ФАЛЕКИИ, ХОЛИЯМБЫ, ДИСТИХИ
ВЕРАНИЮ
(9)
Мой Вераний, сердечный друг, такого
На сто тысяч друзей не променяю,
Ты вернулся домой в семью родную,
К милым братьям и к матери, старушке,
Ты вернулся живехонек, - о радость!
Я увижу тебя, рассказ услышу,
Обнимая, в глаза тебя целуя,
Как ты жил, как ты был в стране иберов
И какие там люди и событья, -
О, найдется ли где на белом свете,
Кто бы так ликовал, как я ликую.
Перев. Я. Голосовкер
ПОЭТУ ЛИЦИНИЮ КАЛЬВУ[1]
(14)
Если б света очей моих сильнее
Не любил я тебя, мой Кальв любезный,
Я бы злобой Ватиния озлился:
За какие грехи, за что, помилуй,
Ты наслал на меня такую гибель
Стихоплетов? Да будь клиент твой проклят,
Подаривший тебе всю эту нечисть.
Впрочем, если новинкой нарочито
Наградил тебя Сулла, книжник важный,
Он не плохо судил: я рад и счастлив,
Не погибли твои труды напрасно.
О, зловещая, черная книжонка!
Ты по дружбе послал ее Катуллу,
Чтоб его доконать без промедленья
В самый день ликованья Сатурналий.
Погоди же, поплатишься, забавник,
Я чуть свет побегу к прилавкам книжным,
Закуплю разных Цезиев, Аквинов,
И Суффена, и прочую заразу
И тебя этой казнью осчастливлю.
Вы же, гости недобрые, прощайте,
Прочь! Долой! Убирайтесь восвояси,
Дней позорище, выродки-поэты!
Перев. Я. Голосовкер
ВАРУ
(22)
СУФФЕН-СТИХОПЛЕТ
Мой Вар! Суффена ты наверняка знаешь!
Суффен красив, воспитан, говорить мастер.
Вдобавок к остальному он стихи пишет.
По тысяче, по десять тысяч строк за день
Кропает, не как мы на черновых свертках,
На царских хартиях, чтоб переплет новый,
Чтоб скалки новые, чтоб вышито красным,
Свинцом расчерчено, начищено пемзой,
Стихи прочесть попробуй, и Суффен важный
Покажется бродягой, пастухом козьим.
Такая перемена! Вот стихов сила!
Никак не верится! Такой хитрец, умник,
Умней всех умников, из хитрецов - хитрый,
Становится последним дураком сразу,
Чуть за стихи возьмется. Никогда всё же
Так горд он не бывает, до небес счастлив,
Поэзией своей он упоен, право.
Но будем откровенны! Таковы все мы.
Немножко от Суффена ты найдешь в каждом.
Смешны мы все, у каждого своя слабость.
Но за своей спиною не видать сумки.
Перев. А. Пиотровский
ЛИЦИНИЮ КАЛЬВУ[2]
(50)
ИГРА
Друг Лициний! Вчера, в часы досуга
Мы табличками долго забавлялись.
Превосходно и весело играли.
Мы писали стихи поочередно.
Подбирали размеры и меняли.
Пили, шуткой на шутку отвечали.
И ушел я, твоим, Лициний, блеском
И твоим остроумием зажженный.
И еда не могла меня утешить,
Глаз бессонных в дремоте не смыкал я,
Словно пьяный, ворочался в постели,
Поджидая желанного рассвета,
Чтоб с тобой говорить, побыть с тобою.
И когда, треволненьем утомленный.
Полумертвый, застыл я на кровати,
Эти строчки тебе, мой самый милый,
Написал, чтоб мою тоску ты понял.
Берегись же, и просьб моих не вздумай
Осмеять, и не будь высокомерным,
Чтоб тебе не отмстила Немезида!
В гневе грозна она. Не богохульствуй!
Перев. А. Пиотровский
ПОЭТУ ЦЕЦИЛИЮ
(35)
Ты скажи-ка Цецилию, папирус,
Собутыльнику, лирику, поэту,
Пусть Ларийское озеро и Комо
Он покинет для сладостной Вероны:
От приятеля общего услышать
По прибытии кой-какие мысли.
Коль умен, полетит он без оглядки,
Сколько б раз раскрасавица подруга
Ни звала, его шею обнимая,
Ни молила: "О милый мой, помедли".
Ибо, если правдивы слухи, гибнет
От влюбленности бешеной девчонка:
Всё нутро ей, всю душу опалило
С той минуты, как он о Диндимене
Ей прочел зарожденную поэму.
Бог с тобою, прелестница, наукой
Превзошедшая Сафо: превосходна
Зарожденная поэма о Кибеле.
Перев. Я. Голосовкер
СЕПТИМИЮ
(45)
Акму нежно обняв, свою подругу,
"Акма, сердце мое! - сказал Септимий. -
Если я не люблю тебя безумно
И любить не готов за годом годы,
Как на свете никто любить не в силах,
Пусть в Ливийских песках или на Инде
Встречусь льва с побелевшими глазами!"
И Амур, до тех пор чихавший влево,
Тут же вправо чихнул в знак одобренья.
Акма, к другу слегка склонив головку
И пурпуровым ртом касаясь сладко
Томных юноши глаз, от страсти пьяных,
"Жизнь моя! - говорит. - Септимий милый!
Пусть нам будет Амур один владыкой!
Верь, сильней твоего, сильней и жарче
В каждой жилке моей пылает пламя!"
Вновь услышал Амур и не налево,
А направо чихнул в знак одобренья.
Так, дорогу начав с благой приметы,
Оба любят они, любимы оба.
Акма другу одна милей на свете,
Всех сирийских богатств и всех британских.
И Септимий один у верной Акмы,
В нем блаженство ее и все желанья.
Кто счастливей бывал, какой влюбленный?
Кто Венеру знавал благоприятней?
Перев. С. Шервинский
КОРНИФИЦИЮ[3]
(38)
Худо, друг, твоему Катуллу, худо,
Худо, мой Корнифиций, нестерпимо,
С каждым днем, каждым часом - хуже, хуже...
Что же ты! Или труд велик, подумай,
Ободрить и утешить теплым словом?
Я в обиде и злюсь. Так это дружба!
Вздор, пустяк, даже капля утешенья
Слезных строк Симонидовых дороже.
Перев. Я. Голосовкер
ГОРЕ-СЛУЖАКИ
(28)
Злополучные спутники Пизона,
С легкой ношею, с сумкой за плечами,
Друг Вераний, и ты, Фабулл несчастный!
Как живется вам? Вдосталь ли намерзлись
С вашим претором и наголодались?
Так же ль все барыши в расход списали,
Как и я, за моим гоняясь мотом,
Уплатил за долги его - вот прибыль!
Меммий милый! Изрядно и жестоко
Ощипал он меня и облапошил.
Что я вижу? И вы в таком же счастье?
Облапошили вас и ощипали?
Вот они - покровители из знатных!
Чтоб вас прокляли боги и богини,
Вас - позорище Ромула и Рема!
Перев. А. Пиотровский
АЛЬФЕНУ[4]
(30)
Мой забывчивый друг,
Недруг друзей,
Альфен пролгавшийся,
И не жалко тебе,
Черствый, ничуть
В горе приятеля?
И тебе нипочем
Подло предать
И оболгать меня?
Но богам не милы
Ловких людей
Хитросплетения.
Как же быть мне, увы! -
Сердцем кому
Ныне довериться?
Кто, злодей, убеждал
Душу отдать -
Всю целиком, как есть,
Окунуться в любовь,
Всё позабыть:
Только одно - любить?
А теперь: "Я - не я",
Вспомни слова,
Вспомни дела свои!
Иль их ветер унес,
Дунул - и нет,
Было, как не было?
Ох, попомнят тебе
Правда и бог,
Будешь ты плакаться,
Все слова и дела
Вспомнишь тогда,
Альфен непомнящий!
Перев. Я. Голосовкер
ФЛАВИЮ
(6)
ЗАБАВА ФЛАВИЯ
Флавий милый! Давно бы показал ты
Мне подружку твою - ведь ты не скрытен, -
Безобразной не будь она и грубой.
Вижу, вижу, в распутную девчонку
Ты влюбился и совестно признаться.
Не проводишь ты ночи в одиночку.
Молча спальня твоя вопит об этом,
Вся в цветах и пропахшая бальзамом,
И подушка, помятая изрядно,
И кровати расшатанной, на ножках
Не стоящей, скрипенье и дрожанье
Не поможет молчать и отпираться.
Ты таким не ходил бы утомленным,
Если б втайне страстям не предавался.
Расскажи мне про радость мне и горе,
И тебя и любовь твою до неба
Я прославлю крылатыми стихами.
Перев. А. Пиотровский
ВАРУ[5]
(10)
ВИФИНСКИЕ БАСНИ
На досуге шатался я по рынку.
Тут повел меня Вар к своей подружке.
Видно сразу - гулящая девчонка,
Но лицом недурна и остроумна.
Мы пришли. Завязались разговоры
И о том, и о сем. Зашла беседа
Про Вифинию, как-то в ней живется
И привез ли я золото оттуда.
Я ответил, как было. Ни начальство
Не разжилось ни чуточки, ни свита.
Напомаживать не с чего прическу.
Был к тому же наш претор - мот и лодырь
И на свиту свою плевал бесстыдно.
"Неужели, - сказала мне красотка, -
Не принес ты того, что там обычно,
Слуг-носилыциков?" Я, чтоб не казаться
Через меру убогим, ей ответил:
"Хоть попалась провинция дрянная,
Уж не так я несчастлив, чтобы рослых
Не набрать восьмерых парней в услугу".
А нигде б не нашел и одного я,
Кто б носилок поломанные ножки
Взгромоздить на затылок согласился.
Тут девчонка, как водится гулящей,
Закричала: "Прошу тебя, Катулл мой,
Одолжи их на время! Прокатиться
В храм Сераписа надо мне". - "Да нет же! -
Я ответил. - Теперь припоминаю.
Я ошибся с носильщиками. Друг мой
Цинна Гай, а не я, себе добыл их.
Впрочем, он или я, не всё ль едино?
Как в своем, я в его добре хозяин.
Ты ж изрядная дрянь и прилипала,
Говорить с тобой надо настороже".
Перев. А. Пиотровский
КАМЕРИЮ[6]
(55)
НА ПОИСКАХ
Милый друг, откройся, ради бога!
Где ты, где, в каких трущобах скрылся?
Я искал тебя на Малом поле,
В книжных лавках, в многолюдном цирке,
И в Юпитера высоком храме,
И под колоннадами Помпея,
Всех ловил я девушек попутных,
Кто лицом казался миловидней,
И допрашивал, грозясь: "Девчонки!
Мне Камерия сюда подайте тотчас!"
Груди мне одна из них открыла:
"Здесь он дремлет в розовых листочках".
Геркулес в таких трудах устал бы.
Будь бы я железным стражем Критским,
Ладом иль Персеем оперенным,
Дай мне крылья мощные Пегаса
Или мчись я на упряжке Реса,
Дай мне птиц полет молниеносный
Иль ветров, метущихся дыханьем,
Дай мне столько силы, друг Камерий,
Всё равно, измученный до смерти,
Я склонился бы в изнеможеньи.
Страшный труд - тебя искать, приятель!
Ты ж безмолвствуешь высокомерно.
Укажи мне, где тебя я встречу.
Не таись, решай, откройся смело!
Ты - в плену у девушек прелестных.
Помни, кто о страсти не болтает,
Тот любви блаженства не достоин.
Разговорчивость мила Венере.
Если ж хочешь сохранять молчанье,
Пусть я буду третьим в вашем счастье.
Перев. А. Пиотровский
ИПСИФИЛЛЕ
(32)
Я прошу, моя радость Ипсифилла,
Наслажденье мое, моя утеха,
Днем проведать тебя позволь сегодня!
А позволишь - смотри, чтобы не в пору
За тобою никто не запер двери,
Да сама никуда уйти не вздумай,
Но меня поджидай и приготовься
Девять кряду со мной сомкнуть объятий.
Если так, разрешай скорей: нет мочи, -
Пообедал я, сыт и, лежа навзничь,
Протыкаю и тунику и паллий.
Перев. С. Шервинский
ЮВЕНЦИЮ
(48)
ГЛАЗА ЮВЕНЦИЯ
Если б светочи глаз твоих медовых
Целовать ты мне дал, Ювенций милый,
Сотню, тысячу раз я к ним приник бы.
Вновь и вновь целовал бы. Не был сытым,
Если б даже колосьев спелых гуще
Жатва выросла наших поцелуев.
Перев. А. Пиотровский
ФУРИЮ И АВРЕЛИЮ[7]
(16)
На весь свет осрамлю вас и ославлю,
Блудник Фурий и пакостник Аврелий,
За мои шаловливые безделки
Вы меня обзываете бесстыдным.
Пусть поэту пристало быть стыдливым
В тайне сердца, но лирике - иное;
Ведь изюминка - то, что изумляет,
В неге слов и в игривости таится,
Чтоб от соли, от зуда зачесались -
Не юнцы, а заросшие щетиной,
У которых и ляжки отекают.
Вы же, сборщики сотен поцелуев,
Как вы смели назвать меня бесстыдным!
На весь свет осрамлю вас и ославлю.
Перев. Я. Голосовкер
ФУРИЮ[8]
(26)
НЕСНОСНЫЙ ВЕТЕР
Не под северным ветром расположен
Хутор мой, не под бурями Фавона,
Не под Австром полуденным и Евром,
Нет, заложен он за пятнадцать тысяч,
Вот чудовищный ветер и несносный!
Перев. А. Пиотровский
МОЛОДЧИКУ ФАЛЛУ[9]
(25)
Блудливый Фалл, податливей ты кроличьей пушинки,
Жирка, нутра гусиного, замшелой паутинки,
И мягче мочки ты ушной и гузочного сала,
И тот же Фалл стремительней клокочущего шквала,
Чуть к осовелым банщикам на мыльню что попало.
Верни мне плащ - мне плащ верни украденный, воришка,
Ручник сетабский с вышивкой, искуснейшею, Тинской.
В ворованном красуется, как в дедовом, растяпа.
Я из когтишек вытяну, - верни мне всё, что сцапал,
Не то бочок откормленный, изнеженные ручки
На людях плеть веселая распишет, - будет взбучка,
Прижжет тебя, - замечешься, ошпаренный при этом,
Как судно в море бешеном под сумасшедшим ветром.
Перев. Я. Голосовкер
ЭГНАЦИЮ
(39)
Эгнаций, белизной зубов своих кичась,
Всегда смеется он: сидит ли на суде,
Когда довел до слез защитник всех других...
Всегда смеется он: когда над сыном мать,
Единой радостью, рыдает у костра...
Всегда смеется он: что б ни было и что б
Ни делал. Тот же смех. Обычай уж таков, -
По мне, ни вежливым, ни милым счесть нельзя.
Прими поэтому, Эгнаций, мой совет,
Тибура ль гражданин или Сабинец ты,
Умбриец ли скупой, отъевшийся Этруск,
Иль Ланувиец ты зубатый, черн, как негр,
Иль Транспаданец мой (ах, я люблю своих),
Иль кто угодно, будь с зубами белыми...
И всё же я хочу, чтоб не смеялся ты:
Нет смеха глупого глупее ничего...
Но ты ведь Кельтибер, а в Кельтиберии
Всяк собственной мочой полощет утром рот
И этим докрасна себе он десны трет,
И зубы у кого отыщутся белей,
Тем больше, значит, он глотнул мочи своей.
Перев. Богоявленский
ПАДЕНИЕ
(59)
Глодает Руфула красавица
Руфа,
Жена Менения. Среди могил
Часто
Она шатается: крадет с кострищ
Ужин.
И хлеб обугленный таскает из
Пепла,
И больно бьет ее нечесаный
Сторож.
Перев. А. Пиотровский
КОРНЕЛИЮ
(102)
Ежели в тайну кого уверенно друг посвящает,
Сердца изведав его верность до самых глубин,
Можешь одним из таких меня называть ты по праву!
Истинный я Гарпократ, милый Корнелий, поверь.
Перев. Богоявленский
СИЛО
(103)
Слушай, Сило, иль мои отдавай мне десять сестерций
И уж, как хочешь, потом будь ты и дерзок, и груб!
Или же, если монета нужна, перестань, умоляю,
Сводником быть, да еще грубым и дерзким таким.
Перев. Богоявленский
НА АРРИЯ[10]
(84)
Аррий "корысть" говорил - но "кхорысть" у него выходило,
Иль говоря "интерес" - произносил "хинтерес".
Думал при этом всегда, что сказал он дивно, прекрасно, -
Если ему удалось проговорить "хинтерес".
Думаю, мать, ее брат, свободные, так говорили,
Или по матери дед, бабка - былые рабы.
В Сирию послан был он - и уши у всех отдохнули:
Слышали те же слова, только свободно, легко, -
И не боялись, что впредь всё те же придется услышать
Странные речи, - но вдруг... страшная весть донеслась!
Только лишь Аррий проплыл Ионийским морем - как стало
Не Ионийским оно, а Хионийским тотчас.
Перев. Н. Шатерников
ЦИННЕ[11]
(95)
ОКОНЧЕНА "СМИРНА"
Цинна свой труд завершил, и закончена "Смирна". Девятый
Раз мы успели собрать жатву и встретить весну.
Наш же Гортензий пять тысяч стишков накропать умудрится
В сутки. Но в сутки стишки будут забыты его.
"Смирну" молва донесет до подземных потоков Сатраха,
"Смирна" в столетьях седых будет прославленной слыть.
Книжки Волюзия в Падуе, где родились, и погибнут,
Скумбрий на рынке купец будет завертывать в них.
Тоненькой книжкой - изящной поэзией друга горжусь я,
Пусть рукоплещет толпа пышных словес кирпичам!
Перев. А. Пиотровский
КОРНЕАИЮ НЕПОТУ[12]
(I)
Но кому подарю я новый томик,
Отшлифованный пемзою до блеска?
Мой Корнелий - тебе. Не ты ль, бывало,
Мой задорный стишок считал не вздором
В те года, когда первый из италов
Ты дерзнул изложить веков событья
В трех томах - столь ученых и весомых.
Так прими без хулы мой тощий томик,
И владей им, и будь его патроном,
Дабы жил он в веках подольше века.
Перев. Я. Голосовкер