ВВЕДЕНИЕ
(I, p. 1a-2a)
Афиней - отец этой книги. Он обращается в ней к Тимократу. [1] Название ее "Пирующие софисты". В ней описано, как богатый римлянин Ларенсий собирает у себя в доме самых лучших знатоков всякого рода учености. Ничто замечательное не осталось неупомянутым. В книгу вошли и рыбы, и способы их использования, и разъяснение их имен, и разные сорта овощей, и различные породы животных, и составители историй, и поэты, и философы, и музыкальные инструменты, и тысячи шуток; разговор заходит и о разнообразии чаш, и о царских сокровищах, и о размерах судов, и о многом другом, чего мне не успеть перечислить, даже если я потрачу на это целый день. И само распределение частей рассказа есть подобие роскоши пира, а составление книги напоминает приготовление к пиру [2]. Изумительный распорядитель слова, Афиней, устраивает этот столь сладостный словесный пир и, все более совершенствуясь, он, как афинские риторы, горячась во время речи, постепенно на протяжении книги становится превосходным. Участниками пира выведены софисты: Мазурий [3], толкователь законов, ревнитель всякого рода знаний, единственный поэт на пиру, не уступающий, однако, и в остальном никому, усердный энциклопедист. О чем бы ни заводил он речь, кажется, что он говорит именно о главном предмете своих занятий, настолько образован был он еще с детства. Он сочинял ямбы, по словам Афинея, ничуть не хуже любого из поэтов после Архилоха [4]. Присутствовали там и Плутарх, и Леонид Элейский, и Эмилиан Мавританский, и Зоил - самые приятные из грамматиков. Были там и философы Понтиан и Демокрит никомидиец, затмившие всех своей ученостью, был и Филадельф Птолемей, муж, не только умом постигший философию, но и претворявший ее в жизнь. Из киников присутствовал только один, он назван Кинулком [5]; не "две лихие за ним побежали собаки", как за Телемахом на площадь, а свора, гораздо большая, чем за самим Актеоном. Риторов было ничуть не меньше, чем киников. На них, как и вообще на всех, кто начинал говорить, обрушивался Ульпиан из Тира [6], за свои постоянные диспуты на улицах, во время прогулок, у книжных торговцев, в купальнях получивший кличку "Подходит, не подходит" - прозвище более выразительное, чем его собственное имя. Человек этот взял себе за правило прежде, чем отведать чего-либо, выяснять, подходит или не подходит, например, слово "пора" к обозначению части дня, слово "пьяница" к мужчине, слово "матка" к съедобной пище... Афиней, следуя Платону, придает диалогу драматическую форму. Начало у него такое: "Сам ли ты, Афиней, принимал участие в этом прекрасном собрании упомянутых здесь пирующих софистов, о котором так много говорили в городе, или ты пересказал друзьям с чужих слов?
- Да, Тимократ, я сам был там".
ПИРШЕСТВА У РАЗНЫХ НАРОДОВ
(IV, p. 147c- 1481, 150b - f, 153d-154a)
Сократ Родосский в III кн. "Гражданской войны" описывает пир Клеопатры, последней царицы Египта, вступившей в брак с римским полководцем Антонием в Киликии. Когда они с Антонием встретились в Киликии, Клеопатра устроила в честь него царственное пиршество, на котором вся утварь была из золота, усыпана драгоценными камнями и изготовлена руками искусных мастеров, даже стены там были, по словам Сократа, увешаны пурпуром и парчей. Приказав расставить двенадцать триклиниев, Клеопатра позвала на пир Антония и тех, кого ему хотелось привести с собой.
При виде несметного богатства Антоний остановился как вкопанный. Клеопатра же, улыбнувшись, сказала, что все это дарит ему, и пригласила еще раз прийти на пир к ней завтра вместе с друзьями и военачальниками. Великолепие второго пира было еще более потрясающим, так что убранство первого стало казаться теперь бедным. И опять она подарила все это ему, а военачальникам позволила унести с собой ложе, на котором каждый из них возлежал; чаши и покрывала были также распределены между гостями. Когда настало время расходиться, она предоставила высшим чинам носилки и слуг, прочим же гостям - коней с серебряной сбруей. Каждому был дан в сопровождение мальчик-эфиоп с факелом. На четвертый день она купила роз на целый талант и велела усыпать пол слоем этих роз толщиною в локоть, а поверх них положить гирлянды. Историк рассказывает, что впоследствии и сам Антоний воздвиг в Афинах над театром подмостки, увитые зеленью, наподобие пещер Вакха; они увешаны были у него тимпанами, оленьими шкурами и разными другими украшениями Диониса. Лежа там с раннего утра, Антоний пьянствовал с друзьями, слушая при этом певцов, приглашенных из Италии. Поглядеть на такое зрелище собирались греки со всех концов страны. "Иногда он переходил и на акрополь, - пишет Сократ. - Все Афины освещались тогда с крыш факелами. И с тех пор он повелел, чтобы во всех городах его называли Дионисом. А император Гай, получивший прозвище Калигулы за то, что родился в лагере, не только называл себя новым Дионисом, но носил также весь народ Диониса и в таком виде занимался судопроизводстом".
Взирая на эти вещи, случавшиеся до нас, можно полюбить греческую бедность, особенно если учесть еще и пример фиванцев с их пирами.
Клитарх в I книге "История Александра" сообщает, что "после завоевания города Александром все их богатство исчислялось в 440 талантов, что это были люди малодушные, любители лакомой пищи, у которых на пирах подавались фиговые листы, мелкая рыбешка, сардины, анчоусы, колбасы, грудинка, похлебка. Такое угощение предложил Мардонию и пятидесяти другим персам Аттагин, сын Фрунона, о котором рассказывает Геродот в IX книге (глава 16). Думаю, что они неспособны были одержать победу, и грекам не было надобности при Платеях выступать в боевом порядке против тех, кого уже успела погубить подобная пища..."[7]
Ликий в "Египетских историях" отдает египетским пирам предпочтение перед персидскими. "Египтяне, - рассказывает он, - отправились в поход против Оха [8], царя персидского. Потерпев поражение, египетский царь попал в плен. Ох обошелся с ним человеколюбиво и пригласил его к себе на обед. И вот, хотя приготовлено все было блестяще, египтянин рассмеялся, почувствовав, что перс живет, не зная роскоши. "Царь, обратился он к нему, если хочешь знать, чем должны питаться счастливые цари, то позволь моим бывшим поварам приготовить для тебя обед по-египетски". Приказ был дан, обед был приготовлен и Ох, отведав его, сказал тогда: "Проклятье богов пусть погубит тебя, негодный египтянин, за то, что оставив такие пиры, ты возжелал более дешевой пищи".
Филарх в VI книге говорит, что у галлов кладется на столы множество ломтей хлеба и вынимается большое количество мяса из котлов; никто там не приступает к еде, пока не увидит, что царь отведал предложенного. В III книге тот же Филарх рассказывает, как Ариамн, первый богач среди галлов, дал обещание целый год кормить всех галлов и осуществил его таким образом: в разных областях страны самые удобные дороги были, по его приказу, разбиты на участки, на них из кольев, камыша, ивовых прутьев построены шатры на 400 человек и больше, соответственно количеству населения, которое должно было туда стекаться из городов и сел. В этих шатрах он велел поставить огромные котлы и наполнить их мясом разных сортов. Еще за год до того, как Ариамн дал свое обещание, котлы эти были отлиты на заказ специальными мастерами, приглашенными из других городов. По приказу Ариамна ежедневно закалывались быки, свиньи, овцы и прочий скот без числа, приготовлены были также бочки с вином и замешано много теста.
И туда стекались не только галлы из городов и деревень, но даже проходившие мимо чужеземцы задерживались на дорогах приставленными для этого отроками и принуждаемы были отведать угощения прежде, чем продолжать свой путь...
Мегасфен [9] во II книге "Истории Индии" пишет, что у индусов на пирах перед каждым ставится стол. Стол этот похож на ящик, на нем стоит золотая чаша, в которую они сначала кладут рис, сваренный так, как мы сварили бы кашу, затем - множество лакомых яств, приготовленных по-индусски.
Германцы же, как повествует Посидоний [10] в XXX книге, получают на завтрак куски жареного мяса, вдобавок к этому они пьют молоко и неразбавленное вино.
У кампанцев иногда происходит единоборство во время пиров. Николай Дамаскин [11], философ-перипатетик, в 90-й книге своих "Историй" упоминает про гладиаторские бои на пирах у римлян и пишет так: "Зрелищем гладиаторских боев римляне наслаждались не только, по обычаю этрусков, в театре, но и на своих пирах. Дело в том, что друзей часто приглашали на обед для того, чтобы сверх всего прочего они посмотрели на две или три пары гладиаторов, которым приказывали появляться, когда гости были уже сыты и пьяны от обеда. Когда гладиатор падал пронзенный, гости рукоплескали от удовольствия. У одного даже в завещании было написано, что он заставлял вступать в единоборство самых красивых из принадлежащих ему женщин, у другого - то же самое о несовершеннолетних мальчиках, его любимцах. Впрочем народ не вынес такого беззакония и завещание было признано недействительным".
РАБСТВО В ДРЕВНОСТИ И НРАВЫ РИМЛЯН
(VI, 271b - e, 272c - 275b)
Когда он (Кинулк) умолк, Мазурий сказал: "Поскольку рассказы о рабах исчерпаны еще не все, я тоже вставлю свое слово из любви к дорогому мудрому Демокриту. В сочинении о карийцах и лелегах Филипп Феангельский после описания лакедемонских гелотов и фессалийских пенестов говорит, что и карийцы держат в рабстве лелегов теперь так же, как и раньше [12]. Филарх в IV книге "Истории" говорит, что византийцы так же распоряжаются вифинцами, как лакедемонцы гелотами. О тех, кого лакедемонцы зовут эпевнактами (и они тоже рабы) ясно изложено у Феопомпа в XXXII книге его "Истории" такими словами: "Когда большое число лакедемонцев было убито во время войны с мессенцами, то уцелевшие, боясь как бы не узнали враги о том, что их осталось мало, приказали некоторым из гелотов лечь в постель погибших. Дав им позднее права гражданства, они прозвали их "эпевнактами" за то, что те вместо убитых заняли их место в постели". В XXXIII книге его "Истории" говорится, что у сикионцев категория рабов, весьма близкая к эпевнактам, прозвана "катонакофорами". Похожие вещи сообщает и Менехм в "Истории Сикиона" [13]. Феопомп во II книге "Филиппик" говорит, что у жителей Аркадии на таком же зависимом положении, как гелоты, находится 300 000 человек...[14]
Ктесикл в III книге "Хроник" пишет, что в 117 олимпиаду при Деметрии Фалерском в Афинах была произведена перепись жителей Аттики и было установлено число афинских граждан - 21 000, метеков - 10 000, рабов - 400 000...[15]
В ответ на это Ларенсий сказал: "Да у любого римлянина рабов несметное число (ты это, милый Мазурий, отлично знаешь); ведь по десять, по двадцать тысяч их и даже больше все они имеют. И не доходы извлекают они из них, как греческий богач Никий [16]; нет, большинство римлян целую толпу слуг водит повсюду за собой. А в Аттике десятки тысяч этих рабов в оковах работали на рудниках. По крайней мере философ Посидоний, которого ты постоянно вспоминаешь, говорит, например, что они восстали, убили тех, кто охранял рудники, захватили акрополь в Сунии [17] и надолго разорили Аттику. Это было тогда [18], когда в Сицилии произошло второе восстание рабов. Восставали рабы часто, погибло их при этом свыше миллиона. (Сочинение о войнах рабов принадлежит Цецилию, ритору из "Красивого берега". [19]) Спартак, например, гладиатор, бежавший из италийского города Капуи во время митридатовых войн, увлекший за собой многое множество рабов (он и сам был раб, фракиец родом), немалое время совершал набеги по всей Италии, и к нему каждый день рабы стекались толпами; и если бы он не погиб в битве против Лициния Красса, то нашим хватило бы с ним хлопот, как с Евном [20] в Сицилии.
А первые римляне, наоборот, чуждались роскоши и были в высшей степени благородны. Сципион, по прозванию Африканский, к примеру, когда сенат послал его по свету усмирять царства [21] и отдать в них власть тем, кому положено править, взял с собой только пять слуг, как сообщает Полибий и Посидоний, а когда один из этих рабов умер в дороге, то Сципион велел своим домашним купить и прислать ему еще одного. Юлий Цезарь, первый человек, приплывший к британским островам с тысячью кораблей, привез туда с собой всего навсего трех рабов, как пишет бывший тогда его легатом Котта [22], в своем труде о римском государстве, который написан на нашем родном языке. Это вам, эллины, не сибарит Сминдиридис, который, не зная меры своей роскоши, повез с собой по морю на брак Агаристы, дочери Клисфена, тысячу рабов - рыбаков, птицеловов и поваров.
Как рассказывает о нем Хамелеон Понтийский [23] в книге "О наслаждении" (эта же книга приписывается Феофрасту) [24], человек этот, желая еще и похвастаться тем, как счастливо он жил, говорил, что двадцать лет не видел ни восхода, ни захода солнца. И это было в его глазах столь велико и изумительно, что доставляло ему блаженство. По-видимому, он засыпал рано утром и пробуждался поздно вечером. То и другое вредно. Гестией же Понтийский [25] заслужил добрую славу тем, что, занятый во всякое время учением, не видел никогда ни восхода, ни захода солнца, как повествует Никий Никейский в "Диадохах". Так что же, Сципион и Цезарь не имели рабов? Имели, но блюли законы предков и вели строгую жизнь, верные гражданскому долгу. Ведь разумным людям естественно сохранять обычаи прежних времен, когда умели на войне одерживать победу и, захватывая пленных, брали себе у них и то, что находили полезным и красивым для подражания. Именно так поступали прежние римляне. Сохраняя свое, отечественное, они наряду с этим усваивали себе и те науки, которые некогда процветали у покоряемых ими народов, которым они теперь разрешали заниматься лишь бесполезными вещами, чтобы не дать им вернуть себе то, что было ими утрачено. Узнав, например, от греков о машинах и осадных орудиях, они с помощью этих оружий победили греков; финикийцев, изобретших корабельное дело, они разбили в морском сражении. Подражали они и этрускам, которые сомкнутым строем вступали в рукопашный бой, а длинный щит заимствовали они у самнитян, метательное копье - у испанцев. И все, что они взяли у разных народов, они усовершенствовали. Подражая во всем порядкам лакедемонян, они сохранили их лучше, чем те. Ныне же, отбирая для себя полезное, они перенимают от врагов и дурные привычки.
От предков они унаследовали, как говорит Посидоний, выносливость, неприхотливость в пище, невзыскательность и простоту при пользовании прочими вещами, изумительное благоговение к священному, справедливость и боязнь малейшей неправды по отношению к кому-либо. Занятием их было при этом земледелие. Свидетели тому те отечественные обряды с жертвоприношениями, которые мы совершаем. Чинно идем мы по установленному пути, несем, произносим в молитвах и совершаем при священнодействиях то, что положено, без роскоши, просто, ничего сверхнеобходимого не возлагая ни на свое тело, ни на жертвенный алтарь. Мы надеваем тогда дешевую одежду и обувь, на головах у нас - шляпы из плотного войлока овечьих шкур, сосуды берутся глиняные и медные, пища и питье в них самые простые, ибо нелепым кажется делать приношение богам из отечественных плодов, самим же пользоваться привозными; ведь то, что расходуется на нас, измеряется потребностью, богам же идут начатки. Муций Сцевола был одним из трех, не нарушавших в Риме закон Фанния. Двумя другими были Элий Туберон и Рутилий Руф [26], написавший историю своего отечества. Этот закон разрешал угощать у себя не свыше трех человек гостей, в базарные дни - не свыше пяти. Таких дней бывало три в месяц. Приправу предписывалось готовить не дороже, чем на 2,5 драхмы, копченого мяса разрешалось тратить в год на 15 талантов, овощей же и бобов для похлебки - сколько давала земля. По вине тех, кто нарушал законы и не скупился на затраты, цены повысились, и количество продуктов, которое разрешалось законом покупать, оказалось очень малым. И тогда, упомянутые выше лица, не нарушая закона, нашли удобный выход. Туберон по драхме платил за птиц тем, кто обрабатывал его собственные поля, Рутилий у своих рабов-рыбаков покупал за три обола фунт приправы, главным образом той, которая называется "тюрсион", такое название носит блюдо, приготовленное из морской собаки [27]. Подобным же способом и Муций устанавливал свои цены, договариваясь с теми, кто получал от него помощь. Из стольких тысяч людей лишь они одни не нарушали закона и не брали даже пустяковых подарков, сами со своей стороны оказывая большую помощь друзьям, питавшим любовь к знанию. Так поступать заставляло их учение Стои.
Пышно расцветшую же теперь роскошь первым ввел Лукулл, разгромивший Митридата в морском сражении [28], как передает Николай перипатетик. Вернувшись в Рим после побед над Митридатом и Тиграном Армянским, Лукулл справил триумф [29], отдал отчет о военных действиях и, забыв благоразумие древних, стал сорить деньгами. Он первый научил римлян роскоши, добыв себе богатства двух царей, о которых мы сказали выше. Но знаменитый Катон [30], как пишет Полибий в XXXI книге историй, не мог этого вынести и кричал, что в Рим ввели чужеземную привычку к неге, что за 300 драхм куплен глиняный сосудик вяленой рыбы с Понта, что за красивых мальчиков платят дороже, чем за поля. Раньше же жители Италии были столь нетребовательны, что даже люди, подобные нам, по словам Посидония, и весьма состоятельные, заставляли сыновей пить большей частью воду и есть что попало. Часто, как он передает, отец или мать спрашивали сына, хочет ли он груш или орехов на ужин, и сын ложился спать, удовлетворившись такой пищей. А теперь, как пишет Феопомп в I книге "Филиппик", нет никого даже среди людей среднего достатка, кому бы стол не обходился дорого, кто бы не имел поваров и прочей прислуги в большом количестве, кто бы не расходовал в будни больше, чем древние во время празднеств и жертвоприношений.
О КИФАРИСТЕ СТРАТОНИКЕ [31]
(VIII, 348d - e, 349f - 352d)
...Но я думаю, что сейчас, раз уж я вспомнил о кифаристе Стратонике, было бы не лишним рассказать кое-что о его ловкости в остроумных ответах. Так, он обучал игре на кифаре, и в училище у него было девять статуй муз и одна Аполлона, а учащихся - только двое; но на вопрос, сколько у него учеников, он ответил: "Благодаря богам, двенадцать!"
Однажды он приехал в Миласу и увидел, что народу в городе мало, а храмов много; тогда, встав посреди площади, он вместо того, чтобы начать: "слушайте, люди!" - начал: "слушайте, боги!"...
Клеарх во II книге сочинения "О дружбе" пишет: "Кифарист Стратоник перед сном всегда приказывал рабу принести ему пить: "Не оттого, что мне сейчас хочется пить, - говорил он, - а для того, чтобы потом не захотелось‟".
В Византии один кифаред хорошо пропел вступление к песне, но затем стал фальшивить; тогда Стратоник встал и объявил: "Кто мне найдет того кифареда, который пел вступление, тому я заплачу тысячу драхм". На вопрос, кто самые негодные люди, он ответил: "Фаселийцы - самые негодные в Памфилии, а сидейцы [32] - самые негодные на свете". Далее, по словам Гегесандра, на вопрос, кто невежественнее - беотийцы или фессалийцы, он ответил: "Элидяне". - В своем училище он поставил трофей и написал на нем: "От побед над дурными кифаристами". - На вопрос, какие корабли безопаснее, длинные военные или круглые торговые, он сказал: "Вытащенные на берег" [33].
Однажды он выступал на Родосе, но никто ему не хлопал; тогда он ушел из театра со словами: "Вам жалко даже того, что ни гроша не стоит: какой же мне от вас ждать награды?" - Он говорил: "Пусть элидяне устраивают гимнастические состязания, коринфяне - музыкальные, афиняне - театральные, а спартанцы пускай бьют за ошибки состязающихся". Так он насмехался над спартанским обычаем бичеваний, по утверждению Харикла в первой книге "О состязании городов".
Когда царь Птолемей [34] слишком запальчиво спорил с ним об искусстве игры на кифаре, он сказал: "Царь, иное дело - скипетр, а иное - смычок" [35]. Так говорит эпический поэт Капитон в "Воспоминаниях", посвященных Филопаппу. - Приглашенный на выступление одного кифареда, он послушал его и сказал:
Дал ему вышний владыка одно, а иное отвергнул [36].
А на вопрос: "Что же именно?" - он ответил: "Дал ему плохо играть и не дал хорошо петь". - Однажды упала балка и убила одного дурного человека. "Видите, граждане, - воскликнул
Стратоник, - есть боги! а если нет богов, то есть, по крайней мере, балки" [37].
В дополнение к рассказанному, [Каллисфен] [38] пишет так в своих "Воспоминаниях о Стратонике". - Когда отец Хрисогона [39] говорил, что у него есть целый театр на дому: сам он постановщик, один его сын пишет драмы, а другой играет на флейте, - Стратоник сказал: "Одного только тебе не хватает". - "Чего? - спросил тот. - "Публики на дому", - ответил Стратоник.
На вопрос, почему он странствует по всей Элладе, а не поселится в каком-нибудь одном городе, он ответил, что все эллины достались ему в подарок от муз, и он теперь собирает с них штраф за то, что музы от них отказались [40]. - О флейтисте Фаоне он говорил, что в его игре царит не гармония, а Кадм [41]. Когда Фаон хвастался, что он - настоящий флейтист и что он нанял себе в Мегарах настоящий хор, Стратоник сказал: "Врешь: не ты его нанял, а он тебя нанял".
Он говорил, что больше всего на свете он удивляется матери софиста Сатира [42]: как могла она носить целых десять месяцев человека, которого ни один город не может вынести и десяти дней! Узнав, что этот Сатир приехал в Трою на Троянские игры, он сказал: "Трое всегда не везло".
Когда сапожник Миннак стал спорить с ним о музыке, Стратоник ему сказал: "Мне до тебя дела нет, коли ты судишь выше сапога". - Дурному врачу, говорил он, достаточно дня, чтобы отправить в Аид своих больных. - Встретив одного знакомого и увидев, как начищены у него сандалии, он стал сочувствовать его бедности, полагая, что сандалии не блестели бы так, если бы хозяин не чистил их своими руками. - В Тихиунте Милетском [43], где жили метэки, он увидел на всех могилах имена иноземцев и сказал рабу: "Идем скорей отсюда: все приезжие здесь умирают, а из местных жителей никто". - Кифаристу Зету, рассуждавшему о музыке, он сказал: "Уж тебе-то вовсе не к лицу болтать о музыке, коли ты выбрал себе самое противное музам имя и зовешься не Амфион, а Зет" [44]. - Обучая македонца Макария игре на кифаре, он рассердился, что тот ничего толком не умеет сделать, и крикнул: "Убирайся, куда Макар телят не гонял!"[45]
Однажды он выходил из холодной и убогой бани, кое-как помывшись, и увидел по соседству пышное святилище. "Не удивительно, - сказал он, - что здесь такая уйма благодарственных табличек [46]: каждый, кто здесь помылся, должен благодарить богов за то, что остался жив". - В Эносе [47], говорил он, стоит восемь месяцев мороз и четыре месяца стужа. - О приморских понтийцах он говорил, что они живут у самого черного горя [48]; родосцев называл "белокожими киренейцами" и "городом женихов" [49]. Гераклею - "мужским Коринфом" [50], Византии - "подмышкой Эллады", левкадян - "коринфянами второго помола" [51], амбракиян - "опрокинянами" [52]. Покидая Гераклею, он вышел за ворота и стал озираться по сторонам; на вопрос, зачем он это делает, он сказал, что ему стыдно попасться кому-нибудь на глаза, выходя из такого блудилища.
Увидев большую колодку, в которой сидело только двое преступников, он сказал: "Что за городишко! и на колодку-то народу не наберут!" - Когда с ним спорил о гармонии музыкант, прежде бывший садовником, он сказал ему:
Пусть каждый поливает то, что высадил [53].
Однажды в Маронее [54] за вином он сказал собутыльникам, что знает, где живет, на тот случай, если его придется вести домой пьяного; а когда он напился и его спросили, куда же его вести, он ответил: "В кабак!" - потому что вся Маронея казалась ему кабаком. А когда Телефан, лежа рядом с ним, стал играть на флейте, Стратоник ему крикнул: "Перестань рыгать!"
Банщику в Кардии, который вместо щелочи дал ему землю негодную, а воду - соленую, он сказал: "Ты меня осаждаешь с земли и с моря!"... В Фаселиде раб Стратоника бранился с банщиком, который, по обычаю, хотел с них как с иностранцев взять дороже. "Злодей! - крикнул ему Стратоник, - за какой-то грош ты хочешь сделать меня фаселийцем!" - Бедняку, который восхвалял его в надежде поживиться, он сказал, что куда бедней его. - Давая уроки в маленьком городишке, он заметил: "Что-то ваш городок больно короток!" [55] - В Пелле [56] он подошел к колодцу и спросил, можно ли пить здешнюю воду. "Да мы-то пьем", - отвечали водоносы. - "Стало быть, нельзя", - сказал Стратоник, потому что водоносы были бледные и худые.
Прослушав "Роды Семелы" Тимофея, он воскликнул: "А каково бы она кричала, кабы рожала не бога, а подрядчика!" Когда Полиид хвалился, что его ученик Филот [57] победил Тимофея, Стратоник сказал: "Ты разве не знаешь, что твой Филот - подголосок, а Тимофей - запевала?" - Кифареду Арею, который ему докучал, Стратоник сказал: "Пой до дна, да поскорее!" - В Сикионе какой-то кожевник, ругаясь, обозвал его: "дурень!" - "А ты - шкурень!" [58] - ответил Стратоник. - Тот же Стратоник, увидев, что родосцы живут в роскоши и пьют вино подогретым, назвал их белокожими киренейцами, а Родос - городом женихов: этим он хотел сказать, что родосцы в своей распущенности только цветом кожи отличаются от киренейцев, а в своем разврате подобны гомеровским женихам [59].
В своей страсти к таким ловким ответам Стратоник подражал поэту Симониду, как говорит Эфор [60] во второй книге "Об изобретениях"; таким же увлечением, по его словам, был охвачен и Филоксен Киферский. А перипатетик Фаний во II книге "О поэтах" сообщает: "Афинянин Стратоник, по-видимому, первый ввел многозвучие в игру на кифаре без голоса, первый стал обучать гармонии и составил таблицу музыкальных интервалов. Да и по части шутовства он был не из последних". И добавляет, что за вольные шутки он поплатился жизнью: кипрский царь Никокл [61] за насмешки над своими сыновьями заставил его выпить яд.
ИЗ РАССУЖДЕНИЯ ГРАММАТИКА МИРСИЛА [62] О ЗНАМЕНИТЫХ ЖЕНЩИНАХ
(XIII, 567d- 568d, 575a -f, 576c -577c, 583d -584a, 588c -592b,
609e - 610f)
- ...Да, гетера - как говорит Антифан в "Земледельце" - горе для поклонников:
Она их губит, а они и радуются.
Поэтому и Тимокл в "Неэре" выводит на сцену человека, оплакивающего свою участь:
Меня влюбиться в Фрину угораздило,
Когда она еще сбирала каперсы [63]
И не купалась так, как нынче, в золоте;
Я разорился, к ней ходя с подарками,
И вот - я изгнан.
А в комедии под названием "Орест-Автоклид" [64] тот же Тимокл пишет:
А вокруг несчастного
Старухи дрыхнут: Лика, Планго, Нанния,
Гнафена, Фрина, Мирра, Пифионика,
Хрисида, Коналида, Гиероклия...
Об этих гетерах упоминает и Амфий в "Цирюльнице":
Да, конечно, Плутос слеп,
Коль не заходит к этой славной девушке,
А у гетер Синопы, Лики, Наннии,
И у других мошенниц, с ними сходственных,
Как сел, так и сидит себе безвылазно.
Алексид в драме под названием "Равновесие" следующим образом описывает средства и хитрые уловки, которые применяют гетеры, чтобы казаться красивее:
Ведь они, чтобы. нажиться им за счет поклонников,
Обо всем забыв на свете, сети хитрые плетут.
А когда разбогатеют, то берут к себе в дома
Свежих девок, чтоб у старших набирались опыта.
И у тех не остается ни лица, ни облика
От того, что было прежде, - впрямь перерождаются!
Если рост невзрачен - ходит на подошвах пробковых,
Если долговяза - носит тонкие сандалии
И, гуляя, наклоняет голову на плечико.
Так-то с ростом! Если, скажем, ляжки слишком тощие,
То, подбив тряпья, такою станет крутобедрою -
Диву дашься! Если брюхо чересчур надутое,
То корсет она наденет, как актер в комедии:
Затянув его под груди, выпрямляя талию,
Вмиг живот она умерит прутьями корсетными.
У кого белесы брови - те чернят их сажею;
У кого черны чрезмерно - те пускают в ход свинец:
У кого бесцветна кожа - трут себя румянами.
Если в теле что красиво - выставляют напоказ:
Белозубая - смеется: как же не смеяться ей,
Чтобы все могли увидеть рот ее хорошенький?
Если смех не по нутру ей, то она по целым дням
Взаперти сидит и держит, раздвигая челюсти,
Тонкую во рту распорку из дощечки миртовой
(Как у мясников на рынке держат козьи головы),
Чтоб привыкнуть, так ли, сяк ли, раскрывать пошире рот.
Вот какие есть уловки, чтобы стать красавицей!
Так удивляться ли, что некоторые люди влюблялись по наслышке, если Харес Митиленский [65] в X книге "Истории Александра" сообщает, что многие увлекались любовью даже к тем, кого они видели только во сне, а наяву ни разу до того не встречали? Он пишет так:
"У Гистаспа [66] был младший брат Зариадр, и народ в тех местах говорил, будто они родились от Афродиты и Адониса. Гистасп был царем над Мидией и землями по сю сторону от нее, а Зариадр - над странами, лежащими за Каспийскими воротами и далее до самого Танаиса. А по ту сторону Танаиса царствовал над марафами [67] Омарт, и у него была дочь по имени Одатида. О ней-то и рассказывается в историях, будто она увидела во сне Зариадра и полюбила его; а его таким же образом постигла страсть к Одатиде. Одатида была прекраснейшей женщиной в целой Азии, и Зариадр тоже был красавцем. И вот Зариадр, увлеченный желанием взять за себя эту женщину, посылает к Омарту; но Омарт отказал, потому что у него не было сыновей-наследников, и он хотел выдать дочь за человека из своего рода.
Вскоре после этого Омарт созвал князей со всего царства, своих друзей и родичей, и устроил свадебный пир, так и не объявляя, за кого он намерен выдать дочь. Когда все охмелели, он призвал Одатиду на пиршество и сказал ей перед всеми: "Дочь моя Одатида, нынче мы справляем твою свадьбу. Оглядись же, посмотри на каждого, а потом возьми золотую чашу, наполни ее и вручи тому, за кого ты хочешь замуж, и ты будешь его женою" [68]. А она оглядела всех и отступила в слезах, потому что хотела увидеть Зариадра: Зариадру она перед этим послала весть, что готовится ее свадьба.
А тем временем Зариадр, стоявший станом на Танаисе, втайне от своего войска ночью переплыл реку, сопровождаемый одним только возницей, и на колеснице понесся далеко в глубь страны, проскакав целых восемьсот стадий [69]. Приблизившись к селению, где справлялась свадьба, он оставил в некотором месте колесницу с колесничим, а сам продолжал путь пешком, одетый по-скифски. И когда он дошел до дома и когда увидал Одатиду, которая, стоя перед поставцом, вся в слезах, медленно размешивала в чаше вино, - он встал рядом с нею и сказал: "Одатида, вот я здесь, как ты пожелала: я - Зариадр".
Одатида, увидев человека незнакомого, прекрасного собой и похожего на того, которого она видела во сне, преисполнилась ликованием и подала ему чашу; а он схватил Одатиду на руки, унес в свою колесницу и вместе с нею ускакал. А рабы и прислужницы, поняв, что это была любовь, не сказали ни слова; и когда отец приказал им говорить, они заявили, что не видели, куда умчались беглецы.
Историю этой любви помнят все живущие в Азии варвары и безмерно восхищаются ей; ее изображениями расписываются и храмы, и царские дворцы, и даже дома простых людей; и многие князья дают своим дочерям имя Одатиды".
А разве Фемистокл, по словам Идоменея [70], не въехал в Афины при всем народе на колеснице, запряженной гетерами? Имена их были: Ламия, Скиона, Сатира и Нанния. А сам Фемистокл разве не был сыном гетеры по имени Абротонон? Так повествует Амфикрат в сочинении "О знаменитых людях":
Абротонон из фракийской земли; уверяет преданье -
Славный герой Фемистокл ею для греков рожден.
Впрочем, Неанф Кизикийский в III и IV книгах "Эллинской истории" говорит, что он был сыном Евтерпы. - А разве Кир, отправляясь войною на брата, не взял на войну с собою гетеру из Фокеи, о которой говорили, что она была и умнее и прекраснее всех? Зенофан говорит, что сперва ее звали Мильто, а потом стали называть Аспазией [71]. Сопровождала Кира и другая наложница - из Милета. - А великий Александр разве не держал при себе Таиду, афинскую гетеру? Клитарх говорит, что это из-за нее был сожжен царский дворец в Персеполе [72]. Эта самая Таида после смерти Александра вышла замуж за Птолемея, первого царя Египта, и родила ему сыновей Леонтиска и Лага и дочь Ирену, которую выдали за Евноста, царя Сол [73] на Кипре. - И второй царь Египта, прозванный Филадельфом (сообщает об этом Птолемей Эвергет [74] в III книге "Записок") имел множество любовниц: и Дидиму, самую прекрасную из всех египетских женщин, и Билистиху, и Агафоклею, и Стратонику, чей памятник стоял на морском берегу близ Элевсина, и Миртию, и многих других, потому что этот Птолемей был особенно склонен к любовным утехам. Полибий в XIV книге "Истории" [75] говорит, что в Александрии стоит много статуй Клейно, которая была у Птолемея виночерпием - она изображена одетой в один хитон и с чашей в руках. - А разве лучшие дома не называются по имени Миртии, или Мнесиды, или Пофины? а ведь Мнесида была флейтисткой, и Пофина была флейтисткой, а Миртия была одной из самых известных и доступных мимических актрис. - А разве царя Птолемея Филопатора [76] не держала в своих руках гетера Агафоклея, переворотившая все царство? - И Евмах из Неаполя во второй книге "Истории Ганнибала" сообщает, что Гиероним, тиранн Сиракуз, взял в супруги женщину из публичного дома, по имени Пифо, и сделал ее царицей.
Тимофей, афинский полководец [77], заведомо для всех был сыном гетеры-фракиянки; впрочем, в других отношениях она была вполне достойна уважения, так как эти женщины, переменив свой образ жизни на скромный и пристойный, обычно оказываются лучше, чем те, которые кичатся своей добродетелью. Когда однажды над Тимофеем смеялись за то, что у него такая мать, он сказал: "А я так благодарен ей, потому что ей я обязан тем, что я сын Конона" [78]. - И Филетер, царь Пергама и так называемой Новой земли [79], был, по утверждению Каристия в "Исторических записках", сыном флейтистки Бои, гетеры из Пафлагонии [80]. - А оратор Аристофон, тот самый, который в архонтство Евклида [81] внес закон, чтобы не считались гражданами дети, рожденные не от матери-гражданки [82], сам был изобличен комиком Каллиадом в том, что имел детей от гетеры Хорегиды: об этом рассказывает тот же Каристий в III книге "Записок". - А Деметрий Полиоркет [83] разве не был безумно влюблен в флейтистку Ламию, от которой имел и дочь Филу?..
В самом деле, наши великолепные Афины кормили такое множество гетер, как ни один славный мужами город. Во всяком случае, Аристофан Византийский перечисляет их сто тридцать пять, но Аполлодор насчитывает еще больше, а Горгий еще того больше, - оба утверждают, что Аристофан многих гетер пропустил, в том числе и ту, которую прозвали Выпивохой, и Лампириду, и Евфросину, которая была дочерью сукновала; не упомянуты у него также Мегиста, Агаллида, Фавмария, Феоклея (по прозвищу Ворона), Ленэтокиста, Астра, Гнафена с ее внучкой Гнафенией, Сига, Синорида (по прозвищу Светильня), Евклея, Гримея, Фриаллида, и еще Химера и Лампада. В названную Гнафену был без ума влюблен комедиограф Дифил - об этом я уже говорил, об этом же повествует и Линкей Самосский в своих "Записках". Однажды на состязаниях он самым позорным образом провалился, и его вышвырнули из театра. Как ни в чем не бывало, он отправился к Гнафене; но когда он велел Гнафене вымыть ему ноги, она спросила: "Зачем? Разве ты не по воздуху летел из театра?" Очень она была находчива в ответах. Впрочем, и другие гетеры, будучи о себе высокого мнения, заботились о своем образовании и уделяли время ученым занятиям; они тоже были очень находчивы в ответах. Так, однажды - сообщает Сатир в "Жизнеописаниях" - Стильпон [84] на попойке стал упрекать Гликеру в том, что она развращает молодежь; Гликера ответила: "Нам с тобою, Стильпон, обоим вменяется одно и то же: ты, говорят, развращаешь молодежь, обучая ее бесполезным эристическим [85] хитростям, а я - эротическим хитростям; не все ли равно, с кем развращаться и разоряться - с философом или с гетерой?" Действительно, и Агафон говорит:
...Лениво тело женщин,
Но не ленив живущий в теле дух.
...А разве не упоминает о Лайде из Гиккар Гиперид во второй речи против Аристагора? [86] Из Гиккар, сицилийского города, ее как пленницу привезли в Коринф, по словам Полемона в VI книге "Против Тимея"; ее любовниками были и Аристипп [87], и оратор Демосфен, и киник Диоген; Афродита Коринфская, называемая Черной, являлась ей во сне и предвещала появление богатых любовников. Живописец Апеллес увидал ее еще девушкой, когда она несла воду из источника Пирены [88], и, пораженный ее красотой, привел ее однажды на пирушку к друзьям. Те стали насмехаться над ним за то, что он привел на попойку вместо гетеры девушку. "Не удивляйтесь", - сказал им Апеллес, - "в ее красоте - залог будущих наслаждений, и не пройдет трех лет, как вы в этом убедитесь". Такое же предсказание сделал Сократ об афинской гетере Феодоте, как пишет Ксенофонт в "Воспоминаниях" [89]. "Кто-то сказал, что она замечательно красива и грудь ее не поддается никакому описанию. Сократ сказал: "Надо нам пойти посмотреть на эту женщину: нельзя по наслышке судить о красоте". Красота Лайды была такова, что живописцы приходили к ней, чтобы срисовывать ее груди и соски. Когда она соперничала с Фриной, ее окружала целая толпа поклонников, и она не делала никакой разницы между богатыми и бедными, со всеми обращаясь без всякой надменности. Аристипп каждый год проводил с нею два месяца на Эгине, во время праздника Посидоний [90]; и когда Гикет стыдил его: "Ты ей даешь столько денег, а она ни за грош забавляется с Диогеном-киником", - он отвечал: "Я плачу Лайде для того, чтобы самому наслаждаться ею, а не для того, чтобы не давать другим"....Умерла она, как утверждает Полемон, в Фессалии: она влюбилась в некоего фессалийца Павсания, и фессалийские женщины из зависти и ревности забили ее насмерть деревянными скамеечками в храме Афродиты - отсюда и храм получил название Афродиты Нечестивой. Ее могилу показывают возле Пенея: [91] на ней стоит каменный кувшин и сделана надпись:
Гордая мощью своей всепобедной, Эллада Лайде
Рабски служила, склонясь пред богоравной красой.
Эрос ее породил, возросла она в славном Коринфе,
А почивает она здесь, в фессалийских полях.
Поэтому пустое болтают те, кто уверяет, будто Лайда похоронена в Коринфе на Крании [92].
А разве Аристотель-стагирит [93] не прижил сына Никомаха от гетеры Герпиллиды? И он жил с нею до самой смерти, как говорит Гермипп в I книге "Об Аристотеле", добавляя, что и в завещании философ приказал заботиться о ней должным образом. А разве наш превосходный Платон не был влюблен в Археанассу, гетеру из Колофона? [94] Он даже сложил о ней следующие стихи:
Археанасса со мной, колофонского роду подруга -
Даже морщины ее горькой любовью горят.
Ах, злополучные вы, кто на первом кругу повстречали
Юность подруги моей! Что это был за пожар!
А Перикл-Олимпиец - разве он, хотя и славился разумом и могуществом, не посеял смуту во всей Элладе ради Аспазии (как говорит Клеарх в I книге "О любви") - не младшей Аспазии, а той, которая беседовала с мудрым Сократом? Перикл был на редкость падок на любовные наслаждения: он ведь был в любовной связи даже с женою своего сына, как повествует Стесимброт Фасосский [95], его современник и очевидец, в книге "О Фемистокле, Фукидиде и Перикле". А сократик Антисфен пишет, что когда Перикл был влюблен в Аспазию, то дважды в день приходил в ее дом, чтобы приветствовать эту женщину; и защищая ее на суде от обвинения в нечестии, он пролил больше слез, чем тогда, когда опасность угрожала его собственной жизни и имуществу. Когда Кимон находился в изгнании, а его сестра Эльпиника, с которой он находился в кровосмесительной связи, была выдана за Каллия [96], то в награду за возвращение Кимона Перикл потребовал и получил ее ложе. О Периандре [97] пишет Пифенет в III книге "Об Эгине", что когда однажды он увидел в Эпидавре Мелиссу, дочь Прокла, одетую на пелопоннесский лад - без покрывала, в одном хитоне, она разливала вино для работников- то тут же влюбился и женился на ней. А у Пирра, царя эпирского, третьего потомка того Пирра, который воевал в Италии, была любовницей левкадянка [98] Тигра, и мать молодого царя, Олимпиада, отравила ее ядом".
Тут Ульпиан, словно напав на какую-то находку, перебил Миртила вопросом: "В мужском или в женском роде надо говорить "тигр"? Ведь Филемон, я знаю, говорит в "Неэре":
- Ты видел тигру, что сюда прислал Селевк?[99]
Теперь настало время отдарить его
Каким-нибудь зверьем из нашей местности.
- Пошли жар-птицу! Здесь таких не водится.
Миртил на это сказал: "Ты перебил меня на середине перечня женщин - хоть это и не то, что "Или каков" Сосикрата Фанагорийского или "Каталог женщин" Никенета Самосского или Абдерского; но я все-таки остановлюсь и отвечу на твой вопрос, "Феникс, мой дряхлый отец". Знай, что Алексид [100] в "Поджигателе" сказал "тигр" в мужском роде - вот так:
Открой же дверь, открой! Теперь понятно мне, -
Я был как истукан, как камень мельничный,
Как столб, как бегемот и как Селевков тигр.
У меня есть и другие примеры, но я отложу их до тех пор, пока не переберу в памяти до конца весь перечень красавиц.
Ведь Клеарх об Эпаминонде [101] пишет так: "Фиванец Эпаминонд был порядочнее тех, о ком я говорил, но и он в отношениях с женщинами позорным образом оказывался ниже своей славы - достаточно вспомнить, что с ним приключилось из-за лаконской женщины". - А оратор Гиперид, выгнав из дому собственного сына Главкиппа, взял в дом Миррину, самую дорогую из продажных женщин; ее он содержал в Афинах, а в Пирее - Аристагору, а в Элевсине - Филу, которую он выкупил за большие деньги и освободил, а потом даже сделал своей домоправительницей, по сообщению Идоменея. В речи в защиту Фрины Гиперид сам признается, что влюблен в Фрину; но еще не исцелившись от этой любви, он ввел в свой дом названную Миррину.
Фрина же была родом из Феспий. Евфий [102] привлек ее к суду по уголовному обвинению, но суд ее оправдал; Евфия это так обозлило, что с тех пор он не брал на себя ни одного судебного дела, как уверяет Гермипп. Фрину защищал Гиперид; так как речь его не имела успеха, и судьи явно склонялись к осуждению, то он, выведя Фрину на видное место, разодрал на ней хитон и обнажил ее грудь, и этим зрелищем придал такую ораторскую силу своим заключительным стенаниям, что судьи ощутили суеверный страх перед этой жрицей и служительницей Афродиты, и поддавшись состраданию, не обрекли ее на казнь. А после этого оправдания было постановлено, чтобы никакой судебный защитник не смел возбуждать жалость в судьях и чтобы никакой обвиняемый или обвиняемая не были выводимы напоказ. В самом деле, тело Фрины было особенно прекрасно там, где оно было скрыто от взгляда. Потому и нелегко было увидеть ее нагой: она носила хитон, облегающий все тело, и не бывала в общих банях. Но на многолюдном празднестве Посидоний в Элевсине она на глазах у всей Эллады сняла одежду и, распустив волосы, вошла в море; с нее и написал Апеллес Афродиту, выходящую из волн. А скульптор Пракситель, влюбленный в Фрину, изваял с нее Афродиту Книдскую; а на подножии своего Эрота, что стоит в театре под сценой, он написал:
Точно таким изваял искусный Пракситель Эрота,
Как увидал он его в собственном сердце своем.
Фрине мной за меня самого заплатил он. Отныне
Стрелы не надобны мне: видом я сею любовь.
Действительно, Пракситель предложил Фрине выбрать одну из его статуй - или Эрота, или Сатира, что стоит на улице Треножников. Она выбрала Эрота и принесла его в дар храму в Феспиях. А местные жители посвятили в Дельфы статую самой Фрины, золотую, на подножии пентеликонского мрамора [103], и ее изваял Пракситель. При виде этой статуи киник Кратес сказал, что это - дар от невоздержанности эллинов. Изваяние стояло между статуями Архидама, спартанского царя, и Филиппа, сына Аминта [104]; надпись на нем гласила: "Фрина, дочь Эпикла, из Феспий", как сообщает Алкет во II книге "О дельфийских приношениях". - Аполлодор в сочинении "О гетерах" пишет, что было две Фрины: одна по прозвищу "Смех сквозь слезы", другая по прозвищу "Рыбка". Но Геродик в VI книге "Лиц, упоминаемых в комедиях", сообщает, что ораторы называли одну из них "Совком" за то, что она как бы обдирала и отсеивала своих поклонников, а другую - "Феспиянкой". Фрина была очень богата: она даже обещала отстроить фиванские стены, если фиванцы на них напишут: "Александр разрушил, гетера Фрина отстроила", - так говорит Каллистрат в сочинении "О гетерах". О ее богатстве говорят комик Тимокл в "Неэре" и Амфий в "Цирюльнице"; их слова я уже приводил. Триллион, член Ареопага, был параситом при Фрине, как Сатир, олинфийский актер, - при Памфиле. Аристогитон в речи против Фрины говорит, что ее настоящее имя было Мнесарета. Небезызвестно мне и то, что речь против нее, приписываемая Евфию, принадлежит, по мнению Диодора Периэгета, Анаксимену. Комедиограф же Посидипп [105] говорит о Фрине в своей "Эфесянке" так:
Тогда никто не мог сравниться с Фриною
Из нас, гетер. И ты хоть и не видела
Суда над ней, но слышала, наверное:
Она казалась пагубою гражданам,
И приговор грозил ей смертной казнию,
Но, обойдя весь суд и тронув каждого,
Она, рыдая, вымолила жизнь себе.
Знайте, что и оратор Демад [106] прижил сына Демея от гетеры-флейтистки: когда этот Демей однажды заговорился на трибуне до хрипа, Гиперид унял его такими словами: "Замолчи-ка, малыш: у тебя и так дыханья больше, чем у матери". И философ Бион Борисфенит [107] был сыном лаконской гетеры Олимпии, как сообщает Никий Никейский в "Преемствах философов". Даже трагик Софокл уже стариком влюбился в гетеру Феориду и, молясь Афродите, говорил такие стихи:
Внемли молящему мне, о ты, что пестуешь юных:
Пусть отречется она от младых объятий и ложа,
Пусть отраду найдет в стариках, сединой убеленных -
В тех, чья мышца слабей, но дух исполнен желанья.
Эти стихи - из числа приписываемых Гомеру [108]. О той же Феориде он упоминает и в одной хорической песне следующими словами:
Мила ведь Феорида.
А уже на закате жизни, по словам Гегесандра, Софокл был влюблен в гетеру Архиппу, и оставил ее своей наследницей. И когда Архиппа жила с дряхлым Софоклом, то ее прежний любовник Смикрин так остроумно ответил на вопрос, что делает Архиппа: "Она как сова на гробнице" [109].
... ... ... ... ... ...
Мне известно также, что некогда было установлено состязание в женской красоте. Рассказывая о нем, Никий в "Истории Аркадии" утверждает, что установил его Кипсел [110], когда основал город в долине Алфея: он переселил туда часть обитателей Паррасии [111], посвятил участок и алтарь Деметре Элевсинской, и в день ее праздника учредил состязание в красоте; а первую победу в нем одержала его жена Геродика. Это состязание справляется и по сей день, а участвующих в нем женщин называют "златоносицами". Феофраст утверждает, что состязание в красоте есть и у элидян: судьи на нем выполняют свое дело со всей серьезностью, а победитель получает в награду оружие - его посвящают Афине (по словам Дионисия Левктрийского), и победитель, украшенный лентами своих друзей, возглавляет процессию, направляющуюся в ее храм. А венок они получают миртовый, как рассказывает Мирсил [112] в "Исторических достопримечательностях". Тот же Феофраст говорит в других местах, что между женщинами устраивались состязания и в добродетели, и в умении хозяйничать, как у варваров; а кое-где - и в красоте, как у тенедосцев и лесбосцев, потому что и красоту нужно почитать; но так как красота есть дело природы или случая, то награждать следует тех, кто добродетелен, и только такая красота будет прекрасна, в противном же случае она грозит обернуться распущенностью".
На этом Миртил кончил свой беспрерывный перечень [113], и все стали восторгаться его памятью. Только Кинулк сказал:
"О, премногоученость, что более суетно в мире?
- Так сказал безбожный Гиппон [114]; но и божественный Гераклит говорит: "Многоученость не научает разуму". И у Тимола [115] сказано:
Напоказ выставляет
Ту премногоученость, которой нет суетней в мире.
В самом деле, какая польза от всех этих имен? Скажи нам, о ты, который не столько учишь, сколько мучишь слушателей! А спросить тебя, к примеру, какие герои сидели в деревянном коне? - и ты от силы назовешь одного-двух, да и то не по Стесихору [116] - куда там! - а разве что по "Разрушению Илиона" Сакада Аргосского: этот и впрямь перечисляет их множество. Да что уж! ведь ты не перечислил бы так складно даже спутников Одиссея - кого из них съели киклопы, кого лестригоны, да и точно ли съели? - потому что ты этого не знаешь, хотя и поминаешь все время Филарха [117], который говорил, что на Кеосе в городах не сыщешь ни гетеры, ни флейтистки".
Миртил на это возразил: "Где это сказано у Филарха? Я читал его ,,Историю" от начала до конца!"
"В двадцать третьей книге", - ответил Кинулк.
Тогда Миртил сказал: "Ну не прав ли я был, когда говорил, что ваша философия ненавидит филологию? Вас не только царь Лисимах [118] с громкой оглаской изгнал из своего царства, как пишет Каристий в "Исторических записках", - вас и афиняне изгоняли!.. Некий Софокл даже издал закон об изгнании философов из Аттики - тот Софокл, против которого обвинительную речь написал Филон, ученик Аристотеля, а защитительную речь - Демохар, родственник Демосфена. И римляне, лучшие из людей, изгнали философов из Рима за развращение юношества, хотя потом, неведомо как, они опять вернулись..."