Чтение работ М. Вебера в сегодняшней России, совсем недавно пережившей нечто вроде собственного "веберовского ренессанса", не лишено своих специфических трудностей. В первую очередь они связаны с иллюзорным ощущением "понятности" целого ряда терминов, введенных в социологический оборот этим классиком социологии, однако нами полученных, что называется, из "вторых" и даже "третьих" рук, благодаря чему они приобрели своеобразный "брезжащий" смысл - результат диссонанса их многочисленных интерпретаций на Западе, где вебероведение вместе со всей западной социологией успело пережить ряд глубоких потрясений и кризисов, расколовших социологическое сообщество на несколько противоборствующих течений и групп, утративших общий язык.
Замысел западных провозвестников "веберовского ренессанса", стремившихся найти выход из этой кризисной ситуации, опираясь на аутентичное прочтение М. Вебера, не осуществился. И хотя в русле этого устремления были достигнуты в высшей степени плодотворные результаты - "Полное собрание" веберовских текстов, работа над которым близится к концу - основная (хоть и подспудная) цель не была достигнута: консолидации социологического сообщества, пусть не мирового, но хотя бы немецкого на почве современного веберианства не произошло. Что же тогда говорить о российском сообществе социологов, где "вебе- ровский ренессанс" способствовал такому росту "известности" М. Вебера, которая оказалась обратно пропорциональной его "познанности". Едва ли не каждый социолог (а то и "политолог" - выходец из среды недавних "историков КПСС) считает своим профессиональным долгом лишний раз употребить какой-нибудь веберовский термин - "например" "харизма" (которому у нас явно повезло), хотя, результатом подобных ритуальных жестов, как правило, оказывается лишь его когнитивная девальвация.
В итоге мы имеем сегодня дело с тем, что, пользуясь емким солженицинским выражением можно было бы назвать социологической "образованщиной", способной скорее вызвать у молодежи привычный для нее негативизм по отношению если не к самому М. Веберу, то уж, во всяком случае к высоколобому веберианству, а у зрелого поколения - скепсис и растерянность перед лицом столь же необозримой, сколь и неприступной "веберианы", успешно наступающей с Запада, зато в "наших палестинах" способной породить лишь веберианствующих графоманов. Перед лицом этой удручающей угрозы трезвомыслящим социологам ничего не остается, кроме надежды на "социологическое просвещение", но уже не "первичное", о каком мечтал недавно умерший Н. Луман, и даже не "вторичное", с которым мы уже опоздали, а скорее "третичное", когда пришла пора задуматься о просвещенности наших самозваных просветителей.
Однако в нашем случае совсем не подходит чапаевское "Наплевать и забыть". В чем в чем, а в склонности к "напливизму" (даже в виде березовского "пофигизма") и к постоянной "забывчатости" нам, россиянам никак не откажешь. В нашем случае "социологическое просвещение" должно предполагать разумную избирательность - способность найти в захлестывающем нас потоке социологической литературы (и "литературщины") то, за что можно было бы ухватиться, чтобы всплыть на поверхность и оглядеться. И здесь - в противовес самоупоенно-шапкозакидательскому: "Мы успели сорок тысяч всяких книжек прочитать, // И узнали что почем и очень точно" - мы должны вспомнить об идее "медленного чтения", сформулированной Ф. Ницше-античником (вопреки Ницше - "дионисисту"). Речь идет о новом, - о медленном и медлительном прочтении, - веберовских текстов, в особенности тех, которые в нашей прежней спешке мы прежде не столько прочитывали, сколько проскакивали глазами в поисках чего-то "невероятного", чего при "скоростном" чтении мы, конечно же, не могли в них обнаружить, хотя оно, это "невероятное", буквально лежало на поверхности, ожидая лишь одного- единственного: неторопливого, а значит, внимательного и вдумчивого прочтения.
Речь идет в данном случае о необходимости медлительного - а, значит, совершенно нового - прочтения трех веберовских работ, казалось бы, далеких от современной социологической "Теории" (включая веберовскую), а потому раньше либо просто "просматривавшихся" нашими "методологами", либо прочитанных по методу "скоростного чтения" исключительно в интересах "Эрудиции", скорее поражающей воображение (причем, наповал) слушателей и почитателей, чем дающей пищу их уму, еще не научившемуся отличать насущность знаний, от необязательности "сведений". А именно о "Городе", "Аграрной истории Древнего мира" и курсе лекций по "Истории хозяйства", прочитанном М. Вебером незадолго до его безвременной кончины, настигшей его буквально в период "акме" - исполненного зрелой мудрости расцвета творческих сил.
Разумеется, помочь нам понять "неясности", встречающиеся в этих работах, должны комментаторские тексты, опубликованные в "Полном собрании" веберовских сочинений и других текстов М. Вебера, в которых, кстати сказать, присутствует глубоко родственный ему самому исследовательский пафос, стремление вникнуть в то, что есть (а не воображается "искушенным читателем"), присутствует в непосредственной данности исследуемого предмета, явлено непосредственно, а не скрывается в мистических глубинах "непостижного уму". Однако никакие комментарии веберовских текстов не могут заменить самого главного и решающего для их аутентичного восприятия. А именно читательского сотворчества, возможного лишь в самом "акте" медлительного чтения работ М. Вебера, особенно тех, что исполнены смиренной прозы исторических фактов, не написаны ни "шершавым языком плаката", ни туманным языком надуманной многозначительности, этой вчерашней плакатности, но только, что называется, "наоборот", остающейся таковой даже в том случае, когда она выдается за - совсем уж "чисто теоретическую" - социологию.
Именно такого рода "сверх-теоретичности" и противополагал М. Вебер свой вариант социологии, которую он называл "эмпирической" вопреки ее ярко выраженной теоретичности, каковая - опять-таки не в духе нашей "постмодерновой" эпохи - не очень-то торопилась выставить напоказ свою (уже тогда порядком "фрейдизированную") наготу. Язык фактов - прежде всего исторических, то есть "культурно нагруженных" - явно был для него предпочтительнее туманных намеков "девственно чистой теории". Вот почему М. Вебер остается "эмпириком" даже тогда, когда он работаете, казалось бы, "сугубо теоретическим" (либо "культурно нагруженным") материалом, находя в нем такие аспекты, которые можно, что называется "попробовать на- ощупь" или "на вкус". И в то же время остается подлинным теоретиком даже тогда, когда оперирует вполне конкретной "эмпирией" предстающей как "непосредственная данность", поскольку она берется в таких - на первый взгляд, неожиданных - ракурсах, которые обнажают ее (этой "данности") сугубо интеллектуальный "под" - и "за" - текст.
Однако именно в такой, можно сказать "кентаврической", двузначности и двуединости, позволяющей объединить "чисто эмпирический" и "сугубо теоретический" аспекты социологии, изначально предстает в веберовских исследованиях действительно человеческая, то есть историческая реальность. Реальность, сотканная из осмысленых, то есть исполненных смысла, смысловым образом ориентированных, человеческих действий, совершаемых, что называется, "в здравом уме и трезвой памяти". Действий, фиксируемых эмпирически, но в то же самое время заключающих в себе нечто более-чем-эмпирическое. А именно - смысл, постижение которого необходимо предполагает подключение сверхэмпирической - интеллектуальной, "умопостигающей" -способности, сколь бы "автоматически" и "нерефлектированно" оно, это постижение, ни совершалось.
Непосредственное, изначально целостное восприятие этого двуединства человеческой природы, сказывающееся как в простейших, так и в сложнейших "социальных действиях" индивида и было глубинным источником исследовательского интереса и Вебера-историка, каким он предстает уже в самых ранних своих работах, и Вебера правоведа-экономиста, каким он очень быстро становится, и Вебера религиоведа-социолога, каким он заявил о себе в классической "Протестантской этике", и, наконец, Вебера правоведа и экономиста, социолога и культуролога, каким он обнаруживал себя во всех последующих трудах, включая и те, что представлены в предлагаемых книгах.
Уже сам перечень тех научных областей, на которые простирался исследовательский интерес М. Вебера, свидетельствовал далеко не только о его энциклопедической образованности, ставящей его в один ряд с мыслителями эпохи Ренессанса, но и об изначальной "синтетичности" его исследовательского подхода, которая в век углубляющейся научной профессионализации и специализации не могла найти для себя другой "крыши", кроме социологической. Ибо только в достаточно широких рамках уже состоявшейся, но еще не "устоявшейся" и не "отстоявшейся" социологии еще оставались дозволенными широкие "синтезы", которые могли позволить себе такие универсально мыслящие исследователи как М. Вебер или Э. Дюркгейм, унаследовавшие системосозидательскую устремленность от основоположников социологии XIX столетия.
* * *
Стоит только попытаться всерьез ввести итоговые теоретико-методологические размышления М. Вебера в универсально-исторический контекст предшествовавших им либо следовавших за ними исследований западно-европейского города, культур-философски углубленных эксурсов в аграрную историю Древнего мира, и, наконец, всеобщую историю хозяйства, как начинает проявляться действительный фундамент и реальный подтекст веберовской социологии, в свете которых она предстает не столько как отвлеченно "теоретическая", сколько как синтетическая научная дисциплина. Отсюда и "неожиданность" М. Вебера, чья социология встает обновленной его животворным видением "большой" - всемирной - истории. Отсюда и актуальность "специальных исследований" М. Вебера - историка хозяйства и права - "полузабытых" именно потому, что мы все еще пытались (если пытались вообще) читать их с помощью довеберовской "оптики", обособляющей друг от друга названные выше дисциплины, - вопреки его постоянному стремлению перебросить мосты между ними.
Сегодня, когда социологи читают веберовские тексты, так сказать "с конца", "отталкиваясь" от "достигнутых результатов" (забывая мудрое предостережение Гегеля, говорившего, что "голый результат" есть не более чем "труп", оставивший позади себя животворную "тенденцию", изначальную движущую пружину), мы зачастую просто проскакиваем самое существенное в сравнительно-исторической социологии М. Вебера, к чему он вновь и вновь возвращался, но каждый раз, как говорится, "на новом витке спирали". А именно - его синтетически-целостное видение исторических реалий, которое именно в силу этой объемности и синтетичности представало одновременно и как социологическое. Ибо социология, в конце концов, есть не что иное, как постижение общественной реальности в ее целостности, в каковой и заключается социологическая "суть дела".
А то, что М. Вебер называл "идеально-типическим" подходом, было фактически особого рода оптикой, используемой для того, чтобы, вычленив с помощью этого способа типологизации существенно важные связи и сопряжения общественной "тотальности" (как сказал бы Гегель), совершить затем то же самое "восхождение от абстрактного к конкретному", Которое рассматривали как конечную цель научного исследования не только Гегель и Маркс, но, в чем мы сможем еще и еще раз убедиться, также и Вебер.
И в этом нам поможет "медленное чтение" прежде всего его историко-правовых и историко-экономических исследований, таких как "Город", "Аграрная история Древнего мира" и лекции по "Истории хозяйства", - то самое "медленное чтение", которое настоятельно рекомендовал своим читателям и почитателям еще Ф. Ницше, но которое, быть может, еще важнее для нашей околосоциологической "образованщины", каким-то чудом "сумевшей" (согласно ее несколько завышенной поэтической самооценке), "сорок тысяч всяких книжек прочитать". Быть может, эта рекомендация не вполне "релевантна" (несмотря на все усилия нынешних постмодернистов дерридистского призыва доказать обратное) в "случае Ницше", но вот что касается названных веберовских исследований, - впрочем, не только их, - ее следует воспринимать, что называется, "на полном серьезе". Кавалерийским наскоком здесь не обойтись. Чем медленнее будет чтение веберовских текстов, тем дальше продвинется - за тот же промежуток времени - читательская мысль.
* * *
Как видим, называя свою социологию "эмпирической" М. Вебер противополагает ее не теоретической социологии, которая вовсе не исключается его пониманием социологического исследования, но именно абстрактной, отвлекающейся от "материи" социальной жизни, работающей с формализованными понятиями, создаваемыми с помощью "генерализующего" метода естествознания. Веберовская работа с социологическими понятиями предполагает их далеко идущую содержательность, учитывающую неповторимую индивидуальность каждого из исследуемых с их помощью "объектов", извлеченных из многообразных "сцеплений" общественной жизни, что и делает необходимой особого рода типизацию исследуемой действительности, существенно отличную от ее чисто логической формализации, работающей с понятиями "рода" и "видовых отличий". Ибо понятие "типа", с которым работает веберовская социология, принципиально отличается от формально-логически полученного "рода" уже тем, что вырабатывается на путях углубленного противопоставления его другим "типам" исследуемого явления, предполагающего особый способ теоретической рефлексии: учет альтернативных возможностей типологического конструирования, которому никогда не дано постичь всю уникальность самого этого явления.
Работая с идеально-типическими понятиями, то есть понятиями, учитывающими принципиальную неисчерпаемость исследуемых исторических явлений, связанную именно с их уникальностью и неповторимой "однократностью", М. Вебер никогда не забывал, что "постичь" каждое из них можно лишь с учетом принципиальной гипотетичности каждого из упомянутых понятий, представляющих собой "мыслительные конструкции", создаваемые на путях сопоставляющего противопоставления другим аналогичным конструкциям (или противопоставляющим сопоставлениям с ними). Там, где формальная логика - вполне справедливо! - искала и ищет "видовые отличия", веберовская типология, умудренная неокантиански-риккертовским "идиографизмом", то есть учением о принципиальной неповторимости всего индивидуального, фиксирует социологические (если не онтологические), исторические, то есть событийные (если не метаисторически - "бытийные") различения и противоположности. Иначе говоря, речь идет о гораздо более глубоком понимании отличия и различия, учитывающем неустранимую историческую дистанцию между сопоставляемыми и различаемыми явлениями, каждое из которых имеет не логически, а "событийно" - неповторимый характер, так что даже там, где, казалось бы, фиксируется одно и то же, оно, на самом деле - в исторической действительности - вовсе не то же самое.
В данном случае не постулируется заранее принципиальное тождество одного экземпляра данного вида другому (что и позволяет идентифицировать их по принадлежности к одному и тому же виду), но скорее предполагается их изначальное различие, которое оказывается, таким образом, одновременно и видовым и индивидуальным, как, например, различие типов капитализма, каждый из которых одновременно есть неповторимый индивидуум, отличный от других "экземпляров" данного типа. Речь идет об исторической уникальности, то есть несравнимости явления, которое не может рассматриваться как "экземпляр" вида, самотождественный именно в силу его уникальности. Отсюда и необходимость конструирования идеального типа явления, подлежащего сопоставлению, в качестве какового оно (это явление) только и может быть сравниваемо с другими, подлежащими той же сопоставительной процедуре.
Иначе говоря, уникальное, то есть несравнимое, если и может быть сопоставляемо с другими "несравнимостями", так только после его предварительной - типологизирующей - обработки. Сопоставляются ее результаты - исторические типы (общества, экономики, города, сословия, класса и т. д.), а не сами явления, взятые во всей их уникальности. Речь идет о предварительной типизации, отборе и комбинировании аналитически выделенных сторон явления, делающих его доступным сопоставлению с другими явлениями того же "ряда". Это и есть метод исторической конкретизации явления, предваряющий процедуру сравнения одного идеального типа явлений с другими, подвергшимися аналогичной обработке.
Но это значит, что в основе веберовски понимаемой процедуры, составляющей главное содержание сравнительно-исторического подхода, лежит методика и техника формирования "идеального типа" явления, подлежащего такому сопоставлению. Так что уже одно это обстоятельство решающим образом трансформирует привычное представление о сравнительно-историческом методе, упускающем, как видим, едва ли не самое существенное, внесенное М. Вебером в эту методологию, которую он далеко идущим образом революционизировал, превратив в "элемент" своего метода анализа культурно-исторических явлений. Речь идет об идеально-типическом конструировании (вернее, реконструировании) исследуемого исторического явления, которое - уже затем, на следующем этапе аналитической работы, - подвергается сопоставлению с другими "идеальными типами", позволяющему ставить вопрос о сходстве или различиях, близости или удаленности соответствующих общественных процессов и форм.
И совсем не случайно, развивая ту же мысль в самом конце "Аграрной истории...", уже после основного текста, в последнем из библиографических примечаний к нему, М. Вебер пишет, возвращаясь к обсуждаемой нами проблеме: "Действительно критическое сравнение стадий развития античного полиса и средневекового города (ср., например, замечания об этом в "Wirtsch. Gesch. des Schwarzwalds" Ε. Gotheinʼa., стр. 61 и след.) было бы благодарным делом и плодотворным, конечно, только в том случае, когда оно не является целью и (на манер теперь модных построений общих схем развития) не охотится за "аналогиями" и "параллелями", но, как раз наоборот, только тогда, когда его цель заключается в выяснении особенностей каждой из обеих, в конечном счете столь различных эволюций и в установлении причин различного их хода. Что для него при этом необходимо в качестве необходимой предварительной работы изолирование (следовательно, абстракция) отдельных составных частей явления и затем для каждой отдельной части ориентирование на правила опыта и образование ясных понятий (см. выше во Введении), бе? которых нигде не может быть достигнута какая-либо достоверность в установлении причинных связей, конечно, остается при этом правильным и должно быть принято во внимание как раз для экономического явления, в области которого отсутствие точности понятий может создать самые превратные, какие только можно представить себе, суждения" (2, 406). Итак, снова и снова: "охота" за поверхностными параллелями и аналогиями, в которую уже при М. Вебере вырождалась сравнительно-историческая методология, не имеет ничего общего с ее подлинной целью - выяснением неповторимых особенностей сравниваемых явлений, в котором он видел задачу, в частности, и своего собственного радикального историзма, отстаивающего сущностную (если не онтологическую) неповторимость действительно исторических явлений.
Однако именно такого рода историзм, смыкающийся, как видим, с радикально последовательным идиографизмом, приводит М. Вебера в конфликт не только с поверхностно толкуемым сравнительно-историческим методом, но и с марксовым учением об "общественно-экономических формациях", нанизываемых на шампур просветительской концепции прогресса, унаследованной социологией XIX века как в ее контовском, так и в марксистском вариантах. Отказываясь от "прогрессизма" классической социологии и тем самым открывая перспективу ее неклассического развития, М. Вебер начинает с того, что меняет общую философско-историческую перспективу, предполагая такую последовательность эволюции социальных форм, в русле которой допускается образование более развитых форм одновременно с менее развитыми или даже прежде менее развитых, и толкуя такого рода факты не как аномалии "понятных сдвигов" на "восходящей линии поступательного развития человечества", а как свидетельство независимости течения реальной истории от каких-либо априорных принципов, в том числе и "закона Прогресса".
Единственным критерием "развития" общественных форм (утрачивающих при этом онтологическую фундаментальность марксовых "общественных формаций") становится у М. Вебера эмпирически фиксируемое "приближение" исследуемого явления (например, города, или какой-нибудь "частичной" структуры, входящей в состав этого синтетически-целостного образования) к соответствующему "идеальному типу", либо, наоборот, "удаление" от него. Эта исследовательская процедура позволяет М. Веберу рассматривать те или иные социальные процессы, не присягая на верность таким ценностно нагруженным категориям как "прогресс" или "реакция", вынуждающим исследователя делать поспешные заключения о заранее данном "смысле процесса", каковой на самом деле складывал как итог деятельности и зачастую весьма и весьма драматического противоборства самых различных общественных сил, каждая из которых вносит в него свой собственный "смысл". В столь решительном отказе М. Вебера от идеологического "глобализма", одержимого стремлением предписать человечеству априорные цели его эволюции, и заключается пафос веберовского "эмпиризма", побуждавший будущего автора "Хозяйства и общества", достаточно далекого от того, что в наше время называют "эмпирической социологий", все-таки определять свою версию социологической науки именно с помощью этого словосочетания.
Все это не помешало М. Веберу внести свой особый вклад в философию истории, заострив одну из центральных ее проблем - проблему трехчленной периодизации исторического процесса: "античность - Средневековье - Новое время (или "современность")". Причем заострил он ее именно в результате своей попытки поставить на рельсы "эмпирического исследования" вопросы, доступные, как до него казалось, лишь "отвлеченно-теоретическому" (если не вовсе умозрительно-спекулятивному) рассмотрению. И сделал это М. Вебер, в частности (а, быть может, прежде всего) как раз в таких работах, как "Город", Аграрная история Древнего мира" и "История хозяйства", сама "материя которых исключала, казалось, культур-философскую и философско-историческую постановку вопроса, заранее отмежевываясь от нее. Причем одной из центральных проблем оказалась в них (особенно в первых двух) как раз "сфинксова проблема" феодализма, к который мы еще вернемся.
* * *
"Синтетичность" социологии М. Вебера, предполагаемая спецификой ее предмета особенно остро обозначилась уже в самом начале его "Города", когда автор книги задался вопросом об определении понятия этого многосложного объекта, подлежащего всестороннему исследованию. "Полноправный гражданин античности, - начинает он свой анализ с того, что можно было бы по примеру К. Маркса назвать "клеточкой" данного объекта, - был жителем города, обладающим землей (Ackerbürger)", причем, как дает понять автор, не только на территории самого города, но и за ее пределами, а подчас, только за городской чертой. (1, 314). А это значит, что понять социальный "статус" типичного горожанина невозможно, не выходя за формально-правовые рамки его "гражданства" в имущественную сферу, где чисто юридические отношения переплетаются с экономическими, а те, в свою очередь, с административно-политическими, поскольку условием "гражданства" полноправного жителя "античного полиса", был экономический факт обладания определенным участком земли, имевший в глазах его сограждан, кроме всего прочего, и политическую значимость, ибо только обладание землей, так или иначе "принадлежащей" городу, обеспечивало ему право участия в городской политике, включая военную, поскольку каждый горожанин должен был участвовать в вооруженных формированиях, имеющих целью защиту городских территориальных интересов.
Вот какой комплекс разнопорядковых отношений был связан в античности с простым фактом удостоверения "гражданства" горожанина, который скрывается в наши дни за бюрократически звучащим словом "прописка". Для нас же важно пока что констатировать, насколько тесно история античного, а еще теснее - средневекового города была сопряжена с аграрной историей античности и Средневековья. Так что в одних случаях история города включала в себя - по крайней мере частично - историю городских земель, теснейшим образом связанную с аграрной историей "городской округи", а в других - брала ее целиком; и тогда судьба городских и соседствующих с ним внегородских территорий оказывалась вплетенной в аграрную историю как античного, так и средневекового обществ. Не случайно книги М. Вебера, посвященные этим двум, казалось бы, достаточно далеким друг от друга сюжетам - судьбам античных и средневековых городов, с одной стороны, и аграрной истории античности и Средневековья - с другой - оказались так тесно связанными друг с другом и чисто хронологически, и содержательно (первая из них вышла в 1905-1906 гг., а вторая - в 1909 г., причем многие сюжеты буквально перекочевали во вторую).
Но дело не только в том, что названные книги оказались тематически и проблемно так тесно переплетены друг с другом, что адекватное понимание каждой из них с необходимостью требовало обращения к другой. Еще более далеко идущим образом их объединяло единство веберовского синтетического подхода к рассмотрению предмета каждой из них, который буквально требовал его как в том случае, когда это был город, так и в том, когда им было сельское хозяйство. Как свидетельствует одна из более ранних работ, в которой уже ярко заявил о себе будущий социолог, задаваясь вопросом о необходимости "сопрячь" проблематику "аграрной истории Древнего Рима" с государственно-правовой (и тем самым политической) и частно-правовой (и тем самым экономической) проблематикой, еще до того, как М. Вебер специально углубился в социологическую проблематику, он уже фактически сталкивался с нею каждый раз, когда вставал вопрос о необходимости органического сочетания правоведения и политэкономии при решении конкретных вопросов античной истории.
Во всех этих случаях на заднем плане веберовских исканий маячил образ будущей - уже синтетической - социологии, который он еще не идентифицировал в соответствующем понятии только потому, что она еще не существовала фактически и ее только предстояло создать, причем создать никому иному, как ему самому. Что он, по сути дела, и попытался предпринять в своем главном труде (практически так и оставшемся незавершенным) под несколько условным названием "Хозяйство и общество", заключительным разделом которого совсем не случайно оказался именно "Город", - работа, в которой прорыв к искомой М. Вебером синтетической социологии впервые обнаружил всю свою плодотворность.
"Из того, - писал М. Вебер, - что мы в нашем исследовании данного вопроса должны были говорить о "хозяйственной политике города", о "городской округе", "городских властях", следует, что понятие "город" может и должно быть введено не только в ряд рассмотренных до сих пор экономических, но и политических категорий" (1, 317). Но это не все. Город, согласно М. Веберу, должен был рассматриваться также и "как до некоторой степени автономный союз, "община", с особыми политическими и административными учреждениями". "Во всяком случае, - уточнял он, - необходимо безусловно придерживаться различия между уже разъясненным экономическим понятием города и политически-административным. Только в последнем смысле городу принадлежит особая городская территория. В том же смысле городом может считаться местность, экономически этого имени и не заслуживающая" (5, 15).
И тем не менее все эти аспекты понятия города, фиксируемые в более узких понятиях специальных научных дисциплин, должны быть - в итоге его всестороннего рассмотрения - сведены в рамках более общей категории, которая уже не должна принадлежать никакой науке, кроме социологии, взятой в самом широком смысле этого термина. Причем в отличие от понятий других научных дисциплин, с помощью которых концептуализируются экономический, политический, юридический и другие аспекты городской жизни, обобщающая категория города "синтезирует" (Гегель сказал бы "снимает") в себе содержание всех остальных. Только в отличие от гегелевского "снятия" в веберовском синтезе эти различия не растворяются, а, напротив, заостряются в обобщающей категории, поскольку читателю каждый раз дается понять, какой аспект городской жизни имеется в виду, когда упоминается город.
Так что необходимость "безусловно придерживаться различия" между вышеупомянутыми аспектами синтетического понятия города не только не "отменяется, но, напротив, становится тем более настоятельной, что в каждом конкретном случае приходится одновременно учитывать, "иметь в виду", присутствие в рассматриваемом предмете не одного-единственного аспекта, но и целого ряда других, внутренне с ним связанных. Отсюда - дополнительные трудности читателей веберовских текстов, не привыкших к суровым требованиям "медленного чтения", к которому призывал даже Ф. Ницше, "налету" схватывавший нетривиальные мысли.
Итак, отправным пунктом веберовского - синтетического, то есть (в данном случае) социологического, определения понятия города является "двоица", уже принадлежащая к категории множества, а не единства: "рынок" и "бург", уже хронологически далеко не всегда совмещавшиеся друг с другом, поскольку в одних случаях "бург" (городская крепость) предшествовал появлению рынка, а в других, наоборот, последний предшествовал первому. "Бург" символизировал военно-политическую составляющую города, "рынок" - его экономическую составляющую. К военно-политической составляющей примыкала уже "чисто" административная: "городской суд", предполагавший "хотя бы какое-то, но собственное, городское, право" (1, 323).
Но сверх того город в целом конституировался и как своего рода "корпорация", выраставшая из разного рода социальных общностей (родовых "общин" и межродовых "союзов"), то есть, если вспомнить Ф. Тённиса, образований как общинного ("гемайншафтного"), так и собственно общественного ("гезельшафтного") типа, противоположность каковых постепенно стиралась в городских рамках. Если иметь в виду традиционные дисциплинарные разграничения, то именно этот последний аспект города и должен был бы оставаться предметом "собственно социологического" рассмотрения в точном смысле этого словосочетания, которое, как видим, представлялось слишком узким с точки зрения
"синтезирующей" социологии М. Вебера.
* * *
Как видим, объединение в одном издании трех веберовских работ, хронологически относящихся к различным периодам творчества М. Вебера, вовсе не случайно. Во-первых, все они отмечены бросающимся в глаза единством его социологического и специфически исторического интересов, которое характерно далеко не для всех социологов минувшего века, особенно тех из них, которые спешат причислить себя к "элитарному" кругу "чистых теоретиков", склонных выводить свои концепции из социологических абстракций, кажущихся им тем более глубокими, чем дальше они от всякой "материи", в особенности же - исторической, включая историю самой социологии. Во-вторых, и "Город", и "Аграрная история Древнего мира"^ и лекции по "Истории хозяйства" объединены объемностью исследовательской оптики их автора, предполагавшей видение исторической реальности - будь это "полис", сельское хозяйство, взятое в различные исторические периоды, или история хозяйства в целом, - одновременно с нескольких точек зрения: не только "собственно" социологической, но и юридически-правовой, и, как сказали бы сегодня, "политологической", и экономической.
В-третьих, что вытекает из двух названных пунктов, каждая из перечисленных работ в отдельности, и все они вместе свидетельствуют об изначальной синтетичности исследовательского подхода М. Вебера, которая изначально подталкивала его на путь обновленной социологии, понятой как синтез наук об обществе, произрастающий на единственно возможной для него почве Истории. Причем дело здесь не только в том, что город, или хозяйство в качестве особенно сложных ("комплексных") объектов исследования требует соответствующей "комплексности" исследовательского инструментария. Историческое исследование города знает и его "одномерные" рассмотрения - например, чисто экономические, или чисто политические. Однако сущность веберовского подхода такова, что она требует многоаспектности рассмотрения, предполагающей синтез этих различных аспектов как цель всего исследования. Причем речь шла совсем не о "выведении" одного аспекта анализа из другого (например, политического из экономического, или наоборот, как того требовал монизм - все равно какой, материалистический или идеалистический), а о существенно ином. О том, чтобы совместить их в рамках целостного рассмотрения исследуемого предмета, отведя ему свое место в итоговой картине.
То, как этого можно достичь М. Вебер продемонстировал раньше, чем была опубликована первая из упомянутых нами работ, - в своей знаменитой "Протестантской этике", за которой последовал целый ряд новаторских исследований, составивших три тома его монументальной "Хозяйственной этики мировых религий". Задавшись вопросом ставшим уже традиционным в его времена, - о роли духовного фактора в развитии материального производства (или - в переводе на догматический язык "материалистического понимания истории" - о соотношении "базиса и надстройки") автор "Протестантской этики" предложил гениальное решение разверзнувшейся здесь антиномии. Он отказался от глобальной (и неразрешимой в этой своей глобальности) постановки вопроса и предложил конкретизировать сам этот вопрос, ограничив его узкими рамками "хозяйственной этики" различных религий и ее роли в эмпирически фиксируемой истории исповедующих их народов.
При этом, проблема локализовалась в рамках вполне определенного исторического пространства, например, точки пересечения "протестантской этики" и того, что можно было бы конкретно фиксировать как "дух" капитализма, животворную идею этого последнего. (Работа, название которое заставляет вспомнить о "Рождении трагедии из духа музыки", где "дух музыки" сталкивается на узенькой дорожке с "трагедией" как определенным культурно-историческим феноменом, трактуемым как одно из двух противоборствующих начал западной культуры вообще.
"Проклятый вопрос" о роли идей в общественном развитии "изымался" таким образом из отвлеченной сферы социального философствования и погружался в стихию вполне конкретного исследования определенного типа хозяйственной этики, его рождения из лона протестантской религии и воздействия на образ жизни людей, его исповедующих. В центре исследовательского интереса оказывается, таким образом, вполне обозримая в каждом конкретном случае проблема определения места и роли в жизни "вот этого" индивидуума этической установки на хозяйственную деятельность, предполагающую соответствующую систему поведения и что здесь самое существенное - религиозное оправдание, обоснование этой "системы", придающее высший смысл повседневной деятельности религиозно озабоченных (или, как сказал бы М. Вебер, "религиозно музыкальных") людей.
Таким образом социально-философская проблема утрачивала свою непреодолимую отвлеченность и выводилась, если хотите, на чисто эмпирический уровень, - уровень исторического эксперимента, который действительно был произведен в рамках определенной "общины" верующих, каковой в каждом данном случае представал протестантизм. Это и был многообещающий переход от социальной философии к социологии, от философии истории - к социологическому исследованию. Переход, который, как это продемонстировали и "Город", и "Аграрная история Древнего мира", открывал для социологии новые возможности, которые, к сожалению, остаются невостребованными нашим социологическим сообществом до сих пор.
Что же касается самого М. Вебера, то он не замедлил с использованием этих возможностей, расширяя рамки собственно социологической постановки вопроса за счет территорий, каковые до него считались доменом специфически философских (ибо чисто умозрительных) дисциплин. Прежде всего он продолжил, выведя ее на новый уровень, вялотекущую войну против "теории прогресса", которую и в XX веке разделяли далеко не одни только "твердокаменные" марксисты и эволюционисты. Его вклад в эту борьбу был связан, как свидетельствует веберовской "Город", прежде всего с дальнейшей разработкой сравнительно-исторического метода, доведенной до того пункта, где возникла потребность в дополнении его новым - идеально-типическим - методом, который автор этой книги предложил уже в программной статье "Объективность" социально-научного и социально-политического познания" (1904).
Свое понимание сравнительно-исторического метода М. Вебер акцентирует следующим образом. "...Кто видит исключительную задачу "истории", - пишет он в последней главе "Аграрной истории Древнего мира", явно отводя упреки, касающиеся его склонности к проведению исторических параллелей, которая отличает эту его работу точно так же, как и предшествовавший ей "Город", - не в том, чтобы сделать себя излишней, доказав, что "все уже было", и что все или почти все различия есть различия меры (что, конечно, справедливо), тот будет делать ударение на различиях (Verschiebungen), и будет пользоваться сходствами для того только, чтобы выяснить своеобразие каждого из обоих (сопоставляемых - Ю. Д.) кругов развития по отношению друг к другу" (2, 362).
Иначе говоря, главное в сравнительно-исторической процедуре автор видит не только и не столько в отождествлении сопоставляемых эпох ("кругов развития"), а в их более отчетливом различении, и, следовательно, в выявлении различий, связанных с изначальной (в конечном счете онтологически фундированной) уникальностью каждой из них. Сознание этого последнего момента и образует онтологический подтекст веберовского понимания "идеального типа" как теоретической "стилизации" типизируемого объекта, осуществляемой с ясным и отчетливым сознанием того, что это вовсе не "отражение" (и тем менее "копия") исследуемой реальности, а всего лишь мысленная конструкция - "утопия", выстраиваемая для того, чтобы более выпукло представить какие-то отдельные "аспекты" данного объекта, поставленные в логически оправданную связь друг с другом.
Приводя пример такого - методологически отрефлектированного (в отличие от автоматически применяемого теми учеными, которые не отдают отчета о природе используемой ими методики исторического сопоставления) - сравнения "аналогичных" явлений, относящихся к различным культурно-историческим контекста, М. Вебер пишет, имея в виду его собственные сопоставления городов, типичных для античности, с одной стороны, и европейского Средневековья - с другой: "Где в средние века цехи приобретают господство над городом и для политических целей принуждают городскую знать, как и каждого, кто хочет пользоваться политическими правами, записываться в какой-ни- будь цех, чтобы облагаться им (цехом) налогами и подлежать его контролю, там в древности стоит δήμος (демос), деревня, которая - например, почти по всему кругу афинского владычества - для политических целей употребляет такое же принуждение. Где Древность распределяет abstuft обязанность иметь военное вооружение по классам владельцев земельной ренты, там средние века (распределяют ее - Ю. Д.) по цехам. Разница эта чрезвычайно бьет в глаза, и уже она одна показывает, что "средневековый", то есть являющийся специфическим для средних веков, город экономически и социально в решающих пунктах был совершенно иначе конструирован, чем античный (2, 362).
Настаивая в этом, как и в других подобных случаях, на весьма существенных содержательных различиях социокультурных явлений, принадлежащих к различным историческим эпохам, автор "Аграрной истории Древнего мира" - здесь же! - оставляет место для другого, на этот раз не удаляющего, а, напротив, сближающего сопоставления, специально подчеркивая в заключение к приведенному отрывку фразу, открывающую место для нового сближения, встающего на место только что отвергнутого. Оказывается, что "средневековый" город "конструирован" совсем иным образом, чем античный, "хотя бы в том смысле, что средние века задолго до возникновения форм капиталистической организации ближе стояли к нашему капиталистическому развитию, чем (античный - Ю. Д.) полис (там же). За этой, вовсе не случайной, оговоркой стоит новый поворот, который автор "Города" и "Аграрной истории.." придает сравнительно-исторической методологии, выводя ее на новый мировоззренческий уровень, где она приобретает характер отчетливо выраженной оппозиции далеко не только к просветительской "теории прогресса", с каковой она так долго "мирно сосуществовала".
И в самом деле. Сказать, что средние века стояли ближе к современному капиталистическому развитию, чем античный полис, даже в тот период, когда там вообще не возникли какие бы то ни было формы "капиталистической организации", - значит не только дистанцироваться от позиции Т. Моммзена и Э. Мейера, считавших, что капитализм, вполне аналогичный современному, существовал уже в Древней Греции, но и пойти гораздо дальше, поставив вопрос о двух культурно-исторических формах капитализма, отвечающих экономической сущности этого понятия, одна из которых - античная - стояла дальше от современного, а другая - средневековая - напротив, приближалась к нему, по крайней мере в некоторых отношениях, причем настолько, что давала возможность говорить о ней как о непосредственной предшественнице капитализма Нового времени.
Итак, мы вновь убеждаемся в том, что сравнительно-исторический метод в культурологии, а затем и в обществоведении (еще на рубеже XIX-XX веков, казалось, "мирно сосуществовавший" с новейшей, то есть марксистской разновидностью теории прогресса), тем не менее изначально таил в себе возможность стать альтернативой всякого прогрессизма, которой и воспользовался М. Вебер, с самого начала придававший своим сравнительно-историческим экскурсам в историю города - как азиатского, так и европейского, - историю сельского хозяйства, как и хозяйства вообще, смысл, явно исключавший возможность прогрессистского толкования человеческой эволюции. Способы сопоставления современных М. Веберу результатов общественной эволюции человечества с ее хронологически более ранними фазами, гораздо чаще давали ему основание сомневаться в возможностях общечеловеческого прогресса, чем убеждали его в обратном.
Набор необходимых признаков, характеризующих, согласно М. Веберу, "идеальный тип" западного города, определяется им в процессе сопоставления с типическим восточным, или "азиатским", городом, у которого отсутствует целый ряд вышеупомянутых признаков. Причем на первое место он выдвигает отсутствие в азиатских городах такого признака, как "корпоративность", в силу которой типичный город представал как "объединение полноправных граждан, имеющих своих представителей в городском управлении, борьба за автономию которого и ее последующее расширение была характерной чертой истории западноевропейского города как в античности (особенно, в прибрежных городах), так и в средние века (особенно на севере Европы).
В противоположность Западу, констатирует М. Вебер, на Востоке "общих объединений, представительства горожан как таковых... не существовало", там "такого понятия вообще не было". Прежде всего отсутствуют специфические свойства горожан как сословия" (1, 323). А там, где, как в Японии, наличествовало сословное деление, "понятия "совокупность горожан" не было, также как понятия "городская община" (1, 325). "Понятие городской общины и горожан как целого отсутствует" и в Китае (там же). Как в Китае, так и в Японии "самоуправлением обладали профессиональные союзы, но не города" (там же). Что касается Индии, то там, согласно М. Веберу, возможность возникновения "горожан как некоего целого" и "городской общины" исключалась расчлененностью индийского общества на "наследственные касты" и "ритуальным обособлением профессий" (там же).
Как видим, первый - и основной - признак из числа отсутствующих у восточных городов в противоположность западным относится к социологическим категориям в узком смысле. Здесь веберовская мысль движется скорее в традиционном русле, столь же традиционном, что и его изначальное противоположение деспотического Востока и демократического Запада, каковое нет-нет, да и проступает на уровне самой общей, скорее уже социально-философской, чем эмпирически-социологической, схематики веберовского исследования. Как известно, в основе этого противоположения лежало традиционное для западноевропейской философии истории противопоставление "монументальности" восточных и дифференцированности западных общественно-политических структур, "косности" первых и динамичности вторых, господство бюрократических начал в первых и противоборство гражданских и бюрократических начал во вторых, и т. д. и т. п.
"Введение" к "Аграрной истории Древнего мира" дает достаточно определенные основания предположить, что - в конечном счете - М. Вебер был склонен возводить все эти противоположности к "индивидуализму", проявившемуся, согласно его гипотезе, еще и "как форма владения стадами со всеми его последствиями", который дал о себе знать уже в древнейшей истории у "западных народов", но "отсутствует у народов азиатского Востока" (2, 1-2). Дело в том, что, согласно М. Веберу, "для поселений европейского Запада, в противоположность поселениям культурных народов азиатского Востока, общим является то, что... на Западе переход к окончательной оседлости есть переход от сильного преобладания скотоводства или, еще точнее, разведения молочного скота, над земледелием к перевесу земледелия над совместно с ним существовавшим скотоводством, а на Востоке, напротив, это есть переход от экстенсивного, следовательно, связанного с переходами с места на место землепользования (к интенсивному земледелию без разведения молочного скота" (2, 1). "Эта противоположность, - оговаривается М. Вебер, - относительная... Но, поскольку она существовала в историческое время, значение ее было достаточно велико. Ее последствием было то, что присвоение земли в собственность у европейских народов всегда связано с выделением на занятой общиной территории определенных пространств под пастбище и предоставление их в исключительное пользование более мелким общинам, тогда как у азиатов, напротив, этот исходный пункт и тем самым и обусловленные им явления первобытной "общности полей" (Flurgemeinschaft), напр., западное понятие марки и альменды, отсутствуют или имеют другой экономический смысл. Поэтому элементы общности полей в деревенском строе азиатского Востока... носят совсем иной отпечаток, чем в Европе" (там же), где специфическая "форма владения стадами" имела далеко идущие последствия, в частности - выделение части общинной земли в "исключительное пользование" небольшим ("более мелким") общинам, внутри которых складывались особые правила землепользования, открывавшие некоторый простор для индивйдуальной инициативы общинников, что привело впоследствии к далеко ведущим внутриобщинным метаморфозам.
Так в рамках изначально общинного землевладения и землепользования, имевшего характер того, что правоверный гегельянец назвал бы "немой всеобщностью", где не были различимы индивидуальные голоса, мало-помалу проклевывалось "индивидуалистическое" начало, которое, как оказалось, было чревато далеко идущими последствиями для западного типа "общинности", утвердившегося как в рамках деревенских, так и - в особенности - городских общин, вступавших в различные "союзы" друг с другом, чтобы в конце предстать в виде "общества" в современном смысле этого слова. Этот исторический процесс многовековой эволюции западного общинного "духа", оказался, по М. Веберу, судьбоносным для всей культуры Запада, предопределив ее коренную - "типологическую", пользуясь веберовским словоупотреблением - противоположность культуре Востока. Таковы, согласно веберовской концепции, заявленной уже на первых двух страницах "Аграрной истории Древнего мира", корни изначальной дивергенции Востока и Запада, в рамках которой вершилась вся последующая история Европы и Азии.
Как видим, корни эти - социологические, причем не в расширительном, а в самом узком смысле этого слова, который откристаллизовался к концу XIX века в классической западной социологии: речь идет о социологии как учении о формах общения, или "социальности". В духе понятой так социологии М. Вебер фактически выстраивает и свою - эмпирическую - социологию истории, которую он с самого начала решительно противополагает популярной в XIX столетии философии истории, - все равно, в гегелевском ли, кантовском ("закон трех стадий") или марксистском ("материалистическое понимание истории") ее вариантах. Для всех этих попыток философского постижения исторического процесса была характерна неприемлемая, согласно изначальной веберовской установке, тенденция сведения его к абстрактному принципу, оборачивающемуся, в конечном счете, "законом Прогресса" - будь это саморазвитие гегелевского "Понятия", трехступенчатая "эволюция Человечества" или диалектика "Производительных сил".
Что же касается социологии истории М. Вебера, то в ней бросается в глаза прежде всего отсутствие прогрессистской однолинейности, побуждавшей всех явных или тайных приверженцев просветительской теории прогресса встраивать все многообразие различных исторических форм в цепочку последовательных "ступеней" или "стадий", ведущих к некоей конечной цели, заранее постулируемой теоретиком.
Исторические формообразования, предстающие в веберовском социологическом понимании истории в "идеально-типической" обработке, располагаются в последовательности, весьма далекой от той, что предписывалась им в рамках прогрессистски ориентированных теорий. (Ярче всего в веберовской "Аграрной истории Древнего мира" это проявляется при рассмотрении такого исторического формообразования, как феодализм, достаточно часто возникающий в тексте этой работы.)
М. Вебер решительно противопоставляет "генерализующему" способу рассмотрения исторического процесса, взятого в "целом", свой собственный - идеально-типический подход, играющий в данном случае значительно большую роль, чем обычно принято сопрягать с веберовской процедурой "идеализации" типа. Дело в том, что "идеальный тип" исполняет у него роль, в некоторых отношениях близкую той, что играет у К. Маркса "общественно-экономическая формация", зато в других, не менее (а иногда и более) существенных отношениях он же выполняет едва ли не диаметрально противоположную функцию.
С одной стороны, "идеальный тип" позволяет решить, как будто, чисто методическую задачу четкого и однозначного определения разграничительных линий в контексте общего исторического "течения" различных процессов. На эту сторону "работы" с "идеальными типами обращал внимание М. Вебер в заключительном разделе "Аграрной истории Древнего мира", специально посвященном обзору использованной в ней литературы.
"Самое большое заблуждение, - пишет он, - в которое все еще впадают некоторые - не все - историки, состоит в том, будто "сложность" и "текучесть" исторических явлений не допускает применения твердых и точных понятий. Само собой понятно, например, что от мелкого ремесленника, который при случае или как общее правило дает у себя работу и рабу, но сам вместе с ним работает, до ремесленника, который учился, правда, своему искусству и понимает его, но преимущественно ведет лишь надзор за своими рабами, далее до такого, который иногда, часто в большинстве случаев, всегда передает его одному из своих рабов, затем к просто купцу, который лично мало или вовсе не владеет техникой, но руководит продажей в качестве "торгово- то директора" (Kaufmannischer Direktor), далее, к купцу, который только одну часть сырья перерабатывает с помощью собственных рабов для продажи, еще дальше к купцу или к частному человеку, который иногда "вкладывает" свои деньги в одного или нескольких обученных рабов, наконец, к княжескому дому (Haushaft), который заставляет выученных рабов работать для рынка, но также и для собственных надобностей дома или, наконец, только для собственных надобностей, - непрерывная цепь возможностей. Но это нерасчлененное многообразие фактов не доказывает, однако, что мы должны образовывать неясные понятия, но, наоборот, что ясные "идеально-типические (ср. Archiv für Sozialwissenschaft XIX, I) понятия должны быть правильно применяемы, не как схемы для преодоления исторически данного, но для того, чтобы с их помощью определить экономический характер явления, поскольку оно приближается к тому или другому "идеальному типу" (2, 393).
Здесь мы должны прервать наше изложение веберовской концепции "идеального типа", чтобы, во избежание недоразумения, уточнить сказанное о "синтетичности" веберовской социологии. Дело в том, что стремление к "синтетически " - целостному пониманию таких сложных социальных объектов, как, например, "Город", вовсе не означает у М. Вебера разработки системы каких-то "синкретически" - текучих понятий, которые принадлежали бы одновременно двум, если не трем научным областям, например, экономике, политике и праву. Наоборот, веберовский "синтетизм", предполагающий объединение нескольких (в данном случае трех) областей научного знания, не только не предполагает "стирания границ" между их разнопорядковыми понятиями, но, наоборот, акцентирует эту их разнопорядковость, высвечивая специфический угол зрения, в котором каждая из них раскрывает, исследуемый объект.
Так что искомый синтез образуется не путем "слияния" различных понятий, а в иной плоскости - на уровне итоговой картины исследуемого предмета - будь то тип города или тип сельского хозяйства. Но вот чего требует социология, пример которой демонстрирует в своих исследованиях М. Вебер, так это соответствующего образования - досконального знания тех научных дисциплин, которые применяются в синтетическом социологическом исследовании. Потому-то так редко появляются до сих пор труды, поднимающиеся на уровень веберовсого "синтетизма". Хотя, надо сказать, среди исследователей М. Вебера, а, в особенности, в русле "веберовского ренессанса" чаще, чем в иных социологических направлениях, все-таки появлялись аналогичные труды.
Однако вернемся к рассмотрению второй - специфически методологической - функции, которую "идеальный тип" выполняет в рамках веберовской социологии истории. Дело в том, что с помощью этой категории М. Вебер избавляется от необходимости апеллировать к мифологеме "прогресса", заменяя ее серией конкретных анализов процесса "приближения" каждого из исследуемых им явлений к соответствующему "идеальному типу". Процедура эта осуществляется им в рамках сопоставления любого явления - социального (в узком смысле), экономического, политического, юридического или общеисторического порядка, представляющего собой то или иное сочетание (комбинацию) этих односторонних явлений (например, война, с ее "идеальным типом"), чтобы установить степень приближения рассматриваемого явления к соответствующему "типу" или, наоборот, удаления от него.
В этих случаях, по убеждению М. Вебера, удается избежать "оценочного" подхода, заменив его чисто аналитическим, измеряющим отрезок пути, приближающий исследуемый феномен к "идеально-типическому состоянию", или удаляющий от него, предоставляя возможность читателю самому оценить пройденный путь как "прогресс" или, напротив, регресс, исходя из своей собственной системы ценностных координат. Тем более, что сам "идеальный тип", как таковой, не есть реальность, а ее идеализация, или, как говорил иногда сам М. Вебер, "утопия", к которой можно лишь приближаться, никогда ее не достигая. Это ориентир, по которому можно определять лишь направленность и тенденцию развития исследуемого исторического формообразования.
А теперь посмотрим, как "идеализирующе-типологизирующая" методология М. Вебера реализуется в процессе социологического осмысления истории западноевропейского города.
* * *
Как уже говорилось, отправным (и основополагающим) принципом сравнительно-исторического рассмотрения города у М. Вебера было восходящее к скотоводческой архаике противопоставление восточного ("азиатского") и западного (западноевропейского) типов социальной эволюции. Соответственно, и самое общее - культурно-историческое - различение двух типов города основывается у автора этой работы на том, что в первом случае город рассматривается как своего рода консервация первоначальной несвободы людей, связанной с их "естественно" - родовыми, религиозно- магическими и проистекающими из них социальными и политическими зависимостями. Тогда как во втором город предстает в качестве социо-культурного пространства эмансипации во всех этих областях - "места перехода" к свободе в исторически углубляющемся и расширяющемся смысле этого слова. В этом случае, как ни парадоксально, "неокантианствующий" социальный мыслитель оказывается поразительно близким к Гегелю с его философией истории, понятой как "прогресс свободы" - от свободы одного, к свободе немногих и, наконец, - к "свободе всех". Впрочем, это первоначальное впечатление тотчас же исчезает как только мы вспоминаем о собственно социологическом содержании веберовского противоположения "европеизирующегося" Запада "неподвижному" Востоку.
Эта, условно говоря, "европеизация", под которой Вебер-социолог понимал процесс укоренения и последующего распространения "форм общения", открывающих все более широкое поле свободы для большего числа горожан, - "бюргеров", изначально стремившихся к "равноправию", а потому бывших естественными противниками всех и всяких "привилегий" (независимо от того, насколько ясно и отчетливо осознавалось это их стремление), - и получила, по сути дела, свое теоретико-методологическое выражение в его конструкции "идеального типа" западного города, которому посвящен в книге второй параграф, следующий за первым, специально посвященным "понятию" города и конкретизирующим его "категориям". Причем, если в первом параграфе то и другое берется скорее чисто логически, то во втором оно фигурирует уже "социологически". Общинно-родовое происхождение города конкретизируется по мере рассмотрения дифференцирующих его начал, каждое из которых предстает как специфическая "форма общения", совокупность каковых выступает как "объемлющая" все другое.
Сперва речь идет о городе как социальном пространстве взаимодействия старых, еще внегородских по своему происхождению, "естественно сложившихся" форм общения "первобытно-религиозного" типа, с одной стороны, и новых, которое можно уже было бы назвать искусственными в том смысле, что в их конституировании все более осознанную роль начинало играть рациональное целеполагание - с другой. Последние же оказывались, в конечном счете, продуктом уже не столько социального действия традиционного типа в атмосфере "сакрально замкнутости родов" (1, 336), сколько действия, продиктованного вполне осознанным интересом его инициаторов, опирающихся на достаточное число своих последователей. Новые "формы общения", возникшие в результате победы "чистых" горожан над теми, кто продолжал придерживаться традиционных сакрально-родовых принципов, и вылились - в конечном счете - в общегородской союз граждан: городскую общину как их политическое объединение, "конфедерацию отдельных бюргеров (отцов семейств)", скрепленную их общей клятвой верности городу и его суверенитету.
Так выглядит процесс самоутверждения города как особого - юридически оформленного в результате присяги его новых "отцов" - социального образования, утрачивающего родовые ("общинные", "гемайншафтные", как сказал бы Ф. Тённис) признаки, превращаясь в сугубо общественное "учреждение", продукт вполне осознанного волеизъявления граждан, усматривавших в его суверенитете ("автокефалии") гарантию своей собственной свободы и независимости. "Чистая социальность", если позволительно так выразиться, городской общины, расстающейся таким образом с последними остатками ее "естественно" - родового (а вместе с тем и магически-религиозного) происхождения, предстает здесь как общественность в столь же узком, сколь и точном смысле слова, исключающем все иррациональные моменты, генетически связанные с ее матерински-общинным лоном.
Согласно М. Веберу (в чьих нижеследующих рассуждениях чувствуется подспудная полемика с Ф. Тённисом), "окончательно понятие "общины" сложилось в античности и противоположность "государству" только при включении ее в эллинистическое или римское государство, что, с другой стороны, лишило ее политической самостоятельности. Напротив, средневековый город был "коммуной" с момента его возникновения, независимо от того, в какой степени ясно осознавалось правовое понятие "корпорации" как таковое" (там же). Рационально-юридический аспект этого понятия противополагается здесь различного рода "общинным" ассоциациям, способствующим его идеологизации в качестве боевого лозунга средневекового бюргерства, скрывавшего его действительный - социологический - смысл, который все время эксплицирует автор "Города". "Часто весьма значительная роль, которую церковная община играла в управлении средневековых городов, - лишь один из симптомов влияния христианской религии на разрыв родовых связей и тем самым на образование средневекового города" (1, 337), - пишет М. Вебер, акцентируя таким образом парадоксальный характер христианской "общинности" как специфически городского (и уже по этой причине "искусственного") исключающего возможность ее безоговорочного подведения под понятие "гемайншафта".
"Город", - подчеркивает он, - был во всем мире совместным поселением до того чуждых по местожительству людей" (там же). "Ив античном полисе каждый человек был горожанином, но первоначально всегда только как член рода" (1, 338). "Ибо легитимный союз должен был покоиться на традиционной ритуальной основе ритуальных форм союза: род, военный союз (фратрия), политический племенной союз (фила), или создавать видимость этого" (1, 339). Но вот "при основании средневековых городов, особенно на севере, дело обстояло совершенно иначе. Бюргер входил, по крайней мере при образовании новых городов, в городскую корпорацию как отдельное лицо, и в качестве такового приносил присягу городу. Его личное правовое положение как бюргера гарантировала ему личная принадлежность к городскому союзу, а не род или племя" (1, 339). Что же касается античного европейского города, где уже началось многообещающее разрушение прочности "замкнутых родовых и магических уз", то и здесь вместо них все более решительно выдвигались чисто военные структуры (1, 337), в своей общественно объединяющей функции явно оттесняющие на второй план "естественно" - родовые связи. И если даже во времена Великого переселения народов завоеватели-германцы и пытались в античных городах "искусственно восстановить традицию" посредством деления вновь основываемых общин на родовые союзы и фратрии, то - как решительно утверждает М. Вебер - "основополагающей единицей в полисе был уже не родовой, а военный союз (там же), препятствующий возникновению иррациональных "табуистических и тотемических связей: "судебный и военный союз сотни", опирающийся на столь же рациональную систему земельных наделов в качестве основы "обложения повинностями" (там же).
Западное христианство, согласно автору "Города", окончательно обесценившее и уничтожившее "родовые связи в их религиозном значении", лишь завершало этот давно наметившийся процесс. Средневековый западный город представал таким образом как позитивная альтернатива фактическому разрыву родовых связей, воссоздавая утрачиваемую "родовую" общность на специфически общественной основе индивидуально-родового общения. На смену "религиозной замкнутости "арабских племен" (там же), а отчасти и древнегреческого язычества, пришла религиозная открытость раннего христианства, католичества и православия, приведшая, однако, в протестантизме к совершенно специфической замкнутости религиозно мотивированного общения, понятого как абсолютно "личная" связь с Богом, с точки зрения которой все остальные связи предстают как "мнимость".
Так выглядит логически неизбежная перспектива самоотрицания всякой собственно человеческой коммуникации, отчетливо прорисовывающаяся в русле протестантизма, толкая на путь иррелигиозного - "ценностно нейтрального" - понимания межчеловеческих связей и отношений. Что, впрочем, не препятствовало и до сих пор не препятствует появлению новых и новых протестантских общин, то есть религиозно мотивированных форм общения, лишний раз доказывая, что религиозное сознание и самосознание - это одно, а религиозная практика, религиозная жизнь - совсем другое. И эту последнюю как раз и пытался понять
М. Вебер, стремясь вопреки своему трезвому убеждению в том, что между ними - пропасть, возвести над нею свой "идеально-типический" мост. Впрочем, в эпоху классического античного полиса и средневековой городской общины все это было делом отделенного будущего.
Пока же нам важно еще раз подчеркнуть, что город предстает у М. Вебера как эмпирически существующая форма общения ив то же самое время как совокупность (а, подчас, система) всех других способов общения, так или иначе подчиненных ему. В чем, кстати сказать, он аналогичен аристотелевскому "полису" (городу-государству), включающему в свою структуру семейную, родовую и "соседскую" форму межчеловеческих связей.
Подобно тому как Аристотель конструировал то, что можно было бы, пользуясь вебровским определением, назвать "идеальным типом" города, по образу и подобию Афин, сам М. Вебер выстраивал тот же тип, имея в виду прежде всего и главным образом "западный город". Судя по логике всего веберовского рассуждения, город получил свое оптимальное осуществление на Западе и именно в средние века. Только здесь и лишь в эту эпоху присутствует максимальная полнота содержательных определений города, отсутствующая во всех иных его исторически существовавших разновидностях либо частично, либо целиком (как на Востоке, где М. Вебер не находит никаких аналогий с западным городом). Здесь, кстати сказать, есть большой соблазн провести параллель с гегелевским конструированием "понятия" вообще, хотя, по сути дела, она может быть полезна лишь в объяснительных целях. Подобно Аристотелю, М. Вебер трактует город как "форму общения", не только не исключающую, но, напротив, предполагающую "разобщение", то есть сосуществование в рамках его "тотальности" гомогенных и гетерогенных моментов.
"Античные города, - пишет М. Вебер, имея в виду именно европейские (отчасти переднеазиатские) города, отличая их от среднеазиатских, - были в соответствии с весьма немаловажными представлениями их жителей прежде всего добровольными объединениями и конфедерациями личных союзов отчасти родового, отчасти как, вероятно, фратрии, военного характера, которые затем при позднейшем деления городов, были, исходя из управленческой точки зрения, подведены под определенную схему. Поэтому города античности сакрально замкнуты не только вовне, но и внутри города по отношению к каждому, не принадлежащему к какому-либо роду конфедерации, - к плебеям; именно потому они оставались и внутренне разделенными на замкнутые культовые союзы. По своему характеру знатных родовых конфедераций с античными городами были в значительной степени сходны южно-европейские города раннего Средневековья, особенно приморские (но не только они)" (1, 335-336).
Уже одного этого достаточно, чтобы понять, что, рассматривая город как специфическую "форму общения", М. Вебер вкладывает в понятия "общность", "общение" и т. п. смысл, все более решительно отдаляющийся, от того, какой вкладывал в понятие "гемайншафта" Ф. Тённис, акцентировавший радикальную противоположность его "гезельшафту" с риском ликвидировать тот самый "момент", который связывал "общину" и "общество" как две формы одного и того же начала - общения. Здесь последний заходил в своем стремлении к акцентированию идеально- типических разграничений гораздо дальше М. Вебера, вошедшего в историю теоретической социологии в качестве автора концепции идеального типа. В рамках своего социологического - и в то же время сравнительно-исторического - исследования категории "города" он скорее релятивизирует эту противоположность, чем иллюстрирует ее подобно автору классического труда "Община и общество", Для М. Вебера город особенно важен как та специфическая среда, в рамках которой имело место своего рода "сосуществование" двух начал - традиционного общинно-родового и не-, если не "анти" - традиционного, которое, разумеется, не было бесконфликтным, хотя и не исключало самые разнообразные компромиссы. История западноевропейского (в отличие от азиатского и дальневосточного) города предстает в веберовском труде как длительный процесс взаимодействия общинно-родового и собственно общественного начал, в процессе которого каждое из них настолько трансформировалось, что их - "идеально-типическое" - противоположение мало-помалу утрачивало свой изначальный смысл.
Общинный архетип античного европейского города неуклонно разрушался по мере того, как утрачивали свою самостоятельность и самобытность те самые родовые общины, объединение которых (сопровождавшееся процессом все глубже заходящего их слияния) положило ему начало. Исчезновение "сакральной замкнутости родов" (1, 336), наметившееся в ходе исторической эволюции еще в античном городе, завершилось уже в средневековом городе, "особенно в городах "Центральной и Северной Европы", где ослабление влияния общинно-родового принципа происходило с самого начала, и роды очень скоро утратили свое значение конституирующего город элемента" (там же). И если, по словам М. Вебера, "уже античный полис становился в представлении его жителей все больше общиной как учреждением" (там же), то это тем более можно было сказать о средневековом городе, который "был "коммуной" с момента его возникновения, независимо от того, в какой степени ясно осознавалось правовое понятие "корпорации" как таковое" (там же). В связи с этим и понятие "общины" как тённисова "гемайншафта" утрачивало здесь свое изначальное "естественно" - родовое значение: оно оказалось вытесненным понятием общества как совершенно искусственного пространства общения, независимого от "естественно " - природных определений его участников. Каждый индивид получал право вхождения в это пространство независимо от "рода", из которого он происходил. В качестве горожанина он определялся теперь не родовыми, и даже не семейными, а прежде всего чисто административными связями, специфичными для "городской общины" как особого учреждения.
Механика и техника работы этого учреждения не может быть постигнута без помощи науки о праве и всего комплекса юридических дисциплин, которые, таким образом, с необходимостью включаются в состав социологии как широко понятой науки об обществе, какой она предстает в веберовском исследовании города. Не случайно в нем такое большое место занимает правоведческая проблематика, без рассмотрения которой невозможно понять город, предстающий в работе М. Вебера как сложное, синтетически-целостное образование, неизменно выступающее как единство правового и экономического аспектов, исключающее их раздвоение на манер "базисно-надстроечной" теории. Эта тенденция отчетливо прорисовывается уже в одном из ранних научных трудов М. Вебера - его докторской диссертации "Римская аграрная история в ее значении для государственного и частного права" (1891), где определенный раздел экономической истории берется в контексте государственно· и частно-правовой проблематики, и тем самым нащупывается пункт далеко идущего взаимопроникновения социально-экономически толкуемой исторической науки, с одной стороны, и правоведения - с другой.
Аналогичная тенденция сближения (если не синтезирования) подходов социально-экономических и юридических наук намечается и в веберовской книге "К истории торговых обществ в средние века", вышедшей двумя годами раньше. В обоих случаях прорисовывается исследовательская тенденция, не укладывающаяся в узкие рамки прежних дисциплинарных различений, властно требуя "широкого социологического синтеза" (5, IV) уже в первый период веберовского творчества. Но то же самое можно сказать и о более поздней работе М. Вебера "Аграрная история Древнего мира" (1909), которая, по словам только что процитированного редактора ее первого перевода на русский язык (1923), "дает гораздо больше, чем обещает ее скромное название, изображая и исторически истолковывая аграрную эволюцию Древности в живой связи с социальной и политической эволюцией" (1, V). Здесь опять-таки можно сказать гораздо больше: она предлагает синтез аграрной эволюции Древнего мира и с политической, и с социальной эволюцией, - в чем и заключается одна из наиболее характерных (если не специфических и потому важнейших) особенностей веберовской версии социологической науки. Иначе говоря, и здесь социология выступает в двух внутренне сопряженных, но в то же время существенно различных ипостасях: и как характеристика особенностей ее предмета (в отличие от других, принадлежащих к тому же общему социо-культурному комплексу), и как обозначение родственности ее теоретико-методологического подхода методологии других гуманитарных дисциплин (всеобщей истории, правоведения и пр.), отражающих единство "многообразного исторического опыта".
* * *
Единство социологического и экономического, юридического и "политологического" (если пользоваться сегодняшним словоупотреблением) подходов обнаруживается в процессе веберовского анализа исторического генезиса исследуемых им социокультурных явлений - например, процесса образования земельной собственности (как в "Аграрной истории Древнего мира", а еще раньше в "Римской аграрной истории"), или формирования "городской общины" (как в "Городе"). Как аграрная история, так и история города, взятые в качестве социологических феноменов, начинается у М. Вебера с анализа поселений, то есть предметно-пространственно локализованных человеческих общностей, или "общин". "Для поселений европейского Запада, в противоположность поселениям культурных народов азиатского Востока (обратим внимание на это изначальное противопоставление - оно же сопоставление, так характерное для сравнительно-исторической типологизации М. Вебера. - Ю. Д.) общим является то, что... на Западе переход к окончательной оседлости (то есть стабилизации "поселения" как такового. - Ю. Д.) есть переход от сильного преобладания скотоводства или, еще точнее, разведения молочного скота, над земледелием к перевесу земледелия над совместно с ним существовавшим скотоводством, а на Востоке, напротив, это есть переход от экстенсивного, следовательно, связанного с переходами с места на место землепользования (Ackernutzung) к интенсивному земледелию (zum gartenmässigen Ackerbau) без разведения молочного скота. Эта противоположность... поскольку она существовала в историческое время, значение ее было достаточно велико. Ее последствием было то что присвоение земли в собственность (то есть изначальная кристаллизация земли как важнейшего объекта собственности - Ю. Д.) у европейских народов всегда связано с выделением на занятой общинной территории определенных пространств под пастбище и предоставление их в исключительное пользование более мелким общинам, тогда как у азиатов, напротив этот исходный пункт и тем самым и обусловленные им явления первобытной "общности полей" (Flurgemeinschaft), например, западное понятие марки или альменды, отсутствуют или имеют другой экономический смысл" (2, 1).
А отсюда - вывод уже, так сказать, чисто социологического - и в то же время культурфилософского - порядка: "Поэтому элементы общности полей в деревенском строе азиатского Востока, поскольку они вообще не новейшего происхождения, не возникли, например, из особенностей податной системы и носят совсем иной отпечаток, чем в Европе. И "индивидуализм" как форма владения стадами со всеми его последствиями отсутствует у народов азиатского Востока" (2, 1-2).
На этой основе М. Вебер выстраивает свою более широкую культурно-историческую схему эволюции западноевропейского общества, подчеркивая "идеально-типически" конституируемую тенденцию, ведущую, в конечном счете к победе индивидуалистических и чисто общественных начал над родовыми и глубокого укорененными в них магически-религиозными. Тенденцию столь мощную и всеобъемлющую, что она увенчалась, в конечном счете, возникновение соответствующего типа религиозности - протестантизма, в принципе исключающего элементы магически-родовой общинности.
Согласно М. Веберу, эта всемирно-историческая перспектива была возвещена человечеству еще Христом, призывавшим своих восторженных приверженцев идти за ним, разорвав традиционные семейно-родовые связи. Не случайно М. Вебер назвал христианство "религией... глубоко потрясенных в своих традициях народов", которая могла "стать таковой вследствие слабости или отсутствия у них магических и табуистических ограничений", что "окончательно обесценило и уничтожило родовые связи в их религиозном значении" (1, 337). Этот фрагмент из работы М. Вебера о городе появился в заключении отрывка, посвященного анализу отправных моментов концепции аграрной истории Древнего мира совсем не случайно. Он фигурирует здесь как одна из иллюстраций структурного тождества концепций, лежащих в основании двух названных веберовских работ (хотя лишь одна из них вошла в итоговый веберовский труд, сопрягающий социологическое рассмотрение хозяйства с институциональным и экономико-правовым анализом общества).
В результате мы обнаруживаем один и тот же ход мысли, "исходом" которого является принципиально важный тезис об освобождении индивида от связывавших его "естественно" - родовых и магически-религиозных зависимостей и детерминаций "гемайншафтного" происхождения (если воспользоваться терминологией Ф. Тённиса) и замена их "чисто общественными" связями, в конституировании каковых принимают участие сами индивиды, пребывающие - как правило - в здравом уме и трезвой памяти. И пусть даже в античных городах "повсюду делались попытки искусственно восстановить традицию" посредством деления вновь основанных общин на родовые союзы и фратрии, "основополагающей" единицей в полисе был уже не родовой, а военный союз". И даже если горожане "пытались, как сообщается, селиться по реальным или фиктивным родам, решающими оставались судебный и военный союз сотни и система земельных наделов как основа обложения повинностями, а позже отношение к правителю, дружина и вассалитет; быть может, именно эти обстоятельства привели к тому, что магические родовые связи не получили своего развития" (1, 337). "Часто весьма значительная роль, которую церковная община играла в организации управления средневековых городов, - лишь один из симптомов влияния христианской религии на разрыв родовых связей и тем самым на образование средневекового города. В отличие от христианства, ислам, как показывает вся история внутренних конфликтов старого халифата, в сущности не преодолел замкнутости арабских племен и родовые узы, так как оставался религией войска завоевателей, разделенного на племена и роды" (там же).
М. Вебер не отрицает, что "вражда между родами бушевала" в европейском городе в средние века, "во всяком случае не менее сильно, чем вне его... Но здесь, - как он решительно подчеркивает, - ...не было никаких следов существовавшей еще в античности сакральной замкнутости родов по отношению родов другу к другу и вовне..." (1, 336). Впрочем, как он тут же оговаривается, "ритуальная замкнутость ослабевала уже в античном городах и была близка к исчезновению. Безродный плебс в принципе добился равного положения в ритуальных церемониях" (там же). С этим ведущим отличием западноевропейского города от "азиатского" М. Вебер связывает - "в качестве решающего признака" - то, что как античные, так и "типично средневековые" европейские города "представляли собой общественную организацию официального характера, обладающую особыми органами; "бюргеров", подчиненных в качестве таковых общему для всех них праву, следовательно равных по своему правовому положению" (1, 334). Этот факт существования особого "сословного права" городского бюргерства в средневековой Европе сыграл, согласно М. Веберу, решающую роль в эволюции западно-, а особенно северо-европейского города, городской культуры, да и всего европейского Средневековья. Как видим, конкретный сравнительно-исторический социологический анализ привел автора "Города" к весьма важным теоретико-методологическим выводам относительно роли широко, культур-философски, понятого права, понимаемого далеко - очень далеко! - не как простая "надстройка над базисом", отражающая его "экономические сдвиги". Кодифицированное право, как и предшествующее формально-юридической "кодификации" правосознание определенных городских слоев, предстает в веберовеком "Городе" как реальная историческая сила, участвующая наряду с другими "движущими силами" общественного процесса в его структурировании и дальнейшей радикализации.
Городское население узурпирует отмену прав господина - и это было великим, в сущности революционным новшеством, введенным западноевропейским городом в отличие от всех остальных городов. В городах Северной и Центральной Европы возник известный принцип: "городской воздух приносит свободу"; другими словами, по истечении разного, но достаточно короткого срока господин раба или зависимого терял право притязать на подчинение его своей власти... Следовательно, в городе сословные различия исчезали, во всяком случае в той мере, в какой они означали отличие свободных от несвободных" (1, 332-333). Именно благодаря этой основополагающей норме правосознания средневековых горожан их город, несмотря на все раскалывавшие его имущественные дифференциации и сословные различия фактически, "явочным порядком" превращался в "плавильный тигль", в котором формировался свободный гражданин. Вот один из ярчайших примеров реального превращения "силы права" в "право силы" - социальной метаморфозы, по крайней мере, проблематизирующей, если не опровергающей, "базисно-надстроечное" представление о действительности правосознания и правовых норм.
Это, однако, вовсе не означает, что автор "Города" вообще игнорировал социальную мощь и проникающую способность того, что в его времена предпочитали называть "экономическим фактором", дабы не преувеличивать его значимость среди других общественных сил, влияющих на процесс исторической эволюции. Однако взятый необособленно от них, а в органической связи с ними, образующими единый ансамбль социально-экономических и социокультурных воздействий, и сам этот "фактор" предстает совсем иначе: не в виде фатально необходимой детерминанты, а в виде одного из элементов исторически складывающейся и открытой для самых разнообразных воздействий извне системы человеческих мотиваций, которая получала все более отчетливо выраженную индивидуально-личностную окраску.
Говоря о юридически-правовом аспекте этой "индивидуалистической" тенденции, отличающей западную культуру от восточной, М. Вебер пишет: "Бюргер входил, по крайней мере при образовании новых городов, в городскую корпорацию как отдельное лицо ив качестве такового приносил присягу городу. Его личное правовое положение как бюргера гарантировала ему личная принадлежность к городскому союзу, а не род или племя" (1, 339). Как мы помним, ту же "индивидуалистическую" тенденцию М. Вебер прослеживает в своей книге "Аграрная история Древнего мира", вышедшей несколькими годами позже "Города", с еще более ранних времен скотоводческой культуры, связывая ее со специфически западным "индивидуализмом", проявившемся, по мнению автора, уже как (отсутствовавшая "у народов азиатского Востока") "форма владения стадами со всеми его последствиями" (2, 1-2). Речь идет о том, что "присвоение земли в собственность у европейских народов всегда связано с выделением на занятой общинной территории определенных пространств под пастбище с предоставлением их в исключительное пользование более мелким общинам, тогда как у азиатов, например, этот исходный пункт и тем самым и обусловленные им явления первобытной "общности полей" (Flurgemeinschaft) например, западное понятие марки и альменды, отсутствуют или имеют другой экономический смысл" (2, 1).
Этот индивидуализм, как видим, глубоко укорененный не только в городской истории, но и в аграрной предыстории западной культуры, получил и свое юридическое оформление - процесс, наложивший свою печать не только на чисто идеологическую, но и на практически-политическую как и хозяйственную историю Запада. По мере углубления и, как можно сказать, радикализации, этого процесса, то и дело обнаруживавшего свой экономический и политический "подтекст", город превращался, "хотя и в различной степени", в автономное и автокефальное правовое объединение, в активную "местную корпорацию", а должностные лица города стали полностью или частично органами этого учреждения. Для такого развития средневекового города было важно, чтобы привилегированное положение горожан с самого начала рассматривалось как право каждого отдельного горожанина в его общении с третьими лицами. Это было следствием не только изначально свойственного как античности, так и Средневековью лично-правового понимания подчинения общему "объективному" праву как праву "субъективному", следовательно, как выражение сословного статуса лица, но и особенно в средние века... также следствием еще не исчезнувшего в германском судопроизводстве отношения к каждому субъекту как к "участнику судебного собрания", а это значит - как к активному члену судебной общины, где принадлежащее бюргеру объективное право само выступает как выносящее суждение..." (1, 341-342).
Исходя из органической включенности этого процесса индивидуализации "правового лица" в целостность социальной эволюции западного города, М. Вебер в то же время специально подчеркивает, что при анализе "необходимо строго различать его формально-правую, социологическую и политическую стороны, что не всегда делалось в споре различных теорий "городского строя" (1, 342). Теоретически обоснованное и последовательно продуманное объединение этих аналитически выделенных сторон и стало для М. Вебера задачей его "большой" ("общей") социологии в отличие от социологии "частной", упоминаемой им обычно в ряду других дисциплин социокультурного комплекса. Дело в том, что "в формально-правовом отношении", с точки зрения которого рассматривается город в юриспруденции, "корпорация горожан как таковая и ее учреждения "легитимно" конституировались посредством (действительных или фиктивных) привилегий, данных политической, а иногда и вотчинной властью. Отчасти ход событий действительно соответствовал этой формально-правовой схеме. Но часто, причем именно в важнейших-случаях, речь шла о совершенно другом: о революционной узурпации, если рассматривать происходящее с формально-правовой точки зрения. Правда, не повсеместно" (1, 342).
В этом - решающем - пункте юридически-правовой подход уже, что называется, "не работает". Здесь вступает в свои права политика, апеллирующая уже не к силе права, а к "праву", вернее, самоуправству, силы - насилию, в принципе находящемуся "по ту сторону" права. В этой "парадоксальной" теоретической ситуации приходится апеллировать к "фактичности" исторического процесса, не ведающей различия "справедливого" и "несправедливого", "правомерного" и "неправомерного". И тут уж приходится, вставая на чисто историческую точку зрения, "делать различие между исконным и производным возникновением средневековой городской общины" (1, 343).
Покидая ради этой "ценностно нейтральной" точки зрения формально-правовую, М. Вебер констатирует, что "при исконном возникновении союз бюргеров был результатом политического объединения горожан в корпорацию, невзирая на "легитимные" (кавычки, означающие в этом контексте нечто вроде скептического "отстранения" этого формально-правового понятия. - Ю. Д.) власти и вопреки им, вернее, результатом целой серии подобных актов. Решающее формально-правовое подтверждение этого состояния легитимными властями происходило позже - впрочем, не всегда" (там же). Что же касается "производного" возникновения средневековой городской общины, то оно совершалось посредством предоставленного "союзу горожан" или его потомкам по договору, либо "пожалованного основателем города", "более или менее полного или ограниченного" права "на автономию и автокефалию" (там же).
Впрочем, так или иначе, "революционным" или "оппортунистическим" способом, но "из заключенных от случая к случаю или на короткий срок чисто личных, скрепленных клятвой союзов возникло прочное политическое объединение, члены которого относились к сфере особого сословного права жителей города. Формально это право означало уничтожение старого личного права, материально - разрыв ленных связей и сословного патримониализма. Правда, еще не в пользу подлинного принципа местных корпоративных "учреждений". Городское право было сословным правом членов образовавшегося посредством принесения клятвы объединения. Ему были подвластны те, кто относился к сословию горожан или зависимым от них людей" (1, 346). Это - один из примеров "синтетичности" веберовского подхода, в рамках которого право переплетается с политикой, а политика выливается в то, что в XX. веке будут называть "прямым действием". В общем, "западный город, более точно - средневековый город... был не только экономическим центром торговли и ремесла, политически (обычно) крепостью и часто местонахождением гарнизона, административно судебным округом, но также скрепленным клятвой братством" (1, 340), или "коммуной" (там же). "В правовом Смысле" он считался "корпорацией" (1, 341). А значит для того, чтобы ответить на "элементарный" вопрос - что же, собственно, такое "средневековый город", приходится иметь в виду, по крайней мере, четыре системы понятий, каждая из которых дает свое "теоретическое видение" этой "исторической действительности", или "исторического индивидуума", как любил говорить близкий друг М. Вебера, один из лидеров "баденской школы" неокантианства Генрих Риккерт.
И не просто "иметь в виду", но как-то соотносить их внутренне, то есть так или иначе "синтезировать, учитывая, что каждая из этих систем, воюющих друг с другом за теоретическое "обладание" городом, представляет собой результат отнесения эмпирической реальности города к соответствующей "ценности".
Понятие "феодализм" вводится М. Вебером уже на первых страницах его "Аграрной истории Древнего мира". Причем вводится оно здесь сугубо социологически в широком смысле этого слова. А именно в связи с проблематикой разделения труда, без которой со времен Адама Смита и Гегеля не обходится ни политэкономия, ни социальная философия. Что же касается самой этой проблематики, то она операционализируется здесь для более обоснованного различения таких категорий как "Древность" и "Средневековье". Согласно М. Веберу, "черты, резко отличающие Древность от Средневековья, вырабатывались на той ступени развития, когда после окончательного перехода к прочной оседлости масса населения необходимостью более интенсивной работы была прикована к земле и по своим экономическим условиям не была уже способна служить для военных целей, так что путем разделения труда выделилось профессиональное военное сословие, которое и старалось для извлечения средств на свое содержание эксплуатировать безоружную массу" (2, 2).
Эта, как видим, уже чисто социологически толкуемая категория разделения труда, используемая для рассмотрения генезиса (и в чем нам еще предстоит убедиться, образа жизни) "военного сословия" кладется затем в основание веберовского исторического исследования, с самого начала предстающего как историко-социологическое у или, если быть совсем уж точным, социолог о-историческое, поскольку социологический аспект оказывается, в конечном счете, решающим при всей скрупулезности "чисто" исторического рассмотрения М. Вебером мельчайших фактов аграрной истории Древнего мира. Да и само это веберовское исследование можно было бы с тем же правом назвать не "аграрная", а социологическая история Древнего мира, - настолько многоаспектным, вплетенным в целостность всей социо-культурной жизни этого многосложного "мира", оказывается, в конечном счете веберовский историзм, насквозь пропитанный "социологизмом" в самом широком смысле этого слова, не имеющим уже ничего общего с тем, что у нас было принято в свое время называть "вульгарным социологизмом".
И в первую очередь все сказанное относится к понятию "феодализм", без постоянного - систематического - обращения к которому автор названной работы не мыслил себе ни понимание "Средневековья" (что разумеется само собой), ни - что звучало в его времена гораздо менее тривиально, чем сегодня - постижение "Древности". Вот почему вопрос о "древнем феодализме" М. Вебер с самого начала ставит и обсуждает, так сказать, "в полемическом ключе". "Развитие военной техники", - пишет М. Вебер, углубляя свой социологический анализ генезиса "феодализма", - до степени искусства, требующего постоянного совершенствования и упражнения и потому доступного только людям, посвятившим себя этой профессии, шло с этим (выделением профессионального сословия - Ю. Д.) параллельно, отчасти как следствие, отчасти как вызывающая его причина. В Европе в начале средних веков подобный процесс привел, как известно к возникновению "феодализма". В той форме, в какой он возник там и в то время, Древность знала его только в зачатках: соединение вассалитета и бенефиция и та форма, в какую вылилось романо-германское ленное право, не имеют полной аналогии в древности в историческую эпоху. Но ведь совсем и не нужно и не правильно ограничивать понятие "феодализма" только этой специальной его формой. Культурным народам, как азиатского Востока, так и древней Америки, были известны учреждения, которые мы, имея в виду их функции, без всякого колебания признаем "феодальными", и непонятно, почему бы не подвести под это понятие и все те социальные учреждения, в основе которых лежит выделение из общей массы живущего для войны и службы царю господствующего слоя (Herrenschicht) и содержание его при помощи привилегированного землевладения, рент и барщин зависимого безоружного населения, будут ли то чиновничьи лены (die Ambsiegen) в Египте и Вавилоне или спартанское государственное устройство. Различие заключается лишь в том, каким образом расчленен военный класс и экономически обеспечен" (2, 2-3).
Как видим, в основании веберовской социологии истории вообще (которую автор "Аграрной истории Древнего мира" разворачивает, начиная с философии истории "феодализма") лежит отмена "базисно-надстроечного" понимания соотношения экономики и политики. Политика, исторически возникавшая как политика войны, вооруженного отстаивания права того или иного социального формообразования на свое обособленное существование, выступает у М. Вебера "на равных" с экономикой как хозяйственным способом обеспечения "материальной жизни" людей, поскольку она осуществляется изначально в рамках "общностей" и немыслима без них точно так же, как и они без нее. Если экономика обеспечивает физическое существование каждого, принадлежащего к той или иной социальной общности, то политика обеспечивает "право на существование" этой последней, взятой как некая реально существующая целостность в рамках которой индивид - так или иначе - обретает смысл своего существования.
Расширение хронологических рамок "феодализма", охватывающих две различных фазы истории человечества, привело М. Вебера к выводу о существовании двух довольно существенно расходящихся форм "феодализма", выделив отдельно "индивидуалистическую", как он ее называл, его форму, которую, согласно автору "Аграрной истории...", "мы встречаем на Западе в средние века (а в зачатках уже на исходе Древнего мира) и которая поддается точному анализу" (2, 3). Это одна из "различных возможностей расселения господствующего класса по всей стране. А именно расселение его "в качестве вотчинных землевладельцев (там же). Но кроме этой исторической возможности существовала и другая перспектива, которую "знала в начале своего культурного развития "средиземноморская и, в частности, эллинская Древность" "в начале своего культурного развития": "городской феодализм" (там же). Это - "феодализм" профессиональных воинов, поселенных совместно в "укрепленных местах" (там же) - тех самых "бургах", о которых М. Вебер писал еще в своей работе о городе.
"Не то, чтобы "городской феодализм" был единственной формой феодализма, известной в древности", - оговаривается М. Вебер. Однако именно "в этой форме он прямо господствовал в позднейших центрах "классической" античной культуры в начале их своеобразного политического развития. Он означал поэтому для них нечто большее, чем то, что означало принудительное переселение сельского дворянства в некоторые города средневековой Италии" (2, 3- 4). Дело в том, что к чисто военным импульсам, толкавшим древнюю Европу на путь "феодализации", со временем добавился еще один, на этот раз собственно экономический мотив представителей "господствующего сословия". Речь идет о торговле, в которую "военное сословие" втягивалось все больше и больше, тем более что в торговый оборот все шире включались и предметы военной техники.
"Импорт иноземной и более развитой военной техники, - читаем мы у М. Вебера, - производился в древности в Южной Европе морским путем и одновременно с тем, как раньше всего захваченные им прибрежные местности вступили в широкий, по крайней мере если судить по его географическому притяжению, оборот. Как общее правило, классом который прежде всего извлекал выгоду из этого оборота, как раз и был господствующий класс феодалов. Поэтому специфически античное феодальное развитие привело к образованию феодальных городов-государств" (2, 4). Так обстояло дело в прибрежных южно-европейских городах, в которых - именно по причине их интенсивного торгового развития - "феодализм" сложился гораздо раньше, чем в удаленной от морских торговых путей центральной Европе, где та же самая по существу "феодальная" структура отлилась в существенно иную форму. Когда Центральная Европа "созрела для феодализма", там "не было" товарооборота, столь же сильно развитого, как в древности (там же). И потому там "феодализм строился гораздо более на земельной основе, на которой он и выстроил "феодальное поместье", а социальная связь, "которая связывала здесь господствующий военный слой, была по существу чисто личной связью ленной верности" (там же).
Однако как раз то, что отличает античный "городской феодализм" от континентального средневекового, напротив, сближает его с другими социальными процессами этого последнего, также происходившими в городах в отличие от сельских местностей. Это: "рост свободного ремесла в наших средневековых городах, падение господства знатных родов ("Geschlechter"), "скрытая борьба между "городским хозяйством" и "феодальным поместьем" и, наконец, "разложение феодального государства благодаря развитию денежного хозяйства в эпоху позднего Средневековья и в Новое время" (там же). И все-таки любопытно, что как раз в подобных случаях, когда, казалось бы, открывались почти необозримые перспективы открытия новых и новых аналогий между различными историческими эпохами, культурами, политическими или хозяйственными структурами, М. Вебер вдруг резко обрывает самого себя, замечая, что "эти аналогии со средневековыми и современными явлениями, сами собой напрашивающиеся на каждом шагу, большею частью в высшей степени ненадежны и нередко прямо-таки вредны для непредвзятого понимания. Ибо эти сходства легко могут быть обманчивыми и нередко бывают таковыми" (там же). В этом случае, как и в целом ряде других, которые повторяются вплоть до самого конца книги, автор от констатации многочисленных сходств между сопоставляемыми явлениями неожиданно переходит к акцентированию различий, которых, как правило, оказывается меньше, зато они отмечаются М. Вебером как более фундаментальные и глубокие.
Так произошло и в только что рассмотренном случае, когда он, проведя достаточно далеко идущую аналогию между античным и средневековым феодализмом, в частности, взятым в эпоху "разложения феодального государства", перешел к разговору о "специфических особенностях", которые "резко отличают" античную культуру "как от культуры Средневековья, так и от культуры Нового времени" (там же). Причем все они сводятся, в конечном счете к тому, что "по своему экономическому центру тяжести" античная культура до начала императорской эпохи является на Западе береговой, приморской культурой (Küstenkultur), а на Востоке и в Египте прибрежной, речной культурой (Stromuferkultur) с географически экстенсивной и приносящей высокую прибыль междуместной (interlokalen) и международной торговлей..." (2, 4-5). Хотя, во избежание неверного толкования этого сопоставления, М. Вебер тут же добавляет, что тем не менее "по относительному значению количеств обмениваемых товаров" античность все-таки "остается позади позднего Средневековья" (2, 5). Так что примитивного "переворачивания" прогрессистской перспективы в регрессивистскую здесь не происходит.
Для веберовского понимания "феодализма" -феномена, осмысление которого играет принципиально важную роль в социологии истории М. Вебера, - характерно следующее рассуждение из его теоретико-методического Введения в "Аграрную историю Древнего мира", совсем не случайно развернутое уже на первых страницах книги, чтобы вернуться к нему в ее заключении. "Черты, резко отличающие Древность от Средневековья, выработались на той ступени развития, когда после окончательного перехода к прочной оседлости масса населения была прикована к земле и по своим экономическим условиям не была уже способна служить для военных целей, так что путем разделения труда выделилось профессиональное военное сословие, которое и старалось для извлечения средств на свое содержание эксплуатировать безоружную массу. Развитие военной техники до степени искусства, требующего постоянного совершенствования и упражнения и потому доступного только людям, посвятившим себя этой профессии, шло параллельно с этим, отчасти как следствие, отчасти как вызывающая его причина. В Европе в начале средних веков подобный процесс привел, как известно, к возникновению "феодализма. В той форме, в какой он возник там и в то время, Древность знала его только в зачатках: соединение вассалитета и бенефиция и та форма, в какую вылилось романо-германское ленное право не имеют аналогии в древности в историческую эпоху. Но ведь нам и не нужно и не правильно ограничивать понятие "феодализма" только этой специальной его формой. Культурным народам, как азиатского Востока, так и древней Америки, были известны учреждения, которые мы, имея в виду их функцию, без всякого колебания признаем "феодальными", и не понятно, почему бы не подвести под это понятие и все те социальные учреждения, в основе которых лежит выделение из общей массы живущего для войны и службы царю господствующего слоя (Herrenschicht) и содержание его при помощи привилегированного землевладения, рент и барщин зависимого безоружного населения, будут ли то чиновничьи лены (die Amtslehen) в Египте и Вавилонии или спартанское государственное устройство. Различие заключается лишь в том, каким образом расчленен военный класс и экономически обеспечен". (2, 2-3)
Как видим, подобное, скорее "функционалистское", чем "субстанционалистское" определение такой социальной структуры, как "феодализм", не исключает, что и древнейший Вавилон и древняя Спарта одинаково могут оказаться причисленным к обществам "феодального" типа, что уже с самого начала нарушает привычную стройность тройственной периодизации истории на рабовладельческую античность, феодальное Средневековье и Новое время. Но это не все. "Среди различных возможностей, -продолжает М. Вебер свое социолого-историческое Введение в "Аграрную историю Древнего мира", - расселение господствующего класса по всей стране в качестве вотчинных земледельцев (Grundherren) есть та "индивидуалистическая" форма феодализма, которую мы встречаем на Западе в средние века (а в зачатках уже и на исходе Древнего мира) и которая поддается точному анализу. Напротив, средиземноморская и, в частности, эллинская древность знали в начале своего культурного развития "городской феодализм" ("Stadtfeudalismus") поселенных совместно в укрепленных местах профессиональных воинов. Не то, чтобы "городской феодализм" был единственной формой феодализма, известной в древности; но в этой форме он прямо господствовал в позднейших центрах "классической" политической культуры в начале их своеобразного политического развития. Он означал поэтому для них еще нечто большее, чем то, что означало принудительное переселение сельского дворянства в некоторые города средневековой Италии" (2, 3-4).
Как видим, социо-историческое веберовское понимание феодализма предполагает не только его наличие как в античности, так и средние века, но и два различных его типа - "городской" и, если так можно выразиться, "сельский". В первом случае специфически античное феодальное развитие и привело к образованию отдельных городов-государств", возникших на среднеземноморском побережье Южной Европы (2,4). Что же касается Центральной Европы, то к тому времени, "когда она созрела для феодализма", там не было "такого как в древности", столь же "сильно развитого" товарооборота, и потому "феодализм строился гораздо более на земельной основе", создав "феодальное поместье" (Grundherrschaft)" (там же). И здесь возникает соблазн вступить на путь аналогий, поскольку "отношение... античного городского феодализма к меновому хозяйству напоминает нам рост свободного ремесла в наших средневековых городах, падение господства здесь знатных родов (Geschlechtter), скрытую борьбу между "городским хозяйством" и "феодальным поместьем" ("Grundherr-Schaft") и разложение феодального государства благодаря развитию денежного хозяйства в эпоху позднего Средневековья и в Новое время" (там же).
Однако такого рода аналогии "со средневековыми и современными явлениями, сами собой напрашивающиеся на каждом шагу", представляются М. Веберу "в высшей степени" ненадежными, а нередко и прямо-таки вредными "для непредвзятого познания" (там же). Они способны скорее затушевать, чем обнажить "специфические особенности, которые резко отличают "античную культуру" как от культуры Средневековья, так и от культуры Нового времени" (там же). Дело в том, что, если иметь в виду экономический "центр тяжести" античной культуры, то придется признать культурно-историческую значимость того "географического" факта (и "фактора"), что - "до императорской эпохи" - античная культура была "на Западе береговой, приморской культурой (Küstenkultur), а на Востоке и в Египте - прибрежной, речной культурой (Stromuferkultur) с географически экстенсивной и приносящей высокую прибыль междуместной (interlokalen) и международной торговлей, которая, однако, по относительному значению количеств обменивавшихся товаров, если исключить некоторые значительные intermezzi, остается позади позднего Средневековья" (2, 5).
Продвигаясь еще в ранний период своего творческого развития к собственному - "неформационному" - пониманию феодализма, М. Вебер столкнулся с распространенной в конце XIX века "ойкосной" теорией Родбертуса, о которой он вспоминает в том же Введении к "Аграрной истории Древнего мира", "...необходимо, - подчеркивает он, - ...всегда усиленно настаивать, что "ойкос", как его понимает Родбертус, действительно играл в хозяйстве Древнего мира в высшей степени важную роль. Но только он, с одной стороны - это я в свое время старался доказать - для лежащей в свете истории эллинско-римской Древности, является продуктом лишь позднейшего развития (императорской эпохи) и составляет переходную ступень к феодальному хозяйству и феодальному обществу раннего Средневековья. С другой стороны, он (на Востоке и отчасти также в Элладе) стоит на пороге доступной нам истории... Но и тут он, конечно, отнюдь не был чем-то, в родбертусовском смысле, выросшем непосредственно из расширенного собственного хозяйства древних домовых общин" (2, 12).
При этом, что естественно, имея в виду весь ход веберовской мысли, "ойкос" оказывался, в конечном счете, далеко не настолько "автономным" натуральным хозяйством, как это представлялось и самому Родбертусу и, особенно, таким его последователям, как К. Бюхер. В Древнем Египте, например, он соседствовал с "государственно-социалистическим" и "общественно-хозяйственным" регулированием воды" (там же), а на Востоке и в древней Элладе "он обязан своим возникновением тем торговым барышам, какие получал древнейший представитель правильных меновых отношений, главарь и князь..." (там же). "Хотя, - как тут же уточняет М. Вебер, ...тем не менее, удовлетворение потребностей в этом раннеантичном "ойкосном" хозяйстве князей и политически господствующего сословия повсюду совершалось, главным образом натурально-хозяйственным способом" (там же).
Здесь возникает впечатление, что М. Вебер с самого начала стремился придать понятию "ойкосного хозяйства" не столько философско-исторический, сколько ограниченный, и в то же время более определенный, "идеально-типический" смысл. "...Карл Бюхер, - пишет он, - принял эту родбертусовскую категорию "ойкоса" как характерный для Древности тип хозяйственной организации, однако, судя по его аутентичному толкованию этого взгляда - насколько я его понимаю - в смысле "идеально-типической" конструкции хозяйственного строя, который в древности выступал с особенно сильным приближением к чистому понятию домашнего хозяйства со всеми его специфическими последствиями, но без того, однако, чтобы домашнее хозяйство господствовало во всем Древнем мире на всем его Протяжении и во все его эпохи..." (2, 8). В те же эпохи, когда "ойкосное" хозяйство существовало, его "господство", согласно веберовскому уточнению, не означало "что-либо большее, чем, правда, очень сильное по своим последствиям, чрезвычайно действенное ограничение явлений обмена в их значении для удовлетворения потребностей и соответственное деклассирование тех слоев общества, которые могли бы стать носителями обмена" (2, 8-9).
Возражая против "ойкосного" понимания эволюции хозяйства на ранних этапах античной истории и утверждая, что "ойкос" вовсе не был "изначальной" формой хозяйствования, М. Вебер пишет: "натуральное хозяйство получало все большее и большее господство и в феодальных поместьях (Grundherrscnaften), и в организованном в форме "ойкосного" хозяйства ("oikenwirtschaftlich") государственном хозяйстве поздне античной эпохи ( начиная с 3-го столетия). Напротив, в классические периоды Древности, когда мы видим крупные состояния, заключающиеся в рабах, это было не в такой мере, как полагал Родбертус, и никогда в такой степени, как и я, со своей стороны был прежде склонен допускать..." (2, 13). Но таким образом отвергалась не только концепция "изначальности" ойкосного типа хозяйственной эволюции общества, но и попытки соответствующего истолкования "феодализма", близкого к марксовскому представлению о нем как определенной "общественно-экономической формации", имеющей раз и навсегда данное место на лестнице "социального прогресса".
Дело в том, что "феодализм", трактуемый "идеально-типически", вообще имеет у М. Вебера не столько даже хозяйственную, сколько политическую нагрузку, это у него прежде всего социально-политическая, но не социально-экономическая структура.
Для нас же особенно важно принять к сведению эти теоретико-методологические уточнения, касающиеся применимости категории "ойкоса" к исследованию античной хозяйственной истории, учитывая что она зачастую фигурирует у М. Вебера в сочетании с категорией "феодализма", которую он (по мере возможности) "функционализирует" аналогичным образом. А потому продолжим оборванную нами цитату: "Правда, - оговаривается М. Вебер, - было вполне в порядке вещей, что Бюхер, рассматривая Древность как наглядный пример типа "ойкосного хозяйства... поневоле в известной мере подчеркивал как раз подходящие для этой прагматической цели составные части античной хозяйственной истории, так что у историков явилось представление, будто, по его мнению, всему античному хозяйству можно целиком приписывать характер "ойкосного хозяйства", а рядом с этим, во всяком случае в городах, характер "городского хозяйства" (в "идеально-типическом" смысле слова") (2, 9). А потому возникала опасность "раздвоения" античной хозяйственной истории, спасаясь от которого "Эд. Мейер в своих возражениях против понятого так... бюхеровского взгляда пошел так далеко, что отверг вообще применение к Древности особых экономических категорий и сделал попытку, по крайней мере к классическому периоду расцвета Афин, оперировать совсем современными понятиями, как "фабрика" и "фабричные рабочие"..." (Там же).
Противополагая произвольной, вызывавшей критическое неприятие самого К. Бюхера, генерализации категории "ойкосного хозяйства" более дифференцированный подход к пониманию распространенности этого типа в античную эпоху, допуская ее целесообразность применительно как к ранне-, так и позднеантичному периоду, - в особенности к последнему, когда "...натуральное хозяйство получало все большее и большее господство и в феодальных поместьях (Grundherrschaften) и в организованном в форме "ойкосного" хозяйства ("oikenwirtschaftlich") государственном хозяйстве поздне античной эпохи (начиная с 3-го столетия). Напротив, в классические периоды Древности, когда мы видим крупные состояния, заключающиеся в рабах, это было не в такой мере, как полагал Родбертус..." (2,13), Μ. Вебер, как видим, лишает ее, а заодно и понятие "феодализма", прежнего значения "общественно-экономической формации", взятой во всей ее догматизированной "монументальности".
Аналогичным образом редуцируется содержание понятий "средние века", "Средневековье" и т. п., которые вообще освобождаются от дополнительной смысловой нагрузки, возникающей в связи с его тесной сопряженностью с категорией "феодализма", и применяются также в связи с рассмотрением раннего периода античного общества, предшествующего эпохе античной "классики". Как пишет М. Вебер, "функционализируя" таким образом понятие "Средневековья": "...Β "классическом" полисе законодательство сознательно истребляло институты "средних веков" (2, 50). Кавычки, поставленные в обоих случаях, должны, по-видимому, подчеркнуть "идеально-типическую" условность употребляемых категорий. Но тут же, на следующей странице, - пример бескавычного обозначения явления, казалось бы, относящегося к тому же ряду феодализма: "...в период, следующий за окончательным уничтожением города- государства всемирной военной монархией, мало-помалу, все более и более выступает на первый план одно явление, которое представляет собою, по-видимому, нечто совсем новое: сельское феодальное поместье (Grundherrschaft). Колоны, прикрепленные к земле... с установленными в большей или меньшей мере традицией повинностями и правами, помещики (Grundherren) в качестве местной власти, государственные повинности, в частности налоги и поставка рекрутов, как повинности, лежащие на этих поместьях (Grundherrschaften), больших или меньших размеров иммунитеты в их пользу, - вот явления, которых, конечно, не знает "гражданская община" ("Burgerpolis") (№ 6, 7), более того, которых она сознательно у себя обыкновенно не допускает. Поэтому возникновение их кажется чем-то абсолютно новым" (2, 51).
В действительности же, как подчеркивает М. Вебер, эти явления "решительно никогда не переставали существовать". Лишь сузилась область их господства и надолго уменьшилось их "универсальное значение" по сравнению с временами "городской монархии (Burgenkönigtum). "В не имевших городов обширных континентальных областях, без сомнения, всегда существовали феодальные поместья в более или менее развитом виде..." (там же). Характерно, что во всех аналогичных случаях, "феодализм" - в веберовском его изображении - оказывается совместимым с различными историческими формами производства, что открывает возможность для проведения между ними самых разнообразных аналогий. "Мы можем признать, - пишет М. Вебер, - что положение единственно полноправных в феодальном городе-государстве ранней эпохи патрицианских родов покоилось на такой же экономической основе, как и господство родов в эллинских городах: на владении скотом и рабами, с одной стороны, на монополизации посреднической торговли, с другой стороны..." (2, 272). Хотя в одном случае речь идет о "ранней эпохе" Греции, а в другом - о "ранней эпохе" Рима, существенно отделенными друг от друга как чисто хронологически, так и культурно-исторически, идеально-типическая "аналогичность" оказывается здесь решающей.
Между тем сам же М. Вебер отмечает, что "...Римское государство в своем отношении к своим членам с самого начала в одном направлении отличается от эллинского полиса: в трактовании семейственного права. Для эллинского полиса (напр. для Афин) политическое полноправие (politische Wehrhaftmachung) и частно-правовая дееспособность взрослого сына (Haussohn) совпадают, - для римского государства между ними нет ничего общего. Гражданин как солдат есть объект власти должностного лица; как сын он есть объект домашней власти, пока жив его отец. Государство останавливается у порога дома, и право дома ("dominium")... есть зародыш абстрактного понятия собственности (familia pecuniaque)" (2, 287). Но хотя это - исходное - различие и могло бы пролить свет на генезис и последующие судьбы феодализма, с одной стороны в Греции, а с другой в Риме, М. Вебер, к сожалению, оставляет эту важную тему, переходя к обсуждению "радикально патриархального семейственного права" вообще, безотносительно к только что отмеченным различиям, которые не могли не сказаться на особенностях "феодальной" предыстории этих стран. Он прямо переходит к констатации того факта, что "...строго авторитарная организация семейных союзов в римском государственном строе была источником известных феодальных составных частей его, которые во все продолжение существования государства со своей стороны широко определяли его своеобразие" (2, 288). И тут становится понятным, почему - в данный момент - он опустил, казалось бы напрашивающуюся тему различия греческого и римского "семейственного права". Ему гораздо важнее было развернуть идею, согласно которой именно "...Римский социальный строй, как в свою (нам доступную) раннюю пору, так и после того несравненно более сильно развил элемент, который вовсе не отсутствовал и в эллинских городских государствах, но там уже в раннюю пору, а вполне в эпоху демократического устройства был далеко отодвинут назад: феодальную клиентелу. Связь с семейственным правом ясно обнаруживается в том, что древние приравнивали наделение землей клиентов к наделению землей filius familias: патриархальное положение главы рода есть источник римского клиентского права" (там же). Клиент, получивший земельный надел от своего будущего "патрона", а тем самым и гражданское полноправие, автоматически оказывался в правовой зависимости от него, приравниваемой к зависимости сына от отца, но - без аналогичных прав, из которых ему даровалось лишь право городского гражданства. Отсюда сложное, вплоть до неразличимости, совмещение юридических прав клиента с его этическими обязательствами по отношению к своему патрону.
Специфические особенности "клиентского права", действовавшего в Риме, решительно препятствовали, согласно М. Веберу, тому, чтобы колоны приравнивались к плебеям, со всеми вытекающими отсюда последствиями для социологического понимания "феодализма". Как он особо подчеркивает "...Крепко держаться нужно лишь за следующее: что плебс и клиентела, плебеитет и поземельная крепость (Grundhörigkeit), феодальное городское государство и вотчинная власть (Grundherrlichkeit) совершенно не совпадают. В сословной борьбе патриции - поскольку верна истине традиция - в общем имели в клиентах опору против плебса. Крепким (прикрепленным к Ю. Д.) земле (grundhörig) городской плебей... вообще не может быть. В деревне земельная крепость (Grundhörigkeit) клиентов возможна (но не доказана" (2, 297). А вот более общее заключение, радикально отмежевывающее веберовское понимание "феодализма" от его "вотчинного" толкования: "Феодальным" было социальное расчленение старинного городского государства благодаря как существованию клиентов, так и исключению plebsʼa из управления. Но "феодализм" - не то же самое, что "вотчинная власть" (там же).
Подводя предварительные итоги своего исследования роли "феодализма" как в античности (на чем, как мы убедились продолжал настаивать М. Вебер), так и в средние века, автор "Аграрной истории Древнего мира" пишет: "Мы видели, какое большое значение имели феодальные элементы в течение всей Древности. Мы видели всевластие религиозно окрашенных клиентских отношений в Египте, и при страшной силе религиозного элемента в повседневной жизни людей античного мира... нельзя и для более поздней поры недооценивать живучести феодальных отношений верности (Treuverhältnisse). И исходный пункт феодального развития в обоих случаях один и тот же. В начале развития стоит в средние века, как и в древности, дружина (trustus) областного князя (des Gauftirsten), которая потом опять появляется в большем масштабе, как дружина короля, здесь, как и в древности, часто рассматриваемая как чуждая стране (landfremd) или во всяком случае стоящая вне земского права (Landrecht), находящаяся под защитой принудительной власти короля... Здесь, как и там, наконец, из этой дружины - хотя и при использовании и разных других вне специально дружинных отношений лежащих правовых институтов - развивающаяся рыцарская знать, благодаря своему могуществу и невозможности без нее обойтись, все более и более связывает короля, делает его зависимым от себя, иногда низводит его до положения чисто выборного короля и получает господство над страной. Но как и король не есть городской король, так и знать не есть городская знать и ею - по крайней мере в континентальной области (...) в средние века и не сделалась" (2, 371). Но если в ранне "средневековой" древности оправданием существования упомянутой "знати" было "рыцарское войско", которое "...в средние века сделало необходимым феодальный общественный строй" (2, 375), то один раз она лишилась этого оправдания с появлением "крестьянского войска гоплитов", а второй раз - уже на заре нового времени - с появлением "дисциплинированного современного войска" и "современного государственного порядка" (2, 375-376).
В том, что пишет автор "Аграрной истории Древнего мира" о "феодализме" встречается много ассоциаций с веберовским пониманием социальных учреждений Египта. И это не случайно, ибо "...Египет привел в жизнь два учреждения впервые и притом в совершенстве, какого они никогда более не достигали: 1) принцип литургии, прикрепления владения к государственной функции, владельца - к функции и к владению и 2) бюрократическое управление. Оба эти принципа в позднейший период античной истории победоносно распространились отсюда на весь мир, а вместе с ними, как их неразлучная тень, и "аполитизм" покоренных народов... возможно, что из Египта ведут свое начало важные в смысле техники производства формы античной организации труда, а именно: 1) хозяйство при помощи дисциплинированных живущих в казармах несвободных рабочих (έργάστήριον), 2) несвободная работа на дому (der Kolonen-Fronhof), 3) барский двор, ведущий хозяйство с помощью колонов (die unfreie Heimarbeit), и их различные комбинации... (2, 118).
В связи с этим именно в Египте, причем "уже в раннюю пору" впервые возник и развился "довольно выработанный бюрократический правительственный аппарат", а также традиция "очень широкого" привлечения населения к несению барщинных повинностей..." (2, 87), - явления, органически присущие далеко не только одному египетскому "феодализму". Тот факт, что в Египте - "вполне в эпоху "Нового" царства, а в зародыше уже и в эпоху "Древнего" царства... - каждое отдельное лицо является прикрепленным к той функции, которую оно выполняет в социальном организме", имел своим следствием порабощение всего египетского населения; так что "в принципе каждый несвободен" (2, 91). Причем этот порядок, получивший широкое развитие "уже в древнейшие исторические времена", был настолько всеобъемлющим, что если в Египте "и существовали "привилегированные слои общества", то там "во всяком случае" не существовало "юридически свободных граждан" в эллинском смысле слова" (там же).
Но чем тотальнее несвобода населения, тем тотальнее власть бюрократии, достигшей именно в Египте своего " идеально-типического" выражения. Этот "идеальный тип" несвободы не случайно маячит на горизонте всех веберовских рассуждений о "феодальной бюрократии", феномен каковой он фиксирует и в европейской античности, а, в особенности во времена феодального Средневековья. Однако первоначальные тенденции в этом направлении М. Вебер фиксирует еще в социально-политической эволюции "вновь возникающих" эллинистических монархий, "управление" которыми было, по его словам, "чисто бюрократическое и становилось все более и более бюрократическим", и где в то же время "все сильнее и сильнее выступает вперед принцип литургии" (2, 230). И хотя, напоминает М. Вебер, "Египет в этом отношении классическая страна", "однако и в других местах мы встречаем зачатки этого" развития, (там же).
Любопытно, что Египет фигурирует здесь как "классическая страна" не только в контексте рассуждения о "далекой старине". Его привлекают здесь и хронологически более близкие аналогии. "...Как и у нас в настоящее время, - пишет он здесь же, - так и в эллинистическую эпоху как раз необходимость денежно-хозяйственного покрытия государственных потребностей послужила рычагом для преобразования всего хозяйства страны в смысле возвращения ко все увеличивающейся связанности хозяйственной жизни общества, к ее обобществлению и к вытеснению оборота. В древности этот процесс нашел свое завершение в форме достигнувшего своего полного развития опирающегося на литургии государства ("Leiturgiestaat") (2, 237). Такого рода государство, необходимой формой верховной власти которого является монархия, неизбежно "есть (или становится) бюрократическое государство" (2, 367). Так в Египте "...из царской клиентелы уже во 2 тысячелетии (до н. э. - Ю. Д.) выросло универсальное господство бюрократии. Это господство и теократия сообща подавили развитие на Востоке свободного полиса; Римская империя при монархии (...) пошла тем же путем" (там же). "И римская монархия стала...опиравшимся на литургии государством (ein Leiturgiestaat) по эллинистически-египетскому образцу" (2, 386).
Начиная со "способа продовольствования" войск и обеспечения землей легионеров, превращаемых в "фактически наследственное сословие" женатых людей, несущих пограничную службу, что было несомненным заимствованием "с
Востока, в частности из Египта", не говоря уже о бесчисленных "литургиях", "крепкой сетью" опутывавших отдельного человека, прикрепляя его "к его функции", эллинистический Запад шаг за шагом двигался по пути бюрократизации, которая "медленно, но верно, задушила" в конце концов "античный капитализм" (2, 387). И хотя "по крайней мере до эпохи Марка Аврелия включительно" в Римской империи продолжался "рост денежного хозяйства", но ведь, согласно веберовской концепции, лежащей в фундаменте "Аграрной истории Древнего мира", "денежное хозяйство" совсем "не то же самое, что капитализм" (там же). "...Об успехах капиталистической хозяйственной организации мы ничего не слышим ни в торговле, ни в сельском хозяйстве, ни, тем более, в промышленности" (2, 387-388).
Однако "закат" античного капитализма не означает для М. Вебера "конца" истории Запада. "...Теперь, - пишет он, - в период, следующий за окончательным уничтожением города· государства всемирной военной монархией все более и более выступает на первый план одно явление, которое представляет собою, по-видимому, нечто совсем новое: сельское феодальное поместье (Grundherrschaft)"; плюс "колоны, прикрепленные к земле" (2, 51). Не возникает ли здесь впечатление, что автор "Аграрной истории Древнего мира" просто-напросто переворачивает традиционную со времен социально-философского просветительства, которому отдал дань и К. Маркс, схему исторического прогресса", поменяв местами на его лестнице "капитализм" и "феодализм"? Или здесь несколько завуалированное следование контовско-спенсеровской схеме перехода от "военных" обществ к "промышленным"? Судя по всему, М. Вебер не принял бы ни первого, ни второго варианта возможного истолкования его социологии истории уже по одному тому, что он решительно отвергал как прогрессизм, так и регрессизм с их одинаково однолинейным видением социально-исторического процесса. Не случайно он, говоря о том, что "сельское феодальное поместье" есть "нечто совсем новое", ставит перед этими словами дистанцирующее "по-видимому", которое существенным образом трансформирует смысл сказанного, подчеркивая уже в следующей фразе, что его возникновение лишь "кажется чем-то абсолютно новым" (там же). А в самом начале следующего абзаца утверждается, что "на самом деле" такого рода поместья "решительно никогда не переставали существовать. Только область их господства сузилась, и их универсальное значение со времен городской монархии (Burgenkönigtum) надолго чрезвычайно уменьшилось". Дело в том, что "абсолютно новым" это явление могло представляться лишь на фоне целой эпохи развития и процветания античных городов-государств средиземноморского побережья. Между тем в "обширных континентальных областях", где не было городов, "без сомнения всегда существовали феодальные поместья в более или менее развитом виде..." (Там же).
Как видим, вместо восходящей линии общественного прогресса, на которой за первобытным обществом следует рабовладельческое, за рабовладельческим - феодальное, за феодальным - капиталистическое, чтобы смениться социалистический или чем-то вроде того, веберовская социология истории предлагает нечто подобное не вполне упорядоченному волнообразному движению, в процессе которого некоторые "привилегированные" (скажем так) формы хозяйства всплывают вновь и вновь, - вспыхивая как огонь, "мерами возгорающийся и мерами затухающий" (если не задушаемый противодействующими силами социально-экономической инерции, в качестве каковой у М. Вебера чаще всего фигурирует именно бюрократия.) При этом, как он подчеркивает, вновь возвращаясь к этому мотиву в заключение своей книги, "...Пригнетение частной экономической инициативы бюрократией не есть специфическая особенность античного мира" (2, 389). Ибо вопрос стоит гораздо шире, глобальнее.
В целом же перед нами - "объемная" картина многолинейного процесса, который никак нельзя "вытянуть" в одну линию. "Линия жизни" античных городов-государств, с одной стороны, и "сельского феодализма" могли долгое время существовать независимо друг от друга, "пересекаясь" лишь время от времени. Но нет здесь и циклизма с его монотонной идеей "вечного возвращения одного и того же", которую пытался реанимировать Ф. Ницше. Скорее уж можно было бы говорить о "предвечной" возможности самореализации неких социально- и политико-экономических "прототипов" - они же "идеальные типы", - которые, "соприсутствуя как абстрактные возможности, реализуются в исторической действительности, понятой как уникальное сочетание ("констелляция") неповторимых обстоятельств.
"Нечего и говорить, - пишет М. Beбep, завершая свое теоретико-методологическое Введение в "Аграрную историю Древнего мира", перечнем "идеальных типов", с помощью которых он предполагает как-то организовать, а тем самым и "рационализировать" колоссальный исторический материал, - что все изображенные здесь "типы": "крестьянской общины", "полиса знатных", "бюрократического города-царства", "полиса гоплитов" и "гражданского полиса", "монархии, опирающейся на литургии" - редко существовали один возле другого или после другого в чистом виде. Эти "идеально-типические" понятия служат тут только тому, чтобы сообразно с ними классифицировать каждое отдельное государство, чтобы выяснить, приближается ли оно в большей или меньшей степени в данный момент, в общем или в каких-нибудь определенных отношениях, к тому или другому из этих типических понятий. Ибо реальные государства всем самым важным исторически, что составляет своеобразие каждого из них, конечно, являются живым протестом против всякой подобной упрощенной классификации" (2, 52-53).
Причем, как ни странно, казалось бы, звучит это в устах убежденного противника эволюционизма, а в особенности, прогрессизма (или "регерессизма") с его идеей постепенного (то есть ступенчатого восхождения (или нисхождения)) исторического процесса, М. Вебер полагает, что "...Во всяком случае данная классификация (которая только что была приведена здесь - Ю. Д.), кроме терминологического, может иметь еще и то значение, что покажет нам, каким коренным образом различны те стадии развития, на которых мы застаем отдельные античные нации в случайный момент первых исторических свидетельств о них" (2, 53). Так что противоречия здесь нет.
Дело в том, что в числе радикальных различий, разделяющих исследуемые им явления - бездонная пропасть между ними, измеряется не то что столетиями, но подчас буквально тысячелетиями. Например, "месопотамские государства и государство египетское", которые М. Вебер втягивает в поле своих социологических и культурно-исторических сопоставлений, "...несомненно, имеют позади себя уже многие тысячелетия городского развития или (Египет) близкого к городскому в тот момент, с которого начинаются древнейшие доступные нам источники. Это уже "царства, опирающиеся на систему литургий (Leiturgiekönigtümer)" (там же).
А ведь это - основной признак, который позволяет М. Веберу подвести соответствующее государственное образование под идеально-типическую категорию феодализма. И стало быть, в подобных случаях вопрос о том, какая из "первоначальных" исторических форм, уходящих своими корнями во тьму тысячелетий "древнее", - скажем, "крестьянская община", которая, оказывается, уже в незапамятные времена имела свой "уклад" и свои "учреждения", или "феодализм" с его "системой литургий", - представляется неразрешимым. Попытаться как-то "уйти от него" можно было бы лишь чисто гипотетически, - предположив, что феодализм с его "литургической" системой невозможен без крестьянской общины.
Но ведь тогда возникает другой нерешенный вопрос: а не сыграли в процессе "самоорганизации" общины какую-то роль военно-феодальные элементы, без которых она не смогла бы отстоять свое право на самостоятельное существование? В самом деле, не аналогичен ли в некоторой степени этот вопрос тому, которым задался М. Вебер уже после того как предложил свою типологию древних "форм общения", заявив, что в его перечень не попала "конституировавшаяся в военном отношении как союз гоплитов совокупная община (Samtgemeinde) крестьянских общин (Bauernschaften), которая выступает в древности неоднократно, впрочем, по моему, всегда имея второстепенное значение, и отчасти заимствуя городские учреждения (древний Израиль, этоляне, самнитяне)" (2, 53).
Проблема "паралеллизма" экономического, политического, правового или общесоциологического развития античности и Средневековья, с одной стороны, и современности - с другой, которая вновь и вновь заострялась в русле сравнительно-исторической методологии, неизменно приобретала особую актуальность, когда речь заходила о сопоставлении античности с Новым временем и, прежде всего, античного капитализма с новейшим. Эту тему М. Вебер затрагивал уже в ранних своих работах, чтобы сделать ее профилирующей в "Протестантской этике..." и, наконец, вынести на передний план в "Аграрной истории Древнего мира". Как мы помним, в этой последней книге она возникает в связи с рассмотрением концепции Эдуарда Мейера, который в "своих возражениях против" "ойкосной" теории Карла Бюхера (к тому же понятого им "неверно") зашел "...так далеко, что отверг вообще применение к древности особых экономических категорий и сделал попытку, по крайней мере в отношении к классическому периоду расцвета Афин, оперировать с совсем современными понятиями... и вообще доказывал, что мы представляем себе не "в достаточно современном духе" ("gar nicht modern genug") условия тогдашней хозяйственной жизни..." (2, 9).
И хотя при этом М. Вебер сделал ряд замечаний, касающихся прямого отождествления Э. Мейером античного капитализма с новейшим, в целом он не только не отвергал, но, наоборот, решительно отстаивал сам факт существования капитализма в античности, внося здесь свои критические коррективы лишь в тех случаях, когда игнорировались типологические различия между этими двумя "капитализмами". Так что, задаваясь вопросом о том, "...знает ли Древность в достаточной, в культурно-историческом смысле, мере капиталистическое хозяйство?" (2, 14), М. Вебер отвечал на него безусловно положительно, приводя новые и новые примеры в обоснование своего общего заключения.
Тем не менее он в своей привычной манере начинает свое обсуждение этого вопроса с его конкретизирующего уточнения: "...если мы видим в древности 1) возникновение городских промыслов с целью экспорта некоторых изделий, требующих высокоинтенсивной и высокой по качеству работы, 2) постоянную зависимость от подвоза хлеба издалека, 3) торговлю рабами, 4) сильное преобладание специфически торговых интересов в политике, то спрашивается: являются ли эти резкими толчками приливающие и отливающие "хроматистические" эпохи эпохами с "капиталистической" структурой?" (2, 15).
Но хотя М. Вебер оговаривается, что ответ на этот вопрос "зависит от определения понятия "капиталистический", для него самого "остается во всяком случае неоспоримым" одно: а именно то, что "...под "капиталом" всегда следует разуметь частнохозяйственный "приобретательский капитал" ("Erwerbskapital")... следовательно, блага, которые служат цели приобретения "прибыли" в процессе обращения благ" (там же). А раз это так, то здесь "...в о всяком случае необходимым условием является, чтобы производство имело своим базисом "меновое хозяйство" ("verkehrswirtscgaftliche" Basis). Следовательно, с одной стороны продукты (по крайней мере отчасти) должны становиться предметами оборота. Но и, с другой стороны, средства производства должны ʼбыли быть предметами оборота" (2, 15-16).
В этом пункте, где М. Вебер оперирует категориями, перекликающимися с марксистскими, особенно отчетливо выявляется методологическая противоположность марксовой политической экономики капитализма и веберовской социологии истории капитализма, а тем самым резче артикулируется теоретико-методологический фундамент этой последней. Прежде всего обращает на себя внимание резко выраженная "формализация" марксистского понимания капитализма. Вместо его истолкования в духе социологического реализма, углубляющегося в "субстанциальную сущность" этого всемирно-исторического явления, определяемого как единая и единственная "общественно-экономическая формация", представляющая собой раз и навсегда данную "ступень" на лестнице общечеловеческого Прогресса, мы получаем у М. Вебера номиналистическое и скорее функционалистское понятие "экономической формы", многократно встречавшейся в истории - реже на Востоке и чаще на Западе, причем в контексте самых разнообразных исторических эпох. (Хотя, как это ни парадоксально, авторы "Манифеста коммунистической партии" оказываются здесь гораздо большими номиналистами в своем определении "места" капиталистической "формации" в истории человечества, чем автор "Аграрной истории Древнего мира", полемически противопоставлявший единому и единственному в своем роде капитализму целый веер разнообразных "капитализмов", меняющих свое оперение в зависимости от исторических условий их возникновения.)
Замыкание капитализма в рамки единой и единственной в своем роде исторической эпохи, отличающее марксистский подход к его пониманию, связано у авторов "Манифеста..." с традицией гегелевской диалектики, рассматривающей каждый культурно-исторический феномен как "тотальность", вырастающую из своего собственного первоначала (вспомним Марксов "товар", эту саморазвивающуюся "клеточку" капиталистического общества), "снимая" в себе, или просто ликвидируя, все "инородные" образования. По сравнению с марксистским монизмом философско-исторической конструкции "капитала", не допускавшего в пределах своей "тотальности" никаких капитал - "измов" (не случайно термин "капитализм" вообще отсутствовал в лексиконе самого К. Маркса, так что первым марксистам, и марксологам, и марксоведам" пришлось изобретать его), М. Вебер со своими различными "капитализмами" выглядит прямо-таки как плюралист и релятивист, сознательно подменяющий проблематику исторического генезиса и эволюции скрупулезной типологизацией.
Этот подход он демонстрирует уже при рассмотрении генезиса античного капитализма, отправляясь от бюхеровского понятия "ойкоса" как широко толкуемого "домашнего хозяйства". В качестве связующего звена между "ойкосом" и античным капитализмом М. Вебер выдвигает "вотчинное производство", существование которого, по его словам, "есть переходное явление", причем таящее в себе две возможности: переход "или от "ойкоса" к капитализму, или наоборот, к натуральному хозяйству" (2, 17). "...Это ведь, - поясняет он свою мысль, - всегда есть симптом относительной слабости капитала, в частности, слабости производственного капитала, которая находит свое выражение в перекладывании потребности в средствах производства на зависимые хозяйства ив устранении необходимости иметь 1) капитал на покупку инвентаря, 2) капитал или на покупъку рабов, или на заработную плату - при помощи эксплуатации подневольного труда и (обыкновенно) объясняется (сравнительно) мало развитой интенсивностью хозяйственного оборота" (там же).
Следующий этап (или форма) античного капиталистического производства - "...Производство при помощи купленных рабов (т. е. производство в условиях, в которых рабы являются нормальным предметом оборота, безотносительно к тому, были ли они действительно (in concreto) приобретены путем купли) на собственной или арендованной земле..."; это, "...с экономической точки зрения, конечно, "капиталистическое" производство: земля и рабы составляют предмет свободного оборота и, конечно, представляют собою "капитал": рабочая сила, в отличие от того, как это делается в производстве с помощью "свободного труда", покупается, а не нанимается, а если (в виде исключения) нанимается, то не у ее носителя (рабочего), а у господина" (там же). Здесь, как видим, формализм "чисто экономического" подхода доводится до предела, то есть до полной "элиминации" социального аспекта проблемы, которая была немыслима у автора "Капитала" (впрочем, далеко не только у него одного).
Надо сказать, что сам М. Вебер не только не исключал возможных возражений по этому поводу, но постарался предупредить их: "...если понятие "капиталистического хозяйства" не ограничивать совершенно немотивированно определенным способом эксплуатации капитала - именно эксплуатацией чужого труда путем договора со "свободным" - рабочим, - возражает автор книги своим потенциальным критикам, - не вносить, следовательно, социальных признаков, но вкладывать в это понятие чисто экономическое содержание и признавать наличность "капиталистического хозяйства" везде там, где объекты владения составляющие предмет оборота, эксплуатируются частными лицами с целью приобретения прибыли способами, присущими меновому хозяйству, - тогда нет ничего бесспорнее далеко идущего "капиталистического" отпечатка, лежащего на целых, - и как раз на "величайших", - эпохах античной истории" (2, 18). Однако, если слишком далеко зайти по этому пути "обесчеловечения" экономической науки, то придется отказаться от ее определения не только в качестве политической экономии, что фактически уже произошло в начале XX века, но и в качестве "социальной экономии", которым предпочитал пользоваться и сам М. Вебер...
Согласно веберовской концепции античного капитализма, "...среди составных частей капитала, разумеется, отсутствуют все те средства производства, которые созданы техническим развитием последних двух столетий и составляют нынешний "постоянный капитал" (2, 19). А это как раз те "более многочисленные и более грандиозные производительные силы", чем все, созданные предшествующими поколениями "вместе взятые", о которых писали авторы "Манифеста..." как об основных достижениях буржуазии Нового времени. Но, "с другой стороны", как подчеркивает М. Вебер, вместо отсутствующих в древности составных частей капитала "...надо прибавить одну важную составную часть, которая отсутствует теперь: рабов, попавших в рабство за долги, и рабов купленных " (там же). Впрочем, если более строго придерживаться политэкономической терминологии, следовало бы подчеркнуть, что рабов тогда пришлось бы рассматривать не среди "составных частей капитала" вообще, а в качестве составных частей именно переменного капитала. Но ведь и сам автор "Капитала" писал, что "рабы, крепостные и т. д." "принадлежат непосредственно к числу средств производства" (4, 726), - парадокс, свидетельствующий о том, какие чисто терминологические трудности возникают в случае попыток применить к античной экономике категории экономики капитализма. Так что в этом пункте М. Вебера придется причислить скорее к последователям К. Маркса, чем к его убежденным противникам.
Однако это - совсем не единственный пункт, свидетельствующий об "опасной близости" автора "Аграрной истории Древнего мира" к автору "Капитала". Если сопоставить то, что писал М. Вебер об экономике античного общества, с тем, что написано в XXIV главе "Капитала" о "так называемом первоначальном накоплении", нам придется не раз натыкаться на поразительные созвучия, побуждающие задаться вопросом о "неофициальных" источниках веберовского вдохновения. Эта глава начинается характерным пассажем, обнажающим пункт, в котором К. Маркс оказывался перед необходимостью покидать строго экономическую позицию в поисках "внеэкономического" источника "накопления капитала", выводящего за пределы капиталистического общества с его имманентной логикой диалектического саморазвития "товара".
"Мы видели, - пишет он, - как деньги превращаются в капитал, как капитал производит прибавочную стоимость и как за счет прибавочной стоимости увеличивается капитал. Между тем накопление капитала предполагает прибавочную стоимость, прибавочная стоимость - капиталистическое производство, а это последнее - наличие значительных масс капитала и рабочей силы в руках товаропроизводителей. Таким образом все это движение вращается, по- видимому, в порочном кругу, из которого мы не можем выбраться иначе, как предположив, что капиталистическому накоплению предшествовало накопление "первоначальное" ("previous accumulation" по А. Смиту) - накопление, являющееся не результатом капиталистического способа производства, а его исходным пунктом" (4, 725).
Так вот, судя по всему и М. Вебер, ищущий не просто "зачатки", но достаточно развитые формы капитализма, и не только "в недрах" феодализма, но и за его пределами, заходит гораздо дальше К. Маркса, двигаясь, тем не менее, по тому же, "предуказанному" им пути. И не об этом ли свидетельствует поразительные совпадения его констатаций вне-экономических источников античного капитализма с теми, что автор "Капитала" увидел в Европе XVI- XVII веков? И не это ли тождество "первоисточников" давало автору "Аграрной истории Древнего мира" основание говорить об античном и средневековом "капитализмах" как о вполне самостоятельных (имевших "достаточные основания" существования в самих себе) "разновидностях" капитализма, укорененных в специфической "констелляции" исторических условий, вновь и вновь вызывавших их к жизни?
Говоря о внеэкономических причинах возникновения "античного" и "средневекового" типов капитализма, М. Вебер, как правило, до предела заостряет проблему политического насилия и его роли в истории. Причем достаточно многое из того, что он пишет по этому поводу, заставляет задуматься о марксистских импульсах его вдохновения, восходящих именно к XXIV главе "Капитала", где экономическому детерминисту К. Марксу, пришлось искать "условия возможности" накопления капитала где угодно, но только не в собственно экономической сфере. Вот тут-то (как и в иных аналогичных случаях) автор "Капитала" вспоминает, что "как известно, в действительной истории большую роль играют завоевание, порабощение, разбой, - одним словом насилие" (4, 726). Причем, не просто "большую", но, как оказывается, определяющую роль, поскольку в роковые минуты становления новых исторических форм иных способов "первоначального накопления" капиталов просто не было в наличии. Это - роковое "место встречи" К. Маркса, Ф. Ницше и М. Вебера, испытавшего далеко ведущее влияние как первого, так и второго.
Читаем едва ли не центральное, с точки зрения его "дальнобойности" место из упомянутой XXIV главы, которое так часто цитировалось что, подчас, уже забывается - в каком месте и по какому поводу (одновременно вполне конкретному и в то же время "абстрактному": теоретико-методологическому и мировоззренческому) оно появилось в "Капитале": "Различные моменты первоначального накопления распределяются, исторически более или менее последовательно, между различными странами, а именно: между Испанией, Португалией, Голландией, Францией и Англией... Но все они пользуются государственной властью, т. е. концентрированным и организованным общественным насилием, чтобы ускорить процесс превращения феодального способа производства в капиталистический и сократить его переходные стадии. Насилие является повивальной бабкой всякого старого общества, когда оно беременно новым. Само насилие есть экономическая потенция" (4, 761).
Что касается "беременности" старого общества новым, - этот "диалектический" оборот М. Вебер вполне мог списать за счет гегельянского прогрессизма автора "Капитала". Но вот что касается государственной власти как концентрированного и организованного общественного насилия, то этот "ход мысли" неоднократно всплывает в веберовских рассуждениях о государственной "легитимации" насилия, о "естественном" праве государства на его применение. Наряду с торговлей, а зачастую существенно опережая ее, насилие античных государств, предстает у М. Вебера решающим рычагом их капиталистического развития, инструментом того самого "первоначального" накопления", на результатах которого покоились древние цивилизации, погибавшие в тот момент, когда так или иначе перекрывались его источники.
В последней главе "Капитала" достаточно широко и впечатляюще представлена еще одна тема, развитие которой могло навести на мысль о неслучайной связи античного капитализма с рабовладением. Это - роль и место использования рабского труда в процессе "первоначального накопления" в Западной Европе и Америке. "Англия получила право вплоть до 1743 г. поставлять в испанскую Америку 4800 негров ежегодно. Ливерпуль вырос на торговле рабами. Последняя является его методом первоначального накопления... В 1743 г. Ливерпуль использовал для торговли рабами 15 кораблей, в 1751 г. - 53 корабля, в 1760 г. - 74, в 1770 - 96 и в 1772 г. 132 корабля". (4, 769). Подобный размах работорговли, свидетельствовавший о ее экономической целесообразности в Новое время, невольно подталкивал исследователей к более далеко идущему умозаключению: если, таким образом, оказывается, что современный капитализм и рабовладение не так уж исключают друг друга, то так ли уж невероятным было бы предположение о существовании капитализма, основанного на рабстве, в глубокой Древности? Тем более, что чисто экономический анализ понятия капитализма, проделанный М. Вебером, убеждал его в том, что это последнее не исключает вывода об экономической "релевантности" рабовладения, способного - при определенных обстоятельствах - стимулировать не только хозяйственное, но также политическое, и, так сказать, культурно-историческое развитие отдельных народов и стран.
Таким было общее заключение, которое витало в "теоретическом воображении" молодого, но уже многообещающего автора статьи (не оставшейся незамеченной) "Социальные причины падения античной культуры", опубликованной еще в 1896 году, но уже содержавшей основополагающие идеи и конструктивные схемы положенные как в основание "Города", так и в фундамент "Аграрной истории Древнего мира".
А теперь вспомним веберовский перечень способов "помещения капитала во времена классической древности": разработка рудников" (осуществлявшаяся главным образом рабами) (...) плантационное производство" (опять-таки с помощью рабского труда); отдача внаем (иногда обученных) рабов или устройство их как самостоятельных ремесленников или торговцев "за оброк", как бы сказали русские", "наконец, капиталистическая эксплуатация обученных ремеслу рабов, принадлежащих в полную собственность или же взятых в залог, производившаяся в "мастерских" или без них..." (2, 19). Он, этот перечень, должен подчеркнуть роль рабского труда в формировании и функционировании античного капитализма.
Однако в противоположность Т. Моммзену и Э. Мейеру, склонным акцентировать черты, роднящие античный капитализм с современным ("новейшим"), М. Вебер ни на минуту не забывает о специфических особенностях первого, резко противополагающих его последнему. "...Экономическое своеобразие капиталистической эксплуатации находящихся в собственном владении рабов (Sklavenbesitzes), в отличие от системы "свободного труда, заключается прежде всего в громадном повышении (Steigerung) количества капитала; затрачиваемого на содержание живой рабочей силы и вкладываемого в покупку ее; когда, в случае застоя в деле, раб оказывается незанятым, капитал этот не только не приносит процентов, - как и машина, - но и "съедает", кроме того (в буквальном смысле слова), непрерывно присоединяемые к нему прибавки. Из этого одного уже следует замедление 1) оборота капитала и 2) процесса образования капитала вообще" (2, 21-22).
В тесной связи с этим обстоятельством оказывается включение в это, казалось бы, "чисто экономическое" рассуждение - его политической составляющей, которая до тех пор оставалась на заднем плане (хотя и молчаливо предполагалась, учитывая "синтетичность" веберовской социологии). Ибо "...настоящая же, "капиталистическая" эксплуатация раба, как простого орудия производства, находила себе границу в своей зависимости от правильной поставки рабов на рынок, т. е. от успешности войн" (2, 22). Ведь "...полная капиталистическая эксплуатация его рабочей силы была возможна при не только юридической, но и фактической безсемейности раба, т. е. при системе казарм, которая, однако, делала невозможным пополнение класса рабов из собственной среды. Иначе стоимость и содержание женщин и воспитание детей ложились бы мертвым балластом на основной капитал" (2, 22-23).
Развивая мысль о решающем значении "военно-политической" составляющей в истории античного капитализма М. Вебер пишет: "Военное (...) расширение территории государства и большие победы обыкновенно способствовали расширению рабовладения, удешевлению рабов и вместе с тем усиливали побуждение к капиталистической эксплуатации рабов в собственном производстве (плантации, мореходство, горное дело, έργάστήριον и т. д.)" (2, 30). На этом основании он делает вывод о том, насколько "сильно" "...политические судьбы и особенности отдельных стран должны были влиять на степень развития свободного и несвободного труда в их отношении друг к другу, на размеры капиталистической эксплуатации этого последнего и на ее направление (...) обременение военными повинностями свободного населения являлось премией за рабский труд больше всего там, где включавшему в свой состав вооруженных за свой счет крестьян и мелких горожан ополчению из свободных граждан приходилось вести хронические войны крупного стиля, как это было во времена расцвета эллинской демократии и в республиканском Риме" (2, 30-31).
Но, как со всей решительностью утверждает М. Вебер, "...одно военное устройство, как таковое, само по себе не имело решающего значения для степени развития рабства, и, следовательно, не определяло окончательно степени и направления в развитии античного "капитализма". Напротив, громадное влияние имели тут общие политические основы античной жизни и в особенности обусловливаемый, в конце концов, политическим строем характер государственного управления, в частности, управления финансового" (2, 31). В целом же, как неоднократно повторял М. Вебер, античный капитализм, в противоположность современному, "промышленному", стоял "на политическом якоре". И стоило только разрубить канат, связывавший древний капитализм с этим "якорем", как оказывалась разрушенной и другая - "золотая" (торгово-экономическая) цель, связывавшая его с военно-политическим "якорем". Так, в изображении М. Вебера, ярко окрашенным плохо скрытой полемикой с "формационным" толкованием капитализма и его истории, выглядит судьба античного капитализма.
Если, однако, принять вслед за М. Вебером, войну и военную политику в качестве "реального базиса" античной экономики (да и всей античной культуры и цивилизации, как он стремился доказать со времен его ранней работы, посвященной анализу "социальных причин" "падения античной культуры"), то " государственные "финансы"" можно было бы назвать столь же реальной "надстройкой" над ним, лишенной всякой иллюзорности и "идеологичности". Они, по его словам, "были древнейшим" и оставались "крупнейшим" из всех "хозяйственных предприятий" ("Wirtschaftsbetriebe") Древнего мира, отчасти "заменявших" "частное накопление капитала", отчасти игравших роль его "ускорителя" (Schrittmacher), "отчасти, наконец", "подавлявших" его (2, 31). Важнейшую роль среди финансовых предприятий античного государства играла "система государственных откупов, прежде всего в области откупа податей", где она была, согласно М. Веберу, "...несомненно, важным средством - а в Элладе, наверное, одним из важнейших - к образованию частных капиталов" (2/33).
Развивая и углубляя этот принципиально важный тезис, он тут же добавляет: "...Но простым "ускорителем" (Schrittmacher) процесса образования частных капиталов финансовое хозяйство может сделаться лишь там, где государство-город, которое, как таковое, не располагало собственным бюрократическим механизмом и, следовательно, нуждалось в государственном откупщике, распоряжалось в качестве властелина доменами и землей, и податям огромных завоеванных и подвластных областей. Так было в древности в Ρ и м е времен Республики. Поэтому тут и образовался, несомненно, первоначально главным образом из государственных откупщиков, могущественный класс частных капиталистов, которые во время 2-й Пунической войны... наподобие современных банков своими деньгами поддерживали государство..." (там же).
Заключает М. Вебер свое общее рассмотрение "финансового строя" античных государств кратким перечнем его основных моментов "угнетающего", деструктивного, воздействия "на развитие частных капиталов" (2, 33-34). Согласно его выводу, "...прежде всего, общая политическая основа античных государств вообще содействовала усилению и без того (...) большой, вызванной способом его составления, непрочности (Labilität) наличного капитала и его нового образования. Податная система (литургии имущих), обычное для греческого полиса, в особенности в эпохи господства демократии, совершенно бесцеремонно суверенное распоряжение частным имуществом своих граждан (...), далее, существовавшая во всех античных общинах опасность конфискации при каждом политическом потрясении и смене партий (...) - все это действовало в том же направлении" (2, 34).
Однако, по убеждению автора, "...гораздо более решающее значение, чем эти (...) катастрофы, которые затрагивали капиталы отдельных лиц или наличный капитал политической общины, имело то, в какой мере практика управления предоставляла простор свободному стремлению частного капитала к прибыли вообще и тем самым и образованию капитала" (там же). В целом здесь ситуация складывалась по-разному в "городах-государствах", с одной стороны, и в монархиях - с другой, хотя исход оказывался "летальным" для античного капитализма в обоих случаях. Если полис лишь "в высочайшей мере" усиливал "лабильный" по своей внутренней сущности "характер частных капиталов", "...но в то же время не мешал при этом все новым и новым вспышкам образования капитала и стремления к капиталистической эксплуатации" (2, 36), то монархии подрывали античный капитализм иным, гораздо более радикальным способом. "...бюрократический "порядок" монархического государственного хозяйства постепенно доводил до полного истощения как раз крупнейшие капиталы, закрывая главнейшие источники прибыли" (там же).
В итоге "...там, где в замкнутых монархиях приостанавливалась, с одной стороны (...) эксплуатация деревни городом, а с другой стороны, прекращались войны и связанный с ними захват земли и людей в широких размерах, - там прекращалось и необходимое для расширения капиталистической эксплуатации рабского труда переполнение рынка дешевым человеческим товаром и приток удобных для капиталистической эксплуатации новых земель" (там же). Таким образом оказалось в итоге, что "...Столь благодетельный для массы поданных порядок, принесенный монархией, был как раз смертью для капиталистического развития и всего, что на нем покоилось... А там, где монархия к тому же принимает теократический характер, там и никогда не отсутствующая в таких случаях религиозная и законодательная "защита слабых" может - как это было на Востоке - превратиться в довольно крепкую границу капиталистической эксплуатации людей" (2, 37). А вот и нечто вроде эпилога к предыдущему веберовскому размышлению о "закате" античного капитализма, а вместе с ним и всей античной цивилизации: "Всегда, как раз в периоды "насыщенного" (от слова "сытость" - Ю. Д.) порядка, который как раз тождественен с неподвижностью в экономической жизни - останавливается и полет капитализма" (2, 38-39).
* * *
Итак, мы имеем вполне достаточные основания заключить, что М. Вебер не только сам исходил из идеи "множественности" исторических типов капитализма, ибо "двоица" - это уже принцип множественности, и там, где доказан факт существования двух существенно разнящихся "видов" (или "типов") капитализма, вполне можно поставить вопрос и о третьей его разновидности, что и сделал автор "Аграрной истории...", поставив вопрос о существовании капитализма в западноевропейском Средневековье. В принципе он имел возможность - в случае необходимости (которой он, впрочем, не испытывал) - сослаться на авторитет самого автора "Капитала", который в XXIV-й главе этого монументального труда привел множество примеров "совместимости" раннего (и не очень "раннего") капитализма с рабовладением.
Но если убежденный "монист" К. Маркс предпочитал не делать далеко идущих выводов из факта "мирного сосуществования" капитализма с рабовладельческой архаикой (тем более, что это привело бы его к противоречию с собственной философией всемирно исторического процесса, понятого как последовательность смены "общественно-экономических формаций", так красиво расположившихся на незыблемой лестнице Прогресса), то столь же убежденный "плюралист" М. Вебер, не чувствовал себя связанным этими догматическими постулатами. Они представлялись ему решительно несовместимыми с его - сугубо эмпирически ориентированной социологией истории, с точки зрения которой существование капитализма не только в античности, но и в средние века было исторически доказуемым фактом, засвидетельствованным, в частности, и такими выдающимися исследователями, как Т. Моммзен и Э. Мейер.
Вопросом, разводившим М. Вебера с этими авторитетными "свидетелями Древности", было только то, считать ли, что во всех трех случаях - в Древности, Средневековье и Новое время - мы имеем дело с одним и тем же капитализмом, или речь должна идти о его различных "видах". Как мы могли уже убедиться из предыдущего изложения, М. Вебер решительно отстаивал второй вариант ответа, более соответствовавший его "методологическому индивидуализму" и, соответственно, плюрализму, тогда как Т. Моммзен и Э. Мейер (вместе с классиками политической экономии и их критиком - К. Марксом), отправлялись, в конечном счете, от постулата "единственности" капитализма и, соответственно, полного тождества "древнего" капитализма и "современного, - точка зрения, которая, согласно веберовскому убеждению, и должна была вести к недопустимой "модернизации" архаических разновидностей капиталистического способа хозяйствования. Завершая 7-ой параграф своей "Истории хозяйства", посвященный "городскому гражданству" и его особой роли в эволюции европейской культуры, М. Вебер задается вопросом о том, "какое влияние оказало все вышеизложенное" концентрирующееся вокруг различения специфических особенностей городов античного и средневекового типов "на развитие капитализма" (3, 210). При этом он считает, что ответить на него можно лишь обратив - "прежде всего" - "внимание на различие в способах получения дохода в древности и в средние века, на различие видов капитализма там и здесь" (там же).
Вопрос о том, можно ли говорить о капитализме в средние века, а тем более в античности перед М. Вебером не стоит. Положительный ответ на него уже заранее задан тем определением "капитала" и, соответственно, капитализма, которое он предложил в теоретико-методологическом Введении к "Аграрной истории Древнего мира". Теперь же он задается другим вопросом - о типологизации различных "видов" капитализма, имевших место" как в античности, так и в Средневековье. В ее основании у М. Вебера лежит различение между двумя, если можно так выразиться, "родами" капитализма - современным рациональным, который достиг безраздельного господства на Западе, с одной стороны, и "нерациональным капитализмом", который, по его утверждению, мы "встречаем повсюду и во все эпохи" (там же), - с другой.
В качестве примеров капитализма этого второго рода, различающихся способами "получения дохода", М. Вебер называет "капиталистические предприятия с целью откупов (на Западе, в Китае и Передней Азии) и с целью финансирования войн (в Китае, Индии во времена, когда там существовали отдельные государства), торговый спекулятивный капитализм (вряд ли можно назвать какую-нибудь историческую эпоху, когда он не существовал), ростовщический капитализм, путем ссуд эксплуатирующий затруднительное положение людей; все эти формы капитализма базируются на военной добыче, налогах, доходах по должности, должностных злоупотреблениях (...) и, наконец, на данях и на людской нужде. Все эти обстоятельства носят хозяйственно-нерациональный характер и из них никогда не могла возникнуть рациональная система организации труда" (3, 210). А потому и не мог возникнуть рациональный капитализм.
Что же касается последнего, то, согласно М. Веберу, он "базируется на положении рынка, то есть на чисто хозяйственных условиях" и тем более рационален, чем больше опирается на массовое производство и массовый сбыт. А эту почву он мог обрести "лишь на современном Западе", где потому и развился в прочную систему" (там же). В прошлом же он мог возникнуть, да и то не надолго, лишь благодаря уникальному стечению обстоятельств. Так это случилось, например, в Древнем Риме, где некоторое время задавал тон "единственный капиталистический класс" античности, "рационализм которого может быть приравнен к рационализму современного капитализма" - "класс римских всадников", этих рационально действующих капиталистов", которые "со времени Гракхов играли в государстве "выдающуюся роль", хотя и наталкивались "на сопротивление служилой аристократии" (там же).
Впрочем, "капитализм этого класса" опирался отнюдь не на массовое производство. Он "черпал свою силу в использовании государственных предприятий и доходов, в аренде ager publicus, т. е. завоеванной земли, и казенных имений, откупах податей, в финансировании политических честолюбцев и военных расходов" (там же), - ив этом смысле мало чем отличался от других разновидностей архаического капитализма, судьбу которых он в конце концов разделил. Ведь если "сначала императоры зависят в финансовом отношении от всадничества", то "потом постепенно освобождаются от этой зависимости, лишая всадников откупов и таким образом отнимая у них главный источник богатства; таким же образом раньше египетские фараоны сумели обойтись в конце концов без откупщиков, как посредников по сбору податей, создав самостоятельную организацию для удовлетворения политических и военных потребностей государства и превратив откупщиков в финансовых чиновников" (3, 210-211).
Характеризуя этот "закат" античного капитализма, М. Вебер сопоставляет его с судьбой средневекового капитализма, поскольку, по его убеждению, именно в этом закатном свете наиболее четко выступает "различие между античным капитализмом и капитализмом конца средних веков, из которых только последний опирается на условия рынка" (3, 210). Оно, это различие, "проявляется ив самом ходе общего развития после утраты городами их самостоятельности", поглощенной "бюрократически организованным мировым государством, в котором политическому капитализму (еще одно название, которое М. Вебер дает архаическому капитализму - Ю. Д.) уже не находилось места" (3, 210). В этом и заключалась его "архаичность": он процветал на почве, вспаханной и засеянной не им самим. "В эпоху римских императоров аренда казенных имений повсюду заменяется наследственным владением. Вместо сдачи государственных подрядов предпринимателю организуются принудительные трудовые повинности подданных. Отдельные классы населения делятся по специальностям, и на эти вновь образованные профессиональные группы возлагаются государственные тяготы с круговой порукой. Это явление равносильно гибели античного капитализма" (там же).
Однако "закат" античного капитализма вовсе не означал для М. Вебера тотального крушения капиталистической формы хозяйствования. Капитализму предстояло второе рождение во времена европейского Средневековья (не путать с античным "средневековьем", о котором также писал М. Вебер и в "Городе", и в "Аграрной истории..."), а затем третье - уже в Новое время. Причем каждый раз "могильщиком" капитализма была, если верить автору этих книг, все та же бюрократия, тревожные признаки нового "пришествия" которой он с возрастающей тревогой констатировал уже в первом десятилетии XX века.
"Пригнетение частной экономической инициативы бюрократией, - писал М. Вебер, заключая свою "Аграрную историю...", - не есть специфическая особенность античного мира. Всякая бюрократия имеет тенденцию путем расширения своей сферы достигать того же действия. Также и наша. И в то время как в древности политика полиса должна была составлять "ускоряющее колесо" ("Schrittmacher") для капитализма, в настоящее время капитализм является ускоряющим колесом бюрократизирования хозяйства" (2, 389). Иначе говоря, во времена расцвета античного капитализма "политика полиса" фактически была на службе капитализма, тогда как во времена "заката" античного капитализма он сам становился слугой бюрократии, которая в конце концов задушила его. Та же судьба поджидает, согласно исторически фундированным опасениям М. Вебера, и современный капитализм.
А вот и доказательства обоснованности веберовских тревог: "Если мы вспомним об угле, железе и всех горных продуктах, о всех отраслях металлургической индустрии, далее о спирте, сахаре, табаке, спичках и по возможности обо всех, в настоящее время в высокой мере картеллированных массовых продуктах, взятых в государственные или de facto государством контролируемые производства, о владении доменами и о фидеикомиссиях и государством контролируемых платящих ренту поместьях, все умножающихся в проекте "Каница", проведенном со всеми своими последствиями, для надобностей войска и государственных чиновников, государством руководимых мастерских и потребительских обществах, о внутреннем судоходстве, тянущемся на буксире у государства, о морском судоходстве, находящемся под контролем государства, о всех взятых в казну железных дорогах и т. д., к этому еще о ввозе хлопчатой бумаги, регулируемом государственными договорами и руководимом государством, обо всех этих производствах, ведущихся в бюрократическом порядке, о "контролируемых" государственных синдикатах и обо всем прочем, регулируемым цеховым способом, посредством бесчисленных академических и иного рода удостоверений правоспособности, об обобщенном типе "rentierpaisible", то, при милитаристски-династическом режиме, мы получим состояние эпохи позднейшей империи, только на технически более совершенной основе" (2, 389-390).
Опираясь на его собственную методику сравнительно-исторического анализа, М. Вебер делает общий вывод, вполне логически вытекающий из опыта как очень, так и не очень далекого прошлого: "Бюрократизация общества у нас по всем видимостям когда-нибудь также одолеет капитализм, как и в древности. И у нас тогда на место "анархии производства" наступит тот "порядок", который, в принципе сходный, отличает римскую императорскую эпоху и, еще больше, "Новое царство" в Египте и владычество Птоломеев. И ведь не думают только о том, что служба в бюрократически снабженном военными машинами, одетом, одержимом, вымуштрованном, командуемом казарменном войске может представлять "противовес", и что вообще современная военная принудительная работа в династических государствах имеет внутреннее родство с гражданской боеспособностью прошлого" (2, 390).
Показательно, что М. Вебер не ограничивается этим ударным заключительным пассажем. Очевидно, полагая что при этом он может быть неверно понятым, например, в качестве примитивного циклиста, либо, что еще хуже, приверженца "однолинейного" понимания истории (скажем в духе "теории прогресса" или, что то же самое, но только с противоположным знаком "теории регресса"), М. Вебер прибавляет к своему заключению еще один - уже чисто методологический - абзац, подвергающий критическому "остранению" все заранее данные системы координат, в том числе и ту, отправляясь от которой он набросал прогноз будущего европейской цивилизации, который, надо полагать, показался ему слишком уж фаталистическим: "Но эти перспективы сюда не относятся... - пишет он, как бы дистанцируясь от них, и продолжает, корректируя свой прежний подход: - ...Континуум (das Kontinuum) средиземноморского, европейского культурного развития не знал до сих пор ни замкнутых "круговых движений", ни однозначно ориентированного "прямолинейного" развития. На время совершенно потонувшие явления античной культуры впоследствии опять всплывают в им чуждом мире. С другой стороны, как города поздней античной эпохи, в частности эпохи эллинизма, в области промышленности, так позднеантичные поместья (Grundherrschaften) в аграрной области были подготовительными ступенями средних веков" (2, 390- 391).
Как видим, "перспективы", которые "сюда не относятся", - это те способы сравнительно-исторического видения, которые подталкивают исследователя (в данном случае самого М. Вебера) к апокалиптическому видению "Заката Европы". (Вспомним О. Шпенглера, не устоявшего перед этим соблазном несколько лет спустя после появления "Аграрной истории Древнего мира", о существовании которой он не мог не знать.) И М. Вебер делает вывод в пользу другого варианта сравнительно-исторической реконструкции западноевропейской истории, о котором здесь было также упомянуто. Речь идет о некоторых, так сказать, "архетипических" структурах, время от времени всплывающих в потоке истории, но каждый раз в виде новых формообразований, обладающих теми чертами, которые, с одной стороны, "подобны" тем, что уже "имели место" в процессе исторической эволюции, но, с другой - обладают всеми признаками уникальности и неповторимости, свойственными каждому историческому феномену, так что их невозможно полностью отождествить с их "двойниками". В каком-то смысле они похожи на тех "знакомых незнакомцев", которых российская философская критика вновь и вновь открывала в русской классической литературе (к каковой, кстати сказать, испытывал "ненаучную слабость" и Макс Вебер.)
Так же обстоит дело и с "идеальными типами" веберовской социологии истории: по своей "идеальной" и даже "утопической" сущности они идентичны, несмотря на разделяющие их тысячелетия эмпирической истории, но образ, какой они принимают, "всплывая" в "им чуждом" мире (вернее, мирах), не позволяет слишком далеко заходить в проведении исторических параллелей. "Гладко было на бумаге, // Да забыли про овраги. // А по ним ходить." А потому приходится посмотреть на тот же процесс "с другой стороны", рассматривая его типичные образы как "подготовительные ступени" для более поздней эпохи или эпох.
* * *
Мы уже имели случаи обратить внимание на то, что, противополагая античному и средневековому капитализму современный, М. Вебер прежде всего и главным образом акцентирует его последовательно рациональный характер. Не ограничиваясь такими попутными замечаниями, он посвящает всестороннему обоснованию этого тезиса заключительный параграф своих лекций по истории хозяйства - "Развитие капиталистического мировоззрения". "В конце концов, - утверждает он, имея в виду новейший капиталистический тип хозяйственной организации общества, - создателями капитализма были: рациональное постоянное предприятие, рациональная бухгалтерия, рациональная техника, рациональное право; но даже и не они одни: мы должны отнести сюда рациональный образ мысли, рационализирована образа жизни, рациональную хозяйственную этику" (3, 221).
Как видим, речь здесь идет о синтетическом (как и при определении города) понятии капитализма, каждая из "составляющих" которого имеет свою особую историю, раскрываемую соответствующей научной дисциплиной: историей финансов, историей техники, историей права, историей этических учений и т. д. И только объединяя все эти, по необходимости односторонние подходы, М. Вебер получает в итоге объемное - социологическое! - изображение истории хозяйства и (в качестве ее важнейшей заключительной части) истории промышленного капитализма.
Любопытно, что "рациональная хозяйственная этика" называется последней среди "создателей" современного капитализма. Но это отнюдь не означает, что она была последней по значению. Иначе М. Вебер не начал бы именно с нее свой перечень тех проблем, которые предстояло решать Западу на пути к созданию рационального капитализма. Капитализм этого типа невозможен без рациональной этики точно так же, как он невозможен без всех остальных его (названных выше) составляющих, каждая из которых имела за собой длинную и не лишенную собственных проблем историю, которую нужно было пройти точно так же как "прошла" ее - в той или иной форме - веберовская социологическая история хозяйства. Одной из таких проблем была внутренняя антиномичность хозяйственной этики капитализма.
С одной стороны, как и всякая этика онале лишена известной консервативности, поскольку в основе "...вытекающих из нее хозяйственных отношений всегда лежит известная традиционность - святость предания, сохранение способов ведения торговли и хозяйства в том виде, в каком они перешли к нам от праотцов. Эта особенность глубоко сохраняется и в наши дни. (...) Неспособность и нежелание отказаться от рутины есть основа всякой традиции" (3, 222). Но, с другой стороны, в качестве этики капиталистического способа хозяйствования, она исполнена жаждой обогащения, стремлением к наживе, постоянно вовлекающим людей, ею обуянных, в конфликт с традиционными этическими нормами. Конфликт этих двух устремлений "хозяйственной этики" капитализма, вынуждал к компромиссам либо с одной, либо с другой стороны. Либо со стороны традиционной этики с ее стремлением к мере ("умеренности") и заранее данному ограничению, либо со стороны "проклятой страсти" к злату, которая должна была проявить "добрую волю" к самоограничению.
Но в первом случае происходило некое примитивное "раздвоение личности", когда все, что запрещалось хозяйствующему индивиду в пределах рода, разрешалось по отношению к чужакам-инородцам. Во втором случае становилась реальной опасность парализовать у человека всякую своекорыстную инициативу, без которой вообще немыслима "хозяйственная этика" капитализма (или, по меньшей мере этика подталкивающая в капиталистическом направлении). Иначе говоря, "первоначально стремление к наживе сталкивалось с двумя, тесно друг с другом связанными препятствиями: с одной стороны, здесь влияет, так сказать, внутренняя мораль, а именно подчинение домашним традициям и пиетет по отношению к членам своей семьи, рода и племени, что препятствовало возможности беззастенчивой наживы в кругу лиц, связанных известными узами; с другой стороны, - внешняя мораль, а именно беззастенчивость в средствах получения торговой прибыли вне этого круга, во внешнем обмене, где каждый чужеземец рассматривался как враг, по отношению к которому не обязательны никакие этические рамки" (3, 222). Однако такой "компромисс" традиционной морали с "духом наживы", властно требовавшим своих прав, мог открыть дорогу только для "иррационального" или (что здесь то же самое) "архаического" капитализма, который укоренился в "древнем Вавилоне и Китае, где "не ставилось других объективных пределов стремлению к наживе, кроме норм, устанавливавшихся внутри рода, в котором хозяйство велось на коммунистических или общинных началах" (3, 223). Но, "несмотря на это, там не развился современный капитализм" (там же). Архаический - в самых разнообразных формах - да, современный - нет.
"В результате, - заключает М. Вебер, - мы приходим к удивительному выводу: зародыши современного капитализма надо искать не в культурах Востока и античного мира, но как раз в тех странах, где официально господствовали явно враждебные ему (а не "компромиссные" - Ю. Д.) теории" (там же). На том же основании М. Вебер отказывается признавать вместе с В. Зомбартом решающую роль еврейства в формировании хозяйственной этики современного капитализм$. "...Еврейство, - согласно его концепции, - сохранило первоначально общий для всех (вариантов архаического капитализма - Ю. Д.) дуализм внутренней и внешней морали в том отношении, что с иноверца разрешалось брать проценты. Этот дуализм позволил евреям заняться экономически-иррациональными предприятиями, как, например, откупами и всякого рода финансированием государства. В течение нескольких столетий евреи достигли в этих областях такого искусства, что их специально повсюду приглашали и зазывали. Но то был капитализм париев, а не рациональный капитализм, как он впоследствии установился в Европе; поэтому среди крупных предпринимателей, творцов современной хозяйственной организации, почти нет евреев..." (3, 224-225). Тезис, - решительно отвергавший не только зомбартовскую, но и ранне-марксистскую трактовку "еврейского вопроса", взятого в контексте проблематики современного капитализма.
Что же касается самого М. Вебера, то он настаивает на противоположности дуалистически раздвоенной (и в этом смысле архаической) иудаистской этики не всякому, а именно современному капитализму с его "монистической" этикой, не различающей ее на ту, что существует лишь для "внутреннего" (в конце концов внутрисемейного) и ту, которая употребляется исключительно для "внешнего", "публичного" употребления. В качестве таковой, "как показывает Талмуд, национальная еврейская этика глубоко традиционна. Набожный еврей так же боится, - по утверждению М. Вебера, - всяких новшеств, как и представитель дикого народа, опасающийся за это мести таинственных сил" (3, 225).
Однако, настаивание М. Вебера на архаичности (и в этом смысле "иррациональности") иудаистской этики в данном пункте не мешало ему тем решительнее подчеркивать все аспекты позитивной роли иудаизма в формировании рационального капиталистического мировоззрения. По его утверждению, "иудейство имело важное значение для современного рационального капитализма постольку, поскольку оно передало христианству свое отрицательное отношение к магии. За исключением иудейства, христианства и двух или трех восточных сект, (из коих одна находится в Японии), нет ни одной религии с ясно выраженным отрицательным отношением к магии... Подготовив христианство и придав ему характер свободной от магии религии, иудейство оказало тем самым огромное влияние на историю хозяйственной жизни; ибо магия, господствовавшая повсюду вне сферы влияния христианства, является одним из главных препятствий для рационального развития хозяйства. Магия равносильна рутине в области техники и экономики" (там же).
Заключение последнего параграфа "Истории хозяйства", а вместе с тем и всего этого курса лекций посвящено проблеме "призвания", которая оказалась центральной в классической работе М. Вебера "Протестантская этика и дух капитализма". И здесь представляет интерес заключительный абзац "Истории хозяйства", ставшей одновременно последним из крупных научных "предприятий" М. Вебера: "Этот религиозный корень современной экономической жизни уже отмер. Теперь понятие "призвания" представляет собой в мире caput mortuum. Аскетическая религиозность сменилась пессимистическим, отнюдь не аскетическим мировоззрением, как оно представлено в басне Мандевилля о пчелах: грехи и пороки отдельных лиц при известных обстоятельствах могут послужить всеобщему благу. Оптимизм "Просвещения", доказывавший всеобщую гармонию интересов, отбросив самым решительным образом все остатки протестантского религиозного пафоса, заимствовал от протестантского аскетизма лишь его взгляды на хозяйство (...) Хозяйственная этика, возникшая на почве аскетического идеала, лишилась теперь своего религиозного обоснования (...) Надежда на награды в будущем пала и на первый план выдвинулись все возрастающие противоречия интересов. Здесь кончается эпоха раннего капитализма и начинается железный век XIX столетия" (3, 230).
Это тот самый век, о котором десятилетием раньше А. Блок писал в своей поэме "Возмездие", так и оставшейся незавершенной:
Век девятнадцатый, железный,
Воистину жестокий век!
Тобою в мрак ночной, беззвездный
Беспечный брошен человек!
Век буржуазного богатства
(Растущего незримо зла!)
Под знаком равенства и братства
Здесь зрели темные дела...
А человек? - он жил безвольно:
Не он - машины, города,
"Жизнь" так бескровно и безбольно
Пытала дух, как никогда..."
А. Блок
Собрание сочинений в 8-ми тт., т. 3, с. 304
Литература
1. Вебер М. Город / Пер. М. И. Левиной // Вебер М. Избранное: Образ общества, - М.: Юрист, 1994, С. 309-439.
2. Вебер М. Аграрная история Древнего мира / Пер. под ред. Д. М. Петрушевского. - М.: Изд. М. и С. Сабашниковых, 1923.
3. Вебер М. История хозяйства: Очерк всеобщей социальной и экономической истории / Пер. под ред. проф. И. М. Гревса. - Пг.: Наука и школа, 1923.
4. Маркс К. Капитал: Критика политической экономии. Т. 1. - М.: Издательство политической литературы, 1983.
5. Вебер М. Город / Пер. Б. Н. Попова под ред. проф. Н. И. Кареева. - Пг.: Наука и школа, 1923.