I. ЛЕСБИЯ

Переводчик: 

Голосовкер Я.

Переводчик: 

Сельвинский И.

Переводчик: 

Шервинский С.

Переводчик: 

Пиотровский А.

Переводчик: 

Богоявленский

Переводчик: 

Шатерников Н.

Переводчик: 

Корш Ф.

(ГОДЫ 62-55)
ВОСПОМИНАНИЕ
(76)
Кто, вспоминая порой о минувших далеких порывах
К благу и добрым делам, радость в душе не таит,
Если он помыслом чист, вероломством И сговором темным
Горя не множил людей, ложно богами клянясь.
Что же, Катулл, и тебя одарила на долгие годы
Ядом сладчайших отрад неблагодарная страсть.
Есть ли благие слова иль благие поступки, которых
Ты не сказал, не свершил радостно ради нее?
Тщетно! упали они в пустоту ненадежного сердца...
Что же терзаться душой, память тоской бередить!
Духом воспрянь, оторвись от навязчивой страсти-приманки,
Разве раздавленным быть - высшая участь людей?
Трудно - еще бы! и как! - одолеть многолетнее чувство.
Трудно, - но ты потрудись! Не одолеть? - Одолей.
В этом спасенье - иль смерть. Пересиль роковое бессилье!
Волей, неволей - сверши! Должен - и выбора нет.
Боги, о если и вас не чуждается жалость, о если
Вы исторгали в беде жертву из смерти самой,
Взор обратите ко мне - я грешил, но грехи мои чисты,
Вырвите эту чуму, черную язву, молю.
В душу ко мне заползла, отравила, проклятая, - горе!
Оцепенел, не живу. Радость и смех позабыл.
Я не о том хлопочу, чтоб она за любовь полюбила
Или бесстыдство свое девственным смыла стыдом.
Сам исцелиться хочу, - эту пагубу злобную сбросить...
Боги, - о горечь мольбы! - сжальтесь! Я чисто любил.
Перев. Я. Голосовкер

ЛЮБОВЬ[1]
(51)
Мнится мне, он бог, а не смертный образ,
Мнится, пусть грешно, он превыше бога:
Близ тебя сидит, не отводит взора
Слушая жадно
Смех рокочущий этих губ. А мне-то
Каково терпеть! Чуть, бывало, встречу
Лесбию - душа вон из тела. Слово
Вымолвить трудно.
Нем язык. Дрожа бормочу. Под кожей
Тонким огоньком пробегает трепет,
И в ушах звенит, и в глазах темнеет -
Света на вижу.
Лень твоя, Катулл, для тебя погибель,
Лень рождает блажь о блаженстве мнимом,
Лень владык былых и держав богатых
Сколько сгубила?
Перев. Я. Голосовкер

ЗАБАВА ЛЕСБИИ[2]
(2)
Милый птенчик! Услада моей милой.
Как забавно ока с тобой играет,
Подставляя под клювик свой мизинец,
Ожидая, чтоб яростно ты клюнул.
Когда деве, блистающей красою,
Позабавиться так придет желанье,
Чтоб найти утоленье своей страсти, -
Вероятно, и жар ее стихает.
О, когда бы и мне, с тобой играя,
Облегчить свою жаждущую душу.
Перев. И. Сельвинский

СМЕРТЬ ПТЕНЧИКА[3]
(3)
Плачьте, плачьте, Венеры и Амуры,
Лейте слезы, чувствительные люди:
Умер птенчик, дружок моей подружки,
Милый птенчик, услада моей милой,
Кого больше очей своих любила.
Слаще меда он был и знал хозяйку,
Словно девочка мать свою родную;
Он, бывало, с колен ее не сходит,
То сюда, то туда по ней порхает,
Для нее лишь одной он и чирикал.
А теперь он бредет стезею мрачной
В ту юдоль, из которой нет возврата.
Будь же проклят, проклятый ужас Орка,
Что навек всё прекрасное уносит!
Ты чудесного птенчика похитил...
О, мучение! О, покойный птенчик!
По тебе горьки слезы проливая,
Покраснели глаза моей подружки.
Перев. И. Сельвинский

ПОЦЕЛУЙ
(5)
Будем, Лесбия, жить, любя друг друга!
Пусть ворчат старики - за весь их ропот
Мы одной не дадим монетки медной!
Пусть заходят и вновь восходят солнца, -
Помни: только лишь день погаснет краткий,
Бесконечную ночь нам спать придется.
Дай же тысячу сто мне поцелуев,
Снова тысячу дай и снова сотню,
И до тысячи вновь и снова до ста,
А когда мы дойдем до многих тысяч,
Перепутаем счет, чтоб мы не знали,
Чтобы сглазить не мог нас злой завистник,
Зная, сколько с тобой мы целовались.
Перев. С. Шервинский

ЕЩЁ ПОЦЕЛУЙ
(7)
Если спросишь ты, сколько поцелуев
Утолили бы, Лесбия, мой голод, -
Сосчитай-ка пески в ливийских дюнах,
Что кочуют, зыбучие, в Киренах
Меж оракулом бога Громовержца
И священною Баттовой гробницей,
Или звезды сочти в безмолвном небе,
Что взирают на тайные свиданья...
Вот когда бы ты столько целовала -
Утолила, пожалуй, и Катулла...
Тут не счел бы лобзаний любопытный,
А язык не назвал бы эту цифру.
Перев. И. Сельвинский

СОРЕВНОВАНИЕ В КРАСОТЕ[4]
(43)
Добрый день, долгоносая девчонка,
Колченогая, с хрипотою в глотке,
Большерукая, с глазом, как у жабы,
С деревенским нескладным разговором,
Казнокрада формийского подружка!
И тебя-то расславили красивой?
И тебя с нашей Лесбией сравнили?
О, бессмысленный век и бестолковый!
Перев. А. Пиотровский

СОПЕРНИКУ
(40)
Что за черная желчь, злосчастный Равид,
В сети ямбов моих тебя погнала?
Что за мстительный бог тебя подвинул
На губительный этот спор и страшный?
Или хочешь ты стать молвы игрушкой?
Иль какой ни на есть ты славы жаждешь?
Что ж, бессмертным ты будешь! У Катулла
Отбивать ты осмелился подружку.
Перев. А. Пиотровский

ИЗМЕНА
(56)
Ох, как весело! Как смешно, Катон мой!
Есть что слушать, над чем смеяться можно...
Вволю смейся, Катон мой, над Катуллом,
Презабавный, смешной на редкость случай:
Я мальчишку поймал с его девчонкой,
Как копьем я его разделал палкой,
Той, своей... "О, прости, Венера, грех мой!"
Перев. Богоявленский

РАЗМОЛВКА[5]
(8)
Катулл измученный, оставь свои бредни:
Ведь то, что сгинуло, пора считать мертвым.
Сияло некогда и для тебя солнце,
Когда ты хаживал, куда вела дева,
Тобой любимая, как ни одна в мире.
Забавы были там, которых ты жаждал,
Приятные - о да! - и для твоей милой,
Сияло некогда и для тебя солнце,
Но вот, увы, претят уж ей твои ласки.
Так отступись и ты! Не мчись за ней следом,
Будь мужествен и тверд, перенося муки.
Прощай же, милая! Катулл сама твердость.
Не будет он, стеная, за тобой гнаться.
Но ты, несчастная, не раз о нем вспомнишь.
Любимая, ответь, что ждет тебя в жизни?
Кому покажешься прекрасней всех женщин?
Кто так тебя поймет? Кто назовет милой?
Кого ласкать начнешь? Кому кусать губы?
А ты, Катулл, терпи! Пребудь, Катулл, твердым!
Перев. И. Сельвинский

* * *
(70)
Милая мне говорит, что моею женой она будет,
Даже если бы стал Зевс добиваться ее.
Так говорит. Но всё то, что любовница в страсти лепечет,
Надо на ветре писать да на бегущей воде.
Перев. И. Сельвинский

* * *
(72)
Некогда ты говорила, что предана только Катуллу
Лесбия и что тебе даже Юпитер не мил.
Я же тянулся к тебе не обидною похотью черни:
Словно дочурку отец, вот как любил я тебя.
Ныне ж, увы! - я прозрел. Хоть сильней ты меня опаляешь,
Всё же в сознаньи моем стала ничтожнее ты.
Спросишь меня: почему? Потому что обманутым сердцем
Можно страстнее хотеть, но невозможно любить.
Перев. И. Сельвинский

* * *
(83)
Лесбия вечно при муже поносит меня и ругает.
Это ему, дураку, кажется музыкой сфер.
Ах ты, безмозглый осел! Да ведь если б меня позабыла,
Знаю: молчала б она. Если ж бранится весь день,
Значит, не может забыть. Не под силу ей стать равнодушной.
Лесбия гнева полна: страстью клокочет она.
Перев. И. Сельвинский

* * *
(86)
"Квинтия - безукоризненна!" Я ж ее вижу высокой,
Статной и белой. О да: это и я признаю,
Но никогда не признаю красавицей: нет обаянья,
Очарования нет в теле дебелом таком.
Лесбия - вот кто волшебница! Прелести все сочетая,
Не у Венеры ль самой тайну свою заняла?
Перев. И. Сельвинский

* * *
(92)
Лесбия вечно бранит и бранит меня, не умолкая.
Пусть меня гром разразит: Лесбия любит меня!
Ибо и сам я таков: оскорбляю, браню - и однако
Да разразит меня гром, если ее не люблю.
Перев. И. Сельвинский

* * *
(107)
Если желанье какое сбывается сверх ожиданья,
Этому дару судьбы век благодарна душа.
Вот и сейчас мое сердце полно благодарности вечной:
Ты возвратилась ко мне, страстно-желанная, вновь!
Страстно-желанная Лесбия снова ко мне возвратилась...
О, как сияет в груди этот нечаянный свет!
Кто же теперь во вселенной светлей и счастливей Катулла?
Что еще может Катулл большего в мире желать?
Перев. И. Сельвинский

* * *
(109)
Ты обещаешь, о жизнь моя, сделать любовь бесконечной,
Нерасторжимой вовек, полной волнующих тайн.
Боги великие! Дайте ей силу сдержать обещанье,
Пусть эта клятва звучит искренно и от души,
Чтобы мы с Лесбией милою до гробового покрова
Дружбы священной союз свято могли сохранить.
Перев. И. Сельвинский

РЕВНОСТЬ[6]
(79)
Лесбий красавец... Что спорить! Его ведь Лесбия больше
Хочет иметь, чем тебя с челядью всею, Катулл,
Только красавец продать Катулла с фамилией вправе,
Коль из знакомых кто даст три поцелуя ему.
Перев. Богоявленский
* * *
(82)
Квинтий, коль хочешь меня обязать дорогим мне, как очи,
Или чем-то таким, что мне дороже очей, -
Не отнимай у меня, что очей мне гораздо дороже,
Даже дороже того, что мне дороже очей.
Перев. Н. Шатерников

УПРЕК
(60)
Как! Иль страшилище ливийских скал, львица,
Иль Сциллы лающей поганое брюхо
Тебя родило с каменным и злым сердцем?
В тоске последней, смертной, я тебе крикнул,
И рассмеялась ты, жестокая слишком!
Перев. А. Пиотровский

ОТЧАЯНЬЕ
(58)
Целий! Лесбия, Лесбия, о боги,
Та единственная, что драгоценней
Самой жизни бывала для Катулла, -
Эта Лесбия ныне в закоулках
Отдается, как девка, внукам Рема.
Перев. И. Сельвинский
* * *[7]
(85)
ненавижу ее и люблю. Гложет чувство двойное!
Люди, зачем я люблю! - и ненавижу зачем!
Перев. Я. Голосовкер

ССОРА
(42)
Все сюда, мои ямбы, поспешите!
Все сюда! Соберитесь отовсюду!
Девка подлая смеет нас дурачить.
И не хочет стихов мою тетрадку
Возвратить. Это слышите вы, ямбы?
Побегите за ней и отнимите!
Как узнать ее, спросите? - По смеху
Балаганному, по улыбке сучьей,
По бесстыдной, разнузданной походке.
Окружите ее, кричите в уши:
"Эй, распутница! Возврати тетрадки!
Возврати нам, распутница, тетрадки!"
В грош не ставит? Поганая подстилка!
Порожденье подлейшего разврата!
Только мало ей этого, наверно!
Если краски стыдливого румянца
На собачьей не выдавите морде,
Закричите еще раз, втрое громче:
"Эй, распутница! Возврати тетрадки!
Возврати нам, распутница, тетрадки!"
Всё напрасно! Ничем ее не тронуть!
Изменить вам придется обращенье,
Испытать, не подействует ли этак:
"Дева чистая, возврати тетрадки!"
Перев. А. Пиотровский

ВЕСЕЛАЯ ЖЕРТВА[8]
(36)
Хлам негодный, Волюзия анналы!
Вы сгорите, обет моей подружки
Выполняя. Утехам и Венере
Обещалась она, когда вернусь я
И метать перестану злые ямбы,
Худший вздор из дряннейшего поэта
Подарить хромоногому Гефесту
И спалить на безжалостных поленьях.
И решила негодная девчонка,
Что обет ее мил и остроумен!
Ты, рожденная морем темно-синим,
Ты царица Идалия и Урий,
Ты, Анкону хранящая и Голги,
Амафунт, и песчаный берег Книда,
И базар Адриатики, Диррахий, -
Благосклонно прими обет, Венера!
Вы ж не ждите! Живей в огонь ступайте,
Вздор нескладный, нелепица и бредни,
Хлам негодный, Волюзия анналы!
Перев. А. Пиотровский

КАБАК
(37)
Вы, гости кабака, известного развратом
(От братьев в колпачках дверь при столбе девятом)!
По-вашему, лишь вы мужских достойны прав,
Все женщины живут для ваших лишь забав,
А прочих за козлов считаете смердящих?
Иль оттого, что вас, вплотную там сидящих,
Сто, двести олухов, вы думаете так,
Что побоюсь задеть я двести вдруг сидяк?
Но знайте: я готов и стену всю у входа
Покрою знаками достойного вас рода.
Ведь с груди женщина бежавшая моей,
Которой ни одна не будет мне милей,
Из-за которой вел я войны без пощады,
Засела между вас. Вы все пылать к ней рады.
Богаты, знатны вы, но, что мне в вас претит,
Вы все из уличных, ничтожных волокит,
А худший ты - как франт, в прическе покос матей,
Сородич кроликов, ты, Кельтибер Эгнатий,
Красавцем славимый за бороды размер
И зубы, мытые, чем моет их Ибер.
Перев. Ф. Корш

ГЕЛЛИЮ
(91)
Не до такой слепоты я доверился Геллию, Геллий,
В этой жестокой игре пагубной страсти моей,
Разве не знал я тебя, или мнил непреклонным, иль думал:
В нем благородство души помыслов низких сильней.
Я простодушно считал, что не мать, не сестра ему, право,
Та, чья голодная страсть так изглодала меня.
Если в дни дружбы и впрямь сочетали нас тесные узы, -
Это ли повод, скажи, друга коварно предать?
Геллию - повод: тебя сладострастною радостью полнит
Тайный проступок, когда нечто преступное в нем.
Перев. Я. Голосовкер

ГЕЛЛИЮ
(116)
Часто, тебе угодить от души желая, бывало,
Случая ждал переслать в дар Каллимаха стихи
В робкой надежде, что ты, примиренный со мною, не будешь
Злобными копьями впредь метить в бедовый мой лоб.
Только напрасен был труд, не осилила добрая воля:
Геллий, к моленьям моим ты оставался глухим.
Мне-то... копья твоих не страшны, - не укусят Катулла,
Ты же моими насквозь будешь в отместку пронзен.
Перев. Я. Голосовкер

ГЕЛЛИЮ
(80)
Геллий, как объяснить, что красны твои губы, как розы,
Те, что всегда у тебя зимнего снега белей?
Из дому ль выйдешь с утра, поднимешься ль с мягкого ложа
После покойного сна к позднему вечеру ты...
Не говорю ничего, но так будто молва утверждает,
Что, окорнав, ты лишил мужа всей силы его...
Кровоточащий Виррон подтверждает, что все это правда, -
Значит, и губы твои та же окрасила кровь.
Перев. Богоявленский

РУФУ
(69)
Руф, не дивись, почему нет женщины, что захотела б
К нежному сердцу тебя крепко и страстно прижать,
Хоть бы ее соблазнял ты подарком редкого платья
Иль драгоценных камней ярко горящей игрой.
Так вот порочат тебя нехорошие некие слухи:
Будто под мышками ты гнусного держишь козла,
Все боятся его, и не диво: опасный зверюга.
Ни у одной из девиц силы не хватит с ним лечь.
Значит: иль эту чуму нестерпимую как-либо сбудешь,
Или не спрашивай, Руф: "Что за причина? Бегут!"
Перев. Богоявленский

РУФУ
(71)
ЗАПАХ КОЗЛА
Запах козлиный ужасен, хоть будь он трикраты заслужен.
Злая подагра, увы, также несносная вещь!
Что ж удивительного, двойным наказаньем наказан
Недруг твой - он у тебя отнял подруги любовь!
Только обнимется с ней, постигает обоих возмездье:
Вонь удушает ее. Мучит подагра его.
Перев. Богоявленский

ГАЛЛУ
(78)
Галлова брата жена - красавица. Два их у Галла.
Также красив, хоть куда, сын у второго из двух.
Сам Галл - красавец, и сам же он сводит влюбленную пару.
Чтобы красавицы друг был ей под стать красотой.
Галл презабавный глупец - позабыл, что супруг он супруге:
Дядею будучи сам, дяде дружка подсадил.
Перев. Богоявленский и Я. Голосовкер

* * *
Да, я готов зарыдать. Эти чистые девичьи губы
Грязью нечистой слюны губы сквернили твои.
Даром тебе не пройдет. Берегись, навеки ославлю.
Звонко старуха молва, кто ты таков, разгласит.
Перев. Я. Голосовкер

БЕЗВОЗВРАТНО[9]
(11)
Спутники-друзья, мой Аврелий, Фурий,
Вы дойдете впрямь по пятам Катулла
К дивным индам, где ударяют гулко
Волны о берег,
До гиркан - в тот край аравийской неги,
До кочевий саков, до самых парфов,
К морю, где прибой семикратно красит
Нил семиглавый,
К дальним Альпам, где перевала выше
Цезаревых дел предстоит величье,
И за гальский Рейн, где британов море -
Север свирепый.
Куда рок меня ни забросит, всюду
Неотступно вы для услуг готовы,
Возвестите же моей милой кратко,
Хоть и не сладко:
Да живет она, как живала, - в блуде,
Целых триста в день обнимая разом,
Никого душой не любя, но в душу
Порчей въедаясь.
Ей моей любви не вернуть, как прежде.
Поздно, подсекла, как цветок, что скошен
У прогалины мимоходом острым
Плугом скользнувшим.
Перев. Я. Голосовкер

---

[1] «Первые встречи». Первые три строфы — перевод 2–го фрагмента Сафо, сделанный сафической строфой подлинника. Последняя строфа присочинена Катуллом. Существует предположение, что она принадлежит другому стихотворению. Имя «Лесбия» вставлено Катуллом. Сафической строфой написано также стихотворение № 11. Влияние Сафо имеется в эпиталамах.
[2] «Забава Лесбии». Стихотворение было настолько популярно, что книжка стихов Катулла получила название «Птенчик» — «Passer». Перевод «passer» словом «воробей» неточен.
[3] «Смерть птенчика». В подражание эпитафии, излюбленного жанра александрийских поэтов, римские поэты создали трогательно иронические элегии, посвященные смерти любимых животных и птичек. В Антологии приведено несколько таких образцов, завоевавших широкую популярность уже у древних читателей: «На смерть птенчика» Катулла, «На смерть попугая» Овидия и «На смерть собачки Иссы» Марциала. Некоторые усматривают в этом стихе Катулла пародию на поминальный плач.
[4] «Соревнование в красоте». Полагают, что стихотворение относится к Амеане (см. «Мамурра»).
[5] «Катулл измученный…». Холиямбы оригинала переданы александрийским стихом, т. к. тот размер, которым обычно передают по–русски античный холиямб, ассоциируется с сатирическим и комическим жанрами ( Плавт, Теренций, эпиграммы), но не элегическим.
[6] «Ревность». Эпиграмма на слухи о сожительстве Клодии–Лесбии после смерти ее мужа Целия Пульхра с ее братом Клодием, которого Катулл, играя словами, именует Лесбием пульхром–красавцем, намекая на мужа Лесбии.
[7] «И ненавижу ее и люблю…». Такое двойное чувтво ненависти–любви выражено уже у Теогнида.
[8] «Веселая жертва». Поэт ради пародии на обетные гимны перечисляет культовые центры Венеры: Идалии, Амафунт, Голги — на Кипре, Урий, Анкону — в Италии, Диррахий — на восточном берегу Адриатики, старинный город Книд — в Малой Азии.
[9] «Аврелию и Фурию». Фурий и Аврелий принадлежали к кругу обожателей Клодии–Лесбии. Они сблизились с Клодией, по–видимому, после Катулла, на что намекают слова «по пятам Катулла». Он их делает посредниками, передавая через них Лесбии свой отказ от сближения, чтобы подчеркнуть свое презрение. В географическом обзоре роста римского военного государства, данного в этом стихотворении, — в упоминаниях о походе Красса на парфов, о вступлении Цезаря в Британию, о возведении Габинием на египетский престол Птоломея, — вряд ли следует усматривать лесть Цезарю. Такие каталоги географических имен были исстари присущи эллинской поэзии, эпосу и драме и нравились древним читателям. Александрийская ученость возвела их в свой эстетический канон, который позаимствовали от нее авторы напыщенных римских од. Их лукаво пародирует Катулл, побеждая своих литературных противников пленительностью сафической строфы и своих политических противников двусмысленностью их прославления.

2. ДРУЗЬЯМ И ВРАГАМ

Переводчик: 

Голосовкер Я.

Переводчик: 

Пиотровский А.

Переводчик: 

Шервинский С.

Переводчик: 

Богоявленский

Переводчик: 

Шатерников Н.

ФАЛЕКИИ, ХОЛИЯМБЫ, ДИСТИХИ

ВЕРАНИЮ
(9)
Мой Вераний, сердечный друг, такого
На сто тысяч друзей не променяю,
Ты вернулся домой в семью родную,
К милым братьям и к матери, старушке,
Ты вернулся живехонек, - о радость!
Я увижу тебя, рассказ услышу,
Обнимая, в глаза тебя целуя,
Как ты жил, как ты был в стране иберов
И какие там люди и событья, -
О, найдется ли где на белом свете,
Кто бы так ликовал, как я ликую.
Перев. Я. Голосовкер

ПОЭТУ ЛИЦИНИЮ КАЛЬВУ[1]
(14)
Если б света очей моих сильнее
Не любил я тебя, мой Кальв любезный,
Я бы злобой Ватиния озлился:
За какие грехи, за что, помилуй,
Ты наслал на меня такую гибель
Стихоплетов? Да будь клиент твой проклят,
Подаривший тебе всю эту нечисть.
Впрочем, если новинкой нарочито
Наградил тебя Сулла, книжник важный,
Он не плохо судил: я рад и счастлив,
Не погибли твои труды напрасно.
О, зловещая, черная книжонка!
Ты по дружбе послал ее Катуллу,
Чтоб его доконать без промедленья
В самый день ликованья Сатурналий.
Погоди же, поплатишься, забавник,
Я чуть свет побегу к прилавкам книжным,
Закуплю разных Цезиев, Аквинов,
И Суффена, и прочую заразу
И тебя этой казнью осчастливлю.
Вы же, гости недобрые, прощайте,
Прочь! Долой! Убирайтесь восвояси,
Дней позорище, выродки-поэты!
Перев. Я. Голосовкер

ВАРУ
(22)
СУФФЕН-СТИХОПЛЕТ
Мой Вар! Суффена ты наверняка знаешь!
Суффен красив, воспитан, говорить мастер.
Вдобавок к остальному он стихи пишет.
По тысяче, по десять тысяч строк за день
Кропает, не как мы на черновых свертках,
На царских хартиях, чтоб переплет новый,
Чтоб скалки новые, чтоб вышито красным,
Свинцом расчерчено, начищено пемзой,
Стихи прочесть попробуй, и Суффен важный
Покажется бродягой, пастухом козьим.
Такая перемена! Вот стихов сила!
Никак не верится! Такой хитрец, умник,
Умней всех умников, из хитрецов - хитрый,
Становится последним дураком сразу,
Чуть за стихи возьмется. Никогда всё же
Так горд он не бывает, до небес счастлив,
Поэзией своей он упоен, право.
Но будем откровенны! Таковы все мы.
Немножко от Суффена ты найдешь в каждом.
Смешны мы все, у каждого своя слабость.
Но за своей спиною не видать сумки.
Перев. А. Пиотровский

ЛИЦИНИЮ КАЛЬВУ[2]
(50)
ИГРА
Друг Лициний! Вчера, в часы досуга
Мы табличками долго забавлялись.
Превосходно и весело играли.
Мы писали стихи поочередно.
Подбирали размеры и меняли.
Пили, шуткой на шутку отвечали.
И ушел я, твоим, Лициний, блеском
И твоим остроумием зажженный.
И еда не могла меня утешить,
Глаз бессонных в дремоте не смыкал я,
Словно пьяный, ворочался в постели,
Поджидая желанного рассвета,
Чтоб с тобой говорить, побыть с тобою.
И когда, треволненьем утомленный.
Полумертвый, застыл я на кровати,
Эти строчки тебе, мой самый милый,
Написал, чтоб мою тоску ты понял.
Берегись же, и просьб моих не вздумай
Осмеять, и не будь высокомерным,
Чтоб тебе не отмстила Немезида!
В гневе грозна она. Не богохульствуй!
Перев. А. Пиотровский

ПОЭТУ ЦЕЦИЛИЮ
(35)
Ты скажи-ка Цецилию, папирус,
Собутыльнику, лирику, поэту,
Пусть Ларийское озеро и Комо
Он покинет для сладостной Вероны:
От приятеля общего услышать
По прибытии кой-какие мысли.
Коль умен, полетит он без оглядки,
Сколько б раз раскрасавица подруга
Ни звала, его шею обнимая,
Ни молила: "О милый мой, помедли".
Ибо, если правдивы слухи, гибнет
От влюбленности бешеной девчонка:
Всё нутро ей, всю душу опалило
С той минуты, как он о Диндимене
Ей прочел зарожденную поэму.
Бог с тобою, прелестница, наукой
Превзошедшая Сафо: превосходна
Зарожденная поэма о Кибеле.
Перев. Я. Голосовкер

СЕПТИМИЮ
(45)
Акму нежно обняв, свою подругу,
"Акма, сердце мое! - сказал Септимий. -
Если я не люблю тебя безумно
И любить не готов за годом годы,
Как на свете никто любить не в силах,
Пусть в Ливийских песках или на Инде
Встречусь льва с побелевшими глазами!"
И Амур, до тех пор чихавший влево,
Тут же вправо чихнул в знак одобренья.
Акма, к другу слегка склонив головку
И пурпуровым ртом касаясь сладко
Томных юноши глаз, от страсти пьяных,
"Жизнь моя! - говорит. - Септимий милый!
Пусть нам будет Амур один владыкой!
Верь, сильней твоего, сильней и жарче
В каждой жилке моей пылает пламя!"
Вновь услышал Амур и не налево,
А направо чихнул в знак одобренья.
Так, дорогу начав с благой приметы,
Оба любят они, любимы оба.
Акма другу одна милей на свете,
Всех сирийских богатств и всех британских.
И Септимий один у верной Акмы,
В нем блаженство ее и все желанья.
Кто счастливей бывал, какой влюбленный?
Кто Венеру знавал благоприятней?
Перев. С. Шервинский

КОРНИФИЦИЮ[3]
(38)
Худо, друг, твоему Катуллу, худо,
Худо, мой Корнифиций, нестерпимо,
С каждым днем, каждым часом - хуже, хуже...
Что же ты! Или труд велик, подумай,
Ободрить и утешить теплым словом?
Я в обиде и злюсь. Так это дружба!
Вздор, пустяк, даже капля утешенья
Слезных строк Симонидовых дороже.
Перев. Я. Голосовкер

ГОРЕ-СЛУЖАКИ
(28)
Злополучные спутники Пизона,
С легкой ношею, с сумкой за плечами,
Друг Вераний, и ты, Фабулл несчастный!
Как живется вам? Вдосталь ли намерзлись
С вашим претором и наголодались?
Так же ль все барыши в расход списали,
Как и я, за моим гоняясь мотом,
Уплатил за долги его - вот прибыль!
Меммий милый! Изрядно и жестоко
Ощипал он меня и облапошил.
Что я вижу? И вы в таком же счастье?
Облапошили вас и ощипали?
Вот они - покровители из знатных!
Чтоб вас прокляли боги и богини,
Вас - позорище Ромула и Рема!
Перев. А. Пиотровский

АЛЬФЕНУ[4]
(30)
Мой забывчивый друг,
Недруг друзей,
Альфен пролгавшийся,
И не жалко тебе,
Черствый, ничуть
В горе приятеля?
И тебе нипочем
Подло предать
И оболгать меня?
Но богам не милы
Ловких людей
Хитросплетения.
Как же быть мне, увы! -
Сердцем кому
Ныне довериться?
Кто, злодей, убеждал
Душу отдать -
Всю целиком, как есть,
Окунуться в любовь,
Всё позабыть:
Только одно - любить?
А теперь: "Я - не я",
Вспомни слова,
Вспомни дела свои!
Иль их ветер унес,
Дунул - и нет,
Было, как не было?
Ох, попомнят тебе
Правда и бог,
Будешь ты плакаться,
Все слова и дела
Вспомнишь тогда,
Альфен непомнящий!
Перев. Я. Голосовкер

ФЛАВИЮ
(6)
ЗАБАВА ФЛАВИЯ
Флавий милый! Давно бы показал ты
Мне подружку твою - ведь ты не скрытен, -
Безобразной не будь она и грубой.
Вижу, вижу, в распутную девчонку
Ты влюбился и совестно признаться.
Не проводишь ты ночи в одиночку.
Молча спальня твоя вопит об этом,
Вся в цветах и пропахшая бальзамом,
И подушка, помятая изрядно,
И кровати расшатанной, на ножках
Не стоящей, скрипенье и дрожанье
Не поможет молчать и отпираться.
Ты таким не ходил бы утомленным,
Если б втайне страстям не предавался.
Расскажи мне про радость мне и горе,
И тебя и любовь твою до неба
Я прославлю крылатыми стихами.
Перев. А. Пиотровский

ВАРУ[5]
(10)
ВИФИНСКИЕ БАСНИ
На досуге шатался я по рынку.
Тут повел меня Вар к своей подружке.
Видно сразу - гулящая девчонка,
Но лицом недурна и остроумна.
Мы пришли. Завязались разговоры
И о том, и о сем. Зашла беседа
Про Вифинию, как-то в ней живется
И привез ли я золото оттуда.
Я ответил, как было. Ни начальство
Не разжилось ни чуточки, ни свита.
Напомаживать не с чего прическу.
Был к тому же наш претор - мот и лодырь
И на свиту свою плевал бесстыдно.
"Неужели, - сказала мне красотка, -
Не принес ты того, что там обычно,
Слуг-носилыциков?" Я, чтоб не казаться
Через меру убогим, ей ответил:
"Хоть попалась провинция дрянная,
Уж не так я несчастлив, чтобы рослых
Не набрать восьмерых парней в услугу".
А нигде б не нашел и одного я,
Кто б носилок поломанные ножки
Взгромоздить на затылок согласился.
Тут девчонка, как водится гулящей,
Закричала: "Прошу тебя, Катулл мой,
Одолжи их на время! Прокатиться
В храм Сераписа надо мне". - "Да нет же! -
Я ответил. - Теперь припоминаю.
Я ошибся с носильщиками. Друг мой
Цинна Гай, а не я, себе добыл их.
Впрочем, он или я, не всё ль едино?
Как в своем, я в его добре хозяин.
Ты ж изрядная дрянь и прилипала,
Говорить с тобой надо настороже".
Перев. А. Пиотровский

КАМЕРИЮ[6]
(55)
НА ПОИСКАХ
Милый друг, откройся, ради бога!
Где ты, где, в каких трущобах скрылся?
Я искал тебя на Малом поле,
В книжных лавках, в многолюдном цирке,
И в Юпитера высоком храме,
И под колоннадами Помпея,
Всех ловил я девушек попутных,
Кто лицом казался миловидней,
И допрашивал, грозясь: "Девчонки!
Мне Камерия сюда подайте тотчас!"
Груди мне одна из них открыла:
"Здесь он дремлет в розовых листочках".
Геркулес в таких трудах устал бы.
Будь бы я железным стражем Критским,
Ладом иль Персеем оперенным,
Дай мне крылья мощные Пегаса
Или мчись я на упряжке Реса,
Дай мне птиц полет молниеносный
Иль ветров, метущихся дыханьем,
Дай мне столько силы, друг Камерий,
Всё равно, измученный до смерти,
Я склонился бы в изнеможеньи.
Страшный труд - тебя искать, приятель!
Ты ж безмолвствуешь высокомерно.
Укажи мне, где тебя я встречу.
Не таись, решай, откройся смело!
Ты - в плену у девушек прелестных.
Помни, кто о страсти не болтает,
Тот любви блаженства не достоин.
Разговорчивость мила Венере.
Если ж хочешь сохранять молчанье,
Пусть я буду третьим в вашем счастье.
Перев. А. Пиотровский

ИПСИФИЛЛЕ
(32)
Я прошу, моя радость Ипсифилла,
Наслажденье мое, моя утеха,
Днем проведать тебя позволь сегодня!
А позволишь - смотри, чтобы не в пору
За тобою никто не запер двери,
Да сама никуда уйти не вздумай,
Но меня поджидай и приготовься
Девять кряду со мной сомкнуть объятий.
Если так, разрешай скорей: нет мочи, -
Пообедал я, сыт и, лежа навзничь,
Протыкаю и тунику и паллий.
Перев. С. Шервинский

ЮВЕНЦИЮ
(48)
ГЛАЗА ЮВЕНЦИЯ
Если б светочи глаз твоих медовых
Целовать ты мне дал, Ювенций милый,
Сотню, тысячу раз я к ним приник бы.
Вновь и вновь целовал бы. Не был сытым,
Если б даже колосьев спелых гуще
Жатва выросла наших поцелуев.
Перев. А. Пиотровский

ФУРИЮ И АВРЕЛИЮ[7]
(16)
На весь свет осрамлю вас и ославлю,
Блудник Фурий и пакостник Аврелий,
За мои шаловливые безделки
Вы меня обзываете бесстыдным.
Пусть поэту пристало быть стыдливым
В тайне сердца, но лирике - иное;
Ведь изюминка - то, что изумляет,
В неге слов и в игривости таится,
Чтоб от соли, от зуда зачесались -
Не юнцы, а заросшие щетиной,
У которых и ляжки отекают.
Вы же, сборщики сотен поцелуев,
Как вы смели назвать меня бесстыдным!
На весь свет осрамлю вас и ославлю.
Перев. Я. Голосовкер

ФУРИЮ[8]
(26)
НЕСНОСНЫЙ ВЕТЕР
Не под северным ветром расположен
Хутор мой, не под бурями Фавона,
Не под Австром полуденным и Евром,
Нет, заложен он за пятнадцать тысяч,
Вот чудовищный ветер и несносный!
Перев. А. Пиотровский

МОЛОДЧИКУ ФАЛЛУ[9]
(25)
Блудливый Фалл, податливей ты кроличьей пушинки,
Жирка, нутра гусиного, замшелой паутинки,
И мягче мочки ты ушной и гузочного сала,
И тот же Фалл стремительней клокочущего шквала,
Чуть к осовелым банщикам на мыльню что попало.
Верни мне плащ - мне плащ верни украденный, воришка,
Ручник сетабский с вышивкой, искуснейшею, Тинской.
В ворованном красуется, как в дедовом, растяпа.
Я из когтишек вытяну, - верни мне всё, что сцапал,
Не то бочок откормленный, изнеженные ручки
На людях плеть веселая распишет, - будет взбучка,
Прижжет тебя, - замечешься, ошпаренный при этом,
Как судно в море бешеном под сумасшедшим ветром.
Перев. Я. Голосовкер

ЭГНАЦИЮ
(39)
Эгнаций, белизной зубов своих кичась,
Всегда смеется он: сидит ли на суде,
Когда довел до слез защитник всех других...
Всегда смеется он: когда над сыном мать,
Единой радостью, рыдает у костра...
Всегда смеется он: что б ни было и что б
Ни делал. Тот же смех. Обычай уж таков, -
По мне, ни вежливым, ни милым счесть нельзя.
Прими поэтому, Эгнаций, мой совет,
Тибура ль гражданин или Сабинец ты,
Умбриец ли скупой, отъевшийся Этруск,
Иль Ланувиец ты зубатый, черн, как негр,
Иль Транспаданец мой (ах, я люблю своих),
Иль кто угодно, будь с зубами белыми...
И всё же я хочу, чтоб не смеялся ты:
Нет смеха глупого глупее ничего...
Но ты ведь Кельтибер, а в Кельтиберии
Всяк собственной мочой полощет утром рот
И этим докрасна себе он десны трет,
И зубы у кого отыщутся белей,
Тем больше, значит, он глотнул мочи своей.
Перев. Богоявленский

ПАДЕНИЕ
(59)
Глодает Руфула красавица
Руфа,
Жена Менения. Среди могил
Часто
Она шатается: крадет с кострищ
Ужин.
И хлеб обугленный таскает из
Пепла,
И больно бьет ее нечесаный
Сторож.
Перев. А. Пиотровский

КОРНЕЛИЮ
(102)
Ежели в тайну кого уверенно друг посвящает,
Сердца изведав его верность до самых глубин,
Можешь одним из таких меня называть ты по праву!
Истинный я Гарпократ, милый Корнелий, поверь.
Перев. Богоявленский

СИЛО
(103)
Слушай, Сило, иль мои отдавай мне десять сестерций
И уж, как хочешь, потом будь ты и дерзок, и груб!
Или же, если монета нужна, перестань, умоляю,
Сводником быть, да еще грубым и дерзким таким.
Перев. Богоявленский

НА АРРИЯ[10]
(84)
Аррий "корысть" говорил - но "кхорысть" у него выходило,
Иль говоря "интерес" - произносил "хинтерес".
Думал при этом всегда, что сказал он дивно, прекрасно, -
Если ему удалось проговорить "хинтерес".
Думаю, мать, ее брат, свободные, так говорили,
Или по матери дед, бабка - былые рабы.
В Сирию послан был он - и уши у всех отдохнули:
Слышали те же слова, только свободно, легко, -
И не боялись, что впредь всё те же придется услышать
Странные речи, - но вдруг... страшная весть донеслась!
Только лишь Аррий проплыл Ионийским морем - как стало
Не Ионийским оно, а Хионийским тотчас.
Перев. Н. Шатерников

ЦИННЕ[11]
(95)
ОКОНЧЕНА "СМИРНА"
Цинна свой труд завершил, и закончена "Смирна". Девятый
Раз мы успели собрать жатву и встретить весну.
Наш же Гортензий пять тысяч стишков накропать умудрится
В сутки. Но в сутки стишки будут забыты его.
"Смирну" молва донесет до подземных потоков Сатраха,
"Смирна" в столетьях седых будет прославленной слыть.
Книжки Волюзия в Падуе, где родились, и погибнут,
Скумбрий на рынке купец будет завертывать в них.
Тоненькой книжкой - изящной поэзией друга горжусь я,
Пусть рукоплещет толпа пышных словес кирпичам!
Перев. А. Пиотровский

КОРНЕАИЮ НЕПОТУ[12]
(I)
Но кому подарю я новый томик,
Отшлифованный пемзою до блеска?
Мой Корнелий - тебе. Не ты ль, бывало,
Мой задорный стишок считал не вздором
В те года, когда первый из италов
Ты дерзнул изложить веков событья
В трех томах - столь ученых и весомых.
Так прими без хулы мой тощий томик,
И владей им, и будь его патроном,
Дабы жил он в веках подольше века.
Перев. Я. Голосовкер

---

[1] «Если б света очей моих…». Изящный памфлет на не известных нам поэтов враждебной катуллову кружку школы — Цесия, Аквина, Суффена и книгопродавца Суллу. В день праздника Сатурналий обменивались подарками. Поэт Кальв в шутку посылает Катуллу сборник таких стихов римских стихоплетов.
[2] «Игра». Игра в поэтическую импровизацию, перебрасывание стихотворными шутливыми репликами, была обычна в древности. До нас дошли сборники таких шуток.
[3] «Другу Корнифицию». Мнения исследователей разошлись: является ли стихотворение обычной жалобой друзьям или предсмертным словом поэта. Симонид Кеосский — автор поминальных плачей.
[4] «Альфену». Тема стихотворения — измена друга. Написана большими асклепиадами, введенными Алкеем.
[5] «Вару». Подобно своим друзьям, возвратившимся разочарованными из Испании, столь же разочарованным вернулся Катулл из Вифинии: ни карьеры, ни наживы. Но хотел ли Катулл действительно нажиться, как это полагает Фет? Нажива в восточных провинциях — явление обычное для римского чиновника. Но Катулл слишком яростно нападал на грабителей провинций, чтобы его в этом заподозрить.
[6] «Камерию». Прогулка по древнему Риму: Марсово поле — книжный рынок — колоннада Помпея близ Марсова поля — храм Юпитера. Страж Крита — медный великан Талл. Персей оперенный — намек на крылатые сандалии, дарованные Персею Гермесом для перелета на край света к Горгонам. Упряжка Реса — белые кони, подаренные царю Ресу Посейдоном и украденные Диомедом и Одиссеем.
[7] «Фурию и Аврелию». Известно, что в этом стихотворении Катуллом была поставлена гётевская тема «поэзия и правда»: поэзия может быть игривой, жизнь поэта серьезна. Это противопоставление, как было уже отмечено, стало ходячим в римской поэзии. Его повторяет Овидий: «Пусть легкомысленна песнь, — жизнь безупречна моя» (Tristia 1), за ним Марциал: «Пусть я бесстыдный поэт, — в жизни я честен и чист» (I, 5).
[8] «Фурию». Литературный мотив «Жалобы на нищету» идет от Гиппонакта. Он имеется и у Каллимаха. Эпиграмма построена на омониме «заложен».
[9] «Молодчику Фаллу». 5–я строка подлинника испорчена и переведена гадательно. Сопоставление с чрезвычайно скабрезным стихотворением № 33 дает ключ к тому, что поэт нападает на отца и сына Вибенниев, которых там также называет банными ворами, и пользуется одинаковым эпитетом «cinaede» по отношению к Фаллу и Вибеннию–сыну. Фалл (Thallus) — нескромное прозвище с фоническим намеком на фаллос. Тинская вышивка — вифинская, от Тинии (у Босфора), слившейся с Вифинией в III в.: Тиния славилась разрисованными материями.
[10] «На Аррия». В стихотворении видят сатиру на тех лиц, особенно на провинциалов, которые на греческий лад вводили придыхание в начале слова.
[11] «Цинне». Мифологическая небольшая поэма Цинны на тему «Метаморфоз» пользовалась известностью. Ее сюжет: кипрская царевна Смирна влюбляется в своего отца Кинира и превращается в дерево (мирру). Поэма была образцом александрийской новеллистики со всеми особенностями изощренной александрийской поэтики и показа мастерства. Для понимания ее учености и многосмыслия требовался комментарий. Противопоставляя ее краткость и стилистическую изощренность многословию и неуклюжим писаниям своих литературных противников, Катулл, сам поупражнявшийся в подражании александрийцам, восхваляет ее довольно двусмысленно.
[12] «Историку Корнелию Непоту». В переводе пред–последней строки переводчик следует тексту Шмидта. Слово «virgo» в рукописях отсутствует, там стоит бессмысленное «ergo». Катулл высказывает пожелание, чтобы Непот, которому он посвящает книжку, стал ее патроном–покровителем.

3. ПЕЧАЛЬНЫЕ ЭЛЕГИИ

Переводчик: 

Голосовкер Я.

НА СМЕРТЬ КВИНТИЛИИ[1]
(96)
Если могил тишину гробовую радует отзвук
Скорби безрадостной, Кальв, голос печали живой,
Голос о том, как тоской мы любовь оживляем былую,
Слезы о дружбе былой, канувшей в вечную тьму,
Верь мне, - Квинтилия, Кальв, не о смерти безвременной помнит:
Радует душу ее скорбная наша любовь.
Перев. Я. Голосовкер

ГОРТЕНЗИЮ ОРТАЛУ
(65)
Если глухая тоска, порожденная скорбию, Ортал,
Так отдалила меня ныне от мудрости муз,
Сладостный выразить стих вдохновенной душой, как бывало,
Разум бессилен, волной бед захлестнула ее.
Брата печальная тень предо мною, - в пучине забвенья
Бледные ноги его Лета омыла водой.
Урну в унылой дали на Ретейском прибрежьи сокрыла
Почва троянской земли, в прах растирая и пыль.
Ах, никогда мне тебя не увидеть, любимый... Дороже
Жизни мне был, но и впредь буду любить, как любил,
Буду тебя поминать, обездоленный, в песнях печальных,
Словно Давлийский певец, верный любви соловей:
В гуще тенистой листвы он о гибели Итила плачет,
Трелью рыдающей нам память о нем бережет.
Всё же тебя не забыл я, мой Ортал, в моих сокрушеньях,
И Баттиадовых строк шлю тебе мой перепев,
Чтобы и думать не смел, будто на ветер бросил, впустую,
Просьбу, и вылетело всё из моей головы,
Как вылетает порой из-под складок одежды у чистой
Девушки яблоко - дар, брошенный ей женихом:
Мать ненароком вошла - и вскочила бедняжка, забыла
Яблоко спрятать: оно... выбежало, как назло,
Прыгнуло на пол, стремглав покатилось, а горе-невеста
Так виновато стоит, вспыхнув до самых бровей.
Перев. Я. Голосовкер

НА МОГИАЕ В ТРОАДЕ[2]
(101)
Много морей миновал я и много приморских народов,
Чтоб у могилы твоей скорбный исполнить обряд.
Дань запоздалых даров приношу погребальную, брат мой,
Пепел безмолвный, увы, речью тревожу глухой.
Жестокосердна судьба: от меня оторвала живое
Теплое тело твое, - брат мой возлюбленный, брат!
Но заповеданному закону прапредков покорный,
Я совершаю, как встарь, тризны печальный обряд.
В дар приношенья мои, увлажненные терпкой слезою
Братской, прими и навек, брат мой, прости и прощай.
Перев. Я. Голосовкер

ПИСЬМО МАНЛИЮ
(68)
(ФРАГМЕНТ)
Ты под ударом судьбы письмо, которое в горе
Слезы писали твои, мне посылаешь, чтоб я
Дружбой моей поддержал потерпевшего в бурю крушенье,
Дальше от смерти увлек выброшенного волной,
Ибо забыться тебе на твоей одинокой постели
Ласковым сном не дает ныне богиня любви.
Не услаждают тебя и творения древних поэтов
Ночью бессонной, когда странно тревожна душа.
Что мне таить! Я польщен: меня именуешь ты другом
И с нетерпением ждешь новых любовных стихов.
Ждешь, - но в неведенье ты о моем злополучии, Манлий,
Ждешь, - и срывается с губ: неблагодарен твой гость.
Знай же, в пучине и я роковой безысходности гибну,
И от несчастного впредь счастья даров не проси.
С той зеленой поры, как оделся я белою тогой,
В дни, когда юность моя вместе с весною цвела,
Много любовных стихов сочинил я, не чуждых богине,
Склонной к страстям примешать сладкую горечь любви.
Но оборвала мое баловство любовное с музой
Брата смерть... О скорбь! Брат мой возлюбленный, брат!
Ты, умирая, разбил мое счастье. Вместе с тобою
Рухнул наш дом - погребен в черной могиле твоей:
Всё ты увлек за собой в эту тьму, погубил нашу радость,
Всё, что питалось твоей сладкой любовью живой.
С гибелью этой любви стихотворство мое и иные
Тонкие блюда ума с болью гоню из души.
Что же ты пишешь: позор пребывать Катуллу в Вероне,
Где даже в высшем кругу принято, - скажет любой, -
Тело холодное греть на постели, увы, одинокой.
Грустно, но где же позор, - это несчастье скорей.
Манлий, прости, если в дар стихов, похищенных скорбью,
Не посылаю тебе: рад бы послать - не могу.
Да и писателей здесь у меня запас оскуделый.
Всё оттого, что живу в Риме я - в Риме мой дом,
В Риме осел я, бегут мои годы тревожные в Риме.
Что до Вероны, - один с книгами ящик со мной.
Было б досадно, чтоб ты, обижаясь на случай, подумал,
Будто я скаред какой иль прямодушья лишен.
Верно, тебе не дарю ни стихов, ни книжных новинок:
Я бы охотно их дал - только их нет у меня.
Перев. Я. Голосовкер

* * *
(73)
Полно тебе о любом хлопотать так любовно и пылко,
Полно мечтать, что воздаст кто-то добром за добро.
Неблагодарен наш свет и дарить благосклонность бесцельно:
Скучно, пожалуй, - к чему! Даже опасно порой.
Мне никто никогда не мстил так обидно и злобно,
Как отомстил мне один - верный, единственный друг.
Перев. Я. Голосовкер

---

[1] «Поэту Лицинию Кальву на смерть его жены Квинтилии». Поражает идея стихотворения, чуждая язычеству: душе усопшего служит утешением земная печаль об усопшем.
[2] Смерти брата посвящены Катуллом три стихотворения. Он создает в римской поэзии лирическую форму поминального плача (треноса).

4. VARIА

Переводчик: 

Голосовкер Я.

Переводчик: 

Шервинский С.

Переводчик: 

Пиотровский А.

Переводчик: 

Богоявленский

Переводчик: 

Пушкин А.

ПИРУШКА[1]
(27)
Пьяной горечью Фалерна
Чашу мне наполни, мальчик!
Так Постумия велела,
Председательница оргий.
Вы же, воды, прочь теките
И струей, вину враждебной,
Строгих постников поите:
Чистый нам любезен Бахус.
Перев. А. Пушкин

ВЕСНА[2]
(46)
Дышит вешним теплом, отходит холод,
Равноденствия бедственные грозы
Дуновенью Зефира уступили.
Разлучайся же, Фригия, с Катуллом,
И вы, пажити солнечной Никеи, -
Душу странника дрожью преддорожной
Пробирает и ноги как на крыльях:
В грады славные Азии лечу я.
О содружества милые, прощайте!
Издалёка отплыли мы совместно,
Но невесть как на родину вернетесь.
Перев. Я. Голосовкер

КОРАБЛЬ
(4)
Корабль, который здесь вы, гости, видите,
Хоть мал, а говорит, что был он всех быстрей,
Что ни одна громадина пловучая
Ни разу не могла опередить его,
На веслах ли несясь, под парусами ли;
Что это подтвердит и Адриатики
Бурливый брег, и острова Кикладские,
И Родос благородный с дикой Фракией,
И Пропонтида, и лука Понтийская,
Где - нынешний корабль - стоял он некогда
Косматым лесом. На киторском темени
Широко он шумел листвой глаголющей.
Понтийская Амастра, щедрый буками
Китор, всё это знали вы и знаете,
Так говорит корабль. С времен запамятных
Он возвышался у тебя на маковке,
В твоем он море весла в первый раз смочил
И через столько бурь с их злобой тщетною
Хозяина доправил, слева, справа ли
Юпитер кликал ветры иль, содействуя,
Дул с двух сторон и ходу прибавлял ему.
Обетов никаких береговым богам
Он не принес ни разу до прибытия
Морями всеми к озеру прозрачному.
Так было. А теперь он тихо старится
В укрытии, вам, братья, посвятив себя,
Двойничный Кастор и двойничный Кастора.
Перев. С. Шервинский

ГОРОДОК[3]
(17)
Городок мой! Желаешь ты на мосту веселиться.
В пляс пуститься готовы все. Одного только трусят -
Плох мостишка. Прогнил настил. Сваи стали трухлявы.
Тут держись! Полетишь стремглав! В топкой грязи увязнешь.
Пусть же крепкий получишь мост, как в мечтах тебе снится!
Лихо пусть по нему стучат ноги в пляске салийской!
А за это позволь и мне всласть потешиться смехом.
Разреши с твоего моста сбросить вниз головою,
Вверх тормашки, как сена куль, землячка дорогого!
В лужу пусть кувырком летит, в топь, вонючую жижу,
Где чернейшей трясины гниль, где пучина болота!
Это - страшный дурак! Умом он глупее ребенка
Двух годков, что уснул, отца убаюканный песней.
Этот увалень взял себе чудо-девочку в жены,
Нежной козочки прелесть в ней, резвость юности первой.
Баловать бы ее, беречь, гроздь сладчайшую сада.
Дурень женке гулять дает. Сам не двинет и пальцем,
Сам и с места не встанет. Нет! Он улегся колодой,
Что, подрублена топором, хлоп, в канаву упала.
Пестрой жизни веселый шум не дойдет до канавы.
Вот таков же и мой дурак! Он не слышит, не видит,
Кто таков, позабыл давно, жив ли, нет ли, не знает.
Вот его с твоего моста сковырнуть мне охота!
Может быть, от сонливых дум он проснется в трясине,
В грязной тине оставит нрав свой тупой и холодный.
Так подкову теряет мул в жидкой луже болота.
Перев. А. Пиотровский

НА СЕСТИЯ[4]
(44)
Сабинская моя, Тибурская земля,
Тибурская твоя... поддакивают, чтоб
Катулла не гневить. Ан нет - Сабинская,
Готовы на пари - кто враг мой - утверждать...
Но пусть Сабинская, точней, Тибурская,
Я в подгородном том дому охотно жил.
От кашля мерзкого себя освободив,
В чем и желудок мой бывал не без вины,
Когда попировать роскошно вздумал я...
Как раз был к Сестию я на пирушку зван.
А он речь, полную и яда, и бацилл,
Вдруг против Анция, истца, нам прочитал...
Тут лютым насморком и кашлем затяжным
Измученный, бежал сюда я, в твой уют,
Крапивой, тишиной лечила ты меня...
Поправившись, тебя за то благодарю,
Что за грехи мои не отомстила мне.
Но об одном молю: лишь я зов Сестия
Безбожный получу, чтоб кашель с насморком
Не на меня обрушились, на Сестия,
Кто нас зовет, чтоб дрянь свою нам прочитать.
Перев. Богоявленский

---

[1] «Пьяной горечью Фалерна…» — в подлиннике стихотворение написано фалекиями (11–сложником). 4–я строка оригинала у Пушкина опущена. Существует догадка, будто в последних строках отражается заговорная формула: воду, как пагубу вина, поэт предоставляет постникам и закрепляет заговор словами: «Здесь находится чистый Вакх».
[2] «Весна». Прощальная элегия. Уезжая из Вифинии (Никеи), поэт решил по пути посетить старинные города малоазиатского прибрежья. Посетив могилу брата в Троаде, он возвращается к себе на родину к озеру Гарда (№ 56). Там на полуострове Сирмио стоял его дом. Обыкновение Катулла сочетать трогательное (лиризм) со смешком остановило его выбор для стихотворения «Ты, полуостровов…» на холи–ямбическом размере. После плавания Катулл посвящает изображение корабля спасителям на водах — Диоскурам (см. стихотворение «Кораблик»). Надпись, как это полагается на посвятительном даре, говорит о прошлом судна — о его происхождении и о морском пути: Адриатика — Кикладские острова — Родос — Мраморное море — Черное море — Вифиния. Затем обратный путь: Киторский гребень и Амастрский холм Черноморья, поросший буками, из которых построен корабль. Впечатление от стихотворения — будто Катулл совершил путешествие на собственном корабле.
[3] «Городок». Осмеяние косности римского захолустья. Стихотворение написано приапеями — размером, применяемым для скабрезных песенок. В нем немало народного юмора. Салийская пляска — бурная пляска жрецов Марса, салиев, в честь бога.
[4] «На Сестия». Тибурское имение было расположено на границе Тибурского округа и Сабинского. Тибурский округ славился мягким климатом, и там строили себе дачи богачи. В Сабинском климат был суров. Поэтому доброжелатели называли имение Тибурским, барским, а недоброжелатели — Сабинским, плебейским (см. Фет). Катулл приобрел его на чужие деньги.

5.САТИРА ПОЛИТИЧЕСКАЯ

Переводчик: 

Шатерников Н.

Переводчик: 

Пиотровский А.

Переводчик: 

Шервинский С.

Переводчик: 

Богоявленский

* * *
(53)
Посмеялся над кем-то я недавно:
Он в собраньи, когда мой Кальв так дивно
Преступленья Ватиния исчислил, -
В удивленьи, всплеснув руками, крикнул:
"Боги вышние! - карапуз речистый!"
Перев. Н. Шатерников

ПОДЛОЕ ВРЕМЯ
(51)
Увы, Катулл, что ж умереть ты мешкаешь?
Водянка-Ноний в кресло сел курульное.
Ватиний-лжец бесчестит фаски консула.
Увы, Катулл! Что ж умереть ты мешкаешь?
Перев. А. Пиотровский

ЦИЦЕРОНУ[1]
(49)
Из внуков Ромула искуснейший вития,
Марк Туллий, сколько их в себе содержит свет,
И сколько числилось во времена былые,
И сколько принесет чреда грядущих лет!
Благодарит тебя душой нелицемерной
Катулл, поэтов всех сквернейший во сто крат,
Поэт настолько же меж всеми самый скверный
Насколько изо всех ты лучший адвокат.
Ф. Корш

ПРОТИВ ЦЕЗАРЬЯНЦА[2]
(29)
Кто это стерпит, кто не воспротивится,
Когда не вор, не гаер, не похабник он!
Своим добром зовет Мамурра Галлию,
Богатую и дальнюю Британию.
Распутный Цезарь - видишь и потворствуешь!
А тот, надутый, сытый и лоснящийся,
Хозяйничает в спальнях у друзей своих,
Как голубок, как жеребец неезженый.
Распутный Цезарь - видишь и потворствуешь!
Так, значит, правда, гаер, вор, похабник ты?
Затем ли, император знаменитейший,
Ты покорил далекий остров Запада,
Чтоб эта ваша грыжа непотребная
За сотней сотню расточал, да тысячи? .
Чудовищная щедрость, невозможная!
Иль мало раскидал да порастратил он.
Сперва расхитил денежки отцовские,
Потом добычу с Понта и Иберскую
(Поток золотоносный - знает Таг о ней),
Его ль страшиться Галлам и Британии?
Зачем с негодным нянчитесь? Что может он
Еще, как не мотать и не похабничать?
Неужто для того вы, победители,
Вы, тесть и зять, разбили землю вдребезги?
Перев. А. Пиотровский

* * *
(93)
Меньше всего я стремлюсь тебе быть по сердцу, Цезарь:
Что мне, белый ли ты, черный ли ты человек?
Перев. С. Шервинский

РАСПУТНИКАМ
(57)
В чудной дружбе два подлых негодяя,
Кот Мамурра и с ним - похабник Цезарь!
Что ж тут дивного? Те же грязь и пятна
На развратнике римском и формийском.
Оба мечены клеймами распутства,
Оба гнилы и оба полузнайки.
Ненасытны в грехах прелюбодейных,
Оба в тех же валяются постелях,
Друг у друга девчонок отбивают.
В чудной дружбе два подлых негодяя!
Перев. А. Пиотровский

* * *
(47)
Порций, Сократион - две лапы цепких,
Понюх Меммия, хапалы Пизона,
Вас Веранию и моему Фабуллу
Предпочел негодяй, Приап известный,
Вы с полудня сидите, разрядившись,
За роскошным столом, мои ж дружочки
На углу перекрестка выжидают.
Перев. Богоявленский

НА КАМИНИЯ[3]
(108)
ЕЩЕ ПРОТИВ ПЕЗАРЬЯНЦА
В час, когда воля народа свершится и дряхлый Каминий
Подлую кончит свою мерзостей полную жизнь,
Вырвут язык его гнусный, враждебный свободе и правде.
Жадному коршуну в корм кинут презренный язык.
Клювом прожорливым ворон в глаза ненасытные клюнет,
Сердце собаки сожрут, волки сглодают нутро.
Перев. А. Пиотровский

НА МУЦИЛЛУ
(113)
Консулом выбран Помпей был впервые. Владели Муциллой
Двое тогда. А теперь? Избран вторично Помпей.
Двое остались двоими. Но целые полчища новых
Встали за ними. Мой бог! Пышная жатва греха!
Перев. А. Пиотровский

НА ЭМИЛИЯ
(97)
Нет, я никак не сумел различить, помилуйте боги!
Рот ли Эмилия иль... зад мне нюхнуть довелось...
Нет грязней ничего, да и рот-то нисколько не чище...
Всё же, пожалуй, что зад чище, приличнее рта:
Он без зубов, а во рту торчком в полтора фута зубы,
Десны - что ветхий он тот ящик: навоз вывозить.
Лик же, обличье его - мне ослицу напомнили сзади,
Что свой природе отдать долг вдруг должна на жаре.
Сколько б ни делала раз, очистить себя не забудет,
И об осле говорят, разве не то ж на кругу:
Если приспичит ему, запрещать не станут, конечно,
Это мученье свое, остановясь, утолить.
Перев. А. Пиотровский

НА ВЕТТИЯ
(98)
Нет, ни к кому так нейдет, как к тебе лишь, бессовестный Веттий,
Что шептуну и льстецу может сказать человек...
Ты ведь своим языком, представься к тому только случай,
С полной готовностью зад будешь и пятки лизать,
Если не враз погубить всех нас задумаешь, Веттий,
Рот лишь раскроешь, и вмиг всё свершено, что хотел.
Перев. А. Пиотровский

НА МЕНТУЛУ
(94)
Ментула, то есть развратник. "Развратник" он, Ментула, точно...
Это как говорят: сыщет кочан сам свой чан.
Перев. А. Пиотровский

* * *
(105)
Ментула всячески влезть на верхи Геликона стремится!..
Музы, вилы схватив, шварк его вниз головой.
Перев. Богоявленский

* * *
(115)
Ментула югеров тридцать лугов исчисляет в именье,
Сорок - поля у него, всё остальное пруды.
Так почему же не быть ему, Ментуле, Креза богаче,
Если в нагорье одном столько добра у него.
Пожни, распашка, леса громадные, горы, болота
От океана и до Гиперборейских границ.
Да, велико это всё, но и сам он велик беспримерно.
Не человек, а как есть Ментула истинный он.
Перев. Богоявленский

---

[1] «Цицерону». Саркастическая эпиграмма на Цицерона под видом панегирика. Катулл, возможно, не прощал ему его примирения с Цезарем и цезарианцами.
[2] От Катулла сохранилась группа лирических памфлетов против Цезаря и его приверженцев. Поэт обвиняет Цезаря и его тестя Помпея в потворстве взяточничеству, по–борам, практикуемым римскими высшими чиновниками в завоеванных провинциях, и в расточительстве.
[3] «На Каминия». О дурных поступках этого старого воина–цезарианца нам ничего не известно.

6. ОТЗВУКИ ЭЛЛАДЫ

Переводчик: 

Пиотровский А.

Переводчик: 

Сельвинский И.

Переводчик: 

Шервинский С.

Переводчик: 

Никольский Б.

(АЛЕКСАНДРИНИЗМ)

ГИМН ДИАНЕ[1]
(34)
Нас Дианы покров хранит,
Девы чистые, мальчики!
Пойте, чистые мальчики,
Песнь Диане, и девы!
О Латония, дивная,
Дочь Юпитера сильного,
Мать Лето родила тебя
У маслины делосской,
Чтоб царила ты в высях гор,
И в зеленой глуши лесов,
И в потайной тени долин,
И на звонких потоках.
И Юнона - Люцина ты
Для родильниц томящихся,
Ты - попутчица, ты - Луна,
Свет кидаешь заемный.
Делишь года далекий путь,
Лунных месяцев быстрый бег.
Ты богатством плодов даришь
Земледельца усадьбу.
Под любым из имен твоих
Будь, Диана, священна нам!
И храни, как хранила встарь,
Верных Ромула внуков.
Перев. А. Пиотровский

ЭПИТАЛАМА[2]
(67)
Юноши! Веспер взошел: над Олимпом горит уже Веспер!
Столь долгожданной звезды наконец-то сверкнуло сиянье.
Яства оставить пора нам, время столы нам покинуть -
Скоро невеста придет, и венчальная песня раздастся:

"Гимен, о Гименей,
Гименею поем мы гимн!"

Видите юношей, девы? Трапезу время оставить:
Вон уж Ночная Звезда свой огонь зажигает над Этой.
Как они быстро вскочили! Но не напрасно вскочили:
Петь собираются девы - стоит послушать их пенье.

"Гимен, о Гименей,
Гименею поем мы гимн!"

Нет, не легко, друзья, нам сегодня дается победа:
Вы посмотрите, как девы заученное вспоминают.
Знают они свою силу. Недаром готовятся девы.
Что ж удивительного? Ведь поют они всею душою!
Мы же, увы, не всегда сочетаем свой разум со слухом.
Правильно будем побиты: победа дается старанью.
Вот почему хоть сейчас-то вы будьте внимательны к песне
Если начнут они петь - всё равно вам придется ответить.

Гимен, о Гименей,
Гименею поем мы гимн.

Веспер! Какая планета тебя беспощаднее в небе?
Ведь из объятия матери дочь ты вырвать способен!
Дочь из объятия матери... Девственную непорочность...
И, безучастный к стенаниям, пылкому юноше кинуть.
Разве не так поступают войска в завоеванном крае?

Гимен, о Гименей,
Гименею поем мы гимн!

Веспер! Какая планета тебя приятнее в небе?
Пламенный твой алмаз огнем освятит обрученье,
Брачный союз, о котором родители уговорились,
Свадьбу же осуществляя не раньше, чем ты загоришься.
Что нам дано в нашей жизни счастливее этого часа?

Гимен, о Гименей,
Гименею поем мы гимн!

Веспер сегодня, подруги, похитил одну из подружек...
Ибо с приходом твоим вся ночная бодрствует стража.
Ночью скрываются воры, которых ты вдруг обнаружишь,
Веспер, когда поутру в небеса возвращаешься снова.
Любо девам тогда тебя жалобой трогать притворной,
Сетуя громко на то, к чему сами же втайне стремятся.

Гимен, о Гименей,
Гименею поем мы гимн!

Благоуханный подснежник рождается в уединеньи,
Скрытый от взоров скотины и не искалеченный плугом.
Ветер ласкает его, греет солнце, растит его дождик...
Как его любят девы! Как его юноши любят!
Но когда тот же цветок облетит, подрезанный ногтем, -
Девы не любят его, и юноши также не любят.
Так вот и девственница дорога своим близким - покуда
Замуж не вышла она. Когда же невинность исчезнет -
С нею навек заодно улетучится очарованье.

Гимен, о Гименей,
Гименею поем мы гимн!

В поле пустынном лоза поначалу родится бесплодной.
Так и стоит холостой, не выращивая винограда,
Хоть и клонясь на ветру своим тоненьким девичьим станом,
Вот-вот готовая в грусти коснуться корней головою.
Пахари мимо проходят. Бычки на нее и не взглянут.
Но если с вязом, допустим, лоза сочетается браком -
Пахари любят ее. Бычки ее, тяжкую, любят.
Так вот и девственница без замужества, чахнет лозою...
Но если вовремя сыщет себе подходящего мужа -
Станет супругу родной, а родным не такой ненавистной.
Так не противься и ты обручению, молодая!
Не отвергай же того, за кого тебя прочит родитель,
Сам родитель с супругой: ведь им надлежит покоряться,
Ибо и девство само - не твое целиком достоянье:
Первая треть - отца. Вторая - тебя породившей.
Третья лишь доля - твоя. Не противься же предкам, о дева:
Зятю две трети свои отдают они вместе с приданым.

Гимен, о Гименей,
Гименею поем мы гимн!
Перев. И. Сельвинский

АТТИС[3]
(63)
По морям промчался Аттис на летучем, легком челне,
Поспешил проворным бегом в ту ли глушь фригийских лесов,
В те ли дебри рощ дремучих, ко святым богини местам.
Подстрекаем буйной страстью, накатившей яростью пьян,
Убелил он острым камнем молодое тело свое.
И себя почуяв легким, ощутив безмужнюю плоть,
Окропляя теплой кровью кременистый выжженный луг,
Он взмахнул в руке девичьей томнозвучный, гулкий тимпан.
Это - твой тимпан, Кивева, твой святой, о матерь, тимпан!
В кожу бычью впились пальцы. Под ладонью бубен запел.
Завопив, к друзьям послушным исступленный голос воззвал:
"В горы, галлы! В лес Кивевы! В дебри рощ спешите толпой!
В горы, галлы! Диндимены-госпожи покорная тварь!
Рой изгнанников, за мною понеслись вы к чуждым краям,
По следам моим промчавшись, повинуясь речи моей.
Не страшил вас вал соленый, не смутила зыбкая хлябь.
Презирая дар Венеры, убелили вы свою плоть.
Веселитесь, быстро мчитесь, пусть взыграет сердце в груди.
Порадейте в честь богини! Поспешите, галлы, за мной!
В лес фригийский! В дом Кивевы! Ко святым фригийским местам!
Там рокочет гулко бубен, там кимвалы звонко звенят.
Там менад, плющом увитых, хороводы топчут траву.
Восклицают там менады, в исступленной пляске кружась!
Там безумствует богини вдохновенно-буйная рать!
Нам туда помчаться надо! Нас туда желанья зовут!"
Дева телом, бледный Аттис так вопил, сзывая друзей.
Отвечал мгновенным воплем одержимый, бешеный сонм.
Зазвенела медь кимвалов. Загудел протяжно тимпан.
По хребтам зеленой Иды полетел, спеша, хоровод.
Ударяет в бубен Аттис, задыхаясь, хрипло кричит.
Обезумев, мчится Аттис, через дебри, яростный вождь.
Так, упряжки избегая, мчится телка, скинув ярмо.
За вождем, за буйной девой, в исступленьи галлы летят.
И к святилищу Кивевы добежал измученный рой.
И уснул в изнеможеньи, не вкусив Цереры даров.
Долгий сон тяжелой дремой утомленным веки смежил.
Под покровом тихой лени угасает ярости пыл.
Но когда на утро солнца воссиял сверкающий глаз,
Сквозь эфир, над морем страшным, над пустынным ужасом гор,
И прогнал ночные тени огненосных коней полет,
Тут покинул, в даль умчавшись, быстролетный Аттиса сон,
В мощном лоне Пасифея приняла крылатого вновь.
Исчезает в сердце ярость, легковейный входит покой.
Всё, что сделал, всё, что было, вспоминает Аттис дрожа.
Понимает ясным взором, чем он стал, куда залетел.
С потрясенным сердцем снова он идет на берег морской.
Видит волн разбег широкий. Покатились слезы из глаз.
И свою родную землю он призвал с рыданьем в груди.
"Мать моя, страна родная, о моя родная страна!
Я бедняк, тебя покинул, словно раб и жалкий беглец.
На погибельную Иду, ослепленный, я убежал.
Здесь хребты сияют снегом. Здесь гнездятся звери во льдах.
В их чудовищные норы я забрел в потайной щели.
Где же ты, страна родная? Как найду далекий мой край?
По тебе душа изныла, по тебе тоскуют глаза.
В этот миг короткий ярость ослабела в сердце моем.
Или мне в лесах скитаться, от друзей и домэ/вдали?
От тебя вдали, отчизна, вдалеке от милых родных.
Не увижу я гимнасий, площадей и шумных палестр.
Я, несчастный, их покину. Буду снова, снова рыдать!
О, как был я горд и счастлив, о, как много я пережил!
Вот я дева, был мужчиной, был подростком, юношей был.
Был палестры лучшим цветом, первым был на поле борьбы.
От гостей гудели двери, от шагов был теплым порог.
Благовонными венками был украшен милый мой дом.
От постели, вечно весел, подымался я поутру.
И теперь мне стать служанкой, стать Кивевы верной рабой!
Стать менадой, стать калекой, стать бесплодным, бедным скопцом!
Стать бродягой в дебрях Иды на хребтах, закованных в лед.
По лесным влачиться щелям, во фригийских страшных горах!
Здесь козел живет скакучий, здесь клыкастый бродит кабан.
Ой-ой-ой! Себя сгубил я! Ой-ой-ой! Что сделать я мог!"
Чуть сорвался вопль плачевный с утомленных, розовых губ,
Чуть до слуха гор богини долетел раскаянья стон,
Тотчас львов своих Кивева отпрягает, снявши ярмо.
Бычьих стад грозу и гибель, подстрекает левого так:
"Поспеши, мой друг свирепый, в богохульца ужас всели!
Пусть, охвачен темным страхом, возвратится в дебри лесов
Тот безумец, тот несчастный, кто бежал от власти моей.
Выгибай округло спину, ударяй ужасным хвостом.
Дебри гор наполни ревом, пусть рычанью вторит земля!
Потрясай жестокой гривой, пусть дыбится рыжая шерсть!"
Так велит Кивева зверю и снимает с шеи ярмо.
Стервенеет лев. Как пламя, входит в сердце яростный гнев.
Он идет, рычит, ломает под когтем кустарник сухой.
На гремучий вышел берег, убеленный пеной морской.
Видит Аттиса: у моря, у надбрежных, мраморных скал.
Лев прыгнул, и мчится Аттис, оробев, в дремучую дебрь.
Там служанкой прожил Аттис до конца безрадостных дней.
О, богиня! О, Кивева, диндименских гор госпожа!
Пусть пребуду в отдаленьи от твоих чудовищных тайн!
Пусть других пьянит твой ужас! Твой соблазн безумит других!
Перев. А. Пиотровский

ЭПИТАЛАМА[4]
(61)
О, холма Геликонского
Житель, племя Урании!
Ты, что нежную к мужу мчишь
Деву, о Гименей! Ио
Гименею, Гимену!
Ты чело увенчай венком
Майорана душистого,
Весел, в брачном иди плаще,
Белоснежные ноги сжав
Яркой обувью желтой!
Привлеченный веселым днем,
Звонким голосом брачные
Песни пой! Ударяй ногой
Оземь и потрясай в руке
Смольный свадебный факел!
Ныне с Манлием Виния
(И к фригийцу-судье сама
Не прекрасней Киприда шла!)
В брак вступает при знаменье
Добром добрая дева,
Что взросла, как азийский мирт,
Весь цветами осыпанный, -
Хоры легкие нимф лесных
Для утехи своей его
Влагой росной питают.
Так иди же, иди сюда!
Брось утесы Феспийские
И пещеры Аонии,
Где прохладная льется вниз
Нимфа к ним Аганиппа.
В новый дом госпожу введи,
К мужу страстью горящую,
Оплети ей любовью дух,
Как блуждающий вкруг ствола
Плющ по дереву вьется.
Вы же, девы невинные,
Чей уже приближается
День такой же, начните в лад,
Пойте: "О Гименей! Ио
Гименею, Гимену!"
Чтобы шел к нам охотнее,
Слыша, как его славят здесь,
Свой священный исполнить долг,
Вождь Венеры благой, благих
Уз любви сочетатель.
Бог какой на устах всегда
У любимых и любящих?
Кто из вышних людьми почтен
Боле? О Гименей! Ио
Гименею, Гимену!
Дряхлый кличет тебя отец
К детям, девушки в честь твою
Поясок развязать спешат,
Жадно, в трепете, юный муж
Гимнам внемлет Гимена!
В руки ярому юноше
Ты цветущую девушку
Отдаешь с материнского
Лона! О Гименей! Ио
Гименею, Гимену!
Без тебя наслаждения,
С доброй славой согласного,
Дать не может Любовь - но даст,
Коль захочешь! Какой же бог
С этим богом сравнится?
Дом не даст без тебя детей,
И не сможет уже отец
Обеспечить свой род - но даст,
Коль захочешь! Какой же бог
С этим богом сравнится?
Без обрядов твоих святых
Не дала бы защитников
Для окраин страна - но даст,
Коль захочешь! Какой же бог
С этим богом сравнится?
Так снимите ж с дверей засов
Перед девою! Факелы,
Видишь, кудри блестящие
Разметали? Но медлит стыд...
...
...
Не поборет стыда и льет
Слезы: время идти ей.

Перестань же ты плакать, Аврункулея, и страх откинь:
Завтра светлый не встретит день,
Вставший из океана.
У владельца богатого
В пестром вешнем саду такой
Гиацинта встает цветок!
Но ты медлишь... Уходит день, -
Выходи, молодая!
Выходи, молодая, раз
Ты согласна, послушайся!
Видишь, брачные факелы
Треплют кудри златистые?
Выходи, молодая!
Твой супруг, легкомысленно
Любодейству предавшийся,
Чувству низкому следуя,
Не захочет лежать вдали
От грудей твоих нежных.
Нет, как гибкая льнет лоза
К близ растущему дереву,
Так к объятьям твоим и он
Будет льнуть. Но уходит день, -
Выходи, молодая!
О, постель, что для каждого...
Белой ножкою ложа.
Ведь прекраснее женщины
Сколько ныне супруга ждет
Новых радостей! Сколько их
Ночью ль темной, средь бела ль дня
Вкусит он! Но уходит день, -
Выходи, молодая!
Взвейте, мальчики, факелы!
Брачный, вижу я, плащ грядет!
Выступайте и пойте в лад:
"О Гимен, Гименей! Ио
Гименею, Гимену!"
Фесценнинские шутки пусть
Раздаются - чего ж молчать?
И орехов пусть мальчикам
Даст наложник, - утратил он
Ныне страсть господина!
Дай же, дай же орехов им
Ты, дружок нерадивый! Сам
Наигрался орехами!
Послужи-ка Таласию!
Сыпь, наложник, орехов!
Ты вчера еще был безус
И селянками брезговал, -
А уже брадобрей тебя
Бреет! Бедный же, бедный ты!..
Сыпь, наложник, орехов!
Скажешь ты, раздушенный муж:
Нелегко отвыкать тебе
От безусых? - да срок пришел!
О Гимен, Гименей! Ио
Гименею, Гимену!
Знаем: лишь разрешенное
Ты изведал. Но нет, не то
Подобает женатому!
О Гимен, Гименей! Ио
Гйменею, Гимену!
Ты ж, супруга, коль просит муж,
Берегись, не отказывай,
Чтоб не шел он других просить!
О Гимен, Гименей! Ио
ГЬменею, Гимену!
Вот как счастлив и как богат
Пред тобою супруга дом.
Будет он навсегда твоим, -
О Гимен, Гкменей! Ио
Гименею, Гимену!
До тех пор, пока белая
Старость все не сведет концы,
Головою седой тряся.
О Гимен, Гименей! Ио
Гименею, Гимену!
С добрым знаменьем чрез порог
Золотой перейди стопой
Под лоснящейся притолкой!
О Гимен, Гименей! Ио
Гименею, Пшену!
Посмотри же: внутри супруг
Лег на ложе пурпурное,
Весь к тебе устремился он.
О Гимен, ГЬменей! Ио
Гименею, Гимену!
Нет, не менее, чем в твоем,
Тайно в сердце его горит
Пламя - глубже горит оно!
О Гимен, Гименей! Ио
Гименею, Гимену!
Ручку тонкую девушки
Бросьте, мальчики-спутники!
К ложу мужнину пусть идет!
О Гимен, Гименей! Ио
Пшенею, Гимену!
Вы же, добрые женщины,
Старикам своим верные,
Уложите вы девушку!
О Гимен, Гименей! Ио
Гименею, Гимену!
Время! Можешь идти, супруг!
В спальню мужа взошла жена!
Молодой цветет лицо,
Словно белая лилия,
Словно мак огнецветный.
Но, супруг (мне свидетели
Боги в том), ты не менее
Сам прекрасен, Венерою
Не забыт... Но уходит день...
Так не медли же боле!
И не долго промедлил ты -
Вот идешь! Да поможет вам
Всеблагая Венера. Ты
Взял открыто желанное
И любви не скрываешь.
Тот песка африканского
Иль сверкающих звезд ночных
Подсчитает вперед число,
Кто захочет исчислить игр
Ваших тысячи тысяч!
Так играйте ж и вскорости
Принесите детей: нельзя,
Чтоб остался столь древний род
Без потомства. Всё тот же, пусть
Возрождается вечно!
Вскоре маленький пусть Торкват,
Потянувшись ручонками
С лона матери, радостно
Засмеется родителю,
Ротик приоткрывая.
Пусть с родителем, с Манлием,
Будет схож: из незнающих
Пусть любой узнает его.
Пусть стыдливость и матери
На лице его будет.
Пусть от матери доброй честь
Так же сыну достанется,
Как от матери, лучшей всех,
Пенелопы, обрел навек
Телемах свою славу.
Дверь закройте, о девушки!
Будем праздновать. Добрая,
Ты счастливой живи, чета,
Принося постоянные
Жертвы юности бодрой!
С. Шервинский

СВАДЬБА ПЕЛЕЯ И ФЕТИДЫ
(64)
Некогда сосны, Пелейской вершиной рожденные, плыли,
Древность вещает нам, по волнам зыбучим Нептуна
Вплоть до Фазида струй и границ Ээтейских далеких,
В год, как отборные юноши, цвет молодежи Аргивской,
Твердо решась из Колхиды похитить руно золотое,
Быстрой дерзнули кормой по соленой пучине помчаться,
Взмахами весел еловых лазурные бездны волнуя.
Замки высокие градов хранящая властно богиня
В легком дыханьи летучее судно сама снарядила
Им, сочетая сосновый остов с выгнутым килем:
Ширь Амфитриты он девственной первый полетом разрезал.
Только что нос корабля разделил бурливую бездну,
Пеною волны едва забелели под взмахами весел,
Лица приподняли вмиг над белеющей моря пучиной,
Диву нежданному робко дивясь, Нереиды морские.
День благодатный, когда увидали смертные очи,
Как обнаженное тело из бездны седой выставляли
Нимфы морские, вставая беспечно по белые груди!
Тут, говорят, и Пелей воспылал любовью к Фетиде,
Тут и Фетида людского Гимена утех не отвергла,
Тут сам Отец порешил сочетать Пелея с Фетидой.
О вы, рожденные в век благодатный и дивный, герои!
Вам привет мой, чада богов, матерей благородных
Отрасль, привет мой вам: вы его благосклонно примите;
Часто к вам песней моей, к вам песней моей воззову я.
Славься и ты, беспримерно счастливым факелом брачным
Встреченный, славься, Пелей, оплот Фессалии: вечный
Сам повелитель богов для тебя поступился любовью.
Ты ли в объятьях не млел Нереиды прекрасной, Фетиды?
Внучку свою не Тефида ль тебе доверила в жены
И Океан, весь мир объемлющий темной пучиной?
Только что срок миновал и желанные дни наступили,
Сходятся, сходятся в дом: Фессалия целая в сборе.
Царский дворец наполняет, шумя и ликуя, собранье.
Все приносят дары, изъявляя веселье на лицах.
Весь опустел Киферон, Фтиотийские пусты равнины,
Пусты Краннона дома и безлюдны стены Лариссы:
Всё к Фарсалу стремится, течет под Фарсальскую кровлю,
Поля не пашет никто, у волов размягчаются выи,
Грабли кривые не чистят нигде виноградник ползучий,
Тени деревьев нигде садовника серп не умалит,
Плугом понуристый вол не ворочает на поле глыбы,
Тусклая ржавчина густо садится на плугах забытых.
Сами ж палаты, насколько их кровом обширным объемлет
Царский чертог, серебром сверкают и золотом красным.
Троны из кости слоновой, столы бокалами блещут.
В царских сокровищах пышно блистая, чертоги ликуют.
Брачное ложе богини дворца стоит посредине,
Зубом индийским лощеное, алым покровом одето.
Алый окрашен покров пурпурных раковин соком.
Ткань, картинами древних веков изобильно пестрея,
С дивным искусством о доблестях дивных героев вещает.
Ибо на ней Ариадна, с прибоем гремящего брега
Дии, на быстрых судах Тезея бегущего видит.
Страсти безумные в сердце кипящем гневно питая,
Верить боится себе, что видит она то, что видит:
Только что сон отряхнув от очей коварный и лживый,
Видит бедняжка себя на пустынном песке позабытой, -
Он же, неверный, бежит и волны веслами гонит,
Лживые бросив обеты в жертву бушующей буре!
Скорбными смотрит очами, раздвинув камыш, Миноида
Издали вслед беглецу, как вакханки мраморный образ,
Смотрит, увы, и великих забот предается волненьям.
Нет на ее золотой головке прекрасной повязки,
Нежная грудь не закрыта летучею тканью одежды,
Пояс красивый не держит округло полные груди, -
Всеми покровами, с тела у ней соскользнувшими тайно,
Тешась, играют у ног бедняжки соленые воды.
Что ей повязка и что ей летучие ткани одежды?
Всем она сердцем летит за тобою, Тезей, всей душою,
Всей беззаветною думой к тебе одному прилепляясь.
Бедная, что за смятеньем жестоким тебя истерзала,
Сея тревоги терновые в нежной груди, Эрицина
В горькие те мгновенья, когда Тезей беспощадный,
Выйдя в открытое море извилистой бухтой Пирея,
Прибыл под кров Гортинский царя-нечестивца Миноса!
Ибо, судя до рассказам, чумою жестокой подвигнут,
Некогда, смерть Андрогея ужасной ценой искупая,
Избранных юношей должен был и дев благородных
Кекропса город на пищу обычно сдавать Минотавру.
Вот, как подобной бедой удручен был измученный город,
Юный Тезей предпочел за Афины милые тело
В жертву отдать, чем терпеть, чтобы поезд такой погребальный
Трупы живые в Крит из Афин хоронить отправлялся.
Легкий направив корабль на крыльях попутного ветра,
Прибыл к Миноса надменного он горделивым чертогам.
Только царевна его увидала взором пытливым,
Та, что лелеяла прежде, дыша благовонием сладким,
Девственно-чистое ложе в объятиях матери нежной,
Словно из вод Еврота растущие Нежные мирты
Или дыханье весны, выводящее пестрые краски, -
Взоры не прежде с него пылавшие дева свела, чем
Пламень жгучий всем телом юным она восприяла,
Прежде, чем всё ее сердце до всей глубины разгорелось.
О ты, на горе внушающий страсти сердцем жестоким,
Мальчик-бог, вливающий сладость в людские тревоги,
Ты, о владычица Голг, Идалия рощей зеленых,
Что за волненьем исполнили душу вы пылкую девы,
Часто вдыхавшей отныне, о русом пришельце мечтая!
Сколько пугливых забот ей печальное сердце томило!
Бледного золота часто бледнее бедняжка бывала,
Если, с чудовищем грозным желая вступить в состязанье,
Смерти Тезей домогался иль славы гремящей награды.
Только не тщетно дары, не напрасно, богам обещая,
Дева втайне устами немыми давала обеты:
Словно как дуб, на вершине Тавра качающий ветви,
Или с корою потливой сосну в бесчисленных шишках
Вихрь необузданный, веяньем бурным вращая, свергает, -
Вырванный с корнем, далеко рухнув, гигант упадает,
Всё, что в паденьи ни встретит широко кругом, сокрушая, -
Так, обуздав, распростер Тезей чудовища тело,
Дергаясь, тщетно рогами бодавшего ветер летучий.
Цел, повернул он оттуда стопы с великою славой,
Тонкою ниткою сбивчивый след направляя, чтоб после,
В час, как обратно сойдут лабиринта извивами, не был
Сделан напрасным искания труд незаметной ошибкой.
Впрочем, зачем, удаляясь от песни начала, я стану
Дальше рассказывать, как от отцовского взора бежала,
Как из объятий сестры бедняжка и матери самой,
Столько погибшую дочь несчастным сердцем любившей,
Всё на жертву любви отдавая сладкой Тезея,
Как сошла с корабля, привезенная к пенному Дии
Брегу, и как ее там, во сне смежившую очи,
Сердцем неверный супруг покинул, вдаль убегая?
Часто потом, говорят, неистовым сердцем пылая,
Громкие вопли она из глуби грудей изливала,
После на скалы крутые в горькой печали всходила,
В моря простор необъятный зоркие очи вперяя.
То вбегала в соленые всплески морского прибоя,
Мягкий покров подобрав, обнажив белоснежные ноги,
В жалобах горьких потом, в жестокой тоске восклицала,
Влажный лик искажая в слезах безнадежным рыданьем:
- "Так-то, увезши меня с берегов родимых, коварный,
Бросил коварно меня ты, Тезей, на взморьи пустынном?
Так-то, неверный, бежишь, бессмертных богов забывая?
Так-то нарушенных клятв уносишь домой преступленье?
Думы жестокой ужель ничто не смягчило решенья?
Как же немедля в тебе состраданье не подняло голос,
Сердцу жестокому жалость ко мне, беззащитной, внушая?
Лживый, не те мне когда-то, увы, ты давал обещанья,
Нет, не такие надежды во мне пробуждал ты, несчастной:
Радостный брак ты сулил, желанным пленял Гименеем...
Всё развевают теперь по воздуху тщетные ветры!
Нет, ни одна да не верит женщина клятвам мужчины:
Бросьте надежду на верность лукавых мужских обещаний!
В час, как ведет к достиженью чего их мощным желаньем,
Клясться не страшно ни в чем, никаких обещаний не жаль им;
Только, едва утолят они замыслов алчных желанье,
Слов уж не помнят своих, беззаботно слова нарушают.
Кто, как не я, тебя вырвал, когда ты в пучине кружился
Смерти, кто брата родного скорее решился утратить,
Чем в последний час одного тебя бросить, коварный?
Вот я за что на терзанье зверям достанусь и птицам,
Холм земли надо мной и по смерти за что не насыплют!
Львица какая тебя родила под пустынной скалою,
Море какое, зачав, из волн опененных извергло, -
Сиртский бурун, иль хищная Сцилла, иль бездна Харибды, -
Жизни за сладостный дар платящий такою ценою?
Если от брака со мной ты втайне душой отвращался,
Строгую волю нарушить старца-отца опасаясь,
Всё же бы ты увезти меня мог под родимую кровлю,
Где бы рабою тебе я служила работой веселой.
Белые ноги твои умывая водою прозрачной,
На ночь ложе твое постилая пурпурным покровом!
Что же напрасно, увы, я жалуюсь ветрам бездумным,
Ужасом горя томясь? Никаких они чувств не имея,
Гласу молений печальных ни внять, ни ответить не могут;
Он же - почти у средины далекой волн безотрадных;
Смертный никто в камышах не мелькнет на взморье пустынном...
Так-то в последний час, безмерно-свирепо терзая
Слуха жалобам даже моим судьба не послала!
О всемогущий Юпитер, о, если б во веки веков до
Кносских брегов не касалась корма кораблей Кекропийских!
Если б с ужасною данью быку свирепому Крита
К берегу он, коварный, канат корабельный не чалил!
Если бы он, злосердечный, жестокие замыслы кроя
Телом прекрасным, гостем не спал под нашею кровлей!
Ныне ж - куда мне бежать? За какую надежду схватиться?
К Иды ль горам идти? Но не их ли широкою бездной
Моря угрюмая даль далеко от меня отделила?
Помощи ждать ли отца? Не сама ль от него я бежала
Следом за юношей, кровью запятнанным падшего брата?
Верного ль я супруга утешусь любовью? Но кто же,
Медленно весла сгибая в волнах, от меня убегает?
Здесь же ни кровли, увы, на пустынном острова бреге,
Выхода нет из пояса волн бездонного моря,
Нет на бегство надежды, нет способа к бегству, всё немо,
Всё пустынно кругом, и смерть отовсюду взирает.
Нет, но не прежде мне смерть жестокая очи погасит,
Чувства не прежде мое истомленное тело оставят,
Чем у богов испрошу вредителю должную кару,
В час последний к богам о небесной правде взывая.
Вы, Евмениды, людские деянья казнящие карой
Праведной, вы, чье тело кудрявится грозно змеями,
Гнев возвещая заране, в груди бушующий вашей, -
Мчитесь, мчитесь ко мне, моих жалоб вонмите вы гласу,
Тех, что, увы, я подъемлю, несчастная, в крайнем томлёньи,
Бедная, гневом горя, ослепленная страстью безумной!
Жалобы эти правдиво из глуби сердца стремятся:
Тщетно не дайте же вы моим изливаться рыданьям, -
Нет, но как Тезей покинул меня одинокой,
Пусть он так же себя и своих погубит, богини!"
Только моленья свои из груди излила она мрачной,
Казни тревожно прося у богов жестоким деяньям,
Знаменьем ей повелитель богов кивнул непреложным.
Дрогнула в том помаваньи земля и грозное море,
Свод содрогнулся небес, потрясая сверкавшие звезды.
Сам же Тезей между тем, ослепления мраком обвеян,
Память утратил, совсем упустив из забывчивой груди
Все наставленья, что прежде в уме неослабно держал он,
Знак отрадный поднять отцу печальному должный,
Знак, что порт Эрехтейский жив и здрав он завидел.
Ибо, как говорят, когда Эгей престарелый
Сына на волю ветров вверял, покидавшего гору,
Юноше он, обнимая, такие давал наставленья:
"Сын ты единый мой, мне долгой жизни милейший,
Ты, возвращенный недавно к концу мне старости дряхлой,
Ты, кого отпустить я в безвестность случая должен!
Так как доля моя и твоя горячая доблесть
Вновь от меня отнимают насильно тебя, хоть усталый
Взор не успел еще всласть насытиться обликом сына;
Сердцем не радостным я, не в весельи тебя отпущу я,
Признаки доли удачной тебе я носить не позволю;
Нет, из души испущу сначала немало я жалоб,
Прахом сыпучим земли свои очерняя седины,
После же темный повешу на мачте скитальческой парус:
Скорбно пылающим думам моим и тщетным рыданьям
Ткань, зачерненная ржавчиной темной Иберской, ответит.
Если ж дозволит тебе царица святого Итона,
Род наш и дом Эрехтея хранящая верной защитой,
Черную кровь пролить чудовища грозной десницей,
Крепко ты в мыслях держи, береги незабывчивым сердцем
Это мое наставленье, - да время его не изгладит!
Только что наши холмы твои зоркие очи завидят,
Тотчас все реи пускай покровы печальные спустят,
Белые вмиг паруса канаты натянут витые,
С первого взгляда чтоб я угадал отрадную радость, -
Что возвращаешься ты сохраненным счастливой судьбою".
Эти сперва наставленья державший в уме неослабно,
Вдруг Тезей позабыл: как тучи под ветра дыханьем
С гор белоснежной вершины, они умчалися в воздух.
Только отец, ожидая, кремля с вершины глядевший,
Очи тревожные горько томя в слезах непрестанных,
Черные взвидел меж тем полотнища паруса, в горе
Скал с вершины высокой стремглав низринулся старец,
Мысля, что отнят Тезей у него судьбою жестокой.
Так, вступивши под кров, унылый от смерти отцовской,
Сам жестокий Тезей, какие сердцем неверным
Слезы внушил Миноиде, такие же горестно пролил, -
Той, что, глядя с тоскою вослед уходящему судну,
Много тревог уязвленной душой мятежно питала.
К ней же с другой стороны Иакх цветущий стремился, -
Вел хоровод он Сатиров и Низой рожденных Силенов, -
Мчался к тебе, Ариадна, любовью к тебе воспаленный,
Взапуски яро они опьяненной душой бушевали.
Мчался их рой, эвоэ! эвоэ! головами качая.
Тирсами те из них с увитым концом потрясали,
Те на клочья терзали быка и мясом бросались,
Те из змей, свивая, жгуты надевали на пояс,
Те потаенные оргии в полых ковчегах справляли, -
Оргии те, что напрасно желали бы слышать профаны, -
Те, подымая высоко длани, в тимпан ударяли,
Те извлекали яростный вой из меди округлой,
Многие ж дико гремящим стоном рога наполняли;
Страшным напевом визжала меж тем фригийская дудка.
Пышно такими картинами дивно украшенный полог
Всю, охвативши, постелю своим покрывал одеяньем.
После того, как насытила взор Фессалийская юность
Этим, святым богам начала уступать она место.
Тут, как дыханием утренним, тихое море пугая,
Волны в нем косые Зефир возбуждает в то время,
Как Аврора встает у порога ходячего Солнца -
Тихо вначале они, дыханьем нежным гонимы,
Движутся, всплесками тихими смеха слегка отзываясь,
После ж под крепнущим ветром всё боле крепчают, сильнеют,
Блеском пурпурной зари сверкают вдали, колыхаясь, -
Так, покидая теперь преддверие царского крова,
Порознь каждый к себе проворной стопой расходились.
После ухода их первым из всех с вершин Пелиона
Прибыл Хирон, принося дары лесные с собою:
Всё, что приносят поля, что брег Фессалийский рождает
Высями горными, все цветы, что выводит у края
Струй речных Фавония теплого вздох плодотворный,
Сам он принес, перевив без разбору вместе венками,
Так что весь дом, надушен, благовоньем живым рассмеялся.
Следом прибыл Пеней, в цветущей зелени Темпе,
Сверху лесами нависшими пышно венчанную Темпе,
Нимфам оставив - водить веселые в ней хороводы.
Прибыл Пеней не порожним: с корнями высокие буки
Он приволок, со стволами прямыми высокие лавры,
С ними платанов кивающих взял и сестер Фаэтона
Гибких сгоревшего, взял кипарисов воздушных и стройных:
Их он широко рядами вокруг чертогов расставил,
Чтоб осененное нежно листвой зеленело преддверье.
Следом за ним Прометей с измыслительным сердцем явился,
Древней казни следы зажившие бледно являя,
Казни, что некогда нес он, по членам окованный цепью,
К Скифским прикован вершинам, над бездной вися и качаясь.
После родитель богов с детьми и святою супругой
Прибыл с небес, на них, о Феб, лишь тебя оставляя
Вместе с сестрой-близнецом, вершины хранящею Идра,
Ибо сестра, как и ты, равно презирала Пелея,
Факелов брачных почтить Фетиды за то не желая.
Чуть белоснежные члены они на сиденьях согнули,
Поданы были столы широкие с кушаньем разным.
Дряхлое тело меж тем сотрясая неверным движеньем,
Подняли Парки свои гласящие правду напевы.
Тело дрожащее им охватив отовсюду, одежда
Белая краем пурпурным до самых ступней упадала,
Дряхлое темя старух белоснежно венчали повязки,
Руки же мерно и складно вели свой труд вековечный.
Левая прялку держала, увитую мягкою шерстью,
Правая ж - то, их слегка подняв, выводила перстами
Нить, отводя, то, пальцем наклонным большим закруживши,
Круглым кольцом, держа на весу, свою прялку вращала.
Зубы равняли меж тем постоянно работу щипками:
Шерсти окуски при этом к иссохшим губам прилипали,
Те, что сначала комками на гладкой нитке першились.
Волну же белую мягкой шерсти у них сохраняли
Около ног из прутьев плетенные прочно корзины.
Так прядя свою пряжу, громким голосом Парки
В дивной песне своей такую судьбу предвещали -
В песне, которой во лжи уличить векам не придется:
"О, беспримерную честь по доблестям дивным приявший,
Царства оплот Эмафийского, сыном со временем славный:
Вещим гаданьям внимай, что сестры тебе открывают
В нынешний радостный день; а вы, о рока предтечи,
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите.
Вот уж восходит тебе со всем, что супругу желанно,
Геспер; приходит к тебе под счастливой звездою супруга,
Душу твою напоить до дна всепобедной любовью,
Томные сны сочетать с твоими снами готова,
Мощную шею твою обвивая нежно руками.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите.
Не было дома, в котором такая б любовь сочеталась,
Нет любви, что влюбленных таким сочетала б союзом,
Как сочетает сегодня согласье Пелея с Фетидой.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите.
Должен родиться от вас Ахиллес, не знающий страха,
Мощною грудью врагам, а не тылом постыдным знакомый:
Он, победитель обычный на тяжбах летучего бега,
Лани обгонит следы, что быстрее молнии мчится.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!
В битве с ним ни одной ни единый герой не сравнится,
Кровью Тевкров когда Фригийцев поля задымятся,
И, осаждая долгой войной, Троянские стены
Пелопса, клятв нарушителя, третий наследник разрушит.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!
Доблесть его беспримерную, громкие подвиги часто
Матери, часто признают, своих сыновей погребая,
Пряди седые волос терзая над пеплом печальным,
В дряхлую грудь ударяя руками дрожащими в горе.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!
Ибо, как жнец, на желтеющей ниве колосья густые
Солнца под пламенным зноем срезая, хлеб пожинает,
Так он Троянцев тела железом безжалостным скосит.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!
Доблестям будут могучим свидетели воды Скамандра,
Устьями что в Геллеспонт вливается многими бурный,
В день, как, им дуть заграждая грудами тел бездыханных,
Реку согреет глубокую, кровью окрасив убитых.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!
Будет свидетелем так же врученная смерти добыча,
Как на возвышенной насыпи холм, у костра наваленный,
Девы, пронзенной железом, приймет белоснежные члены.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!
Ибо, как только судьба усталым Ахейцам поможет
Стены Нептуна прорвать, обводящие город Дардана,
Кровь обагрит Поликсены гробницы насыпь высокой,
Той, что как жертва падет под двуострого взмахом железа,
Телом безглавым падет, бессильно сгибая колена.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!
Жданные сердцем утехи любви сочетайте же ныне!
Пусть принимает супруг союз счастливой богини:
Время невесту вручить желанную страстному мужу.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!
Пусть кормилица ей, при сияньи востока встречая,
Шею не сможет обвить вчера обвивавшею нитью;
Пусть и на внуков надежд не теряет от спавших отдельно
Мать, боязливо тревожась о девы упорстве напрасном.
Мчитесь, ведущие нити, вертясь, веретена, жужжите!"
Так, предвещая великое некогда счастье Пелею,
Грудью божественной Парки песни вещие пели.
Ибо и сами, бывало, героев дома навещали
Честные, смертных собраньям являя себя зачастую,
Жители неба, когда благочестие свято хранилось.
Часто отец богов предстоял в сияющем храме,
Жертвам годичным когда посвященные дни наступали,
Сам взирая, как на землю сто быков упадало;
Часто бродящий Либер с вершины самой Парнаса
Вел Фиад, волоса распускавших с криком "Эвоэ!",
Взапуски рвались когда из целого города Дельфов
Радостно бога вблизи алтарей дымящихся встретить;
Часто и Марс в состязаньи войны смертоносном, Тритона
Быстрого часто владычица, часто Рамнунтская дева
Сами оружье носящих строи людей возбуждали.
Но с той поры, как земля обагрилась безбожным злодейством,
Все из похотью пьяной души правосудье изгнали,
Руки свои запятнали кровью братнею братья,
Сын усопших родителей смерть оплакивать бросил,
Начал отец желать кончины юного сына,
Чтобы свободно владеть новобрачной мачехи цветом,
Мать, обучая безбожно соблазнам невинного сына,
Страх потеряла, скверня родимых богов непотребством,
Зло с добром безумство преступное вместе смешало, -
Дух правосудный бессмертные боги от нас отвратили:
Им подобных собраний почтить неугодно явленьем,
Ясному взору противно дозволить к ним прикоснуться.
Перев. Б. Никольский

---

[1] «Гимн Диане». Предназначался для хорового исполнения. Перечисляются эпитеты и функции Дианы, владычицы неба, земли и преисподней. Она Люцина — помощница при родах, она Тривия — на распутьях, она Луна — на небе.
[2] «Юноши! Веспер взошел… «.Греческая по духу эпиталама, в которой наряду с александрийской стилизацией чувствуются отзвуки свадебных песен Сафо и греческий быт. Девушки сидят за свадебным столом в доме отца невесты. Одна строка текста (32) пропала: девушки честят Веспера вором, похитителем молодой. Вор исчезает, но утром его находят, когда Вечерняя звезда стала звездой Утренней.
[3] «Аттис». Эпиллий. В его основе лежит неизвестный нам греческий оригинал александрийской эпохи. Он написан размером оргиастических песен — галлиямбами и является их единственным образцом в римской поэзии. Переводчик, по собственному признанию, кое–где приближается к формам старинных русских сектантских песен. Смысл стихотворения не в культе Аттиса, а в бегстве от цивилизации к природе. Подтекст этого бегства — уход Катулла от шумной жизни Рима в провинцию, в деревню, в Сирмио. Эпил¬лий написан pro domo sua. Последние строки раскрывают замысел поэта.
[4] 2–я эпиталама (№ 61) написана на родине поэта, в честь бракосочетания его земляка и друга Манлия Торквата и Винии Аврункулеи. Катулл использовал в ней мелическую излюбленную строфу Анакреона, сочетающую гликонеи и ферекратеи. Хотя голос Эллады, ее народных и литературных свадебных песен, смешанного хора юношей и девушек, продолжает звучать и в этой эпиталаме, но римские обряды и обычаи настолько пропитали ее греческую основу, что раскрылся моральный облик римской провинциальной патрицианской семьи с ее упором на святость и незыблемость брака и благословенного деторождения. В этой эпиталаме сохранились «фесценины» — свадебные шутки–импровизации в форме перебранки: насмешки над холостяцкими забавами жениха, нескромные советы невесте. Пушкин в письме к Дельвигу пародировал эту эпиталаму.

ОДЫ И ЭПОДЫ. I. ОТЗВУКИ ЭЛЛАДЫ

Переводчик: 

Голосовкер Я.

Переводчик: 

Семенов-Тян-Шанский А.

Переводчик: 

Вольпин Н.

Переводчик: 

Казмичев М.

Переводчик: 

Пастернак Б

Переводчик: 

Верховский Ю.

Переводчик: 

Бобров С.

Переводчик: 

Церетели Г.

Переводчик: 

Блок А.

Переводчик: 

Лапков Б.

Переводчик: 

Крешев И.

Переводчик: 

Язвицкий В.

Переводчик: 

Анненский

Переводчик: 

Шенгели Г.

Переводчик: 

Гинцбург Н.

Переводчик: 

Пушкин А.

Переводчик: 

Столяров Н.

1. ГИМНЫ
ГИМН ВАКХУ[1]
(II,19)
Я Вакха видел, - верьте мне, правнуки,
Учил он песням в дальней расселине,
И нимфы-ученицы, вторя,
Всё озирались на уши фавнов.
Эво! трепещет и потрясен мой ум.
Я полон Вакха и ликования.
Зову, дрожу, эво! пьянею.
О, пощади, не грози мне тирсом.
В стихи виденья просятся: дикие
Бегут вакханки, бьет искрометный ключ
Струей вина, близ рек молочных
Мед из дуплистых дерев сочится.
В дыму видений к звездам возносится
Стан Ариадны. Вижу, как рушится
Чертог безумного Пентея,
Вижу Ликурга-фракийца гибель.
Ты оплетаешь реки притоками,
Ты укрощаешь море индийское,
Ты волосы менад, хмелея,
Вдруг перетянешь узлом змеиным.
Ты опрокинул Рета, грозящего
Свирепой пастью, лапами львиными,
Когда гиганты штурмовали
Трон Олимпийца ордой безбожной.
Хотя ты склонен к пляске и пению,
К игре и шуткам и не для битв рожден,
Не мастер наносить удары, -
Равен ты мощью в войне и в мире.
Тебя увидя, золоторогого,
У врат Аида, Цербер, виляющий
Хвостом, всей пастью треязычной
Лижет покорно твои колени.
Перев. Я. Голосовкер

МИФ О ДАНАИДАХ[2]
(III, 11)
О Меркурий, мог Амфион кифарой
Камни громоздить - ученик твой верный:
Так звени же в лад, черепаха! Пой мне,
Щит семиструнный!
Говорливой ты не бывала прежде.
Ныне голос твой - на пиру и в храме.
Так звени же в лад! Да преклонит Лида
Слух прихотливый.
Я б сравнил ее с кобылицей в поле:
Любо ей играть - не дается в руки,
Брачных уз бежит, отбивая круто
Натиск влюбленных.
Лира, за тобой, чаровницей, тигры
И леса толпой. Ты звенишь, и реки
Замедляют бег, и завороженный
Вратарь Аида,
Цербер путь тебе уступает: змеи
Злобно по плечам у него клубятся,
Смрадом дышит пасть, и слюна сочится
Из треязычной.
И невольный вздох Иксион и Титий,
Просветлев лицом, издают, и урна
Данаид суха, пока ты жестоких
Песней пленяешь.
Спой же Лиде быль о преступных девах,
Расскажи, за что их карают казнью,
Осудив черпать для бездонной бочки
Воду бессрочно.
Спой об их судьбе и во мраке Орка.
Прокляты они! И на что дерзнули!..
Прокляты! Мужей-новобрачных ночью
Сонных зарезать!
Но одна из дев, клятвопреступленьем
Осквернив уста, освятила брак свой
И за то почет обрела навеки
Ложью высокой.
"Встань, - сказала, - встань, пробудись, супруг мой,
Пробудись, иль сон непробудным станет.
Тестя обмани и сестер бесчестных,
Встань, мой желанный!
Словно стая львиц меж телят лютуя,
Юношей они в одиночку губят.
Я душой нежна: не убью, не брошу
Друга в темницу.
Пусть отец меня отягчит цепями,
Лишь за то, что я пожалела мужа,
Или пусть сошлет на край света морем
К дальним нумидам.
О, беги, молю, без оглядки, милый,
Пока ночь тебе и любовь защитой!
Добрый путь! А мне, горемычной, вырежь
Надпись над гробом".
Перев. Я. Голосовкер

МИФ О ПОХИЩЕНИИ ЕВРОПЫ[3]
(III, 27)
Пусть напутствует нечестивых криком
Птица бед, сова, или завыванье
Суки, иль лисы, или ланувийской
Щенной волчицы.
Пусть пересечет им змея дорогу,
Чтоб шарахнулись от испуга кони.
Я же в час тревог о далеком друге -
Верный гадатель,
К ворону взову: от восхода солнца
Пусть летит ко мне для приметы доброй,
Прежде чем уйдет пред ненастьем в топи
Вещая птица.
Помни обо мне, Галатея, в счастье,
Для тебя одной все дороги глажу,
Чтобы дятла стук иль ворона слева
Не задержали.
Видишь, как дрожит и тревожно блещет
На краю небес Орион. Несет ли
Адрий черный шторм или Япиг грозы, -
Всё прозреваю.
Пусть на вражьих жен и детей обрушит
В бешенстве слепом ураган востока
Злой пучины рев и прибрежный грохот
Скал потрясенных.
О, припомни быль, как Европа, тело
Белое быку, хитрецу, доверив,
Побледнела вдруг: закипело море
Тьмою чудовищ.
На заре цветы по лугам сбирала
И венки плела так искусно нимфам,
А теперь кругом, куда взор ни кинуть, -
Звезды да волны.
Вот на брег крутой многоградный Крита
Выбралась в слезах, восклицая: "Славу
Добрую мою, о отец, и скромность
Страсть победила.
Где? Откуда я? Только смерть искупит
Мой девичий грех. Наяву ли плачу,
Вспоминая срам, или непорочной
Девой играют
Призраки, пустых сновидений сонмы,
Пролетев порог из слоновой кости?
Ах, что лучше: плыть по волнам иль в поле
Рвать повилику?
Если бы сейчас мне попался в руки
Тот проклятый бык, я бы истерзала
Милого дружка, я б рога сломала
В ярости зверю.
Стыд мне, стыд, увы! Позабыть пенаты!
Стыд мне, жгучий стыд! Смерть зову и медлю.
Лучше мне блуждать среди львов, о боги,
В полдень нагою.
Но пока еще не запали щеки
И бурлива кровь у добычи нежной,
Красотой моей, о, молю, насытьте
Тигров голодных".
"Жалкая, - твердит мне отец далекий, -
Что ж не смеешь ты умереть, Европа?
Пояс при тебе. Вот и ясень. Только -
Петлю на шею.
Иль тебе милей об утесы биться,
О зубцы камней? Так вверяйся буре,
И раздумье прочь!.. Или ты, царевна,
Предпочитаешь
Быть второй и шерсть теребить для ложа
Варварки, твоей госпожи?" Горюет
Дева, и, смеясь, так коварно внемлет
Плачу Венера
И Амур-шалун с отзвеневшим луком.
А повеселясь: "Берегись, - ей молвит, -
Удержи свой гнев, коль рога преклонит
Бык примиренно.
Знай, тебя любил, как жену, Юпитер.
Так не плачь навзрыд и судьбу Европы
С гордостью неси. Твое имя примет
Вскоре полмира".
Перев. Я. Голосовкер

ПАРИС-ПОХИТИТЕЛЬ[4]
(I, 15)
Вез Елену Парис по морю в отчий дом,
Опозорил пастух гостеприимный кров.
Вдруг Нерей спеленал ветры гульливые,
Судьбы грозные провещал:
"Не к добру ты добыл в жены красавицу,
Будет день - соберет Греция воинство:
Поклянется оно грешный расторгнуть брак
И обрушить Приамов град.
Сколько поту прольют кони и воины!
Горе! Сколько могил роду Дарданову!
Наготове эгид, и четверня гремит
Пред Палладой неистовой.
О, напрасно, Парис, будешь расчесывать
Гордо кудри твои, будешь кифарою -
Негой песен пленять женщин забывчивых,
Тщетно будешь в альковной мгле
Укрываться от стрел кносского лучника,
И от гула борьбы, и от погони злой:
Неотступен Аянт - поздно, увы! Лишь пыль
Умастит волоса твои.
Оглянись, уж летит гибель троянская -
Лаэртид, а за ним видишь ли Нестора?
Настигает тебя Тевкр Саламинянин
И Сфенел - он и в битве смел,
И конями рукой правит искусною.
В бой вступил Мерион. Фурией взмыл, летит:
Вот он, бешеный, вот, - ищет в бою тебя
Сам Тидит, что страшней отца.
Как в ложбине, вдали волка завидя, мчит,
Вкус травы позабыв, серна стремительно,
Так, дрожа, побежишь, еще дыша, и ты, -
Это ли обещал любви?
Долгий гнев кораблей, силы Ахилловой, -
Илиону продлит срок перед гибелью:
За зимою зима... Испепелит дотла
Огнь ахеян златой Пергам.
Перев. Я. Голосовкер

ГИМН ДИАНЕ И АПОЛЛОНУ
(I, 21)
Пой Диане хвалу, нежный хор девичий,
Вы же пойте хвалу Кинфию, юноши,
И Латоне, любезной
Зевсу, богу всевышнему!
Славьте, девы, ее, в реки влюбленную,
Как и в сени лесов хладного Алгида,
Бора на Эриманфе,
В кудри Крага зеленого.
Вы же, юноши, все славьте Темпейский дол,
Аполлону родной Делос и светлого
Бога, рамо чье лирой
И колчаном украшено.
Пусть он, жаркой мольбой вашею тронутый
Горе войн отвратит с мором и голодом
От народа, направив
Их на персов с британцами!
Перев. А. Семенов-Тян-Шанский

К ДИАНЕ
(III, 22)
Ты, дубрав и гор властелинша-дева,
Троеликий страж! Ты у жадной смерти
Вырываешь жен-рожениц, услышав
Зов троекратный!
Быть навек твоей той сосне столетней.
Что ни год ее обагряю кровью
Вепря, веселясь, и клыков удара
В бок не дождавшись.
Перев. Н. Вольпин

ВЕНЕРЕ
(I, 30)
Книд и трон Пафосский забудь, Венера,
Милый Кипр покинь и слети к молящей
В дом, где фимиам для тебя Гликера
Жжет в ожиданьи.
Пусть летит с тобою твой пылкий мальчик,
Нимфы, Граций хор, распустив хитоны,
Юность, невеселая без Киприды,
Мудрый Меркурий.
Перев. М. Казмичев

ГИМН МЕРКУРИЮ[5]
(I, 10)
О красноречивый Атланта отпрыск,
Речью и атлетикой на палестре
Дикарей обычаи обративший
В нравы гражданства.
Я тебя, глашатая неба, славлю,
Лиры измыслителя криворогой,
Краж веселых мастера, чуть лукавцу
Что приглянулось.
Некогда пугая тебя, малютку,
Требуя возврата коров, коварно
Угнанных тобою, колчан утратив,
Бог рассмеялся.
Под твоим водительством с грудой злата
Царь Приам покинул твердыни Трои,
Обманул Атридов, огни дозора,
Стан Фессалийский.
Ты в страну блаженства уводишь души
Праведных и толпы теней смиряешь
Золотым уреем, любимый небом
И преисподней.
Перев. Я. Голосовкер

2. ПОЭЗИЯ
К МЕЛЬПОМЕНЕ
(IV, 3)
На кого в час рождения,
Мельпомена, упал взор твой приветливый,
Уж того ни кулачный бой
Не прельстит, ни успех в конском ристании.
И ему не сужден триумф
В Капитолии в честь воинских подвигов
И венок победителя,
Растоптавшего спесь гордого недруга.
Но в тибурской глуши стоит
Шум лесов, и ручьи плещут и шепчутся.
Он опишет в стихах их шум
И надолго в веках этим прославится.
Я горжусь - молодежь меня
Причисляет к своим лучшим избранникам,
И с годами звучит слабей
Ропот зависти и - недружелюбия.
Муза, сладостным звоном струн
Переполнившая щит черепаховый,
Кажется, бессловесных рыб
Ты могла б одарить голосом лебедя.
Удивительно ли тогда,
Что показывают пальцем прохожие
На меня? Если я любим,
Я обязан тебе честию выпавшей.
Перев. Б. Пастернак

КВИНТУ ЭДИЮ ЛАМИЮ
(I, 26)
Во славу музам горесть и груз тревог
Ветрам отдам я. По морю Критскому
Пусть горечь дум моих развеют.
Буду беспечен и глух. Не слышу.
Какой властитель Арктики громы шлет,
Пред кем трепещет царь Тиридат. О ты,
Пимплея, муза ликованья
Чистых ключей, увенчай, сплетая
Цветы в гирлянду, милого Ламия.
Коль слово косно, так славословь со мной,
Под хор сестер лесбосским плектром -
Песнею Ламия обессмерти!
Перев. Я. Голосовкер

К БАРБИТОНУ[6]
(I, 31)
К нам - призыв. Коль мы под привольной сенью
Песни не для дней - для веков слагаем,
Так споем же вновь мы латинской речью
Барбитон верный -
Мерой той, что ввел гражданин лесбосский;
Ярый в дни войны, он под гул сражений
Или свой корабль в непогоду злую
К брегу причалив,
Либера, и муз, и Венеру славил,
И дитя ее неизменно с нею,
Черных глаз огонь, смоляные кудри
Лика красавца,
Фебу лучший дар и пирам бессмертных,
Черепаха, друг Олимпийца, здравствуй,
Радость всех трудов и целитель! К песням
Будь мне вожатым.
Перев. Ю. Верховский

СЕПТИМИЮ
(II,6)
На край света рад со мной плыть Септимий,
До Гадары, вдаль до кантабров диких,
К варварам, туда, где в Сиртах клокочет
Вал мавританский.
Если бы Тибур, городок аргосских
Поселенцев, дал мне приют, о, если б
Дал под старость мне отдохнуть от долгих
Странствий, походов!
А откажут зло в том приюте Парки,
Удалюсь тогда к берегам Галеза,
К пастбищам овец тонкорунных, к весям
Древним Фаланта.
На земле милей уголок едва ли
Я найду, - где мед золотой Гимету
Не уступит, где урожай оливок
Спорит с Венафром,
Где весне дает долгий срок Юпитер,
А зиме тепло, где Авлон роскошно
Вакхом одарен - не ревнует даже
К гроздьям Фалерна.
В тот элизий мы на холмы блаженства
Званы. Там закрой мне глаза навеки
И скупой слезой ороси горячий
Пепел поэта.
Перев. Я. Голосовкер

ПОЭТУ
(I, 31)
О чем ты молишь Феба в святилище,
Поэт, из чаши струи прозрачные
Вина лия? Не жатв сардинских -
Славных полей золотое бремя,
Не стад дородных знойной Калабрии,
Слоновой кости, злата индийского,
Не деревеньки, близ которой
Лирис несет молчаливы воды.
Пусть те срезают гроздья каленские,
Кому фортуной дан благосклонный серп,
И пусть купец черпает кубком
Сирии вина, окончив куплю.
Богам любезный, воды Атлантики
Он за год трижды видит бестрепетно,
Меня ж питают здесь оливки,
Легкие мальвы, цикорий дикий.
Дай, сын Латоны, тем, что имею я,
Дышать и жить мне, тихую старость дай,
Оставь мне здравый толк и даруй
С милой кифарой не знать разлуки.
Перев. С. Бобров
АГРИППЕ
(I,6)
Пусть тебя, храбреца многопобедного,
Варий славит - орел в песнях Меонии -
За дружины лихой подвиги на море
И на суше с тобой, вождем.
Я ль, Агриппа, дерзну петь твои подвиги,
Гнев Ахилла, к врагам неумолимого,
Путь Улисса морской, хитро-лукавого,
И Пелоповы ужасы?
Стыд и Музы запрет, лировладычицы
Мирной, мне не велят, чуждому подвигов,
Что велик в мелочах, Цезаря славного
И тебя унижать хвалой.
Как достойно воспеть Марса в броне стальной,
Мериона, что крыт пылью троянскою,
И Тидида вождя, мощной Палладою
До богов вознесенного?
Я пою о пирах и о прелестницах,
Острый чей ноготок страшен для юношей,
Будь я страстью объят или не мучим ей,
Я - поэт легкомысленный.
Перев. Г. Церетели

ЮЛЛУ АНТОНИЮ[7]
(IV, 2)
(ФРАГМЕНТ)
Кто дерзает, Юлл, возомнить: "Я - Пиндар",
Тот взлетает ввысь на вощаных крыльях,
Позабыв, что воск их креплений каплет
В море Икара.
Как стремглав поток, напоенный ливнем,
Мчит, свергаясь с гор, берега смывая,
Так кипит, дыша не устами - бездной,
Пиндар безмерный.
На его челе не увянут лавры -
Громоздит ли он в дифирамбах смелых
Невидаль-слова, для мелодий вольных
Слух приневолив.
Иль полубогов он поет, по праву
Покаравших род роковой кентавров
В дни крылатых битв, когда меркло пламя
Дивной Химеры.
Иль прославит тех, кто с элейской веткой
Словно на Олимп шел под кров родимый,
Дар вверяя им, драгоценней сотни
Статуй, - бессмертье.
Иль оплачет он в утешенье деве
Скорбной жениха, его дух и душу
Золотую, мощь вознесет на звезды,
Орк укоряя.
Только устремит мой диркейский лебедь
К облакам полет, рой ветров, Антоний,
Подхватив, умчит его в небо. Я же
Пчелке подобен,
Что, сбирая дань с тимиана медом,
Вьется день-деньской по брегам Тибура
В рощах: так и я изощряюсь в песнях -
Сам невеличка.
Перев. Я. Голосовкер

* * *[8]
(II, 20)
Не на простых крылах, на мощных я взлечу,
Поэт-пророк, в чистейшие глубины,
Я зависти далек, и больше не хочу
Земного бытия, и города покину.
Не я, бедняк, увы, рожденный средь утрат,
Исчезну навсегда, и не меня, я знаю,
Кого возлюбленным зовешь ты, Меценат,
Предаст забвенью Стикс, волною покрывая.
Уже бежит, бежит шершавый мой убор
По голеням, и вверх, и тело человечье
Лебяжьим я сменил, и крылья лишь простер,
Весь оперился стан - и руки, и заплечья.
Уж безопасней, чем Икар, Дэдалов сын,
Бросаю звонкий клич над ропщущим Босфором,
Минуя дальний край полунощных равнин,
Гетульские Сирты окидываю взором.
Меня прослышит Дак, таящий страх войны
С Марсийским племенем, и дальние Гелоны,
Изучат и узрят Иберии сыны,
Не чуждые стихов, и пьющий воды Роны.
Смолкай, позорный плач! Уйми, о Меценат,
Все стоны похорон, - печали места нету,
Зане и смерти нет. Пускай же прекратят
Надгробные хвалы, не нужные поэту.
Перев. А. Блок

ПАМЯТНИК[9]
(III, 30)
Крепче бронзы литой создал я памятник;
Выше он пирамид царского зодчества,
Не разъест его ржой дождь разрушительный,
Не сметет ураган, в прах бесконечною
Цепью лет не сотрет времени быстрый бег.
Нет! Я весь не умру, - всё, чем прославлен я,
Будет жить, расцветать славой всё новою
До тех пор, пока жрец будет торжественно
В Капитолий вступать с девой безмолвною.
Речь пройдет обо мне там, где неистовый
Ауфид мчится, где Давн правил селянами
В бедной влагой стране. Скажут: незнатный, он
Стал великим, как царь, - сделал нам близкими
В италийских стихах песни Эолии.
Мельпомена! Гордись славой заслуженной,
Лавром Дельф увенчай кудри любовно мне.
Перев. Б. Лапков

<ВАРИАНТ ПЕРЕВОДА>
Создал памятник я бронзы литой прочней,
Царственных пирамид выше поднявшийся.
Ни снедающий дождь, ни Аквилон лихой
Не разрушат его, не сокрушит и ряд
Нескончаемых лет - время бегущее.
Нет, не весь я умру, лучшая часть меня
Избежит похорон. Буду я вновь и вновь
Восхваляем, доколь по Капитолию
Жрец верховный ведет деву безмолвную.
Назван буду везде - там, где неистовый
Авфид ропщет, где Давн, скудный водой, царем
Был у грубых селян. Встав из ничтожества,
Первый я приобщил песню Эолии
К италийским стихам. Славой заслуженной,
Мельпомена, гордись и, благосклонная,
Ныне лаврами Дельф мне увенчай главу.
Перев. С. Шервинский
3. ЛЮБОВЬ[10]

* * *
(IV, 9)
ФРАГМЕНТ
Нет, не исчезла прелесть игривая
Анакреона. Дышит, как встарь, любовь,
Тот жар души в напевах давних
Девы Эолии, дивной Сафо.
Перев. Я. Голосовкер

ЛИДИИ[11]
(I, 13)
Не хвалила бы, Лидия,
Бледно-розовый блеск шеи у Телефа,
Белокурого Телефа:
Ядовитая боль сердце пронзает мне.
И чернеет лицо мое...
И скупая слеза, тайная, жаркая,
Прожигая дыхание,
Выдавая меня, медленно катится.
Я пылаю от бешенства,
Когда в брызгах вина блещет плечо твое,
А какой-нибудь ветреник,
Как тавром, заклеймит зубом губу твою.
Ах, не верь этим варварам,
Истерзавшим уста, нектар приявшие
От Венеры божественной:
Эта дикая страсть вспыхнет и выгорит!
Но как счастливы, Лидия,
Две души, что слились в душу единую:
Их любовь безмятежную
Погасит навсегда только предсмертный вздох.
Перев. И. Сельвинский

ЛИДИИ
(I, 25)
Лидия, увы! Миновали ночи
Юности твоей, когда то и дело
Слышался призыв под твоим окошком
Модных сатиров.
Хлопала тогда твоя дверь до света...
А теперь ты спишь, и никто не скажет:
"Как ты можешь спать, когда я, о нимфа,
Глаз не смыкаю?"
Скоро облетят и поблекнут краски.
Будешь ты ловить облыселой ведьмой
Где-нибудь в углу под порывом ветра
Похоть прохожих.
А когда тебя сладострастья голос,
В бешеный полет кобылиц зовущий,
Жарко позовет, возопишь ты, дева,
В жалобе горькой,
Укоряя мир, что ценить умеет
В жесткости своей молодую зелень,
А увядший лист отдает без грусти
Бурному Эвру.
Перев. И. Сельвинский

ЛИДИИ
(III, 9)
Он
Вспомни время, когда тебе
Был я мил, и другой, шею обвив твою,
Не ласкал тебя в дерзкий час, -
Ах, блаженней меня не был и царь царей!
Она
Вспомни время, когда и ты
Не пленялся другой, Лидию милую
Не меняя на Хлою. Верь!
Я славнее жила сказочной Илии.
Он
Ныне Хлоя владеет мной,
Песней тешит она, нежит кифарою,
За нее умереть - ничто,
Только б Хлою мою рок сохранил живой.
Она
Жжет меня, и сама горю,
Калаид молодой, Орнита пылкий сын,
Дважды мне умереть - ничто,
Только б рок сохранил милого мне живым.
Он
Да?.. А если б наш пыл былой
Вдруг вернулся - и вновь скованы страстью мы?
Если б Хлою из сердца прочь, -
Не откроется ль дверь прежняя к Лидии?
Она
Да?.. Хотя он пышнее звезд,
Ты ж скорлупки пустой легче и вспыльчивей
Вероломного Адрия, -
Жить с тобой мне милей и умереть с тобой!
Перев. Я. Голосовкер

ЛИДИИ
(I, 8)
О, ради всех богов, скажи мне, для чего
Так рано губишь ты любовью Сибарита?
Зачем на площади в жар не видать его,
Хоть не нужна ему ни в пыль, ни в зной защита?
Что ж между сверстников, доспехами звеня,
Не скачет он верхом и, натянув поводья,
Не укрощает бег строптивого коня?
Давно ли наш пловец боится мелководья?
Давно ли не блестит оливы сок на нем,
И, как ехидны кровь, противен стал атлету?
Иль уж оружие руке той не в подъем,
Которая копье бросала через мету?
Зачем он прячется, как, говорят, Ахилл,
Когда висела смерть над бедным Илионом,
Скрывался, чтоб мужской наряд не потащил
Его из неги в бой, к ликийским легионам?
Перев. И. Крегиев

ПИРРЕ
(I, 5)
Что за щеголь - омыт весь ароматами,
Весь в гирляндах из роз - в гроте так яростно
Стан сжимает твой, Пирра?
Для кого эти локоны
Скромно вяжешь узлом? Ох, и оплачет он,
Будет клясть, и не раз, клятвы неверные,
Будет на море бурном,
Черным тучам в свой черный час,
Удивляясь, глотать соль накипевших слез.
Он теперь - золотой, нежною, верною -
Не на миг, а навеки -
Он тобой упоен. Увы,
Ослепительна ты. Горе слепым! А я,
Из пучины едва выплыв, спасителю -
Богу моря одежды,
Еще влажные, в дар принес.
Перев. Я. Голосовкер

ЛИКЕ
(III, 10)
Если б даже струя Дона далекого
Утоляла тебя в доме у варвара,
Ты меня у твоей двери, продрогшего
На ветру, пожалела бы.
Лика, вслушайся в ночь: створы ворот скрипят,
Там, под кровлями вилл, воем на вой ветров
Отзывается сад, и леденит снега
Сам Юпитер, властитель стуж.
Пред любовью сломи жестокосердие,
Берегись, побежит вспять колесо судьбы,
Иль тиренец тебя недосягаемой
Пенелопой на свет родил?
Ах, тебя ни мольбы, ни драгоценный дар,
Ни влюбленной толпы бледность - фиалки цвет,
Не преклонят, ни месть мужу, гречанкою
Уязвленному. Смилуйся,
Пощади! Хотя ты сердцем, как дуб, мягка
И нежней, чем укус змей Мавритании.
Мне ли век под дождем, даже с небес любви,
У порога погоды ждать?
Перев. Я. Голосовкер

ЛИКЕ
(IV, 13)
Я богов заклинал, Лика, - заклятиям
Вняли боги. Клянусь, ты постарела, да,
А заигрывать рада?
Слыть красавицей? пить? любить?
Запоздалую страсть песней подхлестывать,
Под хмельком вереща: "Эрос!" А он приник
К щечкам Хрии цветущим,
Мастерицы под цитру петь!
Прихотлив, не летит к дубу усохшему,
Мимо, - мимо тебя, мимо, позорище:
Зубы желты, морщины,
Взбились клочья волос седых.
Нет, забудь, не вернут косские пурпуры
И каменья тебе тех золотых былых
Дней, которые в фастах
Отсчитал календарный рок.
Где же чары твои? Где обаянья дар?
Прелесть пляски? Увы! Где же та Лика, где!
Вся - дыхание страсти,
Чуть поманит - я сам не свой.
Ей на поприще нег даже с Кинарою
Состязаться не грех. Только Кинаре срок
Краткий Парки судили,
А красавице Лике век,
Каркая, коротать старой вороною
На посмешище всем юным искателям
Пылких встреч. Полюбуйтесь-ка:
Факел стал головешкою.
Перев. Я. Голосовкер

ВЕНЕРЕ[12]
(I, 19)
Мать страстная страстей людских,
Мне Семелы дитя - бог опьянения,
И разгула веселый час
Позабытой любви сердце вернуть велят.
Жжет мне душу Гликеры блеск, -
Ослепительней он мрамора Пароса,
Жжет дразнящая дерзость, - глаз
Отвести не могу от обольстительной.
Обуян я Венерой: в миг
С Кипра вихрем ко мне - и не опомниться
Где там скифы! Какой там парф
Скакуна горячит в бегстве обманчивом!
Дерна, мальчики, листьев мне,
Мирта, лавров сюда! мирры, двухлетнего
В чаше жертвенной дать вина!
Жертва склонит любовь быть милосерднее.
Перев. Я. Голосовкер

ПОЭТУ АЛЬБИЮ ТИБУЛЛУ
(I, 33)
Альбий, полно терзать память Гликерою,
Вероломную клясть, полно элегии,
Полуночник, слагать - знаю, затмил тебя
Мальчуган у отступницы.
К Киру пьяная страсть жжет Ликориду. Лоб
Узкий хмурит она. Кир же к Фолое льнет,
Недотроге, - скорей волки Апулии
Коз покроют непуганых,
Чем Фолоя впадет в грех любострастия.
Знать, Венере дано души несродные
И тела сопрягать уз неразрывностью
По злокозненной прихоти.
Открывалось и мне небо любви, но был
Я Мирталой пленен, вольноотпущенной:
Притянула меня яростней Адрия
Близ излучин Калабрии.
Перев. Я. Голосовкер

РАЗДУМЬЕ НЕОБУЛЫ
(III,12)
О, как грустно, Необула, избегать игры Амура,
Не осмелиться похмельем смыть тоску, а осмелеешь,
Языком отхлещет ментор.
Где же, баловень Киферы, где плетенка для кудели,
Трудолюбие Минервы? Ты унес их в сновиденья
О красавце из Липары.
Как у юноши, у Гебра, тиберийскою волною
Торс лоснящийся омоет - он затмит Беллерофонта,
И в борьбе и в беге спорый,
Он оленя на поляне вдоль стремительного стада
Легким дротиком нагонит, кабана в колючей чаще
На рогатину подденет.
Перев. Я. Голосовкер

АСТЕРИЯ И ГИГ
(III, 7)
Гиг вернется, не плачь! Ветры весной тебе,
Астерия, примчат верного юношу, -
А товары какие
Вывез Гиг из Вифинии!
Гиг вернется, - его к берегу Орика
Нот свирепый занес в пору безумства бурь.
Там в холодной постели
Ночь за ночью он слезы льет.
Был подослан женой юной хозяина
К Гигу сводник. "Больна Хлоя, несчастную
Твой же пламень сжигает, -
Так посол улещал его
И преданьем пугал: - Вспомни, поддался Прет
Злым наветам жены блудной и чистого
Сердцем Беллерофонта
Торопливо на смерть послал.
Близок был и Пелей к мрачному Тартару:
Ипполиту отверг. Гибель настигла бы,
Но..." Всё новые были
Греховодную нить плели.
Тщетно! Глух, как скала дальней Икарии,
Гиг внимает словам. Сердцем он тверд. И ты
Эпинею, соседу,
Не дари, Астерия, глаз.
Он наездник лихой! Пусть же гарцует он!
В поле Марсовом нет равных соперников, -
Пусть пловцов пересилит,
Рассекая ладонью Тибр, -
Только к ночи запри дверь, не выглядывай
Из окна на призыв флейты и, жалобы
И упрек принимая,
К переулку жестокой будь.
Перев. Я. Голосовкер

ПОЭТУ АРИСТИЮ ФУСКУ
(I, 22)
Кто насилью чужд, простодушен, Фусций,
Не живет, как мавр, на скаку хватаясь
За копье, за лук, за колчан, где в стрелах
Яды таятся.
Жгучую ли он посетит пустыню,
Сирт или Кавказ, неприютно дикий,
Или ту страну, где Гидаст ласкает
Сказочный берег.
Помню, от меня средь лесов Сабинских
Волк бежал, когда, безоружный, в дебрях
Я бродил и пел о моей Лалаге -
Зверю добыча.
Не вскормили, верь, чудища такого
Ни дубовый лес Давнии недоброй,
Ни пестунья львов обожженным лоном -
Родина Юбы.
Бросят ли меня средь равнин унылых,
Где ни деревца, ни дыханья лета,
В тот забытый мир, где сокрыт в туманах
Хмурый Юпитер.
Бросят ли меня под колеса солнца
На краю земли, где жилья не строят,
Буду я любить милый смех Лалаги,
Милые речи.
Перев. Я. Голосовкер

ХЛОЕ
(I, 23)
Что бежишь от меня, Хлоя, испуганно,
Словно в горной глуши лань малолетняя!
Ищет мать она: в страхе
К шуму леса прислушалась.
Шевельнет ли весна листьями взлетными,
Промелькнет ли, шурша, прозелень ящерки
В ежевике душистой, -
Дрожью робкая изойдет.
Оглянись, я не тигр и не гетульский лев,
Чтобы хищной стопой жертву выслеживать.
Полно, зову покорствуй,
Мать на мужа сменить пора.
Перев. Я. Голосовкер

К ВЕНЕРЕ[13]
(III, 26)
Забыть, казалось, надобно девушек,
Сложив оружье. После побед любви
Пора как будто бой мне кончить,
Лиру на стену повесив мирно.
И тут же бросить лук свой со стрелами,
И лом, и факел. Были грозой они
Дверям упорным ночью темной!
Здесь, у Венеры, теперь им место
Но нет мне мира, Кипра владычица.
О матерь страсти, милости жду твоей:
Зажги хоть раз гордячку Хлою,
Жалом жестоким кольнув ей сердце.
Перев. В. Язвицкий

КСАНТИЮ ФОКЕЙЦУ
(II, 4)
Ксантий, нет стыда и в любви к рабыне!
Вспомни, не раба ль Бризеида белым
Телом ураган пробудила в гордом
Сердце Ахилла?
Не был ли пленен красотой Текмессы,
Пленницы, Аянт - Теламона племя?
Не Атрида ль страсть опалила к деве,
Жадно добытой,
В час, когда в дыму заклубились башни
Трои под стопой фессалийца Пирра,
Гектор пал - и град стал добычей легкой
Грекам усталым.
Ты смущен: тебя назовет ли зятем
Важная родня золотой Филлиды?
Явно, кровь царей у красотки - только
Доля чернавки.
Верь, такую дочь от трущобной черни
Не рождала мать, как дитя позора:
И верна по гроб, и чужда корысти -
Чудо и только.
Одобряю я и лицо, и руки,
Голени ее, - не ревнуй, приятель,
Где уж мне! Вот-вот, как ни грустно, стукнет
Полностью сорок.
Перев. Я. Голосовкер

БАРИНЕ[14]
(II, 8)
Когда б измена красу губила,
Моя Барина, когда бы трогать
То зубы тушью она любила,
То гладкий ноготь,
Тебе б я верил, но ты божбою
Коварной, дева, неуязвима,
Лишь ярче блещешь, и за тобою
Хвостом пол-Рима.
Недаром клятвой ты поносила
Родимой пепел, и хор безгласный
Светил, и вышних, над кем не властна
Аида сила...
Расцвел улыбкой Киприды пламень
И нимф наивность, и уж не хмуро
Глядит на алый точильный камень
Лицо Амура.
Тебе, Барина, рабов мы ростим,
Но не редеет и старых стая,
Себя лишь тешат, пред новым гостем
Мораль читая.
То мать за сына, то дед за траты
Клянут Барину, а девам сна нет,
Что их утеху на ароматы
Барины манит...
Перев. И. Анненский

ОТПОВЕДЬ ХЛОРИДЕ
(III, 15)
Разоренного Ивика
Озорная жена! Ох, не пора ли знать
Непотребным делам предел:
У порога, увы! жадной могилы ты.
Брось же пляски меж юных дев:
Мглою блеск затмевать - тучею звездный рой!
Что Фолое к лицу - тебе
Не пристало: стара! В пору для дочери
Рваться к юношам буйно в дом,
Бить в тимпаны, кружить бурно вакханкою.
Полюбился девчонке Нот -
Вот и скачет она резвою козочкой.
А старухе пристало прясть
Шерсть лукринских овец. Цитрой - не ей звенеть!
Пурпур роз - не к ее кудрям,
Пить, черпая, - не ей полную кадь до дна.
Перев. Н. Вольпин

* * *
(I, 16)
О, дочь, пред коей дивная меркнет мать!
За ямбы злые можешь карать меня
Любою карой: кинь ли в пламя
Иль утопи в глубине Адрийской!
Ни Диндимена, ни - в алтаре святом -
Пифийский житель не потрясает так
Жрецов, ни вакх, ни корибанты,
Столь вопиющие острой медью,
Как гнев прискорбный, - с коим ни норский меч
Не может сладить, ни беспощадный огнь,
Ни кораблекрушенье в море,
Ни сам Юпитер, катящий громы!
Был, по преданью, вынужден Прометей
Начальной глине силу крупицы дать,
Везде рассеянной, - и львиной
Яростью наше наполнить сердце.
Но гнев Тиесту страшную смерть принес;
Столицам гордым создал он тьму причин,
Повлекших гибель, - и глубоко
Стен их руины надменным плугом
Вспахало войско вражье... Смири же нрав:
И я был в пору сладостных оных лет
Охвачен гневом, и меня он
В дерзкие ямбы направил - сердца
Излить кипенье. Кротостью ныне я
Стереть пытаюсь грустное, - чтобы вновь,
Забыв обиду, для меня ты
Стала подругой, вернув мне душу!
Перев. Г. Шенгели
* * *
(III, 20)
Ты не видишь, Пирр, как тебе опасно
Трогать юных львят африканской львицы?
Вскоре ты сбежишь после жарких схваток,
Трус-похититель;
Вот, стремясь найти своего Неарха,
Юных круг прорвет лишь она, - и страшный
Бой решит тогда, за тобой, за ней ли
Будет добыча;
Ты спешишь достать из колчана стрелы,
Зубы та меж тем, угрожая, точит;
Сам судья борьбы наступил на пальму
Голой ногою;
Легкий ветр ему освежает плечи,
Кроют их кудрей надушенных волны -
Был таков Нирей иль с дождливой Иды
На небо взятый.
Перев. Н. Гинцбург

НЕЭРЕ
(ЭПОД 5)
Ты помнишь эту ночь: среди меньших светил
Луна плыла по тверди ясной,
Когда бы, не боясь небесных даже сил,
Как иву плющ объемлет страстный,
Руками вкруг меня, ласкаясь, обвилась
И в лад словам моим, послушная, клялась.
"Покуда Орион пловцов на гибель гонит,
И волк преследует овец,
И ветер, шелестя, густые лавры клонит,
У нас взаимный жар сердец!"
О, пострадаешь ты, мою увидев твердость!
Гораций мужествен, поверь, -
И красоте твоей не покорится гордость,
Так оскорбленная теперь...
Но ты, счастливейший, довольный в новой доле,
Кому смешно чужое зло, -
Хотя бы сотни стад в твоем паслися поле,
Хотя бы золото Пактола там текло,
Хотя бы ты постиг все тайны Пифагора,
Красив был, как Нерей, - не радуйся вперед...
Увы! тебе любовь изменит так же скоро -
И улыбнусь я в свой черед.
Перев. И. Крешев

4. ПИРУШКИ С ДРУЗЬЯМИ[15]
ПИРУШКА
(I, 27)
Не для сражений чаши назначены,
А для веселья скромного в добрый час.
Ну что за варварский обычай
Распрей кровавой кончать пирушку.
Вино и свечи, право, не вяжутся
С мечом мидийским. Други, уймите крик!
Долой бесчинство! Крепче левой
Облокотись и пируй пристойно.
И мне налили щедро фалернского,
Не разбавляя. Пусть же признается
Мегиллы брат, с какого неба
Ранен он насмерть и чьей стрелою.
Ах, он уперся! Только за выкуп пью!
Плати признаньем! Кто б ни была она,
Огонь стыда не жжет Венеры.
Ты благородной любовью грешен.
Так начистую! Смело выкладывай!
Надежны уши. Ну же! О мученик!
Увы, какой Харибде гиблой
Ты отдаешь свой чистейший пламень!
Какая ведьма иль фессалийский маг,
Какое зелье может спасти тебя?
Иль бог? От этакой Химеры
Даже Пегас не упас бы чудом.
Перев. Я. Голосовкер

ЛИДЕ[16]
(II, 11)
(ФРАГМЕНТ)
Друг, не всегда цветут холмы,
Блестит луна в узор сиреней...
К чему же слабые умы
Томить обузой размышлений!
Не лучше ли беспечно лечь
Под ясень иль платан высокий
И кудри, павшие до плеч,
Опрыскать амброю востока,
Прославить Бахуса?.. В груди
Разгонит он туман неверный;
Беги же, мальчик, остуди
В ручье столетний сон Фалерна!
Зови к нам Лидию скорей:
Всё чудно в ней - уста, ланиты,
И пряди черные кудрей
В роскошный венчик ловко свиты.
Перев. И. Крешев

ЛИДЕ В ПРАЗДНИК НЕПТУНАЛИЙ
(III, 28)
Как отпраздновать веселей
День Нептуна? Открой, Лида, цекубское,
Дар заветный, о мой провор,
Искру жизни придай чопорной мудрости.
Полдень клонится в тень, а ты
Медлишь, словно застыл в небе летучий день,
Не выносишь из погреба,
Нам амфору времен консульства Бибула.
Мы прославим Нептуна мощь,
Нереид волоса густо-зеленые
И на лире изогнутой
Мать Латону и бег Цинтии-лучницы.
Завершим же владычицей,
Что над Книдом царит и над Кикладами:
Мчат на Паф ее лебеди.
Но достойна и Ночь горестной нении.
Перев. Я. Голосовкер

ФИЛЛИДЕ
(IV, 11)
В ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ МЕЦЕНАТА
Есть кувшин вина у меня, Филлида,
Девять лет храню альбанин душистый,
Есть и сельдерей для венков, разросся
Плющ в изобилье;
Кудри им обвей - ослепишь красою.
В доме у меня серебро смеется,
Лаврами алтарь оплетен и алчет
Крови ягненка.
Полон двор людей. Суета. Хлопочут
И снуют туда и сюда подростки,
Девушки. Огня языки завились
Клубами дыма.
В честь кого даю этот пир - не скрою:
Иды подошли. Мой апрель любимый.
Пополам они разделяют - месяц
Пенорожденной.
Свят мне этот день и почти святее
Дня рожденья. Знай, этот день отметив,
Долгих лет число Меценат мой новым
Годом пополнит.
Не видать тебе Телефа. Богачка
У тебя его перебила ловко
И к ноге своей приковала цепью,
Пленнику милой.
Дерзкою мечтой одержимых учит -
Это ль не урок! - Фаэтон сожженный.
Сбросил и Пегас с облаков на землю
Беллерофонта.
Достижимого домогайся. В мире
О несбыточном и мечтать напрасно.
Ровню выбирай. Так приди, мой вечер
Неги любовной!
Жду тебя: к другой уж не вспыхну страстью.
Поздно. Не забудь разучить размеры.
Милый голос твой их споет: смиряет
Песня тревогу.
Перев. Я. Голосовкер

ВЕРГИЛИЮ[17]
(IV, 12)
Уже веют весной ветры фракийские,
Гонят вдаль паруса, море баюкая,
Не гремят от снегов реки набухшие,
Цепенея, не спят луга.
Вьет гнездо и зовет жалобно ласточка:
"Итис, Итис, вернись!" - Прокна злосчастная.
Опозорила род местью кровавою
Сладострастному варвару.
На свирели в траве нежной по пастбищам
Тучных стад пастухи песнями тешатся,
Бога радуя: мил Пану аркадскому
Скот и горной дубравы мрак.
Есть, Вергилий, пора жажды томительной,
Коль по вкусу тебе вина каленские,
Знай, приятель-клиент выспренних нобилей,
Нардом выкупишь Вакха дар.
Банка нарда бутыль целую выманит, -
Та бутыль в погребах спит у Сульпиция,
От нее у надежд крылья расплещутся,
Горечь дум как рукой сметет.
Коль согласен вкусить радости пиршества,
Плату мне прихвати! И не подумаю
Безвозмездно тебя, как богатей какой,
Чашей полною потчевать.
Так не медли, отбрось мысли корыстные,
Погребальный костер не за горами - ждет,
Каплю глупости, друг, в бочку премудрости
Примешать иногда не грех.
Перев. Я. Голосовкер

ПОМПЕЮ ВАРУ[18]
(II, 7)
Кто из богов мне возвратил
Того, с кем первые походы
И браней ужас я делил,
Когда за призраком свободы
Нас Брут отчаянный водил?
С кем я тревоги боевые
В шатре за чашей забывал
И кудри, плющем увитые,
Сирийским мирром умащал?
Ты помнишь час ужасный битвы,
Когда я, трепетный квирит,
Бежал, нечестно брося щит,
Творя обеты и молитвы?
Как я боялся, как бежал!
Но Эрмий сам незапной тучей
Меня покрыл и вдаль умчал
И спас от смерти неминучей.
А ты, любимец первый мой,
Ты снова в битвах очутился...
И ныне в Рим ты возвратился,
В мой домик темный и простой.
Садись под сень моих пенатов.
Давайте чаши. Не жалей
Ни вин моих, ни ароматов.
Венки готовы. Мальчик! Лей.
Теперь некстати воздержанье:
Как дикий скиф хочу я пить.
Я с другом праздную свиданье,
Я рад рассудок утопить.
Перев. А. Пушкин

<ВАРИАНТ ПЕРЕВОДА>
В дни бурь и бедствий, друг неразлучный мой
Былой свидетель Брутовой гибели,
Каким ты чудом очутился
Снова у нас под родимым небом?
Помпей, о, лучший из собутыльников,
Ты помнишь, как мы время до вечера
С тобой за чашей коротали,
Вымочив волосы в благовоньях?
Ты был со мною в день замешательства,
Когда я бросил щит под Филиппами
И, в прах зарыв покорно лица,
Войско сложило свое оружье.
Меня Меркурий с поля сражения
В тумане вынес вон незамеченным,
А ты подхвачен был теченьем
В новые войны, как в волны моря.
Но ты вернулся, слава Юпитеру!
Воздай ему за это пирушкою.
Уставшее в походах тело
Надо расправить под тенью лавра.
Забудемся над чашами массика,
Натремся маслом ароматическим,
И нам сплетут венки из мирта
Или из свежего сельдерея.
Кто будет пира распорядителем?
Клянусь тебе, я буду дурачиться
Не хуже выпивших фракийцев
В честь возвращенья такого друга.
Перев. Б. Пастернак

ПЛОТИЮ НУМИДУ[19]
(I, 36)
Фимиамом, и пеньем струн,
И закланьем тельца ныне почтим богов:
Из далекой Гесперии
Возвратился Нумид в добром здоровьи к нам.
Он целует своих друзей,
Горячее же всех милого Ламия:
Тот же выходил дядька их,
В тот же час довелось тогой облечься им.
Белой меткой отмечен будь
Ты отныне для нас, встречи счастливый день.
Пусть амфоры несут чредой,
Пусть забудет нога в пляске об отдыхе,
Пусть, счет кубкам утратив, Басс
С Дамалидой самой ныне сравняется,
Пусть нам розы украсят пир,
Темнолиственный плющ, белые лилии,
На тебя заглядятся все,
Дамалида. Вотще! Всех позабыв, прильнешь
Ты к любовнику новому,
Как извилистый плющ листьями льнет к скале.
Перев. Н. Столяров

* * *
(I, 38)
Персидской роскоши я не терплю, не надо
Венка, сплетенного древесною корой,
И запоздалых роз в уединеньи сада
Осенней не ищи порой.
Довольно мирты нам зеленой, без прикрас;
Обоим нам пристал венок из мирты скромной,
Тебе, слуга, и мне, когда я пью подчас
Под сенью винограда темной.
Перев. И. Крешев

* * *
(III, 17)
Мой Элий, отпрыск дерева Ламиев,
О первом предке - праотце Ламии,
О прадедах твоих и дедах
Летопись нам сохранила память.
От мужа славы, Элий, ты род ведешь.
Твердыней Формий он в старину владел
И Лириса долиной правил,
Нимфы Марики приютом тихим, -
Широк властитель! Завтра устелет Эвр,
Сердито дуя, рощи и лес листвой
И водорослями прибрежье,
Разве старуха-ворона зря нам
Пророчит бурю? - Что ж, заготовь к утру
Сухой валежник: Доброго Гения
Вином почтить и поросенком,
Потчуя слуг чуть хмельных и праздных.
Перев. Б. Лейтин
ПЛАНКУ
(I, 7)
Пусть кто хочет поет дивный Родос, иль Митилену,
Или Эфес, иль Коринф у двуморья,
Фивы, град Вакха, поет, иль поет Аполлоновы Дельфы
Славные, иль Фессалийскую Темпу.
Только заботы и есть у других, чтобы длинною песнью
Славить столицу безбрачной Паллады
И украшать чело отовсюду взятой оливой.
Кто восхвалением занят Юноны,
Конный пусть славит Аргос и с ним золотые Микены.
Мне же не так по душе терпеливый
Лакедемон и простор полей многоплодной Лариссы,
Как Албунеи чертог говорливый,
Быстрый Анио ток, и Тибурна рощи, и влажный
Берег зыбучий в садах плодовитых.
Как иногда ясный Нот гонит тучи с туманного неба
И не всегда он дожди порождает,
Так же и ты, мой Планк, и печали и тягости жизни
Нежным вином разгонять научайся,
Если владеет тобой значками блистающий лагерь
Или Тибур приманил густотенный.
Тевкр, когда покидал Саламин и отца, как изгнанник,
Всё же вином увлажнил свои кудри
И, возложивши на них венок из тополя веток,
Так обратился к друзьям огорченным:
"Нас куда бы ни мчала судьба, что родителя лучше,
В путь мы пойдем, о соратники-други, -
Где предводителем Тевкр, где боги за Тевкра, крушиться
Нечего: ведь Аполлон непреложно
Нам обещал на земле обрести Саламин неизвестный.
Вы, храбрецы, что со мною и раньше
Много горя снесли, вином отгоните заботы, -
Завтра опять в беспредельное море!"
Перев. Г. Церетели

ВАРУ
(I, 18)
Вар, дерев никаких ты не сажай раньше священных лоз
В рыхлой почве, вблизи Тибура рощ, подле стен Катила;
Трудным делает Вакх тем, кто не пьет, жизненный путь; нельзя
Едких сердца тревог прочь отогнать, кроме вина, ничем.
Кто же службу в войсках станет, хмельной, иль свою бедность клясть?
Кто не славит тебя, Вакха-отца, сладкой Венеры чар?
Пусть никто не прейдет меры в питье: Либер блюдет предел.
Вой кентавров возник после вина с родом лапифов, - вот
Пьяным лучший урок; Вакх, не щадя, диким фракийцам мстит:
То, что можно свершать, то, что нельзя, узкой межой они
Делят, жадные пить. Я же тебя, бог, не дерзну пытать
Против воли твоей; таинств твоих, скрытых от всех плющом,
Я толпе не предам. Радостный бог! Грозных тимпанов звон,
Рог фригийский сдержи, - с ними идут рядом: Любовь к себе
И Тщеславье с пустой, поднятой вверх, меру презрев, главой,
И Болтливость, кому вверенных тайн, словно стеклу, не скрыть.
Перев. Н. Гинцбург

К АМФОРЕ
(III, 2l)
Мой друг амфора, к жизни рожденная
Со мною вместе в консульство Манлия!
Что ни дари мне - смех ли, ссоры,
Дрему любви, ликованье страсти;
При ком бы ни был собран массийский Вакх,
Тобой хранимый, - ныне для праздника,
Как повелел Корвин, откройся,
Сок заскучавший налей нам в чаши.
Мудрец, Сократа выбрав наставником.
Не будет, право, пренебрегать тобой;
И сам Катон свой дух высокий
Цельным вином согревал охотно.
Ты горькой мукой мучаешь доброго
И горшей злого; тайные замыслы,
Живущие в коварном сердце,
В шутках Лиэя раскрыть умеешь.
Вдыхаешь силу ты в малодушного
И жар надежды; ты неимущему
Даешь отвагу не страшиться
ГНева царей и меча убийцы.
О, если Л ибер вместе с Венерою
Придут - и с ними граций согласный хор, -
Пусть факелы горят, доколе
Не побегут перед Фебом звезды!
Перев. Н. Вольпин
5. СЕЛЬСКАЯ ЖИЗНЬ
К ФАВНУ[20]
(III, 18)
Фавн, приятель нимф, догоняй беглянок!
Но, мои поля в час полудня знойный
Медленной стопой обходя, к приплоду
Будь благосклонным.
Вот заклали, год завершив, козленка:
Тут вино рекой, - пей, любовь-подруга
Чаши круговой, и дымись, алтарь мой,
От благовоний!
А придет твой день декабря, - для стада
Разлилось кругом травяное море,
Высыпал народ на простор, ликуют
Вол и хозяин.
Бродит шалый волк меж ягнят бесстрашных.
Славит лес тебя листопадом, пахарь
Трепака пошел - да как топнет обземь
Трижды ногою.
Перев. Я. Голосовкер

ТИНДАРИДЕ
(I,17)
Гостит охотно в рощах Лукретила
Сильван проворный, друг моих козочек.
Он бережет их от палящих
Солнца лучей и ветров осенних.
Беспечно бродят жены пахучего
Супруга, в чаще скрытые ягоды
Спокойно ищут, - не страшат их
Жала змеиные, зубы волчьи,
Когда в окрестных долах и в узеньких,
Бегущих в гору, уличках Устики
Звучат божественной цевницы
Полные сладостных чар напевы.
Богам любезен я благочестием
И даром песен. О Тиндарида, здесь
Найдешь ты сельских благ обилье
И насладишься привольной негой.
Уйдя от зноя в уединенную
Ложбину, будешь петь на теосский лад
Про Пенелопу и Цирцею,
Тайных соперниц в любовной муке;
В саду тенистом будешь потягивать
Со мной за кубком кубок - лесбийское
С его небуйным, легким хмелем,
И опасаться тебе не надо,
Что Кир в припадке яростном ревности
С тебя руками нетерпеливыми
Сорвет венок и растерзает
Ткань неповинной твоей одежды.
Перев. О. Румер

ФИДИЛЕ
(III, 23)
СЕЛЬСКОЕ ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ
Ладони к небу, к месяцу юному
Воздень, Фидила, - сельский обычай свят:
Умилостиви лар плодами,
Ладаном и поросенком жадным.
Тогда минует вихрь, иссушающий
Лозу, и колос нивы помилует,
Твои питомцы и ягнята
Осенью пышной хворать не будут.
В лесах Алгида - дубы и падубы,
Тельцы пасутся, к жертвам пригодные,
Тучнеет скот в лугах альбанских,
Ждет их секира жрецов суровых, -
Тебе ж не нужны жертвы обильные,
Двухлеток выи, кровью залитые, -
Ты убираешь хрупким миртом
И розмарином божков-пенатов.
Рукой невинной жертвенник трогая,
Не льстивой жертвой дара богатого
Смягчишь нахмуренных пенатов -
Полбой священной, крупинкой соли.
Перев. С. Бобров

БАНДУЗИЙСКИЙ КЛЮЧ
(III, 13)
Ключ, звенящий хрусталь, мой Бандузийский ключ,
Я бы чистым вином, я бы венком почтил.
Жди же козлика в жертву.
Уж набухли на лбу его
Рожки, пыла любви буйные вестники.
Но не буйствовать им. В струи студеные,
Берег твой обагряя,
Брызнет кровь у питомца стад.
Не иссушит тебя жгучим лобзаньем луч
В пору Сириуса, ты - прохлада и сень
Утомленным от плуга
Бугаям и отарам гор.
Будь прославлен, мой ключ! Будь из ключей ключом,
В честь твою восхвалю дуб над расщелиной,
Там, где ток говорливый
Струй твоих по камням бурлит.
Перев. Я. Голосовкер

ПРЕЛЕСТИ ДЕРЕВЕНСКОЙ ЖИЗНИ
( ЭПОД 2)
"Блажен, кто от забот житейских вдалеке,
Как древле смертные, возделывает просто
Волами почву на отцовском уголке,
Не зная лихвенного роста;
Кто, видя моря гнев, в испуге не дрожит,
Кого труба врасплох не пробуждает к рати
И кто подалее от Форума бежит
И от порогов сильной знати...
Но виноградных лоз окрепнувший росток
Венчает с тополем высоким или сучья
Пустые режет и, к пеньку привив глазок,
Ждет большего благополучья;
Порой любуется на свой мычащий скот
В уединении долины;
Стрижет пушок овец или отжатый сок
Сбирает в чистые кувшины.
Когда ж чело свое, венком из наливных
Плодов нарядное, поднимет осень с пашни, -
Как рад он!.. Груши рвет с деревьев прививных
И пурпур гроздий - дар всегдашний
Тебе, Приап, тебе, садовых рубежей
Блюститель, батюшка-Сильван!.. Пришла охотка
Под старым падубом прилечь, где посвежей,
Не то в густой траве... Там кротко
В высоких берегах, журча, скользят ручьи,
В лесах чиликают, не умолкая, птицы,
И тихим говором бегущие струи
Зовут сон легкий на ресницы.
Когда же, ливнями и снегом холодна,
Зима Юпитера закрадется - что ж? в эти
Дни рыщет селянин со сворой, кабана
В расставленные гонит сети;
То петли редкие на жердочках, шаля,
Готовит для дроздов прожорливых; в засаду
Поймает зайца иль бродягу-журавля,
Приятную за труд награду.
О, кто б не позабыл среди таких затей
Тревоги тяжкие любви?., когда ж супруга
Хозяйство бережет и миленьких детей,
Сабинянка ль она иль юга
Дочь загорелая, Апулянка; когда
К приходу мужнему она очаг прилежно
Сухим валежником наполнит, и, стада
Загнав за плетень хлева, нежно
Доит раздутые сосцы, и сладких вин
Из бочки льет, несет непокупные блюда...
Не надо устриц мне, прославленный Лукрин,
Ни камбал, ни какого чуда,
Которых гонит к нам на берега зима
Восточным ветром! Нет, ни рябчики, ни даже
Пеструха-курица нумидская сама
Не сходит в мой желудок глаже,
Чем эта сочная маслина, на отбор
Снятая со стеблей, или благоуханный
Щавель, иль проскурняк, целебный тем, кто хвор,
Иль агнец, Термину закланный.
Да, любо за такой трапезою взглянуть,
Как сытые волы идут домой, с натуги
Усталые, влача с полей в обратный путь
Уж опрокинутые плуги,
А там, под ларами, лежат счастливцы-слуги".
Так Алфий-ростовщик, беседуя, решил
Сам быть помещиком, для вожделенной цели
Об идах деньги все из росту воротил
И... снова отдал в рост их через две недели!
Перев. И. Крегиев

6. РАЗДУМЬЯ
ЛЕВКОНОЕ
(I,11)
Левконоя, увы, тщетно пытать мудрость халдейскую!
Метят жизни предел боги без нас. Зиму ль последнюю
Нам прожить суждено - скрыто навек волей Юпитера.
Да и нужно ль гадать, год иль года море Тирренское
Будет биться у скал? Друг, не мудри, чашу пьянящую
Знай, вином наполняй, к радостям дня время завистливо.
Миг лови! Улетит - завтра не жди счастья случайного.
Что заглядывать в даль! Кратки пути к тягостной старости.
Перев. В. Язвицкий

"ВАРИАНТ ПЕРЕВОДА"
Милая дева, зачем тебе знать, что жизнь нам готовит,
Мы, Левконоя, богов оскорбляем страстью познанья.
Пусть халдеи одни ум изощряют в гаданьи,
Мы же будем довольны нашим нынешним счастьем.
Дева! узнать не стремись, когда перестанет Юпитер
Скалы у брега крошить волнами Тирренского моря.
Будь разумна, вино очищай для верного друга;
Что в напрасных сомненьях жизнь проводить молодую.
Век завистливый быстро умчится среди рассуждений,
Ты же светлое время лови - от мглы удаляйся.
Перев. А. Блок

ЛИГУРИНУ
(IV, 10)
Бог мой, как ты жесток!
Но и красив,
прелести юной полн.
Не гордись, погоди,
первый пушок -
гость неожиданный:
И девичью красу,
кудри до плеч,
срежут безжалостно.
И поблекнет, мой друг,
бархат ланит:
с розой пунийскою
Не поспорит, как встарь,
мой Лигурин,
кожа заросшая.
Глядя в зеркало, ты
скажешь не раз:
- Это ли я, увы!
Поздний ум, почему
не был ты дан
глупому мальчику?
Почему, если жар
чувств не угас,
гаснет румянец щек?
Перев. Я. Голосовкер

К ПАРУСНИКУ
(I, 14)
Не зарыться б тебе, парусник, сызнова
В зыбь! Куда ты уплыл? Выберись к пристани
Быстро! Сам видишь, вёсел
Нет в увечных уключинах,
И ревут меж снастей смерчи из Африки
И веревки им рвут; брусья надрублены;
Швы и те не могли бы
Дно упрочить пред гибельной
Хлябью. Немощен ты, в драных полотнищах;
Нет богов, чтоб воззвать с жаром молитвенным.
Чадо сосен понтийских,
Дщерей бора священного,
Всё ж вотще ты раздул спесь родословием:
Роспись их корабля тонущих радует
Мало. Моря забавой
Можешь стать, не одумавшись.
Ты, с кем только что жил в грустном разладе я,
Ныне камнем лежишь тяжким на совести,
Прочь плыви от соблазнов,
Не прельщаясь Кикладами!
Перев. М. Тарловский

ЛЮЦИЮ ЛИЦИНИЮ МУРЕНЕ
(II, 10)
Суть, Лициний, в том, чтоб морским простором
Не прельщался взор и чтоб к зыбкой тверди
Между тем не льнуть, даже если чуешь
Убыль от бури.
Кто, средь буйства дней, золотой средины
Путь благой избрал, тот обходит здраво
Смрад сырых трущоб, но и спесь чертогов
Трезво обходит.
Вековой сосне достается крепче
От ветров, и столп тем грознее рухнет,
Чем тяжеле он, и скорее кручу
Гром поражает.
В испытаньях тверд, на восторг не падок
Ум, который всем поворотам рока
Знает цену. Тьмой клятых зим Юпитер
Давит и он же
Обрывает их. Если ныне худо,
Так не будет впредь: смолкшей музе струны
Могут пыл вернуть. Аполлон в них видит
Отдых от лука.
В полосе невзгод будь упорен духом
И исполнен сил. В то же время парус
Приспустить не грех, если ветер слишком
Благоприятен.
Перев. М. Тарловский

НА ОТЪЕЗД ИКЦИЯ
(I, 29)
Друг Икций, ты ли грезишь богатствами
Арабов, ты ли жадной грозишь войной
Царям Сабеи непокорной,
Персам свирепым куешь оковы?
Скажи, какая варварка юная,
Оплакав мужа, станет рабой твоей?
Какой сирийский знатный отрок,
Стоя за ложем твоим, рукою,
Сгибавшей ловко дедовский лук тугой,
В твой кубок будет влагу хмельную лить?
Какой поток к вершинам горным
Не устремится иль Тибр к истоку,
Коль ты, скупивший книги Панеция,
Весь углубленный в мудрость Сократову,
Ошеломляешь Рим решеньем
Их променять на испанский панцирь?
Перев. Н. Столяров

ТАЛИАРХУ
(I, 9)
ЗИМНЯЯ ПОРА
Смотри: белеет под толщей снежною
Соракт, и рощи отягощенные
Под грузом страждут, и недвижно
Замерли реки от стужи лютой.
Гони же холод. Вдоволь поленьями
Очаг заполни, тут же с отрадою
Глотни хмельной старинной влаги,
Друг Талиарх, из сабинской чащи.
Богам доверься в прочих делах: они
Смиряют ветры ярые на море, -
Стихает бой, и кипарисы
Так же спокойны, как старцы-вязы.
Что завтра будет - лучше не спрашивай,
Из дней какой бы рок ни послал, прими
Во благо - и не презри, мальчик,
Сладкой любви, хороводных песен.
Пока цветешь ты, угрюмой старостью
Не взыскан, пусть же длятся в условный час
И днем лихие состязанья,
И лепетанья в полночной неге,
И смех-предатель из уголка, куда
Тайком укрылась шалунья-девушка,
И тот залог любви, что с локтя
Или с перста соскользнет невольно.
Перев. Ю. Верховский

ОТРЕЧЕНИЕ
(I,34)
Пока, безумной мудрости преданный,
Я нерадивым богопоклонником
Беспечно жил, я заблуждался.
Ныне ладью повернул и правлю
К теченьям давним. Тучегонитель-бог,
Сверканьем молний тьму рассекающий,
Вдруг прогремел на колеснице
По небу ясному четвернею:
И твердь от грома, реки-скиталицы,
И Стикс, и недра Тартаром страшного
Тенара, и предел Атланта
Потрясены. Переменчив жребий:
Возвысить властен бог из ничтожества
И гордых славой ввергнуть в бесславие.
Смеясь, сорвет венец Фортуна
И, улыбаясь, им увенчает.
Перев. Я. Голосовкер

ГРОСФУ ПОМПЕЮ
(II, 16)
МИРА!
Мира у богов при дыханье шквала
Молит мореход. Над Эгеем тучи
Месяц кроют тьмой, поглотив мерцанье
Звезд путеводных.
Мира! - Пыл бойца остудил фракиец.
Мира! - Мид устал колыхать колчаном.
Где же купишь, Гросф, этот мир за геммы,
Злато иль пурпур?
Роскошью прикрой, консуларским саном:
Крикнет ликтор: "Эй! Сторонитесь!" Тщетно:
Вьется рой забот под лепным карнизом,
Ум суетится.
Труженик простой упрощает счастье:
Отчая блестит на столе солонка,
Легких снов его не тревожит алчность,
Страх да оглядка.
Краток жизни срок, а желаньям жадным
Нет числа. Зачем? И зачем так манит
Свет иных земель? От себя едва ли
Бегством спасемся.
Всходит и на борт корабля забота,
Конников она, как ни шпорь, догонит -
Диких серн быстрей и быстрее бури,
Спутницы Эвра.
Чем душа жива, тем живи сегодня.
Завтра счет иной. И в лазурном смехе
Горечь утопи. Не бывает счастья
Без червоточин.
Славен был Ахилл, да недолго прожил.
Долго жил Тифон - всё старел и высох.
Может быть, тот час, что тебе на гибель, -
Мне во спасенье.
У тебя мычат по лугам коровы,
Кобылица ржет - к четверне по масти,
Плащ роскошен твой - из багряной шерсти,
Крашеной дважды.
Я же принял в дар от нелживой Парки
Деревеньку[21], дух эолийской музы,
Утонченный стиль да еще презренье
К черни зловредной.
Перев. Я. Голосовкер

КРИСПУ САЛЛЮСТИЮ
(II, 2)
Крисп Саллюстий, "враг подлого металла,
Коль не блещет он в блеске умной траты",
Пользы в деньгах нет, коль они зарыты
В землю скупцами.
Будет Прокулей жить в веках грядущих,
Нежного отца заменив для братьев,
Вознесет его на нетленных крыльях
Вечная слава.
Алчность обуздав, будешь ты скорее
На земле царем, чем к далеким Гадам
Ливию придав и рабами сделав
Два Карфагена.
Жажде волю дав, всё растет водянка,
Теша блажь свою, коль болезни сущность
Не оставит жил и с ней вместе недуг
Бледного тела.
Пусть сидит Фраат на престоле Кира!
Отучая чернь от понятий ложных
И с ней врозь идя, не узрит счастливца
В нем Добродетель.
Ведь она и власть, и венец надежный,
И победный лавр лишь тому дарует, -
Кто бы ни был он, - кто глядит на злато
Взором бесстрастным.
Перев. Г. Церетели

КОРЫСТОЛЮБЦУ
(II,18)
В жилье моем вдоль стен не блещет позолота,
Не вьется из кости узор;
Гиметский архитрав не прибавляет гнета
Столбам, иссеченным из гор
Далекой Африки; в Атталовы чертоги
Я не врывался, как пришлец;
Клиентки не прядут мне для пурпурной тоги
Руна пушистого овец.
Зато я сердцем чист, и в нем - дар силы вышней -
Кипит поэзия ключом;
Я не прошу богов о милости излишней;
Бедняк, но чтимый богачом,
У дружбы сильных я не вымоляю дара;
С меня довольно и Сабин!
День дню бежит вослед; луна опять из шара
В серп обращается... Но, сын
Корысти, в гроб скользя, еще ты мрамор гордый
Пилишь на плиты; позабыв
О смерти, строишь дом; тебе уж мало твердой
Земли, и, кажется, в залив,
Шумящий возле Бай, ты хочешь сдвинуть берег...
Да, алчный человек! Скажи,
Не ты ли на поле в час сумерек,
Срывал священные межи
И у клиентов мял снопы на бедных пашнях?
Тобою изгнаны - гляди! -
Муж и жена, в слезах, несут богов домашних
И чад, прижавшихся к груди...
Но - верно лишь одно богатому жилище:
В селеньях Орковых оно!
О чем хлопочешь ты? И сын вельмож, и нищий
Землей поглотятся равно.
За горсти золота не вывез Прометея
Из ада страж подземных вод;
Тантала держит он, где узы, тяготея,
Легли на весь Танталов род,
И, званый или нет, в положенное время
Снимает с бедного тяжелой жизни бремя.
Перев. И. Крегиев

* * *
(III, l)
Противна чернь мне, чуждая тайн моих,
Благоговейте молча: служитель муз -
Досель неслыханные песни
Девам и юношам я слагаю.
Цари внушают подданных стаду страх,
А бог Юпитер грозен самим царям:
Гигантов одолевший, всё он
В трепет движеньем бровей приводит.
Один - бывает - шире других в бразды
Сажает лозы; родом знатней, другой
Сойдет искателем на поле;
В славе иль доблести тот поспорит;
Толпой клиентов будет иной сильней, -
Но без пристрастья жребьем решает Смерть
Судьбу и знатных, и ничтожных:
Выкинет урна любое имя.
Над чьей безбожной шеей повиснул меч,
Изъят из ножен, вкус усладить тому
Не сможет пир и сицилийский:
Сна не вернут ему птичек песни
Иль звон кифары. Сон не гнушается
Лачугой скромной сельского жителя,
Реки тенистого прибрежья,
Зыблемых ветром лощин Темпейских.
А кто доволен только насущным, тем
Совсем не страшен бурного моря шум,
Когда свирепый вихрь нагонит
Гед, восходя, иль Арктур, склоняясь;
Иль град, побивший лоз виноградных цвет;
Земли обманы: ливень, - когда шумят
Деревья, - жгучий зной созвездий,
Холод чрезмерный зимы суровой.
Уж рыбы чуют - водный простор стеснен,
Камней громады ввергнуты в моря глубь,
И вновь рабы спускают глыбы:
Смотрит подрядчик и сам хозяин,
Земли гнушаясь. Сходит, однако, Страх
Тотчас туда же, злые Угрозы вслед
И черная за ним Забота,
В крепкой ладье ль он, верхом ли едет.
Итак, ни красный мрамор, ни - ярче звезд -
Одежды пурпур мук не смягчал моих,
Ни лучший виноград, ни также
Мазь Ахемена... Зачем же стану
Я в новом стиле ввысь громоздить мой зал
С будящей зависть дверью? Зачем менять
На хлопотливые богатства
Мирные нивы долин Сабинских?
Перев. Н. Гинцбург

К МУЖЕСТВУ
(III, 2)
Пусть воин юный, к битвам приученный,
В походной жизни терпит лишения,
Но пусть копьем неутомимым
Гонит упорно летучих парфов.
В ночах бессонных пусть закаляется,
Чтобы царица вражьего племени,
Взойдя на стены перед битвой,
Юной царевне, вздыхая тяжко,
Могла промолвить: "О, если б юноша
Твой нареченный в битве не встретился
Лицом к лицу с тем львом свирепым,
В гневе своем ненасытно-жадным!"
Пасть за отчизну - славно и сладостно.
Ведь смерть и труса равно преследует,
Не пощадит колен дрожащих
И поражает бегущих в спину!
Есть в мире доблесть несокрушимая,
Она нетленной славою светится,
Опустят иль взнесут секиру
Ликторы по мановенью черни.
Есть в мире доблесть, что открывает нам
К бессмертной славе путь заповеданный,
И этот путь открыт героям,
Что им наветы и грязь земная!
Но так же свята тайна молчания:
Под общей кровлей я не желаю спать
И не войду в тот челн, где рядом
Дерзко усядется осквернитель
Священных Таинств. В гневе отец громов
С виновным вместе губит невинного.
Хотя и хромонога кара,
Но от нее не уйти злодею.
Перев. Арго

7. МИР ЗАГРОБНЫХ ТЕНЕЙ
ПОСТУМУ
(II, 14)
О Постум! Постум! Льются, скользят года!
Какой молитвой мы отдалим приход
Морщин, и старости грядущей,
И неотступной от смертных смерти?
Хотя б трехстами в день гекатомбами
Ты чтил Плутона неумолимого,
Волной печальной Леты властно
Скован навек Гиерон трехтелый
И дерзкий Титий. Друг мой, увы, и мы,
Земли питомцы, переплывем предел
Реки скорбей - богов потомки
Иль обнищалые мы подонки.
Кровавой битвы зря избегаем мы
И волн громовых бурного Адрия
И зря оберегаем тело
От вредоносных ветров осенних.
Дано узреть нам мутный и медленный
Коцит, во мраке ада блуждающий,
И Данаид бесславных длани,
И нескончаемый труд Сизифа.
Дано покинуть землю, и дом, и плоть
Жены, и сколько б ты ни растил дерев,
За кратковременным владыкой
Лишь кипарис безотрадный сходит.
А мот-наследник, смело откупорив
Цекуб, хранимый в дедовском погребе,
Достойный кубка понтификов,
На пол рукою прольет небрежной.
Перев. Я. Голосовкер

КВИНТУ ДЕЛЛИЮ
(II, 3)
За мудрость духа! Круто придется ли, -
Невозмутимость выкажи, счастье ли
Сверкнет, - смири восторгов бурю,
Ибо ты смертен, о друг мой Деллий:
Рабом ли скорби ты проскучаешь век.
Рабом ли неги с кубком фалернского,
В траве под небом полулежа,
Вкусишь ты, празднуя, дни блаженства.
Зачем, скажи мне, тополь серебряный,
Сплетясь ветвями с мощной сосной, зовет
Под сень прохладную, и воды
Перебегают в ручье нагорном?
Вина подать нам! Нежный бальзам сюда!
Рассыпать розы, краткие прелестью,
Пока дела, года и нити
Черные Парок не возбраняют.
А там усадьбу - домик с угодьями,
Где плещут волны желтые Тибра, - всё,
Что ты скупал, копил годами,
Неотвратимый наследник примет.
Будь ты потомком древнего Инаха,
Будь богатеем, будь простолюдином,
Будь нищим без гроша и крова,
Ты обречен преисподней - Орку.
Вращайся, урна! Рано ли, поздно ли,
Но рок свершится, жребии выпадут,
И увлечет ладья Харона
Нас в безвозвратную мглу изгнанья
Перев. Я. Голосовкер

К КОРАБЛЮ ВЕРГИЛИЯ[22]
(I,3)
Пусть Киприда хранит тебя,
Пусть хранят Близнецы, звезды-водители,
И родитель ветров Эол,
Провожая тебя веяньем Япига.
Я доверил тебе, корабль,
И ветрилам твоим друга Вергилия,
Половину души моей, -
Принеси же его к берегу Аттики.
Трижды медная грудь была
У того удальца, у дерзновенного,
Кто впервые свой хрупкий струг
Предал ярости волн, штормы и смерч презрев -
Аквилона, и Африка,
И дождливых Гиад, нота неистовства,
Нота властного буйство вод
Возмущать и смирять в логове Адрия.
Что угрозы и смерть тому,
Кто воочию зрел чудищ невиданных
И взбешенного моря зев
Между скал роковых Акрокеравнии!
О, напрасно провидец-бог
Отделил океан и оградил им твердь,
Раз суда святотатственно
Разрезают кормой даль заповедных вод.
С дерзким вызовом, всё презрев,
Род мятется людской, руша святой запрет,
Дерзкий отпрыск Япета нам
Не к добру дар огня хитростью выманил.
Только с высей эфира был
Им похищен огонь, тотчас нахлынула
Хворь ордой лихорадок; смерть
Свой ускорила шаг, прежде медлительный.
Дал созданью бескрылому
Крылья мудрый Дедал - средь пустоты парить.
Переплыл Ахерон Геракл -
Возвратился, как был, из безвозвратной мглы.
Нет для смертных преград земных!
Безрассудная ж дурь на небо просится,
Но не терпит, чтоб всех за грех
Громовержец поверг гневною молнией.
Перев. Я. Голосовкер

ВЕРГИЛИЮ
(I, 24)
НА СМЕРТЬ КВИНТИЛИЯ ВАРА
Сколько слез ни прольешь, всё будет мало их -
Так утрата горька! Плачу надгробному,
Муза, нас научи: дар благозвучия
От отца получила ты.
Наш Квинтилий - увы! - спит непробудным сном.
Канут в бездну века, прежде чем Праведность,
Честь и Верность найдут мужа, усопшему
В добродетелях равного.
Много честных сердец ранила смерть его;
Но, Вергилий, твое ранено всех больней.
Тщетно молишь богов друга вернуть тебе,
Им любовно врученного.
Пусть рокочет твоя лира нежнее той,
Чьим напевам внимал бор зачарованный, -
Не наполнится вновь кровью живительной
Тень, что страшным жезлом своим
Бог Меркурий, глухой к просьбам и жалобам,
Оттеснил в мрачный круг немощных призраков.
Тяжко! Но, не ропща, легче мы вынесем
То, чего изменить нельзя.
Перев. О. Румер

МАНЛИЮ ТОРКВАТУ[23]
(IV, 7)
ПРИХОД ВЕСНЫ
Снег покидает поля, зеленеют кудрявые травы,
В буйном цвету дерева,
Облик меняет земля; что ни день, то спокойнее в руслах
Шумные воды бегут.
Грация стала смелей, повела в хороводе - нагая -
Нимф и сестер-близнецов.
Что нам бессмертия ждать? Похищает летучее время
Наши блаженные дни.
Стужу развеял Зефир, но и лето весну молодую
Губит и гибнет само,
Не принимая даров, что приносит нам осень. И снова
Зимние бури придут.
В круговороте времен возмещается месяцем месяц,
Мы же, в загробную мглу
Канув, как пращур Эней, или Тулл, или Анк, превратимся
В пыль и бесплотную тень.
Кто поклянется тебе, о Торкват, что не будет последним
Завтрашний день для тебя!
Всё, что при жизни скопил, да минует наследников жадных,
Рук не минуя твоих.
Если ты завтра умрешь и Минос на суде преисподнем
Свой приговор изречет,
Ни красноречье твое, ни твоя родовитость, ни кротость
К жизни тебя не вернут.
Даже Диана сама не могла своего Ипполита
Девственный прах оживить,
Даже Тезей не разбил на застывших руках Пиритоя
Леты холодных цепей.
Перев. А. Тарковский

К РУХНУВШЕМУ ДЕРЕВУ[24]
(II, 13)
Кто в день недобрый, кто посадил тебя,
О дуб, мой недруг? Кто святотатственной
Рукой растил тебя на гибель
Правнукам и на позор поселку?
Он ненароком мог бы родителю
Расплющить темя, мог бы и гостя в ночь
Зарезать и обрызгать кровью
Опочивальню. И яд Колхиды
И злодеяний ад нипочем тому,
Кто смел воздвигнуть здесь, на земле моей,
Тебя, злосчастный ствол, на горе
И на погибель мою обрушив.
Не там, где ждем мы, нас стережет беда,
Коль час не ровен. Грозен Босфор: пред ним
Трепещет мореход, без страха
Козням негаданным вверив парус.
Трепещет воин стрел и стремительно
Бегущих парфов; их же тюрьма страшит
И Рима мощь. Но всех нежданно
Смерть упреждает, как упреждала.
Я Прозерпины, мрачной владычицы,
Так близко видел царство: Эака суд,
Блаженных сонм в селеньях дальних,
Струн трепетанье от жалоб Сафо
На круг девичий юных эолянок,
И ты в сверканье плектра алмазного,
Алкей, там пел о лютом море,
Лютых скитаниях, лютых войнах.
Дивясь обоим, с благоговением
Внимали тени, но о боях былых
Иль песнь о гибели тиранов
Жадно впивала толпа густая.
И диво ль, если чудо стоглавое
Поникло долу лохмами черными
Ушей, и в космах, оживая,
У эвменид шевелятся змеи.
И даже Тантал и Прометей, познав
Ту сладость звуков, дремлют в забвении,
И Орион застыл - не гонит
Львов и неслышно скользящих рысей.
Перев. Я. Голосовкер

СЕКСТИЮ
(I, 4)
ВЕСНА
Суровая зима растаяла с возвратом
Зефира и Весны; засохший киль канатом
Сдвигают на воду; не манит стада хлев,
Ни пахаря очаг; не спит луг, побелев
Под инеем... Но хор выводит Цитерея
При блеске месяца, и, скромностью алея,
Из нимф и граций круг в лад ножкой топчет дерн,
Пока Вулкан калит огнем циклопов горн,
Теперь-то и носить на кудрях надушенных
Венок зеленых мирт, цветы полей взрыхленных;
Теперь-то, в сени рощ, для Фавна, их отца,
Заклать - что хочет он - козленка иль тельца.
Смерть бледная стучит ногою без разбора
В лачужку и дворец... О Секстий! сумма дней,
Нам данных, не велит вдаль замышлять...
Уж скоро
Тебя захватит Ночь, мир сказочных теней,
Плутонов бедный дом... Вступив за те ворота,
Не кинешь жребия на власть вокруг диота,
Не восхитит тебя там нежный Лицидас,
Любимец юношей, кумир девичьих глаз.
Перев. И. Крешев

* * *
(I, 3)
Моря, земли и песков измеритель несчетных, Архита,
Скудные ныне тебя покрывают
Горсти ничтожного праха у брега Матинского мыса,
Пользы тебе никакой не приносит
То, что эфира обитель исследовал ты и всё небо
Мыслью обегал, на смерть обреченный.
Пал и Пелопа отец, хоть и был сотрапезник бессмертных,
Умер Тифон, к небесам вознесенный,
Умер Минос, посвященный Юпитером в тайны; владеет
Орк Пантоидом, вернувшимся в Тартар,
Хоть доказал он щитом, снятым в Герином храме, что жил он
В пору Троянской войны, утверждая,
Будто лишь кожа да жилы подвластны безжалостной смерти.
Сам же он был знатоком не последним
Истин, сокрытых в природе, по-твоему. Но по дороге
К Ночи уходим мы все и к могиле.
Фурии многих дают на потеху свирепому Марсу,
Губит пловцов ненасытное море,
Старых и юных гробы теснятся везде: Прозерпина
Злая ничьей головы не минует.
Так и меня потопил в Иллирийских волнах буреносный
Нот, Ориона сходящего спутник.
О мореплаватель, ты мне песку хоть летучею горстью
Кости прикрой и главу, не скупися:
Я ведь могилы лишен. За это пускай все угрозы
Евр от Гесперии волн направляет
К рощам Венузии, ты ж невредим оставайся: награды
Пусть на тебя справедливый Юпитер
Щедро прольет и Нептун, святыни Тарента хранитель.
Грех совершить ни во что ты не ставишь?
Может ведь это и детям твоим повредить неповинным,
Суд по заслугам с возмездием строгим
Ждет и тебя: не пребудут мольбы мои без отмщенья,
Жертвы тебя не спасут никакие.
Пусть ты спешишь, - недолга ведь задержка: три горсти
Брось на могилу мою - и в дорогу!
Перев. Н. Гинцбург

---

[1] «Гимн Вакху». Предположительно, подражание греческому оригиналу.
[2] «Миф о Данаидах». Не упомянутое в оде имя одной из Данаид, благородной ослушницы, вопреки воле отца пощадившей мужа Линкея, — Гипермнестра.
[3] «Миф о похищении Европы». Благое напутствие поэта к Неизвестной, названной Горацием именем одной из Нереид, Галатеей, написано, по–видимому, по поводу ее от–плытия в далекие страны и имеет отношение к какому–то та–инственному браку с высокопоставленным лицом, за которым последовал разрыв. Иначе трудно объяснить связь адресата оды с мифом о Европе, которая смущает многих комментато¬ров. Слова «Перелетев порог из слоновой кости» находят свое разъяснение в Одиссее (XIX, 562—7):

Создано двое ворот для вступления снам бестелесным
В мир наш: одни роговые, другие из кости слоновой.
Сны, проходящие к нам воротами из кости слоновой,
Лживы, несбыточны, верить никто из людей им не должен;
Те же, которые в мир роговыми воротами входят,
Верны, сбываются все приносимые ими виденья.
[4] «Парис–похититель». В оригинале оды стоит слово «пастух». После истолкования зловещего сна Гекубы троянский царевич Парис был в младенческом возрасте брошен в ущелье Иды на съедение хищникам. Спасенный пастухами, он сам стал пастухом по имени Идей: перед нами обычная схема чудесных биографий героев. Часто вместо пастухов их вскармливают дикие звери. Гораций, по–видимому, следует в этой оде неизвестному нам греческому оригиналу. Сомнительно усматривать в ней аллегории на Антония и Клеопатру.
[5] «Гимн Меркурию». Гимн перечисляет все много–образные функции Меркурия как бога красноречия, изобретателя лиры, покровителя торговли и с ней связанной плутни, вестника и посредника богов, душеводителя. Атланта Отпрыск — т. к. Майя, мать Гермеса, дочь Атланта.
[6] «К Барбитону». Гораций тщательно изучал «Стасиотику» — «Песни восстания» Алкея («Alcaei minaces Camenae». IV, 9), вводя в свои оды (I: 18, 32; II: 13; IV: 9) детали, извлеченные из них, особенно из группы «Буря», опубликованные впервые в Антологии. У Горация даны только намеки, кото¬рые теперь получают ясность. Мы слышим в одах о жестокой (гражданской) борьбе, о скитании по морю, полном опасности и лишений (dura navis), о пирушке на берегу, когда буря прибивала корабль к берегу в дни борьбы (inter arma), о ликовании по поводу гибели тиранов. Реальное понимание образов не исключает аллегорического. Алкей назван «гражданин Лесбосский». Симпотическая и политическая лирика слиты воедино. Уже Квинтилиан истолковал его оду (I, 14) как аллегорию (см. «Парусник»): судно, захваченное бурей в море, — государство, захваченное бурей гражданской войны. Гораций имел в виду Антония и Клеопатру. В стихе 17 сквозит чувство горечи при воспоминании о битве при Филиппах.
[7] «Юллу Антонию». Диркейский лебедь — Пиндар, фиванец по рождению. В Фивах находился ключ, посвященный Дирке.
[8] «Не на простых крылах…». Перевод оды II, 20, первого варианта темы «Памятник», сделан юным А. Блоком в 1901 году (16 октября). Алкеева строфа подлинника передана александрийским стихом (кроме 2–й строки). При чтении после «чем» в 1–й строке 4–й строфы надо сделать паузу: односложное слово «чем» перед цезурой после запятой создает ритмическое затруднение. Поэтому помещаем в Приложении перевод этой замечательной оды размером подлинника.
[9] «Памятник». Русская поэзия располагает немалым числом переводов, от Ломоносова до наших дней, этой самой знаменитой оды Горация (III, 30). Однако две вольные вариации на нее — «Памятник» Державина и Пушкина, сделанные привычными размерами, а не 1–й асклепиадовой строфой подлинника (вынуждающей при точном переводе преодолевать большие ритмические и, вследствие этого, языковые трудности), настолько превосходят переводы, что соперничать с ними может только оригинал. В Антологию включены два новых перевода оды «Памятник».
[10] «Любовь». Целых двадцать пять од входят в раздел «Любовь». Обычно большинство из них не включали в избранные оды для школ. Не покажется ли читателю странным, что Гораций, этот милый гедоник, поклонник блистательных Лидий и Гликер, вдруг рекомендует вечную и единую любовь — нечто романтическое, нечто от александрийской идиллической новеллы о разлученных влюбленных. Чем иным является его ода об Астерии и Гиге (III, 7) и заключительная строфа оды о Лидии и Телефе (I, 13), как не проповедью такой идиллической любви:

Но как счастливы, Лидия,
Две души, что слились в душу единую:
Их любовь безмятежную
Погасит навсегда только предсмертный вздох
(Перев. С. С.).

Как всегда, на лицо этого римского «стоика–эпикурейца» и полупридворного поэта надета лукавейшая маска сельского полуотшельника и мыслителя. Может быть, лаская обольсти–тельную красавицу, этот скептик по положению и циник поневоле мечтает действительно, втайне, о единой и вечной любви, как это выражено в оде I, 5:

Он теперь золотой, верною, вечною,
Не на миг, а навеки,
Он тобой упоен. Увы.
Ослепительна ты… Горе слепым.

Во всяком случае, Гораций вдруг стал явно к этому призывать в Ш–й книге од, где вслед за серией морально–политических стихов следует и ода–новелла об Астерии и Гиге, и знаменитая ода III, 9:

Вспомни время, когда тебе
Был я мил, и никто, шею обвив твою,
Не ласкал тебя в дерзкий час,
Ах, счастливей меня не был и царь царей.

Ода как будто игриво–шутливая, а по существу заканчивается тем же призывом к верной любви:

Жить с тобой мне милей и умереть с тобой

И тут же ода к Лике (III, 10), где звучит подлинная страсть:

Если б даже струя Дона далекого
Утоляла тебя в доме у варвара,
Ты меня, у твоей двери продрогшего
На ветру, пожалела бы.

То, что страсть Горация к Лике подлинная, и то, что перед нами автобиографическое стихотворение, доказывает второе, посвященное ей через 12 лет стихотворение (IV, 12): «Я богов заклинал, Лика…», где чувство торжествующей мести к престарелой красавице дает о себе знать в каждой строке. И вслед за одой к Лике следует ода (III, 11) о строптивой Лиде, для которой Гораций приберег миф о Гипермнестре, той единственной из дочерей Даная, которая, рискуя жизнью, спасла жизнь своему юному мужу Линкею в кровавую для новобрачных ночь. Очевидно, Гораций, следуя за Августом, хо–чет оздоровить нравы Рима. Если в I книге од Гораций толь–ко мастер стиха, то здесь, в III книге, он — моралист–проповедник. Перед нами всё те же два лица римского лукавца, так изумительно разгаданного Пушкиным. Полупридворному стихотворцу–отшельнику приходилось очень осторожно обнаруживать свой ум в эпоху Августа, вовремя выявляя среди всеобщей распущенности свою моральность, впрочем, не без изящной чувственности.
Умеренность для Горация — это достаток, но не богатство, не та восточная сказочная роскошь, для которой существует слово gaza: умеренность — это довольство немногим, например, своей небольшой тибурской деревенькой — подарком Мецената.
Гораций не урбанист. Он только за уход к шелесту рощ и к простору полей. Но это не значит, что он за блаженный анималет философов–циников: наоборот, он всецело за культуру, за мысль, но, конечно, не дерзкую, за мораль, но, конечно, изящную, за искусство, но, конечно, приятное и полезное. Но если бы Горация серьезно спросить: «Что безнравственно?», он ответил бы: «Безнравственно иметь небрежный стиль». Он за мир, а не за войну. Война нужна только для упрочения длительного мира. Этим миром его мира была сельская идиллия на идиллическом — в аспекте литературы — фоне августова века после проскрипционных годов гражданских войн.
Далее следуют мотивы о предельности и краткости жизни и неизбежности смерти — второй рефрен его лирики. А раз так, то стоит ли предаваться скорби? И снова воскресает, как единственный выход, изящный гедонизм:

Рабом ли скорби ты проскучаешь век,
Рабом ли неги, с кубком фалернского
В траве под небом полулежа,
Вкусишь ты празднуя дни блаженства.

Итак, бокал искрящегося процеженного вина, волосы, надушенные сирийским алебастром или ароматическим маслом, венки из цветов, из плюща, из сельдерея, веток мирта или лавра, серебряная посуда и прелесть женщины — безразлично, служанка ли она, вольноотпущенница, певица, красавица полусвета или иная представительница римского общества. Таково содержание горацианской мудрости его застольных од, которыми два тысячелетия пленяется мир.
Упоминаемое в нескольких одах греческое имя Гликера, взятое, быть может, из александрийской поэзии, вошло в русскую поэзию через стихотворение Батюшкова «Мечта» («В счастливом Тибуре, в твоем уединеньи, / Ты ждал Глицерию…», «У ног Глицерин стыдливой и прекрасной…»).
[11] «Лидии» («О, ради всех богов…»). Эта знамени¬тая ода (I, 8) написана т. н. большой сафической строфой, быть может, изобретенной самим Горацием. Среди наследия Сафо мы ее не находим. Попытки перевода ее на русский язык размерами подлинника, предпринятые Семеновым–Тян–Шанским и В. Брюсовым, оказались неудачными. Сам переводчик это признал, напечатав другой перевод, сделанный более до¬ступной для перевода строфой. В Антологии приведен пере¬вод обычным стихом И. Крешева, талантливого рано умер¬шего поэта, переводчика античных поэтов, напечатанный в книжке, изданной после его смерти (в 1861 СПб.) и мало кому известной.
[12] «Венере» («Мать страстная…»). Какой там парф… — Гораций несколько раз указывает в стихах на коварный прием парфянской кавалерийской тактики: обратиться в мнимое бегство, а затем неожиданно поворачивать коней против преследователей.
[13] «К Венере» («Забыть, казалось…»). Последнюю строфу этого стихотворения приводим в более точном переводе С. Шервинского:

Богиня, ты, в чьей власти счастливый Кипр,
Мемфис, не знавший снега ситонского,
Царица, ты бичом высоким
Хлои коснись, неизменно дерзкой.
[14] «Барине». Ода (II, 8) переведена удачно И. Анненским строфой, напоминающей сафическую строфу подлинника.
[15] «Пирушки с друзьями». Гораций неоднократно приглашал на пирушку своих друзей. Его оды с приглашением одновременно и литературный жанр застольной песни, и биография. Пирушка для него не оргия. Это чинное времяпрепровождение за умной беседой, это пение гимнов, услаждение музыкой и пляской, чтение стихов:

Не для сраженья чаши назначены,
А для веселья скромного в добрый час.
Ну что за варварский обычай
Распрей кровавой кончать пирушку.
[16] «Лиде» («Друг, не всегда…»). Вольная вариация перевода оды II, 11. Первые две строфы и конец опущены переводчиком.
[17] Поэту Вергилию, другу Горация, посвящены три оды: 1) «К кораблю Вергилия» (I, 3); 2) «На смерть Квинтилия Вара (I, 24); 3) «Приглашение на пирушку» (IV, 12). Наличие оды 3 в 1–й книге сборника издавна смущало горациеведов. Она написана в 19 году до н. э. по поводу отплытия Вергилия в Грецию. Автор «Энеиды» не вернулся в Рим: он умер в том же 19 г. (22 сентября) на обратном пути в Брундизии. Первые же три книги од Горация изданы в 23 г., т. е. за четыре года до смерти Вергилия и до написания оды I, 3. Ода с приглашением Вергилия на пирушку включена в четвертую книгу од (IV, 12), к составлению которой Гораций приступил, по–видимому, в 17 г. до н. э. Существует догадка, что оды I, 3 и IV, 12 случайно поменялись местами. В таком случае ода I, 3 до включения в IV–ю книгу лежала в литературном ящике Горация с 19 года. Ошибочно было бы думать, что годы опубликования и годы написания од непременно совпадают. В IV–ю книгу могли несомненно войти и оды, написанные ранее, в период между 23 и 14 годами. Сомнительно, чтобы ода IV, 12 с приглашением на пирушку была обращена не к поэту Вергилию, а к какому–то другому Вергилию, виноторговцу или торговцу восточными благовониями. Зато, что адресат этой оды поэт Вергилий и что стихотворение написано при жизни Вергилия, говорит обращение Горация к адресату с восклицанием «Vergili» (О, Вергилий). Так обращается он к своему другу в оде I, 3 и в оде I, 24 на смерть Квинтилия Вара, написанной в 24 г. до н. э. Только о прославленном, всем известном поэте Вергилии можно писать «Vergili», а не о никому неизвестном торговце. Да и странно было бы, чтобы Гораций в двух случаях подразумевал под Вергилием поэта, в тре¬тьем же торговца, именуя обоих одинаково. Признать адресата оды IV, 12 за поэта Вергилия якобы мешала хронология. Дата смерти Вергилия (19 г.) опережает на два года дату на¬чала составления IV–й книги од, т. е. 17 г. Но если принять догадку, что оды I, 3 и IV, 12 поменялись местами и что ода IV, 12 была включена первоначально в I–ю книгу од, возражение, опирающееся на хронологию, отпадает. Но если даже и не принимать этой догадки, стихотворение с приглашением Вергилия на пирушку могло быть написано при жизни последнего до 19 г. и остаться в литературном ящике Горация. Это вполне отвечало бы заявлению поэта, что стихи надо 9 лет держать под спудом, прежде чем их опубликовывать.
[18] «Помпею Вару». Ода представлена в вольном переводе А. Пушкина и в переводе алкеевой строфой подлинника Б. Пастернака.
[19] «Плотию Нумиду». Слово «rex», стоящее в оригинале, переведено «дядька». Комментаторы дают этому слову двойное толкование: 1. Дядька–педагог и 2. Царь. Имеется в виду детская игра «в царя», о которой упоминает Гораций в послании (I, 1.59): At pueri ludentes «rex eris» aiunt, si recte fecies.
[20] «К Фавну». Упомянутое слово «трепак» — не специфически восточнославянская пляска. Подобно чечетке, трепак знаком и другим народам. Здесь слово «трепак» введено как фонетически близкое Горациеву звукоподражательному выражению ter pede terram.
[21] Вилла Горация, обозначенная здесь словом «деревенька», была подарена ему Меценатом в 33 году до н. э. Она была расположена на берегу Дигенции, притока Анио, недалеко от Тибура (ныне Тиволи). Была открыта близ Личенцы в Сабинских горах. Описана проф. Zugli: Monumenti antichi, 1926, стр. 457.
[22] «К кораблю Вергилия». Рассказ о перевозчике Хароне, подкупленном Гераклом для обратной переправы через реку смерти, мог быть успешно использован комедий¬ным репертуаром, ибо, согласно эпической традиции, Геракл совершает свои подвиги «без платы и помощи», только в силу отваги, мощи и труда.
[23] «Манлию Торквату». Ода IV, 7 написана 1–й архилоховой строфой, легко передаваемой по–русски, т. к. она состоит из обычных дактилей с отчетливыми цезурами и внут¬ренними рифмами.
[24] «К рухнувшему дереву». Трудности для перевода представляет 3–я архилохова строфа (ода I, 4), которую мы даем в переводе вольным размером И. Крешева, т. к. содержание оды только очень искусственно укладывается в сложный стих оригинала (состоящий из дактилического тетраметра, хореической триподии и ямбического триметра с усечением) и с усилием скандируется.
В послании к Меценату по поводу эподов Гораций писал: «Первый паросские ямбы Лацию я показал: Архилоха размер лишь и страстность, но не темы его, не слова, что травили Ликамба».

II. РИМ

Переводчик: 

Церетели Г.

Переводчик: 

Петровский Ф.

Переводчик: 

Пушкин А.

Переводчик: 

Семенов-Тян-Шанский А.

Переводчик: 

Вольпин Н.

Переводчик: 

Крешев И.

Переводчик: 

Фет А.

Переводчик: 

Гинцбург Н.

Переводчик: 

Любин В.

I. ОБЩЕГРАЖДАНСКИЕ МОТИВЫ

* * *
(I, 2)
Довольно граду и снегов
Отец наслал земле, с размаха
Бросая в куполы богов
Десницей молнию!.. Дал страха
И Риму, и народам!.. Дал
Век Пирры, думали, с хаосом
Чудес вернется вновь: когда
Протей гнал скот вверх по утесам;
Когда в местах для голубей,
На высях вязов висли рыбы
И серны плыли средь зыбей,
Заливших земляные глыбы.
Мы зрели желтый Тибр: назад
Катясь от вод этрусских, в гневе
Грозил он камням колоннад,
И Храму Нумы, Весте-деве.
Поток, заступник женин, он
За плач Илии вел расправу -
И левый берег затоплен,
Хоть Зевсу то и не по нраву.
Грехом отцов разрежены,
Услышат внуки, что Квириты
Точили, в стыд своей страны,
Тот меч, которым Персы биты.
К кому же из богов народ
Взовет пред гибельным паденьем?
Не к Весте ль? Но и хоровод
Дев чистых ей наскучил пеньем.
Кому ж Юпитер даст в удел
Быть избавителем?.. Приди ты,
Жрец-Аполлон, чьи плечи - мел,
Сияньем облака облиты!
Или с улыбкой вечной ты,
Эрицина, с игривым хором!
Иль ты, родитель, с высоты
Род гибнущий помилуй взором!
Но ты еще не сыт войной,
Ты шлемы любишь, свалку с криком,
И Марса взор, в труп кровяной
Врага вперенный в блеске диком.
Но ты уже среди земли
Явился юношей, крылатый
Сын нежной Майи! Нарекли
Тебя отмстителем утраты...
Замедли ж поздний свой возврат
На небо! Долго будь оплотом
Меж граждан; в гневе на разврат
Наш, не спеши в эфир полетом!
Тебя зовут: "Наш вождь! Отец!"
Здесь торжество твоим победам;
Не гарцевать безвредно Медам,
Твой видя Кесарский венец.
Перев. И. Крешев

* * *
(II, 1)
Времен Метелла распри гражданские,
Причина войн, их ход, преступления,
Игра судьбы, вождей союзы,
Страшные гражданам, и оружье,
Неотомщенной кровью залитое, -
Об этом ныне с полной отвагою
Ты пишешь, по огню ступая,
Что под золою обманно тлеет.
Пусть ненадолго мрачной трагедии
Примолкнет Муза, - лишь обработаешь
Дела людей, займись вновь делом
Важным, надевши котурн Кекропа, -
О Поллион, ты - щит обвиняемых,
При совещаньи - помощь для курии,
Тебя триумфом далматинским
Увековечил венок лавровый...
Слух оглушен рогов грозным ропотом,
Уже я слышу труб рокотание,
Уже доспехов блеск пугает
Всадников строй и коней ретивых.
Уже я слышу глас ободряющий
Вождей, покрытых пылью почетною,
И весть, что мир склонился долу,
Кроме упорной души Катона.
Кто из богов с Юноной был афрам друг
И, не отмстив, в бессильи покинул их,
Тот победителей потомство
Ныне Югурте приносит в жертву.
Какое поле, кровью латинскою
Насытясь, нам не кажет могилами
Безбожность битв и гром паденья
Царства Гесперии, слышный персам?
Какой поток, пучина - не ведают
О мрачной брани? Море Давнийской
Резня какая не багрила?
Где не лилась наша кровь ручьями?
Но, чтоб, расставшись с песнью шутливою,
Не затянуть нам плача Кеосского,
Срывай, о Муза, легким плектром
В гроте Дионы иные звуки.
Перев. Г. Церетели

К РОСКОШИ СВОЕГО ВЕКА
(II, 15)
За десятиной десятину
Дворцам всё уступает плуг;
Подобно озеру Лукрину,
Пруды раскинулись вокруг.
Всё клен безбрачный. Ильмов мало,
Средь мирт фиалка расцвела,
Где у хозяина, бывало,
С плодами маслина росла.
Хотят, чтоб лавр, листвой укрытый,
Лучи полудня украшал...
Не так судил Катон небритый,
Не то нам Ромул завещал:
Свои у них скудели клады -
Но общий был обогащен,
И портик длинный для прохлады
На север не был обращен.
Гражданам кирпичом дерновым
Претил закон пренебрегать,
Казне внушая камнем новым
Градские храмы украшать.
Перев. А. Фет

УВЕЩАНИЕ
(III, 24)
Затми ты роскошью непочатые склады
Богатств Аравии, сокровища царей
Индийских; пусть займут домов твоих громады
Всю зыбь Апульского, Тирренского морей;
Но если тяжкая нужда тебя придавит
С высот закрепными гвоздями вдруг, - увы!
Ничто души твоей от страха не избавит,
От смертных петель не избавит головы!..
Нет, лучше в подвижном домишке, на телеге
(Обычай древности) кочует в поле Скиф!
Счастливый Гет живет, не привыкавший к неге!
С не размежеванных по десятинам нив
Они снимают сноп, Цереры плод свободный;
Один лишь год у них взрывает землю плуг;
Смененному с работ преемник очередный
Трудами равными дает вкушать досуг.
Лишенным матери, там пасынкам питье
Коварно мачеха не разбавляет ядом;
Жена не властвует над мужем за свое
Приданое, маня красавца грешным взглядом.
Жена приносит там с собою больший дар:
Отцовы доблести, соблазнов удаленье
И неизменного союза чистый жар.
Измену смертью там казнят, как преступленье.
О, если хочет кто борьбу граждан пресечь,
Исторгнуть с кознями злодейства и безбожье;
Кто жаждет, чтоб под ним, на всех статуях, речь -
"Отцу отечества" украсила подножье,
Пусть этой вольнице наденет он бразды,
Потомству дорогой затем, что - стыд! - квирита
Живую доблесть мы не терпим и следы
Ее ценим, когда она из глаз сокрыта...
Что наши жалобы плакучие, пока
Пороков строгое не скосит наказанье?
К чему ведет закон без нравов? Он строка
Бесплодная, когда корыстное стяжанье
Торговца не страшат ни мира полоса,
Кругом объятая всегда палящим зноем,
Ни сопредельные Борею небеса,
Ни полуночный снег, льдяным окрепший слоем;
Когда моряк схитрил пучину превозмочь,
И бедность, как позор гонимая, велела
Всё делать, всё терпеть, и убегает прочь
С тропинки честного, возвышенного дела.
Что ж медлить? Понесем в капитолийский храм,
Откуда нам толпа кричит и рукоплещет,
Иль в море ближнее мы отдадим волнам
Жемчуг и золото, что бесполезно блещет...
Зародыши всех зол - всё бросим, если мы
Вполне раскаялись!.. Долой корысти семя!
Изнеженные вновь перекалим умы
В занятьях мужеских!.. Сказать ли? В наше время
Свободный юноша стал шаток на коне,
На зверя не идет; зато на игры ловок:
И обруч греческий метнет и, в стороне,
Зернь запрещенную... Отец же, в сеть уловок
Запутав своего товарища, как плут,
Лишь копит деньги для развратника и мота...
И так бесчестные сокровища растут...
Но жалким благам всё ж не достает чего-то.
Перев. И. Крешев

"ВАРИАНТ ПЕРЕВОДА"
Хоть казною своей затмишь
Ты Аравию всю с Индией пышною,
Хоть займешь ты строеньями
Сушу всю и для всех море открытое,
Но едва Неминуемость
В крышу дома вобьет гвозди железные,
Не уйдешь ты от ужаса
И главы из петли смертной не вызволишь.
Лучше жить, как равнинный скиф,
Чья повозка жилье тащит подвижное,
Или как непреклонный гет,
Где межою поля не разделенные
Хлеб родят на потребу всем;
Где не больше, чем год, заняты пашнею,
А затем утомленного
Заменяет другой, с долею равною;
Там безвредная мачеха
Не изводит сирот - пасынков, падчериц;
Жен-приданниц там гнета нет,
И не клонит жена слух к полюбовнику;
Там приданым для девушки
Служит доблесть отцов и целомудрие,
Что бежит от разлучника,
И грешить там нельзя: смерть за неверность ждет!
О, кто хочет безбожную
Брань и ярость пресечь междоусобицы,
Если он домогается,
Чтоб "Отец городов" было под статуей,
Пусть он сдержит распущенность,
И он будет почтен: только... потомками:
Мы завистливы, - доблесть нам
Ненавистна, но лишь скрылась, скорбим по ней!
Для чего втуне сетовать,
Коль проступок мечом не отсекается?
Что без нравов, без дедовских,
Значит тщетный закон, если ни дальние
Страны, зноем палимые,
Ни конечный предел Севера хладного,
Ни края, снегом крытые,
Не пугают купца? Если справляется
С грозным морем моряк лихой?
Это - бедность, презрев трудный путь доблести,
Всё свершать, всё сносить велит, -
Бедность, что за позор всеми считается.
Не снести ль в Капитолий нам,
Кликам внемля толпы, нам рукоплещущей,
Иль спустить в море ближнее
Жемчуг, камни и всё злато бесплодное,
Зла источник великого,
Если только в грехах вправду мы каемся?
Надо страсть эту низкую
С корнем вырвать давно, и на суровый лад
Молодежь, слишком нежную,
Воспитать... На коня вряд ли сумеет сесть
Знатный отрок, охотою
Тяготится, зато с большею ловкостью
Обруч гнать тебе греческий
Будет он иль играть в кости запретные.
Вероломный отец меж тем
Надувает друзей или товарищей,
Чтоб для сына негодного
Больше денег собрать. Деньги бесчестные
Что ни день, то растут, и всё ж
Недохват есть всегда у ненасытного!
Перев. Г. Церетели

* * *
(IV, 8)
Я б друзьям подарил с полной охотою
Чаши, мой Цензорин, медь, им желанную,
И треножники всем - греков почетные
Роздал я бы дары, не позабыв тебя,
Если б был я богат теми издельями,
Что Паррасий создал или создал Скопас, -
Этот в мраморе, тот краской текучею
Мастер изображать бога иль смертного.
Но нет средства у меня, и не нуждается
В дивах этих твой ум и обеспеченность.
В песне радость твоя, - песню ж могу я дать
И, даря, оценить всю ее стоимость...
Знаки, что на камнях врезаны волею
Граждан, дабы вернуть рати водителю
Жизнь по смерти и дух; бегство поспешное
Ганнибала; гроза, вспять обращенная
На него же; пожар града безбожного,
Карфагена, - вождя, имя кому дала
Покоренная им силою Африка,
Не прославят звончей песни калабрских Муз.
И, коль свиток хранить будет молчание,
За деянья свои ты не получишь мзды.
Чем бы стал славный сын Марса и Илии,
Если б зависть, сокрыв, подвиги Ромула
Обошла? А Эак? Милость, талант и глас
Всемогущих певцов перенесли его
В край блаженных, из вод выхватив Стиксовых
Муза смерти не даст славы достойному:
К небу Муза ведет! И неустанного
Геркулеса на пир вводит к Юпитеру;
Тиндаридов звезда чуть не со дна морей
Извлекает корабль, бурей расшатанный,
И, лозою увит, Либер желаниям
Задушевным людей добрый исход дает.
Перев. Г. Церетели

2. КАРТИНЫ БЫТА <
КОЛДУНЬЯ
( ЭПОД 5)
"О боги, кто б ни правил с высоты небес
Землей и человечеством,
Что значат этот шум и взоры грозные,
Ко мне все обращенные?
Детьми твоими заклинаю я тебя,
Коль впрямь была ты матерью,
Ничтожной этой оторочкой пурпурной
И карами Юпитера,
Зачем ты смотришь на меня, как мачеха,
Как зверь, стрелою раненный?"
Лишь кончил мальчик умолять дрожащими
Устами и, лишен одежд,
Предстал (он детским телом и безбожные
Сердца фракийцев тронул бы), -
Канидия, чьи волосы нечесаны
И перевиты змейками,
Велит и ветви фиг, с могил добытые,
И кипарис кладбищенский
И яйца, кровью жабы окропленные,
И перья мрачных филинов,
И травы, ядом на лугах набухшие
В Иолке и в Иберии,
И кость, из пасти суки тощей взятую, -
Сжигать в колхидском пламени.
Меж тем Сагана быстрая весь дом вокруг
Кропит водой авернскою,
Как у бегущих вепрей иль ежей морских
Волосья ощетинились.
А Вейя, совесть всякую забывшая,
Кряхтя с натуги тягостной,
Копает землю крепкою мотыгою,
Чтоб яму вырыть мальчику,
Где б, видя смену пред собою кушаний,
Он умирал бы медленно,
Лицо не выше над землею выставив,
Чем подбородок тонущих.
Пойдет сухая печень с мозгом вынутым
На зелье приворотное,
Когда, вперившись в яства недоступные,
Зрачки угаснут детские.
Мужскою страстью одержима, Фолия
Была тут Ариминская:
И весь Неаполь праздный и соседние
С ним города уверены,
Что фессалийским сводит заклинанием
Она луну со звездами.
Свинцовым зубом тут грызя Канидия
Свой ноготь неостриженный,
О чем молчала, что сказала? "Верные
Делам моим пособницы,
Ночь и Диана, что блюдешь безмолвие
При совершенье таинства,
Ко мне! На помощь! На дома враждебные
Направьте гнев божественный!
Пока в зловещих дебрях звери прячутся
В дремоте сладкой сонные,
Пускай, всем на смех, лаем псы субурские
Загонят старца блудного!
Таким он нардом умащен, что лучшего
Рука моя не делала.
Но что случилось? Почему же яростной
Медеи яд не действует,
Которым гордой отомстив сопернице,
Царя Креонта дочери,
Она бежала прочь, а новобрачную
Спалил наряд отравленный?
Травой и корнем я не обозналася,
По крутизнам сокрытыми!
Ведь отворотным от любовниц снадобьем
Постель его намазана!
Ага! Гуляет он, от чар избавленный
Колдуньей, что сильней меня.
О Вар, придется много слез пролить тебе:
Питьем еще неведомым
Тебя приважу: не вернут марсийские
Тебе заклятья разума.
Сильней, сильнее зелье приготовлю я,
Тебе волью, изменнику!
Скорее ниже неба море спустится,
А суша ляжет поверху,
Чем, распаленный страстью, не зажжешься ты,
Как нефть, коптящим пламенем!"
Тут мальчик бросил ведьм безбожных жалобно
Смягчать словами кроткими
И бросил им, чтобы прервать молчание,
Фиестовы проклятия:
"Волшебный яд ваш, правду сделав кривдою,
Не властен над судьбой людей.
Проклятье вам! И этого проклятия
Не искупить вам жертвами!
Лишь, обреченный смерти, испущу я дух,
Ночным явлюсь чудовищем,
Вцеплюсь кривыми я когтями в лица вам,
Владея силой адскою,
На грудь налягу вашу беспокойную
И сна лишу вас ужасом!
Всех вас, старухи мерзкие, каменьями
Побьет толпа на улице,
А трупы волки растерзают хищные
И птицы эсквилинские.
И пусть отец мой с матерью несчастною
Увидят это зрелище!"
Перев. Ф. Петровский

3. МЕЦЕНАТУ
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ[1]
Царей потомок, Меценат,
Мой покровитель стародавной!
Иные колесницу мчат
В ристалище под пылью славной
И, заповеданной ограды
Касаясь жгучим колесом,
Победной ждут себе награды
И мнят быть равны с божеством.
Другие на свою главу
Сбирают титла знамениты,
Непостоянные квириты
Им предают... молву.
Перев. А. Пушкин

* * *
(I, 1)
Славный внук, Меценат, праотцев царственных,
О отрада моя, честь и прибежище!
Есть такие, кому высшее счастие
Пыль арены дает в беге увертливом
Раскаленных колес: пальма победная
Их возносит к богам, мира властителям.
Есть другие, кому любо избранником
Быть квиритов толпы, пылкой и ветреной.
Этот счастлив, когда с поля ливийского
Он собрал урожай в житницы бережно;
А того, кто привык плугом распахивать
Лишь отцовский удел, - даже и Аттала
Всем богатством, увы, в море не выманишь
Кораблем рассекать волны коварные.
А купца, если он, бури неистовой
Устрашася, начнет пылко расхваливать
Мир родимых полей, - вновь за починкою
Видим мы корабля в страхе пред бедностью.
Есть иные, кому с чашей вина сам-друг
Любо день коротать, лежа под деревом
Земляничным, в тени ласковой зелени,
Или у родника вод заповеданных.
Многих лагерь манит, - зык перемешанный
И рогов, и трубы, и ненавистная
Матерям всем война. Зимнего холода
Не боясь, о жене нежной не думая,
Всё охотник в лесу, - лань ли почуял
Свора верных собак, сети ль кабан прорвал.
Но меня только плющ, славных отличие,
К вышним близит, меня роща прохладная,
Там, где Нимф хоровод легкий с Сатирами,
Ставит выше толпы, - только б Евтерпа лишь
В руки флейты взяла, и Полигимния
Мне наладить пришла лиру лесбийскую.
Если ж ты сопричтешь к лирным певцам меня,
Я до звезд вознесу гордую голову.
Перев. А. Семенов-Тян-Шанский

* * *
(I, 20)
Простого выпьешь ты вина
Сабинских лоз из кружки бедной...
Амфора та заменена,
Когда в театре клик победный
Раздался, друг, на твой приход,
И тяжкий гром рукоплесканий
Дрожал на лоне отчих вод
И замирал на Ватикане.
Ты у себя в чертогах пей
Сок виноградников Калена,
А в чаше не кипят моей
Ни Формий, ни Фалерна пена.
Перев. И. Крегиев

* * *
(II, 12)
Не требуй: не для струн, изнеженных любовью,
Нуманции война, суровый Аннибал,
Иль сицилийских вод, облитых Пуннов кровью,
Еще досель багряный вал,
Иль бой Лапитов и Гилея хмель угарный,
И Геркулесовой сраженные рукой
Сыны Земли, и дом Сатурна лучезарный,
Дрожавший от борьбы такой.
Ты лучше, Меценат, непринужденной прозой
Расскажешь Цезаря воинские дела,
И как вождей, еще сверкающих угрозой,
Победа под ярмом вела...
А мне дан музою строй сладостного пенья,
Чтоб славить ясный взор Лицимнии моей
И сердце верного взаимные биенья...
Как милы, как пристали к ней
И танцы легкие, и шуток спор игривый,
Когда на празднике Дианы, под напев,
Рука ее, шутя, сплетается в извивах
Веселой пляски свежих дев!
Ужели б отдал ты за пажити и слитки
Мигдонской Фригии, за сундуки царей,
За дом, где сложены Аравии избытки,
Кольцо Лицимнии кудрей,
Когда к пылающим губам она немного
То склонит шейку, то - лукавица! - любя
Насильный поцелуй, заспорит полустрого -
И поцелует вдруг тебя?
Перев. И. Крешев

* * *
(III, 8)
Ты смущен, знаток языков обоих! -
Мне, холостяку, до Календ ли марта?
Для чего цветы? С фимиамом ящик?
Или из дерна
Сложенный алтарь и горящий уголь?
Белого козла и обед веселый
Вакху обещал я, когда чуть не был
Древом придавлен.
В этот светлый день, с возвращеньем года,
Снимут из коры просмоленной пробку
С амфоры, что дым впитывать училась
В консульство Тулла.
Выпей, Меценат, за здоровье друга
Кружек сотню ты, и пускай до света
Светочи огни, и да будут чужды
Крик нам и ссора.
Брось заботы все ты о граде нашем, -
Котизона-дака полки погибли,
Мидянин, наш враг, сам себя же губит
Слезным оружьем.
Стал рабом кантабр, старый друг испанский,
Укрощенный, пусть хоть и поздно, цепью,
И, оставя лук, уж готовы скифы
Край свой покинуть.
Брось заботы все: человек ты частный;
Не волнуйся ты за народ; текущим
Насладися днем и его дарами, -
Брось свои думы!
Перев. Г. Церетели

* * *
(III, 29)
Царей тирренских отпрыск! Тебе давно
Храню, не тронув, с легким вином кувшин
И роз цветы; и из орехов
Масло тебе, Меценат, на кудри
Уже отжато: вырвись из уз своих -
Не век же Тибур будешь ты зреть сырой,
Над полем Эфулы покатым
Зреть Телегона-злодея горы.
Покинь же роскошь ты ненавистную,
Чертог, достигший выси далеких туч;
В богатом Риме брось дивиться
Грохоту, дыму и пышным зданьям;
Богатым радость - жизни уклад сменять;
Под кровлей низкой скромный для них обед
Без багреца, без балдахина
Часто морщины со лба сгонял им.
Уж Андромеды светлый отец, Кефей
Огнем блистает: Малый бушует Пес
И Льва безумного созвездье;
Знойные дни возвращает Солнце.
С бредущим вяло стадом уж в тень спеша,
Пастух усталый ищет ручей в кустах
Косматого Сильвана; смолкнул
Брег, ветерок перелетный замер.
Тебя заботит, лучше какой уклад
Для граждан: ты ведь полон тревог за Рим;
Готовят что нам серы, бактры,
Киру покорные встарь, и скифы.
Но мудро боги скрыли от нас исход
Времен грядущих мраком густым: для них
Смешно, коль то, что не дано им,
Смертных тревожит. Что есть, спокойно
Наладить надо; прочее мчится всё,
Подобно Тибру: в русле сейчас своем
В Этрусское он море льется
Мирно, - а завтра, подъявши камни,
Деревья с корнем вырвав, дома и скот -
Всё вместе катит: шум оглашает вкруг
Леса соседние и горы;
Дразнит и тихие реки дикий
Разлив. Проводит весело жизнь свою
Как хочет тот, кто может сказать: сей день
Я прожил, завтра - черной тучей
Пусть занимает Юпитер небо
Иль ясным солнцем, - всё же не властен он,
Что раз свершилось, то повернуть назад;
Что время быстрое умчало,
То отменить иль небывшим сделать.
Фортуна рада злую игру играть,
С упорством диким тешить жестокий нрав:
То мне даруя благосклонно
Почести шаткие, то - другому.
Ее хвалю я, если со мной; когда ж
Летит к другому, то, возвратив дары
И в добродетель облачившись,
Бедности рад я и бесприданной.
Ведь мне не нужно, если корабль трещит
От южной бури, жалкие слать мольбы
Богам, давать обеты, лишь бы
Жадному морю богатств не придал
Из Тира, с Кипра ценных товаров груз.
Нет! я отважно, в челн двухвесельный сев,
Доверюсь Близнецам и ветру,
В бурю помчусь по волнам эгейским.
Перев. Н. Гинцбург

К БОЛЬНОМУ MEЦЕНАТУ
(II,17)
Зачем мне ранишь сердце стенаньями?
Нет, не угодно вышним, чтоб сирого
Ты, Меценат, меня оставил, -
Ты моя гордость, краса, опора!
Но, если б грозный рок поразил тебя,
Разъяв мне душу, - части души лишен,
Став самому себе постылым,
Я бы не медлил. Конец обоим
Тот день принес бы. Дал ведь не ложно я
Обет высокий всюду с тобой идти.
Куда б ни повелел, пойду я, -
Путь и последний свершим мы вместе!
Ничто не сможет нас разлучить с тобой,
Будь то химеры огненный дых иль сам
Гигант сторукий воскрешенный.
Парки и правда так порешили.
И кто б ни встретил первый, осилив всех,
Меня младенцем, злой Скорпиона взор,
Весы ль благие, Козерог ли,
Гордый властитель волн гесперийских.
Светил значенье дивно похоже так
У нас с тобою, - грозный Сатурна свет
Затмив, - спас нам тебя Юпитер,
Крылья разящей судьбы замедлив.
Твое спасенье славили все тогда,
В театре трижды рукоплескал народ, -
Ствол надо мной в тот миг повиснул, -
Фавн тут - хранитель сынов Гермеса
Рукой искусной грозный смягчил удар.
Воздай же вышним жертвы обильные;
Ты по обету храм воздвигни,
Я же смиренно почту ягненком.
Перев. В. Любин

* * *
(III, 16)
Башни медная грудь, крепких ворот литье,
Неусыпных собак стража угрюмая
Быть Данае могли б верной защитою
От лихих полуночников, -
Если б с Киприей Зевс не насмеялись зло
Над жестоким отцом, стражем напуганным
Девы-узницы: где ж не был свободен путь
Богу, золотом ставшему?
Средостенье любых телохранителей
Может золото снять, каменный кряж пробить,
Жарче молний разя. Амфиарая дом
Пал, погибели преданный
Злой корыстью людской. Крепости брал не раз
Македонский хитрец и побеждал царей
Властной силой даров. Флотоводителя
Дар не раз совращал с пути.
Где жиреет казна, там и забот мошна;
Алчут новых богатств. Не понапрасну я
Избегал, Меценат, лучший из всадников,
Возноситься над ближними.
Кто откажет себе, трижды тому воздаст
Щедрость божья. Презрев долю стяжателей,
Вот я к стану пристал чуждых имения
И ликую, хоть гол и наг!
Лучше пусть говорят: "Скуден его надел!"
Чем сказали бы так: "Он в закрома нагреб
Всё, что труженик снял с пашен Апулии,
Нищий средь изобилия!"
Чистый в поле ручей, несколько югеров
Леса, свой урожай - скудный, но верный хлеб,
Я ль не взыскан стократ рядом с владетелем
Африканских бескрайных нив?
Пусть не копят мне мед пчелы Калабрии,
Лестригонским вином пусть не томится Вакх
В погребах у меня; пастбища Галлии
Пусть растят для других руно, -
Всё ж докучливой нет бедности. И когда
Большего захочу, разве откажешь ты?
Лучше мне сокращать нужды свои - и тем
Небольшой повышать доход,
Чем Лидийским владеть царством и зариться
На Мигдонское. Знай: где притязания,
Там нехватка. Блажен, кто получил сполна
В меру малой потребности.
Перев. Н. Вольпин

* * *
( ЭПОД 3)
Коль сын рукою нечестивой где-нибудь
Отца задушит старого,
Пусть ест чеснок: цикуты он зловреднее!
О, крепкие жнецов кишки!
Что за отрава мне в утробу въелася?
Иль кровь змеи мне с этою
Травой варилась назло? Иль Канидия
Мне зелье это стряпала?
Когда Медею Аргонавтов вождь пленил
Своей красой блистательной,
Она, чтоб мог он диких укротить быков,
Язона этим смазала;
И, влив такой же яд в дары сопернице,
Умчалась на крылах змеи.
Еще ни разу звезды так не жарили
Засушливой Апулии,
И плеч Геракла так не жег могучего
Кентавра дар мучительный.
А коль, затейник-Меценат, захочешь ты
Опять такого кушанья,
Пусть поцелуй твой дева отстранит рукой
И дальше отодвинется!
Перев. Ф. Петровский

* * *
(ЭПОД 4)
Вражда такая ж, как у волка с овцами,
И мне с тобою выпала.
Бичами бок твой весь прожжен испанскими,
А голени - железами.
Ходи ты, сколько хочешь, гордый деньгами, -
Богатством свой не скроешь род!
Ты видишь, идя улицей Священною,
Одетый в тогу длинную,
Как сторонятся все тебя прохожие,
Полны негодования?
"Плетьми запорот так он триумвирскими,
Что и глашатай выдохся;
В Фалерне ж он помещик: иноходцами
Он бьет дорогу Аппия.
Как видный всадник, в первых он рядах сидит,
С Отоном не считался.
К чему же столько кораблей тяжелых нам
Вести с носами острыми
На шайки беглых, на морских разбойников,
Коль он - трибун наш воинский?"
Перев. Ф. Петровский

4. АВГУСТ

* * *
(III, 25)
Вакх, я полон тобой! Куда
Увлекаешь меня? Я, возрожденный, мчусь
В лес иль в грот? Где пещера та,
Что услышит, как я Цезаря славного
Блеск извечный стихом своим
Воздымаю к звездам, к трону Юпитера?
Небывалое буду петь
И доселе никем в мире не петое!
Как вакханка, восстав от сна,
Видя Гебр пред собой, снежную Фракию
И Родоп, что лишь варварской
Попираем стопой, диву дивуется,
Так, с пути своего сойдя,
Я на берег дивлюсь и на пустынный лес.
Вождь Наяд и Менад, легко
Дуб высокий рукой вмиг исторгающих,
Петь ничтожное, дольнее
Больше я не могу! Сладко и боязно,
О Леней, за тобой идти,
За тобою, лозой лоб свой венчающим.
Перев. Г. Церетели

* * *
( I, 37)
Теперь - пируем! Вольной ногой теперь
Ударим оземь! Время пришло, друзья
Салийским угощеньем щедро
Ложа кумиров почтить во храме!
В подвалах древних не подобало нам
Цедить вино, доколь Капитолию
И всей империи крушеньем
Смела в безумье грозить царица
С блудливой сворой хворых любимчиков,
Уже не зная меры мечтам с тех пор,
Как ей вскружил успех любовный
Голову. Но поутихло буйство,
Когда один лишь спасся от пламени
Корабль, и душу, разгоряченную
Вином Египта, в страх и трепет
Цезарь поверг, на упругих веслах
Гоня беглянку прочь от Италии,
Как гонит ястреб робкого голубя
Иль в снежном поле фессалийском
Зайца охотник. Готовил цепи
Он роковому диву. Но доблестней
Себе искала женщина гибели:
Не закололась малодушно,
К дальним краям не помчалась морем.
Взглянуть смогла на пепел палат своих
Спокойным взором и, разъяренных змей
Руками взяв бесстрашно, черным
Тело свое напоила ядом,
Вдвойне отважна. Так, умереть решив,
Не допустила, чтобы суда врагов
Венца лишенную царицу
Мчали рабой на триумф их гордый.
Перев. С. Шервинский

ФОРТУНЕ
(I, 35)
Богиня! Ты, что царствуешь в Антии!
Ты властна смертных с низшей ступени ввысь
Вознесть, и гордые триумфы
В плач обратить похоронный можешь.
К тебе взывает, слезной мольбой томя,
Крестьянин бедный; вод госпожу, тебя
Зовет и тот, кто кораблями
Критское море дразнить дерзает.
И дак свирепый, скифы, бродя в степях,
Тебя страшатся. Грады, народы все,
Суровый Лаций, властелинов
Матери, грозный тиран в порфире -
Трепещут, как бы дерзкой стопою ты
Их власть не свергла; как бы толпа, сойдясь,
"К оружью!" не звала, "к оружью!"
Медлящих граждан, чтоб власть низвергнуть.
И Неизбежность ходит с тобой везде,
В руке железной гвозди всегда неся,
Свинец расплавленный и клинья,
Скобы кривые - для глыб скрепленья.
Тебя Надежда, редкая Верность чтит,
Но, в белой ткани, вслед за тобой нейдет
В тот час, как в гневе ты оставишь
Взысканных домы, облекшись в траур.
Но, руша верность, с блудной женою чернь
Отходит прочь; и все разбегутся врозь
Друзья, допив вино с осадком:
Друга ярмо разделять не склонны.
Храни ж, богиня, Цезаря! - В бриттов край
Пойдет он дальний; юношей свежий рой
Храни, чтоб рос он, страх внушая
Красному морю, всему Востоку.
Увы! Нам стыдно ран и убийств своих
Граждан! Жестокий род, от каких мы дел
Ушли? Чего не запятнали
Мы, нечестивцы? Чего руками,
Богов страшася, юность не тронула?
Дала пощаду чьим алтарям?.. О, пусть
Ты вновь мечи перековала б
Против арабов и скифов диких!
Перев. Н. Гинцбург

ВАЛЬГИЮ
(II, 9)
Не век над полем небу туманиться,
Не век носиться ветру над Каспием,
Он дни и ночи там не стонет.
Вспомни, надолго ли, друг мой Вальгий,
Окован стужей берег Армении?
Под Аквилоном, веющим с севера,
Дубравы Гаргана не гнутся;
Вязам недолго знать платье вдовье.
Скажи, зачем же песней крылатою
К Мистиде рвешься, тайно похищенной?
Горит ли Веспер или меркнет -
Не покидает тебя твой пламень.
Ты помнишь старца многовекового?
Не вечно плакал он по Антилоху,
И над Троилом не грустили
Сестры-фригиянки год за годом.
Забудь же, Вальгий, жалобы женские!
Прославь нам лучше Августа-цезаря,
Грядущего в победных лаврах,
Снежный покров нам прославь Нифаты,
Реку мидийцев, ныне покорную,
Волною прежде бурно кипящую,
И в областях, им отведенных,
Конников скифских неутомимых.
Перев. Т. Казмичева

К РИМСКОМУ НАРОДУ
(III, 14)
Граждане! Давно ль, победитель смерти,
Цезарь в Рим вступил, лаврами венчанный, -
Ныне, как Геракл, он, разбив испанцев,
Прибыл к пенатам.
Помолясь богам, поспешит супруга
Встретить у стены цезаря-героя;
Вслед за ней сестра, от восторга плача,
Брата обнимет.
Матери невест и бойцов спасенных
Празднуют. А вы, юные сироты,
Вдовы, - так стенать в день народной славы
Вам не пристало.
Не к лицу и мне горевать сегодня!
Каждый гражданин пьет вино победы,
Не страшит мятеж и насилье: миром
Цезарь владеет!
Мальчик, где венки? Благовоний сладость?
Принеси кувшин тех времен марсийских:
Толпы Спартака мы помянем, если
Всё не допили.
Ты беги скорей за Ниерой звонкой.
Что ей! Косы в жгут! Торопи красотку!
Только бы... Но чур! коль привратник схватит -
Мигом обратно.
Проседь на висках укрощает бури:
Сила уж не та и не та сноровка.
Видели б меня в золотое время
Консула Планка!
Перев. А. Квятковский

МИР И БЛАГОВОЛЕНИЕ
(IV, 5)
Сын блаженных богов, рода ты римского
Охранитель благой, мы заждались тебя!
Ты пред сонмом отцов нам обещал возврат
Скорый, - о, воротись скорей!
Вождь наш добрый, верни свет своей родине!
Лишь блеснет, как весна, лик лучезарный твой
Пред народом, для нас дни веселей пойдут,
Солнце ярче светить начнет.
Как по сыну скорбит мать, если злобный Нот
По карпатским волнам плыть не дает ему,
Не давая узреть дома родимого
Больше года; как мать, молясь,
Иль обеты творя, или гадаючи,
Не отводит очей от берегов крутых,
Так, тоской исходя, родина верная
Всё томится по Цезарю.
Безопасно бредет ныне по пашне вол;
Сев Церера хранит и Изобилие;
Корабли по морям смело проносятся;
Ни пятна нет на честности;
Не бесчестит семьи любодеяние;
Добрый нрав и закон - цель для распутников;
Матери родовым сходством детей горды;
За виной кара следует.
Кто боится парфян, кто скифа дерзкого?
Кто германской страны, диким отродием
Столь чреватой? На то Цезарь наш здравствует!
Кто войны с злой Иберией?
На холмах у себя день свой проводит всяк,
Сочетая с лозой дерево вдовое,
И, домой воротясь, пьет, на пиру к тебе,
Словно к богу, взываючи.
Он, с мольбою к тебе и с возлиянием
Обращаясь, твое чтит имя божие,
Приобщая его к Ларам, - так в Греции
Чтут Геракла и Кастора.
"О, продли, добрый вождь, ты для Гесперии
Счастья дни!" - по утрам так мы и трезвые
Молим, молим мы так и за вином, когда
Солнце к морю склоняется.
Перев. Г. Церетели

* * *
(IV, 14)
Какою в камень врезанной надписью
Смогли б сенат и римские граждане
Тебя достойно возвеличить,
Гордость народа, великий Август,
В краях подлунных между владыками
Себе величьем равных не знающий.
Недавно мощь твоей десницы
Вольнице винделицийских взгорий
Пришлось изведать: ратью твоею Друз
Удар нанес ей незабываемый;
Генавнов отогнав и бревнов,
Крепости их на альпийских высях
С землей сровнял он. Новой победы мы
Недолго ждали: в жарком сражении
Разбито было племя ретов
Старшим Нероном, твоим посланцем.
Он вихрем мчался по полю бранному,
Разя нещадно варварских воинов,
Свободу выше жизни чтущих.
Как необузданный южный ветер
Стегает волны в полночь осеннюю,
Так он отряды вражьи без устали
Крушил и конской потной грудью
Путь пробивал себе в гущу боя.
Как Авфид в грозный час половодия,
Беснуясь, мчится через Апулию
И, страшно воя, угрожает
Всё затопить - и луга, и пашни, -
Так храбрый Клавдий бешеным натиском
Поверг врага и вражьими трупами
Устлал всё поле, оснащенный
Ратью твоею, твоею волей,
Благим участьем мощных богов твоих.
Не в тот ли самый день достопамятный,
Когда тебе Александрия
С плачем открыла свои ворота,
Фортуна снова через пятнадцать лет
Страде военной добрый дала исход
И новой увенчала славой
Мудрое, Август, твое правленье.
Тебе дивятся Индия, Мидия,
Кочевник-скиф и еле смиренные
Кантабры, о оплот священный
Нашего края, державы нашей!
Тебе подвластны Тигр, и Дунай, и Нил,
Свои истоки в дебрях скрывающий,
И Океан, кормилец чудищ,
Дальним британцам ревущий песни.
Тебе послушны галлы бесстрашные
И дети гордой нравом Иберии;
К твоим стопам свое оружье
Племя сигамбров, смирясь, сложило.
Перев. О. Румер

* * *
(IV, 4)
Орел, хранитель молнии блещущей,
В пернатом царстве стал повелителем,
Когда похитил Ганимеда,
Волю Юпитера выполняя.
Сначала юность, пылкость врожденная
Птенца толкнули к первому вылету;
Потом учил его отваге
Ветер весенний, развеяв тучи
В лазурном небе; вскоре за овцами
Орленок начал алчно охотиться;
А там - напал и на удава,
В жажде борьбы и поживы щедрой.
Косматый львенок, львицею вскормленный,
Едва завидит серну на пастбище,
Стремится к жертве обреченной,
Острые зубы свирепо скаля!
Таким в Ретийских Альпах винделики
Узнали Друза... Странен обычай их
Топорики носить с собою,
Словно у них амазонки - предки.
Откуда навык этот - неведомо,
Но весть правдива: лютых винделиков,
Непобедимых в дни былые,
Юный воитель разбил в сраженьи!
Ясна отныне мощь добродетели,
Возросшей в доме, ларами взысканном;
Так явен смысл заботы отчей
Августа о молодых Неронах!
Отважны только отпрыски смелого;
Быки и кони все от родителей
Наследуют; смиренный голубь
Не вырастает в гнезде орлином.
Ученье - помощь силе наследственной,
Душа мужает при воспитании;
Но если кто прельщен пороком -
Всё благородное в нем погибнет.
Чем Рим обязан роду Неронову,
Метавр об этом знает: у вод его
Смерть Гасдрубал нашел... Для римлян
Солнце впервые в тот день блеснуло.
Улыбке славы сумрачный Лациум
Тогда поверил: долго Италией
Пуниец шел, как пламень чащей,
Как ураган Сицилийским морем.
И мир услышал речь Ганнибалову:
"Мы - стадо ланей, волчья добыча мы!
Не в битве, только в отступленье
Будем отныне искать триумфа.
О люд троянский, после пожарища
Проплывший смело море Этрусское,
Чтоб дети, старцы и пенаты
Мир обрели под авзонским небом,
Ты впрямь подобен дубу алгидскому,
Который в страшный час, под ударами
Секир, судьбе не покоряясь,
Твердостью спорит с самим железом!
И даже Гидра многоголовая
Смущала меньше взоры Геракловы!
Подобных чудищ не бывало
В дебрях Колхиды и в древних Фивах!
Врага утопишь - выплывет в ярости,
Низринешь наземь - он победителя,
Восстав, повергнет. Скорбным вдовам
Памятна громкая битва будет!
Не слать отныне мне карфагенянам
Посланцев пышных: рушатся, рушатся
Надежды! Гибель Гасдрубала
Нам предвещает позор великий.
Увы, всесильны воины Клавдиев!
Им сам Юпитер грозный сопутствует:
Решенья, принятые мудро,
Оберегают их в трудных войнах".
Перев. И. Поступальский

* * *
(IV, I5)
Хотел воспеть я брань и крушение
Держав, но лира грянула Фебова,
Чтоб робкий парус не боролся
С морем Тирренским. В твой век, о Цезарь,
Тучнеют нивы, солнцем согретые,
Знамена дремлют в храме Юпитера,
Забыв позорный плен у парфов;
Долго пустевший приют Квирина -
Святыня снова! Ты обуздать сумел
Рукой железной зло своеволия;
Изгнав навеки преступленья,
Ты возвратил нам былую доблесть.
Она когда-то мощь италийскую -
Латинов имя - грозно прославила
В безмерном мире: от восхода
До гесперийской закатной грани!
Ты наш защитник, Цезарь! Ни гибельной
Войны гражданской ужас не страшен нам,
Ни гнев, кующий меч, чтоб распрю
Города с городом вызвать снова!
Твоим законам, Август, покорствуют
Дуная воду пьющие варвары
И гет, и сер, и парф лукавый,
И порожденные Доном скифы.
А мы, ликуя в будни и праздники,
Дары вкушаем доброго Либера
В кругу детей и жен любимых,
Не забывая богам молиться.
А мы, как наши пращуры, песнями
Под флейту славим доблесть и праведность
Мужей троянских, и Анхиза
С отпрыском дивным благой Венеры.
Перев. И. Поступальский

---

[1] «Вместо предисловия» («Царей потомок, Меценат…»). Этот отрывок в три строфы — недоработанный перевод Пушкина оды I, 1. Во второй и третьей строфе недостает по одному слову. Во второй строфе стих восполняется словом «славу», в третьей стих остается незавершенным. Смысл подлинника подходящего слова не подсказывает.

ЭЛЕГИИ

Переводчик: 

Батюшков К.

ВСТУПЛЕНИЕ
(I, 10)
Кто первый изострил железный меч и стрелы?
Жестокий, он изгнал в безвестные пределы
Пир сладостный и в ад открыл обширный путь!
Но он виновен ли, что мы на ближних грудь
За золото, за прах железо устремляем,
А не чудовищей им диких поражаем?
Когда на пиршествах стоял сосуд святой
Из буковой коры меж утвари простой,
И стол был отягчен избытком сельских брашен,
Тогда не знали мы щитов и твердых башен,
И пастырь близ овец спокойно засыпал,
Тогда бы дни мои я радостьми считал,
Тогда б не чувствовал невольно трепетанья
При гласе бранных труб! О, тщетное мечтанье!
Я с Марсом на войне: быть может, лук тугой
Натянут на меня пернатою стрелой...
О боги, сей удар вы мимо пронесите,
Вы, лары отчески, от гибели спасите,
И вы, хранившие меня в тени своей,
В беспечности златой от колыбельных дней,
Не постыдитеся, что лик богов священный,
Иссеченный из пня и пылью покровенный,
В жилище праотцев уединен стоит!
Не знали смертные ни злобы, ни обид,
Ни клятв нарушенных, ни почестей, ни злата,
Когда священный лик домашнего пената
Еще скудельный был на пепелище их!
Он благодатен нам, когда из чаш простых
Мы учиним пред ним обильны возлиянья,
Иль на чело его, в знак мирного венчанья,
Возложим мы венки из миртов и лилей;
Он благодатен нам, сей мирный бог полей,
Когда на празднествах, в дни майские веселы,
С толпою чад своих оратай престарелый
Опресноки ему священны принесет,
А девы красные - из улья чистый мед.
Спасите ж вы меня, отеческие боги,
От копий, от мечей! Вам дар несу убогий -
Кошницу полную Церериных даров,
А в жертву - сей овен, краса моих лугов.
Я сам, увенчанный и в ризы облеченный,
Явлюсь на утрие пред ваш алтарь священный.
Пускай - скажу - в полях неистовый герой,
Обрызган кровию, выигрывает бой,
А мне - пусть благости сей буду я достоин! -
О подвигах своих расскажет древний воин,
Товарищ юности, и, сидя за столом,
Мне лагерь начертит веселых чаш вином,
Почто же вызывать нам смерть из царства тени
Когда в подземный дом везде равны ступени?
Она, как тать в ночи, невидимой стопой,
Но быстро гонится и всюду за тобой
И низведет тебя в те мрачные вертепы,
Где лает адский пес, где фурии свирепы
И кормчий в челноке на Стиксовых водах.
Там теней бледных полк толпится на брегах,
Власы обожжены и впалы их ланиты!..
Хвала, хвала тебе, оратай домовитый!
Твой вечереет век средь счастливой семьи;
Ты сам в тени дубрав пасешь стада свои;
Супругам между тем трапезу учреждает,
Для омовенья ног сосуды нагревает
С кристальною водой. О боги, если б я
Узрел еще мои родительски поля!
У светлого огня, с подругою младою,
Я б юность вспомянул за чашей круговою
И были, и дела давно протекших дней!
Сын неба, светлый Мир, ты сам среди полей
Вола дебелого ярмом отягощаешь,
Ты благодать свою на нивы проливаешь
И в отческий сосуд, наследие сынов,
Лиешь багряный сок из Вакховых даров!
В дни мира острый плуг и заступ вам священны,
А меч, кровавый меч и шлемы оперенны
Снедает ржавчина безмолвно на стенах.
Оратай из лесу там едет на волах
С женою и с детьми, вином развеселенный.
Дни мира, вы любви игривой драгоценны!
Под знаменем ее воюем с красотой.
Ты плачешь, Дивия! Но победитель твой,
Смотри, у ног твоих колена преклоняет.
Любовь коварная украдкой подступает,
И вот уж среди вас размолвивших сидит.
Пусть молния богов безщадно поразит
Того, кто красоту обидел на сраженье!
Но счастлив, если мог в минутном исступленьи
Венок на волосах каштановых измять
И пояс невзначай у девы развязать!
Счастлив, трикрат счастлив, когда твои угрозы
Исторгли из очей любви бесценны слезы!
А ты, взлелеянный меж копий и мечей,
Беги, кровавый Марс, от наших алтарей!
Перев. К. Батюшков, А Фёт

---

1. ДРУЖЕСКИЕ ПОСЛАНИЯ

Переводчик: 

Батюшков К.

Переводчик: 

Краснов П.

Переводчик: 

Остроумов Л.

МЕССАЛЕ
(I, 3)
Мессала, без меня ты мчишься по волнам
С орлами римскими к восточным берегам,
А я, в Феакии оставленный друзьями,
Их заклинаю всем - и дружбой, и богами,
Тибулла не забыть в далекой стороне!
Здесь Парка бледная конец готовит мне,
Здесь жизнь мою прервет безжалостной рукою...
Неумолимая, нет матери со мною!
Кто будет принимать мой пепел от костра?
Кто будет без тебя, о, милая сестра,
За гробом следовать в одежде погребальной
И миро изливать над урною печальной?
Нет друга моего, нет Делии со мной!
Она и в самый час разлуки роковой
Обряды тайные и чары совершала:
В священном ужасе бессмертных вопрошала,
И жребий счастливый нам отрок вынимал.
Что пользы от того? Час гибельный настал,
И снова Делия печальна и уныла,
Слезами полный взор невольно обратила
На дальний путь. Я сам, лишенный скорбью сил,
"Утешься" Делии сквозь слезы говорил,
"Утешься", и еще с невольным трепетаньем
Печальную лобзал последним лобызаньем.
Казалось, некий бог меня остановлял:
То ворон мне беду внезапно предвещал,
То в день, отцу богов Сатурну посвященный,
Я слышал гром глухой за рощей отдаленной.
О вы, которые умеете любить,
Страшитеся любовь разлукой прогневить!
Но, Делия, к чему Изиде приношенья,
Сии в ночи глухой протяжны песнопенья
И волхвованье жриц, и меди звучной стон?
К чему, о Делия, в безбрачном ложе сон
И очищения священною водою?
Всё тщетно, милая! Тибулла нет с тобою!
"Богиня грозная, спаси его от бед!"
И снова Делия мастики принесет,
Украсит дивный храм весенними цветами
И с распущенными по ветру волосами,
Как дева чистая, во ткань облечена,
Воссядет на помост: и звезды, и луна,
До восхождения румяныя Авроры,
Услышат глас ее и жриц фарийских хоры.
Отдай, богиня, мне родимые поля,
Отдай знакомый шум домашнего ручья,
Отдай мне Делию: и вам дары богаты
Я в жертву принесу, о лары и пенаты!
Зачем мы не живем в златые времена?
Тогда беспечные народов племена
Путей среди лесов и гор не пролагали
И ралом никогда полей не раздирали;
Тогда не мчалась ель на легких парусах,
Несома ветрами в лазоревых морях,
И кормчий не дерзал по хлябям разъяренным
С сидонским багрецом и с золотом бесценным,
На утлом корабле скитаться здесь и там;
Дебелый вол бродил свободно по лугам,
Топтал душистый злак и спал в тени зеленой,
Конь борзый не кропил узды кровавой пеной,
Не зрели на полях столбов и рубежей,
И кущи сельские стояли без дверей;
Мед капал из дубов янтарною слезою,
В сосуды молоко обильною струею
Лилося из сосцов, питающих овец.
О мирны пастыри, в невинности сердец
Беспечно жившие среди пустынь безмолвных!
При вас, на пагубу друзей единокровных,
На наковальне млат не исковал мечей,
И ратник не гремел оружьем средь полей.
О век Юпитеров, о времена несчастны!
Война, везде война, и глад, и мор ужасный,
Повсюду рыщет смерть - на суше, на водах!
Но ты, держащий гром и молнию в руках,
Будь мирному певцу Тибуллу благосклонен!
Ни словом, ни душой я не был вероломен;
Я с трепетом богов отчизны обожал,
И если мой конец безвременный настал,
Пусть камень обо мне прохожим возвещает:
"Тибулл, Мессалы друг, здесь с миром почивает".
Единственный мой бог и сердца властелин,
Я был твоим жрецом, Киприды милый сын!
До гроба я носил твои оковы нежны,
И ты, Амур, меня в жилища безмятежны,
В Элизий приведешь таинственной стезей,
Туда, где вечный май меж рощей и полей,
Где расцветает нард и киннамона лозы,
И воздух напоен благоуханьем розы.
Там слышно пенье птиц и шум биющих вод,
Там девы юные, сплетяся в хоровод,
Мелькают меж древес, как легки привиденья,
И тот, кого постиг, в минуту упоенья,
В объятиях любви неумолимый рок,
Тот носит на челе из свежих мирт венок.
А там, внутри земли, во пропастях ужасных,
Жилище вечное преступников несчастных,
Там реки пламенем сверкают по пескам,
Мегера страшная и Тизифона там.
С челом, опутанным шипящими змеями,
Бегут на дикий брег за бледными тенями.
Где скрыться? Адский пес лежит у медных врат,
Рыкает зев его... и рой теней назад!
Богами ввержены во пропасти бездонны,
Ужасный Энкелад и Тифий преогромный
Питает жадных птиц утробою своей.
Там хищный Иксион, окованный змией,
На быстром колесе вертится бесконечно,
Там в жажде пламенной Тантал бесчеловечной
Над хладною рекой сгорает и дрожит...
Всё тщетно! Вспять вода коварная бежит...
И черпают ее напрасно Данаиды,
Все жертвы вечные карающей Киприды.
Пусть там страдает тот, кто рушил наш покой
И разлучил меня, о Делия, с тобой!
Но ты, мне верная, друг милый и бесценный,
И в мирной хижине, от взоров сокровенной,
С наперсницей любви, с подругою твоей
На миг не покидай домашних алтарей!
При шуме зимних вьюг, под сенью безопасной
Подруга в темну ночь зажжет светильник ясный
И, тихо вретено кружа в руке своей,
Расскажет повести и были старых дней,
А ты, склоняя слух на сладки небылицы,
Забудешься, мой друг, и томные зеницы
Закроет тихий сон, и пряслице из рук
Падет... и у дверей предстанет твой супруг,
Как небом посланный внезапно добрый гений:
Беги навстречу мне, беги из мирной сени,
В прелестной наготе явись моим очам:
Власы развеяны небрежно по плечам,
Вся грудь лилейная и ноги обнаженны...
Когда ж Аврора нам, когда сей день блаженный
На розовых конях в блистаньи принесет,
И Делию Тибулл в восторге обоймет?
Перев. К. Батюшков

МЕССАЛЕ
(I, 1)
Пускай себе другой обширными полями
И светлым золотом богатство создает:
В нем роскошь вызовет боязнь перед врагами,
И он под звуки труб военных не заснет.
Я - бедный человек; живу я беззаботно,
Лишь бы горел огонь на очаге моем,
И сам я посажу рукой своей охотно
Плоды и виноград в имении своем.
И я не обманусь в надежде: получу я
Озерами вино и множество плодов,
Затем, что божество всегда, повсюду чту я -
В венках у алтарей и в статуях богов.
С молитвой приношу, как жертву, пред богами
Я самый лучший плод садов и нив моих:
Тебе, Церера, я в твоем повешу храме
Перед дверьми венок колосьев золотых;
В плодовые сады Приапа я поставлю,
Чтобы он сад от птиц косою охранял;
Вас, Лары, также я без дара не оставлю,
Хоть из богатого теперь я бедным стал.
Был жертвой за стада тогда телец тяжелый,
Теперь я приношу овечку только вам.
Я заколю ее среди толпы веселой,
Молящей: "Урожай пошлите, Лары, нам!"
Да, я теперь могу довольствоваться малым,
Охотно избежав далекого пути,
И летом дать могу покой костям усталым
И в рощу к ручейку от знойных дней уйти.
И не краснею я, что сам соху тащу я,
Что медленных волов я сам гоню бичом,
И что забытую овечку отношу я
Сам из полей своих, держа в объятьях, в дом.
О, волки и воры! У вас молю покоя
Для стада бедного: вредите богачам!
Здесь лью на жертвенник Палесе молоко я
И каждый год молюсь за пастуха богам.
Вы, боги, бедного даров не отвергайте
И кубков глиняных с вином не презирайте:
Их земледелец встарь одних изготовлял
И прежде всех вещей лепил и обжигал.
Я с дедом не стремлюсь богатствами сравниться:
И малой жатвою вполне доволен я,
Доволен, если сном могу я позабыться,
Хоть и была б вполне проста постель моя.
Как весело внимать холодных ветров вою
И, с милою своей обнявшись, отдыхать!
Под мерный звук дождя, осеннею порою
Идущего с небес, отрадно, сладко спать...
Пусть тот заслуженно свой век живет богато,
Кто может перенесть свирепость бурь и гроз.
Я ж взять бы не хотел ни жемчуга, ни злата
За капельку одну пролитых милой слез.
Мессала! Твой удел войной сражать народы,
Чтоб их богатствами чертог украсить свой.
В оковах милой я, забывши про походы,
Перед дверьми ее сижу теперь с мольбой.
Я не ищу похвал: я, Делия, с тобою,
И пусть меня весь свет ленивцем назовет.
Я одного хочу: слабеющей рукою
Обвить твой тонкий стан, как смерти час придет,
С тобой последнею расстаться, умирая,
И бросить на тебя мертвеющий мой взор...
Заплачешь, Делия, и, труп мой обнимая,
Его положишь ты, целуя, на костер.
Заплачешь: грудь твоя не скована кольчугой,
И сердце у тебя не камень, не кремень...
И с грустных похорон возлюбленного друга
Никто не отойдет, не плакав в этот день.
Не огорчай тогда моей печальной тени,
Не порти щек слезой, не рви своих волос...
Но рано умирать. Пока средь наслаждений
Я буду жить с тобой без горестей, без слез.
К нам старость подойдет, а с ней и смерть седая,
И поздно будет нам при седине любить.
Теперь пора любви, пока, стыда не зная,
Мы рады буйствовать и ссоры заводить.
Я в этом знаю толк. Вы, воины, идите,
Врагам позор и смерть, друзьям успех несите,
А я, довольствуясь вполне судьбой моей,
Здесь презрю нищету и презрю богачей.
Перев. П. Краснов

МЕССАЛЕ
(I, 7)
День этот так предрекли нам Парки, прядущие судьбы
(Нитей же их перервать даже богам не дано):
"В день этот явится тот, кто сразит племена аквитанов,
И пред отважным бойцом трепетный ляжет Атак".
Ныне свершилась судьба, и римские юноши видят
Цепи плененных вождей, новый встречая триумф.
Ты же, Мессала, с челом, увенчанным лавром победы,
Ты в колеснице летишь на белоснежных конях.
Так! Не без Марса ты славу стяжал: Пиренеев тарбельских
Знает об этом хребет, моря Сантонского брег,
Знает Арар, Гаронны поток и стремительный Родан,
Лигера чистая синь - рыжих карнутов страна.
Но воспою ли я Кидн, струящий неспешные воды,
Вьющий в песке, как змею, тихой лазури струю,
Или же Тавр ледяной, приют киликийцев косматых,
Спрятавший в оползни туч темя небесных вершин?
Я расскажу ли о том, как в Сирии и в Палестине
Голубь порхает святой, белый - по всем городам,
Или как смотрится Тир в моря с высоты своих башен -
Первый, кто древле дерзнул ветру доверить корабль,
Как в пламенеющий зной, когда Сириус землю терзает,
Нил благодатный несет вод своих летний разлив?
Нил-прародитель! Твои описать я сумею ль истоки,
Молвить, в каких рубежах ты укрываешь главу?
Лишь по щедротам твоим долины не требуют ливней,
Не вопиют о росе травы сухие к богам.
Вечную славу поют, тебя и Озириса славят
Варвары, свой вознося плач над мемфисским быком.
Первым Озирис был, кто сделал искусной рукою
Плуг и железом рассек нежное лоно земли,
Первым он семена рассыпал по девственным нивам
И с незнакомых дерев сочные снял он плоды.
Он научил нас к жердям подвязывать юные лозы
И непреклонным серпом кудри зеленые стричь;
Он же был первым, кто дал человеку сладчайший напиток,
Выжатый грубой пятой из виноградных кистей.
Сок этот нас научил, как голос возвысить до песни,
Также размеренный лад дал неискусным ногам;
Вакх земледельца живит, утомленного тяжкой работой,
Хмурому сердцу дает отпуск от вечных скорбей;
Вакх и несчастным рабам посылает покой долгожданный,
Хоть и звенят кандалы на изможденных ногах.
Нет у тебя ни скорбей, ни мрачной печали, Озирис,
Любишь ты гимны и хор, легкие игры любви,
Любишь богатство цветов и лоб, увенчанный хмелем,
Паллы шафранный покров, льющийся к нежным стопам,
Пурпура тирского ткань и сладостной флейты напевы,
Любишь и легкий ларец - тайных обрядов предмет.
К нам снизойди и Гения славь игрою и пляской,
Гения славь и виски чистым вином ороси:
Пусть благовонье струят блестящие волосы бога,
Пусть вязеницы цветов падают с плеч и с чела.
Дня сего Гений, приди: почту я тебя фимиамом,
Сладкий пирог испеку на мопсопийском меду.
Ты же потомство расти, Мессала! Оно да умножит
Подвиг отца, окружив почестью старость его.
Память дороги твоей не угаснет в земле Тускуланской,
Белая Альба ее в древних домах сбережет,
Ибо щедроты твои усыпали гравием крепким
Этот прославленный путь, в камень одели его.
Пахарь воздаст тебе честь, когда он из дальнего Рима
Ночью вернется домой, не повредив себе ног.
Гений рождения твой будь славен на многие лета,
Светел во веки веков, с каждым приходом светлей!
Перев. Л. Остроумов

КОРНУТУ
(II, 2)
Твой праздник наступил. В торжественном молчаньи
Вкруг жертвенника стал, - молитеся богам,
Да с благосклонностью приемлют возлиянья,
Да ниспошлют с небес покой и милость нам.
Вот здесь на алтаре пусть жгутся ароматы,
Дары восточных стран, Аравии богатой;
Пусть к небу ладана несется синий дым,
Чтоб добрый Гений к нам явился, вызван им.
Святые волосы душистыми цветами
Украсивши ему, их нардом обольем;
Пускай, насытившись священными хлебами,
И жажду утолит он жертвенным вином.
Пусть, о Корнут, твоим внимает он моленьям.
Не медли же, молись: услышит он тебя.
Я знаю: следуя божественным внушеньям,
Ты верную жену испросишь для себя.
Ты это предпочтешь и урожаям вечным,
И всем сокровищам индийских берегов,
Где море Красное в волненьи бесконечном
Несет за рядом ряд алеющих валов.
Мольбы исполнятся. О, если бы оковы
Из золота Амур веселый ваш принес,
Чтоб вас сковать навек, пока Хронос суровый
Не проведет морщин, не убелит волос.
И в старости твоей пускай все дни рожденья
В кругу твоих родных без горя пролетят;
Да будешь окружен в последние мгновенья
Вниманием детей и играми внучат.
Перев. П. Краснов

---

2. ЛЮБОВНЫЕ ЭЛЕГИИ

Переводчик: 

Голосовкер Я.

Переводчик: 

Богоявленский

Переводчик: 

Краснов П.

Переводчик: 

Остроумов Л.

ДЕЛИИ
(I, 2)
(ФРАГМЕНТ)
Лей - не жалей! Вином утоли мое новое горе.
Веки усталые мне, сон-победитель, сомкни.
Только б никто не будил под Вакховым грузом поникшей
Этой хмельной головы, этой печальной любви.
Люди кругом, - сторожат подругу любимую. Глухо
Замкнута дверь, и угрюм неумолимый засов.
Дверь, своенравная дверь, пусть дождь исхлещет нещадно,
Пусть громовержец тебя молнией в гневе разит.
Дверь, предо мною одним откройся, мольбам уступая.
Крюк, не греми, - я тайком, тихо тебя подниму.
Если безумный язык тебя клял - прости мне безумье:
Я на себя накликал эти проклятья. Взгляни,
Вспомни, не раз моему ты внимала молящему стону,
Вспомни, венками твои я украшал косяки.
Делия, робость отбрось, обмани неусыпную стражу,
Делия, дерзких в любви любит богиня страстей.
Как благосклонна она, когда юноша к милой стучится,
И отмыкает ему девушка хитрым ключом.
Учит богиня тайком соскальзывать с теплой постели,
Учит бесшумно ступать по полу умной ногой,
Учит при муже вести полузнаками переговоры,
Нежные речи прикрыв сетью незначащих слов.
Учит, - но только не тех, кто рабствует в робком безволье,
В страхе не смеет дрожа выбежать в темную ночь.
Разве, когда я брожу по городу в сумраке улиц,
В смутной тревоге, меня не охраняет любовь,
Оберегая от встреч роковых - от ножа мое тело
И от недоброй руки платье на теле моем?
Перев. Я. Голосовкер

* * *
(I,5)
Как я кичился, твердя: превосходно с разлукою справлюсь...
Как далеко от меня эта кичливость теперь.
Словно на ровном полу волчок, что рукою привычной
Бойкий крутит мальчуган ловким кнутом, я верчусь.
Жги же глупца и терзай, оборви неразумные речи,
Чтобы потом как-нибудь их повторить не посмел...
Только прости меня: всем - мимолетной взаимностью, ложем,
Страстным лобзаньем твоим - я заклинаю тебя.
Вспомни, я тот, кто тебя в дни, когда ты томилась болезнью,
Жаром молений моих к жизни вернул, - говорят.
Сам троекратно курил вкруг тебя очистительной серой,
Что у колдуньи пред тем чарами песен святил...
Сам хлопотал я о том, чтобы горестных снов предсказанья
Все от тебя отвести трижды священной мукой.
Сам я в повязке, таясь, в распоясанной тунике ночью
Тривии девять молитв в полной тиши совершил.
Всё совершил, но другой наслаждается ныне любовью:
В пользу свою обратил баловень счастья мольбы.
Глупый, - блаженную жизнь (о, только бы встала с постели!),
Воли богов не спросясь, начал себе рисовать.
Вот я вспахал, - а зерна всей уборкою Делии ведать,
В ясные дни на току обмолотить урожай,
Чан доглядеть, чтобы он до краев виноградом был полон,
Чтобы отжат был муст дочиста ловкой ногой,
Зорко глядеть за скотом... На коленях у доброй хозяйки
Будет рабыни сынок-говорунишка играть.
Пахарь - бога почтить за лозу виноградом сумеет:
Вязью колосьев - за хлеб, пышною жертвой - за скот.
Всё на руках у нее, на ее пусть всё попеченье, -
Сам я с охотой ничем быть в моем доме готов.
К нам мой Мессала зайдет, и Делия яблоков сладких
С яблонь отборных сортов чинно предложит ему...
Знатность героя почтив, пусть его угощает с усердьем,
Всё приготовит, сама вместо рабыни подаст.
Так я мечтал, а теперь благовонной страной аравийской
Эвр и полуденный Нот мчат те мечтанья мои...
Часто тревогу вином отогнать я старался от сердца...
Каждая капля вина горькой вскипела слезой.
Часто другую обняв, вот-вот насладиться готовый,
Милую вспомню, и в миг страсть погасает моя.
Дева, спеша удалиться, меня ругает заклятым, -
Горе и стыд! Говорит: "Знаю, чей здесь наговор",
Нет, наговор ни при чем, глазами и негой объятий,
Кольцами русых кудрей дева пленила меня.
Смело дельфина взнуздав, нереида Фетида к Пелею,
Моря красавица, встарь так к Фессалийцу плыла.
Что погубило меня? - Любовник-богач отыскался,
Да на несчастье мое хитрая сводня нашлась.
Мясо кровавое пусть пожирает, пусть мерзкие кубки,
Желчью налив до краев, ртом окровавленным пьет,
Вечно свой жребий кляня. Пусть Навье над нею кружится,
Бед прорицатель-сова с крыши гугукает вслед.
В муках от голода пусть, обезумев, трав на могилах
Ищет она и костей, брошенных волком степным.
Пусть с обнаженной спиной, улюлюкая, городом мчится:
Вслед из проулков за ней - свора взъерошенных псов!
Сбудется, бог подтвердит. Для влюбленного тоже есть боги...
Зло мстит Венера тому, кто без вины разлюбил.
Ах! Поскорее забудь наставления жадной колдуньи.
Знаю, - осилить дары каждую могут любовь.
Бедный с тобою всегда, всегда появляется первый,
Бедный всегда под рукой милой окажется вдруг...
Бедный и в гуще толпы надежный тебе провожатый,
Руку предложит и путь мигом проложит тебе.
Бедный и к тайным друзьям отвести потихоньку сумеет,
Сам с белоснежной ноги перевязь снять поспешит.
Горе! Напрасно тружусь; не на песни откроются двери.
Видно, приходится в них полною горстью стучать...
Ты же, минутный герой, берегись моих злоключений:
Быстро вращаясь, Судьбу легкое мчит колесо.
Некто недаром стоит перед дверью ее постоянно:
Глянет, заглянет - и прочь быстро как будто идет,
Сам же вернется тотчас, как будто бы мимо проходит,
Точь-в-точь, как прежде, и вдруг кашлять начнет у дверей.
Что воровская любовь замышляет, не знаю. Доколе
Челн твой на тихой воде, пользуйся днем и люби.
Перев. Богоявленский

* * *
(II, 4)
Рабство себе я предвижу, а с ним и владычицу сердца...
Вольности предков моих должен я молвить: прости!
Тягостна эта неволя: я крепкими узами связан,
И не снимает Эрот тяжких оков ни на миг.
И окажу ли услугу, проступок свершу ли - увы мне!
Жгут меня, ах! Убери факел, жестокая, прочь.
О, чтобы только не чувствовать этой мучительной боли,
Как бы хотел я лежать камнем на снежных горах,
Или скалою стоять на пути свирепеющих ветров,
Чтоб ударяли в меня бурные волны морей...
Тягостны дни мои ныне и тягостны тени ночные:
Горькие жизни часы желчью напитаны все.
Не помогают элегии, ни Аполлон-стихотворец:
Денег, лишь денег она требует жадной рукой.
Прочь уходите, музы: влюбленному вы бесполезны,
Я же вас чту не затем, чтобы войну воспевать,
Или описывать солнца пути и куда убегает,
Путь окончив, луна, вспять обращая коней.
Требую я от элегий свободного доступа к милой:
Музы, идите назад, если бессильны стихи.
Должен подарки я ей добывать грабежом и убийством,
Чтоб не валяться в слезах пред запертыми дверьми.
Или же мне похищать приношенья из храмов священных?
Но, оскорбляя богов, должно с Венеры начать:
Жадную деву она мне, мысли дурные внушает,
Эта богиня, - так пусть страждет от дерзостных рук.
О, да погибнут все те, кто ищет зеленых смарагдов
И обагряет руно в тирских улиток крови!
Алчности девушек роскошь причиной, и косские ткани,
И из восточных морей добытый скатный жемчуг.
Роскошь испортила их: оттого познакомился с дверью
Ключ, оттого у ворот сторожем пса завели.
Но если с ценным подарком прийти, покоряется стража,
И не мешают ключи, даже собака молчит.
Тот из бессмертных богов, кто красавицу алчною создал,
Сколько прекрасного он, к злу примешав, погубил!
Вот отчего и рыданья и ссоры, и вот где причина,
Что из бессмертных богов стал ненавистным Эрот.
И пусть за то, что влюбленных ценой побежденных отвергла,
Пусть расхищают огонь с ветром богатства твои.
Юноши будут смотреть на пожар твой, злорадствуя в сердце,
И не найдется такой, кто бы огонь заливал.
Смерть ли приблизится, плакать не будет никто по кончине.
В день похорон и даров скорбных тебе не дадут.
Той же, кто доброй была и не жадной, хоть сто лет придется
Жить - над костром у нее многие будут рыдать.
Некто, преклонный годами, о старой любви вспоминая,
Будет, что год, приносить ей на могилу венки
И говорить, удаляясь: "Покойся здесь мирно и тихо,
Пусть твоим бренным костям легкою будет земля!"
Истину я говорю; но только что в истине толку?
Надо любовь выражать так, как захочет она.
Если прикажет любовь продать родовое именье,
Лары, идите тогда живо с публичных торгов!
Сколько бы ядов Цирцея и сколько б Медея ни знала,
Сколько бы трав ни росло на фессалийской земле,
Сколько бы ни истекло из чресл у кобыл гиппомана
Там, где дикая страсть дикий безумит табун, -
Только бы мне Немезида приветливый взгляд подарила,
Сколько угодно смешай ядов - я выпью, мешай!
Перев. П. Краснов

КОРНУТУ
(II, 3)
Виллы, Корнут, и деревни теперь моей девой владеют...
Только железные жить в городе могут теперь,
Ныне Венера сама поселилась на нивах веселых
И языку поселян учится резвый Эрот.
О, если б милую видел я, как бы охотно и мощно
Жирную почву взрывал крепкой двузубой киркой!
И на манер земледельцев ходил бы за плугом кривым я,
И погонял бы волов вдоль засеваемых нив.
Я бы не сетовал, что загорят грациозные члены
Или испортит мои нежные руки мозоль:
Пас же и сам Аполлон миловидный быков у Адмета;
Цитра и роскошь кудрей тут и помочь не могли;
Не исцелили заботы его и целебные травы:
Все ухищренья врачей хитрый Эрот победил.
Бог привыкал сам коров выгонять на пастбище из стойла
И к водопою водить стадо к ближайшей реке.
Тут научил пастухов молоко он створаживать; так что,
Если прибавить сычуг, станет густеть молоко.
Быстро из гибких стеблей камыша сплеталась корзинка,
Чтобы в плетенках таких свежий творог отжимать.
О, сколько раз, как с полей относил на руках он теленка,
Встретившись с ним, говорят, сильно краснела сестра!
О, сколько раз, когда петь начинал он в глубокой долине,
Ревом своим прерывал песню искусную бык!
Часто вожди вопрошали оракул в делах неотложных;
Но, обманувшись, домой шли огорченно ни с чем.
Часто скорбела Латона священных волос беспорядку,
Прежде внушавших восторг мачехе даже и той.
Всякий, кто видел тогда непричесанной голову Феба,
Верно бы начал искать Фебовых пышных кудрей.
Где же твой Делос, о Феб, где Пифо Дельфийский твой, где он?
В хижине тесной тебе жить повелела любовь.
Счастливы те времена, когда не считалось постыдным
Даже бессмертным богам явно Венере служить.
Всё это сказки; но тот, кто о милой своей помышляет,
Сказкою быть предпочтет, чем божеством без любви.
Вам же, к кому Купидон обращается с взглядом сердитым,
Кем бы вы ни были, пусть лагерем будет мой дом.
Ныне в железный наш век не Венеру поют, а стяжанье,
Даром что стало оно стольких причиною бед.
Это стяжанье снабдило враждебные рати оружьем,
Разом явились и кровь, и убиенье, и смерть.
Это стяжанье велело удвоить опасности в море,
Крепкий воинственный нос утлым придав кораблям,
Алчный стремится присвоить себе необъятные земли,
Чтоб на обширных полях овцы без счета паслись.
Нужен и камень ему чужеземный, и Риму на диво.
Тащат колонну с трудом тысячи сильных быков.
Мол запирает шумящий залив, чтоб ленивая рыба
Позабывала за ним вовсе угрозы зимы.
Ты же довольствуйся в праздничный мир и самосской посудой
Или же кубком простым гладкой Куманской земли!
Горе, мне горе! Вы, девы, к богатым одним благосклонны.
Пусть же стяжанье царит, если Венера велит.
Пусть Немезида моя утопает в роскоши, чтобы
Век красоваться могла в Риме в подарках моих.
Будет носить она тонкие ткани, что косские жены
Ткали, по ним выводя золотом много полос.
Спутники черными будут: зной Индии их обжигает;
И удручает огнем Фебовых близость коней...
Будут соперничать, ей доставляя отборные краски:
Африка - будто огонь, темно-пурпурную - Тир.
Тщетно, увы, говорю: владеет красоткой, кто часто
На чужеземных досках ноги в мелу выставлял.
Пусть же за то, что мою Немезиду из Рима похитил,
Жатвы неверные год зерен тебе не дают.
Ты же, о Бахус любезный, приятной лозы насадитель,
Тоже скорее покинь мной проклятые чаны.
Право, нельзя безнаказанно прятать в глуши деревенской
Стройных красавиц: твои вина не стоят того.
Вовсе не надо плодов, лишь бы девы не жили в деревне:
Пищей пусть будет, как встарь, желудь, питьем же - вода.
Желудь и древних питал, и меж тем все повсюду любили;
Что за беда не иметь плугом прорытых борозд?
Древле тем, кто дышал любовью, Венера дарила
Мирно под сенью дерев счастье взаимной любви.
Не было там сторожей, ни закрытой пред страждущим двери...
Если возможно, вернись, милый обычай, опять!
Пусть пропадет совсем и наряд и пурпурное платье!
Шкуры косматые пусть нам одевают тела!
Ныне она заперта, я так редко красавицу вижу,
Что за охота теперь пышную тогу носить?
К ней приведите, и там обрабатывать землю согласен,
Даже оковы носить, даже удары терпеть.
Перев. П. Краснов

* * *
(II, 6)
Макр на войну собрался. Что делать бедняжке Эроту?
Следом пойдет ли за ним, тяжким оружьем гремя?
Будет ли возле порхать, играя своими стрелами,
Странствуя в дальних краях и по безбрежным морям?
Отрок прекрасный! Отмсти тому, кто покинул безделье,
И вороти беглеца вновь под знамена твои.
Если ж ты кроток к военным, смотри, - я стану солдатом;
Буду в шлеме носить чистую воду себе;
В лагерь уйду - и прощайте, любовь и юные девы!
Я ведь не хуже других с службой военной знаком.
Хвастаюсь я; но это хвастливые жесткие речи...
Их исторгает из уст к деве закрытая дверь.
О, сколько раз я клялся, что к ней никогда не вернуся,
Искренне клялся; но клятв слушать не хочет нога.
О жестокий Эрот! Когда, наконец, я увижу
Стрелы в обломках твои, факел угаснувшим твой!
Мучишь несчастного ты. И сам себе зла я желаю,
И, обезумный совсем, бог весть что я говорю.
С жизнью покончить я рад... легковерная только надежда
Теплится в сердце и всё счастье на завтра сулит.
Правда, надежда питает всех земледельцев; бросают
В борозды зерна они, чтобы собрать урожай;
Но ведь та же надежда и птицу в силки, и рыбу
В сеть рыбака привлечет, пищей туда заманив.
Как заключенных в оковы надежда легко утешает,
И под бряцанье цепей, бедные, песни поют, -
Так обещает она и мне Немезиду; напрасно!
Тех обещаний ее дева не хочет признать.
Милая, сжалься! Во имя покойной сестры умоляю:
Мирно под хладной землей бедная девочка спит.
Память ее мне священна. Когда на могилу покойной
Я окропленных слезой свежих цветов принесу
И, к могильному холму припавши, молить ее буду,
На злоключенья мои жалуясь праху ее, -
То не оставит она своего неутешным клиента
И, чтоб по слову ее ты помирилась со мной,
В час, когда страшные сны ниспошлют оскорбленные Маны,
Грустная встанет сестра перед постелью твоей,
Облик принявши такой же, в каком, из окошка упавши,
К темным подземным богам в ранах кровавых сошла.
Но умолкаю... Зачем растравлять незажившую рану?..
Я не хочу исторгать слезы из глаз дорогой.
Да почему же и портить слезами болтливые глазки? -
В ссоре ж старуха со мной; милая ж тут ни при чем.
Фрина-старуха меня не пускает и, тайно записки
Пряча на старой груди, носит их к ней от других,
В комнате милой порой голосок серебристый я слышу;
Фрина ж упрямо твердит - дома нет милой моей.
Часто, когда мне обещана ночь, уверяет старуха,
Что Немезида больна или боится угроз.
Я умираю в тоске. А ревнивое сердце рисует,
Как обнимает ее, жарко целуя, другой...
Фрина, старуха проклятая! Если хоть часть пожеланий
Боги исполнят моих, жизнь тебе будет не в жизнь...
Перев. П. Краснов

ФОЛОЯ И МАРАТ
(I, 8)
Не утаить от меня значенья любовных намеков,
Тайны, звенящей подчас в шепоте сдержанных слов.
Жребий, внутренность жертв не нужны мне для их толкованья,
Я предсказаний судьбы в щебете птиц не ловлю:
Руки волшебным узлом сама мне Венера связала, -
Мудрость я эту постиг, многими битый плетьми.
Брось притворяться и знай: сжигает бог беспощадный
Тех, кто не хочет ему волю свою подчинить.
Что тебе пользы сейчас расчесывать мягкие кудри,
Так и этак взбивать их шаловливую прядь?
Что тебе на щеки класть блестящий румянец и ногти
Столь мастерски подстригать опытной в деле рукой?
Зря подбираешь ты плащ, и зря ты меняешь одежды,
Обувью узкой такой ноги напрасно трудишь:
Видишь, иная мила, хоть и вовсе она не нарядна,
Хоть не лелеет кудрей хитростью долгих затей.
Уж не заклятьем ли злым, не крепким ли зельем старуха
Околдовала тебя в тихий полуночный час?
Чары старух урожай уводят в соседнее поле,
Чары и лютой змее вдруг заграждают пути,
Чары грозят и Луну совлечь с ее колесницы, -
И одолели б ее, если б не гулкая медь...
Что я тужу? Не опасны тебе ни заклятья, ни травы.
Нет, не нужна красоте помощь ночной ворожбы:
Чар и дурмана вредней - прикоснуться к любимому телу,
В долгом лобзанье прильнуть, ноги с ногами сплести.
Ты же, Фолоя, не будь суровою с мальчиком пылким
(Помни, Венера воздаст за горделивый отказ!).
Ценных даров не проси: пусть сыплет их старец влюбленный,
Чтобы на мягкой груди грела ты дряхлую плоть.
Гор золотых милей молодой, чьи щеки пылают
Гладкие, чья борода шею тебе не шерстит;
Вкруг его плеч ты обвей свои белоснежные руки, -
Жалким покажется вмиг даже богатство царей.
Скажет Венера тебе, как к мальчику льнуть потихоньку,
Чтобы не робел и скорей к нежным глубинам приник,
Как, языками борясь, во влажных сгорать поцелуях.
В шею, целуя, врезать страстные знаки зубов.
Дев же холодных, увы, ни алмазы не красят, ни жемчуг;
Их не желают мужи, спать им одним суждено.
Поздно любовь к себе призывать и позднюю юность
В годы, когда сединой дряхлые тронет виски
Срок - красоту наводить: скорлупою зеленых орехов
Волосы красить начнешь, годы скрывая свои;
Хватит заботы тогда вырывать поседевшие пряди,
С кожи морщины сгонять, омоложая лицо.
Помни: покуда еще цветут твои первые весны,
Пользуйся ими, - бегут резвой стопою они.
Сердце Марата не рви: что славы - мальчика мучить?
Строгой, красавица, будь только к седым старикам!
Сжалься над нежным, молю: ему причиняет желтуху
Не роковая болезнь, но непосильная страсть.
Бедный! Покинут тобой, как часто он в жалобах горьких
Здесь изнывал и вокруг всё было влажно от слез!
"Что за презренье ко мне? - стонал он. - Я стражу сломил бы:
Тех, кто желаньем горит, хитростям учит сам бог.
Тайной любви я уловки постиг: умею беззвучно
Тихий сорвать поцелуй, страстные вздохи сдержать;
Всюду я, всюду смогу прокрасться во мраке полночном
И потаенным ключом двери бесшумно открыть.
Что мне в искусстве моем, если презрен любовник несчастный,
Если злодейка моя даже с постели бежит?
Ах, обещает не раз, но всегда вероломно обманет:
Часто в терзаниях злых ночь я не сплю напролет,
Жду, не придет ли она, и в каждом шорохе легком
Жадно готов я ловить звук отдаленных шагов".
Мальчик мой бедный, не плачь: ведь ты ей сердца не тронешь!
Верь мне, напрасно твои веки распухли от слез.
Ты же, Фолоя, узнай, что гордость богам ненавистна,
Что не поможет тебе ладан святых алтарей.
Некогда так и Марат шутил над несчастной любовью;
Чуял ли он, что над ним реет уж мстительный бог?
Он, говорят, смеяться дерзал над слезами страданья,
И отговоркой пустой страсть он любил разжигать.
Нынче претит ему спесь, и нынче уж он ненавидит
Крепкий засов на дверях с неодолимым замком.
Кара грозит и тебе, если гордость свою не оставишь.
Как ты захочешь мольбой нынешний день возвратить!
Перев. Л. Остроумов

---

3. ЭЛЕГИИ ЛИГДАМА

Переводчик: 

Батюшков К.

Переводчик: 

Остроумов Л.

ВСТУПЛЕНИЕ
(III, 3)
(ВОЛЬНАЯ ВАРИАЦИЯ)
Напрасно осыпал я жертвенник цветами,
Напрасно фимиам курил пред алтарями,
Напрасно!.. Делии еще с Тибуллом нет!
Бессмертны, слышали вы скромный мой обет?
Молил ли вас когда о почестях и злате,
Желал ли обитать во мраморной палате?
К чему мне пажитей обширная земля,
Златыми класами венчанные поля
И стадо кобылиц, рабами охраненно?..
О бедности молил, с тобою разделенной,
Молил, чтоб смерть меня застала при тебе,
Хоть нища, но с тобой!.. К чему желать себе
Богатства Азии или волов дебелых!
Ужели более мы дней сочтем веселых
В садах и в храминах, где дивный ряд столбов
Иссечен хитростью наемных пришлецов,
Где всё один порфир Тенара и Кариста,
Помосты мраморны и урны злата чиста,
Луга пространные, где силою трудов
Легла священна тень от кедровых лесов?
К чему эритрские жемчужины бесценны
И руна тирские, багрянцем напоенны?
В богатстве ль счастие? В нем призрак, тщетный вид,
Мудрец от лар своих за златом не бежит,
Колен пред случаем вовек не преклоняет
И в хижине своей с фортуной обитает.
И бедность, Делия, мне радостна с тобой!
Тот кров соломенный, Тибуллу золотой,
Под коим сопряжен любовию с тобою,
Стократ благословен!.. Но если предо мною
Бессмертные весов судьбы не преклонят,
Утешит ли тогда сей Рим, сей пышный град?
Ах, нет! И золото блестящего Пактола,
И громкий славы шум, и самый блеск престола
Без Делии - ничто, а с ней и куща - храм,
Безвестность, нищета завидны небесам!
О, дочь Сатурнова, услышь мое моленье,
И ты, любови мать! Когда же Парк сужденье,
Когда суровых сестр противно вретено
И Делией владеть Тибуллу не дано,
Пускай теперь сойду во области Плутона,
Где блата топкие и воды Ахерона
Широкой цепию вкруг ада облежат,
Где беспробудным сном печальны тени спят.
Перев. К. Батюшков

НЕЭРЕ
(III, 1)
Марта календы пришли, и римлянин праздник встречает
(Прадед его в старину днем этим год начинал);
Всюду сегодня летят вереницею пышной подарки,
Сыплются по площадям и по нарядным домам.
Почесть какую воздать, Пиериды, прекрасной Неэре, -
Нашей, не нашей - как знать? - всё же любимой вовек?
Нежных красавиц на песнь, а жадных на золото ловят:
Что ж! коль достойна стихов - пусть веселится стихам.
Желтым пергаментом я оберну белоснежную книжку,
С кожи очистив сперва пемзою пепельный пух;
Сверху на тонком листе папируса сделаю надпись,
Чтобы те буквы векам имя вещали твое,
А на обоих концах раскрашу рога я у палки:
Следует именно так песни любви подносить.
Вы же, о музы, творцы стихов моих, - я умоляю
Тенью кастальскою вас и пиерийской струей, -
Мчитесь к любимой моей и вручите изящную книжку:
Да не поблекнет ничто в радостных красках ее.
Дева ответит тогда, любим ли я равною страстью,
Или слабей, чем люблю, или совсем позабыт.
Прежде всего воздайте ей честь сердечным приветом
И передайте затем тихо такие слова:
"Некогда муж, а теперь только брат недоступной Неэры
Молит тебя этот дар малый принять от него
И уверяет, что ты останешься жизни дороже,
Будешь ли нежной женой или далекой сестрой.
Лучше будь мне женой: унесет надежду на это
Лишь после смерти моей в Дитовом царстве река".
Перев. Л. Остроумов

* * *
(III, 2)
С сердцем железным был тот, кто у девушки отнял впервые
Юношу иль у него силой любимую взял.
Был бессердечен и тот, кого тоска не сломила,
Кто в состоянье был жить даже в разлуке с женой.
Тут уже твердости мне не хватит, тупое терпенье
Мне не по силам: тоска крепкие рушит сердца.
Не постыжусь я правду сказать и смело сознаюсь
В том, что полна моя жизнь множеством горьких обид.
Что же! Когда наконец я тенью прозрачною стану,
Черная скроет зола бледные кости мои,
Пусть и Неэра придет, распустив свои длинные кудри,
Пусть над костром роковым в горести плачет она.
С матерью милой она пусть придет - со спутницей в скорби:
Зятя оплачет она, мужа оплачет жена.
Манам моим мольбу вознеся и душе помолившись,
Благочестиво затем руки водою омыв,
Всё, что от плоти моей останется, - белые кости -
Вместе они соберут, черные платья надев.
А подобравши, сперва оросят многолетним Лиэем
И белоснежным потом их окропят молоком;
Влажные кости они полотняным покровом осушат
И, осушив, наконец сложат во мраморный склеп.
Будут пролиты там товары богатой Панхеи,
Всё, что Ассирия даст и аравийский Восток;
Слезы прольются тогда, посвященные памяти нашей:
Так бы хотел опочить я, обратившись во прах.
Надпись пускай огласит причину печальной кончины,
Пусть на гробнице моей каждый прохожий прочтет:
"Здесь почиет Лигдам: тоска и скорбь о Неэре,
Злая разлука с женой гибель ему принесли".
Перев. Л. Остроумов

* * *
(III, 3)
Много ли проку, что я, отягчая обетами небо,
Часто мольбы вознося, ладан обильный куря,
Вовсе прошу не о том, чтоб из мраморных пышных чертогов
Дома, известного всем, мне выходить по утрам,
Чтобы побольше волы мне югеров перепахали
И всеблагая земля пышный дала урожай,
Но лишь о том, чтоб с Неэрой делить все радости жизни,
Чтобы на лоне ее старость угасла моя
В час, когда наконец, распростившись с прожитыми днями,
Я без одежды земной сяду в летейский челнок?
Разве поможет тогда мне золота грузная тяжесть
Или могучая новь, взрытая сотней волов?
Разве поможет дворец, что стоит на фригийских колоннах, -
Хоть на твоих, о Тенар, хоть на твоих, о Карист,
Или сады во дворцах, подобные рощам священным,
Или поток золотой, или же мраморный пол?
Жемчуг ли радость мне даст, с берегов эритрейских добытый,
Шерсть ли, чей пламенный цвет - пурпур сидонских пучин, -
Все, что пленяет толпу? Но блага эти рождают
Зависть: многое, верь, любит бессмысленно чернь.
Нет, не богатство целит и заботы и души людские:
Ибо Фортуна в веках прихотью правит своей.
Пусть даже бедность с тобой мне будет отрадна, Неэра,
А без тебя не хочу царской казною владеть.
О, белоснежный рассвет, который тебя возвратит мне!
О, мой счастливейший день! Он мне четырежды мил.
Если же просьбам любви о сладком твоем возвращенье
С неблагосклонной душой внемлет неласковый бог,
Мне не поможет ни власть, ни Лидии брег златоносный,
Ни драгоценности все на беспредельной земле.
Пусть их желает другой, а мне да позволено будет
В бедности весело жить с милой моею женой.
Так снизойди же, склонись, Сатурния, к робким моленьям.
В створке жемчужной плыви ты, о Киприда, ко мне!
Если ж ее не вернут судьба и суровые сестры,
Вечно ведущие нить, ткущие будущий день, -
К черным болотам меня и к рекам Дита унылым
Бледный пусть Орк призовет, вялых владыка пучин.
Перев. Л. Остроумов

* * *
(III, 4)
Лучшего жду от богов! Да не сбудутся те сновиденья,
Что во вчерашнюю ночь мой отравляли покой!
Прочь вы, лживые сны, сокройтесь вы, мнимые лики,
Бросьте доверья к себе в разуме нашем искать.
Боги правду гласят, и гласят, по слову этрусков,
Нам о грядущей судьбе недра разъятые жертв;
Сны безрассудной толпой играют в обманчивом мраке,
Ложью внушая своей ужас трусливой душе.
Смертных же суетный род ублажить видения ночи
Полбой святою спешит, солью трескучей смирить.
Всё же, хотят ли внимать наставлениям истины люди
Иль доверяют они лживым обманчивым снам,
Да обезвредит теперь ночные тревоги Люцина,
В призрак пускай обратит мой незаслуженный страх,
Ибо совесть моя чиста от позорных поступков,
Да и богов не хулил благочестивый язык.
Но, хоть по своду небес промчалась на черной квадриге
Ночь и в лазурной реке оси омыла колес,
Не усыпил меня бог, исцеляющий душу больную:
Сон не подходит к домам, где обитает печаль,
Только когда восходил лучезарный Феб на востоке,
Очи усталые мне поздний овеял покой.
Юноша светлый, обвив чело целомудренным лавром,
Вижу, в жилище мое тихой стопою вошел;
Лика прекрасней его даже древние дни не видали,
И человеческий дом гостя такого не знал.
Пышные кудри лились на стройную шею, струились
Капли сирийской росы с благоуханных волос.
Весь он сиял, как Луна, дитя Латоны, сияет,
И розовело слегка снежное тело его.
Так у невесты, впервой приведенной к мужу младому,
Красит румянец живой нежных ланит белизну;
Так горит амарант, средь белых лилий вплетенный,
Светлого яблока так осенью пурпур горит.
Шел он, и вкруг его ног струилась длинная палла,
И покрывала она светлое тело его.
Редкой работы была из золота и черепахи
Лира, которую он левой рукою держал.
Сразу, представ предо мной, он плектром из кости слоновой
Струн коснувшись, запел звонко отрадную песнь.
Но, прекративши затем перекличку напева и пальцев,
Сладостным голосом речь молвил печальную он:
"Здравствуй, любимец богов: к доподлинно чистым поэтам
Феб, Пиреиды и Вакх милости вечной полны.
Но ни Вакх, что Семелой рожден, ни искусные сестры
Не в состоянии знать тайну грядущих часов.
Мне же дозволил отец открывать веления рока:
Видят далеко в веках зоркие очи мои.
Сих прорицаний слова принимай за чистую правду,
Ибо у Цинтия, знай, истина льется из уст.
Та, что тебе дорога и дороже, чем матери дочка,
Чем молодая жена страстному мужу ее,
Ради которой ты мольбой властителей неба тревожишь,
Та, что мешает тебе дни без тревог проводить,
И, когда сон своим темным плащом тебя покрывает,
Мучит напрасно толпой лживых видений ночных,
Та, кого песни твои за красу прославляют, - Неэра
Предпочитает себе мужа иного найти;
Душу преступную ей томят иные мечтанья:
Твой добродетельный дом скучен Неэре твоей.
О, безжалостный род, вероломное женское племя!
О, пусть неверной жене гибель измена несет!
Всё же смягчится она: изменчиво женское сердце;
Только со страстной мольбой руки ты к ней простирай.
Грозный Амур научил презирать и труды и лишенья,
Грозный Амур приучил стойко побои сносить.
Некогда сам я пас Адмета белое стадо.
И не для шутки пустой сложен об этом рассказ:
Помню, не стало уж сил мне тешиться звонкой кифарой,
Струнам певучим я в лад голосом вторить не мог,
Но без конца в эти дни играл на пастушеской дудке,
Я - Юпитера сын, гордой Латоны дитя.
Нет, ты не знаешь любви, о юноша, если не можешь
Злую терпеть госпожу, брачные цепи носить;
Так не смущайся же впредь обращаться к жалобам нежным:
Сердце жестокое ты слезной мольбою смягчишь.
Если же в храмах святых оракулы правду вещают,
То от лица моего речь вот что ты ей предскажи:
"В этом супружестве, знай, тебе посылает сам Делий
Счастье: пора перестать мужа иного искать".
Молвил - и сон отлетел, и всей грудью глубоко вздохнул я.
О, если б мне не видать столько печали и зла!
Мог ли я думать, что ты взаимные клятвы нарушишь
Иль что проступок такой в сердце гнездится твоем:
Ведь не пучины тебя пустынного моря родили,
И не Химера, чья пасть мечет жестокий огонь,
И не собака из бездн, с обвитой гадами шеей,
С грозной тройной головой, с жалами трех языков,
Ведь не Скиллой, чей стан оплетен свирепыми псами,
Или не хищною ты львицей была зачата;
Ты не на Скифской земле родилась, не на Сирте коварном,
Но в утонченном дому, где не злодеи живут, -
Мать, превзошедшая всех добротою своей несказанной,
Мягкосердечный отец, с кем не сравнится другой.
Пусть эти страшные сны мне бог ко благу направит,
Теплым дыханием Нот их без следа разнесет!
Перев. Л. Остроумов

* * *
(III, 5)
Вас полонили, друзья, ключевые этрусские воды,
Воды, к которым пути в знойные дни не ищи;
В дни же, когда земля весенним пурпуром блещет,
Байским священным струям не уступают они.
Мне ж Персефона, увы, недобрый час предвещает;
Сжалься, богиня, молю, - юность невинна моя!
Доброй Богини святых радений, мужам недоступных,
Я не пытался открыть, дерзким желаньем смущен,
Не наливала рука в стакан смертоносных напитков,
Я роковых порошков не подсыпал никому;
Не поджигал по ночам святотатственным пламенем храма,
Не волновал никогда сердце преступной мечтой
Или, в безумной душе замышляя злодейскую распрю,
Бреда кощунственных слов не возносил на богов.
Не осквернила еще седина мои черные кудри,
И не подкралась ко мне старость походкой хромой.
День рождения мой впервые увидел родитель
В год, как обоих сразил консулов день роковой.
Много ли пользы - срывать с лозы недозрелые грозди,
Злою рукою ломать первую завязь плодов?
О, пощадите меня, властители заводей бледных,
Боги, которым вручен третьего царства престол!
Пусть Елисейские мне поля увидеть придется,
Встретить на Лете челнок и Киммерии пруды,
Только когда испещрит мне лицо морщинами старость
И о былых временах сказывать внукам начну.
Если б томительный жар меня лишь пугал понапрасну!
Три пятидневья уже тело страдает мое.
Вы же этрусских ключей божества прославляете ныне,
Неторопливой рукой плещетесь в тихой воде.
Счастливы будьте и нас в блаженстве своем не забудьте,
Буду ли жив я еще или уж час. мой настал.
Диту во здравье мое чернорунных овец посвящайте,
В чашах несите вино, с белым смешав молоком.
Перев. Л. Остроумов

* * *
(III, 6)
Либер пресветлый, приди (да будут с тобою вовеки
Лозы таинств твоих, плющ да венчает чело),
Прочь унеси мою скорбь, исцелив ее чашей своею:
Часто подарки твои в нас побеждают любовь.
Милый мой мальчик, стакан благородным да полнится Вакхом,
Щедрой рукою для нас струи фалернского лей!
Тяжких трудов и забот сокройся, проклятое племя,
Делий да блещет средь нас нежными крыльями птиц!
Вы ж, дорогие друзья, предложенный лад соблюдайте:
Буду я вашим вождем, будь мне соратником, гость.
Если же винную брань тихоня какой-нибудь бросит,
Пусть обморочит его милая дева тайком.
Бог этот полнит нам дух, необузданных он укрощает,
Деве-владычице их в полную власть отдает,
Он и армянских тигриц и львиц темно-желтых смиряет,
Неукротимым зверям нежность вливает в сердца.
В этом силен и Амур. Но у Вакха просите подарков:
Пользу кому же из вас кубок сухой принесет?
Милостив Либер идет и вовсе суров не бывает
С теми, кто радостно чтит бога и влагу его.
Сходит он гневен лишь к тем, которые слишком угрюмы:
Тот, кто боится сердить гневного бога, - да пьет!
Как он ужасен порой и каким он грозит наказаньем,
Учит кадмейская мать страшной добычей своей.
Но да умчится от нас далеко этот страх, а иная
Да испытает, как зол в гневе обиженный бог...
Глупый, чего я прошу? Безрассудные эти желанья
Тучи воздушные, вихрь да разнесут над землей!
Хоть не осталось любви ко мне в твоем сердце, Неэра,
Счастлива будь, и светлы судьбы да будут твои.
Мы же сегодня досуг отдадим беззаботному пиру:
После бесчисленных бед выдался радостный день.
Горе мне! Трудно теперь притворяться беспечно-веселым,
Трудно шутить за столом, если на сердце печаль,
Горько губы мои улыбкой притворной кривятся,
Горько у хмурых людей пьяные речи звучат.
Жалкий, о чем я молю? Да сокроются злые заботы:
Скорбные, отче Леней, ты ненавидишь слова...
Плакала некогда ты над обманом Тезея, критянка,
Брошена им и одна средь незнакомых морей.
Дочка Миноса, была ты воспета ученым Катуллом,
Мужа преступного он неблагодарность явил.
Вам же я ныне скажу: блажен, кто из горя чужого
Опыт полезный извлек, как своего избежать.
Пусть же вас в плен не возьмут вкруг шеи обвитые руки,
Пусть вас лукавой мольбой лживый язык не смутит.
Если же лгунья тебе поклянется глазами своими,
Даже Юноной своей или Венерой своей,
Ты ей нимало не верь: смеется над клятвой влюбленных
Мудрый Юпитер, велит ветру развеять ее.
Так для чего ж без конца я на хитрые девичьи речи
Жалуюсь? Прочь от меня, скука серьезных речей!
Как бы хотел я с тобой покоиться долгою ночью,
Только с тобою одной долгие дни проводить,
О вероломный мой друг, о достойного враг недостойный,
О вероломный мой враг, - все же любимый навек!
Вакх обожает наяд: что медлишь, ленивый прислужник?
Хмель многолетний вина Марция влагой разбавь!
Если от пира сбежит красавица вздорная эта,
Жадным волненьем горя новое ложе познать,
Целую ночь напролет не буду вздыхать я, горюя.
Ну же, мой мальчик, скорей крепкого в чашу мне лей!
Мне уж давно надлежит, обрызгав нардом сирийским
Голову, на волоса свежий венок возложить.
Перев. Л. Остроумов

---

4. КЕРИНТ И СУЛЬПИЦИЯ

Переводчик: 

Остроумов Л.

Переводчик: 

Глушков Д.

Переводчик: 

Холодняк И.

ВСТУПЛЕНИЕ
(IV, 2)
В твои календы, Марс, Сульпиция прекрасна,
Хоть сам сойди взглянуть! Венера знать о том
Не будет... Да смотри, не попадись! Опасно,
Не растерял бы ты оружье со стыдом!
В глазах ее Амур, чтоб сжечь любовью бога,
Затеплил факелы безжалостных огней.
Куда бы у нее ни пролегла дорога -
Изящество тайком повсюду вместе с ней.
Развеет волосы - идет к ней в этом виде,
Причешется - и так прелестна и нежна!
Блистательна она и в пурпурной хламиде,
И в снежной тунике блистательна она.
На высях вечного Олимпа так блаженный
Вертумн в бесчисленных убранствах мил равно...
Достойней всех она, чтоб в пурпур драгоценный
Тир перекрашивал ей мягкое руно.
Чтоб с ароматных нив душистые коренья
Усердно собирал Араб богатый ей
И чтобы с красного прибрежья слал каменья
Ей черный Инд, сосед Эойских лошадей.
Спешите же ее в календы, Музы, славить!
Воспой же, Феб, ее на лире роговой!
На много лет и впредь ей праздник этот править:
Милей ее средь вас нет девушки другой!
Перев. Д. Глушков

ГЕНИЮ
(IV, 5)
МОЛИТВА СУЛЬПИЦИИ
День, когда узнала, мой Керинт, тебя я,
Буду чтить я вечно, праздником считая.
При твоем рожденьи Парки предсказали
Плен прекрасным девам и над ними дали
Власть тебе. Всех раньше я тобой пленилась,
И я рада, если в сердце зародилась
У тебя взаимность. Ради поцелуя,
Ради глаз блестящих Гения молю я:
Пусть она возникнет. Ладан благовонный
Ты прими, великий Гений, благосклонно,
Если, вспоминая обо мне, мой милый
Страстию пылает сам с такой же силой.
Если же томится по другой он деве,
То покинь нечистый жертвенник ты в гневе!
Ты ж не будь, Венера, для меня суровой;
Заключи обоих нас в любви оковы
Иль с меня сними их. Лучше ж пусть мы оба
В узах нерушимых проживем до гроба.
Знаю я: того же, что и я, он жаждет;
Но, боясь открыться, бедный молча страждет.
Всё тебе известно, Гений богоравный,
Так внемли молитвам тайной, как и явной!
Перев. И. Холодняк

ЮНОНЕ
(IV, 6)
Прими, Юнона, в праздник твой
Дым смол и ладана священный,
Своею нежною рукой
Их жжет здесь дева пред тобой
В одежде пышной, драгоценной.
Она сегодня вся твоя...
Убравши волосы цветами,
Стоит она у алтаря
На самом видном месте в храме.
Святейшая, она сложить
Лишь на тебя была бы рада
Причину пышного наряда;
Но в тайне надо ей пленить
Красавца юного. Так ныне
Будь благосклонна к ней, богиня!
Храни красавицы любовь
Всегда невинной, безмятежной,
И вместе с тем любовный, нежный
Прием ей друга приготовь.
Они подходят так друг к другу:
Не мог он лучшую подругу
Найти для счастья своего:
Для ней достойней нет его.
Так пусть их счастью не мешает
И мимо них пусть не пройдет
Бессонный страж; пускай толкает
На ложный путь его Эрот.
Услышь мольбу мою и с неба
Сойди, сияющая, к ним!
Мы трижды принесем в дар хлеба,
Его вином мы окропим.
Вот ей читает наставленье,
О чем молиться надо, мать;
Но дочке хочется моленье
Другое тайное шептать.
Она пылает страстью новой,
Как яркий пламень алтарей;
Она больна; но вновь здоровой
Совсем не хочется стать ей.
Пусть их любовь не изменится,
И пусть, как этот год промчится,
Соединит здесь, в храме, вновь
Навек их прежняя любовь.
Перев. И. Холодняк

* * *
(IV, 3)
Юношу ты моего, - живешь ли на пастбищах тучных
Иль на дремучих горах, - ты пощади, о кабан!
Дикий, свирепых клыков не оттачивай ты для сражений, -
Да сохранит его мне в целости сторож Амур.
Как далеко для облав заводит Дианино рвенье:
Пусть же погибнут леса, пусть разбегаются псы!
Что за безумье и бред - раскидывать в чащах тенета
И, оплетая холмы, руки царапать себе?
Что за охота - тайком проникать в звериные логи,
Белые ноги терзать на ежевичных шипах?
Всё ж, о Керинф, если б только с тобой могла я скитаться,
Даже по склонам крутым сети таскала б сама,
Я б научилась искать следы быстроногих оленей,
С резвых снимала бы псов путы железных оков.
Тут-то бы лес и приятен мне стал, когда бы с тобою,
Свет мой, обнявшись, могла возле тенет я лежать;
Тут уж, к сетям подойдя, убежал бы кабан невредимо,
Чтобы Венеры забав, страстной любви, не смущать.
А без меня пусть Венере не будь, - по закону Дианы,
Мальчик мой скромный, силки скромной рукой расставляй;
Если ж другая тайком к моей любви подберется,
Пусть растерзают ее страшные зубы зверей!
Так уступи же отцу свое пылкое рвенье к охоте
И возвращайся скорей снова в объятья мои.
Перев. А. Фёт

КЕРИНФУ
(IV, 4)
К нам снизойди и болезнь изгони из красавицы нежной,
К нам снизойди ты, о Феб, гордый блистаньем кудрей.
Верь мне, скорей прилетай: не будет ведь Фебу зазорно
На красоте применить силу целительных рук.
Сделай, чтоб ей худоба не окутала бледностью тело,
Чтоб не испортился цвет матовой кожи ее.
Всякую злую беду и всякие грозные скорби
Да унесет поскорей в море проворный поток.
Вышний, приди, принеси с собою тех снадобий сладких,
Те заклинанья, что в нас новые силы вольют.
Юношу не истязай, - он в страхе за участь любимой,
Он за свою госпожу счету не знает мольбам.
То, о бессильи ее скорбя, он обеты возносит,
То он предвечных богов в горестной скорби клянет.
Брось свои страхи, Керинф: ведь бог не обидит влюбленных.
Только будь верен в любви: вот и здорова она.
Не к чему горько рыдать: успеешь наплакаться вдоволь,
Если, поссорясь, с тобой станет она холодна.
Нынче твоя она вся, лишь с тобой - ее чистые думы,
Тщетно искатели вкруг ждут легковерной толпой.
Смилуйся, Феб: ты великой хвалы удостоишься, если,
Тело одно сохранив, вылечишь сразу двоих.
Будь возвеличен и радостен будь, когда с ликованьем
Оба тебе отдадут долг пред святым алтарем.
Праведный сонм богов наречет тебя дружно счастливцем,
Каждый захочет владеть дивным искусством твоим.
Перев. Л. Остроумов

---

5. СУЛЬПИЦИЯ. ЭЛЕГИИ (IV, 7—12)

Переводчик: 

Остроумов Л.

Переводчик: 

Глушков Д.

* * *
(IV, 7)
Вот и любовь наконец: и скорее было бы стыдно
Это скрывать, чем о ней каждому мне говорить,
Внявши Каменам моим, любимого мне Киферея
И привлекла за собой, и положила на грудь.
Всё мне Венера дала: об утехах моих пусть расскажет
Тот, про кого говорят, что он своих и не знал,
Я не хочу ничего вверять запечатанным письмам:
Пусть их кто хочет прочтет раньше любимого мной.
Я забываться люблю, прикрываться личиной от сплетен
Тошно. Пускай говорят: оба они хороши.
Перев. Л. Остроумов

МЕССАЛЕ
(IV, 8)
Близок рождения день ненавистный: в несносной деревне
Мне без Керинфа, одной, встретить придется его.
Что мне отрадней, чем Рим? И подходит ли девушке вилла,
Воды реки ледяной меж Арретинских полей?
Не хлопочи же ты так обо мне, успокойся, Мессала,
Часто бывает, родной, нам не ко времени путь.
Если меня увезешь, я оставлю здесь душу и чувства,
Раз уж ты мне не даешь так поступать, как хочу.
Перев. Л. Остроумов

* * *
(IV, 9)
Знаешь, угрюмый наш путь скатился у девушки с сердца:
День рождения твой в Риме я встретить могу.
Пусть же нам праздник блеснет таким же весельем нежданным,
Как неожиданно он послан судьбою тебе.
Перев. Л. Остроумов

* * *
(IV, 10)
Слава богам, что сейчас ты вольность себе позволяешь,
Да не погибну потом, впавши нежданно в беду:
Если все мысли твои - о тоге да пряхе блудливой,
Лучше Сульпицию брось, знатного Сервия дочь;
Сердце у многих скорбит и многие молятся с болью,
Да не погубит меня низкое ложе твое.
Перев. Л. Остроумов

* * *
(IV, 11)
Нежное есть ли, Керинф, у тебя сострадание к милой,
Тело которой томит жар нестерпимый теперь?
Ах, лишь тогда победить захотела б я злые недуги,
Если бы знала, что ты этого жаждешь и сам.
Стоит ли, право, теперь болезнь побеждать, если можешь
Ты с безмятежной душой муки мои выносить?
Перев. Л. Остроумов

ВАРИАНТ ПЕРЕВОДА:"
Так ты встревожился, Керинт, болезнью друга?!
Я обессилела, измучилась в огне...
Но не хотела бы избегнуть я недуга,
Не знай я, что и ты того же хочешь мне:
Что пользы, если б я поправилась вполне,
А ты бы снес мои страданья без испуга?!
Перев. Д. Глушков

* * *
(IV, 12)
Пусть я не буду тебе, мой свет, такою желанной,
Как я, казалось, была несколько дней перед тем,
Если не повинюсь в ошибке юности глупой,
Ныне томящей меня неодолимым стыдом, -
В том, что тебя одного оставила прошлою ночью,
Жаркое пламя любви тщетно стараясь сокрыть.
Перев. Л. Остроумов

* * *
(IV, 13)
Нет, не разделит со мной иная женщина ложе:
Этим условием нас сразу сковала любовь.
Только тебя я люблю, и в целом городе краше
Нежно любимой моей нет для меня ни одной.
Но если б мне одному ты могла казаться прелестной!
Будь ты другим не мила, я бы тревоги не знал.
Дела до зависти нет; хвастовство пред толпой мне противно.
Пусть кто истинно мудр, радостен будет в тиши.
Мне бы отрадно жилось в глуши потаенной дубравы,
Где не найдется тропы для человеческих ног.
Ты мне - покой от забот, ты - свет среди ночи туманной,
Ты мне дороже толпы в уединенье моем!
Если бы даже с небес подруга к Тибуллу слетела,
Зря бы слетела она: не увлекла бы меня.
В этом клянусь я тебе священною волей Юноны,
Чтимою в сердце твоем выше всех прочих богов...
Что я наделал! Увы, залоги, безумец, теряю!
Глупо поклявшись: теперь страха не будешь ты знать,
Будешь смела ты теперь и станешь без удержу мучить.
Сколько беды натворил мне мой болтливый язык!
Что ж, поступай как прихоть велит: твой раб я навеки,
Не убегу никуда я от моей госпожи,
Но припаду я в цепях к алтарям священной Венеры.
Любит просящих она, а непокорных клеймит.
Перев. Л. Остроумов

* * *
(IV, 14)
Злобная сплетня шипит, что частенько грешит моя дева:
Право, для толков таких я бы оглохнуть хотел!
Все преступленья ее перенес я, увы, не без боли:
Что ты несчастного жжешь, горькая сплетня? Молчи!
Перев. Л. Остроумов

---

ДОПОЛНЕНИЕ

Переводчик: 

Корш Ф.

К ДЕЛИИ
(I, 1)
Пусть иной, любя наживу,
Грудой золото гребет
И поля, за нивой ниву
Без конца под сев берет;
Но зато он страх и муки
Терпит жизни боевой,
И трубы военной звуки
Гонят с глаз его покой.
Мне милей мой быт смиренный
Без хлопот и передряг,
Лишь пылал бы неизменно
Ярким светом мой очаг.
Самому садить отрада
Мне искусною рукой
В пору лозы винограда
И дерев плодовых строй.
Я недаром жду от почвы,
Что мне каждый год она
Всякий плод подаст и ночвы
Еще мутного вина.
Я склоняюсь поневоле,
Лишь завижу где венок,
На столбе ли, врытом в поле,
Иль на камне меж дорог.
И всего, что здесь владельцу
Порождает новый год,
В жертву богу-земледельцу
Ставлю часть за каждый род.
Жатва, русая богиня!
Вот венок с моих полей,
Чтобы он, как благостыня,
У твоих висел дверей.
Пусть Приап стоит багровый,
Сторожа мои сады,
И косой своей суровой
Бережет от птиц плоды.
Встарь богатого именья,
Ныне скудного покров,
Вам, о Лары, без сомненья
Должный дар всегда готов.
За стада быков телица
Приносилась той порой,
А теперь моя землица
Шлет овечку на убой.
Так, овечку в дар посильный
Вам заколет селянин
С криком: "Дайте нам обильный
Урожай хлебов и вин!"
Наделен достатком скромным,
Предпочту хоть нужду я,
Чем скитальцем жить бездомным,
Рыща в дальние края.
Лучше летом в пору зноя,
Удалясь под тень ветвей,
В холодке искать покоя,
Где, журча, бежит ручей.
Мне не стыдно на досуге
В руки взять овцы приплод
И волов, бредущих в плуге.
Ускорить стрекалом ход,
И овечку иль козленка,
Маткой брошенных шальной,
Мне не трудно, как ребенка,
На груди снести домой.
Стаду малому - пощада!
Вас прошу я, волк и вор:
Многочисленное стадо
Пусть и платит вам побор.
Каждый год благословляю
Здесь я пастыря с мольбой
И Палею окропляю
Молоком, чтоб был покой.
Не отвергните молений
Вы, о боги, и даров
Со стола без украшений
И из глиняных горшков.
Из посуды лишь гончарной
Поселянин древле пил:
Он из глины благодарной
Кубки первые лепил.
Ни отцов удел богатый
Мне не мил, ни тот ужин,
Что мой дед сбирал когда-то
По работе в свой овин.
Мне довольно жатвы малой,
Мне довольно, если спать
Мирно лягу я, усталый,
На привычную кровать.
Как приятно вихрь и вьюгу,
Лежа, слушать за стеной
И дремать, прижав подругу
К груди нежною рукой,
Иль, когда вослед морозам
С юга ливень грянет вдруг,
Предаваться сладко грезам
Под дождя сонливый стук!
Вот и всё, что сердце просит.
Тот богатством и владей,
Моря гнев кто бодро сносит
И унылый мрак дождей.
Лучше злату в мире сгинуть
И каменьям дорогим,
Чем в слезах решусь я кинуть
Ту, которой я любим.
Ты, Мессала, призван к бою
И на суше и средь вод,
Чтобы вражеской бронею
Был к тебе украшен вход;
А меня, красой чаруя,
Держит милая в цепях,
И привратником сижу я
При бесчувственных дверях
Что мне, Делия, до славы?
Я с тобой не разлучусь,
И враги пусть будут правы,
Что ленивец я и трус.
На тебя хочу взирать я,
Как конец настанет мой,
И привлечь тебя в объятья
Коченеющей рукой.
Будешь плакать на прощанье,
На костре мой видя прах,
И, рыдая, дашь лобзанье,
Омоченное в слезах.
Будешь плакать: не обита
У тебя железом грудь,
Сердце в ней - не из гранита,
И в него не замкнут путь.
Дева ль, юноша ль случится
На моих похоронах,
Ни один не возвратится
Без слезинок на глазах.
Ты, чтоб тщетною тревогой
Дух мой мучиться не мог,
Кос распущенных не трогай,
Не царапай нежных щек.
Между тем, пока не поздно,
Будем чтить любви призыв.
Смерть в свой час подступит грозно,
Мраком голову закрыв,
Возраст крадется бессильный,
И тогда любовь смешна,
Странен речи склад умильный,
Как проглянет седина.
Должно ветреной Венере
Дань платить, пока под стать
К девам вламываться в двери,
Шум и драки затевать.
Здесь я вождь и воин рьяный,
Но без труб и без знамен.
Пусть при них добьется раны,
Кто корыстью увлечен,
Пусть добьется и надела.
Я когда сберу плоды,
До богатства нет мне дела,
Дела нет и до нужды.
Перев. Ф. Корш.

---

ЭЛЕГИИ

Переводчик: 

Голосовкер Я.

ВСТУПЛЕНИЕ
(IV, 7)
ВИДЕНИЕ ЦИНТИИ
Души - не отзвук пустой, и смерть - не покой и забвенье.
Из рокового костра вылетит бледная тень.
Цинтия вдруг предо мной у постели предстала. Недавно
Там, где рокочет река, я погребал ее прах.
Одолевал меня сон, утомленного днем похоронным,
Ложа холодный простор я упрекал в этот час.
Тот же убор волос, что при выносе милого тела,
Те же глаза. Но хитон был у бедра опален.
И на мизинце берилл обглодало невольное пламя,
Да от летейской волны губы так странно бледны.
Голос донесся живой. Дыханьем повеяло. Тонко
Хрустнули пальцы ее слабых заломленных рук:
"Спишь, вероломный? Дружка надежней на свете не сыщешь.
Мог, слабосильный, уснуть? Сон одолел тебя, сон?
Верно уже позабыл веселое бденье в Субуре,
Стертый наличник окна - след от проделок ночных,
Как по веревке к тебе, перевесившись, наземь спускалась,
Попеременно рукой шею ласкала твою.
Как мы грудь о грудь с тобой на распутьях любовно сближались
И под плащами жгли улицу жаром любви.
Где ты, наш тайный союз! Развеяли встречные ветры
Морок обманчивых слов - мимо ушей пронесли.
Что же никто не взывал к умирающей: "Очи, откройтесь!"
Я б испросила денек, если б ты жаждал меня.
Сторож над трупом моим не гремел камышовой трещоткой,
Жесткий осколок плиты мне изголовьем служил.
Кто у могилы моей тебя видел согбенным от горя?
Где ты прожег, покажи, черную тогу слезой?
Пусть неохота была до ворот проводить, но носилки
Медленней, с миром нести мог бы рабам приказать?
Что ж не радел над костром, зазывая притихшие ветры?
Нард ароматный не лил в тусклое пламя мое.
Ты гиацинты и те пожалел на могиле рассыпать,
Даже кувшин не разбил благоговейной рукой.
К пытке Лигдама! Огнем, раскаленными бляхами мучить!
Знаю, какое вино бледное выпила я.
Номе пора прекратить ворожбу, - не укроет отравы:
Как ни колдуй, уличит руку злодейки огонь.
Девка гулящая, тварь, ночное позорище Рима,
Ныне каймой золотой важно дорогу метет.
Шерсть болтушкам назло навалить с три короба рада
Только за то, что мое им приглянулось лицо.
Только за то, что венки мне Петала на гроб возложила,
Цепи на старых ногах ныне в колодке звенят.
Да и Лалагу мою, повесив за косы тугие,
Высекли: смела молить именем Цинтии вслух.
Ах, у тебя на глазах мой портрет золотой расплавляла
И на моем же костре ради корысти - и ты...
Нет, воздавать не хочу, хотя ты заслужил, мой Проперций:
Длительным было мое царство в твореньях твоих.
Парок вещаньем клянусь, нерушимою песнею рока,
Пусть мне свирелью звучит голос треглавого пса,
Верной была я тебе. Если лгу, пусть гадюка проклятьем
Ляжет на кости мои и на могиле шипит.
Участь двоякая ждет у реки преисподней усопших,
Разные волны несут легкие сонмы теней.
Вот увлекает волна Клитемнестры позор, Пасифаи,
Мнимой коровы чурбан - чудо Дедаловых рук.
Вот протекли на челне, гирляндами убранном, тени
В мир, где ласкает Зефир роз элизийских поля:
Там благозвучие струн, там Кибелы гремящие диски,
В митрах колеблется хор - плектром лидийским звенит.
Там о недоле своей Андромеда, за ней Гиперместра,
Жен необманных чета, дивные повести ткут:
Жалобно льется рассказ о руках, посиневших в оковах,
Там ледяная стена - матери вечный упрек.
Грозно сказанье другой о злодействе сестер дерзновенных:
Не поднялась у нее на злодеянье рука.
Так этой жизни любовь искупают посмертные слезы.
Пусть! Об измене твоей и вероломстве молчу.
Если ты чувству не чужд, если зелье колдуньи Хлориды
Не полонило тебя - вот мой посмертный наказ:
Пусть Партения, моя одряхлевшая няня, в покое
Век доживает. Была, вспомни, мила и добра.
Пусть и отрада моя, Латрида - по службе ей кличка, -
Зеркала не подает новой твоей госпоже.
Все посвященные мне стихи, где Цинтии имя,
Срочно сожги: возносить имя мое прекрати.
Выполоть плющ прикажи на могиле. Он зарослью буйной,
Мягкие кисти склонив, кости мои оплетет.
Там, где Анио, бурля, в берегах протекает лесистых
И где слоновая кость в славе Геракла бела,
Там на колонне в стихах мне выбей короткую надпись,
Чтоб горожанин ее мог мимоходом прочесть:
"Здесь в Тибурской земле золотая Цинтия скрыта,
Ныне, Аньен, возрастет слава твоих берегов".
Не презирай же снов, чрез благие врата пролетевших.
Эти блаженные сны нечто пророчат живым.
Ночью мы носимся. Ночь темницы теней отмыкает.
Цербер и тот но ночам бродит, отбросив запор.
К первой деннице должны мы вернуться к летейским озерам,
Лодка всё та же. Подсчет вновь перевозчик ведет.
Пусть же ласкают тебя прелестницы. Скоро навеки
Будешь моим. Истомлю, кости с костями скрещу".
Тяжбу со мной завершив, этот жалобный спор и упреки,
Вновь ускользает, увы, тень из объятий моих.
Перев. Я. Голосовкер

---