*[1]
1. Однако ведь сам-то человек, сказавший эти слова, не пожелал остаться незамеченным: даже это суждение он высказал ради того, чтобы его заметили как человека необыкновенного образа мыслей, - иначе говоря, призывом к бесславию лукаво готовил себе славу!
Смешон мудрец, немудрый в деле собственном![2]
Рассказывают про Филоксена из Эриксиды и про сицилийца Гнафона [3], будто они были такими обжорами, что сморкались в блюда с лакомствами, чтобы внушить сотрапезникам отвращение к этим яствам, а самим наесться вволю; вот так и люди, не в меру жадные до славы, хотят оклеветать ее перед другими, как бы своими соперниками в любви к ней, лишь бы получить ее без состязания. Еще они похожи на гребцов, которые усаживаются лицом к корме, но корабль-то однако же гонят вперед, и обратное движение воды, возникающее от ударов весел, подталкивает суденышко, - так и эти люди, давая подобные советы, гоняются за славой, как бы отвернув от нее лицо. К чему было говорить все это, к чему записывать, к чему издавать для будущих времен, если он хотел остаться неизвестным для своих современников, - это он-то, который позаботился, чтобы о нем узнали даже потомки!
2. Но довольно об этом. Но разве само по себе изречение не худо? "Живи незаметно" - такой совет подходит гробокраду. Или, может быть, жить позорно? Почему это о нас никто и знать не должен? А вот я посоветовал бы: "Даже если ты живешь скверно - не силься жить незаметно; лучше образумься, раскайся, исправься. Если в тебе есть что-нибудь хорошее, не будь бесполезным, если дурное - не избегай воспитания".
Но лучше разграничить и обособить, кому, собственно, ты даешь такое наставление. Положим, что человеку невежественному, порочному, вздорному, - так ведь это все равно, что сказать: "Скрывай свою лихорадку, скрывай свое помешательство, а то врач узнает! Ступай, забейся в уголок потемнее, чтобы остаться со своими недугами незамеченным!" Вот твои слова: "Ты болен неотвязной и гибельной болезнью - своей порочностью; так ступай и спрячь эту зависть, эти приступы суеверия, но страшись отдать себя в руки тех, кто способен вразумлять и врачевать!"[4]
А вот в глубокой древности и больных пользовали всенародно: каждый, если сам раньше перенес ту же хворь или ходил за больным и по опыту мог сообщить что-нибудь полезное, давал нуждающемуся совет [5]: так-то, если верить рассказам, из накапливаемого опыта родилось великое искусство врачевания. Наподобие этого следовало бы и нездоровые нравы и душевные язвы обнажать перед глазами всех, чтобы каждый мог рассмотреть положение дела и сказать: "Ты гневлив? Остерегайся того-то. Ты завистлив? Предприми то-то. Ты влюблен? Когда-то и я был влюблен, но образумился". Но вместо этого люди отрицают, скрывают, прячут свои пороки и тем самым загоняют их вглубь.
Но положим, что ты советуешь таиться и скрываться достойным людям. В таком случае ты говоришь Эпаминонду: "Не начальствуй воинами!", Ликургу - "Не издавай законов!", Фрасибулу [6] - "Не свергай тираннов!", Пифагору - "Не воспитывай юношей!", Сократу - "Не веди бесед!", да и себе же первому, Эпикур, - "Не пиши писем асийским друзьям! Не зови учеников из Египта! Не сопровождай повсюду лампсакских эфебов! [7] Да и книг не рассылай, не показывай всем и каждому свою мудрость, - и не делай распоряжений о своих похоронах!" [8] В самом деле, к чему совместные трапезы, к чему собрания друзей и красавцев, к чему все эти тысячи строк, так трудолюбиво сочиненных и составленных и посвященных Метродору, или Аристобулу, или Хередему [9], дабы они и после смерти не были безвестными, коль скоро ты предписываешь добродетели - бесславие, мудрости - безмолвие, успеху - забвение?
4. Но если ты хочешь изгнать из жизни гласность, как на пирушке гасят свет, чтобы в безвестности можно было предаваться каким угодно видам наслаждения, - что же, тогда ты можешь сказать: "Живи незаметно". Еще бы - коль скоро я намерен жить с гетерой Гедией и с Леонтион [10], "плевать на прекрасное" [11] и видеть благо "в плотских ощущениях" [12] - такие вещи нуждаются во мраке и в ночи, для этого нужны забвение и безвестность. Не если кто-нибудь восхваляет в миропорядке бога, справедливость, провидение [13], в нравственном мире - закон, согласие, гражданскую общность, а в последней - достойное, а не "пользу" [14], чего ради такому человеку скрывать свою жизнь? Чтобы ни на кого не оказать доброго воздействия, никого не побудить к соревнованию в добродетели, ни для кого не послужить прекрасным примером?
Если бы Фемистокл таился от афинян, Камилл - от римлян, Платон - от Диона [15], то Эллада не одолела бы Ксеркса, не устоял бы город Рим, и Сицилия не была бы освобождена. Свет, как мне кажется, помогает нам не только видеть друг друга, но, прежде всего, быть друг для друга полезными; так и гласность доставляет добродетели не только славу, но и случай проявить себя на деле. В самом деле, Эпаминонд до сорока лет оставался безвестным и за это время не смог принести фиванцам никакой пользы; но когда ему оказали доверие и предоставили власть, он спас от гибели отчизну и избавил от рабства Элладу, воспользовавшись славой, как светом, чтобы в должный миг явить готовую к делу доблесть.
Он обжитой сияет, словно меди блеск;
Но, праздный, и заброшенный, погибнет... [16] -
не только "дом", как говорит Софокл, но и дух человеческий: в бездействии и безвестности он как бы ржавеет и дряхлеет. Тупой покой и праздная, вялая жизнь расслабляют не только тела, но и души. Как вода при отсутствии света и стока загнивает, так и у людей, ведущих неподвижную жизнь, если в них и было что хорошего, все эти врожденные силы гибнут и преждевременно иссякают.
5. Разве ты не видишь, как с приходом ночи тела людей сковывает ленивое оцепенение, а души охватывает сонная вялость, и рассудок, ограниченный пределами самого себя, словно едва тлеющий огонь, от праздности и изнеможения сотрясается несвязными видениями, свидетельствуя лишь о том, что еще живет человек?
Но едва лишь разгонит видений обманчивых стаю[17]
восходящее солнце, едва оно, как бы соединяя воедино, всех разбудит и обратит своим светом к действию и мысли, - тогда люди, "с новыми думами при начале нового дня", как говорит Демокрит [18], влекомые друг к другу душевным побуждением, словно неизбывной тягой, из разных мест собираются, чтобы приступить к трудам.
6. Мне представляется, что и самая жизнь, то, что мы вообще появляемся на свет и становимся причастными рождению, дано человеку божеством для того, чтобы о нем узнали. Никто во всем свете не знает и не ведает человека, пока он пребывает ничтожным и обособленным; когда же он родится, когда он придет к людям и вырастет, он становится известным из безвестного и заметным из скрытого. Ведь рождение - стезя не к бытию, как говорят иные, но к тому, чтобы о твоем бытии знали: кто рождается, тот еще не становится человеком, а лишь является на свет. Так и гибель существующего - это не переход в небытие, но скорее сведение через распад к недоступному для восприятия состоянию. Поэтому-то эллины, полагая, в соответствии с древними отеческими установлениями, что Аполлон - это Солнце, именуют его Делием и Пифийским [19], а владыке противоположного удела [20] - будь то бог или демон - дают прозвание в соответствии с тем, что в недоступное зрению место отходим мы, подвергаясь разрушению: его называют "темной ночи царем и праздного сна".
Я думаю, что и человека древние потому называли φως [21], что в каждом из нас живет врожденное страстное желание - познавать других и быть узнанным в общении самому. Да и самое душу некоторые философы считают по ее сущности светом; при этом они пользуются как другими доводами, так и тем соображением, что из всего сущего тяжелее всего душа переносит неведение, что она ненавидит мрак и боится темноты, внушающей ей страхи и подозрения. Свет же столь сладостен, столь желанен для нее, что ничем из иных вещей, по природе своей приятных, она не хочет насладиться без него, во мраке: свет, как всеобщая приправа, сообщает всякому удовольствию, всякой утехе и забаве привлекательность для человека. Тот же, кто ввергает себя самого в безвестность, облачается во мрак и хоронит себя заживо, тот, похоже, недоволен тем, что родился, и отказывается от бытия.
7. Ведь природа славы и бытия не чужда, по рассказам поэтов, обители блаженных [22].
Им и ночью сияет в глубинах подземных солнце,
В лугах, что покрыты пурпурными розами [23],
и перед ними простирается долина, красующаяся цветами плодоносных, цветущих и тенистых деревьев; тихо и спокойно протекают некие реки. А обитатели тех мест проводят время в воспоминаниях и беседах о делах прошедших и настоящих.
Третья же стезя, уготованная тем, кто прожил жизнь нечестиво и беззаконно, ввергает души в некий мрак, в бездну,
Отколе медлительные реки мрачной ночи Безбрежную мглу изрыгают [24].
Реки эти подхватывают обреченных каре и скрывают их в безвестности и забвении. Ведь лежащим в земле злодеям коршуны не терзают печень - она или сгорела, или сгнила! - тела наказуемых не страдают и не изнемогают под бременем груза ведь:[25]
Крепкие жилы уже не связуют ни мышц, ни костей их [26],
и у мертвых не остается плоти, которая могла бы принять наложенное наказание. Нет, - но одна кара воистину существует для тех, кто прожил дурную жизнь: бесславие, безвестность, бесследное уничтожение, которое влечет их в скорбную реку Забвения [27] и топит в бездонном и пустынном море, ввергая в никчемность и праздность, в полную безвестность и бесславие.