя непобедимыми с таким полководцем.
Бедняков же и чернь [126] Алкивиад очаровал до такой степени, что они страстно желали сделать его тиранном [127]; некоторые даже говорили об этом громко и призывали его к тому, чтобы он, не обращая внимания на завистников, ликвидировал решения народного собрания и законы, удалил болтунов, которые губили государство, и управлял делами по своему усмотрению, не опасаясь сикофантов.
35. Какие намерения относительно тирании имел он сам - неизвестно. Но наиболее могущественные из граждан, испугавшись, сильно торопили его с отплытием, [128] принимая все решения, какие он хотел, и дав ему избранных им товарищей. Отплыв со ста кораблями и напав на Андрос, Алкивиад победил в бою андросцев и бывших вместе с ними лакедемонян, но самого города не взял, что послужило первым из общеизвестных обвинений, предъявленных ему его врагами. Если кто-нибудь был погублен собственной славой, так это именно Алкивиад. Слава об его храбрости и сообразительности была велика и, благодаря его счастью, еще увеличилась; это заставляло, в случае неудачи, подозревать его в небрежности, так как не верили, чтобы для него существовало что- либо невозможное - ничто не ускользнет от него, если он постарается. Надеясь услышать о покорении Хиоса и остальной Ионии, но узнавая, что все происходило не так быстро и просто, как они желали, афиняне раздражались, не принимая в расчет, что денег у Алкивиада не было, а воевать ему приходилось с людьми, воевавшими на средства великого царя; [129] поэтому Алкивиаду часто приходилось отплывать, покидая лагерь, чтобы доставить жалованье и пищу. Это даже послужило поводом для последнего обвинения против него. Ибо, когда Лисандр, назначенный лакедемонянами навархом, стал давать каждому матросу четыре обола вместо трех из денег, которые он взял у Кира, Алкивиад, плативший уже с трудом и три обола, отправился собирать дань в Карию. [130] Антиох [131], которому он поручил командование над флотом, был прекрасным кормчим, но во всем остальном - человеком безрассудным и грубым. Имея приказание от Алкивиада не сражаться даже в том случае, если неприятели выплывут к нему навстречу, он возгордился и пренебрег им [132]; экипировав свою триэру и одну из остальных, он поплыл к Эфесу, и разъезжал мимо носов неприятельских кораблей с неприличными и шутовскими жестами и криками. Сперва Лисандр выплыл с несколькими кораблями, чтобы его преследовать, но когда афиняне бросились на помощь, вывел все корабли и, победив, убил Антиоха, захватил множество судов и людей и поставил трофей.
Когда Алкивиад услышал об этом, он, вернувшись на Самос, выплыл со всем флотом и вызвал Лисандра на бой. Но тот удовольствовался одержанной победой и не вышел навстречу неприятелю.
36. Один из находившихся в войске Алкивиада, его враг Фрасибул, сын Фрасона, отправился в Афины, [133] чтобы обвинить его. Там он говорил, возбуждая народ, что Алкивиад погубил дела и потерял корабли, пренебрегая вверенной ему властью и передав командование людям, получившим при нем могущество благодаря пьянству и матросскому хвастовству, чтобы самому безнаказанно разъезжать, собирать деньги, развратничая и пьянствуя с абидосскими и ионийскими гетерами, в то время когда стоянка врагов находится в непосредственной близости. Его обвиняли также и в постройке укреплений во Фракии около Бисанфы, как убежища - точно он не может или не хочет жить на родине. Афиняне, поверив и выказывая свой гнев и неудовольствие против него, избрали других стратегов;. Узнав об этом и испугавшись, Алкивиад ушел совершенно из лагеря [134] и, собрав наемников, стал воевать с неимеющими царя фракийцами за свой собственный страх и риск; но собрал много денег от захваченных в плен и вместе с тем защищал от варваров пограничных эллинов.
Став стратегами, Тидей, Менандр и Адимант, [135] собрав вместе все бывшие налицо корабли афинян и став при Эгоспотамах, завели обыкновение каждое утро на рассвете подплывать к эскадре Лисандра, стоявшей на якоре у Лампсака, вызывать его на бой и затем возвращаться обратно, проводя остальной день беспорядочно и беззаботно, как бы презирая неприятеля. Алкивиад, будучи вблизи, не мог оставить этого без внимания. Подъехав верхом, он заметил стратегам, что они выбрали для стоянки плохое место, лишенное гавани и города, так что им приходится получать все необходимое издалека, из Сеста; что они не обращают внимания и на матросов, которые, высаживаясь на берегу, блуждают, как им нравится, и рассеиваются, в то время как против них стоит флот, привыкший без возражений повиноваться всякому приказанию неограниченного в своей власти начальника.
37. Стратеги не обратили внимания на эти слова [136] Алкивиада и на его совет - перевести флот в Сеет на стоянку. Тидей же надменно приказал ему удалиться, ибо командует не он, а другие. Алкивиад ушел, подозревая, что здесь не без измены, и сказал приятелям, провожавшим его из лагеря, что если бы он не был оскорблен стратегами, то в несколько дней принудил бы лакедемонян либо вступить против их желания в морское сражение, либо покинуть корабли. Некоторые считали, что он хвастает, другие же, что, так, как он говорит, может действительно случиться, если он, приведя по суше множество фракийских стрелков и всадников, вступит в бой со спартанцами и внесет смятение в их. лагерь. Однако события вскоре доказали, что он прекрасно понимал, в чем ошибки афинян. Лисандр внезапно и неожиданно напал на них в то время, когда они этого не ожидали; спаслись бегством только восемь триэр под командой Конона, оставшиеся же, в числе почти двухсот, были уведены в плен. Три тысячи человек, захваченных в плен, были казнены Лисандром. Немного времени спустя он взял Афины, сжег флот и разрушил Длинные стены. Алкивиад, боясь лакедемонян, господствующих теперь и на суше и на море, переехал в Вифинию, увозя с собой множество ценностей, но еще большее число их оставив в своих крепостях. В Вифинии он опять лишился значительной части своего имущества-оно было отнято у него фракийцами - и решил отправиться к Артаксерксу, надеясь, что царь, испытав его, отнесется к нему не хуже, чем к Фемистоклу, так как он действовал по более благородным мотивам. Ибо он обратился к могуществу царя не против своих сограждан, как тот, но для защиты родины от врагов и помощи ей. Надеясь, что Фарнабаз [137] скорее всего доставит ему случай безопасно проехать, он отправился к нему во Фригию и поселился у него, услуживая ему и вместе с тем пользуясь его уважением.
38. Афиняне тяжело переносили утрату гегемонии, но, после того как Лисандр, лишив их свободы, передал город Тридцати и дело их было окончательно погублено, они стали понимать, чем они должны были воспользоваться и не воспользовались, пока спасение было еще возможно; горюя, они пересчитывали свои заблуждения и ошибки, из которых считали наибольшими свой вторичный гнев против Алкивиада - они отстранили его от дел без всякой вины с его стороны, но негодуя на кормчего, постыдно потерявшего несколько кораблей, сами поступили еще постыднее, лишив государство самого мужественного и самого воинственного из стратегов. И даже в теперешнем положении оставалась слабая надежда, что дела афинян не погибли окончательно, пока жив Алкивиад. Ибо, как раньше, будучи в изгнании, он не любил бездеятельной и спокойной жизни, так и теперь, если он будет иметь достаточно сил, он не снесет надменности лакедемонян и бесчинств Тридцати. Эти мечты народа не были невероятными, когда даже Тридцать были озабочены Алкивиадом и разведывали, что он делает и что задумывает.
В конце концов Критий заявил Лисандру, что лакедемоняне не· могут безопасно властвовать в Элладе, пока у афинян будет существовать демократия. Если даже афиняне совершенно спокойно и охотно примут олигархию, Алкивиад, пока он жив, не позволит им удовольствоваться существующим порядком. Однако Лисандр обратил внимание на эти слова не раньше, чем получил из дому скиталу с приказанием отделаться от Алкивиада, потому ли, что спартанцы боялись его энергии и способности к великим делам, или же из желания сделать приятное Агиду.[138]
39. Когда Лисандр послал к Фарнабазу, [139] прося это исполнить, тот поручил дело своему брату Магею и дяде Сузамитру. Алкивиад жил тогда в одном селении, во Фригии, вместе с гетерой Тимандрой. Однажды он увидел себя во сне одетым в платье гетеры, она же, держа в руках его голову, украшала его лицо, как это делают женщины, румяня и намазывая белилами. По словам других, он видел во сне, что приближенные Магея обезглавливают его и сжигают его тело. Случился этот сон, как говорят, незадолго до смерти. Те, кто были посланы для его убийства, не дерзнули войти, но, окружив со всех сторон дом, подожгли его. Заметив это, Алкивиад, собрав большую часть своих одежд и ковров·, бросил их в огонь; затем, обернув левую руку хламидой, а правой выхватив кинжал, выскочил невредимым через огонь, прежде чем вспыхнула одежда; варвары увидели его, но он заставил их разбежаться. Никто не посмел вступить с ним в рукопашный бой; став вдали, они забросали его копьями и стрелами. Когда он умер и варвары удалились, Тимандра подняла его тело, завернула в свои собственные одежды и похоронила, насколько было возможно, торжественно и почетно. Говорят, что Лайда [140] называемая коринфянкой и попавшая в плен при взятии сицилийского городка Гиккара, была ее дочерью.
Некоторые, передавая о смерти Алкивиада те же подробности, считают причиной ее не Фарнабаза, не Лисандра, не лакедемонян, а самого Алкивиада, обесчестившего одну женщину из знатной семьи и жившего с ней; братья женщины, не вынесши этой дерзости, подожгли ночью дом, в котором жил Алкивиад, и убили его, как было рассказано, в тот момент, когда он выскакивал из огня.[141]

---

[1]
Эант, сын Телямона, саламинянин, самый храбрый герой из сражавшихся под Троей после Ахилла. Враг Одиссея. Та же родословная Алкивиада у Платона. "Алкивиад", 121 А (где она доводится до Зевса), у Исократа (XVI, 28) и у других авторов. Ср. Фукидид, V, 43, 2.
[2] См. "Кимон" прим. 15.
[3] См. "Фемистокл", гл. 29.
[4] В 446 г. Здесь беотийцы нанесли поражение афинянам и освободились от афинской зависимости. См. "Перикл", прим. 79. Об участии Клиния: Платон, "Алкивиад", 122 b.
[5] Об этом Платон, "Алкивиад", 104 Ь, 118 е, 124 с; "Протагор", 320 а; Исократ, XVI, 28. У Ксенофонта ("Меморабилии", I, 2, 40) приведен чрезвычайно интересный разговор Перикла с Алкивиадом - вероятно, выдуманный, но прекрасно учитывающий обстановку и образ мыслей разговаривающих.
[6] О близости Сократа с Алкивиадом говорят Платон ("Алкивиад", "Пир", "Протагор" и другие диалоги), Ксенофонт ("Меморабилии", 1, 2, 12, 24), Диоген Лаэрций и целый ряд других писателей. К ним надо прибавить вновь найденный папирусный отрывок, см. "Фемистокл", прим. 16. См. ниже, гл. 4.
[7] Никий, сын Никерата, афинский государственный деятель и полководец умеренно-олигархического направления. Ему посвящена приводимая ниже биография Плутарха. Во время Архидамовой войны совершил ряд походов в Пелопоннес", в 421 г. заключил с лакедемонянами мир, названный Никиезым. О его участии в сицилийском походе ниже, гл. 21.
[8] Демосфен (не смешивать с Демосфеном, противником Филиппа Македонского) - выдающийся афинский полководец умеренного направления, в 425 г. взял Пилос и вместе с Клеоном участвовал во взятии Сфактерии. Об его участии в сицилийском походе и несчастном конце, см. "Никий" гл. 21 и сл.
[9] Ламах - афинский полководец, в 437 г. участвует в походе на Синоп (см. "Перикл", гл. 20), в 424 г. снова отправляется в Понт, в 415 г. отправляется в Сицилийский поход ("Никий", гл. 12, пр. 52). Как грубого солдата и сторонника военной партии, его высмеивает Аристофан в "Ахарнянах" (в 424 г.).
[10] Формион, афинский полководец, в 440 г. участвует в борьбе с Самосом, в 431-429 гг. в осаде Потидеи.
[11] Фрасибул, сын Ликона, из дема Стирии; о нем ниже, гл. 26. Впоследствии вместе с другими изгнанниками занял Филу и разбил войска Тридцати, благодаря чему их власть была свергнута. Участвовал затем в Коринфской войне до 389 г., когда был убит.
[12] Ферамен, см. "Никий", прим. 13..
[13] Ученик Сократа, наиболее близко примыкавший к взглядам учителя, в значительной степени предшественник киников.
[14] "Алкивиад", 122 а.
[15] См. Плутарх, "Изречения царей и полководцев", 177 А: "Еврипид во время пира обнял и поцеловал красавца Агафона, хотя у него росла борода, сказав при этом друзьям: "У красавцев и осень прекрасна".
[16] "Осы", ст. 42 и сл.
[17] В подлиннике другая игра слов, непереводимая на русский язык.
[18] " Афинский комический поэт, одержавший победу на состязании комедий в 415-412 гг. Подражал Аристофану.
[19] Речь идет о состязании между Аполлоном и сатиром Марсием. Афина изобрела флейту, но бросила ее, так как при игре на флейте искажались черты ее лица. Марсий поднял флейту и вступил в состязание с Аполлоном, игравшим на лире. Одержав победу, Аполлон содрал кожу с Марсия.
[20] Антифонт, знаменитый афинский оратор (не смешивать с одноименным софистом), о котором отзывается с большой похвалой Фукидид. Несколько его речей до нас дошло целиком, но от упоминаемого здесь пасквиля дошли лишь отрывки (см. статьи Виламовитца, "Hermes", XI, 1876, стр. 295 и след.; С. Я. Лурье, "Hermes", LXI, 1927, стр. 343 и сл.). Антифонт был реакционером-олигархом, участником переворота 411 г., после чего был казнен.
[21] См. выше, прим. 6.
[22] Как мы узнаем из Платона ("Алкивиад", 123 С) Алкивиад в ранней юности выл одним из самых богатых людей в Афинах. Ср. Фукидид, VI, 12, 2; "Он озабочен тем, чтобы своим конным заводом возбуждать к себе удивление... а содержать его обходится дорого". Он быстро расточил свое имущество и пытался его поправить из военной добычи и путем притеснения союзников (Фукидид, VI, 15, 2-3).
[23] Сократ относился с резким осуждением к господствовавшей в его время демократии, но в то же время осуждал и тиранствующих олигархов, и во время их господства в 404 г. открыто выступал против них. Он хотел отвлечь афинских рядовых граждан от политики и заставить их заняться собственным усовершенствованием. Для нового поколения аристократической молодежи типа Алкивиада политическая сторона учения Сократа оказалась чрезвычайно удобной; поэтому аристократические юноши нового типа стремились стать его учениками, и он вошел в моду среди юных аристократов, одним из которых был и Алкивиад (мы касаемся здесь только политической стороны деятельности Сократа).
[24] Имеется в виду столь любимый греками петушиный бой (в подлиннике не "сраженный", а "раб" - побежденный становится рабом). Это стих из трагедии Фриниха, не дошедшей до нас. Он повторяется в биографии Пелопида, гл. 29.
[25] Анит, сын Анфемиона, богатый кожевник, сторонник умеренно-демократической партии. В 404 г. был изгнан как сторонник группы Ферамена, вернулся с Фрасибулом, после чего выступил обвинителем Сократа. (В это время народ декретировал амнистию, и прямо выступить с политическим обвинением против Сократа было невозможно; вероятно, именно поэтому пришлось сосредоточить внимание судей на другого рода обвинениях).
Чистокровные аристократы, вроде Алкивиада, относились к умеренным демократам, выходцам из простого народа, занимавшимся торговыми и ремесяенными делами в небольшом масштабе, со снисходительным презрением. Этот же анекдот у Афинея, XII, 534 Е, F, где Алкивиад забирает серебро не для себя, а для своего бедного друга Фрасилла.
[26] Статер = 4 драхмы (ок. 1 р. 50 к. золотом), обычный тип афинской серебряной монеты.
[27] Фукидид, VI, 15, 3.
[28] Это - теория атомистов, впоследствии усвоенная и платоновской (академической) школой, к которой принадлежал и Плутарх. Нелепая параллель, единственная цель которой-выставить на вид свою ученость. См. "Никий", пр. 70.
[29] Потидея - город в Халкидике. Имеется в виду осада Потидеи в 431-429 гг. (см. прим. 10). См. Исократ, XVI, 29: "Когда Формион повел 1000 афинян во Фракию, выбрав самых лучших, Алкивиад пошел с ними в поход и показал себя таким храбрым в опасностях, что был увенчан и получил в награду от стратега полное вооружение". Платон, "Пир", 219 Е.
[30] В битве при Делии (в Беотии, в 424 г.) афиняне, пытавшиеся произвести демократический переворот в Беотии, потерпели поражение. См. Платон, "Пир", 221 А: "Войско спасалось бегством из под Делия. Я [Алкивиад] тогда ехал верхом и т. д.".
[31] Гиппоник, сын Каллия, афинский богач, о его отце "Аристид", прим. 23.
[32] Исократ, XVI, 31 (говорит сын Алкивиада): "Он взял в жены мою мать... Ее отец Гиппоник был первым по богатству среди греков [преувеличение. С. Л.], а по происхождению не уступал никому из сограждан... Он дал за дочерью огромное приданое и безупречную репутацию. Об этом браке мечтали все, добивались его самые выдающиеся, но он выбрал из всех моего отца и сделал его своим зятем". Источником враждебных Алкивиаду анекдотов был для Плутарха, главным образом, автор приписанного Андокиду сочинения против Алкивиада, живший не позже IV в. (см. прим. 37). См. [Андокид], IV. 13, и сл.; здесь мы читаем почти дословно ту же историю о десяти талантах, потребованных вторично (§ 13), о насильственном возвращении в дом обиженной жены (§ 14). Малопонятные слова Плутарха "боясь злоумышления" лишь сокращение слов Псевдо-андокида: "Алкивиад замышлял тайно убить Каллия, чтобы стать наследником всего имущества Гиппоника, в чем его публично пред всеми обвинял в народном собрании Каллий". Каллий завещал имущество народу из страха, "чтобы его не убили из-за его имущества".
[33] См. Исократ, XV, 34-35, где рассказывается о пышных жертвоприношениях и связанных с ними расходах и угощениях, в которых Алкивиад превосходил даже целые государства, о чрезвычайно щедрых литургиях (хорегиях и триэрархиях), которыми он превзошел всех без исключения. О литургиях еще у Фукидида, VI, 16, 3, и ниже прим. 37.
[34] Этот Антиох в 406 г. в отсутствие своего начальника Алкивиада проиграл битву при Нотии, что и послужило причиной падения Алкивиада. См. ниже, гл. 35.
[35] Знаменитый оратор Демосфен, противник Филиппа Македонского.
[36] См. выше "Фемистокл", прим. 144.
[37] См. Исократ, XVI, прим. 32: "Он отнесся с презрением к гимнастическим состязаниям, так как он знал, что некоторые из атлетов - люди низкого происхождения, живущие в маленьких городах и не получившие хорошего воспитания, но он решил выступать с лошадьми на состязаниях, что доступно лишь для богатых и чего не может сделать ни один простолюдин. Он превзошел не только своих соперников, но и всех, кто когда-либо одерживал победы. Он выступил с таким количеством упряжек, какого не выставляли и самые большие города, и его лошади были такими по качеству, что он получил и первое и второе и третье место. Сверх того он был так щедр в жертвах и прочих расходах, связанных с празднеством, что расходы целых государств казались меньшими, чем его расходы"... Фукидид, VI, 16-2 (речь Алкивиада): "Эллины, видя то великолепие, с каким я выступил в Олимпии, и о могуществе нашего государства составили себе более высокое представление, чем это соответствует действительности, между тем как до этого они надеялись, что государство наше истощено войною. Поэтому-то я и послал на состязание семь колесниц, сколько не посылало прежде ни одно частное лицо, одержал первую, вторую и четвертую победу, да и все остальное мое убранство на празднике было достойно победы.,. Опять-таки тот блеск, с каким я выступаю в городе при хорегиях и т. д.. .. для иноземцев является свидетельством мощи. Таким образом и это "безрассудство" небесполезно, потому что своими тратами я приношу пользу не себе только, но и государству". Ср. Афиней, I, 13е; Демосфен, 21, 14. По афинскому закону победители на олимпийских состязаниях имели право обедать на казенный счет в высшем присутственном месте, пританее, вместе с высшими жрецами, иностранными послами и потомками Гармодия и Аристогитона. Так было и с Алкивиадом [Андокид], IV, 31: "Он не только не отвечает за свои преступления, но, совершив такие вещи, получил обед в пританее".
[38] В подлиннике стихи, но размер очень труден для передачи.
[39] Ср. Диодор, XIII, 74, 3: "Какой-то из друзей Алкивиада, Диомед, послал вместе с ним четверку лошадей. При записи владельцев лошадей, которая обычно бывает на состязаниях, он записал этих лошадей, как свои собственные. Как раз эти лошади выиграли; слава за победу досталась Алкивиаду, а лошадей он также не вернул их собственнику". Здесь дело изложено несколько по-иному, чем у Плутарха. Третья версия в приписываемой Андокиду. речи "Против Алкивиада", 26: "Диомед прибыл с четверкой лошадей в Олимпию; он был не богат, но готов был потратить все свое имущество на прославление своего государства и своего дома, так как знал, что в большей части конных состязаний решающее значение имеет случай. Но Алкивиад имел большое влияние у элейских устроителей состязаний, ему удалось поэтому отобрать эту четверку и выставить ее на состязаниях. Так он поступил со своим собственным, весьма почтенным согражданином, а как поступил бы он, если бы на состязание явился с четверкой лошадей кто-либо из союзников Афин?". По поводу этого случая долгое время шла полемика об Алкивиаде. Виднейшим противником в демократическом лагере был Лисий; с прикрыто олигархических позиций написана в IV веке речь против Алкивиада, приписанная Андокиду. Ненавидели Алкивиада и аристократы старого типа, как видно из речи Антифонта "Против Алкивиада" (выше, прим. 18). Зато его всячески одобрял представитель умеренного лагеря Исократ, написавший в защиту сына Алкивиада речь "Об упряжке". Как мы узнаем из этой речи, Тисий (это имя названо здесь вместо имени Диомеда) предъявил к сыну Алкивиада иск о возврате этой знаменитой четверки. Содержащаяся здесь наиболее благоприятная версия была отсюда позаимствована Плутархом. "Мой отец [Алкивиад] не отобрал эту четверку у Тисия, а купил ее у аргосского государства, - вы слышали эго от пришедших из Аргоса послов и других свидетелей К такого же рода приемам прибегают все, клевещущие на меня". За этим следует длинное похвальное слово в честь Алкивиада. Исократ, очевидно, использовал этот процесс для политической агитации.
[40] См. "Никий", 11.
[41] О Феаке см. выше, "Никий", 11, с. прим. 49. Повидимому, в Афинах случалось нередко, что граждане в торжественных случаях пользовались государственными богослужебными сосудами, а затем их возвращали. См. надпись: Inscr. Graec., I², 4 (ср. мою статью в сборнике Акад. Наук "Вспомогательные исторические дисциплины", Москва, 1937, стр. 84): "Медные сосуды, находящиеся на акрополе, которыми пользуются, кроме тех, которые находятся в запечатанных помещениях, оставить у каждого пользующегося". Источник Плутарха Псевдоандокид, IV, 33: "Он насмеялся над всем нашим государством: он попросил у архифеоров (руководителей паломников) дать ему священные сосуды, говоря, что они нужны ему для победной процессии в первый день жертвоприношения Но он обманул их и не хотел отдать сосуды назад, желая пользоваться и на следующий день золотыми рукомойниками и курильницами прежде, чем ими будет пользоваться государство".
[42] См. "Аристид", гл. X, прим. 7; "Никий", прим. 49.
[43] См. Фукидид, V, 42-45; особенно 43, 2: "Алкивиад находил более выгодным обратиться поскорее к аргивянам. Он противился сохранению мира главным образом из гордого самолюбия, вследствие того, что лакедемоняне заключили мирный договор при посредстве Никия и Лахета, а его, по его молодости, обошли и не почтили вниманием, как это следовало, ввиду давней проксении". О том же говорит у Фукидида Алкивиад в своей речи перед спартанцами (VI, 89,2): "Хотя предки мои, вследствие какой-то нанесенной им обиды, отказались от вашей проксении, я, стремясь снова получить ее, оказал вам много услуг, - между прочим и по случаю постигшей вас неудачи при Пилосе. Не взирая на мое неизменное рвение, вы, во время примирения вашего с афинянами, действовали через посредство моих недругов". См. "Никий", 9, 11.
[44] В 425 г. См. Фукидид, IV, 30, 36.
[45] См. Фукидид, V, 44, 3 - 45; "Никий", 10.
[46] В 420/19 г. Так же, "Никий", 10.
[47] Договор афинян с аргивянами, мантинейцами и элейцами был нам прежде известен только из Фукидида (V, гл. 46,5-47). В 1876 г. была найдена надпись, содержащая этот договор (inscr. Graecae, I2, 86 = M. N. Tod, ук. книга, № 72). Этот текст (кроме мелких орфографических и стилистических отличий) точно совпадает с текстом Фукидида и показывает, насколько Фукидид был точней в передаче официальных документов.
[48] См. Тёпфер у Pauly-Wissowa, I, стр. 1520: "Алкивиад энергично проводил план совершенной изоляции Спарты: он старался, несмотря на обстановку полного мира, постепенно ослабить ее мощь в Пелопоннесе и придвинуть передовые позиции Афин на полуострове к самым границам спартанского государства". Вообще о переговорах с Пелопоннесом: Фукидид, V, 40 - 48; Павсаний, I, 29, 13; Исократ, 16, 6.
[49] В этом кратком сообщении Плутарх не упоминает о том. что на помощь аргивянам была послана тысяча афинских гоплитов со стратегом Алкивиадом во главе.
Неудачная для аргивян и афинян битва при Мантинее произошла в 418 г. Алкивиад участвовал в ней как рядовой воин. Диодор, XII, 79, 1.
[50] См. Фукидид, V, 82, 5, 6: "Тем временем демократическая партия в Аргосе, опасаясь лакедемонян, снова стала стремиться к союзу с афинянами, ожидая очень больших выгод от него; она соорудила длинные стены до моря, чтобы при содействии афинян обеспечить себе подвоз съестных припасов морем, если Аргос будет отрезан от суши. О сооружении стен знали и некоторые из пелопоннесских государств. Над укреплением работали все аргивяне, - мужчины, женщины и рабы, к ним явились также из Афин плотники и каменщики". Чтобы укрепить влияние демократии в Аргосе, Алкивиад кроме постройки стен "забрал в плен 300 аргивян, оставшихся еще в подозрении и, повидимому, державших сторону лакедемонян", афиняне поместили их на "ближайших зависимых от них островах" (Фукидид, V, 84, 1). То же у Диодора, XII, 81, 3, который добавляет: "Таким образом Алкивиад прочно утвердил основы демократии а Аргосе".
[51] Патры - город в северо-западной Ахее; см. Фукидид, V, 52, 2: "Он уговорил жителей Патр продолжить стены города до моря".
[52] Агравла - жена Кекропса, древнейшего аттического бога, рожденного землей. Он считается создателем человеческой культуры. Текст этой присяги найден в 1930 г. (см. Robert, Etude épigraphiques, 302- 303; здесь и литература вопроса). Из этой афинской надписи мы видим, что Плутарх (вернее его источник) просто не понял ее: здесь "границы Аттики, пшеница, ячмень" и т. д. призываются только как свидетели нерушимости клятвы.
[53] См. Андокид, 10. Это основной источник поздних пасквилей на Алкивиада. Анекдоты о любовных похождениях Алкивиада также у Афинея, напр. XII, 534 Е.
[54] "Лягушки", 1426. См. прим. 132.
[55] "Лягушки", 1432. Текст Аристофана здесь несколько искажен Плутархом. Очевидно, он цитировал на память (см. прим. 132).
[56] И здесь источник - Псевдоандокид, IV, 17, у которого эта возмутительная история рассказана подробнее: "Алкивиад дошел до такого бесстыдства, что позвал к себе в дом художника Агафарха, а затем стал насильно принуждать его, чтобы он расписал его дом. Тот умолял Алкивиада отпустить его, ссылаясь на самые основательные причины: он имел уже договоры с другими людьми и поэтому не мог работать у Алкивиада. Тогда Алкивиад заявил, что он закует художника в оковы, если тот сейчас же не приступит к работе, что он и сделал в действительности. Только на четвертый месяц Агафарху удалось убежать точно от какого-нибудь царя, обманув бдительность своих сторожей. Но Алкивиад дошел в своем бесстыдстве до того, что привлек Агафарха к суду, точно он, Алкивиад, был обижен. Он нисколько не каялся в том. что он совершил насилие, но еще угрожал ему, Агафарху, за то, что он не довел до конца работы. Какая же польза в демократии и в свободе, когда Агафарх был закован, точно он был настоящим рабом?"
[57] Источник: [Андокид], IV, 20.
[58] См. "Лисандр", прим. 55. Тот же источник: IV, § 22. Это было в 416 г. Жители Мелоса, хотя и были островитянами, не хотели вступать в Афинский союз. После долгой борьбы афинянам удалось взять Мелос (Фукидид, III, 91; V, 84-116): "Мелосцы сдались на волю афинян. Афиняне умертвили, всех захваченных взрослых, а детей и женщин обратили в рабство. Местность афиняне заселили сами, выславши сюда впоследствии 500 колонистов". Псевдо-андокид замечает, что это бесчеловечное постановление было принято по предложению Алкивиада.
[59] Немея - богиня, покровительница Немей в Коринфской области. См. Афиней, XII, 534 D [цитата из Сатира]: "Алкивиад, прибыв в Афины из Олимпии, выставил две картины, писаные Аглаофонтом. На одной были нарисованы Олимпиада и Пифиада [богини - покровительницы олимпийских и пифийских состязаний], венчающие его. На другой картине была изображена сидящая Немея, а на коленях у нее Алкивиад с таким красивым лицом, какого не бывает даже у женщин". Так же Павсаний, I, 22, 7, Исократ, XVI, 32.
[60] Тимон - известный афинский чудак (Аристофан, "Лисистрата", 822). Позднейшая традиция превратила его в пустынника-мизантропа.
[61] См. "Перикл", гл. 20.
[62] Непосредственным поводом к отправке экспедиции была просьба жителей Эгесты, теснимых сиракузянами (в 416 г.). По мнению Тёпфера (у Pauly-Wissowa, I, 1522), "если бы афиняне не вмешались в этот момент, они потеряли бы; все свое влияние в Сицилии". См. Фукидид, VI, 6; Диодор, XII, S3, 3-4 (у Диодора много достоверных подробностей о сицилийских делах).
[63] Источник - речь Алкивиада у Фукидида, VI, 16-18, ср. Диодор, XII, 84. Об этом народном собрании Андокид, I, 11, "Никий", 12, "Перикл", 20, 4 и ниже, прим. 77 (надпись).
[64] Источник - речи Никия у Фукидида, VI, 9-14, 20-23; ср. Диодор, ХIII. 83, 5-6.
[65] Фукидид, VI, 15.
[66] Фукидид, VI, 18, 4.
[67] Чрезвычайно важное указание. О завоевании Карфагена афиняне мечтали уже в 424 г. См Аристофан, "Всадники", ст. 177.
[68] Афинский астроном и геометр, соорудил в 433 г. в Афинах солнечные часы;, устроил стенной передвижной календарь с предсказанием погоды.
[69] Фукидид, VI, 8, 4.
[70] См. "Перикл", гл. 20.
[71] Фукидид, VI, 25, 26.
[72] Источник: Аристофан "Лисистрата", 410 и сл.:

Ведь сам я был свидетелем в собрании:
За Демостратом слово. Предлагает он
Отправить флот в Сицилию, а женщины
Вопят и пляшут: Ай, ай, ай, Адонис мой!
[73] Бог пробуждающейся молодой природы. Афродита сошлась с ним, после чего он скоро умер. Миф этот восточного происхождения.
[74] См. Фукидид, VI, 27; Диодор, XIII, 2, 3; Непот, "Алкивиад", 3 и сл.
[75] См. схолию к "Лисистрате" Аристофана, ст. 1094: "Вину за это одни приписывали Алкивиаду, как Фукидид, другие коринфянам, как Филохор". Остановиться здесь на процессе гермокопидов мы не имеем возможности.
[76] Нападение на Алкивиада втайне организовали, кроме вождей аристократов (Фессал, сын Кимона), и будущие главари олигархов, в этот момент считавшие удобным временно перекраситься в крайних демократов. См. Тёпфер у Pauly-Wissowa, I, 1522: "В то время как массы были таким образом возбуждены против Алкивиада, его многочисленные враги, ярые демагоги, которые через несколько лет оказываются наиболее энергичными олигархическими контр-революционерами, пользуются этим исключительно благоприятным случаем, чтобы уничтожить ненавистного им человека".
Ср. Исократ, XVI, 5 (речь сына Алкивиада): "[Это были] те, которые уже прежде злоумыслили против народа и поставили Четырехсот. Так как мой отец отверг их приглашение примкнуть к ним и им было известно его влияние в делах и доверие к нему народа, они считали, что они не смогут свергнуть чи одного из существующих установлений, пока не избавятся от отца. Зная, что из всех религиозных преступлений граждан более всего возмущают преступления против мистерий, а из прочих преступлений покушения на демократию, они соединили вместе оба эти обвинения и заявили в совет, что мой отец организовал тайное общество для устройства государственного переворота и что, сходясь на пирушку в доме Пулигиона, отец с товарищами его устраивают мистерии".
Важнейшие свидетельства по делу о мистериях: Фукидид, VI, 28, 53; Андокид, "О мистериях", 11, 12, 14, 16 (очевидец, обвинявшийся в соучастии, см. гл. 21 и прим. 82); Исократ, XVI, 6; Непот, "Алкивиад", 3, 4.
[77] См. предисловие, стр. 27
[78] Фукидид, VI, 29, 3, Исократ, XVI, 7. До нас дошло два постановления афинского совета и народного собрания об отправке этой экспедиции (Inscr. Graecae. I², 98/9 = M. N. Tod, ук. кн., № 77). Из первого узнаем, что совет постановил: "Пусть народ изберет немедленно голосованием, как ему будет угодно, либо одного стратега с неограниченными полномочиями, либо трех, которые пусть по прибытии на место нанесут вред врагам, опустошая их страну. Пусть союзник" наймут столько матросов, сколько будет ими указано в объявлении, представленном в афинский совет". Далее говорится о порядке снаряжения 60 судов, о том, что за 10 дней до отправки должно быть созвано еще народное собрание, которое должно предпочтительно перед всеми другими делами заняться вопросом об экспедиции. Об этом народном собрании сказано у Фукидида, VI, 8, 2; те речи Алкивиада и Никия, о которых говорилось выше, были произнесены на втором народном собрании, на пятый день после первого (Фукидид, VI, 8, 3). Постановление этого собрания тоже сохранилось. Здесь говорится об увеличении флота (согласно заявлению Никия Фукидид, VI 21-22) с 60 до 100 т^иэр, о наборе войска, о том, чтобы все граждане призывного возраста, кроме оставленных в гарнизоне, были мобилизованы, о создании специального фонда в 3000 талантов для этого похода.
[79] Фукидид, Vi, 44 и сл.; "Никий", 14.
[80] Фукидид, VI, 47-49, Диодор, XIII, 4.
[81] Фукидид, VI, 50-51, Диодор, там же.
[82] Фукидид, VI, 53, 60-61, 1-6, Диодор, ХШ. 5, 1-2. См выше, прим. 75.
[83] См. Фукидид, VI, 60. Андокид дает подробный весьма омерзительный рассказ о своем аресте и сделанных им доносах в речи "О мистериях", 45 и сл.
[84] Гелланик из Митилены, историк эпохи Геродота. Его сочинения главным образом посвящены легендарной истории. Наиболее известна "Атфида", история Аттики. Фукидид ставит его как историка невысоко.
[85] Так же в схолии к Аристофану (см. прим. 74).
[86] Фукидид, VI, 74, 1-2, где это событие изложено подробно.
[87] Фукидид, VI, 61, 6-7, Диодор, XIII, 5; Непот "Алкивиад", 4, Элиан, Varia historia, 13, 38.
[88] По этим правилам разглашение тайны мистерий является тяжелым преступлением против богинь.
[89] Фукидид, VI, 61, 7: "Афиняне заочно приговорили к смерти его и его спутников". Апологетическая версия у Исократа, XVI, 8: "Они не прекратили [своей травли], пока не постановили вызвать отца из лагеря и пока они часть его друзей не убили, а других не отправили в изгнание. Отец же, узнав о могуществе его врагов и несчастье, постигшем его друзей, и считая вопиющей несправедливостью, что его не судили, когда он был в Афинах, а обвинили в его отсутствии, не счел тем не менее правильным уйти к врагам. Он так остерегался бежать или совершить преступление перед своим государством, что прибыл в Аргос и там оставался в бездействии. Враги же его дошли до такой степени наглости, что убедили вас изгнать его из всей Эллады и [объявить о нем как о святотатце], начертав об этом на каменных плитах и, послав послов, потребовать его выдачи у аргосцев. Оказавшись в безвыходном положении и не видя никакого другого спасения, он в конце концов был вынужден бежать в Спарту". См. Диодор, XIII, 5, 4; Непот, "Алкивиад", 4, 5. По удивительному стечению обстоятельств сохранился вырезанный на камне аукционный лист со списком вещей из продаваемого с торгов имущества Алкивиада и их оценкой (Inscr. Graecae, 12 330 = M. N. Tod, ук. кн., № 80; новый отрывок из этого списка найден теперь в Афинах и опубликован в "Hesperia", VIII, 1938).
[90] См. выше, прим. 51.
[91] Здесь Плутарх, повидимому, имеет источником приведенное в прим. 88 место Исократа. Ни Фукидид (VI, 88, 9), ни Диодор (XIII, 5, 4) не знают о пребывании Алкивиада в Аргосе: "Он переправился на ластовом судне из Фурий сначала в Киллену, что в Элиде, а потом, по приглашению самих лакедемонян и под условием личной безопасности, прибыл в Лакедемон" (Фукидид). "Прибыв в Фурии, Алкивиад - потому ли, что он сознавал себя виновным в кощунстве, потому ли, что он боялся [наказания за] столь большое преступление-вместе с прочими обвиняемыми по тому же делу бежал и скрылся. Из Италии Алкивиад, переплыв через море в Пелопоннес, бежал в Спарту" (Диодор). Версия Непота ("Алкивиад", 4-5) близка к версии Исократа: "Он обманул бдительность сторожей и из Фурий прибыл сначала в Элиду, а затем в Фивы. Но он услышал, что он приговорен к смерти, а имущество ею конфисковано и что кроме того [чего до тех пор никогда еще не было] жрецы Евмолпиды, вынужденные к тому народом, прокляли его, и для того, чтобы эти клятвы не были забыты, они были вырезаны на каменной плите и выставлены для публичного обозрения. Услышав это, он переехал в Лакедемон".
[92] См. "Никий", прим. 62. Гилипп был отправлен в 414 г. См. Фукидид, VI, 4, 93; но Фукидид не говорит ни слова о том, что Гилиппа рекомендовал Алкивиад. Источником Плутарха, повидимому. был неверно понятый Эфор; см. Диодор, XIII, 7: "По совету Алкивиада, лакедемоняне постановили послать помощь сиракузянам и выбрали стратегом Гилиппа".
[93] См. "Лисандр", гл. 9. Фукидид, VI, 91, 6 (речь Алкивиада): "Вы должны укрепить Декелею в Аттике, чего афиняне издавна боятся больше всего... Достояние неприятельской страны перейдет большею частью в ваши руки... Афиняне немедленно потеряют доходы от Лаврийских серебряных рудников". Непот, "Алкивиад", 4, 7: "По его совету лакедемоняне завязали дружественные отношения с персом, затем они укрепили Декелею в Аттике, оставили здесь постоянный гарнизон и держали Афины в осаде". См. также Лисий, XIV, 30.
[94] Еврипид, "Орест", 129.
[95] См. "Лисандр", 22 и "Агесилай", 3 (с примечаниями, где дан разбор новеллы о связи Алкивиада с Тимеей).
[96] См. об этом подробнее у Фукидида, VIII, 6, 3.
[97] К спартанцам перешли в М. Азии: Хиос, Эрифры, Клазомены, Теос и Милет.
[98] Фукидид, VIII, 45, 1: "После смерти Халкидея и после сражения при Милете [в котором афиняне разбили спартанцев", Фукидид, VIII, 24, 25], Алкивиад возбудил против себя подозрение в пелопоннесцах и от них из Лакедемона пришло даже письмо к Астиоху с приказанием лишить жизни Алкивиада. Он был во враждебных отношениях с Агидом и вообще казался человеком, не заслуживающим доверия". См. "Лисандр", 22, "Агесилай", 3 и сл.; Юстин, V, 2, 4-5. Непот, "Алкивиад", 5.
[99] Фукидид, VIII, 46 и сл.; Юстин, V, 2, 5, 8; Непот, "Алкивиад", 5.
[100] См. для· всей этой главы: Фукидид, VIII, 45-51; Непот, "Алкивиад", 5. Этот же совет у Диодора, XIII, 37, 4, но здесь вместо Тисаферна все время называется Фарнабаз. См. еще Юстин, 5, 2.
[101] Фриних - один из виднейших вождей афинских олигархов, один из Четырехсот. Пытался предать афинскую крепость спартанцам. О его доносе на Алкивиада, Фукидид, VIII, 50-51, Полиэн, III, 6.
[102] См. Фукидид, VIII, 92, 2; имени убийцы Фукидид не называет. Это произошло еще в правление Четырехсот. Лисий, XIII, 71: "Против Фриниха... устроили заговор каледонянин Фрасибул и мегарец Аполлодор. Встретив его на улице, Фрасибул ударяет его и убивает, а Аполлодор даже не прикоснулся к нему, так как начался шум, и они спаслись бегством. Народ постановил предоставить право гражданства Фрасибулу и Аполлодору, но ряд людей, непричастных к убийству, добились того, что за взятку и их имена были вписаны в почетный декрет" (как, напр., Агорат). До нас дошла надпись с этим декретом (Inscr. Graecae, I² 110 = = M. N. Tod, № 86). Мы видим, что Фрасибул и Аполлодор получили право гражданства, а Агорат и другие только звание евергета (т. е. право владеть домом и землей без политических прав). В особой прибавке к этому закону совету предлагается произвести следствие о взявших взятку (за внесение в этот декрет). Наконец, по Ликургу (против Леократа, 112), Фриних был убит ночью, у источника. Здесь какая-то путаница.
[103] Фукидид, VIII, 49; Непот, "Алкивиад", 5, 3.
[104] фукидид, VIII, 70.
[105] Фукидид, VIII, 86, 4.
[106] Фукидид, VIII, 81, 82.
[107] Фукидид, VIII, 87, 1-2; 88. Диодор, XIII, 37, 4 (где опять вместо Тиссаферна Фарнабаз), 41, 4.
[108] Гл. 27; см. Ксенофонт, "Греческая история" I, 1, 4-9 с комм. {Начиная с гл. 27 Плутарх очень точно следует "Греческой истории" Ксенофонта.}
[109] См. Ксенофонт, там же I, 1.
[110] Гл. 28. См. Ксенофонт, там же, I, 1, 10-23 с комм.
[111] О значении завоевания Геллеспонта см. ниже, прим. 116.
[112] Глава 29, см. Ксенофонт, "Греческая история", I, 2, 15-17 с прим.
[113] См. Ксенофонт, I, 3, 1-3 с прим.
[114] Гл. 30-см. там же, I, 3, 4-10 с прим.
[115] См. там же, I, 3, 10. Постановление афинского народного собрания, содержащее договор, заключенный с Селимбрией в 408 г., после покорения ее афинянами, до нас дошло (Inscr. Graecae, I2 116 = M. N. Tod, № 88). Если сопоставить его с приведенным выше договором с Халкидой ("Перикл", пр. 100), то нельзя не поразиться огромной разнице: затруднительное положение Афин заставляло теперь дорожить расположением союзников, даже только что покоренных, и считаться с их установлениями. По этому договору афиняне обязуются отдать заложников, которых они взяли, и других не брать, не мешать селимбрийцам быть независимыми и установить у себя такой строй, какого они сами пожелают. Селимбрийцы обязуются разрешить вернуться изгнанникам (демократам), вернуть им политические права и землю и предоставить им право вчинять иски о конфискованном у них имуществе и неуплаченных им долгах. По предложению Алкивиада, народное собрание принимает еще дополнение к этому постановлению, по которому Аполлодору, бывшему заложником от Селимбрии в промежутке между взятием Селимбрии и принятием этого постановления, предоставляется проксения (см. "Фемистокл", пр. 135), равно как и какому-то другому лицу. Селимбрийские послы приглашаются на обед в пританей, имена заложников и их поручителей, вырезанные на камне, вычеркиваются. Разумеется, эта мягкость никак не имеет причиной мягкость характера Алкивиада (см. сказанное выше о его жестокости по отношению к мелийцам), а есть только результат изменившегося политического положения. С другой стороны, и отношение Алкивиада к мелийцам и приписываемое ему Псевдо-андокидом (IV, 11) увеличение фороса до 1200 талантов (более, чем вдвое; этот факт подтверждается и эпиграфически, см. М. N. Tod, ук. кн., стр. 162) вызвано было потребностями войны и обесценением денег, а никак не жестокостью Алкивиада.
[116] Глава 30, см. Ксенофонт, "Греческая история" I, 3, 4-10; Диодор, XIII, 66. 417
[117] Византий: Ксенофонт, там же, I, 3, 10 и сл., 16-20, Непот, "Алкивиад", 5, 6: "Алкивиад... вместе со своими товарищами по должности взял Ионию, Геллеспонт и кроме того многие греческие города, расположенные на Фракийском побережье. Большую часть их они взяли с бою, в том числе Византий. Но значительную часть они уговорили вступить в дружественный союз добровольно. Те присоединились, так как Алкивиад и его товарищи проявляли кротость к побежденным. Таким образом, нагруженные добычей, щедро одарив воинов и совершив большие подвиги, они прибыли в Афины. План завоеваний Алкивиада был строго обдуманным и достиг поставленной им цели. См. Тёпфер у Паули-Виссова, I, 1528: "[После битвы при Кизике] Алкивиад, совершив ряд счастливых военных подвигов (взятие Перинфа, битва при Абидосе, присоединение Халкедона, покорение Селимбрий, взятие приступом Византия), снова приобрел для Афин берега Геллеспонта до самого Боспора, исключая лишь Абидос. Этим он обеспечил афинянам не только подвоз понтийского хлеба, но также снова открыл богатый источник денежного обогащения в виде контрибуций, пошлин и податей". Действительно, уже в начале Пелопоннесской войны в Византии были поставлены особые должностные лица-геллеспонтофилаки ("сторожа Геллеспонта"), которые должны были следить за тем, чтобы весь хлеб, проходящий через Босфор, направлялся только в Афины (за исключением случаев, предусмотренных особыми соглашениями). См. надпись Inscr. Graecae, 12, 57 ( = M. N. Tod, № 61). Точно также и теперь, после взятия Селимбрии, Аристотель и другие стратеги "отправились в Хрисополь и, обнеся его стеною, учредили здесь таможню, где взимался десятипроцентный сбор с кораблей, приплывавших из Понта" (Ксенофонт, "Греческая история" I, 1, 22). См. также Диодор, XIII, 64, Полибий, IV, 44, 4.
[118] Гл. 32. Ксенофонт, "Греческая история" I, 1, 4, 12-19.
[119] См. выше, стр. 17.
[120] Критий, сын Каллесхра, вождь правого крыла олигархической партии в Афинах. Был в олигархических правительствах 411 и 404 гг.; в промежутке между этими событиями прикидывался демократом, как и целый ряд членов его партии. См. Ксенофонт, ук. соч., II, гл. 3.
[121] Согласно О. Иммишу (Rheinisches Museum, 32, 1933, 303) эту строку надо переводить иначе: «На этом постановлении лежит печать [свидетельствующая о долге благодарности] моему языку (т. е. мне за мое выступление).
[122] См. Ксенофонт, ук. соч., I, 4, 20.
[123] См. Диодор, XIII, 69, 2: "Поэтому они отдали ему его конфискованное имущество, а затем потопили в море каменные плиты, на которых был записан его приговор и другие меры, принятые против него и т. д.".
[124] Гл. 34; Ксенофонт, ук. соч., I, 4, 11-12.
[125] См. Ксенофонт, ук. соч., I, 4, 20.
[126] Ср. Диодор, XIII, 68, 4.
[127] См. предисловие, стр. 27.
[128] См. Ксенофонт, ук. соч., I, 4, 21.
[129] Главной причиной дальнейших неудач Алкивиада было появление в Сардах Кира Младшего, брата персидского царя. Он замышлял дворцовый переворот в Персии и хотел возглавить монархию эллинистического типа. Поэтому он щедро снабжал деньгами лакедемонян, так что служба в афинском флоте становилась для наемников невыгодной.
[130] Ср. Ксенофонт, ук. соч., I, 4, 23. Плутарх не упоминает об экспедициях на Кос и Родос, предпринятых единственно с целью грабежа. См. Диодор, XIII, 69, 5.
[131] См. выше гл. 9, пр. 34.
[132] См. Ксенофонт, ук. соч., I, 5, И-15; Диодор, XIII, 71, "Лисандр", 5.
[133] См. Ксенофонт, ук. соч., I, 5, 16-17; Диодор, XIII, 74.
[134] Он удалился в свою крепость на Херсонесе у Пактии. См. Ксенофонт, "Греческая история", I, 5, 17: "Алкивиад же, к которому плохо относились в войске, на одной триэре отплыл в Херсонес в принадлежащий ему замок". См. Юстин, V, 5, 8. Каллистрат в схолиях к "Лягушкам" Аристофана, стих. 1422. Ср. Лисий, XIV, 38: "Он сознавал, что он совершил столько преступлений против вас; поэтому, имея возможность выступить с речью, имея друзей и деньги, он не решился притти в Афины и дать отчет о своей деятельности, но, осудив самого себя на изгнание, он предпочел стать гражданином фракийского или любого другого города, лишь бы только не быть гражданином своего отечества". Непот, "Алкивиад", VII, 4: "Услышав об этом [о том, что он отстранен от должности], он не пожелал вернуться на родину, но направился в Пактию и укрепил здесь три замка - Орн, Бизанф и Неонтих, собрав отряд. Он стал первым человеком греческой народности, который вторгся во Фракию, считая, что более почетно обогащаться добычей от варваров, чем от греков. Поэтому и его слава и богатство сильно возросли, вследствие чего он приобрел большое расположение некоторых царьков Фракии". И после ухода Алкивиада в свой замок, в Афинах существовало влиятельное течение, добивавшееся возвращения Алкивиада и предоставления ему полноты власти. В "Лягушках" Аристофана, стих. 1422 и сл. говорится, что Афинам предстоят трудные роды: они должны родить Алкивиада. Город Алкивиада "желает, ненавидит, хочет все ж иметь". Еврипид, выражающий у Аристофана мнение демократии, говорит по поводу Алкивиада:

Мне ненавистен гражданин, что медленен
На помощь государству, на беду же скор,
Кто ловок для себя - ленив для города.

Эсхил же, выражающий мнение умеренных кругов, готовых предоставить Алкивиаду неограниченную власть, замечает:

Не надо львенка в городе воспитывать,
А вырос он-так угождать по норову.

В это время афиняне разочаровались как в аристократии (неудачная попытка примирения со Спартой в 411 г.), так и в демократии. Зажиточные классы тосковали по единоличной диктатуре, по "твердой власти". Единственным подходящим кандидатом был Алкивиад; Аристофан и его партия позволяют себе вести агитацию за его возвращение к власти, несмотря на все то, что с ним произошло.
[135] Гл. 36, см. Ксенофонт, ук. соч., II, 1, 20-25; Диодор, XIII, 105; Непот, "Алкивиад", 8; ниже "Лисандр", 10.
[136] Гл. 37, см. Ксенофонт, ук. соч., II, 1, 26-28; Диодор XIII. 105-106; Непот, "Алкивиад", 8, ниже, "Лисандр", 10, 11. Другую версию дает Лисий, XIV, 38: "Наконец, желая совершить нечто превосходящее все его прежние преступления, он осмелился предать наши корабли Лисандру вместе с Адимантом". Это, конечно, ни на чем не основанная клевета.
[137] См. Диодор, XIV, 11; Непот, "Алкивиад", 9: Элиан, Varia historia, IV, 15.
[138] Ср. Ксенофонт, ук. соч., II, 3, 42 (речь Ферамена, направленная против Крития): "Мне показалось нецелесообразным присуждать к изгнанию Фрасибула, Анита или Алкивиада". Исократ, XVI, 37 сообщает, что Тридцать "из всех граждан первым присудили к изгнанию Алкивиада".
[139] Гл. 39, см. Диодор, XIV, 11; Непот, "Алкивиад", 10; Юстин, V, 8; Ксенофонт об обстоятельствах смерти Алкивиада ничего не упоминает, следуя своей привычке замалчивать факты, неприятные для аристократической партии.
[140] Лайда - знаменитая гетера из Коринфа, жившая во время Пелопоннесской войны. О ней ходили многочисленные анекдоты, собранные у Афинея. В числе ее поклонников был целый ряд знаменитых общественных деятелей и философов, как. например, Аристипп.
[141] Политическая физиономия Алкивиада представляет собой один из труднейших вопросов в греческой истории. См, Тёпфер у Паули-Виссова, I, стр. 1518, 1519: "Политический характер Алкивиада всегда представлял собою интересную историческую проблему; ненависть и расположение, партий всегда разукрашивали его то в ту, то в другую сторону... Была ли его последней целью настоящая тиранния - ответить трудно". Мы удовольствуемся сопоставлением наиболее интересных мест, характеризующих политическую физиономию Алкивиада. Фукидид, VI, 89 (речь Алкивиада в Спарте): "В руках нашего рода постоянно оставалось первенствующее руководство народом. При господстве в государстве демократического строя была настоятельная необходимость подчиняться существующему положению... Однако в государственном управлении мы старались действовать умереннее, чем то дозволяла бы присущая демократическому строю разнузданность... Но все же мы, кое-что понимая, осуждали господство демоса, и я, не хуже всякого другого, мог бы порицать его. Впрочем, ничего нового нельзя сказать об этой общепризнанной глупости; изменять же способ· правления нам казалось не безопасным". Непот, "Алкивиад", 5, 3: "Писандр был· настроен так же, как Алкивиад: нерасположен к власти народа и сторонник аристократов". Платон, "Алкивиад", 105 В-С (Сократ говорит Алкивиаду): "Ты думаешь, что получишь величайшую власть в городе, а уж если здесь будешь силен, то также и в остальной Элладе, да и не только в Элладе, а и у всех варваров, сколько их ни живет с нами на одном материке. Если бы бог сказал тебе, что ты можешь царствовать здесь в Европе, но перейти в Азию... тебе нельзя - ты не захотел бы Жить, не имея возможности наполнить всю вселенную своим именем и своею силою. И я не думаю, чтобы кроме Кира и Ксеркса ты вообще считал кого-нибудь достойным упоминания". См. также в этой биографии главы 7, 14-17, 25-27.
Исократ в защитительной речи в пользу сына Алкивиада (XVI, 36) старается доказать, что Алкивиад был безукоризненным демократом: "Что же касается [отношения Алкивиада] к демократии, то нельзя упускать из виду следующее. Он не только не относился безразлично к демократии, но он был выше самых прославленных демократических деятелей вот чем: все прочие, как в этом можно убедиться, вели партийную борьбу из личных интересов, он же подвергал себя опасности ради вас. Он был демократом не потому, что его изгоняла олигархия, а несмотря на то, что она звала его к себе И хотя он не раз имел возможность не только в союзе с нескольким олигархами властвовать над всеми остальными гражданами, но и иметь бо́льшую власть, чем сами эти олигархи, он предпочел быть обиженным государством, лишь бы не предать демократию. Он был дважды изгнан вашими врагами: но в первый раз они (в 411 г.), как только от него избавились, уничтожили демократию, во второй же раз, не успели они вас поработить, как уже присудили его к изгнанию, его первым из всех, тогда изгнанных... Многие из граждан были враждебны к нему, считая, что он замышляет захватить тиранническую власть, но они заключали об этом не из фактов: они считали, что всякий человек хочет стать тиранном, а он легче, чем кто бы то ни, было другой, может этого достичь. Вы должны быть ему тем более благодарны, что он - единственный из граждан, кого можно было обвинять в этом, и тем не менее он был сторонником строя, основанного на равенстве, в котором участвуют и все прочие граждане".

Лисандр

Переводчик: 

Сергеенко М.Е.

1. На сокровище аканфиев [1] в Дельфах сделана такая надпись: "Брасид и аканфийцы принесли в дар добычу от афинян". Поэтому многие думают, что каменная статуя, стоящая внутри у двери храма, изображает Брасида. На самом деле это портретное изображение Лисандра по старинному обычаю с длинными волосами и внушительной бородой. Рассказы о том, что аргивяне после своего великого поражения остриглись в знак печали, а спартиаты, в противоположность им, отпустили волосы, величаясь своими подвигами; или что Бакхиады [2], бежавшие из Коринфа в Лакедемон, показались столь жалкими и безобразными, обрив себе головы, что спартиатам захотелось носить длинные волосы - все эти рассказы неверны. Это Ликургово предписание [3]: говорят, он сказал, что длинные волосы придают красивому лицу вид еще более достойный, а уродов делают еще страшнее.
2. Рассказывают, что отец Лисандра, Аристоклет [4], не принадлежал к местному царскому роду, хотя и происходил от Гераклидов. Лисандр вырос в бедности и показал себя дисциплинированным, как никто другой, в соблюдении спартанских обычаев. Он был мужествен и не знал никаких удовольствий, кроме того, какое получает человек, окруженный почетом за совершенные им прекрасные деяния. В Спарте не считается позором для юноши гнаться за таким удовольствием: родители хотят, чтобы дети их с самого начала были чувствительны к доброй славе, - огорчались бы порицаниями и гордились похвалами. Юношу, который переносит их равнодушно и безучастно, презирают как лентяя, у которого нет честолюбивого рвения к доблести. Честолюбие и жажда победы были прочно внушены Лисандру лаконским воспитанием; и нельзя в сколько-нибудь значительной степени считать причиной этого его природный склад. Но в его природе было больше угодливости перед сильными людьми [5], чем это свойственно спартиатам, и он спокойно переносил в случае нужды тяжесть их самовластия. Некоторые считают это весьма существенным признаком политической ловкости. Аристотель [6] говорит, что великие люди, например, Сократ, Платон и Геракл, были меланхоликами, [7] и рассказывает про Лисандра, что он не сразу, правда, а под старость впал в меланхолию. Его отличительным свойством было уменье прекрасно переносить бедность; его нельзя было ни соблазнить, ни подкупить деньгами. Он наполнил свою родину богатством и сделал ее корыстолюбивой: по его вине Спарту перестали уважать за ее равнодушие к богатству. После войны с Афинами он привез массу золота и серебра и не оставил себе ни одной драхмы. Когда тиранн Дионисий [8] прислал ему для его дочерей дорогие сицилийские хитоны, он не взял их, сказав, что боится, как бы в них дочери его не показались еще уродливее. Немного спустя, впрочем, он был отправлен послом от своего города к этому же тиранну. Тот прислал ему две одежды и велел, выбрав любую, отвезти ее дочери. Лисандр сказал, что она сама выберет лучше и отправился домой, захватив обе одежды.
3. Между тем Пелопоннесская война стала затягиваться, и после сицилийского разгрома [9] было ясно, что афиняне не удержатся на море и вскоре совсем сойдут со сцены. Но, когда Алкивиад, [10] вернувшись из изгнания, стал во главе государства, положение значительно изменилось, и равновесие на море было установлено. Лакедемоняне опять испугались и, решив с новой энергией продолжать войну, для которой требовались искусный военачальник и мощное снаряжение, послали командовать на море Лисандра. [11] Прибыв в Эфес, он встретил в городе расположение к себе и совершенную преданность Спарте. Самому же Эфесу приходилось туго; постоянное общение с варварами и проникновение персидских обычаев грозило городу полной варваризацией. Город со всех сторон был окружен Лидией, и персидские военачальники подолгу жили в нем. Лисандр расположился тут лагерем, [12] приказал со всех сторон стянуть к городу грузовые суда, выстроил верфь для постройки триэр, восстановил торговлю в гаванях и работу ремесленников на площади. В домах и мастерских закипела работа, так что впервые с этого времени, благодаря Лисандру, Эфес стал мечтать о том влиянии и силе, которыми он теперь обладает.
4. Узнав [13], что Кир, сын царя, прибыл в Сарды, Лисандр отправился туда для переговоров с ним и с обвинением против Тиссаферна [14], который, получив приказание помогать лакедемонянам и прогнать афинян с моря, как говорили, по наущениям Алкивиада действовал вяло и губил флот своим скаредным снабжением. Киру [15] также хотелось, чтобы на Тиссаферна возводились обвинения и распускалась о нем дурная слава: Тиссаферн был и плохим человеком и его личным врагом. Кира расположили к Лисандру и это обвинение и вообще его манера обращения; своим угодливым тоном Лисандр окончательно пленил юношу и возбудил его к войне. Когда Лисандр уже собирался уезжать, Кир, угощая его, просил не отвергать его благосклонности, а просить у него, что он только хочет, потому что отказа не будет ему ни в чем. "Если такова у тебя охота, Кир", - сказал Лисандр - "я прошу тебя прибавить морякам к их жалованию по оболу, чтобы они получали по четыре обола вместо трех". Кир, в восторге от такого проявления честолюбия, распорядился выдать Лисандру 10 000 дариков. Тот употребил их на выдачу добавочного обола морякам и так прославился этим, что очень скоро вражеские корабли опустели [16]. Большая часть моряков переходила к тому, кто давал больше, а оставшиеся, работая спустя рукава и бунтуя, только доставляли ежедневные неприятности своим стратегам. Морского сражения, однако, Лисандр боялся, [17] несмотря на то, что уменьшил число врагов и ухудшил их положение: ему был страшен Алкивиад, человек энергичный, имевший большее количество кораблей и не проигравший до тех пор ни одного сражения ни на суше, ни на море.
5. Алкивиад, отплывая из Самоса в Фокею [18], оставил начальником флота кормчего Антиоха. Антиох [19], издеваясь над Лисандром, смело вышел на двух триэрах в Эфесскую гавань и среди шума и хохота быстро проплыл мимо стоявших на якоре вражеских судов. Раздосадованный Лисандр погнался за ним сначала на нескольких триэрах, но, увидев, что афиняне собираются итти на помощь, снарядил и другие триэры. В конце концов завязался морской бой. Победителем остался Лисандр, захвативший пятнадцать триэр и воздвигший трофей. В Афинах [20] народное собрание в гневе на Алкивиада за это отрешило его от должности; о нем пошли дурные толки, воины на Самосе стали оскорблять его, и он отплыл из лагеря в Херсонес. [21] Так что сражение, само по себе ничтожное, стало знаменитым из-за Алкивиада.
Лисандр, созвав в Эфес, в качестве представителей от городов, людей, [22] которые по его мнению возвышались над толпой умом и отвагой, впервые внушил им мысль о переворотах и создании власти десяти, которая впоследствии при нем и установилась. Он уговаривал и подстрекал этих людей к созданию тайных обществ и внимательному наблюдению за состоянием государственных дел, обещая им одновременно с крушением Афин уничтожение демократии и неограниченную власть в родном городе. Его деятельность внушала доверие к его словам: своих друзей и гостеприимцев он возводил на высокие и почетные должности, поручал им командование войсками; ради их корысти становился соучастником их несправедливостей и ошибок. Взоры всех были устремлены на него, все угождали ему и хотели иметь его начальником, рассчитывая, что под его властью им не будет отказа ни в чем, даже в самом важном. Поэтому Калликратида, [23] явившегося на смену Лисандру командовать флотом, приняли сразу неприветливо и впоследствии, когда он доказал свое исключительное благородство и справедливость, не были удовлетворены характером его власти, - простой, истинно-дорической и правдивой. Они удивлялись ему, как красивой статуе героя, и тосковали по Лисандре с его рвением, преданностью друзьям и уменьем доставить им выгоду. Когда Лисандр отплывал, его провожали с отчаянием и слезами.
6. Лисандр настроил своих сторонников еще враждебнее к Калликратиду, отослав обратно в Сарды остаток тех денег, которые Кир дал ему для флота. Он сказал Калликратиду, [24] что если ему угодно, он может попросить денег и позаботиться сам о том, как содержать воинов. Наконец, перед самым отплытием, он торжественно заявил Калликратиду, [25] что передает ему флот, который является господином моря. Тот, желая положить конец этому тщеславному и пустому хвастовству, спросил: "Почему же тебе не оставить Самос слева и не плыть в Милет, чтобы там передать мне триэры? Если мы господствуем на море, то нам нечего бояться, проплывая мимо врагов на Самосе". На это Лисандр ответил, что флотом распоряжается не он, а Калликратид, и отплыл в Пелопоннес, оставив последнего в большом затруднении. Калликратид приехал из дому без денег и не мог решиться выжимать их у городов, которым и без того приходилось круто. Оставалось обивать пороги [26] царских военачальников и просить, как просил Лисандр. Меньше чем кто бы то ни было, был способен на это Калликратид, независимый и гордый человек, считавший, что для эллинов всякое поражение, нанесенное эллинами же, почетнее, чем обивание порогов варваров и лесть перед этими людьми, у которых, кроме массы золота, нет ничего хорошего. Вынужденный, однако, вследствие безвыходного своего положения отправиться в Лидию, он явился прямо во дворец к Киру и велел доложить ему, что пришел наварх Калликратид, который хочет с ним говорить. "Сейчас Киру некогда, чужестранец: он выпивает" - ответил ему один из привратников. "Пустяки, - простодушно возразил Калликратид, - я постою и подожду, пока он пьет". Его приняли за деревенщину, и он ушел, осмеянный варварами. Явившись во второй раз и не будучи снова допущен, он в гневе уехал в Эфес, осыпая проклятиями того, кто впервые позволил варварам издеваться над собой и научил их задирать нос в расчете на свое богатство. Он поклялся спутникам, что, как только он вернется в Спарту, он сделает все, чтобы восстановить мир между эллинами, чтобы они стали внушать ужас варварам и перестали обращаться к ним за помощью друг против друга.
7. Мысли Калликратида были достойны лакедемонянина; по своей справедливости, великодушию и мужеству он мог соперничать с первыми людьми Эллады, но в скором времени он был разбит в морском сражении при Аргинусах. [27] и погиб.
Дела союзников пошатнулись, и они отправили [28] в Спарту посольство просить Лисандра в навархи, говоря, что они энергичнее возьмутся за дело под его начальством. Кир послал такую же просьбу. По закону один и тот же человек не мог быть дважды навархом [29], но лакедемонянам хотелось удовлетворить союзников, и они облекли званием наварха некоего Арака, а Лисандра отправили номинально в качестве его помощника; на деле же он был главнокомандующим. Большинство тех, кто принимал участие в управлении и пользовался властью у себя в городе, давно уже тосковали по его приходе: они рассчитывали после всеобщего уничтожения демократии усилиться при нем еще больше. Тем же, кому нравились в правителе простота и благородство, он показался при сравнении с Калликратидом лукавым софистом [30], который большею частью расцвечивал ложью военные события, превозносил справедливость, если она ему была выгодна, а в противном случае объявлял полезное прекрасным, считал, что по самой природе своей правда не лучше лжи, и отдавал честь той или другой, в зависимости от их полезности. Когда ему поставили на вид, что потомкам Геракла не подобает воевать при помощи хитрости, он со смехом ответил: "Куда львиная шкура не пролезет, там надо подшить лисью".[31]
8. История с Милетом подтверждает эти его качества. Когда его друзья и гостеприимны, которым он обещал уничтожить демократию и изгнать их противников, изменили свой образ мыслей и примирились с врагами, он притворялся на людях, что радуется этому и сам принимает участие в примирении, но с глазу на глаз бранил и поносил своих друзей, подстрекая к нападению на народ. Когда он увидел, что начинается восстание, он устремился в город на помощь, но на первых же встретившихся ему мятежников грозно прикрикнул и посулил наказать их. Другим же он велел ободриться и не ждать ничего плохого в его присутствии. Так лицемерил он, появляясь в разных личинах, потому что хотел, чтобы наиболее сильные и преданные народу люди не бежали, а остались в городе и были убиты. Так и случилось. Положившиеся на него были все перерезаны. Андроклид вспоминает его слова, изобличающие легкость, с какой Лисандр относился к клятвам. Он советовал, по его рассказу, обманывать взрослых людей клятвами [32], как детей костяшками в игре в кости, следуя в этом Поликрату Самосскому [33]. Это было неправильно. Военачальник не должен был брать пример с тиранна; не по-лаконски было относиться к богам, как к неприятелю, и даже с еще большей дерзостью, потому что клятву, данную врагу, нарушают из страха перед ним, а данную богу - из пренебрежения к нему.
9. Кир пригласил Лисандра в Сарды, [34] дал ему часть денег, а остальные пообещал дать позже и, желая доставить ему удовольствие, с юношеским легкомыслием обещал, если отец ему ничего не даст, пустить в ход собственные средства. Если у него ничего не останется, сказал он, он разобьет свой трон, сделанный из золота и серебра, сидя на котором он управлял. В заключение, отправляясь в Мидию к отцу, он поставил Лисандра собирать подати с городов и доверил ему управление. На прощанье он приветствовал его и просил не вступать на море в сражение с афинянами, пока он не вернется; вернуться же обещал с большим количеством кораблей из Финикии и Киликии. После этого он отправился к царю. Лисандр, [35] не будучи в состоянии ни сражаться с флотом, почти равным ему по силам, ни сидеть без дела с таким количеством кораблей, снявшись с якоря, завладел несколькими островами и, высадившись, произвел набег на Эгину и Саламин. Явившись в Аттику, [36] он после приветствий Агиду [37] (тот спустился к нему из Декелей), показал сухопутному войску, здесь находившемуся, свой мощный флот, с которым он, хозяин моря, может плыть, куда ему угодно. Узнав, однако, что афиняне собираются отправиться за ним в погоню, он другим путем, между островами, убежал в Азию. Узнав, что Геллеспонт не охраняется, он осадил Лампсак [38] на кораблях с моря; Форакс с пешим войском направился туда же " совершал приступы на городские стены. Взяв Лампсак приступом, Лисандр отдал его на разграбление воинам.
Между тем афинский флот [39] численностью в 180 триэр только что пристал к Элеунту в Херсонесе. Узнав о гибели Лампсака, афиняне тотчас же отправились в Сеет. Запасшись там провиантом, они зашли з Эгоспотамы (Козьи реки) как раз напротив неприятеля, стоявшего еще на якоре под Лампсаком. Среди прочих афинских военачальников находился и Филокл, убедивший когда-то афинян принять постановление о том, чтобы каждому военнопленному был отрублен большой палец на правой руке, дабы они могли грести, но не были бы в состоянии держать копье.
10. В этот день все отдыхали, рассчитывая сразиться на следующий день. У Лисандра, однако, были другие замыслы: словно собираясь начать сражение с наступлением дня, он приказал матросам и кормчим взойти с рассветом на триэры, сесть в порядке и молча слушать его приказания. Такую же тишину должны были соблюдать и выстроенные у моря пехотинцы. Когда взошло солнце, афиняне выплыли сомкнутым строем и стали вызывать врага на битву. У Лисандра корабли стояли носами к неприятелю, и посадка произведена была еще ночью. Однако он не двинулся с места и послал к передним судам лодки с приказом не двигаться с места и оставаться в строю, не смущаясь и не выплывая навстречу. Когда афиняне с наступлением сумерек повернули обратно, он снял воинов с кораблей не раньше, чем две или три триэры, посланные им на разведку, вернулись с известием, что они видели, как враги высадились на берег. На следующий день повторилось то же самое, на третий то же, пока, наконец, в четвертый афиняне не преисполнились отваги и презрения к врагу, казалось, явно испуганному и уклоняющемуся от битвы. В это время Алкивиад (он проживал тогда в Херсонесе, в собственной крепости), прискакав верхом к афинскому войску, поставил на вид военачальникам, что, во-первых, нехорошо и небезопасно располагаться лагерем на морском берегу, плоском, открытом и к которому трудно пристать; что затем они делают ошибки, получая провиант из такого далекого места, как Сеет, но что им следовало бы поскорее отправиться в гавань, в город Сеет, и уйти подальше от стоянки врага: ведь действиями неприятеля распоряжается один человек, из страха перед которым все немедленно выполняется по одному его знаку. Его наставлений не послушали, а Тидей дерзко ответил ему, что войском командует не он, а другие.
11. Алкивиад, заподозрив, что тут не без измены, [40] уехал обратно. На пятый день, после того как афиняне сделали свою вылазку и по обыкновению повернули обратно с пренебрежительным и надменным видом, Лисандр выслал на разведку корабли и приказал начальникам триэр, как только они увидят, что афиняне уже высадились, повернуть и плыть со всей быстротой обратно, а на середине пути поднять на носу медный щит, как знак для отплытия. Сам он, подплывая к каждому судну, вызывал кормчих и начальников триэр и уговаривал каждого держать в порядке экипаж и гребцов и воинов, а по данному им знаку энергично и изо всех сил ударить на врага. Когда, с кораблей был поднят щит и труба с командирского судна проиграла выступление, флот отплыл, а пехотинцы устремились на перегонки с судами по берегу к мысу. Расстояние между обоими материками в этом месте равно пятнадцати стадиям; благодаря рвению и энергии гребцов суда быстро оставили его за собой. Конон, первый из афинских военачальников, увидев вдруг с суши подплывающий флот, стал кричать, чтобы садились на суда. Вне себя от случившегося несчастья, он звал одних, просил других и заставлял третьих силой итти на триэры. Но все его старания были ни к чему, так как люди) разбрелись во все стороны. Высадившись и не ожидая ничего плохого, они отправились, кто на рынок, кто побродить; некоторые легли спать в палатках или принялись готовить завтрак. По неопытности командования все были очень далеки от мысли о том, что им предстояло: враги уже подходили, крича и громко ударяя веслами, когда Конону [41] удалось ускользнуть с восьмью кораблями: он бежал на Кипр к Евагору [42]. Пелопоннесцы, напав на остальной флот, захватили одни корабли пустыми, а другие рубили в момент посадки. Люди, бежавшие на помощь, умирали безоружные по одиночке возле своих кораблей; беглецов убивали на суше высадившиеся враги. Лисандр взял в плен 3000 человек вместе с военачальниками и весь флот, бывший на стоянке, кроме Парала [43] и восьми кораблей, бежавших с Кононом. Взяв суда на буксир и опустошив лагерь, Лисандр под звуки флейт и победных песен отплыл в Лампсак, совершив величайшее дело с самой незначительной затратой сил и в один час положив конец войне, самой длительной и богатой разными случайностями и превратностями из тех, которые были раньше. В сражениях и во всем ходе событий она представляет ряд бесконечных перемен; в течение ее погибло больше воинов,[44] чем за все войны, бывшие в Элладе раньше. И ей был положен конец благоразумием и опытностью одного человека. Поэтому победу эту считали делом божества.
12. Некоторые говорили, что когда корабль Лисандра в первый раз выплыл из гавани против врагов, то над ним по обе стороны руля сверкали Диоскуры [45] в виде звезд. Некоторые утверждали, что знамением, предвещавшим поражение, было падение камня; в Эгсспотамах свалился огромный камень; большинство уверяло, что он упал с неба. [46] Его показывают и сейчас, и для жителей Херсонеса он является предметом поклонения. Анаксагор будто бы давно говорил, что в случае какого-нибудь соскальзывания или сотрясения произойдет срыв и падение одного из тел, прикрепленных к небу, если оно оборвется. Ни одно из светил не находится теперь на своем месте: каменистые по своему составу и тяжелые, они светятся вследствие сопротивления и отражения эфира, который они разрывают. Они насильно увлекаются, теснимые устремлением вихревого круговорота, который не позволил им упасть на землю первоначально, когда тяжелые и холодные части отделялись от вселенной. Существует более убедительное мнение. Некоторые говорят, что падающие звезды не являются истечением или распространением в воздухе эфирного огня, угасающего вслед за воспламенением, и что это не воздух, проникший в большом количестве в верхние сферы и там загоревшийся. Это - небесные тела, срывающиеся и падающие вследствие уменьшения напряжения и изменения пути движения. Выйдя из своей колеи, они в большинстве случаев падают не в населенных местах земли, а за пределами их в обширном море. Поэтому мы их и не видим. Даимах [47] в своем сочинении "О благочестии" подтверждает слова Анаксагора [48], рассказывая, что подряд в течение 75 дней до падения камня на небе было видно огромное огненное тело, похожее на пылающее облако, которое не стояло на месте, а неслось сложным кривым движением, так что от сотрясения и движения от него отрываются огненные куски, которые неслись во все стороны и сверкали как падающие звезды. После того как это тело рухнуло там на землю, и местные жители, придя в себя от изумления и страха, сошлись к нему, они не увидели никаких следов огня: перед ними лежал камень, правда, большой, но не имевший в себе ничего от того огненного тела. Что Даимах нуждается в снисходительных слушателях, это ясно. Если же рассказ его соответствует истине, то им целиком опровергается мнение людей, утверждающих, что это обломок скалы, оторванный ветрами и бурями от какой-то горной вершины, который несся, подхваченный воздухом, подобно волчку, оборвался и упал в том месте, где вращающая сила, подхватившая его, сдала и ослабела. Если, действительно, существовало огненное тело, видимое в течение многих дней, то его угасание и распад вызвали изменения в воздухе, следствием которых явились сильные ветры и движения в воздухе, вызвавшие падение камня. Об этом следует рассказать подробнее в работе с другим содержанием.
13. Когда 3000 афинян, взятых Лисандром в плен, были приговорены советом к смерти, Лисандр позвал к себе стратега Филокла и спросил, какое наказание назначит он себе за совет, данный им согражданам относительно пленных эллинов. Филокл, не сокрушенный несчастьем, сказал, что нечего обвинять там, где нет судьи: пусть он, победитель творит то, что, будучи побежденным, претерпел бы сам. После этого, вымывшись и надев чистый плащ, он во главе своих сограждан пошел на казнь. [49] Так сообщает Феофраст.
После этого Лисандр [50] отправился с флотом по городам и велел всем афинянам, которых он там застал, вернуться в Афины, пригрозив, что он не пощадит ни одного афинского гражданина, найденного им вне Афин: все будут казнены. Таким образом он согнал всех афинян в Афины, стремясь создать там большой голод и нужду и таким образом избавить себя от хлопот, которые бы доставило ему население, легко выдерживающее осаду.
Уничтожив демократию и другие законные формы правления, Лисандр в каждом городе оставлял по одному гармосту из лакедемонян и по десять человек правителей из членов тайных обществ [51], организованных им наспех по городам. В этом отношении он действовал одинаково и во вражеских и в союзнических городах, подготовляя себе в известном смысле господство над Элладой. Он назначал правителями не по признаку знатности или богатства: члены тайных обществ, связанные с ним союзами гостеприимства, были ему ближе всего, и он позволял им безответственно распоряжаться почестями и наказаниями. [52] Лично присутствуя при многих казнях, изгоняя врагов своих друзей, он дал эллинам образчик лакедемонского правления, судя по которому добра от Спарты ждать было нечего. Комический поэт Феопомп [53] обмолвился по этому поводу сравнением лакедемонян с трактирщицами: в то время как эллины вкушали сладостнейший напиток свободы, они подлили туда уксусу; питье сразу стало противным и горьким, так как Лисандр не только не позволил народу распоряжаться своими делами, но и из олигархов вручил власть в городах самым дерзким честолюбцам.
14. Проведя некоторое время за устроением этих дел, Лисандр послал вперед гонцов в Лакедемон с известием, [54] что он идет с двумя стами кораблей, а сам в Аттике соединился с царями Агидом и Павсанием, чтобы совместными силами поскорее взять Афины. Но афиняне держались, и он вместе со своим флотом отбыл обратно в Азию. Тут он уже во всех городах без исключения уничтожил законный государственный строй, поставил правительства из десяти человек и в каждом городе многих граждан казнил, а многих заставил бежать. Самосцев [55] он изгнал всех, а город передал изгнанникам. Отняв у афинян Сеет, он не разрешил его жителям остаться в городе, а отдал его вместе с его землей кормчим и начальникам гребцов, служившим под его начальством. Это был первый его поступок, который отказались признать в Лакедемоне: жители Сеста были возвращены обратно. Все эллины,, однако, с удовольствием смотрели, как эгинеты [56] получали благодаря Лисандру, спустя долгое время после их выселения, свой город обратно; как афиняне, выгнанные с Мелоса [57] и из Скионы [58], вынуждены были отдать тамошние города их прежним жителям, которых Лисандр и водворил на старом месте.
Узнав [59], что афиняне начинают страдать от голода, он отплыл в Пирей и подчинил себе Афины, заставив их просить мира на условиях, им предписанных. В Лакедемоне рассказывают, что Лисандр написал эфорам: "Афины взяты", а эфоры ему ответили: "Достаточно того, что взяты". Рассказ этот, однако, придуман для того, чтобы придать случившемуся вид благопристойный. Подлинное же распоряжение эфоров было следующим: "Правительство Лакедемона постановляет так: при условии разрушения Пирея и Длинных стен [60], ухода из всех городов и сохранения только собственной земли, вы получите мир, если вам угодно. Вы примете также изгнанников обратно. Что же касается количества кораблей, вы поступите так, как будет решено на месте". Афиняне по совету Ферамена, сына Гагнона [61], согласились на эти требования. Рассказывают, что некий Клеомен, один из молодых политических деятелей, спросил его, как он смеет словом и делом итти наперекор Фемистоклу, выдавая лакедемонянам стены, которые тот воздвиг против воли лакедемонян. "Я не иду наперекор Фемистоклу, юноша, - ответил Ферамен: - и он воздвиг эти стены для блага граждан, и мы разрушили их для их же блага. Если бы от стен зависело счастье городов, то хуже всех жилось бы Спарте, не имеющей стен вовсе".
15. Лисандр забрал у Афинян все корабли, кроме двенадцати, и вошел в город в 16-й день месяца мунихиона - в тот самый, когда афиняне некогда победили варваров в морской битве при Саламине. Он решил сейчас же изменить государственный строй Афин. Афиняне переносили это с мрачной строптивостью, и он заявил народу, что город нарушил условия мира, [62] что стены стоят, хотя сроки, назначенные для их срытия, уже прошли, и что он внесет теперь по поводу афинян новое предложение, так как прежнее соглашение ими нарушено. На собрании союзников некоторыми, говорят, было действительно внесено предложение обратить афинян в. рабство, а один фиванец, Эрианф, посоветовал разрушить город и оставить место под пастбище для овец. Когда затем военачальники собрались вместе на пирушку, один фокеец запел первую хоровую партию из "Электры" Еврипида. Она начинается так:

Агамемнона дочь,
В сельский дом твой пришли мы, Электра [63].

Все были растроганы, все решили, что покончить со столь славным' городом, давшим таких великих людей, и уничтожить его было бы делом бесславным. Афиняне соглашались на все. Лисандр потребовал из города большое число флейтисток, прибавил к ним всех, которые были у него в лагере, и под звуки флейт, в присутствии союзников,, увенчанных венками и певших победную песню, ибо день этот был началом свободы, срыл стены и сжег триэры. Тотчас же изменено было и государственное управление: [64] в Афинах назначено тридцать правителей, в Пирее десять, на Акрополе поставили сторожевой отряд и гармостом назначен спартиат Каллибий. Когда однажды он замахнулся палкой на атлета Автолика, которому Ксенофонт посвятил свой "Пир", собираясь его ударить, тот, схватив его разом за обе ноги, поставил его головой вниз. Лисандр не рассердился на Автолика, но побранил Каллибия, заметив ему, что он не умеет управлять свободными людьми* Вскоре, однако, Автолик был убит Тридцатью в угоду Каллибию.
16. Покончив с этим, [65] Лисандр сам отплыл во Фракию, оставшиеся же деньги, дары и венки, полученные им (многие, естественно, подносили подарки самому могущественному человеку, бывшему в известном смысле господином всей Эллады), отправил в Лакедемон с Гилиппом, который ранее командовал войсками в Сицилии. Про него рассказывают, что он расшил мешки по нижнему шву, взял из каждого значительную сумму и затем зашил мешки снова, не зная того, что в каждый мешок была вложена записка с указанием суммы, в нем находящейся. Прибыв в Спарту, он спрятал похищенное под черепичной крышей своего дома, а мешки передал эфорам, обратив их внимание на печати. Вскрыв мешки, подсчитав деньги и обнаружив расхождение между суммой и запиской, эфоры пришли в недоумение. Слуга Гилиппа навел их на след, загадочно сказав, что в черепичнике[66] спит много сов. Как известно, на большинстве монет того времени под афинским влиянием была вычеканена сова.
17. Гилипп, завершивший столь низким и позорным поступком свою прежнюю великую и блестящую деятельность [67], добровольно оставил Лакедемон. Наиболее проницательные из спартиатов на его примере были особенно напуганы властью денег, подчиняющей себе и незаурядных граждан. Лисандра стали бранить и заклинали эфоров отречься, как от скверны, от золота и серебра, несущих гибель городу. Вопрос был поставлен на обсуждение. По словам Феопомпа, Скирафид, а по словам Эфора, Флогид - высказались за то, чтобы не допускать в Спарту золотых и серебряных денег, а пользоваться отцовскими железными - причем их прямо из огня опускали в уксус: после такой закалки железо нельзя было ковать, настолько оно становилось хрупким и слабым. [68] Кроме того, деньги эти были очень тяжелы, их было трудно переносить с места на место, и при своем весе и количестве имели весьма малую стоимость. Повидимому, обычай пользоваться в качестве денег железными или медными палочками в форме вертела был очень старинным. Поэтому для мелкой монеты и доныне удержалось название обола, а шесть оболов называются драхмой, потому что в горсти умещалось (περιεδράττετο) именно такое количество их.[69] Друзья Лисандра стали возражать и приложили все усилия к тому, чтобы деньги остались в городе; постановлено было, однако, ввозить эти деньги только для государственных надобностей; если же они оказывались во владении у частного лица, за это была определена смерть. Как будто Ликург боялся денег, а не жадности к деньгам! Между тем она не только не была уничтожена запрещением, наложенным на частных лиц, но и еще более усилилась вследствие разрешения, данного государству: деньги оставались чем-то ценным и завидным. Частный человек не мог презирать как безделку то, что, как он видел, пользовалось уважением в государстве, и считать в собственном хозяйстве ничего не стоящим предмет, столь высоко ценимый в общественной жизни. Весь строй частной жизни в гораздо большей степени определяется общественными установлениями; ошибки и страсти отдельных лиц вносят в государство гораздо меньше зла. Испорченность целого естественно влечет за собой ухудшение и в отдельных частях; погрешности отдельных частей встречают сопротивление со стороны здоровых элементов и бывают ими исправлены. Страшный закон поставлен был стражем, не допускавшим проникновения денег в дома спартиатов, но лаконскому правительству не удалось сохранить в душах граждан бесстрашного равнодушия к деньгам: всем было внушено стремление к богатству как к чему-то великому и достойному. За это мы укоряли лакедемонян и в другом нашем сочинении.[70]
18. Лисандр из полученной добычи поставил в Дельфах медные изображения - свое и всех навархов - и золотые звезды Диоскуров, [71] исчезнувшие перед сражением при Левктрах [72]. В сокровищнице Врасида и аканфийцев лежала триэра величиной в два локтя, сделанная из золота и слоновой кости, которую Кир послал Лисандру в качестве награды за победу. Анаксандрид дельфиец рассказывает, что Лисандр оставил в Дельфах вклад в сумме 1 серебряного таланта 52 мин и еще 11 статеров, что не согласуется с единодушным свидетельством о его бедности.
Тогда-то у Лисандра, пользовавшегося такой властью, как ни один из эллинов раньше, стали проявляться заносчивость и самомнение, не соответствующее даже его власти. Дурид рассказывает, [73] что ему первому из эллинов города стали воздвигать алтари и приносить жертвы как богу; он был первый, в честь которого стали петь пеаны. Начало одного из них таково:

Эллады прославленной
Из Спарты с широкими стогнами
Вождя возвеличим, о!
Иэ, Пэан!

Самосцы постановили, чтобы праздники в честь Геры, справлявшиеся у них, назывались Лисандреями. [74] Он держал всегда при себе поэта Хэрила, который своим поэтическим искусством должен был украшать его деяния. Когда Антилох написал о нем несколько заурядных стихов, он так обрадовался, что отдал ему свою шляпу, насыпав ее доверху серебром. Антимах из Колофона [75] и какой-то Никерат из Гераклеи состязались между собой в его присутствии, читая каждый свою поэму, озаглавленную "Лисандрея". Он увенчал Никерата, и раздосадованный Антимах уничтожил свое произведение. Платон, бывший тогда юношей и восхищавшийся поэзией Антимаха, видя, как тяжело переносит он свое поражение, пригласил его к себе и стал утешать, говоря, что для непонимающих непонимание такое же зло, как слепота для незрячих. Когда же кифаред Аристоной, шесть раз одержавший победу на пифийских играх, угодливо заявил Лисандру, что в случае новой победы, он объявит себя через глашатая лисандровым. "Рабом, конечно", - подхватил тот.
19. Тщеславие Лисандра тяжело ложилось только на людей, занимавших первые места в государстве и равных ему по званию. Лесть окружающих сделала, однако, то, что вместе с тщеславием у него в характере появились полное презрение ко всему и самодурство. У него не было меры ни в почестях, ни в наказаниях, как это свойственно демократии, наградой за дружбу и гостеприимство была неограниченная власть над городами и безответственная тиранния; успокоить свой гнев он мог только смертью ненавистного. Удалиться же в изгнании не дозволялось. В Милете, [76] боясь, как бы главари народной партии не бежали, и желая выманить спрятавшихся, он поклялся не творить беззаконий. Ему поверили: одни остались, другие вышли из своих убежищ - и он передал тех и других на казнь олигархам, а было их не меньше, чем 800 человек. Пересчитать количество демократов, убитых по городам, вообще невозможно; Лисандр казнил не только за личные вины, а повсюду в угоду своим друзьям, помогая им сводить счеты с многочисленными врагами и удовлетворяя их ненасытному корыстолюбию. Поэтому такую известность приобрели слова лакедемонянина, Этеокла, сказавшего, что Эллада не сможет вынести двух Лисандров. Феофраст говорит, что то же самое сказал Архестрат об Алкивиаде. [77] Но у Алкивиада были неприятны, главным образом, его заносчивость, склонность к роскоши и самоволие; жестокий характер делал власть Лисандра тяжелой и страшной.
Лакедемоняне не обращали особенного внимания на все жалобы, но когда Фарнабаз [78], в обиде на разбой и грабеж, которые Лисандр чинил в его области, послал обвинение в Спарту, эфоры возмутились, казнили Форака, одного из друзей Лисандра, вместе с ним командовавшего войском и обвиненного в присвоении себе денег, а Лисандру послали скиталу [79] с требованием вернуться. Скитала это вот что: эфоры, отправляя наварха или стратега, берут две круглых палки совершенно одинаковой длины и толщины с надрезами, которые на обеих палках совершенно одинаковые. Одну они оставляют себе, другую передают тому, кого отправляют. Эти палки и называются скиталами. Когда им нужно сообщить какую-нибудь важную тайну, они вырезают длинную и узкую полосу папируса, вроде ремня, наматывают ее на свою скиталу, не оставляя на ней ни одного промежутка так, чтобы вся поверхности палки кругом была охвачена этой полосой. Затем они пишут на этой полосе то, что нужно, оставляя ее на скитале в том виде, как она есть. Написав, они снимают полосу и без палки отправляют ее стратегу. Так как буквы на ней стоят безо всякой связи, но разбросаны в беспорядке, то прочитать написанное он может, только взяв свою скиталу и натянув на нее вырезанную полосу, расположив ее извивы в прежнем порядке, чтобы, водя глазами вокруг палки и переходя от предыдущего к последующему, иметь перед собой связное сообщение. Полоска папируса называется одноименно с деревом скиталой, подобно тому как измеряемый предмет называется по мере.
20. Лисандр, которого скитала нашла на Геллеспонте, пришел в смятение. Очень боясь обвинений Фарнабаза, он постарался лично встретиться и переговорить с ним, чтобы достигнуть примирения. При встрече он попросил его написать эфорам другое письмо и в нем изложить, что он не терпел от Лисандра никаких обид и ни в чем на него не жалуется. Не зная Фарнабаза, он не подозревал, что ведет себя, по пословице, "на критский лад с критянином" [80]. Фарнабаз обещал сделать все, и на глазах у Лисандра написал письмо, о котором тот его просил. С собой у него было другое, тайком написанное. Прикладывая печати, он подменил одно письмо другим, которое ничем не отличалось по виду, и дал Лисандру то, которое было тайком написано. Лисандр, явившись в Лакедемон и направившись по обычаю в здание, где находились должностные лица, передал эфорам письмо Фарнабаза, уверенный, что самое главное обвинение с него спадает: Фарнабаза любили в Лакедемоне, так как во время войны он из царских военачальников действовал наиболее энергично. Когда же эфоры, прочтя письмо, показали его Лисандру, он понял что

Хитрец Лаэрта сын, но ведь не он один.[81]

Лисандр ушел чрезвычайно встревоженный. Встретившись через несколько дней с эфорами [82], он сказал им, что ему нужно отправиться к храму Аммона [83] и принести жертвы, которые он обещал богу еще перед сражениями. Некоторые рассказывают, что, действительно, Лисандру, когда он осаждал город афитейцев [84] во Фракии, явился во сне Аммон, что он снял осаду, следуя будто бы велению божества, и велел афитейцам приносить жертву Аммону, а сам, отправившись в Ливию, постарался умилостивить бога [85]. Большинство же сочло Аммона просто предлогом: Лисандр боялся эфоров, домашнее ярмо было для него невыносимо, он не терпел власти над собой и поэтому стремился вырваться и ходить на свободе, как стремится лошадь, вернувшаяся с заповедных лугов и пастбищ назад к яслям и снова приневоленная к обычной работе. Приводимую же Эфором причину этого путешествия я скоро изложу.
21. С трудом, едва-едва добившись от эфоров, чтобы его выпустили, Лисандр отплыл.
После его отъезда дари сообразили, что он господствует над всей Элладой, властвуя над городами с помощью тайных обществ, и стали действовать так, чтобы вернуть к власти демократов, а друзей Лисандра изгнать. Опять произошли перевороты, и прежде всего афиняне из Филы [86] напали на Тридцать и победили их. Лисандр, быстро вернувшись, убедил лакедемонян помочь олигархам в городах и наказать народ. Прежде всего они послали Тридцати сто талантов на военные расходы и Лисандра в качестве стратега. Цари, завидуя и боясь, как бы он опять не взял Афин, постановили, что один из них идет в поход. Пошел Павсаний, [87] на словах отправлявшийся на помощь тираннам против народа, а на деле стремившийся закончить войну, чтобы Лисандр опять с помощью своих друзей не стал господином Афин. Цели своей он достиг легко: помирил афинян, прекратил междоусобную борьбу и нанес удар честолюбию Лисандра. Немного времени спустя афиняне снова отложились, и Павсания начали обвинять, что он распустил народ, обузданный олигархией, дав опять простор для его дерзкого своеволия. За Лисандром осталась слава человека, который в своих действиях не ищет угодить другим и не гонится за театральными эффектами, а распоряжается по собственному усмотрению в интересах Спарты.
22. В разговоре с противником он был резок и грозен. Когда аргивяне в споре с лакедемонянами относительно границ сослались на то, что их доводы справедливее, он показал им меч и сказал: "Лучше всего рассуждает о границах тот, кто ему хозяин". Какой-то мегарянкн на одном собрании дерзко разговаривал с ним. "Для убедительности твоих слов надо бы побольше... государство, чужестранец", - заметил он ему. Беотийцев, колебавшихся, какой ответ ему дать, он спросил, как ему пройти через их землю: подняв копья или опустив их. Явившись после отпадения Коринфа под стены города, он увидел, что лакедемоняне не торопятся взять их приступом. Как-то на глазах у всех заяц перескочил через ров. "Вам не стыдно бояться врага такого ленивого, что у него под стенами спят зайцы", - обратился он к войску.
Царь Агид умер, оставив брата Агесилая и Леотихида, считавшегося его сыном. Лисандр, любивший Агесилая, убедил его завладеть царской властью по праву законнорожденного Гераклида. Про Леотихида говорили, что он сын Алкивиада, который, живя в Спарте изгнанником, тайком сошелся с женою Агида, Тимеей. [88] Рассказывают, что Агид, рассчитав по времени, что жена не может быть беременна от него, не обращал внимания на Леотихида и открыто не признавал его в течение всей жизни. Когда же больным его привезли в Герею, [89] и он уже был близок к смерти, то под влиянием просьб и самого юноши и своих друзей, он перед большим собранием объявил Леотихида своим сыном и, попросив присутствующих засвидетельствовать это перед лакедемонянами, умер. Свидетельство в пользу Леотихида было дано. Агесилаю, человеку известному и к тому же пользовавшемуся поддержкой Лисандра, препятствовал Диопиф, прославленный прорицатель, приведший по поводу хромоты Агесилая следующее предсказание:

Гордая Спарта! Хотя у тебя и здоровые ноги,
Бойся: ты можешь взрастить на престоле хромое даренье.
Долго ты будешь тогда изнывать ог нежданной болезни,
Долго ты будешь носиться по волнам убийственной брани.

Многие послушались оракула и перешли на сторону Леотихида, но Лисандр заявил, что Диопиф понимает предсказание неправильно: бог не разгневается, если Лакедемоном будет управлять царь, хромающий на одну ногу, но царская власть окажется хромой, если люди низкого происхождения и незаконнорожденные будут царствовать вместе с Гераклидами. Говоря это и обладая наибольшим влиянием, он убедил народ, и царем стал Агесилай.
23. Лисандр тотчас же стал убеждать его итти походом в Азию, [90] внушая ему надежды на уничтожение персидского государства и на великую славу в будущем. Своим друзьям в Азии [91] он написал, чтобы они просили у лакедемонян Агесилая в стратеги для войны с варварами. Они послушались и отправили в Лакедемон послов с этою просьбою. Агесилай получил таким образом благодаря Лисандру не меньшее благо, чем царскую власть. Но человеку с честолюбивым характером, хотя бы он и был не плохим правителем, мешает развить славную деятельность зависть к равным, вызываемая их славой: он делает своими соперниками тех, кого мог бы иметь сотрудниками. Агесилай взял с собой Лисандра в числе тридцати советников [92], рассчитывая иметь в нем самого большого и близкого друга. Но когда они прибыли в Азию [93], местные жители, для которых Агесилай был новым человеком, разговаривали с ним мало и обращались к нему редко. Лисандр был старым знакомым; друзья из желания угодить, а опальные подданные из страха толпились у его дверей и ходили за ним по пятам. На сцене бывает, что трагический актер, играющий какого-нибудь вестника или слугу, делает это так, что становится знаменитостью сам, и роль его делается первой, царя же в диадеме и со скипетром никто не хочет слушать. Так было и здесь. Весь авторитет царской власти достался в удел царскому советнику; самому же царю его власть была оставлена только по названию. Следовало может быть наложить руку на это неуместное честолюбие и умерить Лисандра, пустив его на вторые роли; но из зависти к его славе совершенно прогнать и очернить его, благодетеля и друга, было делом недостойным Агесилая. Сначала он не давал ему ни к чему приложить свою деятельность и не ставил у власти. Затем те люди, для которых, как он знал, Лисандр старается и хлопочет, стали уходить от него неизменно с пустыми руками, добившись меньшего,. чем любой заурядный человек. Таким образом он исподволь уничтожал и ослаблял влияние Лисандра. Терпя во всем полный провал, Лисандр понял, что его хлопоты обращаются во вред его друзьям. Он перестал помогать им, попросил их не приходить и не оказывать ему знаков почтения и посоветовал вести разговоры с царем и с теми, кто сейчас может быть более полезен для своих почитателей. Большинство, выслушав это, перестало беспокоить его своими делами, но продолжало почтительно сопровождать его на прогулках и в гимнасиях, еще больше раздражая Агесилая и вызывая у него еще большую зависть. Раздав, наконец, большинству своих воинов командные должности и управление городами, он назначил Лисандра раздатчиком мяса. [94] "Пусть эти люди теперь пойдут на поклон к моему раздатчику мяса", - сказал он однажды ионянам, издеваясь. Лисандр решил прийти к нему поговорить. Разговор был короткий, в лаконском духе. "Ты прекрасно умеешь унижать друзей, Агесилай". - · "Если они хотят быть выше меня. А тем, кто работает над усилением моей власти, справедливо делить ее со мной". "Может быть, Агесилай, твои слова правильнее моих поступков. Но я прошу тебя и ради чужеземцев, которые смотрят на нас, дай мне такое место в твоем войске, на котором я был бы тебе менее всего неприятен и более всего полезен".
24. После этого разговора Агесилай отправил его послом на Геллеспонт. [95] Лисандр, сердясь на Агесилая, тем не менее старательно выполнял свои обязанности. Он привел к Агесилаю перса Спифридата, знатного человека, командовавшего войском, который поссорился с Фарнабазом [96] и которого он подговорил восстать. Больше, впрочем, он ничего не сделал для войны и по истечении своего срока бесславно отплыл в Спарту, гневаясь на Агесилая и больше прежнего ненавидя весь государственный строй Спарты. Он решил, не откладывая, взяться за осуществление своих старых замыслов и затей относительно мятежа и государственного переворота. Заключались они в следующем. Гераклиды, соединившиеся с дорийцами и вернувшиеся в Пелопоннес, [97] были большим и славным родом, но царская власть не была уделом всякого, принадлежавшего к нему. Царями были представители только двух домов - Агиады и Еврипонтиды, всем же остальным их знатность не давала никаких преимуществ, награды же за доблесть мог получить каждый гражданин, которому это было по силам. Лисандр, принадлежавший к Гераклидам, пользовавшийся громкой славой за свои деяния, имевший влияние и множество друзей, с досадой видел, что Спарта возвышается благодаря ему, а царствуют в ней другие люди, ничуть не превосходящие его знатностью. [98] Он задумал отобрать царскую власть от двух домов и передать ее всем Гераклидам, а по словам некоторых, даже не Гераклидам, а всем спартиатам, [99] чтобы она стала наградой не тем, кто происходит от Геракла, а тем, кто как Геракл выделяется своей доблестью, которая и возвела его к богам. Он надеялся, что царская власть, присуждаемая таким образом, не достанется ни одному спартиату кроме него.
25. Прежде всего он сделал приготовления и попытался убедить в этом сограждан; он заучивал наизусть речь, которую написал для него Клеон. Галикарнасский [100]. Затем, видя, что затеваемый им переворот, по своей необычайности и значению, нуждается в средствах более бессовестных, он решил пустить в ход против своих сограждан, подобно божеству, появляющемуся в трагедии с помощью машин, изготовленные им оракулы и предсказания Пифии. Ему стало ясно, что все красноречие Клеона не принесет ему никакой пользы, если он прежде, чем ознакомит граждан с этим рассуждением, не потрясет их суеверным ужасом перед богами и не подготовит их таким образом к восприятию этой речи. Эфор [101] рассказывает, что его попытка подкупить Пифию и убедить через Ферекла додонских жриц потерпела неудачу [102], после чего он отправился к Аммону [103], где обещал много золота его прорицателям. Возмущенные, они послали гонца в Спарту с обвинением против него. Лисандр был оправдан, и ливийцы, уходя, сказали: "Мы, о спартиаты, будем судить лучше, когда вы придете поселиться к нам в Ливию". Был старинный оракул, что лакедемоняне переселятся в Ливию.
Теперь мы изложим, следуя рассказу одного историка и философа [104], тщательно разработанный и остроумный план его затеи, базировавшийся не на первых попавшихся допущениях: как в математическом доказательстве в нем было много" важных предпосылок, и он подвигался к концу через трудно разрешаемые положения.
26. На Понте жила женщина, утверждавшая, что она беременна от Аполлона. Многие, как и естественно, не верили этому, а многие относились с доверием и, когда у нее родился мальчик, то много люден и при этом знатных, приняли ревностное участие в его воспитании. Ребенку по какой-то причине было дано имя Силена [105]. Рождение этого мальчика послужило Лисандру отправным пунктом; все остальное было сплетено и прибавлено им самим с помощью многочисленных и пользовавшихся весом поборников этой басни. Они добились, не внушая к себе подозрения, полного доверия к толкам о рождении мальчика и стали распространять в Спарте рассказ, вывезенный ими из Дельфов, будто здесь, в тайных записях, хранимых жрецами, имеются очень древние предсказания, взять и прочесть которые не дозволено никому, кроме сына Аполлона, который придет много времени спустя, предъявит хранителям ясное доказательство своего рождения и заберет дощечки с предсказаниями. После того как это было подготовлено, Силен должен был пойти и в качестве Аполлонова сына потребовать эти предсказания, а жрецы-соучастники произвести тщательное расследование относительно его рождения и, в конце концов, убедившись в справедливости его слов, показать ему., как сыну Аполлона, записи. Он должен был прочесть их перед множеством собравшихся; тут были разные предсказания и между прочим оракул о царской власти, ради которого все было выдумано: что на добро и благо спартиатам выбирать царя из всех лучших граждан. Силен был уже юношей и явился, чтобы приступить к делу, когда вся постановка Лисандра провалилась вследствие робости одного актера и сотрудника, который, уже взявшись за дело, струсил и пошел напопятную. Все это раскрылось уже после смерти Лисандра; [106] при жизни ничего не было известно.
27. Прежде чем Агесилай вернулся из Азии [107], Лисандр умер, ввязавшись в Беотийскую войну [108] или, вернее, бросивши в нее Элладу. Об этом рассказывают двояким образом: одни возлагают вину на Лисандра, другие на фиванцев, некоторые считают ее общей [109]. Фиванцев обвиняют в том, что они сбросили жертвы с жертвенников в Авлиде [110] и что партия Андроклида и Амфитея [111], будучи подкуплена деньгами царя [112], чтобы поднять в Элладе войну против лакедемонян, побудила беотийцев напасть на фокейцев и опустошить их страну. Про Лисандра же говорят, что он был сердит на фиванцев, которые одни только потребовали себе десятую часть военной добычи [113], в то время как остальные союзники молчали, причем они выразили недовольство по поводу отправки Лисандром денег в Спарту. Особенно же был он раздосадован тем, что они первые помогли афинянам освободиться от тридцати тираннов, которых Лисандр поставил, а лакедемоняне сделали еще страшнее и могущественнее своим постановлением о том, что беглецы из Афин подлежат возвращению отовсюду, а те, кто помешает их уводу, исключаются из союза. [114] На это фиванцы ответили постановлением, достойным и сходным с подвигами Геракла и Диониса: все дома и города в Беотии открыты афинянам, нуждающимся в приюте; человек, не пришедший на помощь беглецу, которого уводят, платит талант штрафа, если кто-нибудь пронесет через Беотию оружие в Афины против тираннов, фиванцы к этому глухи и слепы. Они не ограничились только этим истинно эллинским и человечным постановлением, но действия их соответствовали тому, что было в нем написано; Фрасибул с товарищами захватили Филу [115], выйдя из Фив, причем фиванцы снабдили их оружием и деньгами, скрывали их и помогли приступить к делу. Такиз· обвинения предъявлял фиванцам Лисандр.
28. Гнев Лисандра был вообще страшен вследствие меланхолии, усиливающейся к старости. Он уговорил эфоров и побудил их объявить поход против Фив и отправился на них во главе войска [116]. Спустя некоторое время был отправлен с войском и царь Павсаний. Павсаний, пройдя кружным путем, собирался напасть на Беотию через Киферон [117]; Лисандр же с большим войском выступил через Фокиду. Он взял Орхомен [118], добровольно ему сдавшийся, а на Лебадею напал и разбил ее. В письме, посланном Павсанию, он приказывал ему итти из Платей [119] на соединение к Галиарту, обещая, что сам он с наступлением дня будет уже под стенами Галиарта [120]. Письмо это было доставлено фиванцам, так как гонец натолкнулся на разведку. Они оставили город на афинян, явившихся к ним на помощь [121], а сами выступили около полуночи, опередили Лисандра под Галиартом на короткий промежуток времени и частью вошли в город. Лисандр решил сначала, расположившись на холме, ждать Павсания. День шел; Лисандр не мог оставаться в бездействии: вооружившись и ободрив союзников, он двинулся колоннами вдоль дороги на городские стены. Фиванцы, оставшиеся вне города, обошли его слева; они напали на вражеский арьергард пониже источника, называемого Киссусой, в котором, по рассказам, кормилицы выкупали Диониса сейчас же после рождения. Вода в нем отдает винным цветом, прозрачна и очень вкусна. Неподалеку растут критские стираки [122], на которые жители Галиарта ссылаются, как на доказательство того, что у них жил Радаманф [123]; они показывают и его могилу; она называется Алеа. По близости находится и памятник Алкмене [124]; здесь после смерти Амфитриона она, как говорят, совершала поминальные обряды, выйдя замуж за Радаманфа. Фиванцы, вошедшие в город и выстроившиеся вместе с галиартцами, пока что не двигались с места; когда же они увидели, что Лисандр с передовым отрядом приближается к стенам, они, внезапно открыв ворота, ударили на него, убили его, прорицателя и еще нескольких человек; большинство быстро убежало обратно к фаланге. Фиванцы, не давая врагам опомниться, напали на них, загнали на холмы и перебили тысячу человек. Фиванцев погибло триста; они пали вместе с врагом на голых крутизнах. Это были те, кого обвиняли в симпатиях к лаконцам: стремясь оправдаться перед гражданами, они не щадили себя и погибали, преследуя неприятеля [125].
29. Павсаний узнал о поражении по дороге из Платей в Феспии. [126] Выстроив войско, он пошел к Галиарту. Пришел туда из Фив и Фрасибул с афинянами. [127] Павсаний хотел заключить перемирие и просить о выдаче тел, но между спартиатами старшего возраста поднялся ропот; они пришли к царю и с негодованием заявили, что взять Лисандра надо, не мирясь с врагом, а сражаясь вокруг его тела, и, победив, похоронить его; для побежденных же хорошо будет лечь на том же месте рядом со своим начальником. Такова была речь стариков. Павсаний, видя, что одолеть в битве фиванцев, только что одержавших победу, дело трудное и что тело Лисандра лежит у самых стен, так что без перемирия его не взять даже в случае победы, послал к фиванцам вестника, заключил перемирие и отвел свое войско обратно. [128] Лисандра похоронили сейчас же за границей Беотии, на дружественной и союзной территории Панопеи. [129] Там теперь стоит памятник на дороге из Дельфов в Херонею. Войско расположилось там на стоянку, и какой-то фокеец стал рассказывать про сражение при Галиарте своему земляку, не принимавшему в нем участия. Он сказал между прочим, что враги напали на них тогда, когда Лисандр перешел уже через Гоплит. Один спартиат, друг Лисандра, с изумлением спросил, кого он называет Гоплитом. Это имя ему неизвестно. "А именно там враги и обрушились на наши первые ряды, - ответил рассказчик: Гоплитом называется ручеек под городом!" Услышав это, спартиат заплакал и сказал, что человек не может избежать судьбы. Лисандру. был дан, кажется, такой оракул:

Бойся Гоплита, тебе мой совет, шумящего грозно,
Также змеи, что землей рождена и разит тебя сзади.[130]

Некоторые же говорят, что Гоплит течет не возле Галиарта, а что это поток, сбегающий с гор возле Коронеи и впадающий около нее же в реку Филар; раньше его называли Гоплией, а теперь Исомантом. Галиартец, убивший Лисандра, Неохор по имени, имел на щите изображение змеи: на это, видимо, намекал оракул. Рассказывают, что приблизительно во время Пелопоннесской войны фиванцам был дан в Исменизе оракул, предсказывавший сразу и битву при Делии [131] и битву при Галиарте, отделенную от первой промежутком в 30 лет. Оракул этот был следующий:

Края ты остерегайся, с копьем волков поджидая,
И Орхалиды холма: лисой он не будет покинут.

Местность около Делия, там, где Беотия граничит с Аттикой, называется "Краем"; Орхалидой звался холм, который теперь зовется Лисьим: он находится в той части Галиарта, которая обращена к Геликону.
30. Смерть Лисандра, происшедшую таким образом, спартиаты восприняли сразу так тяжело, что предъявили своему царю обвинение, грозившее ему смертью. Он не явился на суд, а бежал в Тегею [132] и жил там в качестве умоляющего [133] на участке, принадлежавшем Афине. Бедность Лисандра, обнаружившаяся после его смерти, показала особенно отчетливо его добродетель: имея в руках такую власть и такие средства, осыпаемый дарами от городов и царя, он на украшение собственного дома не взял ни обола. Так рассказывает Феопомп [134], чьей похвале можно верить больше, чем порицанию: он порицает охотнее, чем хвалит.
Впоследствии, рассказывает Эфор, [135] когда в Спарте возникло недоразумение с союзниками, понадобилось посмотреть записи, которые находились у Лисандра, и Агесилай пришел к нему в дом. Он нашел у него рассуждение о государственном строе, где излагалось, что Еврипонтидов и Агиадов следует лишить царской власти и, сделав ее доступной для всех, выбирать царя из лучших граждан. Агесилай хотел немедленно сообщить всем об этом рассуждении и показать, каким гражданином был Лисандр и как этого никто не замечал; Лакратид [136] же, человек разумный, бывший тогда первым эфором, остановил Агесилая и сказал, что надо не выкапывать из могилы Лисандра, а закопать вместе с ним это рассуждение, - до того было оно составлено убедительно и коварно. [137] После смерти ему были возданы все почести, и между прочим женихи его дочерей, отказавшиеся после его смерти взять их за себя, так как отец их оказался бедняком, были приговорены к штрафу на том основании, что они оказывали ему почтение, считая его богачом, и бросили его, когда его справедливость и достоинство стали им известны из-за его бедности. [138] В Спарте существовало, повидимому, наказание за безбрачие, за поздний и недостойный брак. [139] В последнем обвиняли по преимуществу тех, кто сватался к девушкам из богатых, а не из хороших и родственных домов.
Таков наш рассказ о Лисандре.

---

[1]
Аканф — город на восточном берегу Халкидики, недалеко от канала, прорытого Ксерксом. В 424 г. он вышел из Афинского союза и примкнул к спартанскому полководцу Брасиду, одержавшему здесь, на Халкидике, в 422 г. блестящую победу над афинянами.
[2] Бакхиады--старинный аристократический род в Коринфе.
[3] См. Плутарх, "Ликург", 22, 2: "Изречение Ликурга о длинных волосах: красивых они делают еще более красивыми, а безобразных более страшными". Ксенофонт, "Лакедемонская полития", XI, 3: "Он велел всем людям по достижении зрелости носить длинные волосы, считая, что так люди кажутся более высокими, более независимыми и более страшными".
[4] Имя его было не Аристоклет, а Аристокрит, как видно из ряда надписей (Inscr. Graecae, II, 652, 657) и из Павсания.
[5] Афиней, 12, 543В ( = Феопомп, стр. 21А). Феопомп в 10–й книге греческой истории рассказывает о Лисандре совсем иное: "Он был старателен и умел угождать как частным людям, так и царям, в то же время он был скромен и был выше каких бы то ни было удовольствий. Став владыкой почти всей Эллады, он ни в одном городе не проявил себя склонным ни к разврату ни к пьянству, ни к обжорству".
[6] Проблемы, 31.
[7] Ср. ниже, гл. 28.
[8] Дионисий, тиранн Сиракузский (430–373), считал себя представителем эллинства и старался сблизиться с выдающимися людьми Греции. При его дворе жил Платон.
[9] На событиях пелопоннесской войны до 411 г., подробно изложенных у Фукидида, мы останавливаться не будем.
[10] См. Ксенофонт, "Греческая история", I, 18–22.
[11] См. Ксенофонт, "Греческая история", I, 5, 1.
[12] См. там же, I, 5, 10.
[13] Там же, I, 5, 2–7; "Алкивиад", 35, 5.
[14] Тиссаферн, сатрап Сард с 413 г., вел очень искусную политику, опираясь то на Спарту, то на Афины. Противник Кира Младшего. В 395 г. казнен своим политическим противником Тифравстом.
[15] Кир Младший — брат персидского царя Артаксеркса, сделал первую в истории попытку организовать монархию эллинистического типа на Востоке. Его поход на брата для захвата престола в 401 г. во главе персидского и греческого войск показал слабость персидской монархии и преимущество греческой культуры. Но эта попытка кончилась неудачей, так как сам он умер в битве при Кунаксе.
[16] См. там же, I, 5, 7.
[17] См. там же, I, 5, 15.
[18] Фокея — самый северный из ионических городов в М. Азии.
[19] См. Ксенофонт, "Греческая история", I, 5, 11–14; "Алкивиад", 35, 5–8.
[20] См. там же, I, 5, 16–17; "Алкивиад", 36, 1–5.
[21] Алкивиад имел собственную крепость на Геллеспонте, на Херсонесе, неподалеку от Эгоспотам (Козьих рек), где произошла несчастная для афинян битва в 405 г. См. "Алкивиад", гл. 36, прим. 132.
[22] См. Диодор, XIII, 70, 4: "Вернувшись в Эфес, он призвал к себе самых могущественных людей от городов; он предложил им организовать гетерии (тайные политические клубы) и объявил им, что если дела пойдут хорошо, то он сделает их владыками в их городах".
[23] См. Ксенофонт, "Греческая история", I, 6, 1, 4 и сл.
[24] См. там же. I, 6, 10.
[25] См. там же, I, 6, 2.
[26] См. там же, I, 6, 6 и сл., 10.
[27] В 406 г. См. там же, I, 6, 26–34.
[28] См. там же, II, 1, 6, 7.
[29] Наварх — начальник флота.
[30] См. Плутарх. "Лаконские изречения", 229 А.
[31] Имеется в виду басня Архилоха, где рассказывалось", как лиса убедила обезьяну, избранную царем зверей и одетую в львиную шкуру, залезть в западню. См. мою статью: "Осел в львиной шкуре" в "Известиях Академии Наук" за 1934 г., стр. 245 и сл.
[32] Кроме других соображений, это место показывает, насколько неправы те исследователи, которые относятся с серьезностью к жертвоприношениям, как к мотиву тех или иных действий античных вождей. Как совершенно правильно замечает Эд. Мейер, в V в. греки уже усвоили технику жертвоприношений настолько, что получали каждый раз тот результат, который нужен был правящей партии.
[33] Поликрат — тиранн острова Самоса в середине VI в. Покровительствовал искусству и развитию самосской торговли. Организовал на море широко поставленное пиратство. Убит сатрапом Сард Оретом. Широко известна приводимая Геродотом легенда о кольце Поликрата по немецкой художественной обработке Шиллера (русский перевод Жуковского).
[34] См. Ксенофонт, "Греческая история", II, 1, 11–14 (ср. также I, 5, 3).
[35] См. там же, II, 1, 15.
[36] Диодор, XIII, 104, 8: "После этого он поплыл в Аттику и ряд других мест, но не совершил ничего крупного или достойного упоминания. Поэтому мы и не будем писать об этом".
[37] Агид, спартанский царь (427–402). С 426 г. руководит нападениями в Аттику. В 413 г. по совету Алкивиада захватывает и укрепляет Декелею в Аттике. Это обусловило переход военного счастья на сторону спартанцев, так как афинские крестьяне лишились возможности обрабатывать землю, а 20 тысяч афинских рабов перебежали к спартанцам (см. «Алкивиад»).
[38] См. Ксенофонт, "Греческая история", II, 1, 17–19.
[39] О битве при Эгоспотамах см. там же, II, 1, 20 и сл.; "Алкивиад", 36, 6.
[40] Эту же легенду о предательстве афинских стратегов уже не в форме предположения, а в виде факта находим у Павсания, 10, 9, 11: "Афиняне говорят, что поражение при Эгоспотамах постигло их незаслуженно. Их предали стоявшие во главе войска стратеги, подкупленные спартанцами. Тидей и Адимат получили подарки от Лисандра. В доказательство они приводят предсказание Сивиллы и Мусея". (В этих сфабрикованных впоследствии предсказаниях, приводимых Павсанием, говорится о "коварном характере и подлости пастырей", о "подлости военачальников".)
[41] Конон, сын Тимофея, знаменитый афинский полководец. После поражения при Эгоспотамах становится начальником персидского флота, освобождает ряд малоазиатских городов от спартанских гарнизонов и поставленных Спартой олигархов. В 394 г. разбивает спартанцев в знаменитом морском бою при Книде.
[42] Евагор после изгнания финикийской династии из города Саламина на Кипре около 410 г. стал царем Саламина. Друг афинян, позже убедивший греков поддерживать не спартанцев, а афинян. Впоследствии он покорил себе почти весь Кипр и стал воевать с персидским царем. Убит в 374 г.
[43] "Парал" и "Саламиния» — афинские парадные корабли для посольств и иных официальных· поручений. Отличались большой скоростью хода.
[44] Исправление Циглера; в тексте «военачальников».
[45] Диоскуры, братья Кастор и Полидевк — дети Зевса и Леды. Первоначально божества, покровители города Спарты (как показал Карштедт, их земным перевоплощением были спартанские цари). Затем они стали пользоваться всеобщим почитанием в Греции. Аристократические божества (мыслятся всегда верхом иа коне). Помогают в бою и путникам в открытом море.
[46] Ср. Аристотель, "Метеорология", I, 7, 344, b 31. Ср. Диоген Лаэрций, II, 3, 5; Плиний, II, 149 и др.
[47] Даимах жил в начале III в., участвовал в экспедиции в Индию и описал свое путешествие, включив в свою книгу много совершенно невероятных рассказов. Такой же фантастический характер носит и приводимый здесь отрывок.
[48] Анаксагор–один из знаменитейших философов–материалистов II половины V в., происходил из Клазомен в М. Азии, но большая часть его деятельности протекла в Афинах. Входил в кружок Аспасии и Перикла. Был особенно популярен потому, что считал правящим над миром "Разум" (Нус), разлитый, однако, во всей природе. Это делало его учение приемлемым для либерального кружка Перикла, далекого от безбожия. Его вольнодумные высказывания (как, напр., о том, что солнце есть раскаленный камень) имели результатом судебный процесс по обвинению в безбожии. Анаксагор принужден был покинуть Афины. См. "Перикл", гл. 6.
[49] См. Ксенофонт, "Греческая история", II, 1, 30–32; "Алкивиад", 37, 4.
[50] См. Ксенофонт, "Греческая история", II, 2, 2.
[51] См. выше, прим. 22.
[52] Диодор, XIV, 3, 4: "Спартиат Лисандр был отправлен для организации управления городов по окончании войны, и в большей части из них были учреждены олигархии"; 10, 1: "Поставив навархом Лисандра, они приказали ему отправиться по городам и назначить в каждом из них начальника, которого они называют гармостом, ибо лакедемоняне, уничтожая демократии, хотели управлять этими городами при помощи олигархии. Они заставили покоренные города платить форос; прежде в Лакедемоне вовсе не имела хождения монета, теперь же к ним ежегодно поступало со всех сторон больше тысячи талантов фороса". Павсаний, IX, 32, 9: "Еще большим позором покрыл Лисандр спартанцев, учредив в городах декархии (десятивластие) под начальством спартанских гармостов". Непот, "Лисандр", I, 3, 5: "Лисандр и до этого времени был наглым интриганом, теперь же он позволил себе такие поступки, что из–за него лакедемоняне стали возбуждать величайшую ненависть во всей Греции… Во всех городах он изгнал сторонников Афин и в каждом из этих городов выбирал десять человек, которым поручал неограниченную власть над городом. В число этих десяти допускались только те, кто были либо связаны с ним личным союзом гостеприимства, либо давали ему клятву, что будут его во всем слушаться. Таким образом, учредив во всех городах власть десяти человек, он достиг того, что все управлялось его мановением".
[53] Феопомп — современник Аристофана. В своих комедиях нападал на Еврипида.
[54] Ср. Ксенофонт, "Греческая история", II, 2, 7 и сл. Это было в 405 г.
[55] См. там же, II, 3, 3, 6 и сл.
[56] См. там же, II, 2, 9,
[57] Мелос — остров в южной части Эгейского моря с дорийским населением. См. "Алкивиад", прим. 57.
[58] Скиона — крупный город на полуострове Паллена в Халкидике. В 424 г. отпал от Афинского союза; усмирен и покорен в 422 г.
[59] См. Ксенофонт, "Греческая история", II, 2, 10, 22.
[60] См. "Перикл", прим. 61.
[61] См. "Никий", прим. 13.
[62] См. Ксенофонт, "Греческая история", II, 2, 19 и сл.
[63] В трагедии Еврипида "Электра" царская дочь Электра выдана насильно замуж за крестьянина и живет в суровой бедности. Но, в конце концов, ей удается одержать верх над убийцей ее отца Агамемнона и вернуть себе прежнее положение. Судьба великих Афин, разоренных и уничтоженных, напоминала судьбу Электры.
[64] Ср. Аристотель, "Афинская полития", 34: "Лисандр взял в свои руки всю власть над государством и установил правление Тридцати при следующих обстоятельствах. Мир был заключен у афинян на том условии, чтобы они управлялись по заветам отцов. И вот демократы старались сохранить демократию, а из знатных одна часть — люди, принадлежавшие к гетериям, и некоторые из изгнанников, вернувшиеся на родину после заключения мира, желала олигархии. Другая часть–люди, не состоявшие ни в какой гетерии, но вообще по своей репутации не уступавшие никому из граждан — думала о восстановлении отеческого строя. К числу их принадлежали Архин, Анит, Клитофонт, Формисий и многие другие, а главную роль между ними играл преимущественно Ферамен. Когда же Лисандр принял сторону приверженцев олигархии, народ в страхе был вынужден голосовать за олигархию. В письменном виде внес проект постановления Драконтид из Афидны". Диодор (XIV.. 3) сообщает в общем то же, что и Аристотель, но прибавляет одну новую подробность: "Афинское посольство с Фераменом во главе отправилось к Лисандру в Самос, и именно здесь Лисандр сказал послам, что они нарушили условие, не срыв стен во время, а потому и он меняет условия мира" (как в нашей биографии в начале гл. 15). Свидетельство Аристотеля и Диодора восходит к источнику, сочувствующему Ферамену. Источник же Плутарха, как и Ксенофонт, относится к Ферамену враждебно.
[65] См. Ксенофонт, "Греческая история", II, 3, 8.
[66] По–гречески «в Керамике» (Керамик — квартал Афин).
[67] Гилипп замечателен победой над афинским флотом при Сиракузах в 414 г.
[68] См._Ксенофонт, "Лакедемонская полития", VII, 5; Плутарх, "Ликург", 9.
[69] Δραχμή происходит от глагола δράττομαι. — Переводчик.
[70] Прекрасный образчик пустой морализирующей болтовни Плутарха.
[71] Ср. Павсаний, X, 9, 7: "Лакедемонские посвящения в Дельфах из афинской добычи следующие: Диоскуры, Зевс, Аполлон и Артемида, далее Посейдон и Лисандр, сын Аристократа, увенчиваемый Посейдоном, Абант, предсказавший победу Лисандру, и Гермон — кормчий адмиральского корабля Лисандра. В числе посвящений стоят и статуи тех, которые были сотрудниками Лисандра в битве при Эгоспотамах — как спартиаты, так и союзники. Эти статуи стоят позади перечисленных выше". Здесь мы имеем уже зачатки почитания Лисандра как божества, о чем см. ниже.
[72] Битва при Левктрах произошла в 371 г. Это было первое крупное поражение, нанесенное Спарте (его нанесли фиванцы), и конец спартанской гегемонии.
[73] Ср. Афиней, XV, 696 Е: "В честь спартиата Лисандра был написан в самом деле пеан, про который Дурид в его, так называемой "Самосской хронике" говорит, что его поют на Самосе".
[74] Павсаний (VI, 3, 14, 15) говорит о статуях Лисандра, поставленных самосцами в Олимпии и приводит посвятительные надписи на них.
[75] Антимах из Колофона — элегический и эпический поэт, автор эпической поэмы "Фиваида". Его современник Платон был о нем очень высокого мнения.
[76] Об этом уже сказано было выше гл. 8.
[77] См. "Алкивиад", 16.
[78] Фарнабаз — сатрап Даскилия (М. Азия), противник Тиссаферна (см. прим. 14), союзник Спарты.
[79] Скитала: см. мое примечание к "Греческой истории" Ксенофонта III, 3, 8.
[80] Критяне были в древности известны как лжецы. Вести себя с "критянинами на критский лад" означает пытаться обмануть ловкого обманщика, что обыкновенно приводит к плачевным результатам.
[81] Стих из трагедии Еврипида "Телеф": Телеф оказался еще хитрее сына Лаэрта, т., е. Одиссея.
[82] Эфоры, см. выше, "Фемистокл", прим. 111.
[83] Аммон — верховный египетский бог, отожествленный греками с Зевсом. Его святилище находилось в Оазисе, в Ливийской пустыне, к западу от Египта.
[84] Афитий — город в Паллене (на зап. берегу Халкидики).
[85] Ср. Павсаний, III, 18, 3: "[В Лаконии] есть святилище Аммона. Повидимому, уже с древних времен лакедемоняне охотнее, чем другие греки, обращались к Ливийскому оракулу. Говорят, что Лисандру, осаждавшему Афитий на Паллене, ночью привиделся Аммон и сказал ему, что и ему самому и Лакедемону будет лучше, если он прекратит войну с афитейцами. Поэтому Лисандр прекратил осаду и убедил лакедемонян чтить Аммона еще больше, чем до сих пор, а афитейцы чтут Аммона не меньше, чем ливийцы, живущие у святилища Аммона".
[86] См. Ксенофонт, "Греческая истории", 2, 4; Аристотель, "Афинская полития", 3, 5, 1–2.
[87] Павсаний, царь Спарты с 408 по 394 год; противник Лисандра; автор сочинения, пропагандировавшего возвращение к "древнейшему" строю Спарты — отмену эфоров и усиление власти царей. Это сочинение он написал после 395 г., когда он был изгнан господствующей партией из Спарты за вялую поддержку военных предприятий Лисандра в Беотии.
[88] Рассказ о сомнительном происхождении Леотихида приводится также Ксенофонтом ("Греческая история", III, 3, 1, 3), однако без упоминания имени Алкивиада как отца ребенка; Плутархом ("Агесилай", гл. 3) со ссылкой на историка Дурида; "Алкивиад", гл. 23; "О душевном спокойствии", ( = Moralia, стр. 467 F); Непотом и Павсанием (III, 8–10). Последний не верит сплетне об Алкивиаде. Критический разбор этого рассказа см. у С Я. Лурье (комм, к "Греческой истории", 270 и сл.); статью его же в "Klio", 21 (1927), стр. 404–429.
[89] Город в восточной Аркадии у Алфея. Агид умер в 399 г.
[90] История похода Агесилая в Азию подробно изложена у Ксенофонта ("Греческая история", III, 4, 1–9 и комм.; "Агесилай" I, 6, 7); ср. здесь биогр. Агесилая, гл. 6–7 и комм.; Павсаний, III, 9, 1: "Когда воцарился Агесилай, сын Архидама, лакедемоняне решили отправиться через море в Азию… К этому побуждали их и все прочие правящие лица, а особенно Лисандр, говоря, что в войне с афинянами деньги на флот давал им не Артаксеркс, а Кир".
[91] Речь идет о "декархиях" в греческих городах на малоазиатском побережье, см. выше, прим. 22.
[92] См. прим. к гл. 7 биографии Агесилая.
[93] Агесилай прибыл в Эфес в 396 г.
[94] Ср. Ксенофонт, "Греческая история", III, 4, 8–9 и комм, и биографию Агесилая (гл. 8 и комм.).
[95] Ср. Ксенофонт, "Греческая история", III, 4, 10 и комм.
[96] Об этом подробнее рассказывает Ксенофонт ("Агесилай", III, 3): "Перс Спифридат, узнав, что Фарнабаз ведет переговоры о вступлении в брак с царской дочерью, а его дочь хочет держать у себя без брака, был возмущен этим оскорблением и передался Агесилаю вместе с женой, детьми и войском". См. "Агесилай", гл. 8.
[97] Согласно преданию, Спарта была основана детьми Геракла, вернувшимися в Пелопоннес во главе дорийцев и завоевавшими эту страну.
[98] Аристотель, "Политика" V, 6, 2 (пер. С. А. Жебелева): "Поводами к крушению аристократического строя являются следующие: 1) когда кто–либо, будучи лицами, видными по своему положению и нисколько не уступающими по своим нравственным качествам тем, которые пользуются большими привилегиями в государстве, этим привилегированным положением не пользуются; примером этому служит Лисандр и отношение к нему спартанских царей".
[99] О том, что Лисандр намеревается сделать царскую власть выборной из всех спартиатов, сообщают Диодор (XIV, 13, 8) и другие; см. биографию Агесилая, гл. 8 с прим. 121. Интересно также не совсем понятное сообщение Аристотеля ("Политика", V, 5): "По утверждению некоторых, Лисандр пытался отменить в Лакедемоне царскую власть". Трудно сказать, подразумевает ли Аристотель под "отменой" царской власти просто замену наследственной власти выборной, или Эфор, к которому восходит рассказ Плутарха (см. дальше, гл. 25), недостаточно точно знает сущность заговора Лисандра.
[100] Это же имя называет Непот ("Лисандр", 3). Подробнее о Клеоне Галикарнасском нам ничего не известно.
[101] См. выше, прим. 95.
[102] Ср. Цицерон "О прорицаниях", I, 43: "Ликург, установивший государственный строй лакедемонян, укрепил свои законы авторитетом Аполлона Дельфийского; когда Лисандр захотел изменить эти законы, ему помешало чувство благоговения, внушаемое этим авторитетом".
[103] См. выше, прим. 81.
[104] Т. е., очевидно, Эфора.
[105] Силен — воспитатель и спутник Вакха, старейший и мудрейший из сатиров.
[106] См. ниже, гл. 30.
[107] См. "Агесилай", гл. 16–17.
[108] Беотийская война началась летом 395 г. и вскоре превратилась в общегреческую, длившуюся до 387 г. В этой войне с самого начала против Спарты выступили Фивы в союзе с Афинами (остатки договора об этом союзе дошли до нас в надписи). (Inscr. Graecae, II, 14 + Hesperia, VIII, 1939, стр. 1). Союз этот был подготовлен деятельностью родосца Тимократа, снабдившего персидскими деньгами демагогов Фив, Коринфа и Аргоса (Ксенофонт, "Греческая история", III, 5, 1).
[109] Подобное же разногласие существует и среди наших источников. Эфор /Диодор, XIV, 81, 1) считает, что войну вызвала Спарта, Ксенофонт ("Греческая история", III, 5, 3), Павсаний (III, 9, 9) и Помпей Трог (Юстин, IV, 4, 3) возлагают вину на фиванцев. Ясно одно: обе стороны одинаково желали этой войны. Формальным поводом к возникновению войны послужил спор из–за пограничной области между фокейцами и западными локрийцами (Павсаний, III, 9, 9; Ксенофонт, "Греческая история", III, 5, 3 и сл.). Последний неверно называет в качестве зачинщиков войны восточных (опунтских) локрийцев, а не западных (см. Glotz, "Histoire Grecque", III, 81 с прим. 15). О начале войны рассказывает, кроме Ксенофонта и Павсания, также и "Оксиринский историк", гл. 13 (переведен С. Я. Лурье в кн. "Греческая история" Ксенофонта, стр. 205 и сл.), который придерживается враждебной фиванцам версии. В качестве союзников локрийцев также выступили Фивы; спартанцы же вступили в войну в союзе с фокейцами.
[110] См. биогр. Агесилая, гл. 6.
[111] Руководители умеренно–демократической группировки в Фивах, см. биогр. Пелопида, гл. 6 и 12.
[112] В действительности, конечно, персидские деньги были, второстепенной, хотя и немаловажной причиной войны. См. комм, к "Греческой истории" Ксенофонта, стр. 282.
[113] Ср. Ксенофонт, "Греческая история", III, 5, 5: "Лакедемоняне с радостью ухватились за предлог вступить в войну с фиванцами, гневаясь на них уже с давних пор за то, что они после Декелейской войны предъявили притязания на десятую часть добычи, посвящавшуюся Аполлону, и за то, что они не хотели сопровождать их в походе на Пирей".
[114] Об этом постановлении сообщает и Диодор (XIV, 6; переведено в комм, к "Греческой истории" Ксенофонта, стр. 257).
[115] Фила — крепость в сев. части Аттики. Историю освобождения Афин от господства тридцати тираннов подробно рассказывает Ксенофонт ("Греческая история", II, 4, 2 и сл.).
[116] О численности спартанского войска некоторые сведения дает Диодор (XIV, 81, 1): ι "[Лакедемоняне] прежде всего отправили против беотийцев Лисандра с немногочисленным войском; он, придя в Фокиду, произвел здесь набор войска. После же этого был отправлен царь Павсаний с войском в шесть тысяч воинов". Ср. Павсаний (III, 5, 3): "Лисандр, прибыв в Фокиду, собрал всенародное ополчение фокидцев и без задержки выступил в Беотию; Ксенофонт ("Греческая история", III, 5, 6 и комм.) упоминает также об ополчениях этейцев, гераклейцев и мелиейцев, присоединившихся к войску Лисандра.
[117] Киферон- хребет на границе Мегариды й Беотии. Павсаний задержался в Тегее, ожидая прихода подкреплений от пелопоннесских союзников Спарты (Ксенофонт, "Греческая история", III, 5. 7; Павсаний, III, 5, 4).
[118] Орхомен–город на западе Беотии. Добровольный переход его на сторону спартанцев был вызван господством олигархов в этом городе (ср. Ксенофонт, "Греческая история", III, 5, 7, и комм.). Лебадея — город к югу от Орхомена.
[119] Платеи — город на юге Беотии.
[120] Галиарт — город в Беотии на южном берегу Копаидского озера.
[121] По сообщению Ксенофонта ("Греческая история", III, 5, 22) и Павсания III, 5, 4) войско афинян во главе с Фрасибулом прибыло на помощь фиванцам после битвы при Галиарте (ср. ниже, гл. 29). Быть может, здесь Плутарх имеет в виду отдельных афинян, прибывших на помощь к фиванцам, о которых рассказывает и Павсаний (III, 5, 4): "Некоторые из беотийцев и афинян тайно пробрались в город" (Галиарт, осажденный уже Лисандром).
[122] Дерево, дающее благовонную смолу.
[123] Радаманф–мифический царь, сын Зевса и Европы, один из судей в подземном царстве.
[124] Жена фиванского царя Амфитриона, мать героя Геракла.
[125] Ср. описание битвы при Галиарте у Диодора (XIV, 81, 2): "Беотийцы, убедив афинян принять вместе с ними участие в войне, выступили в это время еще одни, без союзников, и, захватили Галиарт, осажденный Лисандром и фокейцами. В завязавшейся битве пал сам Лисандр и многие из числа лакедемонян и их союзников, вся фаланга беотийцев вскоре вернулась из преследования, однако около двухсот фиванцев, слишком смело бросившихся за врагом по крутой местности, было убито. Павсаний (IX, 32, 5): "В Галиарте находится памятник лакедемонянину Лисандру. Ибо он, нападая на стены Галиарта, когда внутри города находилось фиванское и афинское войско, погиб в битве, начатой выбежавшими из города противниками". См. также Ксенофонт ("Греческая история", III, 5, 18-- 22 и комм.). Битва при Галиарте произошла летом 395 г. (Glotz, ук. соч., III, 82).
[126] Феспии-'город в Беотии, между Платеями и Галиартом.
[127] См. гл. 27 с прим. 110–111.
[128] Ср. Павсаний (III, 5, 4–5): "Павсаний… по прибытии в Беотию узнал о поражении войска Лисандра и о смерти самого Лисандра; тем не менее, он повел войско на Фивы и рассчитывал завязать сражение. Фиванцы со своей стороны также выстроили войско. В то же время было получено донесение, что Фрасибул находится неподалеку во главе афинского войска: он выжидал, когда спартанцы начнут сражение и намеревался напасть на них с тыла, когда они уже вступят в битву. Таким образом Павсанию грозило быть окруженным с двух сторон войсками противника. Поэтому он заключил перемирие с фиванцами и предал погребению тела погибших под стенами Галиарта". См. также Ксенофонт, "Греческая история" III, 5, 21–24 и комм.
[129] Область на юге Фокиды у границы с Беотией.
[130] этох же оракул Плутарх приводит и в сочинении "О пифийских оракулах", 27 ( = Moralia, 408 ab).
[131] Битва при Делии (424 г.) окончилась победой фиванцев (воевавших тогда в союзе со Спартой) над афинским войском.
[132] о том же подробнее сообщает Ксенофонт ("Греческая история", III, 5, 25), ср. Диодор (XIV, 89, 1): "Царь лакедемонян Павсаний, будучи обвинен своими согражданами, бежал из города, процарствовав четырнадцать лет".
[133] То есть пользуясь правом неприкосновенности, предоставлявшимся человеку, укрывшемуся в храме.
[134] феопомп--известный историк второй половины IV в., ученик Исократа а современник Эфора. Сочинения его дошли до нас лишь во фрагментах.
[135] См. выше, гл. 25 и комм.
[136] В другом месте ("Лаконские изречения, Лисандр", 14 = Moralia, 229) Плутарх называет этого эфора Кратидом.
[137] Ср. биогр. Агесилая, гл. 20 и комм.
[138] Этот же рассказ у Афинея (VI, 4; X, 15).
[139] Об этих законах сам Плутарх рассказывает подробнее в биографии Ликурга (гл. 15).

Агесилай

Переводчик: 

Лампсаков К.П.

1. Царь Архидам [1], сын Зевксидама, правивший лакедемонянами с большой славой, оставил после себя сына, по имени Агид, от своей первой жены Лампидо [2], женщины очень известной, и второго, младшего - Агесилая, от Евполии, дочери Мелесиппида. Так как власть царя по закону должна была перейти к Агиду и Агесилай должен был жить, как частный человек, он получил обычное лакедемонское воспитание [3], которое было очень строгим в отношении образа жизни и трудных испытаний, но приучало зато юношей к повиновению. Поэтому-то, как говорят, Симонид [4] и назвал Спарту "укрощающей смертных": она делает своих граждан, благодаря своему укладу, необычайно послушными закону и дисциплинированными, подобному тому, как лошадь приучают с самого начала к узде. Детей же, воспитываемых для принятия царской власти, закон освобождает от подобных обязанностей. Следовательно, положение Агесилая отличалось от обычного тем, что он пришел к власти, после того как сам приучен был повиноваться. Поэтому-то он и умел много лучше других царей обходиться со своими подданными, соединяя с природными качествами вождя и правителя полученные благодаря воспитанию простоту и человеколюбие.
2. Когда он воспитывался в так называемых агелах [5] вместе с другими мальчиками, его возлюбленным был Лисандр [6], влюбившийся в него более всего за его природную дисциплинированность, ибо Агесилай, отличаясь среди юношей своим рвением, темпераментом, желанием быть первым во всем, имея крепость тела и живость, которые ничем нельзя было сдержать, обладал также такой дисциплиной и кротостью, что все предписываемое ему выполнял не за страх, а за совесть; его более огорчали упреки, чем трудная работа.
Красота его тела в юные годы делала незаметным физический недостаток - хромоту; к тому же он переносил ее легко и жизнерадостно, сам всегда первым смеясь и шутя над своим недостатком и тем самым немало исправляя его. Благодаря этому еще более заметным делалось его честолюбие, так как он никогда не выставлял свою хромоту в качестве предлога, чтобы отказаться от какой-либо работы или предприятия.
Мы не имеем ни одного изображения Агесилая, ибо он сам не хотел этого и, умирая, запретил сделать со своего тела статую или картину. [7] Как говорят, он был небольшого роста и с виду не представлял ничего особенного; но живость и жизнерадостность в любых обстоятельствах, шутливость, привлекательные черты лица - и приятный голос заставляли до самой старости предпочитать его красивым и цветущим людям. Как говорит Феофраст [8], эфоры [9] наложили штраф на Архидама за то, что он взял себе жену слишком маленького роста: "ибо, - сказали они. - сна будет рождать нам не царей, а царьков".
3. Во время правления Агида, [10] Алкивиад бежал [11] из Сицилия в Лакедемон. Он еще не провел в городе продолжительного времени, как его уже обвинили, что он находится в сожительстве с женой Агида - Тимеей. [12] Агид сам сказал, что родившегося у нее ребенка он не признает своим, но что это сын Алкивиада. Тимея, как говорит Дурид [13], отнюдь не была огорчена этим и даже в присутствии служанок дома называла шепотом ребенка Алкивиадом, а не Леотихидом, [14] и сам Алкивиад говорил, что сошелся с Тимеей не для обесчещения ее, но, желая из честолюбия, чтобы его потомки царствовали над спартиатами. Алкивиад после случившегося тайно скрылся из Лакедемона, опасаясь Агида. К мальчику же Агид относился все время с презрением, считая его незаконнорожденным. Но во время последней болезни Агида Леотихид плачем и просьбами добился того, что тот в присутствии многих признал его своим сыном.
Однако после смерти Агида Лисандр, одержавший над. афинянами победу на море [15] и пользовавшийся большим влиянием в Спарте, выступил за то, чтобы царская власть была передана Агесилаю, так как Леотихид как незаконнорожденный не достоин получить ее. Многие другие граждане также выступили за Агесилая, уважая его как за его качества, так и за то, что он воспитывался вместе с ними и прошел спартанское обучение, и принялись ревностно поддерживать его. Однако в Спарте был некий предсказатель Диопиф, знавший много старинных прорицаний и считавшийся очень сведущим в божественных делах. Он заявил, что будет грехом, если спартанцы выберут царем хромого [16] и прочитал во время разбора этого дела следующее прорицание:

Гордая Спарта! Хотя у тебя и здоровые ноги,
Бойся: ты можешь взростить на престоле хромое царенье;
Долго ты будешь тогда изнывать от нежданной болезни,[17]
Долго ты будешь носиться по волнам убийственной брани.

Против этого возразил Лисандр, говоря, что, если спартанцы так боятся этого оракула, то они должны скорее остерегаться Леотихида. "Ибо, - сказал он, - божеству безразлично, если царствует кто-либо хромающий на ногу, но если царем будет незаконнорожденный, следовательно - не потомок Геракла [18], то это и будет "хромым дареньем". Агесилай прибавил к этому, что и сам Посейдон засвидетельствовал незаконное рождение Леотихида тем, что изгнал землетрясением Агида из спальни: Леотихид же родился более, чем через десять месяцев после этого.
4. На этих-то основаниях и при таких обстоятельствах Агесилай был провозглашен царем; он тотчас вступил во владение имуществом Агида, лишив этого права Леотихида как незаконнорожденного. Однако, видя, что родственники того с материнской стороны, вполне порядочные люди, сильно нуждались, Агесилай отделил им половину имущества [19] и таким распоряжением наследством приобрел себе, вместо зависти и недоброжелательства, славу и расположение своих сограждан.
По словам Ксенофонта, [20] Агесилай тем, что он во всем повиновался своему отечеству, достиг величайшей власти, имея возможность делать все, что хотел. При этом он имеет в виду следующее. В то время величайшую власть в Спарте имели эфоры и геронты [21], первые из них находятся у власти только один год, геронты же сохраняют свое достоинство пожизненно и имеют полномочия, ограничивающие власть царей, как это уже описано в биографии Ликурга [22]. Поэтому цари с давних времен живут всегда с ними в ссоре и спорах, передавая эту вражду от отца к сыну. Агесилай же вступил на противоположный путь. Вместо того чтобы ссориться с ними и делать их своими врагами, он всячески угождал им, не предпринимая ничего без совета с ними и, будучи призван ими, всегда торопился притти как можно скорее. Всякий раз, как подходили эфоры, когда он, сидя на царском троне, решал дела, он поднимался навстречу им; каждому избиравшемуся в герусию он посылал всегда в качестве награды хлэну[23] и быка. [24] Этими поступками он хотел сделать вид, что почитает их и тем увеличивает их достоинство, в действительности же, незаметно для окружающих, все более укреплял собственную власть, увеличивая значение царской власти благодаря расположению, которым он пользовался.
5. По отношению к прочим гражданам он был более безупречен во вражде, чем в дружбе. [25] Ибо своим противникам он не причинял вреда несправедливо, друзей же своих поддерживал и в несправедливых поступках. Агесилай стыдился не почитать своих противников, если они правильно действовали, но не мог порицать своих друзей, когда они ошибались, и даже более - гордился тем, что помогал им и тем самым принимал участие в совершаемых ошибках; ибо он полагал, что никакая помощь друзьям не позорна. Если его враги попадали в несчастье - он первым выражал им свое сочувствие и приходил охотно на помощь нуждающимся; всем этим он завоевывал популярность у всех и привлекал их на свою сторону. Заметив это, эфоры, опасаясь усиления Агесилая, наложили на него штраф, [26] под тем предлогом, что он граждан, принадлежащих всему городу, делает как бы своей собственностью. Ибо так же, как физики полагают, [27] что если бы из вселенной были удалены спор и вражда, то из-за гармонии всех вещей между собой не только остановились бы небесные светила, но и прекратилось бы всякое рождение и движение, - так, очевидно, и законодатель лакедемонский [28] бросил в свое государство как бы зажигательное средство для добродетели в виде честолюбия и соперничества, желая, чтобы спор и соперничество всегда существовали в среде лучших граждан; ибо такое послушание, которое оказывается каждому, без того чтобы испытать сначала на нем силу, только вследствие бездеятельности и пассивности, несправедливо носит имя единомыслия. Некоторые полагают, что это, конечно, видел еще и Гомер: ибо он не делал бы Агамемнона довольным тем, что Одиссей и Ахилл бранят друг друга "ужасными словами",[29] если бы не считал спор и соревнование лучших людей друг с другом приносящими большую пользу общему делу. Однако нельзя допускать этого без ограничения, ибо слишком далеко идущее соревнование вредит государству и приносит много бедствий.
6. Едва успел Агесилай вступить на царствование [30], как люди, прибывшие из Азии, известили, что персидский царь подготовляет большой флот [31], чтобы вытеснить лакедемонян с моря. Лисандр, желая быть тотчас посланным в Азию, чтобы помочь своим друзьям, которых он оставил там правителями и владыками городов и которые затем за жестокое и плохое правление были либо изгнаны гражданами, либо убиты, убедил Агесилая двинуться во главе большого войска и сразиться за Элладу: [32] для этого необходимо предпринять далекий от Греции поход и переправиться через море скорее, чем варвар закончит свои приготовления. Одновременно Лисандр написал своим друзьям в Азию, чтобы они отправили послов в Лакедемон и просили в качестве полководца Агесилая.
Итак, Агесилай явился в народное собрание и согласился принять на себя руководство войной, если ему дадут тридцать спартанцев в качестве военачальников [33] и советников, две тысячи отборных неодамодов и шесть тысяч из числа союзников [34]. Благодаря содействию Лисандра все это было охотно принято, и Агесилай послан вместе с тридцатью спартиатами, среди которых Лисандр был поистине первым не только по своей славе и влиянию, но и из-за дружбы с Агесилаем, который считал себя еще более обязанным ему за этот поход, чем за царскую власть.
В то время как его войско собиралось у Гереста [35], Агесилай со своими друзьями прибыл в Авлиду [36] и переночевал там. Во сне ему показалось, что кто-то обратился к нему со словами: "Царь лакедемонян, ты понимаешь, конечно, что никто еще не выступал как вождь всей Греции, кроме Агамемнона прежде и тебя в настоящее время: так как ты теперь руководишь тем же народом, выступаешь против тех же врагов и отправляешься на войну с того же самого места, то ясно, что и тебе нужно принести богине [37] жертву, которую принес он, отплывая отсюда". При этом Агесилай вспомнил девушку [38], которую отец принес в жертву, повинуясь жрецам. Однако он не испугался этого, но, проснувшись и рассказав сновидение друзьям, заявил, что необходимо оказать богине те почести, которые доставляют ей удовольствие, но что подражать невежественности древнего полководца он не будет. По предписанию Агесилая, была украшена венком лань и принесена в жертву жрецом Агесилая, однако не по тому обряду, по которому это совершал обычно жрец, поставленный беотийцами. [39] Услышав об этом, беотархи [40] сильно разгневались и выслали своих служителей к Агесилаю, запрещая ему приносить жертвы вопреки законам и старинным обычаям беотийцев. Служители же не только передали это, но и сбросили с алтаря части жертвенных животных. Раздосадованный Агесилай отплыл, негодуя на фиванцев и в то же время сильно смутившись этим предзнаменованием, думая, что теперь поход будет для него неудачным, и он не сможет выполнить необходимое.
7. Когда они прибыли в Эфес, [41] влияние Лисандра и большое уважение к нему со стороны всех стало вскоре тягостным и невыносимым Агесилаю. Действительно, народ только и ходил к дверям Лисандра и все ходили за ним, прислуживая лишь ему, как если бы Агесилай обладал только титулом и именем командующего, полученными благодаря закону, действительным же господином всех, который имел всю полноту власти и делал все, был Лисандр, ибо никто из полководцев, посланных в Азию, не смог сделаться таким могущественным и опасным, никто не сделал больше добра своим друзьям и зла своим врагам. Все это было еще свежо в памяти людей. К тому же, видя простоту в обхождении, безыскусственность и общительность Агесилая, в то время как Лисандр проявлял резкость, суровость и краткость в речах, они заискивали перед Лисандром, стараясь всячески угодить только ему.
Поэтому спартанцы тяжело переносили необходимость быть более прислужниками Лисандра, чем советниками царя. Наконец, почувствовал себя задетым и сам Агесилай, который, хотя и не был завистлив и не огорчался от того, что почести оказываются другим людям, однако был очень честолюбив и не хотел стоять ниже других; он опасался, главным образом, что если будут совершены блестящие деяния, то они будут приписаны Лисандру из-за его популярности. Поэтому он стал вести себя следующим образом: во-первых, он выступал против всех советов Лисандра, и все мероприятия, которые тот ранее начал особенно усердно, Агесилай теперь отменил и проводил вместо них совсем другие; затем, из тех, кто приходили к нему с просьбами, он отпускал без результата всех, о ком узнавал, что они особенно полагаются на Лисандра. Точно так же и в суде те, кому Лисандр собирался повредить, выигрывали дело и, наоборот, тем, кому он явно и усердно покровительствовал, трудно было остаться ненаказанными. Так как это делалось не случайно, но регулярно и как бы с намерением, Лисандр, наконец, понял причину и не скрыл этого от своих друзей, но сказал им, что те попали в немилость из-за него; при этом, он призывал их угождать теперь царю и тем, кто имеет больший вес, чем он, Лисандр.
8. Однако многим казалось, что таким поведением и подобными речами он хочет вызвать недоброжелательство к царю. Поэтому Агесилай, желая задеть его еще больше, поручил ему раздачу мяса и, как говорят, в"присутствии многих людей заявил: "Пусть теперь они пойдут на поклон к моему раздатчику мяса". Удрученный этим, Лисандр сказал ему: "Ты хорошо умеешь, конечно, Агесилай, унижать друзей". "Да, - ответил Агесилай, - тех, которые хотят быть более могущественными, чем я". Лисандр возразил: "Может быть, твои слова лучше моих поступков; дай же мне какое-нибудь место или должность, где я смогу быть тебе полезным, не огорчая тебя". После этого Лисандр был послан к Геллеспонту и склонил там на сторону Агесилая перса Спифридата из сатрапии Фарнабаза; [42] перс этот имел большие богатства и двести всадников. Однако Лисандр не прекратил своего гнева и, будучи все время недовольным, замышлял даже отнять царскую власть у двух родов и передать ее всем спартиатам. [43] И наверное он произвел бы из-за этой вражды большой переворот в государстве, если бы не погиб раньше, во время беотийского похода. [44] Так, обычно, честолюбивые натуры, если они не соблюдают меры в своих поступках по отношению к государству, терпят неприятности вместо ожидаемых выгод. Ибо, если Лисандр был грубым и проявлял свое честолюбие сверх меры, то и Агесилай мог бы, конечно, другими, более достойными средствами исправить ошибки этого выдающегося и честолюбивого человека. Но, как кажется, одна и та же страсть мешала одному признать власть своего начальника, другому -? перенести ошибки своего товарища.
9. Сначала Тиссаферн, боясь Агесилая, заключил с ним договор, по которому персидский царь обещал предоставить свободу и автономию греческим городам. [45] Позже, однако, решив, что у него имеется уже достаточно сил, он начал войну. [46] Агесилай охотно вступил в эту войну, так как возлагал большие надежды на свой поход. К тому же, он считал постыдным, что "десять тысяч" [47] под начальством Ксенофонта дошли до самого моря, нанося поражения царю тогда, когда только они хотели этого, в то время как он, руководя лакедемонянами, достигшими гегемонии на суше и на море, не мог показать эллинам ни одного деяния, достойного памяти. Чтобы скорее отплатить Тиссаферну за его клятвопреступление таким обманом, который не представлял бы ничего противозаконного, он сделал вид, что собирается выступить в Карию [48]. Когда же там собрались воинские силы варваров, он неожиданно вторгся во Фригию. [49] Здесь он завоевал много городов и захватил большие богатства. Этим он показал своим друзьям, что преступление против договора является презрением по отношению к богам, обман же врага, напротив, не только справедлив, но в то же время доставляет большую славу, удовлетворение и выгоду. Так как враг превосходил его конницей, и к тому же жертвоприношения дали неудачные предзнаменования, Агесилай вернулся к Эфесу. Здесь он формировал свою конницу, приказывая богатым людям, если они сами не хотели участвовать в походе, чтобы каждый выставлял за себя по одной лошади и человеку. Многие согласились на это, и у Агесилая вскоре вместо трусливых гоплитов собралась многочисленная и боеспособная конница. Он говорил, что и Агамемнон поступил прекрасно, когда отпустил из войска трусливого богача, получив вместо него прекрасную кобылу.[50]
Торговцы добычей, по его приказанию, продавали пленников обнаженными. Нашлось много покупателей одежды. Пленные же, обнаженные тела которых были белыми и нежными, вследствие изнеженного образа жизни, высмеивались всеми как бесполезные для работы, не имеющие никакой цены. Увидя это, Агесилай поднялся и сказал: "Это люди, с которыми вы воюете, а это вещи, из-за которых вы ведете войну".
10. Когда подошло время [51] для возобновления военных действий, Агесилай объявил, что он поведет войско в Лидию [52]. Он не обманывал на этот раз Тиссаферна, но тот, не доверяя Агесилаю, после того как был им обманут, теперь обманул самого себя. Он считал, что Агесилай, который, по его мнению, испытывал недостаток в коннице, выступит теперь в Карию, где трудно было действовать кавалерией. Когда же Агесилай, как он и говорил ранее, прибыл на равнину у Сард [53], Тиссаферн вынужден был как можно скорее поспешить на помощь городу. При этом он напал со своей конницей на воинов противника, бродивших в беспорядке по равнине с целью грабежа, и многих из них уничтожил. Агесилай, заметив, что пехота противника еще не подошла, сам же он имел под рукой все свое войско, поспешил вступить в сражение. .Поставив пельтастов между всадниками, он приказал им выступить как можно скорее и напасть на противников, сам же повел тяжелую пехоту вслед за ними. Варвары были обращены в бегство, и греки, устремившиеся в погоню за ними, убили многих из них н захватили вражеский лагерь.
После этой битвы греки не только могли беспрепятственно брать добычу и уводить рабов и скот из царской земли, но с удовлетворением увидели, что Тиссаферн, зловредный и чрезвычайно враждебный грекам человек, понес справедливое возмездие [54]. Ибо царь немедленно отправил против него Тифравста [55], который отрубил голову Тиссаферну, а затем обратился с просьбой к Агесилаю прекратить войну и отплыть домой, предлагая ему при этом деньги, но тот ответил ему, что в отношении мира - вопрос может решить только сама Спарта, что же касается до него, то он больше находит удовольствия, в обогащении своих солдат, чем в том, чтобы самому стать богатым. А вообще, сказал он, у греков считается прекрасным брать у врага не подарки, а добычу. Однако, чтобы показать признательность Тифравсту, наказавшему общего врага греков Тиссаферна, он выступил со своим войском во Фригию, взяв у перса тридцать талантов на путевые издержки.[56]
По дороге он получил скиталу [57] от спартанских властей, приказывающих ему взять командование и над флотом. Такая честь была оказана только Агесилаю. Он был бесспорно, как говорит и Феопомп [58], величайшим и известнейшим из своих современников, ибо он с полным правом более гордился своими личными качествами, чем своим саном. Но теперь, он, как кажется, совершил ошибку, поручив командование флотом Писандру. Несмотря на то, что имелись более опытные и рассудительные люди, он принял во внимание не интересы отечества, а родственные чувства, и в угоду своей жене, братом которой был Писандр, поручил ему командование флотом. ,
11. Сам Агесилай, выступив с войском [59] в провинцию Фарнабаза, не только прибыл в местность, изобилующую всем необходимым, но и собрал большое количество денег. Пройдя до самой Пафлагонии [60], он привлек на свою сторону пафлагонекого царя Котиса [61], который желал дружбы с ним из-за его доблести и честности. Спифридат же, с тех пор как отделился от Фарнабаза и перешел к Агесилаю, [62] постоянно сопровождал его во всех походах. У него был сын - прекрасный юноша, по имени Мегабат, еще мальчик, которого Агесилай сильно любил. Спифридат имел также и дочь, красивую девушку на выданье. Агесилай уговорил Котиса жениться на ней, а сам, взяв у него тысячу всадников и две тысячи пельтастов, вскоре возвратился во Фригию. Здесь он' опустошил сатрапию Фарнабаза, который не стал ожидать его, не доверяя даже крепостям, но, захватив с собой большую часть своей казны и сокровищ, бродил, отступая, то здесь, то там по всей стране, избегая встречи с ним. Наконец, Спифридат с помощью спартанца Гериппида [63] захватил его лагерь и овладел всеми его богатствами. Однако Гериппид начал такой строгий контроль над захваченным, вынуждая варваров отдать добычу и проводя осмотр и расследование, что рассердил этим Спифридата, и тот сразу же ушел со всеми пафлагонцами в Сарды. Это, как говорят, больше всего опечалило Агесилая; он был недоволен, прежде всего, тем, что лишился такого благородного человека, как Спифридат, а с ним - и значительных военных сил; затем, он стыдился,, что ему могут сделать упрек в скряжничестве и корыстолюбии, в то время как он старался больше всего сделать свободным от них не только себя, но и свое отечество. Кроме этих двух явных причин его не менее мучила и любовь, зародившаяся у него к Мегабату, хотя он, когда мальчик бывал с ним, и старался, по свойственному ему честолюбию, побороть всеми силами эту страсть. [64] Однажды, когда Мегабат подошел, к нему с приветствием, чтобы обнять и поцеловать его [65], Агесилай уклонился от поцелуя. Юноша был сконфужен, перестал подходить 'к нему и приветствовал его лишь издали. Тогда Агесилай снова огорчился, жалея, что лишен его поцелуев и с притворным удивлением спросил, что случилось с Мегабатом, отчего тот перестал приветствовать его поцелуями. "Ты сам виноват в этом, - ответили его друзья, - так как не принимаешь поцелуев, но бежишь от поцелуя красивого мальчика как бы в страхе. Его же и сейчас можно убедить прийти к тебе с поцелуями, если ты только снова не проявишь робости". После некоторого молчания и раздумья, Агесилай ответил: "Вам не нужно уговаривать его, так как я нахожу больше удовольствия в том, чтобы снова начать эту борьбу за его поцелуи, чем в том, чтобы иметь все сокровища, которые я когда-либо видел". Таким был Агесилай в присутствии Мегабата; когда же тот ушел, он почувствовал такую страсть к нему, что трудно сказать, удержался ли бы он от поцелуев, если бы тот вернулся и появился снова перед ним.
12. Некоторое время спустя Фарнабаз захотел вступить с Агесилаем в переговоры. Встречу эту устроил им кизикенец [66] Аполлофан, бывший гостеприимцем [67] того и другого. Агесилай, прибывший первым к назначенному месту со своими друзьями, расположился там в тени на густой траве, поджидая Фарнабаза. Тот же, когда прибыл, несмотря на разостланные для него мягкие шкуры и пестрые ковры, увидев лежащего Агесилая, из почтения к нему и сам, как был, опустился в траву на землю, хотя и носил удивительно тонкое и роскошно вышитое платье. После первых приветствий, у Фарнабаза не оказалось недостатка в. упреках по адресу лакедемонян; ибо те были многим обязаны ему во< время войны с афинянами, [68] теперь же грабили его землю.
Агесилай заметил, что сопровождавшие его спартанцы потупили глаза в землю от стыда и находились в затруднении, так как видели, что Фарнабаз действительно был несправедливо обижен. Он ответил поэтому: "Да, Фарнабаз, раньше мы были друзьями царя и потому по-дружески относились к его интересам; теперь мы стали его врагами и поступаем с ним по-вражески. Видя, что ты сам хочешь быть одной из вещей царя, мы, конечно, пытаемся вредить ему и в твоем лице. Но с того дня, когда ты предпочтешь называться другом и союзником греков, а не рабом царя, можешь быть уверен, что это войско, этот лагерь, этот флот и все мы возьмем' под свою защиту и твое имущество и твою свободу, без которой для людей не существует ничего прекрасного и ничего желанного". На это Фарнабаз открыл ему свои истинные намерения: "Если царь, - сказал он, - пришлет другого полководца, то я буду вашим союзником; если же он передаст верховное командование мне, то у меня не будет недостатка в рвении, чтобы сражаться с вами за моего царя и вредить вам". Агесилай остался доволен этим ответом и, взяв Фарнабаза за правую руку и став рядом, сказал: "Я желал бы, Фарнабаз, чтобы ты, с подобными чувствами, был бы нам лучше другом, чем врагом".
13. Когда Фарнабаз со своими людьми удалился, сын его задержался, подбежал к Агесилаю и сказал ему с улыбкой: "Агесилай, я делаю тебя моим гостеприимцем". При этом он отдал ему дротик, который держал в руке. Агесилай охотно принял это и, очарованный красотой и дружелюбием юноши, оглядел присутствующих, чтобы найти у них что-нибудь достойное для ответного подарка прекрасному и благородному персу. Заметив лошадь своего секретаря Идэя, украшенную роскошной сбруей, он тотчас снял сбрую и подарил юноше. [69] И в дальнейшем он постоянно вспоминал об этом юноше, и когда впоследствии тот был выгнан из отеческого дома своими братьями и искал убежища в Пелопоннесе, Агесилай проявил к нему величайшее внимание и помогал ему даже в его любовных похождениях, ибо тот влюбился в юношу, атлета из Афин. [70] Так как этот юноша был слишком высоким и загрубелым для ребенка и поэтому подвергался риску быть исключенным из Олимпийских состязаний, [71] перс обратился с просьбами за него к Агесилаю. Тот, желая и в этом доставить персу как можно больше удовольствия, горячо взялся за дело и довел его до конца, хотя и с большим трудом.
Агесилай, придерживаясь строго законов во всем прочем, когда дело касалось дружбы, считал слишком строгое преследование законности пустой придиркой. Так передают, что им была написана карийцу Гидриэю [72] записка следующего содержания: "Если Никий [73] невиновен - отпусти его, если он виновен - отпусти его из любви к нам; следовательно, отпусти его во всяком случае". В большинстве случаев Агесилай так относился к друзьям. Однако, когда того требовало общее дело, он более считался с обстоятельствами. Так, например, он доказал это однажды, когда, снимаясь поспешно с лагеря, он покинул находившеюся в болезненном состоянии своего возлюбленного. Когда тот обратился к уходящему Агесилаю, призывая его своими просьбами, он повернулся и сказал: "Трудно быть и сострадательным и рассудительным одновременно". Об этом случае рассказывает философ Иероним [74].
14. Прошло только два года командования Агесилая, а слух о нем распространился уже далеко. При этом особенно прославлялись его рассудительность, простота и умеренность. На своем пути он останавливался Б пределах самых чтимых святилищ отдельно от своих спутников, делая богов свидетелями и очевидцами таких поступков, которые мы обычно решаемся совершать лишь при немногих людях. Но, с другой стороны, среди тысяч воинов трудно было бы найти такого, который имел более неприхотливую постель, чем Агесилай. - По отношению к жаре и холоду он держал себя так, как если бы один только он был создан, чтобы переносить любые перемены погоды, посылаемые богами. Но самым приятным зрелищем для греков, населяющих Азию, было видеть, как полководцы и наместники, обычно столь невыносимо гордые, изнеженные богатством и роскошью, с трепетом угождали человеку в простом поношенном плаще и без всяких возражений меняли все свое поведение от одного лишь сказанного им лаконического замечания. При этом многим приходило на ум сказанное Тимофеем [75]:

Apе́c - тиранн: Эллада не боится злата.[76]

15. В то время Азия сильно волновалась и склонна была к отпадению от персов. Агесилай привел в порядок азиатские города, придав им надлежащее государственное устройство, не прибегая к казням и изгнанию граждан. Затем он решил выступать дальше, чтобы, удалив войну от греческих берегов, заставить царя сразиться за его собственную жизнь и сокровища Суз и Экбатан [77] и этим лишить его возможности, сидя спокойно на троне в Персии, возбуждать войны среди греков и подкупать демагогов. Однако в это время к нему прибыл [78] спартанец Эпикидид [79] с известием, что Спарте угрожает опасная война [80] в самой Греции и что эфоры призывают его, приказывая прийти на помощь своим согражданам.

О, греки, из-за вас нас варвары теснят![81]

Ибо каким еще словом можно назвать эту зависть, эти объединения и вооруженные приготовления греков для борьбы с греками же, все то, чем они сами отвратили уже склонившееся на их сторону счастье, обратив оружие, направленное против варваров, и войну, ведущуюся вдали от Греции, против самих себя? Я не согласен с коринфянином Демаратом [82], сказавшим, что все греки, не видевшие Александра сидевшим на троне Дария, были лишены величайшего наслаждения. Я полагаю, что они скорее должны плакать, думая, что полководцы эллинов, сражавшиеся [83] при Левктрах [84], Коронее [85], Коринфе [86], являются виновниками того, что честь эта выпала на долю Александра и Македонии.
Из всех поступков Агесилая нет более выдающегося, чем это отступление -- нельзя найти лучшего примера справедливости и повиновения властям. Ибо если Ганнибал, [87] когда он находился уже в отчаянном положении и когда его вытесняли из Италии со всех сторон, лишь с большим трудом повиновался тем, кто призывал его для защиты родины; если Александр при известии о сражении между Антипатром и Агидом [88] сказал с усмешкой: "Похоже, друзья, что в то время, как мы побеждаем Дария, в Аркадии происходит война мышей и лягушек", то как не считать счастливой Спарту, когда Агесилай проявил подобное уважение к ней и почтительность к законам? Едва успела прийти к нему скитала, как он отказался и от таких успехов и могущества, и от блестящих надежд на удачи, ожидающие его, и, оставив "неоконченным дело" [89], тотчас же отплыл. Он оставил своих союзников в глубокой печали по нем;, опровергая слова Эрасистрата [90], сына Феака, о том, что лакедемоняне лучше в общественных, афиняне же в частных делах. Ибо, если он проявил себя прекрасным царем и полководцем, то был еще более безупречным и приятным товарищем и другом для тех, кто находился с ним в близких отношениях.
Так как персидские монеты чеканились с изображением стрелка из лука, Агесилай сказал, снимаясь с лагеря, что персидский царь изгоняет его из Азии с помощью десяти тысяч стрелков: такова была сумма, [91] доставленная в Афины и Фивы и разделенная среди демагогов, чтобы они возбуждали народ к войне со спартанцами.
16. Перейдя через Геллеспонт, Агесилай двинулся по Фракии, [92] не спрашивая разрешения ни у одного из варварских племен; он лишь отправил к каждому из них людей с вопросом, желают ли они, чтобы он прошел через их страну как друг или как враг. Все приняли его дружелюбно и посылали ему для охраны столько людей, сколько было в их силах; одни лишь, так называемые, траллы [93], которым и Ксеркс, как говорят, должен был дать плату за проход через их территорию, потребовали у Агесилая в качестве платы за это сто талантов серебра и столько же женщин. Тот же, смеясь над ними, спросил: "почему же они не пришли сразу сами, чтобы получить плату?" Он направился против них, вступил в сражение и обратил их в бегство, убив много врагов.
Такой же вопрос он отправил и царю Македонии [94]; когда же тот ответил, что обдумает это, Агесилай сказал: "хорошо, пусть он обдумывает, а мы - пойдем пока вперед". Царь удивился его смелости и, испугавшись, передал ему, что он может проходить по стране как друг.
Так как фессалийцы были союзниками врагов Спарты [95], Агесилай стал опустошать их страну, послав, однако, в то же время в Лариссу [96] Ксенокла и Скифа с предложением дружбы. Оба они были схвачены и заключены в тюрьму. Все возмущались этим и полагали, что Агесилаю необходимо тотчас выступить и осадить Лариссу; однако он, сказав, что не хочет занять даже всю Фессалию, если при этом потеряет хоть одного из этих людей, получил их обоих обратно, заключив мирное соглашение. Но и это, быть может, не так удивительно для Агесилая. Когда он, например, узнал, что у Коринфа произошла большая битва [97] и со стороны спартанцев было убито совсем немного, со стороны же противника -? множество, - он не проявил ни радости, ни гордости, но сказал с глубоким вздохом: "Горе тебе, Эллада, что ты сама погубила столько людей, которые, если бы они еще жили, способны были бы, объединившись, победить всех варваров вместе взятых" [98]. Во время его похода фарсалийцы [99] нападали на него и наносили ущерб войску. Агесилай приказал пятистам всадникам, во главе которых встал он сам, напасть на фарсалийцев, обратил их в бегство и поставил трофей у Нарфакия. Этой победе над фарсалийцами он радовался тем более, что лишь с конницей, созданной им самим, он победил людей, гордившихся более всего своим искусством в верховой езде.
17. Сюда к нему прибыл из Спарты эфор Дифрид, принеся приказание тотчас вторгнуться в Беотию. Агесилай, хотя и считал, что этот план должен быть выполнен позже, после более тщательных приготовлений, однако полагал, что нельзя проявлять неповиновения властям. Он объявил своим войскам что скоро настанет тот день, для которого они пришли из Азии, и призвал к себе две моры [100] из состава находившейся у Коринфа армии. Лакедемоняне, чтобы оказать ему особую честь, возвестили в Спарте, что все из юношей, желающие выступить на помощь царю, могут записаться в списки. Так как все они охотно записались, власти отобрали из них пятьдесят человек наиболее цветущих и сильных и отослали их в войско.
Агесилай между тем, пройдя через Фермопилы, [101] направился по Фокиде, дружественно к нему настроенной. Но лишь только он вступил в Беотию и расположился лагерем у Херонеи [102], как во время затмения солнца [103], когда оно явилось в форме луны, он получил известие о смерти Писандра [104] и о победе Фарнабаза и Конона [105] в морской битве при Книде. [106] Само собой понятно, Агесилай был сильно опечален этим как из-за Писандра, так и из-за ущерба для отечества; однако, чтобы не внушать воинам робости и отчаяния в то время, как они готовились к борьбе, он приказал людям, прибывшим с моря, говорить противоположное действительности - что битва была выиграна спартанцами. Он сам появился публично с венком на голове, принес жертвы богам за хорошее известие и отослал своим друзьям части жертвенных животных.
18. Отсюда он выступил дальше и, когда при Коронее [107] очутился на виду у противника и сам увидел врагов, привел войско в боевой порядок, поручив орхоменцам [108] командование на левом фланге, и став во главе правого [109]. Среди противников фиванцы стояли на правом фланге, аргивяне на левом. Ксенофонт [110] сам, по прибытии из Азии [111] участвовавший в этом сражении рядом с Агесилаем, рассказывает, что эта битва была наиболее ожесточенной из всех, которые когда-либо происходили. Первое столкновение не вызвало, правда, упорной и длительной борьбы: фиванцы обратили в бегство орхоменцев, а Агесилай - аргивян. Однако и те и другие, узнав, что их левый фланг опрокинут и обращен в бегство, повернули назад. Агесилай мог бы обеспечить себе верную победу, если бы он, не нападая на фиванцев с фронта, дал им пройти мимо и бросился бы на них сзади. Однако из-за ожесточения и честолюбия он встретился лицом к лицу с противником, желая раздавить его натиском. Враги приняли его нападение с такой же силой, и вспыхнуло горячее сражение по всему фронту, особенно сильное в том месте, где стоял Агесилай, окруженный пятьюдесятью спартиатами, боевой пыл которых, как кажется, послужил на этот раз спасением для царя. Ибо они сражались, защищая его, с величайшей храбростью и, хотя и не смогли уберечь его от ран, однако, когда он уже был ранен сквозь панцирь во многих местах тела мечами и копьями, они вынесли его еле живого с большим трудом и, сплотившись тесно перед ним, многих врагов положили на месте, потеряв многих и из своих. Когда обнаружилось, что разбить фиванцев с фронта - очень трудная задача, спартанцы принуждены были принять план, отвергнутый ими в начале сражения. Они нарочно расступились перед фиванцами и дали им пройти между своими рядами, а затем, когда те, увидев, что прорыв уже совершен, стали подвигаться более беспорядочными массами, спартанцы погнались за ними и, поравнявшись, напали на них с флангов. Однако им не удалось обратить врагов в бегство: [112] фиванцы отошли к Геликону [113], причем эта битва преисполнила их самомнением, так как им удалось остаться непобежденными, несмотря на то, что они были одни, без союзников.
19. Агесилай хотя и чувствовал себя плохо от многочисленных ран, однако не удалился сразу в палатку, но приказал понести себя на носилках к своей фаланге, чтобы увидеть трупы врагов, сложенных посреди войска. Всех тех противников, которые укрылись в близлежащем храме Афины - Итонии, он приказал отпустить. [114] Около этого храма находился трофей, который поставили в свое время беотийцы во главе со Спартоном, когда они победили на этом месте афинян и убили Толмида.[115]
На следующее утро Агесилай, чтобы испытать, желают ли фиванцы возобновить сражение, приказал воинам украситься венками и, под звуки флейт, поставить пышный трофей, как победителям. Когда же противники прислали послов с просьбой о выдаче трупов, [116] он заключил с ними перемирие и, закрепив таким образом победу, отправился на носилках [117] в Дельфы, где в это время происходили пифийские состязания [118]. Агесилай выступил с торжественной процессией в честь Аполлона и посвятил богу десятую часть добычи, захваченной им в Азии, в сумме ста талантов.
По возвращении в Спарту он сразу же завоевал симпатии граждан и всеобщее удивление своими привычками и образом жизни. Ибо он не вернулся, как большинство полководцев, с чужбины другим человеком, изменившимся благодаря чужеземным нравам и недовольным всем отечественным, ссорящимся со своими согражданами; наоборот, он вел себя так, как если бы никогда не переходил на другую сторону Еврота [119], уважал и любил все обычаи, не меняя ничего ни в пище, ни в купаньях, ни в прислуге своей жены, ни в украшении своего оружия, Ни в домашнем хозяйстве. Даже двери своего дома, которые были настолько древними, что казались поставленными еще Аристодемом [120], он оставил в прежнем состоянии. По словам Ксенофонта [121], каннатр его дочери не был более пышным, чем у других. Каннатром лакедемоняне называют деревянные изображения грифов и полукозлов-полуоленей, в которых они возят своих дочерей во время торжественных процессий. Ксенофонт не записал имени дочери Агесилая, и Дикеарх [122] досадовал на то, что мы не знаем имен ни дочери Агесилая, ни матери Эпаминонда. Однако мы нашли в лакедемонских надписях, что жена Агесилая носила имя Клеоры, дочери же - Евполии и Пролиты. В Лакедемоне также хранится и поныне копье Агесилая, ничем, однако, не отличающееся от других.
20. Заметив, что некоторые из граждан думали, будто они представляют собой нечто очень важное, так как выкармливают лошадей для ристалищ и гордятся этим, Агесилай уговорил сестру свою Киниску [123] отправить колесницу для участия в олимпийских состязаниях. Этим он хотел показать грекам, что подобная победа не требует никакой доблести, а лишь богатства и расточительности. Мудрецу Ксенофонту, который находился всегда при нем и пользовался его вниманием, он посоветовал прислать своих детей в Лакедемон для воспитания, чтобы они овладели прекраснейшей из наук - повиноваться и властвовать.
После смерти Лисандра, Агесилай открыл большой заговор, [124] который тот устроил против него тотчас по возвращении из Азии, и намеревался теперь разоблачить, каким гражданином был Лисандр при жизни. Прочтя сохранившуюся в бумагах Лисандра речь, сочиненную Клеоном из Галикарнасса, которую Лисандр от своего имени намеревался держать перед народом, речь, содержащую призывы к перевороту и изменению государственного устройства, Агесилай хотел обнародовать также и это. Однако один из геронтов, прочитав эту речь и ужаснувшись ее красноречивому содержанию, посоветовал ему не выкапывать Лисандра из могилы, но лучше похоронить вместе с ним и эту речь. Агесилай последовал этому совету и оставил в покое дело. Своим противникам он никогда не причинял открыто вреда, но умел всегда добиться того, чтобы они были посланы полководцами или начальствующими лицами, затем уличал их в недобросовестности и корыстолюбии при исполнении своих обязанностей и, наконец, когда дело доходило до суда, поддерживал их и помогал им. Таким образом он делал из своих врагов - друзей и привлекал их на свою сторону, так что не имел ни одного противника. Второй царь Агесиполид, так как он был сыном изгнанника [125] и к тому же еще очень молодым по возрасту, кротким и мягким по своему характеру, принимал мало участия в государственных делах. Однако и его Агесилай сделал послушным себе. Ибо цари, когда находились в городе, ходили в одну и ту же фидитию [126]. Зная, что Агесиполид, так же как и сам он, очень расположен к любовным делам, Агесилай всегда заводил разговор о прекрасных мальчиках. Он склонял юношу к любовным делам и сам помогал ему в его увлечениях. Лаконская любовь не содержит ничего позорного, но наоборот связана с большой стыдливостью, честолюбием и стремлением к добродетели, как уже писалось в биографии Ликурга.[127]
21. Благодаря своему большому влиянию в государстве, Агесилай добился, чтобы командование флотом было поручено его сводному брату по матери Телевтию [128]. Затем он предпринял поход в Коринф [129] и сам завоевал с суши длинные стены, Телевтий же на кораблях...[130]
В это время аргивяне овладели Коринфом и справляли Истмийские празднества [131]. Появившись в Коринфской области в то время, как они только что совершили жертвоприношение, Агесилай заставил их бежать, покинув все снаряжение для празднества. Бывшие с ним коринфские изгнанники обратились к нему с просьбой взять на себя распорядительство в состязании, но он отказался от этого и переждал, пока не окончатся жертвоприношения и состязания, устроенные под председательством самих коринфских изгнанников [132], чтобы обезопасить их от нападения. Некоторое время спустя, когда он удалился, аргивяне снова устроили Истмии под своим председательством. При этом из числа состязавшихся оказались такие, которые дважды были провозглашены победителями; были и такие, которые в первый раз побелили, а во второй были внесены в список побежденных. Узнав об этом, Агесилай объявил, что аргивяне сами себя уличили в трусости, так как, считая председательство на играх чем-то большим и важным, не осмелились сразиться с ним за это. Сам он считал необходимым ко всем подобным вещам относиться хладнокровно: среди спартанцев он устраивал состязания и хоры и присутствовал всегда на них, проявляя большое честолюбие и усердие и не пропуская даже ни одного состязания мальчиков и девочек; по отношению же к тому, что, как он видел, восхищало всех прочих греков, он делал вид, как будто не знает этого вовсе.
Однажды он встретился с трагическим актером Каллипидом [133], имя которого было прославлено среди греков и который пользовался всеобщим признанием. Каллипид приветствовал его первым, а затем с гордым видом смешался с сопровождающими Агесилая на прогулке, рассчитывая, что тот скажет ему какую-либо любезность. Наконец, он не вытерпел и сказал: "Разве ты не узнаешь меня, царь?" На что Агесилай, повернувшись к нему, ответил: "Но не ты ли Каллипид, дикеликт?" - так называют лекедемоняне паяцов. В другой раз его позвали послушать человека, подражающего пению соловья. Агесилай отказался, сказав: "Я слышал самого соловья". [134] Врач Менекрат, [135] за успешное излечение в ряде безнадежных случаев, получил прозвище Зевса. Он бесстыдно пользовался этим прозвищем и отважился даже написать Агесилаю: "Менекрат-Зевс желает здоровья Агесилаю". Агесилай написал в ответ: "Царь Агесилай желает Менекрату быть в здравом уме".
22. В то время, как он находился еще около Коринфа и, после завоевания Герея [136], наблюдал, как его воины уводят пленных и уносят добычу, к нему прибыли послы из Фив с предложением дружественного союза. Агесилай, всегда ненавидевший этот город, нашел этот случай подходящим для проявления своего презрения к фиванцам и сделал вид, что не видит и не слышит послов. Но эта гордость потерпела заслуженное возмездие. [137] Ибо еще не успели фиванцы уйти, как прибыли к нему вестники с известием о том, что целая мора спартанцев изрублена Ификратом. [138] Такого большого несчастья уже давно не случалось у лакедемонян, так как они потеряли многих славных воинов, [139] причем гоплиты оказались побежденными пелтастами, лакедемоняне - наемниками. Агесилай поспешил тотчас к ним на помощь: когда же он узнал, что дело уже свершилось, он быстро вернулся в Герей и уже сам предложил явиться беотийским послам. [140] Они же, платя ему той же монетой, уже ни слова не упоминали о мире, а лишь просили пропустить их в Коринф. Агесилай, разгневанный этим, сказал: "Если вы желаете видеть, как ваши друзья гордятся своими успехами, вы можете вполне сделать это завтра". И, взяв их с собой, он на следующий день опустошил коринфскую область и подошел к самому городу. Доказав этим, что коринфяне не отваживаются оказывать ему сопротивление, он отпустил посольство фиванцев. Присоединив к себе людей, уцелевших из потерпевшей поражение моры, Агесилай отвел войско в Лакедемон; по пути он снимался с лагеря до рассвета и останавливался лишь с наступлением темноты, чтобы те из аркадцев [141], которые ненавидели его и завидовали ему, не могли теперь радоваться его несчастью.
Несколько позже он, из расположения к ахейцам, предпринял вместе с ними поход в Акарнанию [142] и захватил там большую добычу, победив акарнанцев в сражении. Ахейцы просили его остаться у них до зимы, чтобы помешать противникам произвести посев. Однако Агесилай ответил, что он сделает как раз обратное, ибо враги будут тем более бояться войны, если будут летом иметь уже засеянную землю. Так и случилось: когда акадшанцы узнали о готовящемся новом походе Агесилая, они заключили мир с ахейцами.
23. После того как Конон и Фарнабаз, с помощью царского флота завоевав владычество на море, стали опустошать берега Лаконии, а афиняне на деньги, полученные от Фарнабаза, вновь окружили стенами [143] свой город, лакедемоняне решили заключить мир с царем. Они посылают Анталкида к Тирибазу [144] и предают царю позорнейшим и несправедливейшим образом греков, [145] населяющих Азию, - тех греков, за которых столько сражался Агесилай. Потому и случилось, что этот позор меньше всего коснулся самого Агесилая, так как Анталкид к тому же был его врагом и всеми силами содействовал миру, полагая, что война укрепляет власть Агесилая, увеличивая его славу и влияние. Все же человеку, который сказал, что лакедемоняне стали персофилами, Агесилай ответил: [146] "а по-моему, скорее персы - лаконофилами". Кроме того, он угрожал объявлением войны [147] тем, кто не желал участвовать в мире, и заставил таким образом всех подчиниться тем условиям, которых желал персидский царь. При этом Агесилай больше всего добивался того, чтобы фиванцы, провозгласив Беотию автономной, стали более слабыми. Однако ясными его намерения сделало лишь его дальнейшее поведение. Ибо, когда Фебид [148] осуществил возмутительное предприятие, захватив Кадмею [149] в мирное время, все греки были охвачены негодованием; возмущались и сами спартанцы, особенно же - противники Агесилая. Они задавали Фебиду в резкой форме вопрос - по чьему приказанию он так поступил; в этом они подозревали Агесилая. Но Агесилай без колебаний выступил открыто на защиту Фебида, говоря, что нужно посмотреть только, принес ли этот поступок какую-нибудь пользу: "Ибо все, что приносит пользу. Лакедемону, вполне допустимо совершать и на свой страх и риск, даже без чьего-либо приказания". И этот человек на словах считал справедливость высшей добродетелью, утверждая при всяком удобном случае, что храбрость не приносит никакой пользы там, где нет справедливости, и что, если бы все стали справедливыми, храбрость вообще была бы не нужна. Тем, кто ему сказал: "Это - решение великого царя [150]", он ответил: "Но почему он должен быть более великим, чем я, если он не более справедлив?" Таким образом, он полагал вполне правильно, что превосходство в величии должно измеряться справедливостью подобно тому, как при измерении самой правильной является царская мера. Так, он не принял письма, в котором царь после заключения мира предлагал ему гостеприимство и дружбу, ответив, что достаточно общей дружбы их государств и нет необходимости в какой-то частной дружбе. Однако в своих поступках он не остался верен этим убеждениям, но был слишком увлечен честолюбием и упрямством, как это особенно ясно обнаружилось в истории с занятием Фив. Он не только спас жизнь Фебиду, но и убедил свое государство принять на себя это преступление, занять Кадмею своим гарнизоном, предоставить фиванские дела и государственное устройство на произвол Архия и Леонтида, [151] с помощью которых Фебид вошел в город и занял крепость.
24. Поэтому-то уже в первую минуту у всех явилась мысль, что Фебид был только исполнителем этого дела, а интеллектуальным виновником его был Агесилай. Дальнейшие события с несомненностью подтвердили это мнение. Ибо когда фиванцы изгнали гарнизон и освободили свой город, Агесилай обвинил их в том, что они убили Архия и Леонтида (а они лишь по имени были полемархами, а на деле же - тираннами), и объявил им войну. На этот раз с войском в Беотию был отправлен Клеомброт, [152] ставший теперь царем после смерти Агесиполида. Агесилай же, поскольку он уже прожил сорок лет призывного возраста и по законам мог не участвовать в походах, отказался от этого командозания, так как стыдился, что, подобий тому, как он незадолго до того вступил в бой с флиунтцами [153] из-за изгнанников, так и теперь он окажется причиняющим вред фиванцам во имя дела тираннов. В это время гармостом [154] в Феспиях [155] был спартанец Сфодрий [156], принадлежавший к партии противников Агесилая. Это был человек далеко не без смелости и не без честолюбия, но более преисполненный пустых надежд, чем благоразумия. Он-то, желая получить славное имя и считая, что Фебид, благодаря своему дерзкому поступку в Фивах, прославился и стал знаменитым, пришел к выводу, что он приобретет еще более прекрасную славу, если захватит неожиданным нападением Пирей и отрежет этим афинян от моря. Передают также, что это была проделка беотархов, с Мелоном и Пелопидом во главе. Они подослали [157] к Сфодрию людей, прикинувшихся лаконофилами, которые льстивыми похвалами и уверениями, что он один лишь достоин такого деяния, побудили Сфодрия взять на себя это предприятие. Этот поступок по своей несправедливости и противозаконности был подобен поступку Фебида, но не был проведен ни с такой же смелостью, ни с таким же успехом. Ибо Сфодрий надеялся за ночь достичь Пирея, но день застал его в Фриасийской равнине, и он был замечен. Говорят, что его солдат, при виде света со стороны каких-то элевсинских святилищ, охватило смятение и ужас. Его самого покинуло мужество, так как он не мог более оставаться скрытым, и, захватив небольшую добычу, он позорно и бесславно отступил в Феспии. В ответ на это были отправлены в Спарту послы из Афин, чтобы обвинить Сфодрия. Однако по прибытии их на место обнаружилось, что спартанские власти не нуждаются ни в каких обвинителях по делу Сфодрия и что они уже привлекают его к суду по обвинению, угрожающему смертной казнью. Однако тот не являлся на суд, опасаясь гнева своих сограждан, которые, стыдясь афинян, хотели сами казаться оскорбленными, чтобы не казаться соучастниками преступления.
25. У Сфодрия был сын Клеоним, [158] еще молодой юноша с красивой наружностью, к которому пылал страстью сын царя Агесилая Архидам [159]. Последний, конечно, разделял беспокойство Клеонима по поводу опасности, угрожающей его отцу, однако не мог ни содействовать ему открыто, ни помочь в чем-либо, ибо Сфодрий принадлежал к числу противников Агесилая. Клеоним, тем не менее, пришел к нему, плача и умоляя его, чтобы он умилостивил Агесилая, которого они больше всего опасались. Архидам в течение трех или четырех дней ходил повсюду за Агесилаем, не решаясь, однако, из страха и стыда заговорить с ним о деле. Наконец, когда день суда уже был близок, он решился сказать Агесилаю, что Клеоним обратился к нему, прося за своего отца. Агесилай знал о страсти Архидама, но не препятствовал ей, так как Клеоним еще с детства больше, чем кто-либо другой, подавал надежды на то, что станет выдающимся человеком. Тем не менее, когда его сын обратился к нему с этой просьбой, он не подал ему никаких надежд на доброту и снисхождение, ответив только, что он сам обдумает, что можно сделать, не нарушая приличия и благопристойности. С этими словами он удалился.
Архидам был так пристыжен этим, что прекратил свои свидания с Клеонимом, хотя и привык до этого времени видеть его по нескольку раз в день. На основании этого друзья Сфодрия считали его дело окончательно проигранным, пока один из друзей Агесилая, Этимокл [160], не открыл им в одном разговоре с ними истинное мнение Агесилая: по его словам, последний очень порицал поступок Сфодрия, но во всем прочем считал его доблестным мужем и полагал, что государство нуждается в подобных воинах. Агесилай и сам неоднократно высказывал это суждение о деле Сфодрия, из расположения к сыну, так что и Клеоним вскоре узнал о старании, проявленном Архидамом, и друзья Сфодрия с большей смелостью стали помогать ему. Агесилай вообще очень любил своих детей, и о нем рассказывают известный анекдот [161], что он дома играл вместе со своими детьми, когда они были еще маленькими, и садился на палку, словно на лошадь. Когда один из его друзей увидел его за этим занятием, Агесилай попросил не говорить об этом никому, пока тот сам не станет отцом.
26. Таким образом, Сфодрий был оправдан, и афиняне, узнав об этом, решились на войну. [162] Общественное мнение было враждебно Агесилаю; считали, что он из-за нелепой ребяческой страсти своего сына воспрепятствовал справедливому решению суда и таким образом сделал свое отечество повинным в величайших беззакониях по отношению ко всем грекам. Однако, когда Агесилай увидел, что Клеомброт не расположен к борьбе с фиванцами, он отказался от применения закона, которым воспользовался перед этим походом, и сам стал совершать набеги на Беотию [163]. Здесь он причинял много вреда фиванцам, однако же и сам терпел от них немало, так что, когда он был ранен, Анталкид сказал ему: "Да, ты получил хорошую плату за обучение от фиванцев, которых ты против их воли научил воевать, чего раньше они не умели". Действительно, как сообщают, фиванцы в это время стали более искусными в военном деле, чем когда бы то ни было, как бы получая закалку во время многочисленных походов лакедемонян на их область. Поэтому-то и Ликург в древности, [164] в так называемых трех ретрах [165], запретил выступать много раз против одних и тех же врагов, чтобы те не научились искусству ведения войны. Даже союзники лакедемонян были очень недовольны Агесилаем за то, что он стремился погубить фиванцев не за вину, совершенную ими по отношению к Спарте, а только из-за озлобления и честолюбия. Не имея никакой необходимости в разорении Беотии, говорили они, они почему-то должны ежегодно следовать повсюду за лакедемонянами в большом числе, хотя самих лакедемонян так мало. В ответ на это Агесилай, желая доказать, какова цена их многочисленности, как говорят, проделал следующее. Он приказал сесть с одной стороны всем союзникам, смешав их вместе, с другой - одним лакедемонянам. Затем, через глашатая он пригласил сначала встать всех гончаров; когда те встали, предложил сделать то же всем кузнецам, затем - плотникам, строителям и представителям всех прочих ремесл по очереди. Таким образом поднялись почти все союзники, но никто из лакедемонян, так как им было строго запрещено заниматься каким-либо искусством или обучаться какому-либо ремеслу. Агесилай улыбнулся тогда и сказал: "Ну вот, друзья, вы видите, насколько больше высылаем воинов мы, чем вы".
27. На обратном пути из Фив, [166] в Мегарах, когда Агесилай подымался на акрополь к правительственному зданию, он почувствовал судорогу и жестокую боль в здоровой, не хромой, ноге. Голень после этого вздулась, казалась наполнившейся кровью и необычайно воспалилась. Некий врач из Сиракуз вскрыл ему жилу ниже лодыжки. Мучения прекратились, однако вылилось столько крови, и она текла так неудержимо, что последовал глубокий обморок и вследствие этого возникла серьезная опасность для жизни Агесилая. Наконец кровотечение было остановлено, и Агесилай доставлен на носилках в Лакедемон, где он долгое время пролежал больным, не будучи в состоянии выступать в поход. За это время спартанцы потерпели много неудач как на суше, так и на море. Величайшей из них было сражение при Тегире, [167] где спартанцы впервые были побеждены фиванцами в открытом бою.
Все уже пришли к выводу о необходимости заключения мира. Поэтому в Лакедемон сошлись послы [168] от всей Греции для заключения мирного договора. В числе их был Эпаминонд [169], муж, выдающийся по образованию и научным знаниям, но тогда не проявивший себя еще как стратег. Видя, что все прочие пресмыкаются перед Агесилаем, он один решился выступить с открытой речью, которую посвятил не только интересам фиванцев, но общему благу всей Греции. Он указал на то, что война только увеличивает могущество Спарты, отчего все остальные терпят ущерб; что мир должен быть основан на началах всеобщего равенства и справедливости; что он будет прочным в том случае, если все будут между собой равны.
28. Агесилай, заметив, что Эпаминонд пользуется вниманием и горячими симпатиями присутствующих [170] греков, задал ему вопрос: "Считаешь ли ты правильным с точки зрения всеобщего равенства и справедливости, чтобы беотийские города пользовались автономией?" Эпаминонд, не задумываясь и не смущаясь, ответил Агесилаю вопросом же, не считает ли тот справедливым, чтобы и жители Лаконии получили автономию. Тогда Агесилай в страшном гневе вскочил с места и потребовал, чтобы Эпаминонд заявил определенно, готов ли он предоставить автономию Беотии. Эпаминонд таким же образом спросил его, предоставят ли спартанцы автономию жителям Лаконии. Агесилай был возмущен и охотно ухватился за удобный предлог для того, чтобы немедленно вычеркнуть фиванцев из списка заключивших мирный договор и объявить им войну. Всем прочим грекам он предложил, заключив мир, разойтись по домам; дела, поддающиеся мирному решению, он рекомендовал им разрешить мирным путем, а не поддающиеся - войной, так как очень трудно было найти выход, чтобы уничтожить все трения.
В это время Клеомброт с армией стоял в Фокиде. Эфоры тотчас отправили ему приказ выступить в поход на фиванцев, разослав в то же время повсюду людей для сбора союзников, которые, хотя не желали воевать [171] и тяготились войной, однако еще не осмеливались противоречить лакедемонянам или отказывать им в послушании. Было много дурных предзнаменований, о которых уже рассказано в жизнеописании Эпаминонда [172], и лакедемонянин Протой выступил против этого похода; несмотря на это, Агесилай, не отступая от своего решения, настоял на ведении войны, надеясь, что при создавшихся обстоятельствах, когда Спарта распоряжается всей Грецией, фиванцы же одни исключены из мирного договора, представляется удобный случай отомстить Фивам. Однако сами события вскоре обнаружили, что причиной этого похода был скорее гнев, чем хладнокровный расчет. В самом деле, мирный договор был заключен в Лакедемоне четырнадцатого скирофориона [173], а уже через двадцать дней - пятого гекатомбеона [174] спартанцы были побеждены в битве при Левктрах [175]. В этой битве погибла тысяча лакедемонян, царь Клеомброт и окружавшие его храбрейшие спартанцы. Среди них, как говорят, и красавец Клеоним, сын Сфодрия, который три раза падал под ударами врагов около царя и столько же раз вставал, пока не был убит, сражаясь с фиванцами.
29. Это было неожиданным поражением для спартанцев и столь же неожиданным успехом фиванцев, подобно которому еще не было в войнах греков между собой. Тем не менее, доблесть побежденных вызвала не меньше восхищения и сочувствия, чем доблесть самих победителей. Ксенофонт говорит [176], что поведение и разговоры выдающихся людей замечательны даже в забавах и за вином, и он прав; но не менее, а еще более следует обращать внимание и наблюдать, что делают или говорят в несчастных случаях выдающиеся люди, чтобы сохранить свое достоинство.
Спарта как раз справляла праздник Гимнопедий [177], и в театре состязались хоры, [178] при большом стечении в город иностранцев, когда прибыли вестники из Левктр с рассказом о поражении. Эфоры, хотя им и было ясно с самого начала, что эта неудача сильно повредила благосостоянию Спарты и что власть ее в Греции погибла, тем не менее не позволили государственным властям ни удалить хоры, ни изменить чего-либо в проведении праздника; они сообщили лишь имена убитых в дома их родственников, сами же продолжали руководить зрелищами и состязанием хоров. · На следующее утро, когда всем уже стали известны имена погибших и уцелевших, отцы,' родственники и близкие убитых сошлись на площади, приветствуя друг друга с веселым видом, преисполненные гордостью и радостью. Родственники же уцелевших, напротив, оставались вместе с женами дома, как бы находясь в трауре; и если кто-нибудь из них вынужден был выйти из дому, то по его внешнему виду, голосу и взгляду видно было, как велики его уныние и подавленность. Это было еще более заметно на женщинах; те, которые ожидали встретить своего сына живым после битвы, ходили в печальном молчании, те же, о смерти сыновей которых было Объявлено, тотчас появились в храмах и навещали друг друга с веселым, гордым видом.
30. Однако, когда союзники отпали от Спарты [179] и все ждали, что Эпаминонд, гордый своей победой, вторгнется в Пелопоннес, многие спартанцы вновь вспомнили предсказание о хромоте Агесилая. При этом они впали в величайшее уныние и страх перед божеством, как будто несчастия обрушились на город из-за того, что они удалили от царствования человека со здоровыми ногами, избрав царем хромого и увечного, и этим нарушили приказание божества, которое предписывало им остерегаться больше всего как раз этого. Тем не менее, благодаря славе Агесилая, его доблести и другим заслугам, они пользовались им не только в военных делах - в качестве царя и полководца, но и в гражданских - в качестве целителя и судьи в возникших затруднениях.
Дело в том, что спартанцы не решались применить полагающееся по закону [180] лишение гражданской чести к тем гражданам, которые проявили трусость в сражении и которых они сами называли обычно "убоявшимися", так как таких было очень много, и в том числе виднейшие люди, так что можно было бояться, что они организуют восстание. Такие "убоявшиеся" по закону не только лишаются права занимать какую-либо должность в Спарте, но и считается позорным вступать с кем-нибудь из них в родство по браку. Каждый, кто встречает их, может их ударить. При этом они должны сносить еще то, что ходят они неопрятными и униженными, в старом потертом плаще с цветной нашивкой и должны брить только бороды. Поэтому-то и было опасно позволить находиться в городе таким гражданам в большом числе, в то время как он нуждался в немалом количестве воинов.
В этих обстоятельствах спартанцы избрали Агесилая законодателем. [181] Он же, не прибавив, не вычеркнув и не изменив ничего в законах, пришел в народное собрание лакедемонян и сказал: "сегодня - нужно позволить спать законам; но с завтрашнего дня и впредь - законы эти должны "меть полную силу". Этим он сохранил государству не только законы, но и гражданскую честь всех тех людей. Затем, желая вывести молодежь из состояния уныния и печали, он вторгся в Аркадию. [182] Здесь он остерегался вступить в генеральное сражение с противником, но захватил один небольшой городок мантинейцев и опустошил область. Благодаря этому он внушил своим согражданам новые лучшие надежды на будущее, показав, что еще нельзя полностью отчаиваться.
31. Вскоре после этого Эпаминонд вместе с союзниками вторгся в Лаконию, [183] имея не менее сорока тысяч гоплитов, за которыми следовало с целью грабежа много легковооруженных или же вовсе невооруженных, так что общая численность вторгшихся в Лаконию достигала семидесяти тысяч. К этому времени доряне занимали Лакедемон уже в продолжение не менее шестисот лет, и за весь этот период еще ни один враг не отважился вступить в их страну: беотийцы были первыми врагами, которых спартанцы увидели в своей стране и которые теперь, вторгнувшись в нее, еще никогда нетронутую и не разграбленную ни одним врагом, опустошили ее огнем и мечом, дойдя до самой реки и города, не встречая сопротивления. Дело в том, что Агесилай, как говорит Феопомп, [184] не разрешил спартанцам сразиться [185] с таким нахлынувшим воинственным потоком, но занял центр города и командные высоты, терпеливо снося угрозы и похвальбы фиванцев, которые называли его по имени, призывая сразиться за свою страну, как подстрекателя войны и виновника всех несчастий.
Но не менее огорчали Агесилая шум, крики и беготня пожилых людей, раздраженных случившимся, и женщин, которые не могли оставаться спокойными и совершенно обезумели от крика врагов [186] и их огней. Тяжел ему был также удар, нанесенный его славе: он принял город самым сильным и могущественным в Элладе, а теперь видел, что слава этого города померкла и что уже неуместна горделивая похвальба, которую он сам часто повторял - что еще ни одна лакедемонская женщина не видела дыма вражеского лагеря. Говорят, что и Анталкид, в споре с одним афинянином о храбрости, когда тот сказал: "А мы вас часто отгоняли от Кефиса [187]", ответил: "Но мы вас никогда не отгоняли от Еврота". Подобным же образом один рядовой спартанец аргивянину, который ему сказал: "Много вас лежит погребенными в Арголиде", ответил: "Но никого из вас - в Лаконии".
32. Говорят даже, что Анталкид, который тогда был как раз эфором, из страха отправил тайно своих детей в Киферу [188], как в безопасное место. Агесилай же, когда заметил, что враги намереваются перейти Еврот и силой ворваться в город, оставил все другие позиции и выстроил лакедемонян [189] перед центральными и возвышенными частями города. Вследствие обилия снегов на горах Еврот в это время выступил из берегов и разлился, как никогда; кроме того, переправа в брод для фиванцев была еще более тяжелой и опасной из-за холода воды, чем из-за быстроты течения. Агесилаю указали на Эпаминонда, который выступил перед строем; как говорят, он долго смотрел на фиванского полководца, провожая его глазами, однако сказал лишь: "Какой беспокойный человек!". Однако, как ни старался из честолюбия Эпаминонд завязать сражение в городе и поставить трофей, он не смог выманить Агесилая из его позиций или вызвать его на бой; поэтому, он снялся с лагеря, отошел от города и стал опустошать страну.
В Лакедемоне, между тем, около Двухсот граждан, из числа дурных и испорченных, составив уже давно заговор, [190] захватили теперь Иссорион, сильно укрепленный и неприступный пункт, где находилось святилище Артемиды. Лакедемоняне хотели тотчас кинуться на них, но Агесилай, опасаясь мятежа, приказал остальным соблюдать спокойствие, сам же в плаще и в сопровождении лишь одного раба подошел к заговорщикам, говоря, что они не поняли его приказания: он призывал их итти не сюда и не всех вместе, а одних - туда (он указал на другое место), других - к другим частям города. Те же, услышав его, обрадовались, считая, что их замысел не раскрыт, и разошлись, разделившись по тем местам, которые он указал. Агесилай немедленно послал за другими воинами и занял с ними Иссорион; ночью же он приказал арестовать и убить около пятнадцати человек [191] из числа заговорщиков. Вскоре был открыт другой, еще больший по размерам заговор спартанцев, собиравшихся тайно в одном доме с целью подготовить переворот. В обстановке величайшего беспорядка было одинаково опасно как привлечь их к суду, так и оставить заговор без внимания. Поэтому Агесилай, посовещавшись с эфорами, приказал убить их без суда [192], хотя прежде ни один спартанец не подвергался смертной казни без судебного разбирательства.
Из периэков и илотов, которые были включены в состав войска, многие перебежали из города к врагу. [193] Так как это вызывало упадок духа в войске, Агесилай предписал своим служителям обходить каждое утро постели воинов в лагере, принимать оружие [194] перебежчиков и прятать его: благодаря этому число перебежчиков оставалось неизвестным.
Все авторы говорят, что фиванцы отступили [195] из Лаконии вследствие наступивших холодов, а также оттого, что аркадяне начали в беспорядке уходить и разбегаться [196]; они оставались там в течение целых трех месяцев и опустошили большую часть страны. Феопомп же сообщает иное; беотархи уже решили отступить, когда к ним прибыл спартанец Фрикс, доставив им от Агесилая в качестве платы за их отступление десять талантов, так что, выполняя то, что они решили уже прежде, они еще получили от врагов деньги на дорогу. Но я не понимаю, как мог один лишь Феопомп знать об этом, в то время как остальным это осталось неизвестным.
33. Но все утверждают единогласно, что спасением своим Спарта тогда была обязана Агесилаю, [197] который на этот раз отказался от присущих ему по природе качеств - честолюбия и упрямства и во всех своих поступках вел себя с большой осторожностью. Тем не менее, он не смог поднять мощь и славу своего города на прежнюю высоту после этого падения; как случается со здоровым телом, которое приучено к постоянному тщательнейшему и строгому режиму, так случилось и с государством: для того чтобы погубить все его благополучие, было достаточно одной лишь ошибки, одного лишь уклонения. Так и должно было случиться, ибо к государственному устройству, наилучшим образом приспособленному для мира, единомыслия и добродетели, попытались присоединить насильственную власть и господство над другими, которые Ликург считал ненужными для того, чтобы Спарта жила счастливо. Этим они привели город к упадку
Агесилай отказался отныне от командования в походах вследствие своего преклонного возраста. Сын же его, Архидам, с войском, пришедшим ему на помощь от тиранна из Сицилии [198], победил аркадян в так называемой "Бесслезной битве" [199] (в ней из воинов Архидама не было убито ни одного, а врагов было уничтожено очень много). Эта битва была самым лучшим доказательством того, как обессилела Спарта. Прежде победа над врагами считалась таким естественным и обычным делом, что в честь ее не приносили никаких жертв, кроме петуха; пришедшие из сражения не испытывали особенной гордости, и весть о победе никого даже чересчур не радовала. Так, после битвы при Мантинее [200], которую описывает Фукидид [201], спартанские власти первому, кто прибыл с известием о победе, не послали ничего другого в качестве награды за радостную весть, кроме куска мяса из фидитий [202]. В этот же раз, когда получилась весть о победе, а затем прибыл Архидам, никто уже не мог удержаться от выражения своих чувств; первым встретил его отец в слезах радости вместе со всем правительством; множество пожилых людей и женщин спустились к реке, воздымая к небу руки и благодаря богов как бы за то, что Спарта смыла свой незаслуженный позор и вновь получила право глядеть на лучезарное солнце. Говорят, что до этой битвы мужья не решались прямо взглянуть на жен, стыдясь своего поражения.
34. Когда Мессена [203] была основана Эпаминондом, и старые обитатели Мессении стали стекаться туда со всех сторон, лакедемоняне не отважились выступить туда с оружием и не были в состоянии помешать этому, но негодовали и гневались на Агесилая за то, что они в его царствование лишились страны, не уступавшей Лаконии по размерам и превосходящей плодородием другие области Греции, страны, которую они столько времени обрабатывали, имея ее в своем владении. Поэтому-то Агесилай и не принял предложенного фиванцами мира. [204] Однако, не желая на словах уступить эту страну тем, которые на деле уже владели ею, и упорствуя в этом, он не только не получил обратно этой области, но чуть было не потерял Спарту, благодаря военной хитрости своего врага.
Дело в том, что, когда мантинейцы вновь отложились от Фив [205] и призвали на помощь лакедемонян, Эпаминонд, узнав, что Агесилай вышел с войском и приближается к нему, ночью незаметно для мантинейцев снялся с лагеря и повел армию [206] из Тегеи прямо на Лакедемон. Он едва не успел, обойдя Агесилая, захватить внезапным нападением город, лишенный всякой защиты. Однако Агесилаю донес об этом, по словам Каллисфена [207], феспиец Евтин, по Ксенофонту [208] же какой-то критянин. Агесилай немедленно послал в Спарту конного гонца с этим известием, а через короткое время явился туда и сам. Немного позже фиванцы перешли Еврот и сделали нападение на город. Агесилай защищался с храбростью, превосходившую его возраст, так как видел, что теперь уже спасение не в осторожности и спокойной уверенности, но в смелом и отчаянном сопротивлении. Такому сопротивлению он никогда раньше не доверял и не применял его, но теперь лишь благодаря этому отразил опасность, вырвал город из рук Эпаминонда, поставил трофей и показал детям и женщинам, каким прекраснейшим образом лакедемоняне отплатили своему отечеству за то воспитание, которое оно им дало.
Особенно отличился среди всех в этом сражении Архидам, который с необычайным мужеством духа и ловкостью тела быстро перебегал по тесным уличкам в наиболее опасные места боя и повсюду оказывал сопротивление врагам вместе с небольшой кучкой окружавших его. С другой стороны, Исад, сын Фебида, [209] доставил прекрасное и достойное удивления зрелище не только своим согражданам, но и врагам; это был прекрасно сложенный человек, высокий и стройный, находящийся в том возрасте, когда люди, вступая из отрочества в возмужалость, имеют цветущее здоровьем тело. Он выскочил из своего дома совершенно обнаженным, не прикрыв никаким оружием или одеждой свое тело, натертое лишь маслом, держа в одной руке копье, в другой меч, и бросился в гущу врагов, повергая на земь и поражая всех, кто выступал навстречу ему. Он даже не был никем ранен, потому ли, что его охраняло божество за его храбрость, либо потому, что показался врагам существом выше и сильнее людей. Говорят, что после этого эфоры сначала наградили его венком, а затем наказали штрафом в тысячу драхм за то, что он отважился выступить навстречу опасности безоружным.
35. Несколько дней спустя произошла битва при Мантинее, [210] в которой Эпаминонд уже опрокинул первые ряды противника и теснил врагов, быстро преследуя их. В этот момент против него выступил лаконянин Антикрат и пронзил его копьем, как рассказывает Диоскурид [211]. Однако лакедемоняне еще и теперь называют потомков Антикрата махерионами, - доказательство того, что Эпаминонд был поражен махерой - коротким мечом. Испытывая при жизни Эпаминонда вечный страх перед ним, они проявили такую любовь и восхищение к Антикрату, что не только даровали ему постановлением народного собрания особые почести и награды, но и предоставили всему его роду освобождение от налогов, которым и в наше время еще пользуется Калликрат, один из потомков Антикрата.[212]
После этой битвы и смерти Эпаминонда греки заключили мир между собой. [213] Лишь сторонники Агесилая хотели исключить из мира мессенцев, не признавая в них граждан самостоятельного государства. Так как все остальные греки стояли за включение мессенцев в число участников договора и за принятие от них клятвы, лакедемоняне отказались участвовать в мире, и одни лишь вели войну, надеясь вернуть себе Мессению. Поэтому все считали Агесилая свирепым, упрямым и ненасытным в войне человеком, поскольку он всеми способами подкапывался под всеобщий мир и замедлял его, а, с другой стороны, из-за недостатка в средствах, вынужден был отягощать своих друзей в Спарте займами и взносами вместо того, чтобы при таких тяжелых обстоятельствах положить конец несчастиям и не желать столь алчно мессенских владений и доходов, после того как он упустил из своих рук столько городов и такую власть на суше и на море.
36. Еще худшую славу получил он, когда поступил на службу к Таху [214], правителю Египта. Ибо никто не одобрял того, что человек, считавшийся лучшим во всей Греции, слава которого распространилась по всему миру, теперь предоставил свое тело варвару, отпавшему от своего царя, продал за деньги свое имя и славу, превратившись в предводителя наемного войска, работающего по найму. Даже если бы он, старик свыше восьмидесяти лет, все тело которого было испещрено рубцами от ран, вновь принял на себя прежнее славное и прекрасное руководство борьбы за свободу греков, то и в этом случае нельзя было бы не упрекнуть его за излишнее честолюбие. Ведь и для прекрасного дела должен быть соответствующий возраст и подходящее время, да и вообще славное отличается от позорного более всего надлежащей мерой. Но Агесилай совершенно не заботился об этом и не считал недостойным делом что бы то ни было, что совершается на пользу государству; напротив, ему казалось недостойным жить в городе без дела и спокойно ожидать своей смерти. Поэтому он набрал наемников на средства, посланные Тахом, экипировал несколько судов и отплыл, взяв с собой, как и прежде, тридцать спартанцев, в качестве советников.
Когда Агесилай прибыл в Египет [215], к его судну отправились виднейшие полководцы и сановники царя, чтобы засвидетельствовать ему свое почтение. И остальные египтяне, благодаря известности и славе Агесилая, ожидали его; с нетерпением; все сбежались, чтобы посмотреть на него. Когда же они вместо блеска и пышной обстановки увидели лежащего на траве у моря старого человека, маленького роста и с простой наружностью, одетого в простой грубый плащ, то они принялись шутить и насмехаться над ним. Некоторые даже говорили: "Совсем как в басне:

В страшных болях родовых терзалась гора....

Но затем

мышью она разрешилась".[216]

Еще же более они удивились его странному вкусу, когда из принесенных и приведенных даров гостеприимства он принял только пшеничную муку, телят и гусей, отказавшись от всех лакомств, печений и благовоний, и, в ответ на настойчивые просьбы принять и это, предложил раздать все это илотам. [217] Однако, как говорит Феофраст, ему понравился египетский тростник, из которого делают простые, изящные венки, и при отплытии он попросил и получил от царя немного этого тростника.
37. По прибытии он соединился с Тахом, который был занят приготовлениями к походу. Однако Агесилай не был, как он надеялся, назначен командующим всеми силами, но только предводителем наемников; афинянин Хабрий [218] командовал флотом, а сам Tax - всем войском. Это было первым, что огорчило Агесилая, но кроме того и во всем прочем он вынужден был с досадой переносить хвастовство и тщеславие египтянина. Он сопровождал его в морском походе в Финикию, подчиняясь ему во всем, вопреки своему достоинству и характеру, и терпеливо снося это, пока, наконец, не появились более благоприятные обстоятельства.
Дело в том, что Нектанебид, племянник Taxa [219], начальствовавший одной из частей его армии, отпал от него, и, будучи провозглашен царем египтянами, отправил людей к Агесилаю с просьбой о помощи. Он призывал к тому же самому и Хабрия, обещая обоим им большие подарки.
Когда Tax узнал об этом, он принялся упрашивать их не уходить от него, и Хабрий, со своей стороны, попытался, с помощью увещеваний и уговоров, удержать Агесилая в дружбе к Таху. Однако Агесилай ответил ему: "Ты, Хабрий, прибыл сюда сам по себе и поэтому можешь поступать по собственному усмотрению; я же прислан своим отечеством к египтянам в качестве полководца. Следовательно, я не могу воевать с теми, к кому прислан в качестве союзника, если не получу из Спарты нового приказания".
Одновременно с этим он послал в Спарту несколько человек, которые должны были там обвинять Taxa, Нектанебида же всячески хвалить. Tax и Хабрий послали со своей стороны в Спарту своих уполномоченных, при этом один ссылался на старинную дружбу и союз, другой же обещал быть еще) более преданным и расположенным к Спарте, чем до тех пор. Лакедемоняне, выслушав послов, официально ответили египтянам, что предоставляют дело на благоусмотрение Агесилая; самому же Агесилаю они отправили приказ смотреть лишь за тем, чтобы его поступки принесли пользу Спарте.
Таким-то образом Агесилай со своими наемниками перешел от Taxa на сторону Нектанебида, совершая неуместный и неподходящий поступок под предлогом оказания пользы своему отечеству; ибо, если отнять этот предлог, то наиболее справедливым названием такого поступка будет предательство. Но лакедемоняне, считающие главным признаком хорошего поступка пользу, приносимую отечеству, не признают и не знают ничего справедливого, кроме того, что, по их мнению, увеличивает мощь Спарты.
38. Tax, когда наемники покинули его, обратился в бегство, но в Мендесе [220] восстал против Нектанебида другой человек, провозглашенный царем. [221] Он; собрав войско из ста тысяч человек, выступил против Нектанебида. Тот, желая ободрить Агесилая, говорил ему, что хотя враги и многочисленны, они представляют собой смешанную толпу ремесленников, неопытных в военном деле, и потому с ними можно не считаться. Агесилай отвечал на это: "Но я боюсь как раз не их численности, а их неопытности и невежества, которые всегда трудно обмануть. Ибо хитростью можно неожиданно обмануть только тех, кто подозревает обман, ожидает его и пытается от него защищаться. Тот же, кто ничего не подозревает и не ожидает, не дает никакого повода желающему провести его, подобно тому, как стоящий без движения не дает возможности борющемуся с ним вывести его из этого положения". Вскоре после этого мендесец попытался привлечь Агесилая на свою сторону, послав к нему своих людей. Это внушило опасения Нектанебиду. Когда же Агесилай стал убеждать его вступить как можно скорей в сражение и не затягивать войны с людьми, которые, будучи и неопытными в военном деле, благодаря своей многочисленности могут легко окружить его рвом, опередить его во многом и предупредить его шаги, Нектанебид стал еще больше подозревать и бояться его и отступил в большой укрепленный город, окруженный стенами.
Агесилай чувствовал себя очень оскорбленным этим недоверием, однако, стыдясь снова перейти к другому противнику и покинуть неоконченное дело, последовал за Нектанебидом и вошел вместе с ним в крепость.
39. Противники выступили вслед за ними и начали окружать город валом и рвом. [222] Египтянином вновь овладел страх - он боялся осады и хотел вступить в бой; греки очень охотно поддержали его, так как в крепости не было съестных припасов. Но Агесилай ни в коем случае не соглашался с ними и благодаря этому стал у египтян на еще более плохом счету, чем был прежде, так что они называли его предателем своего царя. Однако теперь он сносил эту дурную молву гораздо спокойнее и подстерегал удобный случай для приведения в исполнение военной хитрости, которую он замышлял. Хитрость же эта заключалась в следующем.
Враги рыли глубокий ров снаружи вокруг городских стен, чтобы окончательно запереть осажденных. Когда оба конца рва, окружавшего весь город, подошли уже близко друг к другу, Агесилай, выждав наступления вечера, приказал грекам вооружиться и явился к царю со словами: "Юноша, час спасения настал; я не говорил о нем прежде, чем он наступил, чтобы не помешать его наступлению. Ибо враги сами обеспечили нам безопасность своими руками, соорудив такой ров, что готовая часть его представляет препятствие для них самих, лишая их численного преимущества, оставшееся же между концами рва пространство позволяет нам сразиться с ними при равном и одинаковом числе борющихся с обеих сторон. Смелей же! Постарайся проявить себя доблестным мужем, устремись вперед вместе с нами и спаси себя и все войско. Ведь стоящие против нас враги не выдержат нашего натиска, а остальные, благодаря рву, не смогут повредить нам". Нектанебид изумился изобретательности Агесилая, стал сам с оружием среди греков и, напав на врагов, легко обратил их в бегство.
Как только Агесилай добился того, что Нектанебид стал его слушать, он вновь прибег к той же военной хитрости, как к оправдавшей себя выдумке: то подходя незаметно к врагу и затем удаляясь, то обходя его вокруг, Агесилай оттеснил большое количество врагов в местность, имеющую с обеих сторон глубокий, наполненный водой ров. Здесь он перегородил и занял фронтом своей фаланги среднее пространство и этим добился того, что враги могли выступить против него только с равным числом бойцов, не будучи в состоянии обойти кругом или окружить его. Поэтому, после непродолжительного сопротивления, они обратились в бегство. Многие из них были убиты, остальные же были во время бегства рассеяны и разбежались.
40. После этого египтянин достиг укрепления своего положения и упрочил свою власть. Поэтому он, из любви и расположения к Агесилаю, стал просить его остаться с ним и провести в Египте зиму [223]. Агесилай же спешил домой, зная, что Спарта ведет войну [224], нуждается в деньгах и содержит наемников. Нектанебид отпустил его с большими почестями, щедро наградив его и дав в числе прочих почетных подарков двести тридцать талантов [225] для ведения войны.
Уже наступила зима, когда Агесилай приблизился со своими кораблями к земле и высадился в пустынном пункте ливийского побережья, который носит название гавани Менелая. [226] Здесь он и умер, [227] в возрасте восьмидесяти четырех лет, после того как процарствовал в Спарте более сорока одного года, из которых свыше тридцати лет, вплоть до Левктрской битвы, был наиболее влиятельным и могущественным человеком, считавшимся, можно сказать, предводителем и царем всей Греции.
Лакедемоняне имеют обычай [228], тела тех, которые умерли на чужбине, погребать и оставлять в этом же месте, тела же царей доставлять на родину. Поэтому присутствовавшие спартанцы положили его тело в воск, за неимением меда, и доставили затем в Лакедемон. Царская власть перешла к его сыну Архидаму и оставалась за этим родом вплоть до Агида [229], который происходил в пятом колене от Агесилая, и, при попытке восстановить старинное государственное устройство, был убит Леонидом.

---

[1] Спартанский царь, один из главных деятелей первого периода Пелопоннесской войны. Правил с 469 г. по 426 г.
[2] Лампидо или, как пишет Геродот (VI, 71) Лампито, дочь царя Леотихида от второго брака, выданная им замуж за своего внука от первого брака Архидама.
[3] Подробнее об этом воспитании см. Плутарх, "Ликург".
[4] Симонид, см. "Фемистокл", прим. 8.
[5] Агела по греч. "стадо". В Спарте так назывались различные группы, в которых воспитывались сообща, соответственно возрасту, юные спартанцы.
[6] Об этом же Плутарх сообщает и в биографии Лисандра (гл. 6).
[7] Так же Ксенофонт ("Агесилай", XI, 7) и Цицерон (ad fam. V, 12, 7).
[8] Феофраст, см. "Фемистокл", прим. 144.
[9] См. "Фемистокл", прим. 111.
[10] Агид правил с 426 по 399 г.
[11] В 415 г.
[12] Историю происхождения Леотихида рассказывает также Ксенофонт ("Греческая история", III, 3, 1–4), Непот ("Агесилай", 1), Павсаний (III, 7–10) — однако все они не упоминают имени Алкивиада; Плутарх рассказывает о связи Алкивиада с Тимеей в биографиях Алкивиада (гл. 3) и Лисандра (гл. 22). Критику этих показаний наших источников см. у С. Я. Лурье, комм, к "Греческой истории" Ксенофонта, стр. 271 и сл.
[13] Дурид с острова Самоса, ученик Феофраста, автор "Истории", не дошедшей до нас.
[14] Т. е. спартанским именем мальчика, данным ему при рождении.
[15] При Эгоспотамах, в 405 г.
[16] Т. е. Агесилая, см. выше, гл. 2.
[17] Прорицание это приводят также Плутарх ("Лисандр", 22) и Павсаний (III, 8, 9).
[18] Оба царские рода в Спарте — Агиады и Еврипонтиды — считались потомками Гилла, сына Геракла.
[19] О том же сообщает Ксенофонт ("Агесилай", IV, 5).
[20] В написанной им биографии Агесилая (VI, 4).
[21] Геронты — члены совета старейшин, состоявшего из 28 членов (вернее 30, включая двух царей), которые избирались пожизненно из "равноправных" граждан не моложе 50 лет.
[22] См. Плутарх, "Ликург", 5.
[23] Зимний плащ. — К. Л.
[24] Ср. Плутарх, "О братской любви", 10 (482 D): "Так как Агесилай посылал всегда каждому избиравшемуся в герусию быка в качестве награды, эфоры наложили на него штраф, обвинив в том, что он из демагогии людей, принадлежащих городу, делает как бы своей собственностью, всячески угождая им".
[25] Подобная же характеристика дается Ксенофонтом ("Агесилай", VI, 4 сл.; VII, 20 и сл.; VIII, 1 и сл.); Плутарх использовал сочинения Ксенофонта в качестве одного из источников при написании своей биографии Агесилая.
[26] См. прим. 22.
[27] Очевидно, Плутарх имеет здесь в виду учение Эипедокла.
[28] Т. е. Ликург.
[29] Одиссея, VIII, 75 и сл.
[30] В 397 г.
[31] Ксенофонт ("Греческая история" III, 4, 1) называет цифру в 300 судов, Диодор (XIV, 39, 2) — в 100 судов.
[32] Об этом же Плутарх сообщает и в биографии Лисандра (гл. 23).
[33] Диодор (XIV, 79, 1) называет их "верховным советом". Об этом совете — см. комм, к "Греческой истории" Ксенофонта, стр. 274.
[34] Эта же цифра у Ксенофонта ("Греческая история" IV, 1. 2 и "Агесилай", 1,7); по Диодору (XIV, 79, 1–2) все войско насчитывало шесть тысяч чел., и уже в Эфесе к нему присоединились еще четыре тысячи. Неодамодами в Спарте назывались вольноотпущенные илоты, пользовавшиеся личной свободой, но не получавшие гражданских прав, если они не прошли спартанского воспитания и не имели земельного участка.
[35] Мыс у южной оконечности Евбеи.
[36] Беотийский город на Еврипе.
[37] Артемиде.
[38] Ифигению, дочь Агамемнона, принесенную им в жертву богине Артемиде в Авлиде, перед отплытием в поход на Трою.
[39] О жертвоприношении Агесилая рассказывают также Ксенофонт (III, 4, 3–4), Павсаний (III, 9, 3–4) и др. Ср. Плутарх, "Пелопид", 21.
[40] Беотархи — высшие должностные лица Беотийского союза.
[41] Весной 396 г. История разрыва Агесилая с Лисандром (гл. 7–8) почти дословно пересказана Плутархом в биографии Лисандра (гл. 23–24); кратко эти факты изложены у Ксенофонта ("Греческая история", III, 4, 7–10; ср. комм, к этому месту, стр. 276 и сл.).
[42] Эта сатрапия охватывала всю северо–западную часть Малой Азии. Об отложении Спифридата сообщает и Ксенофонт ("Греч, ист.", III, 4, 10); в "Агесилае" (III, 3), он сообщает и о причине этого: Спифридат, по его словам, был обижен тем, что Фарнабаз женился на дочери царя, дочь же Спифридата хотел держать у себя, не женясь на ней. См. "Лисандр", прим. 92.
[43] Подробнее об этом заговоре, см. ниже, гл. 20, и "Лисандр", гл. 24–26.
[44] В битве с фиванцами при Галиарте, в 395 г. (см. "Лисандр, гл. 28 и Ксенофонт, "Греческая история", III, 5, 18 и сл.).
[45] На побережье М. Азии. По Ксенофонту ("Греческая история", III, 4, 5–6; "Агесилай", I, 10) был заключен договор о перемирии, за время которого Тиссаферн обещал добиться у царя утверждения автономии греческих городов.
[46] Военные действия 396 г. описывают также: Ксенофонт ("Греческая история", III, 4, 11–15; см. комм., стр. 276 сл., с критикой сообщений Ксенофонта; "Агесилай", I, 13–17; 23–24); Диодор, XIV, 79, 3; Непот, "Агесилай", гл. 3; Полиэн, II, 1, 8, 30 и др.
[47] См. выше, "Лисандр", прим. 15.
[48] Область на юго–западном побережье М. Азии.
[49] Область в М. Азии к северо–востоку от Карии. О походе Агесилая во Фракию см. комм, к "Греческой истории" Ксенофонта, 276 и сл.
[50] "Илиада", 23, 295 и сл.
[51] Т. е. весной следующего, 395 г. Об этом походе Агесилая рассказывают: Ксенофонт ("Греческая история", III, 4, 20–29; "Агесилай", I, 28–35); Диодор (XIV, 80, 1–5), Павсаний (III, 9, 6–7); "Оксиринхский историк", 6–7 (переведено С. Я. Лурье, в книге "Греческая история" Ксенофонта, стр. 202 и сл.; комм, стр. 278 и сл.).
[52] Область в М. Азии, к западу от Фригии.
[53] Столица Лидии.
[54] Ср. рассказ Плутарха в биографии Артаксеркса, гл. 23. Об обстоятельствах смерти Тиссаферна подробнее всего рассказывает Полиэн (VII, 16, 1–переведено в комм, к "Греческой истории" Ксенофонта, стр. 280 и сл.).
[55] Один из ближайших царедворцев Артаксеркса.
[56] Очевидно, несмотря на красивые речи, Агесилай, фактически, взял деньги, предложенные ему Тифравстом.
[57] Скитала — см. "Лисандр", гл. 19.
[58] Феопомп, известный историк, ученик Исократа и современник Эфора, живший во второй пол. IV в., написал "Историю Греции" от 411 до 394 г. и "Историю Филиппа". От Феопомпа до нас дошли лишь фрагменты.
[59] Осенью 395 г. Поход этот описан Ксенофонтом ("Греческая история", IV, I, 1–28) и "Оксиринхским историком" (гл. 16–17, перевод см. в книге "Греческая история" Ксенофонта, стр. 208 и сл.).
[60] Область на севере М. Азии, на берегу Понта Евксинского.
[61] У Плутарха — Котис, у Ксенофонта — Отис; имя это пишется очень различно в различных источниках.
[62] См. выше, гл. 8.
[63] Один из спартанских военачальников; в 399 г. был гармостом в Гераклее Трахинской, в 393 г. командовал спартанским флотом в Коринфском заливе.
[64] Подобный же рассказ приводит и Ксенофонт ("Агесилай", V, 4–5).
[65] По персидскому обычаю (Ксенофонт "Агесилай", V, 4).
[66] Т. е. житель города Кизика.
[67] См. "Фемистокл" прим. 30. Встреча Фарнабаза и Агесилая более подробно описана Ксенофонтом ("Греческая история", IV, I, 29–38, "Агесилай", III, 5).
[68] В Пелопоннесской войне Фарнабаз оказывал помощь спартанцам.
[69] Этот эпизод рассказывает и Ксенофонт ("Греческая история", IV, I, 39–40).
[70] Ксенофонт (ук. место) сообщает и имя юноши — Евалк.
[71] Юноша не имел еще, очевидно, достаточно сил, чтобы участвовать в состязаниях взрослых; на состязания же детей его могли не допустить участником из–за его роста и телосложения.
[72] Сатрап Карии с 350 по 344 г., брат жены Мавсолла — Артемисии.
[73] Об этом Никии других сведений в наших источниках нет.
[74] Гиероним Родосский – философ–перипатетик, живший около 290–230 гг. и писавший наряду с другими и исторические сочинения."
[75] Тимофей — дифирамбический поэт, уроженец Милета, жил с 447 ло 357 г.
[76] Apec — бог войны. Смысл изречения: благодаря доблести своего оружия, греки не боятся обычного оружия персов--денег.
[77] Персидские города, в которых находилась значительная часть царской казны.
[78] В 394 г.
[79] Об этом же рассказывает Ксенофонт ("Греческая история", IV, 2, 1–2). Очевидно этот Эпикидид впоследствии, в 378 г, погиб во время похода Агесилая в Беотию (там же, V, 4, 39).
[80] Речь идет о Коринфской войне, начавшейся в 395 г. В ней против 'Спарты выступила коалиция греческих государств во главе с Афинами, Коринфом, Фивами, Аргосом. О начале этой войны см. Ксенофонт ("Греческая история", IV, 2, 1) и Диодор (XIV, 82).
[81] Стихи из трагедии Еврипида "Троянки", 764.
[82] Друг Филиппа Македонского, впоследствии сражавшийся вместе с Александром при Гранике. По словам Плутарха ("Александр", 37) эта фраза была произнесена Демаратом, когда Александр впервые торжественно сел на трон персидских царей.
[83] Переводим по смыслу, В тексте: "те, кто погубили войска греков при…" или (другое чтение): "те, кто погубили греческих полководцев при…"
[84] В 371 г.
[85] См. дальше, гл. 18.
[86] Битва при Немее, в 394 г.
[87] Во время 2–й Пунической войны.
[88] Спартанский царь Агид в 330 г. поднял восстание против Македонии и был разбит Антипатром у Мегалополя.
[89] "Илиада", IV, 175.
[90] Этот Эрасистрат, может быть, тождественен с Эрасистратом, упоминаемым Ксенофонтом ("Греческая история", II, 3, 2) в числе тридцати тираннов в Афинах.
[91] Ср. "Артаксеркс", гл. 20.
[92] Агесилай повторял маршрут Ксеркса в 480 г. (Ксенофонт, "Греч, ист.", IV, 2, 8). По утверждению Ксенофонта ("Агесилай", И, 1) и Непота ("Агесилай", 4), Агесилай проделал этот поход с неслыханной быстротой, в течение одного месяца.
[93] Траллы — фракийское племя. Об этом столкновении рассказывает и Диодор (XIV, 83, 3).
[94] Аэропу, опекуну малолетнего сына Архелая — Ореста (Эд. Мейер, "Gesch. d. Alt.", V. 236).
[95] Т. е. антиспартанской коалиции (см. прим. 77); о походе Агесилая через Фессалию см. Ксенофонт ("Агесилай", II, 2–5). "Греческая история", IV, 3, 3–9 с комм.
[96] Город в Фессалии.
[97] Так наз. битва при Немее, в 394 г., см. Ксенофонт, "Греческая история", IV, 2, 14, 23 с комм.
[98] Несколько иначе рассказывает об этом Ксенофонт ("Греческая история", IV, 3, 1–2): Агесилай поспешил послать эту радостную для него весть своим малоазиатским союзникам, поставившим контингента в его войско.
[99] Фарсал — город на юге Фессалии. О битве с фессалийцами рассказывают также Ксенофонт ("Греческая история, IV, 3, 3–9) и Павсаний (III, 9, 12).
Нарфакий – гора в Фессалии.
[100] Мора — боевая единица лакедемонского войска, численностью в 600 чел. Численность моры часто менялась.
[101] См. "Фемистокл", гл. 9.
[102] Город на севере Беотии.
[103] Это затмение произошло 14 августа 394 г.
[104] См. гл. 10.
[105] См. "Лисандр", прим. 41.
[106] Подробнее об этой битве, окончившейся разгромом спартанского флота, см. Ксенофонт ("Греческая история", IV, 3, 11–13) и Диодор (XIV, 83, 4–7); это место Диодора переведено в комм, к "Греческой истории" Ксенофонта (стр. 290).
[107] Коронея ·-- город в Беотии. Битва при Коронее произошла в конце августа 394 г. Основные источники: Ксенофонт ("Агесилай", II, 9–12; "Греческая история", IV, 3, 15–19), Диодор (XIV, 84, 1–2), Павсаний (III, 9, 13; IX, 6, 4), Непот ("Агесилай", 4).
[108] Орхомен — город в Беотии. Орхоменцы отложились от фиванцев еще в начале войны и сражались на стороне спартанцев (Ксенофонт, "Греческая история", III, 5, 7).
[109] На правом фланге обычно находились отборные части войска.
[110] Ксенофонт рассказывает: см. "Агесилай", II, 9, "Греческая история", IV, 3, 16. "Ксенофонт преувеличил значение битвы, так как это было величайшее из сражений, в котором он сам участвовал" (Эд. Мейер, "Gesch. d. Alt.", V, 237). Рассказ лаконофила Ксенофонта вообще сильно отличается от повествования беотийца Плутарха. См. комм, к "Греческой истории" Ксенофонта, 291 и сл.
[111] Из похода "десяти тысяч" (см. гл. 9 и комм.)
[112] Ксенофонт ("Греческая история", IV, 3, 19), наоборот, считает, что из фиванцев "лишь некоторым удалось прорваться". Во всяком случае, аргивяне и беотийцы признали себя побежденными (см. ниже гл. 19). По "Диодору (XIV, 84, 2) со стороны спартанцев пало около 350 чел., со стороны их противников 600 чел.
[113] Гора в Беотии к югу от Коронеи.
[114] По Ксенофонту ("Агесилай", II, 13 и "Греческая история", IV, 3, 20) в храме укрылось восемьдесят человек. Об этом эпизоде рассказывают также Павсаний (III, 9, 13) и Непот ("Агесилай", 4).
[115] См. биогр. Перикла, гл. 18 с прим. 79.
[116] То есть признав себя побежденными.
[117] Так как он был сильно ранен. Ср. Диодор (XIV, 83, 2): "Сам Агесилай… был весь покрыт ранами, его отвезли в Дельфы ц здесь он посвятил себя заботам о своем здоровье".
[118] Эти состязания устраивались один раз в четыре года, в третьем году каждой олимпиады.
[119] Еврот — река в Лаконике, на которой была расположена Спарта.
[120] Аристодем — сын Гилла, внук Геракла, отец Еврисфена и Прокла, которые, по преданию, были родоначальниками царских домов Спарты.
Ср. Непот ("Агесилай", 7): "Он [Агесилай] удовлетворился тем же домом, в котором жил еще Прокл, родоначальник его предков — ".
[121] Ксенофонт, "Агесилай", VII, 8.
[122] Дикеарх–ученик Аристотеля, автор не дошедших до нас трактата о политиях и сочинения "Жизнь Эллады".
[123] О сестре Агесилая рассказывает и Павсаний (III, 8, 1–2, 15, 1 и др.); по его словам, она, первая из женщин, приняла участие в олимпийских состязаниях и получила награду. До нас дошла также надпись в честь победы Киниски (Inscr. Graecae, V, 1, 235).
[124] Об этом заговоре рассказывает Плутарх более подробно в биографии Лисандра (гл. 24 и сл.; 30), ссылаясь на Эфора. Ср. Диодор, XIV, 13, 8: "Тогда лакедемоняне еще не знали о намерении Лисандра уничтожить власть царей Гераклидов, через некоторое же время после его смерти, когда в его доме искали какие–то документы, была найдена запись большой речи, сочиненной им с обращением к народу; в ней он призывал к тому, чтобы цари выбирались из всех граждан". Непот, "Лисандр", 3: "После его смерти в доме у него была найдена речь, в которой он убеждал лакедемонян, чтобы, уничтожив царскую власть, они выбирали полководца для ведения войны из среды всех (граждан). Речь эта была составлена так, чтобы она казалась согласованной с прорицанием богов, которое он надеялся получить с помощью денег. Речь, как говорят, составил для него Клеон из Галикарнасса". В "Изречениях лакедемонян" 52 (Moralia, 212 с) — · Плутарх дословно повторяет сказанное в "Агесилае". См. "Лисандр", ;прим. 95.
[125] Он был сыном Павсания. Царь Павсаний в 395 г. был привлечен к суду по обвинению в том, что не пришел своевременно на помощь Лисандру при Галиарте. Павсаний не явился на суд и бежал в Тегею, где и умер (Ксенофонт, "Греческая история", III, 5, 25).
[126] Фидитии — общие обеды у спартанцев (иначе сисситии).
[127] "Ликург", гл. 17, 18. Конечно, замечание Плутарха не соответствует действительности, см. Е. Bethe, "Die dorische Knabeniiebe", "Rheinisches Museum", 62, 19017, стр. 438 и сл.
[128] Телевтий — брат Агесилая, спартанский наварх в 392/1 и 390/89 и 387/6 гг. Погиб в 381 г. под Олинфом (Ксенофонт, "Греч, ист.", V, 3, 6).
[129] В 391 г. (Глотц, "Hist. Grecque", III, 92). О походе см. Ксенофонт ("Греческая история", IV, 4, 19; "Агесилай", II, 17) и Диодор (XIV, 97, 5): Агесилай опустошил область Аргоса и завоевал восстановленные афинянами коринфские Длинные стены, единственную преграду на пути спартанцев из Пелопоннеса в Афины.
[130] Пропуск в тексте. — К. Л.
[131] Истмийские празднества устраивались на Коринфском перешейке через каждые два года. Упоминаемые Плутархом Истмии происходили летом 390 г. О них см. также: Ксенофонт, "Греческая история", IV, 5, 1–2; Диодор, XIV, 86, 5; Павсаний, III, 10, 1.
[132] Павсаний (III, 10, 1) называет их "коринфянами, изгнанными по обвинению в лаковофильстве".
[133] Каллипид — известный трагический актер в Афинах.
[134] В другом месте (Moralia, 231 с) Плутарх приписывает подобное изречение спартанцу Плистарху, сыну Леонида.
[135] этот случай рассказывает также Афиней (VII, 289 D) и Элиан (Varia historia, XII, 51), который слова Агесилая приписывает Филиппу Македонскому.
[136] Герей ·- святилище Геры на Истме, куда укрылись коринфяне, бежавшие из занятой Агесилаем истмийской гавани Пирея. См. Ксенофонт, "Греческая история", IV, 5, 3–5.
[137] Не следует забывать, что Плутарх — беотиец.
[138] Это произошло летом 390 г. в Лехейской равнине. Об этом сражении — см. Ксенофонт, "Греческая история", IV, 5, 7, 11–18. Ификрат — афинский стратег, проведший реформу вооружения, благодаря которой вооруженные легким щитом воины — пельтасты — приобрели большую удобоподвижность и с течением времени вытеснили и гоплитов и легковооруженных.
[139] По Ксенофонту ("Греческая история", IV, 5, 18) — двести пятьдесят человек. Цифра эта, несомненно, преуменьшена.
[140] Об этом посольстве сообщает и Ксенофонт ("Греческая история", IV, 5, 9 и сл.).
[141] Пелопоннесских союзников Спарты. Ср. Ксенофонт, "Греческая история", IV, 5, 18; V, 2, 1.
[142] В 389 г. Об этом походе см. подробное сообщение Ксенофонта ("Греческая история", IV, 6, 1–14, 7, 1; "Агесилай", II, 20). Ср. Павсаний (III, 10, 2) и Полиэн (II, I, 1, 10).
[143] Вновь окружили стенами, т. е. восстановили разрушенные в 404 г. Лисандром Длинные стены.
[144] Тирибаз--персидский наместник в Ионии. Переговоры спартанцев о мире начались еще в 392 г. (см. Эд. Мейер, "Gesch. d. Alt.", V, 250). Историю переговоров см. у Ксенофонта ("Греческая история", IV, 8, 12–16).
[145] Речь идет о так наз. Анталкидовом мире, заключенном в 387/6 г. Условия мира см. у Ксенофонта ("Греческая история", V, 1, 31), Диодора (XIV, 110, 3–4) и Плутарха ("Артаксеркс", 21).
[146] Эти же слова в биографии Артаксеркса, 22.
[147] Ср. Ксенофонт, "Греческая история", V, 1, 32–34.
[148] В 382 г.
[149] Кадмея — крепость города Фив. О захвате Кадмеи см. Плутарх, "Пелопид", 5–6, а также Ксенофонт, "Греческая история", V, 2, 25–32 и комм.
[150] Так называли греки царя Персии.
[151] См. биографию Пелопида, 5. Это было в 379 г. См. биогр. Пелопида, 7–14.
[152] Зимой 379/8 г. Поход Клеомброта описан Ксенофонтом ("Греческая история", V, 4, 13–19). Ср. биографию Пелопида, 14. Агесиполид умер в 380 г.
[153] В 380/79 г. Этот поход Агесилая против Флиунта (город в сев. части Пелопоннеса) описан у Ксенофонта ("Греческая история", V, 3, 10–25).
[154] Гармост — так назывался начальник гарнизона в завоеванных Спартой городах.
[155] Феспии — город в Беотии к западу от Фив.
[156] О вылазке Сфодрия рассказывают также Ксенофонт ("Греческая история", V, 4, 24 и. комм.) и Плутарх в биографии Пелопида (гл. 14). Версия Плутарха, в которой он следует беотийской традиции (Эд. Мейер, "Gesch. d. Alt.", V, 379), существенно отличается от версии Ксенофонта.
[157] В "Пелопиде" (гл. 14) Плутарх сообщает, что это был один человек -· некто Диэмпор.
[158] Этот же эпизод еще более подробно рассказывает Ксенофонт ("Греческая история", V, 4, 25–33).
[159] Архидам после смерти отца в 360 г. стал царем Спарты. Погиб в Италии, в 338 г.
[160] Этимокл был спартанским послом в Афинах во время вылазки Сфодрия (Ксенофонт, "Греческая история", V, 4, 22).
[161] Известный анекдот — Плутарх приводит этот анекдот также в "Изречениях лакедемонян", 70 (= Moralia. 213 е), об этом рассказывает и Элиан (Varia historia, XII, 15).
[162] См. Ксенофонт, "Греческая история", V, 4, 34 и комм. К этому времени относится заключение союза с Фивами, послужившего основой для создания Второго Афинского морского союза.
[163] В 378 и 377 г. См. Ксенофонт, "Греческая история", V, 4, 35–41, 47–55.
[164] См. биографию Ликурга, гл. 13.
[165] Старинные спартанские законы, передававшиеся устно.
[166] В 378 г. см. рассказ о болезни Агесилая у Ксенофонта ("Греческая история", V, 4, 58).
[167] Сражение при Тегире произошло в 375 г. См. "Пелопид", 16–17.
[168] Ср. описание мирного конгресса 371 г. у Ксенофонта (VI, 3, 2–20 и комм.), Диодора (XV, 50, 4; 51, 4; перевод в комм, к "Греческой истории", стр. 329) и Павсания (IX, 13, 2, перев. там же, стр. 330).
[169] Эпаминонд — виднейший фиванский полководец и общественный деятель в эпоху 379–362 гг. Совершил ряд походов в Пелопоннес, подходил к самой Спарте.
[170] Это вряд ли верно. См. комм, к "Греческой истории", стр. 399 сл.
[171] Ср. гл. 22 и гл. 26. Эти слова Плутарха доказывают, что распад Пелопоннесского союза назрел уже давно и поражение Спарты в 371 г. послужило лишь внешним толчком к нему.
[172] Эта биография, написанная Плутархом, не дошла до нас.
[173] 16 июня 371 г.
[174] 6 июля 371 г.
[175] См. Ксенофонт, "Греческая история", VI, 4, 2–15 и комм.; Плутарх, "Пелопид", 20–23.
[176] Пир, I, 1.
[177] Спартанский праздник в честь Дельфийской троицы (Аполлона, Артемиды и Латоны), во время которого юноши пели, танцовали и занимались гимнастическими состязаниями.
[178] Этот же рассказ у Ксенофонта ("Греческая история", VI, 4, 16).
[179] Левктрская битва послужила толчком к окончательному распаду Пелопоннесского союза. Об этом движении в Пелопоннесе, см. Ксенофонт, "Греческая история", VI, 5, 2 и сл. и комм.; биография Пелопида, гл. 24.
[180] Об этом законе сообщают также Геродот (VII, 23!) и Ксенофонт ("Лакедемонская полития", IX, 4–5).
[181] Об этом же сообщают Полиэн (II, 1, 13) и Плутарх в "Изречениях лакедемонян", 73 (= Moralia, 214 b).
[182] В 370 г. Об этом походе см. Ксенофонт, "Греческая история", VI, 5, 10–21 и комм., "Агесилай", II, 23; Диодор, XV, 59, 3–4, 62, 1–3 перев. в комм, к "Греческой истории", стр. 337 и сл.
[183] См. биогр. Пелопида, гл. 24.
[184] Феопомп, см. прим. 55.
[185] Как совершенно правильно замечает Ксенофонт ("Агесилай", II, 24), потому что считал, что в открытой местности противник будет иметь преимущество благодаря своей численности.
[186] Поведение спартанских женщин описывают также Ксенофонт ("Греческая история", VI, 5, 28) и Аристотель ("Политика", II, 6, 7).
[187] Кефис — река в Аттике.
[188] Кифера — остров у южных берегов Пелопоннеса.
[189] Ср. рассказ об осаде Спарты у Ксенофонта ("Греческая история", VI, 5, 27–32 и комм.). Диодора (XV, 65, 2–4) и в биографии Пелопида (гл. 24).
[190] Ср. Непот ("Агесилай", 6): "Некие юноши, напуганные появлением врага, задумали перебежать к фиванцам и заняли возвышенное место за городом. Агесилай, понимая, какая величайшая опасность возникает, если будет замечено, что кто–то пытается перебежать к врагам, пришел туда же со своими людьми и одобрил затею занять это место, как если бы они сделали это с добрым намерением. Он сказал даже, что и сам заметил, что необходимо сделать это. Таким образом он вновь привлек на свою сторону юношей с помощью притворной похвалы и, присоединив к ним некоторых из своих спутников, удалился, оставив безопасным для себя занятое ими место. Ибо теперь уже эти юноши, в присутствии людей, не участвовавших в их заговоре, не осмеливались шелохнуться, тем более, что считали, что намерение их осталось неизвестным". Сообщение Полиэна: II, 1, 14, — сходно с рассказом Плутарха.
[191] По Полиэну (II, 1, 14), Агесилай ограничился тем, что двенадцать человек зачинщиков заговора, "ночью… тайно… удалил в разные места".
[192] Ср. Элиан (Varia historia, 14, 27): "Агесилай посоветовал убить без суда (заговорщиков), собиравшихся ночью во время нападения фйванцев". Ср. Валерий Максим (VII, 2, 15): "[Агесилай].. когда узнал о возникшем ночью заговоре против государства лакедемонян, временно отменил законы Ликурга, запрещающие применять казнь без суда, ибо захватил виновников и убил всех".
[193] Ср. Ксенофонт, "Греческая история", VI, 5, 28–29 и VI, 5, 32: "В этой атаке фиванцам помогали многие периэки". "Агесилай", 2, 24: "На сторону фиванцев перешли рабы и многие из периэкских городов".
[194] Об этом же сообщает Полиэн (II, 15, 1).
[195] См. Ксенофонт ("Греческая история" VI, 5, 50–52 и комм.), Диодор (XV, 65, 5; 67, 1); ср. Полиэн (II, 3, 5): "Эпаминонд вторгся в Лаконию и мог бы разрушить город спартанцев, однако, изменив свое решение, он отступил, не взяв города. Власти угрожали ему судом за это, он же, показав на союзников — аркадян, мессенцев, аргивян и других пелопоннесцев, сказал: "Если мы лишим лакедемонян их города, нужно будет сражаться со всеми этими: ибо они помогают нам в войне для того, чтобы уничтожить лакедемонян, но не для того, чтобы усилить фиванцев". Подобное же утверждение встречается и у Элиана (Varia historia, IV, 8).
[196] о том же сообщают Ксенофонт ("Греческая история", VI, 5, 50) и Павсаний (IX, 14, 1). Очевидно, это и было истинной причиной отступления фиванцев.
[197] Так же Непот ("Агесилай", 6): "Он проявил себя таким полководцем, что… все были уверены, что не будь его, Спарты больше бы не существовало.
[198] От сиракузского тиранна Дионисия Старшего.
[199] Эта битва произошла в 368 г. См. Ксенофонт ("Греческая история", VII, 1, 28–32 и комм., "Агесилай", II, 25) и Диодор (XV, 72, 3)..
[200] В августе 418 г., когда спартанцы разбили войско афинян и аргивян.
[201] V, 64–74.
[202] Фидития — см. прим. 123.
[203] Об основании Мессены подробно рассказывают Павсаний (IV, 26, 3–28, 1; IX, 14, 5) и Диодор (XI, 66, 1–6, 67, 1). Ср. биографию Пелопида, гл. 24, а также комм, к "Греческой истории", стр. 340.
[204] Ср. Ксенофонт ("Греческая история", VII, 1, 27; 4, 9 и комм.), Диодор, XV, 70, 2. Об отказе спартанцев заключить мир при условии потери Мессении упоминает также Исократ ("Филипп", 8, И-14, 26–28; ср. "Архидам"),
[205] В 362 г. См. Ксенофонт "Греческая история", VII, 4, 33 и сл.
[206] Это был так наз. четвертый поход фиванцев в Пелопоннес в 362 г. Поход описывают: Ксенофонт ("Греческая история", VII, 5, 10 и сл.), Диодор (XV, 82, 5–83), Полибий (IX, 8, 2–8).
[207] Каллисфен — придворный историк Александра Великого.
[208] "Греческая история", VII, 5, 10.
[209] По Полиэну (II, 9), Исад бросился на фиванцев, занявших гавань Гифий во главе ста храбрых юношей, обнаженных, как и он, и вооруженных мечами. Пораженные фиванцы отступили, и Гифий попал вновь (в руки спартанцев. Трудно сказать, говорит ли Полиэн о том же эпизоде, что и Плутарх (в таком случае — известию Полиэна о занятии Гифия доверять нельзя, так как в 362 г. фиванцы не дошли до побережья), или этот эпизод относится к походу 370/69 г. В последнем случае трудно согласовать с этим слова Плутарха о возрасте Исада ("вступая из отрочества в возмужалость")..
[210] 4 июля 362 г. (Глотц, "Histoire grecque", III, 177). Фиванцы, добившиеся победы в этой битве, не смогли использовать ее вследствие гибели Эпаминонда. Обычно битву при Мэнтинее принято считать заключительным моментом в кратковременной гегемонии Фив. О самой битве см. Ксенофонт ("Греческая история", VII, 5, 20–26 и комм.), Диодор (XV, 84–87), Павсаний (VIII, И, 5–8) и др.
[211] Диоскурид, ученик Исократа, автор сочинения о спартанском государственном устройстве (конец IV в.).
[212] Павсаний, VIII, 11, 6, IX, 15, 5, называет убийцей Эпаминонда Грилла, сына Ксенофонта. Однако это измышление позднейшей афинской традиции (см. Эд. Мейер, "Gesch. d. Alt.", V, 471).
[213] Ср. сообщение Диодора (XV, 89, 1–2): "После битвы, так как ни одий из противников не одержал полной победы и все одинаково проявили свою храбрость, греки, утомленные беспрерывными опасностями, помирились друг с другом. Заключив всеобщий мир и союз, они приняли в этот союз и мессенян. Лакедемоняне же, из–за своей непримиримой вражды к последним, отказались от участия в договорах и одни из греков оставались вне мира". О заключении этого мира упоминают также Полибий (IV, 33, 8–9) и Демосфен ("Речь за мегалополитов", 9 и сл.).
[214] Tax провозгласил себя царем Египта, изгнав из страны прежнего фараона Нектанебида I. Уже ранее 362 г. Tax вступил в союз с сатрапом Ариобарзаном, поднявшим восстание против персидского царя, и принялся набирать к себе на службу греческих наемников (см. Эд. Мейер, "Gesch. d. Alt.", V, 454 и сл.). Агесилай выступил в Египет в 361 г. Источники для истории похода: Ксенофонт ("Агесилай", II, 28 и сл.), Диодор (XV, 90, 2; 92, 2–93); Непот ("Агесилай", 8) идеализирует Агесилая.
[215] В 361 г. С ним прибыло также тысяча гоплитов, нанятых Тахом (Диодор, XV, 92, 2).
[216] Эта пословица в полном виде такова:

В страшных болях родовых терзалась гора.
Испугался Зевс Громовержец ужасно.
Но мышью она разрешилась.

Она приводится у Афинея (XIV, 616 D), Горация ("Послания", II, 3, 139) и в античных собраниях пословиц. Употребляется "когда кто–либо надеется на большое, но получает малое" (Диогениан).
[217] Об этом сообщает и Непот ("Агесилай" 8). Феопомп (у Афинея, XIV, 74) рассказывает, что этот случай произошел с Агесилаем на о–ве Фасосе.
[218] Хабрий — известный афинский полководец, вынужденный в 362/61 г. покинуть Афины вследствие политической борьбы и поступивший на службу к Таху по собственному желанию (Непот, "Хабрий", 2). Впоследствии вернулся в Афины и погиб в морском сражении в 356 г.
[219] Он поднял восстание в 361 г. и, по сообщению Манефона, царствовал затем в Египте в течение 18 лет.
[220] Мендес — город в Египте, в области дельты Нила.
[221] Очевидно, этот претендент принадлежал к мендесской династии. Имени его мы не знаем (Белох, "Griech. Geschichte", III2, I, 216 и сл.).
[222] Об этом эпизоде рассказывает и Диодор, XV, 93, 2–6. Однако он ошибочно (см. Белох, "Griech. Gesch.", III2, I, 217 и пр. 1) полагает, что борьба происходила между Нектанебидом и Тахом, причем Агесилай был на стороне последнего. Ср. Полиэн (II, I, 22): "Агесилай, сражаясь в Египте на стороне Нектанебида, был осажден в крепости, которую начали окружать стенами и рвом…" и т. д. (сходно с рассказом Плутарха).
[223] Зиму 361/60 г.
[224] Спарта отказалась признать независимость Мессении и поэтому продолжала войну, см. выше гл. 35 и комм.
[225] Так же Непот ("Агесилай", 8; здесь не 230, а 220 талантов)
[226] Гавань на Ливийском побережье, между Египтом и Киреной.
[227] Смерть Агесилая описывают также Диодор (XI, 93, 6) и Павсаний (III, 20, 2).
[228] Об этом обычае см. Ксенофонт ("Греческая история", V, 3, 19 и комм.).
[229] См. биографию Агида, написанную Плутархом.

РИМСКИЕ БИОГРАФИИ ПЛУТАРХА

Все семь публикуемых в новом переводе биографий Плутарха посвящены деятелям одного из самых интересных и насыщенных бурными событиями периодов римской истории.
Первые из этих биографий - биографии братьев Гракхов - вводят нас в очень сложную обстановку конца II века до н. э., связанную с нарастанием глубоких социальных и экономических противоречий в римском и италийском обществе и обострением классовой борьбы.
К этому времени римская республика представляла собой уже мировое, в смысле того времени, государство. Уничтожение Карфагена и переход всех его владений к Риму, победоносные войны на востоке, закончившиеся разгромом старых эллинистических монархий и подчинением Греции, наконец, успешное продвижение римлян на западе, - видоизменяют и внешний облик и внутреннюю структуру этого государства.
Огромный приток рабов и материальных ценностей из завоеванных и обращенных в провинции стран форсирует окончательный переход общества к рабовладельческим формам хозяйства.
Создаются предпосылки для концентрации землевладения в руках немногих, сначала за счет земель, конфискованных у отпавших во время II Пунической войны союзников, потом за счет вновь завоеванных территорий и земель римского и италийского крестьянства. Деградация крестьянского хозяйства была обратной стороной этого процесса. По сохранившимся данным цензовых переписей, число римских граждан, подлежавших по своему имущественному положению службе в римских войсках, катастрофически падало. По переписи 163 года таких граждан насчитывалось 337 000, по переписи 158 года - 324 000, 146 года - 320 000, 135 года - 317 000. Постоянные войны, связанные с длительным пребыванием крестьянина в заморских походах, отрывали его от нормальной хозяйственной деятельности. Использовать результаты побед он также не мог, ибо конфискуемая у побежденных и поступавшая в распоряжение государства земля, став ареной военных действий, по большей части, представляла собой пустыри с обуглившимися дворами. Для восстановления хозяйства при таких условиях требовались предварительные вложения. Между тем, правящие сенатские круги вовсе не были склонны снабжать крестьян необходимыми для обзаведения средствами, предпочитая сдавать эти государственные земли крупными участками в аренду. С другой стороны, крестьянское хозяйство во втором веке до н. э., уже вынужденное, в известной мере, ориентироваться на рынок, не было в состоянии выдержать конкуренцию с крупными рабовладельческими латифундиями и, особенно, с дешевым хлебом из провинций. Приток дешевого провинциального хлеба (не надо забывать, что, напр., жители Сицилийской провинции в это время выплачивали часть причитающихся с них налогов натурой) заставлял задумываться над будущим владельцев и собственников крупных земельных угодий. Катон в своей сравнительной оценке доходности отдельных культур, поэтому, конечно не случайно, на первом месте по доходности ставит виноградник, затем сад, огород, разведение ивняка (для плетения корзин), оливковую рощу, луг и только на седьмом месте хлебное поле (De agri cultura, 1, 6). Переход от зерновых к специальным культурам требовал еще больших предварительных вложений, чем освоение новых земель, и, следовательно, тем более был не по силам крестьянину. Разорение крестьян, продажа ими своих участков и уход в города, принимает широкие размеры. Между тем крестьянство, точно также как и римские пролетарии в городе, представляло собой в это время уже определенную силу, заставлявшую с собой считаться. Подобно тому как в Афинах V века рост политической активности городской демократии шел параллельно с ростом морских сил этого государства, беспрерывные войны привели к повышению удельного веса крестьян в Риме. Сразу же после окончания I Пунической войны происходит известная реформа центуриатных комиций, значительно демократизировавшая этот институт. Происходит также завоевание Цизальпинской Галлии, предпринятое в интересах и в значительной мере по инициативе крестьянства. Во время II Пунической войны демократические слои гражданства существенным образом влияют даже на тактику военных действий, например, решительно выступая против тактического плана Квинта Фабия Максима.
Во II веке политическая роль сельской и городской демократии, в прямой связи с перегруппировкой сил наверху, еще больше возрастает. Дело в том, что эксплуатация провинций изменяет положение всадников. Проведение откупной системы и развитие денежного и торгового оборота превращают римское всадничество в носителя денежного и торгово-ростовщического капитала. Опираясь на свою экономическую мощь, всадники обнаруживают настойчивое стремление и к политической власти. Отсюда ряд ожесточенных столкновений между всадниками и правящей сенатской олигархией. Старый римский нобилитет, - все эти Метеллы, Эмилии, Домиции, Квинкции - не обнаружил наклонности делиться своими правами и вековечными привилегиями с новыми претендентами на власть. В этой обстановке борьбы между всадниками и нобилитетом складываются предпосылки для окончательного оформления третьей силы, известной под именем популяров. Поскольку две первые группы обнаруживают стремление в процессе взаимной борьбы найти опору в демократии, путь для дальнейшего развития движения популяров оказывается открытым. Но оптиматы, всадники и популяры были только группировками внутри римского гражданства, представлявшего собой в целом, по сравнению с италиками и провинциалами, привилегированное меньшинство. В среде союзников, остро ощущавших потребность в уравнении в правах с римскими гражданами, также были влиятельные фамилии, подобные римским gentes, промежуточный слой и, наконец, жалкие и бездомные батраки. Наконец, в самом низу этой общественной лестницы стояли рабы. Начиная с II века постоянное брожение среди рабов - естественная реакция на их эксплуатацию - выливается в новые формы открытых выступлений. Кульминационная точка этих выступлений падает уже на 70-е годы I века, когда все здание римского общества и государства было потрясено до самого основания выступлением Спартака.
Таким образом, жестокая классовая борьба между бедными и богатыми, эксплуататорами и эксплуатируемыми, полноправными и бесправными во II веке до н. э. принимает уже вполне отчетливые формы. Современники на каждом шагу сталкивались с конкретными проявлениями прогрессирующего от десятилетия к десятилетию кризиса. И если одни из них, как суровый Катон, мечтали о возрождении патриархальной старины, другие видели спасение в проведении реформ. К числу последних принадлежал и старший из Гракхов, Тиберий, вместе с другими передовыми представителями нобилитета и интеллигенции того времени примкнувший к кружку Сципиона. Однако, как призывы Катона к римским модницам (он требовал от них опрощения одежды), так и проекты друзей Сципиона оставались теорией, далекой от того, чтобы оздоровить практику. Только Тиберию Семпронию Гракху, первому удалось поставить на практические рельсы вопрос о проведении реформы. Трудно сказать, с самого ли начала был он готов вступить на путь революционных действий или к этой тактике его привела логика борьбы с землевладельческой олигархией, уже после того как события превратили его в вождя массового крестьянского движения. Во всяком случае, революционный характер его деятельности не может возбуждать никаких сомнений. Отстранением Октавия от должности народного трибуна, законопроектом об использовании наследства Пергамского царя Аттала для финансирования получателей наделов, наконец, совмещением в своих руках функций народного трибуна одновременно с должностью члена комиссии аграрных триумвиров, Тиберий не только нарушил традиционный порядок, но, по существу, выдвинул совершенно новый и до сих пор неизвестный в римской политической жизни принцип народного суверенитета. Отныне интересы народа, осуществлять которые был призван народный трибун, были поставлены выше авторитета римских сенаторов. В устах Тиберия интересы народа приобретают значение основного критерия. Гай Гракх законами о запрещении выставлять свою кандидатуру на выборах для лиц, однажды отстраненных от должности, и о привлечении к судебной ответственности должностных лиц, подвергших без суда изгнанию римских граждан, освящает законодательным путем то, что было для его брата только смелым тактическим шагом. Своими lex judiciaria, lex de provincia Asia a censoribus locanda, lex frumentaria ему удается расширить социальную базу сторонников реформы. Рядом других законов, например о выведении колонии на место разрушенного Карфагена (lex Rubria), он существенно расширяет основную программу возрождения римского крестьянства. Наконец, еще Фульвием Флакком был выдвинут повторенный потом Гаем законопроект о предоставлении прав италикам. Власть Гая достигает совершенно невиданных размеров. В его руках, помимо основных функций народного трибуна и члена комиссии аграрных триумвиров, сосредоточиваются полномочия по сооружению дорог, строительству амбаров и гаваней, снабжению города продовольствием и т. п. Даже вопросы замещения проконсульских мест в провинциях и решение спора между зависимыми от Рима Вифинией и Понтом не остаются вне сферы его кипучей деятельности. Поистине о нем можно было сказать, как о Перикле, словами Фукидида: Рим времени его деятельности был только по имени сенатской республикой, в действительности же здесь был режим диктатуры ("господство лучшего мужа", как выражался Фукидид). Аппиан по этому поводу прямо указывает, что "дело дошло до ниспровержения самой основы государственного строя" ("Гр. в." 1, 22, 21). Естественно, что такой политический радикализм, в сочетании с постоянным энергичным требованием значительных материальных жертв со стороны имущих слоев, превращает сопротивление врагов реформы в борьбу за сохранение всей прежней системы, призванной охранять интересы крупного землевладения. Каждая новая победа гракхианцев увеличивает энергию и ожесточение во враждебном им лагере. Еще в 133 году Сципион Назика бросил лозунг "спасения отечества" и был по своему прав, ибо римская "patria" в глазах очень многих граждан ассоциировалась с порядками дедов, т. е. безраздельным господством "отцов сенаторов", на права которых так решительно посягнули Гракхи. Ряды противников реформы начинают пополняться перебежчиками из лагеря Гракхов. В их числе мы встречаем Сципиона Эмилиана, Гая Фанния и многих других. Не по пути с Гаем оказалось дальше и всадникам, уже получившим в свои руки суды по провинциальным делам и откупа. Но главной причиной неудачи гракхианцев было то, что римская демократия эпохи Гракхов уже не была единым целым. Интересы крестьян не совпадали с интересами римских пролетариев, жаждавших столь невыгодного для крестьянства дальнейшего понижения цен на хлеб. Законопроект, предусматривавший предоставление гражданского равноправия союзникам, пугал и крестьян и пролетариев, поскольку речь шла о распространении исконных привилегий на значительный круг новых граждан. При этих условиях агитация Фанния, недвусмысленно заявлявшего: "Латины займут наши места в народном собрании, в играх, праздниках и раздачах" (Веллей Патеркул, II, 6), равно как и последующее выступление Друза, с его демагогическими законопроектами об учреждении 12 колоний для беднейших граждан в Италии, не могли не возыметь своего действия. Одновременно предоставление Опимию чрезвычайных полномочий для подавления гракхианцев доказывает, что и оптиматы в наиболее для них напряженный момент не остановились перед прямым нарушением конституционной традиции, предусматривавшей такого рода мероприятия только в случаях внешней военной опасности. Под ударами и слева и справа римский республиканский строй тогда в первый раз так ясно обнаружил свое несоответствие с задачами времени. Больше того, практиковавшиеся обеими борющимися сторонами приемы соединения ординарных и чрезвычайных магистратур в одних руках (в деятельности врагов реформы, помимо Опимия, такой случай имел место и при предоставлении консулу 129 года Тудиану права выносить окончательное решение по земельным спорам) предопределили направление, в котором пошла дальнейшая ломка республики. Точно также и принцип народного суверенитета, впервые выдвинутого в Риме Гракхами, потом был использован Цезарем для оформления своей власти через комиции. Не надо забывать, что слово "народ", в античном понимании, означало не массу населения, но только совокупность граждан. Таким образом, движение Гракхов имеет значение первого важного этапа на пути от республики к империи. С другой стороны, выдвинутые ими вопросы о земле для малоимущих, хлебе для городского населения и гражданских правах для союзников долгое время после них не сходят в Риме с повестки политического дня.
Третья из римских биографий Плутарха посвящена Луцию Корнелию Сулле. Ему первому удалось осуществить переход к политической диктатуре, фактически на несколько лет прекратившей существование республиканского строя. Хотя созданный при участии Суллы, под флагом восстановления старых порядков, новый режим не оказался долговечным, в нем в значительной мере уже были предрешены формы последующего принципата. В этом отношении гордая фраза из политического завещания Августа: "Я сам, своим поведением, во многом послужил образцом для подражания потомкам" вполне приложима и к Сулле. Его опыт имел решающее значение для целого ряда деятелей последних десятилетий республики. Диктатура Суллы носила ярко выраженный характер военной диктатуры. После военной реформы Мария, совершенно неизбежной в условиях продолжающейся пауперизации римского крестьянства, армия превращается в орудие политических переворотов. В первый раз за всю свою многовековую историю Рим в 88 году был взят войсками, состоявшими из собственных граждан, как неприятельский город. С тех пор, если не считать небольших интервалов, ожесточенная гражданская война не прекращается вплоть до 30-х годов I века до н. э. Скоро на всем протяжении огромного государства не оказалось уголка, где бы замолк шум сражений и где бы мирные поля не попирались сапогами проходящих войск. Испания на несколько лет превратилась в отдельно существующее от Рима государство. Воды Средиземного моря стали ареной энергичной деятельности пиратов. Утрата политического равновесия в центре создала предпосылки для грандиозного движения на востоке, возглавленного Митридатом. Наконец, вся Италия оказалась охваченной огнем восстания Спартака. В итоге, в самом Риме "граждане, забрызгивая трибуны кровью", по выражению Плутарха, "предоставили Республику собственной участи, и при общей анархии она неслась по бушующим волнам, подобно кораблю без кормчего" ("Цезарь", 18).
Три следующие биографии младших современников Суллы, Красса, Цицерона и Брута с достаточной яркостью отражают этот бурный период. Специфический интерес биографии Красса заключается в том, что в ней Плутарх дает единственное из дошедших до нас (если не считать более кратких данных Аппиана) относительно подробное описание хода восстания Спартака. Две другие биографии принадлежат свидетелям окончательной гибели старого государства, последним, не пережившим республики, республиканцам. Наконец, последняя из этих биографий вводит нас уже в обстановку нового режима диктатуры Цезаря.
Плутарха от всех этих событий отделяет промежуток почти в два столетия. За это время памфлеты, речи, письма и другие, вышедшие из-под пера современников и участников гражданской войны документы дополнились рядом позднейших произведений историографического характера. Однако пыл былой борьбы еще долго не угасал. Авторы этих произведений были далеки от объективно созерцательного отношения к прошлому. Так в античной историографии возникает ряд различных традиций в освещении и изложении событий конца II и I вв. до н. э. Примером тому может служить хотя бы интерпретация античными писателями движения Г'ракхов.
Еще со времени выхода в свет в 1847 г. специального исследования Nitzsch'а под заглавием "Die Gracchen und ihre nächsten Vorgänger", в современной науке утвердилось развитое потом работами Петера, Корнемана, Эдуарда Мейера и ряда других мнение о существовании нескольких, принципиально различных направлений в оценке античными писателями и в изложении истории Гракхов. Ряд таких писателей, как Цицерон (см. "Брут"), Саллюстий, Ливий в пересказе Орозия, Веллей, автор "De viris illustribus", и Дион считают основной причиной, побудившей Тиберия выступить с его аграрной программой, отказ сената утвердить заключенный им мирный договор с нумантинцами. Этой версии противопоставляется версия, принятая Плутархом, который считает отказ в утверждении сенатом мирного договора только поводом для конфликта с Сципионом. Причинами же, толкнувшими Тиберия на его выступление, в изложении Плутарха, является ряд обстоятельств. Во-первых, это был аграрный кризис, который Тиберий мог воочию наблюдать при проезде через Этрурию. Во-вторых, это был сам народ, поощрявший его надписями в залах, на памятниках и стенах "снова отвоевать для бедных общественные земли". В-третьих, это было влияние друзей-софистов: Диофана, учителя красноречия, изгнанного из Митилены, и Блоссия из Кум, а также влияние Корнелии, жаловавшейся на то, что ее называют тещей Сципиона, а не матерью Гракхов. Наконец, в-четвертых, - мотивы честолюбия, заставлявшие Тиберия завидовать своему сверстнику Спурию Постумию, успевшему за время его отсутствия сделать себе имя выступлениями в судебных процессах. Из всех перечисленных причин мотив о влиянии друзей-софистов встречается только у Цицерона, который в "Бруте" упоминает в этой связи имена Диофана, Лелия и Блоссия. Остальные латинские авторы о всех этих обстоятельствах вовсе не упоминают, объясняя, следовательно, выступление Тиберия чисто личными мотивами. Аппиан о причинах, побудивших Тиберия выступить, вообще ничего не говорит. От описания аграрного кризиса и недовольства народа он прямо переходит к выступлению Тиберия, не давая ему никакой особой мотивировки, что, впрочем, соответствует общему стилю его сжатого изложения.
Точно так же и в описании дальнейшего развития событий наши литературные источники существенно расходятся друг с другом.
Так латинские авторы в рассказе о смерти Тиберия сообщают, что в знаменательный день выборов сенаторы и Назика находились во дворе храма или в самом храме Юпитера Капитолийского, т. е. на самом Капитолийском холме, в непосредственном соседстве с форумом, где в это время происходило народное собрание с участием Тиберия. После призыва к оружию Назика обертывает краем тоги руку и во главе партии противников реформы бросается на форум. Дальнейшие события, по выражению Корнемана, складываются по схеме "сверху вниз". Сторонники сената вытесняют гракхианцев с Капитолия, и Тиберий погибает от удара ножкой скамейки во время бегства вниз, на склоне холма. В противоположность латинским авторам, и Аппиан и Плутарх изображают те же события по схеме "снизу вверх". Заседание сената, на котором выступает Назика, происходит в храме богини Верности. Оттуда сторонники сената во главе с Назикой устремляются наверх, так сказать на штурм Капитолия, на котором потом происходит рукопашная схватка. Последним вариантом хода событий, таким образом, придается большая наступательная активность партии сената. Существенные расхождения, сказывающиеся на общем колорите повествования, наблюдаются и между Плутархом и Аппианом. Так по Плутарху, когда выборы на форуме приобрели неблагоприятный для Тиберия оборот, он откладывает решение вопроса на следующий день. При возвращении Тиберия домой его сопровождает огромная толпа, которая на всю ночь остается охранять его дом, Утром, в сопровождении одного только Блоссия, Тиберий отправляется на Капитолий, где должно было состояться продолжение выборов. По дороге он получает от одного из своих приверженцев известие о неблагоприятном для него обороте дела и уже на форуме узнает о решении врагов посягнуть на его жизнь. Когда народ узнает обо всем этом от Тиберия, он разоружает служителей и с обломками копий в руках готовится отразить нападение. Потом происходит приведенное выше нападение сторонников сената по схеме "снизу вверх". По Аппиану, Тиберий, после того как выборы были перенесены на следующий день, деятельно готовится к предстоящей борьбе. Ночью он собирает своих приверженцев и утром, имея готовый план, заранее уговорившись с ними о пароле на случай схватки, он занимает Капитолий, где уже собрался народ. Выведенный из себя трибунами, не позволявшими ставить на голосование его кандидатуру, Тиберий дает условный пароль. Начинается рукопашная схватка. При этом наступающей стороной являются приверженцы Тиберия; они вырывают из рук прислужников жезлы и палки, разламывают их на части и начинают выгонять богатых из собрания ("Гр. в." I, 15). Из изложенного следует, что даже при полном совпадении отдельных деталей перед нами две принципиально различных схемы событий. В первом случае, у Плутарха, гракхианцы обороняются, у Аппиана - наступательная инициатива целиком на их стороне. Примеры такого рода расхождений можно было бы без труда продолжить и на историю деятельности Гая и на весь последующий период, охваченный остальными нашими биографиями. Совершенно несомненно, что отдельные подробности этой бурной эпохи никем не могли быть точно зафиксированы. До авторов наших первоисточников они очевидно дошли в форме беглых впечатлений, рассказов очевидцев или циркулировавших по Риму слухов, каждый раз окрашенных в определенные политические цвета.
Таким образом перед глазами последующих литературных поколений оказался чрезвычайно разнообразный и по своей форме и по своему содержанию материал. Каждый из позднейших писателей разбирался в нем сообразно со своими политическими симпатиями и антипатиями, конкретными целями работы и общим отношением к римскому прошлому.
В данном случае для нас важно выяснить, как был использован этот материал Плутархом в его биографиях римских деятелей.
Общеизвестно, что Плутарха во всех его сравнительных биографиях интересовала преимущественно описываемая им личность. Историческая обстановка, на фоне которой протекала деятельность его героев, имела для него второстепенное значение. Жизнь исторических деятелей занимала его с чисто психологической, этической, но не с исторической точки зрения. Поэтому при выборе источников Плутарх всегда отдавал предпочтение биографической и мемуарной литературе, и только в случаях, когда она не давала ему нужного материала, он обращался к историографии. Пользуясь своей огромной начитанностью, он умел извлекать из нее то, что было ему нужно. Однако ни одно из сочинений крупных историков описываемой им эпохи он не кладет в основу изложения ни в греческих, ни в римских биографиях. Настоящий критический подход к источникам был ему чужд, так же как и многим другим эллинистическим писателям. В ряде случаев, слепо доверяясь источникам, он берет ν них не только фактический материал, но и освещение вопроса. Даже в биографиях современников он нередко допускает совершенно различную трактовку одних и тех же фактов. Зато, если ему в руки, подчас вне зависимости от его сознательной воли, попадает надежный материал, его пересказы этого материала приобретают большое значение для современной науки. Впрочем далеко не всегда, особенно в римских биографиях, пересказы Плутарха, так же как и цитаты, отличаются точностью. Это можно иногда наблюдать в тех случаях, когда удается проверить Плутарха.
Вот пример: в 4 гл. биографии Тиберия Гракха Плутарх прямо ссылается на Полибия, заявляя, что он одинаково с ним излагает историю сватовства и женитьбы Тиберия на дочери Сципиона Африканского Корнелии. Дальше он рассказывает, что после смерти Сципиона родственники умершего предпочли всем прочим Тиберия. Между тем, у Полибия (32, 13), где он упоминает о женитьбе Тиберия на одной из дочерей Сципиона, этот брак происходит еще при жизни последнего и ни о каких других претендентах на руку Корнелии Полибий ни слова не говорит.
Вообще в римских биографиях Плутарха его отрицательные черты обнаруживаются в значительно более сильной степени, чем в жизнеописаниях греков. Отсутствие критического подхода к источникам здесь гораздо заметнее. В сомнительных для него самого местах, он, в лучшем случае, дает несколько версий одного и того же события, предоставляя читателю самому разобраться, какая из них является более правильной. Исторические характеристики в них еще чаще отличаются однобокостью, а иногда, по сравнению с другими античными авторами, поражают нас своей наивностью. Все эти особенности римских биографий Плутарха понятны, если учесть, что, не владея свободно латинским языком, он, конечно, не мог в такой же степени овладеть римской литературой, как родной ему греческой, на которой он воспитался. Кроме того, ему как греку было трудно уловить своеобразие римской жизни, а тем более римского прошлого. Поэтому в выборе источников для биографий римлян он чаще идет по ложному пути.
Попытки установить признаки какой-либо общей концепции или системы в использовании биографического материала и подборе источников заранее обречены на неудачу, ибо приемы Плутарха в этом отношении отличаются большим разнообразием. В последнем можно убедиться и на примере семи рассматриваемых нами его биографий.
В биографии братьев Гракхов Плутарх является представителем апологетической тенденции. Начиная от характеристики обоих братьев и кончая решительным осуждением Назики и Опимия и восхвалением благородной твердости Корнелии, Плутарх твердо выдерживает эту линию.
Круг источников, использованных им в этой биографии, весьма разнообразен. Сам он называет Полибия, Фанния, Корнелия Непота, Цицерона. Помимо этого он приводит фрагменты речей и писем самих Гракхов и их матери. Однако выяснить, в какой мере и каким образом использованы им все эти источники, чрезвычайно трудно.
Вопрос о первоисточниках Плутарха в биографии Суллы решается гораздо легче. Не подлежит сомнению, что главным его источником в данном случае являлась недошедшая до нас автобиография самого Суллы, на которую он неоднократно ссылается. Источники, послужившие Плутарху материалом для биографии Красса, для различных глав этой биографии, неодинаковы. Главы 1-7, посвященные первому периоду в жизни Красса, до его участия в подавлении движения Спартака, по собственному признанию Плутарха главным образом написаны на основании Фенестеллы (см. примечания к биографии Красса). Главы 8-11, которые содержат историю движения Спартака, написаны по всем признакам прежде всего на основании "Истории" Саллюстия. Последнее может быть подтверждено сопоставлением ряда мест.
Материал для глав 11 -15 - жизнь Красса в Риме до Парфянского похода - заимствован из других биографий Плутарха, именно из биографии Помпея и Катона Младшего. Кроме того, для этих глав, повидимому, были еще использованы непосредственно или через Ливия Цицерон и некоторые другие авторы. Источники по главам 15-33 - описание Парфянского похода - совпадают во многих местах с источниками Диона. Не исключена возможность, что первоисточником для них обоих был современный Августу историк Николай из Дамаска, от всеобщей истории которого до нас дошли многочисленные фрагменты. Тот же историк, наряду с Мессалой и Волумнием, повидимому, был использован Плутархом в биографии Брута. На Мессалу и Волумния Плутарх в этой биографии прямо ссылается. Оба названных писателя были участниками гражданской войны и личными друзьями Брута. Отсюда понятен апологетический тон Плутарха в этом жизнеописании.
В биографии Цицерона Плутарх ссылается на речи самого Цицерона и биографию, написанную его вольноотпущенником Туллием Тироном.
Относительно биографии Цезаря с уверенностью можно сказать только одно: вне зависимости от упоминаний имени Цезаря, его записками о Галльской и Гражданской войнах Плутарх почти не пользовался. Об этом красноречиво говорят многочисленные подробности, отсутствующие у самого Цезаря; с другой стороны, у Плутарха не упоминается о целом ряде фактов, играющих очень существенную роль в De bello gallico и De bello civili.
Совершенно несомненно также и то, что при изложении заговора Катилины Плутарх не пользовался Саллюстием. Часто повествование Плутарха совпадает с Аппианом и местами с Светонием и Дионом Кассием. Помимо Цезаря Плутарх ссылается на Азиния Поллиона и Цицерона, но, по всем признакам, эти авторы были им использованы только в очень относительной мере. Не исключена возможность, что он использовал в какой-то мере Страбона и Ливия. Однако и тут совершенно несомненно, что они не были его главными источниками.
Таков круг использованных Плутархом в этих биографиях источников. Он свидетельствует, что при отсутствии у Плутарха того, что мы называем общей концепцией, он обладал большой эрудицией и в области римской литературы. Это делает римские биографии Плутарха, вне зависимости от отмеченных недостатков автора, весьма ценным источником по римской истории.
Д. Калистов.

---

Тиберий Гракх

Переводчик: 

Петухова В.В.

1. Изложив предыдущую историю, [1] перейдем теперь к не менее бедственной судьбе двух римлян и приступим к сравнительному жизнеописанию Тиберия и Гая.
Тиберий и Гай Гракхи были сыновьями Тиберия Гракха, римского цензора; последний дважды занимал и должность консула, удостоился также двух триумфов [2], но еще большую славу приобрел своими личными качествами. [3] Благодаря этому Тиберий был признан достойным стать мужем Корнелии, дочери Сципиона, победителя Ганнибала, хотя и не был никогда другом ее отца, а, наоборот, принадлежал к числу его противников. Заключен был этот брачный союз после смерти Сципиона [4].
Рассказывают, будто Тиберий нашел однажды у себя в постели пару змей. Гадатели, явившиеся для истолкования чуда, запретили Тиберию и убивать и выпускать их обеих сразу. Вместе с тем они предсказали, что если будет убит в отдельности самец, то умрет сам Тиберий, а если самка, то умрет Корнелия. Тиберий, любивший свою жену, решил, что коль скоро одному из них суждена смерть, то лучше умереть ему, человеку в летах, чем молодой женщине, и убил самца, самку же выпустил. Вскоре он скончался, оставив двенадцать человек детей, рожденных ему Корнелией.[5]
Корнелия же, приняв на себя заботы как по дому, так и по воспитанию детей, выказала такой разум и величие души и любовь к детям, что не казалось ошибочным решение Тиберия, который предпочел свою смерть смерти столь достойной женщины; когда царь Птолемей [6] предложил Корнелии разделить с ним корону, вступив с ним в брак, она отказала ему; потеряв же после того, как осталась вдовой, всех своих детей, кроме одной из дочерей, вышедшей замуж за Сципиона Младшего, [7] и двух сыновей, Тиберия и Гая, [8] о которых идет теперь речь, она вырастила их с такой заботливостью и старанием, что молодые люди, хоть и слыли талантливейшими из всех римлян, все же доблестями своими обязаны были - материнскому воспитанию еще в большей, повидимому, мере, чем природным своим качествам.[9]
2. Как в самом сходстве статуй и портретов, изображающих Диоскуров [10], заметно различие черт, присущих соответственно кулачному бойцу и наезднику, так и в поступках и политической деятельности юношей Гракхов, столь походивших друг на друга мужеством и скромностью, а равно обходительностью, даром слова и благородством, как бы проступают и ясно обнаруживаются резкие различия, - на чем я и считаю уместным остановиться.
Прежде всего, в чертах лица Тиберия, в выражении его глаз, в движениях было больше мягкости и сдержанности; Гай же был человек более живой и пылкий. Выступая с речью, первый оставался на месте в спокойной позе; другой оказался первым римлянином, позволявшим себе шагать во время речи по трибуне и сбрасывать с плеча тогу (подобно тому как рассказывают и про Клеона афинянина [11] будто он был первым оратором, который на трибуне сбрасывал плащ и хлопал себя по ляжкам). Затем речь Гая, полная бурной страсти, могла устрашать, речь же Тиберия, более мягкая, настраивала скорее на чувство сострадания. Слог Тиберия был чист и тщательно обработан, Гая - убедителен и блестящ. Так же прост был Тиберий в образе жизни и столе. Гай, если сравнить его с другими, был достаточно скромен и строг к себе; по сравнению же с братом - был прихотлив и склонен к излишествам: так, Друз [12] упрекал его за покупку серебряных столов, которые обошлись по 1250 драхм [13] за фунт. Несходству речи братьев отвечало и несходство их характеров: Тиберий был человек мягкий и спокойный; Гай был резок и вспыльчив, в речах своих часто отдавался чувству гнева, так что возвышал голос, бранился и путался в словах. Во избежание этого он заставлял своего смышленого раба Лициния стоять позади себя с особым инструментом, которым регулируют голоса; и Лициний, как только замечал, что господин 'горячится и раздражается, извлекал из инструмента мягкий тон, и Гай тотчас же умерял свой гнев, а вместе с тем и голос, утихал и вел себя спокойнее.
3. Таковы были между ними различия. Но доблесть перед врагами, справедливое отношение к низшим, усердие в исполнении долга, воздержанность в наслаждениях были в них те же. Тиберий был старше брата на 9 лет; это обстоятельство разъединило их как деятелей на продолжительное время и немало способствовало крушению их планов. Достигнув совершеннолетия неодновременно, они не могли объединить своих действий, что укрепило бы их силу и сделало бы ее непреоборимой.
Итак, мы скажем особо о каждом из них, начиная со старшего.
4. Едва выйдя из детского возраста, Тиберий приобрел уже в Риме такую известность, что был избран в коллегию авгуров [14], не столько за знатность рода, сколько за личную доблесть. Это ясно показал Аппий Клавдий [15], бывший консул и цензор, муж, удостоенный первенства в списке римских сенаторов, мудростью стоявший выше своих современников: на пиру у авгуров, приветливо обойдясь с Тиберием и обласкав его, Аппий предложил ему свою дочь в супруги. Тиберий с радостью принял это предложение и тут же был заключен брачный договор. Придя домой, Аппий с порога позвал свою жену, громко воскликнув: "Антистия, я просватал нашу дочь Клавдию". Та, удивившись, ответила: "К чему такая поспешность, если только жених, которого ты ей нашел, не Тиберий Гракх".
Мне небезызвестно, что некоторые историки относят это сообщение к сватовству отца Гракхов Тиберия к дочери Сципиона Африканского, но большинство из них рассказывают об этом так же, как и мы, а Полибий говорит, что после смерти Сципиона Африканского родственники его предпочли всем прочим Тиберия и дали ему в супружество Корнелию, которая после кончины отца еще не была ни обручена ни замужем.[16]
Участвуя в ливийской войне [17] под начальством второго Сципиона, своего шурина, и живя с полководцем в одной палатке, молодой Тиберий вскоре узнал его богато одаренную натуру и высокие душевные качества, способные пробуждать в других любовь к доблести и желание подражать ему в делах. В скором времени Тиберий превзошел всех своих сверстников дисциплиной и мужеством. По словам Фанния, [18] он первым из всех воинов поднялся на неприятельскую стену, причем Фанний говорит, что сам он взобрался на стену одновременно с Тиберием и сделался соучастником его подвига. За время службы своей в войске Тиберий снискал всеобщую любовь, а когда ему пришлось уехать, все жалели о нем.
5. Вскоре после этой войны он был избран на должность квестора, и в этой должности ему выпал жребий участвовать в войне против нумантинцев, под начальством консула Гая Манцина [19], человека не плохого, но самого неудачливого из всех римских полководцев. Однако в бедствиях и неудачах этого похода лишь ярче обнаружились не только ум и мужество Тиберия, но, что особенно удивительно, и чувство искреннего уважения к военачальнику, хотя тот, угнетенный своими несчастиями, почти забыл даже, что он полководец. Разбитый в нескольких больших сражениях, Манцин решил выступить ночью, покинув лагерь на произвол судьбы. Нумантинцы, заметив этот отход, быстро захватили лагерь, напали на отступавших, перебили арьергард и, окружая войско, стали оттеснять его в такие места, откуда не было выхода. Тогда Манцин, не надеясь пробиться, отправил к врагам послов для мирных переговоров. Но нумантинцы ответили, что никому не доверяют, кроме Тиберия, и потребовали, чтобы он был послан к ним. Поступили они так, высоко ценя достоинства молодого человека (они знали, как веско его слово в войске), а, с другой стороны, помня, как отец Тиберия, воевавший против иберийцев и победивший несколько народов, заключил с нумантинцами мир [20] и убедил римский народ соблюдать его по всей справедливости. Итак, Тиберий был послан к нумантинцам. Встретившись с ними, он в одном уступил, на другом настоял и заключил мир, явно спасший двадцать тысяч римских граждан, не считая обозных и тех, кто следовал за войском, не числясь в его составе.
6. Нумантинцы овладели всем оставленным в лагере имуществом и разграбили его. Среди добычи оказались и таблицы Тиберия, которые содержали акты и счета, относившиеся к его квесторской деятельности. Желая непременно получить их обратно, Тиберий, несмотря на то, что римское войско уже ушло вперед, в сопровождении трех или четырех товарищей отправился обратно в город. Он вызвал местные власти и просил их вернуть ему таблицы, дабы враги его в Риме не оклеветали его, пользуясь тем, что без таблиц он не мог бы сдать отчетность. Нумантинцы, радуясь удобному случаю оказать Тиберию услугу, пригласили его войти в город. Когда же Тиберий остановился в раздумье, они подошли к нему и, дружественно взяв за руки, настойчиво просили его не считать их за врагов, а располагать ими как друзьями и верить им. Тиберий, дорожа таблицами и боясь обидеть нумантинцев отказом, решил так и поступить. Он вошел в город, а они прежде всего предложили ему угощение и всячески упрашивали его сесть с ними за стол; затем вернули ему таблицы и просили его взять себе из остальной добычи все, что он пожелает. Но Тиберий ничего не взял, кроме ладана, которым он пользовался во время общественных жертвоприношений, и удалился, распрощавшись с нумантинскими мужами самым дружественным и сердечным образом.
7. Когда же он возвратился в Рим, на все это дело там посмотрели как на нечто ужасное и оскорбительное для республики. Правда, родные и друзья солдат, составлявшие значительную часть народа, примкнули к Тиберию и доказывали, что лишь благодаря ему спаслось столько людей, а весь позор поражения ставили в вину вождю; но другие, тяготясь происшедшим, предлагали вспомнить предков в Самнитскую войну [21]: римские военачальники тогда были рады тому, что самниты отпустили их, но римляне прогнали их обратно к врагам, сняв с них одежду, а также выдали самнитам всех тех, кто каким-либо образом был причастен к заключению мира, как то квесторов и военных трибунов, обращая на их головы нарушение Римом клятвы мирного договора. Однако народ выказал в данном случае к Тиберию величайшее благоволение и любовь. Народное собрание постановило: консула Манцина, раздетого и закованного в цепи, выдать нумантинцам, а всех остальных участников похода помиловать ради Тиберия. [22] Повидимому, сильную поддержку в этом оказал Тиберию Сципион, который был в то время самым выдающимся и могущественным человеком в Риме. Однако Сципиону было поставлено в вину, что он не отстоял Манцина и не содействовал утверждению условий мира, заключенного его родственником и другом Тиберием. Скорее всего, истинною причиною этого недовольства послужило честолюбие самого Тиберия, а также влияние друзей и софистов, настраивавших его против Сципиона. Но эта размолвка не имела дурных, непоправимых последствий. Следует полагать, напротив, что Тиберию не пришлось бы пережить всего, что с ним случилось впоследствии, если бы во время его трибуната Сципион Африканский находился в Риме. Но последний был уже в Нумантии и вел там войну, [23] когда Тиберий решил провести новые законы. Причины этого решения были следующие.[24]
8. Земли, завоеванные у соседних народов, римляне частью распродавали, частью обращали в государственное имущество и раздавали в пользование малоимущем гражданам за небольшую плату. Богатые стали повышать арендную цену и вытеснять таким путем бедных с их участков, [25] вследствие чего был издан закон, не дозволявший ни одному гражданину держать более 500 югеров земли. [26] Закон этот положил на некоторое время предел корыстолюбию богатых и помог бедным удержаться на арендуемых ими участках и сохранить те доли, которые достались им при первоначальной разверстке. Но вскоре богатые стали переводить на себя аренду через посредство подставных лиц, а в конце концов, открыто закрепили за собой большую часть земель. Вытесненные с участков бедняки уже не проявляли готовности исправно нести военную службу и растить с должной заботой своих детей, так что в Италии стали замечаться, с одной стороны, убыль в свободных гражданах, а с другой - наплыв рабов-варваров, с помощью которых богатые обрабатывали, отнятую у граждан землю. Гай Лелий, друг Сципиона, взялся быстро исправить положение, но богатые оказали такое сопротивление, что Лелий, опасаясь смерти, отступился от своего намерения, заслужив этим название мудрого или разумного, ибо латинское слово sapiens [27] означает, как кажется, и то и другое.
Тиберий же, будучи избран народным трибуном, [28] тотчас направил на это дело всю свою энергию, подстрекаемый к тому, как говорят многие, ритором Диофаном [29] и философом Блоссием [30]. Первый из них - беглец с острова Митилены, а второй - италийский куманец, подружившийся в Риме с Антипатром Тарсийским [31], который почтил его посвящением ему некоторых из своих философских трактатов. Другие возлагают вину в этом и на мать Тиберия Корнелию, которая будто бы часто корила сыновей тем, что римляне все еще называют ее тещей Сципиона, а не матерью Гракхов. Наконец, третьи полагают, что виновником всего был Спурий Постумий, ровесник Тиберия и соперник его в ораторском искусстве. [32] По их мнению, Тиберий, вернувшись из похода и убедившись, что Спурий пользуется гораздо большей славой и влиянием, чем он, и возбуждает всеобщее восхищение, захотел, видно, превзойти его и взялся за проведение рискованной реформы, на которую народ возлагал большие надежды.
Брат же его Гай упоминает в своих записках, что Тиберий, отправляясь в Нумантию и проезжая через Этрурию, увидел здесь картину запустелого края, а на пашнях и пастбищах, в качестве пахарей и пастухов, одних чужеземцев, и варваров. Тогда-то и зародились у него те политические планы, осуществление которых причинило братьям столько бед. Но, в действительности, сильнее всего пробудил в нем честолюбивые стремления и решимость действовать сам римский народ, призывавший Тиберия надписями на портиках, стенах и памятниках отнять у богатых государственные земли для раздачи их неимущим.
9. Следует, однако, заметить, что Тиберий разрабатывал закон не единолично, но воспользовался советами самых знаменитых и доблестных людей в Риме, как то: Красса [33], бывшего тогда верховным жрецом·, законоведа Муция Сцеволы [34], в то время консула, и Аппия Клавдия, своего тестя. Притом и самый закон, если сопоставить его с той великой несправедливостью и корыстолюбием, против которых он был направлен, отличался мягкостью и умеренностью: людям, которых следовало бы отдать под суд за неповиновение законам и лишить противозаконно захваченного имущества с наложением штрафа, - закон Тиберия повелевал лишь отказаться, притом за выкуп, от незаконного владения в пользу нуждающихся граждан. [35] Как ни умеренна была эта реформа, народ готов был удовольствоваться ею и забыть прошлое, лишь бы обеспечить себя от несправедливостей в будущем. Но богачи и крупные собственники восстали из корыстолюбивых побуждений против закона, из упорства же и чувства озлобления - против самого законодателя. Они замыслили опорочить законопроект в глазах народа и с этой целью стали распространять слухи, будто Тиберий, предлагая передел земель, хочет замутить государство и внести расстройство во все дела. Однако они ничего этим не достигли. Тиберий защищал благое и справедливое дело с силою красноречия, которая могла бы и худшее· представить в выгодном свете. Страшным для врагов и непобедимым казался он, когда, стоя на трибуне, вокруг которой волновались толпы народа, произносил речь в защиту обездоленных. И дикие звери в Италии, говорил он, имеют логова и норы, куда они могут прятаться, а люди, которые сражаются и умирают за Италию, не владеют в ней ничем, кроме воздуха и света, и, лишенные крова, как кочевники бродят повсюду с женами и детьми. Полководцы обманывают солдат, когда на полях сражений призывают их защищать от врагов гробницы и храмы. Ведь у множества римлян нет ни отчего алтаря, ни гробниц предков, а они сражаются и умирают за чужую роскошь, чужое богатство. Их называют владыками мира, а они не имеют и клочка земли.
10. На такие слова, произносимые с воодушевлением и истинной страстью и восторженно встречаемые народом, не мог возражать ни один из противников. Но, отказавшись от споров, богатые· обратились к одному из трибунов, Марку Октавию [36], молодому человеку, известному своей скромной жизнью и строгими нравами. Октавий был товарищем и другом Тиберия и сначала уклонялся от борьбы из уважения к нему. Но затем, под давлением настойчивых просьб со стороны многих влиятельных лиц, он, как бы уступая насилию, выступил противником Тиберия и отклонил закон. [37] В коллегии трибунов решающим является всегда мнение голосующего против, так как, если хоть один из них выскажется против, согласие всех остальных не имеет уже никакой силы. Тиберий, раздраженный неудачей, взял обратно свой умеренный проект и внес другой, более· благоприятный для масс и более жесткий для насильников: новый закон повелевал им немедленно освободить земли, которыми они владели вопреки старым законам. Это повело к ежедневно возобновлявшейся борьбе на трибуне между Тиберием и Октавием, но и в самый разгар ожесточенной борьбы они не сказали друг о друге ни одной резкости, у них не вырвалось ни одного неуместного слова: врожденная порядочность и хорошее воспитание обуздывают ум, как видно, не только в вакхических оргиях, но и в порывах честолюбия и гнева. Так как Тиберий видел, что собственные интересы Октавия, как крупного землевладельца, затрагиваются новым законом, он обратился к своему противнику с просьбой отказаться от спора и выразил при этом готовность возместить ему стоимость его земель из собственных, хотя и не очень больших средств. Октавий от этого предложения отказался. Тогда Тиберий издал декрет, прекращавший деятельность магистратов впредь до того дня, когда закон будет поставлен на голосование, затем запечатал собственной печатью храм Сатурна с целью лишить квесторов возможности что-либо туда вносить или оттуда брать, а преторам объявил, что в случае неповиновения его распоряжению, они подвергнутся взысканию. [38] В результате этих распоряжений все должностные лица отказались, из страха ответственности, от исполнения своих обязанностей. Богатые же поспешили облечься в траурные одежды и появлялись на площади народного собрания, выражая на своих лицах печаль и глубокое уныние. Вместе с тем, они начали тайно злоумышлять против Тиберия и даже подсылать к нему убийц, а Тиберий стал носить под платьем, не. скрывая этого, короткий разбойничий меч, известный у римлян под названием dolo.
11. Когда же наступил день народного собрания и народ был созван Тиберием для подачи голосов, оказалось, что избирательные урны похищены богачами, - событие, вызвавшее большое смятение. А так как приверженцы Тиберия, пользуясь своей многочисленностью, могли добиться своего силою и с этим намерением сходились уже целыми толпами, то бывшие консулы Манлий и Фульвий, припав к коленям Тиберия и касаясь его рук, стали слезно умолять его отложить голосование. [39] Тиберий, уже предвидя готовые вот-вот разразиться грозные события и движимый к тому же чувством уважения к Манлию и Фульвию, спросил их, как, по их мнению, ему надлежало поступить. Те ответили, что они не властны давать советы в таком деле, и после настойчивых просьб убедили Тиберия обратиться в сенат. Но и сенат, в котором богатые имели преобладание, не сделал ничего, - и вот Тиберий, не имея возможности провести иным способом свой закон, обращается к средству предосудительному и незаконному, а именно-- к отстранению Октавия от власти. Начал он, однако, с увещаний: дружески касаясь его рук, он просил Октавия уступить и удовлетворить справедливые требования народа, который довольствуется столь малой наградой за все свои великие труды и перенесенные опасности. Не Октавий ответил отказом, и тогда Тиберий заявил, что раз два трибуна, имеющие одинаковую власть, расходятся во взглядах на важные вопросы, то дело не может обойтись без вооруженной борьбы, и что он видит единственный выход из затруднения в том, чтобы один из них был отрешен от власти; пусть сначала Октавий внесет в собрание вопрос о смещении его, Тиберия, - и он тотчас же вернется к жизни частного человека, если того пожелает народ. Октавий отклонил это предложение, после чего Тиберий объявил ему, что в таком случае он предложит проголосовать вопрос о смещении его, Октавия, если последний, подумав, не изменит решения, - и вслед за тем распустил собрание.[40]
12. На следующий день, как только собрался народ, Тиберий поднялся на трибуну и вновь попытался убедить Октавия, но тот оставался непреклонным. Тогда Тиберий внес предложение об отстранении Октавия от трибуната и тут же поставил этот вопрос на голосование. Триб насчитывалось в Риме тридцать пять. Из них семнадцать проголосовали против Октавия, так что если бы к ним присоединилась хоть одна триба, Октавию пришлось бы вернуться к частной жизни. Тут Тиберий приказал приостановить голосование и, обратись к Октавию, поцеловал его перед всем народом и долго умолял не подвергать себя бесчестию, а на него, Тиберия, не навлекать обвинения в применении столь суровой и крайней меры. Октавий, говорят, выслушал эти просьбы, не выказывая непреклонности и упорства; глаза его наполнились слезами, и он долго молчал; но когда взор его упал на стоявших толпой богачей и собственников, он, повидимому убоявшись и устыдившись возможности потерять в их кругу свою репутацию, смело решился претерпеть все худшее и заявил, что Тиберий может поступить с ним, как хочет. Таким образом, закон был проведен, и Тиберий приказал одному из своих вольноотпущенников (он всегда пользовался этими людьми как ликторами) силой свести Октавия с трибуны. [41] Картина насильно влекомого Октавия являла крайне печальное зрелище. Народ бросился на него, но богатые подоспели на помощь и удержала толпу. Октавий едва спасся: его выхватили из толпы, и он избежал таким образом опасности. Но у верного его раба, стоявшего перед ним я защищавшего его, вырвали глаза. Все это произошло против воли Тиберия, который, лишь только увидел, что происходит, поспешно сбежал с трибуны.
13. Вслед за тем аграрный закон был утвержден. [42] Для обследования земель и раздела их были избраны [43] трое уполномоченных: [44] сам Тиберий, его тесть Аппий Клавдий и его брат Гай Гракх, который находился в это время в отсутствии, так как служил под начальством Сципиона в Нумантии. Спокойно, без помехи закончив это дело, Тиберий поставил на место Октавия не кого-либо из знатных людей, а некоего Муция [45], своего же собственного клиента. Знать, негодуя на это и страшась возвышения Тиберия, старалась в сенате всячески его унизить. Так, например, когда он попросил, согласно обычаю, снабдить его за счет государства палаткой, необходимой во время работ по разделу земли, ему в этом было отказано, между тем как другие и в менее важных случаях часто получали такие палатки. Затем, на текущие расходы ему было назначено всего лишь по девяти оболов в день [46], согласно докладу Публия Назики [47], показавшего себя в этом деле явным врагом Тиберия. Назика захватил в свои руки большое количество государственных земель и не мог помириться с вынужденной потерей их. Народ же все более распалялся. Случилось так, что умер скоропостижно один из друзей Тиберия, причем на теле появились подозрительные пятна. Узнав об этом, народ сбежался к похоронному шествию с криками, что человек отравлен, понес ложе и затем окружил костер умершего. Подозрения в отравлении еще усилились, когда кожа на трупе лопнула и из него вытекло такое количество влаги, что погасло пламя костра; принесли огня, но костер не разгорался, пока его не сложили в другом месте, да и тут удалось разжечь его лишь с большим трудом. Надев траурную одежду и еще более возбуждая этим толпу, Тиберий вывел своих детей на площадь и обратился к народу с просьбой взять их, вместе с матерью, под свою защиту, так как сам он не надеется спастись от врагов.[48]
14. После смерти пергамского царя Аттала Филометора пергамский гражданин Евдем привез в Рим его завещание, в котором римский народ объявлялся наследником царя. [49] Тиберий, стараясь угодить народу, тотчас внес закон о том, чтобы царские деньги были употреблены на оказание помощи гражданам, между которыми была разверстана земля, при первом обзаведении и налаживании земледельческого хозяйства [50]. Вместе с тем Тиберий заявил, что вопрос о том, как поступить относительно принадлежавших царству городов, совершенно не касается сената и что он сам предложит народу решить дело. [51] Этим он вызвал чрезвычайное раздражение сената. Помпей [52], поднявшись с места, сообщил, что он живет по соседству с Тиберием, и поэтому ему хорошо известно, что Евдем передал Тиберию диадему и порфиру пергамских царей как лицу, которому предстоит царствовать в Риме. А Квинт Метелл [53] корил Тиберия примером его отца: всякий раз, говорил Метелл, когда Тиберий-отец, в бытность свою цензором, возвращался с ужина домой, все граждане тушили огни, боясь, как бы цензору не показалось, что они слишком долго засиделись в гостях или бражничали; а Тиберию-сыну самому освещают путь ночью, притом люди из черни, самые отчаянные и негодные. Тит Анний [54], человек, не отличавшийся порядочностью и скромностью, но умевший так ставить вопросы и давать ответы, что казался непобедимым в словесных состязаниях, вызвал Тиберия на спор о том, не подверг ли он бесчестию своего товарища по должности, пользовавшегося по закону священным правом неприкосновенности. Поднялось смятение, и Тиберий, вскочив с места, стал сзывать народ и велел привести Анния, желая выступить против него с обвинением. Анний, который не мог равняться с Тиберием ни красноречием, ни славой, поспешил прибегнуть к своему излюбленному оружию и попросил, чтобы до своей речи Тиберий ответил ему на один маленький вопрос. Тиберий согласился, и среди наступившей тишины Анний сказал: "Если бы ты захотел предать меня бесчестию и оскорбить, а я обратился бы за помощью к одному из твоих товарищей; если бы, затем, он встал на мою защиту, а ты разгневался бы, - · то отнял ли бы ты у него власть?" Вопрос, говорят, так затруднил Тиберия, этого искуснейшего оратора, отличавшегося смелостью речи, что на этот раз он промолчал.
15. Итак, он в тот раз распустил собрание; но, чувствуя, что в поступке его с Октавием не только знать, но и народ видит проявление чрезмерной страстности (им' казалось, что достоинство римского трибуна, до того дня сохранявшееся во всем его величии и блеске, теперь попрано и погублено), он обратился к народу с речью, из которой будет уместно привести некоторые доводы, дающие представление об убедительности и содержательности его слов. "Народный трибун, - говорил Тиберий, - есть лицо священное и неприкосновенное, ибо· деятельность его посвящена народу, и он призван защищать интересы народа. Но если трибун, отвратившись от народа, причиняет ему вред, умаляет его власть, препятствует ему голосовать, то он сам отрешает себя от должности, так как не исполняет своего долга. Пусть он разрушил бы Капитолий, поджег арсенал, - и такого трибуна можно было бы в крайности терпеть. Поступая так, он был бы дурным трибуном; но тот, кто ниспровергает демократию, уже не трибун. Терпимо ли, что трибун может повести в темницу даже консула, а народ не имеет права лишить трибуна власти, которою он злоупотребляет во вред тому, кто дал ему эту власть. Ведь народ выбирает одинаково и консула и трибуна. Царская власть вмещает в себе все государственные должности и, сверх того, возводится священнодействиями и торжественными обрядами на степень божественной; и все-таки Рим изгнал Тарквиния [55], приносившего вред государству, и эта древняя власть, создавшая Рим, была упразднена из-за вины одного человека. Есть ли у нас святыня, более чтимая, чем девы-весталки [56], хранительницы неугасимого огня. Но, если одна из них впадет в грех, ее живой зарывают в землю; ибо, согрешая перед богами, они теряют неприкосновенность, через богов же им и дарованную. Итак, недопустимо и то, чтобы трибун, погрешивший против народа, сохранил неприкосновенность, полученную от того же народа, ибо он подрывает ту самую силу, которая служит источником его власти. Если за трибуна подали свои голоса большинство триб, то это значит, что он получил трибунат по всей справедливости; так не будет ли еще более справедливым отнять у него трибунат, если против него голосовали все трибы. Нет ничего столь священного и неприкосновенного, как приношения богам. Однако же никто не препятствует народу пользоваться этими предметами, трогать их и переносить с места на место. Так и власть трибуна народ имеет право перенести с одного человека на другого. Не может эта власть считаться неприкосновенной и несменяемой: ведь люди, облеченные ею, сами нередко от нее отказываются".[57]
16. Таковы главные доводы, которые Тиберий приводил в свою защиту. А так как друзья Тиберия, видя, что враги объединяются против него и угрожают ему, считали необходимым, чтобы он вторично добивался трибуната на следующий год, то Тиберий вновь искал расположения народа, внося новые законы. [58] Законы эти сокращали срок военной службы, устанавливали право апелляции к народу на судебные решения и присоединяли к сенаторам, которые до тех пор одни исполняли обязанности судей, равное им число судей из всадников. [59] Стремясь ослабить таким образом власть сената, Тиберий руководствовался скорее чувством гнева и раздражения, чем соображениями справедливости и пользы. При голосовании новых законов сторонники Тиберия заметили, что верх берет противная сторона (не весь народ оказался налицо); тогда они перешли к выступлениям, содержащим брань против других трибунов и, благодаря этой уловке, затянули время, а затем распустили собрание, перенеся его на следующий день. Тиберий сошел с трибуны, имея вид убитого горем просителя, со слезами обратился к народу и сказал, что боится, как бы ночью враги не ворвались в его дом| и не убили его самого. [60] Слова эти так сильно подействовали на людей из народа, что они во множестве явились к его дому и провели там всю ночь, охраняя его.[61]
17. С наступлением дня, хранитель священных кур вынес их и насыпал им корму. [62] Но они не вышли наружу, кроме одной, несмотря на то, что сторож старательно встряхивал клетку, - да и эта единственная курица не тронула корма, а лишь приподняла левое крыло, вытянула лапку и затем убежала обратно в клетку. Предзнаменование это напомнило Тиберию о другом, явленном ему раньше. Был у него замечательный, великолепно изукрашенный боевой шлем. В него проникли змеи, никем не замеченные, положили туда свои яйца и вывели детенышей. Воспоминание об этом усилило в Тиберии тревогу, вызванную случаем с курами. Тем не менее он вышел из дому, чтобы подняться на Капитолий, узнав, что там собрался народ, но перед выходом так ударился ногою о порог, что сильно поранил ее: ноготь большого пальца оказался сломанным и сквозь обувь выступила кровь. Пройдя затем несколько шагов, он увидел с левой стороны дерущихся на крыше воронов. Здесь, конечно, проходило много народа, но камень, столкнутый одним из воронов, упал к ногам именно Тиберия. Этот случай озадачил самых смелых из его приверженцев, но проходивший тут же куманец Блоссий сказал, что велик будет стыд и позор, если Тиберий, сын Гракха, внук Сципиона Африканского и вождь римского народа, испугавшись ворона, не отзовется на призыв сограждан; в стане врагов этот позор Тиберия, конечно, не вызовет смеха, но они не замедлят прокричать в народе, что он своевольничает и ведет себя как тираны. В это же время к Тиберию прибежали многочисленные посланцы от друзей, собравшихся у Капитолия, и убеждали его поскорее итти туда, уверяя, что там все обстоит для него благополучно. И действительно, сначала все шло для Тиберия блистательно: лишь только он показался, друзья встретили его радостными криками, а когда он поднялся на Капитолий, они приняли его, выражая ему свою преданность, и сомкнулись вокруг него, чтобы никто из незнакомых людей не мог к нему приблизиться.
18. Затем Муций стал снова собирать голоса по трибам, но не мог ничего добиться, так как противники, проталкиваясь вперед, беспорядочно мешаясь, теснимые и тесня других, произвели невероятную суматоху. В это время сенатор Фульвий Флакк [63], не надеясь быть услышанным в суматохе, стал на видном месте и сделал знак рукою, показывая этим, что имеет нечто сообщить Тиберию наедине. Тиберий приказал толпе раздаться, и Флакк, с трудом поднявшись и подойдя к Тиберию, сообщил ему, что на заседании сената богатые, после безуспешных попыток привлечь на свою сторону консула, сговорились между собою убить его, Тиберия, и имеют для этого наготове большое число вооруженных рабов и друзей.[64]
19. Как только Тиберий сообщил близстоящим об этом заговоре, те тотчас же опоясали свои тоги, разломали жерди, с помощью которых ликторы оттесняли толпу, и вооружились этими обломками, готовясь защищаться в случае нападения. [65] В задних же рядах люди удивлялись происходившему и спрашивали, в чем дело. Тогда Тиберий, голос которого они не могли слышать, коснулся рукой головы, желая дать понять, что ему угрожает опасность. Но враги, увидев этот жест, тотчас побежали в сенат с вестью, будто Тиберий требует короны; прикосновение к голове, говорили они, служит верным тому знаком. Все пришли в смятенье, и Назика стал требовать от консула [66], чтобы тот спас Рим и казнил тиранна. Но консул мягко ответил, что он не положит начала насилию и никого из граждан не предаст смерти без суда, а если бы народ, уступив убеждениям Тиберия или насилию с его стороны, вынес какое-нибудь противозаконное постановление, то он, консул, такого постановления не утвердил бы. Тогда Назика, вскочив с места, сказал: "Так как высший представитель власти предает республику, то предлагаю всем, кто хочет помочь мне сохранить законность, следовать за мною". С этими словами Назика, подняв край одежды и прикрыв им голову, устремляется к Капитолию. За ним спешат другие, обернув руку тогою и расталкивая встречных; все уступают дорогу столь знатным людям и разбегаются, тесня друг друга.[67]
Люди, окружавшие сенаторов, вооружились принесенными из дому дубинами и палками, а сами сенаторы - обломками и ножкам" разбитых толпою скамеек, и все они двинулись на Тиберия, избивая тех, кто защищал его; иных они убили, остальные обратились в бегство. Побежал и Тиберий, но кто-то схватил его за одежду; он же, сбросив тогу, бежал в одном хитоне, но споткнулся и упал на людей, лежавших перед ним, а когда он поднялся, то Публий Сатуреи, один из трибунов, нанес ему по голове, на виду у всех, первый удар ножкою скамейки. Второй удар приписывал себе Люций Руф, хвастаясь этим, как каким-то прекрасным подвигом. Всего было убито более трехсот [68] человек дубинами и камнями, железом же ни один [69].
'20. Историки говорят, что этот раздор, первый в Риме со времени низвержения царской власти, окончился кровопролитием и убийством граждан; другие мятежи, памятные по силе своей и по важности причин, их породивших, всякий раз утихали благодаря взаимным уступкам: люди сильные уступали из страха перед массами, а народ - из уважения к сенату. Надо полагать, что и в данном случае Тиберий охотно уступил бы увещаниям; еще легче уступил бы он напавшим, если бы они воздержались от кровопролития и убийств, так как общее число его приверженцев не превышало трех тысяч.
Повидимому, заговор против Тиберия возник скорее на почве ненависти к нему богатых, чем из-за тех причин, на которые они ссылались. Явным доказательством тому служат жестокие и беззаконные надругательства их над трупом Тиберия; даже брату его было отказано в просьбе взять тело, чтобы похоронить его ночью, и оно было брошено, вместе с другими трупами, в реку.
Но и этим дело не кончилось: из друзей Тиберия одних подвергли без суда изгнанию, другие были схвачены и убиты. В числе убитых оказался ритор Диофан [70], а некий Гай Биллий погиб, посаженный в бочку со змеями. Куманец же Блоссий [71], будучи приведен к консулам для допроса о происшедшем, признался, что во всех своих действиях он подчинялся приказаниям Тиберия. На вопрос Назики: "А что если бы Тиберий приказал тебе поджечь Капитолий?" - Блоссий сначала возражал, что Тиберий никогда не дал бы такого приказания, но когда многие настаивали на том же вопросе, он ответил: "Исполнив приказание, я поступил бы хорошо, так как Тиберий не отдал бы его, если бы оно не было полезно народу". Так вышел он из опасного положения, а позже ушел к Аристонику в Азию. [72] Но когда дела последнего безнадежно пошатнулись, Блоссий лишил себя жизни.
21. Сенат, заискивая перед народом в виду последних событий, уже не препятствовал разделу земель и предложил ему выбрать, вместо Тиберия, другого уполномоченного по разверстке участков. Приступив к голосованию, народ избрал Публия Красса [73], находившегося в свойстве с Гракхами, так как дочь его Лициния была замужем за Гаем Гракхом. (Впрочем, по словам Корнелия Непота [74], Гай женился не на дочери Красса, а на дочери Брута [75] - триумфатора, победившего лузитанцев, но большинство историков рассказывает об этом так же, как и мы.) Тем не менее, народ все еще был удручен смертью Тиберия, и видно было, что он ждет лишь подходящего момента, чтобы отомстить. Уже угрожали судом Назике [76], и сенат отправил последнего без всякой надобности в Азию, опасаясь за его судьбу, так как люди не скрывали, встречаясь с ним, своей вражды, но ожесточались и при каждом удобном случае кричали ему, что он проклятый богами тиран и святотатец, осквернивший самую грозную в Риме святыню убийством человека, неприкосновенность которого освящена законом. Итак, Назика покинул Италию, несмотря на то, что он, в качестве верховного жреца, был тесно связан с Римом своими обязанностями по совершению самых важных жертвоприношений. Скитаясь бесславно на чужбине, он вскоре умер близ Пергама.[77]
Нет ничего удивительного в том, что народ до такой степени возненавидел Назику, если даже и Сципион Африканский, человек, который пользовался - и вполне заслуженно - такой любовью римлян, как никто другой, чуть было совсем не лишился благоволения народа за то, что сначала в Нумантии, узнав о смерти Тиберия, воскликнул, цитируя Гомера:

Так да погибнет каждый, свершающий дело такое! [78]

а затем, когда Гай Гракх и Фульвий спросили его в народном собрании, что он думает о кончине Тиберия, Сципион нелестно отозвался о его политической деятельности. С тех пор народ не стеснялся перебивать его в речах, чего раньше никогда не случалось, а сам Сципион дошел до того, что оскорблял народ бранными словами. Но об этом подробно сказано в биографии Сципиона.[79]

---

[1]
У Плутарха биографиям Гракхов предшествуют биографии Агиса и Клеомена.
[2] Тиберий Семпроний Гракх, цензор 169 года и консул 177 и 163 гг. до н. э, был награжден триумфами за победу над кельтиберами в Испании в 179 г. (Т. Ливий, 41, 7) и за завоевание о. Сардинии в 177 г., (Аврелий Виктор, "О знаменитых людях", 57).
[3] Ср. лестный отзыв о нем Цицерона ("Об обязанностях", 2, 12, 43; "Об ораторе", 1, 9, 38):
[4] Сципион Африканский умер в 183 г. до н. э. Ср. Полибий, 32, 13.
[5] Смерть Тиберия Гракха (старшего) последовала в 154 или 153 г. Ср. Валерий Максим, 4, 6, 1; Плиний, "Естественная история", 7, 36, 122; Аврелий Виктор, "О знаменитых людях", 57.
[6] Птолемей VI, Филометор, царь Египта.
[7] Публий Корнелий Сципион Эмилиан Младший — разрушитель Карфагена (146 г.). Имя дочери Корнелии, вышедшей замуж за Сципиона, — Семпрония.
[8] Тиберий родился около 162 г. (см. ниже, глава I, биография Гая Гракха, где указывается, что Тиберий был убит в 133 г. в возрасте 30 лет ), Гай — в 153 г. (см. Плутарх, "Гай Гракх", I, где Плутарх отмечает, что он был на 9 лет моложе брата).
[9] О роли Корнелии в воспитании сыновей см. Цицерон, "Брут", 27, 104; 58, 211; Тацит, "Разговор об ораторах", 28.
[10] Диоскуры — см. выше, "Лисандр", пр. 43". В Риме один из них — Кастор — считался покровителем наездников, укротителем коней; другой — Полидевк (у римлян Поллукс) — покровителем искусства кулачного боя.
[11] Клеон, см. "Никий" гл. 7 с прим. 38.
[12] Очевидно, Марк Ливий Друз, коллега Гая Гракха по его второму трибунату (122 г.). См. биографию Гая Гракха, гл. 8–9.
[13] Под драхмой здесь скорее всего подразумевается римский денар; это составит, в условном переводе на современные деньги, около 300 рублей золотом за фунт, равный 327,45 гр.
[14] Жреческая коллегия авгуров–гадателей по полету птиц, по преданию, была основана еще Ромулом. Пребывание в этой коллегии считалось большой честью, вступление же сопровождалось особым пиршеством, так называемым инавгуральным пиром.
[15] Аппий Клавдий Пульхер — консул 143 года и цензор 136 года. См. ниже, гл. 9 и 13.
[16] См. Полибий, 32, 13.
[17] Ливийская война — 3–я пуническая война 149–146 гг. Тиберий прибыл в Африку в 147 г. Сципиона Эмилиана сопровождал в Африку и знаменитый историк Полибий (см. Полибий, 39, 3 и сл.). Таким образом, Тиберий мог встречаться и вести беседы во время этой войны и с ним.
[18] Гай Фанний, историк и современник Тиберия Гракха, участник 3–й пунической войны и консул 122 г.; первоначально был на стороне Гракх"·Β но впоследствии перешел на сторону противников реформы. Исторический труд Гая Фанния утрачен. См. о нем гл. 8 биографии Гая Гракха.
[19] Тиберий был избран квестором на 137 год. По существовавшим законам, распределение квесторов по провинциям производилось путем жеребьевки Тиберию досталась Испания, где в это время римляне вели затяжную гак называемую Нумантинскую войну (143–133) с испанскими племенами, обитавшими в северо–восточной части Пиренейского полуострова. В это время командование римскими военными силами в Испании было поручено консулу 137 года Гаю Гостилию Манцину.
[20] В 180 г. до н. э. Этот мир на крайне невыгодных для римлян условиях был заключен в том же 137 г. Ср. подробный рассказ об этих событиях у Аппиана ("Иберия", 79–80).
[21] Имеется в виду позорная капитуляция римлян в Кавдинском ущелье в 321 г. до н. э.
[22] Ср. Цицерон, "Об обязанностях", 3, 30, 109; Веллей Патеркул, 2, 1; Аппиан, "Иберия", 83.
[23] В 134 г., в связи с возобновлением войны в Испании, Сципион был направлен туда с большой армией
[24] По свидетельству ряда авторов, использовавших в качестве первоисточников враждебную движению Гракхов традицию, мотивом, побудившим Тиберия выступить с аграрным законопроектом, было негодование, вызванное отказом сената утвердить договор, заключенный им с нумантийцами. См. Веллей Патеркул, 2, 2: "Тиберий Гракх… был квестором в этой войне, и договор был делом его рук. Обида, вызванная аннулированием этого договора и страх перед судом и возможным наказанием, привели к тому, что, как только он был выбран народным трибуном…, он отошел от благонамеренных граждан". Ср. Дион, 24, 1 (фрагменты), который указывает на следующее: когда Тиберий, "надеявшийся на почетное признание своих заслуг (заключение договора), не только в этом обманулся, но и оказался перед опасностью быть выданным врагам, он пришел к выводу, что при обсуждении такого рода дел обращают внимание не на сущность вопроса, но на случайные обстоятельства. Тогда он оставил путь славы как ненадежный; но так как Тиберий, вместе с тем, стремился, каким угодно способом, выдвинуться и рассчитывал этого достигнуть скорее при помощи толпы, чем при содействии сената, он примкнул к народу". Ср. Цицерон, "Брут", 27, 103; Орозий, 5, 8, 3.
[25] Ср. классическую характеристику этого процесса у Аппиана: "Римляне, завоевывая по частям Италию, получали тем самым в свое распоряжение часть завоеванной земли и основывали на ней города или города, уже ранее существовавшие, отбирали для посылки в них колонистов из своей среды. Эти колонии они рассматривали как укрепленные пункты. В завоеванной земле они всякий раз выделенную часть ее тотчас или разделяли между поселенцами, или продавали, или сдавали в аренду; невозделанную же вследствие войн часть земли, количество которой сильно возрастало, они не имели уж. е времени распределять на участки, а от имени государства предлагали возделывать ее всем желающим на условиях сдачи ежегодного урожая в таком размере: одну десятую часть посева, одну пятую насаждений… Богатые, захватив себе большую часть неразделенной на участки земли, с течением времени пришли к уверенности, что никто ее никогда у них не отнимет. Расположенные поблизости от принадлежащих им участков небольшие участки бедняков богатые отчасти скупали с их согласия, отчасти отнимали их силою. Таким образом богатые стали возделывать обширные пространства земли на равнина" вместо участков, входивших в состав их поместий. При этом богатые пользовались в качестве рабочей силы покупными рабами в качестве земледельцев и пастухов с тем, чтобы не отвлекать земледельческими работами свободнорожденных от несения ими военной службы. К тому же обладание рабами приносило богатым большую выгоду: у свободных от военной службы рабов беспрепятственно увеличивалось потомство. Все это приводило к чрезмерному обогащению богатых, а вместе с тем и увеличению в стране числа рабов. Напротив, число италийцев уменьшалось, они теряли энергию, так как их угнетала бедность, налоги, военная служба. Если даже они бывали и свободны от нее, все же они продолжали оставаться бездеятельными: ведь землею владели богатые, для земледельческих же работ они пользовались рабами, а не свободнорожденными. С неудовольствием смотрел на все это народ. Он боялся, что Италия не даст ему уже больше союзников в достаточном числе, да и создавшееся положение станет опасным из–за такой массы рабов… "Но нельзя же было такое количество людей, владевших столь долго своим достоянием, лишить принадлежавших им насаждений, строений, всего оборудования. Некогда, по предложению, внесенному народными трибунами, и народ, скрепя сердце, постановил, что никто не может владеть из общественной земли более, чем 500 югеров, и занимать пастбища более, чем 100 югеров для крупного скота и 500 — для мелкого. Для наблюдения за исполнением этого наказа назначено было определенное число лиц из свободнорожденных, которые должны были доносить о нарушении изданного постановления. Они принесли присягу, что будут верно соблюдать постановление, ставшее законом, определили наказание за его нарушение, имея в виду остальную землю распродать между бедняками небольшими участками. Но на деле оказалось, что они вовсе, не заботились о соблюдении ни закона, ни клятвы.
А те из них, которые, казалось, заботились, распределили, для отвода глаз, земли между своими домочадцами; большинство же относилось к соблюдению закона пренебрежительно" ("Гр. в.", 1, 7).
Первый известный нам случай территориального расширения римских владений относится, повидимому, еще к V веку до н. э., когда римляне завоевали земли вольсков и рутулов. Однако первая, так называемая оккупация, проведенная в более или менее крупных размерах, имела место только в начале IV века при завоевании города Вей и окружающей его области. Тогда земля, по сообщению Ливия (5, 30), была предоставлена и плебеям, получившим по 7 югеров на человека, причем в счет принимались и дети.
[26] Имеется в виду закон Секстия и Лициния 376–367 гг. до н. э., которым, по Ливию (6, 34 и сл; ср. Валерий Максим, 8, 6, 3) было установлено ограничение в пользовании общественной землей и общественными пастбищами. По мнению большинства исследователей (Низе, Эд. Мейера, Виламовитца, Пайса, Де–Санктиса и др.), эту ограничительную норму в 500 югеров (один югер = 0,252 га) следует отнести к более позднему времени, возможно даже ко II веку до н. э.
[27] Гай Лелий, участник 3–й пунической войны, консул ) 40 года, выдающийся оратор, единомышленник и друг Сципиона, примыкавший к его кружку. Только Плутарх в данном месте сообщает о выдвинутом Гаем Лелием аграрном законопроекте, подробное содержание которого поэтому неизвестно. О Г. Лелии см. Цицерон, "Лелий".
[28] На 133–й год.
[29] Диофан, уроженец Митилены (о. Лесбос), по словам Цицерона ("Брут", 27, 104), принадлежал к числу наиболее выдающихся ораторов этого времени.
[30] Блоссий, уроженец г. Кумы (Кампания), философ–стоик, один из наиболее верных приверженцев Тиберия. Ср. гл. 20 и Цицерон, "Лелий", 11, 37.
[31] Антипатр из Тарса в Киликии (М. Азия) — философ–стоик; произведения его до нас не дошли.
[32] Спурий Постумий Альбин — современный Гракхам оратор (Цицерон, "Брут", 25).
[33] Публий Лициний Красс Муцитан, друг Тиберия, известный оратор и знаток права. См. Цицерон, "Об ораторе", 1, 50. Впоследствии консул 131 года. На его дочери был женат Гай Гракх — см. гл. 21. В 130 г. был убит при подавлении восстания Аристоника.
[34] Публий Муций Сцевола, консул 133 года, считался одним из основоположников римской теории гражданского права. Ср. Цицерон, "Об ораторе", 1, 36, 166; 1, 37, 170; 2, 70, 285.
[35] Законопроект, предложенный Тиберием Гракхом, может быть восстановлен на основании свидетельств ряда авторов в следующих чертах:
1) Устанавливается предельная норма владения общественной землей (ager publiais): отец семьи — 500 югеров и два старших сына по 250 югеров. Таким образом во владении одной семьи не должно было сосредоточиваться больше 1000 югеров земли (около 250 га). См. Т. Ливий, "Сокращ.", 5, 8; Аврелий Виктор, 64, 3; Аппиан, "Гражданские войны". 1, 9; 1, 11.
2) Освобождавшаяся площадь подлежала распределению между беднейшими гражданами по 30 югеров каждому, на условиях наследственной и неотчуждаемой аренды. См. Цицерон "Об аграрном законе", 2, 5, 10; Аппиан, "Гр. в.", 1, 10; Плутарх, "Гай Гракх", 9.
3) Для проведения закона выбирается особая Комиссия в составе 3–х лиц с полномочиями на 1 год. См. Аппиан, "Гр. в.", 1, 9.
[36] Ср. Аппиан, "Гр. в.", 1, 12; Т. Ливий, "Сокращ.", 58; Веллей Патеркул, 2, 2; 3, 6; Дион, 82, 4–8.
[37] Как народный трибун Октавий в данном случае воспользовался своим правом veto и наложил запрещение на законопроект.
[38] В храме Сатурна, находившемся на самом форуме, хранилась римская казна. Таким образом декрет Тиберия фактически парализовал нормальную деятельность важнейших государственных учреждений.
[39] По данным Аппиана ("Гр. в.", 1, 12), эта просьба была обращена не только к Тиберию, но и ко всем народным трибунам, что, несомненно, поставило его в весьма затруднительное положение.
[40] По свидетельству Аппиана ("Гр. в.", 1,12), Тиберий сразу же поставил перед народным собранием вопрос: "может ли оставаться в должности народный трибун, который действует против воли народа?".
[41] По Аппиану ("Гр. в.", 1, 12), Октавий удалился незаметно.
[42] Ср. Аппиан, "Гр. в.", 1, 12.
[43] Члены комиссии — аграрные триумвиры — были выбраны на народном собрании по трибам (на трибутных комициях), т. е. на том же народном собрании, которое приняло законопроект. (См. Цицерон, "Об аграрном законе", 2, 12, 31.)
[44] По словам Аппиана ("Гр, в.", 1, 10), именно учреждение комиссии для проведения аграрного закона вызывало особое недовольство со стороны наиболее состоятельных элементов, опасавшихся, что эта комиссия обеспечит строгое проведение закона.
[45] Аппиан ("Гр. в.", 1, 12) называет вновь выбранного трибуна Мумкием, Орозий (5, 8, 3) — Минуцием.
[46] Точнее — 1,5 денара, т. е. около 36 копеек золотом в условном переводе на современную валюту.
[47] Публий Корнелий Сципион Назика, двоюродный брат (по матери) Тиберия Гракха, принимал участие в переговорах с Карфагеном в 149 г., консул 138 года, умер в 132 г. в Азии, — непримиримый противник программы Тиберия.
[48] Ср. Аппиан ("Гр. в.", 1, 13), который указывает, что уже тогда противники Тиберия угрожали ему, обвиняя его в возбуждении волнений по всей Италии.
[49] Аттал III Филометор умер весной 133 г. Завещание его царства римлянам, повидимому, было обусловлено наличием острых социальных противоречий в Пергаме. Эти же социальные противоречия создали, с другой стороны, широкую базу для выступления его сводного брата Аристоника, к которому примкнуло много рабов.
[50] По Т. Ливию ("Сокращ.", 58), Тиберий Гракх намеревался разделить эти средства между теми из беднейших граждан, которые, по его закону, имели право на получение участков, но которым земли нехватило. Ср. Орозий, 5, 8, 4; Аврелий Виктор, 64.
[51] Заведывание администрацией и финансами провинций издавна являлось неотъемлемой прерогативой сената. Лишившись этой функции, сенат тем самым утратил бы возможность влияния на магистратов, которое в значительной мере поддерживалось раздачей доходных должностей в провинциях.
[52] Очевидно, Квинт Помпей, консул 141 года и цензор 133 года.
[53] Квинт Цецилий Метелл, по прозвищу Македонский, консул 143 года.
[54] Тит Анний Луск, вероятно консул 153 года, речь которого против Тиберия сохранилась, кроме Плутарха, в фрагменте у Феста.
[55] Имеется в виду изгнание последнего римского царя Тарквиния Гордого, приурочиваемое римской традицией к 509 г. до н. э.
[56] Весталки — жрицы богини домашнего очага Весты. Главная их обязанность заключалась в поддержании священного огня в храме богини, находившемся на Палатинском холме на форуме. При посвящении в жреческое звание (обычно в возрасте от 6 до 10 лет), весталки должны были давать обет целомудрия. Нарушение этого обета считалось величайшим преступлением; и каралось мучительной смертной казнью — провинившаяся закапывалась живой в землю.
[57] Здесь впервые четко сформулировано положение о народном суверенитете как источнике власти, препоручаемой магистратам. Ср. Моммзен. "Staatsrecht", I3, стр. 629; Цицерон, "О государстве", 1, 40, 63. Другой вопрос, в какой степени это соответствует действительному положению вещей в I веке до н. э.
[58] Цицерон ("4–я речь против Катилины", 2, 4) и Т. Ливий ("Сокращ.", 58) отрицают намерение Тиберия вторично выставить свою кандидатуру в народные трибуны на 132 год. Аппиан ("Гр. в." 1, 14) указывает, что противники Тиберия считали вторичное избрание ка эту должность незаконным. Повидимому, юридически вопрос этот был спорным, хотя Ливий приводит ряд случаев повторных избраний народных трибунов (см. Т. Ливий, 2, 56, 5; 3, 14, 6; 3, 21, 2; 3, 24, 9; 3, 29, 8; 3, 64, 1; 6, 3fv-42). В 131 г. народный трибун Папирий Карбон внес особый законопроект о праве на повторные избрания в народные трибуны, но законопроект этот не прошел. (См. Ливий, "Сокращ.", 59.)
[59] По данным Полибия (6, 19, 2), до Тиберия Гракха продолжительность военной службы составляла 16 лет в пехоте и 10 лет в коннице. Веллей Патеркул (2, 2) добавляет, что Тиберий одновременно выдвинул законопроект о предоставлении всем италикам римских гражданских прав.
[60] Ср. Аппиан, "Гр. в.", 1, 14; 1, 15.
[61] По рассказу Аппиана ("Гр. в." 1, 15), в ночь, предшествовавшую собранию, Тиберий созвал своих сторонников. Было решено установить пароль на случай столкновения с противниками и занять храм Юпитера на Капитолии и расположенную перед ним площадь, на которой должно было происходить народное собрание.
[62] Священные курсы находились под наблюдением жреческой коллегии авгуров (см. пр. 14). Считалось благоприятным предзнаменованием, когда куры, выпущенные из клетки, жадно набрасывались на корм.
[63] Марк Фульвий Флакк — сторонник Гракхов, консул 125 года. О его смерти см. ниже, гл. 10 и сл. биографию Гая Гракха.
[64] По Аппиану ("Гр. в.", 1, 16), это заседание сената происходило в храме богини Верности, расположенном на небольшом расстоянии от места, где происходило народное собрание.
[65] Ср. Аппиан, "Гр. в.", 1, 15.
[66] Т. е. Публия Муция Сцеволы — см. пр. 34.
[67] Ср. Валерий Максим, 3, 2, 17; Веллей Патеркул, 2, 3, 1.
[68] По свидетельству Орозия (5, 9, 3), было убито около 200 человек.
[69] Вопрос о месте, где был убит Тиберий, остается спорным. По рассказу неизвестного автора реторики, посвященной Гереннию (I века до н. э.). Тиберий был убит на самом месте произнесения речи (4, 55. 68); по Аппиану ("Гр. в.", 1, 16) — у царских статуй, находившихся у самого входа в храм Юпитера Капитолийского; Флор (2, 2, 7) и Аврелий Виктор (64, 6–7) ограничиваются общим указанием, что убийство произошло на Капитолии; Орозий (5, 9, 2) и Веллей Патеркул (2, 3, 2) дают ту же версию, что и Плутарх.
[70] См. пр. 29.
[71] См. пр. 30.
[72] См. пр. 49.
[73] См. пр. 33.
[74] Непот, историк I века до н. э., повидимому, являлся одним из важнейших источников Плутарха. Часть истории Непота, относящаяся к эпохе Гракхов, до нас не дошла; исключение составляют незначительные отрывки, в частности так наз. фрагменты писем Корнелии, матери Гракхов.
[75] Децим Юний Брут — консул 138 года, в 132 г. получивший триумф за победы в Испании.
[76] Назика публично и с гордостью объявил себя виновником смерти Тиберия. См. Диодор, 34–35, 6 и 7.
[77] Ср. Валерий Максим, 5, 3, 2.
[78] "Одиссея", 1, 47.
[79] Биографии Сципиона Африканского (старшего) и Сципиона Эмилиана (младшего), написанные Плутархом, до нас не дошли. Сципион Эмилиан, в дальнейшем, однако, напуганный радикализмом движения, от него отошел. В 129 г. он провел закон об изъятии из ведения комиссии аграрных триумвиров права окончательно решать вопрос о принадлежности земли к территории ager publicus и передаче этой функции консулам, чем фактически деятельность комиссии была парализована. См. Аппиан, "Гр. в.", 1, 19.

Гай Гракх

Переводчик: 

Петухова В.В.

1. В первое время после смерти брата Гай Гракх, опасаясь, быть может, врагов или желая навлечь на них неудовольствие народа, совсем не показывался на трибуне, но спокойно проводил время дома, как человек, который в настоящем ничем значительным не занимается и в будущем намерен жить в том же бездействии. Про него стали даже говорить, что он не только не одобряет политики Тиберия, но совершенно от нее отрекся. [1] В это время Гай был еще очень юн, - он на целых девять лет был моложе брата, а тот умер, не дожив и до тридцатилетнего возраста. В дальнейшем, однако, обнаружилось, что Гай, ведя такой спокойный образ жизни, был далек от праздности, изнеженности, кутежей или стремлений к наживе и что он, наоборот, деятельно трудился над развитием своего ораторского таланта, как бы расправляя крылья для предстоящих выступлений на трибуне. Стало ясно, что бездействовать он не будет. И действительно, выступив для защиты одного из своих друзей Веттия [2], бывшего под судом, он привел народ в состояние энтузиазма и восторга, показав, что другие ораторы по сравнению с ним не более, как дети. [3] На оптиматов снова напал страх, и они стали деятельно совещаться о том, как бы помешать Гаю достигнуть трибуната. Но вскоре Гаю пришлось, по жребию, ехать в Сардинию, в качестве квестора при консуле Оресте. [4] Враги были этому рады, но и Гай не огорчился, так как он был воин в душе и так же готов к походам, как и к ораторским выступлениям; к тому же он в это время с отвращением думал о политической деятельности и трибуне и, не имея возможности противостоять призывам народа и друзей, был рад своему отъезду. Между тем по распространенному мнению, Гай был необузданным демагогом и еще больше своего брата жаждал прославиться перед толпой. Взгляд этот неверен. Всего вероятнее, что ему пришлось стать на путь политической деятельности по необходимости, а не по свободному выбору. Между прочим, и оратор Цицерон [5] рассказывает, будто Гаю, отстранившемуся от всякой общественной деятельности и жившему вдали от политической жизни, явился во сне брат, который сказал: "Что ты медлишь, Гай? Нет отступления, обоим нам суждена одна и та же жизнь, одна и та же смерть в борьбе за народное благо!"
2. За время пребывания в Сардинии Гай дал многочисленные доказательства своей доблести и выделился среди других молодых людей проявленной им в сражениях храбростью, справедливым отношением к людям зависимым, любовью и уважением к своему полководцу, рассудительностью же, простотою и трудолюбием он отличался даже среди старших. Наступила суровая зима, губительная для здоровья [6], и консул обратился к сардинским городам с требованием снабдить римских солдат теплой одеждой. Но города отправили депутацию в Рим с ходатайством об освобождении их от этой повинности, сенат же уважил их просьбу и предложил полководцу запастись одеждой для солдат в другом месте. Консул оказался в затруднительном положении, а войско страдало от стужи. Тогда Гай предпринял поездку по городам и. сумел так на них подействовать, что они добровольно доставили одежду и оказали помощь римлянам. Когда об этом было сообщено в Рим, поступок Гая показался предвестием демагогии и вызвал тревогу в сенате. В это же время в Рим прибыли из Ливии послы царя Миципсы [7] с известием, что царь согласен снабдить консула в Сардинии хлебом из уважения к Гаю Гракху. Озлобленные упоминанием о Гае, сенаторы прогнали послов домой. Они постановили затем, чтобы войска в Сардинии были заменены другими, причем, однако, консулу было приказано остаться на месте, а из-за начальника приходилось оставаться и Гаю. Но Гай, услышав об этом, так разгневался, что немедленно отплыл и неожиданно явился в Рим. [8] Враги вменили ему этот поступок в вину, да и народу показалось странным, как мог квестор оставить должность раньше своего полководца. Гай был привлечен к суду цензоров, но, попросив слова, сумел изменить настроение присутствующих в свою пользу, и все они ушли в полном убеждении, что с ним было поступлено крайне несправедливо. В своей защитительной речи Гай указывал, что он участвовал в двенадцати походах, другие же, согласно обязательной норме, - лишь в десяти; что он оставался квестором при полководце целых три года, тогда как, по закону, он имел право уйти уже через год. "Из всех участников этой войны, - говорил он, - только я один, увезя с собою полный кошелек, - привез его обратно пустым, другие же, опорожнив взятые с собой амфоры с вином, привезли их сюда полными золота и серебра".[9]
3. В дальнейшем его еще несколько раз привлекали к суду, обвиняя в других преступлениях - подстрекательстве союзников к мятежу и соучастии в Фрегельском заговоре. [10] Но Гай очистил себя от всяких подозрений и, доказав полную свою невиновность, стал домогаться трибуната [11]. Вся знать, как один человек, поднялась против него, но зато со всех концов Италии стеклась на выборы такая масса народа, что многие оказались без крова, а форум не мог вместить всех явившихся, и голоса раздавались даже с кровель домов. Знати же удалось оказать давление на народ и разрушить надежды Гая лишь настолько, что он был избран не первым трибуном, как рассчитывал, а четвертым [12]. Но, приняв власть, он сразу же выдвинулся на первое место, так как обладал, как никто другой, силой красноречия, а несчастие с Тиберием позволяло ему, оплакивая смерть родного брата, быть особенно смелым в своих речах. Гай и пользовался всяким случаем, чтобы напомнить народному собранию об этом событии, подкрепляя свои слова примерами из прошлого. Он напомнил народу, как предки объявили войну фалискам· из-за того, что последние оскорбили некоего трибуна Генуция [13], как они присудили к смерти Гая Ветурия за то лишь, что он один из всех прохожих не уступил дороги переходившему через площадь трибуну. "Тиберий же, - говорил он, - - на ваших глазах был убит дрекольем, и враги волочили его труп с Капитолия через весь город, чтобы бросить его в реку. Из друзей его все те, которых удалось схватить, были убиты без суда, а у нас, между тем, есть древний, унаследованный от предков закон, согласно которому в случае неявки в суд гражданина, обвиненного в уголовном преступлении, к его двери рано утром подходит трубач и вызывает его в суд трубою, и, пока это не будет исполнено, судьи не выносят приговора. Вот как осторожны и осмотрительны были предки в судебных делах!"
4. Взволновав народ такими речами (а произносились они голосом звучным и мощным), Гай внес в народное собрание два закона, из которых один лишал всякого гражданина права вторично занимать должность, с которой он был смещен по воле народа, а другой предусматривал предание народному суду должностных лиц, виновных в изгнании граждан без суда. Первый из них явно лишал власти Марка Октавия, смещенного с должности по настоянию Тиберия, а второй был направлен прямо против Попилия, изгнавшего, в бытность свою претором, сторонников Тиберия. [14] Но Попилий, не дожидаясь суда, бежал из Италии, а первый закон был взят обратно самим Гаем: он объявил, что прощает Октавия по просьбе матери своей Корнелии. [15] Народ приветствовал эту милость из уважения к Корнелии, которую он чтил не менее ради сыновей, чем ради отца ее Сципиона, и которой впоследствии была поставлена медная статуя с надписью: Корнелии, матери Гракхов.[16]
Упоминают еще многое, что говорил о ней Гай, выступая с присущим ему красноречием против одного из врагов. "Тебе ли, сказал он, порочить Корнелию - ее, родившую Тиберия!" И, так как сплетник слыл за развратника: "На каком основании, - продолжал Гай, - сравниваешь ты Корнелию с собою? Родил ты детей, как она? А ведь все римляне знают, что она дольше прожила без мужа, чем ты, мужчина!" Так колки были его слова, и многое в этом роде можно было выбрать из обвинительных его речей.
5. Из законов, внесенных Гаем на пользу народа и для ослабления власти сената, [17] один закон, аграрный, предусматривал наделение беднейших граждан землею [18]; другой, военный, повелевал, во-первых, снабжать солдат одеждою за счет государства без уменьшения их жалованья и, во-вторых, не призывать к военной службе граждан, не достигших семнадцатилетнего возраста [19]; третий закон касался союзников и предоставлял всем италикам право голоса наравне с римскими гражданами; [20] четвертый, хлебный, снижал для бедных граждан цены на хлеб [21] и, наконец, пятый закон, касавшийся судопроизводства, лишал сенаторов большей части их силы. Ведая всеми судебными делами, сенаторы держали в страхе народ и всадников. Гай же присоединил к сенаторам-судьям, которых было триста, столько же всадников и, таким образом, учредил смешанный суд из шестисот судей. [22] Проведению этого закона, Гай, говорят, придавал особенное значение, и это проявилось, между прочим, в следующем: до него все ораторы говорили, становясь лицом к сенату и так называемому комицию, а Гай впервые тогда стал говорить, обернувшись к сенату спиной, а лицом к площади, и с тех пор так всегда и поступал. Так Гай простым поворотом, одной лишь переменой позы сделал важное дело: он этим как бы придал аристократическому строю демократический характер, заставив ораторов обращаться в речах к народу, а не к сенату.
6. Народ не только принял судебный закон, но предоставил Гаю право выбирать по личному усмотрению судей из всадников. Это право облекало его как бы властью монарха, так что сенату приходилось теперь, при решении дел, руководствоваться его мнением. [23] Но он подавал всегда лишь такие советы, которые отвечали достоинству сената. Примером тому может служить справедливейшее, действительно превосходное решение но делу о хлебе, присланном пропретором Фабием из Испании [24]. Гай убедил сенат распродать хлеб, стоимость его возместить испанским городам, а Фабию выразить порицание за то, что он своими поборами делает римскую власть невыносимо тягостной для местного населения. Этим Гай приобрел в провинциях великую славу и любовь. В дальнейшем им были выработаны постановления о выводе колоний, о постройке дорог и о постройке общественных амбаров для ссыпки хлеба [25]. Руководить и распоряжаться всеми этими работами взялся он сам, причем не только не терял энергии под бременем столь обширных и важных трудов, но вызывал удивление быстротою и трудоспособностью, проявляемыми им во всяком деле, как будто это дело было его единственной заботой. Люди, относившиеся к нему с ненавистью или со страхом·, - и те изумлялись его распорядительности; и уменью. Народ же восхищался при одном виде того, как он шел, окруженный толпой подрядчиков, ремесленников, послов, должностных лиц, солдат и ученых, приветливо беседуя с каждым и, при всей своей обходительности, никогда не теряя собственного достоинства. С каждым умел он обойтись должным образом и этим показал, как клеветали на него те, кто отзывался о нем как об опасном, всегда грубом, способном к насилию человеке. Так в сношениях с людьми и практических делах он был еще более сильным народным вождем, чем в речах, произносимых с трибуны.
7. Больше всего труда положил он на проведение дорог, стараясь совместить в них пользу с красотой. Дороги прокладывал он через области прямые, как стрела, без малейших извилин, и замащивал их отесанным камнем, местами же укреплял плотно убитым песком; встречавшиеся ущелья, овраги и промоины от весеннего половодья засыпались или перекрывались мостами, так что полотно дороги повсюду получалось совершенно ровное, одинаковой ширины и все сооружение выходило симметричным и красивым. Все дороги, притом, были размерены на мили (в миле около 8 стадий) [26], причем каждая из них отмечалась каменным столбом, а через меньшие промежутки клались по обеим сторонам дороги еще другие камни, с которых легко было садиться на лошадей без помощи конюхов.
8. Народ прославлял Гая за все эти труды и выражал готовность исполнить все, что он пожелает, лишь бы угодить ему. И вот, однажды он обратился с трибуны к народу с просьбой оказать ему милость, добавив при этом, что исполнение просьбы было бы ему дороже всего·, отказ же не вызовет с его стороны ни малейшего неудовольствия. Эти слова были истолкованы, как просьба о консулате, причем все ожидали, что он будет вместе с тем домогаться и должности трибуна. Однако в день консульских выборов, среди всеобщего напряженного ожидания, он появился на Марсовом поле, ведя с собой Гая Фанния [27], и затем, при поддержке друзей, выдвинул его кандидатуру. Это дало Фаннию перевес, и он прошел в консулы, а Гай был вторично выбран народным трибуном без каких-либо хлопот и домогательств, а лишь вследствие любви к нему народа. [28] Но убедившись вскоре, что сенат ему явно враждебен и что сам Фанний не проявляет горячего сочувствия ему, Гай стал опять искать опоры в народных массах, внеся новые законы: о выводе колоний в Тарент и Капую и о даровании гражданских прав всем латинянам. [29] Тогда сенат, опасаясь·, как бы Гай не усилился настолько, что борьба с ним окажется невозможной, попытался отвлечь от него массы новым, неслыханным до того приемом, угождая и потворствуя народу в противовес Гаю и не считаясь при этом с общим благом. В числе товарищей Гая по трибунату находился некий Ливий Друз [30], человек, не уступавший никому из римлян ни в знатности происхождения, ни в воспитании; по внутренним же дарованиям, красноречию и богатствам он мог спорить с людьми самыми уважаемыми и влиятельными. К этому-то Друзу и обратилась знать, стараясь уговорить его выступить против Гая и перейти на ее сторону для совместных действий: он должен был не обуздывать народ в его требованиях и не противиться его воле, а угождать народу в таких вещах, отказ от которых, если бы и навлек на него неудовольствие народа, сделал бы ему зато больше чести.
9. И Друз отдал свою трибунскую власть в распоряжение сената. Он стал проводить законы, в которых не было ничего хорошего и полезного, стремясь лишь к тому, чтобы превзойти Гая лестью и угодливостью перед народом, словно в комическом состязании.
Такая политика ясно показывает, что враждебность сената была направлена не против законодательства Гая, а против него лично и что сенат искал лишь способа погубить или, по крайней мере, ослабить его. Так, например, когда Гай внес предложение об отправке двух колоний в составе наиболее зажиточных граждан, знать обвинила его в заискивании перед народом, а когда Ливий отправил целых двенадцать колоний, по три тысячи человек в каждой, набрав для них беднейших граждан, то мера эта была одобрена. [31] Затем Гаю было выражено порицание от сената как развратителю народа за то, что он наделил бедняков землею, обусловив пользование ею платежами в государственную казну; Ливий освободил земли от этой повинности, и сенат остался доволен. Гай даровал право гражданства всем латинянам, и сенат встревожился; Ливий внес закон, запрещавший наказывать палочными ударами латинян даже во время прохождения ими военной службы, и сенат поддержал это предложение. [32] Вместе с тем Ливий, выступая перед народом, каждый раз уверял, что такой-то закон вносится им по указанию сената, заботящегося о благе народа, и только эта сторона его политической деятельности была полезной, ибо под влиянием таких речей народ стал мягче относиться к сенату и знати, которую он до этого времени ненавидел и презирал. Ливий смягчил в народе эти чувства злопамятства и вражды, убедив его, что все законы проводились по указанию сенаторов с целью удовлетворить народ и сделать ему угодное.
10. Глубокая вера в Друза как народолюбца и справедливого человека поддерживалась в массах тем· фактом, что ни в одном из проведенных им законов он не имел в виду себя и какой-либо личной выгоды. Так, при отправке колоний, руководителем их всякий раз назначался не он, а кто-нибудь из других граждан. Никогда не принимал он на себя и заведывания денежными суммами, тогда как Гай в большинстве случаев брал в свои руки заведывание подобными делами, притом наиболее важными.
Одним из трибунов, Рубрием, был проведен закон о выводе колоний в разрушенный Сципионом Карфаген. [33] Руководителем в этом деле был назначен, по жребию, Гай, который и отплыл в Ливию. [34] Тогда· Друз, воспользовавшись отсутствием Гая, начал действовать против него еще более усиленно, стараясь овладеть народом и привлечь его на свою сторону и направляя свои выпады главным образом против друга Гая, Фульвия [35], одного из триумвиров, избранных одновременно с Гаем для разверстки земель. Это был человек беспокойный, сенату явно ненавистный и неблагонадежный даже в глазах других граждан, так как подозревался в возбуждении союзников против Рима и тайном подстрекательстве италиков к восстанию. Подозрения эти высказывались без каких-либо доказательств и улик, но Фульвий сам поддерживал веру в их справедливость своим поведением, как человек взбалмошный и далеко не миролюбивый. Это главным образом и погубило Гая, навлекши на него ненависть. Когда неожиданно умер Сципион Африканский, и показалось, что на его теле есть знаки ударов и насильственной смерти, как об этом сказано в жизнеописании Сципиона, то поклеп пал, главным образом, на Фульвия, так как он выказал себя врагом Сципиона, а в самый день смерти последнего оскорбил его с трибуны, но подозрения коснулись и Гая. И это ужасное преступление, жертвой которого пал знаменитейший и величайший в Риме человек, не получило возмездия и даже не было расследовано, так как народ воспротивился этому и прекратил судебное следствие из опасения, как бы при розыске Гай не оказался замешанным в деле.
Вот что произошло вначале.[36]
11. Устройство же в Африке, на месте Карфагена колонии, которую Гай назвал Юнонией, по-гречески Гереей, сопровождалось, как говорят, многими неблагоприятными предзнаменованиями. Первое знамя порывом ветра, несмотря на усилия знаменосца удержать его в руках, было разнесено на части. Тот же порыв ветра раскидал лежавшие на алтарях внутренности жертвенных животных и унес их за намеченную черту города, а самые пограничные столбы были вырыты набежавшими волками и далеко ими унесены.[37]
И тем не менее, в течение всего лишь семидесяти дней Гай успел все устроить и сделать нужные распоряжения. Вслед за тем он отплыл в Рим, так как узнал о преследованиях, которым подвергся Фульвий со стороны Друза, и видел, что дела требуют его присутствия в Риме. Луций Опимий, человек, близко стоявший к олигархической группе и пользовавшийся большим влиянием в сенате, потерпел на выборах предшествующего года неудачу в своей кандидатуре на консульскую должность вследствие того, что Гай выдвинул Фанния, устранив Опимия. Но в этом году Опимий, поддержанный многочисленной партией, твердо рассчитывал добиться консульства, а, будучи консулом, низвергнуть Гая, тем более, что влияние последнего до известной степени уже ослабело, так как народ, привыкший к политике поблажек, поддерживаемой уступчивостью сената, был избалован таким методом управления.[38]
-12. Прибыв в Рим, Гай начал с того, что переселился с Палатинского холма поближе к простому народу, в квартал, расположенный ниже форума и заселенный самым бедным и темным людом. Вскоре затем он выступил с последними своими законами, намереваясь провести их в народном собрании. Видя, какое множество народа стекается к Гаю со всех сторон, сенат уговорил Фанния выслать из города всех не-римлян. [39] Но лишь только глашатай оповестил об этом странном и необычном постановлении, воспрещавшем союзникам и друзьям римского народа появляться в городе в эти дни, Гай вывесил объявление с протестом против действий консула и обещанием оказать помощь союзникам, если они пожелают остаться. Обещания своего Гай, однако, не сдержал. Увидев одного из своих хороших знакомых, своего гоетеприимца, который был схвачен ликторами Фанния, он прошел мимо, не защитив его. Поступил он так, быть может, из опасения, как бы не обнаружилось, что сила его уже не та, а, быть может, не желая, как он сам объяснял, дать повод к уличным беспорядкам и вооруженному столкновению, чего именно и желали враги. Пришлось ему поссориться и с своими товарищами, трибунами, по следующему поводу. Для народа устраивался на площади бой гладиаторов. Вокруг площади сделаны были помосты, места на которых, по мысли большинства распорядителей, были платные. Гай приказал убрать эти помосты, чтобы люди победнее могли смотреть на зрелище бесплатно. Приказания его, однако, никто не послушался. Тогда Гай, дождавшись ночи, предшествовавшей зрелищу, и взяв с собой рабочих, какие оказались в его распоряжении, велел разрушить помосты, а освободившееся место предоставил на следующий день народу. Этот поступок заслужил ему в народе славу смельчака, но трибуны оскорбились и сочли Гая наглецом и насильником.
Этот случай, повидимому, и послужил главной причиной, почему Гай не попал в третий раз в трибуны. [40] Большая часть голосов, говорят, была подана за него, но трибуны решились на обман и объявили фальшивый результат подсчета. Это оспаривается; но как бы то ни было, потерпев на выборах неудачу, Гай оказался не в силах перенести ее спокойно. Говорят, что врагам своим, насмехавшимся над ним, он ответил высокомернее, чем следовало бы, - что смеются они смехом сардоническим, не сознавая, в какую тьму погружает их его политическая деятельность.
13. Когда же враждебная партия, проведя в консулы Опимия, отменила многие из проведенных Гаем законов и произвела ревизию Карфагенской колонии, рассчитывая раздражить Гая и довести его до поступков, которые послужили бы поводом к его убийству, Гай первое время не поддавался на провокацию, но вскоре подстрекательства друзей, особенно же Фульвия, так повлияли на него, что он вновь начал собирать себе партию для борьбы с консулом. Говорят,, что мать Гая также участвовала в этом, тайно наняв отряд чужеземцев и отправив их в Рим· под видом жнецов. Об этом будто бы говорится, в скрытой форме, в письмах ее к сыну. [41] Другие, напротив, утверждают, что это делалось к крайнему неудовольствию Корнелии. В тот день, когда сторонники Опимия собирались упразднить законы Гая, обе партии заняли на рассвете Капитолий. [42] Во время жертвоприношения, совершавшегося консулом, один из его ликторов, по имени Квинт Антулий, убиравший с алтаря внутренности животных, сказал Фульвию и окружавшим его лицам: "Дайте дорогу порядочным! людям, вы, негодные граждане". Слова эти, как передают некоторые, сопровождались оскорбительным жестом обнаженной руки. Антулий был убит на месте, пронзенный длинными грифелями, как говорят, нарочно для этого изготовленными. [43] В народе убийство Антулия произвело большое смятение, а вожди обеих партий отнеслись к событиям совершенно различно. Гай искренно опечалился и укорял окружавших его людей, указывая, что они сами подают противникам повод к враждебным действиям, которого те давно ищут. Опимий же воспользовался этим случаем как сигналом для выступления. Он почувствовал в себе больше уверенности и стал подстрекать народ к мщению.
14. После убийства хлынул ливень, который заставил обе стороны разойтись. На следующий же день, рано утром, сенат, по приглашению консула, собрался на заседание в курии и приступил к обсуждению очередных дел. В это время появилась группа людей, несших на носилках через площадь обнаженный труп Антулия. Эти люди нарочно направились к самой курии, оглашая площадь притворными воплями и рыданиями. Опимию все было заранее известно, но он притворился непонимающим и выражал удивление. Сенаторы вышли на площадь, чтобы узнать в чем дело, и, видя поставленные посреди площади носилки, стали ужасаться, как будто случилось великое и страшное несчастие. Но народ был охвачен ненавистью и отвращением к знатным, которые Тиберия Гракха, народного трибуна, сами убили на Капитолии и тело его выбросили в реку, тогда как Антулий, простой ликтор, который, быть может, и не заслуживал смерти, но во всяком случае сам подал достаточный повод к расправе, торжественно выставлен на площади, и римский сенат оплакивает и хоронит наемника, собираясь вместе с тем погубить последнего уцелевшего из защитников народа. Тогда сенаторы вернулись в курию и постановили поручить консулу спасти город любыми имеющимися в его распоряжении средствами и истребить тираннов [44]. Приняв поручение, Опимий приказал сенаторам вооружиться и оповестил всадников, чтобы на следующий день с рассветом каждый из них привел с собою двух вооруженных рабов. [45] Фульвий, в свою очередь, приготовился к защите и собрал вокруг себя многочисленную толпу, а Гай, уходя с площади, остановился перед статуей своего отца, долго молча смотрел на нее и удалился, горько плача и вздыхая. Случившиеся тут люди из народа, глубоко тронутые его горем, стали корить себя за то, что покинули и предали такого человека, последовали за Гаем до его дома и провели ночь на страже у его дверей. Держали они себя совсем иначе, чем люди, охранявшие Фульвия: в доме последнего всю ночь раздавались крики и ругательства толпы, шумно коротавшей время в пьяном разгуле по примеру самого Фульвия, который первый напился допьяна, шумел и творил всякие безобразия, неприличные его возрасту. В противоположность им, люди, охранявшие Гая, соблюдали тишину, как подобает во время общественного бедствия, размышляя о том, какое течение примут события, и поочередно сменяли друг друга.[46]
15. На рассвете следующего дня, с трудом разбудив спавшего после попойки Фульвия, люди его вооружились доспехами, которые захватил Фульвий в год своего консульства, одержав победу над галлами, и с угрозами и криками направились занимать Авентинский холм.[47]
Гай не захотел вооружаться и вышел из дому, надев тогу, как он обычно делал, идя на форум, и с маленьким кинжалом на поясе.
Когда он выходил, жена| упала в дверях перед ним на колени, обняв одной рукой его, а другой маленького сына: "Не на трибуну провожаю я тебя, Гай, как народного вождя и законодателя, - говорила она,·-и не в славный поход, где ты, быть может, и палубы наряду с другими, но оставил бы мне в утешение почетный траур: в руки убийц Тиберия отдаешь ты себя и идешь безоружный, с сознанием своей правоты и готовый скорее все претерпеть, чем поднять на кого- нибудь руку. Но ты погибнешь, и гибель твоя не принесет пользы государству. Злые одолели и творят суд железом и насилием-. Если бы брат твой пал на полях Нумантии, то враги, заключив мир, отдали бы нам его тело. А мне, должно быть, суждено молить какую-нибудь реку или море отдать твой труп, ими сокрытый, ибо, после смерти Тиберия, можно ли, полагаться на законы и на самих богов?" Так говорила Лициния со слезами, но Гай отвел ее руку и молча вышел в сопровождении друзей. Пытаясь удержать его за край одежды, Лициния упала на пол и лежала без чувств, пока рабы не подняли ее и не отнесли ее к брату Крассу [48].
16. Когда все собрались, Фульвий, по совету Гая, послал на площадь для переговоров своего младшего сына, вручив ему жезл глашатая. [49] Юноша этот был очень красив. Остановившись в скромной и почтительной позе перед консулом и сенаторами, он со слезами на глазах передал им об условиях, на которых возможно было бы примирение. Большинство сенаторов уже готово было итти на соглашение, но Опимий заявил, что виновные граждане не через глашатаев должны сноситься с сенатом, а с покорностью явиться на его суд и просить переложить гнев на милость. [50] Обратившись затем к юноше, Опимий предложил ему притти снова на этих условиях или не приходить вовсе. Говорят, что Гай сам собрался итти, надеясь оказать воздействие на сенат словами и убеждениями, но, так как никто на это не соглашался, Фульвий вторично послал сына с подобными прежним предложениями. На этот раз Опимий, желавший как можно скорее пустить в ход оружие, тотчас же велел схватить мальчика и отдать его под стражу, а сам двинулся на Фульвия во главе множества тяжеловооруженных и отряда критских стрелков [51], которые внесли больше всего смятения, поражая и раня противников; началось бегство, и Фульвий, спасаясь от врагов, скрылся в заброшенные бани [52], но вскоре был найден там и убит вместе со старшим сыном. Гая никто не видел сражающимся. Глубоко потрясенный, он удалился в храм Дианы, с намерением покончить с собой. Но ему помешали в этом верные его друзья Помпоний и Лициний, которые вырвали у него из рук меч и уговорили бежать. Тогда, говорят, Гай, опустившись на колени, простер руки к богине и молил ее о том, чтобы римский народ был наказан за неблагодарность и предательство вечным рабством, ибо народ явно изменил ему, как только была возвещена амнистия.
17. Враги преследовали бежавшего Гая [53] и настигли его у деревянного моста, но те же двое друзей [54] заставили его бежать дальше, а сами, повернувшись лицом к врагам и вступив с ними в рукопашный бой, задерживали их перед мостом [55] до тех пор, пока оба не пали мертвыми. Не покинул Гая и его раб, по имени Филократ [56], бежавший вместе с ним. Встречные же люди только подбодряли беглецов, словно присутствуя на каком-нибудь состязании, но помощи никакой не оказывали, и никто из них не дал Гаю коня, о чем он просил, видя, что враги уже близко. Наконец, Гай забежал в небольшую рощу, посвященную Фуриям [57], и тут добровольно принял смерть от руки своего верного раба Филократа, который, убив господина, сам лишил себя жизни. По другой версии, оба они попали в руки врагов живыми, причем Филократ так тесно прижался к господину, охватив его руками, что никто из нападавших не мог поразить Гая, пока раб не пал под их ударами. Рассказывают также, что какой-то человек нес голову Гая, подняв ее на копье, но приятель Опимия, некий Септимулей [58] отнял ее, имея в виду обещание консула, оглашенное еще до начала битвы, выдать тем, кто принесет головы Гая и Фульвия, равное им по весу количество золота. Голова Гая была принесена на острие копья к Опимиго. Положенная на весы, она вытянула 17 1/2 фунтов, так как Септимулей и тут сплутовал, вынув из головы мозг и положив в нее свинец. Но люди, принесшие голову Фульвия (они были из простонародья), не получили ничего.[59]
Тела Гая и Фульвия вместе с другими трупами - а убитых оказалось до трех тысяч [60] - были брошены в реку; имущество их было конфисковано в пользу государственной казны, женам их было запрещено совершать траурный обряд, а у Лицинии, сверх того, отняли и приданое. Крайне жестоко поступили враги Гая и с младшим сыном Фульвия. Юноша не поднимал против них оружия, не был в числе сражавшихся; явившись к консулу с предложением о перемирии, он был схвачен врагами до битвы, а после битвы был ими убит. Но как ни возмущался народ этим поступком Опимия и другими его злодеяниями, он еще больше был оскорблен тем, что консул построил храм, посвященный Согласию. Это значило в глазах народа, что консул гордится и превозносится своими действиями и как бы празднует убийство столь многих граждан. Негодование народа выразилось в следующем стихе, начертанном кем-то ночью под надписью на фронтоне храма:

Нечестие воздвигло храм Согласию.

18. Опимий, который был первым из всех римских консулов, получившим диктаторские полномочия, убив без суда три тысячи граждан, в том числе Фульвия Флакка, бывшего консула и триумфатора, я Гая Гракха, человека, превосходившего всех своих современников доблестью и славой, впоследствии не устоял перед денежным соблазном: будучи отправлен послом к Югурте в Нумидию [61], он был подкуплен
этим царем, был с великим позором судим за взяточничество и бесславно состарился, покрытый бесчестием и презираемый народом, который во время самих событий был принижен и подавлен, но в скором времени показал, как глубоко скорбит он о смерти Гракхов и как дорога ему память о них. В одной из лучших частей города братьям были поставлены статуи, а места их гибели обратились в святилища, где народ чтил их память приношением от первых по временам года плодов, а многие совершали им жертвоприношения и падали ниц, как бы приходя в храмы богов.
19. Корнелия, по словам историков, перенесла и это второе несчастие со свойственным ей благородством и величием духа; о священных местах, где были убиты ее сыновья, она сказала, что Гай и Тиберий имеют достойные их гробницы. Жила она поблизости так называемых Мисен [62], ни в чем не изменив обычного образа жизни, имела множество друзей и была так гостеприимна, что стол ее был открыт для всех. Ее постоянно окружали греки и ученые; цари обменивались с ней подарками. Люди, посещавшие Корнелию, и те, которые жили в ее доме, с наслаждением слушали рассказы ее из общественной и частной жизни Сципиона Африканского, но более всего она вызывала изумление, когда она вспоминала о деяниях и судьбах своих детей без печали и слез, как будто говорила с собеседниками о каких-нибудь людях, живших в древние времена. Некоторым казалось даже, что Корнелия ослабела умом от старости и что чувства ее отупели от пережитых ею страшных несчастий; но люди эти сами проявляли тупость, не понимая, какую поддержку в горестях приносят хорошие природные качества и воспитание, - ибо добродетель, часто бессильная- предохранить себя от посылаемых судьбой бедствий, не теряет способности разумно переносить несчастия, когда они ее постигли.[63]

---

[1]
В год смерти Тиберия Гаю было около 20 лет. Следовательно, он был слишком молод, чтобы быть выбранным на должность квестора, претора или народного трибуна. Тем не менее, как следует из предшествующей биографии (гл. 13), Гай был членом комиссии аграрных триумвиров, должность, которая и после смерти Тиберия имела большое значение. Кроме того, известна речь Гая, сохранившаяся в фрагменте грамматика Харизия, произнесенная в 131 г. в защиту законопроекта Папирия Карбона (см. пр. 58 биографии Тиберия).
[2] Эта речь, произнесенная, очевидно, раньше 131 г., не сохранилась даже в фрагментах.
[3] По отзывам Цицерона, Гай Гракх своим умом и красноречием превосходил всех своих современников (Цицерон, "За Рабирия", 5, 1–4 ; "Брут", 33, 125 и сл.).
[4] Гай был избран квестором на 126 год и отправился в Сардинию вместе с консулом этого же года Люцием Аврелием Орестом, которому были поручены военные действия против восставших племен внутренней части острова.
[5] См. Цицерон, "О предсказаниях" (De divinatione), 1, 26, 56.
[6] Аврелий Виктор (6–5, 1) подчеркивает, что Сардиния отличалась вредным для здоровья климатом.
[7] Миципса — старший сын и наследник нумидийского царя Масиниссы — верный союзник Рима. Умер в 118 г. до н. э.
[8] Этот рассказ Плутарха о пребывании Гая в Сардинии носит явно апологетический характер и не находит подтверждения у других авторов. В Рим Гай вернулся в 124 г.
[9] Фрагменты из защитительных речей Гая, произнесенных в 124 г. по возвращении из Сардинии, содержатся также у Авла Геллия, 15, 12.
[10] Имеется в виду заговор, закончившийся восстанием в г. Фрегеллах (в восточной части Лациума) в 125 г. Это восстание римских союзников было предвестником Союзнической войны за уравнение италийцев в правах с римскими гражданами.
[11] На 123 год.
[12] Четвертым, — очевидно, по числу полученных на выборах голосов; практического значения для дальнейшей деятельности выбранного это не имело.
[13] Генуций — народный трибун 241 года до н. э. Фалиски — латинское племя, жившее на территории Этрурии.
[14] Публий Попилий Ленат, консул 132 года, а не претор, как ошибочно его называет Плутарх, известен своими преследованиями сторонников Тиберия. Из речей Гая против Попилия Лената сохранились фрагменты у Авла Геллия, 1, 7; 11, 13. О законе, предусматривавшем ответственность за изгнание без суда см. Цицерон, "За Рабирия", 4, 12: "Гай Гракх провел закон, запрещающий, чтобы решения о жизни и имуществе римских граждан (de capite), принимались иначе, как по вашему (народного собрания) согласию". Таким образом этот закон, которому была дана обратная сила, одновременно сокращал и компетенцию сенатских судебных комиссий, очевидно, повторяя соответствующий закон Тиберия Гракха. Ср. Плутарх, "Тиберий Гракх", 16.
[15] Ср. Диодор, 34–35, 25.
[16] Ср. Плиний, 34, 31. В 1878 г. пьедестал этой статуи Корнелии был найден. На нем надпись: Корнелия, дочь Африкана, мать Гракхов (Corpus Inscriptionum Latinarum, VI 31610).
[17] В какой хронологической последовательности внесены были перечисляемые ниже Плутархом законы, не ясно. Аппиан ("Гр. в.", 1, 21) относит к первому трибунату Гая (123 г.) только проведение закона о снижении цены на хлеб. Тит Ливий ("Сокращ.", 60) указывает, что в течение первого трибуната были проведены три закона: хлебный, аграрный — о наделении беднейших граждан землей и закон о реорганизации суда. Ко второму трибунату (122 г.) Ливий относит закон об основании ряда колоний. Однако Евтропий (4, 21) и Орозий (5, 12, 1) указывают, что решение об основании колонии на месте разрушенного Карфагена было принято еще в консульство Луция Цецилия Метелла и Тита Квинция Фламинина, которое приходится на 123 год, т. е. на время первого трибуната Гая. Веллей Патеркул (2, 6, 2–3) ограничивается перечислением важнейших законов Гая, недавая указаний о хронологической последовательности их проведения. Очевидно, в данной главе Плутарха также дан простой перечень проведенных Гаем законов, вне зависимости от времени их внесения в народное собрание. Автор специального исследования о законодательстве Гракхов Климке (Н. Klimke, Beiträge zur Geschichte der Gracchen", 1893 г.), доказывает, что при разрешении вопроса о последовательности проведения законов в основу должна быть положена версия Т. Ливия.
[18] Содержание аграрного закона Гая Гракха возможно восстановить на основании следующих источников: Ливий, "Сокращ.", 60; Веллей Патеркул, 2, 6, 3; С. I. L., 1, 200. Из этих данных вытекает, что закон представлял собой, в основном, повторение закона Тиберия Гракха о наделении граждан землей из общественного фонда; кроме того, закон восстанавливал право комиссии аграрных триумвиров выносить окончательное решение о принадлежности земли к частным владениям или к ager publicus.
[19] Плутарх единственный автор, дающий относительно подробные сведения о содержании "военного закона". Ср. Диодор (34–35, 25), который ограничивается указанием, что этот закон пагубно отразился на военной дисциплине.
[20] Ср. упоминание Плутарха о законопроекте такого же содержания в гл. 8 настоящей биографии; Цицерон ("Брут", 26, 99) называет этот законопроект — lex de sociis et nomine Latino. Аппиан, в одной и той же главе ("Гр. в.", 1, 23) в одном месте говорит: "Латинов он [Тай Гракх] побуждал требовать всех тех прав, какие имели римляне"; в другом же, несколькими строками ниже: "… Остальным союзникам, не имевшим права голоса при выборах римских магистратов, Гай с этого времени даровал это право, чтобы иметь и их при голосовании на своей стороне". Веллей Патеркул (2, 6, 2), упоминая об этом законе, имеет в виду всех италиков; Гай Гракх "… давал всем италикам права гражданства, распространяя их почти до Альп". Все эти разноречия дали основания Моммзену ("Римская история", т. II, стр. 115 и сл., русск. пер. 1937 г.) предположить, что Гай пытался провести не один закон о союзниках, а два, причем второй, очевидно, после отклонения первого, был средактирован в менее радикальной форме. Однако, как это следует из гл. 8 и 12 настоящей биографии Плутарха и Аппиана ("Гр. в.", 1, 23) и этот второй законопроект, встретивший оппозицию одновременно как со стороны сената, так и со стороны значительных слоев римского гражданства, не желавших поступаться своими привилегиями в пользу союзников, не прошел. Таким образом италики попали, в результате аграрного законодательства Гракхов, в тяжелое положение. Они должны были при проведении аграрного закона лишаться государственных земель, но взамен этого ничего не получали, ибо правом на получение наделов пользовались только одни римские граждане. Это дало основание Цицерону сказать: "Тиберий Гракх пренебрег интересами и договорами союзников и латинян" (Цицерон, "О республике", 3, 41). Ср. Сергеев, "Очерки по истории др. Рима", τ, I (1938), стр. 177.
[21] Источники дают об этом хлебном законе недостаточно полные сведения. Так, Ливий ("Сокращ.", 60) указывает, что из государственных складов выдавалось зерно по 6 ⅓ асса (около 15 коп.) за модий (=8, 73 литра) всем нуждающимся (Аппиан, "Гр. в.", 1, 21; Цицерон, "Тускуланские беседы", 3, 20, 48). Однако неизвестно, какое количество хлеба по этой цене имел право получать каждый гражданин. Моммзен ("Римск. ист.", II, стр. 103, русск. пер. 1937 г.) считает, что не больше 5 модиев в месяц. Автор статьи "Frumentuni" у Pauly–Wissowa (VII, 148) предполагает, что установленная этим законом цена была значительно ниже средней рыночной. Выдачи хлеба по пониженной цене имели место и до Гракхов (.Ливий, 30, 26, 6; 31, 4, 6; 31, 50, 1; 33, 42, 8), но они носили случайный характер. Законом Гракха этн выдачи, очевидно, вводились в систему.
[22] Сведения о судебном законе разноречивы. Тит Ливий ("Сокращ.", 60) сообщает, что по этому закону Гай сохранил судебные функции за сенатом, но увеличил состав сенаторов с 300 до 900 за счет привлечения всадников. Аппиан ("Гр. в.", 1, 22), Диодор (34–35, 25), Плиний ("Ест. ист.", 33, 8, 34), Веллей Патеркул (2, 6, 3; 2, 13, 2; 2, 32, 3), Цицерон ("Речь против Верреса". 1, 13, 38) дают другую версию, именно, что суд был целиком передан всадникам. Моммзен высказывает предположение, что это разноречие источников объясняется существованием двух вариантов закона. Первоначальный вариант передают Плутарх и Т. Ливий, второй, более радикальный, внесенный, несколько позже — все остальные ("Römisches Staatsrecht", III, стр. 530, прим. 1).
[23] Ср. Моммзен, "Римск. ист.", т. II, стр. 110 и сл., русск, пер. 1937 г.
[24] Квинт Фабий Максим, принимавший участие в подавлении первого Сицилийского восстания рабов, в рассматриваемое время был пропретором Испании, в дальнейшем — консул (в 121 г.).
[25] Законом о выводе колоний предусматривалась организация нескольких колоний в пределах Италии (ср. Ливий, "Сокращ.", 60; Аппиан, "Гр. в.", 1, 23; Веллей Патеркул, 1, 15, 4) и организация первой заморской колонии на месте разрушенного Карфагена — Юнонии (ср. Ливий, "Сокращ.", 60; Аппиан, "Гр. в.", 1, 24; Веллей Патеркул, 1, 15, 4; Евтропий, 4, 21; Орозий, 5, 12). Юнония в связи с гибелью Гая в 121 г. была упразднена (Аппиан, "Гр. в.", 1, 24; Орозий, 5, 11; Флор, 2, 3) и вновь организована уже Юлием Цезарем в 45 г. под именем Юлия- Картаго (Iulia–CarthagO). О проведении дорог (lex de viis muniendis) см. ниже, гл. 7. Ср. Аппиан, "Гр. в.", 1, 23.
[26] Миля = 1480 метров.
[27] См. "Тиберий Гракх", прим. 18.
[28] Ср. Аппиан ("Гр. в.", 1, 21), который по поводу права быть вторично выбранным в народные трибуны замечает: "Если при выборах народного трибуна недоставало кандидата, народ должен был избрать его из всех граждан". Эдуард Майер ("Untersuchungen zur Geschichte der Graccben", стр. 18, прим. 3) толкует эту фразу Аппиана в том смысле, что повторные выборы на должность народного трибуна могли происходить в случаях, когда на выборах остальные кандидаты не получали голосов большинства триб.
[29] См. прим. 17 и 25.
[30] Марк Ливий Друз, так называемый старший, известный своими демагогическими контрпредложениями в народном собрании, с целью подорвать авторитет Гракха. См. ниже, гл. 9.
[31] Законопроект Друза об основании 12 колоний в пределах Италии был внесен в чисто демагогических целях, ибо во II веке до н. э. свободные земельные фонды таких размеров, которые могли бы обеспечить проведение этого закона, отсутствовали.
[32] Повидимому, по военному закону Гая (см. выше. гл. 5), римские граждане уже были освобождены от наказаний в армии. Ср. Моммзен, "Римск. ист.", II, стр. 106.
[33] См. пр. 25. Трибун Рубрий, совершенно очевидно, действовал по указаниям Гая. Ср. выше, гл. 6.
[34] Гай отплыл в Африку весной 122 г. как член особой комиссии по организации колоний (triumviri coloniae deducendae). Подробно об этом см. у Аппиана, "Гр. в.", 1, 24,
[35] См. "Тиберий Гракх", пр. 63.
[36] Сципион Эмилиан был найден мертвым в своем доме в 129 г. накануне предполагавшегося его выступления в народном собрании с предложением о сокращении полномочий комиссии аграрных триумвиров (см. "Тиберий Гракх", прим. 79). Противники реформы, считая эту смерть насильственной, пользовались случаем для обвинения сторонников Гракхов, при этом в качестве убийцы Сципиона называли различных лиц: кроме Фульвия Флакка, самого Гая Гракха, жену Сципиона и сестру Гракхов Семпронию, Корнелию -- мать Гракхов и Папирия Карбона. Ср. Аппиан "Гр. в.", 1, 20; Цицерон, "Письма к Квинту", 2, 3, 3; Ливий, "Сокращ.", 59;
[37] Ср. Аппиан, "Гр. в.", 1, 24.
[38] Луций Опимий, оптимат и непримиримый враг Гракхов, был выбран в консулы на 121 год вместе с Квинтом Фабием Максимом (см. пр. 24).
[39] Ср. фрагмент из речи Гая Фанния, обращенной к народу, по поводу этого мероприятия: "Неужели вы думаете, что, предоставив латинам гражданские права, вы и впредь будете стоять здесь в народном собрании как вы стоите теперь передо мной, или что вы и впредь будете занимать те же места, что теперь на всех играх и развлечениях? Неужели вы не понимаете, что эти люди заполнят все места?" Гай Юлий Виктор (см. Halm. "Rhetores latin minores", стр. 402). О высылке не–римлян из города см. Аппиан, "Гр. в.", 1, 23.
[40] Имеются в виду выборы народных трибунов на 121 год. По свидетельству Орозия (5, 12, 4) вместо Гракха на этот год был выбран некий Минуций.
[41] В сохранившихся фрагментах писем Корнелии упоминаний об этом не содержится.
[42] Ср. Диодор, 34–35, 28.
[43] Диодор (34–35, 28) и Аппиан ("Гр. в.", 1, 25) дают о смерти Антулия другую версию: он был сторонником Гая Гракха, обратившимся к нему с призывом не совершать ничего враждебного отечеству. За это он и был убит, против воли Гая (по Аппиану), его сторонниками. Похороны Антулия, о которых см. ниже, глава 14, Аппиан приурочивает к тому же дню.
[44] В первый раз за все время существования республики консулу были предоставлены диктаторские полномочия. Ср. гл. 18 и Цицерон, "I речь против Катилины", 1, 2, 4.
[45] По Аппиану ("Гр. в.", 1. 25) сторонники сената должны были собраться на Капитолий, где было намечено заседание сената.
[46] Аппиан ("Гр. в.", 1, 25) рассказывает, что одновременно, еще ночью, сторонниками Гая и Фульвия Флакка был занят форум.
[47] Авентинский холм расположен к югу от Капитолийского и Палатинского, господствуя над южной частью города и замыкая его южную границу. В центре этого холма был расположен храм Дианы, ставший как бы штабом восставших гракханцев после занятия ими Авентина. В готовящемся столкновении занятие Авентина, в противовес Капитолию, на котором укрепились сторонники сената, имело весьма существенное значение. Аппиан ("Гр. в.", 1, 26), подчеркивая это обстоятельство, одновременно отмечает, что гракханцы "призывали рабов, обещая им свободу".
[48] Лициния была дочерью Публия Лициния Красса Муциана. См. "Тиберий Гракх", прим. 33.
[49] Точнее у Аппиана ("Гр. в.", 1, 26): "Сына же Флакка, Квинта, послали к сенату с просьбой заключить перемирие…"
[50] По Аппиану ("Гр. в.", 1, 26), сенат прежде всего поставил условием дальнейших переговоров разоружение гракханцев.
[51] Жители Крита славились искусной стрельбой из лука.
[52] По Аппиану ("Гр. в.", 1, 26), Фульвий скрылся не в банях, но в мастерской одного своего знакомого, почти немедленно его выдавшего.
[53] По свидетельству Аврелия Виктора (65, 5), во время бегства Гай вывихнул себе ногу.
[54] Валерий Максим (4, 7, 2) и Аврелий Виктор (65, 5) дают другие имена этих друзей — Помпоний и Леторий, a ne Лициний, как у Плутарха в гл. 16.
[55] По Валерию Максиму (4, 7, 2) и Аврелию Виктору (65, 5), Помпоний задержал преследователей у Тригеминских ворот (в стенах, ограждающих Авентин с запада, со стороны Тибра), а Леторий у деревянного моста через Тибр.
[56] Ср. Валерий Максим (6, 8, 3). У Веллея Патеркула (2, 6, 6) и Аврелия Виктора (65, 6) имя этого раба Евпор.
[57] Эта роща, посвященная богиням мести, находилась на правом, тогда не заселенном берегу Тибра.
[58] Ср. Валерий Максим (9, 4, 3). По Аврелию Виктору (65, 6) и Веллею Патеркулу (2, 6, 6), Септимулей был другом не Опимия, а Гая Гракха, что мало вероятно. Диодор (34–35, 29) дает другое имя, называя этого человека Луцием Вителлием.
[59] Ср. рассказ о головах убитых у Диодора 34–35–29; Валерия Максима 9, 4, 3. Аппиан ("Гр. в.", 1, 26) и Аврелий Виктор (65, 6) о свинце не упоминают.
[60] По Орозию (5, 12, 9), во время волнений было убито около 250 человек. Очевидно, Плутарх имеет в виду цифру убитых не только во время волнений в этот день, но и казненных позже, что подтверждается и свидетельством Орозия (5, 12, 10), который называет ту же цифру — три тысячи человек — как общее число всех погибших сторонников Гая Гракха.
[61] Опимий был направлен для переговоров с нумидийским царем Югуртой, повидимому, в 120 или 119 г.
[62] Мизены — городок в Кампании на побережье близ Неаполя.
[63] Важнейшие параллельные тексты из других древних писателей в русском переводе по обеим биографиям Гракхов собраны в издании Гос. Акад. истории материальной культуры ГАИМК, вып. 78, "Античный способ производства" (1933), стр. 462–490.

Сулла

Переводчик: 

Дювернуа М.Н.

1. Луций Корнелий Сулла был родом из патрициев, [1] которых можно "было бы назвать евпатридами; [2] как передают, один из его предков, Руфин, был консулом. [3] Впрочем, своею известностью последний был обязан не столько этой почетной должности, сколько своему бесчестью. А именно, было раскрыто, что он имел свыше десяти фунтов серебряной посуды, тогда как по закону это запрещалось; за это он был изгнан из сената. [4] Потомки Руфина вели уже жизнь маленьких людей, [5] да и сам Сулла был воспитан в отцовской семье без большого достатка. [6] Когда он подрос, то стал жить у чужих и дешево платил за квартиру. Впоследствии его попрекали этим, считая, что его богатство превышало должное. Так, говорят, когда он, после африканского похода, [7] стал держать себя заносчиво и хвастливо, то кто-то из почтенных людей сказал ему: "Можно ли считать тебя порядочным человеком, когда ты, ничего не унаследовав от отца, нажил себе такое состояние". Дело в том, что, хотя римские нравы в то время далеко ушли от прежней строгости и чистоты и склонялись к упадку, являя картину соревнования в роскоши и мотовстве, ·- все же принято было равно клеймить и тех, которые расточали исконное благосостояние, и тех, которые изменили бедности отцов. Впоследствии, когда Сулла уже обладал могуществом и многих казнил, какой-то вольноотпущенник, приговоренный по подозрению в укрывательстве одной из жертв проскрипций к тому, чтобы быть сброшенным с Тарпейской скалы, [8] поносил Суллу, говоря, что он долгое время жил в одном с ним доме, причем сам он платил за верхний этаж две тысячи сестерциев [9], Сулла же за нижний - три тысячи, так что вся разница в их достатках была в тысячу сестерциев (а это составляет двести пятьдесят аттических драхм).
Вот какие существуют рассказы о первоначальной судьбе Суллы.
2. Что касается его наружности, то общее представление о ней дают его изваянные изображения. Но взгляд его голубых глаз, страшно пронизывающий и суровый, казался еще более жутким от цвета его лица, испещренного краснотой в виде рассеянных пятен на белой коже. Говорят, что и самое имя Суллы произошло, как прозвище, от цвета его лица [10]: в Афинах его осмеял какой-то шутник, сложив по этому поводу стих:

Сулла - тутовая фига под приправой из муки.

Такого рода свидетельствами вполне уместно пользоваться по отношению к человеку, который, по рассказам, питал врожденную страсть к насмешкам. Еще безвестным юношей он проводил время среди мимов [11] и скоморохов и безобразничал вместе с ними, а впоследствии, будучи уже полновластным господином, он собрал из числа театральной братии самых отчаянных людей, ежедневно пьянствовал с ними и перебрасывался шутками. Он вел себя не так, как подобало его старческому возрасту и к тому же ронял достоинство власти, упуская из виду многое, заслуживающее внимания. За обедом с Суллой нельзя было говорить ни о чем серьезном. Деятельный и склонный к угрюмости в другое время, он весь преображался, - стоило ему только очутиться в обществе или за выпивкой: тут он всецело отдавался з руки мимов и плясунов, делался щедр и податлив на всякие просьбы.
Проявлением такой распущенности, повидимому, явилась его невоздержанность в делах любви и ненасытная жажда наслаждений, от которой он не освободился даже в старости. Еще молодым человеком он имел любовную связь с актером Метробием. Произошел с Суллой и такой случай. Он влюбился в доступную, но богатую женщину, по имени Никополу. Привычка к нему и увлечение его молодостью сделали его предметом ее страсти, и после смерти она оставила ему свое имущество, назначив его наследником по завещанию. Кроме этого, Сулла получил и еще наследство - от своей мачехи, любившей его как родного сына. Так он достиг умеренного благосостояния.
3. Будучи назначен квестором при Марии в его первое консульство [12], Сулла отплыл вместе с ним в Африку воевать с Югуртой [13]. На месте военных действий он заслужил почетную известность [14] и, в частности, ловко использовав подвернувшийся случай, сумел добиться дружбы нумидийского царя Бокха [15]. После того, как послы царя избежали нападения нумидийских разбойников, Сулла оказал им теплый прием и отослал их домой с подарками и надежной охраной. А Бокх издавна ненавидел своего зятя Югурту и боялся его. Как раз в это время Югурта терпел поражения и искал пристанища у Бокха; тот, замыслив против него недоброе, пригласил Суллу, так как предпочитал, чтобы захват Югурты в плен и выдача его римлянам были совершены Суллой, а не им, Бокхом. Доложив об этом Марию, Сулла с горстью солдат подверг себя величайшей опасности: чтобы схватить Югурту, он сам доверчиво отдался в руки варвара, вероломного даже в отношении ближайших родственников. Имея обоих в своей власти, Бокх оказался вынужденным одному из них изменить и долгое время колебался в выборе, но наконец склонился в пользу первоначально задуманного предательства и выдал Сулле Югурту. [16] Триумф за это достался Марию, но слава успеха врагами Мария приписывалась Сулле, и Марий втайне страдал от этого. [17] Для Суллы же, тщеславного от природы, влияние среди сограждан и почести, вкушенные после мрака и безвестности прежней жизни, были новинкой, и он сам дошел до крайностей в своем честолюбии. Так, он заказал себе кольцо с резным изображением своего подвига и постоянно носил его. Резьба представляла Бокха передающим и Суллу - принимающим Югурту.
4. Такие поступки задевали Мария за живое, но он считал Суллу все еще слишком ничтожным, чтобы завидовать ему, и пользовался им в своих походах. Во второе консульство Мария [18] Сулла состоял при нем в качестве легата, в третье [19] - в качестве военного трибуна, и не раз был виновником его успехов. Так, в бытность свою легатом, Сулла захватил в плен вождя тектосагов [20] Копилла, а в бытность военным трибуном склонил марсов - народ, важный по своему значению и численности [21]- сделаться друзьями и союзниками римлян. С тех пор Сулла стал чувствовать на себе нерасположение Мария, который старался не давать ему больше случаев отличиться и тормозил его движение вперед. Тогда Сулла перешел к Катулу [22], товарищу Мария по консульской власти, человеку хорошему, но вялому в военных делах. Тот стал поручать Сулле дела первостепенной важности и открыл ему путь к власти и славе. Так, Сулла оружием покорил большую часть альпийских варваров, а при обнаружившемся недостатке съестных припасов взял на себя заведование продовольствием и достиг такого обилия, что не только солдаты Катула не знали ни в чем нужды, но кое-что перепало даже солдатам Мария. По рассказу самого Суллы, Марий был этим до крайности уязвлен [23]. Вот как ребячески ничтожен был первоначальный повод той вражды, которая затем, путем кровавых усобиц, и непреодолимой розни, привела к тираннии и всеобщему смятению. Это показывает, что действительно мудрым знатоком недугов, связанных с политической деятельностью, был Еврипид, который советовал беречься честолюбия как страсти в высшей степени губительной и злой для всех, кто находится в ее власти [24].
5. Считая, что добытой им военной славы вполне достаточно для политической деятельности, Сулла, тотчас по возвращении из похода, выступил перед народом в качестве кандидата на должность городского претора, [25] но потерпел неудачу. Виною этого он сам считает чернь: она, по его словам, зная про его дружбу с Бокхом, ждала от него устройства великолепных зрелищ - охоты и боев африканских зверей - в том случае, если он до претуры будет эдилом. Поэтому преторами избрали других, чтобы принудить Суллу к предварительному прохождению эдильства. Впрочем, то объяснение, которое Сулла дает своему неуспеху, едва ли соответствует действительности. На следующий год [26] Сулла добился претуры, снискав народную благосклонность отчасти угождениями, отчасти и подкупом. Вот почему, когда он, будучи претором, гневно сказал Цезарю [27], что покажет ему свою власть, тот отвечал ему с усмешкой: "Ты прав, считая эту власть своей - ведь она у тебя купленная".
По окончании претуры, Сулла получает назначение в Каппадокию [28]. Поход этот имел видимым предлогом возвращение Ариобарзану [29] его царства, тогда как действительная цель состояла в том, чтобы сдержать Митридата, развившего большую деятельность и успевшего не менее, чем вдвое, усилить могущество своей власти. [30] Сулла привел с собой небольшое количество войска, но сумел зато воспользоваться преданностью союзников. Перебив множество каппадокийцев и еще больше помогавших им армян [31], он выгнал Гордия [32] и поставил царем Ариобарзана.
Во время пребывания Суллы на Евфрате, к нему явился посол царя Арсака [33], парфянин Оробаз. До этого оба народа не имели никаких сношений друг с другом, и следует приписать счастливой доле Суллы то обстоятельство, что парфяне у него первого из римлян просили союза и дружбы [34]. Рассказывают, что он велел поставить три кресла, одно - Ариобарзану, другое - Оробазу и третье - себе, причем сам он во время аудиенции занимал среднее место. Впоследствии это событие побудило парфянского царя казнить Оробаза. Что же касается Суллы, то некоторые хвалили его за надменное обращение с варварами, другие же обвиняли в заносчивости и неуместном честолюбии.
Передают, что некий халдеец [35] из свиты Оробаза, взглянув Сулле в лицо, тщательно проследил движения его души и тела и, применив к характеру Суллы правила своего искусства, сказал, что этот человек неизбежно достигнет высшей власти, и даже удивительно, каким образом он терпит, что он еще до сих пор не первый среди всех.
По возвращении Суллы, Цензорин [36] возбудил против него обвинение во взяточничестве, утверждая, что он скопил большие деньги противозаконными поборами в союзном и дружественном царстве. Впрочем, на суде Цензорин так и не выступал: он отказался от обвинения.
6. Тем временем вражда между Суллой и Марием разгоралась. Доставило ей новую пищу честолюбие Бокха, который, одновременно мстя римскому народу и угождая Сулле, воздвиг на Капитолии статуи Побед, несущих трофеи, а возле них золотое изображение Югурты в тот миг, когда Бокх передавал его Сулле. Мария это вывело из себя, и он пытался низвергнуть памятник, но Сулла нашел себе поддержку в других лицах, и эта рознь уже грозила охватить пожаром государство, когда вспыхнул давно уже тлевший огонь Союзнической войны [37] и задержал на время внутреннюю неурядицу. Война эта приобрела огромные размеры, велась с резкими переменами счастья и доставила римлянам множество невзгод и тягчайших опасностей. В это время Марию не удалось совершить ничего замечательного: он доказал, что воинская доблесть нуждается в расцвете зрелых сил. Напротив, Сулла совершил многое, достойное упоминания, и стяжал себе славу великого полководца у своих сограждан, величайшего - у друзей, и даже у врагов - славу величайшего счастливца. [38] С ним, впрочем, не случилось того, что с Тимофеем, сыном Конона [39]. Враги последнего, приписывая достигнутые им успехи исключительно его счастливой судьбе, изобразили его на картине спящим, в то время как богиня счастья захватывает сетью города. Тимофей счел это за тяжелую обиду: такой поступок бесславил его труды. Поэтому, возвращаясь из одного похода, признанного удачным,, он позволил себе резкость и сказал: "В этом походе, мужи афиняне, счастье решительно не при чем". Рассказывают, что божество, в отместку за такое честолюбие, сыграло с Тимофеем злую шутку: с тех пор ему ни разу не удалось блеснуть каким бы то ни было подвигом, напротив - он терпел крушение во всех своих предприятиях, стал ненавистен народу и под конец был изгнан из государства. Совсем иначе Сулла: он не только любил, чтобы его считали баловнем счастья и успеха, но даже приписывал счастью преувеличенное значение, стараясь относить как можно больше на долю божества. Быть может, с его стороны это была пустая похвальба, а может быть и искреннее убеждение в божественном покровительстве. Так, в своих "Воспоминаниях" он пишет, что дела, которые он совершал, рискуя без расчета в благоприятный миг, кончались для него удачнее, чем те, где сам он склонен был усматривать разумное решение. В другом месте он говорит, что ему врожден скорей дар- счастья, чем военные способности, и ставит, повидимому, счастливую долю выше, чем собственную доблесть. Подчеркивая во всем свою зависимость от высшей силы, он заходит так далеко, что даже свое единомыслие с Метеллом [40], своим тестем и сотоварищем по должности, возводит к некоему благоприятному влиянию божества: ведь, в самом деле, он ждал, что тот будет для него причиной многих хлопот, а нашел в нем человека на редкость покладистого в деле осуществления общей власти. В тех же "Воспоминаниях" Сулла советует Лукуллу [41] которому они посвящены, ничто не считать столь верным и надежным, как то, что ему укажет ночью божество. Далее, Сулла рассказывает, что в то время, когда он отправился с войском вести Союзническую войну, земля вблизи Лаверны [42] дала трещину, откуда брызнул мощной струей огонь и в виде ослепительного пламени коснулся самого неба. Гадатели дали толкование, что муж доблестный, а видом дивно красивый, достигнув власти, положит конец волнениям, снедающим государство. По словам Суллы, этот муж был он сам: чертою особой красоты в его наружности является золотистый цвет волос, а о своей доблести он не стыдится говорить и сам после подвигов столь крупных и блестящих. Таково было отношение Суллы к божественному. Во всем прочем он отличался каким-то непостоянством характера: в нем уживались всякие противоречия. Он много отнимал, но еще больше раздаривал, нежданно превозносил и нежданно унижал, ухаживал за нужными людьми и чванился перед теми, кому сам был нужен, так что трудно решить, что в нем преобладало - высокомерие или лесть. Свое непостоянство он проявлял и в применении кар. Ему случалось засекать до смерти из-за пустяков и, напротив, смотреть сквозь пальцы на вопиющие преступления; он с легким сердцем мирился с непоправимым, а за слабое и ничтожное сопротивление платил казнями и конфискациями имущества. Быть может, все это следует объяснять тем, что, будучи от природы крутого и мстительного нрава, он умышленно смягчал свою суровость ради выгоды. Когда в ту же Союзническую войну солдаты Суллы забили на смерть камнями и дубинами легата, бывшего претора, по имени Альбина [43], Сулла не обратил на это внимания и не только оставил такое ужасное преступление безнаказанным, но даже хвалился этим, говоря, что на войне эти солдаты будут превосходны, так как будут стремиться храбростью загладить свой проступок. С теми, кто его порицал, Сулла нимало не считался. Предвидя скорый конец Союзнической войны, он тогда уже замышлял порвать с Марием и получить главное командование в войне против Митридата: с этой целью он заискивал перед своим войском.
По возвращении в Рим Сулла, в возрасте пятидесяти лет, был избран консулом вместе с Квинтом Помпеем [44]. В то же время он сделал блестящую партию, женившись на Цецилии, дочери верховного жреца Метелла [45]. Это сделало его мишенью насмешливых песен среди народа, да и в высшем обществе многие возмущались этим браком, считая, как говорит Тит Ливий, недостойным этой женщины того, кого они сочли достойным консульства. Это был не единственный брак Суллы.. Впервые он женился в ранней юности на Илии, от которой имел дочь, затем на Элии. Третьей его женой была Клелия. Он отпустил ее с почетом, не скупясь на лестные отзывы и подарки: поводом к разводу послужило ее бесплодие. Впрочем, женитьба на Метелле через несколько дней после этого породила толки, что Сулла обвинил Клелию несправедливо. Как бы то ни было, к Метелле он всегда относился с самым почтительным вниманием, так что когда римский народ задумал вернуть изгнанных марианцев и получил в этом от Суллы отказ, то громко воззвал к Метелле, умоляя ее о посредничестве. Существует мнение, что и с афинянами, по взятии их города, Сулла так жестоко расправился за то, что они со своих стен осыпали Метеллу площадными шутками. Но об этом после.[46]
7. Считая в своих мечтах о будущем консульскую власть чем-то ничтожным, Сулла обратил все помыслы на войну с Митридатом. Его соперником выступил Марий. Этому человеку, немощному телом, оказались вследствие старости не по плечу военные действия внутри самой страны, но им владела нестареющая страсть - безумная жажда почестей и славы, и он рвался из пределов отечества в заморскую войну. В то время как Сулла находился при войске и заканчивал там свои дела, Марий безвыездно пребывал в Риме и занимался подготовкой той самой губительной распри, которая одна принесла Риму больше вреда, чем все его враги вместе взятые. Само божество давало о ней римлянам предзнаменования. Так, на древках знамен сам собою вспыхнул огонь, и его с трудом погасили. Три ворона принесли на дорогу своих детенышей и съели их, а остатки отнесли обратно в гнездо. В одном храме мыши изгрызли хранившееся там золото. Храмовые служители поймали в мышеловку одну мышь, которая тут же, в мышеловке, принесла пять детенышей и из них троих уничтожила. Но всего замечательнее то, что среди безоблачно ясного неба раздался звук трубы - протяжный и громкий, похожий на рыданье. Все потеряли голову от ужаса пред грозным величием такого знамения. Этрусские гадатели объявили, что это чудо предвещает глубокий перелом и смену одного поколения другим. Ибо (по их словам) все человечество должно быть разделено на восемь поколений, различающихся между собой по образу жизни и нравам. Для каждого из них предустановлен божеством предел во времени, совпадающий с оборотом великого года. Когда он приходит к концу и поднимается другое поколение, то небо или земля производят какое-нибудь чудесное знамение, чтобы искушенные в науке, вдумавшись в происходящее, могли немедленно и с ясностью понять, что народились люди другой жизни, других обычаев, либо более либо менее угодные богам, чем прежние. Ибо и мантика [47], как и все прочее, испытывает превратности при смене поколений. Она то стоит на высоте и пользуется почетом, давая непогрешимые предсказания по недвумысленным и ясным знамениям, исходящим от божества, то - при ином поколении - приходит в упадок и чаще всего судит наобум, хватаясь в поисках будущего за сбивчивые и смутные показания. Так говорили искуснейшие из этрусских гадателей, прославившиеся более других глубиной своих познаний.
Когда сенат на заседании в храме Беллоны [48] обсуждал вместе с гадателями эти вопросы, в храм на глазах у всех влетел воробей, державший в своем клюве цикаду, и часть ее бросил тут же, а часть унес. Гадатели поняли, что вспыхнут смуты и раздоры между имущей частью населения и городской чернью. Последняя криклива как цикада, а владеющие землей живут среди полей.
8. Марий, между тем, привлек к себе трибуна Сульпиция [49]. Человек этот^не имел себе равного в самых ужасных злодеяниях, так что приходилось спрашивать не о том, кого другого он превосходит своей низостью, а разве лишь о том, в какого рода низостях он превосходит самого себя. Он был до такой степени беззастенчив в своей грубой наглости и так падок на всякого рода постыдные и грязные дела, что, продавая право римского гражданства вольноотпущенникам и иностранцам, открыто подсчитывал свою выручку на столе посреди форума. Он содержал три тысячи человек, вооруженных кинжалами, и окружил себя толпой готовых на все юношей из сословия всадников, которых называл противосенатом. Он провел закон, запрещавший сенаторам брать взаймы свыше двух тысяч драхм, а сам оставил после себя три миллиона драхм долгу [50]. Этот человек, посланный Марием в народ, насилием и железом привел в замешательство все государственные дела. Он издал целый ряд дурных законов, в том числе - закон о предоставлении Марию верховного командования в войне против Митридата [51]. Вследствие этого консулы положили прервать деятельность судебных учреждений. [52] Тогда Сульпиций во главе толпы напал на них в то время, как они вели собрание у храма Диоскуров. [53] При этом многие были убиты, в том числе - на форуме - подросток, сын консула Помпея. Самому Помпею удалось скрыться и бежать. Суллу погоня загнала в дом Мария, и здесь он был вынужден отменить запрет деятельности судебных, учреждений. [54] Ввиду этого Сульпиций, лишив Помпея консульской власти, оставил ее за Суллой и ограничился тем, что передал Марию войну с Митридатом [55]. В Нолу [56] были немедленно посланы военные трибуны, чтобы принять войско и привести его к Марию.
9. Сулле, однако, удалось предупредить их и бежать в свой лагерь. Его воины, узнав о ^лучившемся, побили камнями военных трибунов [57]. В Риме, в свою очередь, сторонники Мария избивали друзей Суллы и грабили их имущество. Началось всеобщее смятение: одни бежали в город из лагеря, другие из города перебирались в лагерь. Сенат больше не принадлежал самому себе, всецело повинуясь приказаниям Мария и Сульпиция. Когда он узнал, что Сулла идет на Рим, он выслал двух преторов, Брута и Сервилия, чтобы запретить ему дальнейшее движение вперед. За их попытку надменно говорить с Суллой солдаты едва не убили их, переломали их фасции, сорвали с них окаймленные пурпуром тоги, а самих с великим позором отослали обратно. Когда в Риме увидели, что они лишены знаков преторского достоинства и несут весть не о прекращении бунта, а о том, что положение непоправимо, это вызвало страшный упадок духа. Сторонники Мария готовились изо всех сил. Сулла во главе шести полных легионов вместе со своим товарищем по должности двигался от Нолы [58]. Он видел, что войско его горит желанием немедленно итти на Рим, но колебался в душе, боясь опасности. Наконец, он прибегнул к жертвоприношению, и гадатель Постумий, изучив приметы, протянул к Сулле обе руки, предлагая связать его и держать под стражей до самой битвы, чтобы применить к нему жесточайшую из кар, если Сулла не будет иметь во всем скорого и блестящего успеха. Рассказывают, что и самому Сулле во сне явилась богиня, которую римляне чтут по примеру каппадокийцев, кто бы она ни была - Луна, Минерва, или Беллона [59]. Сулле казалось, что она, представ перед ним, вручила ему перуны и, называя по именам его врагов, приказывала разить их одного за другим; они же, сраженные, падали и исчезали. Видение это придало ему смелости. Он рассказал о нем своему коллеге и с наступлением дня двинулся на Рим. У Пикцин [60] его встретило посольство с просьбой не делать на город внезапного нападения, так как сенат в своих постановлениях пойдет навстречу всем его справедливым требованиям. Сулла изъявил свое согласие остановиться лагерем в этом самом месте и даже приказал начальникам размерить площадь для лагеря, как это принято было делать. Послы поверили ему и удалились [61]. Но как только они ушли, Сулла тотчас же выслал вперед Люция Басилла и Гая Муммия и захватил с их помощью городские ворота и стены, что у холма Эсквилина [62]. Затем он сам с величайшей поспешностью двинулся на соединение с ними. Воины Басилла ворвались в город и овладели им. Многочисленное, но безоружное население осыпало их с крыш градом черепиц и камня, задерживало их движение вперед, оттесняло обратно до самых городских стен. Но тут подоспел Сулла. При виде происходящего он, с криком "жги дома", схватил горящий факел и сам пошел впереди всех, приказав стрелкам метать стрелы с огнем вверх по кровлям. Рассудок в нем умолк, и он, охваченный страстью, дал в своих поступках волю гневу до того, что видел лишь врагов, и, ни во что не ставя друзей, родных и близких, огнем без жалости прокладывал себе путь - а ведь огонь не разбирает правых и виноватых.
Между тем Марий, отброшенный к храму Земли, стал призывать к оружию рабов, суля им через глашатая свободу. Но вражеский натиск сломил его силы, и он бежал из города.[63]
10. Тут Сулла собирает сенат и осуждает на смерть самого Мария и с ним некоторых других, в том числе Сульпиция, народного трибуна [64]. Сульпиций и был убит, так как его выдал его раб. Последнему Сулла дал свободу, а затем велел сбросить его с Тарпейской скалы [65]. Что же касается Мария, то за его голову Сулла назначил денежную награду. Это был невеликодушный и недостойный гражданина поступок по отношению к человеку, который незадолго перед этим отпустил Суллу невредимым, когда тот вынужден был явиться к нему в дом и находился всецело в его власти. Ведь Марию стоило тогда, вместо того чтобы выпустить Суллу, передать его Сульпицию на смерть - и все подчинилось бы его власти, однако Марий пощадил его. [66] Когда же, несколько дней спустя, сам Марий попал в такую же беду, то не. встретил такого же к себе отношения. Поступки Суллы возбуждали в сенате открытое
негодование. Народ же явно показал ему свою неприязнь и свел с ним счеты на деле. Когда Ноний, племянник Суллы, и Сервий стали добиваться магистратур [67], то их позорно отвергли на выборах; вместо них были избраны другие лица, и именно такие, избранием которых народ рассчитывал особенно уязвить Суллу. [68] Он же притворялся, что это ему приятно, ибо если народ делает, что хочет, и вкушает свободу, то это только благодаря ему. Чтобы смягчить общественную ненависть, Сулла провел в консулы человека враждебной партии, Лгоция Корнелия Цинну, предварительно же привлек Цинну на свою сторону и связал клятвами и страхом проклятий. А именно, Цинна, взойдя с камнем в руке на Капитолий, сначала принес присягу, а затем провозгласил себе проклятие на тот случай, если он когда-либо изменит своему расположению к Сулле: "Да буду я выброшен из государства подобно тому, как ныне своей рукой бросаю этот камень". С этими словами он бросил камень наземь при многих свидетелях. Но не успел он получить власть, как тотчас же принялся расшатывать существующий порядок. Он приготовил все, чтобы возбудить против Суллы судебное преследование, и выставил в качестве обвинителя Виргиния, одного из народных трибунов. [69] Но Сулла оставил без внимания и обвинителя и суд и поспешил в поход против Митридата.
11. Рассказывают, что в те дни, когда Сулла со своим флотом покидал берега Италии, [70] Митридат, пребывавший в окрестностях Пергама, получил от богов многие зловещие знамения и в том числе вот какое. Пергамцы хотели при помощи некоторых приспособлений опустить на него сверху Нику [71], держащую венок, но не успела она коснуться головы царя, как вдруг разбилась вдребезги, венок же упал на землю и, сломанный, покатился по театру. Народ содрогнулся, и самого Митридата охватило глубокое уныние, несмотря на то, что в это время дела его шли блестяще, превыше всяких ожиданий. Действительно, он сам, отняв Малую Азию у римлян, Вифинию и Каппадокию - у их царей, твердо сидел в Пергаме и раздавал своим друзьям богатства и власть династов и тираннов [72]. Из его сыновей один был признанным владыкой древней державы Понта и Босфора вплоть до необитаемых земель за Меотийским озером [73], другой, Ариарат, во главе многочисленного войска завоевывал Фракию и Македонию. Над покорением других земель трудились полководцы с вооруженной силой. Самый выдающийся из них Архелай [74] со своим флотом господствовал почти над всем Эгейским морем и занимался порабощением островов, Кикладских и других, что расположены по ту сторону от Малеи [75]; ему удалось овладеть даже Евбеей. По пути из Афин он склонял к восстанию против римлян все греческие племена вплоть до Фессалии и только под Херонеей [76] потерпел некоторую неудачу. Здесь его встретил Брутий Сура, легат Сентия, претора Македонии, человек замечательный по смелости и уму. Он оказал решительное сопротивление Архелаю, когда тот, подобно потоку, несся но Беотии, дал ему три сражения под Херонеей, заставил его отступить и оттеснил обратно к морю. Когда Луций Лукулл [77] дал Брутию приказ уступить место приближавшемуся Сулле и передать ему, согласно постановлению сената, командование в этой войне, Брутий тотчас же покинул Беотию и поспешил вернуться к Сентию, [78] несмотря на полный успех в своей деятельности, превзошедшей всякие ожидания, и даже несмотря на то, что вся Эллада, благодаря его замечательным личным качествам, готова была склониться на сторону Рима. Это были наиболее блестящие деяния изо всего, что совершил Брутий.
12. Сулла тотчас же овладел большинством городов: они сами высылали ему навстречу посольства и приглашали его к себе. Только против Афин, которые тиранн Аристион [79] принудил нести иго царской власти, Сулла пустил в ход все свои силы. Он окружил Пирей и начал осаждать город, соорудив всевозможные машины и пользуясь в нападении всеми средствами. Конечно, выждав некоторое время, он легко мог бы взять без всякого сопротивления верхний город, по недостатку припасов доведенный уже до последней крайности. Но он спешил в Рим, боясь там новых осложнений, и вел войну ускоренным порядком, а потому не останавливался перед множеством опасностей и битв и не стеснялся никакими издержками. Не говоря о прочих приспособлениях, одна работа по сооружению машин производилась при помощи десяти тысяч пар мулов, которые, работая без устали, ежедневно находились в деле. Многие из военных машин приходили в негодность, то разрушаясь под бременем собственной тяжести, то становясь жертвой беспрерывного неприятельского огня, и вследствие этого обнаружился недостаток в лесе. Тогда Сулла наложил руку на священные рощи и вырубил Академию, отличавшуюся среди афинских предместий наиболее пышной растительностью, а также Ликей [80]. Затем Сулле понадобилась большая сумма денег на ведение войны, и он нарушил неприкосновенность самых заветных хранилищ Греции - того, что в Эпидавре, и того, что в Олимпии [81], послав туда своих людей, чтоб отобрать наиболее ценные и роскошные из приношений. Он также написал в Дельфы амфиктионам [82], что казну, принадлежащую богу, самое лучшее было бы передать ему: в его руках она будет сохраннее, а если бы он ее даже и истратил, то все равно вернет это и не останется в долгу. Послом он отправил одного из своих друзей, фокейца Кафида, наказав ему принимать каждую вещь по весу. Кафид прибыл в Дельфы, но у него рука не поднималась на священные сокровища, и он горько оплакивал в присутствии амфиктионов эту злую необходимость. Некоторые стали утверждать, что слышали, как находящаяся в святилище кифара [83] издавала звуки. Поверил ли этому Кафид, или просто хотел внушить Сулле страх божий - во всяком случае он известил его об этом. Сулла прислал насмешливый ответ, в котором выражал удивление, как это Кафид не понимает, что пение служит признаком радости, а не гнева, и поощрял его смело брать ценности, так как сам бог отдает их с особым удовольствием. [84] То обстоятельство, что вещи посылают к Сулле, для большинства греков оставалось тайной. Когда же, наконец, очередь дошла до серебряной урны, единственной вещи, оставшейся еще из царских вкладов, которую, вследствие ее тяжести и огромных размеров, нельзя было взвалить на вьючных животных, так что амфиктионы принуждены были разломать ее на части, их памяти живо представились поступки Тита Фламинина, Мания Ацилия и Эмилия Павла. [85] Из них один прогнал из Греции Антиоха, другие разбили на голову македонских царей, - и несмотря на это, они не только не посягнули на святыни Греции, но даже осыпали их дарами и всячески оказывали им почет и уважение. Ибо эти люди стояли на законном основании во главе солдат, нетронутых порчей и наученных молча исполнять приказания начальника. Сами же они отличались царственным величием духа, но в своих расходах были скромны: они тратили лишь в меру необходимости и не выходили из установленных границ. Льстить солдатам было, по их понятиям, большим позором, чем бояться врага. А новые начальники, достигнув власти насилием, а не доблестью, нуждались в оружии не столько против неприятеля, сколько один против другого, и это заставляло их в своем командовании пользоваться демагогией. Своими щедротами они потворствовали распущенности солдат и покупали их услуги. Но за эту цену, сами того не замечая, они продавали свое отечество и, в своей жажде повелевать теми, кто лучше их, сделали самих себя рабами последних негодяев. В этом-то и таилась причина бегства Мария, то же повело его затем против Суллы и вызвало кровавую расправу сторонников Цинны с Октавием, а сторонников Фимбрии - с Флакком [86]. Сам Сулла показал в этом отношении в высшей степени пагубный пример: стараясь подкупом переманить на свою сторону чужих солдат, он не скупился для своих ни на какие траты. Таким образом он толкал чужих к предательству, а своих к полной разнузданности, и нуждался в огромных деньгах, которые в первую очередь требовались для осады Афин.
13. А он действительно весь горел желанием взять Афины - это была какая-то неудержимая страсть. Быть может, он в некоем ревнивом самообольщении сражался с призраком их прежнего величия, а быть может тому виной был гнев, вызванный насмешками и выходками, которыми тиранн Аристион ежедневно осыпал со стен его и Метеллу, стараясь издевательствами вывести его из себя. Душа этого тиранна представляла смесь распутства и жестокости. Он воспринял и сочетал все самые порочные страсти Митридата и был послан Афинам, уцелевшим прежде среди бесчисленных войн, множества тиранний и внутренних раздоров, как смертоносная язва в последние времена. Между тем как в городе медимн [87] пшеницы стоил тысячу драхм, и голодные люди питались росшей на акрополе травой, ели даже вываренные сандалии и лехифы [88], он предавался ежедневным попойкам, кутежам и танцам, насмехаясь над врагом и не придавая никакого значения тому, что священная лампада богини потухла за неимением масла. Верховной жрице, попросившей у него гемиект [89] пшеницы, он послал перцу, когда же члены совета и жрецы явились к нему с мольбой пощадить город и начать с Суллой переговоры, он разогнал их стрелами. Наконец, он кое-как согласился послать двух-трех своих собутыльников для переговоров о мире. Вместо того, чтобы придумать какой-нибудь спасительный выход из положения, они повели напыщенную речь о Фесее и Евмолпе [90] и о персидских войнах. "Ступайте, друзья мои, домой, - сказал им Сулла, - заберите с собой все эти басни. Я послан римлянами в Афины не учиться, а смирить бунтовщиков".
14. Рассказывают, что в это самое время кому-то удалось подслушать, как старики в Керамике, [91] разговаривая между собой, ругали тиранна за то, что он оставляет без охраны ту часть стены, что возле Гептахалка, [92] - единственный путь, открытый приступу, которым неприятель может овладеть без больших потерь. Слышавшие донесли об этом Сулле. Он принял это к сведению, явился ночью в то самое место и, по исследовании, убедился, что его действительно можно взять. Сам Сулла рассказывает в своих "Воспоминаниях", что первый взошел на стену Марк Атей. Когда один из неприятелей загородил ему дорогу, он с такой силой ударил его по шлему, что сломал меч; тем не менее, он не отступил, а остался на месте и одержал верх. Таким образом, город был взят именно с той стороны, о которой упоминали старики-афиняне. Разрушив до основания всю ту часть стены, которая тянулась от Пирейских до Священных ворот [93], и сравняв ее с землей, Сулла к полуночи сам вступил в город, сея ужас, под звуки бесчисленных труб и рогов, при грозных победных криках войска, которое, пользуясь данной ему волей грабить и убивать, с мечами наголо неслось по тесным улицам. Убитым не было счета. До сих пор об их огромном множестве судят лишь по тому пространству, где текла кровь. Не считая погибших по всему остальному городу, кровь убитых у одной только городской площади залила весь Керамик вплоть до Дипила [94]. Многие говорят, что она даже хлынула за ворота и наводнила предместье. Но если столько людей нашли себе насильственную смерть во время этих событий, то не меньше было и таких, которые сами лишили себя жизни, потому что сердце их разрывалось от жалости и тоски по отечеству, на их взгляд безвозвратно погибшему. Это заставляло лучших граждан отвергать жизнь и страшиться ее: от Суллы они не ждали ни человечности, ни хотя бы чувства меры. Между тем он, смягченный отчасти просьбами упавших к его ногам афинских изгнанников Мидия и Каллифонта, отчасти ходатайством за Афины сенаторов, участвовавших в походе, и, главное, уже наскучив местью, почтил словами похвалы древних афинян и заявил, что он дарит немногих многим и в память мертвых милует живых.[95]
В своих "Воспоминаниях" Сулла пишет, что взял Афины в мартовские календы [96], а это соответствует новолунию месяца анфестериона, как раз тому дню, когда афиняне творят многие печальные обряды в память бедствия опустошительных ливней: по преданию, около этого времени некогда произошел потоп. По взятии города, тиранн бежал на акрополь и там подвергся осаде, которую Сулла поручил Куриону [97]. Аристион долго держался, но под конец изнемог от жажды и сдался. Божество не замедлило проявить воочию свою волю. В тот самый день и час, когда Курион вел вниз тиранна, небо, дотоле чистое, покрылось тучами; хлынул ливень, акрополь был наполнен водою. Вскоре Сулла захватил и Пирей и большую часть его сжег, погубив при этом замечательное сооружение - арсенал Филона [98].
15. В это время полководец Митридата Таксил, спустившись из Фракии и Македонии с войском в сто тысяч человек пехоты, десять тысяч конницы и девяносто вооруженных косами квадриг [99], вызвал на соединение с собою Архелая. Последний все еще стоял на якоре в Мунихии [100]; он не желал очистить море, но в его намерения также не входило вступать с римлянами в открытый бой: он думал затянуть войну и лишить их подвоза провианта. Но Сулла еще лучше его отдавал себе отчет в положении вещей, а потому оставил скудные места, где не хватало продовольствия даже в мирное время, и перешел в Беотию. Многие полагали, что Сулла ошибся в расчете, уйдя из каменистой Аттики, где конница могла действовать лишь с трудом, и углубившись в равнины и открытые места Беотии, хотя ему было известно, что главная сила варваров состоит в колесницах и коннице. Между тем он, как уже сказано, старался избежать голода и затруднений с провиантом, и это заставляло его итти на риск, приняв битву. К тому же он боялся за Гортензия [101]: этот опытный и отважный полководец вел Сулле войско из Фессалии, а варвары подстерегали его в теснинах. Вот по каким соображениям Сулла перешел в Беотию.
Между тем Кафид, наш соотечественник [102], обманув варваров, провел Гортензия другими путями, через Парнас, прямо к Тифоре. [103] Тогда еще она не была таким городом, как сейчас, а просто маленькой крепостцой, построенной на крутом утесе. В ней некогда фокейские беглецы спасали свою жизнь и имущество от нашествия Ксеркса. [104] Гортензий расположился здесь лагерем. Днем он отразил нападение врага, а ночью труднопроходимыми дорогами спустился к Патрониде [105] и соединился с Суллой, который с своим войском вышел к йему навстречу.
16. После соединения они заняли плодородную и обширную возвышенность с водою у подошвы, расположенную среди Элатейской равнины. Имя этой возвышенности - Филобеот [106]. Сулла с восторгом отзывается о ее природных свойствах и местоположении.
Когда римляне разбили свой лагерь, то глазам неприятеля предстала крайняя незначительность их сил. В самом деле, у них было не свыше полутора тысяч конницы, а число их пехоты не достигало и пятнадцати тысяч. Немедленно неприятельские полководцы, принудив к этому Архелая, построили войско в боевой порядок. Равнина покрылась конями, колесницами, щитами разных образцов; воздух был тесен, чтобы вместить шум и воинственные крики стольких племен, одновременно строившихся в ряды. Сама хвастливая роскошь их показного великолепия била прямо в цель и производила ошеломляющее впечатление. Оружие их сверкало богатыми украшениями из золота и серебра, а яркие краски персидских и скифских одеяний пестрели рядом с блестящей медью и железом. Все это беспрестанно двигалось и создавало потрясающую картину волнующегося огненного моря. Римляне сжались в своем лагере в каком-то оцепенении, и Сулла не мог рассеять его никакими доводами. А. так как насильно вести против врага людей, помышляющих только о бегстве, он не имел охоты, то ему оставалось одно - пребывать в бездействии и, скрепя сердце, переносить вызывающее бахвальство и насмешки варваров. Впрочем, это-то его главным образом и выручило. Неприятельское войско, не ставя римлян ни во что, стало терять дисциплину, которая и прежде, вследствие многоначалия, была слаба. Лишь горсть людей терпеливо сносила лагерное житье: огромное большинство, прельстившись разбоями и грабежами, рассеялось вдали от лагеря, на расстоянии многих дней пути. Рассказывают, что они предали мечу город Панопею [107] и разграбили Лебадею [108], обобрав там даже оракул без приказания кого бы то ни было из начальников. Сулла, который с негодованием и болью видел, как на его глазах разрушаются города, стал направлять своих воинов на работу, не давая им отдыха. Так, он приказал им отвести течение Кефиса [109] и вырыть рвы. Никто не получал от него поблажки: он беспощадно наказывал отсталых, чтобы воины, почувствовав отвращение к тяжелому труду, с радостью встретили опасность. Так оно и случилось. На третий день работ воины стали с криком просить проходившего Суллу, чтобы он вел их на неприятеля. Сулла ответил, что в них говорит не желание сражаться, а неохота работать. "А впрочем", - прибавил он, - если вы и впрямь хотите биться ·- идите сейчас же с оружием вон туда". И он указал им место, которое прежде было акрополем Парапотамий [110]; а в то время, после разрушения города" представляло каменистый холм с крутыми склонами, отделенный от горы Гедилия только тем пространством, где течет Асс. Последний у самой подошвы холма впадает в Кефис и при впадении делается бурным, вследствие чего вершина хрлма представляет надежное место для устройства лагеря. Сулла заметил, что неприятельские "меднощитные" бросились занимать это место, и хотел предупредить их. И он действительно захватил его благодаря рвению воинов. Потерпев там неудачу, Архелай немедленно двинулся к Херонее. Херонейцы, участвовавшие в походе под начальством Суллы, просили его не отдавать города врагу. Сулла послал одного из военных трибунов, Габиния, с одним легионом, а также отпустил и херонейцев. Последние горели желанием опередить Габиния, но это им так и не удалось. Таков был этот превосходный воин - в спасение других он вложил больше усердия, чем сами искавшие спасения. Юба [111], впрочем, утверждает, что послан был не Габиний, а Эриций. Вот каким образом наш город избежал такой страшной опасности.
17. Между тем римляне получали из Лебадеи от оракула Трофония [112] вести благоприятные, обещающие победу. Местные жители много рассказывают об этом, но сам Сулла в десятой книге своих "Воспоминаний" пишет только, что Квинт Тиций, один из именитых купцов, ведших дела в Греции, явился к нему после того, как им уже была одержана победа при Херонее, и возвестил, что Трофоний предсказывает ему вторую битву и победу на том же месте в самом близком будущем. Вслед за тем один из воинов Суллы, по имени Сальвиний, принес ему предсказание бога о том, какой конец увенчает его дела в Италии. Про внешний облик бога они оба рассказывали одно: по величавой красоте он был подобен Зевсу Олимпийскому.
Переправившись через Асс, Сулла стал лагерем вблизи Архелая, который прочно укрепился у так называемых Ассий, между Аконтием и Гедилием [113]. То место, где стояли его палатки, доселе, по имени его, зовется Архелаем. После однодневной передышки Сулла оставил Мурену [114] с одним легионом и двумя когортами, чтобы беспокоить расположенного по соседству врага, а сам принес жертву на берегу Кефиса и, по окончании священнодействия, направился к Херонее, чтобы соединиться с оставшимся там войском и произвести разведку только что захваченного неприятелем места, называемого Фурием. Это - конусообразная гора со скалистой вершиной [115]. У подошвы ее протекает Мол и находится храм Аполлона Фурийского. Бог получил это имя от Фуро, матери Херона, который был, по рассказам, основателем Херонеи. Другие, впрочем, утверждают, [116] что тут явилась Кадму корова, посланная ему в путеводительницы Аполлоном Пифийским: от нее будто бы и получило свое прозвище это место - по-финикийски "фор" значит корова. Когда Сулла подходил к Херонее, его встретил бывший в городе на посту военный трибун со своим отрядом в полном вооружении и поднес ему лавровый венок. Принимая его, Сулла приветствовал солдат и поощрял их смело смотреть в глаза опасности. Как бы в ответ, двое воинов из херонейцев, Гомолоих и Анаксидам, вызвались покончить с охранявшим Фурий неприятелем, если Сулла даст им небольшой отряд: тропа, неизвестная варварам, ведет от так называемого Петроха мимо храма Муз к самому Фурию, над головой врага; отсюда нетрудно будет сделать нападение и закидать его сверху камнями или согнать в равнину. Габиний ручался за храбрость и верность этих людей, и Сулла велел им попытаться. Между тем сам он занялся приведением своей пехоты в боевой порядок, а конницу распределил по обоим флангам. Правый он взял себе, а левый дал Мурене. Легаты его, Гальба и Гортензий, с резервными когортами стояли поодаль в арьергарде с целью воспрепятствовать обходу: уже было видно, как враги старались придать своему флангу легкость и подвижность с помощью многочисленной конницы и стремительных легковооруженных частей, чтобы, вытянув его в длину, окружить римлян.
18. Предводителем херонейцев в этом деле Сулла назначил Эриция. Когда они, тайком обойдя Фурий, внезапно явились перед варварами, среди тех произошло большое смятение: они бросились бежать и гибли массами, причиняя смерть друг другу. Ибо, не выдерживая напора, они стремительно неслись по круче вниз и падали на собственные копья или своею тяжестью увлекали друг друга в пропасть. А между тем враги теснили сверху, поражая своими ударами обнаженные части тела. Таким образом под Фурием пали три тысячи человек. Тем, которые еще продолжали бежать, загородил дорогу Мурена, успевший выстроиться в боевой порядок; одних он, отрезав, перебил, другие бросились в свой лагерь и, ворвавшись нестройной толпой в ряды пехоты, рассеяли повсюду страх и замешательство. Все это связало действия полководцев и причинило им много вреда. Сулла стремительно ринулся на смятого врага и, быстро оставив позади разделявшее их пространство, сделал вооруженные косами колесницы ни к чему не годными. Дело в том, что сила их могучего натиска обусловливается, главным образом, длиною разбега; на близком расстоянии они действуют вяло и становятся бесполезны как стрелы при слабом натяжении тетивы. С этим тогда и столкнулись варвары. Первые колесницы выкатились медленно и оказались бессильными в нападении. Римляне отразили их и, при громе рукоплесканий, со смехом требовали новые, как они это привыкли делать в цирке во время конских ристаний. Тут в бой вступила пехота с обеих сторон. Варвары, выставив вперед свои длинные сариссы [117] и тесно сомкнувшись, старались сохранить боевой строй фаланги. Но римляне тут же побросали копья, схватились за мечи я, выбивая ими сариссы из рук неприятеля, стремились, в припадке гнева, немедленно схватиться в рукопашную. Дело в том, что впереди неприятельского войска римляне увидели пятнадцать тысяч рабов, построенных в боевой порядок: царские полководцы в городах провозгласили их свободными и причислили к гоплитам. [118] Как передают, один римский центурион вскричал, что лишь во время сатурналий ему случалось видеть, чтобы рабы пользовались правами свободных.[119]
Медленно пробивали римские гоплиты сплошную толщу их рядов: рабы, наперекор природе, осмеливались стойко сопротивляться. Наконец, римляне из задних рядов закидали их множеством дротиков и горящих стрел и обратили в беспорядочное бегство.
19. Между тем как Архелай, готовясь окружить римлян, вытягивал правый фланг, Гортензий пустил свои когорты беглым маршем, чтобы напасть сбоку. Но Архелай быстро повернул против него свои две тысячи конницы, и он, теснимый превосходящей его силой, начал отступать к холмам. Неприятель шаг за шагом отрезывал его от остального войска и окружал его. Узнав об этом, Сулла покинул свой правый фланг, не принявший еще участия в бою, и бросился на помощь. Архелай, поняв в чем дело по поднятому его стремительным движением облаку пыли, прекратил наступление на Гортензия и устремился к правому флангу, оставленному Суллой, чтобы застать его врасплох в отсутствии начальника. В то же самое время Таксил выступил во главе "меднощитиых" против Мурены. С обеих сторон раздавался крик; ему вторило горное эхо. Сулла остановился в недоумении, к кому следует присоединиться. Решив вернуться на свое прежнее место, он послал на помощь Мурене Гортензия с четырьмя когортами; пятой он приказал следовать за собой и повел ее к правому флангу, который и без того сражался с Архелаем, как достойный противник. С появлением Суллы римляне взяли окончательный перевес над неприятелями и после решительной победы преследовали бегущих в смятении до реки и до горы Аконтия. Однако Сулла не забыл и о том, что Мурена находится в опасности, и двинулся на помощь ему, а когда увидел, что и там победа на стороне римлян, то принял участие β преследовании врага. Множество варваров было убито посреди равнины, а еще больше - изрублено на пороге их лагеря. Лишь десять тысяч человек укрылись в Халкиде [120] - и это все, что осталось от огромной армии. [121] Между тем Сулла говорит, что не досчитался всего четырнадцати солдат, да и из тех двое к вечеру оказались налицо. На воздвигнутых им трофеях он написал имена Марса, Победы и Венеры, [122] подчеркивая, что удачным концом этой войны он обязан столько же счастью, сколько силе и дарованию. Трофей этот он воздвиг в память сражения посреди равнины, на том самом месте, где войско Архелая впервые дрогнуло и подалось до реки Мола. Другой трофей воздвигнут на вершине Фурия, где были окружены варвары. На нем греческими буквами начертаны имена доблестных воинов Гомолоиха и Анаксидама.
Победные торжества в честь своего успеха Сулла справил в Фивах, где, близ Эдипова источника [123], оборудовал место для состязания. Судьями были приглашены греки из других городов: к фиванцам Сулла питал непримиримую вражду. Он отрезал у них половину принадлежавшей им земли и посвятил ее Аполлону Пифийскому и Зевсу Олимпийскому: из доходов он приказал возвращать деньги, взятые им у этих богов.[124]
20. Вскоре Сулла узнал, что враждебная ему партия выбрала консулом Флакка [125] и что тот уже пересекает с флотом Ионийское море, направляясь якобы против Митридата, а в действительности против самого Суллы. Чтобы встретить Флакка, Сулла поспешил в Фессалию. Но едва он приблизился к городу Мелитее [126], как к нему отовсюду стали стекаться известия, что новое царское войско, размерами не уступающее первому, опустошает земли, оставленные им в тылу. Действительно, Дорилай [127], с сильной эскадрой прибывший в Халкиду, на своих кораблях привез восемьдесят тысяч человек, прекрасно обученных и дисциплинированных, цвет Митридатовой армии. Немедленно вторгся он в Беотию и, овладев страной, старался всеми силами вовлечь Суллу в сражение, вопреки советам Архелая. Объяснение предшествующей неудачи у него было налицо: по его мнению, гибель стольких тысяч обошлась не без предательства. Однако Сулла, быстро повернув назад, сумел показать Дорилаю, что Архелай действительно умный человек и знает по опыту военную доблесть римлян. После нескольких мелких стычек с Суллой близ Тилфоссия [128] Дорилай первый стал высказывать то мнение, что выигрыша войны следует искать не в решительном сражении, а в упорном затягивании ее, хотя бы с большими затратами. Между тем Архелай воспрянул духом, так как местность близ Орхомена [129], где Дорилай расположился лагерем в сильнейшей степени благоприятствовала вступлению в бой такого войска, в котором главную силу составляла конница. Ибо лучшие и обширнейшие из равнин Беотии простираются без леса от города Орхомена до тех болот, куда впадает река Мелан, берущая свое начало под Орхоменом. Река эта отличается полноводней и - единственная в Греции - судоходна у самого истока. Она прибывает, подобно Нилу, во время летнего солнцестояния и изобилует такой же, как и там, растительностью, правда, не столь могучей и не приносящей плодов. Течет она недалеко: большая часть ее вод теряется вскоре в непроходимых болотистых топях и лишь малый остаток впадает в Кефис у того места, которое всего богаче тростником, идущим на флейты.
21. Оба войска расположились лагерем поблизости друг от друга. Архелай бездействовал, а Сулла приказал рыть рвы с обеих сторон, 1чтобы, по возможности, отрезать неприятеля от твердой почвы удобных для конницы мест и загнать его в болото. Неприятели, не желая допустить этого, по первому слову начальников ринулись неудержимым потоком и не только рассеяли тех, кого Сулла приставил к работам, но даже смяли и обратили в бегство большую часть прикрытия. Тут сам Сулла соскочил с коня, схватил знамя и, пробиваясь к неприятелю, сквозь толпу бегущих, вскричал: "Я здесь умру прекрасной смертью, римляне. А вы, когда вас спросят, где вы предали своего императора, не забудьте сказать: под Орхоменом" [130]. Такая речь заставила беглецов повернуться лицом к врагу. На помощь явились две когорты правого фланга. С ними Сулла напал на неприятеля и обратил его вспять. Затем он слегка отвел назад своих воинов и накормил их завтраком, а после снова поставил их окружать рвом лагерь неприятелей. Те опять пошли в наступление, еще более ожесточенное, чем прежде. Диоген, сын Архелаевой жены., сражался с редкой доблестью на правом фланге и пал славною смертью. Стрелки, теснимые римлянами, не имели места для отступления. Хватая стрелы пучками прямо в руки, они действовали ими на подобие мечей и поражали римлян, но под конец сами были загнаны в свой лагерь и там провели трудную ночь, страдая от ран и окруженные смертью. Наследующий день Сулла снова вывел своих воинов рыть рвы против неприятельского лагеря. Когда же неприятели во множестве вышли, чтобы вступить в бой, Сулла напал на них и обратил в бегство. Объятые страхом беглецы увлекали за собой всех остальных, и Сулла захватил лагерь.
Болота наполнились кровью умирающих, озеро - мертвыми телами. До наших дней посреди ила находят варварские луки, шлемы, обломки железных лат и кинжалы, - а ведь с того сражения проистекло почти двести лет. [131] Вот что рассказывают о событиях, происшедших в окрестностях Херонеи и под Орхоменом.
22. Между тем в Риме Цинна и Карбон [132] позволили себе противозаконные и насильственные действия по отношению к самым знатным людям, и многие, скрываясь от тираннии, бежали в лагерь Суллы как в спасительную гавань. Вскоре при нем образовался род сената.[133]
Метелла насилу вырвалась вместе со своими детьми и привезла известие, что враги предали огню дом и поместья Суллы. Она умоляла его прийти на помощь тем, кто остался в городе. [134] Сулла был в нерешимости. Он не мог пренебречь тяжким положением отечества, не видел и возможности уехать, бросив незавершенным дело такой огромной важности, как война с Митридатом. В это время к нему является делосский купец Архелай и тайно передает со стороны царского полководца Архелая некоторые предложения, внушающие надежду на мир. Сулла так этому обрадовался, что поспешил лично явиться для переговоров с Архелаем. Они сошлись на морском берегу близ Делия [135] там, где находится храм Аполлона. Переговоры начал Архелай. Он убеждал Суллу оставить Азию и Понт и отправиться на ту войну, что в Риме, взяв от царя деньги, триремы [136] и сколько ему угодно войска. Но Сулла перебил его, советуя не хлопотать о Митридате, стать самому царем вместо него и, сделавшись союзником римлян, передать в их распоряжение флот. Когда же Архелай отверг столь нечестивое предательство, Сулла сказал ему: "Итак, ты, Архелай, каппадокиец родом и раб, а если хочешь - друг варварского царя, не можешь ради стольких благ перенести позора. А между тем со мною, римским полководцем, с Суллой, ты имеешь наглость заговаривать об измене. Как будто ты не тот самый Архелай, который бежал из-под Херонеи с горстью солдат вместо прежних ста двадцати тысяч, скрывался два дня в орхоменских болотах и оставил Беотию непроходимой от множества трупов?" После этого Архелай заговорил другим языком и, земно кланяясь, стал просить Суллу покончить войну и заключить мир с Митридатом. Сулла внял этому призыву, и договор был выработан на следующих условиях: Митридат обязан отказаться от Азии и Пафлагонии [137], уступить Вифинию Никомеду, Каппадокию Ариооарзану [138] уплатить римлянам две тысячи талантов и дать им семьдесят кораблей, обшитых медью и вполне снаряженных. Сулла с своей стороны подтверждает за ним все прочие владения и признает его римским союзником.
23. По заключении этих условий, Сулла направился через Фессалию и Македонию к Геллеспонту. При нем был Архелай, которого он окружил большим почетом. Когда неподалеку от Лариссы [139] Архелай тяжело заболел, Сулла остановил движение войск и заботился о нем как об одном из собственных военачальников или товарищей.
Это дало повод к клеветническим слухам, что со сражением под Херонеей дело было нечисто; другим поводом было то, что Сулла, отпустив всех остальных друзей Митридата, захваченных им в плен, одного только тиранна Аристиона приказал отравить, - а тот был во вражде с Архелаем. Но особенно сильной уликой являлся участок земли в десять тысяч плефров [140], на Евбее, подаренный Суллой каппадокийцу, а также то, что Сулла провозгласил его другом и союзником римлян. Впрочем, сам Сулла в своих "Воспоминаниях" защищает себя от этих нареканий.
Послы, прибывшие от Митридата, заявили, что все остальные условия договора приняты, только Пафлагонию просили они не отнимать, а относительно выдачи кораблей и совсем не изъявили согласия. "Что вы говорите? - вскричал в раздражении Сулла. - Митридат противится передаче Пафлагонии римлянам и спорит о кораблях. А я-то был уверен, что он мне в ноги поклонится, если я не отсеку ему правой руки, которою он умертвил стольких римлян. [141] Впрочем, он скоро заговорит по-другому, когда я переправлюсь в Азию. А пока пусть сидит в Пергаме и разыгрывает главнокомандующего в войне, которой он и не видел". Испуганные послы молчали, и только Архелай, со слезами касаясь правой руки Суллы, умолял его смягчить свой гнев. Под конец Архелаю удалось добиться, чтобы Сулла послал его к Митридату: Архелай заявил, что устроит мир на угодных Сулле условиях, а в случае отказа Митридата покончит с собой. Отправив с таким уговором Архелая, Сулла сам вторгся в землю медов [142], произвел там великое опустошение и снова вернулся в Македонию. Недалеко от Филипп [143] его встретил Архелай с известием, что дело улажено и что Митридат желает во что бы то ни стало лично повидаться с ним. Это желание имело причиной, главным образом, действия Фимбрии. Он убил ставленника враждебной партии, военачальника Флакка, разбил митридатовых полководцев и шел теперь на него самого. [144] Испуганный этим Митридат предпочел стать другом Суллы.
24. Встреча произошла в Троаде, в городе Дардане [145]. Митридата сопровождали туда двести гребных судов, а из сухопутных сил двадцать тысяч гоплитов, шесть тысяч конницы и немало вооруженных косами колесниц; Суллу - всего четыре когорты и двести человек конницы. Когда Митридат вышел навстречу Сулле с протянутой рукой, тот немедленно задал ему вопрос, согласен ли он закончить войну на условиях, принятых Архелаем. На последовавшее со стороны царя молчание Сулла заметил: "Кто просит, должен первый говорить; лишь победители могут ограничиваться молчанием". Когда же Митридат, начав свою оправдательную речь, пытался возложить ответственность за войну отчасти на богов, отчасти на самих римлян, то Сулла, перебив его, сказал, что ему давно известно от других, а ныне - и по собственному опыту, какой великий мастер Митридат в ораторском искусстве: недаром он с легкостью нашел благопристойные слова для прикрытия столь дурных и беззаконных дел. Перечислив затем жестокие поступки Митридата и доказав его виновность, Сулла снова спросил, готов ли он выполнить условия, выработанные при посредстве Архелая. И только когда тот ответил, что выполнит, Сулла поздоровался с ним, обнял и поцеловал его, а затем подвел к нему царей Ариобарзана и Никомеда и помирил его с ними.
Передав Сулле семьдесят кораблей и пятьсот человек стрелков, Митридат отплыл в Понт.[146]
Сулла понимал, что его воины огорчены этим миром. Им невмоготу было видеть, что самый враждебный из царей, устроивший резню, во время которой в один день погибло в Азии полтораста тысяч римлян, [147] ныне спокойно покидал ее берега вместе с богатствами, состоявшими из огромной добычи, которую он собрал в этой стране в течение четырех лет с помощью беспрестанных грабежей и выжимания налогов. В свое оправдание Сулла приводил то, что ему было бы не под силу вести одновременно войну с Фимбрией и Митридатом, если бы они оба соединились против него.
25. Отсюда он спешно двинулся против Фимбрии, стоявшего лагерем близ Фиатир [148]. Сулла расположился поблизости и окружил свой лагерь рвом. Воины Фимбрии, выходя из своего лагеря в одних хитонах [149], здоровались с воинами Суллы и горячо принимались помогать им в работе. Фимбрия, видя такую перемену и боясь Суллы, как непримиримого врага, покончил в своем лагере самоубийством.[150]
Между тем Сулла обложил всю Азию контрибуцией в двадцать тысяч талантов [151] и сверх того отдал дома частных лиц в жертву наглой и необузданной жадности стоявших в них воинов. Согласно приказу Суллы, каждый домохозяин обязан был ежедневно платить стоявшему у него постоем воину четыре тетрадрахмы [152] и кормить обедом как его самого, так и его товарищей, сколько бы он ни вздумал их позвать. Центурион должен был получать по пятидесяти драхм и две одежды: одну для дома и другую для улицы.
26. Сулла вышел в море из Эфеса [153] со (всем своим флотом и на третий день прибыл в Пирей. Он принял посвящение в мистерии [154] и взял лично для себя библиотеку теосца Апелликона [155], которая содержала большую часть сочинений Аристотеля и Феофраста [156], тогда еще малодоступных большинству. Рассказывают, что по привезении ее в Рим почти все эти книги были обработаны грамматиком Тираннионом [157] и что от него родосец Андроник [158] получил списки, которые затем размножил и опубликовал, снабдив таблицами, распространенными и ныне. Старшее же поколение перипатетиков [159] состояло из людей, которые, правда, выделялись образованием и ученостью, но имели под рукой далеко не все сочинения Аристотеля и Феофраста и не могли тщательно их изучить: дело в том, что наследство скепсийца Нелея [160], которому Феофраст завещал свои книги, перешло в руки простых и чуждых образованности людей.
Во время пребывания в Афинах с Суллой приключилась болезнь: он чувствовал оцепенение и тяжесть в ногах. Страбон называет это "детским лепетом подагры" [161]. Вследствие этого Сулла уехал в Эдепс [162]: там он ^брал теплые ванны и отдыхал, проводя время в обществе актеров. Во время одной из его прогулок по морскому берегу какие-то рыбаки преподнесли ему великолепную рыбу. Он с удовольствием принял подарок и, узнав, что рыбаки из Галей, воскликнул: "Да разве кто-нибудь из галейцев остался еще в живых?" Дело в том что после своей победы под Орхоменом, преследуя врага, он по пути разрушил три беотийских города: Анфедон, Ларимну и Галей. Рыбаки остолбенели от ужаса, но Сулла с улыбкой велел им спокойно итти домой, так как они пришли к нему с надежным ходатаем, достойным внимания. Говорят, после этого галейцы вздохнули свободно и вновь собрались в свой город.
27. Пройдя через Фессалию и Македонию к морю, Сулла готовился к переправе из Диррахия в Брундизий [163] со своим флотом в тысячу двести кораблей. Неподалеку от Диррахия находится город Аполлония, в окрестностях которого расположен Нимфей, священный участок, где среди зелени холмов, покрытых лесом и лугами, бьют там и сям без перерыва огненные источники. Здесь, говорят, поймали спящего сатира, точь в точь такого, каких изображают ваятели и живописцы. Его привели к Сулле, который с помощью многих переводчиков пробовал задавать ему вопрос, кто он такой. Но тот так и не ответил ничего путного, а только издал резкий крик, смесь конского ржанья с блеянием козла, и Сулла, испугавшись, поспешил отделаться от такого гостя.
Собираясь переправлять свою армию, Сулла боялся, что его воины, немедленно по высадке в Италии, разбегутся все по своим городам [164]. Но они сначала по собственному почину принесли присягу остаться с ним и не делать умышленно в Италии никакого зла; а затем, видя его нужду в крупной денежной сумме, устроили складчину, и каждый участвовал в ней по мере своих средств. Денег этих Сулла не принял, но поблагодарил воинов и просил их не изменять своему усердию. Затем он приступил к переправе, [165] чтобы выйти - так говорит он сам - против пятнадцати вражеских полководцев, имевших в своем распоряжении четыреста пятьдесят когорт, но сопровождаемый божественными знамениями, явными предвестниками счастья. Так, когда он, немедленно после своей высадки под Тарентом [166], принес в этом месте жертву, в печени жертвенного животного увидели подобие лаврового венка с двумя развевающимися лентами. А незадолго до его высадки в Кампании, в окрестностях горы Тифаты [167], среди белого дня видели двух больших козлов, которые дрались между собой, нанося и получая удары совершенно так, как это делают сражающиеся люди. Но это был лишь призрак: понемногу подымаясь над землей, он подобно неуловимым теням, рассеялся в воздушном пространстве и так исчез. Через некоторое время Марий младший и консул Норбан [168] привели в это место огромную армию [169]. Сулла, не успев даже выстроить своих войск и распределить их правильно по отрядам, но воспользовавшись зато общим подъемом духа и порывом отваги, обратил неприятеля в бегство и запер в городе Капуе Норбана, перебив у него семь тысяч человек. [170] По собственному утверждению Суллы, именно этому делу он обязан тем, что его воины не рассыпались по городам, но остались при нем и свысока смотрели на неприятеля, во много раз превосходившего их численностью. Сулла, далее, передает, что в Сильвии [171] его встретил раб Понтия, одержимый богом, и, обратившись к нему от имени Беллоны, предрек ему в этой войне полное одоление и победу. Если же Сулла не поспешит, говорил вещатель, то сожгут Капитолий. И это действительно случилось в тот самый день, когда было дано предсказание, а именно - накануне квинтильских нон, теперь называемых & июльскими [172]. Далее, Марк Лукулл [173], один из полководцев Суллы, стал под Фиденцией [174] с шестнадцатью когортами против пятидесяти неприятельских когорт. Он вполне полагался на храбрость своих воинов, но большая часть их не имела оружия, и это заставляло его медлить. Пока он раздумывал, как быть, и ни на что не решался, с соседнего луга подул легкий ветерок, принес множество цветов и осыпал ими войско. Цветы, падая, оставались на щитах и шлемах воинов, так что неприятелю они показались увенчанными. Воины Лукулла, ободрившись, ринулись на врага и одержали победу. Они перебили восемнадцать тысяч человек и сверх того захватили лагерь.
Лукулл этот - брат Лукулла, впоследствии победившего Митридата и Тиграна.
28. Сулла, тем не менее, видел, что враг все еще окружает его со всех сторон лагерями и многочисленными войсками, а потому действовал против него не только открытой силой, но и хитростью. Он сделал мирные предложения другому консулу, Сципиону [175]. Тот изъявил согласие, и между ними состоялось уже несколько свиданий и совещаний [176]. Но Сулла постоянно прибегал ко всякого рода задержкам и отговоркам, [177] а тем временем переманил на свою сторону войско Сципиона, пользуясь содействием своих воинов, которые были такие же мастера морочить и обманывать, как и сам полководец. Они проникли в лагерь неприятеля и, рассеявшись там, соблазняли одних прямо деньгами, других посулами, третьих словами лести и убеждения. Наконец, Сулла со своими двадцатью когортами подошел к ним. Воины Суллы здоровались с воинами Сципиона, а те, отвечая, выходили к ним навстречу. Сципион был схвачен в своей палатке в полном одиночестве, но его отпустили на свободу. [178] Между тем Сулла, воспользовавшись своими двадцатью когортами, как ручными птицами, выпускаемыми для приманки, увел в свой лагерь полностью все сорок неприятельских когорт. Говорят, это дало повод Карбону заметить, что, сражаясь с лисой и львом, жившим в душе Суллы, он самые крупные неприятности получал от лисы.
После этого Марий, расположившись под Сигнией [179] с восемьюдесятью пятью когортами, стал вызывать Суллу на сражение. Тот, со своей стороны, горячо желал помериться силами в этот самый день [180], так как во сне он имел такое видение. Сулле казалось, что старик Марий, давно умерший [181], советует своему сыну Марию беречься наступающего дня, ибо он несет ему великое несчастье. Поэтому-то Сулла и стремился вступить в бой. Он отправил гонцов за Долабеллой [182], который стоял лагерем на некотором расстоянии от него. Но враги овладели дорогами и препятствовали движению. Воины Суллы, принужденные оружием прокладывать себе путь, сильно устали, а тут еще подоспел ливень и еще больше затруднил их положение. Центурионы подходили к Сулле с просьбой отложить битву, указывая ему на воинов, которые в полном изнеможении валились на землю и отдыхали, склонившись на свои щиты. Сулла с большой неохотой согласился и приказал сделать привал. Но едва солдаты принялись сооружать укрепления и рыть перед лагерем ров, как на них налетел Марий. С полной самоуверенностью несся он на коне впереди войска, рассчитывая застать неприятеля в беспорядке, смять и рассеять его. Но тут исполнилось слово божества, ниспосланное Сулле в сновидении. Гнев охватил его воинов, они побросали свою работу и, выхватив мечи, с воинственным криком кинулись в рукопашную. Неприятель, продержавшись короткое время, обратился в бегство и понес громадный урон. [183] Сам Марий хотел укрыться в Пренесте [184], но нашел городские ворота уже запертыми. Ему спустили сверху веревку, и он, обвязав себя ею вокруг пояса, был поднят на стену. Впрочем, некоторые - и в том числе Фенестелла [185] - утверждают, что Марий даже не слышал сражения. Усталый от бессонных ночей и постоянного напряжения. он. подав знак к битве, прилег на землю где-то в тени и заснул; он с трудом пробудился только тогда, когда уже началось бегство. Сулла утверждает, что в этом сражении он потерял всего двадцать три человека, а врагов перебил две тысячи и сверх того взял живыми в плен восемь тысяч. С неменьшим успехом сражались и прочие полководцы Суллы: Помпей, Красс, Метелл, Сервилий. [186] Не потерпев никаких или почти никаких потерь, они разбили на голову ряд крупных неприятельских армий. Под влиянием этого душа враждебной партии - консул Карбон ночью скрылся от своего войска и бежал в Африку.
29. А все же в последнем бою самнит Телезин [187] был близок к тому, чтобы опрокинуть Суллу и повергнуть его на земь у самых ворот Рима, как сменный боец, напавший на измученного противника. Собрав вместе с луканцем Лампонием [188] обильные подкрепления, он спешно двигался на выручку к Марию, осажденному в Пренесте. [189] Когда же он узнал, что Сулла готов ударить на него с фронта, а Помпей - с тыла, то, не имея свободного пути ни взад ни вперед, этот храбрый и опытный воин снялся с места посреди ночи и двинул свое войско прямо на Рим. [190] И он чуть-чуть не ворвался в город, застигнутый врасплох. Разбив свой лагерь в десяти стадиях от Коллшских ворот, [191] он уже чувствовал себя победителем и предавался честолюбивым мечтам в полной уверенности, что ему удалось перехитрить стольких полководцев, и притом таких блестящих.
На рассвете [192] против него выступил конный отряд, состоявший из цвета молодежи. Некоторые юноши были убиты, в том числе превосходный и знатный человек, Аппий Клавдий. В городе, понятно, поднялось смятение, женские крики и всеобщая беготня, как обычно бывает при взятии города приступом. Вдруг показался Бальб [193]. Он первый прискакал из войска Суллы; с ним было семьсот человек конницы. Он дал лишь остынуть взмыленным лошадям, затем тотчас взнуздал их вновь и устремился навстречу неприятелю. А между тем явился и сам Сулла. Он приказал вновь· прибывшим немедленно завтракать, а затем построил их в боевой порядок. Долабелла и Торкват всячески упрашивали его подождать и не вести в бой измученных солдат с опасностью проиграть все дело, - тем более, что ныне против него выйдут не Карбон и Марий, а самниты и луканцы, злейшие враги Рима, и притом племена в высшей степени воинственные. Но Сулла отверг их доводы и приказал трубачам дать сигнал к наступлению. День уже склонялся к десятому часу [194]. Бой был жаркий, как никогда, и правый фланг Суллы, с Крассом во главе, одержал блестящую победу. Левый зато сильно пострадал и находился в плачевном состоянии, когда Сулла бросился к нему на помощь, верхом на белом коне, горячем и быстром. По этому признаку двое врагов узнали Суллу и стали целиться в него копьями. Он сам не· заметил этого, но его конюх хлестнул коня, и Сулла едва успел промчаться мимо, так как копья упали и вонзились остриями в землю у самого хвоста его коня. Говорят, что у Суллы. была маленькая золотая статуэтка Аполлона из Дельф, которую он всегда носил на груди во время сражений, и тут он, приложившись к ней, воскликнул: "Аполлон Пифийский, ты, вознесший в стольких битвах счастливца Корнелия Суллу блеском и величием, неужели ты, подведя к вратам отечества, повергнешь его в прах, чтобы он претерпел, вместе с другими гражданами, бесславную кончину?" После такой молитвы, Сулла, говорят, бросился к своим воинам: одних он уговаривал, другим грозил, третьих хватал руками. И все же дело кончилось тем, что левый фланг был разбит. Сулла с толпою беглецов укрылся в лагере, потеряв множество друзей и знакомых. [195] Немало было также· убито и передавлено горожан, вышедших поглядеть на битву. Казалось, город был безвозвратно потерян для Суллы, и даже Марий чуть было не освободился от осады, так как многие· из беглецов, будучи загнаны в ту сторону, советовали Лукрецию Офелле [196], руководившему осадой, немедля снять ее: Сулла, говорили они, убит, а Рим в руках врагов.
30. Уже глубокой ночью в лагерь Суллы явились люди, посланные Крассом, за едою для него самого и для его войска. Красс разбил неприятеля, загнал его в Антемну [197] и там расположился лагерем. Получив эту новость и узнав, что большая часть врагов истреблена, Сулла с рассветом [198] двинулся на Антемну. Три тысячи человек отправили к нему посольство для переговоров. Сулла обещал им безопасность, если они причинят какой-нибудь вред остальным врагам и явятся к нему. Те поверили, напали на своих бывших товарищей, и много было перебито с обеих сторон. Однако Сулла собрал в цирке остатки тех и других, всего около шести тысяч, и открыл заседание сената в храме Беллоны. В то время, как он начинал свою речь, воины, которым это было поручено, принялись избивать те шесть тысяч [199]. Крик стольких людей, которых резали стесненных на небольтом пространстве, естественно, доносился до храма. Сенаторы пришли в ужас. Но Сулла, не дрогнув, продолжал свою речь и лишь заметил, с холодным равнодушием на лице, сенаторам, чтобы они слушали его внимательно и не беспокоились по поводу того, что происходит снаружи: там просто дают, по его приказу, урок кучке негодяев. [200] После этого даже для наименее дальновидного из римлян стало ясно, что события принесли только замену одного тиранна другим, а не избавление от тираннии. К тому же, Марий был жесток с самого начала: неограниченная власть лишь дала толчок его природным склонностям, а не изменила их в корне. Между тем Сулла первое время умеренно и тактично пользовался своей счастливой судьбой и стяжал себе известность вождя, преданного аристократии, но вместе с тем радеющего и о народном благе; притом, смолоду он любил посмеяться и был доступен жалости настолько, что легко проливал слезы. Поэтому он дал полное основание обвинять самовластие в том, что оно не позволяет природным нравам людей оставаться прежними, а порождает заносчивость, жестокость и бесчеловечность. Однако разбирать, что тут причиной - колебания и неустойчивость природного нрава под влиянием счастья или, скорее, раскрытие пороков, заложенных самой природой, при отсутствии сдерживающих сил - составляет предмет другого рода исследования.
31. Положив начало резне, Сулла не прекращал уже ее и наполнил город убийствами без счета и конца. Многие пали вследствие личной вражды, без всякого столкновения с самим Суллой: угождая своим приверженцам, он выдавал людей им на расправу. [201] Наконец, молодой Гай Метелл осмелился спросить его в сенате, где предел такому злу и далеко ли он думает еще зайти прежде, чем можно будет ждать успокоения. "Мы не просим тебя, - прибавил он, - освободить от кары тех, кого ты решил казнить, мы, просим лишь избавить от неизвестности тех, кого ты решил помиловать"., Сулла ответил, что он и сам еще не знает, кого ему предстоит пощадить. "Так объяви же, - перебил его Метелл, - кого ты хочешь наказать". Сулла сказал на это, что он так и сделает. Некоторые, впрочем, приписывают последний вопрос не Метеллу, а некоему Фуфидию, одному из приближенных Суллы. [202] Немедленно после этого Сулла составил проскрипционный список в восемьдесят человек, не снесшись ни с кем из магистратов. Последовал взрыв всеобщего негодования, а через день Сулла объявил новый список в двести двадцать человек, затем третий - не меньший.
После этого он обратился с речью к народу и сказал, что в списки он внес только тех, кого припомнил, а если кто-нибудь ускользнул от· его внимания, то он составит еще другие такие списки. И он помещал в списки всякого, кто принял и укрыл в своем доме кого-либо из жертв, карая смертью человеколюбие и не щадя ни брата, ни сына, ни родителей, а всякому убившему опального он назначал в награду два таланта, платя за убийство, хотя бы раб убил своего господина или сын отца. Но самой вопиющей несправедливостью являлось то, что он лишал гражданской чести сыновей и внуков опальных и подвергал конфискации их имущество. Проскрипции свирепствовали не только в Риме, но и по всем городам Италии [203]. От убийств не защищали ни храмы богов, ни очаг гостеприимства, ни отчий дом; мужья гибли в объятиях супруг, сыновья-в объятиях матерей. При этом павшие жертвой гнева и вражды были лишь каплей в море среди тех, кого казнили ради их богатства. Палачи имели повод говорить, что такого- то сгубил его огромный дом, этого - сад, иного - теплые купанья. Так, Квинт Аврелий человек, далекий от политики, читал как-то, выйдя на форум, имена внесенных в списки в полной уверенности, что бедствие затрагивает его лишь в меру его сочувствия чужому горю. И вдруг он там находит собственное имя. "Ах, я несчастный", воскликнул он, - "меня преследует мое альбанское имение". И как только он немного отошел, его убил кто-то, погнавшийся следом
32. Между тем Марий, находясь под угрозой плена, лишил себя жизни. Сулла вошел в Пренест и там сперва судил и наказывал каждого человека поодиночке, а затем, как бы по недостатку времени, собрал всех в одно место - их было двенадцать тысяч человек - и приказал перебить, даровав пощаду только человеку, связанному с ним узами гостеприимства. Но тот имел мужество сказать на это, что никогда не будет обязан жизнью палачу своего отечества, и, смешавшись с толпой, добровольно погиб среди своих сограждан.[204]
Но, кажется, всего невероятнее случай с Луцием Каталиной [205]. В то время, когда исход войны был еще под сомнением, он убил своего брата, а теперь стал просить Суллу, чтобы тот внес покойника в проскрипционные списки как живого. Сулла так и сделал. В благодарность за это Каталина убил некоего Марка Мария [206], члена враждебной партии, и принес его голову Сулле, сидевшему на форуме, а затем подошел к находившейся вблизи кропильнице Аполлона и омыл себе руки.
33. Не говоря уже об убийствах, [207] прочие мероприятия Судлы тоже заставляли общество страдать. Так, он провозгласил себя диктатором и таким образом возобновил магистратуру, которой не существовало в течение ста двадцати лет. [208] Через народное собрание было проведено постановление, которое не только избавляло Суллу от ответственности за все содеянное им прежде, но и на будущее время предоставляло ему право казнить смертью, конфисковать имущество, основывать колонии, строить и разрушать города, давать и отнимать престолы. [209] Как надменный деспот, распродавал он конфискованные имения, восседая на своем кресле, и горше всяких грабежей были его раздачи. Он щедрой рукой дарил красивым женщинам, певцам, комедиантам и проходимцам-вольноотпущенникам земли с обширным населением, доходы с целых городов. [210] Он отдавал в замужество и женщин совсем не склонных к этому и уже замужних. Так, желая породниться с Помпеем Великим, Сулла убедил его развестись с женой и взять Эмилию, дочь Метеллы от ее брака со Скавром, [211] падчерицу Суллы. Он вырвал Эмилию, беременную, у ее мужа Глабриона [212] и выдал ее за Помпея, в доме которого молодая женщина вскоре умерла от родов. Лукреций Офелла - тот самый, что заставил сдаться осажденного Мария - выставил свою кандидатуру в консулы. [213] Сулла сперва чинил ему препятствия, а после, увидев, что тот выступил на- форуме и встретил сильную поддержку, послал одного из своих центурионов убить его. За совершением убийства Сулла следил сам с высоты своего седалища в храме Диоскуров. Присутствовавшие схватили центуриона и привели его к тому месту, где сидел Сулла, но он заставил взволнованную толпу замолчать, сказав, что это сделано по его приказу, и распорядился отпустить центуриона [214].
34. Триумф Суллы был отпразднован с крайней пышностью. [215] Роскошна и редкостна была добыча, отнятая у царя [216], но лучшим украшением триумфа, картиной действительно прекрасной, были римские изгнанники [217]. Самые родовитые и богатейшие из граждан с венками на головах следовали за Суллой и называли его спасителем и отцом в благодарность за то, что он возвратил их на родину и вместе с ними их жен и детей. По окончании торжества Сулла произнес в народном собрании речь, в которой дал обзор своих деяний. Успехи,
которыми он был обязан счастью, он перечислял не менее усердно, чем свои личные заслуги, и в заключение потребовал, чтобы- за все это ему присвоили наименование "Счастливца" - таков, приблизительно, смысл слова Felix [218]. В своей личной переписке с греками и в деловых сношениях с ними Сулла именовал себя Эпафродитом [219] и, в частности, трофеи, которые он воздвиг на нашей земле, носили такую надпись: Луций Корнелий Сулла Эпафродит. Когда Метелла родила ему двойню, то он назвал мальчика Фавстом, а девочку Фавстой. Слово faustum обозначает у римлян счастливое и веселое [220].
Вот еще пример того, насколько больше полагался Сулла на счастливый случай, чем на собственные действия: после того как он пролил столько крови и произвел в государстве такую коренную ломку, такой решительный переворот, он не задумался сложить с себя полномочия и предоставил народу полную возможность в комициях выбрать себе консула, а сам держался в стороне от комиций и прохаживался по форуму как частный человек, готовый дать отчет всякому желающему.[221]
Против желания Суллы в консулы был избран человек, враждебно к нему настроенный и дерзкий, Марк Лепид [222], не вследствие своих заслуг, а в угоду Помпею, горячо поддерживавшему этого кандидата и пробившему за него народ. Когда Помпей возвращался домой, радуясь такой победе, Сулла заметил его, подозвал к себе и сказал: "Хорошо же распорядился ты, юноша, проведя Лепида вместо Катула [223]. Ведь это значит заменить достойнейшего человека сумасбродом. Теперь не спи и смотри в оба - ты укрепил противника на свою же голову".
Эти слова Суллы оказались пророческими: Лепид вскоре зазнался и объявил войну партии Помпея.[224]
35. Посвятив Гераклу десятую часть всего своего имущества, [225] Сулла устроил для народа ряд великолепных пиров. Избыток приготовленного кушанья был так велик, что ежедневно множество блюд выбрасывались в реку; вина пили сорокалетние и старше. Посреди этих. торжеств, тянувшихся много дней, заболела и умерла Метелла. Жрецы не разрешили Сулле ни подходить к больной, ни осквернить свой дом присутствием мертвого тела. Поэтому Сулла написал ей разводную и приказал перенести ее, еще при жизни, в другой дом. В этом случае он, из богобоязненности, исполнил со всею точностью законные предписания; но он же и нарушил им самим введенный закон, ограничивавший расходы по погребению: на похороны Метеллы он не пожалел никаких трат. Нарушал он и те изданные им самим постановления, которые предписывали простоту стола, стараясь утопить свою печаль в попойках и пирах, в причудах роскоши и бурного веселья.[226]
Через гесколько месяцев происходили гладиаторские игры, и случайно - так как места в театре не были еще разделены, и мужчины и женщины сидели вперемежку - неподалеку от Суллы - сидела женщина замечательной красоты и знатного рода, дочь Мессалы, сестра оратора Гортензия [227], по имени Валерия. Незадолго до этого она развелась со своим мужем. Проходя за спиною Суллы, она коснулась его рукой, оторвала шерстинку от его тоги и направилась к своему месту. Сулла окинул ее удивленным взглядом. "Пустое, диктатор, - промолвила она, - я попросту хочу стать на волос участницей твоей счастливой доли". Сулла выслушал это не без удовольствия и был, повидимому, тотчас же задет. Он расспросил через своих людей, как ее зовут, узнал, какого она рода и поведения. С тех пор они начали перекидываться взглядами, зачастую не сводили друг с друга глаз и обменивались улыбками, пока, наконец, не пришли к твердому намерению вступить в брак. Валерия тут, быть может, и не заслуживает упрека, но Сулла женился на ней - будь она образец чистой и благородной женщины - отнюдь не из чистых и достойных побуждений. Его, как мальчика, пленили взгляды, смелый вызов - все то, что служит поводом к разгулу постыдных, низменных страстей.
36. Впрочем, и после того, как он ввел ее в свой дом, он продолжал водиться с женщинами сцены, кифаристками [228] и актерами. С утра, на грубых ложах принимался он с ними пьянствовать. Самым большим влиянием на него в то время пользовались комический актер Росций [229], архимим Сорик [230] и пантомим Метробий [231]. Последний был уже не молод, но Сулла любил его попрежнему и не скрывал этого.
Все это давало пищу болезни Суллы, начавшейся с пустяков. Он долгое время не знал, что у него во внутренностях язвы, а между тем все тело его подверглось гниению и стало покрываться несметным количеством вшей. Многие были заняты тем, что днем и ночью снимали их с него, но то, что они успевали удалить, было лишь каплей в море по сравнению с тем, что нарождалось вновь. Все его платье, ванна, вода для умыванья, пища кишели этим разлагающимся потоком, - так развилась его болезнь. Много раз в день погружался он в воду, чтобы вымыть свое тело и очиститься. Но все было бесполезно. Несчастие развивалось слишком быстро, чтобы эти меры могли помочь, и нечего было думать об очищении и избавлении от такого множества насекомых.[232]
В глубокой древности, говорят, от вшивой болезни умер Акаст, сын Пелия [233], а позже такая смерть выпала на долю поэта Алкмана [234], богослова Ферекида [235], Каллисфена из Олинфа [236] - в то время, как он сидел в тюрьме, и, наконец, юриста Муция [237]. Если же упоминанию подлежат и те, что получили известность, не заслужив ее ничем хорошим, то следует прибавить, что от той же болезни умер беглый раб, по имени Евной, начавший в Сицилии восстание рабов [238], - после того, как его схватили и привезли в Рим.
37. Сулла не только предвидел свой конец, но, некоторым образом, даже писал о нем. Двадцать вторую книгу своих "Воспоминаний" он прекратил писать лишь за два дня до смерти [239], а там он повествует, что, по словам халдеев [240] ему предстоит, после прекрасной жизни, умереть, достигнув вершины благополучия. Он, далее, говорит, что ему явился во сне его сын, умерший незадолго до Метеллы. Представ перед отцом в бедной одежде, сын просил его покинуть треволнения, итти с ним вместе к матери Метелле и жить с ней в спокойствии, без забот. Впрочем, Сулла все время продолжал заниматься государственными делами. За десять дней до своей кончины он уладил раздор среди граждан Дикеархии [241] и написал для них законы, установившие на будущее время твердый порядок управления. Накануне смерти он узнал, что Граний, один из магистратов [242], в ожидании, когда он, Сулла, умрет, не платит своего долга государственной казне. Сулла немедленно послал гонцов за этим человеком, когда же тот был введен к нему в комнату, окружил его своими слугами и приказал задушить. От крика и сильного возбуждения у Суллы лопнул нарыв; больной потерял много крови. [243] После этого силы его пошли на убыль, и он скончался, проведя мучительную ночь.[244]
От Метеллы он оставил двух малолетних детей [245]. Валерия родила от него девочку уже после его смерти. Ее назвали Постумой: у римлян принято давать такое имя детям, которые родятся после смерти отца.[246]
38. Многие граждане с Лепидом во главе поставили себе целью лишить Суллу освященного обычаем почетного погребения. Но Помпеи, забыв свою обиду - он был единственный из друзей Суллы, которого тот обошел в своем завещании - оказал им решительный отпор. Воздействуя на одних любезностью и просьбами, на других - угрозами, он перевез тело в Рим и обеспечил возможность похоронить его спокойно и с почетом.[247]
По рассказам, женщины принесли покойнику такое множество благовоний, что ими нагрузили двести десять носилок, а сверх того из драгоценного ливанского ладана и киннамома сделали большую статую самого Суллы и статую ликтора.·
Утром в день похорон небо было окутано облаками. Ждали ливня и потому начали вынос едва в девятом часу. Когда развели костер, внезапно поднялся сильный ветер, раздул пламя, и тело сгорело до тла. Но лишь только костер начал угасать, как на остатки замирающего пламени пролился аильный дождь и продолжался затем до самой ночи. Таким образом счастливая судьба Суллы, казалось, до гроба была ему верна.[248]
Гробница Суллы находится на Марсовом поле [249]. Надпись на ней, по преданию, составлена им самим. Ее главная мысль та, что никто не делал так много добра своим друзьям и зла своим врагам, как Сулла.

---

[1]
Род Корнелиев — один из древнейших и наиболее разветвленных патрицианских родов, именем которого была названа одна из триб. К роду Корнелиев принадлежат следующие фамилии: Сципионы, Коссы, Руфины, Долабеллы, Блазионы, Цетеги и Мерулы. Многие представители рода Корнелиев занимали высокие государственные должности.
[2] Евпатриды — т. е. происходящие от благородных отцов. Так в древней Греции, в частности в Афинах, называли родовую аристократию.
[3] Публий Корнелий Руфин — консул 290 и 277 гг. до н. э. (Евтропий, 2, 9, 3).
[4] Имеется в виду изгнание Руфина из сената в 275 г. до н. э. цензором Гаем Фабрицием (Валерий Максим, 2, 9, 4; Флор, 1, 3, 22; Плиний, "Естественная история", 18, 39; 33, 142).
[5] Сын Публия Корнелия Руфина современник 1–й пунической войны, принимает фамильное имя Сулла: Публий Корнелий Сулла. Очевидно ни он сам, ни его непосредственные потомки видных государственных должностей не занимали, так как об этом не сохранилось никаких сведений в источниках (ср. Саллюстий, "Югуртинская война", 85).
[6] Сулла родился в 138 г. до н. э. (Валерий Максим, 9, 3, 8); Аппиан ("Гр. в.", 1, 105). (Об отце его, тоже Луции Корнелии Сулле никаких сведений не сохранилось.)
[7] См. ниже, гл. 3.
[8] Тарпейская скала — скалистый обрыв южного склона Капитолийского холма, с которого в древнем Риме сбрасывали преступников.
[9] Сестерций — в условном переводе на совр. валюту около 6 копеек зол.
[10] Ошибка Плутарха, см. пр. 5.
[11] Мим — комический актер.
[12] 107 г. до н. э.
[13] Югурта — нумидийский царь, с которым римляне в 111 г. до н. э. вступили в войну История этой войны написана Саллюстием.
[14] Ср. Саллюстий ("Югуртинская война", 96): "После того как Сулла… прибыл с конницей в Африку в лагерь Мария, он, будучи раньше совершенно несведущим в военном деле, в короткое время в этом отношении превзошел остальных. При этом он приветливо обращался с солдатами, оказывая многим из них благодеяния как в случаях, когда его об этом просили, так и по собственному побуждению". Ср. Вал. Максим, 6, 9, 6
[15] Очевидная ошибка; Саллюстий ("Югуртинская война", 19) называет Бокха царем Мавритании, находившейся на северо–африканском побережье к западу от Нумидии.
[16] Подробный рассказ о захвате Суллой Югурты содержится в 102–113 гл. "Югуртинской войны" Саллюстия. Пленением Югурты (105 г.) эта война заканчивается.
[17] Ср. Плутарх, "Марий", 10; Валерий Максим, 8, 14, 4.
[18] 104 г. до н. э., во время войны с кимврами и тевтонами.
[19] 103 г. до н. э., во время той же войны.
[20] Тектосаги — кельтское племя, обитавшее в Нарбоннской Галлии между Нарбонной и Пиренеями (южная часть нынешней Франции), поднявшее оружие против Рима во время войны с кимврами и тевтонами.
[21] Имеются в виду не италийские марсы, а германское племя, часть херусков, обитавшее на территории современной Вестфалии по берегам реки Липпе. Они вторглись в римскую Галлию с намерением соединиться с тевтонами и вместе с ними двинуться на Италию.
[22] Квинт Лутаций Катул — консул 102 года, командовавший второй армией, направленной против кимвров и тевтонов. По своим политическим взглядам Катул примыкал к оптиматам.
[23] В данном случае Плутарх, очевидно, основывается на недошедших до нас "Воспоминаниях" Суллы, на которые он дальше неоднократно ссылается. Сулла же несомненно был заинтересован в том, чтобы затушевать свое участие в позорном для римского оружия отступлении армии Катула от альпийских проходов, едва не закончившемся полным разгромом римлян. Армию Катула спас тогда Марий, своевременно прибывший к нему на помощь и принявший на себя командование над всеми силами. Таким образом Плутарх слепо следует тенденциозному рассказу Суллы. Ср. Плутарх, "Марий", 23–27, где в основе изложения лежит уже другая версия.
[24] Нравоучение, типичное для Плутарха.
[25] Не "тотчас же по возвращении из похода", а на 94 год (Валерий Максим, 7, 5, 5).
[26] На 93 год.
[27] Имеется в виду не Гай Юлий Цезарь, которому тогда не могло быть больше 8 лет, а, очевидно, его дядя, Секст Юлий Цезарь.
[28] Здесь неточность. В 92 г. Сулла был назначен пропретором провинции Киликии (юго–восточная часть побережья М. Азии) с одновременным поручением действовать и в соседней Каппадокии, которая тогда еще не была римской провинцией.
[29] Ариобарзан, римский ставленник на престол Каппадокийского царства, неоднократно изгонялся из Каппадокии заклятым врагом римлян Митридатом Евпатором.
[30] Митридат VI Евпатор (120–63) — царь Понта. Пользуясь ослаблением внешней политики Рима, подчинил соседние страны и в самом конце II века создал огромное государство, охватывающее весь северо- и юго–восточный берег Черного моря и почти всю М. Азию. Поддерживаемый скифами, сарматами, фракийцами и др. варварскими племенами, а также и опираясь на многочисленные элементы населения римских провинций (в том числе и рабов), которые были недовольны римским владычеством, с 92 года начинает враждебные действия против Рима, в дальнейшем вылившиеся в форму многолетней ожесточенной войны.
[31] Царь Армении Тигран (95–60) находился в союзе с Митридатом Евпатором и активно помогал ему в борьбе против Рима.
[32] Гордий — наместник Митридата в Каппадокии. Ср. Аппиан, "Митридат", 57.
[33] Арсак VIII Митридат II — царь Парфии. (Первое имя — Арсак присваивалось всем представителям династии парфянских Арсакидов, по имени родоначальника династии Арсака I (256 г. до н. э.).
[34] Ср. Веллей Патеркул (2, 24): "Сулла был первым, к кому пришли послы парфян".
[35] Халдеями древние римляне называли восточных предсказателей, по имени живших в Вавилоне халдеев, славившихся своими астрономическими занятиями. Ср. это место Плутарха с аналогичным рассказом Веллея Патеркула (2, 24): "Среди послов находились маги, которые, по некоторым особенностям его тела, предсказали ему великую славу и бессмертное имя".
[36] Гай Цензорин затем упоминается у Цицерона ("Брут") как жертва проскрипций Суллы 82 года.
[37] Начало Союзнической войны относится к концу 91 г. до н. э.
[38] В 90 г. до н. э. Сулла был назначен легатом в армию Секста Юлия Цезаря, оперировавшую на юге (Аппиан, "Гр. в.", 1, 40). О деятельности Суллы в течение этого года ничего достоверно неизвестно. В 89 г. Сулла служит легатом в армии консула Луция Порция Катона (Диодор, фрагмент, 37, 2, 8). В этом году Сулла одержал победу над самнитами и взял город Стабии в Кампании (Плиний, "Естественная история", 3, 70), осаждал г. Помпеи и выступил против подходившей на помощь осажденному городу армии самнитов. Под стенами города Нолы (к северу от Помпей) Сулла вторично разбил самнитов, причем вождь их Клуенций был убит, а укрепленный лагерь взят (Аппиан, "Гр. в.", 1, 50; Ливий, "Сокращ.", 75; Валерий Максим, 1, 6, 4; Евтропий, 5, 3). После этой победы солдаты преподнесли Сулле почетный венок (Плиний, "Ест. ист.", 22, 12). Из Кампании Сулла вторгся со своими войсками в землю герников (горная местность к северо–востоку от Кампании) и здесь, захватив ряд городов, принудил герников к сдаче (Веллей Патеркул, 2, 16; Аппиан, "Гр. в.", 1, 51). Отсюда Сулла двинулся в Самний, где одержал еще одну крупную победу над самнитами, захватив их столицу Бовиан (Аппиан, "Гр. в.", 1, 51).
[39] Тимофей, сын Конона, — афинский полководец, участник войны, которую вел второй афинский морской союз против Спарты (376 г. до н. э ).
[40] Квинт Цецилий Метелл Пий — один из вождей оптиматов; был вместе с Суллой консулом 80 года.
[41] Луций Лициний Лукулл — оптимат и один из богатейших людей своего времени, прославившийся в войнах с Митридатом (73–66 гг. до н. э.).
[42] Лаверна — священная роща, расположенная за стенами Рима в северо–восточной части, близ Салярских ворот.
[43] Авл Постумий Альбин, консул (а не претор) 99 года. Ср. Т. Ливий, "Сокращ.", 75; Орозий, 5, 18, 22.
[44] На 88 год вместе с Квинтом Помпеем Руфом–оптиматом. Ср. Веллей Патеркул, 2, 17; Диодор, фрагмент, 37, 25.
[45] Дочери ук. в пр. 40. Женитьба на Цецилии, представительнице высших кругов нобилитета, для Суллы, происходившего из обедневшей семьи, была важным шагом в его карьере.
[46] См. гл. 13.
[47] Мантика — искусство предсказывать будущее.
[48] Храм Беллоны, богини войны, в котором часто происходили заседания сената, находился в сезеро–западной части города, близ Капитолия.
[49] Публий Сульпиций Руф — народный трибун 88 года, один из виднейших вождей популяров.
[50] В этой характеристике Руфа Плутарх, совершенно очевидно, использует источники, восходящие к лагерю оптиматов, крайне враждебных Руфу и его радикальной программе. Ср. характеристику Веллея Патеркула (2, 18): "Публий Сульпиций, народный трибун, человек красноречивый, деятельный, пользовавшийся самой широкой известностью благодаря своему богатству, популярности, дружеским связям, силе своего ума, а также выдающимся душевным качествам".
[51] В числе этих законов был закон о равномерном распределении италиков (получивших после Союзнической войны права римского гражданства) между всеми 35–трибами, тогда как первоначально они были зачислены только к 8 триб; таким образом при голосовании они всегда оставались побежденными. См. Аппиан, "Гр. в.", 1, 55.
[52] Ср. Плутарх, "Марий", 34. Ср. Аппиан "Гр. в.", 1, 55. По Аппиану, была парализована деятельность не только судов, но и прочих правительственных учреждений.
[53] Храм Диоскуров, т. е. Кастора и Поллукса, сыновей Юпитера, находился в пределах самого форума.
[54] Ср. Аппиан, "Гр. в.", 1, 56. О поведении Суллы во время этих волнений ср. Плутарх, "Марий", 3, 5: "Сулла, которого толпа преследовала до дома Мария, проскользнул внутрь этого дома, причем никто этого не заметил. Преследователи в спешке пробежали мимо, и тогда Марий, как говорят, выпустил его в другую дверь, и Сулла бежал в свой лагерь. Сам Сулла, однако, говорит в своих "Воспоминаниях", что он не прятался в доме Мария, но что его туда насильно затащили с целью добиться от него согласия на те законопроекты, которые Сульпиций хотел провести вопреки его воле. Сульпиций окружил его людьми с обнаженными кинжалами и загнал в угол, пока он в конце концов не вышел из дома на площадь; он объявил свои прежние решения отмененными, чего от него и добивались".
[55] Ср. Плутарх, "Марий", 34.
[56] В Ноле (в Кампании) были собраны войска, предназначенные для борьбы с Митридатом.
[57] См. Аппиан, "Гр. в.", 1, 57. Ср. Валерий Максим, 9, 7, 1.
[58] Аппиан ("Гр. в.", 1, 56) при описании тех же событий указывает, что Сулла с шестью легионами двигался на Рим не из Нолы, а из Капуи. Далее Аппиан сообщает, что все командиры, за исключением одного, отказались участвовать в этом походе и бежали в Рим ("Гр. в.", 1, 57).
[59] Имеется в виду не римская богиня войны, а каппадокийское божество, культ которого около этого времени стал получать широкое распространение в Риме.
[60] В окрестностях Рима местность с таким наименованием неизвестна.
[61] Аналогичный рассказ о посольстве Аппиан ("Гр. в.", 1, 57) дополняет указанием, что сенат просил Суллу не подводить свои войска к Риму ближе, чем на 40 стадий (около 7 километров).
[62] Эсквилинские ворота, находившиеся на восточной границе города.
[63] Тот же рассказ, но с рядом дополнительных подробностей, касающихся боевых действий обеих сторон, содержится у Аппиана, "Гр. в.", I, 58. В частности, Аппиан также упоминает о призыве Марием к оружию рабов: "Отряд Мария плохо сражался с напавшими на него свежими войсками, боясь быть окруженным шедшими в обход его. Стали сзывать на бой всех прочих граждан, оставшихся еще в домах, обещали свободу рабам, если они примут участие в бою. Когда ни один человек к ним не явился, они все в отчаянии тотчас же убежали из города и вместе с ними же из числа знати те, которые действовали заодно с ними". Ср. Плутарх, "Марий", 35; Орозий, 5, 19, Флор, 2, 9, 7.
[64] Ср. Аппиан ("Гр. в.", 1, 60): "Тогда удалены были из Рима в изгнание Сульпиций, бывший еще трибуном, и вместе с ним Марий, шесть раз отправлявший консульскую должность, сын Мария, Публий Цетег, Юний Брут, Гней и Квинт Граний, Публий Альбинован, Марк Леторий и другие, всего 12 человек. Всем им поставлено было в вину то, что они возбудили волнения, вели войну против консулов, объявили рабам свободу, чтобы побудить их к отложению. Все они объявлены были врагами римлян, и всякий встречный мог безнаказанно убить их или отвести к консулам. Имущество их было конфисковано. Против них посланы были сыщики, которые и захватили Сульпиция и убили его". Ср. Веллей Патеркул (2, 19), который также приводит цифру 12 осужденных; ср. также Ливий, "Сокращ.", 77; Валерий Максим, 3, 8, 5. Последний указывает, что против этого постановления сената, принятого под давлением Суллы, возражал лишь один сенатор Квинт Муций Сцевола.
[65] См. пр. 8.
[66] См. гл. 8 и пр. 54.
[67] Консульство на 87 год.
[68] Консулами на 87 год были выбраны: Луций Корнелий Цинна — один из вождей популяров и сторонник Мария, и Гней Октавий — оптимат, как политический деятель в достаточной мере безличный.
[69] Ср. Дион, фрагмент 102, 1–4; "Цинна приступил к выполнению своих обязанностей [консула] не раньше, чем ему удалось, приложив все старания удалить Суллу из Италии. Предлогом для этого была выбрана война с Митридатом; на самом же деле Цинна стремился только избавиться от Суллы, чтобы тот, находясь вблизи, не мог наблюдать за ним и препятствовать его начинаниям, хотя Цинна был выбран в консулы благодаря содействию Суллы и дал обещание во всем быть ему верным. Так как Сулла понимал необходимость войны и жаждал славы, то он перед своим отъездом устроил все так, как ему казалось необходимым. Поэтому он допустил избрать Цинну и некоего Гиея Октавия своими преемниками, надеясь, что таким путем он и в отсутствии сможет оказывать влияние. Относительно Гнея Октавия Сулла знал, что тот был любим за свой мягкий характер; поэтому он думал, что Октавий не сможет ему повредить. Цинну же он знал как дурного человека, но не желал иметь его своим врагом, ибо Цинна уже пользовался некоторым влиянием и, кроме того, обещал и клялся во всем его поддерживать. Хотя Сулла всегда проницательно разгадывал намерения людей и обладал способностью правильно оценивать обстановку, но в данном случае он полностью обманулся в этом человеке; оставив его, он оставил городу войну".
[70] Весной 87 г. до н. э. О событиях, последовавших после отъезда Суллы в самом Риме, в частности о выступлении Цинны против сената, новом взрыве гражданской войны и захвате марианцами города см. подробный рассказ Аппиана, "Гр. в.", 1, 63–75.
[71] Крылатая статуя богини победы.
[72] В 88 г. Митридат занял Каппадокию, откуда вновь изгнал римского ставленника на каппадокийский престол Ариобарзана (см. пр. 29); затем он двинулся в соседнюю Вифинию, разбил царя Никомеда III, также ставленника Рима, и занял помимо Вифинии и римскую провинцию Азию. Одновременно, при помощи своего флота, Митридат занял ряд островов на Эгейском море (исключая оказавшего сопротивление Родоса).
[73] Меотийское озеро–древнее название Азовского моря. Речь идет о подчинении Митридатом Боспорского царства, охватывавшего территорию восточной части Крымского полуострова, побережья Азовского моря и Северного Кавказа, с центром в Пантикапее (совр. Керчь). Ср. Аппиан, "Митридат", 67: "Митридат… подчинил себе Боспор и дал боспорянам в цари одного из своих сыновей Махара".
[74] Архелай родом из Каппадокии, самый выдающийся полководец Митридата. Ср. Павсаний, "Описание Эллады", 1, 20, 5.
[75] Малея — мыс на юго–восточной оконечности Пелопоннеса.
[76] Херонея — город в Беотии, родина Плутарха.
[77] См. пр. 41. В 87 г. Лукулл был квестором в римской армии, действовавшей против Митридата.
[78] Ср. Аппиан, "Митридат", 29, где указывается, что Брутий отступил в Пирей Т. Рейнак ("Mithridates Eupator", стр. 149, пр. 1, изд. 1895 г.) считает последнее маловероятным, так как войска Митридата, очевидно, еще до этого заняли Пирей.
[79] Аристион — сын известного философа–перипатетика Афиниона, также занимавшийся философией (см. Аппиан, "Митридат", 28). Летом 88 года, опираясь на демократические низы, совершил при поддержке Митридата переворот в Афинах. См. Павсаний, 1, 20, 4.
[80] Академия — см. "Кимон", прим. 59. Ликей — загородный парк при храме Аполлона, находившийся к северо–востоку от Афин. Ликей был местом, где учил Аристотель.
[81] В Эпидавре (побережье Арголиды) находился почитаемый богатый храм Асклепия — бога–покровителя врачебного искусства: в Олимпии (Элида) — знаменитая общегреческая святыня — храм Зевса Олимпийского.
[82] Амфиктионы, см. "Фемистокл", гл. 20, прим. 119.
[83] Кифара — струнный музыкальный инструмент.
[84] Об ограблении Суллой наиболее почитаемых храмов Греции ср. Павсаний, "Описание Эллады", 9, 7, 5: "Приступив к войне с Митридатом, Сулла ощущал потребность в деньгах, для чего захватил все драгоценные пожертвования в Олимпии, Эпидавре и Дельфах, оставшиеся после разграбления храма фокейцами, и этими ценностями расплатился с воинами, а богов за захваченные сокровища вознаградил половиной фиванских земель". То же у Диодора (фрагменты, 33 7), который отмечает, что больше всего ценностей Сулле удалось захватить в храме Зевса Олимпийскога, который до этого времени ни разу не подвергался разграблению. Также Аппиан, "Митридат", 54.
[85] Римские полководцы, осуществившие в период 201–168 гг. до н. э. завоевание Греции и Македонии.
[86] См. пр. 70, где ссылка на подробный рассказ об этих событиях Аппиана ("Гр. в.", 1, 63–75). Луций Валерий Флакк, выбранный на 86 год после смерти Мария консулом в товарищи Цинне, вместе с Гаем Флавием Фимбрией, своим легатом, был в том же 86 г., в противовес Сулле, направлен с новой армией на Восток для борьбы с Митридатом. Вскоре после переправы этого войска в М. Азию, Флакк был убит по приказу Фимбрии, захватившего командование в свои руки.
[87] Медимн — мера жидких и сыпучих тел = 58.94 литра; в условном переводе на современные деньги драхма = 35 коп. зол.
[88] Небольшой шарообразный сосуд для елея и др. масел.
[89] Гемиект — около 4,5 литра.
[90] Фесей — сын бога морской стихии Посейдона (или Эгея), мифический афинский царь, которому приписывалось объединение Аттики (афинский синойкизм). Евмолп — также сын Посейдона и Хионы "Снегурки" (дочери бога ветров Борея), по преданию поселившийся в Элевсине. Оба, таким образом, являются героями аттической мифологии..
[91] Северо–западный район г. Афин, часть которого находилась за городской стеной.
[92] Храм в западной части города у самых стен, у Ворот всадников. В этом месте городская стена проходила по гребню отлогого и в этом месте легко доступного для неприятеля холма.
[93] Священные и Пирейские ворота — в западной части афинской стены: между ними находились Ворота всадников и Гептахалк.
[94] Дипил, — Дипилонские ворота в той части стены, которая ограждала Керамик (к северо–востоку от Священных ворот). См. выше, прим. 91 и 93
[95] Ср. Павсаний, "Описание Эллады", 1, 20, 6: "Сулла запер мятежников–афинян в Керамике и велел умертвить из каждых десяти человек одного". Ср. Дион, фрагмент, 103.
[96] Т. е. 1 марта 86 года.
[97] Гай Скрибоний Курион — сын известного оратора (См. Цицерон, "Об ораторе", 2, 23, 98), народный трибун 90 года, во время войны с Митридатом — легат Суллы.
[98] Морской арсенал в афинской гавани Пирее — знаменитое сооружение архитектора Филона, построенное в 300 г. до н. э. которое вмещало до 1000 кораблей. Ср. Страбон, "География", 9, 1, 15, который говорит, что после опустошений Суллы Пирей пришел в совершенный упадок.
[99] Квадрига — колесница с четверной запряжкой.
[100] Мунихия — хорошо укрепленная гавань, примыкавшая с восточной стороны к Пирею и соединенная с ним стенами (Ср. Страбон, 9, 1, 15).
[101] Луций Гортензий — легат Суллы, бывший пропретор Сицилии (Цицерон, "Речь против Верреса", 3, 16, 42) по свидетельству Мемнона (32) переправился из Италии с 6000 воинов на помощь Сулле.
[102] Напоминаем, что Плутарх родился в Херонее. О Кафиде, см. гл. 12 настоящей биографии, где он назван фокейцем.
[103] Т. е. обходным путем, через южную часть Фокиды и горную цепь Парнаса, к Титоре, — городу, расположенному у сев. — восточного склона Парнаса в 18- 19 километрах к северо–западу от Херонеи. Все эти места см. Th. Reinach, ук. соч., геогр. карта на стр. 162.
[104] См. Геродот, VIII, 32.
[105] Патронида — маленький городок в 8 километрах к западу от Титоры.
[106] Элатейская равнина, в южной части которой находятся оба названные выше места, расположена по течению реки Кефиса между Парнасским хребтом и Каллидромскими горами, замыкающими ее с севера. Филобеот — к югу от Патрониды.
[107] Панопея — небольшой город на границе Беотии и Фокиды.
[108] Лебадея — городок в Беотии к югу от Херонеи на дороге в Фивы.
[109] См. пр. 106.
[110] Парапотамия была расположена у места впадения реки Асс в Кефис. Гора Гедилия лежит к югу от этого города.
[111] Юба II, сын нумидийского царя Юбы I, сражавшийся во время гражданской войны на стороне Помпея. Был взят в плен Цезарем и отослан в Рим, где получил римское воспитание. Август женил его на дочери Антония и Клеопатры и возвратил часть владений отца. Юба II написал ряд исторических и географических трудов, пользовавшихся известностью, но до нас не дошедших
[112] Трофоний — одно из наименований Зевса. Близ Лебадеи находился храм Зевса–Трофония и оракул.
[113] Ассия — населенный пункт в 4,5 километра к северу от Херонеи, расположенный между двумя возвышенностями: Аконтием с юго–востока и Гедилием с северо–запада. Таким образом войска Суллы оказались расположенными против войск Архелая.
[114] Луций Лициний Мурена — легат Суллы, впоследствии, в 84 г., наместник провинции Азии.
[115] Фурий — горная возвышенность к югу от Херонеи. См. пр. 76.
[116] Имеется в виду миф о Кадме, брате похищенной Зевсом Европы, которому было предписано оракулом прекратить поиски сестры, следовать за коровой и на том месте, где она ляжет, основать город. Этот миф обычно связывается с основанием г. Фив.
[117] Сарисса — македонское копье, достигавшее 5 метров длины.
[118] Митридат Евпатор в широких размерах привлекал рабов в свои войска. Ср. Аппиан, "Митридат", 107.
[119] Сатурналии–декабрьский семидневный (с 17 по 25) праздник в честь Сатурна (Кроноса), во время которого было принято угощать у стола рабов, в знак памяти о царстве Сатурна — "золотом веке", не знавшем социальных различий. См. выше, "Кимон", прим. 89.
[120] Халкида, крупнейший город на Евбее.
[121] Описание этой битвы ср. Аппиан, "Митридат", 41–45; Фронтин, "Стратегемата", 2, 3, 17. План сражения — см. Th. Reinach, "Mithridates Eupator" стр. 162 (изд 1895 г., нем. пер).
[122] Т. е. победный памятник был украшен именами наиболее почитаемых в Риме богов.
[123] Эдип — мифический фиванский царь, убивший отца и женившийся на матери.
[124] Ср. пр. 81.
[125] См. пр. 86.
[126] Мелигея — хорошо укрепленный город в южной части Фессалии на склоне Офриса.
[127] Один из полководцев Митридата.
[128] Гора в Беотии.
[129] Орхомен — беотийский город близ западного берега Копаидского озера.
[130] Ср. Аппиан, "Митридат", 49; Фронтин, "Стратегемата", 2, 8, 12; Полиэн, 8, 9, 2; Аммиан Марцеллин, 16, 12, 41. Дельбрюк ("История воен. искусства", т. II, стр. 220) считает этот рассказ неправдоподобным.
[131] Сражение при Орхомене произошло осенью 86 г. до н. э.
[132] Гней Папирий Карбон–один из наиболее видных и непримиримых марианцев, после смерти Флакка выбранный в консулы на 85 год, в товарищи Цинне. См. Аппиан, "Гр. в.", 1, 74.
[133] Ср. Веллей Патеркул, 2, 23: "В то время как Италия была под властью Цинны, большая часть нобилитета бежала к Сулле в Ахайю, а затем в Азию". Аппиан, "Гр. в.", 1, 77: "Нисколько не. менее гордился [Сулла] и тем, что приютил у себя находившихся в бедственном положении и бежавших к нему лиц, изгнанных из Рима Цинною, несчастия которых он облегчил".
[134] Ср. Аппиан, "Гр. в.", 1, 77.
[135] Небольшой прибрежный город в юго–восточной части Беотии.
[136] Трирема — судно с веслами в три ряда (трехпалубное).
[137] Пафлагония — область на южном побережье Черного моря, своей западной границей примыкавшая к Вифинии.
[138] См. пр. 72.
[139] Большой фессалийский город на правом берегу Пенея.
[140] Плетр = 876 кв. м. = 0,087 га.
[141] См. ниже, пр. 147.
[142] Меды — племя, обитавшее во Фракии близ македонской границы.
[143] Филиппы — город во Фракии.
[144] Фимбрия — см. прим. 86. Действуя со своей армией в М. Азии, Фимбрия взял Пергам; сам Митридат едва не попался к нему в плен. Однако дальнейшему развитию его успехов помешал командовавший флотом Лукулл, который, как оптимат, не пожелал допустить полной победы марианца Фимбрии. См. Аппиан "Митридат", 52; Плутарх, "Лукулл" 2–3; Т. Ливий, "Сокращ.", 83; Веллей Патеркул, 2, 24; Орозий, 6, 2, 10.
[145] Дардан — город на малоазийском побережье Геллеспонта. Встреча относится к августу 85 г. до н. э.
[146] Ср. Аппиан, "Митридат", 64, Диодор, фрагмент, 38, 6; Саллюстий, фрагмент, 4, 69, 12.
[147] Имеется в виду организованное Митридатом в начале войны (88 г.) массовое избиение римских граждан и италиков по всем городам М. Азии. В одной Вифинии было тогда убито свыше 80 тысяч человек. См. Аппиан, "Митридат", 23.
[148] Фиатиры — значительный город в Лидии близ Пергама.
[149] Хитон — в данном случае, правильнее, туника, исподняя одежда, род рубахи с короткими рукавами, надевавшаяся на голое тело.
[150] Ср. Аппиан, "Митридат" 59–60, Веллей Патеркул, 2, 24; Орозий, 6, 2, 11.
[151] Сумма контрибуции в десять раз превышала наложенную на Митридата по Дарданскому договору. См. гл. 22 настоящ. биографии.
[152] Тетрадрахма = 4 драхмам = 1 р. 50 к. зол. (в условном переводе на современные деньги).
[153] Один из крупнейших греческих городов побережья М. Азии. Отплытие Суллы состоялось летом 84 г.
[154] Имеются в виду элевсинские мистерии (см. выше, "Перикл", прим. 58).
[155] Апелликон, уроженец о. Теоса, философ школы Аристотеля (перипатетик), во время осады Афин (86 г.) активно поддерживавший Аристиона.
[156] Феофраст, см. выше, "Фемистокл", прим. 144.
[157] Тираннион, уроженец понтийского города Амиса, современник Цицерона и учитель его детей.
[158] Андроник — философ–перипатетик, во времена Августа преподавал в Риме философию.
[159] См. выше, прим. 155.
[160] Нелей–ученик Феофраста, уроженец малоазиатского города Скепсиса (в Мизии), к которому от Феофраста перешли рукописи Аристотеля.
[161] Ср. Страбон, 10, 447.
[162] Эдепс — город в северной части острова Евбеи.
[163] Диррахий на иллирийском и Брундисий на италийском побережье Адриатического моря служили обычным местом переправы с Балканского полуострова в Италию.
[164] По римским законам республиканского времени полководец, возвращающийся из похода, немедленно по прибытии в Италию должен был распустить свое войско.
[165] Весной 83 г.
[166] Крупнейший город Южной Италии.
[167] Гора Тифата находится в Северной части Кампании, на левом берегу Вольтурна.
[168] Гай Юний Норбан — консул 83 года.
[169] Аппиан ("Гр. в.", 1, 82) определяет силы марианцев в 200 когорт по 500 человек в каждой, добавляя, что в дальнейшем они еще более увеличились.
[170] Ср. Ливий, "Сокращ.", 85; Евтропий, 5, 7, 4; Орозий, 5, 20, 2. Иначе у Аппиана ("Гр. в.", 1, 64), который называет местом первой битвы с Норбаном окрестности Канузия (Апулия).
[171] Сильвий — городок, расположенный на Аппиевой дороге в Апулии.
[172] Т. е. 6 июля.
[173] Марк Лициний Лукулл, брат Луция (см. пр. 41), впоследствии консул 73 года См. конец настоящей главы.
[174] Фиденция — городок в Циспаданской Галлии между Пармой и Плаценцией. Здесь Плутарх забегает вперед, ибо военные действия в Северной И ι алии и сражение под Фиденцией развернулись летом 82 г., уже после захвата Суллой Рима.
[175] Луций Корнелий Сципион Азиаген, второй консул 83 года (см. пр. 168). Принадлежал к тому же патрицианскому роду, что и Сулла (см. пр. 1) и, хотя и был выбран в консулы при господстве марианцев, занимал колеблющуюся позицию, чем, очевидно, следует объяснить его согласие на переговоры с Суллой. Ход этих переговоров подробнее изложен у Аппиана, "Гр. в.", 1, 85.
[176] Ср. Цицерон, "Филиппики", 12, 27.
[177] Во время этих переговоров марианец Квинт Серторий захватил город Суессу (на границе Лациума и Кампании), занятый войсками Суллы, что фактически нарушило перемирие. См. Плутарх, "Серторий", 6; Дион, фрагмент, 107, 3; Аппиан, "Гр. в.", 1, 85.
[178] Ср. Дидор, фрагмент 38, 16: "Сципион, после того как все были подкуплены и отпали от него, почувствовал себя одиноким и покинутым. Он не надеялся даже сохранить свою жизнь, и поэтому Сулла послал к нему всадников, которые должны были проводить его туда, куда он захочет следовать. Таким образом Сципион оказался вынужденным вскоре сложить знаки своего достоинства и вернуться к обычной одежде и частной жизни".
[179] Сигния — небольшой город в Лациуме на ю. — в. от Рима.
[180] Весной 82 г.
[181] Гай Марий умер в 86 г.
[182] Гней Корнелий Долабелла. легат Суллы.
[183] Ор. описание этого же сражения у Аппиана "Гр. в ", 1. 87: Диодор, фрагмент 38, 15; Евтропий, 5, 8; Орозий, 5, 20, 6.
[184] Город Пренеста, расположенный на расстоянии около 20 километров к северу от Сигнии (в пределах Лациума) был хорошо укреплен.
[185] Луций Фенестелла — современник Августа, автор недошедшего до нас исторического труда в 22 книгах.
[186] См. Аппиан, "Гр. в.", 1, 80: "По собственному почину вышел к Сулле навстречу (из Лигурии) с отрядом союзного войска бывший тогда еще проконсулом Цецилий Метелл Пий. Вслед за Метеллом явился к Сулле Гней Помпей… во главе легиона, набранного им в Пицене" Ср. Плутарх, "Помпей". 6–8; Диодор, фрагмент 38, 10; Дион, фрагмент 107, 1. Маок Лициний Красс прибыл на помощь Сулле из Африки. См. Плутарх, "Красс", о.
[187] Телезин — прозвище Понтия, уроженца самнитского города Телезия, вождя самнитов во время Союзнической войны.
[188] Марк Лампоний — вождь луканцев во время союзнической войны. После ряда поражений удалился в южную Италию (Бруттий), откуда и выступил на помощь марианцам. Выступление вождей "союзников" на стороне марианцев было обусловлено обращением Цинны в муниципиях к новым гражданам с обещанием полного уравнения в правах.
[189] После бегства Мария в Пренесту Сулла успел дать марианцам битву в Этрурии при Клузии, не приведшую к определенным результатам. См. Аппиан, "Гр. в." 1, 89; Ливии, "Сокращ.", 88; Веллей Патеркул, 2, 28. Затем Сулла вернулся в Лациум и осадил Пренесту. См. Аппиан, 1, 90; Веллей Патеркул, 2, 27.
[190] Ср. Веллей Патеркул, 2, 27.
[191] По Аппиану ("Гр. в.", 1, 92), в расстоянии 100 стадий от Коллинских ворот — северных ворот Рима. Стадия = 177,6 метров.
[192] 1–го ноября 82 г. См. Веллей Патеркул, 2, 27.
[193] Луций Корнелий Бальб — впоследствии близкий Помпею человек.
[194] Около 4 часов пополудни. Ср. Орозий, 5, 20, 9.
[195] Ср. Веллей Патеркул, 2, 27.
[196] Квинт Лукреций Офелла, — по происхождению всадник, перебежавший на сторону Суллы из лагеря марианцев. См. Веллей Патеркул, 2, 27; Дион, фрагмент, 108.
[197] Днтемна — городок, расположенный на Тибре, севернее Рима.
[198] Т. е. уже 2 ноября 82 г.
[199] По Аппиану ("Гр. в.", 1, 93) 8 тысяч.
[200] Ср. описание этой сцены у Орозия, 5, 21, 1; Валерий Максим, 9, 2, 1; Дион, фрагменты, 109, 5.
[201] Ср. Веллей Патеркул, 2, 28: "Казалось, что кончились бедствия гражданской войны, но жестокость Суллы их еще больше увеличила".
[202] Орозий (5, 21, 22) приводит еще вопрос, обращенный к Сулле Квинтом Лутацием Катулом, сторонником Суллы: "Кто еще останется в живых, если мы убиваем на войне вооруженных, а во время мира–безоружных?"
[203] Так, в Лациуме, при взятии сопротивлявшегося Сулле города Норба, жители сами себя перерезали (Аппиан, "Гр. в.", 1, 94). Жители города Волатерры (в Этрурии) были все перебиты (Страбон, 5, 223; Ливий, "Сокращ.", 89). Особенному опустошению подвергался Самниум, который еще при Августе представлял собой пустыню (Страбон, 5, 249). Во многих местностях Италии, особенно в Этрурии, были конфискованы земли местного населения и розданы ветеранам Суллы. Аппиан ("Гр. в.", 1, 100) указывает, что за счет этих конфискованных земель получили наделы воины 23 легионов. В другом месте (1, 104) он говорит, что были наделены землей 120 000 сулланских воинов. Ср. Ливий, "Сокращ.", 89.
[204] Ср Аппиан, "Гр. в.", 1, 94, который дает несколько иную версию расправы в Пренесте.
[205] Луций Сергий Катилина — в дальнейшем организатор заговора и выступления 63 года до н. э.
[206] Марк Марий Гратидиан — племянник Мария. Об его убийстве см. Саллюстий, фрагменты 44 и сл.; Ливий, "Сокращ.", 88; Валерий Максим, 9, 2, 1; Орозий, δ, 21, 6.
[207] Сулла прекратил проскрипции 1 июня 81 г. (Цицерон, "Речь в защиту Росция Америйского", 128). По Валерию Максиму (9, 2, 1), за время существования этих списков подверглись казни и конфискации имущества 4700 человек, в том числе более 40 сенаторов и около 1600 всадников (Аппиан, "Гр. в.", 1, 95). По данным Флора (2, 9, 25) всего погибло около 2000 сенаторов и всадников. О проведении проскрипций и других террористических мероприятиях Суллы см. Аппиан, "Гр. в.", 1, 95; Флор, 2, 9, 25–26; Веллей Патеркул, 2, 28; Дион, фрагменты, 109.
[208] Последний случай введения диктатуры относится ко времени 2–й пунической войны (Веллей Патеркул, 2, 28). Так как оба консула 82 года погибли — Гай Марий покончил самоубийством (см. выше), а Карбон был казнен Помпеем в Сицилии (Аппиан, "Гр. в.", 1, 98), сенат выделил интеррекса из своего состава, именно первого по списку сенаторов (принцепса) — Луция Валерия Флакка, занимавшего промежуточную позицию между Суллой и популярами. Тогда Сулла уехал из Рима, написав Флакку, что он считает необходимым назначить диктатора и что он, Сулла, согласен принять диктатуру на себя (Аппиан, "Гр. в.", 1, 98). После этого Флакк провел закон о диктатуре (Цицерон, "Речь об аграрных законах", 3, 5) и провозгласил Суллу диктатооом (Цицерон, "Письма к Аттику", 9, 15, 2).
[209] Все мероприятия Суллы, проведенные им еще ранее, в период отправления должности консула и проконсула, были утверждены (Аппиан, "Гр. в.", 1, 97). Кроме того были утверждены его террористические мероприятия, в частности проскрипции (Цицерон, "Речь в защиту Росция", 126). Наконец, Сулле была предоставлена чрезвычайная власть в области законодательства, вплоть до изменения конституции (см. Аппиан, 1, 99).
О законодательстве Суллы см. Аппиан, "Гр. в.", 1, 100.
[210] Вольноотпущенник Суллы Хризогон получил за 2 тысячи сестерциев имущество Секста Росция, стоимостью в 6 милл. сестерциев (Цицерон, "Речь в защиту Росция Америйского", 6). Больше всех нажился М. Красс (см. Плутарх "Красс", 2). Сулла открыто называл конфискуемые имущества "своей добычей" (Цицерон, "Дело Верреса", 3, 81; Веллей Патеркул, 2, 22).
[211] До брака с Суллой Метелла была замужем за Скавром.
[212] Маний Ацилий Глабрион — в дальнейшем претор 70 и консул 67 года,
[213] На 81 год.
[214] Подробный рассказ о смерти Лукреция Офеллы, см. у Аппиана, "Гр. в.", 1, 101. Ср. Ливий, "Сокращ.", 89. Консулами на 81 год были выбраны Марк Туллий Декула и Гней Корнелий Долабелла (С. I. L., I2, стр. 154) — оба приверженцы Суллы.
[215] В конце января 81 г., (С. IL, I², стр. 49); триумф продолжался 2 дня. (Плиний, "Естественная история", 33, 16).
[216] Т. е. у Митридата Евпатора. Ср. Аппиан, "Гр. в.", 1, 99; Валерий Максим, 2, 8, 7.
[217] Изгнанники — оптиматы, изгнанные в период господства марианцев и Цинны. Эти изгнанники дефилировали в торжественной процессии во второй день триумфа, специально посвященный празднованию победы над марианцами.
[218] См. Аппиан ("Гр. в.", I, 97), который одновременно сообщает, что Сулле была воздвигнута позолоченная конная статуя. Ср. Веллей Патеркул, 2, 27, 5.
[219] Эпафродит — т. е. любимец Афродиты. Ср. Диодор, фрагменты, 38, 15.
[220] По Аппиану ("Гр. в.", 1, 97), прозвище Фавст Сулла также присвоил себе лично.
[221] В 79 г. Сулла добровольно и по собственной инициативе сложил с себя полномочия диктатора, впрочем, обеспечив за собой влияние на государственную жизнь. Ср. Аппиан, "Гр. в.", 1, 103–104.
[222] Марк Эмилий Лепид, выбранный в консулы на 78 год. Сторонник Суллы, разбогатевший за счет имущества жертв конскрипций и конфискаций. В 80 г. занимал должность наместника Сицилии и был привлечен к судебной ответственности за ряд злоупотреблений, после чего стал врагом Суллы.
[223] Квинт Лутаций Катул, сторонник Суллы, был выбран в консулы на 78 год одновременно с Лепидом (см. Аппиан, "Гр. в.", 1, 105), так что Плутарх в данном случае не точен.
[224] Выступление Лепида против сулланцев произошло в 78 г., уже после смерти Суллы. См. Аппиан, "Гр. в.", 1, 107.
[225] Имеется в виду пожертвование в храм Геркулеса (Геракла), находившийся на так называемом forum boarium. Этот храм и культ Геракла пользовались в Риме большой популярностью. Ср. Плутарх, "Красс", 2.
[226] Ср. Аппиан, "Гр. в.", 104.
[227] Квинт Гортензий Гортал (114–50), известный оратор, соперник Цицерона.
[228] См. пр. 83.
[229] Квинт Росций Галл — по происхождению раб, выкупившийся на волю. Известнейший актер того времени.
[230] Архимим — главный актер.
[231] Пантомим — актер, нередававший свою роль без слов, игрой лица и танцами.
[232] Ср. Плиний, "Естеств. ист.", 7, 138; Павсаний, 1, 20, 7.
[233] Акает, сын Пелия, — мифический герой, принимавший участие в походе Аргонавтов.
[234] Алкман из Сард, живший затем в Спарте, — поэт начала VII века до н. э., из произведений которого сохранилось лишь несколько отрывков.
[235] Ферекид, с острова Сироса, — по преданию учитель Пифагора. Автор полумифическо–полуфилософской поэмы в прозе об основании мира.
[236] Каллисфен, см. "Кимон", прим. 52.
[237] См. "Тиберий Гракх", прим. 33. Ср. Цицерон, "Об ораторе", I, 36, 166; I, 37, 170; 2, 70, 285.
[238] Евной (а не Евн, как его неправильно называют) — вождь первого (137- 132) восстания сицилийских рабов.
[239] Недошедшие до нас "Воспоминания" Суллы, которые так часто упомина^ет Плутарх, были написаны Суллой на греческом языке с помощью его вольноотпущенника Корнелия Эпикеда и посвящены Луцию Лицинию Лукуллу. Ср. Светоний, "О грамматиках и ораторах", 12.
[240] Халдеи — см. пр. 35.
[241] Дикеархия, иначе Путеолы, город в Кампании, близ виллы Суллы, где он и умер в 78 г.
[242] Гранин — один из магистратов Путеол.
[243] Ср. Валерий Максим, 9, 3, 8.
[244] Ср. Аппиан, "Гр. в.", 1, 105.
[245] См. выше, гл. 34 настоящей биографии.
[246] Постума — буквально "родившаяся после смерти отца".
[247] Аппиан ("Гр. в.", 1, 105) приписывает организацию торжественных похорон консулу Катулу.
[248] Ср. Аппиан, "Гр. в.", 1, 106.
[249] Аппиан ("Гр. в.", I, 106) подчеркивает, что на Марсовом поле хоронили только царей.

Марк Красс

Переводчик: 

Петухова В.В.

1. Марк Красс [1], отец [2] которого был цензором [3] и триумфатором, воспитывался в небольшом доме, вместе с двумя братьями. Они женились еще при жизни родителей, и все сходились за общим обеденным столом. Такая обстановка, повидимому, весьма содействовала тому, что Красс оставался воздержанным и умеренным в жизни.
После смерти одного из братьев он женился на его вдове [4], имел от нее детей и с этой стороны не уступал в добронравии никому из римлян. В более зрелом возрасте, однако, он был обвинен в сожительстве с одной из дев-весталок [5] Лицинией. Лициния также подверглась судебному обвинению со стороны некоего Плотина. У Лкцинии в окрестностях Рима было прекрасное имение, и Красс, желая дешево его купить, усердно ухаживал за Лицинией, оказывал ей услуги и тем навлек на себя подозрение. Но он как-то сумел, ссылаясь на корыстолюбивые свои побуждения, снять с себя обвинение в прелюбодеянии, и судьи оправдали его. От Лицинии же он отстал не раньше, чем овладел имением.
2. Римляне утверждают, что блеск его многочисленных добродетелей омрачается одним лишь пороком -- жаждой наживы. А я думаю, что этот порок, взяв верх над остальными его пороками, сделал их лишь менее заметными [6]. Лучшим доказательством его корыстолюбия служат и те способы, какими он добывал деньги, и огромные размеры его состояния. Ибо первоначально Красс имел не более трехсот талантов, [7] а когда он стал во главе государства, [8] то, посвятив Геркулесу [9] десятую часть своего имущества, устроив угощение для народа, выдав каждому римлянину из своих средств на три месяца продовольствия, - все же при подсчете своих богатств, сделанном им перед парфянским походом [10], нашел, что стоимость их равна семи тысячам ста талантам. [11] Большую часть этих богатств, если говорить правду, далеко не делающую ему чести, добыл он из пламени пожаров и войны, воспользовавшись общественными бедствиями как средством для скопления огромнейших барышей. Ибо, когда Сулла, овладев Римом [12], стал распродавать имущество им казненных, считая и называя его своей добычей, и стремился навязать это преступление возможно большему числу лиц, притом самых влиятельных, - Красс не отказывался ни брать от него, ни покупать. Вместе с тем, имея перед глазами присущие Риму постоянные бедствия - пожары и оседания строений, как следствия их громоздкости и скученности, [13] он стал приобретать рабов - архитекторов и строителей, а затем, когда их набралось у него более пятисот, начал скупать горевшие и смежные с ними постройки, которые задешево продавались хозяевами, побуждаемыми к тому страхом и неуверенностью. [14] Таким-то образом большая часть Рима стала его собственностью. Располагая столь большим количеством мастеров, сам он, однако, кроме собственного дома, не выстроил ничего, а о любителях строиться говорил, что они и помимо всяких врагов сами себя разоряют. Было у него и великое множество серебряных рудников, ценных земель, обеспеченных рабочей силой, и, однако, все это можно было считать ничтожным по сравнению со стоимостью его рабов - столькими владел он, да притом такими, как чтецы, писцы, банкиры, домоуправители, дворецкие. [15] За обучением их он надзирал сам, внимательно наблюдая, давая указания [16] и, вообще, держась того мнения, что господину прежде всего надлежит заботиться о своих рабах как о живых орудиях хозяйства. [17] И в том, конечно, прав был Красс, если полагал, что всем прочим по хозяйству следует, как он говорил, распоряжаться через рабов, а рабами должно управлять самому. [18] Ибо мы видим, что умение вести хозяйство в части, касающейся неодушевленных предметов, сводится к увеличению доходов, в части же, касающейся людей, становится уже искусством управлять людьми. Но неумно было с его стороны не признавать и не называть богатым того, кто не в состоянии содержать на свои средства целое войско [19]. Ибо, как сказал Архидам [20], война питается не по норме, неограничены, следовательно, денежные средства, требуемые войной; и здесь далеко расходится Красс во взглядах с Марием. Последний, наделив солдат землей [21] по четырнадцати югеров [22] на каждого и узнав, что они требуют больше, сказал: "Да не будет впредь ни одного римлянина, который считал бы малым надел, достаточный для его пропитания".
3. Однако же гостям Красс любил показывать свою щедрость. Дом его был открыт для всех, друзьям же своим давал он даже деньги взаймы без процентов, но вместе с тем, по истечении срока, требовал их от должников без снисхождения, так что бескорыстие его становилось тяжелее даже высоких процентов. [23] На обеды его приглашались преимущественно люди из низших классов, [24] и простота стола соединялась с опрятностью и радушием, более приятными, чем роскошь. Что касается умственных его занятий, то он упражнялся, главным образом, в ораторском искусстве с целью выдвинуться перед народом. Будучи от природы одним из первых среди римлян по красноречию, Красс старанием и трудом достиг того, что превзошел даровитейших ораторов. Не было, говорят, такого маленького и ничтожного дела, за которое он взялся бы, не подготовясь. И не раз, когда и Цезарь и Помпей, и Цицерон не решались взять на себя защиту, Красс проводил ее успешно. [25] Этим-то больше он и нравился народу, прослыв человеком, заботящимся о других и готовым им помочь. Нравились также его обходительность и доступность, проявляемая им в манере здороваться с приветствовавшими его. Не было в Риме такого безвестного и незначительного человека, которому он при встрече не ответил на приветствие, называя его по имени. Говорят еще, что Красс был Очень сведущ в истории и был причастен к философии. Следовал он учению Аристотеля, учителем же его был Александр [26], который дал своею совместною жизнью с Крассом доказательство своего миролюбия и кротости, ибо трудно сказать, был ли он беднее до того, как пришел к Крассу, или сделался беднее после того, как пришел к нему.
Так, хотя из всех друзей Красса только Александр сопровождал его в путешествиях, он получал в дорогу кожаный плащ, который по возвращении требовали от него обратно. О долготерпение! А ведь несчастный философ не считал бедность вещью безразличной. Но об этом скажем ниже.
4. После того, как Цинна и Марий взяли верх, [27] вскоре уяснилось с полной очевидностью, что возвращаются они не на благо отечества, а с неприкрытым намерением казнить и губить оптиматов: [28] те, которых они захватили, были умерщвлены, в числе их отец и брат Красса. [29] А сам он - тогда еще молодой человек-избежал непосредственной опасности. Но видя, что он окружен со всех сторон и что тиранны его выслеживают, Красс, взяв с собой трех друзей и десять слуг, с величайшей поспешностью бежал в Испанию, [30] где прежде, в бытность отца его пропретором, [31] он жил и приобрел друзей. Там застал он всех в великом страхе, трепетавшими перед жестокостью Мария, как будто тот находился среди них, и, не решившись кому-либо открыться, кинулся в приморское поместье Вибия Пакиана, [32] где была большая пещера, спрятался в ней, а к Вибию послал одного из своих рабов на разведку, так как и припасы его были уже на исходе. Вибий же, услышав о Крассе, обрадовался его спасению, расспросил о числе его спутников и о местопребывании их. От личного свидания он воздержался, но, тотчас проведя туда управляющего имением, приказал ежедневно носить Крассу готовый обед, ставить его на камень и молча удаляться, не любопытствуя и ничего не высматривая. За излишнее любопытство Вибий пригрозил ему смертью,, а за верную службу обещал свободу. Пещера эта находится неподалеку от моря. Замыкающие ее со всех сторон скалы оставляют проход, через узкую, едва заметную расщелину, ведущую внутрь. Всякого, входящего туда, поражает необычайная ее высота, а в ширину она распространяется в виде просторных, сообщающихся между собою гротов. Здесь нет недостатка ни в воде, ни в свете, так как под самой скалой бьет источник приятнейшей на вкус воды, а природные трещины, находящиеся там, откуда падает свет, пропускают его в пещеру, так что днем в ней бывает светло. Воздух внутри не влажен и чист, потому что скала благодаря плотности своей не впитывает в себя струящуюся влагу, а дает ей стекать в источник.
5. Все время, пока Красс с товарищами здесь жил, ежедневно появлялся человек, приносивший продовольствие. Он их не видел и не знал; им же он был виден, так как они поджидали его, зная время его прихода. Приготовленные к обеду кушанья были изобильны и не только удовлетворяли их потребности, но и доставляли им удовольствие, ибо Вибий решил в заботах своих о Крассе всячески выказывать ему радушие. Пришла ему также в голову мысль о возрасте Красса [33], о том, что он еще совсем молод и что следует уделить некоторое внимание приличествующим его годам удовольствиям, ибо, как думал он, удовлетворять только насущные нужды - значит служить скорее по необходимости, чем из расположения. Итак, взяв с собою двух красивых прислужниц, он пошел к морю, а придя на место, указал им вход в пещеру и велел войти туда, откинув страхи. Красс же и его спутники при виде вошедших испугались, полагая, что убежище их выслежено и обнаружено, и спросили девушек, кто они и что им нужно. Когда же те, наученные Вибием, ответили, что ищут скрывающегося здесь своего господина, Красс, поняв любезную шутку Вибия, пригласил девушек, и они жили с ним все остальное время, осведомляя о его нуждах Вибия. Фенестелла [34] говорит, что видел одну из них уже старухой и не раз слышал, как она охотно вспоминала и рассказывала об этом случае.
6. Так прожил Красс, скрываясь, восемь месяцев и показался лишь после того, как узнал о смерти Цинны [35]. К нему стеклось немало людей; Красс отобрал из них две тысячи пятьсот человек и выступил, держа путь через города. Он, по свидетельству многих писателей, разграбил один из них, Малаку, [36] но сам он, говорят, отрицал это и оспаривал тех, кто заводил об этом речь. Собрав затем несколько транспортных судов и переправившись в Ливию [37], он явился к Метеллу Пию [38], знатному мужу, навербовавшему не малое войско. Пробыл здесь Красс, однако, недолго. Поссорившись с Метеллом, [39] он уехал к Сулле [40] и оставался среди его приверженцев, пользуясь величайшим почетом. После переправы в Италию Сулла, желая использовать всю бывшую с ним молодежь как деятельных сотрудников, каждого из них приставил к какому-нибудь делу. Красс, которому поручено было отправиться в землю марсов [41] для набора войска [42], просил дать ему охрану, так как дорога проходила вблизи неприятелей. Сулла же, разгневавшись на него, резко ответил: "Я даю тебе в провожатые твоего отца, брата, друзей, родных; за них, незаконно и без вины казненных, я мщу убийцам". Получив такую отповедь, задетый за живое Красс тотчас же отправился и, отважно пробравшись сквозь неприятельское расположение, собрал многочисленное войско, а затем ревностно помогал Сулле в его борьбе. [43] После этих-то успехов, говорят, и зародились в нем впервые честолюбивые замыслы и стремление к соревнованию в славе с Помпеем [44]. Помпей же, который и годами был моложе Красса, и родился от отца, пользовавшегося в Риме дурною репутацией и навлекшего на себя глубокую ненависть сограждан, покрыл себя блеском побед в тогдашних войнах и выказал себя великим, так что Сулла вставал при его входе, обнажал голову и называл его императором [45] - честь, которую он не часто оказывал и старшим по возрасту и равным себе по достоинству людям. Это разжигало и раздражало Красса, которого не без основания ставили ниже Помпея. Ему недоставало опытности, а красоту его подвигов губили прирожденные одолевшие его злые силы - корыстолюбие и скаредность. Так, после взятия умбрийского города Тудертии [46], он был заподозрен в присвоении большей части ценностей, и об этом донесли Сулле. Но в сражении под Римом, оказавшемся самым большим из всех и последним, в то время как Сулла потерпел поражение и его войска были отброшены и частью перебиты, Красс, начальствовавший над правым крылом, одержал победу и преследовал неприятеля вплоть до ночи, после чего послал к Сулле просить обед для воинов и сообщить ему об успехе [47]: А во время проскрипций и конфискаций [48] о нем опять пошла дурная слава - что он скупает за бесценок имущества большой ценности или выпрашивает их себе в дар. Говорят также, что в Бруттии [49] он кого-то внес в проскрипционные списки не по приказу Суллы, а из корыстных побуждений, и что возмущенный этим Сулла уже больше не пользовался им ни для какого общественного дела.[50]
Хотя Красс был очень силен в умении побеждать людей лестью [51], ко и сам, в свою очередь, легко уловлялся льстивыми речами. Отмечают в нем еще одну особенность: будучи сам до последней степени алчен, он терпеть не мог себе подобных и всячески поносил их.
7. Его мучило, что Помпей имел такие успехи в предводительствовании войсками, что он получил триумф [52] до того, как стал сенатором, и что он был провозглашен гражданами Магнусом, т. е. Великим. [53] И когда однажды кто-то сказал, что пришел Помпей Великий, Красс со смехом спросил, какой же он величины. Отчаявшись сравняться с ним на военном поприще, он погрузился в гражданские дела и путем всяких стараний, судебных защит, денежных ссуд, рекомендаций и поддержки тех, кто домогался чего-либо у народа, приобрел влияние и славу, равную той, какую снискал себе Помпей после многих великих походов. В результате же с ними происходило нечто неожиданное: пока Помпея не было в Риме, влияние и популярность Помпея были преобладающими, благодаря славе его походов; когда же Помпей сам был в Риме, его часто в борьбе за влияние побеждал Красс, причиною было высокомерие Помпея и его недоступность в обхождении: он избегал народа, держался вдали от форума [54], а из нуждающихся помогал лишь немногим и не охотно, предпочитая сохранить в полной мере все влияние, которым он располагал, на случай если его придется использовать для самого себя. Красс же постоянно оказывал всем полезное содействие, не будучи ни нелюдимым ни недоступным, и, живя среди непрерывных хлопот, обходительностью своею и доброжелательством брал верх над чванным Помпеем. Что же касается их внешней представительности, убедительности речи и привлекательности черт льда, то качества эти, как говорят, были у обоих одинаковы. Соперничество это не увлекло, однако, Красса на путь вражды или какого- нибудь недоброжелательства; его огорчало, что Помпей и Цезарь почитались стоящими выше его, но к этому честолюбию не присоединялось ни враждебности ни коварства. [55] Правда, Цезарь, взятый в плен пиратами и находясь под стражей [56], воскликнул: "Какую радость вкусишь ты, Красс, когда узнаешь о моем пленении!" Но позже они дружески сблизились друг с другом, и, когда Цезарь собирался отправиться в Испанию в качестве пропретора, [57] денег же не имел, а в то же время кредиторы нажимали на него и задерживали его отправление, Красс не оставил этого без внимания и выручил Цезаря, поручившись за него в сумме, восьмисот тридцати талантов.[58]
Между тем Рим разделился на три партии - Помпея, Цезаря и Красса (ибо слава Катона была больше его влияния и сила его заключалась скорее в том, что ему удивлялись) [59], причем разумная, положительная часть граждан почитала Помпея, люди пылкие и неуравновешенные воспламенялись надеждами, внушаемыми им Цезарем; Красс же, занимая промежуточную позицию, с выгодой пользовался обеими сторонами. [60] Постоянно меняя свои взгляды на дела управления, он не был ни надежным другом ни непримиримым врагом, а легко отказывался в интересах личной пользы как от расположения, так и от озлобления, так что в короткое время оказывался много раз сторонником и противником то одних и тех же людей, то одних и тех же законов. Сила его была и в умении угождать и во внушаемом им страхе, но преимущественно в страхе. Недаром Сикиний, [61] человек доставлявший немало хлопот тогдашним магистратам и демагогам, на вопрос, почему он одного лишь Красса не трогает и оставляет в покое, ответил: "У него сено на рогах". Дело в том, что римляне имели обыкновение навязывать бодливому быку на рога сено, для предостережения прохожих.
8. Восстание гладиаторов, сопровождавшееся разграблением всей Италии и известное также под названием спартаковой войны [62], было вызвано следующими обстоятельствами.
Некий Лентул Батиат содержал в Капуе [63] школу гладиаторов, большинство которых были родом галлы и фракийцы. Попали эти люди в школу не за какие-нибудь преступления, но исключительно вследствие несправедливости хозяина, насильно заставившего их учиться ремеслу гладиаторов. Двести из них сговорились бежать. Замысел был обнаружен по доносу, но все же наиболее дальновидные, в числе семидесяти восьми, успели убежать, запасшись захваченными где-то кухонными ножами и вертелами. По пути они встретили несколько повозок, везших в другой город гладиаторское снаряжение, расхитили груз и вооружились. Заняв затем укрепленное место, гладиаторы выбрали себе трех предводителей [64]. Первым из них был Спартак, фракиец [65], происходивший из пастушеского племени, - человек, не только отличавшийся выдающейся отвагой и физической силой, но по уму и мягкости характера стоявший выше своего положения и, вообще, более походивший на эллина, чем можно было бы ожидать от человека его племени. Рассказывают, что однажды, когда Спартак был еще впервые приведен в Рим на продажу, увидели, в то время как он спал, обвившуюся вокруг его лица змею. Жена Спартака, его единоплеменница, пророчествовавшая и одержимая дионисическим исступлением, объявила, что это знак предуготованной ему великой и грозной власти, которая приведет его к злополучному концу. Она и теперь была с ним, сопровождая его в бегстве.
9. Прежде всего гладиаторы отбросили отряды, пришедшие из Капуи, и, захватив большое количество воинского снаряжения, с радостью, заменили им свое оружие гладиаторов, которое и бросили как позорное и варварское. После этого для борьбы с ними был послан из Рима претор Клавдий [66] с трехтысячным отрядом. Клавдий осадил их на горе [67], взобраться на которую возможно было только по одной узкой и чрезвычайно крутой тропинке. Единственный этот доступ Клавдий приказал стеречь; с других же сторон гору окружали отвесные, гладкие скалы, густо заросшие сверху диким виноградом. Нарезав подходящих для этого лоз, гладиаторы сплели из них прочные лестницы такой длины, чтобы те могли достать с верхнего края скал до их подножья, и затем безопасно спустились все, кроме одного, оставшегося наверху с оружием. Когда же прочие оказались внизу, он спустил к ним все оружие и, кончив это дело, напоследок спасся и сам. Римляне этого не заметили, и гладиаторы, обойдя их с тыла, обратили пораженных неожиданностью врагов в бегство и захватили их лагерь. Тогда к ним присоединились многие из местных волопасов и овчаров, - народ все крепкий и проворный. Одних из этих пастухов гладиаторы обратили в тяжеловооруженных, из других составил·отряды разведчиков и легковооруженных. Вторым был послан против гладиаторов претор Публий Вариний [68]. Вступив сначала в бой с его помощником, Фурием, предводительствовавшим отрядом в три тысячи человек, они обратили его в бегство, а затем Спартак подстерег явившегося с большими силами советника Вариния и его товарища по должности, Коссиния, в то время как этот последний купался близ местечка Салины, и едва не взял его в плен. Коссинию удалось спастись лишь с величайшим трудом, Спартак же, немедленно овладев его снаряжением, преследовал его по пятам и после кровопролитного боя захватил его лагерь. В битве погиб и Коссиний.
Вскоре Спартак разбил в нескольких сражениях самого претора, наконец взял в плен его ликторов [69] и овладел его конем. Теперь Спартак стал уже великой и грозной силой, но, как здравомыслящий человек, ясно понимал, что ему все же не сломить могущества римлян, и повел свое войско к Альпам, рассчитывая перейти через горы и, таким образом, дать каждому возможность вернуться домой - иным во Фракию, другим в Галлию. Но люди его, полагаясь на свою силу и слишком много возомнив о себе, не послушались и стали на пути своем опустошать Италию.
Раздражение, вызванное в сенате позором восстания и чувством оскорбленного достоинства, уступило место страху и сознанию опасности, и сенат отправил против восставших, как на одну из. труднейших и величайших войн, обоих консулов [70]. Один из них, Геллий, неожиданно напав на отряд германцев, из высокомерия и заносчивости отделившихся от Спартака, уничтожил его целиком. Другой, Лентул, окружил самого Спартака большими силами, но последний перейдя в наступление против его легатов [71] и завязав с ними бой, разбил их и захватил у них весь обоз. Отсюда он двинулся в Альпам, навстречу же ему выступил Кассий, претор цизальпинской Галлии [72], предводительствуя десятитысячным войском. В этом сражении претор был разбит наголову, понес огромные потери в людях и сам едва спасся бегством.
10. Узнав обо всем этом, возмущенный сенат приказал консулам не трогаться с места и поставил во главе римских сил Красса. [73] За Крассом же последовали многие из представителей знати, увлеченные его славой и чувством личной к нему дружбы. Сам он расположился у границы Пицена [74], рассчитывая захватить направлявшегося к этому месту Спартака, а легата своего Муммия послал во главе двух легионов в обход, с приказанием следовать за неприятелем, не ввязываясь, однако, в сражение и избегая даже мелких стычек. Но Муммий, при первом же случае, дававшем ему возможность рассчитывать на успех, вступил в бой и потерпел поражение, причем многие из его людей были убиты, многие же спаслись бегством, побросав оружие. Красс, оказав Муммию суровый прием, вновь вооружил разбитые части, но потребовал от них поручителей в том, что оружие свое они впредь будут беречь. Отобрав затем из них пятьсот человек - главным образом виновников бегства - и разделив их на пятьдесят декад, он приказал предать смерти из каждой декады по одному человеку, - на кого укажет жребий. Красс возобновил, таким образом, бывшее в ходу у древних и уже с давних пор не применявшееся наказание воинов; этот вид казни сопряжен с позором и сопровождается на глазах у всех жуткими и мрачными обрядами. [75] Восстановив дисциплину в войсках, Красс повел их на врагов.
В это же время Спартак отступил через Луканию [76] и вышел к морю. Встретив в проливе киликийских пиратов [77], он решил перебраться с их помощью в Сицилию, высадить на остров две тысячи человек и снова разжечь восстание сицилийских рабов [78], затухшее было незадолго перед тем; достаточно было искры, чтобы оно вспыхнуло с новой силой. Но киликийцы, условившись со Спартаком относительно перевозки и приняв дары, обманули его и ушли из пролива. [79] Вынужденный отступить от побережья, Спартак расположил свое войско на Регийском полуострове [80]. Сюда же подошел и Красс.
Сама природа этого места подсказала ему, что надо делать. Он решил отрезать сообщение через перешеек, имея в виду двоякую цель: предохранить солдат от вредного безделья и вместе с тем лишить врагов подвоза продовольствия. Велика и трудна была эта работа, но Красс выполнил ее до конца, и сверх ожидания в короткий срок.
Поперек перешейка, от одного моря до другого, вырыл он ров длиною в триста стадий [81], шириною и глубиною в пятнадцать футов [82], а вдоль всего рва вывел стену, поражавшую своей высотой и прочностью. В первое время сооружения эти мало заботили Спартака, относившегося к ним с полным пренебрежением, но когда припасы подошли к концу и нужно было продвинуться в другое место, он увидел себя запертым на полуострове, где ничего нельзя было достать. Тогда Спартак, дождавшись снежной и бурной зимней ночи, засыпал небольшую часть рва землей, хворостом и древесными ветвями и перевел через него, таким образом, третью часть своего войска.
11. Красс испугался; его встревожила мысль, как бы Спартак не вздумал двинуться прямо на Рим. Вскоре, однако, он ободрился, узнав, что среди восставших произошли раздоры и что многие из них, отпав от Спартака, расположились отдельным лагерем у Луканского озера. (Вода в этом озере, как говорят, периодически меняет свои свойства, становясь то пресной, то соленой и негодной для питья.)
Напав на этот отряд, Красс прогнал его от озера, но был лишен возможности истреблять и преследовать врагов, так как внезапное появление Спартака остановило их бегство.
Раньше Красс писал сенату о необходимости вызвать и Лукулла из Фракии и Помпея из Испании, но теперь сожалел о своем шаге и спешил окончить войну до прибытия этих полководцев, так как предвидел, что весь успех будет приписан не ему, Крассу, а тому из них, который явится к нему на помощь. По этим соображениям он решил, не медля, напасть на те неприятельские части, которые, отделившись, действовали самостоятельно под предводительством Гая Канниция и Каста.
Чтобы занять один из окрестных холмов, он отрядил туда шесть тысяч человек с приказанием сделать все возможное, чтобы пробраться незаметно. Стараясь ничем не обнаруживать своего присутствия, люди эти замаскировали свои шлемы. Тем не менее, их увидели две женщины, приносившие перед лагерем жертвы за своих, и отряд оказался бы в опасном положении, если бы Красс не подоспел вовремя и не дал врагам сражения - кровопролитнейшего за всю войну. Положив на месте двенадцать тысяч триста неприятелей, он нашел среди них только двоих, раненных в спину, остальные же все пали, оставаясь в строю и сражаясь против римлян.
За Спартаком, отступавшим после этого поражения к Петелийским горам [83], следовали по пятам один из легатов Красса, Квинт, и квестор Скрофа. Но когда Спартак обернулся против римлян, они обратились в паническое бегство и едва спаслись, с большим трудом выхватив из битвы раненого квестора. Этот успех и погубил Спартака, вскружив голову беглым рабам. Они теперь и слышать не хотели об отступлении и не только отказывались повиноваться своим начальникам, но, окружив их на пути, с оружием в руках принудили их вести войско назад через Луканию против римлян.
Шли они туда же, куда спешил и Красс, до которого стали доходить вести о приближавшемся Помпее; да и в дни комиций [84] было много толков о том, что победа над врагами должна быть делом того же Помпея; стоит ему только явиться, и с войной будет покончено, одним ударом. Итак, Красс, желая возможно скорее сразиться с врагами, расположился с ними рядом и начал рыть ров. В то время как его люди были заняты этой работой, их тревожили нападениями подбегавшие рабы. С той и другой стороны стали подходить все большие подкрепления, и Спартак был, наконец, поставлен в необходимость выстроить все свое войско. Перед началом боя ему подвели коня, но он выхватил меч и убил его, говоря, что, в случае победы, ему достанется много хороших коней от врагов, в случае же поражения, он не будет нуждаться и в своем. С этими словами он устремился на самого Красса; пробиваясь сквозь оружие и раны, он не добрался до Красса, но убил двух столкнувшихся с ним центурионов [85]. Наконец, покинутый своими соратниками, бежавшими с поля битвы, окруженный врагами, он пал под их ударами, не отступая ни на шаг и сражаясь до конца [86].
Хотя Красс умело использовал случай, предводительствовал прекрасно и лично подвергался опасности, все же счастье его не устояло перед славой Помпея. Ибо те рабы, которые ускользнули от него, были истреблены Помпеем [87], и последний писал в сенат, что в открытом бою беглых рабов победил Красс, а он уничтожил самый корень войны. Помпей, конечно, со славою отпраздновал триумф как победитель. Сертория [88] и покоритель Испании. [89] Красс же не пытался сам требовать большого триумфа, но даже и предоставление ему пешего триумфа, называемого овацией, было сочтено неуместным и несоответствующим достоинству войны с рабами. [90] Чем пеший триумф отличается от большого и о названии его написано в биографии Mapцелла.
12. Тотчас же вслед за этим, Помпею было предложено консульство, а Красс, надеясь стать его товарищем по должности, все же не задумался просить Помпея о содействии, и тот с радостью выразил свою полную на то готовность (ибо ему хотелось, чтобы Красс так или иначе был ему всегда обязан за какую-нибудь любезность), стал усердно хлопотать и, наконец, заявил в народном собрании, что он будет столь же благодарен за товарища по должности, как и за самое консульство. Однако, ставши у власти [91], Красс и Помпей не сохранили дружеских отношений. Расходясь почти во всем, раздражаясь друг на друга и соперничая между собой [92], они лишили свое консульство почти всякого политического значения и ничем полезным не ознаменовали его, если не считать, что Красс, совершив грандиозное жертвоприношение Геркулесу, угостил народ на десяти тысячах столов и отмерил ему хлеба на три месяца.
Уже консульство их подходило к концу, когда им однажды случилось быть в народном собрании. И вот, один незнатный человек, римский всадник, но селянин по образу жизни [93] и общественными делами не занимавшийся, Гай Аврелий, поднявшись на трибуну и выступив с речью, рассказал о бывшем ему во сне видении: "Сам Юпитер, - сказал он, - явился мне и повелел объявить всенародно его волю, чтобы вы не ранее дозволили консулам сложить с себя власть, чем они станут друзьями". В то время как человек этот говорил, а народ призывал консулов к примирению, Помпей стоял молча, Красс же первый, подав ему руку, сказал: "Полагаю, мужи граждане, что я не совершаю ничего низкого или недостойного себя, делая первый шаг и предлагая любовь и дружбу Помпею, которого вы, когда он еще был безбородым, провозгласили Великим, и еще не участвующего в сенате признали заслуживающим триумфа".[94]
13. Вот все, что в консульстве Красса достойно упоминания, цензорство же его [95] оказалось совершенно бесцельным и безрезультатным. Ибо он не сделал ни ревизии сената, ни смотра всадникам, ни оценки имущества граждан и, хотя товарищем по должности имел Лутация Катула [96], самого спокойного из всех римлян человека, все же, когда он пустился в опасную и насильническую политику, задумав превратить Египет в данника римлян [97], то Катул, говорят, воспротивился этому самым энергичным образом. Отсюда возникло у них разногласие, и они добровольно сложили с себя власть. [98] Во время важных событий, связанных с заговором Каталины и едва не приведших к ниспровержению государственного порядка в Риме, некоторое подозрение коснулось и Красса; [99] нашелся человек, назвавший его заговорщиком, но никто этому не поверил. Правда, и Цинеэон в одном- из своих сочинений явно навязывал вину Крассу и Цезарю, [100] но это сочинение было издано лишь после смерти их обоих. В другом же сочинении, "О консульстве", Цицерон говорит, что Красс, явившись к нему ночью, принес письмо, касавшееся дела Каталины, [101] и уже тогда подтвердил существование заговора. Как бы то нл было, Красс с тех пор питал постоянную ненависть к Цицерону, но открыто вредить последнему мешал ему сын. Ибо Публий [102], начитанный и любознательный, был привгзан к Цицерону в такой степени, что когда тот подвергся судебному преследованию, он вместе с ним сменил одежду на траурную и заставил сделать то же и других молодых людей" В конце концов он убедил отца и примирил его с Цицероном.[103]
14. Цезарь же, лишь только возвратился из провинции, стал готовиться к соисканию консульской должности. [104] Он видел, что Красс : и Помпей снова не ладят друг с другом, и не хотел просьбами, обращенными к одному, сделать себе врагом другого, а вместе с тем не надеялся на успех без поддержки одного из них. Итак, он занялся их примирением, усиленно воздействуя на них и указывая, что, губя друг друга, они лишь усиливают Цицеронов, Катулов и Катонов, влияние которых обратится в ничто, если они, Красс и Помпей, соединившись в один дружественный союз, будут править объединенными силами и по единому плану. Убедив и примирив их, Цезарь составил и скрепил из всех троих непреоборимую силу, лишившую власти и сенат и народ, причем повел дело так, что те двое не стали сильнее один через другого, но сам он через них стал самым сильным и вскоре, при поддержке того и другого, блистательно прошел в консулы [105]. Цезарь превосходно управлял делами, и они дали ему по постановлению народного собрания военную силу и провинцию Галлию, [106] посадив его, таким образом, как бы в крепость и полагая, что, упрочив за ним власть над доставшейся ему провинцией, они смогут без помехи поделить между собой все остальное. Помпея на этот шаг толкнуло его безмерное честолюбие. А к старой болезни Красса - корыстолюбию - присоединилась, из-за подвигов Цезаря, новая неудержимая страсть к трофеям и триумфам. Уступая Цезарю в этом одном и считая себя выше его в остальном, Красс не отказался от своих замыслов и не успокоился, пока это не привело к его бесславной смерти и к народному бедствию.
На возвратном пути из Галлии Цезарь заехал в Лукку, куда собрались многие из римлян, в том числе Красс и Помпей, которые сговорились с ним частным образом крепко держаться за власть и подчинить себе все управление: Цезарю остаться во главе своих вооруженных сил, а Крассу и Помпею взять себе другие провинции и войска. [107] Путь к этому был один-искать второго консульства, а для этого нужно было, чтобы Цезарь, в то время как они будут домогаться власти, помогал им, переписываясь с друзьями и посылая побольше воинов для подачи голосов в их пользу.
15. Вернувшись после этого в Рим, Красс и его сторонники встретили общую подозрительность: распространилась упорная молва, что не к добру было то свидание. Когда в сенате Марцеллин и Домиций [108] спросили Помпея, намерен ли он выставить свою кандидатуру, тот ответил, что, быть может, он ее и выставит, а, быть может, и нет. На вторичный вопрос о том же он сказал, что сделает это для добрых граждан, но не сделает для других. Помпей в ответах своих показался всем надменным и чванным, Красс же ответил скромнее, заявив, что если это может принести пользу государству, то он будет домогаться власти, в противном случае воздержится. [109] После такого ответа искать консульства решились и некоторые другие, в том числе Домиций. Но когда Красс и Помпей явно обнаружили себя в своих •домогательствах, иные из соискателей, испугавшись, отступились, Домииия же, своего родственника и друга, подбодрял Катон, увещевая и побуждая его не отказываться от надежды, так как ему предстоит бороться за общую свободу; ибо Помпею и Крассу нужна не консульская должность, а тиранния, и то, что ими делается - не соискание консульства, а захват провинций и вооруженных сил. Внушая все это и сам так мысля, Катон привел на форум Домиция едва ли не против воли последнего, причем многие к ним примкнули. И не мало удивлялись люди: "Почему Помпей и Красс вторично ищут консульства, почему опять оба вместе, почему не с кем-либо другим? Ведь у нас много есть мужей, достойных, конечно, управлять делами вместе с Крассом или вместе с Помпеем". Устрашившись этих толков, пособники Помпея не остановились ни перед какими бесчинствами и насилиями и, в довершение всего, устроили засаду Домицию, еще до света проходившему в сопровождении других лиц, убили несшего перед ним факел, многих переранили, в том числе Катона, прочих обратили в бегство и заперли в доме, [110] после чего Помпей с Крассом были избраны консулами. [111] Вскоре затем они опять окружили курию вооруженной силой, прогнали с форума Катона и убили нескольких человек, оказавших сопротивление; [112] Цезарю продлили, власть на второе пятилетие, а себе из провинций назначили Сирию и обе Испании. Был брошен жребий: Сирия досталась Крассу, испанские же провинции Помпею.[113]
16. Жеребьевка эта удовлетворила всех. Большинство народа желало, чтобы Помпей находился поблизости от города, да и Помпей, влюбленный в жену, [114] намерен был проводить здесь большую часть времени. Красс же, как только выпал ему жребий, не мог скрыть своей радости, считая, что более блестящей удачи чем на этот раз, у нега еще не бывало. Перед народом и посторонними он еще кое-как сохранял спокойствие, но среди близких ему людей говорил много пустого· и ребяческого, не соответствующего ни его возрасту, ни характеру, ибо в жизни он вовсе не был хвастуном и гордецом. Но тогда, возгордись безмерно и утратив рассудок, уже не Сирией и не парфянами [115] ограничивал он поле своих успехов, называл походы Лукулла против Тиграна и Помпея против Митридата детскими забавами, [116] в мечтах же своих возносился до бактрианцев [117], индийцев и до моря, за ними лежащего. Хотя в постановлении народного собрания, касавшемся Красса, ничего не было сказано относительно парфянской войны, но все знали, что Красс к ней неудержимо стремится [118]. К тому же и Цезарь написал ему из Галлии, хваля его стремление и поощряя его к войне.
Так как трибун Атей [119] обнаружил намерение препятствовать походу Красса и многие к нему присоединились, считая недопустимым, чтобы кто-либо пошел войной против людей, ни в чем не провинившихся, да притом еще связанных с Римом договором [120], - Красс, испугавшись, обратился к Помпею с просьбой оказать ему поддержку и проводить его из города. Ибо велик был почет, каким пользовался Помпей среди простого народа. И на этот раз вид Помпея, идущего впереди со спокойным взором и спокойным лицом, успокоил толпу, собравшуюся было задержать Красса и поднять против него крик: люди молча расступились и дали им дорогу. Но навстречу выступил Атей и начал с того, что с криками удерживал Красса и умолял не итти дальше, а затем приказал ликтору схватить и остановить его. Однако другие трибуны этому воспротивились, и ликтор отпустил Красса, Атей же, подбежав к городским воротам, поставил там пылающую жаровню, и, когда Красс подошел туда, Атей, воскуряя фимиам и совершая возлияния, начал изрекать страшные уже сами по себе, в трепет приводящие заклятия и притом призывать, произнося их имена, каких-то ужасных, неведомых богов. По словам римлян, эти таинственные древние заклятия имеют такую силу, что никто из тех, кто подвергся им, не избежал их действия, да и сам произносящий их навлекает на себя несчастье, почему изрекаются они лишь немногими и в исключительных случаях. Поэтому порицали и Атея за то, что он, вознегодовав на Красса ради государства, на это же государство призвал такие заклятия и навлек такой страх.[121]
17. Красс прибыл в Брундизий. Море ввиду зимнего времени [122] было неспокойно, но Красс ждать не стал, отплыл и потерял много судов. Собрав остальную часть своего войска, он спешно выступил, направляясь сухим путем через Галатию. Здесь застал он царя Денотара [123], человека очень старого, занятого тогда основанием нового города. "Царь!" - сказал он ему шутя: "в двенадцатом часу начинаешь ты строить". А галат, засмеявшись, ответил ему: "Да и ты, император, как я вижу, не слишком-то рано идешь на парфян". Крассу же было за шестьдесят, а выглядел он еще старше своих лет [124]. На первых порах по прибытии его на место [125], течение дел отвечало его надеждам. Ибо он без труда навел мост через Евфрат, [126] спокойно переправил войско и занял в Месопотамии многие сдавшиеся ему добровольно города.· [127] В одном из городов, где неограниченно правил некий Аполлоний, было убито сто римских солдат, после чего Красс привел к городу войско, овладел им, разграбил все ценности, а жителей продал в рабство. Эллины называют этот город Зенодотией [128]. По случаю покорения его Красс позволил войску провозгласить себя императором, чем навлек на себя великий стыд, так как удовлетворившись столь малым, показал, что у него нет никакой надежды совершить что-либо большее. Оставив в покоренных городах гарнизоны, общей численностью в семь тысяч пехотинцев и тысячу всадников, сам Красс ушел в Сирию на зимние квартиры [129] и для встречи с сыном, прибывшим о. т Цезаря из Галлии, ведущим тысячу отборных всадников и украшенным знаками отличия. Это, можно полагать, было первой его ошибкой, если не считать самого похода, оказавшегося величайшей из ошибок: вместо того чтобы итти вперед и занять Вавилон с Селевкией [130], города неизменно враждебные парфянам, он дал врагам время подготовиться [131]. Затем Красса обвиняли и за дела его в Сирии - больше коммерческие, чем подобающие полководцу. Ибо не проверкою своих вооруженных сил занимался он и не упражнением солдат в военных состязаниях, а исчислял доходы с городов и много дней подряд взвешивал и мерил сокровища богини в Гиераполе [132], предписывал народам и династам производить наборы солдат, а потом за деньги освобождал их от этой повинности. Всем этим Красс себя обесславил и заслужил презрение. И вот дается ему первое предзнаменование от той богини, которую одни называют Афродитой, другие Герой, а иные считают причиной и естественной силой, породившей из влаги начала и зачатки всего и открывшей людям первоисточник всех благ: при выходе из храма упал первым молодой Красс, запнувшись же за него, упал и старший.[133]
18. В то время как Красс стал уже стягивать войска с зимних стоянок, к нему явились послы от Арсака [134] с кратким извещением. А именно, они заявили, что если войско посылается римским народом, то война будет жестокой и непримиримой, если же, как слышно, Красс поднял на парфян оружие и захватил их земли не по воле отечества, а ради собственной выгоды, то Арсак воздерживается от войны и, жалея года Красса, отпускает римлянам их солдат, которые находятся скорее под стражей, чем на сторожевой службе. Когда же Красс стал хвастаться, что даст ответ в Селевкии, старший из послов Вагиз засмеялся и, показав ему на середину обращенной ладонью вверх руки, ответил: "Скорее тут вырастут волосы, о Красс, чем ты увидишь Селевкию".[135]
После этого они возвратились к царю Гироду [136] и объявили, что предстоит война. Между тем из городов Месопотамии, в которых стояли римские гарнизоны, явились, едва пробившись оттуда, несколько солдат с тревожными вестями. Они видели собственными глазами целые скопища врагов и были свидетелями сражений, данных неприятелем при штурмах городов. [137] Все это они передавали, как водится, в преувеличенно-страшном виде, уверяя, будто от преследующих парфян убежать невозможно, в бегстве же они неуловимы, будто их диковинные стрелы невидимы в полете и раньше, чем заметишь стрелка, пронзают насквозь все, что ни попадется на пути, а вооружение закованного в латы всадника такой работы, что все пробивает, а само выдерживает всякий удар. Солдаты слышали это, и мужество их падало. Раньше они были уверены, что парфяне ничем не отличаются ни от армян, ни от каппадокийцев [138], которых Лукулл бил и грабил, сколько хотел, считали, что самое трудное в этой войне - это предстоящий долгий путь и преследование людей, ускользающих из их рук, а теперь, вопреки надеждам, предвидели уже борьбу и большие опасности, так что и некоторые из начальников полагали, что Крассу следовало бы остановиться и созвать совет для нового обсуждения общего положения дел. В числе их был и квестор Кассий [139]. Да и гадатели тайно давали знать, что при жертвоприношениях Крассу постоянно выходят дурные и неотвратимые предзнаменования. Но Красс не обращал внимания ни на гадателей, ни на тех, кто советовал ему что-либо другое, кроме как торопиться.
19. В особенности же ободрил Красса Артавазд, царь армянский. [140] Ибо он прибыл в лагерь с шестью тысячами всадников - то были, как их называли, царские телохранители и проводники. Артавазд же обещал еще десять тысяч конных латников и три тысячи пехоты, беря их иждивение на себя. [141] Царь убеждал Красса вторгнуться в Парфию через Армению, так как он не · только будет иметь там в изобилии все необходимое на пути войска, о чем позаботится сам царь, но и совершит путь в безопасности, будучи защищен от врага горами, непрерывным рядом холмов, вообще местностью неудобопроходимой для конницы - единственной силы парфян. Красс остался очень доволен расположением царя и его щедрой помощью, но сказал, что пойдет через Месопотамию, где оставлено много храбрых римских воинов. После этого царь армянский уехал.
В то время как Красс переправлял войско через реку у Зевгмы [142], вокруг них много раз прогрохотал небывалой силы гром; частые молнии засверкали навстречу войску, и ветер, сопровождаемый тучей и грозой, налетев на понтонный мост, разрушил и разметал большую его часть. [143] Место, где Красс предполагал разбить лагерь, было дважды поражено громовыми ударами. Одна из лошадей полководца в блестящей сбруе увлекла возницу к реке и исчезла под водою. Говорят также, что орел передового отряда [144], будучи поднят, повернулся сам собой назад. И еще совпадение: когда после переправы солдатам стали раздавать провиант, в первую очередь выданы были чечевица и соль, которые у римлян считаются знаками траура и ставятся перед умершими. Затем, у самого Красса, при произнесении им речи, вырвались слова, страшно смутившие войско. Ибо он сказал, что мост через реку он приказывает разрушить, дабы никто из солдат не вернулся назад [145]. Он должен был бы, почувствовав неуместность этих слов, взять их обратно или объяснить смысл их оробевшим людям. Но Красс, с свойственной ему самоуверенностью, этим пренебрег. Наконец, в то время как он приносил очистительную жертву [146] и жрец подал ему внутренности животного, он выронил их из рук; видя же опечаленные лица присутствующих, Красс, улыбнувшись, сказал: "Такова уж старость! Но оружия мои руки не выронят".
20. С этого места он двинулся вдоль реки с семью легионами, четырьмя, без малого, тысячами всадников и легковооруженными в числе, приблизительно равном числу всадников. [147] Несколько разведочных команд, вернувшись с рекогносцировки, донесли, что местность совершенно безлюдна, но замечены следы множества лошадей, как бы повернувших назад и уходящих от преследования, вследствие чего и сам Красс еще больше утвердился в своих надеждах на успех, и воины прониклись пренебрежением к парфяням, думая что те и в бой не вступят. Кассий же с товарищами вновь обратился к Крассу с советом, указывая, что лучше всего было бы ему задержать войско в одном из охраняемых гарнизонами городов, пока он не узнает чего-либо достоверного о врагах, если же не узнает, то итти в Селевкию вдоль реки. Тогда продовольственные суда, идя рядом с войском, смогут доставлять продукты в изобилии, и вместе с тем река защитит войско от обходов с флангов, и оно будет в постоянной готовности вступить в бой с неприятелем с фронта, в равных с ним условиях.
21. Пока Красс все это обдумывал и взвешивал, явился вождь арабского племени, по имени Абгар [148], человек лукавый и коварный, ставший для Красса и его войска самым большим и решающим несчастием из всех, какие судьба соединила для их погибели. Его знали некоторые из участвовавших в походах Помпея как человека, пользовавшегося некоторым вниманием со стороны последнего и прослывшего другом римского народа [149]. А теперь он был подослан военачальниками парфянского царя с умыслом, не удастся ли ему, сопутствуя Крассу, завлечь его как можно дальше от реки и возвышенностей в необъятную равнину, где можно было бы его окружить, ибо они что угодно предпочитали встрече лицом к лицу с римлянами. Итак, явившись к Крассу, варвар (он был убедителен в речах) стал превозносить Помпея как своего благодетеля, выразил восхищение воинской силой Красса, но вместе с тем порицал его за медлительность, за то, что он чего-то ждет и все готовится, как будто ему нужно оружие, а не проворнейшие руки и ноги против людей, которые давно только и думают о том, как бы, забрав наиболее ценные вещи и тех, кто им дорог, умчаться к скифам и гирканам [150]. "Все же, если ты намерен сразиться, - говорил он, - то следует поспешить, пока царь не собрал в одно место всех своих сил, потому что теперь против вас брошены Сурена и Силлак [151] с поручением отвлечь на себя ваше преследование, самого же царя нигде не видно".[152]
Все это было ложно: Гирод, разделив с самого начала свои силы на две части, сам опустошал Армению в наказание Артавазду. Сурену же послал против римлян, и поступил так отнюдь не из высокомерия, как говорят иные. Ибо не подобало бы тому, кто считает недостойным себя противником Красса, первого в Риме человека, итти войной на Артавазда, нападать на армянские села и опустошать их. На самом же деле он, по всей. видимости, испугался опасности и как бы засел в засаде, в ожидании будущего, а Сурену послал вперед помериться силами в бою и сбивать неприятеля с пути. Сурена же был человек далеко не дюжинный: по богатству, знатности рода и славе занимал он второе после царя место, мужеством же и талантом превосходил всех своих современников среди парфян; к тому же никто не мог сравняться с ним ни ростом, ни телесной красотой. В поход выступал он не иначе, как везя за собой припасы на тысяче верблюдов и двести повозок с наложницами; тысяча конных латников и еще большее число легковооруженных сопровождали его особу; всех же всадников, клиентов и рабов было у него не менее десяти тысяч. По происхождению своему он владел наследственным правом первым возложить на царя диадему при вступлении его на престол. А того же Гирода, находившегося в изгнании, он вернул парфянам и овладел для него великою Селевкиею, первым взойдя на стену и собственной рукою обратив в бегство противников. Еще и тридцати лет ему тогда не было, а он заслужил уже величайшую славу своей рассудительностью и умом. Ими-то, главным образом, и погубил он Красса, ибо последний, отуманенный сначала отвагой и гордыней, а позже под влиянием страхов и несчастий стал легко поддаваться на обманы.
22. Итак, варвар, убедив тогда Красса и отвлекши его от реки, вел его среди равнины дорогой, сначала удобной и легкой, а в дальнейшем крайне тяжелой: на пути попались глубокие пески, и трудно было итти по равнинам безлесным и безводным, уходившим из глаз в беспредельную даль. Воины не только изнемогали от жажды и трудностей пути, но впадали в уныние от этих безотрадных картин: они не видели ни куста, ни ручья, ни горного склона, ни зеленеющих трав, а глазам их представлялись морю подобные волны песков пустынь, окружавших войско со всех сторон. Уже в этом проглядывал коварный замысел, а тут явились и послы ет Артавазда армянского с рассказами о том, как жестоко страдает он в напряженной борьбе с обрушившимся на него Гиродом; лишенный поэтому возможности послать подмогу [153], он советует Крассу или - что лучше всего - повернуть и, соединясь с армянами, сообща бороться против Гирода, или итти и становиться лагерем, всегда избегая мест, удобных для конницы, и придерживаясь мест гористых. Но Красс в гневе и безрассудстве своем ничего в ответ не написал и велел лишь сказать, что теперь у него нет времени для Армении, а позже он явится туда для расправы с Артаваздом за его предательство. Кассий и его товарищи вознегодовали и на этот раз, но Красса, раздражавшегося на них, перестали переубеждать, варвара же наедине осыпали бранью: "Какой злой дух, сквернейший из людей, привел тебя к нам? Какими зельями и приворотами соблазнил ты Красса, ввергнув войско в разверстую глубь пустыни, итти путем, приличествующим скорее главарю разбойничьей шайки номадов, чем римскому полководцу!" А варвар, как человек лукавый, униженно просил и уговаривал потерпеть еще немного, а над воинами, идя рядом и оказывая им помощь, подшучивал и говорил со смехом: "Вы должно быть, воображаете себя шагающими по родной Кампании [154], если: так тоскуете по воде ключей и ручьев, по· тени деревьев, по баням и гостиницам, а того не помните, что вы уже переступили границы арабов и ассириян!" Так-то Абгар поучал римлян и, прежде чем обнаружил себя предателем, ускакал, не таясь от Красса, а уверив его в том, что хочет подготовить ему успех и спутать все расчеты неприятеля.
23. В тот день Красс, [155] говорят, вышел не в пурпурном плаще, как это в обычае у римских полководцев, а в черном, спохватившись же, тотчас его сменил; затем, некоторые из знамен были подняты знаменосцами с таким трудом и после столь долгих усилий, как будто они были вбиты в землю. Красс же, смеясь над этим, торопился в путь и принуждал пехоту поспевать за конницей. Но тут как раз вернулись несколько человек из посланных на разведку с известием, что остальные из них перебиты неприятелем, что сами они с трудом спаслись бегством, а враги в великом множестве смело идут в бой. Все встревожились, Красс же, совершенно ошеломленный, стал наспех и еще не совсем придя в себя строить войско в боевой порядок. Сначала. он, как предлагал Кассий, растянул пеший строй по равнине на возможно большее расстояние, в предупреждение обходов, конницу же распределил по обоим крылам, но потом изменил свое решение и, сплотив войско, построил его двойным фронтом в глубокое карре, причем с каждого из боков его выставил по двенадцати когорт [156], а каждой когорте придал по отряду всадников, дабы ни одна из частей войска не осталась без прикрытия конницей и шла бы ровно, защищенная со всех сторон. Один из флангов он поручил Кассию, другой - молодому Крассу [157], а сам стал в центре. Продвигаясь в таком порядке, они подошли к речке, название которой Белисс. Эта река была невелика и не обильна водой, но воины ей очень обрадовались в эту сушь и зной и при прочих трудностях безводного, полного тягот пути. Большая часть начальников полагала, что здесь и надлежит расположиться на отдых и ночевку, разузнать, насколько это возможно, какова численность врагов и каково их боевое построение, а с рассветом двинуться против них. Но Красс, побуждаемый сыном и его всадниками, которые советовали итти вперед и вступить в бой, отдал приказ, чтобы те, кто хочет, ели и пили, оставаясь в строю, и, не дав людям как следует покончить с этим, повел их не ровным шагом с передышками, как это делается перед битвой, à скорым ходом, безостановочно до тех пор, пока они не увидели неприятеля, [158] который, против ожидания, не показался римлянам ни многочисленным, ни грозным. Ибо Сурена заслонил передовыми отрядами остальную массу и скрыл блеск вооружения, приказав воинам прикрыться плащами и кожами. Когда же парфяне приблизились и их военачальник подал знак, вся равнина сразу огласилась глухим гулом и трепет наводящим шумом. Ибо парфяне возбуждают себя к бою не рожками и трубами, а поднимают шум с разных сторон, колотя в обтянутые кожей полые инструменты, которые обвешиваются кругом погремушками. Из них исходит какой-то низкий, устрашающий звук, смешанный как бы с звериным ревом и раскатом грома; парфяне хорошо знают, что из всех чувствований души слух наиболее доступен страху, скорее всех других возбуждает в ней страсти и выводит ее из равновесия.
24. Устрашив римлян этими звуками, парфяне вдруг сбросили с доспехов покровы и явились перед ними пламени подобные, сами в шлемах и латах из маргианского [159] ослепительно-ярко сверкавшего железа, кони же их в латах медных и железных. Явился и сам Сурена, огромный ростом и красивейший из всех; его женственная красота, казалось, не соответствовала славе его мужества - он, по обычаю мидян, притирал лицо румянами и разделял волосы пробором, тогда как прочие парфяне, чтобы казаться страшнее, носят длинные волосы еще по-скифски, кверху хохлом. Первым намерением парфян было ворваться с копьями, оттеснить и осилить передние ряды, но когда они распознали глубину сомкнутого строя, стойкость и сплоченность воинов, то отступили назад и, делая вид, будто они рассеиваются в разные стороны и приходят в расстройство, незаметно для римлян охватили карре в замкнутый круг. Красс приказал легковооруженным броситься на неприятеля, но не успели они пробежать и несколько шагов, как их стало встречать и; пронзать множество стрел; они отступили обратно в ряды тяжелой пехоты и положили начало беспорядку и смятению в войске, видевшем, с какой скоростью и силой летят парфянские стрелы, ломая оружие и пронизывая одинаково и жесткое и мягкое прикрытие. А парфяне, расположившись рассыпным строем, начали издали со всех сторон пускать стрелы, почти не целясь (римляне стояли так скученно - и тесно, что трудно было и умышленно промахнуться), и наносили им тяжкие, сильные удары из своих тугих больших луков, круто сгибая их, дабы придать стреле большую силу. При таких условиях положение римлян становилось уже бедственным: оставаясь в строю, они покрывались ранами; пытаясь перейти в наступление, были бессильны уравнять условия битвы·, так как парфяне убегали, не переставая пускать стрелы. В этом они после скифов искуснее всех; да и нет ничего разумнее, как спасаясь защищаться и тем снимать с себя позор бегства.
25. Пока римляне надеялись, что парфяне, истратив Стрелы, либо воздержатся от сражения, либо вступят в рукопашный бой, они все же не теряли мужества. Но когда им стало известно, что поблизости стоит множество верблюдов, навьюченных стрелами, откуда их берут, подъезжая, передовые воины, - Красс, не (c)идя этому конца, стал падать духом и через посланных велел своему сыну постараться заставить неприятелей принять бой раньше, чем парфяне его окружат: ибо на самого Марка Красса главным образом устремлялись они, скача на конях, чтобы зайти ему в тыл. Итак, молодой Красс, взяв тысячу триста всадников, в том числе тысячу прибывших от Цезаря, лучников пятьсот человек, а из тяжеловооруженных ближайшие восемь когорт, повел их обходным движением в атаку. Но стремившиеся окружить его парфяне, потому ли, что встретились с регулярным отрядом, как некоторые полагают, или же рассчитывая захватить Красса где-нибудь подальше от отца, повернули назад и поспешно ускакали. Красс, крича, что враги дрогнули, погнался за ними, а с ним вместе Цензорин и Мегабакх. Последний выдавался мужеством и силой, Цензорин же был удостоен сенаторского звания и отличался, как оратор - оба были товарищи Красса и сверстники его. Они увлекли за собой конницу, но не отставала и пехота, охваченная рвением и радостью в надежде на победу. Им представлялось, что они одерживают верх и гонятся за неприятелем, пока, продвинувшись далеко вперед, не поняли обмана: враги, которых они считали убегающими, повернули обратно против них, и на них же устремились и другие, в еще большем числе. Римляне остановились, рассчитывая, что, ввиду их малочисленности, парфяне схватятся с ними в рукопашную. Но те выстроили против римлян лишь своих конных латников, остальную же конницу не построили в боевой порядок, а пустили скакать вокруг них. Взметая равнину, парфяне выворачивали кучи песку, отчего поднялось такое огромное облако пыли, что римляне не могли ни видеть свободно, ни говорить. Охваченные на небольшом пространстве, они сталкивались друг с другом и, поражаемые врагами, умирали не легкою и не скорою смертью, но мучились от судорог и боли и, катаясь с попавшими в них стрелами по земле, обламывали их в самих ранах, пытаясь же вытащить зубчатые острия, проникшие сквозь жилы и вены, рвали и терзали самих себя. Так умирали многие, но и живые не были в состоянии защищаться. И когда Публий увещевал их напасть на латников, они показывали ему свои руки, приколотые к щитам, и ноги, насквозь пронзенные и пригвожденные к земле, так что они были неспособны ни к бегству, ни к защите. Тогда Публий, ободрив конницу, стремительно ударил на врагов и схватился с ними врукопашную. Но неравны были его силы с неприятельскими ни в нападении, ни в обороне: галлы [160] наносили удары легкими, небольшими дротиками в панцыри из сыромятной кожи или железные, а сами получали удары от копий в слабо защищенные, обнаженные тела. Публий же больше всего полагался именно на них и совершал с ними удивительные подвиги. Галлы хватались за вражеские копья и, сходясь вплотную с врагами, стесненными в движениях тяжестью доспехов, сбрасывали их с коней. Многие же из них, оставив своих лошадей и подлезая под коней неприятеля, поражали их в живот. Лошади вздымались на дыбы от боли и умирали, давя под собой и седоков своих и противников, перемешавшихся друг с другом. Но больше всего галлов мучили жажда и зной, как людей, к этому непривычных. Да и из лошадей своих потеряли они большую часть, когда устремлялись на парфянские копья. Итак, им поневоле пришлось отступить к тяжелой пехоте, ведя с собой Публия, уже изнемогавшего от ран. Видя поблизости песчаный холм, римляне отступили к нему; внутри образовавшегося круга они поместили лошадей, а сами сомкнулись щитами, рассчитывая, что им так легче будет отражать варваров. Но на деле произошло как раз обратное. Ибо на ровном месте люди, стоящие в первых рядах, облегчают, до известной степени, положение задних, а там, на холме, где всё, находящееся на склоне, расположено одно над другим, и то, что сзади, возвышается над остальными - они не могли спастись и все одинаково подвергались обстрелу, оплакивая свой бесславный и бездейственный конец. При Публии находились двое греков из числа жителей местного города Kapp [161] -· Иероним и Никомах. Они убеждали его тайно уйти с ними и бежать в Ихны [162], лежащий поблизости город, принявший сторону римлян. Но он ответил, что нет такой страшной смерти, испугавшись которой Публий покинул бы людей, погибающих по его вине, а грекам приказал спасаться и, попрощавшись, расстался с ними. Сам же он, не владея рукой, которую пронзила стрела, велел оруженосцу ударить его мечом и подставил ему бок. Говорят, что и Цензорин умер подобным же образом, а Мегабакх сам покончил с собою, как и другие виднейшие сподвижники Публия. Остальных, продолжавших еще сражаться, парфяне, поднимаясь по склону, пронзали копьями, а живыми, как говорят, взяли не более пятисот человек. Затем, отрезав головы Публию и его товарищам, они тотчас же поскакали к Крассу.[163]
26. А положение Красса было вот какое. После того как он приказал сыну напасть на парфян, кто-то принес ему известие, что неприятель обращен в бегство и энергично преследуется. Заметив к тому же, что и те из парфян, которые действовали против него, уже не так настойчиво нападают (ибо большая часть из них ушла туда), Красс несколько ободрился, собрал свое войско и отвел его на возвышенность в надежде, что и сын скоро вернется из погони. Из людей, которых Публий, находясь в опасности, отправил к нему, посланные первыми погибли, наткнувшись на варваров, а последующие, проскользнув лишь с большим трудом, сообщили, что Публий пропал, если ему не будет скорой и сильной подмоги. Тогда Крассом овладели одновременно многие чувства, и он уже ни в чем не отдавал себе ясного отчета. Терзаемый вместе и беспокойством за участь всего дела и страстным желанием притти на помощь сыну, он, в конце концов, сделал попытку двинуть вперед войско. Но в это самое время стали подходить враги, еще больше прежнего нагоняя страх своими криками и победными песнями, и опять бесчисленные литавры заревели вокруг римлян, ожидавших начала новой битвы. Те из парфян, которые несли воткнутую на копье голову Публия, подъехали ближе, показали ее войску и, издеваясь, спрашивали, кто его родители и какого он роду, ибо па с чем не сообразно, чтобы от такого отца, как Красс - малодушнейшего и худшего из людей, мог родиться столь благородный и блистающий доблестью сын. Зрелище это сильнее всех прочих ужасов сокрушило и расслабило души римлян, и не жажда отмщения охватила их всех, как это должно было бы быть, а трепет и ужас. Однако же Красс, как говорят, в этом несчастье превзошел себя доблестью. Ибо вот что говорил он, обходя их ряды: "Римляне, меня одного касается это горе! А великая судьба и слава Рима, еще не сокрушенная и не поколебленная, зиждется на вашем спасении. И если у вас есть сколько-нибудь сожаления ко мне, потерявшему сына, лучшего на свете, докажите это, проявив гнев против врагов. Отнимите у них радость, покарайте их за свирепость, не смущайтесь тем, что случилось: стремящимся к великому надлежит при случае и терпеть. Не без пролития крови низвергнул Лукулл Тиграна или Сципион Антиоха; [164] тысячу кораблей потеряли предки наши в Сицилии, [165] в Италии же - многих полководцев и военачальников, и из них ни один своим поражением не помешал, ведь, нам одолеть победителей. Ибо не одним счастьем, а стойко и доблестно преодолевая несчастия, достигло римское государство столь великого могущества".
27. Так говорил Красс, ободряя своих солдат, но тут же убедился, что лишь немногие из них мужественно внимали ему. Приказав им поднять боевой клич, он явно обнаружил унылое настроение войска - так слаб, разрознен и неровен был этот клич, тогда как крики варваров раздавались попрежнему отчетливо и смело. Между тем враги перешли к действиям. Конные лучники, заскакивая с флангов, стали пускать свои стрелы, а передовые, действуя копьями, стеснили римлян на малом пространстве - исключая тех немногих, которые решались, дабы избегнуть смерти от стрел, бросаться на врагов и, не причиняя им большого вреда, сами умирали скорой смертью от тяжких, смертоносных ран: парфяне вонзали во всадников тяжелые с железным острием копья, часто при том пробивавшие с одного удара двух человек. [166] Так сражались они, а с наступлением ночи удалились, [167] говоря, что они даруют Крассу одну эту ночь для оплакивания сына, разве что он предпочтет сам придти к Арсаку, не дожидаясь, пока его туда приведут. Итак, парфяне, расположившись поблизости, были преисполнены надежд. Для римлян же наступила ужасная ночь; никто не думал ни о погребении умерших, ни об уходе за ранеными и умиравшими, но всякий оплакивал лишь самого себя. Ибо, казалось, не было никакого исхода - все равно, будут ли они тут дожидаться дня или бросятся ночью в беспредельную равнину. Притом и раненые сильно затрудняли войско: если нести их, то они будут помехой при поспешном отступлении, а если оставить, то криком своим дадут знать о бегстве. И хотя Красса считали виновником всех бед, воины все же хотели видеть его и слышать его голос. Но он, закутавшись, лежал в темноте, служа для многих примером изменчивости судьбы, для людей же здравомыслящих - безрассудства и честолюбия; ибо Красс не удовольствовался тем, что был первым и влиятельнейшим человеком среди многих десятков тысяч людей, но считал себя совсем обездоленным только потому, что его ставили ниже тех двух. Легат Октавий и Кассий пытались поднять и ободрить его. Но он наотрез отказался, после чего они по собственному почину созвали на совещание центурионов и начальников манипулов [168], а когда выяснилось, что никто не хочет оставаться - подняли войско, не подавая трубных сигналов и, на первых порах, в полной тишине. Но лишь только немощные поняли, что их оставляют, лагерем овладели страшный беспорядок и смятение, сопровождаемые воплями и криками, а это вызвало сильную тревогу и среди шедших впереди, которым показалось, что нападают враги. И много раз сходили они с дороги, много раз строилась в ряды, одних из сопровождавших их раненых брали с собой, других бросали, и таким образом потеряли много времени, если не считать трехсот всадников, которых начальник их Игнатий привел глубокой ночью к Каррам. Окликнув на латинском языке охранявшую стены стражу, Игнатий, как только она отозвалась, приказал сказать начальнику города Колонию, что между Крассом и парфянами произошло большое сражение. Ничего не прибавив к этому и не сказав, кто он, Игнатий ускакал в Зевгму и спас свой отряд, но заслужил худую славу тем, что покинул полководца. Впрочем, брошенные им тогда Колонию слова оказались полезными для Красса. Ибо Колоний, сообразив, что такая поспешность и неясность в речи изобличают человека, не имевшего сообщить ничего хорошего, приказал солдатам вооружиться и, лишь только услышал, что Красс двинулся в путь, вышел к нему навстречу и проводил войско в город.[169]
28. Парфяне, заметив бегство римлян, не стали, однако, их преследовать ночью, но с наступлением дня, подъехав к лагерю, перебили оставшихся в нем, в числе не менее четырех тысяч человек, а многих, блуждавших по равнине, захватили, догнав на конях. Легат же Варгунтин еще ночью оторвался от войска с четырьмя когортами, но сбился с дороги. Окружив их на каком-то холме, враги, хоть те и защищались, истребили всех, за исключением двадцати: этих, пробившихся сквозь их ряды с обнаженными мечами, они отпустили живыми, дивясь их мужеству, и дали им спокойно уйти в Карры.
До Сурены дошло ложное известие, будто Красс бежал с лучшей частью войска, а толпа, которая стеклась в Карры, не что иное, как нестоющий внимания сброд. Итак, полагая, что плоды победы потеряны, но все еще сомневаясь и желая узнать истину, дабы решить, оставаться ли ему на месте и осадить город или преследовать Красса, оставив жителей Kapp в покое, - Сурена подослал к городским стенам одного из тех бывших при нем людей, которые знали два языка, с поручением вызвать, изъясняясь по-латински, самого Красса или Кассия и передать, что Сурена желает с ними видеться для переговоров. Толмач сказал, что требовалось, слова его были переданы, и Красс принял предложение, а вскоре затем явились от варваров арабы, хорошо знавшие в лицо и Красса и Кассия, так как до сражения они побывали в лагере. Увидев стоящего на стене Кассия, они сообщили, что Сурена заключает с римлянами перемирие и предоставляет им спастись, если они дружественно относятся к царю и уйдут из Месопотамии; ибо он уверен, что это будет для обеих сторон выгоднее, чем доходить до последней крайности. Кассий согласился и потребовал, чтобы было назначено место и время для свидания Красса с Суреною. Арабы, обещав все исполнить, ускакали.
29. Сурена, обрадованный тем, что противники попали в положение осажденных, на следующий же день [170] привел туда парфян, которые стали вести себя дерзко и требовали, чтобы римляне, если только они хотят получить мир, выдали им Красса и Кассия заключенными в оковы. Осажденные досадовали на то, что поддались обману и, советуя Крассу отбросить отдаленные и напрасные надежды на армян, держались того мнения, что нужно бежать, но необходимо при этом, чтобы никто из жителей Kapp не узнал о том до времени. Но узнал все Андромах, из них самый вероломный - сам Красс доверил ему не только эту тайну, но и водительство в пути. Таким образом ничто не укрылось от парфян: Андромах осведомлял их о каждом шаге римлян. Но так как парфянам было трудно сражаться ночью и это не в их обычае [171], Красс же выступил именно ночью, то, чтобы они не слишком отстали в преследовании, Андромах пустился на хитрости - он отводил римлян то на ту, то на другую дорогу и, наконец, после долгих и трудных блужданий завел тех, кто за ним последовал, в болота и места, полные оврагов. Были, впрочем, и такие, которые догадались, что не к добру кружит и путает их Андромах, и отказались за ним следовать. Итак Кассий снова вернулся в Карры. Проводники его (они были арабы) советовали переждать там, пока луна не пройдет через созвездие Скорпиона, но Кассий ответил им: "А я вот еще больше того опасаюсь Стрельца" [172], и уехал в Сирию с пятьюстами всадников [173]. Некоторые другие, имевшие надежных проводников, достигли гористой местности, называемой Синнаками, и еще до рассвета оказались в безопасности. Их было до пяти тысяч, а предводительствовал ими доблестный Октавий. Красса же, завлеченного кознями Андромаха, день застал среди непроходимых мест и болот. С ним были четыре когорты, совсем немного всадников и пять ликторов. С большим трудом попав с ними на дорогу в то время, как враги уже наседали, а для того, чтобы соединиться с Октавием оставалось пройти двенадцать стадий [174], - он выбрался на другой холм, не столь недоступный для конницы и мало надежный, расположенный под Синнаками и соединенный с ними длинной грядой, которая тянется до него через равнину. Таким образом, опасность его положения была на виду у всех, бывших с Октавием. И Октавий первый устремился к нему сверху на выручку с горстью людей, [175] а затем, укоряя самих себя, помчались ему вслед и остальные. Они отбросили врагов от холма, окружили Красса и оградили его щитами, похваляясь, что нет такой парфянской стрелы, которая коснулась бы полководца прежде, чем Бее они не умрут, сражаясь за него.
30. Сурена, видя, что парфяне уже не с прежним пылом подвергают себя опасностям, и соображая, что если с наступлением ночи римляне займут горы, то задержать их будет невозможно, решил взять Красса хитростью. А именно, он отпустил некоторых из пленных, слышавших в лагере варваров преднамеренные разговоры о том, что царь совсем не хочет непримиримой войны с римлянами, а желал бы, великодушно обойдясь с Крассом, приобрести их дружбу. Варвары прекратили бой, и Сурена, в сопровождении высших начальников спокойно подъехав к холму, спустил тетиву лука и протянул правую руку. Он приглашал Красса обсудить мирные условия, говоря, что мужество и мощь царя испытаны, римлянами против его воли, кротость же и доброжелательство царь выказывает по собственному желанию, заключая мир при их отступлении и не препятствуя им спастись. Эти слова Сурены все приняли с сочувствием и были ими чрезвычайно обрадованы. Но Красс, терпевший беды не от чего другого, как от обманов парфян, считая столь внезапную перемену невероятной, не поверил сразу, а стал совещаться. Между тем воины подняли крик, настаивая на своем, а вслед затем стали поносить и хулить Красса за то, что он бросает их в бой против тех, с которыми сам он не решается даже вступить в переговоры, хотя они и безоружны. Красс сделал было попытку упросить их, говорил, что, проведя остальную часть дня в гористой, пересеченной местности, они ночью смогут двинуться в путь, указывал им дорогу и уговаривал не терять надежды, когда спасение так близко. Но так как те пришли в неистовство и, гремя оружием, стали угрожать, Красс, испугавшись, уступил и, обратись к своим, сказал только следующее: "Октавий и Петроний и вы все, сколько вас здесь есть, римские военачальники! Вы видите, что я вынужден итти и, сами присутствуя здесь, хорошо понимаете, какой позор и насилие мне приходится терпеть. Но если вы спасетесь, скажите всем людям, что Красс погиб, обманутый врагами, а не преданный своими согражданами".
31. Октавий и его товарищи не остались на месте, но спустились вместе с Крассом с холма; ликторов же, последовавших за ним, Красс отослал обратно. Первыми из варваров, встретивших его, были двое полуэллинов. Соскочив с коней, они поклонились Крассу и, изъясняясь по-гречески, просили его послать вперед несколько человек, которым Сурена покажет, что и сам он и те, кто с ним, едут, сняв доспехи и безоружные. На это Красс ответил, что если бы он имел хоть малейшую заботу о сохранении своей жизни, то он не отдался бы им в руки. Все же он послал двух братьев Росциев узнать, на каких условиях и сколько человек отправляются на переговоры. Сурена тотчас же схватил и задержал их, а сам с высшими начальниками подъехал на коне к римлянам. "Что это?" - молвил он: - римский император идет пеший, а мы едем верхами!" - и приказал подвести Крассу коня. Красс же на это заметил, что ни он, ни Сурена не погрешают, поступая при свидании каждый по обычаю своей страны. Затем Сурена заявил, что, хотя военные действия между римлянами и царем Гиродом прекращены и вражда сменилась миром, все же следует, подъехав к реке, написать его условия. "Ибо, - добавил он, - вы, римляне, вовсе не помните о договорах", и протянул Крассу руку. Когда же Красс приказал привести свою лошадь, Сурена сказал, что не надо: "Царь дарит тебе эту" - и в ту же минуту рядом с Крассом очутился конь, украшенный золотой уздой. Конюшие, подсадив Красса, окружив и сопровождая его, начали подгонять лошадь ударами. Первым хватается за поводья Октавий, за ним один из военных трибунов, Петроний, а затем и прочие стали вокруг, силясь удержать лошадь и оттащить парфян, теснивших Красса с обеих сторон. Началась толкотня, сумятица, посыпались затем и удары. Октавий, выхватив меч, убивает у варваров одного из конюхов, другой конюх - самого Октавия, поразив его сзади. А Петроний не был достаточно хорошо вооружен, однако, получив удар в панцирь, соскочил с лошади невредимый. Красса же убил парфянин по имени Помаксафр. Иные говорят, что это не так, Что умертвил его другой, а Памаксафр отрезал голову и руку у Красса, лежавшего уже мертвым. Впрочем, об этом скорее догадываются, чем знают наверно, ибо одни из находившихся там римлян погибли, сражаясь вокруг Красса, другие же поспешили ускакать на холм. Подъехавшие к ним парфяне сказали, что Красс наказан по заслугам, а прочим Сурена предлагает смело сойти вниз. Одни сдались, спустившись с холма, другие рассеялись ночью, но спаслись из них лишь очень немногие, остальных же выследили, захватили и убили арабы. Говорят, что римлян погибло здесь всего двадцать тысяч, а живыми было взято десять тысяч человек.[176]
32. Сурена послал Гироду в Армению голову и руку Красса, а сам, передав через вестников в Селевкию слух о том, что везет туда- Красса живого, устроил нечто вроде шутовского шествия, издевательски называя его триумфом: один из военнопленных, очень похожий на Красса, Гай Пакциан, надев платье парфянской женщины и подученный отзываться на имена Красса и императора, ехал, сидя на лошади; впереди его ехали верхом на верблюдах несколько трубачей и ликторов, с фасциев которых свешивались кошельки, а к секирам прикреплены были свежеотрезанные головы римлян; позади следовали селевкийские гетеры-актрисы, [177] издевавшиеся на все лады в шутовских, смехотворных песнях над слабостью и малодушием Красса. А народ смотрел на это. Сурена же, собрав Совет, представил ему срамные книги "Милетских рассказов" Аристида. [178] На этот раз он не солгал: рассказы были действительно найдены в обозе Рустия и дали повод Сурене поносить и осмеивать римлян за то, что они и воюя не могут воздержаться от подобных деяний и книг. Но мудрым показался Селевкийцам Эзоп[179], когда они смотрели на Сурену, подвесившего суму с милетскими непотребствами спереди [180], а за собой везущего целый парфянский Сибарис [181], в виде длинного ряда повозок с наложницами и до некоторой степени схожий с ехиднами и скиталами [182]: передняя его часть бросалась в глаза как страшилище, ужасное своими копьями, луками и конницей, а кончался он у хвоста фаланги блудницами, гремушками, песнями и ночными оргиями с женщинами. Достоин, конечно, порицания Рустий, но наглы и хулившие его за "Милетские рассказы" парфяне - те самые, над которыми не раз царствовали Арсакиды, рождавшиеся от милетских и ионийских гетер.
33. В то время как все это происходило, Гирод уже помирился с Артаваздом армянским и согласился на брак его сестры и своего сына Пакора. Они задавали друг другу пиры с попойками; часто бывали у них и греческие представления, ибо Гирод был не чужд греческому языку и литературе, Артавазд же сочинял даже трагедии и писал речи и исторические сочинения, из которых некоторые еще сохранились. Когда ко двору была привезена голова Красса, [183] со столов было уже убрано, и трагический актер Язон траллианин [184] декламировал из "Вакханок" Еврипида стихи, в которых говорится об Агаве. [185] В то время, как ему аплодировали, в зал вошел Силлак, пал ниц перед царем и затем бросил на середину зала голову Красса. Парфяне рукоплескали с радостными криками, и слуги, по приказанию царя, пригласили Силлака возлечь. Язон же передал одному из актеров одежду Пенфея [186], схватил голову Красса и, впав в состояние вакхического экстаза, начал восторженно декламировать следующие стихи:

Мы несем с горы в свой дом недавно срезанный плющ,
добычу счастливой охоты.

Всем присутствующим это доставило наслаждение. А когда он дощел до стихов, где хор и Агава начинают петь, чередуясь друг с другом:

Хор: Кто же убил его? Агава: Мне, мне выпала честь!

Помаксафр, который присутствовал на пире, вскочил с места и выхватил у Ясона голову в знак того, что произносить эти слова подобает скорее ему, чем Ясону. Царь в восхищении наградил его по обычаю своей страны, а Ясону дал талант серебра. Таков, говорят, был конец, которым завершилась подобно трагедии, деятельность Красса как полководца.
Но и жестокосердие Гирода и вероломство Сурены получили достойное возмездие. Вскоре Гирод умертвил Сурену из зависти к его славе, а сам потерял своего сына Пакора, побежденного римлянами в сражении. [187] Затем, когда его постиг недуг, перешедший в водянку, другой сын его Фраат [188] дал ему со злым умыслом акониту. Но болезнь сама впитала и выделила яд; больному стало легче, и Фраат, избрав скорейший способ, задушил его.

---

[1]
Марк Лициний Красс, по прозвищу Dives "богатый", самый младший сын Публия Лициния Красса. Происходил из знатного плебейского рода, представители которого не раз занимали видные государственные должности. Точное время рождения неизвестно, но на основании содержащегося у Плутарха (см. гл. 17) указания, что в 55 г. до н. э. ему было больше 60 лет, очевидно родился около 114–115 г. до н. э.
[2] Отец Марка Красса — Публий Лициний Красс, консул 97 года до н. э. (См. Плиний, "Ест. ист.", 10, 5; 30, 12). После консульства, с 96 по 93 г. был наместником Дальней Испании (Hispania ulterior), совр. Андалузия; Диодор, 37, 23).
[3] П. Лициний Красс был цензором 89 года. (Плиний, "Естест. ист.", 13, 24).
[4] На вдове Публия Лициния Красса. Ее имя — Тертулла (см. Светоний, "Юлий", 50, 1).
[5] О весталках см. "Тиберий Гракх", прим. 56.
[6] Здесь особенно ярко сказывается типичная для Плутарха тенденция к морализированию (см. предисловие, стр. 14). Данная биография у Плутарха образец "дурной и достойной порицания жизни".
[7] Талант — в условном переводе на современные деньги около 2000 руб. Следовательно, состояние Красса в это время достигало приблизительно 600 000 руб. золотом.
[8] Имеется, очевидно, в виду избрание Красса консулом на 70 год (см. гл. 12 настоящ. биографии).
[9] О храме Геркулеса, см. выше, "Сулла", гл. 35.
[10] Речь идет о походе против Парфии, предпринятом Крассом в 55 г., еще до истечения срока его второго консульства. См. ниже гл. 16 и сл.
[11] Т. е. 10 295 000 руб. золотом в условном переводе на соврем, валюту.
[12] Сулла овладел Римом 1 ноября 82 г. до н. э., см. "Сулла", гл. 29 с прим. 192.
[13] Громоздкость и скученность построек в Риме в эпоху республики засвидетельствована и рядом других авторов. Так Тит Ливий (5, 55) указывает, что при строительстве города "Поспешность… не дала возможности позаботиться о распланировке улиц"; поэтому Рим "…напоминает по виду скорее город наскоро занятый, чем правильно распланированный". Ср. Светоний, "Август", 28. Высоту зданий стали ограничивать только при Августе (Страбон, "География", 5, 3), и то Плиний Старший ("Естеств. ист.", 3, 67) по поводу высоты многоэтажных домов заметил: "Если к протяжению и объему Рима прибавить высоту его домов, то ни один город в мире не сможет сравниться с ним по величине".
[14] Этот рассказ Плутарха о спекулятивных махинациях Красса чрезвычайно типичен для деятельности римского денежного капитала в последний век существования республики. Избыточный денежный капитал, результат эксплоатации провинций, в римских условиях, не может найти себе нормального хозяйственного применения и устремляется в ростовщические и спекулятивные операции авантюристического характера. В III томе Капитала (ч. II, стр. 524–525, 1938 г.) К. Маркс следующими словами отмечает это явление: "В древнем Риме, начиная с последних лег республики, когда мануфактура стояла значительно ниже среднего уровня ее развития в античном мире, купеческий капитал, денежно–торговый капитал и ростовщический капитал достигли высшего пункта развития — в пределах своих античных форм".
[15] Стоимость рабов в античности в значительной мере определялась их квалификацией. В то время как необученного раба в I веке можно было купить, особенно после победоносных войн, за баснословно низкую цену — 4 драхмы за голову (около 1 р. 50 к. золотом), цены за квалифицированных рабов иногда достигали очень больших размеров. Так, например, Плиний Старший ("Естеств. ист.", 7, 128) сообщает, что "наивысшая… цена за какую был продан человек, рожденный в рабстве, была… дана за грамматика Дафниса… 700 000 сестерциев" (т. е. около 70 000 золотых рублей). Ср. Т. Ливий, 39, 6, 9. Поэтому Плутарх, желая подчеркнуть богатство Красса, и останавливается на разнообразии специальностей и высокой квалификации рабов, принадлежавших Крассу.
[16] В данном случае Красс использует широко известные в практике римского рабовладельческого хозяйства приемы и сам наблюдает за обучением рабов, с целью поднять их квалификацию, а следовательно, и цену. Ср. Плутарх, "Катон Старший", гл. 21: "Катон владел большим количеством рабов, причем из числа военнопленных покупал малолетних, т. е. в том возрасте, когда они, подобно щенкам или жеребятам, легко могут поддаваться воспитанию и дрессировке" (перевод Кончаловского).
[17] Ср. Варрон, "О сельском хозяйстве", 1, 17 (перевод Кончаловского): "Теперь я скажу, какими средствами возделываются поля. Некоторые разделяют эти средства на две группы: на людей и на орудия, без которых они не могут возделываться; другие делят их на три части: орудия говорящие, орудия издающие нечленораздельные звуки и орудия немые; к говорящим относятся рабы,, к издающим нечленораздельные звуки — волы, к немым — телеги".
[18] Здесь Плутарх повторяет одно из главных положений теоретика римского рабовладельческого хозяйства Катона Старшего, красной нитью проходящее через весь его трактат "О земледелии". Ср. Колумелла, "О сельском хозяйстве",, кн. 1, предисловие (Русский перевод см. в книге Катон, Варрон, Колумелла, Плиний, "О сельском хозяйстве", Сельхозгиз, М. — Л., 1937).
[19] Ту же мысль, но в еще более определенной форме, приписывает Крассу Цицерон: "Марк Красс говорил, что того нельзя считать обладающим достаточно большим богатством, кто, желая стать в государстве первым, не может со держать войска на свои средства" ("Об обязанностях", 1, 25). В несколько иной редакции эту же фразу передает Плиний: "Марк Красс говорил, что тот не богат, кто своим годовым доходом не может обеспечить содержание легиона"· ("Естеств. ист.", 33, 134). Так же Дион, 40, 27, 3; ср. Цицерон, "Paradoxa stoic.",. 6, 45. Таким образом такие деятели, как Красс, в условиях острого кризиса рабовладельческой республики, рассматривали богатство прежде всего, как орудие политического переворота, для установления военной диктатуры. Можно думать, что такие настроения были особенно характерны для Красса в годы, последовавшие за смертью Суллы (78 г.).
[20] Имеется в виду спартанский царь Архидам II (468–426 до н. э.), который (у Фукидида, I, 83) говорит следующее: "Война… находится в зависимости не столько от военных сил, сколько от денежных средств, при посредстве которых военные силы только и могут принести пользу".
[21] Очевидно, Плутарх имеет в виду раздачу земли ветеранам Мария в 100 г., в шестое его консульство, по закону, предложенному Апулеем Сатурнином. Ср. Аппиан, "Гр. в.", 1, 29–30.
[22] Югер — римская земельная мера, равная 2528 кв. м. = 0,252 га.
[23] Отказ Красса от взимания процентов, о котором упоминает Плутарх, следует поставить в связь с ростом общественного возбуждения против ростовщиков в I в. до н. э., о котором говорит Аппиан (см. "Гр. в.", 1, 54). Ср. Тацит ("Анналы", 6, 16): "Ростовщичество — старое зло в Риме, бывшее очень часто причиною возмущений и раздоров". О деятельности крупных римских ростовщиков см. Цицерон (выдержки в сборнике "Античный способ производства", "Изв. ГАИМК ", 78, №№ 509–517). Можно думать, что случаи отказа Красса от взимания процентов обусловлены его стремлением завоевать популярность в видах политической карьеры.
[24] В последние века существования республики каждый влиятельный римлянин, тем более политический деятель, в целях поддержания своего авторитета кормил и содержал на свой счет множество так называемых клиентов, сопровождавших его на форум и поддерживавших его своими голосами в народных собраниях. Меткую характеристику этого паразитического слоя римского гражданства дает Колумелла, "О сельском хозяйстве", предисловие, 9.
[25] Для политического деятеля этого времени публичные выступления в суде в роли адвоката были наиболее распространенным способом начала политической карьеры и завоевания популярности. Об адвокатской деятельности Цезаря, Помпея и Цицерона см. соответствующие биографии Плутарха. Цицерон объясняет успех Красса тем, что он брался за такие мелкие и ничтожные дела, которые не принимали на себя более крупные судебные ораторы. См. Цицерон, "Брут", 242.
[26] Тождественность этого Александра с известным литератором того времени Александром Полигистором из Милета весьма сомнительна.
[27] Речь идет о событиях 87 г. до н. э., когда Луций Корнелий Цинна, опираясь на войска, стоявшие под Капуей, и восставших италиков, вместе с возвратившимся из эмиграции Марием с боем захватил Рим. После захвата Рима последовали жестокие репрессии против сторонников Суллы. См. Аппиан, "Гр. в.", 70–73; "Сулла", гл. 22.
[28] Оптиматы — аристократическая верхушка римского гражданства, состоявшая из служилой знати (нобилитета), крупных рабовладельцев, преимущественно владевших землями в пределах самой Италии. В политическом отношении оптиматы представляли собой консервативную группировку, опиравшуюся на сенат. В описываемый Плутархом период вождем оптиматов был Луций Корнелий Сулла (см. его биографию).
[29] Аппиан ("Гр. в.", 1, 72) об этом событии сообщает следующее: "Красс же, отец Марка, преследуемый вместе с сыном [старшим братом Марка, Публием] во время преследования успел убить сына, сам же был убит преследователями". Несколько иную версию сообщает Тит Ливий ("Сокращ.", 80): "Сын Красса был убит всадниками Фимбрии [один из сторонников Мария и Цинны]. Отец же, чтобы не быть недостойным своей доблести, пронзил себя мечом".
[30] Очевидно Марк Красс бежал в Испанию не ранее 85 г., ибо в предшествующей фразе Плутарх говорит, что непосредственно после гибели отца и брата, ему лично удалось избежать опасности. Из гл. 2 настоящей биографии следует, что Марк Красе после смерти отца успел получить наследство.
[31] Явная ошибка Плутарха. В действительности отец М. Лициния Красса был не пропретором, а проконсулом Дальней Испании. См. пр. 2.
[32] Имя это нигде больше не встречается.
[33] В это время, т. е. в 85 г., Крассу могло быть около 30–31 года. См. пр. 1.
[34] Фенестелла — римский историк, современник Августа. Умер в 19 году н. э. Написал утраченное историческое сочинение, в котором излагаются события римской истории от времени царей до конца республики. Весь рассказ о пребывании Красса в Испании, может быть, составлен на основании Фенестеллы.
[35] Цинна был убит солдатами в 84 г. до н. э. О подробностях его смерти см. Аппиан, "Гр. в.", 1, 78.
[36] Малака — современная Малага.
[37] Ливия — так древние греки, до эпохи римского завоевания, называли Африку. В данном случае у Плутарха очевидно старое словоупотребление.
[38] Квинт Цецилий Метелл Пий — участник Союзнической войны. В 86 г. он отказался принять команду над войсками, предназначенными для борьбы с Марием и удалился в Африку (Плутарх, биогр. Мария, 42 и Аппиан, "Гр. в.", 1, 80. В переводе "Изв. ГАИМК", 129, ошибочно написано "Лигурия", вместо "Ливия", т. е. Африка). Здесь сн уже определенно переходит на сторону Суллы и оптиматов, ибо в 83 г., как следует из Плутарха, он, подобно Крассу, на свой риск, набирает войско для борьбы с марианцами.
[39] Причины ссоры неизвестны.
[40] Сулла в это время, т. е. весной 83 г., успел уже вернуться из восточного похода и находился со своими войсками в Брундисиуме (порт на юго–востоке Апеннинского полуострова), куда к нему со всех сторон стекались его политические приверженцы. См. Аппиан, "Гр. в.", 1, 80.
[41] Область в Средней Италии, к северо–востоку от Лациума.
[42] Необходимость дополнительного набора в Италии была вызвана затруднительным положением Суллы, располагавшего всего 40 000 воинов (см. Аппиан, "Гр. в.", 1, 79), тогда как об его противниках Аппиан сообщает следующее: "Их [марианцев] армия состояла сначала из 200 когорт, по 500 человек в каждой, позже силы их увеличились. Общественное настроение было скорее в пользу консулов — марианцев Гая Норбана и Луция Сципиона, чем на стороне Суллы" ("Гр. в.", 1, 82). Социальный состав рекрутируемых Суллой в Италии войск Цицерон характеризует следующими словами: "Воспрянувшая знать… оружием и мечом вернула себе власть" ("Речь за Росция", 141).
[43] Об участии Красса в военных действиях Аппиан сообщает следующее: "На Сколетской равнине [в южной части Умбрии] Помпей и Красс, полководцы Суллы, перебили до 3000 человек из войск Карбона и приступили к осаде выступившего против них Карины" ("Гр. в.", 1, 90. Ср. Плутарх, "Сулла", 28). Марианец Карбон — консул 82 года, Карина — его легат. Кроме того Красс осадил и взял умбрийский город Тудертию (см. ниже).
[44] Гней Помпей родился в 106 г. до н. э. "Его отец Гней Помпей Страбон, консул 89 года, по своим политическим убеждениям оптимат и сторонник Суллы, пользовался репутацией корыстолюбивого, жестокого и вероломного человека" (см. Цицерон, "Брут", 47). Гней Помпей, младший его сын, одним из первых присоединился к Сулле, самостоятельно набрав войско в Италии. Аппиан объясняет особое расположение к нему Суллы именно этим обстоятельством: "Помпей–сын прибыл [к Сулле]… во главе легиона, набранного им в Пицене… вскоре после этого Помпей–сын, набрал и еще два легиона и оказался в высокой степени полезным Сулле. Поэтому–то он и относился к Помпею, несмотря на его молодость, с почтением, так что, говорят, когда Помпей являлся к Сулле, последний только перед ним одним вставал" ("Гр. в.", 1, 80).
[45] Император–титул, который во времена республики давался сенатом и народным собранием главнокомандующему после больших побед.
[46] Тудертия — небольшой городок в Умбрии (средняя Италия), ныне Тоди.
[47] Имеется в виду решающая битва под стенами Рима 1 ноября 82 г. (см. Веллей Патеркул, 2, 27, 1) у Коллинских ворот (Северные ворота Рима). Аппиан ("Гр. в.", 1, 93) дает подробную картину этой бигвы, но имени Красса не упоминает. (Ср. Плутарх, "Сулла", 29.)
[48] Конскрипции или проскрипции; см. "Сулла", гл. 31–33 и прим. 207.
[49] Бруттий плодородная область в самой южной части Апеннинского полуострова. Здесь находилось большое количество крупных имений.
[50] См. "Сулла", гл. 33 и прим. 210. См. также выше, гл. 2. Скупка конфискованных земель, которая так обогатила Красса, вызвала широкое возмущение. "Сулланские земли, которыми в большом количестве овладели некоторые люди, так опозорили своих новых владельцев, что они не вынесут даже свиста настоящего деятельного трибуна" (Цицерон, "Речь об аграрном законе" 2, 70).
[51] См. гл. 3 настоящей биографии, где приведены яркие примеры демагогии Красса.
[52] Помпей получил первый раз триумф в 81 г. до н. э. за ликвидацию остатков марианских военных сил в Сицилии и Африке.
[53] Своей карьерой Помпей прежде всего был обязан тем услугам, которые он оказал Сулле (см. пр. 45). От Суллы он получил и титул Магнус. См. характеристику Помпея в письме К. Маркса к Энгельсу от 27 февраля 1861 г. (Сочинения К. Маркса и Ф. Энгельса, т. 23, стр. 15), где Маркс называет его "ничтожеством".
[54] Устранялся от форума, т. е. от участия в народных собраниях.
[55] Дион (39, 30, 2) и Саллюстий ("История", кн. III, фрагмент4 48, 8) объясняют эту позицию Красса его постоянным стремлением занять промежуточную позицию между оптиматами и демократией, тогда уже (77 г.) возглавлявшейся Цезарем.
[56] Цезарь попал в плен к пиратам в 77 г. (Светоний, "Юлий", 4).
[57] В 62 г.
[58] Т. е. около 1 223 500 рублей золотом в условном переводе на нынешнюю валюту.
[59] Марк Порций Катон младший (Утический). Годы жизни 97–46. Видный оптимат, имевший репутацию честного и неподкупного человека. Призывал своих сограждан вернуться к "суровым республиканским добродетелям древних римлян". Непримиримый враг демократии и Цезаря.
[60] О промежуточно–колеблющейся позиции Красса, кроме Плутарха, говорят Саллюстий (фрагменты 3, 48, 8) и Дион ("Римск. ист.", 39, 30, 2). См. пр. 56.
[61] Гней Сициний — народный трибун 76 года, известный своими смелыми выступлениями против оптиматов. Требовал отмены законов Суллы, ущемлявших права народного собрания и ограничивавших функции народных трибунов.
[62] Годы этой войны 74–70. См. статью А. В. Мишулина, "История восстания Спартака в др. Риме", "Вестник др. истории", № 1, 1937, стр. 140 и сл.
[63] Капуя — город в юго–западной части Средней Италии.
[64] Спартак, Эномай и Крикс.
[65] О происхождении Спартака см. указанную в пр. 63 статью А. В. Мишулина, стр. 135 и сл.
[66] Полное его имя Гай Клавдий Пульхер.·
[67] Везувий.
[68] Полное его имя Публий Вариний Глабр — претор 72 года.
[69] Ликторы — почетный конвой римских должностных лиц (консула и претора).
[70] Луция Геллия Попликолу и Гнея Корнелия Лентула Клодиана, консулов 72 года.
[71] В консульской армии легаты были помощниками главнокомандующего и им поручалось проведение отдельных операций.
[72] Гай Кассий Лонгин — наместник цизальпинской Галлии, провинции, расположенной в нынешней Северной Италии, по обоим берегам реки По.
[73] Назначение Красса, очевидно, было вызвано тем, что другие видные полководцы этого времени, Помпей, Метелл Пий и Лукулл, были заняты на других театрах военных действий: в Испании, М. Азии и на Балканах. Когда восстание приняло грозные размеры, все они были вызваны в Италию (см. гл. 11 настоящ. биогр.). Кроме того, в назначении Красса, повидимому, сыграло роль и то, что он был одним из крупнейших землевладельцев и рабовладельцев Италии и, следовательно, был особенно заинтересован в скорейшей ликвидации этого восстания.
[74] Пицен — область на восточном побережье Средней Италии.
[75] Имеется в виду так назыв. децимация — позорная казнь каждого десятого из провинившегося отряда. Возобновление этого древнего и жестокого наказания- яркий признак того состояния, в котором была солдатская масса, не желавшая сражаться с восставшими рабами Спартака.
[76] Лукания — область на западном побережье Южной Италии, севернее Бруттия.
[77] Киликия — область на юго–востоке Малой Азии. Изрезанные берега Киликийского побережья с многочисленными бухтами в древности служили местом стоянки и базой для пиратских судов. Отсюда киликийские пираты совершали набеги по всему Средиземноморью.
[78] Речь идет о втором Сицилийском восстании рабов 104–100 г.
[79] По свидетельству Саллюстия (фрагменты 4, 32) киликийские пираты не смогли выполнить своего обещания из–за оборонительных мероприятий, предпринятых пропретором Сицилии Верресом.
[80] Самая южная оконечность Апеннинского полуострова.
[81] Греческая мера длины стадий = 177,6 метра, таким образом общая длина рва составляла 53 280 метров.
[82] Римский фут = 0,296 метра.
[83] Отрог Апеннинского хребта в восточной части (близ побережья) Бруттия.
[84] В дни комиций — в дни, когда происходили народные собрания.
[85] Центурион — начальник воинского подразделения, манипулы, численностью, со времен Мария, около 200 человек.
[86] Спартак погиб в 71 г. Точная дата неизвестна.
[87] Помпей натолкнулся в Северной Италии, на обратном пути из Испании, на остатки армии Спартака, численностью около 5000 человек.
[88] Сертарий — марианец; опираясь на испанские племена в 80 г. до н. э., поднял восстание против Суллы. Это восстание привело к фактическому отпадению Испании от Рима. Восстание Сертория было ликвидировано только в 72 г. направленным туда с большой армией Помпеем.
[89] Триумфом за эту победу Помпей был награжден 29 декабря 71 г. (Веллей Патеркул, 2, 30, 2.)
[90] Восстание Спартака, о котором рассказывается в 8–11 главах настоящей биографии Плутарха, нашло отражение и у ряда других античных авторов, в частности у Аппиана ("Гр. в.", 1, 116–120), Саллюстия ("История", кн. III, фрагменты 96 и 98), Тита Ливия ("Сокращ.", 95–97), Орозия (5, 23 и 24) и др. Все параллельные тексты в русском переводе собраны в приложениях к книге А. В. Мишулина, "Спартаковское восстание", Москва, Соцэкгиз, 1936. Там же см. сравнительный анализ источников и подробное критическое изложение событий. Часть источников в русском переводе опубликована в "Известиях ГАИМК", вып. 78 (1933), стр. 403 и сл.
[91] Красс и Помпей были выбраны консулами на 70 год.
[92] Светоний, "Юлий", 19 (перевод Д. П. Кончаловского); "Цезарь (в 60 г.) также помирил Помпея с Марком Крассом, старинным его недругом еще со времени совместного консульства, которое они провели в самом резком взаимном разногласии" (Саллюстий, "История", кн. IV, фрагмент 51). То же у Диона (37, 56).
[93] Всадники — второе, после сенаторов, по своему политическому влиянию сословие в Риме, сосредоточившее в своих руках торгово–ростовщический капитал. Таким образом "всадник селянин" по образу жизни представляет исключение, что и подчеркивает Плутарх своей оговоркой.
[94] Ср. Плутарх, "Помпей", 21, 23.
[95] Красс был избран цензором на 65 год.
[96] Квинт Лутаций Катул, избранный цензором одновременно с Крассом, примыкал к оптиматам.
[97] О плане превращения Египта в римскую провинцию Светоний сообщает следующее: "… Цезарь действовал через нескольких трибунов для получения этого плебисцита о назначении ему провинцией Египта; поводом для получения этого чрезвычайного командования послужило то, что население Александрии изгнало своего царя, в свое время получившего от сената титул союзника и друга римского народа; поступок александрийцев вызвал в Риме всеобщее осуждение. Однако Цеаарь не добился своего благодаря сопротивлению партии оптиматов" ("Юлий", 11).
Ср. Цицерон ("Речь об аграрн. законе", 2, 44). Очевидно, Красс в данном случае действовал по указаниям Цезаря, в связи с чем и натолкнулся на противодействие со стороны товарища по должности Катула.
[98] Дион (37, 9, 3) указывает на иную причину досрочного ухода с должности: "Между цензорами произошел спор из–за племен, обитавших по сю сторону Эридана [р. По]. [Один желал предоставить им гражданские права, другой не желал.] Кроме того, они вообще ничего не сделали и даже сложили свое звание".
[99] речь идет о двух заговорах 65 и 63 г. до н. э., из которых в первом участвовал, а второй возглавил Луций Сергий Катилина. (См. "Цицерон", прим. 56.) Катилина — в прошлом ярый сулланец, принимавший самое деятельное участие в проведении террористических мероприятий Суллы. В 65 г. Катилина сблизился с Цезарем и Крассом и должен был принять активное участие в подготовляемом ими перевороте. (См. Цицерон, "I речь против Катилины", 6, 15.) О планах этого переворота Светоний сообщает следующее: "Цезарь вскоре затеял в Риме нечто более значительное. В самом деле, за несколько дней до его вступления в должность эдила возникло подозрение, что он составил заговор с консуляром [бывшим консулом] Марком Крассом, а также с Публием Суллой [племянник Луция Суллы] и Луцием Автронием, которые были избраны на этот год [65] в консулы, но тут же осуждены за подкуп избирателей; заговорщики будто бы намеревались в начале года напасть на сенат; по избиении намеченных заранее лиц, Красс должен был захватить диктатуру и назначить своим начальником конницы Цезаря; затем, устроив республику по собственному усмотрению, они должны были восстановить Суллу и Автрония в должности консула… Танузий [автор утраченного труда о заговоре Катилины] прибавляет, что Красс, движимый раскаянием, или оробев, не явился в назначенный для резни день, а потому и Цезарь не подал условленного знака" ("Юлий", 9). О заговоре Катилины см. "Цицерон", прим. 56.
Об участии Красса в заговоре Катилины 63 г. Саллюстий сообщает: "Некоторые в это время считали, что Марк Лициний Красс был осведомлен об его плане; что, завидуя Помпею, который тогда был во главе большой армии, Красс желал бы, чтобы могуществу Помпея была противопоставлена сила другого; кроме того, если бы заговор удался, Красс надеялся, что ему легко удастся стать во главе их [заговорщиков]" ("Катилина", 17, 7). То же у Диона Кассия (37, 35): "Распространился слух, что и Красс находится в числе заговорщиков, и один из арестованных действительно показал против него, но лишь немногие поверили этому. Некоторые вообще не допускали мысли о возможности такого подозрения, другие полагали, что заговорщики это выдумали, чтобы благодаря такому могущественному человеку выиграло их дело. Если, однако, и находились некоторые, которые считали это правдоподобным, то они не считали возможным погубить одного из первых людей государства и этим вызвать в городе еще большие волнения. Поэтому дело кончилось ничем".
О показаниях упомянутого у Диона заговорщика против Красса ср. Саллюстий: "На следующий день в сенат был приведен некий Луций Тарквиний, который был, как говорили, захвачен, когда он находился на пути к Катилине… Он прибавил, что он был послан Марком Крассом к Катилине, чтобы тот не убоялся арестов Лентула, Цетега и других заговорщиков, но поспешил бы двинуться к Риму как можно скорее, чтобы поднять настроение у оставшихся и дать им возможность избегнуть опасности. Едва только Тарквиний упомянул имя Красса, человека столь знатного, столь богатого и столь могущественного, как одни решили, что это совершенно неправдоподобно, другие же, хотя и считали это правдой, но полагали, что в такое время не следует касаться столь могущественного человека; большая же часть, зависимая от Красса в своих частных предприятиях, воскликнула: "Это — ложь!", требуя, чтобы подозрение было снято" ("Катилина", 48).
[100] В дошедших до нас речах Цицерона такого указания нет; эта речь очевидно утрачена.
[101] Речь Цицерона о консульстве также утрачена.
[102] Публий Лициний Красс, младший сын Красса, впоследствии легат Цезаря в Галлии. О его взаимоотношениях с Цицероном см. Плутарх, "Цицерон", 31.
[103] Примирение Красса с Цицероном состоялось только в ноябре 55 г. См. "Цицерон", гл. 26; Цицерон, "Письма к разным лицам", 1, 9, 20.
[104] Цезарь, вернувшись в Рим из Испании летом 60 г., стал добиваться консульства на 59 год.
[105] Об этом см. у Аппиана ("Гр. в.", 2, 9): "Помпей… вступил в союз с Цезарем, поклявшись, что будет содействовать ему в получении консульства. Цезарь же тотчас примирил с ним Красса. Эти три лица, обладая вместе всемогуществом, использовали свою силу для взаимной выгоды… Сенат относился к Цезарю, Помпею и Крассу с недоверием и, чтобы противодействовать Цезарю, утвердил товарищем его по должности Луция Бибула". Светоний дает следующую характеристику Бибула: "Некоторые шутники, давая ради забавы свою подпись под каким–либо документом, ставили датой имена консулов не Цезаря и Бибула, но — Юлия и Цезаря, дважды называя одно и то же лицо, по имени и по прозвищу. А вскоре из уст в уста начали передаваться такие стишки:

Нечто свершилось недавно при Цезаре, не при Бибуле.
В консульство Бибула было ли что, я никак не припомню".
("Юлий", 20).

О взаимоотношениях триумвиров тот же Светоний говорит: Цезарь "всяческими услугами… стал заискивать перед Гнеем Помпеем, который был сердиг на сенат за то, что тот после его победы над царем Митридатом (63–62) затягивал утверждение его распоряжений на Востоке. Цезарь также помирил Помпея с Марком Крассом… С обоими он заключил союз, целью которого было не допускать никаких государственных мероприятий, неугодных кому–либо из них трех" ("Юлий", 19).
Подробнее всех о мотивах, побудивших каждого из участников триумвирата заключить соглашение, рассказывает Дион (37, 56). Он подчеркивает, что Цезарь без поддержки Помпея и Красса, своими силами, не мог при гти к власти. Помпей, опасавшийся могущества Красса, в то же время не мог не считаться с растущим влиянием Цезаря. Что же касается Красса, то он "полагал, что его происхождение и богатство должны его поставить выше всех; и так как он был во вражде с Помпеем и одновременно видел, что силы Цезаря растут, то он надеялся держать обоих в узде и не дать никому из них чрезмерно усилиться. Красс рассчитывал, что, в то время как эти двое с одинаковыми силами будут бороться друг с другом, он будет пожинать плоды дружбы обоих"… Далее Дион сообщает подробности о взаимной клятве триумвиров (37, 57): "Также и по этим причинам, вступили эти три человека в союз и, после того как скрепили этот союз клятвой, стали самовластно управлять государством". Веллей Патеркул, кажется, единственный из античных авторов, считал, что в этом союзе главная роль принадлежала Крассу: "Красс стал первым во всем государстве…" (2, 30, 6). "Красс, который один не мог достигнуть первенства в государстве, поддерживал его авторитетом Помпея и силами Цезаря" (2, 44, 2). Общую оценку триумвирата, с точки зрения его влияния на дальнейший ход событий, дает Плутарх в биографиях Помпея (гл. 47) и Цезаря (гл. 13). Плутарх подчеркивает, что не вражда Цезаря и Помпея, а именно их союз "оказался первым и величайшим несчастием для государства" ("Помпей", 47).
[106] Назначение Цезаря проконсулом Цисальпинской Галлии произошло в конце 59 г. по постановлению народного собрания, предоставившего в его распоряжение военную силу в составе трех легионов. Одновременно сенат, желая удалить Цезаря на возможно больший срок из Рима, поручил ему управление и Трансальпийской Галлией, увеличив его военные силы еще одним легионом.
[107] Лукка — город в Лигурии близ северо–западного побережья Италии, в пределах провинции Галлии Цисальпинской. Таким образом съезд происходил на территории, управляемой Цезарем. Это произошло в апреле 56 г., т. е. уже после ряда блестящих побед, одержанных Цезарем в Галлии. В биографиях Помпея и Цезаря Плутарх сообщает о съезде в Лукке ряд дополнительных данных: "Золото и серебро и другие драгоценности, которые Цезарь захватил у многих врагов, послал он в Рим и употребил на подкуп. Этим он обогащал эдилов, преторов, консулов и их жен, благодаря чему ему удалось приобрести многочисленных сторонников. Поэтому, когда он перешел через Альпы и провел зиму в Лукке, к нему туда на перегонки устремилось великое множество мужчин и женщин, в том числе около 200 сенаторов, среди которых находились Помпей и Красс, так что не меньше чем 120 фасций консулов и преторов появилось перед домом Цезаря (фасция–связка прутьев — знак консульского и преторского достоинства). Всех прибывших Цезарь удовлетворил деньгами и обещаниями, с Помпеем же и Крассом он заключил договор. Эти двое должны были добиваться консульства, а Цезарь, чтобы их в этом поддержать, обязался направить многих своих солдат на выборы. Как только они будут выбраны, они должны были разделить между собой провинции и армии, за Цезарем же должны были быть сохранены еще на пять лет те провинции, которыми он уже управлял" ("Помпей", 51). Ср. Плутарх, "Цезарь", 21, где среди прибывших в Лукку приведены имена Аппия — претора Сардинии и Непота — проконсула Испании.
Светоний приписывает инициативу съезда непосредственно Цезарю ("Юлий", 23). По Цицерону ("Письма к разным лицам", 3, 9, 9) Красс в Лукку не приезжал.
[108] Гней Корнелий Лентул Парцеллин, консул 56 года. (См. Светоний, "Юлий", 23.)
[109] Рассказ об этой сцене в сенате совпадает с соответствующим рассказом Диона (39, 30, 1 и 2).
[110] Об этом у Диона (39, 31, 1–2): "Луций Домиций… отправился вечером на собрание; но когда шедший впереди с факелом раб был убит, испугался и не пошел дальше". Ср. более подробный рассказ об этом же событии у Плутарха в биографиях Помпея (52) и Катона Младшего (41 и 42). Несколько иная версия у Аппиана ("Гр. в.", 2, 17).
[111] В феврале 55 г.
[112] Эти беспорядки имели место уже после избрания Помпея и Красса консулами, при выборах других магистратов. В биографии Катона Младшего (42) Плутарх сообщает о них гораздо подробнее. В частности, он подчеркивает стремление Катона добиться претуры для того, чтобы тем самым получить возможность официального противодействия консулам. Далее, Плутарх отмечает огромные размеры подкупов, пущенных в ход на этих выборах, и широкое применение разного рода недобросовестных предвыборных махинаций; наконец, открытое насилие над сторонниками Катона, что в результате привело к избранию на все должности сторонников триумвиров (ср. Плутарх, "Помпей, 52).
По Диону (39, 32), кровавые столкновения произошли не на выборах преторов, а на выборах курульных эдилов: "Замещение преторских должностей прошло мирно, ибо Катон не пожелал применить силу, при выборах же курульных эдилов дело дошло до кровавых схваток, причем сам Помпей был забрызган кровью".
[113] Об этом у Аппиана, "Гр. в.", 2, 18. Дион (39, 33), в общем повторяя этот совпадающий у Плутарха и Аппиана рассказ, дополняет его следующими подробностями: "Народный трибун Гай Требоний внес предложение: поручить на пять лет следующие провинции: одному — Сирию и соседние страны, другому — Испанию, где недавно возникли волнения; обоим предоставить право по их желанию в неограниченном количестве набирать войска среди граждан и среди союзников, а также начинать войну и заключать мир с кем пожелают".
[114] Жена Помпея, Юлия, дочь Цезаря. Ср. Плутарх, "Помпей", 53. То, что Помпей был удовлетворен результатами распределения провинций, подтверждает Цицерон ("Письма к Аттику", 4, 9, 1).
[115] Сирия была присоединена к Риму, в качестве римской провинции, Помпеем в 64 г. Так как на Сирию претендовали цари Парфии, то укрепление власти Рима над этой провинцией вело к войне с парфянами.
[116] Имеются в виду походы 69–66 г. Луция Лициния Лукулла против армянского царя Тиграна и походы Помпея (66–63 гг.) против Митридата Евпатора, царя Понта; во время этих походов Помпей достиг восточного побережья Черного моря (нынешняя Грузия).
[117] Бактрия — область по течению реки Окса (совр. Сыр–Дарья).
[118] Ср. Аппиан ("Гр. в.", 2, 18): "Он хотел начать войну с парфянами, войну, как он полагал, легкую, славную и выгодную".
[119] Гай Атей Капитон, народный трибун 55 года, противник триумвиров.
[120] Ср. Аппиан ("Γρ. в.", 2, 18): "Народные трибуны налагали свое вето на войну с парфянами, так как те не совершили ничего несправедливого по отношению к римлянам". Дион (39, 39, 1) объясняет противодействие походу недовольством, вызванным усиленным набором войск, который проводился Помпеем и Крассом.
[121] Об этом у Диона (39, 39): "Красс… решился прибегнуть к силе оружия. Народные трибуны, которые понимали, что, не располагая военной силой, они не смогут открыто воспрепятствовать его предприятию… обрушили на Красса страшные проклятия, не подумав, что, проклиная его, они проклинают и общественное дело. В то время как Красс, согласно обычаю, молил богов на Капитолии о ниспослании счастья его оружию, трибуны объявили о неблагоприятных и ужасных знамениях и, когда он выступил с войском, снова разразились ужасными проклятиями. Атей хотел даже отправить Красса в тюрьму, но так как другие народные трибуны возражали, то между ними начались столкновения, и получилась задержка, а в это время Красс покинул город". Тот же рассказ более кратко у Аппиана ("Гр. в.", 2, 18), Веллея Патеркула (2, 46, 3) и Флора (3, 12, 3). Последний считает, что Красс не обратил внимания на зловещие предзнаменования, стремясь завладеть парфянским золотом.
[122] Имеется в виду зима 55–54 г.
[123] Галатия — страна, расположенная в центральной части М. Азии. Ко времени похода Красса Галатия политически была объединена под властью царя Дейотара. Дейотар во время походов Лукулла и Помпея (см. прим. 117) деятельно помогал римлянам в их борьбе против Митридата Евпатора, за что сенат наградил его званием "царя и друга римского народа".
[124] Цицерон ("Письма к Аттику", 1, 16, 5) говорит, что Красс в это время был лыс и тугоух ("Тускуланские беседы", 5, 116).
[125] Т. е. в Сирию.
[126] Переправа состоялась у города Зевгмы. (См. Флор, 3, 12, 3 и ниже, гл. 19.)
[127] Ср. Дион (40, 13): "Вскоре Красс завладел крепостями и городами, в особенности греческими, в том числе и Никефорием. Ибо многие города македонян и других греков, которые проделали поход с македонянами [имеется в виду поход Александра Македонского], недовольные парфянским владычеством, с радостью перешли на сторону римлян, на дружелюбное отношение которых к грекам они возлагали большие надежды".
[128] Ср. Дион (40, 13): "Жители города Зенодотия пригласили к себе нескольких римлян под предлогом, что они хотят перейти на сторону Рима; когда же римляне явились в город, жители напали на них и всех перебили, благодаря чему они навлекли разрушение города". Зенодотия — укрепленный город в Месопотамии.
[129] Осенью 54 г.
[130] Селевкия — на западном берегу Тигра в 53 километрах к востоку от Вавилона. Один из самых больших городов того времени.
[131] Ср. Дион (40, 13, 4): "Наскучив пребыванием в Месопотамии… Красс дал парфянам время вооружиться и напасть на оставленные в стране [римские] гарнизоны". Автор специального исследования об этой войне Smith ("Historische Zeitschrift", 115, стр. 242) объясняет поведение Красса недостатком конницы.
[132] Гиераполие–в буквальном переводе "священный город» — славился богатейшим храмом сирийской богини Деркеты или Атаргаты. Иосиф Флавий ("Иуд. древ.", 14, 7, 1) сообщает, что Красс захватил также сокровища Иерусалимского храма: "Красс явился в Иудею. Тут он похитил храмовые деньги, оставшиеся от Помпея на сумму в две тысячи талантов, а также дерзнул похитить из хра)ма всю золотую утварь".
[133] Ср. Плиний, "Естеств. ист.", 5, 81; Орозий, б, 13, 2 и Страбон, 16, 785.
[134] Арсак, см. "Сулла", прим. 38; Гирод (или Ород), см. ниже. Ср. Дион, 40,14.
[135] Ср. Дион, 40, 16.
[136] См. пр. 135. Арсак XIV Гирод (или Ород).
[137] Ср. Дион, 40, 16, 1.
[138] Каппадокийцы — жители Каппадокии в восточной части М. Азии по р. Галис, разбитые Лукуллом во время войн 76–66 гг.
[139] Гай Кассий Лонгин — будущий убийца Цезаря, после гибели Красса и его армии в течение двух лет успешно защищал Сирию от парфян. См. Дион, 40, 29 и Веллей Патеркул, 2, 46, 4.
[140] Артавазд — сын Тиграна I, царь Великой Армении. Ср. Дион, 40, 16, 2.
[141] Smith ("Historische Zeitschrift", 115, 243) считает, что эти цифры преувеличены.
[142] Ср. гл. 17. Второй переход имел место в первых числах мая 53 г. до н. э. См. Regling ("Klio", VII, 374, прим. 4).
[143] Ср. Дион (40, 17, 3): "Наиболее ясными и недопускающими сомнения были [эти зловещие знамения] у Красса, когда он у города Зевгмы… переходил через Евфрат".
[144] Изображение орда — знак легиона, соответствующий современному знамени. О случае с орлом, но в несколько иной версии, упоминает и Дион (40, 18, 1).
[145] Ср. Дион (40, 19, 1): "Красс сказал, чтобы поднять мужество воинов: "Не бойтесь, воины, того, что мост разрушен и не думайте, что это предвещает несчастье; ибо я клятвенно заверяю вас, что обратный путь наш пройдет через Армению. Этими словами он вдохнул в них мужество, но, когда он далее громким голосом произнес: будьте спокойны, ни один из нас не вернется этой дорогой обратно; воины вновь увидели в его словах предзнаменование, еще более ясное, чем все остальные…" (40, 19, 1).
[146] Очевидно, очистительная жертва, т. е. жертва, имеющая назначение смягчить гнев богов, была вызвана предшествующими дурными предзнаменованиями.
[147] Общая численность войск Красса, таким образом, составляла свыше 40 000 человек. См. ниже гл. 31. Ср. Smith, ук. соч., стр. 242.
[148] Абгар — правитель Осроены, области в северо–западной части Месопотамии, населенной арабами.
[149] "Друг римского народа» — титул, присуждавшийся сенатом как отдельным лицам, так и целым народам.
[150] Скифы и гирканы — племена, обитавшие в степях северного Причерноморья и областях, прилегавших к Каспийскому морю.
[151] Сурена — не собственное имя, но наименование высшей после царя должности в парфянском государстве. Суренам обычно вверялось командование войсками. Ср. Аммиан Марцелин, 24, 2, 4 и 30, 2, 5.
Силлак — парфянский сатрап Месопотамии.
[152] рассказ о появлении Абгара и его намерениях содержится и у Диона (40, 20); при этом Дион подчеркивает, что именно Абгар отсоветовал Крассу итти вдоль Евфрата на Селевкию. Ср. ниже, гл. 22.
[153] Ср. Дион, 40, 16, 2.
[154] Кампания славилась хорошими дорогами.
[155] 9 июня 53 г. до н. э.
[156] Когорта, после реформы Мария, — подразделение легиона. Легион делился на 10 когорт по 500–600 человек в каждой.
[157] Публию Крассу, прибывшему из Галлии. См. гл. 17 настоящей биографии.
[158] Это произошло в 30 или 35 километрах от города Kapp. См. ниже, гл. 27. Карры — один из древнейших городов Месопотамии недалеко от Эдессы.
[159] Маргианское железо, т. е. железо, добытое в Маргиане, области, подвластной Парфии в Средней Азии на реке Марг, совр. Мургаб. Ср. Плиний, "Естеств. ист.", 6, 18.
[160] Ср. гл. 17 настоящей биографии.
[161] Ср. пр. 159.
[162] Ихны, городок к югу от Kapp, на реке Белисс.
[163] Описание этой схватки имеется и у Диона (40, 21, 3).
[164] Имеется в виду победа Луция Лициния Лукулла под Тигранакертой в 69 г. над Тиграном, царем Армении, и Митридатом Евпатором и победа над Антиохом, царем Сирии, под Магнесией (190 г.), одержанная Луцием Корнелием Сципионом Азиатским и его братом Публием Корнелием Сципионом Африканским.
[165] Очевидно, имеются в виду неоднократные поражения римского флота у берегов Сицилии в течение 1–й пунической войны (264–241 гг.).
[166] См. сходное описание той же битвы у Диона (40, 22 и 25).
[167] Как говорит Дион (40, 24, 2), парфяне никогда не сражались ночью, даже против слабого врага, так как их конница и стрелки из лука не могли сражаться в темноте (ср. 29 гл. настоящей биографии).
[168] В данном случае Плутарх ошибается, ибо подразделение легиона на манипулы было отменено еще в результате военной реформы Мария.
[169] Ср. Дион 40, 25, 1–2.
[170] Т. е. 11 июня 53 г.
[171] См. прим. 168.
[172] Острота: Кассий имеет в виду парфянских стрелков.
[173] Ср. Дион, 40, 25, 5. Синнака — местечко в северной Месопотамии, на границе с Арменией, от которого очевидно получила название в местность.
[174] 12 стадиев = немного больше километра.
[175] Ср. Страбон, 16, 747.
[176] Дион, в общем повторяя тот же рассказ о смерти Красса, указывает однако, что большая часть его воинов спаслась (40, 27). О смерти Красса см. также у Полиэна, 7, 41 и Юстина, 42, 4, 4.
[177] Гетеры здесь — женщины легкого поведения.
[178] Время жизни автора этих рассказов (новелл), некоего Аристида, неизвестно. Самые рассказы, отличавшиеся неприличием, состояли из нескольких книг и в начале I века до н. э. были переведены на латинский язык. Эти рассказы до нас не дошли; но целый ряд "милетских рассказов" вставлен в роман Апулея "Золотой осел".
[179] Эзоп, легендарный греческий баснописец. Ему приписывается дошедшее до нас собрание греческих басен, послуживших источником для Лафонтена и Крылова; дошла до нас и биография Эзопа, в которой он изображен остроумным мудрецом.
[180] Имеется в виду символическое изображение человеческих пороков в одной из басен Эзопа.
[181] Сибарис — греческая колония на юге Италии, славившаяся распущенностью своих жителей. Имя этого города стало нарицательным для обозначения распущенности.
[182] Род ядовитых змей, у которых ядовитым, по мнению древних был только хвост.
[183] Дион (40, 27): "Парфяне влили ему (Крассу), как, по крайней мере, рассказывают некоторые, золото в рот, ибо Красс — богатый человек — был необычайно жаден к золоту". Та же версия у Иосифа Флавия, "Иудейская война", 1, 8, 8, и у Флора — 3, 12, 11. Regling ("Klio", VII, 393, прим. 3) считает этот рассказ легендой — вариантом другого рассказа о гибели римского полководца Аквилия в войне с Митридатом. См. Аппиан, "Митридат", 21, и Плиний, "Естеств. ист.", 33,48.
[184] Траллианин — т. е. житель богатого города Траллы в М. Азии.
[185] Еврипид, "Вакханки", 257 и сл.
[186] Действующее лицо в "Вакханках" Еврипида.
[187] Пакор погиб во время войны с римлянами в 38 г. до н. э. (в битве при Гиндире).
[188] Фраат IV был побежден в 20 г. до н. э. Августом, который заставил его вернуть захваченные у Красса знамена.

Цицерон

Переводчик: 

Петухова В.В.

1. Мать Цицерона Гельвия, как говорят, была знатного рода и добродетельной жизни; относительно же отца нельзя было узнать ничего достоверного [1], ибо одни говорят, что он родился и вырос в какой-то сукновальне, другие же выводят род его от Туллия Аттия, со славой царствовавшего над вольсками [2]. Как бы то ни было, первый в роду, называвшийся Цицероном, был повидимому, лицом достойным упоминания, почему и потомки не только не отбросили этого прозвища, но любили его, хоть и подвергались из-за него насмешкам: словом "Цицер" латиняне называют горох, у первого же Цицерона кончик носа имел неглубокую выемку, вроде желобка в горошине, откуда он и получил свое прозвище. Говорят, и сам Цицерон, о котором теперь идет речь, еще в ту пору, как впервые стал домогаться власти и принялся за государственные дела [3], с юношеской заносчивостью сказал друзьям своим, по мнению которых ему следовало бы избегать прозвища и переменить его, что он добьется своего, и Цицерон покажет себя славнее Скавров и Катулов [4]. Посвящая же богам, в бытность свою квестором в Сицилии [5], серебряную вещь, он написал на ней лишь два первых из своих имен - Марк и Туллий, а взамен третьего велел, шутки ради, мастеру выгравировать рядом с надписью горошину. Вот что рассказывают об его имени.
2. Мать Цицерона разрешилась им от бремени безболезненно и легко, родился же он, говорят, в третий день новых календ [6]; ныне в этот день магистраты приносят обеты и жертвы за императора. Кормилице же его, по рассказам, явился призрак, предвеетивший, что она вскармливает того, кто принесет великую пользу всем римлянам. И хоть такие случаи вообще представляются не более как сновидениями и вздором, Цицерон скоро доказал, что предсказание было истиной; достигнув школьного возраста и выказав блестящие способности, он составил себе имя и приобрел известность среди детей, так что отцы их стали посещать уроки, желая собственными глазами взглянуть на Цицерона и получить представление о прославленной быстроте и понятливости, с какими он усваивал науки; а более грубые из них сердились на своих сыновей, видя, как на улицах они с почетом окружают Цицерона [7]. Будучи - как того требует Платон от натуры любознательной и склонной к философии - почитателем всякого научного знания, не пренебрегая каким бы то ни было учением и общеобразовательным предметом, он как-то особенно усердно отдавался поэтическому творчеству. Сохранилась небольшая поэма его "Понтий Главк [8]", сочиненная им еще в детском возрасте и написанная в тетраметрах. С течением времени, овладевая этим искусством и в более разнообразных его видах, он прослыл не только как оратор, но и как поэт, превосходнейший из римлян. Но вот, слава ораторского таланта Цицерона жива и поныне, несмотря на появившиеся с тех пор в латинской речи немалые новшества, а поэтическое его творчество, вследствие появления множества новых даровитых поэтов, совершенно утратило славу и почет.
3. Окончив начальную школу, Цицерон слушал академика Филона [9], который не только больше всех других учеников Клитомаха [10] восхищал римлян красноречием, но и снискал их любовь своим характером; а сойдясь в то же время с Муцием [11] и его друзьями, людьми сведущими в управлении государственными делами и первенствовавшими в сенате, он с помощью их ознакомился на опыте и с законами; некоторое время участвовал он также в походах, под начальством Суллы, во время марсийской войны [12]. Но затем, видя, что республика впадает в междоусобия [13], а из состояния междоусобия скатывается к монархии, он перешел к кабинетной созерцательной жизни, сблизился с учеными греками и стал заниматься науками вплоть до того времени, когда Сулла одержал, верх, и государство, как казалось, получило некоторую устойчивость. [14] В эти же годы Хрисогон, вольноотпущенник Суллы, объявившего о продаже имущества одного лица, как убитого во время проскрипций, сам купил это имущество за 2000 драхм [15]. А когда Росций, сын и наследник убитого, возмущенный этим, стал доказывать, что имущество стоит 250 талантов [16], Сулла же, став в положение ответчика, разгневался и возбудил против Росция придуманный Хрисогоном процесс по обвинению его в отцеубийстве, - не только никто Росцию не помог, но все от него отвернулись, устрашенные суровостью Суллы. Покинутый, таким образом, всеми, юноша прибег к Цицерону, а друзья последнего стали в один голос подстрекать его, говоря, что другого более блестящего и лучшего начала на пути его к славе быть не может. И Цицерон, приняв на себя защиту Росция, имел успех, вызвавший восхищение, [17] но из страха перед Суллой уехал в Грецию, [18] распространив слух, что телесные его недуги требуют врачевания. [19] Да и на самом деле был он телом худ и тощ, а по причине болезни желудка ел до скудости мало и лишь в поздние часы. Голос же его, сильный и хороший, был резок и необработан; доходя в разгар речи, пылкой и патетической, всегда до высоких тонов, он заставлял опасаться за здоровье оратора.
4. Прибыв в Афины, Цицерон прослушал лекции Антиоха Аскалонского [20] и был очарован обилием и прелестью его речи, но к новшествам, которые тот вводил в учение, относился неодобрительно. Ибо Антиох уже отдалился от Новой Академии и оставил точку зрения Карнеада [21], потому ли, что подчинил свое мышление явным чувственным восприятиям, или, как говорят иные, потому что, изменив свои взгляды из честолюбивых побуждений и из-за разногласий с последователями Клитомаха и Филона, стал в большей части вопросов развивать учение стоиков. Цицерон же любил академиков и уделял им большое внимание, так что предполагал даже, в случае если б его совсем вытеснили с арены политической деятельности, перенести свою жизнь сюда от форума и общественных дел и проводить ее в· тишине, занимаясь философией.
Но когда до него дошло известие о смерти Суллы, [22] а в то же время тело его, укрепленное гимнастикой, сделалось юношески здоровым, голос же, теперь уже обработанный, развился, приобрел приятную для слуха полноту и вполне соответствовал физическому состоянию всего организма; когда, к тому же, и римские друзья в многочисленных письмах просили, и Антиох настойчиво советовал вернуться к государственным делам, - Цицерон снова занялся совершенствованием своего красноречия как необходимого орудия: упражняясь в нем сам и посещая прославленных ораторов, он развивал свой талант государственного деятеля. Для этого он предпринял путешествие в Азию и на Родос. Из ораторов Азии он учился у адрамиттийца Ксенокла [23], магнесийца Дионисия [24] и карийца Мениппа [25], а на Родосе - у оратора Аполлония, сына Молона [26], и философа Посидония [27]. Рассказывают, что Аполлоний, не понимавший латинской речи, попросил Цицерона говорить во время их занятий по-гречески. Тот охотно последовал приглашению, полагая, что так лучше будут исправлены его ошибки. Когда он произнес свою речь, все были поражены и стали состязаться друг с другом в похвалах, Аполлоний же и слушал его с видом далеко не веселым, и по окончании речи долго сидел в задумчивости; видя же огорчение Цицерона, сказал ему: "Тебя, Цицерон, я хвалю и удивляюсь тебе, но жалею о судьбе Эллады, воочию убеждаясь, что единственное из прекрасного, оставшееся еще у нас - образованность и красноречие - и то благодаря тебе сделалось достоянием римлян".
5. Исполненный надежд, Цицерон устремил все помыслы к политике, но был остановлен в своем порыве одним предсказанием. Ибо, вопросив бога в Дельфах, каким путем ему возможно было бы наиболее прославиться, он получил от пифии указание принять в руководители своей жизни собственные природные качества, а не мнение толпы. И он вел себя первое время в Риме осторожно, [28] медлил занимать общественные должности и оставался в тени, слыша притом обычные в низших народных слоях Рима бранные слова "грек" и "схоласт"[29]. [30] Но когда Цицерон, честолюбивый от природы и подстрекаемый отцом и друзьями, посвятил себя делу судебной защиты, он выдвинулся на первое место, и притом не мало-помалу, а сразу же стал блистать славой и оставил далеко позади себя всех состязавшихся на форуме ораторов. Говорят, что он не менее Демосфена страдал недостатками в декламации [31], а потому усердно поучался как у комического актера Росция [32], так и у трагического - Эзопа [33]. Про этого Эзопа рассказывают, что в то время, как он исполнял однажды в театре роль Атрея, придумывающего месть Фиэсту [34], мимо него неожиданно пробежал кто-то из прислужников, а тот, потеряв в страстном увлечении рассудок, ударил его скипетром и убил. Декламация же Цицерона не мало содействовала убедительности его речей. Высмеивая ораторов, прибегавших к громкому крику, он говорил, что те по немощи своей выезжают на громогласии, подобно тому как хромые садятся на лошадей. Тонкое остроумие, вкладываемое в такие шутки и насмешки, казалось уместным для адвоката и изящным приемом, но, пользуясь им слишком часто, Цицерон обижал многих и заслужил репутацию человека злого.
6. Будучи избран в голодный год в квесторы и получив по жребию эту должность в Сицилии [35], он первое время был населению в тягость, так как понуждал его к поставкам хлеба в Рим; в дальнейшем же, испытав на себе его заботливость, справедливость и кротость, люди стали почитать его как никого из бывших у них когда-либо начальников. А когда к претору Сицилии были присланы многие знатные родовитые юноши, обвинявшиеся в нарушении дисциплины и недостатке мужества во время войны, Цицерон отлично провел их защиту и отстоял их. Гордый этими успехами, возвращался он в Рим, [36] но тут, по собственному его признанию, попал в смешное положение: случайно встретив в Кампании лицо, пользовавшееся известностью и считавшееся его другом, Цицерон спросил, что говорят римляне о его, Цицерона, деяниях и что думают о них - он воображал, что весь город полон молвой об имени и славе его дел. А тот ответил ему вопросом: "Да где же ты был, Цицерон, все это время?" Тогда Цицерон совершенно пал духом, спрашивая себя, не растаяла ли молва о нем в городе, точно в необъятном море, нисколько не послужив ему к славе. Позже он образумился и намного умерил свое честолюбие, поняв, что слава, к которой он стремился, есть нечто неопределенное и не имеющее достижимого предела. Однако ж чрезвычайная любовь к похвалам и слишком страстное увлечение славой никогда не оставляли его и часто сбивали с правильного пути, наперекор рассудку.
7. Трудясь с великим усердием на политическом поприще, Цицерон считал, что если ремесленники, имея дело с инструментами и другими неодушевленными орудиями своего мастерства, хорошо знают и названия их, и место, и пригодность к работе, то государственному человеку, мероприятия которого, к общественным делам относящиеся, осуществляются через посредство людей, и подавно стыдно быть настолько беспечным и нерадивым, чтобы не знать своих сограждан. [37] Поэтому он не только приучал себя запоминать их имена, но знал и о местожительстве каждого из сколько-нибудь видных людей, и об имениях, которыми они владели, и о лицах, дружбой которых они пользовались, и о соседях их, так что по какой бы дороге в Италии Цицерон ни проезжал, он легко мог и назвать и показать земли и виллы своих друзей.
Имея состояние небольшое, хотя и достаточное для покрытия своих расходов, он вызывал удивление тем, что не принимал ни денежных вознаграждений ни подарков за судебные защиты - особенно же в тот раз, когда взялся вести процесс по обвинению Верреса. Человека этого, совершившего множество неблаговидных поступков в должности пропретора в Сицилии [38] и привлеченного к суду сицилийцами, он заставил осудить, и не речами своими, а как бы именно тем, что речи не сказал. Ибо когда из-за потворства Верресу со стороны преторов, постоянными отсрочками дотянувших разбор дела до последнего дня сессии, стало очевидно, что времени для произнесения речей в этот день не хватит, и что судопроизводство останется незаконченным, - Цицерон, поднявшись с места и заявив, - что в речах нет надобности, вызвал и допросил свидетелей, а вслед за тем предложил судьям подавать голоса. [39].Вспоминают и о нескольких остроумных словах Цицерона во время этого процесса. Словом "веррес" римляне называют холощеного поросенка, а некий вольноотпущенник, по имени Цецилий, выказывавший приверженность к иудейскому закону, хотел сам выступить, в качестве обвинителя, против Верреса, отстранив сицилийцев. "Какое дело, - заметил Цицерон, - иудею до поросенка".[40] У того же Верреса был великовозрастный сын, о котором говорили, что он порочно проводит свою молодость. Услыхав от Верреса упреки в распущенности, Цицерон ответил ему: "Сыновей должно бранить у себя дома". [41] Оратор же Гортензий [42], не решавшийся открыто защищать Верреса, но все же поддавшийся уговорам присутствовать при обсуждении вопроса о денежном взыскании, получил за это, в виде взятки, сфинкса из слоновой кости. Цицерон сказал Гортензию что-то в иносказательной форме, а когда тот заявил, что не умеет отгадывать загадок, заметил ему: "А ведь в доме у тебя есть сфинкс".
8. Так осужден был Веррес, Цицерон же, исчисливший подлежавшую взысканию сумму в 750 000, был злостно обвинен в том, что он преуменьшил штраф, будучи подкуплен. Между тем, в бытность его эдилом, [43] сицилийцы, движимые чувством благодарности, приносили ему много из того, что доставалось с острова, а Цицерон с своей стороны, ничего из этого не обратил себе на пользу, но воспользовался щедростью сицилийцев лишь для того, чтобы снизить, насколько это было возможно, цены на рынке.
В Арпине у него была красивая вилла, в окрестностях Неаполя - поместье, близ Помпеи - другое, оба небольшие. К этому прибавилось приданое жены его Теренции [44] в сто тысяч и полученное от кого-то наследство стоимостью до 90 тыс. денариев. На эти средства он жил не нуждаясь и вместе с тем скромно в обществе греческих и римских ученых. Редко случалось, чтобы он обедал до захода солнца, и не столько по недостатку времени, сколько из-за того, что он страдал слабостью желудка. Да и вообще в отношении ухода за своим телом был он щепетилен и заботлив, так что растирания применял и прогуливался точно установленное число раз. [45] Воспитав таким режимом свой организм, он сохранил его здоровым и стойким в многочисленных, великих и исполненных борьбы трудах своих.
Предоставив брату унаследованный отцовский дом, он сам поселился близ Палатина для того, чтобы не обременять своих посетителей дальностью пути [46]. Приходило же к Цицерону ежедневно с приветствием, не меньше народу, чем к Крассу или к Помпею, людям, которые вызывали в римлянах величайшее удивление и были сильнейшими, из всех, первый - своим богатством, второй - благодаря своей воинской славе. Но Цицерона почитал даже и Помпей, а тот своей политикой значительно содействовал могуществу и славе Помпея.
9. Несмотря на то, что преторства домогались вместе с ним многие сильные люди, Цицерон был избран на эту должность первым из всех [47] и, по общему признанию, исполнял свои обязанности как безукоризненно честный судья [48]. Рассказывают, что Лициний Макр [49], человек, имевший уже сам по себе большую силу в городе, да притом еще пользовавшийся поддержкой Красса, будучи привлечен Цицероном к суду за хищения и полагаясь на свое влияние и благосклонное к себе отношение, ушел в то время, как судьи еще голосовали, к себе домой, наскоро остриг голову, надел как бы в знак того, что выиграл процесс, белую· тогу и двинулся было снова на форум. Встретившись же у порога с Крассом, принесшим известие, что судьи единогласно вынесли обвинительный приговор, Лициний вернулся к себе, слег в постель и умер. Дело это создало Цицерону репутацию ревностного блюстителя законности.
Ватиний [50], человек не совсем уравновешенный и в своих выступлениях в суде пренебрежительно относившийся к магистратам, страдал опухолями, сплошь покрывавшими его шею. Явившись однажды в суд, он попросил о чем-то Цицерона, а так как последний не соглашался и долгое время раздумывал, тот заметил, что, будь он претором, не стал бы он колебаться в таком деле. Цицерон же, обернувшись к нему, ответил: "Но ведь у меня не такая толстая шея".
За два или за три дня до окончания полномочий Цицерона кто-то привлек к суду Манилия для ответа по обвинению в хищениях. Манилий же этот пользовался особенным благоволением народа, который полагал, что он подвергся преследованию из-за Помпея, ибо последний был его другом [51]. Когда он попросил назначить ему срок, Цицерон предоставил ему один лишь следующий день и возбудил этим недовольство в народе: преторы имели обыкновение давать подсудимым не менее десяти дней сроку. Трибуны заставили Цицерона выступить публично и предъявили ему обвинение. Попросив, чтобы его выслушали, Цицерон напомнил, что к подсудимым он всегда относился снисходительно и гуманно, насколько это позволяют законы; недопустимым почел бы он для себя отказать в том же Манилию, почему и назначил нарочно тот единственный день, который еще остался в его распоряжении как претора; сбросить дело на руки другому претору не значило бы желать помочь Манилию. Слова эти произвели удивительную перемену в настроении, и народ, при дружных кликах одобрения, просил Цицерона принять на себя защиту Манилия, чему он охотно подчинился, главным образом ради Помпея, тогда отсутствовавшего [52]. Вторично выступив, он снова держал к народу речь, в которой с юношеской отвагой порицал сторонников олигархии и завистников Помпея [53].
10. Однако ж в консулы был он проведен [54] в интересах государства, причем аристократическая партия оказывала ему не меньшую поддержку, чем народная. Вот по какой причине выдвигали его и те и другие. Происшедшие при Сулле перемены в государственном устройстве [55] сначала казались нелепыми, теперь же, по истечении некоторого времени и в силу привычки, стали представляться народным массам чем-то неплохим и достаточно устойчивым. Но были и люди, стремившиеся поколебать и изменить настоящее положение дел, притом ради собственных выгод, а не ради общего блага. Между тем Помпей все еще воевал с царями в Понте и в Армении [56], в Риме же не было никакой боеспособной силы, которая могла бы быть противопоставлена этим любителям новшеств. [57] А у них был главой человек отважный, предприимчивый и по характеру своему готовый на все - Луций Каталина [58]. Помимо других многочисленных и важных преступлений, он некогда навлек на себя обвинение в сожительстве с своей дочерью и в убийстве брата. Опасаясь же суда над собою за это дело, он убедил Суллу вписать убитого как еще живого в число тех, кто должен был умереть. Избрав его своим главою, злоумышленники дали друг другу клятву верности, причем заклали над жертвенником человека и вкусили его мяса. [59] Значительная часть городской молодежи была развращена Каталиной; каждого из них ублажал он постоянно всякими удовольствиями, попойками, даже доставлял им любовниц и, не скупясь, давал необходимые для всего этого средства.
К отпадению была подготовлена вся Этрурия и значительная часть Цизальпинской Галлии. [60] Да и в Риме замечалась крайняя шаткость настроений из-за создавшейся аномалии в распределении богатств: люди самые известные и знатные обнищали, разорившись на зрелища, пиры, на траты, связанные с властолюбивыми стремлениями, и на постройки, а богатства их стеклись к людям низкого звания и рода [61]. При таком положении дел достаточно было немногого, чтобы нарушилось равновесие, и всякий отважный человек мог подорвать государственный строй, уже сам по себе нездоровый.
11. Однако Каталина, желая заранее занять крепкий опорный пункт, стал домогаться консульства, причем сильно надеялся на то, что будет править совместно с Гаем Антонием [62], который сам по себе как правитель не был способен ни на очень хорошее, на на очень дурное, но мог служить придатком к другой, руководящей силе. Из лучших граждан большинство, предвидя это заранее, выставило кандидатуру Цицерона, а так как народ отнесся к ней благосклонно, кандидатура Каталины отпала, а Цицерон и Гай Антоний были избраны, несмотря на то, что из кандидатов один лишь Цицерон происходил от отца-всадника, а не сенатора.
12. Замыслы Каталины еще оставались тайной для народа. Цицерон же, вступив в должность, встретился с большими трудностями - предвестниками предстоящей борьбы. Ибо, с одной стороны, те, которым законы Суллы препятствовали занимать магистатуры ·-· а таких было не мало и они были не слабы - прибегали к демагогии, домогаясь должностей, и, хотя в их речах, направленных против тирании Суллы, было много верного и справедливого, но они расшатывали государственный строй не во-время и не считаясь с обстоятельствами. А с другой стороны, по тем же самым основаниям вносили законопроекты и народные трибуны, предлагая учредить децемвират с неограниченными полномочиями; децемвирам как имеющим неограниченную власть над всей Италией, над всей Сирией и над всем, что было присоединено к Риму в последнее время благодаря Помпею, предоставлялось право продавать государственные имущества, выносить приговоры, кого найдут нужным подвергать изгнанию, заселять города колонистами, брать деньги из казны, содержать и набирать войска по мере надобности. [63] Поэтому такому закону сочувствовали и некоторые из видных людей, в первую же очередь Гай Антоний, соправитель Цицерона, рассчитывавший попасть в число десяти. Можно было полагать, что, зная о перевороте, подготовляемом Каталиной, он не был настроен к нему враждебно, будучи обременен долгами. Вот это больше всего и пугало лучших граждан. Стараясь прежде всего привлечь Антония, Цицерон провел постановление о передаче Антонию в управление провинции Македонии, а от предлагаемой ему самому Галлии отказался [64] и склонил столь важной уступкой Антония на свою сторону, как своего рода наемного актера, который должен был вторить ему во всех государственных делах. И вот, когда Антоний сделался покорным и послушным, Цицерон уже с большей смелостью стал противодействовать бунтовщикам,, а именно, выступив в сенате против того же закона, он так поразил своей речью тех самых, кто его предлагал, что они ничего ему не возразили. [65] Затем, когда они вторично принялись за то же и, подготовившись, вызвали консулов в комиции, Цицерон ни мало не испугался, а пригласил сенат следовать за собой и, выступив перед народом, не только убедил его отвергнуть закон, но и заставил трибунов, побежденных столь блестящим красноречием, отказаться и от прочих замыслов.[66]
13. Поистине, человек этот лучше всех сумел показать римлянам, сколько привлекательности может придать правому делу красноречие; он показал, что правда непреоборима, если ее высказывают умело, и что хорошему государственному деятелю надлежит на деле всегда предпочитать правое угодному толпе, а речью скрашивать горечь полезного. Примером чарующей прелести его слова может служить и следующий случай, происшедший из-за мест в театре во время его консульства. До сих пор всадники сидели в театре вперемешку с толпой и смотрели на зрелища вместе с народом, но трибуну Марку Отону первому пришло на ум оказать честь всадникам, отделив их от прочих граждан и предоставив им особое место, которое они сохраняют за собой и поныне. Народ же принял это как бесчестие для себя и, когда в театре появился Отон, стал свистать, всадники же горячо приветствовали его рукоплесканиями. Народ усилил свист, те - свои аплодисменты, а затем стороны, обратившись друг против друга, перешли к перебранке, так что в театре начался беспорядок. Но после того как Цицерон, уведомленный об этом, явился в театр и, вызвав народ к храму Беллоны, оказал на него воздействие словами порицания и убеждения, люди эти, вернувшись в театр, стали громко рукоплескать Отону и соревноваться со всадниками в оказании ему знаков уважения и почета.[67]
14. Но группа собравшихся вокруг Каталины заговорщиков, притаившаяся было в страхе, снова ободрилась. Они начали сходиться вместе и призывали друг друга смелее приняться за дело раньше, чем явится Помпей, уже возвращавшийся, как было слышно, со своим войском. Каталину же подстрекали главным образом ветераны Суллы; они, осели по всей Италии, большая же их часть, в том числе самые боеспособные, расселилась по этрусским городам; все они снова стали мечтать о грабежах и расхищении готовых богатств. Имея предводителем Манлия, человека из числа тех, которые особенно отличались в походах под начальством Суллы, [68] они примкнули к Каталине и явились в Рим, чтобы поддержать его кандидатуру, ибо Каталина снова домогался консульства, [69] решив убить Цицерона в суматохе, во время самых комиций. [70] Казалось, и божество предостерегало от того, что совершалось, землетрясениями, громовыми ударами и появлением призраков; людские же показания, хоть и были справедливы, еще не могли быть использованы как улики против человека знатного и столь влиятельного, каким был Катилина. [71] Поэтому Цицерон, отсрочив день выборов, вызвал Катилину, в сенат и допросил его обо всем, что о нем говорили. Последний же, полагая, что и в сенате есть люди, стремящиеся к новым порядкам, и, вместе с тем, желая выказать себя перед своими сообщниками, дал Цицерону резкий ответ. "Что же ужасного делаю я, - сказал он, - если, имея перед собою два тела, одно истощенное и гибнущее, но с головою, а другое без головы, но сильное и большое, я сам приставляю к последнему голову [72]". После этих слов, содержавших намек на сенат и народ, Цицерон еще более устрашился, так что от дому до Марсова поля его, одетого в панцирь, проводили все влиятельные люди и многие из молодежи. Сам он, спуская тогу с плеч, намеренно выставлял наружу часть панциря, дабы показать, в какой опасности он находится. Народ, негодуя, стал собираться вокруг него и, в конце концов, приступив к голосованию, вторично отверг Каталину, а выбрал в консулы Силана и Мурену.[73]
15. Вскоре после этого, когда к Каталине уже стали сходиться и составлять отряды бывшие в Этрурии приверженцы его, и близок был день, назначенный для нападения, к дому Цицерона, около полуночи, явились первейшие среди римлян и влиятельнейшие люди - Марк Красс, Марк Маркелл и Сципион Метелл. [74] Постучавшись в двери и вызвав привратника, они приказали разбудить Цицерона и сказать ему об их приходе. Дело в том, что Крассу посла ужина привратник его подал принесенные каким-то неизвестным человеком письма. Письма, адресованные другим лицам, были подписаны, и одно лишь, предназначавшееся Крассу, было анонимное. Красс прочитал одно это письмо и, так как в нем говорилось, что Катилина готовит великое кровопролитие, и давался совет тайно уйти из города, он остальных писем распечатывать не стал, а тотчас же явился к Цицерону, пораженный грозившей опасностью, а быть может желая освободиться от обвинений, которые падали на него из-за дружественных связей с Каталиной. Итак, посовещавшись с ними, Цицерон на рассвете следующего дня собрал сенат, передал принесенные с собою письма тем, на чье имя они были присланы, и предложил прочесть их вслух. Во всех без различия говорилось о заговоре. А когда пришло известие от бывшего претора Квинта Аррия, уведомлявшего о формировании боевых отрядов в Этрурии, и другое - о том, что Манлий бродит по окрестностям этрусских городов, все время ожидая новостей из Рима, - сенат постановил вверить республику консулам, с тем чтобы они поступали по своему усмотрению в целях спасения государства. Исстари велось, что сенат поступал так не часто, но лишь под угрозой большой опасности.[75]
16. Получив эту власть, Цицерон внешние дела всецело доверил Квинту Метеллу [76], управление же городом взял в свои руки, и каждый день выходил, охраняемый таким; множеством людей, что занимал значительную часть форума, когда вводил туда за собой своих провожатых. С своей стороны, Катилина, не будучи уже в состоянии терпеть дальнейшее промедление, решил сам ускользнуть к Манлию и его отряду, [77] а Марцию и Цетегу отдал приказание явиться, захватив мечи, поутру к двери Цицерона под предлогом приветствия, и напав умертвить его. Об этом известила Цицерона Фульвия, женщина знатного рода, придя к нему ночью, и увещевала его остерегаться Цетега. А те явились на рассвете и, недопущенные в дом, стали спорить и подняли такой шум, что навлекли на себя еще большее подозрение. Цицерон же, выйдя из дому, созвал сенат в храм Юпитера Остановителя [78], которого римляне называют Статором; храм этот построен у начала священной дороги, там, где поднимаются на Палатин. [79] Когда сюда пришел вместе с другими и Каталина, как бы для того чтобы оправдаться, то никто из сенаторов не остался сидеть вместе с ним - все они отошли от его скамьи. [80] Когда он начал говорить, его стали шумно прерывать и, наконец, Цицерон, поднявшись с места, приказал ему удалиться из города; - "Раз я, - сказал он, - действую словом, а ты оружием, между нами должна быть стена". Каталина, тотчас же выступив во главе 300 вооруженных людей из города, окруженный словно военачальник ликторами с секирами и, сопровождаемый военными значками, двинулся к Манлию. Собрав затем до 20 тысяч войска, он стал обходить города, склонял их на свою сторону и призывал к восстанию. И когда дело дошло таким образом до открытой войны, для борьбы с Каталиной был послан Антоний.
17. Тех из соблазненных Каталиной людей, которые остались в городе, собрал и ободрил Корнелий Лентул, по прозвищу Сура, человек знатного рода, но дурной жизни, раньше изгнанный за распутное поведение из сената, а теперь вторично занимавший должность претора, как это было обычно для лиц, желающих вернуть себе сенаторское звание. Говорят, что прозвище Суры было дано ему по следующему поводу. Исполняя во времена Суллы должность квестора, он растратил большие суммы государственных денег. А когда разгневанный Сулла в сенате потребовал у него отчета, тот выступил, приняв самый беспечный и небрежный вид, и заявил, что отчета не даст, а выставит икру ноги: так обычно делают мальчики, когда проиграют партию в мяч. Поэтому- то он и прозван Сурой, так как римляне словом "сура" обозначают икру ноги. Привлеченный к ответственности в другой раз, он подкупил некоторых из судей и, будучи оправдан большинством двух лишь голосов, заметил, что взятка, данная им одному из судей, оказалась лишней тратой: с него достаточно было бы и того, если б он был оправдан большинством одного только голоса. Человека этого, бывшего уже от природы таким и возбужденного к тому же Каталиной, окончательно совратили лжепрорицатели и шарлатаны пустыми надеждами, читая ему стихи и пророчества, ими же выдуманные, но якобы взятые из сивиллиных книг и предвещающие, что судьбою назначено трем Корнелиям единовластно править в Риме; из них двое уже исполнили волю судеб ·-· Цинна и Сулла, [81] и теперь ему, остающемуся третьему Корнелию, божество готовит монархию, которую он должен принять, не упуская из-за промедлений, подобно Каталине, благоприятного случая.[82]
18. Итак Лентул строил не ничтожные какие-либо мелочные планы, а хотел истребить весь сенат и кого окажется возможным из прочих граждан, а самый город сжечь и никого не щадить, кроме детей Помпея: их намерен он был похитить, держать при себе и оберегать как заложников, которые обеспечат ему примирение с Помпеем: повсюду уже шли упорные слухи о возвращении последнего из его большого похода. Для нападения была назначена одна из ночей праздника Сатурналий [83]. Мечи, паклю и серу заговорщики спрятали, снеся все это в дом Цетега. Выбрав сто человек и разделив город на столько же частей, они в каждую из них назначили по жребию одного из этих людей, чтобы поджигали сразу многие, и город запылал одновременно со всех сторон. Другие же должны были заградить водопроводы и убивать тех, кто приходил бы за водой.
В то время как делались эти приготовления, в Риме находились двое послов от аллоброгов, народа, терпевшего тогда горькую участь и тяготившегося римским владычеством. Лентул с товарищами, полагая, что послы могут пригодиться для побуждения Галлии к восстанию и отпадению от Рима, включили их в число своих сообщников и дали им письма для их сената и другие для Каталины, в первых обещая аллоброгам независимость, в последних призывая Каталину даровать свободу рабам и спешить в Рим. Послали они вместе с ними к Каталине и некоего Тита, родом кротонца [84], которому поручено было нести письма. Но за этими распоряжениями, исходившими от людей опрометчивых и много раз собиравшихся вместе за вином и в обществе женщин, неустанно следил Цицерон, действовавший с трезвой обдуманностью и во всем отлично разбиравшийся. Имея, к тому же, в своем распоряжении множество людей, наблюдавших за тем, что творилось вокруг и помогавших ему в слежке, скрытно сносясь и с многими доверенными лицами, которые считались участниками заговора, Цицерон узнал и об условии, заключенном заговорщиками с иноземцами. Устроив ночью засаду, он задержал кротонца с его письмами при тайном содействии тех же аллоброгов.
19. Собрав на рассвете следующего дня сенат в храме Согласия, он ознакомил присутствующих с содержанием писем и выслушал осведомителей. С сообщением выступил и Юний Силан: некоторые люди слышали, как Цетег говорил, что предстоит убийство трех консулов и четырех преторов. Известие в этом же роде передал и бывший консул Пизон, а Гай Сульпиций, один из преторов, посланный в дом Цетега, нашел там много метательного и другого оружия, особенно же много вновь отточенных мечей и кинжалов, В конце концов, после того как сенат постановил обещать кротонцу безнаказанность в случае, если он все откроет, Лентул был изобличен и отрекся от власти (ибо он был тогда претором), снял с себя в сенате свою окаймленную пурпуром тогу и заменил ее приличествовавшей его несчастию одеждой. Как он, так и сообщники его были переданы преторам для содержания их под домашним арестом.
Наступил уже вечер, и народ толпился в ожидании, когда Цицерон вышел из сената. Обратясь к гражданам, он объяснил им дело, а затем, провожаемый ими, вошел в дом жившего с ним по соседству друга - собственный его дом заняли женщины, справлявшие там таинственными священнодействиями праздник той богини, которую римляне называют Доброй, а греки женской богиней: ей ежегодно приносятся жертвы в доме консула женой или матерью последнего в присутствии дев-весталок. [85] Итак, войдя в дом и имея при себе лишь очень немногих лиц, Цицерон стал обдумывать, как поступить ему с теми людьми. Применить к ним высшую меру наказания, соответствовавшую столь великим преступлениям, он остерегался и не решался на это, с одной стороны, из врожденного чувства гуманности, а с другой - опасаясь, как бы не показалось, что он злоупотребил своей властью, сурово расправившись с людьми знатного происхождения и имевшими в городе влиятельных друзей. Поступить же с ними мягче мешал страх перед угрожавшей с их стороны опасностью. Ибо, подвергшись каре, более легкой, чем смертная казнь, они не оценят этого, но, соединив свою исконную порочность с новым приливом озлобления, возгорятся готовой на все решимостью; а сам он, и без того не слывущий в народе человеком очень мужественным, покажется малодушным и слабым.
20. В то время как Цицерон терзался этими сомнениями, женщинам, совершавшим жертвоприношения, было явлено знамение: когда огонь, казалось, уже совсем затухал, алтарь выбросил из пепла и сожженной коры большое и яркое пламя. Прочие женщины перепугались, а весталки велели жене Цицерона Теренции, не медля, отправиться к мужу и сказать ему, чтобы он делал то, что признал нужным для блага государства, так как богиня даровала яркий свет, предвещающий ему благополучие и славу. Теренция (а это была и в других случаях женщина отнюдь не кроткая и не робкая по природе, но отличавшаяся честолюбием и, по признанию самого Цицерона, больше входившая в его заботы о государственных делах, чем делившаяся с ним домашними заботами) не только передала ему это, но и сама постаралась восстановить его против заключенных. То же делали и Квинт, брат Цицерона [86], и один из товарищей его по научным занятиям, Публий Нигидий [87], содействием которого он пользовался при решении очень многих важных государственных дел. Когда на следующий день в сенате был поставлен на обсуждение вопрос о наказании тех людей, и Силану первому было предложено подать свое мнение, тот сказал, что их следует отвести в тюрьму и применить высшую кару [88]. Все, один за другим, присоединялись к этому мнению, пока не настал черед Цезаря, который позже стал диктатором. Будучи тогда еще молод, тая в себе задатки предстоящего величия, он своей политикой и замыслами уже вступил на тот путь, следуя которому заменил римскую республику монархией. От других он умел скрывать это, но в Цицероне много раз возбуждал подозрения, хоть и не выдавал себя ничем, что могло бы послужить уликой. Некоторые даже говорили, что он чуть не был уличен, но сумел вывернуться. Другие же говорят, что Цицерон умышленно оставил донос на Цезаря без внимания и без последствий, страшась его влияния и друзей, ибо было совершенно ясно, что скорее ради этих последних Цезарь будет избавлен от преследования, чем они из-за Цезаря подвергнутся преследованию.[89]
21. И вот, когда очередь дошла до него, Цезарь, встав с места, высказался за то, чтобы арестованных не казнить, а, обратив· их имущество в государственную собственность, самих удалить в города, какие покажутся Цицерону подходящими, и держать скованными под стражей, пока не будет побежден Катилина. [90] Мнению этому, отличавшемуся гуманностью и высказанному говорившим с величайшей убедительностью, не малый вес придал и Цицерон: поднявшись в свою очередь, он развил обе точки зрения, соглашаясь частью с первой из них, частью с тем, что сказал Цезарь. Да и все друзья, полагая, что предложение Цезаря соответствует интересам Цицерона (ибо он меньше подвергнется обвинениям, если не казнит тех людей), склонялись скорее на сторону этого второго мнения, так что и Силан передумал и взял обратно свои слова, заявив, что он за смертную казнь не стоял, ибо для римского сенатора высшая кара - тюрьма. Когда это мнение было высказано, первым против него восстал Лутаций Катул [91], а вслед затем его поддержал и Катон: обратив всю силу своего красноречия на усиление подозрений против Цезаря, он наполнил гневом сердца сенаторов, и обвиняемым был вынесен смертный приговор. Тогда Цезарь выступил против конфискации имуществ. считая несправедливым, чтобы сенат, отвергнув, все, что было гуманного в его, Цезаря, предложении, использовал лишь самую жестокую его часть. А так как многие сильно настаивали, он обратился к народным трибунам; последние не вступились, но Цицерон сам пошел на уступки и отказался от конфискации.
22. Вслед затем он отправился вместе с сенаторами к арестованным; они находились не все в одном и том. же месте, но каждый из них под стражей у одного из преторов. Забрав первым Лентула с Палатина, он повел его по Священной дороге и через середину форума, окруженный кольцом охранявших его высших должностных лиц, между тем как народ следовал за ним в немом ужасе от совершавшегося; в особенности же была поражена изумлением и страхом молодежь, которой представлялось, что она присутствует при совершении какого-то древнего обряда аристократии. Перейдя форум и прибыв к тюрьме, Цицерон передал Лентула палачу с приказанием казнить его. Приведя вслед затем Цетега, равно как и каждого из прочих по очереди, он предал их смерти. Заметив же еще многих из сообщников, стоявших кучкой на форуме в неведении о происшедшем и ожидавших ночи в предположении, что арестованные еще живы и могут быть освобождены, он громко крикнул им: "Они прожили". Так выражаются римляне о людях, которые умерли, когда не хотят произносить зловещих слов.
Был уже вечер, и Цицерон направился через площадь домой, но уже не среди шествующих с ним в тишине и порядке граждан, а встречаемый кликами и рукоплесканиями людей, громко называвших его восстановителем и спасителем отечества; многочисленные огни освещали улицы: у дверей все ставили светильники и факелы. А женщины освещали его путь с крыш в знак почета, глядя как он с великим торжеством возвращается в. сопровождении знатнейших людей. Почти все они завершили великие войны, въезжали в город триумфаторами, присоединили к Риму немало земель и морей, но, шествуя с Цицероном, единодушно говорили, что многим полководцам народ римский обязан благодарностью за богатства, военную добычу и за свое могущество, но за безопасность и спасение - одному только Цицерону, отвратившему от него столь великую и грозную опасность. Ибо не то казалось достойным удивления, что он помешал осуществлению плана и покарал исполнителей, а то, что самый обширный по замыслу из всех когда-либо бывших мятежей был им подавлен с помощью наименее бедственных мер, без волнений и смут: стекшиеся к Каталине люди, лишь только узнали о том, что случилось с Лентулом и Цетегом, в громадном большинстве покинули его и разбежались, а сам он, вступив во главе оставшихся при нем в битву с Антонием, погиб; отряд же его был уничтожен.
23. Однако ж были и лица, готовые и хулить действия Цицерона и вредить ему. Имели они и вождей из числа выбранных на следующий год [92] магистратов - претора Цезаря и народных трибунов Метелла [93] и Бестию. Приняв власть в то время, как до окончания полномочий Цицерона оставалось лишь несколько дней, они не позволили ему выступать перед народом и, поставив на рострах скамьи, не пускали его туда и не давали возможности говорить; единственное, что они ему предложили - это выступить лишь для клятвенного отречения от должности, если бы он того пожелал. [94] Под этим условием и выступил Цицерон - как бы для присяги, и, когда вокруг него водворилась тишина, он произнес клятву, но не ту, которую установили предки, а свою особенную, еще неслыханную: поклялся он в том, что спас отечество и сохранил в полной неприкосновенности его господство. И весь народ единодушно повторил за ним его клятву. [95] Цезарь же и народные трибуны, еще более ожесточившись после этого, готовили Цицерону новые тревоги: они внесли закон, согласно которому Помпей с войском призывался в Рим с целью положить конец властвованию Цицерона. Но в это время великую пользу принес и ему и всему государству Катон: он был тогда народным трибуном и противился декретам своих сотоварищей, будучи облечен равной с ними властью, но пользуясь большей славой. Легко разрешив и другие затруднения и выступив перед народом, он так возвеличил в своей речи консульство Цицерона, [96] что народ постановил оказать последнему еще небывалые почести и приветствовать его как отца отечества. Насколько известно, Цицерону первому досталась честь этого имени, которое Катон дал ему в народном собрании.[97]
24. Великую приобрел он тогда силу в городе, но и многих заставил ненавидеть себя и не дурным каким-либо поступком, а потому лишь, что возбуждал общее недовольство постоянным самовосхвалением и самовозвеличиванием. [98] Ибо ни сенат, ни суд не могли собраться без того, чтобы не услышать его разглагольствований о Каталине и Лентуле. Даже свои книги и писания он стал наполнять похвалами самому себе. Эта некрасивая манера привилась к нему, словно какая-то порча, почему и речь его, полная прелести и грации, сделалась тягостной и неприятной для тех, кто ее слышал. В то же время, несмотря на столь неумеренное его честолюбие, он был далек от того, чтобы завидовать другим. Как видно из его сочинений, он без малейшей зависти восхваляет людей, живших как до него, так и в его время. Но многое из того, что он сказал, передается и по памяти: об Аристотеле, например, что он - река струящегося золота [99], о диалогах Платона - что это речи Зевса, если ему свойствен человеческий язык [100]. Феофраста же он называл "своей усладой", а на вопрос, какая из речей Демосфена кажется ему наилучшей, он ответил: "Самая длинная".
Некоторые лица, выдающие себя за поклонников Демосфена, придираются к словам Цицерона, попавшим в письмо к одному из друзей, [101] где сказано, что Демосфен иногда дремлет над своими речами, но они забывают о великих и восторженных похвалах, которые Цицерон часто воздает этому оратору, забывают и о том, что те из речей, над которыми он ревностнее всего трудился, а именно речи против Антония, названы им "филиппиками". [102] Из современников же его, прославившихся даром слова или мудростью, нет ни одного, кого он не сделал бы еще более славным, доброжелательно отзываясь о каждом и в речах своих и в писаниях. Перипатетику Кратиппу [103] выхлопотал он римское гражданство у Цезаря, бывшего тогда уже диктатором, а у ареопага - постановление о том, чтобы просить того же Кратиппа остаться в Афинах, дабы он вел собеседования с юношеством и служил украшением города. Есть и письма Цицерона к Героду и другие - к сыну [104], в которых он уговаривает их учиться у Кратиппа. Ритора же Горгия обвиняет он в том, что тот поощряет молодого человека к чувственным удовольствиям и попойкам, а сыну велит избегать общения с Горгием. [105] Из греческих писем Цицерона это почти единственное, написанное в несколько раздраженном тоне, если не считать еще другого - к византийцу Пелопу. На Горгия он нападает заслуженно, если тот в самом деле был тем дурным и распутным человеком, каким казался? С Пелопом же он сводит мелочные счеты, упрекая последнего в том, что тот не постарался исходатайствовать для него у византийцев какие-то почести и декреты.
25. Не только это говорит об его надменности, но и то, что, увлекаясь своим красноречием, он часто выходил из границ дозволенного. Так, например, он защитил однажды в суде Мунатия [106], и когда тот после своего оправдания возбудил судебное преследование против Сабина, друга Цицерона, последний, говорят, настолько забылся от гнева, что сказал: "Разве ты, Мунатий, сам до-бился своего оправдания, а не я окутал густым мраком суд, когда все было ясно?" Расхвалив с трибуны Марка Красса, он имел большой успех, а потом через несколько дней стал поносить его. "Не ты ли сам хвалил меня недавно на этом же месте?", - спросил его Красс. "Да, для практики, - отвечал Цицерон: - я упражнялся в речи на неблагодарную тему". В другой раз Красс заявил, что никто из Крассов не прожил в Риме долее 60-ти лет, а позднее отрицал это, говоря: "Зачем стал бы я это говорить?" "Ты знал, - ответил Цицерон, - что римляне с радостью услышат об этом, и заискивал перед ними". Тот же Красс уверял однажды, будто ему нравятся стоики, утверждающие, что богат тот, кто добродетелей. "А не тем ли, скорее, они тебе нравятся, - заметил Цицерон, - что согласно их учению, все принадлежит мудрому". Красс же был известен своим сребролюбием. А когда один из сыновей Красса, казавшийся похожим на некоего Аксия и из-за сплетен насчет последнего навлекавший этим сходством бесчестие на свою мать, выступил в сенате с речью, имевшей успех, и Цицерона спросили, какого он о нем мнения, тог ответил: "Ἄξιος Κράσσου".[107]
26. Намереваясь отплыть в Сирию, Красс почел для себя лучшим иметь в Цицероне друга, чем врага. Заверяя его в своей дружбе, он выразил желание пообедать у него, и Цицерон любезно его принял. Немного дней спустя некоторые из друзей замолвили перед ним слово за Ватиния [108], стремившегося, по их словам, к примирению и установлению дружественных отношений (Ватиний был его врагом). "Уж не хочет ли и Ватиний пообедать у меня?" -· спросил Цицерон. Таков-то был он по отношению к Крассу. А самого Ватиния, страдавшего опухолью шейных желез, он назвал, в то время как тот защищал свое дело перед судом, надутым оратором. Прослышав же, что Ватиний умер, а вскоре затем узнав достоверно, что он жив, Цицерон сказал: "В таком случае, пусть умрет скверной смертью тот, кто солгал так скверно". Когда Цезарь провел постановление о разделе между воинами земель в Кампании, в сенате многие стали высказывать недовольство, Луций же Геллий, едва ли не самый старый из сенаторов, сказал, что этому не бывать, пока он жив. "Подождем, - заметил на это Цицерон: - ибо не велика отсрочка, которую требует Геллий". Был в Риме некий Октавий, который слыл за уроженца Ливии. На замечание его во время какого-то процесса, что он не слышит Цицерона, последний ответил: "А ведь нельзя сказать, что у тебя не проколото ухо" [109]. Метелл Непот сказал однажды, что Цицерон своими обвинительными речами погубил больше людей, чем защитительными спас. "Вполне согласен с тобою, - ответил Цицерон, - что во мне больше добросовестности, чем уменья говорить". Некий юноша, обвинявшийся в том, что дал отцу своему яду в лепешке, держал себя дерзко и говорил, что готовит поношение Цицерону; тот сказал на это: "Охотнее приму от тебя это, чем лепешку". Публий Сестий, взяв себе в качестве защитника в каком-то процессе Цицерона вместе с некоторыми другими, [110] хотел все время говорить сам и никому не давал вымолвить слово. Когда стало ясно, что судьи его оправдают, и они уже приступили к голосованию, Цицерон сказал: "Пользуйся сегодня возможностью, Сестий, ибо завтра ты не будешь оратором". Публия Косту, человека невежественного и бездарного, но претендовавшего на звание юриста, вызвал он однажды свидетелем по какому-то делу, и когда последний заявил, что ничего не знает, Цицерон заметил ему: "Ты верно полагаешь, что тебя спрашивают о чем- нибудь, касающемся законов". Метелл Непот в каком-то споре все время повторял: "Кто твой отец, Цицерон?" "Ответ на такой вопрос, - · сказал Цицерон, - для тебя сделала более затруднительным твоя мать". Мать Непота слыла женщиной распутной, а сам он - человеком взбалмошным. Однажды он, внезапно покинув должность народного трибуна, отплыл к Помпею в Сирию, а затем вернулся, что было еще нелепее. [111] Похоронив с великой заботливостью своего наставника Филагра, он поставил на его могиле каменного ворона. "Очень мудро поступил ты", - заметил ему Цицерон: - он скорее выучил тебя летать, чем говорить". Марк Аппий, выступая в каком-то процессе, заявил в виде предисловия, что друг просил его выказать заботливость, здравый смысл и добросовестность. "Неужели, - спросил Цицерон, - ты такой жестокосердый человек, что ничего не хочешь сделать из многого, о чем просил тебя друг?"
27. Можно признать, что применение колких шуток против врагов или тяжущейся стороны допустимо в качестве ораторского приема. По Цицерону случалось обидно шутить над людьми просто ради-смеха, и это часто навлекало на него ненависть. Упомяну и о нескольких-таких случаях. Марка Аквилия, два зятя которого находились в изгнании, оа прозвал Адрастом [112]. В цензорство же Луция Котты, человека сверх меры любившего вино, . происходили выборы Цицерона в консулы. [113] Е; му захотелось пить. Утоляя жажду, он сказал своим друзьям, обступившим его со всех сторон: "Вы правы, опасаясь, как бы цензор не рассердился на меня за то, что я пью воду". Встретив же Викония, который вел с собою трех своих крайне некрасивых дочерей, он воскликнул: "Без изволенья Феба он родил детей".
Марк Геллий, который, как полагают, происходил от родителей несвободнорожденных, читал однажды перед сенаторами письма прекрасным и сильным голосом. "Не удивляйтесь, - промолвил Цицерон: - · И этот один из тех, которые были публичными крикунами". А когда Фавст, сын Суллы, неограниченно правившего в Риме и предавшего многих смерти посредством публичных объявлений - проскрипций, оказался весь в долгах и, расточив большую часть своего имущества, объявил аукцион, Цицерон заметил, что это объявление нравится ему больше, чем отцовское.
28. Из-за этого он и стал многим неприятен, [114] и против него сплотилась и партия Клодия по следующему поводу. Клодий, человек знатного рода, был возрастом юн, нравом же смел и своеволен [115]. Влюбленный в Помпею, жену Цезаря [116], он тайно проник в его дом в одежде и с принадлежностями арфистки: женщины в доме Цезаря совершали сокровенное, недоступное мужским взорам священнодействие, и из [117] мужчин там не было никого. Но Клодий, совсем еще юный и безбородый, надеялся незаметно пробраться вместе с женщинами к Помпее. Он вошел ночью в большой дом и заблудился в переходах. В то время как он блуждал там, его увидела прислужница Аврелии, матери Цезаря, и спросила его имя. Вынужденный сказать что-нибудь, Клодий ответил, что ищет служанку Помпеи, которую зовут Аврой, а та, разобрав, что голос не женский, стала кричать и созывать женщин; женщины же заперли двери и обыскав все помещение, захватили Клодия, укрывшегося в спальне рабыни, вместе с которой он вошел в дом. Дело это получило широкую огласку, и Цезарь развелся с Помпеей, Клодия же привлек к суду, обвинив его в нечестии.[118]
29. А Цицерон был другом Клодия и имел в нем во время событий, связанных с именем Каталины, ревностнейшего помощника и телохранителя. Однако, в то время как Клодий, возражая против обвинения, утверждал, что он тогда в Риме не был, а проживал в отдаленнейших местах, Цицерон засвидетельствовал, что тот пришел к нему в дом и разговаривал о некоторых делах. Так именно это и было в действительности. Но Цицерон, повидимому, выступил свидетелем не правды ради,, а с тем, чтобы оправдаться перед женой своей Геренцией: она ненавидела Клодия из-за сестры его Клодии [119], которая, по ее мнению, хотела вступить в брак с Цицероном и устраивала это дело через посредство некоего Тулла. Этот последний был товарищем и одним из самых близких друзей Цицерона, а в то же время постоянно бывал у Клодии и оказывал ей услуги как близкой соседке, чем и навлек на себя подозрения Теренции. Своенравная и командовавшая своим мужем, она побудила его выступить вместе с другими против Клодия и дать свои показания. Свидетельствовали же против Клодия многие честные люди, обвиняя его в клятвопреступлениях, плутовстве, подкупе черни, совращении женщин. А Лукулл выставил и служанок свидетельницами того, что Клодий был в связи с младшей из своих сестер в то время, как она жила в замужестве с ним, Лукуллом [120]. По мнению многих, Клодий находился в близких отношениях и с другими двумя своими сестрами - Тертией, женой Марка Рекса [121], и Клодией, женой Метела Целера; последнюю прозвали Квадраитарией за то, что кто-то из ее любовников, насыпав в кошелек медных монет, послал ей это вместо серебра: самую мелкую из медных монет римляне называют квадрантом. Из-за этой-то сестры и пострадала больше всего репутация Клодия. Но так как, несмотря на это, народ стал тогда во враждебные отношения к тем, кто свидетельствовал и выступал против Клодия, судьи испугались и поставили вокруг судилища стражу, а сами по большей части подавали свои таблички с неразборчивыми начертаниями. Но все же большинство из них высказалось, повидимому, за его оправдание, а по слухам имел место и подкуп. Поэтому Катул [122], встретив судей, сказал им: "Правильно поступили вы, потребовав себе для безопасности стражу: вы боялись, как бы кто-нибудь не отнял у вас денег". А Цицерон так ответил Клодию, попрекавшему его тем, что судьи не дали веры его, Цицерона, показаниям: "Но ведь мне поверили 25 судей, ибо столько было их, осудивших тебя, а тебе не поверили 30, так как они оправдали тебя не раньше, как взяв деньги". [123] Но Цезарь, вызванный в суд, показаний против Клодия не дал, причем заявил, что он не подозревает жену свою в прелюбодеянии, и развелся с него потому, что супружеская жизнь Цезаря должна быть чиста не только от постыдных поступков, но и от порочащих слухов.[124]
30. Избегнув этой опасности, Клодий, избранный в народные трибуны [125], тотчас же обратился против Цицерона, собирая и используя ему во вред всякие дела и всяких людей. При этом расположение народа снискивал он себе льготными законами, а каждому из консулов дал по большой провинции, проведя соответствующий закон в народном собрании: Пизону - Македонию и Габинию - Сирию. Многих из бедняков он приобщил к своей политике и окружил себя вооруженными рабами.[126]
Из трех самых влиятельных в то время людей Красс открыто враждовал с Цицероном, Помпей вел с тем и другим из них двойную игру, Цезарь собирался выступить с войском в Галлию. С этим последним и стал искать сближения Цицерон, хоть тот не только не был его другом, но оставался у него под подозрением со времени заговора Каталины: он выразил желание сопровождать Цезаря в походе в качестве е: го легата. А когда Цезарь на это согласился, Клодий, видя, что Цицерон ускользает из-под его власти как народного трибуна, сделал вид, что готов итти на примирение. Возлагая большую часть вины на Теренцию, постоянно упоминая о Цицероне с уважением, повторяя с наружным благожелательством, что он не чувствует ни ненависти, ни вражды, и ограничиваясь мягкими дружескими упреками, - он совершенно рассеял опасения Цицерона, и последний отказался от должности легата у Цезаря и снова занялся общественными делами. [127] Раздраженный этим отказом, Цезарь ободрил Клодия и заставил Помпея совершенно отвернуться от Цицерона, а сам свидетельствовал против него перед народом, заявляя, что ему кажется беззаконным поступок Цицерона, казнившего не осужденных судом людей - Лентула и Цетега с товарищами. Таково было обвинение, и по этому обвинению Цицерон был привлечен к суду. [128] Попав, таким образом, в опасное положение подсудимого, он переменил одежду, отпустил волосы и, обходя город, молил народ о защите. А Клодий встречал его повсюду на улицах, окруженный толпой наглых и дерзких людей, которые, всячески осмеивая изменившийся вид его и одежду, а нередко бросая в него грязью и камнями, препятствовали ему обращаться к народу.
31. Однако вместе с Цицероном переменили одежду и всадники, чуть ли не в полном составе, и не менее 20 000. юношей следовали за ним, отпустив волосы и вторя его мольбам. Собрался затем и сенат, дабы вынести постановление, согласно которому и народ должен был переменить, как бы в знак траура, одежду, а когда консулы этому воспротивились, Клодий же окружил сенат вооруженными людьми, многие из сенаторов выбежали оттуда, разрывая туники и громко крича. Но так как зрелище это не пробудило ни жалости ни стыда, и Цицерону приходилось либо бежать, либо решить дело вооруженной борьбой с Клодием, он обратился с просьбой о помощи к Помпею, преднамеренно удалившемуся и проживавшему за городом, в своей албанской вилле. Сначала он послал туда Пизона, своего зятя [129], который должен был передать просьбу, а затем отправился и сам. Но извещенный об этом Помпей не посмел показаться ему на глаза, ибо непреодолимый стыд испытывал он перед человеком, не раз вступавшим ради него в великие бои и в своей политике многое сделавшим ему в угоду. А теперь, став зятем Цезаря, [130] он, по настоянию последнего, предал забвению эти давние услуги и, выскользнув через другие двери, уклонился от свидания. Преданный, таким образом, Помпеем, и оставшись одиноким, Цицерон прибег к консулам. Но Габиний выказал недоступность, Пизон же обошелся с ним в разговоре мягче, советуя ему удалиться, уступить натиску Клодия, перетерпеть превратность судьбы и снова стать спасителем отечества, из-за него же находящегося теперь в состоянии смуты и терпящего бедствия. Получив такой ответ, Цицерон стал советоваться с друзьями. Из них Лукулл предлагал ему остаться, рассчитывая, что он одержит вверх, прочие же предлагали бежать, говоря, что народ скоро соскучится по нем, пресытившись безумствами Клодия. С этим согласился и Цицерон. [131] Перенеся на Капитолий особо чтимую им статую Минервы, которая была поставлена в его доме и долгое время находилась у него, он посвятил ее, сделав следующую надпись: Минерве, охранительнице Рима. [132] Приняв затем от друзей провожатых, он незаметно, глубокой ночью вышел из города и направился сухим путем, через Луканию, с намерением добраться до Сицилии.
32. Когда обнаружилось, что он бежал, Клодий провел постановление об его изгнании и обнародовал эдикт, повелевавший отказывать ему в огне и воде и не давать приюта ближе, чем за 500 миль от Италии [133]. Почти все придавали очень мало значения этому эдикту из уважения к Цицерону. Всячески выказывая ему радушие, его провожали дальше. Однако в луканском городе Гиппонии, ныне называемом Вибоном [134], некий Вибий, сицилиец родом, пользовавшийся большим расположением Цицерона и во время консульства его бывший начальником рабочих-строителей, не принял его к себе в дом, а объявил, что отведет ему место за городом. Также и Гай Вергилий, сицилийский претор, один из наиболее близких к Цицерону людей, письменно просил его воздержаться от приезда в Сицилию. Удрученный этим, он отправился в Брундисий. Направясь оттуда при попутном ветре к Диррахию [135] и встретив на море противный ветер, он на следующий день возвратился, но затем вновь отплыл. Говорят, что когда он прибыл в Диррахий и собирался сойти на берег, произошло землетрясение и в то же время поднялось волнение на море. Гадатели заключили из этого, что изгнание его не будет длительным, ибо явления эти знаменуют перемену. Несмотря на то, что многие дружественно его навещали, а греческие города наперерыв отправляли к нему депутации, [136] Цицерон проводил большую часть времени в унынии и глубокой грусти, устремляя свои взоры, подобно безнадежно влюбленному, к Италии, через меру предаваясь малодушию в своем несчастии, подавленный и униженный, чего едва ли кто мог ожидать от человека, прошедшего школу столь высокой учености; да и сам он часто просил друзей называть его не оратором, а философом: философия избрана им, как основное занятие, красноречием же пользуется он лишь по мере надобности, как орудием общественной деятельности, Но честолюбие способно смывать с души, как краску, всякое учение и накладывать на людей, занимающихся общественными делами, отпечаток страстей, свойственных толпе, с которой они общаются и свыкаются, если только не оберечь себя от этого должным образом, стараясь в сношениях с посторонними приобщаться только к самым делам, но не к сопутствующим им страстям.[137]
33. А Клодий, изгнав Цицерона, сжег его виллы, сжег его дом и построил на этом месте храм Свободы. [138] Остальное же имущество он назначил к распродаже и ежедневно объявлял о ней через глашатая, но никто ничего не покупал. Нагнав этим страх на оптиматов и увлекая вслед за собою разнуздавшийся народ на путь крайних, дерзких бесчинств, он стал нападать и на Помпея и отменять некоторые из распоряжений, сделанных им во время похода. [139] Униженный этим, Помпей порицал себя за то, что покинул Цицерона, и начал усиленно действовать в обратном направлении, подготовляя с помощью друзей его возвращение в отечество. А когда Клодий стал этому противиться, сенат с своей стороны постановил не утверждать ни одного решения и не заниматься государственными делами, если Цицерону не будет дана возможность вернуться. [140] Но в год, когда у власти стоял консул Лентул с своей партией [141], когда волнения распространились настолько, что на форуме были ранены народные трибуны, а Квинт, брат Цицерона, вынужден был укрыться, лежа, как мертвый среди трупов, - настроение народа начало меняться. Один из народных трибунов, Анний Милон [142], первый отважился привлечь Клодия к суду за насилия. К Помпею же присоединились многие из народа и из жителей окрестных городов. Выступив с ними и прогнав Клодия с форума, он пригласил граждан приступить к голосованию. Еще никогда, говорят, ни по какому делу не голосовал народ с таким единодушием. А сенат, соревнуясь с народом, предложил воздать благодарность всем городам, оказавшим Цицерону услуги во время его изгнания, и восстановить на государственные средства его дом и виллы, которые уничтожил Клодий.[143]
Возвратился же Цицерон на шестнадцатый месяц после изгнания. [144] И такова была радость городов, столь велико усердие встречавших его людей, что и сказанные им впоследствии по этому поводу слова не выражают всей правды. А сказал он, что вся Италия несла его на плечах и так внесла его в Рим. [145] Даже Красс, враждебный ему до изгнания, и тот с готовностью вышел тогда ему навстречу и помирился с ним, чтобы, как говорил он, доставить удовольствие своему сыну Публию, почитателю Цицерона.[146]
34. Несколько времени спустя Цицерон, дождавшись отлучки Клодия и явившись в сопровождении многих граждан на Капитолий, сорвал и уничтожил таблички трибунов, содержавшие записи постановлений. [147] Когда Клодий обвинял по этому поводу Цицерона, а последний указывал, что тот незаконно попал из патрициев в народные трибуны [148] и, следовательно, ничто из сделанного им не имеет законной силы, Катон вознегодовал и выступил с возражениями: Клодия он не хвалил, а, наоборот, был возмущен его деятельностью, но вместе с тем называл опасным и насильственным актом постановление сената об уничтожении столь великого множества решений и дел, в числе которых находились и его собственные распоряжения, относящиеся к Кипру и Византию. Цицерон оскорбился выступлением Катона, однако ж чувство это не дошло до открытой неприязни, и они стали лишь сдержаннее в изъявлении друг другу своего расположения.[149]
35. После этих событий Милон убивает Клодия. [150] Привлеченный к суду за убийство, он выставил Цицерона своим защитником. Сенат же, боясь, как бы из-за преследования, которому подвергается столь известный и вместе с тем пылкий по характеру человек, каким был Милон, не произошло в городе волнений, поручил Помпею руководить как этим процессом, так и другими, дабы обеспечить безопасность городу и судам. Помпей еще с ночи занял воинскими отрядами окружающие форум возвышенности, и Милон, опасаясь, как бы Цицерон, смутившись столь непривычным для него зрелищем, не провел защиты хуже обыкновенного, уговорил его отправиться на форум в носилках и спокойно ждать там, пока не соберутся судьи и не наполнится людьми судилище. А Цицерон, как известно, не только был робок на войне, но и говорить начинал со страхом: во многих процессах он с трудом переставал трястись и дрожать только тогда, когда доходил в речи до высшего подъема, становясь уже более уверенным в себе. Приняв же однажды на себя защиту Лициния Мурены [151], привлеченного к суду Катоном, и стремясь из честолюбия превзойти пользовавшегося успехом Гортензия [152], он не дал себе ни часу отдыха ночью и, в результате, изнуренный умственным напряжением и бдением, показался уступающим Гортензию.
Итак, сойдя с носилок, Цицерон направился к месту суда над Милоном. Увидя же расположившегося как бы лагерем на высотах Помпея, а вокруг всей площади ярко блестевшее оружие, он настолько смутился, что с трудом мог начать свою речь, прерывающимся голосом и трясясь всем телом, между тем как сам Милон явился в суд с видом непоколебимого мужества, не сочтя даже нужным отпустить волосы и переменить одежду на траурную. Надо полагать, что именно это обстоятельство в значительной мере способствовало его осуждению. Но Цицерон в этом процессе показался скорее человеком преданным интересам своих друзей, чем трусливым.[153]
36. Цицерон вступил в число жрецов, которых римляне называют авгурами [154], на место Красса младшего, после того как последний погиб в земле парфян. [155] Затем, получив по жребию провинцию Киликию [156] и войско, состоявшее из 12 000 тяжеловооруженных й 1600 всадников, он отплыл по назначению. Поручено ему также было устроить дела в Каппадокии, сделав ее дружественной и покорной царю Ариообарзану. [157] Он подчинил и умиротворил эти области, не навлекая на себя ни с чьей стороны упреков и не прибегая к военным действиям. Обратив затем внимание на начинавшиеся среди киликийцев, под влиянием парфянской неудачи римлян, волнения [158] и на возмущения в Сирии, он успокоил их кротостью своего управления. Он не принимал даров даже в тех случаях, когда их давали цари, жителей же провинции освободил от пиров в свою честь, а сам ежедневно приглашал приятных ему лиц к столу, угощая без роскоши, но радушно. При доме его не было привратника, а самого его никто не заставал лежащим: с раннего утра он принимал являвшихся к нему с приветствиями, стоя или прохаживаясь перед спальней. Говорят, что он ни розгами никого не сек, ни одежд не разрывал, не поносил никого словами и не налагал взысканий в оскорбительной форме. Раскрыв же многочисленные случаи хищения народных денег, он поднял этим благосостояние городов, причем виновные, возвратив похищенное, ничего больше не претерпели и сохранили свои гражданские права. Вел он также войну, обратив в бегство разбойников, живших в окрестностях Амана [159], за что был провозглашен солдатами императором. А когда оратор Целий [160] просил Цицерона прислать из Киликии в Рим для какого-то зрелища барсов, тот написал ему, рисуясь своими деяниями, что барсов в Киликии нет: они убежали в Карию [161], рассердившись на то, что с ними одними воюют, между тем как все пользуются миром.
Отплыв из своей провинции, Цицерон сначала пристал к Родосу, а затем с удовольствием провел некоторое время в Афинах, стосковавшись по былым своим занятиям. Сойдясь здесь с самыми видными представителями греческой образованности, приветливо встретившись с прежними своими друзьями и знакомыми, он вернулся из почтившей его подобающим образом Греции в Рим в то самое время, как республика, переживая как бы воспалительный процесс, вовлеклась в междоусобную войну.[162]
37. И вот, когда в сенате был поставлен на голосование вопрос о награждении его триумфом, Цицерон заявил, что ему приятнее было бы сопровождать в триумфальном шествии Цезаря, если бы прекратился раздор. То же советовал он и частным образом: много раз писал Цезарю, настойчиво просил и Помпея, успокаивая и уговаривая каждого из них. А когда дело стало уже непоправимым, и Цезарь перешел в наступление, [163] Помпей же не остался на месте, а покинул город в сопровождении многих лучших людей, Цицерон не присоединился к ним в этом бегстве, и можно было думать, что он перейдет на сторону Цезаря. Вполне очевидно, что в поисках решения он долго бросался из стороны в сторону и жестоко страдал. Ибо в своих письмах он говорит, что не знает, в какую сторону должно ему обратиться, - если у Помпея есть прекрасное, заслуживающее уважения основание вести войну, зато Цезарь удачнее пользуется обстоятельствами и лучше умеет спасать и себя и своих друзей: в этих условиях ясно, от Кого надо бежать, но неясно, к кому бежать. [164] В то же время Требатий [165], один из товарищей Цезаря, написал ему письмо, в котором говорилось, что ему, Цицерону, скорее всего надлежало бы, как полагает Цезарь, примкнуть к партии последнего и разделить с ним его надежды; если же он отказывается от этого из-за преклонного возраста, то лучше бы было ему ехать в Грецию и, оставаясь там, жить спокойно в стороне от обеих партий. Удивленный тем, что Цезарь не написал ему сям, Цицерон ответил в сердцах, что он не совершит ничего, что было бы недостойно прежних его дел. Так говорится об этом в его письмах.
38. Лишь только Цезарь отправился в Испанию, Цицерон отплыл к Помпею, [166] где его встретили с радостью все, кроме Катона: последний, увидев Цицерона наедине, сильно порицал его за то, что он присоединился к Помпею; ибо ему, Катону, не к лицу было бы изменить тому направлению в политике, которого он держался с самого начала, тогда как Цицерон принес бы большую пользу Отечеству и друзьям, если б оставался в Риме нейтральным, сообразуясь в своих действиях с ходом событий; а теперь он явился сюда, крайне неосмотрительно, без всякой нужды сделавшись врагом Цезаря, чтобы подвергнуться вместе с другими столь великой опасности. Слова эти изменили намерения Цицерона; повлияло на него и то обстоятельство, что Помпей не поручал ему никакого важного дела. Но в этом виноват был он сам: не скрывая того, что он раскаивается, Цицерон порочил приготовления Помпея, с затаенным недоброжелательством критиковал его распоряжения и не мог воздержаться от насмешки и острословия, направленных против его соратников. Сам он ходил по лагерю угрюмый и печальный, других же заставлял смеяться, хоть им было вовсе не до смеху. Но лучше приведу здесь несколько примеров таких острот. Так, Домитий [167], продвигая на командную должность человека к военному делу неспособного, говорил про него, что он отличается прекрасным нравом и благоразумием. "Почему же, - спросил Цицерон, - ты не приберегаешь его для опеки над твоими детьми". Некоторые хвалили лесбосца Феофана [168], который был начальником лагерных рабочих, за то, что он хорошо успокоил родосцев, потерявших свой флот. "Какое это великое благо иметь начальником грека"! - воскликнул Цицерон. А в то время, как Цезарь, имел почти во всем успех и как бы уже держал Помпея в осаде, Цицерон так ответил Лентулу [169], сказавшему, что друзья Цезаря, как слышно, настроены мрачно: "Ты хочешь сказать, что они сердятся на Цезаря". Некий Марций, только что явившийся из Рима, рассказывал, что там ходят упорные слухи, будто Помпей осажден. "Так ты для того и отплыл оттуда, чтобы удостовериться в этом собственными глазами?" - спросил Цицерон. После поражения Нонний [170] сказал, что следует надеяться на лучшее;, ибо в лагере Помпея остались семь орлов. "Прекрасен был бы твой совет, - возразил Цицерон, - если б мы воевали с галками". Лабиен [171] же, полагаясь на какие-то предсказания, уверял, что Помпею суждено одержать верх. "Так значит, - сказал Цицерон, - это была хитрость, что мы потеряли свой лагерь".
39. После битвы при Фарсале [172], в которой он не принимал участия по болезни, когда Помпей бежал, Катон, располагавший в Диррахии многочисленным войском и большим флотом, [173] потребовал от Цицерона, чтобы он принял на себя обязанности командующего, согласно с законом и как лицо облеченное ранее консульским достоинством. Цицерон отказался от командования и вообще от участия в войне. Тут молодой Помпей и друзья его, называя Цицерона изменником, уже выхватили было мечи, и он едва ли избег бы гибели, если б не вступился Катон, который с трудом отстоял его от них и проводил из лагеря. Прибыв же в Брундисий, он прожил здесь некоторое время в ожидании Цезаря, которого задерживали дела в Азии и Египте. [174] А когда стало известно, что Цезарь причалил в Таренте и переходит оттуда сухим путем в Брундиснй [175], Цицерон поспешил ему навстречу, не теряя окончательно надежды, но все же боясь испытать в присутствии многих настроение человека, ему враждебного и одержавшего верх. Но ему ничего не пришлось ни сделать ни сказать, что было бы противно его достоинству. Ибо Цезарь, увидя Цицерона, шедшего ему навстречу далеко впереди других, ласково приветствовал его, сойдя с коня, и прошел много стадий пути, беседуя с ним одним. С того времени он не переставал оказывать Цицерону знаки уважения и благосклонности, и когда тот написал хвалебное слово в честь Катона, Цезарь в ответном слове воздал хвалу красноречию Цицерона и всей его жизни, находя в нем величайшее сходство с Периклом и Фераменом [176]. Сочинение Цицерона носит заглавие "Катон" [177], Цезаря же - "Антикатон" [178]. Рассказывают также, что когда Квинт Лигарий [179] был обвинен в том, что стал одним из врагов Цезаря, и Цицерон принял на себя его защиту, Цезарь сказал своим друзьям: "Что мешает нам послушать, после долгого перерыва, речь Цицерона, если Лигарий уже давно признан нами негодяем и врагом?" Но Цицерон с самого начала своей речи взволновал Цезаря необычайно, в дальнейшем же своем развитии его речь стала столь разнообразна в выражении чувств и исполнилась столь удивительного очарования, что Цезарь много раз менялся в лице; ясно было, что и душевное его состояние постоянно меняется. А под конец, когда оратор коснулся сражения под Фарсалом, [180] Цезарь, охваченный волнением, задрожал всем телом и выронил записки, которые держал в руках. Так покоренный, он оправдал Лигария.
40. В дальнейшем же, после того как республика превратилась в монархию, Цицерон, отстранившись от общественных дел, посвятил свои досуги молодым людям, желавшим заниматься философией, а так как они принадлежали к числу самых родовитых и знатных [181], он снова, благодаря знакомству с ними, приобрел очень большое влияние в городе. Основным же его делом было составлять и переводить философские диалоги, а также перелагать на латинский язык отдельные термины, принятые в диалектике и физике. [182] Ибо, как говорят, он первый, или преимущественно он, дал латинские названия таким словам, как φαντασια (представление), συγκατάθεσις (согласие), ὲποχή (воздержание от суждения), κατάληψις (восприятие), а также ἄτομον (неделимое), αμερές (не имеющее частей), κενόν (пустота) и многое другое в этом же роде, сумев с помощью отчасти метафор, отчасти собственных значений, сделать их понятными и легко усвояемыми. Способностью же своею легко сочинять стихи он пользовался для развлечения, и всякий раз, как ему случалось увлечься этим занятием, он, говорят, сочинял в одну ночь до 500 стихов.
Проводя тогда большую часть времени в своем тускуланском поместье, Цицерон писал друзьям, что он живет жизнью Лаэрта [183]; быть может, он шутил по своему обыкновению, быть может, страстно стремился к государственной деятельности, побуждаемый честолюбием и печалясь о тогдашних порядках. Изредка приезжал он в город ради того, чтобы приветствовать Цезаря, причем бывал первым среди людей, готовых назначать Цезарю почести и старавшихся всегда сказать что- нибудь новое в похвалу ему и его деяниям. [184] Таковы, например, слова его о статуях Помпея; они были сняты и брошены на землю, Цезарь же приказал поставить их на прежние места, и они были поставлены. По этому-то поводу Цицерон и сказал, что Цезарь, столь великодушно восстанавливая статуи Помпея, воздвигает свои собственные.
41. Говорят, что он задумал написать всю отечественную историю, со включением в нее многого из истории Греции и с добавлением цельных греческих рассказов и мифов, но его удержали от этого как многочисленные общественные дела, так и многие личные неприятности и беды, большая часть которых приключилась, как кажется, по его собственной вине. Во-первых, он развелся со своей женой Теренцией [185] на том основании, что она нисколько не заботилась о нем во время войны, так что ему пришлось отправиться в путь, нуждаясь в необходимых дорожных припасах, да и по возвращении в Италию он не нашел в ней никакого к себе благожелательства. Ибо она не явилась к нему ни разу в течение всего долгого времени, проведенного им в Брундизии, а когда отправилась туда, в этот дальний путь дочь-подросток, та не дала ей ни приличествующих случаю провожатых, ни припасов на дорогу. Да и дом передала она ему в совершенно заброшенном виде и пустым, при множестве долгов. Таковы были, говорят, наиболее благовидные предлоги для развода. Но он сам же блистательным образом оправдал отрицавшую все это Теренцию, женившись вскоре на девушке, прельстившей его своею молодостью, как говорила об этом повсюду Теренция, а как пишет о том же Тирон, вольноотпущенник Цицерона [186] - ради денег для уплаты долгов. Девица была очень богата [187], Цицерон же, назначенный, по доверенности, ее опекуном, охранял ее имущество, а так как долгов у него было на сумму в несколько десятков тысяч, он поддался убеждениям друзей и домашних вступить с нею в брак, несмотря на разницу лет, и, воспользовавшись ее деньгами, удовлетворить кредиторов. Вспоминая об этом браке в речи, написанной в ответ на "Филиппики", Антоний говорит, что Цицерон прогнал жену, возле которой состарился - остроумная насмешка над домоседством Цицерона, как человека бездеятельного и не воинственного. Вскоре после этой женитьбы умерла от родов его дочь, в доме Лентула, за которого она была выдана после смерти ее первого мужа Пизона. [188] Для утешения Цицерона к нему отовсюду собрались философы, но ой был так сильно огорчен случившимся, что развелся со своей молодой женой из-за того, что та, как ему показалось, была рада смерти Туллии.[189]
42. Так обстояли домашние дела Цицерона. В заговоре же против Цезаря он участия не принял, хотя был связан самыми тесными узами дружбы с Брутом и, повидимому, тяготясь настоящим положением дел, тосковал, как никто другой, о старых порядках. Но участники заговора боялись его характера, как недостаточно смелого, да и преклонных лет его - возраста, когда и в самых сильных натурах иссякает отвага.[190]
После того как Брут и Кассий с товарищами привели в исполнение свой замысел, друзья же Цезаря объединились против них, снова возникли опасения, как бы город не был ввергнут в междоусобную войну. Антоний, бывший тогда консулом, собрал сенат и в краткой речи призывал к единомыслию, а Цицерон, приведя множество подобавших случаю доводов, убедил сенат принять по примеру афинян решение об амнистии по делам, имевшим отношение к Цезарю, Бруту же и Кассию дать провинции. [191] Но ничего из этого не вышло. Ибо народ, уже сам по себе жалевший о Цезаре, лишь только увидел покойника, выносимого через площадь, между тем как Антоний показывал собравшимся обагренную кровью и исколотую мечами одежду, - бросился вне себя от гнева разыскивать по форуму убийц и побежал к их домам с огнем, чтобы поджечь их. А те, приняв заранее меры предосторожности, избежали этого, но, предвидя много других опасностей, покинули город.[192]
43. Антоний же тотчас поднял голову и, как человек имевший намерение править единовластно, стал страшен всем, а Цицерону в особенности. Ибо, видя вновь возрастающее влияние последнего в республике и близость его к Бруту, Антоний тяготился его присутствием. Надо полагать, что они и раньше относились друг к другу с некоторой подозрительностью, вследствие полнейшего несходства их во всем жизненном укладе. Опасаясь всего этого, Цицерон хотел было отправиться в Сирию с Долабеллой, в качестве его легата, но Гиртий и Панса, которым предстояло быть консулами после Антония [193], люди честные и приверженные Цицерону, просили его не покидать их, обещая, что при нем они лишат власти Антония. Цицерон же не отнесся к ним с недоверием, но и не совсем поверил им; он распрощался с Долабеллой, а с Гиртием условился, что проведет лето в Афинах и вернется, когда тот примет консульскую должность, после чего отплыл один. Но плавание его затянулось, а из Рима, как это часто бывает, стали доходить до него неожиданные вести, будто с Антонием произошла удивительная перемена, что он все делает и решает в угоду сенату и что недостает лишь его, Цицерона, присутствия, чтобы дела устроились наилучшим образом. Браня свою чрезмерную осторожность, Цицерон повернул назад в Рим. [194] На первых порах надежды не обманули его: навстречу ему стеклось такое множество народу, что рукопожатия и дружеские приветствия близ ворот и при въезде заняли почти весь день. [195] Но когда на следующий день Антоний собрал сенат и пригласил его туда, Цицерон не пошел и пролежал в постели, ссылаясь на то, что чувствует себя слабым от усталости. На самом же деле то был, очевидно, страх перед злым умыслом, вызванный в нем некоторыми подозрениями и предупреждением, полученным им в пути. Раздраженный этой клеветой, Антоний послал воинов с приказанием привести Цицерона или сжечь его дом, но, во внимание к многочисленным возражениям и просьбам, удовлетворился тем, что взял с него залог. После этого они не здоровались при встречах и остерегались друг друга, [196] и в таких отношениях и застал их приехавший из Аполлонии молодой Цезарь [197]. Он объявил себя наследником умершего Цезаря и вступил в спор с Антонием из-за 25 миллионов, которые тот взял себе из имущества покойного.
44. Ввиду этого Филипп, женатый на матери молодого Цезаря, и Маркелл [198], муж его сестры, явившись вместе с юношей к Цицерону, условились с ним, что он будет поддерживать Цезаря и в сенате и перед народом силою своего красноречия и своим влиянием в делах государственного управления, а тот с помощью денег и войска обеспечит безопасность Цицерона: молодой человек уже располагал не малым числом воинов, служивших под начальством Цезаря. Была, повидимому, еще более важная причина, в силу которой Цицерон охотно согласился заключить дружбу с молодым Цезарем. Кажется, еще при жизни Помпея и Цезаря, ему привиделось во сне, будто некто позвал на Капитолий сенаторских сыновей, так как Юпитер должен был объявить одного из них властителем Рима; поспешно сбежавшиеся граждане стояли вокруг храма, а мальчики, храня молчание, сидели в окаймленных пурпуром тогах. Внезапно открылись двери, и мальчики, вставая по одиночке, торжественно проходили вокруг бога. Озирая каждого, бог отсылал их назад, и они уходили огорченные. Но когда приблизился молодой Цезарь, он простер руку и изрек: "Римляне, наступит конец вашим междоусобиям, когда этот станет властителем". Таково, говорят, было сновидение Цицерона, причем наружность мальчика ясно запечатлелась и сохранилась в его памяти, но самого мальчика он во сне не опознал. На следующий же день, в то время как Цицерон спускался к Марсову полю, а мальчики возвращались оттуда с гимнастических упражнений, первым из них попался ему на глаза именно тот, кто ему приснился. Пораженный этим, Цицерон спросил, кто его родители. Оказалось, что это был сын Октавия, человека не очень знатного, и Аттии, племянницы Цезаря, вследствие чего Цезарь, не имевший собственных детей, и оставил ему по завещанию свое имущество и дом. С этих пор, говорят, Цицерон при встречах с мальчиком оказывал ему большое внимание, а тот дружелюбно принимал его расположение. К тому же случилось так, что год его рождения совпал с годом консульства Цицерона.[199]
45. Вот те видимые причины их дружбы, на которые обычно указывают. Но прежде всего Цицерона сблизила с Цезарем ненависть к Антонию, а затем его прирожденная слабость к почестям; он рассчитывал использовать в своей политике силы Цезаря, а юноша так подольщался к нему, что называл его своим отцом. Негодуя по этому поводу, Брут в письмах своих к Аттику [200] обвиняет Цицерона в том, что тот, прислуживаясь к Цезарю из страха перед Антонием, явно ищет не свободы для отечества, а для себя милостивого господина [201]. Однако ж сына его, занимавшегося в Афинах у философов, Брут принял к себе, назначил на командную должность и много раз давал ему поручения, успешно выполнявшиеся последним [202].
В это время могущество Цицерона в городе достигло высшего подъема. Распоряжаясь всем, чем хотел, он изгнал Антония, восстановил против него всех и отправил для борьбы с ним обоих консулов, Гиртия и Пансу. Вместе с тем он убедил сенат предоставить Цезарю ликторов и знаки преторской власти, как борцу за отечество. Но когда Антоний был побежден, а оба консула были убиты, [203] и войска их, прибыв с поля битвы, примкнули к Цезарю, сенат, убоявшись молодого человека, которому столь блистательно благоприятствовала судьба, попытался почестями и подарками склонить войска к уходу от Цезаря, лишив его таким образом военных сил, под тем предлогом, что после бегства Антония в защитниках уж нет надобности. С своей стороны, Цезарь, устрашенный таким оборотом дел, подослал к Цицерону людей с тем, чтобы они просили и убедили его одновременно добиваться консульства для обоих, а затем, приняв власть, распоряжаться делами, как ему вздумается и руководить юношей, который добивается лишь этого титула и славы. Цезарь сам признается, что он боялся роспуска войск и рисковал остаться одиноким, почему и воспользовался во-время властолюбием Цицерона, побудив его домогаться консульства и обещав поддержать его на выборах.
46. Цицерон - старик, вконец обольщенный и обманутый юношей, поддержавший его кандидатуру и сделавший сенат ему послушным, - тогда же подвергся за это обвинениям со стороны друзей, а немного позже и сам почувствовал, что погубил себя и пожертвовал свободой народа. Ибо Цезарь, усилившись и приняв консульскую должность, от Цицерона отошел, а стал другом Антонию и Лепиду и, соединив воедино их войска со своими, поделил между ними верховное управление, словно какую-нибудь частную собственность [204]; они внесли в проскрипционные списки более 200 человек, которых решено было умертвить. Из всех спорных вопросов, наиболее продолжительные препирательства вызывал вопрос о включении в этот список Цицерона. Антоний не шел ни на какие соглашения, если только Цицерон не будет убит первым, Лепид поддерживал Антония, Цезарь же противился обоим. Три дня продолжались их тайные переговоры в уединении, близ города Бононии, причем сходились они на месте, расположенном поодаль лагерей и окруженном рекой. Первые два дня Цезарь, говорят, боролся за Цицерона, на третий ж^ уступил и пожертвовал им. Обменялись же они следующим образом: Цезарь уступил Цицерона, Лепид - своего брата Павла и Антоний - Луция Цезаря, который приходился ему дядей с материнской стороны. Так лишились они от бешеной злобы способности мыслить по-человечески или, лучше сказать, показали, что нет зверя свирепее человека, совмещающего в себе дурные страсти и власть.[205]
47. В то время как творились эти дела, Цицерон находился вместе с братом [206] в своем поместье близ Тускула. Узнав же о проскрипциях, они решили перейти в Астуру, приморское поместье Цицерона, [207] а оттуда отплыть в Македонию к Бруту, ибо уже ходили слухи, что он располагает большими силами. Отправились они, удрученные горем, в носилках; останавливаясь в пути и располагая носилки рядом, они горько сетовали друг перед другом. Особенно беспокоился Квинт, думая об их беспомощности, ибо, говорил Квинт, он ничего не взял с собой, да и у Цицерона запас был скуден. Итак, лучше будет, если Цицерон опередит его в бегстве, а он догонит его, захватив из дому необходимое. Так они и порешили, а затем обнялись на прощание и в слезах расстались. И вот, несколько дней спустя. Квинт, выданный рабами людям, искавшим его, был умерщвлен вместе с сыном. [208] А Цицерон, принесенный в Астуру и найдя там судно, тотчас сел на него и плыл, пользуясь попутным ветром, до Цирцея [209]. Кормчие хотели немедля отплыть оттуда, но Цицерон, потому ли, что боялся моря или не совсем еще потерял веру в Цезаря, сошел с судна и прошел пешком 100 стадий, как бы направляясь в Рим, а затем, в смятении, снова изменил намерение и спустился к морю в Астуру. Здесь провел он ночь з ужасных мыслях о безвыходном своем положении, так что ему приходило даже в голову тайно пробраться к Цезарю в дом и, покончив с собою у его очага, навлечь на него духа мести; и от этого шага отвлек его страх мучений. И опять хватаясь за другие придумываемые им бепорядочные планы, он предоставил своим рабам везти его морем в Кайэту [210], где у него было имение - приятное убежище в летнюю пору, когда так ласкающе веют пассатные ветры. В этом месте находится и небольшой храм Аполлона, возвышающийся над морем. В то время, как судно Цицерона подходило на веслах к берегу, навстречу ему налетела, каркая поднявшаяся с храма стая воронов. Рассевшись по обеим сторонам реки, одни из них продолжали каркать, другие клевали крепления снастей, и это показалось всем дурным предзнаменованием. Итак, Цицерон сошел на берег и, войдя в свою виллу, прилег отдохнуть. Множество воронов сели на окно, издавая громкие крики, а один из них, слетев на постель, стал понемногу стаскивать с лица Цицерона плащ, которым он укрылся. А рабы, видя это, с укором спрашивали себя, неужели будут они ждать, пока не станут свидетелями убийства их господина и не защитят его, тогда как животные оказывают ему помощь и заботятся о нем в незаслуженном им несчастии. Действуя то просьбами, то понуждением, они понесли его в носилках к морю.
48. В это же время явились убийцы, центурион Геренний и военный трибун Попиллий, которого Цицерон некогда защищал в процессе по обвинению его в отцеубийстве; были при них и слуги. Найдя двери запертыми, они взломали их. Цицерона на месте не оказалось, да и люди, находившиеся в доме, утверждали, что не видели его. Тогда, говорят, некий юноша, вольноотпущенник Квинта, брата Цицерона, по имени Филолог, воспитанный Цицероном в занятиях литературой и науками, указал трибуну на людей с носилками, по густо обсаженным, тенистым дорожкам направлявшихся к морю. Трибун, взяв с собою несколько человек, побежал вокруг сада к выходу; Цицерон же, увидев бегущего по дорожкам Геренния, приказал рабам поставить носилки тут же; а сам, взявшись по своей привычке левой рукой за подбородок, упорно смотрел на убийц; его запущенный вид, отросшие волосы и изможденное от забот лицо внушали сожаление, так что почти все присутствовавшие закрыли свои лица в то время, как его убивал Геренний. Он выставил шею из носилок и был зарезан. Умер он на шестьдесят четвертом году от рождения. [211] Затем Геренний, следуя приказу Антония, отрубил Цицерону голову и руки, которыми он написал "Филиппики": Цицерон сам назвал свои речи против Антония "Филиппиками"; [212] "Филиппиками" они называются и поныне.
49. Антонию случилось быть в комициях в то самое время, как в Рим были привезены отрубленные части тела Цицерона. Услышав об этом и увидя их, он закричал, что проскрипции теперь кончились. Голову же и руки приказал он выставить на трибуне над рострами - зрелище, от которого римляне содрогнулись, думая про себя, что они видят не лицо Цицерона, а образ души Антония. [213] Только в одном показал он себя справедливым, не в пример всему прочему, выдав Филолога жене Квинта Помпонии. А та, получив полную власть над этим человеком, заставила его, помимо других примененных ею страшных мучений, вырезывать по кускам собственное мясо, жарить и есть. Так, по крайней мере, рассказывают некоторые из историков. Но вольноотпущенник самого Цицерона Тирон совсем не упоминает даже о предательстве Филолога.
Я слышал, что много лет спустя Цезарь вошел однажды к одному из своих внуков. Последний держал в руках книгу Цицерона и в испуге спрятал ее под одежду. Цезарь заметил это, взял книгу и, стоя, прочел значительную ее часть; возвращая же ее мальчику, сказал: "Ученый, то был муж, дитя мое, ученый и любивший свое отечество". Победив же вскоре после этого Антония и вступив в консульскую должность, он взял себе в сотоварищи сына Цицерона [214], в консульство которого сенат уничтожил статуи Антония, отменил присвоенные ему почести и постановил, чтобы впредь никто из Антониев не носил имени Марка. Таким образом божество предоставило дому Цицерона довершить наказание Антония.

---

[1]
Отец Цицерона — Марк Туллий Цицерон, принадлежавший к сословию всадников, происходил из южнолатинского муниципия Арпина.
[2] Туллий Аттий — царь вольсков (племени латинской группы, обитавшей в южном Лациуме), по римской традиции живший в V в. до н. э.; его имя связано с известной легендой о Кориолане. См. Ливий, 2, 40; Плутарх, "Кориолан", 22.
[3] Очевидно, в 76 г. до н. э., когда Цицерон выставил свою кандидатуру в квесторы на 75 год. См. ниже, гл. 6.
[4] Скавры — ответвление одного из древнейших патрицианских родов Эмилиев, возводивших свое происхождение к древним римским царям; Лутации Катулы — плебейский род, выдвинувший многих значительных полководцев и государственных деятелей.
[5] См. ниже, главу 6.
[6] Родился Цицерон 3–го января 106 г. до н. э. (см. главу 48, где говорится, что Цицерон был убит в 43 г., "на шестьдесят четвертом году от рождения") в поместье отца близ гор. Арпина.
[7] Цицерон указывает ("Об ораторе", 2, 1), что он вместе со своим младшим братом Квинтом (см. прим. 97) был отправлен отцом в Рим, где и обучался под руководством греческих учителей (в том числе известного поэта Архия) и под руководством известного оратора Луция Красса,
[8] Поэма "Понтий Главк" до нашего времени не дошла.
[9] Филон, родом из г. Лариссы в Фессалии, представитель "академической школы" (т. е. философии Платона), бежал во время войны с Митридатом в 88- 87 гг. в Рим, был учителем и другом Цицерона. См. Цицерон, "Брут", 89; "Тускуланские беседы", 2, 3.
[10] Клиюмах, по происхождению карфагенянин (настоящее имя Гасдрубал), жил во второй половине II века до н. э.; один из крупнейших представителей так называемой "новой Академии".
[11] Квинт Муций Сцевола, по прозвищу Авгур, консул 117 года до н. э., был известен, как выдающийся знаток римского права (См. Цицерон "Лелий", I, 1). Цицерон был учеником другого Квинта Муция Сцеволы (консула 93 года), также замечательного юриста и оратора. См. Цицерон, "Об ораторе", I, 39, 53; "Брут", 39; "Об обязанностях", I, 32.
[12] Марсийская война (bellum Marsicum): так здесь называется Союзническая война (91–88) по имени марсов (племени сабельской группы в Средней Италии), первых поднявших восстание: Цицерон участвовал в этой войне в 89 г. под командой консула Гнея Помпея Страбона.
[13] Имеется в виду борьба популяров (Мария и Цинны) с оптиматами в 87- 82 гг.
[14] Окончательная победа Суллы и установление его диктатуры относится к ноябрю 82 г.
[15] 2000 драхм = около 700 руб. золотом; у Цицерона ("Речь за Секста Росция", 2, 6) указана другая цифра — 2000 сестерциев, т. е. около 120 рублей золотом в условном переводе на нынешние деньги.
[16] У Цицерона ("Речь за Секста Росция", 2, 6) — 6 000 000 сестерциев — около 360 000 рублей.
[17] Процесс Секста Росция происходил в 80 г. Подробности дела — см. Цицерон, "Речь за Росция Америйского". Однако это не было первое публичное выступление Цицерона, так как годом ранее (в 81 г.) он выступал в качестве защитника в частном процессе некоего Публия Квинкция. См. Цицерон, "Речь за П. Квинкция".
[18] В 79 г. до н. э.
[19] Ср. Цицерон, "Брут", 91, 313.
[20] Антиох Аскалонский — выдающийся философ академической школы. См. ниже, биогр. Брута, прим. 10.
[21] Карнеад (213–129 гг. до н. э.), родом из Кирены в Африке, первоначально примыкал к стоикам, затем перешел к учению Платона и стал одним из основателей так называемой "новой Академии": его учеником был Клитэмах (см. прим. 10).
[22] Сулла умер в 78 г.
[23] Ксенокл, родом из Адрамиттия (прибрежный город Мисии, страны на северо–западе М. Азии) — известный ритор того времени; о своих беседах с ним упоминает Цицерон ("Брут", 91, 316).
[24] Дионисий из Магнесии (одного из крупнейших городов Лидии, в западной части М. Азии) — также выдающийся учитель красноречия.
[25] Менипп из Стратоникеи (город в Карии, на юго–западе М. Азии) был, по словам Цицерона ("Брут", 91, 315), в течение ряда лет его учителем красноречия и спутником его путешествия по Азии.
[26] Аполлоний, которого Плутарх неправильно называет здесь сыном Магона, был родом из города Алабанды (в Карии), откуда переселился на остров Родос. В 88 г. в течение короткого времени выступал в Риме в качестве учителя ораторского искусства (Цицерон, "Брут", 89). В 80 г., как член родосского посольства, вновь посетил Рим и преподавал там (Цицерон, "Брут", 90). Цезарь также учился у А–поллония. См. Светоний, "Юлий", 4.
[27] Посидоний — философ и историк. См. ниже, "Брут", прим. 6.
[28] Цицерон вернулся в Рим в 77 г.
[29] Праздный человек.
[30] Ср. Дион, 46, 18, 1.
[31] Ср. Плутарх, "Демосфен", 4.
[32] Квинт Росций — знаменитейший комический актер того времени; около 76 г. Цицерон защищал его в частном процессе. См. Цицерон, "Речь за Кв. Росция".
[33] Клодий Эзоп — трагический актер, соперник в сценическом искусстве Росция (см. Гораций, "Письма", 2, 1, 82); выступал, впрочем, повидимому и в комедиях (см. Цицерон, "Об ораторе", 31). Цицерон был его другом и большим поклонником его таланта. Ср. Цицерон, "Тускуланские беседы", 2, 17; "Об ораторе", I, 64; "О предсказаниях", I, 37.
[34] Атрей, мифический царь Микен, враждовавший со своим братом Фиэстом, чтобы отомстить брату, приказал убить, зажарить и подать за обедом Фиэсту его собственных сыновей.
[35] Цицерон был избран квестором на 75 г.; свои обязанности он отправлял ö городе; Лилибее .(нын. Марсала) в западной Сицилии.
[36] Цицерон вернулся в Рим в 74 г.
[37] Ср. Цицерон, "За Мурену", 36, 77.
[38] Гай Веррес, один из близких Сулле людей, был пропретором Сицилии в 73–71 гг.; уже в 71 г. сицилийцы обращались к Цицерону с просьбой взять на себя ведение процесса против Верреса.
[39] Процесс Верреса состоялся в 70 г.; основная трудность его для Цицерона заключалась в том, что сенат рассматривал выступление против Верреса как покушение на свой авторитет, а судьи — присяжные набирались из одних сенаторов. Всего на процессе Верреса Цицерон произнес семь речей (точнее — три, но последняя, настоящая обвинительная речь, разделена на пять книг); эти речи особенно последняя — "О казнях", дают яркую картину страданий провинции под управлением жестокого и корыстолюбивого наместника. См. Цицерон, "Речи против Г. Верреса".
[40] Свинья по еврейскому закону считалась нечистым животным.
[41] Ср. Плутарх, "Изречения царей", р. 205; Плиний, "Естеств. ист.", 34, 48.
[42] Квинт Гортензий Гортал (114–50 гг. до н. э.), крупнейший римский оратор, современник и соперник Цицерона, неоднократно выступавший против него; примыкал к оптиматам. Ораторский талант Гортензия признает сам Цицерон ("Брут", 88, 301–303).
[43] Цицерон был курульным эдилом в 69 г.
[44] Цицерон женился на Теренции в 80 г.
[45] Ср. Цицерон, "Письма к Аттику", 2, 23, 1.
[46] Дом Цицерона находился на так называемой "Новой дороге", близ самого форума; Палатин считался наиболее аристократической частью Рима.
[47] Цицерон был избран претором на 66 год; о своем избрании он сам отзывался следующим образом ("Речь за Манилиев закон", 1, 2): "Честность и бескорыстие, с которыми я трудился на пользу частных лиц в опасную для них минуту, нашли себе богатую награду в вашем добром обо мне суждении — в том, что я трижды (вследствие отсрочки комиций) был раньше других провозглашен претором голосами всех центурий…". Ср. также Цицерон, "Брут", 93, 323.
[48] Ср. Валерий Максим, 9, 12, 7; Цицерон, "Письма к Аттику", 1, 4, 2.
[49] Гай Лициний Макр, народный трибун 73 г., выступавший против ограничений прав трибунов, установленных Суллой (Саллюстий, "История", кн. III, фрагмент 48, 3–4), — оратор и историк; Цицерон ("Брут", 67; "О законах" I, 2) дает о нем неблагоприятный отзыв.
[50] Публий Ватиний как квестор 63 г. и затем как наместник Испании запятнал себя рядом преступлений; привлеченный к суду в 58 г., употребил против судей насилие. В 56 г., во время процесса Сестия, Цицерон выступил против него с речью. Впоследствии Ватиний был верным сторонником Цезаря.
[51] Гай Манилий, народный трибун 66 г., сторонник Помпея, внес законопроект о предоставлении Помпею верховного командования на Востоке для ведения войны с Митридатом Евпагором, царем Понта ("закон Манилия» — см. ниже, прим. 51).
[52] Помпей был в это время на восточном театре военных действий
[53] Цицерон произнес в народном собрании большую речь в защиту Манилиева закона ("Pro lege Manilia"), о предоставлении верховного командования Помпею: закон был принят. Речь "за Минилиев закон» — первая политическая речь Цицерона.
[54] Цицерон был выбран консулом на 63 год совместно с Гаем Антонием.
[55] См. прим. к биографии Суллы.
[56] Помпей оставался на восточном театре военных действий до 62 г.
[57] Ср. Саллюстий, "Заговор Катилины", 5; Цицерон, "Речи пробив Катилины", 3, 17.
[58] Основные источники по истории заговора Катилины переведены на русский языка, прокомментированы и снабжены вступительной статьей в книге "Заговор Катилины", Изд–во "Academia", 1934 г. Читателя, интересующегося заговором Катилины, мы отсылаем в этому сборнику, а здесь на этом вопросе останавливаться не будем.
[59] Необходимо помнить, что сведения о Катилине и его сторонниках исходят от непримиримых врагов его — Цицерона и Саллюстия.
[60] В Этрурии Суллой было поселено большое количество его ветеранов (См. биографию Суллы, прим. 203), к этому времени в значительной степени уже разорившихся; население Цисальпинской Галлии было недовольно теми ограниченными правами, которые оно получило после Союзнической войны.
[61] Ср. характеристику недовольных в Риме, примкнувших к заговору, у Цицерона, "Речи против Катилины", 2, 18 и сл.
[62] Гай Актоний Гибрид, сторонник Суллы, принимавший участие в его проскрипциях; в 70 г. был удален из сената за злоупотребления властью, но вскоре восстановлен в своих правах.
[63] Имеется в виду аграрный законопроект, внесенный народным трибуном 63 года Публием Сервилием Руллом, действовавшим под несомненным влиянием Цезаря. Согласно этому законопроекту, предполагалось продать все общественные земли (ager publicus) как в Италии, так и в Сицилии, в Азии (в том числе и в завоеванных Помпеем областях — т. е. в Сирии и Понте), в Македонии, в Испании и Африке (за исключением прибрежной полосы). На вырученные благодаря такой продаже деньги предполагалось купить в Италии значительное количество земли, и эту купленную, при условии добровольной ее продажи собственниками, землю, разбить на наделы и раздать обедневшим римским гражданам, которым запрещалось продавать полученные наделы. Как продажей, так и закупкой земли и ее колонизацией должны были заведывать особые децемвиры (т. е. коллегия из десяти лиц), избранные не всем народом, но 17 (из 35) трибами, назначенными по жребию. Эти децемвиры получали 1) преторскую власть на пять лет; 2) неограниченные права решать, какую землю следует считать за ager publicus; 3) право, в случае надобности, командовать войском. Таким образом должна была быть создана чрезвычайная магистратура, которую рассчитывал возглавить Цезарь; это должно было создать противовес могуществу Помпея.
[64] По этому поводу Цицерон произнес речь в народном собрании (см. Цицерон "Письма к Аттику", 2, 1, 3), которая не сохранилась.
[65] Указанный выше (см. прим. 61) аграрный законопроект Сервилия Рулла (lex Servilia agraria) был им внесен еще в декабре 64 г., так как народные трибуны вступали в должность 10 декабря, в то время как консулы — 1–го января. Таким образом законопроект Рулла был уже опубликован, но еще не принят народным собранием, когда Цицерон 1–го января 63 г. вступил в исполнение своих обязанностей консула. На состоявшемся в этот день по обычаю заседании сената Цицерон и произнес свою речь против законопроекта Рулла, так называемую "Первую речь об аграрном законе" (начало ее не сохранилось). Цицерону без особого труда удалось склонить на свою сторону сенаторов указанием на то, что 1) продажа общественных земель приведет государство к финансовому кризису, так как значительная часть доходов казны состояла из арендных платежей, получаемых с этих земель; 2) диктатура децемвиров неизбежно приведет к гражданской войне и к установлению тираннии. Необходимо, однако, отметить, что народный трибун Рулл не признал себя побежденным и возражал Цицерону; но среди других трибунов произошел раскол.
[66] Вскоре после речи в сенате, в первых числах января 63 г. Цицерон произнес в народном собрании свою "Вторую речь об аграрном законе", в которой, в основном, повторил и развил аргументацию своей сенатской речи. Ухзатившись за неосторожное замечание Рулла, желавшего расположить к себе сенат, что последствием принятия его закона будет удаление из Рима беспокойной бедноты, Цицерон с особенной силой подчеркивал, что закон лишит бедноту всех удовольствий столичной жизни (Цицерон, "Речи об аграрном законе", 2, 70–71): "Вот что сказал этот народный трибун в сенате: "городская беднота, — говорит он, — играет слишком большую роль в государственных делах; следовало бы ее выкачать» — да, он употребил именно это слово; казалось, он говорит о грязной воде, скопившейся в корабельном трюме, а не о добрых и честных гражданах. Нет, квириты, послушайтесь меня; не давайте вырвать у вас то, что обеспечивает вам влияние, свободу, голосование, достоинство; дорожите этим городом, форумом, играми, празднествами, всеми остальными выгодами городской жизни. Или вам приятнее будет, оставив все это, оставив этот светоч нашего государства и, вверившись Руллу, дать поместить себя в какой–нибудь ситонийской пустыне или зачумленной трясине Салапии (местности в Апулии, известные своим нездоровым климатом)? Не то — пусть он скажет, какие земли он намерен купить, сколько кому он намерен дать. А теперь, что же выходит? Можете ли вы допустить, чтобы он, продав все города, деревни, доходы, царства, купил вам какие–нибудь пески и болота?" Так как, однако, Рулл и некоторые другие народные трибуны продолжали все же агитацию за законопроект, то Цицерон через несколько дней выступил в народном собрании с "Третьей речью об аграрном законе", которая является, в сущности, лишь кратким дополнением к первым двум речам. После этого Рулл отказался от своего аграрного закона, и он даже не был поставлен на голосование.
[67] Речь Цицерона в защиту трибуна Отона не сохранилась. (Плутарх неправильно называет его Марком — его звали Луций Росций Отон и свой закон он провел еще в 67 г.; см. Цицерон, "Письма к Аттику", 2, 1, 3).
[68] Гай Манлий, старый центурион Суллы, должен был возглавить восстание в городе Фезулы (в Этрурии). См. Дион, 37, 30, 4; Аппиан, "Гр. в.", 2, 2.
[69] См. Саллюстий, "Заговор Катилины", 21.
[70] Ср. Дион, 37, 29.
[71] См. Саллюстий, "Заговор Катилины", 23; Аппиан, "Гр. в.", 2, 3.
[72] Ср. Цицерон, "Речь за Л. Мурену", 25, 50–51, где приведена сцена допроса Катилины в сенате и его ответ.
[73] Кандидатами в консулы на 62 год выступили всего четыре лица: Катилина, Сервий Сульпиций Руф, Децим Юний Силан и Луций Лициний Мурена. Выборы состоялись, повидимому, в конце октября 63 г. и прошли спокойно — заговорщики не решились на выступление. Выбранными оказались Силан и Мурена. Вскоре, однако, после выборов забаллотированный кандидат — Сульпиций Руф, крупнейший юрист того времени, возбудил против Мурены (участника второй и третьей войны с Митридатом, претора 65 года, пропретора Нарбоннской Галлии в 64 г.) процесс, обвиняя его в противозаконной агитации во время выборов (подкуп избирателей, даровые угощения и игры и т. п.). Процесс состоялся во второй половине ноября 63 г. На суде Цицерон выступил с защитительной "Речью за Мурену". Речь имела успех, и Мурена был оправдан.
[74] Марк Клавдий Марцелл, один из крупнейших оптиматов, впоследствии — консул 51" года и ожесточенный противник Цезаря; Квинт Цецилий Метелл Пий Сципион (сын Сципиона Назики, усыновленный Квинтом Метеллом Пием) — также противник Цезаря и сторонник Помпея, в 46 г. командовавший войсками помпеянцев в Африке.
[75] См. прим. 56.
[76] Квинт Цецилий Метелл Целер, легат Помпея в восточном походе, претор 63 года, один из главных помощников Цицерона в борьбе против Катилины. См. Саллюстий, "Заговор Катилины", 42, 57.
[77] Для 16–23 глав. см. прим. 56.
[78] Храм Юпитера Статора находился на Палатине.
[79] Ср. Цицерон, "Речи против Катилины", 1, 7, 16; 2, 6, 12.
[80] См. прим. 56.
[81] Луций Корнелий Сулла и Луций Корнелий Цинна происходили из рода Корнелиев.
[82] Ср. Цицерон, "Речи против Катилины", 3, 4, 9; Саллюстий, "Заговор Катилины", 47; Ливий, "Сокращ.", 102; Аппиан, "Гр. в.", 2, 4.
[83] Праздник Сатурналий — 19 декабря.
[84] Кротонец — т. е. происходящий из города Кротона (в области Бруттий, на юге Италии); Цицерон ("Речи против Катилины", 3, 2, 5) и Саллюстий ("Заговор Катилины", 44) называют его Титом Вольтурцием.
[85] "Добрая богиня" (Bona dea) — подробности о ее культе, сходном с мистическим культом Деметры, см. Плутарх, "Цезарь", 9.
[86] Квинт Туллий Цицерон, младший брат оратора, родился около 102 г. до н. э., воспитывался вместе со старшим братом; был пропретором провинции Азии в 61 г. Возвратился в Рим в 58 г. и принял участие в борьбе Марка Цицерона с Клодием (см. ниже, глава 33). В 54–52 гг. в качестве легата Цезаря принимал участие в галльской войне (см. Цезарь, "Записки о галльской войне", 5, 38 и сл.; 6, 32 и сл.). Во время борьбы Цезаря с Помпеем примкнул к Помпею; после своей победы Цезарь его помиловал. О гибели Квинта Цицерона во время проскрипций 43 г. — см. ниже, глава 47. От Квинта Цицерона сохранились письма и небольшое сочинение "О средствах к достижению консульской власти".
[87] Публий Нигидий Фигул, друг Цицерона, родился около 98 г. до н. э., был претором в 58 г. (Цицерон, "Письма к брату Квинту", 1, 2, 5), затем участвовал на стороне Помпея в борьбе с Цезарем; после поражения Помпея был отправлен в ссылку (Цицерон, "Письма к друзьям", 4, 13), где он и умер в 44 г. Нигидий отличался широкой ученостью, в области философии примыкал к пифагорейскому учению и проявлял особый интерес к так назыв. "тайным учениям» — астрологии и искусству предсказаний. —
[88] Т. е. смертную казнь.
[89] Ср. Плутарх, "Цезарь", 7; Аппиан, "Гр. в.", 2, 6; Саллюстий, "Заговор Катилины", 49.
[90] Наиболее подробное изложение речи Цезаря, см. Саллюстий, "Заговор Катилины", 51; ср. также Плутарх, "Катон Младший", 22; "Цезарь", 7; Аппиан, "Гр. в.", 2, 6; Дион, 37, 36.
[91] Квинт Лутаций Катул Капитолии (это прозвище он получил за освящение вновь воздвигнутого после пожара Капитолийского храма) — оптимат. Непримиримый противник Цезаря (Саллюстий, "Заговор Катилины", 49); умер в 6i г.
[92] Т. е. на 62 год.
[93] Квинт Цецилий Метелл Непот, в 67 г. был легатом Помпея во время войны с пиратами (Флор, 3,6), а затем занимал ту же должность в азиатском походе. Как сторонник Помпея, начал борьбу против Цицерона еще в ноябре, во время процесса Мурены (см. прим. 71); далее вел борьбу против Цицерона в продолжение своего трибуната, но, встретив сопротивление со стороны своего коллеги Катона (см. ниже, конец настоящей главы), был вынужден бежать к Помпею в Азию (см. гл. 26). Когда Помпей вернулся в Рим, Метелл вновь вступил в борьбу с Цицероном. Впоследствии Метелл был консулом 57 года, затем в 56–55 гг. проконсулом Испании.
[94] По обычаю, консулы, при истечении срока своих полномочий, держали речь перед народом, а затем приносили клятву в том, что исполняли свои обязанности честно и справедливо.
[95] Ср. Цицерон, "Письма к друзьям", 5, 2, 7; Дион, 37, 38.
[96] См. Светоний, "Юлий", 16; Дион, 37, 43; Плутарх, "Катон Младший", 26 и сл. Отсюда, однако, ясно, что дело дошло до столкновения со сторонниками Цезаря и Меаелла Непота, после чего Метелл и вынужден был бежать к Помпею в Азию.
[97] Ср. "Аппиан, "Гр. в." 2, 7; Цицерон, "Речь против Пизона", 3, 6: "Речь за П. Сестия", 57, 121.
[98] Ср. Дион, 38, 12.
[99] См. Цицерон, "Академические исследования", 2, 38, 119.
[100] См. Цицерон, "Брут", 31, 121.
[101] Ср. Цицерон, "Об ораторе", 29, 104.
[102] См. ниже, глава 48.
[103] Кратипп родом из Митилены на Лесбосе, в 40–х годах до н. э. преподавал философию Аристотеля в Афинах; был учителем сына Цицерона. См. прим. 102.
[104] Сын Цицерона — Марк Туллий Цицерон младший родился около 65 г. до н. э. В 49 г., командуя конным отрядом, сражался в войсках Помпея против Цезаря (Цицерон, "Об обязанностях", 2, 13, 45); в 47 г. отправился в Афины и изучал там философию, впрочем без особого успеха. В 43 г. примкнул к Бруту и сражался с войсками вторых триумвиров (Плутарх, "Брут", 26). Позднее стал сторонником Октавиана, который доставил ему консульство в 30 г. (см. главу 49).
[105] Об этом приказании своего отца Цицерон младший говорит в своем письме к Тирону — см. Цицерон, "Письма к друзьям", 16, 21, 6.
[106] Вероятно, Тит Мунаций Планк Бурса, впоследствии народный трибун 52 года и враг Цицерона и Милона. В гражданской войне 49–45 гг. был сторонником Цезаря, а затем примкнул к Антонию.
[107] Игра слов: ἄξιος значит достойный, и ответ Цицерона имеет двоякий смысл: "Достоин Красса" и "Аксий Красса".
[108] См. прим. 48.
[109] Намек на африканское происхождение Октавия; жители Африки прокалывали уши для ношения украшений.
[110] Публий Сестий, квестор 63 г. и один из вернейших помощников Цицерона в борьбе с Катилиной (Цицерон, "Речь за П. Сестия", 4, 9; 5, 12); процесс Сестия, обвиненного Клодием (см. главу 28 настоящей биографии) в насилии во время выборов его эдилом, состоялся в 56 г. Цицерон защищал Сестия и произнес "Речь за П. Сестия", которая является, в сущности, апологией деятельности самого Цицерона.
[111] См. прим. 91.
[112] Маний Аквилий- легат Мария в 103 г., консул 101 года, подавивший второе сицилийское восстание рабов (Цицерон, "Речи против Верреса", 3, 54; 5,2); погиб в 88 г. в войне с Митридатом (Аппиан, "Митридат", 11, 17 и сл.; 21 и сл.). Адраст -- мифический царь Аргоса, выдавший своих дочерей замуж за Тидея и Полиника, которые оба были изгнаны из своих городов.
[113] Т. е. в 64 г.
[114] Политическое положение Цицерона пошатнулось немедленно после его возвращения к частной жизни, т. е. в 62 г. Правда, вернувшийся в том же году с Востока Помпей временно сблизился с Цицероном, чтобы добиться расположения сената, но сенат отказался утвердить мероприятия Помпея в Азии. Тогда Помпей заключил союз с Цезарем и Крассом; так возник в 60 г. первый триумвират, результатом которого было полное устранение Цицерона от политической деятельности. Цицерон должен был воздерживаться от всяких выступлений против триумвиров; когда же он все же произнес речи в нежелательном для Цезаря духе, Цезарь использовал против него Клодия (см. прим. 112).
[115] Публий Клодий Пульхер происходил из древнего патрицианского рода Клавдиев (которые в конце республики назывались также Клодиями), принимал участие в походе Лукулла против Митридата, во время которого подстрекал воинов к неповиновению (Плутарх, "Лукулл", 34). Затем в Киликии попал в плен к пиратам, но был ими освобожден за деньги (Дион, 35, 14, 17). Вернувшись в Рим в 65 г., был в сношениях с Катилиной (Цицерон, "Речь против Пизона", 10, 23), но в 63 г. стоял на стороне Цицерона (см. главу 29 настоящей биографии).
[116] Помпея, вторая жена Цезаря, дочь Квинта Помпея Руфа, зятя Суллы. См. Светоний, "Юлий", 6.
[117] Т. е. моление так назыв. "Доброй богине". См. прим. 83.
[118] Ср. Плутарх, "Цезарь", 9–10: Дион, 37, 45, Цицерон, "Письма к Аттику", 1, 12. "Святотатство" Клодия произошло 5 декабря 62 г.
[119] Клодия, жена Метелла Целера (см. ниже и прим. 74) в 56 г. обвинила своего любовника Целия в попытке отравить ее. Целия защищал Цицерон, произнесший "Речь за Целия", наполненную нападками на Клодию. Ее изобразил Катулл под именем Лесбии.
[120] Луций Лициний Лукулл, см. "Сулла", прим. 41. Ср. Плутарх. "Лукулл", 34, 38; "Цезарь", 10.
[121] Очевидно, не Марк, а Квинт Марций Рекс, консул 68 г., был наместником Киликии в 67 г. во время третьей войны с Митридатом и передал командование флотом Клодию (Плутарх, "Лукулл", 35); в 63 г. командовал "отрядом, действовавшим против Г. Манлия, соратника Катилины (Саллюстий, "Заговор Катилины", 30).
[122] Очевидно, Квинт Лутаций Катул Капитолин (см. прим. 89). Ср. Дион, 37, 46; Цицерон, "Письма к Аттику", 1, 16, 5. Процесс Клодия состоялся в 61 г.
[123] Ср. Цицерон, "Письма к Аттику", 1, 16, 10.
[124] Ср. Плутарх, "Цезарь", 10; Дион, 37, 45; Светоний, "Юлий", 74.
[125] Клодий, сблизившийся в 59 г. с Цезарем, при помощи последнего перешел из патрициата в плебейство (см. Светоний, "Юлий", 20; Дион, 38, 12) и был выбран в трибуны на 58 год.
[126] Клодий, руководимый Цезарем, провел, в целях привлечения народных масс на сторону Цезаря, следующие законы: 1) хлебный закон — о бесплатной раздаче хлеба беднейшим гражданам; 2) закон о восстановлении ремесленных коллегий, закрытых сенатом во время движения Катилины; 3) закон, воспрещавший должностным лицам в дни народных собраний производить гадания, которые часто служили поводом к срыву собраний (см. Дион, 38, 13). Консулы 58 года — Луций Кальпурний Пизон Цезонин, тесть Цезаря (его дочь Кальпурния стала женой Цезаря в 59 г., см. Светоний, "Юлий", 21), благодаря которому он и получил консульство; в 55 г. Цицерон выступил против него с резкой "Речью против Л. Пизона"; Авл Габиний — легат Помпея во время восточной войны 66–65 гг. и верный его сторонник.
[127] По Диону (38, 15), сам Цезарь предложил Цицерону должность легата, а Помпей отговорил Цицерона от этого шага. Несомненно, Цицерон не желал порывать с сенатом и Помпеем (см. Дион, 38, 16).
[128] Закон, внесенный Клодием, гласил: "Казнивший без суда римского гражданина должен быть лишен права пользоваться водой и огнем" (Веллей Патеркул, 2, 45, 1).
[129] Гней Кальпурний Пизон, женатый на дочери Цицерона Туллии. См. прим. 185.
[130] После возникновения триумвирата Помпей, для закрепления своего союза с Цезарем женился на дочери Цезаря Юлии. См. Светоний, "Юлий", 21.
[131] Подробный рассказ об изгнании Цицерона — см. Дион, 38, 16–17; по Диону, Цицерону советовали бежать и не возбуждать новой гражданской войны Катон и оратор Гортензий.
[132] Ср. Дион, 38, 17.
[133] Ср. Дион, 38, 14; Цицерон, "Письма к Аттику", 3, 4, 1; "О своем доме", 18, 47. 5000 миль = 740 километров.
[134] Вибон — прибрежный город не в Лукании, а в Бруттии (нын. Калабрии), на юге Италии.
[135] Брундизий (ныне Бриндизи) на итальянском и Диррахий на иллирийском берегу — место обычной переправы из Италии на Балканский полуостров.
[136] Цицерон направился в Македонию (Дион, 38, 18, 1), где жил у квестора Гнея Планция (Цицерон, "Письма к друзьям", 14, 13); в 54 г. Цицерон выступал защитником на процессе Планция, тогда эдила, обвиненного в подкупе, и произнес "Речь за Т. Планция".
[137] Ср. Дион, 38, 16 и сл.
[138] Ср. Аппиан, "Гр. в.", 2, 15; Дион, 39, 11 и сл. Цицерон. "Речь за Милона", 32, 87; "Речь против Пизона", 11, 26.
[139] См. Плутарх "Помпей", 48.
[140] Ср. Дион, 39, 6 и сл; Цицерон, "Речь за Сестия", 34, 74; "Речь против Пизона", 29; "Речь за Милона", 14; "Письма к Аттику", 3, 20, 3.
[141] Публий Корнелий Лентул Спинтер — один из друзей Цицерона (впоследствии сторонник Помпея в борьбе с Цезарем) и Квинт Метелл Непот (см. прим. 91) — консулы 57 года. Лентул Спинтер и внес предложение в сенат о возвращении Цицерона (см. Дион, 39, 8).
[142] Пий Анний Милон Папиан, народный трибун 57 года, действуя по указаниям Помпея, вступил в открытую борьбу с Клодием за возвращение Цицерона. См. Цицерон, "Речь за Сестия", 40; "Речь за Милона", 36.
[143] После возвращения (57 г.) Цицерон произнес перед коллегией понтификов (жрецов) речь "О своем доме", в которой ходатайствовал о даровании ему права вновь пользоваться тем участком земли, на котором находился его дом, чему Клодий препятствовал по мотивам религиозного характера (на этой земле должен был быть воздвигнут храм Свободы). Ср. Дион, 39, 11; Аппиан, "Гр. в.", 2, 16; Цицерон, "Речь против Пизона", 22, 52. Впрочем, когда Цицерон чачал отстраивать свой дом, Клодий сделал попытку силой воспрепятствовать этому, но был прогнан Милоном. См. Дион, 39, 20; Цицерон, "Письма к Аттику", 4, 3,2.
[144] Ср. Аппиан, "Гр. в.", 2, 16. Цицерон вернулся в сентябре 57 г.
[145] См. Цицерон, "Благодарственное слово сенату", 15, 39; эта речь была произнесена Цицероном в 57 г. и содержала благодарность за возвращение из изгнания. Ср. Дион, 39, 9.
[146] См. Плутарх, "Красс", 13, 23; Цицерон, "Письма к друзьям", 5, 8; 13, 16.
[147] Ср. Дион, 39, 21.
[148] См. прим. 122.
[149] Ср. Плутарх, "Катон Младший", 40.
[150] Убийство Милоном Клодия относится уже к 52 г. После своего возвращения в 57 г. Цицерон пытался опереться на сенат, но сенат не оказал ему существенной поддержки; кроме того сенат был бессилен среди все более и более развивавшейся в это время в Риме анархии. Цицерону пришлось искать опоры в триумвирате, который в 56 г. вновь укрепился; однако Цицерон не мог, разумеется, занять при триумвирате сколько–нибудь самостоятельного положения. Тогда он обратился к смелому демагогу Милону, в котором рассчитывал найти опору и союзника в борьбе со своим непримиримым врагом Клодием. Клодий, который был эдилом в 56 г., выставил свою кандидатуру. в преторы на 52 г.; Милон был кандидатом в консулы на этот же год. Во время выборной кампании происходили ожесточенные столкновения в Риме и по всей Италии. Выборы затягивались из–за этой анархии, и 52–й год начался без высших магистратов. В январе 52 г. в Ланувии, близ Рима, произошло новое столкновение между отрядом Милона и Клодия, в котором Клодий и был убит. См. Аппиан, "Гр. в.", 2, 20 и сл.; Цицерон, "Речь за Милона", 10, 17 и сл.; Дион, 40, 46 и сл.
[151] См. прим. 71.
[152] См. прим. 40.
[153] При похоронах Клодия в Риме произошли крупнейшие беспорядки, многие сторонники Клодия и оптиматы были убиты, причем едва не погиб сам Милон и близкий к нему трибун Целий (см. Аппиан, "Гр. в.", 2, 21–22; Дион, 40, 49–50). Тогда консулом был выбран Помпей, причем, вопреки закону, без коллеги (Аппиан, "Гр. в.", 2, 23; Дион, 40, 50 и сл.). Помпей организовал процесс Милона, на котором (правда, без успеха) Цицерон произнес "Речь за Милона" (дошедшую до нас в позднейшей литературной переработке); Милон был присужден к изгнанию; Ср. Дион, 40, 54; Плутарх, "Помпей", 55.
[154] Авгуры -· см. "Тиберий Гракх", прим. 14.
[155] В 53 г., см. "Красс", гл. 25.
[156] На 51 г.
[157] См. "Сулла", прим. 28–29. Каппадокия и после похода Помпея осталась зависимым от Рима государством.
[158] Имеется в виду гибель Красса и его армии в июне 53 г.
[159] Аманские горы — горная цепь на востоке Киликии на границе с Сирией. О походе Цицерона — см. Цицерон, "Письма к друзьям", 2, 10; 3, 8; 15,4; "Письма к Аттику", 5, 20, 3.
[160] Марк Целий Руф (82–48 гг.), друг Цицерона, которого он защищал в процессе, возбужденном Клодией (см. прим. 116); был народным трибуном в 52 г., затем примкнул к Цезарю, против которого поднял, однако, в 48 г. восстание в южной Италии, но вскоре был убит. См. Цезарь, "Записки о гражд. войне", 3, 20 и сл.; Дион, 42, 22 и сл. Состоял в переписке с Цицероном (см. Цицерон, , "Письма к друзьям", 8).
[161] Кария — область на юго–западе Малой Азии.
[162] Цицерон вернулся в Италию в конце 50 г., когда уже назревало столкновение между Цезарем и Помпеем.
[163] Цезарь перешел через пограничную реку Рубикон и начал военные действия 10 января 49 г.
[164] См. Цицерон, "Письма к Аттику", 8, 7, 2; 7, 17.
[165] Гай Требаций Теста, юрист, был рекомендован Цезарю Цицероном (Цицерон, "Письма к друзьям", 7, 5, 20); состоял в переписке с Цицероном. См. Цицерон, "Письма к друзьям", 7, 22.
[166] Захватив в январе 49 г. Италию, Цезарь, прежде чем преследовать Помпея, собиравшего свои силы на Балканах, направился в Испанию, где находились значительные силы помпеянцев.
[167] Луций Домитий Агенобарб, друг Цицерона, непримиримый враг Цезаря, консул 54 года. Был назначен преемником Цезаря в Галлии, но не успел занять эту должность; собранные им для Помпея в·- Самнии войска перешли на сторону Цезаря, сам же он был Цезарем отпущен (Цезарь, "Записки о гражданской войне", 1, 6; 16 и сл.) и прибыл к Помпею. Погиб в битве при Фарсале (Цезарь, "Записки о гражданской войне", 3, 99)
[168] Феофан, родом из Митилены и Лесбоса, любимец Помпея и спутник его походов; написал историю Помпея. См. Плутарх, "Помпей", 42; Цезарь, "Записки о гражданской войне", 3, 18.
[169] Луций Лентул, консул 49 г., противник Цезаря, после битвы при Фарсале бежал с Помпеем в Египет и там погиб. (Цезарь, "Записки о гражданской войне", 3, 104).
[170] Очевидно, Нонний Суфенат, народный трибун 56 года, сторонник Помпея (см. Плутарх, "Катон Младший", 41 и сл.).
[171] Тит Аттий Лабиен, легат и ближайший помощник Цезаря во время Галльской войны (Цезарь, "Записки о галльской войне", 1, 10, 12 и сл.); в 49 г. перешел на сторону Помпея и был его легатом; после Фарсала бежал в Африку и продолжав борьбу с Цезарем (Плутарх, "Цезарь", 52); после поражения при Tance (46 г.) перебрался в Испанию и пал в сражении при Мунде в 45 г.
[172] В августе 48 г.
[173] См. Плутарх, "Катон Младший", 55.
[174] После победы при Фарсале Цезарь преследовал Помпея в Египте, а затем, в 47 г., направился в Азию против сына Митридата Фарнака, которого он быстро победил.
[175] В сентябре 47 г.
[176] Ферамен — см. "Лисандр", прим. 62. Его обвиняли в том, что он сидит на двух стульях.
[177] "Катон Старший или о старости": сочинение это является популярным введением в изучение философии.
[178] Ср. Плутарх, "Цезарь", 54.
[179] Квинт Лигарий, легат Помпея в Африке, был взят в плен Цезарем в 46 г.·, Цицерон защищал его в том же 46 г. ("Речь за Кв. Лигария"); в сущности, это не защитительная речь, а красноречивая просьба о помиловании и восхваление Цезаря.
[180] Цицерон, "Речь за Кв. Лигария", 3.
[181] зт0 были молодые Панса, Гирций и Долабелла. Ср. Цицерон, "Письма к друзьям", 9, 18.
[182] В эти годы, т. е. в период 47–44 гг., когда Цицерон удалился от политических дел, им был написан ряд сочинений по риторике и философии. Не имея самостоятельного значения и представляя собой лишь переработку греческих оригиналов, которых Цицерон часто не понимал, как следует, философские произведения Цицерона сыграли все же крупную роль в истории культуры, познакомив Европу в изящной и живой, хотя и плоской форме, с греческой философией.
[183] Лаэрт — мифический царь острова Итаки, отец Одиссея; во время долголетнего отсутствия Одиссея печально проводил время в деревне.
[184] В 46 г. Цицерон произнес, в присутствии самого Цезаря, "Речь за Марка Марцелла", сторонника Помпея, возвращенного из изгнания, представляющую собою торжественную благодарность Цезарю; в 45 г. — "Речь за царя Дейотара" (см. "Брут", прим. 42).
[185] В 46 г.
[186] Марк Туллий Тирон — вольноотпущенник и друг Цицерона, издатель его речей и писем; составил жизнеописание Цицерона (не сохранилось). Тирон получил особую известность как изобретатель так называемых "тироновских знаков» — стенографического письма для быстрой записи произносимого.
[187] Цицерон женился на богатой девушке Публилии в 45 г.
[188] Дочь Цицерона — Туллия, горячо любимая отцом, родилась ок. 78 г., была замужем за Пизоном, а затем за Публием Корнелием Долабеллой (см. прим. 15 к биографии Брута), усыновленного Лентулом. Умерла Туллия в 45 г.; в связи; с ее смертью Цицерон написал "Утешительное послание к самому себе по поводу смерти дочери" (не сохранилось).
[189] Цицерон развелся с Публилией в том же 45 г. Ср. Дион, 46, 18.
[190] Ср. "Брут", 12.
[191] Ср. "Брут", 19; Дион, 44, 34: Цицерон, "Филиппики", I, 1.
[192] См. "Брут" прим. 88.
[193] Марк Антоний был (вместе с Цезарем) консулом 44 года, Авл Гирций и Гай Вибий Панса -· консулами 43 года.
[194] Цицерон вернулся в Рим 1–го сентября 44 г.
[195] Ср. Цицерон, "Филиппики", 1, 5, II.
[196] Это было первое столкновение между Цицероном и Антонием; Цицерон выступил против Антония; это и были две первые так назыв. "Филиппики"; см. прим. 200, 209.
[197] Молодой Цезарь — Октавиан. См. прим. к биографии Брута 108.
[198] Гай Клавдий Марцелл, консул 50 года, муж Октавии, сестры Октавиана
[199] Октавиан родился в 63 г.
[200] Тит Помпоний Аттик (109–32 гг.), получивший свое прозвище за долголетнее пребывание в Афинах, знаменитый друг Цицерона. Дружба их возникла еще в 79 г., когда Цицерон был в Афинах, и продолжалась до самой смерти Цицерона.. Образованный человек и крупный делец, Аттик стоял вне политической борьбы того времени, поддерживая хорошие отношения с представителями различных политических лагерей ·- с Суллой и Марием–младшим, с Цицероном и Антонием. Он много сделал для размножения и распространения произведений своих современников; его многочисленные рабы трудились над переписыванием книг. Сам он написал историческое сочинение (посвященное Цицерону), которое не сохранилось. Письма Цицерона к Аттику хронологически охватывают период от 61 г. до 44 г.
[201] также Плутарх, "Брут", 24.
[202] См. прим. 127. Ср. также Плутарх, "Брут", 24.
[203] Октябрь и ноябрь 44 г. Цицерон провел в своих виллах, погруженный в свои литературные занятия. В это время Антоний, срок консульства которого истекал, проявил стремление овладеть ближайшей к Италии провинцией, Цизальпинской Галлией, наместник которой Децим Брут (см. прим. 63 к биографии Брута) стоял на стороне сената. Сенат обсуждал положение в декабре; по настоянию Цицерона ("Филиппики" 3–я и 4–ая против Антония) были приняты решительные меры. В январе 43 г. Антоний открыто порвал с сенатом и двинулся во главе своих легионов против Децима Брута, которого осадил в Мутине (нын. Модена); началась так называемая "Мутинская война". Цицерон вновь выступил против Антония ("Филиппики", 5–7), но его решительные предложения на этот раз не прошли; сенат постановил начать с Антонием переговоры. Когда же в феврале 43 г. Антоний поставил неприемлемые условия соглашения, Цицерон яростно восстал против малодушных полумер в отношении открытого врага республики ("Филиппики", 8–13). Он добился своей цели: Антонию была объявлена война и против него отправлены войска во главе с консулами Гирцием и Пансой. Антоний был разбит, но оба консула пали в бою, в апреле 43 г. Этой "Мутинской победе" Цицерон и посвятил свою последнюю речь ("Филиппики", 14). См. Аппиан, "Гр. в.", 3, 50 и сл.; Плутарх, "Антоний", 17.
[204] "Второй триумвират" 43 г. — см. "Брут" прим. 148.
[205] Ср. Веллей Патеркул, 2, 66; Аппиан, "Гр. в.", 4, 5 и сл.; Аврелий Виктор, 81; Дион 46, 56, Плутарх, "Антонин", 19.
[206] Квинт, брат Цицерона — см. прим. 84.
[207] Детура — город в Лациуме (на реке того же названия), близ которого и было расположено поместье Цицерона. См. Цицерон, "Письма к друзьям", 6, 19, 2; "Письма к Аттику", 12, 40; 13, 26.
[208] Ср. Аппиан, "Гр. в.", 4, 20: Дион, 47, 10.
[209] Цирцей — мыс в Лациуме в 30 километрах к юго–востоку от Астура.
[210] Кайэта — также мыс и город того же названия в Лациуме в 45 километрах от Цирцея.
[211] Цицерон был убит 7–го декабря 43 г.; о его смерти см. также Аппиан, "Гр. в.", 4, 19–20; Валерий Максим, 5, 3, 4.
[212] "Филиппики» — такое название дал Цицерон своим речам против Антония, произнесенным в период с сентября 44 г. по апрель 43 г. (см. прим. 200), по сходству их содержания с теми речами, которые произносил великий греческий оратор Демосфен против врага греческой свободы царя Филиппа Македонского.
[213] Ср. Аппиан, "Гр. в.", 4, 20.
[214] В 30 г. до н. э.

Брут

Переводчик: 

Петухова В.В.

1. Предком Марка Брута был Юний Брут, которому древние римляне поставили медную статую на Капитолии, среди статуй римских царей. В руке ее был обнаженный меч, как знак доблестного низвержения Тарквиниев. [1] Но тот Брут, человек твердый как сталь закаленного меча, с характером, суровость которого не была смягчена образованием, дошел в ненависти своей к тираннам до убийства собственных детей, тогда как тот, о котором мы пишем, соединив нравственные достоинства с полученным им воспитанием и философским образованием и оживив свою серьезную и спокойную природу энергией в практических делах, удовлетворял, можно сказать, всем требованиям добродетельности, так что даже те, кто враждовал с ним из-за участия его в заговоре против Цезаря, все, что могло казаться благородным в этом деле, приписывали ему, все же внушающее отвращение относили за счет Кассия [2], родственника и друга Брута, не обладавшего, однако, прямодушием и честностью.
Сервилия, мать Брута [3], возводила свой род к тому Сервилию Агале, который убил Спурия Мелия, стремившегося к тираннии и возмущавшего народ; с кинжалом под мышкой явился он на форум, и стал рядом с Мелием, как бы намереваясь обратиться к нему и переговорить о деле; а когда тот наклонился, Сервилий поразил его кинжалом. [4] Это родство Брута бесспорно признается всеми. Что же касается происхождения его со стороны отца, то люди, питающие к нему вражду и ненависть из-за убийства Цезаря, утверждают, что он вовсе не потомок Брута, изгнавшего Тарквиниев, - ибо, убив своих сыновей, последний не оставил потомства, - а происходит из одноименного Брутам плебейского рода, который лишь недавно достиг магистратского достоинства. [5] Философ же Посидоний [6] говорит, что, согласно преданию, взрослые сыновья Брута погибли, но остался третий, малолетний, от которого и идет род Брутов, и что, к тому же, некоторые известные в его время мужи, происшедшие из этого рода, были схожи лицом со статуей Брута. Но довольно об этом.
2. Братом Сервилии, матери Брута, был "философ Катон [7], и Брут из всех прочих римлян избрал себе образцом своего дядю, который позже стал его тестем. [8] А из греческих философов, можно сказать, не было ни одного, которого бы он не слушал или вовсе не знал. В особенности же он увлекался школой Платона. Не имея большой склонности к так называемой новой и средней Академии, он примкнул к старой [9] и неизменно восхищался Антиохом Аскалонским [10], а вместе с тем стал другом и сожителем брата его, Ариста [11], человека, хотя и уступавшего многим философам в учености, но обходительностью и мягкостью характера равного лучшим из них. А Эмпил, о котором часто упоминают и сам Брут в письмах и друзья его, как о его сожителе, был оратором и оставил после себя краткое, но заслуживающее внимания сочинение об убийстве Цезаря, под заглавием "Брут" [12].
Латинским языком Брут владел достаточно хорошо, чтобы произносить торжественные и судебные речи; в письмах же, писанных им по-гречески, он иногда выказывает пристрастие к сентенциям и лаконизму [13]. Так, например, отправляясь на войну, [14] он пишет пергамцам: "Слышу, вы дали денег Долабелле [15]. Если добровольно дали, то, сознайтесь, вы обидели меня; если против воли, то докажите это, дав их добровольно мне". Затем самосцам [16]: "Советы наши нерадивы, действия медлительны, какого же вы ждете исхода". И в другом месте: "Ксанфяне [17], отвергнув мое благодеяние, по безумию своему сделали родину своей могилой; патарцы [18] же, доверившись мне, сохранили свободу в самоуправлении. Представляется и вам выбирать между решением патарцев и судьбою ксанфян". Таков стиль наиболее замечательных из его писем.
3. Еще юношей Брут принял участие в экспедиции своего дяди Катона [19] на Кипр, против царя Птолемея. [20] Но Птолемей лишил себя жизни, и Катон, задержанный неотложными делами на Родосе [21], послал на Кипр одного из своих друзей, Канидия, поручив ему охрану имущества, оставшегося после царя. Боясь, однако, что Канидий не удержится от хищений, он написал письмо Бруту, с приказанием отплыть из Памфилии [22], где тот жил, поправляясь после болезни, на Кипр. Брут повиновался крайне неохотно. Он чувствовал себя неловко перед Канидием ввиду бесчестящего пренебрежения, оказанного тому Катоном, а затем вообще считал такое дело низменным и не подходящим для себя, как человека молодого и преданного наукам. Тем не менее, он принудил себя заняться этим делом и заслужил похвалу со стороны Катона. [23] Обратив имущество в деньги и взяв из них с собою большую часть, он отплыл в Рим.[24]
4. Когда между правителями произошел разрыв, Цезарь и Помпей взялись за оружие, [25] и в стране началась смута; можно было ожидать, что Брут, отец которого был убит Помпеем, [26] примкнет к партии Цезаря. Но Брут подчинил свое личное чувство интересам общего дела и, считая, что в начавшейся распре Помпей более прав, чем Цезарь, стал на сторону первого. [27] Раньше, при встречах с Помпеем, он проходил мимо, даже не здороваясь с ним, так как почитал осквернением вступать в разговоры с убийцей своего отца, [28] теперь же подчинился ему, как верховному вождю родины, и отплыл в Киликию в качестве легата при Сестии, получившем, по жребию, управление этой провинцией [29]. Но так как здесь не оказалось достаточно важного дела, [30] а Цезарь и Помпей уже стояли друг против друга и готовы были решить судьбу отечества силою оружия, то Брут добровольно явился в Македонию, чтобы разделить общую опасность. [31] Помпей, говорят, так удивился и обрадовался его приезду, что встал, при первом свидании, с кресла, и обнял его на глазах у всех, словно старшего. В лагере Брут проводил все время, - кроме той части дня, когда ему приходилось быть при Помпее, - в научных занятиях и не отвлекался от них даже накануне решительной битвы. [32] Наступила середина лета, стояла страшная жара, лагерь же был расположен в болотистой местности. Истомленный зноем в ожидании палатки, которую ему долго не несли, Брут, около полудня через силу натерся маслом и немного поел, а затем, в то время как другие спали или сидели, погруженные в думы о завтрашнем дне, он писал до позднего вечера, делая извлечения из труда историка Полибия.[33]
5. Цезарь, говорят, очень заботился о нем и просил начальников отрядов не убивать в сражении Брута, но всячески его щадить и привести к нему, если бы тот согласился сдаться добровольно, в случае же сопротивления с его стороны, оставить его в покое; а сделал он это в угоду матери Брута, Сервилии. Повидимому, будучи еще молодым человеком, он находился в близких отношениях с Сервилией, которая его безумно любила; а так как в то самое время, когда любовь их была в полном разгаре, родился Брут, то Цезарь был почти уверен, что Брут родился от него. [34] Говорят, что однажды, во время разбора в сенате важных вопросов, касающихся заговора Каталины [35], едва не погубившего государство, Цезарь и Катон, споря между собой, стояли рядом. В это время с улицы была подана Цезарю маленькая записка, которую тот молча стал читать; Катон закричал, что Цезарь совершает преступление, сносясь с врагами и принимая от них письма. При общем смятении Цезарь передал бывшую у него в руках табличку Катону, а тот, прочтя в ней нескромное послание сестры своей Сервилии, швырнул табличку Цезарю со словами: "Возьми, пьяница", - и тотчас же вернулся к начатому обмену мнений. Таким-то образом и получила огласку любовь Сервилии к Цезарю.[36]
6. После поражения при Фарсале, Помпей бежал к морю. Когда же его лагерь подвергся нападению, [37] Брут тайно вышел в ворота, которые вели в болотистое место, затопленное водой и поросшее тростником, и ночью спасся в Лариссу. [38] Отсюда он написал Цезарю, а тот, обрадовавшись спасению Брута, вызвал его к себе и не только простил его, но оказывал ему более лестное внимание, чем кому-либо из окружающих. [39] Никто не мог сказать, куда скрылся Помпей, и этот вопрос вызывал тревогу. Выйдя как-то наедине с Брутом, Цезарь стал выспрашивать его мнение об этом и нашел, что он, на основании некоторых соображений, правильнее всех судит о бегстве Помпея; отложив все другие дела, он направился прямо в Египет. Но Помпей, действительно направившийся, согласно предположению Брута, в Египет, уже нашел там смерть, предназначенную ему судьбою [40].
С Кассием же Брут примирил Цезаря. [41] Пытаясь затем защитить перед ним ливийского царя, он был побежден тяжестью лежавших на царе обвинений, но все же сохранил ему, благодаря усиленным своим просьбам, большую часть его владений. [42] Рассказывают, что Цезарь, слушая первую речь Брута, [43] сказал своим друзьям: "Я не знаю, чего хочет этот молодой человек, но все, чего он хочет, он хочет сильно". Действительно, Брут, отличавшийся твердостью убеждений, был далек от того, чтобы угождать всякому и легко поддаваться на просьбы, но, признав какое-нибудь деле достойным поддержки, обращался к нему со всей силой мощного и действенного порыва. Если же просьбы казались ему несправедливыми, то на него нельзя было подействовать никакой лестью, и он, считая крайне постыдным для выдающегося человека уступать настояниям наглецов - что иные называют совестливостью, - имел обыкновение говорить, что люди неспособные на отказ, должно быть, дурно вели себя в молодости.
Цезарь, намереваясь переправиться в. Ливию для борьбы с Катоном и Сципионом, [44] назначил Брута правителем Цизальпинской Галлии [45], к большому счастию для этой провинции. В противоположность другим правителям, надменным и корыстолюбивым, грабившим вверенные им провинции как покоренные страны, Брут явился для подвластного ему населения истинным утешением и успокоением после всех перенесенных этими людьми бедствий. [46] Он уверял их, что за эти добрые дела они должны быть благодарны Цезарю; и сладостен был для Цезаря, проезжавшего по возвращении из Ливии через Италию, вид городов, бывших под управлением Брута, и то, что Брут сам увеличивал его славу и дружелюбно ему сопутствовал.[47]
7. Из существующих многих претур наиболее почетной являлась так - называемая городская, и ее должен был получить либо Брут, либо Кассий. Некоторые говорят, что расхождение, замечавшееся между ними с давних пор, из-за этого значительно углубилось, несмотря на связывавшее их свойство - Кассий был женат на сестре Брута Юнии. Другие же думают, что это соперничество было делом Цезаря, который тайно обнадеживал обещанием поддержки каждого из двух кандидатов порознь, пока, подстрекая так, не вызвал их на открытую борьбу между собой. В этой борьбе преимуществом Брута была слава его добродетелей, на стороне же Кассия были его многочисленные юношески отважные подвиги в Парфянской войне. Цезарь, выслушав их и посоветовавшись с друзьями, сказал: "Доводы Кассия более справедливы, но первенство должно быть отдано Бруту". [48] После этого Кассий получил другую претуру, но не столько был благодарен за то, что ему было дано, сколько разгневан тем, в чем потерпел неудачу. Брут же и в остальном мог извлекать такую пользу из могущества Цезаря, какую он хотел, так как мог бы при желании сделаться первым его другом и пользоваться громадным влиянием; [49] но партия Кассия всячески старалась привлечь его на свою сторону и отвлечь от Цезаря, и Брут, хотя еще не примирился с Кассием после того соперничества, не оставался глух к советам друзей. Последние же уговаривали его не поддаваться размягчающему влиянию и очарованию Цезаря, но избегать ласк и милостей тиранна, оказываемых ему не столько во внимание к его добродетелям, сколько в целях ослабить его волю и сломить его мужество.
8. Нельзя сказать, чтобы Цезарь, с своей стороны, не имел в отношении Брута никаких подозрений и не обращал никакого внимания на доходившие до него слухи. Веря в его высокие нравственные качества, он, однако, опасался его гордого нрава, уважения, которым он пользовался, а также и его друзей. Сначала Цезарю указывали на Антония и Долабеллу, [50] как на людей, замышляющих переворот, но он ответил, что его беспокоят не эти толстые напомаженные люди, а те бледнолицые и худые, - подразумевая Брута и Кассия. Когда же ему, донесли на самого Брута и советовали остерегаться его, он коснулся рукою своего тела и сказал: "Как! Неужели вам кажется, что Брут не выждет гибели этого бедного тела?" - как бы давая этим понять, что после него столь большая власть не должна принадлежать никому, другому, как Бруту. [51] И действительно, Брут почти наверное стал б У в Риме первым человеком, если бы он удовлетворился - на некоторое время вторым, после Цезаря, местом, пока власть его не утратила бы мало-помалу былого блеска, и пока не увяла бы слава его подвигов.
Но Кассий, человек горячий и ненавидевший по личным побуждениям Цезаря еще больше, чем по политическим его тираннию, беспрестанно разжигал и подстрекал против него Брута. Про них обоих так и говорится, что Брут не выносил господства, а Кассий ненавидел самого господина. В числе оснований, побуждающих его жаловаться на Цезаря, был случай со львами, приобретенными им в то время, когда он домогался должности эдила: Цезарь, захватив львов в Мегарах после того, как город был взят Каленом, [52] оставил их себе. Звери эти, говорят, наделали больших бед мегарцам. Когда неприятель вступал в город, жители сбили замки клеток и сняли со львов путы, рассчитывая задержать нападавших, но звери бросились на них самих и, бегая за безоружными людьми, рвали их на части, так что даже врагам это зрелище внушало жалость.
9. Некоторые полагают, что этот поступок Цезаря и был главной причиной, побудившей Кассия решиться на заговор. Но мнение это ошибочно. Ненависть и непримиримое отношение ко всей породе тираннов были врожденной чертой его характера, что он и доказал, будучи еще мальчиком. Кассий и сын Суллы Фавст [53] ходили в одну и ту же школу. Однажды Фавст, расхваставшись перед товарищами, начал восторженно превозносить неограниченную власть своего отца, Кассий же, вскочив с места, бросился на него с кулаками и избил его за эту похвальбу. Опекуны и родственники Фавста уже хотели было жаловаться на Кассия в суд, но намерению их помешал Помпей. Призвав обоих мальчиков к себе, он спросил их, как было дело, а Кассий, говорят, обратившись к товарищу, сказал ему: "А ну-ка, Фавст, посмей повторить перед ним то, на что я рассердился, так я изобью тебя еще раз". Таков был Кассий.
Что же касается Брута, то его постоянно побуждали к перевороту и толкали на это дело не только друзья своими речами, но и другие граждане, от которых он получал множество советов и писем. Под статуей Брута-предка, упразднившего царскую власть, появлялись такие надписи, как: "О, если бы ты был жив!" или: "Если б Брут жил теперь!" Преторская трибуна самого Брута каждое утро была испещрена надписями, вроде: "Брут, ты спишь!" или "Нет, ты не настоящий Брут". [54] Виновны же в этом были льстецы Цезаря, изощрявшиеся в· оказании ему таких почестей, которые не могли не возбудить ненависти граждан. Так, например, однажды ночью они возложили на статую Цезаря диадемы, как бы подучая народ говорить "царь", а не "диктатор". Но на деле вышло совсем другое, о чем и рассказано подробно в жизнеописании Цезаря.[55]
10. На убеждения Кассия принять участие в заговоре против Цезаря, друзья ответили согласием, " при условии, однако, чтобы во главе его стал Брут. Замысел этот, говорили они, нуждается не столько в руках и отваге, сколько в имени такого человека, как Брут. Начав дело, он уже тем самым подтвердил бы его правоту, отказ же его и при самом деянии поколеблет их решимость и после деяния навлечет на них сильнейшее подозрение, так как все подумают, что Брут не стал бы отстраняться от участия в хорошем и честном деле.
Взвесив все эти доводы, Кассий сделал первый шаг к сближению с Брутом после их ссоры. Помирившись с Брутом, после оказанного ему радушного приема, Кассий спросил его, думает ли он присутствовать в день мартовских календ [56] в сенате, где, как слышно, друзья Цезаря собираются в этот день внести предложение о провозглашении его царем. Брут ответил, что итти туда он не собирается. "А если нас позовут?" - спросил Кассий. "В таком случае, - ответил Брут, ·- я сочту своим долгом не молчать, но защищать свободу и умереть за нее". Ответ этот ободрил Кассия. "Кто же из римлян, - сказал он, - может допустить, чтобы ты погиб. Разве ты не знаешь себя, Брут? Или ты полагаешь, что трибуну твою исписывают ткачи и торгаши, а не лучшие и первейшие из граждан. От других преторов они требуют раздачи денег, театральных зрелищ и гладиаторских боев, от тебя же - свержения тираннии как исполнения наследственного твоего долга. Они готовы все претерпеть ради тебя, если только ты покажешь им себя таким, каким они желают и надеются тебя видеть". С этими словами он обнял Брута, и оба они, примиренные, отправились каждый к своим друзьям.[57]
11. В числе сторонников Помпея был некий Гай Лигарий [58]. Обвиненный в этом, он был прощен Цезарем, но благодарности за свое освобождение не чувствовал и, тяготясь властью Цезаря, оставался врагом последнего, будучи в то же время одним из самых близких. людей Брута. Он лежал больной, когда Брут пришел к нему. "Лигарий, - промолвил Брут, - в какое время ты хвораешь". Но тот быстро поднялся на локоть и, схватив Брута за руку, сказал: "Брут, если ты замыслил что-либо, достойное тебя, - я здоров".
12. С этого дня они старались тайно проникнуть в настроения своих знакомых, внушавших им наибольшее доверие, советовались с ними и посвящали их в свои планы, выбирая соучастников не только среди близких друзей, но также из числа надежных людей, которых знали как смелых и презирающих смерть. Вот почему они скрыли свои планы от Цицерона, который, хотя и пользовался их доверием и любовью больше, чем кто-либо другой, [59] но по природе своей был человек несмелый, с годами же к этой природной робости присоединилась еще и старческая осторожность. Следуя одному рассудку, он во всем и на каждом шагу стал бы доводить до крайности свои заботы о безопасности и охладил бы в соучастниках ту пылкую готовность, которая требует быстроты действий. Из других своих друзей Брут оставил в стороне от заговора эпикурейца Статилия [60] и Фавония, [61] поклонника Катона, ибо однажды, среди разговора на философские темы, он пытался, прибегнув к отдаленным намекам и околичностям, навести их на тот же вопрос, но Фавоний тогда же сказал, что. гражданская война хуже самой противозаконной монархии, а Статилий заметил, что мудрому и разумному человеку не подобает подвергаться опасностям и тревогам ради каких-нибудь негодяев и безумцев. Присутствовавший при разговоре Лабиен [62] возражал обоим, а Брут промолчал с видом человека, считающего разрешение затронутых вопросов делом очень трудным и сложным. Несколько позже он сообщил о своем плане Лабиену, и последний выразил полную готовность участвовать в его осуществлении. Вместе с тем, они сочли полезным привлечь к заговору другого Брута, по прозвищу Альбина, [63] человека, правда, не очень деятельного и несмелого, но сильного тем, что он содержал большое число гладиаторов для народных зрелищ и, кроме того, был доверенным лицом у Цезаря. Когда Брут и Лабиен заговорили с ним, он ничего им не ответил, но затем сам постарался встретиться с Брутом, и, узнав, что тот является главой заговора, с большой охотой согласился ему содействовать. Имя Брута привлекло к соучастию многих выдающихся людей, и все они, не связывая друг друга ни клятвами, ни словами верности над жертвенником, держали замысел в такой тайне и так умели молчать, что, несмотря на предвестия самих богов через прорицания, чудеса и знамения при жертвоприношениях, дело казалось невероятным.
13. Но Брут, объединив вокруг себя людей, наиболее выдающихся и мужеством, и по рождению, и по нравственным качествам, ясно отдавал себе отчет в грозившей им опасности. На людях он всеми силами старался быть сдержанным и владеть собою, но дома, особенно ночью, он был уже не тот. То беспокойные мысли гнали его против воли с постели; то он погружался в размышления, искал выхода и не мог его найти. Состояние Брута не укрылось от жены его, спавшей с ним рядом, и ей стало ясно, что он полон необычайной тревоги и обдумывает какие-то трудно разрешимые вопросы. Порция, как сказано, была дочерью Катона, и Брут, приходившийся ей двоюродным братом, взял ее замуж [64] не девушкой, хотя она была еще молода, а после смерти ее первого мужа, [65] от которого у нее остался один маленький сын, по имени Бибул. Небольшая книжка Бибула "Воспоминания о Бруте" сохранилась и до наших дней. [66] Порция, которая любила своего мужа и обладала гордым умом и образованием, решила спросить мужа о его тайне не раньше, как подвергнув себя суровому испытанию. Взяв маленький нож, каким цирюльники обычно пользуются для обрезывания ногтей, и выслав из спальни всех служанок, она сделала себе на бедре такой глубокий разрез, что кровь хлынула из него ручьем, а через некоторое время от раны появились сильнейшие боли, сопровождавшиеся ознобом и жаром. Брут страшно беспокоился и терзался, глядя на жену. Порция же, превозмогая свои жестокие страдания, обратилась к нему с такими словами: "Брут, я - дочь Катона и вошла к тебе в дом не как наложница, не для того только, чтобы делить с тобою ложе и стол, но чтобы участвовать во всех твоих радостях и несчастиях. В семейной жизни нашей ты показал себя безупречным мужем; но я, с своей стороны, чем могу доказать тебе свою привязанность, если мне не дозволено будет переносить вместе с тобою тайные твои страдания и быть поверенной твоих сокровенных дум. Я знаю, что женскую природу считают бессильной хранить тайну. Но ведь ты знаешь, Брут, как сильно влияют на характер правильное воспитание и общение с честными людьми, мне же посчастливилось быть дочерью Катона и женою Брута, и если я раньше недостаточно доверяла этому, то теперь я убедилась, что не буду побеждена и страданием". Тут она показала мужу свою рану и рассказала об испытании, которому она себя подвергла. [67] Брут, потрясенный ее словами, воздел руки к небу, и стал молить богов о том, чтобы, доведя дело до счастливого конца, он оказался мужем, достойным Порции. После этого его заботы долго были направлены на больную жену.
14. Когда же было назначено заседание сената, на которое должен был явиться Цезарь, заговорщики решили действовать. Они рассудили, что они ни в ком не возбудят подозрений, собравшись все вместе, а, с другой стороны, с ними будут лучшие, самые выдающиеся люди, которые тотчас же станут на защиту свободы, как только совершится великое дело. Да и место казалось им предуказанным самим божеством. В одном из портиков, окружавших театр, были устроены сидения и стояла статуя Помпея, воздвигнутая ему городом после того, как он украсил этот квартал театром и портиками. Здесь-то и должны были собраться сенаторы на заседание, в середине марта месяца, - в день мартовских ид, [68] как он называется у римлян. Могло казаться, что какое-то божество приведет сюда Цезаря, чтобы отомстить ему за Помпея.[69]
С наступлением назначенного дня, Брут вышел из дому, спрятав под одеждой кинжал, о чем никто не знал, кроме его жены. Остальные заговорщики собрались у Кассия и повели на форум его сына, которому предстояло надеть так называемую мужскую тогу. [70] С форума они пришли к театру Помпея [71] и оставались там в ожидании Цезаря, который должен был прибыть на заседание в самом скором времени. Случись здесь человек, который знал бы о предстоящем, он не мог бы не изумиться необычайной выдержке и твердости этих людей перед таким делом. Иным из них приходилось, как преторам, заниматься подсудными им делами. Они не только выслушивали с полным спокойствием, как-будто ни о чем другом не думая, обращавшихся к ним, но уделяли внимание каждому делу и выносили тщательно продуманные решения. Когда один из тяжущихся, недовольный вынесенным ему приговором, стал взывать к суду Цезаря, громко крича и призывая свидетелей, Брут, взглянув на присутствующих, сказал: "Цезарь не мешает мне судить согласно законам - и не помешает".
15. Между тем ряд случайных обстоятельств мог вызвать тревогу; прежде всего и более всего встревожены они были тем, что Цезарь медлил своим прибытием, хотя было уже не рано. Его удерживала дома жена, испуганная неблагоприятными предзнаменованиями при жертвоприношениях, да и гадатели противились его намерению итти в сенат [72]. Затем, какой-то человек подошел к Каске [73], одному из соучастников заговора, и, схватив его за руку, сказал: "Ты скрыл от нас тайну, Каска, но Брут мне обо всем сообщил". Каска был потрясен этими словами, но тот продолжал смеясь: "Счастливец, каким это образом ты так разбогател, что уже метишь в эдилы". Сбитый с толку двусмысленностью первых слов, Каска чуть было не выдал тайны. Далее, один из сенаторов Попилий Ленат, поздоровавшись с Брутом и Кассием более дружественно, чем когда-либо, шепнул им: "Желаю вам успеха в том, что вы теперь задумали, но советую вам не медлить, так как о вашем деле уже говорят". Он тотчас же затем отошел, оставив их в полной уверенности, что о заговоре ему все известно.
В это же время к Бруту подбежал кто-то из домашних с известием, что жена его умирает. Дело в том, что Порция была вне себя от тревоги за будущее и, терзаемая страшным беспокойством, едва могла принудить себя оставаться дома. От всякого шума или крика она вскакивала как исступленная, спрашивала у всех, приходящих с форума, что с Брутом, и беспрестанно, одного за другим, посылала туда своих людей. Но время все тянулось и, наконец, силы ей изменили, сломленные безысходной душевной тревогой. Не успев даже войти в дом, она как сидела среди двора, так и была там захвачена непреодолимым оцепенением и обмороком. Краска сбежала с ее лица, голос ее пресекся. При виде этого служанки подняли крик, к дверям дома сбежались соседи, и вслед за тем стала быстро распространяться молва и толки о ее смерти. Вскоре, однако, жизнь снова затеплилась в ней, она очнулась, и служанки принялись за нею ухаживать. Но Брут, хотя и был приведен в смятение этим известием, все же не оставил общего дела и не поддался мыслям о собственном горе.[74]
16. Между тем собранию было возвещено, что Цезарь уже приближается на носилках. Смущенный дурными предзнаменованиями при жертвоприношении, он решил не разбирать в этот день никаких важных дел и отложить их, под предлогом нездоровья. [75] Не успел он сойти с носилок, [76] как Попилий Ленат, тот самый, который только что желал сообщникам Брута счастья и успеха, бросился к нему и задержал его продолжительным разговором;; Цезарь же со вниманием слушал его стоя. Заговорщики (так будем их называть) не могли слышать слов Лената, но так как у них были серьезные основания подозревать его, то они заключили, что весь этот разговор - не что иное, как донос, изобличающий их замысел. Удрученные этими мыслями, они переглянулись между собой, выражая этими взглядами решимость не ждать, пока их схватят, но тут же лишить себя жизни. Кассий и некоторые другие уже держались за рукоятки спрятанных под одеждой кинжалов и готовы были их выхватить, когда Брут убедился, по выражению лица Лената, что все дело заключается в какой-то усердной просьбе последнего к Цезарю, но никак не в доносе. [77] Он ничего не сказал своим товарищам, так как кругом было много чужих, но все же веселым лицом своим ободрил Кассия и других. Немного погодя, Ленат, поцеловав у Цезаря руку, отошел от него, и тогда стало ясно, что разговор шел только о каких-то его личных делах.
17. Когда сенаторы вошли в зал заседания, некоторые из заговорщиков окружили кресло Цезаря с видом людей, имеющих до него дело. Говорят, что Кассий, обратившись лицом к статуе Помпея, воззвал к нему, как-будто он мог его слышать. Требоний [78] же отозвал Антония к дверям и завязал с ним разговор, стараясь задержать его вне зала. [79] При входе Цезаря сенаторы встали, а лишь только он сел, вокруг него столпились заговорщики, выдвинув вперед Тиллия Кимбра [80] под тем предлогом, что ему нужно просить Цезаря за своего изгнанного брата. Все они присоединились к ходатайству Кимбра и умоляли Цезаря, касаясь его рук и целуя его в грудь и в голову. Цезарь сначала отклонял их настойчивые просьбы, а затем, удивленный их возраставшей навязчивостью, быстро поднялся с места. В этот момент Тиллий обеими руками сорвал тогу с плеч Цезаря, а стоявший сзади Каска, выхватив меч, первый нанес ему в плечо неглубокую рану. Цезарь схватился за рукоятку его меча и громко закричал по-латыни: "Злодей Каска, что ты делаешь?" Тот крикнул своему брату по-гречески, призывая его на помощь. Цезарь, уже получая со всех сторон удары, оглянулся кругом с намерением пробиться сквозь толпу, но, когда увидел Брута, заносившего над ним кинжал, выпустил руку Каски, за которую он все еще держал его, закрыл голову тогой и подставил свое тело под удары. Беспощадно вонзая свои кинжалы в одно тело, заговорщики в тесноте переранили и друг друга, так что Брут, находившийся среди убийц, также получил рану в руку, и все они с ног до головы были покрыты кровью.[81]
18. Так был убит Цезарь. После этого Брут, выйдя на середину залы, хотел сказать речь и словами ободрения хотел удержать сенаторов на их местах. Но сенаторы, охваченные ужасом, бежали беспорядочной толпой и шумно теснились к выходу, хотя их никто не преследовал и не гнал, [82] ибо Брут и его сообщники твердо решили никого другого, кроме Цезаря, не убивать, но всех призывать к свободе. При обсуждении плана убийства все, за исключением Брута, высказались за то, чтобы вместе с Цезарем был убит и Антоний, человек заносчивый и стремящийся к единовластию, приобретший себе притом большую силу благодаря длительному общению с войском; особенно же опасным казался им Антоний потому, что к природной гордости и властности у него присоединялось достоинство консульской власти, которую он разделял с Цезарем. Но Брут воспротивился этому намерению, прежде всего, из присущего ему чувства справедливости, а затем, надеясь на перемену в образе мыслей Антония. Зная его за человека даровитого, честолюбивого и жаждущего славы, Брут не терял надежды, что по устранении Цезаря, он даст увлечь себя примером гражданской доблести и поможет отечеству в борьбе его за свободу. [83] Таким образом, Брут отстоял Антония; но тот, поддавшись общему страху, бежал, переодетый в простую одежду раба. А Брут и другие, с окровавленными руками, отправились на Капитолий и, показывая свои обнаженные кинжалы, призывали всех граждан к свободе. [84] В первое время народ, оглашая улицы криком, в ужасе разбежался во все стороны и тем увеличивал общее смятение. Но так как в дальнейшем не произошло никаких новых убийств, и никто не грабил ничьего имущества, то сенаторы, а за ними и многие другие граждане ободрились и отправились к заговорщикам на Капитолий. Здесь, перед собравшимися Брут выступил с речью, отвечавшей моменту и способной воодушевить народ.[85]
В ответ ему раздалась одобрительные крики, приглашавшие его сойти вниз, после чего, ободрившись, все сошли на форум; все прочие шли тесно сплоченными группами, а Брут, окруженный наиболее выдающимися гражданами, был торжественно сведен ими с Капитолия и возведен на трибуну. Толпа, смешанная по составу, собиралась было поднять шум, но при этом зрелище оробела и молча, чинно стояла в ожидании дальнейших событий. Когда Брут выступил перед народом, все соблюдали тишину, чтобы не мешать ему говорить. [86] Вскоре, однако, обнаружилось, что далеко не все были довольны происшедшим: стоило только Цинне [87] выступить с обвинением против Цезаря, как гнев народа прорвался наружу, и на Цинну посыпалась такая брань, что Бруту с друзьями пришлось снова удалиться на Капитолий. [88] Тогда Брут отослал обратно лучших из последовавших за ним граждан, опасаясь осады и не желая подвергать угрожавшей ему самому опасности людей, непричастных к убийству.
19. На следующий день, однако, сенат, собравшись в храме Земли [89] и выслушав речи Антония, Планка [90] и Цицерона, призывавших к единодушию, постановил не только объявить амнистию заговорщикам, но и поручить консулам представить доклад о награждении их почестями. По утверждении этого постановления, сенаторы разошлись. [91] Антоний же отправил на Капитолий, в качестве заложника, своего сына, после чего Брут с товарищами сошел вниз [92] к ожидавшим его, и все они сошлись вместе, приветствуя друг друга и обмениваясь рукопожатиями. Антоний пригласил к себе на обед Кассия, Лепид [93] - Брута, а каждого из остальных - кто-либо из близких знакомых или друзей.[94]
Собравшись снова на рассвете следующего дня [95], сенаторы прежде всего воздали Антонию хвалу и честь за прекращение, в самом ее зародыше, гражданской войны. Затем они выразили благодарность Бруту и его сообщникам и, наконец, занялись распределением провинций. Бруту постановлено было передать в управление Кипр, Кассию - Ливию, Требонию - Азию, Кимбру - Вифинию [96] и другому Бруту [97] - Цизальпинскую Галлию.[98]
20. Далее, были подвергнуты рассмотрению завещание Цезаря и вопрос о его похоронах. Антоний и его сторонники потребовали, чтобы завещание было прочитано во всеуслышание и чтобы, во избежание нового повода к раздражению народа, похороны были совершены публично и с подобающей торжественностью Кассий горячо воспротивился этому требованию, но Брут уступил и согласился, явно совершив этим вторую ошибку. Брут уже тем навлек на себя обвинение, что пощадил Антония и создал, таким образом, для заговорщиков опасного и неодолимого врата. Но уступив требованиям того же Антония в вопросе о похоронах, он погубил все дело. Прежде всего, завещание Цезаря, оставившего в наследство каждому из граждан по семидесяти пяти драхм, а всему народу - сады по ту сторону Тибра, где в настоящее время находится храм Фортуны, возбудило в гражданах чувство необычайной любви к нему и сожаления о его кончине. [99] Затем, когда тело Цезаря было принесено на форум, [100] Антоний выступил, согласно обычаю, с похвальной надгробной речью; заметив же, что народ растроган его словами, тотчас стал возбуждать в нем жалость; при этом он схватил окровавленную одежду Цезаря и развернул ее, указывая на прорезы в ней - следы многочисленных ран. С этой минуты о каком-либо порядке уже не могло быть и речи. Иные стали кричать, что убийц следует казнить, другие же, вспомнив похороны демагога Клодия [101], вытащили из мастерских скамейки и столы, свалив их вместе, соорудили огромный костер и, положив на него труп Цезаря, стали сжигать его посреди множества храмов, святынь и неприкосновенных мест. Когда же костер разгорелся, к нему с разных сторон подбегали люди и, выхватив из него пылающие головни, рассеялись по городу, чтобы поджечь дома убийц. Но те заранее приняли меры к защите своих жилищ и предупредили опасность.[102]
Был некто Цинна, [103] поэт, не только не участвовавший в убийстве Цезаря, но бывший его другом. Он видел сон: Цезарь приглашал его на пир, а он отказывался; тот настаивал и понуждал.. Наконец, Цезарь взял его за руку и повел в обширное мрачное место. Он же шел против воли и в страхе. После этого сна у него ночью сделалась лихорадка. Однако утром, когда тело Цезаря было вынесено для похорон, Цинна, считая для себя постыдным не присутствовать на них, присоединился к толпе, уже крайне возбужденной. Его увидели, но приняли не за того, кем он в действительности был, а за другого Цинну [104], который незадолго перед тем порочил Цезаря в собрании, - и толпа растерзала его.
21. Испуганные этим печальным случаем, а еще более переменой, происшедшей в Антонии, Брут и его сторонники покинули Рим и поселились на первое время в Антии, [105] рассчитывая переждать здесь, пока не уляжется раздражение народа, а затем вернуться в Рим. [106] Такая перемена в настроении толпы, поддающейся внезапным и скоропреходящим порывам, могла, по их мнению, легко случиться. К тому же они имели опору в благоволившем к ним сенате, который оставил безнаказанными людей, растерзавших Цинну, но разыскивал и задерживал тех, кто пытался поджечь дома убийц.
Тем временем народ, тяготясь Антонием, который постепенно приобретал положение чуть ли не монарха, начал жалеть об отсутствии Брута и ожидал его прибытия на игры, устройство которых относилось к его преторским обязанностям. Но Брут не отважился вернуться, так как получил сведения, что против него замышляют многие из ветеранов Цезаря, получивших от последнего под поселение земли и города, и что они уже стекаются в Рим отдельными небольшими группами. Народ, однако, и в его отсутствии насладился зрелищами, устроенными с большой роскошью и великолепием. Брут, накупив множество зверей, приказал, чтобы ни один из них не был продан или оставлен для другого раза, но чтобы все они были использованы тогда же, а сам отправился в Неаполь, где нанял для игр многих трагических актеров, друзьям же своим послал письмо с просьбой убедить принять участие в зрелищах (мер принуждения против греков он не допускал) некоего Канутия, выступавшего весьма успешно на сцене. [107] Написал он также и Цицерону, прося его непременно присутствовать на играх.
22. Так обстояли дела, когда произошла новая перемена: приехал молодой Цезарь. Он был сыном племянницы Цезаря, который усыновил его и назначил своим наследником. [108] Он жил в Аполлонии [109] в то время, когда был убит Цезарь, занимался там науками и ожидал Цезаря, имевшего намерение в скором времени двинуться в поход против парфян. Но лишь только до него дошла весть об убийстве, он тотчас же явился в Рим, где и принял, из желания приобрести популярность, имя Цезаря [110]. Затем он занялся распределением среди граждан завещанных им в наследство денег и начал борьбу с Антонием, а щедрыми денежными раздачами привлек к себе и собрал вокруг себя многих из ветеранов Цезаря. [111] Цицерон, побуждаемый чувством ненависти к Антонию, перешел на сторону молодого Цезаря, за что и подвергся суровому осуждению со стороны Брута, утверждавшего в одном из своих писем, [112] что Цицерон враждебен не тираннам вообще, а боится тиранна, его ненавидящего и, поддерживая идею гуманного рабства, и устно и письменно повторяет, что "Цезарь добр". "Предки же наши, - писал Брут, - не терпели и кротких тираннов". Сам он, как говорится далее в его письмах, не мог в данный момент решить, взяться ли ему за оружие или оставаться в покое; но одно он решил твердо: не быть ничьим рабом. Его удивляет, что Цицерон боится опасностей гражданской войны, а не стыдится мирно жить в бесславии и позоре и требует, в виде платы за устранение Антония от тираннической власти, поставить тиранном Цезаря.
23. Таким показал себя Брут в первых своих письмах.
Среди граждан уже начиналась рознь: одни становились на сторону Цезаря, другие - на сторону Антония. Войска, отдававшие себя тому, кто больше даст, покупались, как вещи на аукционе. Отчаявшись, при этих условиях, во всех своих планах, Брут решил покинуть Италию и, отправившись сухим путем через Луканию, прибыл в приморский город Элею. [113] Отсюда Порция должна была возвратиться в Рим и сильно горевала об этом, но старалась скрыть свои чувства. Однако, как ни тверда была она характером, ее выдала картина: то было изображение сцены из греческих сказаний, как Андромаха провожает Гектора и смотрит на мужа, принимая от него на руки маленького сына. [114] Порция глядела на них, и этот образ ее собственного страдания тронул ее до слез. Несколько раз в день подходила она к картине и плакала, но когда один из друзей Брута, некий Ацилий, привел слова Андромахи при прощании ее с Гектором:

Гектор, ты все мне теперь - и отец и любезная матерь.
Ты же и брат мой единственный, ты и супруг мой прекрасный,[115]

то Брут, улыбнувшись, сказал: "А я не могу ответить Порции словами Гектора:

Тканьем, пряжей займись, приказывай женам домашним,[116]

- ибо, если физические силы не позволяют ей равняться с нами в подвигах, то в мыслях своих она так же готова бороться за родину, как и мы". Об этом эпизоде рассказывает сын Порции Бибул.[117]
24. Покинув город Элею, Брут отплыл в Афины, - где народ оказал ему радушный прием, встретив его громкими приветствиями и почетными постановлениями. [118] Он жил там у одного своего друга и ходил слушать академика Феомнеста и перипатетика Кратиппа. [119] Проводя с ними время в философских беседах, он, как казалось, забросил все свои дела и наслаждался досугом [120], в действительности же тайно готовился к войне. В Македонию он послал Герострата с поручением склонить на свою сторону начальников стоявших там войск, [121] а в Афинах старался привлечь к себе и объединить молодых римлян, изучавших там науки. Среди них был и сын Цицерона, которого Брут превозносит, осыпая величайшими похвалами, говоря, что он и наяву и во сне сохраняет достойное удивления благородство и ненависть к тираннам.[122]
Едва Брут приступил к открытым действиям, как до него дошли вести, что из Азии плывут в Рим суда, нагруженные деньгами, под начальством человека, хорошо ему знакомого [123] и к нему расположенного. Встретив его около Кариста [124] и увидевшись с ним, Брут так сумел подействовать на него своими убеждениями, что получил все эти суда, [125] после чего устроил блестящий прием. День этот как раз совпал со днем рождения Брута. Когда за столом пришло время пить вино, присутствующие стали совершать возлияния за победу Брута и свободу Рима. Желая вдохнуть в них еще большее мужество, Брут спросил себе самую большую чашу, подняв же ее, неожиданно и без всякого повода продекламировал следующий стих из Илиады:

Но одолели меня сын Латоны и рок беспощадный.[126]

Рассказывают также, что Брут, выйдя к войскам перед битвой при Филиппах, оказавшейся для него последней, дал им пароль "Аполлон". Вот почему вырвавшийся у него за пиром стих считают как бы предзнаменованием печального его конца.[127]
25. Затем и Антистий [128] передал ему пятьсот тысяч [129] драхм из сумм, которые он также вез в Италию. В это же время к Бруту с радостью стекались воины Помпея, еще бродившие по Фессалии. Кроме того Брут отобрал у Цинны пятьсот всадников, предназначенных находившемуся в Азии Делабелле [130], а затем отплыл в Деметриаду [131], где захватил много оружия, вывозившегося оттуда для Антония [132] и изготовленного ранее, по приказанию старшего Цезаря, для войны с парфянами. Претор Гортензий [133] уступил ему управление Македонией, а все соседние цари и правители становились на его сторону. Тогда же Брут получил известие, что брат Антония Гай [134] переправился из Италии и спешит к войскам, собранным Габинием [135] в Эпидамне и Аполлонии. Решив опередить Гая и захватить эти отряды до его прибытия, Брут тотчас же поднял своих воинов, двинулся вперед в метель по труднопроходимой местности и далеко опередил людей, несших провиант. Невдалеке от Эпидамна он подвергся, от усталости и стужи, болезненным приступам голода. Болезнь эта случается после сильного утомления в снежную погоду и с животными и с людьми, потому ли, что теплота, стесненная в организме окружающим холодом, уплотняясь вся внутри, быстро расходует пищу или, быть может, потому, что острое и тонкое испарение, исходящее от тающего снега, пронизывает все тело и уничтожает тепло, рассеивающееся изнутри наружу. Ибо выпот вызывается, повидимому, тем, что тепло, встречаясь на поверхности тела с холодом, угасает. Впрочем, об этом сказано подробнее в другом месте.
26. Брут впал в обморочное состояние, а так как в лагере съестного ни у кого не оказалось, то друзья его вынуждены были обратиться за помощью к врагам и, подойдя к городским воротам, попросили у стражи хлеба. Услышав о случившейся с Брутом беде, люди эти тотчас же сами принесли для него еды и питья. Взяв город, Брут, в благодарность за эту услугу, обошелся милостиво не только с ними, но и со всеми прочими жителями.[136]
Гай Антоний, прибыв в Аполлонию, стал призывать к себе расквартированных в окрестностях города воинов. Но так как все они примкнули к Бруту, да и жители Аполлонии, по всем признакам, держали его сторону, то Антоний ушел из Аполлонии и двинулся к городу Буфроту [137]. Тут его постигла первая неудача: погибли три его когорты, изрубленные во время перехода Брутом. Затем, пытаясь выбить отряды Брута из занятых ими позиций в окрестностях города Буллиды, он вступил в бой с Цицероном, но был им разбит. Брут неоднократно ставил Цицерона во главе отрядов и обязан ему многими успехами. Сам же Брут, застав Гая врасплох в болотистой местности и вдали от главных сил, удержал своих воинов от нападения и, окружив его конницей, приказал щадить неприятелей, которых он надеялся вскоре привлечь на свою сторону. Так оно и случилось. Они передались Бруту и выдали ему своего вождя, так что теперь вокруг Брута собрались уже значительные силы. [138] Гая он долго держал в почетном плену и даже не лишил его знаков власти, хотя, как говорят, многие из друзей его, в том числе и Цицерон, присылали ему из Рима письма с советами покончить с этим врагом. [139] Когда же тот вступил в тайные сношения с военачальниками, затевая возмущение в войсках, его посадили на корабль, приставив к нему стражу. [140] Воины, которых он успел подкупить, бежали в Аполлонию и стали звать туда Брута, но он ответил им, что нет такого обычая у римлян и что они сами должны явиться к начальнику и просить прощения за свои проступки. Они явились с повинной, и Брут простил их.
27. Он уже намеревался переправиться в Азию, как пришло известие о происшедшей в Риме перемене. Молодой Цезарь успел заручиться поддержкой сената в борьбе против Антония. Вытеснив его из Италии, он сам стал уже грозной силой и начал противозаконно домогаться консульства, опираясь на свое огромное войско, в котором республика совершенно не нуждалась. Видя, однако, что сенат, недовольный таким ходом дел, обращает свои взоры на Брута, назначает ему провинции и утверждает их за ним, [141] Цезарь обеспокоился: он отправил к Антонию послов с предложением дружбы, а одновременно окружил город войсками и добился консульской власти, [142] несмотря на свой совсем еще юный возраст - ему шел всего лишь двадцатый год, как он сам пишет о том в своих "Воспоминаниях". [143] Вслед за тем он возбудил против Брута и его товарищей обвинение в убийстве без суда человека, первого в Риме и занимавшего высшую магистратуру. Обвинителем Брута он назначил Луция Корнифиция [144], а обвинителем Кассия Марка Агриппу [145]. Оба обвиняемые были осуждены заочно, причем судьям пришлось подавать свои голоса под давлением извне. Говорят, что, когда глашатай, согласно обычаю, вызвал с трибуны Брута на суд, из толпы послышались вздохи сожаления, а лучшие из граждан молча поникли головами. [146] Один из них, Публий Силиций, не, мог удержаться от слез; это было замечено, и Публий вскоре, один из первых, попал в проскрипционные списки. [147] Кончилось тем, что Цезарь, Антоний и Лепид, объединившись в триумвират, разделили между собой провинции, [148] а в Риме подвергли казни и проскрипции более двухсот человек, в числе которых погиб и Цицерон.[149]
28. Получив в Македонии сообщение об этих событиях, Брут счел себя вынужденным послать Гортензия убить Гая Антония в возмездие за смерть Брута [150] и Цицерона, [151] из которых первый приходился ему родственником, а другой был его другом. Впоследствии Антоний, захватив Гортензия в плен при Филиппах, приказал зарезать его на могиле своего казненного брата. При известии о смерти Цицерона Брут выразился так, что он не столько жалеет о его гибели, сколько возмущен ее причинами. Вместе с тем он порицал своих римских друзей, указывая им, что они стали рабами более по собственной вине, чем по вине правителей-тираннов, и терпят, чтобы в их присутствии, на глазах совершались такие дела, о которых слышать должно было быть для них невыносимым.
Переправив в Азию свое войско, [152] находившееся теперь уже в блестящем состоянии, Брут распорядился снаряжением флота в Вифинии [153] и близ Кизика [154], а сам, продвигаясь сухим путем, занялся водворением порядка в городах и вел переговоры с местными правителями. [155] В то же время он написал Кассию, приглашая его приехать из Египта в Сирию. Ибо, говорил он, не для приобретения власти себе лично, а для освобождения отечества скитаются они, собирая военные силы, с помощью которых надеются уничтожить тираннов. Твердо помня об этом, они должны быть бдительны и готовы, не удаляясь слишком от Италии, спешить туда на помощь гражданам. Кассий согласился с этими доводами и отплыл в Азию. Брут же выехал к нему навстречу, и они встретились в Смирне [156] впервые после того, как, расставшись в Пирее, [157] они направились - один в Сирию, а другой в Македонию. Вид войск, которыми располагал каждый из них, доставил им большую радость и вселил в них мужество: еще недавно покинули они Италию как презренные беглецы, без денег, без оружия, не имея ни одного корабля, ни одного воина, ни одного сочувствующего им города, - и вот теперь, по прошествии столь короткого срока они опять вместе, с отлично снаряженными кораблями, пехотой и конницей, снабженные деньгами и вполне готовые сразиться за власть в Риме.[158]
29. Кассий желал во всем оказывать Бруту такие же знаки уважения, каше тот ему самому оказывал, но Брут, во внимание к возрасту Кассия и к слабости его организма, менее способного переносить труды, большею частью являлся к нему первым. Кассий пользовался репутацией человека, грозного врагам, сурового в гневе и державшего подчиненных в повиновении более всего страхом; в кругу же друзей он любил посмеяться и пошутить. О Бруте же передают, что народ чтил его за высокие нравственные качества, друзья любили его, лучшие граждане восхищались им и даже враги не имели к нему ненависти. Ибо он был необычайно кроток, великодушен, недоступен чувству гнева, чужд наслаждений и корыстолюбия, сохраняя твердо и непоколебимо установившиеся в нем взгляды на добродетель и справедливость. Главное же, чем он заслужил любовь и славу, была вера людей в его принципы. Даже сам Великий Помпей, и тот не внушал уверенности в том, что, если бы ему удалось покончить с Цезарем, он твердо подчинил бы свою власть законам; полагали, напротив, что он всегда старался бы сохранить ее за собою, приняв для успокоения народа имя консула, диктатора, или какое-нибудь другое, более безобидное название. Относительно же Кассия, человека пылкого, несдержанного, весьма часто предпочитавшего выгодное справедливому, держались того мнения, что он воюет, скитается и подвергается опасностям скорее всего из властолюбивых побуждений, а никак не ради освобождения граждан. Для предшественников же их, - · всех этих Цинн, Мариев, Карбонов [159] отечество представляло собой лишь заманчивую военную добычу, и они чуть ли не явным образом сражались за тираннию. Брута даже его враги, как говорят, не обвиняли в такой измене родине, и многим пришлось слышать, как Антоний говорил, что, по его мнению, из всех заговорщиков только Брут, подняв руку на Цезаря, видел в этом славное и прекрасное деяние, остальные же руководились лишь чувствами личной ненависти и злобы к диктатору. Поэтому Брут, как это видно из его писем, полагался не столько на имевшиеся у него силы, сколько на свою правоту. В ту минуту, когда опасность уже приближалась, он писал Аттику [160], что обстоятельства складываются для него чрезвычайно счастливо, ибо, победив, он возвратит свободу гражданам, погибнув же - сам освободится от рабства. Все остальное, по его словам, у них надежно и твердо, я только одно остается неизвестным: суждено ли им жить или умереть свободными. Далее он говорит, что Марк Антоний несет заслуженную кару за свое безумие: он мог быть среди Брутов, Кассиев и Катонов, а предпочел играть роль простого придатка к Октавию. И если теперь, продолжает Брут, он не потерпит вместе с Октавием поражения, то недалек тот день, когда он вступит с ним в борьбу. [161] В этом Бруг, как видно, хорошо предсказал будущее.
30. Во время пребывания их в Смирне Брут потребовал себе часть из тех значительных денежных средств, которые собрал Кассий, причем ссылался на то обстоятельство, что ему пришлось истратить все имевшиеся в его распоряжении деньги на постройку огромного флота, с помощью которого они "будут господствовать над всем Средиземным морем. [162] Друзья Кассия советовали ему этих денег не давать: "Было бы несправедливо, - говорили они, - чтобы те деньги, которые ты сохранил благодаря бережливости и собираешь с жителей, навлекая на себя их ненависть, достались Бруту, а он, взяв их, стал бы всячески ублажать воинов". Кассий, однако, отдал Бруту третью часть того, что у него было, и они опять расстались, чтобы заняться каждый своим делом.
Кассий взял Родос и оказался победителем далеко не гуманным, несмотря на слова, сказанные им жителям, которые приветствовали его, при вступлении в город, как царя и господина: "Я не царь и не господин, - отвечал он им, - а убийца и судья царя и господина". Брут потребовал от ликийцев [163] денег и войска, но демагог Навкрат убедил целый ряд городов отложиться от римлян, и жители заняли некоторые высоты с целью воспрепятствовать дальнейшему продвижению Брута. Тогда Брут послал против ликийцев конницу, которая застигла их обедающими и изрубила из них шестьсот человек, а затем он овладел несколькими крепостями и городками, причем всякий раз отпускал пленных без выкупа, рассчитывая заслужить своим милосердием расположение населения. Но ликийцы были непримиримы: понесенный ими урон приводил их в гнев, а великодушие и милость Брута они презирали. Наконец Брут загнал самых воинственных из них в Ксанф и осадил их в этом городе; [164] но вблизи протекала река, и они, проплывая под водой, спасались бегством. Беглецов ловили с помощью сетей, протянутых поперек реки, ниже, ее поверхности: к краям их были привязаны колокольчики, которые тотчас и давали знать о всяком попавшемся в сети. Однажды ночью осажденные, сделав вылазку, бросились на осадные машины и подожгли их, но были замечены римлянами и загнаны ими за городские стены. В это же время поднявшийся ветер задул в сторону укреплений и перебросил пламя на ближайшие к стенам дома. Брут, испугавшись за город, приказал воинам спешить на помощь жителям и тушить пожар.
31. Но ликийцами овладело страшное, исступленное отчаяние, которое скорее всего можно было бы назвать страстным стремлением к смерти. И вот, все они - с детьми и женами, свободные и рабы, без различия возраста - бросились отгонять от стен врагов, тушивших пожар, сами собирали тростник, дрова, вообще всякого рода горючее и гнали огонь на город, подбрасывая в пламя, какой попало, древесный материал и всячески стараясь поддерживать и раздувать пожар. В то время как пламя распространилось и, охватив город со всех сторон, высоко поднялось над ним, Брут, глубоко потрясенный происходящим, разъезжал вокруг города и искал способа помочь. Он умолял граждан пощадить и спасти город, протягивая к ним руки, но никто его не слушал. Не только мужчины и женщины были охвачены желанием убить себя каким бы то ни было способом, но и маленькие дети, одни с криками и воплями кидались в огонь, другие бросались вниз со стен, иные же подставляли обнаженные шеи под мечи своих отцов и просили убить их. Когда город превратился в развалины, солдаты увидели женщину, висевшую на веревке с подвязанным к ее шее мертвым ребенком и поджигавшую дом зажженным факелом. Брут, услыхав об этом, не мог удержаться от слез, но сам не в силах был видеть жуткую картину. Воинам он обещал награду за каждого спасенного ликийца, но таких, которые не отказались от спасения своей жизни, нашлось, как говорят, не более ста пятидесяти человек. Таким образом, ксанфяне, как бы свершив назначенный судьбой период, через долгие годы повторили своим отчаянным поступком участь своих предков, которые так же, как и они, подожгли во время войны с персами свой город и сами себя погубили.[165]
32. Видя, что город патарцев [166] тоже готовится к защите, и боясь такого же взрыва отчаяния, Брут колебался и откладывал приступ. В плену у римлян находилось несколько патарских женщин, и Брут отпустил их домой без выкупа. Все они были женами или дочерьми знатных людей и так восхваляли человеколюбие и справедливость Брута, что убедили отцов и мужей сдать ему город без сопротивления. Вслед за патарцами подчинились и все прочие города [167], отдавшись на волю Брута; они, сверх ожидания, нашли в нем человека доброго и милостивого. В то время как Кассий заставил родосцев выдать ему из их частного имущества все находившееся у них золото и серебро, набрав таким образом около восьми тысяч талантов, с города же взыскал еще пятьсот талантов, Брут потребовал с ликийцев всего лишь сто пятьдесят талантов и выступил в Ионию [168], не возложив на них никаких других тягот.
33. Много памятных дел совершил он здесь, отличая почестями достойных и карая виновных. Расскажу о случае, когда Брут и сам остался доволен собой и заслужил одобрение лучших из римлян. Как только Помпей Великий, спасаясь от Цезаря после потери своей власти, прибыл в Египет и высадился в Пелусии [169], опекуны царя, тогда еще малолетнего, собрались вместе со своими друзьями на совет для обсуждения этого события. Мнения расходились: одни находили нужным принять Помпея, другие - не допустить его в Египет. За недостатком более достойных людей, в собрание был приглашен в некий Феодот Хиосский, нанятый в учителя к молодому царю для преподавания ему риторики. Этот Феодот стал доказывать, что в данном вопросе ошибаются обе стороны - и те, кто советует принять Помпея, и те, кто требует его изгнания, полезным же может быть только одно решение: приняв Помпея, убить его. Закончил он свою речь замечанием, что мертвые не кусаются. Собрание согласилось с его мнением, и Помпей Великий явил собою пример того, что на свете бывают вещи самые невероятные и неожиданные: он пал жертвой риторики и красноречия Феодота, как хвастливо говорил об этом сам софист. Когда вскоре затем в Египет прибыл Цезарь, убийцы Помпея получили достойное возмездие - злодеи погибли смертью злодеев, Феодот же получил от судьбы в дар еще некоторое время на бесславную и жалкую жизнь бродяги, но не мог укрыться от прибывшего в Азию Брута. Приведенный к нему, Феодот был подвергнут такой казни, что приобрел большую известность своей смертью, чем жизнью.[170]
34. Находясь в Сардах [171], Брут пригласил туда Кассия; [172] узнав же, что он едет, вышел к нему навстречу с друзьями; войска того и другого, выстроившись в полном вооружении, провозгласили их обоих императорами. Но как это нередко бывает в важных обстоятельствах с людьми, окруженными многочисленными друзьями и военачальниками, у Брута и Кассия накопилось немало поводов для взаимных обвинений и жалоб. Отложив все другие дела, они прямо с пути вошли в комнату, заперлись в ней и, оставшись вдвоем, начали с взаимных упреков, обличений и обвинений, а затем, горячась все более и более, утратили под конец самообладание, плакали и осыпали друг друга самыми страстными нападками. Друзья, пораженные их запальчивостью и угрожающим тоном их речей, испугались, как бы чего не произошло, но вход в комнату им был воспрещен. Тогда Марк Фавсний [173], почитатель Катона, отдавшийся философии не столько по влечению разума, сколько в силу какого-то безудержного порыва и безумной экзальтации, направился в комнату, несмотря на противодействие рабов. Но не так-то легко было удержать Фавония, раз он к чему-нибудь устремился. До крайности горячий и скорый, он ставил ни во что свое звание римского сенатора, но своим киническим свободоречием часто обезоруживал своих собеседников, привыкших обращать в шутку его неуместные выходки. Итак, он силою вломился в охранявшуюся дверь, вошел в комнату и продекламировал слова, которые Гомер влагает в уста Нестора:

Но покоритесь, могучие, - оба меня вы моложе...[174]

и так далее. Кассий только посмеялся над выходкой Фавония, а Брут выгнал его вон, сказав ему в напутствие, что он настоящая собака, а не истинный киник. [175] Тем не менее друзья тут же разошлись примиренные. [176] Кассий устроил обед, а Брут пригласил на него друзей. Все уже возлежали на своих местах за столом, когда явился, приняв ванну, Фавоний. Брут заметил ему, что он пришел никем не званый, и предложил удалиться на самое последнее место, но Фавоний насильно водворился на самой середине, и пирушка продолжалась среди веселых и не чуждых философии шуток.
35. На следующее утро Брут занялся рассмотрением дела одного из своих сограждан, Лудия Океллы, бывшего претора, пользовавшегося раньше его доверием, а теперь обвиненного сардянами в хищениях. Публично осудив Океллу, он заклеймил его позором. Но дело это сильно раздражило Кассия, который незадолго до того, призвав своих друзей, уличенных в таких же преступлениях, ограничился тем, что сделал им, частным образом, выговор, после чего публично оправдал их по суду и оставил каждого из них на его месте. Это и побудило его обвинить Брута в том, что он не в меру держится законности и правосудия в такое время, когда надо быть, прежде всего, политичным и снисходительным. Но Брут попросил его вспомнить тот памятный день мартовских ид, когда они убили Цезаря, который, ведь, сам никого не преследовал и не грабил, а только давал другим возможность пак поступать; итак, если существует какой-нибудь благовидный предлог для пренебрежения законностью, то не лучше ли было бы терпеть Цезаря и его клику, чем снисходительно смотреть на своих, когда они нарушают законы. "Из-за тех, - добавил он, - мы подверглись бы укорам в трусости, а теперь вдобавок ко всем опасностям и трудам на нас может лечь обвинение в несправедливости". Таков был образ мыслей Брута.
36. В то время, когда они собрались переправиться обратно из Азии [177], Бруту, говорят, было явлено великое знамение. Он от природы был склонен к бодрствованию, а упражнениями и воздержанностью приучил себя спать самое короткое время. Днем он никогда не спал, а ночью - лишь тогда, когда спали все, и ему нечего было делать и не с кем разговаривать. А теперь, с началом войны, приняв на себя общее руководство делами и напряженно думая о будущем, он, подремав лишь с вечера после ужина, остальную часть ночи посвящал наиболее неотложным делам. Если же и удавалось покончить с ними ранее обыкновенного, то он брал книгу и читал ее до третьей стражи [178], когда к нему обычно являлись центурионы и военные трибуны. Итак, Брут готовился переправить войско из Азии. Была глухая полночь, в палатке был слабый свет, во всем лагере царила тишина. И вот, Бруту, погруженному в размышления и с самим собою рассуждавшему, почудилось, будто кто-то вошел к нему. Он взглянул по направлению к входу и видит: перед ним молча стоит ужасный, необычайный призрак устрашающего, неестественного вида. Брут отважился спросить: "Кто ты, из людей или из богов, и чего хочешь ты, явившись ко мне?" - "Я твой злой гений, - отвечал призрак, - · и ты увидишь меня под Филиппами". Брут же, не смутившись, сказал: "Увижу" [179].
37. Призрак исчез, и Брут позвал слуг. Те заверили, что они не. слышали никакого голоса и не видели призрака. Брут провел остаток ночи без сна, а с рассветом отправился к Кассию и рассказал ему о видении. Кассий же, следовавший учению Эпикура [180] и часто споривший с Брутом на эти темы, сказал ему: "Согласно нашему учению, Брут, не все нами видимое и переживаемое соответствует действительности, ибо чувство есть нечто текучее и обманчивое, а воображение способно еще сильнее приводить в движение чувство и внушать ему какие угодно образы, в действительности не существующие. Воск оформляется извне, душа же человеческая, содержащая в себе и оформляемое и оформляющее начала, в высшей степени способна разнообразить самое себя и создавать различные формы. Это доказывают изменчивые сновидения, к которым обращается воображение во время сна, от ничтожного повода создавая всяческие переживания и образы. Душа находится в постоянном движении, и это движение не что иное, как фантазия и мысль. У тебя же еще и тело, по природе подверженное страданиям, колеблет и вводит в заблуждение разум. Невероятно, чтобы существовали духи, а хотя бы и существовали, - чтобы они имели вид и голос человека или обладали силой, на нас воздействующей, как я сам того желал бы: ибо тогда мы, борцы за самое священное и прекрасное дело, были бы сильны не только оружием, конями и столь многочисленными судами, но и помощью богов".
Такими рассуждениями Кассий успокоил Брута. А когда воины садились на корабли, два орла одновременно опустились на передовые знамена и, несомые на них, сопровождали воинов, которые кормили их до самых Филипп. А там за день до битвы они улетели.
38. Народы, по землям которых Брут и Кассий проходили, были, большею частью, уже раньше покорены Брутом, а если и оставались еще какие-нибудь города или правители, сохранившие самостоятельность, то теперь всем им пришлось подчиниться, и римляне дошли до моря у острова Фасоса [181]. Здесь, в так называемых Стэнах, теснинах близ горы Симбола [182], расположился лагерем Норбан [183]. Брут и Кассий двинулись ему в обход и заставили его отступить с этой позиции. Воспользовавшись тем, что Цезарь отстал от него, задержанный болезнью, они даже чуть было не захватили всего его войска, [184] что и случилось бы, если бы на помощь Норбану не подоспел Антоний, совершив переход с такой быстротой, что Брут и его военачальники едва верили своим глазам. [185] Цезарь явился десять дней спустя и расположился лагерем напротив Брута. Антоний же стоял напротив Кассия. Равнина, разделявшая лагери, называется у римлян campi Philippi [186]. Здесь сошлись огромнейшие массы римских войск. Численностью своею войско Брута значительно уступало войскам Цезаря, [187] но зато поражало красотой и блеском вооружения, ибо оно было по большей части из золота и серебра, щедро израсходованного. Брут, во всем остальном приучивший своих военачальников к простоте и умеренности, придерживался того мнения, что богатое вооружение, облекающее тело воина и находящееся у него в· руках, поднимает его дух, если он честолюбив, корыстолюбивых же, для которых оно является как бы ценной собственностью, заставляет упорнее сражаться.
39. Цезарь и Антоний совершили очистительную жертву внутри лагеря, раздав при этом солдатам немного хлеба и по пяти драхм [188] каждому на жертвоприношение, а Брут и Кассий, считая недостойной такую скудость и скаредность, прежде всего совершили в открытом поле, как того требует обычай, обряд очищения войска, а затем роздали по центуриям [189] множество жертвенных животных и по пятидесяти драхм на человека, благодаря чему имели преимущество перед врагом в отношении преданности и усердия войск. Однако при обряде очищения было предзнаменование, показавшееся Кассию неблагоприятным: ликтор поднес ему венок не той стороной; а еще раньше того, говорят, его золотая Победа [190], несомая во время какой-то церемонии в процессии, упала наземь, вследствие того, что человек, ее несший, оступился. Затем над лагерем ежедневно появлялось множество хищных птиц, а в одном месте внутри ограды были замечены скучившиеся рои пчел; жрецы выделили это место, устраняя суеверный страх, который заставлял Кассия постепенно все более отходить от учения Эпикура; воинами же этот страх овладел совершенно.
Вот почему Кассий в то время был против решительного сражения и предпочитал затяжную войну, основываясь на том соображении, что деньгами они с Брутом были богаче врагов, а войска и оружия у них было меньше. [191] Брут, напротив, давно стремился к тому, чтобы, решив спор возможно скорее, одним, хотя бы рискованным ударом, - либо даровать отечеству свободу, либо избавить от бедствий народы, задавленные налогами, походами и всякими военными тяготами. Видя, что конница его действует успешно и одерживает верх во всех схватках и стычках, он еще более ободрился. К тому же произошло несколько случаев перебежки воинов к врагам, а затем и другие, по доносам, стали подвергаться подозрениям. Это обстоятельство побудило многих из друзей Кассия присоединиться в совете к мнению Брута, и только Ателлий, один из друзей последнего, высказался против, предлагая переждать хотя бы зиму. [192] На вопрос Брута, чем же, по его мнению, он станет лучше через год, Ателлий ответил: "Если ничем другим, то, во всяком случае, тем" что я дольше проживу". Ответ этот разгневал Кассия и сильно раздражил остальных. Решительное сражение было назначено на следующий день.
40. Брут, исполненный лучших надежд, беседовал во время ужина на философские темы, а затем лег отдохнуть. Кассий же, как рассказывает Мессала [193], ужинал с немногими друзьями в своей палатке и был, против своего обыкновения, задумчив и молчалив. После ужина он крепко пожал руку Мессалы и сказал ему на греческом языке, которым обычно пользовался в дружеских беседах: "Беру тебя в свидетели, Мессала, я, подобно Помпею Великому, вынужден вверить судьбу отечества случайностям одного сражения. Но будем бодры духом, доверясь судьбе, не доверять которой нельзя, хотя бы принятое нами решение было ошибочным". С этими словами - последними, как говорит Мессала, которые ему пришлось от него слышать, - Кассий попрощался с ним, пригласив его на следующий день к ужину по случаю дня своего рождения.
На утро, с рассветом в лагерях Брута и Кассия были водружены, в знак предстоящей битвы, пурпурные плащи, а сами они сошлись на полпути между лагерями. "Будем надеяться, Брут, - сказал Кассий, - что мы победим и счастливо проведем вместе всю жизнь. Но так как самое важное в делах людей труднее всего предусмотреть, в случае же печального для нас исхода битвы нам едва ли придется увидеться, то скажи мне теперь, как ты относишься к выбору между бегством и смертью". "Когда я был молод, Кассий, - отвечал Брут, - и не имел житейского опыта, мне случилось как-то в философской беседе сказать самонадеянное слово. Я осудил Катона, лишившего себя жизни, и доказывал, сколь нечестиво и недостойно мужа отступать перед несчастиями и вместо того, чтобы бесстрашно принимать на себя удары судьбы, малодушно от них убегать. [194] Теперь, среди посланных нам испытаний, я стал другим, и, если в настоящем нам предопределено дурное, то я не буду после того предаваться новым надеждам и делать новые приготовления, но избавлю себя от забот, восхваляя судьбу за то, что мне, пожертвовавшему своею жизнью ради отечества в день мартовских ид, [195] она позволила прожить другую жизнь, свободную и славную". Кассий улыбнулся на эти слова и, обняв Брута, сказал: "С такими мыслями нам и должно итти на врагов: либо мы победим, либо победители уже будут нам нестрашны". Потом они стали совещаться в присутствии друзей относительно боевого расположения войск. Брут просил Кассия предоставить ему командование правым крылом, принадлежавшее, по общему мнению, скорее Кассию, как старшему и более опытному. Тем не менее, Кассий и в этом уступил и отдал приказ, чтобы Мессала с отборным легионом стал на том же правом фланге. Брут тотчас же вывел из лагеря свою блиставшую вооружением конницу, а за ней, не отставая, выступила и пехота.
41. Воины Антония проводили рвы от болот, около которых стояло его войско, по направлению к равнине, с целью отрезать Кассию пути выхода к морю. [196] В лагере Цезаря все оставались на месте, а сам он отсутствовал по причине болезни. Войска его не ожидали в тот день сражения и, полагая, что враги ограничатся нападениями на возводимые сооружения, метанием легкого оружия и, вообще, причинением всякого беспокойства работающим, - не обращали никакого внимания на противника и только удивлялись слишком громким, но неясным для них крикам, раздававшимся у рвов. В это время военачальникам Брута вручались таблички с начертанным на них паролем, а сам он объезжал верхом войско и ободрял воинов. Отданный пароль успели получить, однако, лишь немногие, а большинство, не дождавшись его, ринулось одновременно с громкими криками на неприятеля. Среди наступившего беспорядка, легионы утратили связь и оторвались один от другого. Легион Мессалы, а за ним и ближайшие части прошли мимо левого неприятельского крыла, едва задев его, и, сразив нескольких воинов, обогнули этот фланг и ворвались в лагерь. Сам Цезарь рассказывает в своих "Воспоминаниях", что один из его друзей, Марк Арторий, имел во сне видение: Цезарю давался совет удалиться, выйдя из лагеря, - и что его едва успели вынести оттуда. Думали, что он убит, так как его пустые носилки были пронзены дротиками и копьями. Встреченные в лагере отряды были уничтожены, в числе их две тысячи спартанцев, явившихся накануне на помощь Цезарю.
42. Те отряды Брута, которые не участвовали в обходном движении, но ударили на неприятелей с фронта, легко привели их в смятение, опрокинули и, изрубив три легиона, бросились в пылу победы на лагерь вслед за бегущими врагами. В этом участвовал и сам Брут. Но то, что упустили из виду победители, было замечено побежденными благодаря благоприятному для них стечению обстоятельств: они бросились на обнажившиеся и расстроенные части неприятельской фаланги, откуда оторвался увлекшийся преследованием правый фланг. Центра они прорвать не смогли, получив здесь энергичный отпор, но зато опрокинули левое крыло, пришедшее в замешательство и не знавшее о случившемся, преследовали его до палаток и стали громить лагерь. Ни того ни другого из императоров с ними не было. Антоний, как говорят, уклонился от первой встречи с врагами и с самого начала битвы отошел в болота, а Цезарь был вынесен из лагеря, и его нигде не было видно. Некоторые из воинов, показывая Бруту свои окровавленные мечи и описывая лета и наружность Цезаря, уверяли даже, что он ими убит.
Тем временем центр Брута оттеснил противника, причинив ему жестокий урон; победа его казалась столь же решительной, сколь несомненным казалось поражение Кассия. Погубило же их дело единственно то обстоятельство, что Брут не оказал помощи Кассию, будучи уверен в его победе, а Кассий не подождал Брута, считая его побежденным. Мессала же принимает за доказательство их победы тот факт что они взяли ν врагов трех орлов и множество знамен, а те - ни одного. Возвращаясь после разрушения лагеря Цезаря, Брут был изумлен, не видя ни палатки Кассия, обычно возвышавшейся над другими и заметной издали, ни прочих палаток на их местах - большая часть из них была поломана и растащена врагами, как только они ворвались в лагерь. Те из друзей Брута, которые обладали более острым зрением, уверяли, однако, что видят в лагере Кассия множество блестящих шлемов и серебряных щитов, движущихся по разным направлениям; им казалось, впрочем, что видимые ими предметы не соответствуют ни числу, ни вооружению оставленных в лагере караульных; с другой стороны, отсутствовали те груды трупов, которые должны были бы остаться на поле битвы в случае поражения стольких легионов. Все это и подало Бруту первую мысль о том, что произошло несчастие. Оставив сторожевой отряд в лагере врагов, он отозвал занятые преследованием части и собрал их вместе с намерением итти на помощь Кассию.
43. С Кассием же случилось вот что. Недовольный, наблюдал он за первыми действиями отрядов Брута, которые напали, не дождавшись ни пароля ни приказаний; не нравилось ему и то, что победители тотчас же принялись грабить и набросились на добычу вместо того, чтобы обойти и окружить врагов. Сам же он, проявляя в командовании больше медлительности, чем энергии и благоразумия, дал окружить себя правому крылу неприятельского войска. Конница его тотчас же отделилась и, обратившись в бегство, бросилась к морю. Видя, что пехота начинает слабеть, Кассий всячески старался удержать и ободрить воинов; он выхватил из рук бежавшего знаменосца знамя и воткнул его в землю у своих ног, но даже отряд его телохранителей не стоял твердо. Вынужденный, таким образом, отступить, он взошел, сопутствуемый лишь немногими, на холм, откуда открывался вид на равнину. Впрочем, сам он, по слабости зрения, почти ничего не видел и с трудом лишь различал, как опустошали его лагерь; друзья же его заметили приближавшийся конный отряд. Этих всадников послал к нему Брут, но Кассий принял их за врагов, готовящихся к нападению, и послал на разведку находившегося около него Титинния. Этот последний направился в сторону всадников и был ими замечен. Распознав друга и верного соратника Кассия, все они закричали от радости; друзья Титинния, соскочив с коней, подходили к нему, приветствовали и обнимали его, а прочие разъезжали вокруг, выражая свой восторг песнями и шумным ликованием. Но эта неумеренная радость послужила причиной величайшего несчастья. Кассию показалось несомненным, что Титинний схвачен неприятелем. "Друг ваш, - воскликнул он, - попадает, на наших глазах, в руки врагов, а мы, оберегая свою собственную жизнь, терпим это". С этими словами он удалился в чью-то пустую палатку, увлекая за собою вольноотпущенника Пиндара. После поражения Красса [197] Кассий держал при себе этого человека на случай роковой необходимости. В тот раз он спасся от парфян, теперь же, натянув одежду на голову и обнажив шею, он подставил ее под удар Пиндара: голова Кассия была найдена отдельно от туловища. После этого убийства никто Пиндара уже больше не видел, вследствие чего возникли подозрения, что он убил Кассия без всякого на то приказания.
Вскоре всадники настолько приблизились, что их можно было ясно различить. С ними ехал к Кассию увенчанный Титинний. Но когда плач, вопли и рыдания друзей известили его о несчастной судьбе полководца и о его ошибке, Титинний вынул меч и, горько кляня свою медлительность, заколол себя.[198]
44. Брут, уведомленный о поражении Кассия, поспешил ему на выручку, о смерти же его услышал, когда находился уже близ лагеря. Он оплакал покойника и назвал его "последним римлянином", разумея под этими словами, что в Риме уже не будет другого человека, столь же сильного духом. Обрядив тело для похорон, Брут отправил его на остров Фасос из опасения, как бы погребение на месте не вызвало беспорядка в войсках. [199] Собрав затем воинов Кассия, он постарался их утешить и, видя, что они лишены всего необходимого, обещал им выдать по две тысячи драхм каждому, в возмещение их потерь. [200] Ободренные словами Брута и восхищенные такою щедростью, воины проводили его восторженными криками и прославляли его как единственного из четырех участвовавших в битве полководцев, который не потерпел поражения. Само дело показало, что Брут имел основание верить в победу. Став во главе немногих легионов, он разбил всех встретившихся ему противников, а если бы он ввел в бой все свои силы, и большинство его воинов не бросилось грабить вражеский лагерь, оставив в. стороне самих врагов, то, надо думать, ни одна из частей неприятельского войска не избежала бы поражения.[201]
45. Из войска Брута пало в бою восемь тысяч человек, считая в том числе лагерных слуг, которых он называл "бригами", а со стороны неприятеля, по словам Мессалы, погибло более чем вдвое против этого числа. Поэтому те еще более пали духом, но один из слуг Кассия, по имени Деметрий, явился вечером к Антонию с мечом Кассия и его плащей, снятым. прямо с трупа. Обстоятельство это настолько ободрило противников, что они на следующее же утро вывели свои готовые к бою войска. [202] Между тем в обоих лагерях Брута замечалось опасное брожение. Его собственный лагерь был переполнен военнопленными, которые требовали неослабного надзора за собой, а воины Кассия не легко мирились с происшедшей переменой в высшем командовании; кроме того, в них, только что побежденных, возникло чувство зависти и недоброжелательства к победителям. По этим причинам Брут, хотя и держал войска в готовности, но от боевых действий воздерживался. [203] Из военнопленных он приказал убить многих рабов, замеченных в подозрительном общении с воинами, а из свободных одних отпустил, говоря, что в пленных и рабов они обратились скорее тогда, когда попали к его врагам, чем теперь, а он, Брут, возвращает им и свободу и права гражданина; а когда видел, что друзья его и военачальники непримиримо враждебны к пленным, он скрывал последних, а затем отпускал их, спасая их жизнь. Среди военнопленных находились некий Волумний; по профессии мим [204], и шут Сакулион. Брут относился к ним с полным пренебрежением, но друзья его привели этих людей и стали обвинять их в том, что они в плену продолжают злословить и не прекращают своих наглых шуток. Брут, думая о другом, молчал, а Мессала Корвин предложил наказать их публично плетьми, а затем. отослать нагишом к военачальникам вражеских войск, чтобы те хорошенько поняли, в каких собутыльниках и друзьях они нуждаются в походе. Некоторые из присутствующих засмеялись, но Публий Каска, тот самый, который нанес первый удар Цезарю, сказал: "Неприлично нам творить поминки по Кассию шутками и смехом. А ты, Брут, - продолжал он, - покажешь нам теперь, какую память хранишь ты о погибшем вожде: наказав этих насмешников и хулителей его, или же сохранив им жизнь". Сильно раздраженный этими словами, Брут возразил: "Зачем вы спрашиваете меня, Каска, а не делаете сами того, что вам кажется нужным". Приняв эти слова за согласие на расправу с несчастными, друзья Брута увели их и убили.
46. Затем Брут выдал воинам обещанное вознаграждение [205] и, пожурив их слегка за то, что они бросились на неприятеля, нарушив боевой порядок, не дождавшись ни пароля ни приказания, обещал отдать им на разграбление, как добычу, если они будут храбро сражаться, два города - Фессалоники и Лакедемон [206]. Этим Брут заслужил единственное за всю жизнь обвинение, не допускающее никакого оправдания. Конечно, Антоний и Цезарь вознаградили свои победоносные войска еще более возмутительным образом, выгнав чуть ли не изо всей Италии ее коренное население, чтобы дать возможность воинам захватить земли и города, которые им отнюдь не принадлежали. Но полководцы эти воевали с единственной целью управлять и властвовать, Бруту же, столь прославившемуся своими добродетелями, подобало, по общему мнению, и побеждать и спасать свою жизнь не иначе, как безукоризненно честными и справедливыми путями, особенно после смерти Кассия, которого обвиняли в том, что он в некоторых случаях толкал Брута на акты насилия. Но подобно тому, как при поломке руля во время плавания, мореходы, стараясь справиться с бедой, вынуждены бывают хоть кое-как прибить или приладить взамен его какую-нибудь доску, - так и Брут, командуя, среди окружавших его опасностей, многочисленным войском и не имея в своем распоряжении ни одного военачальника, вполне соответствующего его требованиям, поневоле должен был пользоваться теми людьми, которые имелись у него под рукой, а во многих случаях - действовать и говорить, уступая их желаниям. Он решил принять меры, которыми, по его мнению, можно было поднять дисциплину в войске Кассия. Управлять же им было нелегко: в лагере эти воины, пользуясь наступившим безначалием, постоянно буйствовали, а врагов, нанесших им поражение, стали бояться.
47. Впрочем дела Цезаря и Антония находились в положении ничуть не лучшем. Скудно снабженные провиантом [207] и живя в лагере, расположенном в низине, войска их ожидали тяжелой для себя зимы. Со всех сторон их обступали болота, а прошедшие после сражения осенние дожди залили палатки грязью и водой, тотчас же замерзавшей вследствие наступивших холодов. [208] В то время как они терпели эти невзгоды на суше, пришло известие о несчастии на море. Большое войско, переправлявшееся из Италии на помощь Цезарю, подверглось нападению кораблей Брута и было им уничтожено, [209] так что лишь очень немногим удалось бежать, да и те едва поддерживали свою жизнь и дошли до того, что ели с голоду даже снасти и паруса. Эта весть побудила Цезаря и Антония поспешить с решительным сражением, пока Брут еще не узнал о выпавшей ему удаче. Ибо случилось так, что и сухопутное и морское сражения были даны в один и тот же день, [210] известия же об успехе - скорее из-за какой-то случайности, чем по вине начальников флота - Брут еще не получил, хотя с тех пор прошло уже двадцать дней. [211] Иначе он не дал бы нового сражения, так как успел надолго снабдить свое войско всем необходимым и, притом, занимал очень выгодную позицию, так что ему не приходилось бояться ни зимы ни нападения на лагерь. Господствуя на море и разбив на суше стоявшие против него части, он мог исполняться великих и смелых надежд. Но римское государство, как видно, уже не могло управляться многими и нуждалось в единоличной власти, и бог, желая, чтобы с пути того, кто мог сосредоточить власть в своих руках, был устранен единственный человек, мешавший ему, скрыл от Брута ту удачу, о которой он так легко мог бы узнать. Действительно, накануне того самого дня, в который он намерен был дать сражение, явился поздно вечером некий Клодий, перебежавший к нему от врагов, и заявил, что военачальники Цезаря, узнав о гибели своего флота, спешно готовятся к битве. Но Клодию не поверили, и он даже не был допущен к Бруту, встретив со стороны всех полное презрение, как человек, распространяющий нелепые слухи или заведомо говорящий неправду, чтобы заслужить себе этим милость.
48. Рассказывают, что в эту ночь призрак снова явился Бруту и в том же виде, но исчез, ничего не сказав, Публий же Волумний [212], муж, причастный философии и давний соратник Брута, говорит, что не таково было тогда знамение, а орел первого легиона вдруг оказался сплошь покрытым пчелами. Затем, у одного из центурионов выступило само собою из руки розовое масло и, как ни старались стереть и смыть его, ничего не могли с этим поделать. А перед самым сражением, в промежутке между обоими станами, вступили в бой два налетевших друг на друга орла и, в то время как все за ними наблюдали, при наступившей на поле необычайной тишине, орел, бывший ближе к Бруту, отступил и улетел. Приобрел общую известность рассказ об эфиопе, который, при открытии ворот лагеря, первым попался навстречу знаменосцу и тут же был изрублен мечами воинов, принявших эту встречу за дурное предзнаменование.
49. Выведя из лагеря пехоту и выстроив ее против неприятеля, Брут долго не решался начинать сражение, так как во время произведенного им смотра некоторые из воинов показались ему подозрительными, а на иных поступали даже доносы. Он видел также, что конница не расположена начинать бой и все время выжидает действий пехоты. Наконец, один из лучших его воинов, которого Брут особенно ценил за храбрость, неожиданно отделился от своего отряда и, проехав мимо самого Брута, перешел на сторону неприятеля. Звали его Камулатом. Глубоко огорченный этим предательством, Брут, отчасти под влиянием гнева, отчасти опасаясь дальнейших случаев перебежек и измен, [213] немедленно двинулся против врагов; в это время солнце склонялось уже к девятому часу. [214] Отряды, во главе которых стал он сам, смяли противника и продвинулись вперед, тесня его левое крыло. Поддержали и всадники, тогда же напавшие на расстроенную неприятельскую пехоту. Но другое крыло Брута численностью своею значительно уступало неприятелю, и военачальникам пришлось растянуть его вдоль фронта, в предупреждение обхода, вследствие чего оно оказалось разорванным посередине; ослабленное этим, оно не могло сдержать натиска противника. и первое обратилось в бегство. [215] Прорвавшиеся в этом месте враги тотчас же окружили Брута, который выказывал среди угрожавших ему опасностей редкую доблесть и как полководец и как воин, напрягая все свои умственные и физические силы в борьбе за победу. Но то, что дало ему перевес в предыдущей битве, теперь послужило ему во вред, ибо в тот раз побежденные неприятельские части все полегли на месте; теперь же из числа бежавших воинов Кассия убиты были лишь немногие, но зато уцелевшие из них, ранее испытав поражение, утратили мужество и заразили своим малодушием и страхом большую часть войска. Здесь сражался и сын Катона Марк в рядах храброй и знатной молодежи. Изнуренный боем, он не думал ни о бегстве ни об отступлении, но продолжал наносить удары, называя свое имя и имя отца, и, наконец, пал мертвый на груду вражеских трупов.
Пали и многие другие из лучших соратников Брута, не щадившие ради него своей жизни.
50. В числе друзей его был некий Луцилий, доблестный муж. Заметив среди врагов, занятых преследованием, нескольких всадников-варваров, мчавшихся во весь опор прямо на Брута, не обращая на других никакого внимания, Луцилий решил, не взирая на опасность, помешать им. Отстав немного от своих, он выдал себя за Брута, и настоятельно просил отвести его к Антонию, объяснив при этом, что Цезаря он опасается, а Антонию готов довериться. Всадники, радуясь такой находке и думая, что на их долю выпала удивительная удача, повели Луцилия, при наступившей уже темноте; нескольких человек они отправили вперед к Антонию, чтобы предуведомить его о случившемся. Чрезвычайно обрадованный известием, Антоний вышел навстречу. Туда же побежали люди со всего лагеря, лишь только услышали, что Брута ведут живым; одни из них сожалели о постигшем его несчастии, другие же считали, что он показал себя недостойным своей славы, согласившись, из чувства самосохранения, стать добычей варваров. Когда всадники с пленным приблизились, Антоний остановился, обдумывая, какой прием должен он оказать Бруту. К нему подвели Луцилия, и тот, сохраняя полное спокойствие, сказал: "Антоний, никто из врагов еще не взял в плен Марка Брута - и не возьмет его. Да не будет дано судьбе такой власти над добродетелью. Живой или мертвый, он, во всяком случае, окажется достойным себя. А я обманул твоих воинов и готов за это претерпеть, что угодно". Все были поражены речью Луцилия, а Антоний обратился к его провожатым: "Соратники мои", сказал он, "вам, быть может, обман этот кажется невыносимым оскорблением, но знайте, что вы овладели добычей, лучше той, которую искали. Искали вы врага, а привели нам друга. Клянусь богом, я не знаю, что я сделал бы с Брутом, если бы мне привели его живым. А такие мужи, как этот, лучше пусть будут мне друзьями, чем врагами". С этими словами он обнял Луцилия и передал его на попечение одного из своих друзей. Впоследствии Антоний имел в нем неизменно преданного и верного друга.[216]
51. Брут в сопровождении немногих оставшихся при нем военачальников и друзей, [217] перебравшись через поток с крутыми, поросшими лесом берегами, прошел лишь недалеко, так как уже наступил мрак, и сел в углублении под высокой скалой. Он взглянул на усеянное звездами небо и громко прочел два стиха, из которых один записан Волумнием.

Пусть Зевс накажет этих бед виновника...[218]

Другого стиха он не запомнил. Немного погодя, Брут стал называть по имени каждого из павших на его глазах товарищей и особенно тяжело вздохнул, вспоминая Флавия и Лабиена. Лабиен был его легатом, а Флавий начальником лагерных рабочих. Между тем один из спутников Брута, почувствовав жажду и заметив, что Брут тоже хочет пить, взял в руки шлем и побежал к реке. В это время на другом ее берегу послышался шум, и Волумний, а за ним Дардан, оруженосец Брута, пошли посмотреть, что там происходит. Вскоре они вернулись и также попросили пить. Брут, ласково улыбнувшись, сказал Волумнию: "Все выпито, но вам принесут еще". За водой был послан опять тот же человек, но он чуть было не попал на этот раз в руки врагов и, получив рану, с трудом спасся от них.
Брут выразил надежду, что в битве у него погибло не очень много людей, Статилий [219] же вызвался пробраться через неприятельское расположение (иного способа не было) к лагерю и осмотреть его, а если бы оказалось, что все там обстоит благополучно, поднять факел и тотчас же притти назад. До лагеря он дошел и факел поднял, но после этого долго не возвращался. "Если бы Статилий был жив, - сказал Брут, - он был бы уже здесь". Случилось же так, что на возвратном пути он наткнулся на врагов и был ими убит.
52. Поздно ночью Брут, не поднимаясь с места, на котором он сидел, наклонился к своему рабу Клиту и что-то сказал ему. Клит же молчал и плакал. Тогда Брут привлек к себе своего оруженосца Дардана и сказал ему на ухо несколько слов. Обратясь, наконец, к самому Волумнию и говоря с ним по-гречески, он напомнил ему о том, как они вместе проводили время за книгами и упражнялись в науках, и стал уговаривать его, чтобы он помог держать меч и направить удар. Волумний наотрез отказался; отказались также и все прочие друзья, причем некоторые из них стали говорить, что оставаться здесь дольше нельзя, а нужно всем подняться и бежать. "Да, - сказал Брут, - бежать, конечно, следует, но при посредстве не ног, а рук". Затем Брут с просветлевшим лицом пожал каждому из них руку и сказал, что он радуется великою радостью, убедившись, что никто из друзей не обманул его ожиданий; если он и винит судьбу, то только за отечество, а себя лично и считал и считает счастливее победителей, ибо оставляет по себе славу добродетели, а такой посмертной славы им не добыть ни оружием ни деньгами, как не могут они заставить кого-либо отказаться от мысли, что несправедливые люди, погубив справедливых, дурные - хороших, стали у власти безо всякого на то права. Обратившись к друзьям с просьбой и увещанием подумать о собственном спасении, Брут отошел в сторону с двумя или тремя, среди которых находился Стратон, сблизившийся с ним за время совместных занятий риторикой. Брут поставил его ближе всех к себе и, воткнув обеими руками обнаженный меч рукояткою в землю, пал на него и скончался. Другие же рассказывают, что меч направлял не сам Брут, но что Стратон, уступив настоятельным его просьбам и отвернув лицо, подставил ему острие, а Брут с размаху бросился на меч грудью и, пронзенный им, тотчас же умер.[220]
53. Этого Стратона представил однажды Цезарю, в час досуга, примирившийся уже тогда с ним Мессала, товарищ Брута. "Вот, Цезарь, - сказал он со слезами на глазах, - тот человек, который оказал моему Бруту последнюю услугу". Цезарь принял его милостиво; он включил Стратона в свою свиту в походах и битве при Акции [221], в числе других преданных ему греков. Самого же Мессалу Цезарь впоследствии хвалил за то, что он, - жесточайший его, Цезаря, враг при Филиппах ради Брута, - при Акции выказал себя храбрейшим воином. "Знай, Цезарь, ~ отвечал Мессала, - что я всегда держался той должности и той партии, где видел больше добра и справедливости".
Антоний, отыскав мертвого Брута, велел покрыть его тело самым дорогим своим пурпурным плащом, узнав же потом, что плащ был украден, казнил похитителя. [222] Останки Брута он отослал матери его Сервилии.[223]
А жена Брута Порция, как пишут философ Николай [224] и Валерий Максим [225], решила умереть. Но так как друзья ее, не желая этого допустить, не отходили от нее ни на шаг и зорко за ней следили, то она, вынув из огня несколько горячих углей, проглотила их, закрыв рот, сжала зубы и таким образом лишила себя жизни. Известно, однако, одно из писем Брута к друзьям [226], где он упрекает их за Порцию и сетует о том, что она, оставленная ими без надзора, решилась из-за болезни расстаться с жизнью. Николай, повидимому, ошибся только относительно времени ее кончины, так как и письмо, если только оно подлинное, позволяет догадываться о страданиях этой женщины, любви ее к мужу и о роде ее смерти.

---

[1] Луций Юний Брут — легендарный предок Марка Юния Брута, по преданию поднявший народ против последнего римского царя Тарквиния Гордого. После изгнания Тарквиния Брут был избран первым консулом римской республики на 509 год до н. э. По преданию, в его консульстве был раскрыт заговор против республики, в котором приняли участие собственные сыновья Брута; он велел их казнить в своем присутствии (Тит Ливий, 2, 3 и сл.). Образ Луция Юния Брута в римской республиканской традиции был воплощением республиканских добродетелей.
[2] Гай Кассий Лонгин был в 49 г. выбран народным трибуном. — Тогда же примкнул к Помпею, получил командование над его флотом и разбил флот Цезаря у берегов Сицилии (Цезарь, "Записки о гражданской войне", 3, 101). После битвы под Фарсалом (48 г.) перешел на сторону Цезаря, который назначил его своим легатом (Дион, 42, 13; Плутарх, "Цезарь", 62).
[3] Сервилия — внучка Ливия Друза, противника Гая Гракха.
[4] Гай Сервилий Структ Агала по преданию убил в 439 году до н. э. Спурия Мелия, пытавшегося уничтожить республику и стать тиранном (Т. Ливий, 4, 57, 5).
[5] Род Юниев Брутов действительно плебейский род, историю которого можно проследить лишь с конца IV века до н. э. Ряд представителей этого рода, начиная со времен 2–ой Самнитской войны (328–304) и до 2–й Пунической (218 г.), занимал высшие должности в государстве.
[6] Посидоний, уроженец сирийской Апамеи, жил между 135 и 60 гг. до н. э. Много путешествовал, в частности был и в Риме; в конце концов обосновался на о 1 Родосе, куда к нему приезжали многие римляне, в том числе Цицерон и Помпей. Посидоний одновременно работал ц в области физико–математических наук и в области истории. Его большой исторический труд "История", непосредственно примыкавший к истории Полибия и доводивший изложение от 144 г. до 86 г., дошел до нас в небольших отрывках.
[7] Марк Порций Катон Младший (Утический).
[8] См. ниже, глава 13 и прим. 64.
[9] Старой или древней академией называлось философское направление, считавшее, что оно восходит непосредственно к Платону (427–347 до н. э.). Представители этого направления в эпоху Брута сближали философию Платона, с одной стороны, с пифагорейским мистическим учением о числах, а с другой стороны — с популярной моралью религиозного оттенка.
[10] Антиох Аскалонский — философ академической школы (см. пр. 9), пытавшийся соединить учение Платона с учением стоиков. Жил в Афинах, Александрии и Риме. Современник и учитель Брута, Варрона, Цицерона и др. Учение его изложено Цицероном ("Академика", 2, 19 и сл.).
[11] Арист из Аскалона также примыкал к академической школе; жил и учил в Афинах. Кроме Брута его учеником и другом был Цицерон (ср. Цицерон, "Брут", 97, 332; "Письма к Аттику", δ, 10).
[12] Это сочинение до нас не дошло. О философских занятиях Брута см. Аврелий Виктор, "О знаменитых людях", 82, 1 (он говорит, что Брут изучал философию в Афинах); Цицерон, "Брут", 23; 331; 332; "Тускуланские беседы", 5, 21 и 39; "Письма к Аттику", 13, 25, 3.
[13] Кроме Плутарха, отмечающего краткость и сжатость литературного стиля Брута, об его ораторских и литературных достоинствах говорят Тацит ("Разговор об ораторах", 18; 25) и Веллей Патеркул (2, 36. 2). Оба считают Брута крупнейшим писателем и оратором. Лучшими его произведениями Тацит считает философские работы ("Разговор об ораторах", 21), но, по его словам, Брут писал и стихи (там же). Из литературных трудов Брута сохранились немногие фрагменты его греческих и латинских писем (см. Teuffel, "Gesch. der römisch. Liter.", 10, 504).
[14] Очевидно, имеется в виду начало борьбы Брута с вторым триумвиратом (43 г. до н. э.). См. гл. 28 настоящей биографии.
[15] Публий Корнелий Долабелла в период борьбы Цезаря с Помпеем первоначально был на стороне Помпея, но в 49 г. перешел к Цезарю. В 47 г., будучи народным трибуном, выдвинул демагогический закон о сложении долгов, вызвавший крупные волнения в Риме. В 44 г. примкнул к убийцам Цезаря и вслед затем, одновременно с Кассием и Брутом (Аппиан, "Гр. в.", 4, 57), при содействии Антония, получил наместничество в Сирии. В 43 г. выступил против Кассия; для этой цели он и собрал деньги с пергамцев — жителей бывшего пергамского царства, в 129 г. до н. э. обращенного в римскую провинцию Азию.
[16] Самосцы — жители о. Самоса у берегов М. Азии.
[17] Ксанфяне — жители города Ксанфа. Ксанф — знаменитый город Ликии (область на юго–западе М. Азии). См. ниже, гл. 30.
[18] Патарцы — жители города Патара, расположенного на берегу моря к востоку от Ксанфа. См. ниже, гл. 32.
[19] См. пр. 7. Брут родился в середине 80–х годов I в. до н. э.
[20] Экспедиция Марка Порция Катона (Утического) в 59 году на о. Кипр имела своей целью превращение этого острова, принадлежавшего царю Птолемею, брату Птолемея XI Авлета, в римскую провинцию. См. Плутарх, "Катон Младший", 35–36; Веллей Патеркул, 45, 4.
[21] Родос — большой остров близ юго–западного побережья М. Азии.
[22] Памфилия--область на южном побережье М. Азии, на восток от Ликии. Ср. Плутарх, "Катон Младший", 36.
[23] Во время пребывания на о. Кипре, Брут, подобно другим высшим представителям римской провинциальной администрации, занимался ростовщичеством. Так, самый крупный город этого острова Саламин "стал его клиентом". См. Цицерон, "Письма к Аттику", 6, 1, 5.
[24] Брут вернулся в Рим вместе с Катоном только в 56 г. По известию Аврелия Виктора ("О знаменитых людях", 82, 1), на обратном пути с о. Кипра Брут заезжал в Афины, очевидно, для занятий философией. Период в жизни Брута с 56 по 49 г. до н. э. у Плутарха не освещен Во всяком случае, первое время после возвращения в Рим Брут политической деятельностью не занимался. В 53 г. он вновь отправился в М. Азию в качестве квестора Киликии (Аврелий Виктор, 82, 3) — области, расположенной на юго–восточном побережье М. Азии. В М. Азии Брут еще в более широких размерах занимался ростовщичеством. Его должником и клиентом сделался царь Галатин Дейотар (Цицерон, "Письма к Аттику", 6, 1, 4; о Дейотаре см. Плутарх, "Красс", 17), а также и царь Каппадокии (центральная часть М. Азии) Ариобарзан III (Цицерон, "Письма к Аттику", 6, 1, 3; 3, 5). В 52 г. Брут вернулся в Рим.
[25] В 49 году до н. э.
[26] Отец Марка Юния Брута, тоже Марк Юний Брут, сторонник Мария, был народным трибуном 83 г. (Цицерон, "Квинт", 65; 69). Уцелев при проскрипциях Суллы, он в 78 г. участвовал в попытке консула Марка Лепида свергнуть режим Суллы. Для этой цели он собирал войско в Мутине (Плутарх, "Помпей", 16, 1 и сл.; Т. Ливий, "Сокращ." 90; Саллюстий, "История", кн. 1, фрагмент, 79); при столкновении с Помпеем был вынужден сдаться (Плутарх, "Помпей", 16, 3), а затем, в том же 78 г. был убит по приказанию Помпея (Плутарх, "Помпей, 16, 3).
[27] Присоединение Брута к Помпею, конечно, в первую очередь объясняется принадлежностью его к той группе нобилитета, которую возглавил Помпей.
[28] Ср. Плутарх, "Помпей", 64, 3. В 52 г. Брут написал недошедший до нас памфлет против диктаторских стремлений Помпея (Квинтилиан, 9, 3, 95; Светоний, "Юлий", 49).
[29] Публий Сестий получил управление Киликией в начале 49 г. (Цезарь, "Записки о гражданской войне", 1, 6; Цицерон "Письма к Аттику", 8, 15, 3).
[30] В действительности Брут, пользуясь своими старыми связями (см. пр. 24), укомплектовал здесь легион, собрал вспомогательные войска, флот и деньги для предстоящей борьбы с Цезарем. Ср. Цезарь, "Записки о гражданской войне", 3, 3; 4: "Помпей собрал также значительный флот из Азии… из Киликии, Финикии и Египта… Большие контрибуции были наложены в Азии и Сирии на всех царей и правителей…" "Шестьсот всадников привел Помпею из Галатии Дейотар, пятьсот из Каппадокии Ариобарзан…"
[31] Македония была местом сбора всех сил Помпея. Туда же был вызван и Катон (Аврелий Виктор, 82, 5). Ср. Плутарх, "Помпей". 64.
[32] Битва при Фарсале, решившая участь Помпея, произошла 9 августа 48 г. до н. э.
[33] Автор всеобщей истории III и половины II в. до н. э.
[34] Светоний, "Юлий", 50: "Цезарь… более всех прочих женщин любил мать Марка Брута, Сервилию; в первое свое консульство он купил для нее жемчуг стоимостью в 6 миллионов сестерциев (около 600 000 золотых рублей), а во время гражданской войны, сверх прочих даров, оставил за нею на аукционе за самую низкую цену прекраснейшие поместья". Ср. Плутарх, "Катон Младший", 24; Аппиан, "Гр. в.", 2, 112.
[35] Заговор Катилины 63 г. до н. э.
[36] Буквально тот же рассказ у Плутарха в биографии Катона Младшего (24).
[37] Ср. Цезарь, "Записки о гражданской войне", 94; 95.
[38] Ларисса — город в Фессалии на южном берегу реки Пенея, куда после Фарсальской битвы бежал Помпей и большое количество уцелевших его сторонников (Ср. Цезарь, "Записки о гражданской войне", 3, 96).
[39] · См. Плутарх, "Цезарь", 46: "… многих знатных людей Цезарь освободил, среди которых находился и Брут, его будущий убийца. Пока Брут не был найден, Цезарь очень печалился и выразил большую радость, когда Брут явился к нему здоровым". Ср. Дион, 41, 63, 6; Веллей Патеркул, 2; 52, 5; Аппиан, "Гр. в.", 2, 111.
[40] Помпей был убит в Египте 28 сентября 48 г. Ср. Аппиан, "Гр. в.", 2, 83–86.
[41] Примирение Кассия с Цезарем состоялось уже в 47 г. при возвращении Цезаря из Египта. Ср. Дион, 42, 13, 5.
[42] Речь идет, очевидно, не о ливийском царе, а о царе Галатии Дейотаре, оказывавшем помощь Помпею (см. пр. 30). После победы над Фарнаком в августе 47 г., Цезарь занял Галатию своими войсками, в связи с чем, очевидно, и встал вопрос о репрессиях против Дейотара. Тогда часть владений Дейотара была передана царю Каппадокии. Лучшая часть Галатии, западнее Галиса, осталась за Дейотаром (Дион, 41, 63).
[43] Речь, произнесенная Брутом в защиту Дейотара, о которой упоминают Тацит ("Разговор об ораторах", 21) и Цицерон ("Письма к Аттику", 14, 1, 2; "Брут", 21), до нас не дошла.
[44] Имеется в виду поход Цезаря в Африку в самом конце 47 г. против сконцентрировавшихся здесь остатков армии Помпея, под командой Квинта Цецилия Метелла, Сципиона и Катона Младшего. Этот поход закончился разгромом сил республиканцев в битве при Tance 6 апреля 46 г. (Ср. Цезарь, "Африканская война", 79 и сл.; Флор, 3, 2; Плутарх, "Катон Младший", 58 и сл.)
[45] Брут был назначен правителем Цисальпинской Галлии на 46 год со званием legatus pro praetore. См. Аппиан, "Γρ. в.", 2, 111; Цицерон, "Брут", 171.
[46] Еще во времена Августа в главном городе Цисальпинской Галлии Медиолане стояла статуя Брута (Плутарх, "Сравнение Диона и Брута", 5; Светоний, "О грамматиках и ораторах", 6).
[47] В марте 45 г. Брут сдал управление провинцией (Цицерон, "Письма к Аттику", 12, 27, 3) и в начале апреля вернулся в Рим (Цицерон, "Письма к Аттику", 12, 29, 1).
[48] О выборах преторов на 44 год, см. Аппиан, "Гр. в.", 2, 112. Любопытно замечание Аппиана: "Может быть, они действительно спорили из–за честолюбия, а может быть это была просто игра, чтобы не считалось, будто они друг с другом во всем согласны".
[49] После того как Брут был выбран претором, между ним и Цезарем состоялось соглашение о выставлении кандидатуры Брута на выборах консулов на 41 год. См. Плутарх, "Цезарь", 62: "Брут находился теперь у Цезаря в особом доверии. Получил на этот год (44) высшую претуру и был намечен консулом за 4 года до выборов". Ср. Веллей Патеркул, 2, 56, 3.
[50] Марк Антоний — родственник Цезаря по женской линии (мать Антония принадлежала к роду Юлиев). Родился около 83 г. до н. э.; с 54 г., под командованием Цезаря, принимал участие в его галльских походах (Цезарь, "Записки о галльской войне", 7, 81; 8, 2). В 50 г. при поддержке Цезаря прошел в народные трибуны (Плутарх, "Антоний", 5). Во время гражданской войны все время сражался на стороне Цезаря. В 43 г. был начальником конницы в армии Цезаря (Цезарь, "Записки о гражданской войне", 3, 24). В 45 г. был выбран вместе с Цезарем консулом на 44 год (Плутарх, "Антоний", 11). 15 февраля 44 г. на празднике Марк Антоний выдвинул предложение об увенчании Цезаря царской короной; почесть — от которой Цезарь, впрочем, отказался (Светоний, "Юлий", 79; Дион, 44, 11). Долабелла, см. пр. 15.
[51] Почти буквально тот же рассказ у Плутарха в биографиях Антония (11) и Цезаря (62).
[52] В 48 г. Мегары, принявшие сторону Помпея, были взяты легатом Цезаря Квинтом Фуфием Каленом.
[53] Фавст Корнелий Сулла — сын диктатора Суллы, во время борьбы Цезаря и Помпея верный сторонник последнего; погиб при Tance в 46 г.
[54] Сходный рассказ см. Дион, 44, 12; Плутарх, "Цезарь", 62; Аппиан, "Гр. в.", 2, 112; Светоний, "Юлий", 80.
[55] См. Плутарх, "Цезарь", 62 и сл.
[56] День мартовских календ — 1 марта.
[57] Дополнительные очень интересные подробности о возникновении заговора дает Аппиан ("Гр. в.", 2, 113).
Светоний, также связывая рост оппозиции против диктатуры Цезаря с выступлением Марка Антония, предлагавшего увенчать Цезаря короной (см. пр. 50), и упорными слухами о намерении самого Цезаря объявить открытую монархию, Отмечает ("Юлий", 80), "что в заговоре против [Цезаря! приняло участие более шестидесяти человек, а вождями были Гай Кассий и Бруты, Марк и Децим". (О Дециме Бруте см. ниже, прим. 63.)
Ту же цифру — 60 заговорщиков указывает и Евтропий. Плутарх, "Цезарь", 62. Ср. Дион 44, 14. Последний, указывая, что заговорщиков было много, называет кроме Марка Брута и Кассия, только имена Требония и Децима Брута.
[58] Очевидно не Гай, а Квинт Лигарий, названный в числе заговорщиков у Аппиана, "Записки о гражданской войне", 2, 113 (см. пр. 57). Квинт Лигарий, легат и один из самых верных приверженцев Помпея в Африке, вел борьбу против Цезаря с 49 по 46 год, когда после битвы при Tance был взят в плен. Как непримиримый враг Цезаря, был в изгнании вплоть до 44 г., когда вернулся в Рим. См. биогр. Цицерона, прим. 176.
[59] Дружба Брута с Цицероном началась еще в 52 г. (Цицерон, "Письма к Аттику", 5, 17, 6; 5, 20, 6; 5, 21, 10; 6, 1, 2; 6, 1, 3). Они находились в постоянной переписке (Цицерон, "Письма к Аттику", в ряде мест). В 45 г. Брут гостил у Цицерона в его имении в Тускулане (Цицерон, "Письма к Аттику", 13, 7).
[60] Статилий, близкий друг Катона Младшего, с которым Катон провел последние часы своей жизни в Утике (Плутарх, "Катон Младший", 66; 73). Статилий был последователем философии Эпикура, выдвинувшего положение, что целью человеческой жизни должен быть душевный покой, обусловленный отсутствием страха перед будущим.
[61] Марк Фавоний — сенатор, непримиримый противник первого триумвирата, впоследствии, в 49 г., из вражды к Цезарю, примкнувший к Помпею и остававшийся ему верным до последней минуты его жизни.. После смерти Помпея, помилованный Цезарем, вернулся в Рим.
[62] Квинт Аттий Лабиен — сын Тита Лабиена, бывшего легата Цезаря в Галлии, в дальнейшем перешедшего на сторону Помпея и сражавшегося против Цезаря. В битве при Мунде (17 марта 45 г.) Тит был убит. Сын его Квинт разделял политические убеждения отца.
[63] Децим Юний Брут Альбин родился около 84 г. до н. э. Под командой Цезаря участвовал в Галльской войне; в период борьбы Цезаря с Помпеем командовал морскими силами Цезаря и одержал крупную победу над флотом Помпея под Массилией (нынешний Марсель), за что был щедро награжден Цезарем. (Цезарь, "Галльская война", 3, 11 и сл.; "Записки о гражданской войне", 1, 36, 45). В 46 г., одновременно с Марком Брутом (см. пр. 45), был назначен наместником Трансальпийской Галлии со званием legatus pro praetore (Аппиан, "Γρ. в.", 2, 111).
[64] Свадьба Порции с Брутом имела место в начале июля 45 г. (Цицерон, "Письма к Аттику", 13, 17, 1; 13, 37, 3; Плутарх, "Кат. он Младший", 73).
[65] Ее первым мужем был Марк Кальпурний Бибул, бывший одновременно с Цезарем консулом 59 года и примыкавший к Помпею.
[66] "Воспоминания о Бруте" Бибула, которыми, очевидно, еще пользовался Плутарх, до нас не дошли.
[67] Кассий Дион, излагая тот же рассказ о Порции, объясняет, однако, ее поведение стремлением доказать, что она в состоянии вынести любую пытку и не выдать тайны в случае раскрытия заговора, о котором она подозревала (44, 13).
[68] Мартовские иды — 15 марта.
[69] Рассказ о подготовке заговорщиками убийства Цезаря содержится и у других авторов. Дион (44, 15) считает, что решающим обстоятельством, заставившим заговорщиков немедленно перейти к действиям, явились приготовления Цезаря к походу против Парфии: "Распространился…, правдивый или ложный слух, что жрецы, так называемые квиндецемвиры, объявили, будто Сивилла предсказала: "парфян может победить только царь". Поэтому жрецы намеревались публично предложить этот титул [Цезарю]. Заговорщики этому поверили, и так как магистраты, в числе которых были Брут и Кассий, должны были высказать свое мнение по поводу такого важного обстоятельства, а между тем они не решались ни возражать против этого, ни промолчать, то они решили, раньше чем это произойдет, произвести покушение на жизнь Цезаря". (44, 16): "Они, решили произвести нападеьие в сенате. Цезарь, полагали они, меньше всего станет подозревать, что здесь с ним может что–нибудь случиться, и поэтому [именно здесь] его будет легче одолеть. Сами же [заговорщики], не вызывая подозрений, могли пронести в сенат достаточное количество кинжалов в ящиках для письменных принадлежностей; прочие же [сенаторы], так как они будут безоружными, не смогут оказать ему помощь. Если бы на это кто–либо и решился, то они рассчитывали получить поддержку от гладиаторов, которых они собирались заранее приготовить в большом количестве якобы для боя в театре Помпея. Именно там, в одном из портиков, хотели они собрать заседание сената. Когда настал назначенный день, и они на рассвете собрались в курии, они пригласили к себе Цезаря". Ср. Сходный рассказ Аппиана, "Гр. в.", 2, 138. Светоний ("Юлий", 80): "Сначала заговорщики колебались, где его убить: на Марсовом ли поле во время комиций, когда он призовет трибы к голосованию, причем одни должны были столкнуть его с места, а другие подхватить внизу и заколоть, или на Священной дороге, при входе в театр. Но после того как на мартовские иды было назначено заседание сената в курии Помпея, они тотчас же признали время и место наиболее удобными".
[70] В Риме существовал обычай юношу, достигшего 16–ти летнего возраста, в торжественной обстановке, перед креслом претора облачать в так называемую мужскую тогу (toga virilis), представлявшую собой белый, лишенный всяких украшений плащ.
[71] Большой театр на 40 000 зрителей, построенный Помпеем после окончания войны с Митридатом (63) в северо–западной части города. Портики этого театра часто служили местом заседания сената, а. после убийства Цезаря театр был закрыт.
[72] Зловещим предзнаменованием, предшествовавшим смерти Цезаря, все авторы уделяют много внимания. Ср. Дион, 44, 17 и 18; Светоний, "Юлий", 81; Плутарх, "Цезарь", 63; Аппиан, "Гр. в.", 2, 115.
[73] Публий Сервилий Каска., которого Евтропий (6, 25) упоминает в числе первых участников заговора. В 43 г. был выбран народным трибуном.
[74] О поведении заговорщиков в день 15 марта ср. Аппиан, "Гр. в.", 2, 115.
[75] Другие авторы сообщают, "что Цезарь в этот день вообще решил не посещать заседания сената, но заговорщики приняли меры к тому, чтобы он отменил это решение. См. Дион (44, 18): "Когда Цезарь по этим причинам (неблагоприятные предзнаменования) колебался и стали говорить, что он останется в этот день дома, заговорщики испугались, полагая, что благодаря отсрочке предприятие их не удастся и сами они будут выданы. Тогда заговорщики отправили Децима — Брута, чтобы тот, как доверенный друг Цезаря, уговорил его явиться на заседание. Брут сумел рассеять опасения- Цезаря, уверил его, что сенат весьма желает его видеть на заседании и побудил его итти". Аппиан, "Гр. в.", 2, 115.
Светоний ("Юлий", 81): "По причине этих предзнаменований, а также недомогания, Цезарь долго колебался, не остаться ли ему дома и не отложить ли назначенные к обсуждению в сенате вопросы; но после увещаний Децима Брута, просившего не лишать своего присутствия собравшихся в большом числе и давно ожидавших его сенаторов, он приблизительно в пятом часу отправился в заседание".
Плутарх ("Цезарь", 64): "… Децим Брут, по прозвищу Альбин, который пользовался таким доверием Цезаря, что тог назначил его своим вторым наследником, но который тем не менее примкнул к заговору другого Бруга и Кассия, сильно испугался, что их заговор будет раскрыт, в том случае если Цезарь не даст им возможности выполнить свой план в этот день. Поэтому он высмеял предсказателей, указав, что, не явившись на заседание сената, Цезарь вызовет упреки и нарекания сенаторов, которые воспримут это, как проявление высокомерия. "Ведь сенат собирается", ·- добавил он, — "по твоему приказанию и все сенаторы готовы принять постановление, чтобы ты пользовался в провинциях за пределами Италии титулом царя и чтобы ты имел право на всех морях и во всех странах, куда только ни прибудешь, носить царскую диадему. Если же теперь кто–либо объявит ожидающему тебя сенату, чтобы он сегодня разошелся и собрался в другой день, когда Кальпурния увидит более благоприятный гон, что тогда скажут твои недоброжелатели и какой прием встретят уверения твоих друзей, что дело идет не о рабстве или тирании? Если, все же, ты считаешь необходимым остерегаться этого дня, то, во всяком случае, лучше отправиться самому и объявить сенату, что заседание сегодня не состоится". С этими словами Брут схватил Цезаря за руку и увлек за собой".
[76] Ср. дополнительные подробности у Аппиана, "Гр. в.", 2, 116.
Тот же эпизод с вручением письма перед входом в сенат у Светония· ("Юлий", 81): "Кто–то из встречных подал ему записку, содержавшую донос о заговоре, но он смешал ее с прочими записками, которые держал в левой руке в намерении прочесть позднее". Ср. Дион, 44, 18.
В биографии Цезаря (гл. 65) Плутарх, в общем излагая те же факты, что и Аппиан, подробнее рассказывает об Артемидоре: "Артемидор, уроженец Книда, преподавал греческие науки и благодаря этому познакомился с некоторыми друзьями Брута. От них он многое узнал о заговоре; встретив по дороге Цезаря, он передал ему письмо, в котором содержалось все, что он открыл. Так как Артемидор увидел, что Цезарь получаемые им письма передавал своим слугам, то он подошел совсем близко и сказал: "Прочти это письмо. Цезарь, один и немедленно; оно содержит важнейшие для тебя известия". Цезарь принял письмо; однако толпа, которая все время теснилась вокруг него, воспрепятствовала ему прочесть это письмо, хотя он несколько раз порывался это сделать".
[77] Тот же эпизод с Ленатом изложен у Аппиана ("Гр. в.", 2, 116).
[78] Гай Требоний в 54 г. был легатом Цезаря в Галлии (Цезарь, "Галльская война", 6, 33). В 51 г., будучи народным трибуном, подкупленный сторонниками Цезаря, внес закон о продлении Цезарю срока его полномочий по Галлии (Дион, 39, 33). В гражданской войне сражался на стороне Цезаря (Юлий Цезарь, "Записки о гражданской войне", 1, 36). В 44 г. примкнул к заговору против Цезаря (Дион, 44, 14). Ср. пр. 57.
[79] Ср. Аппиан, "Гр. в.", 2, 117, 1; Дион, 44, 19. Плутарх в биогр. Цезаря (в главе 66) вместо Требония называет Децима Брута.
[80] Луций Тиллий Кимбр, так же как и Требоний (см. пр. 78), первоначально сторонник Цезаря, в дальнейшем примкнувший к заговорщикам. Плутарх в биогр. Цезаря (66) называет его Метелл Кимбр.
[81] Сцену убийства Цезаря приводят Аппиан, 2, 117; Дион, 44, 19; Светоний, "Юлий", 82; Николай Дамасский, 24, 88–90; Зонара, 10, 11; Цицерон, "Филиппики", 2, 34, HI сам Плутарх в биогр. Цезаря (66) и Антония (13). Давая в общем одну и ту же версию, авторы расходятся в малосущественных подробностях. Так, например, Светоний указывает, что первая рана была нанесена Цезарю сзади, несколько ниже глотки, а не в плечо. Далее, Аппиан, Светоний и Плутарх (в биографии Цезаря) указывают, что Цезарю было нанесено всего 23 раны. Дион и Светоний приводят последние слова Цезаря, обращенные к Бруту: "И ты, мой сын!" и, наконец, и Аппиан и. тот же Плутарх ("Цезарь", 66) упоминают, что сраженный Цезарь упал к подножию статуи Помпея и т. п.
[82] У Аппиана ("Гр. в.", 2, 118) интересно описание событий, последовавших непосредственно после смерти Цезаря. Ср. Дион, 44, 20, 1 ; Плутарх, "Цезарь", 67.
[83] Дион (44, 19, 2) несколько иначе объясняет отношение заговорщиков к Антонию: именно он подчеркивает, что не один Брут, но многие заговорщики возражали против убийства Антония из соображений принципиального характера; по словам Диона, они видели свою задачу в устранении тирана, но не в преследовании его сторонников и друзей. То же у Аппиана ("Гр. в.", 2, 114) и Веллея Патеркула (2, 58, 2). Ср. Цицерон, "Письма к Бруту", 2, 5, 1; 1, 4, 2; "Письма к Аттику", 15, 1, 5.
[84] Ср. Дион (44, 20, 4): "Убийцы в том виде, в каком они были, бросились на форум и, призывая граждан к спокойствию, взывали к Цицерону…" Ср. Дион,. 46, 22, 4 и Аппиан, "Гр. в.", 2, 119.
[85] По Аппиану ("Гр. в.", 2, 121), до Брута выступали Цинна и Долабелла с резкими нападками на Цезаря. Далее Аппиан сообщает о содержании речи Брута и Кассия ("Гр. в.", 2, 122). Ср. Дион, 44, 21, 1.
[86] Плутарх в биографии Цезаря (67) указывает, что народное собрание, на котором Брут и Кассий произносили речи, было уже на другой день после убийства Цезаря, т. е. 16 марта 44 года.
[87] Луций Корнелий Цинна, сын известного консула 87–84 гг., родственник (шурин) Цезаря, занимавший в 44 г. должность претора.
[88] Ср. Аппиан ("Гр. в.", 2, 123), где рассказывается, что, после возвращения на Капитолий, заговорщики, не располагавшие достаточной поддержкой со стороны народного собрания, оказались вынужденными пойти на переговоры с цезарианцами, в связи с чем к Антонию и Лепиду была послана делегация. Ср. Дион, 44, 21, 2. Положение заговорщиков оказалось еще более затруднительным, когда цезарианцы ввели в город часть своих, преданных Цезарю, войск (см. Аппиан, "Гр. в.", 2, 126).
[89] В храме Земли часто происходили заседания сената; заседание, о котором упоминает Плутарх, происходило уже 17 марта.
[90] Луций Мунаций Планк — легат Цезаря во время галльских войн и верный его приверженец.
[91] Очень подробное описание этого заседания сената и происходивших на нем прений дает Аппиан в 126–135 главах второй кн. "Гр. в.". По Аппиану, компромиссный характер вынесенного решения ("возмездию убийство Цезаря не подлежит, но все решения и постановления Цезаря остаются в силе, как полезные для государства") было обусловлено различным отношением к убийству Цезаря широких слоев народа и сенаторов. Тогда как большинство сенаторов "самыми разнообразными способами помогали убийцам Цезаря", народ настаивал на мести убийцам и самочинно приступил к поджогу домов и преследованию ряда видных заговорщиков. Инициатором компромиссного решения, по Аппиану, выступил Антоний, который стремился достигнуть соглашения между обеими сражавшимися сторонами. Ср. Плутарх, "Цезарь", 67; Дион, 44, 34, 1.
[92] Дион (44, 34, 6) отмечает, что "находившиеся на Капитолии не раньше, решились спуститься вниз, чем подучили в качестве заложников сыновей Лепида и Антония". Ср. Аппиан, "Гр. в.", 2, 142; Веллей Патеркул. 2, 58, 2; Т. Ливий, "Сокращ.", 116.
[93] Марк Эмилий Лепид, начальник конницы Цезаря и близкий к нему человек, β дальнейшем·-участник второго триумвирата.
[94] То же у Диона, 44, 34, 7.
[95] 18 марта 44 г.
[96] Вифиния — область в северо–западной части М. Азии. В 74 г. до н. э., по завещанию вифинского царя Никомеда, была присоединена к римским владениям.
[97] Т. е. Дециму Бруту. См. пр. 63.
[98] О распределении провинций см. Аппиан, "Гр. в.", 3, 2; 3, 6, 8. В дальнейшем Марк Брут получил управление Македонией, а Кассий — Сирией.
[99] О завещании Цезаря см. Светоний, "Юлий", 83; Аппиан, "Гр. в.", 2, 143; Дион, 44, 35; Плутарх, "Цезарь", 68; "Антоний", 14; Валеоий Максим, 9, 9, 1.
[100] 20 марта 44 г.
[101] Убийство (в 52 г. до н. э.) народного трибуна Публия Клодия Пульхра и его похороны сопровождались крупными волнениями в Риме. См. выше биогр. Цицерона прим. 150.
[102] О погребении Цезаря, надгробной речи Антония и последующих беспорядках в Риме см. подробный рассказ Аппиана, "Гр. в.", 2, 143–148; Ср. Светоний "Юлий", 84 и 85; Дион, 44; 35–50; Плутарх, "Цезарь", 68; Плутарх, "Цицерон", 42; Цицерон, "Письма к Аттику", 14, 10, 1.
[103] рай Гельвий Цинна — народный трибун 44 года.
[104] Т. е. за Луция Корнелия Цинну. См. прим. 87.
[105] Анций — древний приморский город в Лациуме в 45 километрах к юго- востоку от Рима, одно из любимых загородных мест римской знати.
[106] Ср. Дион, 44, 51, 4; "[Консулы] одних из числа убийц [Цезаря] отправили в выпавшие им по жребию провинции, остальных же под различными предлогами выслали из города; многие, однако, оказали им почести как своим благодетелям". Так же Аппиан, "Гр. в.", 3, 2.
[107] Несколько иная версия у Диона (47, 20, 1): "… Брут и Кассий, после своего соглашения с Антонием и другими, вновь стали публично выступать и, как ранее, выполняли свои обязанности преторов. Когда же начало проявляться недовольство убийством Цезаря, они покинули город, чтобы отправиться в назначенные им провинции, хотя Кассий, который был городским претором (явная ошибка--см. гл. 7), и не дал еще народу Аполлоновских игр. Он поручил организовать эти игры в его отсутствие самым блестящим образом своему коллеге Антонию; однако сам не уехал тотчас из Италии, но отправился вместе с Бругом в Кампанию, чтобы выждать, как сложатся обстоятельства в Риме. Как преторы, они послали в Рим несколько эдиктов…"
[108] Октавиан родился 23 сентября 63 г. до н. э. (Светоний, "Август", 5; Веллей Патеркул, 2, 36). Отец его, Гай Октавий, всадник по происхождению, сделал карьеру благодаря браку с Аттией, дочерью младшей сестры Цезаря — Юлии. Потеряв 4 лет от роду (в 58 г.) отца, Октавиан воспитывался в доме Юлии (Светоний, "Август", 8).
[109] Аполлония — город в Иллирии, один из крупнейших центров греческой науки в I в. до н. э. Октавиан пробыл здесь 6 месяцев. См. Аппиан, "Гр. в.", 3, 9.
[110] Ср. Аппиан, "Гр. в.", 3, 9.
[111] Ср. Дион, 47, 20, 3; Николай Дамасский, "Жизнь Цезаря", 31.
[112] Это письмо не сохранилось; ср. Цицерон, "Письма к Бруту", I, 16, 7; "Письма к Аттику", 1, 17; Плутарх, "Цицерон", 44–45.
[113] Элея или Велия — основанная в 553 г. до н. э. Фокейская колония в Лукании; сюда 17 августа 44 г. приехал для прощания с Брутом Цицерон (Цицерон, "Письма к Аттику", 16, 7, 1; "Письма к Бруту", 1, 10, 4).
[114] "Илиада", 6, 394 и сл.
[115] "Илиада", 6, 429–430.
[116] "Илиада", 6, 491.
[117] См. примеч. 66.
[118] Дион (47, 20, 4) сообщает, что афиняне даже поставили Бруту и Кассию статуи как борцам за свободу.
[119] Кратипп — родом из Митилены (остров Лесбос), перипатетик, учитель сына Цицерона — Марка (Цицерон, "Об обязанностях", I, 1).
[120] Благодаря письмам друзей и, в особенности, своей матери Сервилии, Брут находился в курсе всех событий, происходивших в это время в Риме, Ср. Цицерон, "Письма к Аттику", 15, 13, 4; "Письма к Бруту", 2, 3; 4, 5.
[121] Наместником Македонии был Квиний Гортензий Гортал (Дион, 47, 21). Под его командой находились 2 легиона из шести, собранных здесь для войны с парфянами; остальные легионы перешли к Антонию. См. Аппиан, "Гр. в.", 3, 24–25; 43.
[122] Сын Цицерона — Марк Туллий Цицерон; см. "Цицерон", прим. 102.
[123] Начальником этого флота был Марк Апулей Сатурнин, квестор провинции Азии; как сообщает Аппиан ("Гр. в.", 3, 63) денег было до 16 000 талантов. См. также Аппиан, "Гр. в.", 4, 74.
[124] Карист — город на южной оконечности острова Евбеи.
[125] Ср. Веллей Патеркул, 2, 62, 3; Цицерон, "Филиппики", 10, 24; 13, 32; "Письма к Бруту", 1, 7; Дион, 47, 21
[126] "Илиада", 16, 849.
[127] Аполлон, согласно греческой мифологии, был сыном Латоны (или Лето) и Зевса; Аполлону Зевс поручал карать ослушников своей воли, преступных богов и людей.
[128] Гай Антистий Вет, квестор провинции Сирии. Ср. Дион, 47, 27, 2; Веллей Патеркул, 2, 62, 3; Цицерон, "Письма к Бруту", 1, 11.
[129] У Цицерона ("Письма к Бруту", 1, 11, 1) правильнее указано 500 000 денаров; денар — римская серебряная монета — около 25 коп. золотом.
[130] См. примеч. 15.
[131] Деметриада — город в Фессалии.
[132] Ср. Аппиан, "Гр. в.", 3, 63.
[133] См. примеч. 121.
[134] Гай Антоний был назначен наместником Македонии вместо Квинта Гортензия. См. Дион, 47, 21.
[135] Авл Габиний Сизенна собирал войска для предполагавшегося Цезарем похода против парфян.
[136] Ср. Дион (47, 21): "Ватиний, наместник ближней Иллирии двинулся вперед и занял Диррахиум [Эпидамн]. Ватиний, правда, принадлежал к враждебной [Бруту] партии, но не мог ему нанести какого–либо вреда. Ибо солдаты ненавидели Ватиния и, так как он к тому же из–за болезни не мог ничего предпринять, они легко перешли к Бруту".
[137] Бутрот — приморский город Эпира, расположенный против острова Керкиры.
[138] Аппиан ("Гр. в.", 3, 79) несколько иначе изображает передвижения Брута, приведшие к сдаче Гая Антония. Ср. так же Дион, 47, 21; 23. По Аппиану, после сдачи Антония у Брута оказалось шесть легионов; кроме того, вскоре были набраны еще два новых легиона из македонян.
[139] Ср. Цицерон, "Письма к Бруту", 2, 5, 5.
[140] Ср. Дион, 47, 23–24.
[141] В январе 43 г., по предложению Цицерона, Брут и Кассий получили чрезвычайную власть (imperium maius) на всем Востоке. См. Аппиан, "Гр. в.", 3, 64. Ср. Дион, 46, 40, 3; 47, 22, 2.
[142] См. подробный рассказ об этом у Аппиана ("Гр. в.", 3, 92–94). Октавиан вступил в должность консула в августе 43 г.
[143] Цицерон, "Филиппики", 10; 13, 30; Веллей Патеркул, 2, 62, 2; "Воспоминания" Октавиана Августа до нас не дошли.
[144] Луций Корнифиций — верный сторонник Октавиана, в дальнейшем принимает энергичное участие в борьбе последнего с Антонием.
[145] Марк Випсаний Агриппа (род. около 63 г. до н. э.) — ближайший друг и доверенное лицо Октавиана. Учился вместе с ним в Аполлонии и сопровождал в Рим. Впоследствии один из крупнейших государственных деятелей эпохи Августа.
[146] Ср. Дион (46, 48): "Как только Цезарь обеспечил себе верность солдат и сделал сенат послушным, он решил отомстить убийцам своего отца [Юлия Цезаря]….Однако, чтобы была видимость, что дело ведется не произвольно, а законно, Цезарь внес в народное собрание закон о суде над ними и сам назначил судилища для суда над отсутствующими [убийцами Цезаря]. Ибо большая часть их [убийц] была вне города; некоторые были даже правителями провинций. Те же, которые находились в Риме, из страха не явились и поспешили тайно уехать. Поэтому были заочно осуждены не только убийцы Цезаря и участники заговора, но и многие другие… И не только те провинции, которыми управляли некоторые из убийц Цезаря, но и все прочие провинции были переданы друзьям Цезаря". Ср. Аппиан. "Гр. в.", 3, 95; Ливий, "Сокращ.", 120; Веллей Патеркул, 2, 69, 5; Светоний, "Август", 10; Анкирская надпись, 2.
[147] О смерти Публия Силиция Короны см. Аппиан, "Гр. в.", 4, 27.
[148] Так называемый второй триумвират официально был санкционирован 27 ноября 43 г. до; н. э. сенатом и народным собранием на 5 лет, как государственное учреждение, имеющее целью "устроение республики". Включение в состав триумвирата Марка Эмилия Лепида было обусловлено тем, что он как бывший "начальник конницы" при Цезаре (magister equitum) в 43 г. командовал войсками в Галлии и таким образом располагал внушительной военной силой.
О возникновении второго триумвирата Аппиан ("Гр. в.", 4, 2) сообщает интересные подробности. Он же далее рассказывает о вступлении триумвиров в Рим и о принятии без голосования закона о триумвирате ("Гр. в.", 4, 7).
Ср. Дион (46, 51): "Антоний и Лепид оставили в Галлии своих легатов, а сами поспешили в Италию к Цезарю, каждый захватив с собой большую и лучшую часть своих войск. Ибо они совершенно не доверяли Цезарю. . Цезарь выступил им навстречу у Бононии с сильным войском, вполне готовый оказать сопротивление в том случае, если оказалось бы, что они шли с враждебными намерениями. Однако в тот момент для него не было никакой нужды начать против них военные действия, ибо, хотя они друг друга смертельно ненавидели, они все же заключили соглашение, так как их силы были приблизительно равны, и они пока что стремились, каждый за счет другого, наказать остальных врагов". Далее, описывая свидание на острове вблизи Бононии (а не Мутины, как у Аппиана) Дион (46, 55) указывает, что каждый из будущих триумвиров явился с одинаковым количеством солдат, причем уже на самом острове они обыскали друг друга, опасаясь, нет ли под тогами спрятанных кинжалов. Ср. Плутарх, "Антоний", 19, где отмечено, что уже при этом свидании обсуждался вопрос о террористических мероприятиях против политических противников.
[149] Подробный рассказ о казнях и проскрипциях вторых триумвиров дает Аппиан ("Гр. в.", 4, 5–51), который (4, 5), приводит другие цифры… "И было всех приговоренных к смерти и конфискации имуществ из сената около 300 человек, а из так называемых всадников 2000". О смерти Цицерона (7–го декабря 43 г.) см. Аппиан, 4, 19–20; Плутарх, "Цицерон", 47–48.
[150] Децим Брут Альбин (.см. прим. 63), пытавшийся бежать к Марку Бруту в Македонию, был убит по приказанию Антония. См. рассказ об этом у Аппиана, "Гр. в.", 3, 97; так же Дион, 46, 53.
[151] Ср. Дион, 47, 24, 4; Плутарх, "Антоний", 22; Ливий, "Сокращ.", 121. Иначе объясняет приказание Брута об убийстве Гая Антония Аппиан ("Гр. в.", 3, 79): "Гай [Антоний] также сдался Бруту и пользовался с его стороны уважением, пока, будучи уличен в неоднократных попытках возмутить войско, не был казнен".
[152] В декабре 43 г. до н. э.
[153] Вифиния (см. пр. 96) по требованию Брута должна была выставить и выставила для борьбы против триумвирата 200 военных и 50 транспортных кораблей с экипажем и провиант на 4 месяца (Брут, "Письма", 35; 37,; 61).
[154] Кизик–большой торговый город на малоазийском побережье Пропонтиды.
[155] Весной 42 г.
[156] Смирна — один из крупнейших греческих городов западного побережья М. Азии. Свидание Брута и Кассия в Смирне произошло раньше — именно еще в декабре 43 г. (Ср. Аппиан, "Гр. в.", 4, 65).
[157] О пребывании Брута в Афинах и Пирее см. гл. 24 настоящей биографии.
[158] За осень 43 г. Бруту удалось собрать значительно количество войск. См. Аппиан, "Гр. в.", 4, 75; Дион, 44, 24, 2; 47, 25, 1–2; 48, 2. "Среди сокровищ", говорит Аппиан ("Гр. в.", 4, 75), "он [Брут] нашел громадное количество золота и серебра; он стал чеканить из них монету". Ср. Дион (47, 25, 3): "На монетах, которые Брут приказал чеканить, было его изображение в головном уборе и с двумя кинжалами; этим изображением и надписью [на монете] он хотел прославить себя и Кассия как освободителей отечества".
[159] Гней Папирий Карбон — один из виднейших сторонников Мария и Цинны.
[160] Тит Помпоний Аттик (109–32 гг. до н. э.) — один из образованнейших людей своего времени, близкий друг Цицерона, состоявший с ним в переписке (Цицерон, "Письма к Аттику"), См. выше биогр. Цицерона, прим. 197.
[161] Это письмо до нас не дошло.
[162] См. пр. 153.
[163] Жителей Ликии — см. пр. 17.
[164] Об осаде хорошо укрепленного Ксанфа (см. пр. 17) см. подробный рассказ Аппиана ("Гр. в.", 4, 76–80). Ср. Дион, 47. 34.
[165] Имеется в виду рассказ Геродота о гибели города в период Греко–персидских войн (Геродот, 1, 176).
[166] См. пр. 18.
[167] Кроме Патары, Бруту сдались Мира, Корик и Фаселис, ликийские города, расположенные на побережье к востоку от Ксанфа и Патары. Ср. Аппиан, "Гр. в.", 4, 81.
[168] Иония — средняя часть западного побережья М. Азии.
[169] Пелусий — город в дельте Нила. Речь идет о событиях, имевших место 29 сентября 48 г. до н. э. Ср. Плутарх, "Помпей", 77 и сл.
[170] Подробности о смерти Теодота неизвестны.
[171] Сарды — столица Лидии.
[172] Это было летом 42 г., когда Кассий вернулся с о. Родоса.
[173] См. пр. 61.
[174] "Илиада", I, 259.
[175] Циники или киники — философское направление, основанное Антисфеном. Главное положение этой школы заключалось в утверждении, что высшее блаженство состоит в полном отсутствии потребностей. Отсюда — проповедь презрения к роскоши, богатству и наслаждениям. В данном случае каламбур.
[176] Ср. Дион, 47, 35, 1.
[177] Через Геллеспонт у Абидоса на Сеет, в июле 42 г. (См. Аппиан, "Гр. в.", 4, 82).
[178] Т. е. до 3 ч. утра.
[179] Ср. Плутарх, "Цезарь", 69; Аппиан, "Гр. в.", 4, 134; Флор, 2, 17, 8.
[180] См. выше, прим. 60.
[181] Фасос — остров на Эгейском море, расположенный вблизи Фракийского побережья против устья реки Неста. Аппиан ("Гр. в.", 4. 88) дает подробное описание маршрута Брута и Кассия после переправы из Абидоса в Сеет, в западной части Фракийского Херсонеса. Здесь у Аппиана очевидная неточность, ибо Лисимихию, Кардию и побережье Черного залива Брут и Кассий должны были пройти раньше, чем они достигли Эна и Маронеи, а у него порядок обратный. Ср. 101 главу той же книги. О количестве войсн Брута и Кассия, участвовавших в этом походе, Аппиан также дает подробные сведения (4, 88).
[182] Дион (47, 35, 3): "Эта гора лежит между Неаполем и Филиппами. Первый расположен на берегу моря, вторые на равнине". Подробное описание этих мест см. у Аппиана,, "Гр. в.", 4, 105.
[183] Гай Норбан Флакк — легат Антония, направленный триумвирами с 8 легионами, в качестве авангарда, в Македонию и Фракию против Брута и Кассия. См. Аппиан, "Гр. в.", 4, 87; Дион, 47, 35, 2.
[184] Об обходном марше, в результате которого войска Норбана чуть не были окружены, подробно рассказывает Аппиан, "Гр. в.", 4, 103–104; ср. Дион, 47, 35, 3–5. Одновременно с этим обходным движением флот Брута И Кассия произвел демонстрацию путем высадки одного легиона и стрелков на побережье (см. Аппиан, "Гр. в.", 4, 102).
[185] Ср. Аппиан, "Гр. в.", 4, 107.
[186] Подробное описание равнины у Филипп, см. у Аппиана, "Гр. в.", 4, 105. Далее, Аппиан указывает, что войска Брута и Кассия были расположены в двух отдельных укрепленных лагерях на расстоянии около 1,5 километра друг от друга. Лагерь Брута — к северу, а лагерь Кассия — к югу от большой военной дороги (via Egnatia). Оба лагеря были связаны непрерывной линией укреплений. ("Гр. в.", 4, 106). См. также Дион, 47, 35, 5.
[187] Ср. Аппиан, "Гр. в.", 4, 108; Дион, 47, 37.
[188] Правильнее, по 5 динариев — около 1 р. 20 золотом.
[189] Центурия — подразделение когорты, численностью в 100–150 человек.
[190] Изображение богини победы.
[191] Ср. Аппиан, "Гр. в.", 4, 108. То же, что и Аппиан, утверждает и Дион (47, 37): "Численностью войска [Антоний и Октавиан] превосходили своих врагов, но не имели такого богатого запаса продовольствия, по ι ому что их флот был занят борьбой с Секстом Помпеем, и море для них было закрыто".
[192] Войска обеих сторон сошлись под Филиппами в октябре 42 г.
[193] Марк Валерий Мессала Корвин (64 г. до н. э. — 9 г. н. э.). Сторонник Брута и Кассия, впоследствии перешедший на сторону Октавиана. Автор ряда трудов на греческом и латинском языках, в частности не дошедшей до нас истории гражданской войны.
[194] Брут, очевидно, имеет в виду свое сочинение "Катон", написанное зимой 46–45 года, как ответ на одноименное сочинение Цицерона (Ср. Цицерон, "Письма к Аттику", 12, 21, 1).
[195] Т. е. в день убийства Цезаря -15 марта 44 г.
[196] Кассий, чтобы помешать работам Антония, сделал попытку отрезать занятых этими работами воинов Антония от их лагеря новой цепью укреплений. Тогда Антоний атаковал войска и лагерь Кассия, что и явилось началом битвы, См. Аппиан, "Гр. в.", 4, 109–110.
[197] Имеется в виду разгром армии Красса парфянами в 53 г. См. биографию Красса.
[198] В основном, в тех же чертах, но более подробно описывает эту первую битву под Филиппами Аппиан, "Гр. в.", 4, 110–113; 4. 117. Ср. Дион, 47, 45–46; Веллей Патеркул, 2, 70. По Аппиану, потери войска Кассия составили 8000 убитыми, включая и принимавших участие в сражении рабов; войска Октавиана потеряли вдвое больше. См. ниже гл. 45 настоящей биографии.
[199] Ср. Дион (47, 47, I): "Брут приказал тело Кассия в полной тайне немедленно перевести на остров Фасос; он не хотел совершить погребение поблизости, чтобы это зрелище не опечалило войско и не лишило его мужества". То же у Аппиана, "Гр. в.", 4, 114.
[200] Аппиан ("Гр. в.", 4, 118) приводит другую цифру — тысячу драхм (денаров). Дион (47, 47, 2) ограничивается общим указанием о возмещении воинам убытков, не называя цифр.
[201] Аппиан ("Гр. в.", 4, 117) также считает, что одной из существенных причин поражения было то, что воины Брута бросились грабить лагерь неприятеля. Эту мысль он вкладывает в уста Бруту, произносящему речь перед войском.
[202] Ср. Аппиан, "Гр. в.", 4, 114.
[203] Дион (47, 47, 3) иначе объясняет нежелание Брута вступать в новое сражение: "Решительную битву Брут давать не хотел, так как он возлагал большие надежды на то, что время поможет ему победить без всякой опасности… [Ибо]… Цезарь и Антоний испытывали нужду в деньгах и продовольствии". То же говорит Аппиан в речи Брута ("Гр. в.", 4, 118).
[204] Мим — комический актер.
[205] См. пр. 200.
[206] Фессалоника (совр. Салоники) в I веке до н. э. — крупный торговый город на македонском побережье, местопребывание римского претора. Лакедемон·- имеется в виду Спарта, жители которой принимали участие в войне на стороне Цезаря и Антония. Обращение Брута к воинам у Аппиана ("Гр. в.", 4, 117–118) изложено в форме пространной речи Брута.
[207] Не располагая необходимым флотом для подвоза продовольствия (см. пр. 191), войска Цезаря и Антония терпели голод еще и потому, что "Брут… часть своего войска держал построенной в боевой готовности, боясь, что может оказаться вынужденным вступить в сражение; силами же другой части перехватил пути, по которым врагам доставлялось продовольствие" (Аппиан, "Гр. в.", 4, 121). Антоний и Октавиан были вынуждены даже отправить в Грецию целый легион за продовольствием (Аппиан, "Гр. в.", 4, 122).
[208] По словам Диона (47, 47, 3) Брут "отвел реку и затопил водой значительную часть их лагеря".
[209] Корабли Октавиана и Антония, перевозившие 2 легиона, 2000 преторианцев и 4 отряда всадников и еще др. войска подверглись нападению и были уничтожены в Ионическом море (Аппиан, 4, 115–116; Дион, 47, 47, 4).
[210] Первое сражение при Филиппах произошло в конце октября 42 г. День точно не известен.
[211] Аппиан ("Гр. в.", 4, 122) утверждает, что Бруту об этой победе было известно.
[212] Публий Волумний — близкий друг Брута и автор недошедшей до нас истории гражданской войны.
[213] По мнению Диона (47, 48, 1–2), разложение в войске Брута было основной причиной, заставившей его решиться на сражение: "Так как Брут не хотел вступать в сражение, [Октавиан и Антоний] стали распространять в его лагере летучие воззвания, в которых они приглашали солдат перейти на их сторону разного рода обещаниями или же вступить с ними в бой, когда они хоть сколько–нибудь оправятся. В это время со стороны врагов несколько кельтов перешло к Бруту, от Брута же на сторону врагов перешли Аминт, полководец Дейотара, и Рескупорид (фракийский царь). Последний, как некоторые утверждают, немедленно удалился к себе на родину. Брут весьма опасался, что многие могут последовать их примеру, и решился дать сражение". Аппиан объясняет решение Брута вступить в сражение настойчивыми требованиями его войска ("Гр. в.", 4, 123–124).
Ср. выдвинутое выше, в гл. 47 объяснение Плутарха.
[214] Девятый час — 3 часа пополудни. Второе сражение, отделенное от первого промежутком в 20 дней (см. гл. 47), произошло в середине ноября 42 г. Точная дата неизвестна.
[215] Аппиан ("Гр. в.", 4, 128) указывает, что этот прорыв был осуществлен войсками Октавиана.
[216] Тот же рассказ о Луцилии почти дословно у Аппиана "Гр. в.", 4, 129.
[217] Иначе у Аппиана ("Гр. в.", 4, 130): "…Брут бежал в горы с достаточным количеством воинов, собираясь ночью вернуться в лагерь или спуститься к морю". Несколькими строчками ниже Аппиан более точно определяет силы отступившие с Брутом — именно, он указывает, что в горы с Брутом ушло четыре неполных легиона ("Гр. в.", 4, 131).
[218] Еврипид, "Медея", стих 332.
[219] См. пр. 60.
[220] О смерти Брута см. Аппиан, "Гр. в.", 4, 131; Дион, 47, 49; Веллей Патеркул, 2, 70, 4–5; Флор, 2, 17, 14; Евтропий, 7, 3, 2; ср. Ливий, "Сокращ.", 124; Орозий 6, 18, 16; Аврелий Виктор, 82, 6. Аппиан отмечает, что Брут решился на самоубийство только после того, как его воины отказались сражаться и потребовали капитуляции.
[221] Битва при Акции — решающая битва между силами Антония и Октавиана — 2 сентября 31 г. до н. э.
[222] Светоний ("Август", 13) сообщает, что, по приказанию Октавиана, тело Брута было обезглавлено. Голову Октавиан велел отвести в Рим и положить у подножия статуи Цезаря. Однако, по словам Диона (47, 49, 2), корабль, везший голову затонул по пути в Италию.
[223] Ср. Аппиан, "Гр. в.", 4, 135; Дион, 47, 49, 2; Валерий Максим, 5, I, 11; Плутарх, "Антоний", 22.
[224] Николай Дамасский, родился около 64 г. до н. э. Историк и философ, следовавший учению Аристотеля; друг Октавиана. Автор ряда исторических трудов, в том числе "Истории" в 144 книгах, дошедшей до нас в скудных фрагментах.
[225] Валерий Максим — историк, живший в первой половине I века н. э. Автор исторического труда, написанного около 30 г. н. э., который и имеет в виду Плутарх.
[226] Это письмо до нас не дошло.