"Когда я колебался, превосходнейший Феодосий, какому роду литературы доверить память о моем имени, пришел мне на ум басенный слог: ведь басни не чуждаются изящного вымысла, не обременяют непременным правдоподобием. В самом деле, кто мог бы говорить с тобою о риторике или о поэзии, если и в том и в другом ты превосходишь афинян греческой ученостью, а чистотою латинского языка - римлян? Итак, узнай же, что моим предводителем в избранном предмете был Эзоп, который по внушению оракула дельфийского Аполлона первый начал забавными выдумками утверждать образцы должного. Эти басни в качестве примера. вставил Сократ в свои божественные поучения, и приспособил к своим стихам Флакк, потому что в этих баснях под видом отвлеченных шуток скрывается жизненное содержание. Бабрий переложил их греческими ямбами и сжал в двух томах, а Федр развернул некоторые из них на пять книжек. Из них-то я и собрал сорок две басни в одну книгу и издал, попытавшись изъяснить элегическими стихами то, что было изложено грубой латынью. И вот, перед тобой сочинение, которое может потешить твою душу, навострить разум, разогнать тревогу и безо всякого риска раскрыть тебе весь порядок жизни. Я наделил деревья речью, заставил диких зверей ревом (разговаривать с людьми, пернатых - спорить, животных - смеяться: все для того, чтобы каждый мог получить нужный ему ответ хотя бы от бессловесных тварей. [Прощай.]"
Таково предисловие Авиана к сборнику его басен. Оно нуждается в пояснении. "Грубая латынь", послужившая материалом для стихов Авиана, - это, по-видимому, сочинение Юлия Тициана, ритора III в., который перевел басни Бабрия латинской прозой. Действительно, почти все басни Авиана имеют параллели в книге Бабрия; единичные исключения объясняются тем, что сборник Бабрия дошел до нас неполностью. Ученый Феодосий, к которому обращается Авиан, быть может, тождествен с Макробием Феодосием, известным автором "Сатурналий". Было бы очень соблазнительно отождествить Авиана с Авиеном, одним из собеседников "Сатурналий", но такое отождествление мало вероятно. Дело в том, что имя Авиена носил другой писатель - Руф Фест Авиен, автор астрономических и географических поэм: он-то, вероятно, и выведен в сочинении Макробия. Оба поэта жили в конце IV века, и уже современники путали их имена.
Судя по предисловию, басни были первым опытом начинающего поэта, и опыт оказался не слишком удачным. Авиану не удалось добиться органической связи формы и содержания своих произведений. Четкая строфика элегического дистиха нарушает плавное течение басенного повествования; традиционная возвышенность слога, насыщенного реминисценциями из Вергилия, не вяжется с бытовой простотой предметов. Кроме того, в языке поэта то и дело проскальзывают вульгаризмы поздней эпохи, а его метрика допускает вольности, неизвестные классической поре.
Тем не менее басни Авиана оставили след в европейской культуре. Наряду с баснями Федра они были тем источником, из которого средневековье черпало античную басенную традицию. Их по многу раз перекладывали прозой и стихами; сохранилось два сборника под названием "Новый Авиан", в которых книга Авиана целиком была переложена рифмованными (так называемыми леонинскими) дистихами. Басни Авиана обросли моралистическими вступлениями и заключениями; сборники подобных вступлений и заключений имели хождение независимо от самих басен. Вот примеры таких, довольно неуклюжих, средневековых морализаций: первый образец написан ритмическим стихом, второй - леонинским:
ВОРОНА И ВАЗА
Кто не сладил силою - хитростью получит
Все, чего захочется: так нас басня учит,
Где ворона умная, если жажда мучит,
Набросавши камешков, в вазе воду вспучит.
ПУТНИК И САТИР
Молвив одно, не молви иного: блюди свое слово,
Ибо двоякая речь ненависть может навлечь.
Так и питомцу дубравы пришелся совсем не по нраву
Гость, чье дыханье несло сразу и хлад и тепло.
Лысый ездок прикрывал свое плешивое темя
И накладные носил волосы на голове.
Как-то на Марсово поле явясь в блестящих доспехах,
Стал он коня объезжать, правя надежной уздой.
Всаднику прямо в лицо повеял северный ветер
И обнажил ему плешь на посмеяние всем.
Голый лоб засиял, не прикрытый косматым убором
И не похожий ничуть на улетевший парик.
Он, догадавшись о том по многоголосому смеху,
Так остроумно сказал, чтобы от шуток спастись:
"Что ж удивляться тому, что чужих волос я лишаюсь,
Ежели даже своих я не сумел сохранить?"
*[1]
Вывела птичка-малютка птенцов средь широкого поля,
Где на зеленых стеблях желтое зрело зерно.
Время пришло отделять зерно от хрупкой соломы,
Стал крестьянин просить помощи у земляков.
Страх обуял доверчивых птенчиков, чуть оперенных:
Им уж хотелось бежать прочь из родного гнезда.
Мать, вернувшись домой, помешала опасному бегству,
Молвив: "Может ли быть толк от чужого труда?"
Снова крестьянин позвал на помощь любезных соседей,
Снова осталась в гнезде мать, ничего не боясь.
Лишь увидав, что за жатву берутся надежные руки,
И догадавшись, что сам взялся крестьянин за серп,
"Бедные детки, пора покидать любимое поле, -
Молвила, - нынче мужик трудится сам для себя".
Феба Юпитер послал с высот небесного свода,
Чтобы получше узнать темные души людей.
Двое молящих к богам возносили несхожие просьбы:
Первый завистником был, был скопидомом второй.
Феб, на них поглядев и выслушав речи обоих,
Взялся посредником быть и обратился к ним так:
"Боги хотят вам помочь; вы оба равно им любезны:
То, что дадут одному, вдвое получит другой".
Скряга, не в силах насытить безмерную жадность утробы,
Слыша такие слова, взял свои просьбы назад,
Чтобы именье свое приумножить чужою молитвой
И получить вдвойне общую милость богов.
Тот, увидав, что сосед желает на нем поживиться,
Сам был рад пострадать, лишь бы ему досадить,
И попросил Аполлона лишить его левого глаза,
Чтобы противник зато сразу на оба ослеп.
Это узнав, Аполлон посмеялся над участью смертных,
И воротясь на Олимп, всем рассказал, какова
Злобная зависть, которая, ради чужого несчастья,
Будет охотно сносить собственный горький удел.
Сильною жаждой томясь, ворона увидела вазу,
В вазе на самом дне было немного воды.
Ею желая унять безмерную жажду, ворона
Долго старалась поднять влагу поближе к краям,
Но, увидав, что силою здесь не добиться удачи,
Негодованья полна, птица на хитрость идет:
Камешки в воду бросая, она дождалась, чтобы стала
Выше в сосуде вода, и без труда напилась.
Это нас учит тому, что разум надежнее силы: Даже и птица с умом цели добьется своей.
В дни, когда злая зима осыпала снегом равнины,
И цепенели поля, твердым окованы льдом,
Был человек задержан в пути пеленою тумана;
Сбившись с верной тропы, дальше не смел он идти.
Тут-то его, говорят, пожалел, довел до пещеры
И у себя приютил Сатир, хранитель дубрав.
Диву дался при взгляде на гостя питомец деревни,
В трепет его привела мощь человеческих сил:
Тот, чтобы к жизни вернуть морозом сведенные члены,
Жарким дыханием рта руки свои согревал.
Но, наконец, стряхнувши мороз, исполнясь веселья,
Сел он, готовый вкусить яств от хозяйских щедрот.
Сатир, желая похвастаться благами сельского быта,
Потчевать путника стал лучшим, что было в лесу,
И преподнес ему чашу, горячим полную Вакхом,
Чтоб, разгоняя озноб, в теле тепло разлилось.
Тот, не смея губами коснуться огненной влаги,
Хочет ее остудить вновь дуновением рта.
Оцепенел хозяин, двойным напуганный чудом,
Вывел из чащи лесной гостя и дальше послал.
"Пусть, - говорит, - никогда к моей не подходит пещере
Тот, чье дыханье несет сразу и холод и жар".