ГАЙ ВАЛЕРИЙ КАТУЛЛ

Автор: 
Катулл

87-54 гг. до н. э.

Катулл, Гай Валерий (80-54 гг. до н. э.), родом из Вероны, - самый непосредственный римский лирик и сатирик, блестящий мастер стиха, соединяющий меткость и откровенность народного языка с грацией александрийцев и музыкальностью эллинской мелики. В Риме появляется в 62 г. Вокруг него группируется кружок поэтов-новаторов, "неотериков", которые вступают в борьбу с напыщенной поэзией старой школы. Отметим отдельные точки его биографии. Встреча с красавицей Клодией в доме у Манлия (см. "Лесбия") и начало пылкого романа и цикла стихов "К Лесбии". В 59 г. жизнь наносит ему два удара: поэт понял неверность Клодии; в Троаде умирает его любимый брат. Катулл убегает из Рима в Верону. По возвращении в 57 г. в Рим он находит Клодию лю-бовницей М. Делия Руфа. Следует его отъезд в Вифинию с пропретором Мемиием. Оттуда, после посещения могилы брата в Троаде, поэт возвращается на родину в Сирмио у озера Гарда и удивляет Рим новинкой - поэзией о Востоке. В 55 г. - полный разрыв с Клодией. Однако забвения нет. На это указывает стихотворение "Кто вспоминал порой".
Последние годы поэт проводит вблизи Комо, предаваясь занятиям литературой и удовольствиям провинциальной жизни. Его ближайшие друзья: поэты - Цинна, Цецилий, К. Лициний Кальв, Фурий Бибакул, оратор Кв. Гортензий, Кв. Корнифиций, историк Корнелий Непот и Азиний Поллион, Бераний и др. С архилоховой беспощадностью он обрушивается на своих литературных и политических противников цезарианцев, а также на соперников в любви. Особенно достается другу и ставленнику Цезаря Мамурре и Ватинию, стихотворцам Суффену и Волюзию и любовникам Лесбии Руфу и Геллию.
Его 116 стихотворений распадаются на мелические стихи, элегии, эпиллии, эпиграммы. Обычно их делят на три группы по признаку метра и объема: № 1-60 написаны мелическими размерами, по большей части фалекиями (11-сложником), № 61-64 - подражания александрийцам, поэмы, № 65-116 - элегии и эпиграммы, написанные дистихом.
Отец поэта был зажиточным человеком, но сам поэт, по-видимому, был в стесненных обстоятельствах. Его вилла близ Тибура была куплена и заложена им за чужие деньги. Мнения о том, примирился ли Катулл с самовластием Цезаря, расходятся.


I. ЛЕСБИЯ

Переводчик: 
Голосовкер Я.
Переводчик: 
Сельвинский И.
Переводчик: 
Шервинский С.
Переводчик: 
Пиотровский А.
Переводчик: 
Богоявленский
Переводчик: 
Шатерников Н.
Переводчик: 
Корш Ф.

(ГОДЫ 62-55)
ВОСПОМИНАНИЕ
(76)
Кто, вспоминая порой о минувших далеких порывах
К благу и добрым делам, радость в душе не таит,
Если он помыслом чист, вероломством И сговором темным
Горя не множил людей, ложно богами клянясь.
Что же, Катулл, и тебя одарила на долгие годы
Ядом сладчайших отрад неблагодарная страсть.
Есть ли благие слова иль благие поступки, которых
Ты не сказал, не свершил радостно ради нее?
Тщетно! упали они в пустоту ненадежного сердца...
Что же терзаться душой, память тоской бередить!
Духом воспрянь, оторвись от навязчивой страсти-приманки,
Разве раздавленным быть - высшая участь людей?
Трудно - еще бы! и как! - одолеть многолетнее чувство.
Трудно, - но ты потрудись! Не одолеть? - Одолей.
В этом спасенье - иль смерть. Пересиль роковое бессилье!
Волей, неволей - сверши! Должен - и выбора нет.
Боги, о если и вас не чуждается жалость, о если
Вы исторгали в беде жертву из смерти самой,
Взор обратите ко мне - я грешил, но грехи мои чисты,
Вырвите эту чуму, черную язву, молю.
В душу ко мне заползла, отравила, проклятая, - горе!
Оцепенел, не живу. Радость и смех позабыл.
Я не о том хлопочу, чтоб она за любовь полюбила
Или бесстыдство свое девственным смыла стыдом.
Сам исцелиться хочу, - эту пагубу злобную сбросить...
Боги, - о горечь мольбы! - сжальтесь! Я чисто любил.
Перев. Я. Голосовкер

ЛЮБОВЬ[1]
(51)
Мнится мне, он бог, а не смертный образ,
Мнится, пусть грешно, он превыше бога:
Близ тебя сидит, не отводит взора
Слушая жадно
Смех рокочущий этих губ. А мне-то
Каково терпеть! Чуть, бывало, встречу
Лесбию - душа вон из тела. Слово
Вымолвить трудно.
Нем язык. Дрожа бормочу. Под кожей
Тонким огоньком пробегает трепет,
И в ушах звенит, и в глазах темнеет -
Света на вижу.
Лень твоя, Катулл, для тебя погибель,
Лень рождает блажь о блаженстве мнимом,
Лень владык былых и держав богатых
Сколько сгубила?
Перев. Я. Голосовкер

ЗАБАВА ЛЕСБИИ[2]
(2)
Милый птенчик! Услада моей милой.
Как забавно ока с тобой играет,
Подставляя под клювик свой мизинец,
Ожидая, чтоб яростно ты клюнул.
Когда деве, блистающей красою,
Позабавиться так придет желанье,
Чтоб найти утоленье своей страсти, -
Вероятно, и жар ее стихает.
О, когда бы и мне, с тобой играя,
Облегчить свою жаждущую душу.
Перев. И. Сельвинский

СМЕРТЬ ПТЕНЧИКА[3]
(3)
Плачьте, плачьте, Венеры и Амуры,
Лейте слезы, чувствительные люди:
Умер птенчик, дружок моей подружки,
Милый птенчик, услада моей милой,
Кого больше очей своих любила.
Слаще меда он был и знал хозяйку,
Словно девочка мать свою родную;
Он, бывало, с колен ее не сходит,
То сюда, то туда по ней порхает,
Для нее лишь одной он и чирикал.
А теперь он бредет стезею мрачной
В ту юдоль, из которой нет возврата.
Будь же проклят, проклятый ужас Орка,
Что навек всё прекрасное уносит!
Ты чудесного птенчика похитил...
О, мучение! О, покойный птенчик!
По тебе горьки слезы проливая,
Покраснели глаза моей подружки.
Перев. И. Сельвинский

ПОЦЕЛУЙ
(5)
Будем, Лесбия, жить, любя друг друга!
Пусть ворчат старики - за весь их ропот
Мы одной не дадим монетки медной!
Пусть заходят и вновь восходят солнца, -
Помни: только лишь день погаснет краткий,
Бесконечную ночь нам спать придется.
Дай же тысячу сто мне поцелуев,
Снова тысячу дай и снова сотню,
И до тысячи вновь и снова до ста,
А когда мы дойдем до многих тысяч,
Перепутаем счет, чтоб мы не знали,
Чтобы сглазить не мог нас злой завистник,
Зная, сколько с тобой мы целовались.
Перев. С. Шервинский

ЕЩЁ ПОЦЕЛУЙ
(7)
Если спросишь ты, сколько поцелуев
Утолили бы, Лесбия, мой голод, -
Сосчитай-ка пески в ливийских дюнах,
Что кочуют, зыбучие, в Киренах
Меж оракулом бога Громовержца
И священною Баттовой гробницей,
Или звезды сочти в безмолвном небе,
Что взирают на тайные свиданья...
Вот когда бы ты столько целовала -
Утолила, пожалуй, и Катулла...
Тут не счел бы лобзаний любопытный,
А язык не назвал бы эту цифру.
Перев. И. Сельвинский

СОРЕВНОВАНИЕ В КРАСОТЕ[4]
(43)
Добрый день, долгоносая девчонка,
Колченогая, с хрипотою в глотке,
Большерукая, с глазом, как у жабы,
С деревенским нескладным разговором,
Казнокрада формийского подружка!
И тебя-то расславили красивой?
И тебя с нашей Лесбией сравнили?
О, бессмысленный век и бестолковый!
Перев. А. Пиотровский

СОПЕРНИКУ
(40)
Что за черная желчь, злосчастный Равид,
В сети ямбов моих тебя погнала?
Что за мстительный бог тебя подвинул
На губительный этот спор и страшный?
Или хочешь ты стать молвы игрушкой?
Иль какой ни на есть ты славы жаждешь?
Что ж, бессмертным ты будешь! У Катулла
Отбивать ты осмелился подружку.
Перев. А. Пиотровский

ИЗМЕНА
(56)
Ох, как весело! Как смешно, Катон мой!
Есть что слушать, над чем смеяться можно...
Вволю смейся, Катон мой, над Катуллом,
Презабавный, смешной на редкость случай:
Я мальчишку поймал с его девчонкой,
Как копьем я его разделал палкой,
Той, своей... "О, прости, Венера, грех мой!"
Перев. Богоявленский

РАЗМОЛВКА[5]
(8)
Катулл измученный, оставь свои бредни:
Ведь то, что сгинуло, пора считать мертвым.
Сияло некогда и для тебя солнце,
Когда ты хаживал, куда вела дева,
Тобой любимая, как ни одна в мире.
Забавы были там, которых ты жаждал,
Приятные - о да! - и для твоей милой,
Сияло некогда и для тебя солнце,
Но вот, увы, претят уж ей твои ласки.
Так отступись и ты! Не мчись за ней следом,
Будь мужествен и тверд, перенося муки.
Прощай же, милая! Катулл сама твердость.
Не будет он, стеная, за тобой гнаться.
Но ты, несчастная, не раз о нем вспомнишь.
Любимая, ответь, что ждет тебя в жизни?
Кому покажешься прекрасней всех женщин?
Кто так тебя поймет? Кто назовет милой?
Кого ласкать начнешь? Кому кусать губы?
А ты, Катулл, терпи! Пребудь, Катулл, твердым!
Перев. И. Сельвинский

* * *
(70)
Милая мне говорит, что моею женой она будет,
Даже если бы стал Зевс добиваться ее.
Так говорит. Но всё то, что любовница в страсти лепечет,
Надо на ветре писать да на бегущей воде.
Перев. И. Сельвинский

* * *
(72)
Некогда ты говорила, что предана только Катуллу
Лесбия и что тебе даже Юпитер не мил.
Я же тянулся к тебе не обидною похотью черни:
Словно дочурку отец, вот как любил я тебя.
Ныне ж, увы! - я прозрел. Хоть сильней ты меня опаляешь,
Всё же в сознаньи моем стала ничтожнее ты.
Спросишь меня: почему? Потому что обманутым сердцем
Можно страстнее хотеть, но невозможно любить.
Перев. И. Сельвинский

* * *
(83)
Лесбия вечно при муже поносит меня и ругает.
Это ему, дураку, кажется музыкой сфер.
Ах ты, безмозглый осел! Да ведь если б меня позабыла,
Знаю: молчала б она. Если ж бранится весь день,
Значит, не может забыть. Не под силу ей стать равнодушной.
Лесбия гнева полна: страстью клокочет она.
Перев. И. Сельвинский

* * *
(86)
"Квинтия - безукоризненна!" Я ж ее вижу высокой,
Статной и белой. О да: это и я признаю,
Но никогда не признаю красавицей: нет обаянья,
Очарования нет в теле дебелом таком.
Лесбия - вот кто волшебница! Прелести все сочетая,
Не у Венеры ль самой тайну свою заняла?
Перев. И. Сельвинский

* * *
(92)
Лесбия вечно бранит и бранит меня, не умолкая.
Пусть меня гром разразит: Лесбия любит меня!
Ибо и сам я таков: оскорбляю, браню - и однако
Да разразит меня гром, если ее не люблю.
Перев. И. Сельвинский

* * *
(107)
Если желанье какое сбывается сверх ожиданья,
Этому дару судьбы век благодарна душа.
Вот и сейчас мое сердце полно благодарности вечной:
Ты возвратилась ко мне, страстно-желанная, вновь!
Страстно-желанная Лесбия снова ко мне возвратилась...
О, как сияет в груди этот нечаянный свет!
Кто же теперь во вселенной светлей и счастливей Катулла?
Что еще может Катулл большего в мире желать?
Перев. И. Сельвинский

* * *
(109)
Ты обещаешь, о жизнь моя, сделать любовь бесконечной,
Нерасторжимой вовек, полной волнующих тайн.
Боги великие! Дайте ей силу сдержать обещанье,
Пусть эта клятва звучит искренно и от души,
Чтобы мы с Лесбией милою до гробового покрова
Дружбы священной союз свято могли сохранить.
Перев. И. Сельвинский

РЕВНОСТЬ[6]
(79)
Лесбий красавец... Что спорить! Его ведь Лесбия больше
Хочет иметь, чем тебя с челядью всею, Катулл,
Только красавец продать Катулла с фамилией вправе,
Коль из знакомых кто даст три поцелуя ему.
Перев. Богоявленский
* * *
(82)
Квинтий, коль хочешь меня обязать дорогим мне, как очи,
Или чем-то таким, что мне дороже очей, -
Не отнимай у меня, что очей мне гораздо дороже,
Даже дороже того, что мне дороже очей.
Перев. Н. Шатерников

УПРЕК
(60)
Как! Иль страшилище ливийских скал, львица,
Иль Сциллы лающей поганое брюхо
Тебя родило с каменным и злым сердцем?
В тоске последней, смертной, я тебе крикнул,
И рассмеялась ты, жестокая слишком!
Перев. А. Пиотровский

ОТЧАЯНЬЕ
(58)
Целий! Лесбия, Лесбия, о боги,
Та единственная, что драгоценней
Самой жизни бывала для Катулла, -
Эта Лесбия ныне в закоулках
Отдается, как девка, внукам Рема.
Перев. И. Сельвинский
* * *[7]
(85)
ненавижу ее и люблю. Гложет чувство двойное!
Люди, зачем я люблю! - и ненавижу зачем!
Перев. Я. Голосовкер

ССОРА
(42)
Все сюда, мои ямбы, поспешите!
Все сюда! Соберитесь отовсюду!
Девка подлая смеет нас дурачить.
И не хочет стихов мою тетрадку
Возвратить. Это слышите вы, ямбы?
Побегите за ней и отнимите!
Как узнать ее, спросите? - По смеху
Балаганному, по улыбке сучьей,
По бесстыдной, разнузданной походке.
Окружите ее, кричите в уши:
"Эй, распутница! Возврати тетрадки!
Возврати нам, распутница, тетрадки!"
В грош не ставит? Поганая подстилка!
Порожденье подлейшего разврата!
Только мало ей этого, наверно!
Если краски стыдливого румянца
На собачьей не выдавите морде,
Закричите еще раз, втрое громче:
"Эй, распутница! Возврати тетрадки!
Возврати нам, распутница, тетрадки!"
Всё напрасно! Ничем ее не тронуть!
Изменить вам придется обращенье,
Испытать, не подействует ли этак:
"Дева чистая, возврати тетрадки!"
Перев. А. Пиотровский

ВЕСЕЛАЯ ЖЕРТВА[8]
(36)
Хлам негодный, Волюзия анналы!
Вы сгорите, обет моей подружки
Выполняя. Утехам и Венере
Обещалась она, когда вернусь я
И метать перестану злые ямбы,
Худший вздор из дряннейшего поэта
Подарить хромоногому Гефесту
И спалить на безжалостных поленьях.
И решила негодная девчонка,
Что обет ее мил и остроумен!
Ты, рожденная морем темно-синим,
Ты царица Идалия и Урий,
Ты, Анкону хранящая и Голги,
Амафунт, и песчаный берег Книда,
И базар Адриатики, Диррахий, -
Благосклонно прими обет, Венера!
Вы ж не ждите! Живей в огонь ступайте,
Вздор нескладный, нелепица и бредни,
Хлам негодный, Волюзия анналы!
Перев. А. Пиотровский

КАБАК
(37)
Вы, гости кабака, известного развратом
(От братьев в колпачках дверь при столбе девятом)!
По-вашему, лишь вы мужских достойны прав,
Все женщины живут для ваших лишь забав,
А прочих за козлов считаете смердящих?
Иль оттого, что вас, вплотную там сидящих,
Сто, двести олухов, вы думаете так,
Что побоюсь задеть я двести вдруг сидяк?
Но знайте: я готов и стену всю у входа
Покрою знаками достойного вас рода.
Ведь с груди женщина бежавшая моей,
Которой ни одна не будет мне милей,
Из-за которой вел я войны без пощады,
Засела между вас. Вы все пылать к ней рады.
Богаты, знатны вы, но, что мне в вас претит,
Вы все из уличных, ничтожных волокит,
А худший ты - как франт, в прическе покос матей,
Сородич кроликов, ты, Кельтибер Эгнатий,
Красавцем славимый за бороды размер
И зубы, мытые, чем моет их Ибер.
Перев. Ф. Корш

ГЕЛЛИЮ
(91)
Не до такой слепоты я доверился Геллию, Геллий,
В этой жестокой игре пагубной страсти моей,
Разве не знал я тебя, или мнил непреклонным, иль думал:
В нем благородство души помыслов низких сильней.
Я простодушно считал, что не мать, не сестра ему, право,
Та, чья голодная страсть так изглодала меня.
Если в дни дружбы и впрямь сочетали нас тесные узы, -
Это ли повод, скажи, друга коварно предать?
Геллию - повод: тебя сладострастною радостью полнит
Тайный проступок, когда нечто преступное в нем.
Перев. Я. Голосовкер

ГЕЛЛИЮ
(116)
Часто, тебе угодить от души желая, бывало,
Случая ждал переслать в дар Каллимаха стихи
В робкой надежде, что ты, примиренный со мною, не будешь
Злобными копьями впредь метить в бедовый мой лоб.
Только напрасен был труд, не осилила добрая воля:
Геллий, к моленьям моим ты оставался глухим.
Мне-то... копья твоих не страшны, - не укусят Катулла,
Ты же моими насквозь будешь в отместку пронзен.
Перев. Я. Голосовкер

ГЕЛЛИЮ
(80)
Геллий, как объяснить, что красны твои губы, как розы,
Те, что всегда у тебя зимнего снега белей?
Из дому ль выйдешь с утра, поднимешься ль с мягкого ложа
После покойного сна к позднему вечеру ты...
Не говорю ничего, но так будто молва утверждает,
Что, окорнав, ты лишил мужа всей силы его...
Кровоточащий Виррон подтверждает, что все это правда, -
Значит, и губы твои та же окрасила кровь.
Перев. Богоявленский

РУФУ
(69)
Руф, не дивись, почему нет женщины, что захотела б
К нежному сердцу тебя крепко и страстно прижать,
Хоть бы ее соблазнял ты подарком редкого платья
Иль драгоценных камней ярко горящей игрой.
Так вот порочат тебя нехорошие некие слухи:
Будто под мышками ты гнусного держишь козла,
Все боятся его, и не диво: опасный зверюга.
Ни у одной из девиц силы не хватит с ним лечь.
Значит: иль эту чуму нестерпимую как-либо сбудешь,
Или не спрашивай, Руф: "Что за причина? Бегут!"
Перев. Богоявленский

РУФУ
(71)
ЗАПАХ КОЗЛА
Запах козлиный ужасен, хоть будь он трикраты заслужен.
Злая подагра, увы, также несносная вещь!
Что ж удивительного, двойным наказаньем наказан
Недруг твой - он у тебя отнял подруги любовь!
Только обнимется с ней, постигает обоих возмездье:
Вонь удушает ее. Мучит подагра его.
Перев. Богоявленский

ГАЛЛУ
(78)
Галлова брата жена - красавица. Два их у Галла.
Также красив, хоть куда, сын у второго из двух.
Сам Галл - красавец, и сам же он сводит влюбленную пару.
Чтобы красавицы друг был ей под стать красотой.
Галл презабавный глупец - позабыл, что супруг он супруге:
Дядею будучи сам, дяде дружка подсадил.
Перев. Богоявленский и Я. Голосовкер

* * *
Да, я готов зарыдать. Эти чистые девичьи губы
Грязью нечистой слюны губы сквернили твои.
Даром тебе не пройдет. Берегись, навеки ославлю.
Звонко старуха молва, кто ты таков, разгласит.
Перев. Я. Голосовкер

БЕЗВОЗВРАТНО[9]
(11)
Спутники-друзья, мой Аврелий, Фурий,
Вы дойдете впрямь по пятам Катулла
К дивным индам, где ударяют гулко
Волны о берег,
До гиркан - в тот край аравийской неги,
До кочевий саков, до самых парфов,
К морю, где прибой семикратно красит
Нил семиглавый,
К дальним Альпам, где перевала выше
Цезаревых дел предстоит величье,
И за гальский Рейн, где британов море -
Север свирепый.
Куда рок меня ни забросит, всюду
Неотступно вы для услуг готовы,
Возвестите же моей милой кратко,
Хоть и не сладко:
Да живет она, как живала, - в блуде,
Целых триста в день обнимая разом,
Никого душой не любя, но в душу
Порчей въедаясь.
Ей моей любви не вернуть, как прежде.
Поздно, подсекла, как цветок, что скошен
У прогалины мимоходом острым
Плугом скользнувшим.
Перев. Я. Голосовкер


[1] «Первые встречи». Первые три строфы — перевод 2–го фрагмента Сафо, сделанный сафической строфой подлинника. Последняя строфа присочинена Катуллом. Существует предположение, что она принадлежит другому стихотворению. Имя «Лесбия» вставлено Катуллом. Сафической строфой написано также стихотворение № 11. Влияние Сафо имеется в эпиталамах.
[2] «Забава Лесбии». Стихотворение было настолько популярно, что книжка стихов Катулла получила название «Птенчик» — «Passer». Перевод «passer» словом «воробей» неточен.
[3] «Смерть птенчика». В подражание эпитафии, излюбленного жанра александрийских поэтов, римские поэты создали трогательно иронические элегии, посвященные смерти любимых животных и птичек. В Антологии приведено несколько таких образцов, завоевавших широкую популярность уже у древних читателей: «На смерть птенчика» Катулла, «На смерть попугая» Овидия и «На смерть собачки Иссы» Марциала. Некоторые усматривают в этом стихе Катулла пародию на поминальный плач.
[4] «Соревнование в красоте». Полагают, что стихотворение относится к Амеане (см. «Мамурра»).
[5] «Катулл измученный…». Холиямбы оригинала переданы александрийским стихом, т. к. тот размер, которым обычно передают по–русски античный холиямб, ассоциируется с сатирическим и комическим жанрами ( Плавт, Теренций, эпиграммы), но не элегическим.
[6] «Ревность». Эпиграмма на слухи о сожительстве Клодии–Лесбии после смерти ее мужа Целия Пульхра с ее братом Клодием, которого Катулл, играя словами, именует Лесбием пульхром–красавцем, намекая на мужа Лесбии.
[7] «И ненавижу ее и люблю…». Такое двойное чувтво ненависти–любви выражено уже у Теогнида.
[8] «Веселая жертва». Поэт ради пародии на обетные гимны перечисляет культовые центры Венеры: Идалии, Амафунт, Голги — на Кипре, Урий, Анкону — в Италии, Диррахий — на восточном берегу Адриатики, старинный город Книд — в Малой Азии.
[9] «Аврелию и Фурию». Фурий и Аврелий принадлежали к кругу обожателей Клодии–Лесбии. Они сблизились с Клодией, по–видимому, после Катулла, на что намекают слова «по пятам Катулла». Он их делает посредниками, передавая через них Лесбии свой отказ от сближения, чтобы подчеркнуть свое презрение. В географическом обзоре роста римского военного государства, данного в этом стихотворении, — в упоминаниях о походе Красса на парфов, о вступлении Цезаря в Британию, о возведении Габинием на египетский престол Птоломея, — вряд ли следует усматривать лесть Цезарю. Такие каталоги географических имен были исстари присущи эллинской поэзии, эпосу и драме и нравились древним читателям. Александрийская ученость возвела их в свой эстетический канон, который позаимствовали от нее авторы напыщенных римских од. Их лукаво пародирует Катулл, побеждая своих литературных противников пленительностью сафической строфы и своих политических противников двусмысленностью их прославления.

2. ДРУЗЬЯМ И ВРАГАМ

Переводчик: 
Голосовкер Я.
Переводчик: 
Пиотровский А.
Переводчик: 
Шервинский С.
Переводчик: 
Богоявленский
Переводчик: 
Шатерников Н.

ФАЛЕКИИ, ХОЛИЯМБЫ, ДИСТИХИ

ВЕРАНИЮ
(9)
Мой Вераний, сердечный друг, такого
На сто тысяч друзей не променяю,
Ты вернулся домой в семью родную,
К милым братьям и к матери, старушке,
Ты вернулся живехонек, - о радость!
Я увижу тебя, рассказ услышу,
Обнимая, в глаза тебя целуя,
Как ты жил, как ты был в стране иберов
И какие там люди и событья, -
О, найдется ли где на белом свете,
Кто бы так ликовал, как я ликую.
Перев. Я. Голосовкер

ПОЭТУ ЛИЦИНИЮ КАЛЬВУ[1]
(14)
Если б света очей моих сильнее
Не любил я тебя, мой Кальв любезный,
Я бы злобой Ватиния озлился:
За какие грехи, за что, помилуй,
Ты наслал на меня такую гибель
Стихоплетов? Да будь клиент твой проклят,
Подаривший тебе всю эту нечисть.
Впрочем, если новинкой нарочито
Наградил тебя Сулла, книжник важный,
Он не плохо судил: я рад и счастлив,
Не погибли твои труды напрасно.
О, зловещая, черная книжонка!
Ты по дружбе послал ее Катуллу,
Чтоб его доконать без промедленья
В самый день ликованья Сатурналий.
Погоди же, поплатишься, забавник,
Я чуть свет побегу к прилавкам книжным,
Закуплю разных Цезиев, Аквинов,
И Суффена, и прочую заразу
И тебя этой казнью осчастливлю.
Вы же, гости недобрые, прощайте,
Прочь! Долой! Убирайтесь восвояси,
Дней позорище, выродки-поэты!
Перев. Я. Голосовкер

ВАРУ
(22)
СУФФЕН-СТИХОПЛЕТ
Мой Вар! Суффена ты наверняка знаешь!
Суффен красив, воспитан, говорить мастер.
Вдобавок к остальному он стихи пишет.
По тысяче, по десять тысяч строк за день
Кропает, не как мы на черновых свертках,
На царских хартиях, чтоб переплет новый,
Чтоб скалки новые, чтоб вышито красным,
Свинцом расчерчено, начищено пемзой,
Стихи прочесть попробуй, и Суффен важный
Покажется бродягой, пастухом козьим.
Такая перемена! Вот стихов сила!
Никак не верится! Такой хитрец, умник,
Умней всех умников, из хитрецов - хитрый,
Становится последним дураком сразу,
Чуть за стихи возьмется. Никогда всё же
Так горд он не бывает, до небес счастлив,
Поэзией своей он упоен, право.
Но будем откровенны! Таковы все мы.
Немножко от Суффена ты найдешь в каждом.
Смешны мы все, у каждого своя слабость.
Но за своей спиною не видать сумки.
Перев. А. Пиотровский

ЛИЦИНИЮ КАЛЬВУ[2]
(50)
ИГРА
Друг Лициний! Вчера, в часы досуга
Мы табличками долго забавлялись.
Превосходно и весело играли.
Мы писали стихи поочередно.
Подбирали размеры и меняли.
Пили, шуткой на шутку отвечали.
И ушел я, твоим, Лициний, блеском
И твоим остроумием зажженный.
И еда не могла меня утешить,
Глаз бессонных в дремоте не смыкал я,
Словно пьяный, ворочался в постели,
Поджидая желанного рассвета,
Чтоб с тобой говорить, побыть с тобою.
И когда, треволненьем утомленный.
Полумертвый, застыл я на кровати,
Эти строчки тебе, мой самый милый,
Написал, чтоб мою тоску ты понял.
Берегись же, и просьб моих не вздумай
Осмеять, и не будь высокомерным,
Чтоб тебе не отмстила Немезида!
В гневе грозна она. Не богохульствуй!
Перев. А. Пиотровский

ПОЭТУ ЦЕЦИЛИЮ
(35)
Ты скажи-ка Цецилию, папирус,
Собутыльнику, лирику, поэту,
Пусть Ларийское озеро и Комо
Он покинет для сладостной Вероны:
От приятеля общего услышать
По прибытии кой-какие мысли.
Коль умен, полетит он без оглядки,
Сколько б раз раскрасавица подруга
Ни звала, его шею обнимая,
Ни молила: "О милый мой, помедли".
Ибо, если правдивы слухи, гибнет
От влюбленности бешеной девчонка:
Всё нутро ей, всю душу опалило
С той минуты, как он о Диндимене
Ей прочел зарожденную поэму.
Бог с тобою, прелестница, наукой
Превзошедшая Сафо: превосходна
Зарожденная поэма о Кибеле.
Перев. Я. Голосовкер

СЕПТИМИЮ
(45)
Акму нежно обняв, свою подругу,
"Акма, сердце мое! - сказал Септимий. -
Если я не люблю тебя безумно
И любить не готов за годом годы,
Как на свете никто любить не в силах,
Пусть в Ливийских песках или на Инде
Встречусь льва с побелевшими глазами!"
И Амур, до тех пор чихавший влево,
Тут же вправо чихнул в знак одобренья.
Акма, к другу слегка склонив головку
И пурпуровым ртом касаясь сладко
Томных юноши глаз, от страсти пьяных,
"Жизнь моя! - говорит. - Септимий милый!
Пусть нам будет Амур один владыкой!
Верь, сильней твоего, сильней и жарче
В каждой жилке моей пылает пламя!"
Вновь услышал Амур и не налево,
А направо чихнул в знак одобренья.
Так, дорогу начав с благой приметы,
Оба любят они, любимы оба.
Акма другу одна милей на свете,
Всех сирийских богатств и всех британских.
И Септимий один у верной Акмы,
В нем блаженство ее и все желанья.
Кто счастливей бывал, какой влюбленный?
Кто Венеру знавал благоприятней?
Перев. С. Шервинский

КОРНИФИЦИЮ[3]
(38)
Худо, друг, твоему Катуллу, худо,
Худо, мой Корнифиций, нестерпимо,
С каждым днем, каждым часом - хуже, хуже...
Что же ты! Или труд велик, подумай,
Ободрить и утешить теплым словом?
Я в обиде и злюсь. Так это дружба!
Вздор, пустяк, даже капля утешенья
Слезных строк Симонидовых дороже.
Перев. Я. Голосовкер

ГОРЕ-СЛУЖАКИ
(28)
Злополучные спутники Пизона,
С легкой ношею, с сумкой за плечами,
Друг Вераний, и ты, Фабулл несчастный!
Как живется вам? Вдосталь ли намерзлись
С вашим претором и наголодались?
Так же ль все барыши в расход списали,
Как и я, за моим гоняясь мотом,
Уплатил за долги его - вот прибыль!
Меммий милый! Изрядно и жестоко
Ощипал он меня и облапошил.
Что я вижу? И вы в таком же счастье?
Облапошили вас и ощипали?
Вот они - покровители из знатных!
Чтоб вас прокляли боги и богини,
Вас - позорище Ромула и Рема!
Перев. А. Пиотровский

АЛЬФЕНУ[4]
(30)
Мой забывчивый друг,
Недруг друзей,
Альфен пролгавшийся,
И не жалко тебе,
Черствый, ничуть
В горе приятеля?
И тебе нипочем
Подло предать
И оболгать меня?
Но богам не милы
Ловких людей
Хитросплетения.
Как же быть мне, увы! -
Сердцем кому
Ныне довериться?
Кто, злодей, убеждал
Душу отдать -
Всю целиком, как есть,
Окунуться в любовь,
Всё позабыть:
Только одно - любить?
А теперь: "Я - не я",
Вспомни слова,
Вспомни дела свои!
Иль их ветер унес,
Дунул - и нет,
Было, как не было?
Ох, попомнят тебе
Правда и бог,
Будешь ты плакаться,
Все слова и дела
Вспомнишь тогда,
Альфен непомнящий!
Перев. Я. Голосовкер

ФЛАВИЮ
(6)
ЗАБАВА ФЛАВИЯ
Флавий милый! Давно бы показал ты
Мне подружку твою - ведь ты не скрытен, -
Безобразной не будь она и грубой.
Вижу, вижу, в распутную девчонку
Ты влюбился и совестно признаться.
Не проводишь ты ночи в одиночку.
Молча спальня твоя вопит об этом,
Вся в цветах и пропахшая бальзамом,
И подушка, помятая изрядно,
И кровати расшатанной, на ножках
Не стоящей, скрипенье и дрожанье
Не поможет молчать и отпираться.
Ты таким не ходил бы утомленным,
Если б втайне страстям не предавался.
Расскажи мне про радость мне и горе,
И тебя и любовь твою до неба
Я прославлю крылатыми стихами.
Перев. А. Пиотровский

ВАРУ[5]
(10)
ВИФИНСКИЕ БАСНИ
На досуге шатался я по рынку.
Тут повел меня Вар к своей подружке.
Видно сразу - гулящая девчонка,
Но лицом недурна и остроумна.
Мы пришли. Завязались разговоры
И о том, и о сем. Зашла беседа
Про Вифинию, как-то в ней живется
И привез ли я золото оттуда.
Я ответил, как было. Ни начальство
Не разжилось ни чуточки, ни свита.
Напомаживать не с чего прическу.
Был к тому же наш претор - мот и лодырь
И на свиту свою плевал бесстыдно.
"Неужели, - сказала мне красотка, -
Не принес ты того, что там обычно,
Слуг-носилыциков?" Я, чтоб не казаться
Через меру убогим, ей ответил:
"Хоть попалась провинция дрянная,
Уж не так я несчастлив, чтобы рослых
Не набрать восьмерых парней в услугу".
А нигде б не нашел и одного я,
Кто б носилок поломанные ножки
Взгромоздить на затылок согласился.
Тут девчонка, как водится гулящей,
Закричала: "Прошу тебя, Катулл мой,
Одолжи их на время! Прокатиться
В храм Сераписа надо мне". - "Да нет же! -
Я ответил. - Теперь припоминаю.
Я ошибся с носильщиками. Друг мой
Цинна Гай, а не я, себе добыл их.
Впрочем, он или я, не всё ль едино?
Как в своем, я в его добре хозяин.
Ты ж изрядная дрянь и прилипала,
Говорить с тобой надо настороже".
Перев. А. Пиотровский

КАМЕРИЮ[6]
(55)
НА ПОИСКАХ
Милый друг, откройся, ради бога!
Где ты, где, в каких трущобах скрылся?
Я искал тебя на Малом поле,
В книжных лавках, в многолюдном цирке,
И в Юпитера высоком храме,
И под колоннадами Помпея,
Всех ловил я девушек попутных,
Кто лицом казался миловидней,
И допрашивал, грозясь: "Девчонки!
Мне Камерия сюда подайте тотчас!"
Груди мне одна из них открыла:
"Здесь он дремлет в розовых листочках".
Геркулес в таких трудах устал бы.
Будь бы я железным стражем Критским,
Ладом иль Персеем оперенным,
Дай мне крылья мощные Пегаса
Или мчись я на упряжке Реса,
Дай мне птиц полет молниеносный
Иль ветров, метущихся дыханьем,
Дай мне столько силы, друг Камерий,
Всё равно, измученный до смерти,
Я склонился бы в изнеможеньи.
Страшный труд - тебя искать, приятель!
Ты ж безмолвствуешь высокомерно.
Укажи мне, где тебя я встречу.
Не таись, решай, откройся смело!
Ты - в плену у девушек прелестных.
Помни, кто о страсти не болтает,
Тот любви блаженства не достоин.
Разговорчивость мила Венере.
Если ж хочешь сохранять молчанье,
Пусть я буду третьим в вашем счастье.
Перев. А. Пиотровский

ИПСИФИЛЛЕ
(32)
Я прошу, моя радость Ипсифилла,
Наслажденье мое, моя утеха,
Днем проведать тебя позволь сегодня!
А позволишь - смотри, чтобы не в пору
За тобою никто не запер двери,
Да сама никуда уйти не вздумай,
Но меня поджидай и приготовься
Девять кряду со мной сомкнуть объятий.
Если так, разрешай скорей: нет мочи, -
Пообедал я, сыт и, лежа навзничь,
Протыкаю и тунику и паллий.
Перев. С. Шервинский

ЮВЕНЦИЮ
(48)
ГЛАЗА ЮВЕНЦИЯ
Если б светочи глаз твоих медовых
Целовать ты мне дал, Ювенций милый,
Сотню, тысячу раз я к ним приник бы.
Вновь и вновь целовал бы. Не был сытым,
Если б даже колосьев спелых гуще
Жатва выросла наших поцелуев.
Перев. А. Пиотровский

ФУРИЮ И АВРЕЛИЮ[7]
(16)
На весь свет осрамлю вас и ославлю,
Блудник Фурий и пакостник Аврелий,
За мои шаловливые безделки
Вы меня обзываете бесстыдным.
Пусть поэту пристало быть стыдливым
В тайне сердца, но лирике - иное;
Ведь изюминка - то, что изумляет,
В неге слов и в игривости таится,
Чтоб от соли, от зуда зачесались -
Не юнцы, а заросшие щетиной,
У которых и ляжки отекают.
Вы же, сборщики сотен поцелуев,
Как вы смели назвать меня бесстыдным!
На весь свет осрамлю вас и ославлю.
Перев. Я. Голосовкер

ФУРИЮ[8]
(26)
НЕСНОСНЫЙ ВЕТЕР
Не под северным ветром расположен
Хутор мой, не под бурями Фавона,
Не под Австром полуденным и Евром,
Нет, заложен он за пятнадцать тысяч,
Вот чудовищный ветер и несносный!
Перев. А. Пиотровский

МОЛОДЧИКУ ФАЛЛУ[9]
(25)
Блудливый Фалл, податливей ты кроличьей пушинки,
Жирка, нутра гусиного, замшелой паутинки,
И мягче мочки ты ушной и гузочного сала,
И тот же Фалл стремительней клокочущего шквала,
Чуть к осовелым банщикам на мыльню что попало.
Верни мне плащ - мне плащ верни украденный, воришка,
Ручник сетабский с вышивкой, искуснейшею, Тинской.
В ворованном красуется, как в дедовом, растяпа.
Я из когтишек вытяну, - верни мне всё, что сцапал,
Не то бочок откормленный, изнеженные ручки
На людях плеть веселая распишет, - будет взбучка,
Прижжет тебя, - замечешься, ошпаренный при этом,
Как судно в море бешеном под сумасшедшим ветром.
Перев. Я. Голосовкер

ЭГНАЦИЮ
(39)
Эгнаций, белизной зубов своих кичась,
Всегда смеется он: сидит ли на суде,
Когда довел до слез защитник всех других...
Всегда смеется он: когда над сыном мать,
Единой радостью, рыдает у костра...
Всегда смеется он: что б ни было и что б
Ни делал. Тот же смех. Обычай уж таков, -
По мне, ни вежливым, ни милым счесть нельзя.
Прими поэтому, Эгнаций, мой совет,
Тибура ль гражданин или Сабинец ты,
Умбриец ли скупой, отъевшийся Этруск,
Иль Ланувиец ты зубатый, черн, как негр,
Иль Транспаданец мой (ах, я люблю своих),
Иль кто угодно, будь с зубами белыми...
И всё же я хочу, чтоб не смеялся ты:
Нет смеха глупого глупее ничего...
Но ты ведь Кельтибер, а в Кельтиберии
Всяк собственной мочой полощет утром рот
И этим докрасна себе он десны трет,
И зубы у кого отыщутся белей,
Тем больше, значит, он глотнул мочи своей.
Перев. Богоявленский

ПАДЕНИЕ
(59)
Глодает Руфула красавица
Руфа,
Жена Менения. Среди могил
Часто
Она шатается: крадет с кострищ
Ужин.
И хлеб обугленный таскает из
Пепла,
И больно бьет ее нечесаный
Сторож.
Перев. А. Пиотровский

КОРНЕЛИЮ
(102)
Ежели в тайну кого уверенно друг посвящает,
Сердца изведав его верность до самых глубин,
Можешь одним из таких меня называть ты по праву!
Истинный я Гарпократ, милый Корнелий, поверь.
Перев. Богоявленский

СИЛО
(103)
Слушай, Сило, иль мои отдавай мне десять сестерций
И уж, как хочешь, потом будь ты и дерзок, и груб!
Или же, если монета нужна, перестань, умоляю,
Сводником быть, да еще грубым и дерзким таким.
Перев. Богоявленский

НА АРРИЯ[10]
(84)
Аррий "корысть" говорил - но "кхорысть" у него выходило,
Иль говоря "интерес" - произносил "хинтерес".
Думал при этом всегда, что сказал он дивно, прекрасно, -
Если ему удалось проговорить "хинтерес".
Думаю, мать, ее брат, свободные, так говорили,
Или по матери дед, бабка - былые рабы.
В Сирию послан был он - и уши у всех отдохнули:
Слышали те же слова, только свободно, легко, -
И не боялись, что впредь всё те же придется услышать
Странные речи, - но вдруг... страшная весть донеслась!
Только лишь Аррий проплыл Ионийским морем - как стало
Не Ионийским оно, а Хионийским тотчас.
Перев. Н. Шатерников

ЦИННЕ[11]
(95)
ОКОНЧЕНА "СМИРНА"
Цинна свой труд завершил, и закончена "Смирна". Девятый
Раз мы успели собрать жатву и встретить весну.
Наш же Гортензий пять тысяч стишков накропать умудрится
В сутки. Но в сутки стишки будут забыты его.
"Смирну" молва донесет до подземных потоков Сатраха,
"Смирна" в столетьях седых будет прославленной слыть.
Книжки Волюзия в Падуе, где родились, и погибнут,
Скумбрий на рынке купец будет завертывать в них.
Тоненькой книжкой - изящной поэзией друга горжусь я,
Пусть рукоплещет толпа пышных словес кирпичам!
Перев. А. Пиотровский

КОРНЕАИЮ НЕПОТУ[12]
(I)
Но кому подарю я новый томик,
Отшлифованный пемзою до блеска?
Мой Корнелий - тебе. Не ты ль, бывало,
Мой задорный стишок считал не вздором
В те года, когда первый из италов
Ты дерзнул изложить веков событья
В трех томах - столь ученых и весомых.
Так прими без хулы мой тощий томик,
И владей им, и будь его патроном,
Дабы жил он в веках подольше века.
Перев. Я. Голосовкер


[1] «Если б света очей моих…». Изящный памфлет на не известных нам поэтов враждебной катуллову кружку школы — Цесия, Аквина, Суффена и книгопродавца Суллу. В день праздника Сатурналий обменивались подарками. Поэт Кальв в шутку посылает Катуллу сборник таких стихов римских стихоплетов.
[2] «Игра». Игра в поэтическую импровизацию, перебрасывание стихотворными шутливыми репликами, была обычна в древности. До нас дошли сборники таких шуток.
[3] «Другу Корнифицию». Мнения исследователей разошлись: является ли стихотворение обычной жалобой друзьям или предсмертным словом поэта. Симонид Кеосский — автор поминальных плачей.
[4] «Альфену». Тема стихотворения — измена друга. Написана большими асклепиадами, введенными Алкеем.
[5] «Вару». Подобно своим друзьям, возвратившимся разочарованными из Испании, столь же разочарованным вернулся Катулл из Вифинии: ни карьеры, ни наживы. Но хотел ли Катулл действительно нажиться, как это полагает Фет? Нажива в восточных провинциях — явление обычное для римского чиновника. Но Катулл слишком яростно нападал на грабителей провинций, чтобы его в этом заподозрить.
[6] «Камерию». Прогулка по древнему Риму: Марсово поле — книжный рынок — колоннада Помпея близ Марсова поля — храм Юпитера. Страж Крита — медный великан Талл. Персей оперенный — намек на крылатые сандалии, дарованные Персею Гермесом для перелета на край света к Горгонам. Упряжка Реса — белые кони, подаренные царю Ресу Посейдоном и украденные Диомедом и Одиссеем.
[7] «Фурию и Аврелию». Известно, что в этом стихотворении Катуллом была поставлена гётевская тема «поэзия и правда»: поэзия может быть игривой, жизнь поэта серьезна. Это противопоставление, как было уже отмечено, стало ходячим в римской поэзии. Его повторяет Овидий: «Пусть легкомысленна песнь, — жизнь безупречна моя» (Tristia 1), за ним Марциал: «Пусть я бесстыдный поэт, — в жизни я честен и чист» (I, 5).
[8] «Фурию». Литературный мотив «Жалобы на нищету» идет от Гиппонакта. Он имеется и у Каллимаха. Эпиграмма построена на омониме «заложен».
[9] «Молодчику Фаллу». 5–я строка подлинника испорчена и переведена гадательно. Сопоставление с чрезвычайно скабрезным стихотворением № 33 дает ключ к тому, что поэт нападает на отца и сына Вибенниев, которых там также называет банными ворами, и пользуется одинаковым эпитетом «cinaede» по отношению к Фаллу и Вибеннию–сыну. Фалл (Thallus) — нескромное прозвище с фоническим намеком на фаллос. Тинская вышивка — вифинская, от Тинии (у Босфора), слившейся с Вифинией в III в.: Тиния славилась разрисованными материями.
[10] «На Аррия». В стихотворении видят сатиру на тех лиц, особенно на провинциалов, которые на греческий лад вводили придыхание в начале слова.
[11] «Цинне». Мифологическая небольшая поэма Цинны на тему «Метаморфоз» пользовалась известностью. Ее сюжет: кипрская царевна Смирна влюбляется в своего отца Кинира и превращается в дерево (мирру). Поэма была образцом александрийской новеллистики со всеми особенностями изощренной александрийской поэтики и показа мастерства. Для понимания ее учености и многосмыслия требовался комментарий. Противопоставляя ее краткость и стилистическую изощренность многословию и неуклюжим писаниям своих литературных противников, Катулл, сам поупражнявшийся в подражании александрийцам, восхваляет ее довольно двусмысленно.
[12] «Историку Корнелию Непоту». В переводе пред–последней строки переводчик следует тексту Шмидта. Слово «virgo» в рукописях отсутствует, там стоит бессмысленное «ergo». Катулл высказывает пожелание, чтобы Непот, которому он посвящает книжку, стал ее патроном–покровителем.

3. ПЕЧАЛЬНЫЕ ЭЛЕГИИ

Переводчик: 
Голосовкер Я.

НА СМЕРТЬ КВИНТИЛИИ[1]
(96)
Если могил тишину гробовую радует отзвук
Скорби безрадостной, Кальв, голос печали живой,
Голос о том, как тоской мы любовь оживляем былую,
Слезы о дружбе былой, канувшей в вечную тьму,
Верь мне, - Квинтилия, Кальв, не о смерти безвременной помнит:
Радует душу ее скорбная наша любовь.
Перев. Я. Голосовкер

ГОРТЕНЗИЮ ОРТАЛУ
(65)
Если глухая тоска, порожденная скорбию, Ортал,
Так отдалила меня ныне от мудрости муз,
Сладостный выразить стих вдохновенной душой, как бывало,
Разум бессилен, волной бед захлестнула ее.
Брата печальная тень предо мною, - в пучине забвенья
Бледные ноги его Лета омыла водой.
Урну в унылой дали на Ретейском прибрежьи сокрыла
Почва троянской земли, в прах растирая и пыль.
Ах, никогда мне тебя не увидеть, любимый... Дороже
Жизни мне был, но и впредь буду любить, как любил,
Буду тебя поминать, обездоленный, в песнях печальных,
Словно Давлийский певец, верный любви соловей:
В гуще тенистой листвы он о гибели Итила плачет,
Трелью рыдающей нам память о нем бережет.
Всё же тебя не забыл я, мой Ортал, в моих сокрушеньях,
И Баттиадовых строк шлю тебе мой перепев,
Чтобы и думать не смел, будто на ветер бросил, впустую,
Просьбу, и вылетело всё из моей головы,
Как вылетает порой из-под складок одежды у чистой
Девушки яблоко - дар, брошенный ей женихом:
Мать ненароком вошла - и вскочила бедняжка, забыла
Яблоко спрятать: оно... выбежало, как назло,
Прыгнуло на пол, стремглав покатилось, а горе-невеста
Так виновато стоит, вспыхнув до самых бровей.
Перев. Я. Голосовкер

НА МОГИАЕ В ТРОАДЕ[2]
(101)
Много морей миновал я и много приморских народов,
Чтоб у могилы твоей скорбный исполнить обряд.
Дань запоздалых даров приношу погребальную, брат мой,
Пепел безмолвный, увы, речью тревожу глухой.
Жестокосердна судьба: от меня оторвала живое
Теплое тело твое, - брат мой возлюбленный, брат!
Но заповеданному закону прапредков покорный,
Я совершаю, как встарь, тризны печальный обряд.
В дар приношенья мои, увлажненные терпкой слезою
Братской, прими и навек, брат мой, прости и прощай.
Перев. Я. Голосовкер

ПИСЬМО МАНЛИЮ
(68)
(ФРАГМЕНТ)
Ты под ударом судьбы письмо, которое в горе
Слезы писали твои, мне посылаешь, чтоб я
Дружбой моей поддержал потерпевшего в бурю крушенье,
Дальше от смерти увлек выброшенного волной,
Ибо забыться тебе на твоей одинокой постели
Ласковым сном не дает ныне богиня любви.
Не услаждают тебя и творения древних поэтов
Ночью бессонной, когда странно тревожна душа.
Что мне таить! Я польщен: меня именуешь ты другом
И с нетерпением ждешь новых любовных стихов.
Ждешь, - но в неведенье ты о моем злополучии, Манлий,
Ждешь, - и срывается с губ: неблагодарен твой гость.
Знай же, в пучине и я роковой безысходности гибну,
И от несчастного впредь счастья даров не проси.
С той зеленой поры, как оделся я белою тогой,
В дни, когда юность моя вместе с весною цвела,
Много любовных стихов сочинил я, не чуждых богине,
Склонной к страстям примешать сладкую горечь любви.
Но оборвала мое баловство любовное с музой
Брата смерть... О скорбь! Брат мой возлюбленный, брат!
Ты, умирая, разбил мое счастье. Вместе с тобою
Рухнул наш дом - погребен в черной могиле твоей:
Всё ты увлек за собой в эту тьму, погубил нашу радость,
Всё, что питалось твоей сладкой любовью живой.
С гибелью этой любви стихотворство мое и иные
Тонкие блюда ума с болью гоню из души.
Что же ты пишешь: позор пребывать Катуллу в Вероне,
Где даже в высшем кругу принято, - скажет любой, -
Тело холодное греть на постели, увы, одинокой.
Грустно, но где же позор, - это несчастье скорей.
Манлий, прости, если в дар стихов, похищенных скорбью,
Не посылаю тебе: рад бы послать - не могу.
Да и писателей здесь у меня запас оскуделый.
Всё оттого, что живу в Риме я - в Риме мой дом,
В Риме осел я, бегут мои годы тревожные в Риме.
Что до Вероны, - один с книгами ящик со мной.
Было б досадно, чтоб ты, обижаясь на случай, подумал,
Будто я скаред какой иль прямодушья лишен.
Верно, тебе не дарю ни стихов, ни книжных новинок:
Я бы охотно их дал - только их нет у меня.
Перев. Я. Голосовкер

* * *
(73)
Полно тебе о любом хлопотать так любовно и пылко,
Полно мечтать, что воздаст кто-то добром за добро.
Неблагодарен наш свет и дарить благосклонность бесцельно:
Скучно, пожалуй, - к чему! Даже опасно порой.
Мне никто никогда не мстил так обидно и злобно,
Как отомстил мне один - верный, единственный друг.
Перев. Я. Голосовкер


[1] «Поэту Лицинию Кальву на смерть его жены Квинтилии». Поражает идея стихотворения, чуждая язычеству: душе усопшего служит утешением земная печаль об усопшем.
[2] Смерти брата посвящены Катуллом три стихотворения. Он создает в римской поэзии лирическую форму поминального плача (треноса).

4. VARIА

Переводчик: 
Голосовкер Я.
Переводчик: 
Шервинский С.
Переводчик: 
Пиотровский А.
Переводчик: 
Богоявленский
Переводчик: 
Пушкин А.

ПИРУШКА[1]
(27)
Пьяной горечью Фалерна
Чашу мне наполни, мальчик!
Так Постумия велела,
Председательница оргий.
Вы же, воды, прочь теките
И струей, вину враждебной,
Строгих постников поите:
Чистый нам любезен Бахус.
Перев. А. Пушкин

ВЕСНА[2]
(46)
Дышит вешним теплом, отходит холод,
Равноденствия бедственные грозы
Дуновенью Зефира уступили.
Разлучайся же, Фригия, с Катуллом,
И вы, пажити солнечной Никеи, -
Душу странника дрожью преддорожной
Пробирает и ноги как на крыльях:
В грады славные Азии лечу я.
О содружества милые, прощайте!
Издалёка отплыли мы совместно,
Но невесть как на родину вернетесь.
Перев. Я. Голосовкер

КОРАБЛЬ
(4)
Корабль, который здесь вы, гости, видите,
Хоть мал, а говорит, что был он всех быстрей,
Что ни одна громадина пловучая
Ни разу не могла опередить его,
На веслах ли несясь, под парусами ли;
Что это подтвердит и Адриатики
Бурливый брег, и острова Кикладские,
И Родос благородный с дикой Фракией,
И Пропонтида, и лука Понтийская,
Где - нынешний корабль - стоял он некогда
Косматым лесом. На киторском темени
Широко он шумел листвой глаголющей.
Понтийская Амастра, щедрый буками
Китор, всё это знали вы и знаете,
Так говорит корабль. С времен запамятных
Он возвышался у тебя на маковке,
В твоем он море весла в первый раз смочил
И через столько бурь с их злобой тщетною
Хозяина доправил, слева, справа ли
Юпитер кликал ветры иль, содействуя,
Дул с двух сторон и ходу прибавлял ему.
Обетов никаких береговым богам
Он не принес ни разу до прибытия
Морями всеми к озеру прозрачному.
Так было. А теперь он тихо старится
В укрытии, вам, братья, посвятив себя,
Двойничный Кастор и двойничный Кастора.
Перев. С. Шервинский

ГОРОДОК[3]
(17)
Городок мой! Желаешь ты на мосту веселиться.
В пляс пуститься готовы все. Одного только трусят -
Плох мостишка. Прогнил настил. Сваи стали трухлявы.
Тут держись! Полетишь стремглав! В топкой грязи увязнешь.
Пусть же крепкий получишь мост, как в мечтах тебе снится!
Лихо пусть по нему стучат ноги в пляске салийской!
А за это позволь и мне всласть потешиться смехом.
Разреши с твоего моста сбросить вниз головою,
Вверх тормашки, как сена куль, землячка дорогого!
В лужу пусть кувырком летит, в топь, вонючую жижу,
Где чернейшей трясины гниль, где пучина болота!
Это - страшный дурак! Умом он глупее ребенка
Двух годков, что уснул, отца убаюканный песней.
Этот увалень взял себе чудо-девочку в жены,
Нежной козочки прелесть в ней, резвость юности первой.
Баловать бы ее, беречь, гроздь сладчайшую сада.
Дурень женке гулять дает. Сам не двинет и пальцем,
Сам и с места не встанет. Нет! Он улегся колодой,
Что, подрублена топором, хлоп, в канаву упала.
Пестрой жизни веселый шум не дойдет до канавы.
Вот таков же и мой дурак! Он не слышит, не видит,
Кто таков, позабыл давно, жив ли, нет ли, не знает.
Вот его с твоего моста сковырнуть мне охота!
Может быть, от сонливых дум он проснется в трясине,
В грязной тине оставит нрав свой тупой и холодный.
Так подкову теряет мул в жидкой луже болота.
Перев. А. Пиотровский

НА СЕСТИЯ[4]
(44)
Сабинская моя, Тибурская земля,
Тибурская твоя... поддакивают, чтоб
Катулла не гневить. Ан нет - Сабинская,
Готовы на пари - кто враг мой - утверждать...
Но пусть Сабинская, точней, Тибурская,
Я в подгородном том дому охотно жил.
От кашля мерзкого себя освободив,
В чем и желудок мой бывал не без вины,
Когда попировать роскошно вздумал я...
Как раз был к Сестию я на пирушку зван.
А он речь, полную и яда, и бацилл,
Вдруг против Анция, истца, нам прочитал...
Тут лютым насморком и кашлем затяжным
Измученный, бежал сюда я, в твой уют,
Крапивой, тишиной лечила ты меня...
Поправившись, тебя за то благодарю,
Что за грехи мои не отомстила мне.
Но об одном молю: лишь я зов Сестия
Безбожный получу, чтоб кашель с насморком
Не на меня обрушились, на Сестия,
Кто нас зовет, чтоб дрянь свою нам прочитать.
Перев. Богоявленский


[1] «Пьяной горечью Фалерна…» — в подлиннике стихотворение написано фалекиями (11–сложником). 4–я строка оригинала у Пушкина опущена. Существует догадка, будто в последних строках отражается заговорная формула: воду, как пагубу вина, поэт предоставляет постникам и закрепляет заговор словами: «Здесь находится чистый Вакх».
[2] «Весна». Прощальная элегия. Уезжая из Вифинии (Никеи), поэт решил по пути посетить старинные города малоазиатского прибрежья. Посетив могилу брата в Троаде, он возвращается к себе на родину к озеру Гарда (№ 56). Там на полуострове Сирмио стоял его дом. Обыкновение Катулла сочетать трогательное (лиризм) со смешком остановило его выбор для стихотворения «Ты, полуостровов…» на холи–ямбическом размере. После плавания Катулл посвящает изображение корабля спасителям на водах — Диоскурам (см. стихотворение «Кораблик»). Надпись, как это полагается на посвятительном даре, говорит о прошлом судна — о его происхождении и о морском пути: Адриатика — Кикладские острова — Родос — Мраморное море — Черное море — Вифиния. Затем обратный путь: Киторский гребень и Амастрский холм Черноморья, поросший буками, из которых построен корабль. Впечатление от стихотворения — будто Катулл совершил путешествие на собственном корабле.
[3] «Городок». Осмеяние косности римского захолустья. Стихотворение написано приапеями — размером, применяемым для скабрезных песенок. В нем немало народного юмора. Салийская пляска — бурная пляска жрецов Марса, салиев, в честь бога.
[4] «На Сестия». Тибурское имение было расположено на границе Тибурского округа и Сабинского. Тибурский округ славился мягким климатом, и там строили себе дачи богачи. В Сабинском климат был суров. Поэтому доброжелатели называли имение Тибурским, барским, а недоброжелатели — Сабинским, плебейским (см. Фет). Катулл приобрел его на чужие деньги.

5.САТИРА ПОЛИТИЧЕСКАЯ

Переводчик: 
Шатерников Н.
Переводчик: 
Пиотровский А.
Переводчик: 
Шервинский С.
Переводчик: 
Богоявленский

* * *
(53)
Посмеялся над кем-то я недавно:
Он в собраньи, когда мой Кальв так дивно
Преступленья Ватиния исчислил, -
В удивленьи, всплеснув руками, крикнул:
"Боги вышние! - карапуз речистый!"
Перев. Н. Шатерников

ПОДЛОЕ ВРЕМЯ
(51)
Увы, Катулл, что ж умереть ты мешкаешь?
Водянка-Ноний в кресло сел курульное.
Ватиний-лжец бесчестит фаски консула.
Увы, Катулл! Что ж умереть ты мешкаешь?
Перев. А. Пиотровский

ЦИЦЕРОНУ[1]
(49)
Из внуков Ромула искуснейший вития,
Марк Туллий, сколько их в себе содержит свет,
И сколько числилось во времена былые,
И сколько принесет чреда грядущих лет!
Благодарит тебя душой нелицемерной
Катулл, поэтов всех сквернейший во сто крат,
Поэт настолько же меж всеми самый скверный
Насколько изо всех ты лучший адвокат.
Ф. Корш

ПРОТИВ ЦЕЗАРЬЯНЦА[2]
(29)
Кто это стерпит, кто не воспротивится,
Когда не вор, не гаер, не похабник он!
Своим добром зовет Мамурра Галлию,
Богатую и дальнюю Британию.
Распутный Цезарь - видишь и потворствуешь!
А тот, надутый, сытый и лоснящийся,
Хозяйничает в спальнях у друзей своих,
Как голубок, как жеребец неезженый.
Распутный Цезарь - видишь и потворствуешь!
Так, значит, правда, гаер, вор, похабник ты?
Затем ли, император знаменитейший,
Ты покорил далекий остров Запада,
Чтоб эта ваша грыжа непотребная
За сотней сотню расточал, да тысячи? .
Чудовищная щедрость, невозможная!
Иль мало раскидал да порастратил он.
Сперва расхитил денежки отцовские,
Потом добычу с Понта и Иберскую
(Поток золотоносный - знает Таг о ней),
Его ль страшиться Галлам и Британии?
Зачем с негодным нянчитесь? Что может он
Еще, как не мотать и не похабничать?
Неужто для того вы, победители,
Вы, тесть и зять, разбили землю вдребезги?
Перев. А. Пиотровский

* * *
(93)
Меньше всего я стремлюсь тебе быть по сердцу, Цезарь:
Что мне, белый ли ты, черный ли ты человек?
Перев. С. Шервинский

РАСПУТНИКАМ
(57)
В чудной дружбе два подлых негодяя,
Кот Мамурра и с ним - похабник Цезарь!
Что ж тут дивного? Те же грязь и пятна
На развратнике римском и формийском.
Оба мечены клеймами распутства,
Оба гнилы и оба полузнайки.
Ненасытны в грехах прелюбодейных,
Оба в тех же валяются постелях,
Друг у друга девчонок отбивают.
В чудной дружбе два подлых негодяя!
Перев. А. Пиотровский

* * *
(47)
Порций, Сократион - две лапы цепких,
Понюх Меммия, хапалы Пизона,
Вас Веранию и моему Фабуллу
Предпочел негодяй, Приап известный,
Вы с полудня сидите, разрядившись,
За роскошным столом, мои ж дружочки
На углу перекрестка выжидают.
Перев. Богоявленский

НА КАМИНИЯ[3]
(108)
ЕЩЕ ПРОТИВ ПЕЗАРЬЯНЦА
В час, когда воля народа свершится и дряхлый Каминий
Подлую кончит свою мерзостей полную жизнь,
Вырвут язык его гнусный, враждебный свободе и правде.
Жадному коршуну в корм кинут презренный язык.
Клювом прожорливым ворон в глаза ненасытные клюнет,
Сердце собаки сожрут, волки сглодают нутро.
Перев. А. Пиотровский

НА МУЦИЛЛУ
(113)
Консулом выбран Помпей был впервые. Владели Муциллой
Двое тогда. А теперь? Избран вторично Помпей.
Двое остались двоими. Но целые полчища новых
Встали за ними. Мой бог! Пышная жатва греха!
Перев. А. Пиотровский

НА ЭМИЛИЯ
(97)
Нет, я никак не сумел различить, помилуйте боги!
Рот ли Эмилия иль... зад мне нюхнуть довелось...
Нет грязней ничего, да и рот-то нисколько не чище...
Всё же, пожалуй, что зад чище, приличнее рта:
Он без зубов, а во рту торчком в полтора фута зубы,
Десны - что ветхий он тот ящик: навоз вывозить.
Лик же, обличье его - мне ослицу напомнили сзади,
Что свой природе отдать долг вдруг должна на жаре.
Сколько б ни делала раз, очистить себя не забудет,
И об осле говорят, разве не то ж на кругу:
Если приспичит ему, запрещать не станут, конечно,
Это мученье свое, остановясь, утолить.
Перев. А. Пиотровский

НА ВЕТТИЯ
(98)
Нет, ни к кому так нейдет, как к тебе лишь, бессовестный Веттий,
Что шептуну и льстецу может сказать человек...
Ты ведь своим языком, представься к тому только случай,
С полной готовностью зад будешь и пятки лизать,
Если не враз погубить всех нас задумаешь, Веттий,
Рот лишь раскроешь, и вмиг всё свершено, что хотел.
Перев. А. Пиотровский

НА МЕНТУЛУ
(94)
Ментула, то есть развратник. "Развратник" он, Ментула, точно...
Это как говорят: сыщет кочан сам свой чан.
Перев. А. Пиотровский

* * *
(105)
Ментула всячески влезть на верхи Геликона стремится!..
Музы, вилы схватив, шварк его вниз головой.
Перев. Богоявленский

* * *
(115)
Ментула югеров тридцать лугов исчисляет в именье,
Сорок - поля у него, всё остальное пруды.
Так почему же не быть ему, Ментуле, Креза богаче,
Если в нагорье одном столько добра у него.
Пожни, распашка, леса громадные, горы, болота
От океана и до Гиперборейских границ.
Да, велико это всё, но и сам он велик беспримерно.
Не человек, а как есть Ментула истинный он.
Перев. Богоявленский


[1] «Цицерону». Саркастическая эпиграмма на Цицерона под видом панегирика. Катулл, возможно, не прощал ему его примирения с Цезарем и цезарианцами.
[2] От Катулла сохранилась группа лирических памфлетов против Цезаря и его приверженцев. Поэт обвиняет Цезаря и его тестя Помпея в потворстве взяточничеству, по–борам, практикуемым римскими высшими чиновниками в завоеванных провинциях, и в расточительстве.
[3] «На Каминия». О дурных поступках этого старого воина–цезарианца нам ничего не известно.

6. ОТЗВУКИ ЭЛЛАДЫ

Переводчик: 
Пиотровский А.
Переводчик: 
Сельвинский И.
Переводчик: 
Шервинский С.
Переводчик: 
Никольский Б.

(АЛЕКСАНДРИНИЗМ)

ГИМН ДИАНЕ[1]
(34)
Нас Дианы покров хранит,
Девы чистые, мальчики!
Пойте, чистые мальчики,
Песнь Диане, и девы!
О Латония, дивная,
Дочь Юпитера сильного,
Мать Лето родила тебя
У маслины делосской,
Чтоб царила ты в высях гор,
И в зеленой глуши лесов,
И в потайной тени долин,
И на звонких потоках.
И Юнона - Люцина ты
Для родильниц томящихся,
Ты - попутчица, ты - Луна,
Свет кидаешь заемный.
Делишь года далекий путь,
Лунных месяцев быстрый бег.
Ты богатством плодов даришь
Земледельца усадьбу.
Под любым из имен твоих
Будь, Диана, священна нам!
И храни, как хранила встарь,
Верных Ромула внуков.
Перев. А. Пиотровский

ЭПИТАЛАМА[2]
(67)
Юноши! Веспер взошел: над Олимпом горит уже Веспер!
Столь долгожданной звезды наконец-то сверкнуло сиянье.
Яства оставить пора нам, время столы нам покинуть -
Скоро невеста придет, и венчальная песня раздастся:

"Гимен, о Гименей,
Гименею поем мы гимн!"

Видите юношей, девы? Трапезу время оставить:
Вон уж Ночная Звезда свой огонь зажигает над Этой.
Как они быстро вскочили! Но не напрасно вскочили:
Петь собираются девы - стоит послушать их пенье.

"Гимен, о Гименей,
Гименею поем мы гимн!"

Нет, не легко, друзья, нам сегодня дается победа:
Вы посмотрите, как девы заученное вспоминают.
Знают они свою силу. Недаром готовятся девы.
Что ж удивительного? Ведь поют они всею душою!
Мы же, увы, не всегда сочетаем свой разум со слухом.
Правильно будем побиты: победа дается старанью.
Вот почему хоть сейчас-то вы будьте внимательны к песне
Если начнут они петь - всё равно вам придется ответить.

Гимен, о Гименей,
Гименею поем мы гимн.

Веспер! Какая планета тебя беспощаднее в небе?
Ведь из объятия матери дочь ты вырвать способен!
Дочь из объятия матери... Девственную непорочность...
И, безучастный к стенаниям, пылкому юноше кинуть.
Разве не так поступают войска в завоеванном крае?

Гимен, о Гименей,
Гименею поем мы гимн!

Веспер! Какая планета тебя приятнее в небе?
Пламенный твой алмаз огнем освятит обрученье,
Брачный союз, о котором родители уговорились,
Свадьбу же осуществляя не раньше, чем ты загоришься.
Что нам дано в нашей жизни счастливее этого часа?

Гимен, о Гименей,
Гименею поем мы гимн!

Веспер сегодня, подруги, похитил одну из подружек...
Ибо с приходом твоим вся ночная бодрствует стража.
Ночью скрываются воры, которых ты вдруг обнаружишь,
Веспер, когда поутру в небеса возвращаешься снова.
Любо девам тогда тебя жалобой трогать притворной,
Сетуя громко на то, к чему сами же втайне стремятся.

Гимен, о Гименей,
Гименею поем мы гимн!

Благоуханный подснежник рождается в уединеньи,
Скрытый от взоров скотины и не искалеченный плугом.
Ветер ласкает его, греет солнце, растит его дождик...
Как его любят девы! Как его юноши любят!
Но когда тот же цветок облетит, подрезанный ногтем, -
Девы не любят его, и юноши также не любят.
Так вот и девственница дорога своим близким - покуда
Замуж не вышла она. Когда же невинность исчезнет -
С нею навек заодно улетучится очарованье.

Гимен, о Гименей,
Гименею поем мы гимн!

В поле пустынном лоза поначалу родится бесплодной.
Так и стоит холостой, не выращивая винограда,
Хоть и клонясь на ветру своим тоненьким девичьим станом,
Вот-вот готовая в грусти коснуться корней головою.
Пахари мимо проходят. Бычки на нее и не взглянут.
Но если с вязом, допустим, лоза сочетается браком -
Пахари любят ее. Бычки ее, тяжкую, любят.
Так вот и девственница без замужества, чахнет лозою...
Но если вовремя сыщет себе подходящего мужа -
Станет супругу родной, а родным не такой ненавистной.
Так не противься и ты обручению, молодая!
Не отвергай же того, за кого тебя прочит родитель,
Сам родитель с супругой: ведь им надлежит покоряться,
Ибо и девство само - не твое целиком достоянье:
Первая треть - отца. Вторая - тебя породившей.
Третья лишь доля - твоя. Не противься же предкам, о дева:
Зятю две трети свои отдают они вместе с приданым.

Гимен, о Гименей,
Гименею поем мы гимн!
Перев. И. Сельвинский

АТТИС[3]
(63)
По морям промчался Аттис на летучем, легком челне,
Поспешил проворным бегом в ту ли глушь фригийских лесов,
В те ли дебри рощ дремучих, ко святым богини местам.
Подстрекаем буйной страстью, накатившей яростью пьян,
Убелил он острым камнем молодое тело свое.
И себя почуяв легким, ощутив безмужнюю плоть,
Окропляя теплой кровью кременистый выжженный луг,
Он взмахнул в руке девичьей томнозвучный, гулкий тимпан.
Это - твой тимпан, Кивева, твой святой, о матерь, тимпан!
В кожу бычью впились пальцы. Под ладонью бубен запел.
Завопив, к друзьям послушным исступленный голос воззвал:
"В горы, галлы! В лес Кивевы! В дебри рощ спешите толпой!
В горы, галлы! Диндимены-госпожи покорная тварь!
Рой изгнанников, за мною понеслись вы к чуждым краям,
По следам моим промчавшись, повинуясь речи моей.
Не страшил вас вал соленый, не смутила зыбкая хлябь.
Презирая дар Венеры, убелили вы свою плоть.
Веселитесь, быстро мчитесь, пусть взыграет сердце в груди.
Порадейте в честь богини! Поспешите, галлы, за мной!
В лес фригийский! В дом Кивевы! Ко святым фригийским местам!
Там рокочет гулко бубен, там кимвалы звонко звенят.
Там менад, плющом увитых, хороводы топчут траву.
Восклицают там менады, в исступленной пляске кружась!
Там безумствует богини вдохновенно-буйная рать!
Нам туда помчаться надо! Нас туда желанья зовут!"
Дева телом, бледный Аттис так вопил, сзывая друзей.
Отвечал мгновенным воплем одержимый, бешеный сонм.
Зазвенела медь кимвалов. Загудел протяжно тимпан.
По хребтам зеленой Иды полетел, спеша, хоровод.
Ударяет в бубен Аттис, задыхаясь, хрипло кричит.
Обезумев, мчится Аттис, через дебри, яростный вождь.
Так, упряжки избегая, мчится телка, скинув ярмо.
За вождем, за буйной девой, в исступленьи галлы летят.
И к святилищу Кивевы добежал измученный рой.
И уснул в изнеможеньи, не вкусив Цереры даров.
Долгий сон тяжелой дремой утомленным веки смежил.
Под покровом тихой лени угасает ярости пыл.
Но когда на утро солнца воссиял сверкающий глаз,
Сквозь эфир, над морем страшным, над пустынным ужасом гор,
И прогнал ночные тени огненосных коней полет,
Тут покинул, в даль умчавшись, быстролетный Аттиса сон,
В мощном лоне Пасифея приняла крылатого вновь.
Исчезает в сердце ярость, легковейный входит покой.
Всё, что сделал, всё, что было, вспоминает Аттис дрожа.
Понимает ясным взором, чем он стал, куда залетел.
С потрясенным сердцем снова он идет на берег морской.
Видит волн разбег широкий. Покатились слезы из глаз.
И свою родную землю он призвал с рыданьем в груди.
"Мать моя, страна родная, о моя родная страна!
Я бедняк, тебя покинул, словно раб и жалкий беглец.
На погибельную Иду, ослепленный, я убежал.
Здесь хребты сияют снегом. Здесь гнездятся звери во льдах.
В их чудовищные норы я забрел в потайной щели.
Где же ты, страна родная? Как найду далекий мой край?
По тебе душа изныла, по тебе тоскуют глаза.
В этот миг короткий ярость ослабела в сердце моем.
Или мне в лесах скитаться, от друзей и домэ/вдали?
От тебя вдали, отчизна, вдалеке от милых родных.
Не увижу я гимнасий, площадей и шумных палестр.
Я, несчастный, их покину. Буду снова, снова рыдать!
О, как был я горд и счастлив, о, как много я пережил!
Вот я дева, был мужчиной, был подростком, юношей был.
Был палестры лучшим цветом, первым был на поле борьбы.
От гостей гудели двери, от шагов был теплым порог.
Благовонными венками был украшен милый мой дом.
От постели, вечно весел, подымался я поутру.
И теперь мне стать служанкой, стать Кивевы верной рабой!
Стать менадой, стать калекой, стать бесплодным, бедным скопцом!
Стать бродягой в дебрях Иды на хребтах, закованных в лед.
По лесным влачиться щелям, во фригийских страшных горах!
Здесь козел живет скакучий, здесь клыкастый бродит кабан.
Ой-ой-ой! Себя сгубил я! Ой-ой-ой! Что сделать я мог!"
Чуть сорвался вопль плачевный с утомленных, розовых губ,
Чуть до слуха гор богини долетел раскаянья стон,
Тотчас львов своих Кивева отпрягает, снявши ярмо.
Бычьих стад грозу и гибель, подстрекает левого так:
"Поспеши, мой друг свирепый, в богохульца ужас всели!
Пусть, охвачен темным страхом, возвратится в дебри лесов
Тот безумец, тот несчастный, кто бежал от власти моей.
Выгибай округло спину, ударяй ужасным хвостом.
Дебри гор наполни ревом, пусть рычанью вторит земля!
Потрясай жестокой гривой, пусть дыбится рыжая шерсть!"
Так велит Кивева зверю и снимает с шеи ярмо.
Стервенеет лев. Как пламя, входит в сердце яростный гнев.
Он идет, рычит, ломает под когтем кустарник сухой.
На гремучий вышел берег, убеленный пеной морской.
Видит Аттиса: у моря, у надбрежных, мраморных скал.
Лев прыгнул, и мчится Аттис, оробев, в дремучую дебрь.
Там служанкой прожил Аттис до конца безрадостных дней.
О, богиня! О, Кивева, диндименских гор госпожа!
Пусть пребуду в отдаленьи от твоих чудовищных тайн!
Пусть других пьянит твой ужас! Твой соблазн безумит других!
Перев. А. Пиотровский

ЭПИТАЛАМА[4]
(61)
О, холма Геликонского
Житель, племя Урании!
Ты, что нежную к мужу мчишь
Деву, о Гименей! Ио
Гименею, Гимену!
Ты чело увенчай венком
Майорана душистого,
Весел, в брачном иди плаще,
Белоснежные ноги сжав
Яркой обувью желтой!
Привлеченный веселым днем,
Звонким голосом брачные
Песни пой! Ударяй ногой
Оземь и потрясай в руке
Смольный свадебный факел!
Ныне с Манлием Виния
(И к фригийцу-судье сама
Не прекрасней Киприда шла!)
В брак вступает при знаменье
Добром добрая дева,
Что взросла, как азийский мирт,
Весь цветами осыпанный, -
Хоры легкие нимф лесных
Для утехи своей его
Влагой росной питают.
Так иди же, иди сюда!
Брось утесы Феспийские
И пещеры Аонии,
Где прохладная льется вниз
Нимфа к ним Аганиппа.
В новый дом госпожу введи,
К мужу страстью горящую,
Оплети ей любовью дух,
Как блуждающий вкруг ствола
Плющ по дереву вьется.
Вы же, девы невинные,
Чей уже приближается
День такой же, начните в лад,
Пойте: "О Гименей! Ио
Гименею, Гимену!"
Чтобы шел к нам охотнее,
Слыша, как его славят здесь,
Свой священный исполнить долг,
Вождь Венеры благой, благих
Уз любви сочетатель.
Бог какой на устах всегда
У любимых и любящих?
Кто из вышних людьми почтен
Боле? О Гименей! Ио
Гименею, Гимену!
Дряхлый кличет тебя отец
К детям, девушки в честь твою
Поясок развязать спешат,
Жадно, в трепете, юный муж
Гимнам внемлет Гимена!
В руки ярому юноше
Ты цветущую девушку
Отдаешь с материнского
Лона! О Гименей! Ио
Гименею, Гимену!
Без тебя наслаждения,
С доброй славой согласного,
Дать не может Любовь - но даст,
Коль захочешь! Какой же бог
С этим богом сравнится?
Дом не даст без тебя детей,
И не сможет уже отец
Обеспечить свой род - но даст,
Коль захочешь! Какой же бог
С этим богом сравнится?
Без обрядов твоих святых
Не дала бы защитников
Для окраин страна - но даст,
Коль захочешь! Какой же бог
С этим богом сравнится?
Так снимите ж с дверей засов
Перед девою! Факелы,
Видишь, кудри блестящие
Разметали? Но медлит стыд...
...
...
Не поборет стыда и льет
Слезы: время идти ей.

Перестань же ты плакать, Аврункулея, и страх откинь:
Завтра светлый не встретит день,
Вставший из океана.
У владельца богатого
В пестром вешнем саду такой
Гиацинта встает цветок!
Но ты медлишь... Уходит день, -
Выходи, молодая!
Выходи, молодая, раз
Ты согласна, послушайся!
Видишь, брачные факелы
Треплют кудри златистые?
Выходи, молодая!
Твой супруг, легкомысленно
Любодейству предавшийся,
Чувству низкому следуя,
Не захочет лежать вдали
От грудей твоих нежных.
Нет, как гибкая льнет лоза
К близ растущему дереву,
Так к объятьям твоим и он
Будет льнуть. Но уходит день, -
Выходи, молодая!
О, постель, что для каждого...
Белой ножкою ложа.
Ведь прекраснее женщины
Сколько ныне супруга ждет
Новых радостей! Сколько их
Ночью ль темной, средь бела ль дня
Вкусит он! Но уходит день, -
Выходи, молодая!
Взвейте, мальчики, факелы!
Брачный, вижу я, плащ грядет!
Выступайте и пойте в лад:
"О Гимен, Гименей! Ио
Гименею, Гимену!"
Фесценнинские шутки пусть
Раздаются - чего ж молчать?
И орехов пусть мальчикам
Даст наложник, - утратил он
Ныне страсть господина!
Дай же, дай же орехов им
Ты, дружок нерадивый! Сам
Наигрался орехами!
Послужи-ка Таласию!
Сыпь, наложник, орехов!
Ты вчера еще был безус
И селянками брезговал, -
А уже брадобрей тебя
Бреет! Бедный же, бедный ты!..
Сыпь, наложник, орехов!
Скажешь ты, раздушенный муж:
Нелегко отвыкать тебе
От безусых? - да срок пришел!
О Гимен, Гименей! Ио
Гименею, Гимену!
Знаем: лишь разрешенное
Ты изведал. Но нет, не то
Подобает женатому!
О Гимен, Гименей! Ио
Гйменею, Гимену!
Ты ж, супруга, коль просит муж,
Берегись, не отказывай,
Чтоб не шел он других просить!
О Гимен, Гименей! Ио
ГЬменею, Гимену!
Вот как счастлив и как богат
Пред тобою супруга дом.
Будет он навсегда твоим, -
О Гимен, Гкменей! Ио
Гименею, Гимену!
До тех пор, пока белая
Старость все не сведет концы,
Головою седой тряся.
О Гимен, Гименей! Ио
Гименею, Гимену!
С добрым знаменьем чрез порог
Золотой перейди стопой
Под лоснящейся притолкой!
О Гимен, Гименей! Ио
Гименею, Пшену!
Посмотри же: внутри супруг
Лег на ложе пурпурное,
Весь к тебе устремился он.
О Гимен, ГЬменей! Ио
Гименею, Гимену!
Нет, не менее, чем в твоем,
Тайно в сердце его горит
Пламя - глубже горит оно!
О Гимен, Гименей! Ио
Гименею, Гимену!
Ручку тонкую девушки
Бросьте, мальчики-спутники!
К ложу мужнину пусть идет!
О Гимен, Гименей! Ио
Пшенею, Гимену!
Вы же, добрые женщины,
Старикам своим верные,
Уложите вы девушку!
О Гимен, Гименей! Ио
Гименею, Гимену!
Время! Можешь идти, супруг!
В спальню мужа взошла жена!
Молодой цветет лицо,
Словно белая лилия,
Словно мак огнецветный.
Но, супруг (мне свидетели
Боги в том), ты не менее
Сам прекрасен, Венерою
Не забыт... Но уходит день...
Так не медли же боле!
И не долго промедлил ты -
Вот идешь! Да поможет вам
Всеблагая Венера. Ты
Взял открыто желанное
И любви не скрываешь.
Тот песка африканского
Иль сверкающих звезд ночных
Подсчитает вперед число,
Кто захочет исчислить игр
Ваших тысячи тысяч!
Так играйте ж и вскорости
Принесите детей: нельзя,
Чтоб остался столь древний род
Без потомства. Всё тот же, пусть
Возрождается вечно!
Вскоре маленький пусть Торкват,
Потянувшись ручонками
С лона матери, радостно
Засмеется родителю,
Ротик приоткрывая.
Пусть с родителем, с Манлием,
Будет схож: из незнающих
Пусть любой узнает его.
Пусть стыдливость и матери
На лице его будет.
Пусть от матери доброй честь
Так же сыну достанется,
Как от матери, лучшей всех,
Пенелопы, обрел навек
Телемах свою славу.
Дверь закройте, о девушки!
Будем праздновать. Добрая,
Ты счастливой живи, чета,
Принося постоянные
Жертвы юности бодрой!
С. Шервинский

СВАДЬБА ПЕЛЕЯ И ФЕТИДЫ
(64)
Некогда сосны, Пелейской вершиной рожденные, плыли,
Древность вещает нам, по волнам зыбучим Нептуна
Вплоть до Фазида струй и границ Ээтейских далеких,
В год, как отборные юноши, цвет молодежи Аргивской,
Твердо решась из Колхиды похитить руно золотое,
Быстрой дерзнули кормой по соленой пучине помчаться,
Взмахами весел еловых лазурные бездны волнуя.
Замки высокие градов хранящая властно богиня
В легком дыханьи летучее судно сама снарядила
Им, сочетая сосновый остов с выгнутым килем:
Ширь Амфитриты он девственной первый полетом разрезал.
Только что нос корабля разделил бурливую бездну,
Пеною волны едва забелели под взмахами весел,
Лица приподняли вмиг над белеющей моря пучиной,
Диву нежданному робко дивясь, Нереиды морские.
День благодатный, когда увидали смертные очи,
Как обнаженное тело из бездны седой выставляли
Нимфы морские, вставая беспечно по белые груди!
Тут, говорят, и Пелей воспылал любовью к Фетиде,
Тут и Фетида людского Гимена утех не отвергла,
Тут сам Отец порешил сочетать Пелея с Фетидой.
О вы, рожденные в век благодатный и дивный, герои!
Вам привет мой, чада богов, матерей благородных
Отрасль, привет мой вам: вы его благосклонно примите;
Часто к вам песней моей, к вам песней моей воззову я.
Славься и ты, беспримерно счастливым факелом брачным
Встреченный, славься, Пелей, оплот Фессалии: вечный
Сам повелитель богов для тебя поступился любовью.
Ты ли в объятьях не млел Нереиды прекрасной, Фетиды?
Внучку свою не Тефида ль тебе доверила в жены
И Океан, весь мир объемлющий темной пучиной?
Только что срок миновал и желанные дни наступили,
Сходятся, сходятся в дом: Фессалия целая в сборе.
Царский дворец наполняет, шумя и ликуя, собранье.
Все приносят дары, изъявляя веселье на лицах.
Весь опустел Киферон, Фтиотийские пусты равнины,
Пусты Краннона дома и безлюдны стены Лариссы:
Всё к Фарсалу стремится, течет под Фарсальскую кровлю,
Поля не пашет никто, у волов размягчаются выи,
Грабли кривые не чистят нигде виноградник ползучий,
Тени деревьев нигде садовника серп не умалит,
Плугом понуристый вол не ворочает на поле глыбы,
Тусклая ржавчина густо садится на плугах забытых.
Сами ж палаты, насколько их кровом обширным объемлет
Царский чертог, серебром сверкают и золотом красным.
Троны из кости слоновой, столы бокалами блещут.
В царских сокровищах пышно блистая, чертоги ликуют.
Брачное ложе богини дворца стоит посредине,
Зубом индийским лощеное, алым покровом одето.
Алый окрашен покров пурпурных раковин соком.
Ткань, картинами древних веков изобильно пестрея,
С дивным искусством о доблестях дивных героев вещает.
Ибо на ней Ариадна, с прибоем гремящего брега
Дии, на быстрых судах Тезея бегущего видит.
Страсти безумные в сердце кипящем гневно питая,
Верить боится себе, что видит она то, что видит:
Только что сон отряхнув от очей коварный и лживый,
Видит бедняжка себя на пустынном песке позабытой, -
Он же, неверный, бежит и волны веслами гонит,
Лживые бросив обеты в жертву бушующей буре!
Скорбными смотрит очами, раздвинув камыш, Миноида
Издали вслед беглецу, как вакханки мраморный образ,
Смотрит, увы, и великих забот предается волненьям.
Нет на ее золотой головке прекрасной повязки,
Нежная грудь не закрыта летучею тканью одежды,
Пояс красивый не держит округло полные груди, -
Всеми покровами, с тела у ней соскользнувшими тайно,
Тешась, играют у ног бедняжки соленые воды.
Что ей повязка и что ей летучие ткани одежды?
Всем она сердцем летит за тобою, Тезей, всей душою,
Всей беззаветною думой к тебе одному прилепляясь.
Бедная, что за смятеньем жестоким тебя истерзала,
Сея тревоги терновые в нежной груди, Эрицина
В горькие те мгновенья, когда Тезей беспощадный,
Выйдя в открытое море извилистой бухтой Пирея,
Прибыл под кров Гортинский царя-нечестивца Миноса!
Ибо, судя до рассказам, чумою жестокой подвигнут,
Некогда, смерть Андрогея ужасной ценой искупая,
Избранных юношей должен был и дев благородных
Кекропса город на пищу обычно сдавать Минотавру.
Вот, как подобной бедой удручен был измученный город,
Юный Тезей предпочел за Афины милые тело
В жертву отдать, чем терпеть, чтобы поезд такой погребальный
Трупы живые в Крит из Афин хоронить отправлялся.
Легкий направив корабль на крыльях попутного ветра,
Прибыл к Миноса надменного он горделивым чертогам.
Только царевна его увидала взором пытливым,
Та, что лелеяла прежде, дыша благовонием сладким,
Девственно-чистое ложе в объятиях матери нежной,
Словно из вод Еврота растущие Нежные мирты
Или дыханье весны, выводящее пестрые краски, -
Взоры не прежде с него пылавшие дева свела, чем
Пламень жгучий всем телом юным она восприяла,
Прежде, чем всё ее сердце до всей глубины разгорелось.
О ты, на горе внушающий страсти сердцем жестоким,
Мальчик-бог, вливающий сладость в людские тревоги,
Ты, о владычица Голг, Идалия рощей зеленых,
Что за волненьем исполнили душу вы пылкую девы,
Часто вдыхавшей отныне, о русом пришельце мечтая!
Сколько пугливых забот ей печальное сердце томило!
Бледного золота часто бледнее бедняжка бывала,
Если, с чудовищем грозным желая вступить в состязанье,
Смерти Тезей домогался иль славы гремящей награды.
Только не тщетно дары, не напрасно, богам обещая,
Дева втайне устами немыми давала обеты:
Словно как дуб, на вершине Тавра качающий ветви,
Или с корою потливой сосну в бесчисленных шишках
Вихрь необузданный, веяньем бурным вращая, свергает, -
Вырванный с корнем, далеко рухнув, гигант упадает,
Всё, что в паденьи ни встретит широко кругом, сокрушая, -
Так, обуздав, распростер Тезей чудовища тело,
Дергаясь, тщетно рогами бодавшего ветер летучий.
Цел, повернул он оттуда стопы с великою славой,
Тонкою ниткою сбивчивый след направляя, чтоб после,
В час, как обратно сойдут лабиринта извивами, не был
Сделан напрасным искания труд незаметной ошибкой.
Впрочем, зачем, удаляясь от песни начала, я стану
Дальше рассказывать, как от отцовского взора бежала,
Как из объятий сестры бедняжка и матери самой,
Столько погибшую дочь несчастным сердцем любившей,
Всё на жертву любви отдавая сладкой Тезея,
Как сошла с корабля, привезенная к пенному Дии
Брегу, и как ее там, во сне смежившую очи,
Сердцем неверный супруг покинул, вдаль убегая?
Часто потом, говорят, неистовым сердцем пылая,
Громкие вопли она из глуби грудей изливала,
После на скалы крутые в горькой печали всходила,
В моря простор необъятный зоркие очи вперяя.
То вбегала в соленые всплески морского прибоя,
Мягкий покров подобрав, обнажив белоснежные ноги,
В жалобах горьких потом, в жестокой тоске восклицала,
Влажный лик искажая в слезах безнадежным рыданьем:
- "Так-то, увезши меня с берегов родимых, коварный,
Бросил коварно меня ты, Тезей, на взморьи пустынном?
Так-то, неверный, бежишь, бессмертных богов забывая?
Так-то нарушенных клятв уносишь домой преступленье?
Думы жестокой ужель ничто не смягчило решенья?
Как же немедля в тебе состраданье не подняло голос,
Сердцу жестокому жалость ко мне, беззащитной, внушая?
Лживый, не те мне когда-то, увы, ты давал обещанья,
Нет, не такие надежды во мне пробуждал ты, несчастной:
Радостный брак ты сулил, желанным пленял Гименеем...
Всё развевают теперь по воздуху тщетные ветры!
Нет, ни одна да не верит женщина клятвам мужчины:
Бросьте надежду на верность лукавых мужских обещаний!
В час, как ведет к достиженью чего их мощным желаньем,
Клясться не страшно ни в чем, никаких обещаний не жаль им;
Только, едва утолят они замыслов алчных желанье,
Слов уж не помнят своих, беззаботно слова нарушают.
Кто, как не я, тебя вырвал, когда ты в пучине кружился
Смерти, кто брата родного скорее решился утратить,
Чем в последний час одного тебя бросить, коварный?
Вот я за что на терзанье зверям достанусь и птицам,
Холм земли надо мной и по смерти за что не насыплют!
Львица какая тебя родила под пустынной скалою,
Море какое, зачав, из волн опененных извергло, -
Сиртский бурун, иль хищная Сцилла, иль бездна Харибды, -
Жизни за сладостный дар платящий такою ценою?
Если от брака со мной ты втайне душой отвращался,
Строгую волю нарушить старца-отца опасаясь,
Всё же бы ты увезти меня мог под родимую кровлю,
Где бы рабою тебе я служила работой веселой.
Белые ноги твои умывая водою прозрачной,
На ночь ложе твое постилая пурпурным покровом!
Что же напрасно, увы, я жалуюсь ветрам бездумным,
Ужасом горя томясь? Никаких они чувств не имея,
Гласу молений печальных ни внять, ни ответить не могут;
Он же - почти у средины далекой волн безотрадных;
Смертный никто в камышах не мелькнет на взморье пустынном...
Так-то в последний час, безмерно-свирепо терзая
Слуха жалобам даже моим судьба не послала!
О всемогущий Юпитер, о, если б во веки веков до
Кносских брегов не касалась корма кораблей Кекропийских!
Если б с ужасною данью быку свирепому Крита
К берегу он, коварный, канат корабельный не чалил!
Если бы он, злосердечный, жестокие замыслы кроя
Телом прекрасным, гостем не спал под нашею кровлей!
Ныне ж - куда мне бежать? За какую надежду схватиться?
К Иды ль горам идти? Но не их ли широкою бездной
Моря угрюмая даль далеко от меня отделила?
Помощи ждать ли отца? Не сама ль от него я бежала
Следом за юношей, кровью запятнанным падшего брата?
Верного ль я супруга утешусь любовью? Но кто же,
Медленно весла сгибая в волнах, от меня убегает?
Здесь же ни кровли, увы, на пустынном острова бреге,
Выхода нет из пояса волн бездонного моря,
Нет на бегство надежды, нет способа к бегству, всё немо,
Всё пустынно кругом, и смерть отовсюду взирает.
Нет, но не прежде мне смерть жестокая очи погасит,
Чувства не прежде мое истомленное тело оставят,
Чем у богов испрошу вредителю должную кару,
В час последний к богам о небесной правде взывая.
Вы, Евмениды, людские деянья казнящие карой
Праведной, вы, чье тело кудрявится грозно змеями,
Гнев возвещая заране, в груди бушующий вашей, -
Мчитесь, мчитесь ко мне, моих жалоб вонмите вы гласу,
Тех, что, увы, я подъемлю, несчастная, в крайнем томлёньи,
Бедная, гневом горя, ослепленная страстью безумной!
Жалобы эти правдиво из глуби сердца стремятся:
Тщетно не дайте же вы моим изливаться рыданьям, -
Нет, но как Тезей покинул меня одинокой,
Пусть он так же себя и своих погубит, богини!"
Только моленья свои из груди излила она мрачной,
Казни тревожно прося у богов жестоким деяньям,
Знаменьем ей повелитель богов кивнул непреложным.
Дрогнула в том помаваньи земля и грозное море,
Свод содрогнулся небес, потрясая сверкавшие звезды.
Сам же Тезей между тем, ослепления мраком обвеян,
Память утратил, совсем упустив из забывчивой груди
Все наставленья, что прежде в уме неослабно держал он,
Знак отрадный поднять отцу печальному должный,
Знак, что порт Эрехтейский жив и здрав он завидел.
Ибо, как говорят, когда Эгей престарелый
Сына на волю ветров вверял, покидавшего гору,
Юноше он, обнимая, такие давал наставленья:
"Сын ты единый мой, мне долгой жизни милейший,
Ты, возвращенный недавно к концу мне старости дряхлой,
Ты, кого отпустить я в безвестность случая должен!
Так как доля моя и твоя горячая доблесть
Вновь от меня отнимают насильно тебя, хоть усталый
Взор не успел еще всласть насытиться обликом сына;
Сердцем не радостным я, не в весельи тебя отпущу я,
Признаки доли удачной тебе я носить не позволю;
Нет, из души испущу сначала немало я жалоб,
Прахом сыпучим земли свои очерняя седины,
После же темный повешу на мачте скитальческой парус:
Скорбно пылающим думам моим и тщетным рыданьям
Ткань, зачерненная ржавчиной темной Иберской, ответит.
Если ж дозволит тебе царица святого Итона,
Род наш и дом Эрехтея хранящая верной защитой,
Черную кровь пролить чудовища грозной десницей,
Крепко ты в мыслях держи, береги незабывчивым сердцем
Это мое наставленье, - да время его не изгладит!
Только что наши холмы твои зоркие очи завидят,
Тотчас все реи пускай покровы печальные спустят,
Белые вмиг паруса канаты натянут витые,
С первого взгляда чтоб я угадал отрадную радость, -
Что возвращаешься ты сохраненным счастливой судьбою".
Эти сперва наставленья державший в уме неослабно,
Вдруг Тезей позабыл: как тучи под ветра дыханьем
С гор белоснежной вершины, они умчалися в воздух.
Только отец, ожидая, кремля с вершины глядевший,
Очи тревожные горько томя в слезах непрестанных,
Черные взвидел меж тем полотнища паруса, в горе
Скал с вершины высокой стремглав низринулся старец,
Мысля, что отнят Тезей у него судьбою жестокой.
Так, вступивши под кров, унылый от смерти отцовской,
Сам жестокий Тезей, какие сердцем неверным
Слезы внушил Миноиде, такие же горестно пролил, -
Той, что, глядя с тоскою вослед уходящему судну,
Много тревог уязвленной душой мятежно питала.
К ней же с другой стороны Иакх цветущий стремился, -
Вел хоровод он Сатиров и Низой рожденных Силенов, -
Мчался к тебе, Ариадна, любовью к тебе воспаленный,
Взапуски яро они опьяненной душой бушевали.
Мчался их рой, эвоэ! эвоэ! головами качая.
Тирсами те из них с увитым концом потрясали,
Те на клочья терзали быка и мясом бросались,
Те из змей, свивая, жгуты надевали на пояс,
Те потаенные оргии в полых ковчегах справляли, -
Оргии те, что напрасно желали бы слышать профаны, -
Те, подымая высоко длани, в тимпан ударяли,
Те извлекали яростный вой из меди округлой,
Многие ж дико гремящим стоном рога наполняли;
Страшным напевом визжала меж тем фригийская дудка.
Пышно такими картинами дивно украшенный полог
Всю, охвативши, постелю своим покрывал одеяньем.
После того, как насытила взор Фессалийская юность
Этим, святым богам начала уступать она место.
Тут, как дыханием утренним, тихое море пугая,
Волны в нем косые Зефир возбуждает в то время,
Как Аврора встает у порога ходячего Солнца -
Тихо вначале они, дыханьем нежным гонимы,
Движутся, всплесками тихими смеха слегка отзываясь,
После ж под крепнущим ветром всё боле крепчают, сильнеют,
Блеском пурпурной зари сверкают вдали, колыхаясь, -
Так, покидая теперь преддверие царского крова,
Порознь каждый к себе проворной стопой расходились.
После ухода их первым из всех с вершин Пелиона
Прибыл Хирон, принося дары лесные с собою:
Всё, что приносят поля, что брег Фессалийский рождает
Высями горными, все цветы, что выводит у края
Струй речных Фавония теплого вздох плодотворный,
Сам он принес, перевив без разбору вместе венками,
Так что весь дом, надушен, благовоньем живым рассмеялся.
Следом прибыл Пеней, в цветущей зелени Темпе,
Сверху лесами нависшими пышно венчанную Темпе,
Нимфам оставив - водить веселые в ней хороводы.
Прибыл Пеней не порожним: с корнями высокие буки
Он приволок, со стволами прямыми высокие лавры,
С ними платанов кивающих взял и сестер Фаэтона
Гибких сгоревшего, взял кипарисов воздушных и стройных:
Их он широко рядами вокруг чертогов расставил,
Чтоб осененное нежно листвой зеленело преддверье.
Следом за ним Прометей с измыслительным сердцем явился,
Древней казни следы зажившие бледно являя,
Казни, что некогда нес он, по членам окованный цепью,
К Скифским прикован вершинам, над бездной вися и качаясь.
После родитель богов с детьми и святою супругой
Прибыл с небес, на них, о Феб, лишь тебя оставляя
Вместе с сестрой-близнецом, вершины хранящею Идра,
Ибо сестра, как и ты, равно презирала Пелея,
Факелов брачных почтить Фетиды за то не желая.
Чуть белоснежные члены они на сиденьях согнули,
Поданы были столы широкие с кушаньем разным.
Дряхлое тело меж тем сотрясая неверным движеньем,
Подняли Парки свои гласящие правду напевы.
Тело дрожащее им охватив отовсюду, одежда
Белая краем пурпурным до самых ступней упадала,
Дряхлое темя старух белоснежно венчали повязки,
Руки же мерно и складно вели свой труд вековечный.
Левая прялку держала, увитую мягкою шерстью,
Правая ж - то, их слегка подняв, выводила перстами
Нить, отводя, то, пальцем наклонным большим закруживши,
Круглым кольцом, держа на весу, свою прялку вращала.
Зубы равняли меж тем постоянно работу щипками:
Шерсти окуски при этом к иссохшим губам прилипали,
Те, что сначала комками на гладкой нитке першились.
Волну же белую мягкой шерсти у них сохраняли
Около ног из прутьев плетенные прочно корзины.
Так прядя свою пряжу, громким голосом Парки
В дивной песне своей такую судьбу предвещали -
В песне, которой во лжи уличить векам не придется:
"О, беспримерную честь по доблестям дивным приявший,
Царства оплот Эмафийского, сыном со временем славный:
Вещим гаданьям внимай, что сестры тебе открывают
В нынешний радостный день; а вы, о рока предтечи,
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите.
Вот уж восходит тебе со всем, что супругу желанно,
Геспер; приходит к тебе под счастливой звездою супруга,
Душу твою напоить до дна всепобедной любовью,
Томные сны сочетать с твоими снами готова,
Мощную шею твою обвивая нежно руками.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите.
Не было дома, в котором такая б любовь сочеталась,
Нет любви, что влюбленных таким сочетала б союзом,
Как сочетает сегодня согласье Пелея с Фетидой.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите.
Должен родиться от вас Ахиллес, не знающий страха,
Мощною грудью врагам, а не тылом постыдным знакомый:
Он, победитель обычный на тяжбах летучего бега,
Лани обгонит следы, что быстрее молнии мчится.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!
В битве с ним ни одной ни единый герой не сравнится,
Кровью Тевкров когда Фригийцев поля задымятся,
И, осаждая долгой войной, Троянские стены
Пелопса, клятв нарушителя, третий наследник разрушит.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!
Доблесть его беспримерную, громкие подвиги часто
Матери, часто признают, своих сыновей погребая,
Пряди седые волос терзая над пеплом печальным,
В дряхлую грудь ударяя руками дрожащими в горе.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!
Ибо, как жнец, на желтеющей ниве колосья густые
Солнца под пламенным зноем срезая, хлеб пожинает,
Так он Троянцев тела железом безжалостным скосит.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!
Доблестям будут могучим свидетели воды Скамандра,
Устьями что в Геллеспонт вливается многими бурный,
В день, как, им дуть заграждая грудами тел бездыханных,
Реку согреет глубокую, кровью окрасив убитых.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!
Будет свидетелем так же врученная смерти добыча,
Как на возвышенной насыпи холм, у костра наваленный,
Девы, пронзенной железом, приймет белоснежные члены.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!
Ибо, как только судьба усталым Ахейцам поможет
Стены Нептуна прорвать, обводящие город Дардана,
Кровь обагрит Поликсены гробницы насыпь высокой,
Той, что как жертва падет под двуострого взмахом железа,
Телом безглавым падет, бессильно сгибая колена.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!
Жданные сердцем утехи любви сочетайте же ныне!
Пусть принимает супруг союз счастливой богини:
Время невесту вручить желанную страстному мужу.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!
Пусть кормилица ей, при сияньи востока встречая,
Шею не сможет обвить вчера обвивавшею нитью;
Пусть и на внуков надежд не теряет от спавших отдельно
Мать, боязливо тревожась о девы упорстве напрасном.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!"
Так, предвещая великое некогда счастье Пелею,
Грудью божественной Парки песни вещие пели.
Ибо и сами, бывало, героев дома навещали
Честные, смертных собраньям являя себя зачастую,
Жители неба, когда благочестие свято хранилось.
Часто отец богов предстоял в сияющем храме,
Жертвам годичным когда посвященные дни наступали,
Сам взирая, как на землю сто быков упадало;
Часто бродящий Либер с вершины самой Парнаса
Вел Фиад, волоса распускавших с криком "Эвоэ!",
Взапуски рвались когда из целого города Дельфов
Радостно бога вблизи алтарей дымящихся встретить;
Часто и Марс в состязаньи войны смертоносном, Тритона
Быстрого часто владычица, часто Рамнунтская дева
Сами оружье носящих строи людей возбуждали.
Но с той поры, как земля обагрилась безбожным злодейством,
Все из похотью пьяной души правосудье изгнали,
Руки свои запятнали кровью братнею братья,
Сын усопших родителей смерть оплакивать бросил,
Начал отец желать кончины юного сына,
Чтобы свободно владеть новобрачной мачехи цветом,
Мать, обучая безбожно соблазнам невинного сына,
Страх потеряла, скверня родимых богов непотребством,
Зло с добром безумство преступное вместе смешало, -
Дух правосудный бессмертные боги от нас отвратили:
Им подобных собраний почтить неугодно явленьем,
Ясному взору противно дозволить к ним прикоснуться.
Перев. Б. Никольский


[1] «Гимн Диане». Предназначался для хорового исполнения. Перечисляются эпитеты и функции Дианы, владычицы неба, земли и преисподней. Она Люцина — помощница при родах, она Тривия — на распутьях, она Луна — на небе.
[2] «Юноши! Веспер взошел… «.Греческая по духу эпиталама, в которой наряду с александрийской стилизацией чувствуются отзвуки свадебных песен Сафо и греческий быт. Девушки сидят за свадебным столом в доме отца невесты. Одна строка текста (32) пропала: девушки честят Веспера вором, похитителем молодой. Вор исчезает, но утром его находят, когда Вечерняя звезда стала звездой Утренней.
[3] «Аттис». Эпиллий. В его основе лежит неизвестный нам греческий оригинал александрийской эпохи. Он написан размером оргиастических песен — галлиямбами и является их единственным образцом в римской поэзии. Переводчик, по собственному признанию, кое–где приближается к формам старинных русских сектантских песен. Смысл стихотворения не в культе Аттиса, а в бегстве от цивилизации к природе. Подтекст этого бегства — уход Катулла от шумной жизни Рима в провинцию, в деревню, в Сирмио. Эпил¬лий написан pro domo sua. Последние строки раскрывают замысел поэта.
[4] 2–я эпиталама (№ 61) написана на родине поэта, в честь бракосочетания его земляка и друга Манлия Торквата и Винии Аврункулеи. Катулл использовал в ней мелическую излюбленную строфу Анакреона, сочетающую гликонеи и ферекратеи. Хотя голос Эллады, ее народных и литературных свадебных песен, смешанного хора юношей и девушек, продолжает звучать и в этой эпиталаме, но римские обряды и обычаи настолько пропитали ее греческую основу, что раскрылся моральный облик римской провинциальной патрицианской семьи с ее упором на святость и незыблемость брака и благословенного деторождения. В этой эпиталаме сохранились «фесценины» — свадебные шутки–импровизации в форме перебранки: насмешки над холостяцкими забавами жениха, нескромные советы невесте. Пушкин в письме к Дельвигу пародировал эту эпиталаму.