СЕКСТ ПРОПЕРЦИЙ

Автор: 
Проперций

ок. 50 - ок. 15 гг. до н. э.


ЭЛЕГИИ

Переводчик: 
Голосовкер Я.

ВСТУПЛЕНИЕ
(IV, 7)
ВИДЕНИЕ ЦИНТИИ
Души - не отзвук пустой, и смерть - не покой и забвенье.
Из рокового костра вылетит бледная тень.
Цинтия вдруг предо мной у постели предстала. Недавно
Там, где рокочет река, я погребал ее прах.
Одолевал меня сон, утомленного днем похоронным,
Ложа холодный простор я упрекал в этот час.
Тот же убор волос, что при выносе милого тела,
Те же глаза. Но хитон был у бедра опален.
И на мизинце берилл обглодало невольное пламя,
Да от летейской волны губы так странно бледны.
Голос донесся живой. Дыханьем повеяло. Тонко
Хрустнули пальцы ее слабых заломленных рук:
"Спишь, вероломный? Дружка надежней на свете не сыщешь.
Мог, слабосильный, уснуть? Сон одолел тебя, сон?
Верно уже позабыл веселое бденье в Субуре,
Стертый наличник окна - след от проделок ночных,
Как по веревке к тебе, перевесившись, наземь спускалась,
Попеременно рукой шею ласкала твою.
Как мы грудь о грудь с тобой на распутьях любовно сближались
И под плащами жгли улицу жаром любви.
Где ты, наш тайный союз! Развеяли встречные ветры
Морок обманчивых слов - мимо ушей пронесли.
Что же никто не взывал к умирающей: "Очи, откройтесь!"
Я б испросила денек, если б ты жаждал меня.
Сторож над трупом моим не гремел камышовой трещоткой,
Жесткий осколок плиты мне изголовьем служил.
Кто у могилы моей тебя видел согбенным от горя?
Где ты прожег, покажи, черную тогу слезой?
Пусть неохота была до ворот проводить, но носилки
Медленней, с миром нести мог бы рабам приказать?
Что ж не радел над костром, зазывая притихшие ветры?
Нард ароматный не лил в тусклое пламя мое.
Ты гиацинты и те пожалел на могиле рассыпать,
Даже кувшин не разбил благоговейной рукой.
К пытке Лигдама! Огнем, раскаленными бляхами мучить!
Знаю, какое вино бледное выпила я.
Номе пора прекратить ворожбу, - не укроет отравы:
Как ни колдуй, уличит руку злодейки огонь.
Девка гулящая, тварь, ночное позорище Рима,
Ныне каймой золотой важно дорогу метет.
Шерсть болтушкам назло навалить с три короба рада
Только за то, что мое им приглянулось лицо.
Только за то, что венки мне Петала на гроб возложила,
Цепи на старых ногах ныне в колодке звенят.
Да и Лалагу мою, повесив за косы тугие,
Высекли: смела молить именем Цинтии вслух.
Ах, у тебя на глазах мой портрет золотой расплавляла
И на моем же костре ради корысти - и ты...
Нет, воздавать не хочу, хотя ты заслужил, мой Проперций:
Длительным было мое царство в твореньях твоих.
Парок вещаньем клянусь, нерушимою песнею рока,
Пусть мне свирелью звучит голос треглавого пса,
Верной была я тебе. Если лгу, пусть гадюка проклятьем
Ляжет на кости мои и на могиле шипит.
Участь двоякая ждет у реки преисподней усопших,
Разные волны несут легкие сонмы теней.
Вот увлекает волна Клитемнестры позор, Пасифаи,
Мнимой коровы чурбан - чудо Дедаловых рук.
Вот протекли на челне, гирляндами убранном, тени
В мир, где ласкает Зефир роз элизийских поля:
Там благозвучие струн, там Кибелы гремящие диски,
В митрах колеблется хор - плектром лидийским звенит.
Там о недоле своей Андромеда, за ней Гиперместра,
Жен необманных чета, дивные повести ткут:
Жалобно льется рассказ о руках, посиневших в оковах,
Там ледяная стена - матери вечный упрек.
Грозно сказанье другой о злодействе сестер дерзновенных:
Не поднялась у нее на злодеянье рука.
Так этой жизни любовь искупают посмертные слезы.
Пусть! Об измене твоей и вероломстве молчу.
Если ты чувству не чужд, если зелье колдуньи Хлориды
Не полонило тебя - вот мой посмертный наказ:
Пусть Партения, моя одряхлевшая няня, в покое
Век доживает. Была, вспомни, мила и добра.
Пусть и отрада моя, Латрида - по службе ей кличка, -
Зеркала не подает новой твоей госпоже.
Все посвященные мне стихи, где Цинтии имя,
Срочно сожги: возносить имя мое прекрати.
Выполоть плющ прикажи на могиле. Он зарослью буйной,
Мягкие кисти склонив, кости мои оплетет.
Там, где Анио, бурля, в берегах протекает лесистых
И где слоновая кость в славе Геракла бела,
Там на колонне в стихах мне выбей короткую надпись,
Чтоб горожанин ее мог мимоходом прочесть:
"Здесь в Тибурской земле золотая Цинтия скрыта,
Ныне, Аньен, возрастет слава твоих берегов".
Не презирай же снов, чрез благие врата пролетевших.
Эти блаженные сны нечто пророчат живым.
Ночью мы носимся. Ночь темницы теней отмыкает.
Цербер и тот но ночам бродит, отбросив запор.
К первой деннице должны мы вернуться к летейским озерам,
Лодка всё та же. Подсчет вновь перевозчик ведет.
Пусть же ласкают тебя прелестницы. Скоро навеки
Будешь моим. Истомлю, кости с костями скрещу".
Тяжбу со мной завершив, этот жалобный спор и упреки,
Вновь ускользает, увы, тень из объятий моих.
Перев. Я. Голосовкер


КНИГА I. К ЦИНТИИ

Переводчик: 
Голосовкер Я.
Переводчик: 
Шервинский С.
Переводчик: 
Вольпин Н.
Переводчик: 
Холодняк И.
Переводчик: 
Краснов П.

* * *
(I, 2)
Душа, к чему вплетать жемчуг в извив волос?
Оронтской миррою зачем душить головку
И ткани мягкие, что шлет вам остров Кос,
По членам распускать так пышно, в драпировку?
К чему под роскошью продажной прячешь ты
Природные дары и персей цвет перловый?
Верь: без прикрас твоей довольно красоты...
Амуру лишние не нравятся покровы.
Смотри, как на поле красив цветов узор,
А самородный плющ каких развесил кистей,
Как хороши кусты в глуши пещер и гор,
Как мило льется ключ в том месте, где холмистей,
Как блещут берега от раковин, какой
Певец приятней птиц, поющих день-деньской!
Перев. И. Крешев

БАССУ
(I,4)
Что, всевозможных девиц предо мною, Басс, выхваляя,
Ты от моей госпожи хочешь меня отвратить?
Что не позволишь ты мне всю жизнь, до смертного часа,
Невозмутимо прожить в этом привычном плену?
Сколь Антиопу ни славь, Никтееву дочь; Гермионе
Лакедемонянке сколь ни возноси ты хвалы
Или другим каким пресловутым красавицам мира, -
Громкою славой, поверь, Цинтию им не затмить!
Если ж с иными сравнить, не столь именитыми, - ниже
Разве поставит ее самый придирчивый суд?
Сводит с ума красотой, и других в ней прелестей много,
Ради которых, Басс, с радостью умер бы я:
Жар природный, и всё, что искусство придаст, и услады
Тайные, те, что от нас прячет ревниво покров.
Чем упрямей старанья твои союз наш разрушить,
Тем их обманет злей верная наша любовь.
Будешь наказан ты сам! Прознает шальная девчонка
И загорится к тебе злобноязычной враждой.
Больше не пустит меня к тебе - и тебя не попросит
К нам. О проступке твоем память в душе затаив,
Станет, неистовая, перед всеми девицами Рима
Басса чернить, и нигде дверь не откроют ему.
Станет слезами каждый алтарь поливать, заклиная
Камни на всех путях, всех призывая богов.
Горше для Цинтии нет, как божий гнев безответно
Звать на того, кто у ней дерзко похитит любовь,
А тем боле мою! Пусть такою, как есть, остается,
Я никогда и ничем милую не попрекну!
Перев. Н. Вольпин

* * *
(I,11)
Там, где блаженствуешь ты, прохлаждаешься, Цинтия, - в Байях,
Где Геркулеса тропа вдоль по прибрежью бежит,
Где восхищают тебя Феспроту подвластные волны
Или же те, что шумят у благородных Мизен, -
Там проводишь ли ты свои ночи, меня вспоминая?
Для отдаленной любви есть ли местечко в душе?
Иль неожиданный враг, огнем пылая притворным,
Верно, уж отнял тебя у песнопений моих?
Если бы в утлом челне, доверенном маленьким веслам,
Воды Лукрина могли дольше тебя удержать!
Если б могли не пустить стесненные воды Тевфранта,
Гладь, на которой легко, руку меняя, грести, -
Лишь бы не слушала ты обольстительный шепот другого,
Лежа в истоме, в тиши, на опустевшем песке!
Стоит уйти сторожам - и неверная женщина тотчас
Нам изменяет, забыв общих обоим богов.
Нет, до меня не дошло никакого неладного слуха.
Но ведь ты там, а я здесь, - вот и боишься всего.
О, извини, если я, быть может, тебе доставляю
Этим посланием грусть, но виновата - боязнь.
Оберегаю тебя прилежнее матери нежной.
Мне ли еще дорожить жизнью своей без тебя?
Цинтия, ты мне и дом, и мать с отцом заменила,
Радость одна для меня ежеминутная - ты!
Если к друзьям прихожу веселый или, напротив,
Грустный, - "Причина одна: Цинтия!" - им говорю.
Словом, как можно скорей покидай развращенные Байи, -
Много разрывов уже вызвали их берега,
Те берега, что всегда во вражде с целомудрием женщин.
Сгиньте же с морем своим, Байи, погибель любви!
Перев. С. Шервинский

* * *
(I, 14)
Славного Ментора кубок и Лесбоса дар искрометный
Негу при Тибрских волнах пусть услаждают твою,
Судно ли мимо тебя бечевою влечется лениво
Или, твой взор веселя, резвый промчится челнок,
Роща ль тенистый шатер над тобой величаво раскинет,
Пышной красою своей гордый затмивший Кавказ, -
Нет, над моею любовью сокровища эти не властны!
Нет, не прельстится Эрот тщетной богатства красой!
Ночь ли желанную делит со мною владычица сердца,
День ли промчится для нас в страсти взаимной, как миг, -
О, я тогда наяву в златоносном купаюсь Пактоле,
Черпаю вольной рукой жемчуг в багряных волнах!
Выше престолов меня унести обещают восторги;
Рок да продлит их, доколь смертный мне час не пробьет!
Что нам в богатствах, Эрот лишь от нас отвернется! Не радость
В золоте мне, лишь грозой очи Киприды блеснут.
Мощь богатырская гнется пред ней, и в гранитное сердце
Трепет безумной любви властна богиня вселить;
Роскошь Востока - ничто для нее, и на пурпурном ложе
Жертву настигнет свою, друг мой, Эрота стрела.
Страстью терзаюсь, очей не сомкнет молодой несчастливец:
Нет, не смягчит его мук ткани капризный узор!
Что ж мне венец самодержца? На что мне дары Алкиноя,
Если приветно ко мне лик свой богиня склонит?
Перев. И. Холодняк

* * *
(I,19)
Более я не боюсь, моя Цинтия, Манов печальных
И не хочу отлагать смерти назначенный срок.
Но что случайно моих похорон не почтишь ты любовью,
Страх перед этим для нас хуже кончины самой.
В очи мои не настолько нетвердо Эрот поселился,
Чтобы, забыв про любовь, прах мой покоиться мог.
Так филакийский герой, по любезной жене безутешный,
Милой не мог позабыть в темных, печальных местах,
Но, пожелавши, как прежде, обвить ее в мнимых объятьях,
Как фессалийская тень, в дом свой старинный пришел.
Там, чем бы ни был я, буду твоей называться я тенью;
Даже чрез берег судьбы наша любовь перейдет.
Там окружит меня хор героинь, знаменитых красою,
Пленниц Дарданской земли, данных аргивским мужам;
Но ни одну из них я не сочту красотой превзошедшей
Цинтию, - истину слов Матерь Земля подтвердит.
И, хоть бы позднюю старость судьба для тебя присудила,
Пусть мои кости твоим дороги будут слезам;
Пусть и живая во прахе моем ты меня ощущаешь.
Право, когда бы нигде смерть не была мне тяжка.
Но как боюсь я, что Цинтию, прах позабывшую милый,
Несправедливый Эрот тотчас от нас увлечет.
Он и насильно велит осушить непокорные слезы
И, непрестанно грозя, даже и верных склонит,
Так что, пока мы живем, будем счастливы нашей любовью.
Самая вечность должна быть коротка для любви.
Перев. П. Краснов

* * *
(I,19)
Кто я, откуда мой род, каких почитаю пенатов, -
Так по дружбе меня часто ты спрашивал, Тулл.
Ряд италийских гробниц ты знавал ли в Перузии горной,
Ряд квиритских могил, вырытых в горькие дни,
В годы, когда подняла друг на друга усобица римлян?
Мне же, Этрурия, ты горечь двойную дала:
Родича ты моего сразила - и бренные кости
Не пожелала потом толикой праха покрыть!
Дольняя, та, чьи поля соседствуют с горной страною,
Умбрия - родина мне, гордая тучной землей.
Перев. Н. Вольпин


КНИГА II

Автор: 
Остроумов Л.
Автор: 
Голосовкер Я.
Автор: 
Версилов С.
Автор: 
Казмичева Т.
Автор: 
Лейтин Б.

* * *
(II, 2)
Был я свободен и думал прожить одиноко на ложе,
Но на беду обманул лживым покоем Амур.
Зевс, зачем красота на свет такая родилась?
Все обманы твои я оправдал бы теперь!
Руки изящные, русые волосы, стройное тело
Так величаво идет, словно равняясь красой
С Герой, иль словно Паллада, когда на Дулихий ко храму
Шествует, локонами грудь, что Горгона, прикрыв.
Столь же прекрасна была Исхомаха из рода Лапитов;
Деву на буйном пиру мнили Кентавры схватить.
Иль Саитянка Бримо, что при бебейских прозрачных
Водах Меркурию в дар девственный стан отдала.
Первенство также и вы ей отдайте, богини, которых
Мог на Идейской Горе видеть Парис без туник.
О, если б старость сама пожалела красу моей милой,
Даже если б она возраст Сивилл прожила!
Перев. С. Версилов

* * *
(II, 4)
Часто твоя госпожа досаждать тебе будет сначала,
Часто ты будешь просить, часто уйдешь со стыдом,
Будешь нередко ты грызть ни в чем не повинные ногти
И в раздраженье не раз топать со злости ногой.
Я понапрасну себе помадил волосы, зря я
Шел, замедляя шаги, и потихоньку входил.
Тут не поможет тебе ни трава, ни ночная Китея,
Ни Перимеды рукой сваренный зелий отвар.
Ибо, где мы усмотреть не можем причины болезни,
Как в темноте мы искать будем источник ее?
Здесь уж не нужен ни врач, ни мягкое ложе больному,
Ветер, ненастье ему вовсе уже не вредят.
Ходит себе он и вдруг друзей изумит своей смертью:
Неосмотрителен тот, кем овладела любовь!
Лживых каких колдунов не стал я желанной добычей?
Иль не толкуют мне сны ведьмы на десять ладов?
Только врагу своему пожелаю любить я красавиц,
Мальчика лучше пускай любит мой искренний друг.
Вниз по спокойной реке поплывешь в челноке безопасно:
Страшны ли волны, коль ты к берегу можешь пристать?
Словом одним ты его всегда легко успокоишь,
Сердце же той не смягчит даже кровавый поток.
Перев. Л. Остроумов

* * *
(II, 7)
Цинтия весела! Закон о браке провален!
Боги, как плакали мы, горькой разлуки страшась,
Плакали, - но разлучить сам бог не мог бы влюбленных
Сердцу наперекор, - необорима любовь.
Цезарь? - о, Цезарь велик! Но Цезарь велик как воитель:
Тьмы покоренных - увы! - мало что значат в любви.
Я палачу под топор подставил бы шею скорее,
Чем ради брачных огней пламя любви угасить.
Только подумай, пройти мимо двери твоей новобрачным,
К ней обернуться в слезах, помня измену свою!
Сны... о, какие б тогда моя флейта тебе напевала,
Как бы рыдала она, труб погребальных грустней!
Где мне детей добыть для парфянских триумфов! Солдату
Век от крови моей, как ни труби, не бывать.
Если бы в стан иной - в стан любимой меня провожали,
Кастора чудо-коню: "Что ты плетешься?" - скажу,
Верной любовью к тебе заслужил я великую славу,
И докатилась она до снегопадов Днепра.
Ты одна мне мила, и один я для Цинтии - милый.
Что мне отцовство! сильней голоса крови любовь.
Перев. Я. Голосовкер

* * *
(II, 19)
Цинтия, грустно тебя разлученною с Римом увидеть!
Вместе так сладостно знать: где-то одна ты в глуши.
В девственно-чистых полях не смутит твое сердце прельститель,
Лестью своей разлучив с доброю славой тебя.
Нет, отныне конец у окна твоего пререканьям,
Криком призывным к тебе - сладок нетронутый сон!
Будешь одна и одно тебе зрелище, Цинтия, - горы,
Стадо и скромный удел пахаря этих полей.
Некому там завести для тебя губительных игрищ,
Нет и храма вблизи, где бы таился соблазн.
Всюду в уездном труде ты увидишь волов неустанных
Или под ловким серпом вязь виноградных кудрей.
Бросишь ты ладана горсть на алтарь захолустной часовни
Там, где козел под ножом падает в праздник селян.
Ногу слегка обнажив, ты вольна подражать хороводу,
Раз не следит за тобой глаз посторонних мужчин.
Я же на лов устремлюсь, в беспрестанном служенье Диане,
Временно мысль отложив жертвой Венеру почтить.
Жителей чащи вспугну и сосны рогами украшу
Или в стремительный бег брошу увлекшихся псов;
Но между тем не решусь потревожить львов-исполинов
Иль сгоряча на бегу к дикой свинье подступить.
Нет, мой пыл невелик: захватить малодушного зайца
И тростниковой стрелой птицу лесную пронзить
В роще, где хладный Клитумн укрывает журчащие струи
И омывает волной снегоподобных быков.
Ты же, лелея в душе свои замыслы, жизнь моя, помни:
В неотдаленный срок снова я буду с тобой.
И ни глухие леса, ни ручьи, низвергаясь в долины
С диких мшистых стремнин, не помешают, клянусь,
Чтоб на устах у меня твое имя все дни не звенело,
Лишь бы вдали от меня не повредил мне никто.
Перев. Т. Казмичева

* * *
(II, 15)
О, я счастливец! И ты, о светлая полночь! О ложе,
Негой блаженных минут благословенный приют!
Сколько мы ласковых слов сказали при свете лампады,
Что за сраженья у нас происходили во тьме!
То она, грудь обнажив, со мною борьбу затевала,
То затихала совсем, тело туникой прикрыв.
Приподнимала она мои сном отягченные веки
Прикосновением уст: "Что же ты дремлешь, лентяй?"
Разнообразили мы так часто объятий сплетенья!
Часто сливались уста в долгом лобзанье у нас!
Нехорошо оскорблять Венеру игрою вслепую:
Помни, что очи - в любви верные наши вожди.
Ведь, по преданью, Парис нагою спартанкой пленился
В час, как из спальни ушла от Менелая она.
Наг был Эндимион, когда Феба сестрой овладел он,
И, говорят, возлежал также с богиней нагой.
Если ж упрямишься ты, не желая в постели раздеться,
Знай, все покровы твои руки мои изорвут;
Если ж неистовый гнев меня увлечет еще дальше,
Матери ты покажи руки свои в синяках.
Ведь не обвисли еще, мешая играть тебе, груди, -
Пусть поглядит на них та, что постыдилась рожать.
Страстью насытим глаза, покуда судьба дозволяет:
Близится долгая ночь, твой не воротится день.
О, если б цепь оплела нас, тесно друг к другу прильнувших,
И ни единый рассвет больше не смог развязать!
Голуби в страсти своей тебе да послужат примером:
Самка и с нею самец - брака живой образец.
Тот, кто безумствам любви конца ожидает, безумен:
У настоящей любви нет никаких рубежей.
Легче обманет земля хлебопашца невиданной нивой,
Солнце погонит скорей на небо черных коней,
Реки скорее начнут к истокам катить свои воды
И в пересохлых морях рыба начнет засыхать, -
Нежели я свою страсть смогу перенесть на другую:
Мною владеет живым, будет и мертвым владеть.
Если захочет она дарить мне такие же ночи,
Год я единый сочту равным всей жизни моей;
Ежели много их даст, то стану тогда я бессмертным:
Каждого ночью одной в бога она превратит.
Если бы так же и все проводить свою жизнь захотели
И беззаботно лежать, отяжелев от вина,
В мире не стало б мечей, кораблей не нашлось бы военных,
В море Актийском костям римским лежать не пришлось,
И, утомившись в боях, над собой же справляя триумфы,
Не распускала б волос Рима седая глава.
Будут, наверное, нас потомки хвалить по заслугам:
Кубки наших пиров не оскорбляли богов.
Что же! Покуда жива, наслаждайся жизнью беспечно:
Все поцелуи отдав, всё же ты мало их дашь!
Знай, как эти листки, что слетели с венков помертвевших
И, одиноко кружась, плавают в чаше вина,
Так вот и мы: хоть сейчас любовь так много сулит нам,
Может быть, завтрашний день будет последним для нас.
Перев. Л. Остроумов

* * *
(II, 16)
Вот из Иллирии к нам явился, Цинтия, претор,
Что за пожива тебе, что за терзания мне!
Как это он не погиб на скалах подводных Керавна?
Жертвы какие, Нептун, ты б от меня получил!
Вот и пошли без меня у вас и пиры и попойки,
Вот и отворены всем двери всю ночь без меня.
Коли умна ты, спеши собрать изобильную жатву
И, не стесняясь, руно с глупой овцы состригай;
И наконец, когда он, поплатившись добром, обнищает,
Ты посоветуй ему к новым Иллириям плыть!
Знатность для Цинтии - вздор, почет никакой ей не нужен:
Ценен в любовниках ей только один кошелек.
Ты же печали моей на помощь приди, о Венера:
Пусть в сладострастии он мышцы себе надорвет.
Что же, здесь каждый любовь купить подарками может?
Только за деньги она губит, о Зевс, себя!
Вечно гоняет меня в океане разыскивать жемчуг,
Даже из Тира она требует ценных даров.
О, если б в Риме вовек не бывало богатых и даже
Сам повелитель у нас в скромном бы жил шалаше!
Мы бы тогда никаких продажных не знали любовниц
И не меняли б они дома до старости лет.
Нет, не за то, что семь дней ты, забыв обо мне, ночевала,
Гнусного мужа в своих белых сжимая руках, -
Горько не это, поверь, а то, что всегда с красотою
Тесную дружбу ведет в женщинах ветреный нрав.
Бедрами резво тряся, явился откуда-то варвар;
Миг - и счастливец в руках держит всё царство мое!
Вспомни, к чему привели роковые дары Эрифилу,
Как новобрачной пришлось жутко Креусе сгореть.
О, неужель моих слез унять оскорбленье не сможет?
Иль от пороков твоих скорбь не исчезнет моя?
Сколько уж дней пронеслось, а я позабыл о театре,
О состязаньях, и мне Муза моя не мила.
Стыдно мне, стыдно, клянусь; но, может быть, это и правда,
Что недостойная страсть к доводам всяким глуха.
Вспомни вождя, что когда-то потряс Актийское море
Шумом пустым и обрек на смерть когорты свои.
Вспять обратить корабли бесславная страсть повелела
И за царицей бежать к самому краю земли.
Вот в чем Цезаря честь и вот в чем Цезаря слава:
Меч обнажил он и сам в ножны вложил, победив.
Только каких бы одежд, и каких бы тебе изумрудов,
И золотитстых каких он бы топазов ни нес, -
Пусть я увижу, как их разносят свирепые бури,
Пусть они пылью тебе, пусть они станут водой!
Нет, не смеется всегда над изменой влюбленных Юпитер,
Не постоянно же глух он остается к мольбам.
Видела ты, как порой в громах содрогается небо
Или с эфирных высот молния рушится вниз?
Тут ни Плеяды, ни сам Орион неповинен дождливый,
Не без причины разит молнии гневный удар;
Этим привык неизменно карать неверных любовниц
Некогда плакавший сам, ими обманутый бог.
И потому не гонись так жадно за платьем сидонским,
Чтоб не робеть, когда Австр на небе тучи сгустит.
Перев. Л. Остроумов

* * *
(II, 24)
"Ты ль это всё говоришь? Ты, прославленный собственной книгой!
Ведь твою Цинтию здесь весь уже форум прочел.
Но от признаний таких чей лоб не покроется потом?
Где тут скрытность любви, где благородство стыда?"
Да! Если б Цинтия мне уделяла и нежность и ласку,
То не прослыл бы у вас первым беспутником я;
Я не ходил бы теперь ошельмованным в городе нашем, -
И хоть бы страстью пылал, имя свое бы я скрыл.
Не удивляйся же впредь, что ищу я охотно дешевых:
Эти бесчестят не так. Это, по-твоему, вздор?
То опахало ей дай из хвостов горделивых павлинов
Иль прохладительный шар в руки ты ей положи;
Я раздражен, так достань из слонового зуба ей кости,
Всякую дряни, что блестит в лавках Дороги Святой!
Ах, да совсем, я клянусь, не в расходах тут дело! Но, право,
Стыдно игрушкой мне быть лживой своей госпожи.
Перев. Л. Остроумов

* * *
(II, 26)
Видел я сон, моя жизнь: ты после кораблекрушенья
По ионийским волнам, силы лишаясь, плыла,
Ты во всех былых клеветах на меня признавалась
И приподнять не могла тяжких от влаги волос.
Так же с пурпурной волной боролась некогда Гелла,
С мягкой спины соскользнув золоторунной овцы.
Как я боялся, что вдруг назовут твоим именем море,
Что над твоею волной слезы пролет мореход!
Как я Нептуна молил, молил и Кастора с братом,
Как умолял я тебя, о Левкотея, тогда!
Ты же, ладони свои из пучины едва поднимая
И утопая уже, имя твердила мое.
Если на глазки твои случайно бы Главк загляделся,
То в ионийских волнах нимфою быть бы тебе.
И Кимофое тогда лазурной и светлой Несее -
Всем Нереидам морей зависть внушала бы ты.
Но я увидел, дельфин спешит оказать тебе помощь,
Тот же, наверно, какой и Ариона спасал.
Вот уж с вершины скалы готов был я кинуться в море,
Как разогнал у меня все сновидения страх.
Перев. Л. Остроумов

* * *
(II, 28б)
Вот и волчок перестал вертеться под звуки заклятий,
И на потухшем уже лавр не трещит очаге;
И не желает Луна с небес многократно спускаться,
И погребальную весть карканье ворона шлет.
Но на ладье роковой любовники верные вместе,
Темный парус подняв, к водам подземным уйдут.
Не об одной я молю - двоих пощадить умоляю:
Будет жива - буду жив; если умрет - я умру.
За исполненье мольбы я священную песнь обещаю:
"Милую спас, - напишу, - вышних владыка богов".
Жертву тебе принося, у ног твоих она сядет,
Сидя, расскажет про все долгие беды свои.
Перев. Л. Остроумов

* * *
(II, 29а)
Свет мой, когда я бродил вчерашнею ночью, подвыпив,
И не хранила меня верная свита рабов,
Вдруг повстречалась со мной малорослая стая мальчишек,
(Сколько - того не скажу: страх помешал сосчитать);
Факелы были у них, у других же в руках были стрелы,
Третьи, почудилось мне, цепи несли для меня.
Все на подбор нагишом. Из них один побойчее
Крикнул: "Держите его! Он вам отлично знаком!
Он - тот самый, кого подруга в сердцах отдала нам".
Молвил - и тотчас аркан шею мою затянул.
Кто-то меня приказал тащить в середину, и слышу:
"Пусть тот погибнет, кто нас не признает за богов!
Ждет ежечасно тебя голубка твоя, недостойный,
Сам же невесть ты каких ищешь, безумец, дверей.
Лишь на сидонском чепце, на ночном, она ленты распустит,
Только раскроет глаза, отягощенные сном,
Как на тебя аромат повеет не трав аравийских,
Но фимиам, что возжег собственноручно Амур...
Братцы, простите его: он крепко любить обещает,
Мы же до цели дошли - вот и указанный дом".
Снова накинувши плащ мне на плечи, так они молвят:
"С миром ступай и учись дома сидеть по ночам!"
Перев. Л. Остроумов

* * *
(II, 32)
Кто б ни увидел тебя - согрешит; лишь тот, кто не видит,
Не вожделеет. Итак, в страсти виновны глаза.
Что же ты, Цинтия, ищешь в Пренесте неясных гаданий
Иль к Телегона стенам, в город Ээйца спешишь?
Стоит ли гнать коней по древней Аппийской дороге
Или во весь опор мчаться в Гераклов Тибур?
Если б досуги свои ты лишь в этих местах проводила,
Цинтия! - Верить тебе злая молва не велит:
Толпы видали, как ты несешься при факельном свете
К роще, чтоб Тривии в дар яркий светильник принесть.
Знать, опротивел тебе Помпея портик, колонны,
В зной дающие тень, роскошь аттальских завес;
Шелест платанов тебе опротивел в аллее унылой,
Лепет воды, что струей льет полусонный Марон,
Льет, и ропот растет, громкозвучный и внятный далеко
В миг, когда воду Тритон втянет в разверстую пасть.
Ты просчиталась, прогулки твои выдают твои шашни:
Нет, не от города прочь - прочь от меня ты бежишь.
Тщетны потуги на хитрость: ты строишь бессильные козни,
Сеть мне знакома твоя - опытом я умудрен.
Не о себе я пекусь: непорочной славы утрата
Будет, бедняжка, тебе в меру вины тяжела.
Вот и намедни слушок о тебе изранил мне уши,
Город кругом обежав. Был он нелестным, дружок!
Но, возразишь ты, не верь языкам враждебным и злобным:
Сплетнями за красоту девы платились всегда.
Не в отравленьи тебя молва обвиняет глухая -
Феб, засвидетельствуй всем: руки любимой чисты.
Если же ночку иль две любострастием ты насладилась,
Я не из тех, кого трогают эти грешки.
Родину ради любви на чужбину Елена сменила
И воротилась живой, злобной не встретив хулы.
В небе Венера сама и теперь не менее чтима,
Чтима, хоть к ласкам склонил Пеннорожденную Марс,
Чтима, хотя, как твердит нам сплетница Ида, богиня
Там, на горе, средь отар, часто спала с пастухом.
Толпы гамадриад, веселые старцы силены,
Хора прекрасный вожак - вот очевидцы любви.
С ними, богиня, и ты дары наяд собирала,
Бережно в горсти ловя падающие плоды.
Кто при нравах таких у милой выпытывать станет:
"Где богатство взяла? Кто подарил? И за что?"
О, не чрезмерное ль счастье в наш век досталось бы Риму,
Если бы в нем лишь одна дева беспутной была?
Лесбия раньше нее безнаказанно в Риме грешила -
Стоит ли ту порицать, что заразилась грехом?
Кто здесь латинянок древних иль стойких сабинянок ищет,
Видно, из дальних краев в Рим лишь недавно пришел.
Ты бы скорее сумел ковшом осушить океаны,
Смертной рукой бы сумел вечные звезды сорвать,
Чем от любовных грехов заставить дев отказаться.
Впрямь от Сатурновых дней девы грешат как на грех.
Девкалионов потоп низвергся на землю - грешили;
Схлынул он с влажных равнин - снова, как было, грешат.
Кто, укажи мне, сумел сохранить чистоту своих простынь,
Кто из богинь - назови - богу-супругу верна?
Даже, коль верить молве, жену властелина Миноса,
Дикий бык соблазнил статностью и белизной,
И, оградясь от любви стеною из меди, Даная,
Девственная, не смогла от Громовержца спастись.
Следуй в утехах любви за латинянкой или гречанкой,
Только свободной живи - мой тебе добрый совет!
Перев. Б. Лейтин


КНИГА III

Переводчик: 
Остроумов Л.
Переводчик: 
Тарловский М.

* * *
(III, 1)
Ты, Каллимахова тень, ты, Филета Косского призрак,
О, разрешите, молю, в вашу мне рощу войти!
Первым жрецом прихожу, чтоб с источника чистого ныне
Греческий хор привести в круг италийских торжеств.
Молвите: в гроте каком одинаково стих вы точили?
Ритмом вступили каким? Пили какую струю?
Ах, распрощаемся с тем, кто держит в оружии Феба!
Пусть же стремится мой стих, тонкою пемзой лощен, -
С ним меня Слава взовьет над землей, и рожденная мною
Муза воздвигнет триумф в беге венчанных коней,
И в колеснице моей молодые помчатся амуры,
Той же дорогой вослед хлынут поэты толпой.
Что вам, бразды отпустив, со мной состязаться напрасно?
Нам ведь просторным путем к музам идти не дано.
Многие впишут, о Рим, хвалы в твою летопись, новый
Римской державы предел - Бактры - в грядущем воспев.
Мне же творенье мое - да прочтешь его в мирное время! -
Дали Камены в горах: стиль не касался таблиц.
Мягкие дайте венки певцу своему, Пегасиды!
Будет ли грубый венец впору моей голове?
То, чего буду лишен при жизни толпою ревнивой,
После кончины моей вдвое воздаст мне мой труд.
После кончины всегда значительней древняя слава:
Громче гремя на устах, имя идет с похорон.
Кто бы о стенах узнал, еловым конем сокрушенных,
Иль о борьбе, что вдвоем с грозным Ахиллом вели
Рек божества - Симоэнт и Скамандр, Юпитера отпрыск?
Или как Гектора труп мяли колеса в полях?
О Деифобе, Гелене, о Полидаманте, и даже
Кто был воитель Парис - край бы родной не узнал.
Мало бы ныне речей Илион прославляло и Трою,
Взятую дважды в веках богом Этейской горы.
Да ведь и сам Гомер, глашатай ее разрушенья,
Чувствует, как его труд в сердце потомства растет,
Так вот и Рим прославит меня меж поздних потомков;
Славы предчувствую день: он после смерти придет.
То, что на кости мои не с презрением камень укажет,
Предугадал я давно: Ликии бог так вещал.
А в ожиданьи того вернемся в круг наших песен:
Деве привычен их звон, по сердцу будет он ей.
Перев. Л. Остроумов

* * *
(III, 2)
Некогда, молвят, Орфей трепетанием лиры фракийской
Диких зверей укрощал, ход останавливал рек.
Молвят, искусство тогда и каменья влекло с Киферона,
В звенья фиванской стены сами сцеплялись они.
Также на песни твои, Полифем, под Этною дикой
Встарь Галатея гнала влагой покрытых коней:
Если мне милость дарят Аполлон и Вакх благосклонный,
Диво ль, что девушек рой чтит песнопенья мои?
Пусть небогатый мой дом не стоит на тенарских колоннах,
Свод - не слоновая кость, нет и стропил золотых,
Пусть плодовитый мой сад не сравнится с лесами феаков,
Гротов затейливых в нем Марциев ключ не кропит, -
Всё же Музы со мной, и милы читателю песни,
И Каллиопу давно мой хоровод утомил.
Счастлива та, что навек прославлена книгой моею!
Каждая песня моя - памятник вечной красе.
Тяжким усильем до звезд вознесенная ввысь пирамида,
Славный Юпитера храм, вышних подобье небес,
Склеп Мавзола в своем роскошном великолепье -
Участи общей они - гибели обречены,
Или потоки дождей, или пламя лишит их величья,
Или под тяжестью лет сами, сломившись, падут,
Но не погибнет в веках талантом добытое имя:
Слава таланта и блеск вечным бессмертьем горят.
Перев. Л. Остроумов

* * *
(III, 3)
Снилось мне, будто лежу я в спокойной тени Геликона,
Там, где струится поток Беллерофонта коня,
Будто твоих я царей и деяния царские, Альба,
Доблестных подвигов рял струнами славить могу.
Слабые ближу уста к тому многоводному руслу,
Струи которого пил жаждущий Энний-отец,
Пел Курианцев я и оружье Горациев славил,
Быстрый Эмилия флот с царским трофеем воспел,
Фабия медленный шаг к победе и мрачную битву
Каннскую, славил богов, чутких к обетам святым,
Ларов, от римских жилищ прогнавших войска Ганнибала,
Как был Юпитера холм криком гусиным спасен.
Феб, заприметив меня из чащи лавров кастальских,
Так мне у грота сказал, к лире склонясь золотой:
"Что тебе делать с такой великой рекою, безумец?
Кто тебе взяться велел за героический лад?
Нет, не надейся ты здесь снискать себе славу, Проперций;
Лучше по мягким лугам в малой двуколке носись,
Чтобы почаще брала со скамьи твою книжку красотка,
Снова читая ее в час, когда милого ждет.
Что же страницы твои за круг предначертанный вышли?
Незачем перегружать челн дарований твоих.
Пусть уж из весел твоих одно за песок задевает,
Так уцелеешь: в морях бури погубят тебя".
Молвил, и мне указал его плектр из кости слоновой
Место, где свежая шла мшистой долиной тропа.
Здесь из зеленых камней раскинулась сводом пещера,
На ноздреватых камнях бубны висели кругом,
Были из глины там Муз и Силена-отца изваянья,
Рядом, Тегейский Пан, видел твою я свирель.
Здесь же - о стайка моя! - Венеры владычной голубки
Красные клювы свои мочат в Горгонском ключе.
Девушки девять полей по жребию тут поделили:
Каждая собственный дар нежной готовит рукой.
Эта плющом обвивает свой тирс, та музыку ладит
К песням, а третья рукой розы сплетает в венок.
Вот из числа богинь одна ко мне обратилась
(Думаю я по лицу, то Каллиопа была):
"Впредь будь доволен ездой на своих лебедях белоснежных,
Дерзкое ржанье коня пусть не влечет тебя в бой!
Хриплым рожком выводить не берись ты морские сигналы,
С Марсом не тщись обагрять рощу святых Аонид
Или поля прославлять, где Мария видны знамена,
Где победительный Рим войско тевтонов громит,
Петь, как варварский Рейн, насыщенный кровию свевов,
Мчит в своих скорбных волнах груды израненных тел.
Впредь влюбленных ты пой в венках у чужого порога,
Изображай ты хмельных, бегство их ночью глухой, -
Чтобы узнал от тебя, как выманивать песнями женщин,
Тот, кто ревнивых мужей хочет искусством сражать".
Молвив так, из ручья Каллиопа воды зачерпнула,
Звучной Филета струей мне окропила уста.
Перев. Л. Остроумов

О ЗАПИСНЫХ ДОЩЕЧКАХ
(III, 23)
Запропастились, увы, дощечки мои записные...
Сколько притом моего запропастилось труда!
Лоск на них навели, истерли прилежные пальцы:
Глянешь - без метки моей сразу от всех отличишь.
Сами они без меня могли с подругой поладить
И без меня убедить, редкостной речью блеснув.
Им поскупились придать золотую, навеки, отделку, -
Ходкий их самшит воском был грязным натерт.
Всё ж и такими они всегда мне преданы были,
С помощью их всегда слава мне в руки текла.
Этим дощечкам моим такие не памятны ль строки:
"Ввергнута в бешенство я, ибо ты мешкал вчера;
Чья-то иная краса тебе приглянулась ли? счел ли
Ложь о проступках моих горькою правдою ты?"
Или такие: "Приди! мы сегодня понежимся вместе,
Встречу растянем с тобой на ночь в гостях у Любви".
В общем, так или сяк, здесь ловчилась женская мудрость
Той, чей хитрый язык может часы скоротать.
Горе мне! - их под счета приспособит деляга, быть может,
И введет в состав рыночных ведомостей!
Будет за их возврат золотом чистым награда.
Кто предпочтет щепье жалкое веской мошне?
Сбегай, раб, и столбу где-нибудь доверь объявленье,
И властелин твой, черкни, на Эсквилине живет.
Перев. М. Тарловский


КНИГА IV

Переводчик: 
Голосовкер Я.

БЫЧКИ ГЕРКУЛЕСА
(IV, 9)
В давнее время, когда Геркулес из Эрифии дальней
Гнал от пурпурных стойл бойкое стадо быков,
Там, где долина Валабра затоплена Тибром, где воды
Города на парусах пересекает моряк,
В месте, богатом скотом, на холмах Палатина стоянку
Для утомленных быков гость утомленный нашел.
Но не остались бычки у хозяина, подлого Кака,
В целости: вор осквернил гостеприимства закон.
Местным, туземцем был Как, грабитель из лютой пещеры.
Мог он раздельно из трех глоток слова извергать.
Чтобы следы грабежа откровенного спрятать, обманщик
В логово ловко за хвост втаскивал задом быков.
Бог был свидетель: быки удружили мычанием вору,
Вышибла ярость в притон вора недобрую дверь.
Три головы проломила дубина менальская Каку.
Пал он. И крикнул Алкид: "Эй, веселее, бычки,
Эй, Геркулесовы, эй, нашей палицы подвиг последний,
Дважды добытые, эй, милые, эй да бычки!
Долгим мычанием вы освятите выгоны бычьи,
Римским Форумом быть вашему пастбищу впредь".
Высказал. Жаждой его замучило нёбо сухое.
Почва кругом жирна - только воды ни следа.
Вдруг он поблизости смех затворниц-девушек слышит.
Кущей в тенистом кругу роща сбегалась вблизи:
Место запретных ключей в заповеднике женской богини,
Доступ к которой на грех был возбранен для мужчин.
Вход к тайнику обвивал повязками пурпур пунийский,
Благоухая, огонь в домике ветхом горел,
Тополь мощной листвой украшал, нависая, обитель,
И укрывались в глуши певчие птицы лесов.
С пылью в сухой бороде прорвался Алкид до порога
И перед входом поверг богу смиренно слова:
"Вас, затейниц святой обители, я умоляю -
Ласково дверь отворив, отдых усталому дать.
В жажде ключа я брожу под журчание влаги незримой,
Я бы и пригоршней рад влагу ручья зачерпнуть.
Вам ли о муже не знать, на плечах небосвод удержавшем,
Он перед вами: землей ныне я прозван - Алкид.
Кто ж не слыхал о делах Геркулесовой славной дубинки,
О неминучей стреле, бьющей зловредных зверей,
Или о том, как Эреб просветлел пред одним человеком!
Гостя примите: земля здесь не радушна ко мне.
Даже будь жрицами вы Юноны жестокосердной,
Мачехи злобной - и та вод не замкнула б своих.
Если мой вид вас страшит или львиная шкура и космы
Этих спаленных волос зноем ливийских пустынь,
Знайте, и я, Геркулес, у Омфалы в платье сидонском
Рабствовал, прялку вертел с шерстью - поденный урок.
Грудь волосатую мне перетягивал мягкий нагрудник,
Но и при жестких руках шустрой служанкой я был".
Кончил Алкид. И ему отвечала маститая жрица,
Белые волосы ей пурпур повязки скреплял:
"Странник, глаза пожалей, уходи из опаснейшей рощи.
Прочь от порога! Ступай! В бегстве спасенье ищи!
Грозно закон от мужчин охраняет запретное место.
Скрытый в обители, мстит жертвенник, остерегись!
Видел, да дорого дал за нагую Палладу Тиресий,
В пору как мылась она, наземь Горгону сложив.
Пусть тебе боги дадут другие источники. Этот
Тайно течет в стороне, здесь, за порогом, для дев".
Так ему жрица. Но гость косяки потрясает плечами.
Яростной жажды сдержать ветхая дверь не могла.
Воды ручья исчерпав, победил он кипение жара,
Тут же - и губ не обтер - твердый закон положил:
"Сей уголок приютил меня, невольника рока,
Но не радушна земля ныне к скитальцу была.
Этот высокий алтарь, посвященный стадам возвращенным,
Мощный алтарь, что мои руки сии возвели,
Да никогда у себя не потерпит дев поклоненья:
Без отмщения впредь жажде Геракла не быть".
Ныне того, кто мир своими руками очистил,
Куры, где Таций царил, в Санке божественном чтут.
Здравствуй, святой отец, примиренный с суровой Юноной,
Здравствуй - и книге моей будь покровитель святой.
Перев. Я. Голосовкер


ДОПОЛНЕНИЕ

Переводчик: 
Корш Ф.

(ВОЛЬНЫЕ РАЗМЕРЫ)

* * *
(I, 3)
Как Кносянка, когда корабль ушел Фесея,
Лежала томная на берегу пустом,
Как на твердыню скал склонилась дочь Кефея,
По избавлении забывшись первым сном.
Иль как плясавшая с лихим Вакханок хором
Эдонка спит, упав на Апиданский луг,
Таким же Кинфия объятая покоем
Дремала, с головой меж зыблющихся рук,
Когда я с пира шел неверною стопою
И светочи рабы несли передо мною.
Лишенный памяти тогда еще не всей,
Хотел неслышно я взойти на ложе к ней.
Хоть бурно властию внушали мне двойною
Здесь Либер, там Амур, суровая чета,
Поддетою слегка обнять ее рукою
И, за ланиты взяв, поцеловать в уста,
Но нарушить не смел сон девы я любимой,
Уж зная, как она к винам моим строга,
И взором лишь в нее впивался недвижимо,
Как Аргус в дивные Инаховы рога.
И то, со своего чела венки снимая,
На лоб, о Кинфия, тебе я надевал,
То косами играл, в прическу их сбирая,
То в руки я плоды тайком тебе давал.
И всякие дары слагал на деве сонной,
Дары, скользившие по груди наклоненной.
Когда же, шевелясь, ты испускала вздох,
Стоял окованный я предрассудка силой,
Что тягостный томит тебя переполох,
Что нудит кто-нибудь во сне своей быть милой.
Меж тем пред окнами луна, свершая круг,
Луна, готовая продлить свои дозоры,
Ей светом трепетным открыла очи вдруг,
И молвила она, в руке ища опоры:
"Вернулся, наконец, ты к ложу моему,
Другою за дверьми оставленный постыдно?
Кому ты отдал ночь, мою всю ночь, кому?
И вот пришел без сил, когда уж звезд не видно.
Таких, бессовестный, достоин ты ночей,
Какие провожу из-за тебя я сирой.
Боролась я тканьем с дремотою своей,
Когда устала ждать, потом я пела с лирой,
Тихонько жалуясь, как жребий мой уныл,
Что медлишь ты ко мне, задержанный иною.
Но сон меня крылом отрадным осенил,
И после долгих слез я предалась покою".
Перев. Ф. Корш

* * *
(I, 8)
Так ты бежишь, не властвуя собою,
Не думая, что станется со мной?
В твоих глазах теперь уж я не стою
Иллирии холодной и глухой?
И, кто б он ни был, этот друг твой новый
Тебе достойным кажется того,
Чтоб к плаванью с ним всюду быть готовой,
Сопутствия чуждаясь моего?
Дерзнешь ли ты бушующего моря
Бестрепетно зловещий слушать вой?
Сумеешь ли найти, с привычкой споря,
На корабле суровом ты покой?
Сумеет ли по пелене морозной
Ступать твоя столь нежная нога?
Ты в силах ли, зимы не зная грозной,
Переносить летучие снега?
Желал бы я, чтоб, множа непогоды,
Удвоилась пора кратчайших дней,
Чтоб праздные устали мореходы
Стожаров ждать в приюте пристаней.
Чтоб твой корабль отдать не мог каната
И на песках Тирренских мирно спал,
Чтоб мой призыв с надеждою возврата
На ветре, мне враждебном, не пропал,
Чтоб видеть мне не выпало на долю,
Как эти вихри перестанут дуть,
Когда пловцов от берега на волю
Волна помчит с тобою в дальний путь,
А я стоять у моря одинокий
Здесь обречен, в тебя вперяя взгляд,
И часто вслед махать тебе, жестокой,
Грозящею рукой, зовя назад.
Но сколько б ты, так ложно клясться смея,
Передо мной виновна ни была,
Тебе в пути да будет Галатея
Защитницей от всяческого зла,
Чтобы, когда в благополучном беге
Объедешь ты вкруг Керавнийских скал,
Пред Ориком заснувший в сладкой неге
Тебе залив приют желанный дал.
Презрев соблазны браков всех возможных,
В своей любви к тебе неколебим,
Не прекращу я жалоб осторожных
Перед порогом, милая, твоим,
И, моряков проезжих зазывая,
Расспрашивать не поленюся я:
"В убежище пловцов какого края
Задержана красавица моя?"
И я скажу: "Хотя б переселила
Ее судьба в Атраковы края,
Туда ли, где живут потомки Гилла,
Она везде останется моя".
------------
Нет, здесь она и здесь клялась остаться,
Пусть пропадут враги мои со зла!
Я победил: она в конце не сдаться
На долгие моленья не могла.
Завистники безвременную радость
Пусть погребут на дне души своей:
Для Кинфии моей пропала сладость
Доселе ей неведомых путей.
Ей мил лишь я, и от меня столица
Уже милей, чем всякая страна.
И без меня венец и багряница
Противны ей - так говорит она.
И на одном она, хоть узком, ложе
Покоиться со мною предпочла,
И быть моей ей кажется дороже,
Со мною жизнь ей что бы ни дала,
Чем если бы с рукой Гипподамии
Обещанный удел достался ей
И все богатства, что во дни былые
Приобретал Элиде бег коней.
Уж помешать соперник мне не может -
Так будет мне любовь ее верна,
И славе той предела не положит,
Меня покрыв с годами, седина.
Хоть много ей даров давал он ценных,
Хоть более сулил их впереди,
Она от выгод отреклась презренных
И на моей осталася груди.
И я успел не золота сияньем,
Не красотой индейских жемчугов
Ее смягчить, а сладким обаяньем
В угоду ей излившихся стихов.
Так, верно, есть и Аполлон, и Муза,
Любовникам усердные друзья.
Я их призвал в охрану с ней союза,
И вот по праву Кинфия - моя.
Теперь могу победною пятою
Я попирать надзвездные края:
Придет ли день иль ночь за ним чредою,
Всегда, повсюду Кинфия - моя.
Перев. Ф. Корш

* * *
(I, 15б)
Нет, Кинфия, ложью не силься готовой
Свои вероломства прикрыть;
Богов не испытывай клятвою новой:
Дай прежние им позабыть.
О дерзкая, знай, что грозит тебе кара
И с нею печаль для меня,
Когда рокового ты силу удара
Почуешь средь ясного дня.
Ведь раньше речные покатятся воды
Назад от пучины морской,
И прежде в годичном порядке природы
Обратный окажется строй,
Чем будет на миг мое сердце свободно
От страстной заботы о том,
Чтоб ты, если хочешь, жила как угодно,
Лишь мне не чужою во всем,
И чем хоть на каплю потерпят утраты
В любви моей глазки твои,
Которыми часто, когда мне лгала ты,
Сомненья смирялись мои.
Глаза мне залогом своих беззаконий
Ты ставила, ими клянясь,
Чтоб, если лукавишь, они на ладони
Упали к тебе в тот же час.
И их ты дерзаешь навстречу сиянья
Великого солнца возвесть,
И дрожь не объемлет тебя от сознанья
Того, что забыла ты честь?
И кто заставлял тебя щек твоих розы
На бледность менять столько раз,
И кто выжимать принуждал тебя слезы
Из холодно блещущих глаз?
От этих уловок я гибну и ныне,
И вот мой влюбленным совет:
"Не верьте вы нежного чувства личине:
В ней правды ни на волос нет".
Перев. Ф. Корш

* * *
(I, 18)
Это место уж верно пустынно.
Вот для жалоб глухой уголок!
Лишь Зефир здесь порхает невинно,
Оживляя безлюдный лесок.
Здесь печали сокрытые смеют
Без опаски излиться на свет,
Если скалы в пустыне сумеют
Сохранить строгой тайны завет.
Так с чего я начну исчисленье
Всех обид твоих, Кинфия, мне?
О каком мне вперед оскорбленье
Слезы, Кинфия, лить в тишине?
Еще так это было недавно:
Я счастливым любовником слыл;
А теперь мне к стыду уже явно
Не находит ответа мой пыл.
Но за что мне немилость такая?
Чем твой гнев на себя я навлек?
Иль виной тому дева другая,
Что мне так приговор твой жесток?
Но клянусь той мечтою приятной,
Что тебя возвратит мне мой зов:
Дева чуждая ножкою статной
Чрез порог мне не клала следов.
Иль лицо мое холодом дышит,
Изменяя лишь редко свой цвет,
И уж речь моя страстью не пышет
И в ней признаков верности нет?
Вы свидетели мне без подлога
(Если дереву нежность сродна),
Ты, о дуб, и аркадского бога
Вековая подруга, сосна!
Часто слышны мои разговоры
В шатком сумраке вашей листвы,
На коре своей часто узоры
Слова "Кинфия" носите вы.
Иль заметной покоя потери,
Изменив, ты боишься ко мне?
Хоть что было меж нами, то двери
Только знают, но скромны оне.
Сколько б горечи ты ни вложила
В этот мрачный души моей строй,
Моего раздражения сила
Всё ж не явится в злобе такой,
Чтоб причиной тебе непрерывной
Был я гнева и ярых угроз
И чтоб блеска красы своей дивной
Твои глазки лишались от слез.
Все красавицы гордой приказы
Исполнять я со страхом привык;
На обиды ее и проказы
Громких жалоб не знает язык.
И за это, о боги, брожу я
Меж тернов по холодной скале,
Без удобств и покоя ночуя
На тропе, в неприветливой мгле.
И всё то, что о злой своей доле
Рассказать я сумел бы другим,
В одиночестве здесь поневоле
Говорю лишь певуньям лесным.
Но чем хочешь ты будь, - пусть отвсюду
Отклик "Кинфия!" роща мне шлет,
И я вслух повторять не забуду
Твое имя средь голых высот.
Перев. Ф. Корш

* * *
(II, 1)
Когда перед моей гробницей
Тебе свершать придется путь,
Коням с британской колесницей
В резном ярме дай отдохнуть
И так скажи, мой прах безгласный
Почтив невольною слезой:
"Был жертвой девы безучастной
Бедняк, обретший здесь покой".
Перев. Ф. Корш

* * *
(II, 3)
Не ты ли хвастал, что терпеть
Уж от красавиц впредь не будешь?
Но вот запутался ты в сеть
И о себе скромней уж судишь.
Тебе досталася, бедняк,
Едва на месяц передышка,
И уж беспутства новый знак -
Твоя вторая зреет книжка.
На суше модно ль рыбе жить, -
Такой бывал я занят думой,
И век свой может ли пробыть
В морской пучине вепрь угрюмый,
А я могу ли, сон забыв,
Трудами сплошь свой ум тревожить?
Увы! возможно страсти взрыв
Отсрочить, но не уничтожить.
Не так лицом пленен я в ней -
Хоть что сравнить с его красами?
Моей возлюбленной белей
Не могут лилии быть сами;
Меотский снег в нем будто спор
С иберским суриком затеял,
Иль словно розы кто убор
По молоку, сорвав, рассеял, -
Не кос волнистый водопад,
Что мода на плечи спустила,
И не глаза меня манят,
Два огонька, мои светила,
На аравийской ткани шелк,
Наряд, встречаемый повсюду, -
Из-за него я, зная толк,
Ничьим поклонником не буду, -
Но я ценю, что так она
Красиво пляшет за попойкой,
Как Ариадна в честь вина
В восторге хор водила бойкий,
И что дерзает воскрешать
Мечтанья эолийской девы,
Струнам искусная внушать
Богинь достойные напевы,
И что в поэзии себя
Сливает с древнею Коринной
И, песен дар в себе любя,
Певицей брезгует старинной.
Когда явилась ты на свет,
Уж не принес ли, дорогая,
Амур младенцу свой привет,
Тебе во здравие чихая?
Такие блага даровать
Тебе могла богов лишь сила;
Оставь и мысль о том, что мать
Тебя так щедро одарила.
Дары такие не могло
Тебе людское дать рожденье;
Не в десять месяцев пришло
Такое благ соединенье.
Великой славы ты пример
Меж римских дев одна покажешь:
С владыкою небесных сфер
Из них ты первая возляжешь.
Всегда не будешь с нами ты
Людских лишь спален видеть стены,
Ты совершенство красоты
Явила вновь со дней Елены.
Так что ж за диво в том, что к ней
Пылает юношество наше?
Вот от кого и Трои всей
Разгром конечный был бы краше!
За этот образ мог бы сам
Ахилл найти себе кончину.
Да был бы должен и Приам
Войны приветствовать причину.
Когда-то я не мог понять,
Что Запад встретился с Востоком
У стен Пергамских, рать на рать,
Из-за жены в бою жестоком.
Теперь, Парис и Менелай,
Уж я смотрю на вас иначе.
Ты прав, что всё твердил: "Отдай",
А ты - что медлен был к отдаче.
Кто хочет больше кисть свою
Творений древности прославить,
Тот должен милую мою
За образец себе поставить.
Восток ли блеск ее лица
Иль Запад узрит в списках точных,
Она и западных сердца
Зажжет любовью, и восточных.
Перев. Ф. Корш

* * *
(II, 5)
Так это правда, то, что в Риме говорят?..
Что будто Цинтия мне вовсе изменила,
Что будто ты и честь и стыд свой позабыла,
Что явен твой разврат?
О, если это так, отмщу тебе жестоко:
Как бурный Аквилон, изменчив стану я;
Из дев всех более достойная упрека
Заменит мне тебя.
Стихом, которым я пел Цинтию когда-то,
Я худшую из дев начну превозносить,
И не дерзнет она того, что мне так свято,
Изменой оскорбить.
И будешь в верности превзойдена ты ею...
Потом раскаешься, любимая моя...
Расстанусь я с тобой, пока еще умею
Сердиться на тебя.
Утихнет сердца боль - и возвращусь к тебе я...
Я знаю: Аквилон не так меняет вид
Эгейских тихих волн, когда он, свирепея,
Над морем пролетит;
Не так и облако меняет очертанья
Свои воздушные, когда повеет Нот,
Как гневный любящий меняет обещанья,
Лишь первый гнев пройдет.
Вновь привлеки меня, пока еще возможно.
Я знаю: ты уже жалеешь обо мне,
Ты только увлеклась, и любящему можно
Простить тебя вполне.
Но не вреди себе. Юноной, дорогая,
Молю тебя, поверь, не только бык рога
Склоняет яростно - овечка молодая
И та разит врага.
Я, правда, не порву одежд, борясь с тобою,
И у ворот твоих замка не изломлю,
Не стану рвать волос и грубою рукою
Тебя не оскорблю:
Такого гнусного и грубого отмщенья
Необразованный какой-нибудь мужик,
Не знающий плюща и миррам умащенья,
Искать еще привык,
Я иначе отмщу; но месть мою потомство
Узнает по моим о Цинтии стихам:
"В ней много красоты, но больше вероломства"
Я в вечность передам.
Я знаю, гордая, хотя ты и готова
В надменности своей молву людей презреть,
Но, Цинтия, поверь: тебя мой стих суровый
Заставит побледнеть.
Перев. П. Краснов

* * *
(II, 13)
Меньше стрел Ахеменовы внуки
Из-под Суз забирают на рать,
Чем Амура проворные руки
В мое сердце успели послать.
Этот род песнопенья, хоть тощий,
Он мне сам презирать запретил,
И Аскрейской быть жителем рощи
Не затем он меня допустил,
Чтоб деревья Пиэрской дубровы
На призыв подвигалися мой
И чтоб следовать были готовы
Звери дебрей Исмарских за мной,
Но чтоб Кинфия слепо, как чарам,
Подчинялася песне моей,
И я буду тогда своим даром
Инахийского Лина славней.
Не одной красоте лишь наружной
Вся души моей страсть отдана,
И мне в женщине также не нужно,
Чтоб была она родом знатна;
Но к ногам образованной девы
Я охотно для чтенья сажусь,
Чтоб призвал моей лиры напевы
Беспристрастный, изысканный вкус.
Лишь бы в этом успеть, - что за дело
Мне до смутных народа речей?
Обеспечена слава всецело
Мне судом милой девы моей.
Если ж склонит, отрекшись от розни,
На мольбы она слух, о! тогда
Уж ничьи не страшат меня козни,
Ни с Юпитером грозным вражда.
Перев. Ф. Корш

* * *
(II, 31)
Ты хочешь от меня узнать, зачем ускорен
Свиданья миг с тобой, как прежде, быть не мог.
По воле Кесаря великого отворен
Был Фебов золотом украшенный чертог.
Так был он величав. Вокруг двора, сверкая,
Столпы пунийские тянулись чередой;
Меж ними дочери маститого Даная
Все, сколько ни было, стояли по одной.
И Феб, который здесь, во мраморном кумире,
По мне, прекраснее, чем настоящий, был,
Перстами на немой перебирая лире,
Уста для пения неслышного открыл.
У жертвенника скот Мироновского стада,
Четыре по углам стоящие быка,
Очарование обманутого взгляда,
Которым жизнь дала художника рука:
В средине самый храм вздымался мерно к небу,
Красуясь мрамора блестящей белизной,
Святилище, что стать уже успело Фебу
Дороже и милей Ортигии родной.
А выше, над князьком, на колеснице стоя,
Виднелся дневного светила властелин;
А дверь сверх белого слоновой кости слоя
Резьбой к себе влекла обоих половин.
Одна в торжественных чертах изображала,
Как галлы свержены с Парнасской высоты,
А та, печальная, - как смотрит дочь Тантала
На смерть детей от стрел божественной четы.
И дале, в глубине, меж матерью стоящий
И меж сестрою, тот, кому воздвигнут храм,
Одежду по земле широкую влачащий,
Он сам, Пифийский бог, бряцает по струнам.
Ни братом рок тебя не наделил, ни сыном:
Да будут брат и сын тебе во мне едином!
Перев. Ф. Корш

* * *
(II, 26)
Она твердит, стихи мои читая,
Что богачей любовь ей не нужна.
Поэзии поклонница такая
Не сыщется на свете, как она.
Перев. Ф. Корш

* * *
(III, 8)
Отрадна мне была та ссора
Вчера за ужином с тобой
И полный брани и укора
Твой крик и гнев безумный твой.
Зачем ты стол перед собою
Толкаешь в бешенстве хмельном
И мечешь яростной рукою
В лицо посуду мне с вином?
Нет, лучше в волосы горстями
Вцепися мне, отбросив страх,
Оставь изящными ногтями
Заметки на моих щеках,
Стращай меня, что выжечь вежды
Горящей хочешь головней,
От горла разорвать одежды,
Мне наголо всю грудь открой.
В том страсти истинной приметы
Распознаю я для себя:
Так сильно женщины задеты
Ведь не бывают, не любя.
Когда у женщины без меры
Плодится брань на языке,
У ног владычицы Венеры
Когда лежит она в тоске,
Людьми своими безотменно
Повсюду друга сторожит,
Иль, как Менада, исступленно
За ним средь улицы бежит,
Иль ей безумные виденья
Во сне тревожат робкий ум,
Иль дел других изображенья
Причиной служат мрачных дум, -
На эти душ ревнивых муки
Я сам угадчик неплохой;
Я знаю: крепче нет поруки
За верность чувства никакой.
Союз любви непрочен будет
Без оживляющих измен,
Моим врагам лишь рок да судит
У хладнокровной девы плен!
Мою искусанную шею
Пусть видят сверстники кругом;
За синяки я не краснею:
То знак, что с ней я был вдвоем.
В любви иль мучиться мне мило,
Иль слышать стоны мук чужих,
Хочу иль слезы лить уныло,
Иль слез быть зрителем твоих.
Люблю, когда бровей движеньем
Ответы втайне ты даешь
Иль пальцев хитростным сложеньем
Беседу скрытую ведешь.
Но не терплю, когда возможно
Без вздохов мне внушить покой;
Хочу всегда бледнеть тревожно,
Гнев милой чуя над собой.
Была приятнее Париду
Любовь, когда утешить ей
Свою умел он Тиндариду
При ввозе греческих мечей.
Данайцы бой несут под стены,
Суровый Гектор всё стоит,
А он в объятиях Елены
На славу подвиги вершит.
С тобой, с другим, из-за тебя же
Весь век свой буду я в войне:
Где ты, я быть хочу на страже,
А мир совсем не нужен мне.
Ликуй, что ты одна всецело
Владеешь славой красоты;
Найдись другая - ты б скорбела.
Теперь гордиться вправе ты.
Тебе же, кто напряг все силы,
Чтобы союз наш разорвать,
Будь тесть обузой до могилы
И при жене в придачу мать!
За то, что ночь тебе, как вору,
Она позволила украсть,
Благодарить со мною ссору,
А не к тебе ты должен страсть.
Перев. Ф. Корш