Алкифрон

Автор: 
Алкифрон
Переводчик: 
Беркова Е.А.

Жанр эпистолографии, достигший высокого расцвета в эллинистическую эпоху, получил широкое распространение как в греческой, так и в римской литературе во времена империи. Вымышленное письмо делается одним из любимых упражнений в риторических школах того времени. В этом жанре пробуют силу красноречия также и софисты, создавая сборники писем с весьма разнообразной тематикой.
Одним из таких софистов был, по-видимому, и Алкифрон (конец II - начало III в.). Под его именем до нас дошло крупное собрание писем, якобы составленных людьми самых различных общественных слоев. Но это не современные Алкифрону представители данных группировок общества, а вымышленные фигуры из далекого прошлого. В основном - это герои новоаттической комедии, живущие в Афинах IV в. до н. э., среди которых Алкифрон выводит даже самого творца новоаттической комедии - поэта Менандра и его возлюбленную Гликеру.
Письма Алкифрона по содержанию распадаются на четыре группы: письма рыбаков, письма земледельцев, письма параситов и гетер. Тематика писем его чрезвычайно разнообразна, но чаще всего в них приводятся бытовые сценки. Алкифрон весело и остроумно рассказывает о жизни богатых афинян и о легкости нравов того времени. Но во многих письмах он говорит также и о тяжелой доле бедняков и о жалком существовании параситов.
Критикуя слабости и недостатки изображаемого им общества, Алкифрон все же нигде не доходит до подлинной острой сатиры.


Письма рыбаков

Письмо I, 4 (I, 4)

Кимофус - Тритониде
Как море отличается от суши, так и мы, труженики моря, не похожи на тех, кто живет в городах и деревнях. Ведь они в стенах города занимаются делами государства или, посвятив себя земледелию, ожидают от земли плодов для своего пропитания. Для нас же, у которых жизнь связана с водой, земля - это смерть, так же как и для рыб, менее всего способных дышать воздухом. По какой же причине, жена, ты, оставив берег и свою льняную пряжу, постоянно ходишь в город и празднуешь вместе с богатыми афинянками и Осхофории и Леней.[1] Это и не умно и не приведет ни к чему хорошему. Не для этого твой отец из Эгины, где тебе довелось родиться и вырасти, дал мне тебя в жены, чтобы я наставлял тебя в браке. Если ты любишь город, то прощай и уходи.[2] А если ты удовольствуешься тем, что дает море, то возвращайся к мужу и забудь навсегда эти обманчивые городские зрелища.

Письмо I, 6 (I, 6)

Панопа - Евтибулу
Ты, Евтибул, женился на мне, не на какой-нибудь презренной женщине или одной из тех неизвестных, но рожденной от благородного отца и благородной матери. Мой отец Сосфен из Стерийского дема[3] и мать Дамофила, торжественно просватав меня, свою единственную наследницу, отдали тебе в супружество для рождения законных детей.[4] Но ты со своими легкомысленными взглядами, падкий на всякое любовное наслаждение, пренебрегая мной и нашими детьми, влюбился в чужеземку из Гермионы,[5] Галену, дочь Талассиона, которую Пирей принял к себе на горе ее любовников. Ведь у нее приморская молодежь предается разгулу, и каждый приносит ей какой-нибудь подарок, а она принимает и поглощает их подобно Харибде. Ты же, чтобы превзойти в подарках рыбаков, не приносишь и не хочешь дарить ей рыб, но как человек более пожилой и уж женатый, а также отец не очень маленьких детей, желая оттеснить соперников, посылаешь ей милетские головные сетки[6] и сицилийские платья, а вдобавок к этому еще и золото. Или прекрати эту глупость, перестань распутничать и сходить с ума по этой женщине или знай, что я уйду к отцу, который не оставит меня без внимания и подаст на тебя в суд за плохое со мной обращение.

Письмо I, 8 (I, 8)

Евсаген - Лименарху
Ну, как не послать к чертям этого лесбийского дозорного? Он поднял крик, что море в одной части своей потемнело от ряби, словно там шла целая стая тунцов и паламид. А мы поверили ему, окружили почти весь залив нашим неводом и затем стали его тащить. Но тяжесть была больше, чем от массы рыбы. Тогда, обнадеженные, мы позвали на помощь кое-кого из находящихся вблизи и обещали сделать их соучастниками добычи, если они, взявшись, помогут нам. Наконец, с большим трудом мы вытащили к вечеру огромного верблюда, уже разложившегося и полного червей.
Я рассказываю тебе об этой ловле не для того, чтобы ты посмеялся, а чтобы знал, как судьба всевозможными способами одолевает меня, несчастного.

Письмо I, 7 (I, 7)

Таласс - Понтию
Посылаю тебе рыбу палтуса, сандалии, морского головля и тридцать пять улиток, ты же пришли мне пару весел, так как мои сломались. Ведь обмен подарками обычен среди друзей. Кто смело и не боясь просит, тот очевидно считает, что у друзей все общее и что он может иметь то, что принадлежит друзьям.[7]


[1] Осхофории — вакхический праздник жатвы, справлявшийся в Афинах в октябре-ноябре; Леней — праздник в честь Диониса (в январе — феврале).

[2] По афинским законам муж мог дать словесно развод жене.

[3] Стерийский дем — дем (административный округ) на восточном берегу Аттики.

[4] «Для рождения законных детей» — отец, отдавая дочь замуж, произносил эти слова.

[5] Гермиона — город в Арголиде.

[6] Милетские сетки, — город Милет в Малой Азии славился своими предметами роскоши.

[7] «У друзей все общее» — пословица пифагорейского происхождения.

Письма земледельцев

Письмо II, 4 (I, 25)

Евстол - Елатиону
Так как земля не вознаграждает ничем достойным моих трудов. то я решил доверить себя морю и волнам. Ведь жизнь и смерть уготованы нам судьбою и не дано избежать назначенного, даже если бы кто-нибудь охранял себя, запершись в комнатке. Этот день наступит быстро и свершение его неизбежно; потому что жизнь не от нас зависит, а установлена роком. Потому многие и на суше скоро умирают, а другие и на море долго живут. Зная, что это так, я отправляюсь в плаванье и буду общаться с волнами и ветрами. Лучше вернуться с Боспора и Пропонтиды с новым богатством, чем, сидя на полях Аттики, щелкать зубами от голода и жажды.

Письмо II, 13 (III, 16)

Филлида - Фрасониду
Если ты хочешь, Фрасонид, заняться земледелием, взяться за ум и послушаться своего отца, то принеси в жертву богам плющ, лавр, мирт и цветы по сезону, а там, твоим родителям, ты дашь пшеницы, собрав ее в урожай, вино, выжав его из гроздей, и ведро молока, подоив коз. Теперь ты пренебрегаешь деревней и земледелием, прославляешь шлем с тройным гребнем и восхваляешь щит, подобно акарнанскому или малийскому наемнику.[1] Это не для тебя, сын мой, вернись к нам и будь доволен мирной жизнью. Ведь земледелие надежно и безопасно: в нем нет ни когорт, ни засад, ни фаланг. А для нас ты, находясь вблизи, будешь опорой в старости, выбрав несомненные блага вместо ненадежной жизни.

Письмо II, 15 (III, 18)

Евстахий - Пифакиону
Празднуя день рождения моего сына, я приглашаю тебя, Пифакион, на торжественный обед; ты приходи не один, а приводи с собой жену, детей и работника. А если хочешь, то возьми с собой и собаку, ведь она хороший сторож, громким лаем прогоняющий тех, кто думает напасть на стада. Такая собака не может посрамить нас, пируя вместе с нами.
Мы хорошо отпразднуем праздник, будем пить, пока не напьемся, а когда наедимся до отвала, то будем петь, а кто будет в состоянии плясать кордак,[2] тот, выйдя на середину, будет развлекать публику.
Итак, дружище, не медли. Ведь на торжественных праздниках надо устраивать обед с самого утра.

Письмо II, 16 (III, 19)

Пифакион - Евстахию
За твою щедрость и расположение к друзьям, желаю, Евстахий, счастья тебе самому, твоей жене и детям. Я же, изловив вора, на которого давно был зол за кражу рукоятки из плуга и двух кос, держу его у себя, дожидаясь помощи от своих односельчан. Ведь теперь, став слабее, я не рискую один напасть на него: на вид он сильный, брови у него нахмурены, плечи здоровенные, да и бедра он показывает крепкие. А я от работы и от заступа весь высох, на руках у меня мозоли, а шкура тоньше, чем сброшенная змеей кожа. Что же касается моей жены и детей, то они придут к тебе и примут участие в пире, а работник чувствует себя после болезни еще слабым. Я же и собака будем сторожить дома этого мерзавца.

Письмо II, 38 (III, 40)

Филометор - Филису
Послал я в город сына продать дрова и ячмень, приказав ему возвратиться в тот же день, привезя деньги. Гнев же, не знаю какого божества, поразивший сына совсем, изменил его и лишил разума. Ведь он увидел одного из тех сумасшедших, которых по признакам их бешенства обыкновенно называют собаками[3] и в подражании своем он превзошел самого главаря этих негодяев.[4] А теперь он представляет зрелище отвратительное и ужасное, потрясая грязными волосами, с бесстыдным взглядом, полунагой, в грубом плаще, с привешенной небольшой сумой и с дубиной в руках, сделанной из грушевого дерева, босой и грязный. Он ничего не делает и не признает ни деревни, ни нас, родителей; отказываясь от нас, он говорит, что все делается природой и что причиной рождения является смешение элементов, а не родители. Также совершенно ясно, что он пренебрегает деньгами и ненавидит земледелие. И стыда у него нет никакого и скромность исчезла с его лица. Увы, как ты, земля, не свергнешь учение этих обманщиков. Я сержусь на Солона и Дракона,[5] постановивших наказывать смертью тех, кто ворует виноград, а оставлять без наказания людей, лишающих юношей разума и делающих их своими рабами.

Письмо II, 11 (III, 14)

Ситалк - Ойнопиону
Если ты, сын мой, подражаешь отцу и думаешь о моих делах, то простись с этими босоногими и бледными шарлатанами, шатающимися возле Академии и которые ничего не знают и не могут сделать ничего полезного для жизни, а усердно занимаются исследованием небесных явлений.
Оставив их, займись земледелием; и если ты будешь усердно работать, то этим ты наживешь полный закром всякого зерна, амфоры, налитые вином, и много другого добра.

Письмо II, 34 (III, 36)

Пратин - Мегалотелю
Надоел нам этот солдат, надоел. Ведь после того, как он пришел поздно Еечером и, к несчастью, остался у нас, он не перестает приставать к нам со своими рассказами о каких-то декуриях[6] и фалангах, а также о сарисах,[7] катапультах и о шкурах для прикрытия от стрел. А теперь он говорит о том, как он разбил фракийцев, пустив в их вождя метательное копье с петлей, и как он убил Армения, пронзив его копьем. В довершение всего он показывал пленных женщин, которые были ему даны полководцами из добычи, как почетный дар. Я налил большую чашу и подал ее ему как лекарство от пустой болтовни, а он, осушив ее и добавив к ней много других, так и не перестал болтать.

Письмо II, 32 (III, 34)

Гнафон - Калликомиду
Ты знаешь, Калликомид, Тимона, сына Эхекратида из Коллита,[8] который от богатства впал в нищету, растратив состояние на нас, параситов, и гетер? Так вот он из жизнерадостного человека превратился в ненавидящего людей и в ненависти своей подражает Апеманту.[9] Взяв далеко от города поле, он бросает комьями земли в проходящих мимо него, заботясь о том, чтобы никто из людей совершенно с ним не общался, отвергая таким образом общие для всех природные свойства.
Из тех же, кто в Афинах недавно разбогател, - Фидон и Гнифон самые мелочные. Пора и мне уходить в другое место и начать жить своим трудом. Возьми-ка меня в деревню поденщиком, я готов переносить все для того, чтобы наполнить свое ненасытное брюхо.


[1] Малийцы — храброе и воинственное племя в южной Фессалии.

[2] Кордак — непристойный танец.

[3] «Собака — намек на философов кинической школы.

[4] «Главарь негодяев» — имеется в виду философ Диоген.

[5] Солон и Дракон — первые афинские законодатели VII — VI вв. до н. э.

[6] Декурии — десяток, группа по десяти.

[7] Сариса — длинное македонское копье.

[8] Коллит — городской дем в южной части Афин.

[9] Рассказ о мизантропе Апеманте, единственном человеке, которого не чуждался Тимон, приводится Плутархом в биографии Антония (70).

Письма параситов

Письмо III, 7 (III, 43)

Психоклавст - Букиону
Вчера мы, параситы: я, Струфион и Кинефий, постригшись и вымывшись в бане в Сарангии,[1] около пяти часов вечера поспешно отправились в предместье в Анкилисах к юному Хариклу. Там он нас радушно принял, - он ведь расточителен и любит посмеяться. Мы же доставляли развлечение ему и его собутыльникам, в меру колотя друг друга, добавляя к этому звучные анапесты, полные соленых острот и учтивых аттических шуток.
В то время, когда пирушка была в разгаре радости и веселья, вдруг откуда-то свалился на нас брюзгливый и злобный Смикрин. За ним шла толпа рабов, которые быстро набросились на нас. Сам же Смикрин прежде всего стукнул Харикла палкой по спине, потом, ударив его по щеке, увел с собою как последнего раба. Нам же по одному лишь знаку старика скрутили назад руки, после мы получили достаточно много ударов плетью и, наконец, свирепый старик забрал нас и посадил в тюрьму. И если бы любезный Евфидик, наш добрый друг, много промотавший вместе с нами на удовольствия, не открыл бы нам тюрьмы, как один из первых людей в совете ареопагитов, то, пожалуй, нас могли бы передать и палачу. До такой степени этот сердитый и хитрый старик был разозлен на нас и делал все возможное, чтобы предать нас смерти, словно убийц и святотатцев.

Письмо III, 13 (III, 49)

Капносфрант - Аристомаху
Ты, божество, которое получило меня по жребию и владеешь мною, какое ты злое и как ты преследуешь меня, навсегда связав меня с бедностью!
Ведь, если будет недостаток в приглашениях, то мне придется есть салат и устрицы или собирать траву и наполнять желудок колодезной водой.
Затем, пока это тело переносило оскорбления в юном возрасте, оно было в состоянии терпеть; и насилие в расцвете сил можно было взносить. Но когда, наконец, я стал полуседым и остаток жизни идет к старости, какое же у меня средство от бед?
Мне понадобится добротная веревка, чтобы повеситься на ней перед Дипилоном,[2] если судьба не придумает для меня чего-нибудь благоприятного. Но, если даже она останется в том же положении, я суну шею в петлю не раньше, чем вкушу роскошного обеда. Ведь не далеко уже до той знаменитой и прославляемой свадьбы Хариты и Леократа после последнего дня месяца пианепсиона,[3] на которую во всяком случае я буду приглашен или на первый день или на следующий. В самом деле, на свадьбах должны быть для веселья и параситы, ведь без нас все не праздник, а собрание свиней, а не людей.

Письмо III, 19 (III, 55)

Автоклет - Гетомаристу
Немногим или почти ничем не отличаются от простых людей эти гордецы, восхваляющие честь и добродетель. Я говорю это про тех, кто извлекает выгоду из молодежи. А какой обед ты упустил, какой обед, когда Скаменид праздновал день рождения своей дочери. Недавно пригласив многих людей, которые считаются в Афинах выдающимися по богатству и происхождению, он решил, что нужно украсить мир и философами. Итак, среди них был стоик Этеокл, этот старик с бородой, нуждающейся в стрижке, грязный, с неопрятной головой, дряхлый, со лбом еще более сморщенным, чем его кошелек. Был там и Фемистагор перипатетик, человек с виду не лишенный приятности, блистающий кудрявой бородой. Был также там и эпикуреец Зенократ, не оставляющий в пренебрежении своих локонов и чванящийся своей длинной бородой. Был и прославленный всеми пифагореец Архибий с лицом, покрытым сильной бледностью, с кудрями, ниспадающими с макушки головы до самой груди, с острой и длинной бородой, с кривым носом, со сжатыми губами. Этим сжатием губ он явно намекал на пифагорейское молчание. Вдруг ворвался киник Панкратий, стремительно растолкав всех и опираясь на дубовую палку. У него была палка, в которую для крепости на месте сучков он вбил несколько медных гвоздей, а на поясе у него удобно висела пустая сума для остатков пищи.
Все остальные от начала до конца держались почти одинаково и соблюдали один и тот же порядок во время пира, а философы, в то время как пир шел, усердно выпивая за здоровье, показывали разные фокусы, каждый на свой лад. Стоик Этеокл от старости и пресыщения растянулся, лег и захрапел. Пифагореец, разрешившись от молчания, что-то напевал из "Золотых слов"[4] на музыкальный мотив. Достойнейший Фемистагор, так как счастье по учению перипатетиков заключается не только в душе и теле, но и во внешних благах, требовал все больше сладких пирожков и обилия разнообразных блюд. Эпикуреец Зенократ обнял, прижав к себе, арфистку и, нежно смотря на нее полузакрытыми глазами, говорил, что это и есть "спокойствие плоти" и "сгущение наслаждения". Киник же из-за безразличия, свойственного киникам, сначала помочился, распустив и сбросив потертый плащ, а затем тут, на глазах у всех присутствующих, хотел овладеть певицей Доридой, говоря, что первопричиной рождения является природа.
Поэтому о нас, параситах, не было и речи. Зрелища и развлечения не доставил никто из приглашенных для этого, хотя и кифаред Фебад и комические актеры вместе с Саннурием и Филистиадом не оставались в стороне. Но все было напрасно и не привлекало внимания. В почете была лишь одна пустая болтовня софистов.

Письмо III, 40 (I, 23)

Платилем - Эребинтолеонту
Никогда раньше я .не терпел в Аттике такой стужи. Ведь не только дующие попеременно (или, лучше сказать, беспрерывно) ветры с шумом обрушивались на нас, но и снег густой и непрерывный сначала покрывал землю; затем вся .масса снега неслась не по поверхности, а поднималась в высоту, так что, едва отворив дверь дома, можно было видеть узкий проход. А у меня не было ни дров, ни сажи. Да каким образом или откуда? А мороз проникал до самого мозга костей. Тогда я принял решение в духе Одиссея - бежать под своды зданий или к печам бань. Но туда не давали подойти сотоварищи по ремеслу, которые постоянно околачивались возле них, ведь и их угнетала та же богиня Бедность. И когда я почувствовал, что мне не удастся попасть туда, я поспешил в частную баню Фрасилла, нашел ее пустою и с помощью двух оболов расположил к себе банщика и грелся до тех пор, пока за метелью последовал мороз, а от ледяного холода влага, находящаяся внутри, затвердела и камни скрепились друг с другом. После того, как самая острота холода прошла, ласковое солнце сделало для меня свободным выход и прогулки без помехи.

Письмо III, 32 (III, 68)

Гедидипн - Аристокораку
Благословенные боги! Будьте ко мне милостивы и благосклонны. Какой опасности я избежал со стороны этих трижды проклятых устроителей пира в складчину, которые хотели вылить на меня котел кипящей воды. Видя издали, как они готовятся к этому, я отскочил в сторону, и они, не глядя, вылили воду. Вылившийся кипяток попал на Бафилла, мальчика, разливавшего вино, и сделал его лысым. С головы его слезла вся кожа, а спина у него разукрасилась пузырями. Кто из богов был моим защитником? Уж не боги ли избавители Диоскуры исторгли меня из потоков огня, подобно тому, как они спасли Симонида, сына Леопрепа, на пиру у Кранония?[5]


[1] Баня в Сарангии — баня на морском побережье Пирея.

[2] Дипилон — «Двойные ворота» — одни из ворот в Афинах (в северо-западной части города), выходившие на Керамик.

[3] Пианепсион — вторая половина октября и первая половина ноября.

[4] «Золотые слова» — краткая дидактическая поэма в гексаметрах, якобы заключающая в себе старинные пифагорейские изречения.

[5] Диоскуры — сыновья Леды — близнецы Кастор и Поллукс (Полидевк) — считались покровителями гостеприимства. Они спасли Симонида, уведя его из пиршественного зала Кранония, где после ухода Симонида на присутствующих обрушился потолок.

Письма гетер

Письмо IV, 2 (I, 29)

Гликера - Бакхиде
Наш Менандр[1] пожелал отправиться в Коринф посмотреть истмийские игры. Мне это не по душе: ведь ты знаешь, каково лишиться такого любовника даже на короткое время. А отговаривать его неудобно, так как у -него нет обыкновения часто уезжать. Я никоим образом не доверю тебе его, раз он собирается там жить: никоим образом не сделаю этого, особенно когда он хочет, чтобы ты о нем позаботилась. Полагаю, что это мне только к чести. Ведь я знаю, что между нами существует дружба, но я боюсь, моя дорогая, не столько за тебя (так как твоя натура лучше, чем твой образ жизни), сколько за него самого. Ведь он чрезвычайно влюбчив, а кто даже из самых угрюмых людей .сможет устоять перед Бакхидой? Я совершенно уверена в том, что он думает совершить это путешествие не менее ради встречи с тобой, чем ради истмийских игр. Может быть, ты обвинишь меня в подозрительности? Прости, моя дорогая, мою дружескую ревность, но я не считала бы маловажным потерять Менандра как любовника. Кроме того, если у меня с ним произойдет какая-нибудь ссора или разлад, то мне придется на сцене подвергнуться порицаниям какого-нибудь Хремета или Дифила.[2] Но, если он вернется ко мне назад таким же, каким уедет, я буду тебе очень благодарна. Прощай.

Письмо IV, 3 (I, 30)

Бакхида - Гипериду [3]
Все мы, гетеры, благодарны тебе и каждая из нас не меньше, чем Фрина.[4] Правда, процесс, который возбудил этот негодяй Евфий, касался одной Фрины, но опасность грозила нам всем. Ведь, если, требуя денег от любовников, мы их не получаем, а вступая в связь с дающим, мы обвиняемся в нечестии, то для нас лучше прекратить наш образ жизни, не иметь хлопот самим и не доставлять их тем, кто водит с нами знакомство. Теперь же мы больше не будем винить нашу профессию гетер из-за того, что влюбленный Евфий показал себя негодяем, но так как Гиперид справедлив, мы будем в ней соревноваться.
Пусть выпадут на твою долю все блага за твое человеколюбие. Ведь ты сохранил хорошую любовницу для себя и нас подготовил вознаградить тебя вместо нее. А если речь, произнесенную тобою в защиту Фрины, ты напишешь, тогда мы, гетеры, наверное поставим тебе золотую статую в Греции, где только ты захочешь.

Письмо IV, 4 (I, 31)

Бакхида - Фрине
Я не столько огорчалась за тебя из-за опасности, моя дорогая, сколь радовалась тому, что ты, избавившись от негодного любовника, нашла себе отличного в лице Гиперида. Я считаю, что суд способствовал твоему счастью. Ведь этот процесс сделал тебя знаменитой не только в Афинах, но и во всей Греци.и. А Евфий получил достаточно большое наказание, лишившись твоего общества.
Мне кажется, что, побуждаемый гневом и по прирожденному невежеству, он перешел границы в любовной ревности. Будь уверена, что теперь он влюблен в тебя больше, чем Гиперид. Ведь тот за услугу, оказанную тебе по твоей защите, явно хочет быть тобою любимым и изображает из себя влюбленного, а этот сердится за неудачу в суде. Жди его назад с просьбами, мольбами и большими деньгами. Но не решай дела против нас, гетер, дорогая, и, выслушивая мольбы Евфия, не делай так, чтобы казалось, что Гиперид дал плохой совет. Не верь тем, кто говорит, что если бы ты, разорвав хитон, не показала бы судьям своих грудей, то никакой оратор не помог бы тебе. Ведь это все случилось потому, что его защита была тебе во время предоставлена.

Письмо IV, 18 (II, 3)

Менандр - Гликере
Клянусь тебе, моя Гликера, клянусь богинями Элевсина и таинствами их, которыми в их присутствии и наедине с тобой я часто клялся, что я нисколько не возгордился, и, не желая расстаться с тобой, говорю и пишу тебе об этом. Что может быть для меня приятного без тебя? Чем мог бы я гордиться больше, нежели твоею любовью? Даже наша глубокая старость благодаря твоим манерам и характеру будет мне казаться молодостью.
Вместе мы были в юности, вместе состаримся и, клянусь богами, вместе и умрем, чтобы никто из нас, спустившись в Аид, не чувствовал зависти, что вот оставшийся в живых испытывает какие-либо другие удовольствия. Пусть не придется мне узнать какую-либо радость, если тебя больше не будет! Ведь что хорошего тогда могло бы остаться для меня?!
Так как ты из-за весеннего праздника своей богини осталась в Афинах, то вот причины, которые побудили теперь меня, занемогшего и задержавшегося в Пирее (ведь ты знаешь мои обычные недуги, которые мои недоброжелатели называют причудами и изнеженностью), написать тебе следующее.
Получил я от египетского царя Птолемея письмо, где он просит и всячески зовет меня к себе, по-царски обещая мне, как говорится, земные блага: зовет он меня и Филемона,[5] говорят, что и ему отправлено такое же письмо, да и сам Филемон прислал мне его, конечно, не столь сердечное и не столь блестяще написанное, как Менандру.
Но об его делах пусть он сам думает и решает; я не ожидаю советов; но ты, Гликера, всегда была и теперь будешь, клянусь Афиной, всем для меня; ;и решением суда, и советом Ареопага, и самим народным собранием.
Итак, я пересылаю тебе письма царя, чтоб не утомлять тебя, дважды читая одно и то же и в моем и в его письмах. Но я хочу, чтобы ты знала, что я решил написать ему.
Плыть туда и уехать в Египет, в такое далекое царство, клянусь всеми двенадцатью богами, об этом я даже не могу подумать. Даже, если бы Египет был вблизи, вот здесь, на Эгине, то и тогда мне не пришло бы на ум, покинув царство твоей любви, жить одному без Гликеры, среди такой толпы египтян в этом многолюдном одиночестве.
Мне гораздо приятнее и безопаснее заботиться о твоей любви, чем толкаться во дворцах всех этих сатрапов и царей. Ведь отсутствие свободы внушает опасение, лесть достойна презрения, счастье неверно.
На ферикловы чаши, на карфагенские золотые кубки, на все то, что в их дворцах вызывает зависть и считается у них за великое благо, я не сменяю ни ежегодного "праздника горшков",[6] ни театральных празднеств во время Ленеев, ни вчерашней дружеской беседы, ни гимнастических упражнений в Ликее, ни святынь Академии, нет, клянусь Дионисом и его вакхическим плющом, быть увенчанным которым я желаю больше, чем надеть диадему Птолемея, особенно, когда театре сидит и смотрит на меня Гликера.
Где в Египте увижу я народное собрание и голосование? Где толпу народа-управителя, столь свободно выражающую свою волю? Где законодателей в священных процессиях с плющом на голове? Где народное собрание, обведенное веревкой? Где выборы, где кувшины, Керамик, площадь, судилище, прекрасный акрополь священной богини, таинства, соседний Саламин, Пситталия,[7] где Марафон - одним словом вся Греция в Афинах, вся Иония, все Кикладские острова?
И, бросив все это, бросив Гликеру, я отправляюсь в Египет за золотом, серебром, богатством? Но с кем буду я пользоваться им? С Гликерой, которая отделена от меня столькими морями? А без нее разве все это богатство не будет для меня бедностью? И если я услышу, что свою священную для меня любовь она перенесла на другого, все эти сокровища разве не превратятся для меня в простую золу? И умирая, все огорчения я унесу с собою, а богатства останутся среди тех, у кого есть сила причинять вред. И подумаешь, разве это так важно жить, вместе с Птолемеем, с сатрапами, со всей этой пустой болтовней, где нет в дружбе постоянства, а вражда не безопасна.
А теперь, если Гликера за что-нибудь рассердится на меня, я сразу, схватив ее в свои объятия, крепко целую; если она еще сердится, я обнимаю ее еще сильнее; если она продолжает гневаться, я - в слезы. И тут она уже не может выдержать моего огорчения и сама молит меня успокоиться. В дальнейшем ей не нужно уже ни воинов, ни охранителей, ни стражи: я для нее являюсь всем.
Конечно, очень интересно увидеть прекрасный Нил. А разве не столь же важно увидеть и Евфрат? или Истр? И разве не большие реки Фермодонт, Тигр, Галис, Рейн? Но если я собираюсь видеть все эти реки, то вся моя жизнь утонет в них, не видя Гликеры.
И этот Нил, хоть он и хорош, но полон чудовищ и даже приблизиться к нему нельзя, так как в его пучинах гнездится столько опасности.
Да будет мне дано, о царь Птолемей, умереть и быть похороненным в родной земле, пусть будет суждено каждый год прославлять Диониса у его алтарей, совершать вo время мистерий торжественные обряды, ежегодно ставить на сцене какую-нибудь новую комедию и, смеясь, радуясь, состязаясь, волнуясь, в конце концов побеждать!
Пусть же Филемон будет счастлив и, отправившись в Египет, получит для себя все обещанные ему и мне блага. Ведь у Филемона чет другой Гликеры, да и недостоин он, конечно, такого счастья. Ты же, Гликера, прошу тебя, после твоего праздника Галои, праздника "цветущих садов",[8] - садись скорей на мула и лети ко мне Я никогда не знал более длинного праздника и более несвоевременного. Будь милостива ко мне, Деметра!

Письмо IV, 19 (II, 4)

Гликера - Менандру
То письмо царя, которое ты мне прислал, я немедленно прочла. И клянусь богиней Каллигенеей,[9] в храме которой я сейчас нахожусь, я пришла в восторг, и была вне себя от радости, мой Менандр, и не могла этого скрыть от присутствующих. Тут была моя мать, и другая моя сестра Эфронион, и из подруг та, которую ты хорошо знаешь, она часто обедала у тебя и ты хвалил ее настоящий аттический говор, словно боясь похвалить ее самое, за это я, улыбнувшись, поцеловала тебя особенно горячо, ты не помнишь этого. Менандр? Видя у меня на лице и в глазах необыкновенную радость, они все спросили: "Гликерочка! Что такого хорошего случилось с тобой? И настроением, и видом, и всем теперь ты перед нами другая; ты сияешь всем телом и светишься счастьем и радостью". "Моего Менандра, - говорю я, - египетский царь Птолемей приглашает к себе, предлагая чуть ли не полцарства", и это я сказала возможно сильным и громким голосом, чтобы это слышали все присутствующие здесь женщины. И я говорила это, вертя и крутя в руках письмо с царской печатью.
"Ты радуешься, - сказали они, - что он тебя оставит?" Но ведь это не так, Менандр! Нет, никоим образом я .не поверила бы этому, клянусь богинями, даже если бы по пословице бык заговорил со мною, будто Менандр захочет когда-нибудь или сможет, покинув в Афинах меня, свою Гликеру, царствовать один в Египте .со всеми своими сокровищами. Но из тех писем, которые я прочла, было ясно видно, что это знал и царь, слыша, по-видимому, о моих отношениях с тобою, и он с египетским остроумием хотел слегка посмеяться над тобою. Радуюсь и тому, что даже к нему в Египет дошла молва о нашей любви; во всяком случае он убежден на основании того, что услыхал, что добивается невозможного, желая, чтобы Афины переселились к нему. Ведь что такое Афины без Менандра? Что такое Менандр без Гликеры? Ведь я и готовлю ему маски, и надеваю на актеров платья, и стою за кулисами, судорожно сжимая себе пальцы и дрожа, пока театр не загремит от рукоплесканий; тогда, клянусь Артемидой, я успокаиваюсь и, обнимая тебя, держу священную голову творца комедии в своих объятиях.
А то, что я сказала тогда подругам, будто я рада, это было, мой Менандр, потому, что любит тебя не одна только Гликера, но и заморские цари, и что слава о тебе, перейдя моря, разносит молву о твоих достоинствах. И Египет, и Нил, и мыс Протея, и сторожевые башни Фароса - все теперь находятся в ожидании, желая увидеть Менандра и услышать его скупцов и влюбленных, богобоязненных и неверующих, отцов и сыновей, и рабов, и всех, кого ты выводишь на сцену; все это, конечно, они могут услышать, но они не могут увидеть самого Менандра, если они не приедут в Афины к Гликере и вместе с этим не увидят моего счастья, так как Менандр, прославленный повсюду, и дни и ночи проводит со мной.
Но вот что: уж если бы тебя охватила такая тоска по тамошним благам или по чему-либо другому в Египте, по его огромным богатствам, по его пирамидам и звучащим статуям, по знаменитому лабиринту и всему, что у них так высоко ценится или из-за своей древности, или из-за своего искусства, - то я прошу тебя, Менандр, не делай меня предлогом твоего отказа от этого намерения; и пусть за это не возненавидят меня те афиняне, что уже считают Те меры зерна, которые из-за тебя пошлет им царь. Но отправляйся туда в добрый час с благоприятными ветрами, и пусть сопутствуют тебе все боги, и пусть Зевс тебе покровительствует. Я же тебя не оставлю; не думай, что я это только говорю: я не могу, если бы даже хотела, но, покинув мать и сестер, я поплыву с тобой, став твоей спутницей. Я очень привычна к морским путешествиям, я это хорошо знаю, и, если от сильной гребли ты захвораешь морской болезнью, я буду за тобой ухаживать. Буду заботиться о тебе, обессилевшем от морской качки, и безо всяких нитей, как Ариадна, приведу в Египет не Диониса, но слугу Диониса и его пророка. И я не буду покинута на Наксосе в этих морских пустынях, плача о твоей неверности и умоляя о помощи. Оставим в покое всех этих Тезеев и все эти безнаказанные преступления древних. У нас с тобой все места - свидетели нашей верности, и город, и Пирей, и Египет. Всякое место на земле будет полно нашей любви; и даже если бы мы жили на голой скале, я уверена, что наша любовь сделала бы и ее храмом Афродиты.
Я убеждена, что ты вообще не стремишься ни к имуществу, ни к роскоши, ни к богатству и все свое счастье полагаешь во мне и своих драмах, но, как ты и сам знаешь, твои родственники, родной город, твои близкие и друзья почти все нуждаются во многом, хотят богатства и наживы.
Я хорошо знаю, что никогда и ни в чем - ни в малом, ни в большом ты не будешь обвинять меня, давно уже преданный мне во всем и в своей любви, да и теперь ты подтвердил это еще своим решением, за что я еще больше тебя люблю. Ведь я, Менандр, боюсь, что страстная любовь кратковременна. Она является как бы вынужденной, а поэтому и легко исчезает. Когда же к ней присоединяется и рассудок, то от этого она становится крепче; а из-за того, что к ней примешана страсть, она будет еще слаще и лишена страха.
Решение ты примешь сам, ведь часто ты и наставлял меня в этом и сам учил меня. Но если ты лично не будешь на меня сердиться, я все же боюсь "аттических ос", как бы они не начали, когда я покажусь из дому, повсюду вокруг меня жужжать, будто я лишаю государство афинян такого богатства.
Поэтому прошу тебя, Менандр, подожди и пока что ничего не пиши царю в ответ. Подумай еще. Подожди, пока мы не будем вместе с друзьями, Феофрастом и Эпикуром. Может быть, и им и тебе дело покажется иначе. Давай лучше принесем жертвы богам и посмотрим, что скажут нам внутренности животных, лучше ли нам отправиться в Египет или оставаться здесь. И спросим предсказания у оракула, пославши кого-либо в Дельфы: ведь Аполлон - это наш отечественный бог. В обоих случаях, отправимся ли мы или останемся, мы будем иметь своей защитой волю богов.
Или лучше вот что я сделаю: есть у меня тут женщина, недавно прибывшая сюда из Фригии, очень опытная во всех этих делах: она искусна в чревовещании и ночью толкует волю богов по раскинутым прутикам, заклиная их. И не нужно верить ей на слово, но нужно увидеть самим, что они говорят. Я пошлю за ней. Как говорят, эта женщина должна предварительно совершить какое-то очищение, приготовить для жертвоприношения особых животных, сильно пахнущий ладан, большой кусок стираксовой смолы, пирожки в виде луны и листья дикого агнеца-непорочника. Думаю, что и ты тем временем успеешь прибыть из Пирея. Или сообщи мне точно, до каких пор ты не сможешь увидать свою Гликеру, чтобы я примчалась к тебе, приготовив тем временем эту фригиянку. Если же ты делаешь опыт, как будем все мы жить без тебя - и я, и Пирей, и твоя вилла, и Мунихий, - и для того понемногу изгоняешь все это из своего сердца, то я-то, клянусь богами, никогда не смогу сделать это, да и ты не сможешь, уже столь тесно связанный со мною. И пусть все цари посылают за тобою: я у тебя выше всех царей и ты у меня - мой возлюбленный, который чтит богов и священные клятвы.
Так что больше всего старайся, мой любимый, скорее вернуться ко мне в город: если ты переменишь свое решение относительно поездки к царю, у тебя должны быть совсем готовы комедии, и из них те, которые больше всего могут понравиться Птолемею и его Дионису (а у них вкус не тот, что у народа), - или "Фаада", или "Ненавистник", или "Хвастун", или "Поручители", или "Избитая", или "Сикионец", или что-либо другое. Но что это? Я с такой дерзостью и смелостью сужу о произведениях Менандра, сама будучи невежественной? Но любовь к тебе сделала меня ученой, н я могу во всем этом разбираться. Ведь ты сам меня учил, что "женщине с хорошими природными способностями легко научиться от любящих ее". Да, любовь быстро устраивает свои дела! Клянусь Артемидой, стыдно нам быть недостойными ее и не научиться быстро. Особенно прошу тебя, Менандр, подготовить ту вещь, в которой ты вывел меня, чтобы в случае, если мне не придется быть с тобою, я хотя бы в ней поплыву к Птолемею, и царь тем сильнее почувствует, какое значение имеет и для тебя привезти с собою даже просто описанную тобою любовь, если уж настоящую ты оставил в Афинах.
Но знай, что меня ты здесь не оставишь: я научусь, пока ты не приедешь сюда к нам из Пирея, управлять рулем или помогать кормчему, чтобы, плывя с тобой, своими руками спокойно перевезти тебя по морю, если это путешествие нам покажется более подходящим. Да будет так - я молю всех богов! - Пусть оно будет полезным для всех и пусть моя фригийка предскажет нужное нам лучше, чем твоя "Одержимая" девушка. Будь здоров!


[1] Менандр (ок. 343 — 291 гг. до н. э.) — известнейший представитель новой аттической комедии.

[2] Хремет и Дифил — персонажи комедий Менандра.

[3] Гиперид — известный оратор IV в. до н. э.

[4] Фрина — знаменитая гетера, родом из Феспий, служившая моделью Праксителю для его известной статуи Афродиты. Ритор Евфий обвинил Фрину в нечестии, Гиперид защищал ее, и она была оправдана.

[5] Филемон — древнейший поэт новой аттической комедии III в. до н. э.

[6] «Праздник горшков» — на празднике Анфестерий (вторая половина февраля — первая половина марта) в честь Диониса в первый день праздновали почин нового вина (открытие бочки), во второй день — «праздник кружек», а на третий день — «праздник горшков». В этот день выставляли горшки с вареными овощами в жертву Гермесу и душам умерших.

[7] Пситталия — островок близ Саламина.

[8] Праздник «цветущих садов» в честь богини Деметры и Персефоны отмечался в Элевсине в декабре — январе.

[9] Каллигенея — «производящая на свет прекрасные плоды» — эпитет Деметры.