XXIII. Плач по сыну Руфину

Автор: 
Переводчик: 

1. Я поступаю чудовищно, если могу говорить, когда Руфин мертв. Однако, поелику судьба сохранила меня единственно ради того, чтобы я оплакал это несчастье, я все-таки буду говорить. Веление высшего закона побуждает меня почтить отпрыска красноречия надгробным словом. Сколь славна эта задача! Быть может, судьба для того и сохранила отцовское искусство, чтобы оно тебя прославило? О, если б мне суждено было говорить, стоя над твоей могилой! О, если б ораторской трибуной был твой могильный холм! Тогда я был бы трижды блажен! А ты похищен у меня, не сказавши ничего, не попрощавшись, не подарив отца последним объятием. (2.) Думаю, что злой рок положил начало беде уже в тот самый день, как лишил меня общения с тобою, а тебя - моих объятий и лобзаний. Но зачем винить судьбу! Я сам погубил тебя, дитя. Зачем я вырвался из твоих объятий? Ты стал добычей зависти, игралищем злобного рока. О, этот ужасный и жестокий день! Какой глубокий мрак окутал меня и после сколь ослепительного света! Каждодневно я с жадностью ловил трижды желанные вести о тебе и постоянно поджидал человека, который должен был сообщить о твоем приходе. Но какое ужасное уготовал мне рок известие вместо сколь сладостного! (3.) А я целыми ночами думал о купальне для тебя, о доме, о богатстве, обо всем, что люди признают самым желанным, а с наступлением дня принимался хлопотать об этом. Злосчастный, я не знал, что вместо омовения для тебя буду печься о могиле, вместо дома - о высоком холме земли, вместо богатства и роскоши - о печальнейшем для человека: о погребальных дарах.
4. О, если бы ты вовсе не родился на свет, дитя мое, или, родившись, не блистал так достоинствами душевными и телесными! Ты завоевывал сердца, лишь только учась говорить, и пленял всю подлунную уже младенческим лепетом. Немногими избранными Перикл был любим всегда, но стал говорить перед народом, лишь пройдя школу Анаксагора, тебе же искусство красноречия было дано с пелен. Алкивиад покорил своей красотой весь театр, но был тогда уже юношей в расцвете сил, а ты покорил его в пору, когда еще питался молоком матери. О горе, достойное Эсхилова велеречия! О чем мне плакать, чему расточать похвалы? Я скажу лишь то, что известно всем, кто знал тебя, и на что уповали те, кто о тебе слышал.
5. О услада Харит, ныне игралище эринний! Горе мне, я обрел новое имя, - прежде, когда ты был жив, меня звали трижды блаженным, отныне зовут трижды злосчастным. До каких только городов молва не доносила твое имя! Какие пределы не исполнил ты своей славой и достоинствами юной души!. Гераклу пришлось долго скитаться и совершить двенадцать подвигов, дабы всю подлунную сделать свидетельницей своей славы. Ты же, не расставаясь с домашним кругом, благодаря чудесным своим деяниям перешагнул в молве через Геракловы столпы. Всех людей ты полонил своими чарами! (6.) Отцы обычно расточают своим сыновьям незаслуженные хвалы; благодаря тебе это правило нарушено: отец о твоих достоинствах молчал или, во всяком случае, говорил о них мало, ибо ввиду твоих великих достоинств опасался козней судьбы; [1] напротив, все другие рассказывали твоему отцу о достоинствах сына. Ведь ими ты покорял людей всякой судьбы и всякого возраста. (7.) Что за злой рок унес с моего очага твои Золотые локоны? Кто угасил яркое пламя моей славы? Какой прах покрыл священные волосы, которые ты с первых дней жизни лелеял для бога Диониса, и глаза, красотой едва не затмевавшие блеск солнца? Какая эринния похитила багрянец твоих щек, нежную и сладостную улыбку губ? Увы, Дионис, как ты стерпел, что из твоего храма увели священного отрока? В честь победы над тобой и надо мной воздвигли эриннии трофей! (8.) О печальные восторги Диониса! О киферонская беда [2], ты побеждена моим злосчастием! Увы, Деметра и Кора, не сберегли вы своего питомца! [3] Он принимает посвящение, но в храмине под землей, не отцом посвящается, а мрачным и злобным демоном, глядит не на пламя факелов, а на светильники эринний и пойн.
Почему я не ушел раньше его? Почему отец не упредил сына? Почему мне не было дано уготовить ему брачное ложе в подземном мире, поелику зависть эринний лишила его свадебного чертога на земле? О, для сколь слезных стенаний я пощажен! Произнося всевозможные речи, я избегал надгробных, не ведая, что пощажен, чтобы произносить ее над собственным сыном. (9.) Я дарю тебя словами, дитя, ибо не могу подарить погребальными дарами. Из слов насыпаю тебе могильный холм - расстояние не дает мне возможности покрыть землею твое тело. О, какие речи я посвящал тебе прежде и какую посвящаю ныне: могила - вместо ареопага, вместо свободы - смерть [4]. Из-за тебя, думается мне, всплыли в памяти древние имена, соседей этого судилища, богинь, которые не могут ни обвинять, ни карать [5]. (10.) Какой другой сын столь предан отцу, как ты? Кто справедливее к родичам и родителям? Мы, злосчастные, я и твоя мать, оспаривали друг у друга твою привязанность, ты же разрешал спор, обходясь с каждым так, что мы оба считали себя победителями.
О медвяные речи! О голос сладостнее славного нектара богов! (11.) Издавна уже ты заботился о своем уходе из этой жизни^ уже давно ты доказал тем, кто мог это понять, что тебе суждена более высокая участь. Кто из старших тебя по возрасту так ревностно почитал богов, какой прорицатель или жрец столь благочестиво пребывал в храмах и у алтарей? Есть ли священная флейта, которая бы пела гимны слаще, чем твой голос? Какая лира, какая кифара более мелодически звучала в пеанах, чем твои уста? (12.) Некогда ты попрал пределы возраста своими достоинствами, ныне смертью. Братской любовью ты затмил Диоскуров. Они, хотя и сражались за Елену, не могли помешать ее похищению, а ты был сестре более надежным стражем, чем каменная стена. Даже из числа людей самых строгих нравов кто был воздержнее тебя? По своей воле, часто не дожидаясь предостережений наставника, ты отвращался от всего вредоносного и, если узнавал, что что-нибудь может быть опасным, не дотрагивался до него и кончиком пальца, даже когда для этого представлялись тысячи удобных случаев. Если же по неведению и прикасался к чему-нибудь такому, достаточно было только сказать слово, чтобы ты сейчас же послушался. (13.) А как не удивляться твоему мужеству! Тяжелые недуги подкашивают и крепких людей, ты же не поддавался ни одному из них (а они были страшными!) единственно благодаря своей душевной стойкости. На это, быть может, и вознегодовал злобный и жестокий демон и после многих своих поражений сокрушил тебя наконец тайными и коварными кознями. Ты, как мне довелось слышать, не покорился ему до последнего вздоха: побежденный телом, духом ты был непобедим. Демон душил тебя и не отступал, ты же, дитя, задыхаясь, продолжал до тех пор говорить о любезной твоему сердцу выпестовавшей тебя богине Афине [6], пока он, лишив тебя всякой помощи, не удавил своей петлей. Он ведь помнил, сколько раз терпел поражение, когда отец был с тобой и помогал тебе.
14. Какой срок, какая чаша египетских целебных снадобий утишит мою тоску по тебе? Как я после твоей смерти буду глядеть на поприще Афины? Какое место, какая земля, какой город не исполнят меня, при одном взгляде на них, плача, слез и воплей? Когда я отправлюсь в совет, мне померещится, будто я вижу, как ты, стоя на возвышении, обращаешься к геруссии; о твоей трагической судьбе напомнит мне тот театр, где тебя часто единодушно прославляли. (15.) Тебе единственному уступали в успехе лучшие из афинян, и только когда их побеждал ты, все они мирились с этим - одни, очарованные твоим искусством, другие, быть может опасаясь твоей грядущей славы; первых ты покорял, вторых приводил в трепет, но обычно всеобщая любовь и восхищение приносили тебе победы. Как я буду глядеть на ареопаг, где ты, не достигши еще трех лет, поразил некогда всех своей серьезностью, точно уже знал мифы об этом судилище [7]. Там ты победил отца, ибо твое молчание показалось удивительнее моих речей, победил также суровость и неприступность судей. Впервые тогда Этот вечно насупленный совет просветлел улыбкой: ты подвигнул на любовь души, которые не могли тронуть даже боги, представавшие перед этим судом [8]. (16.) Как у меня достанет сил посмотреть на моих слушателей? Ведь это ты собирал их в моем доме, ибо твой нрав привлекал людей сильнее, чем моя слава. Опостылели мне места, прежде милые, и непереносимо то, что я прежде любил. Твоей могилой стала прекрасная роща, которую я лелеял для твоего брака. (17.) Где ты обнимешь меня, когда я ворочусь назад? Дома? Но ты покинул дом, оставив его мне как воспоминание о страшном несчастье. В святилищах и тенистых рощах? Там я найду тебя, но ты даруешь мне вместо объятий потоки слез! В сколь страшной процессии, милый, ты отправился, как рассказывают, из города в любезное некогда место, ныне же более ужасное, чем Киферон. Не таков был путь, когда его разделял с тобой отец: то ты скакал верхом, то ехал в повозке. О, сколь часто ты высказывал мысли, более примечательные, чем те, что встречаются в воспоминаниях! В какой день, во время какого пути, в каком месте не звучали твои чарующие слова и благоразумные речи?
18. Своей смертью ты затворил для меня городские ворота: как я могу пройти через них? Закрыл мне и дорогу в Элевсин: укоряя богинь, как я войду в их храм? Как мне совершить возлияние Дионису, не сберегшему посвященного ему отрока? Как приносить жертвы Афине, которая в твою защиту не подъяла, дитя мое, на преследовавшего тебя демона свою горгону? [9] Как отцу, оплакивающему сына, обращаться с молитвой к отчему богу? Как войти в собрание эллинов и не сделать вступлением к декламации плач о тебе? Как, глядя на твоих сверстников, утишить скорбь? Как, общаясь с юными учениками, смирить свое горе? Ведь в мое отсутствие ты был их пастырем, управлял ими не речами, а чарами своего нрава. (19.) Ты был опорой моей старости, потому что тебя все любили: меня совестились печалить, имея перед глазами тебя, ибо твою юность берегли больше, чем мои седины. О дерзостные речи! Руфин мертв, а вы все еще полны сил! О злосчастный язык, прежде служитель Муз, ныне - враждебного Музам демона! Пусть эта моя речь станет слезным плачем по тебе! (20.) Сладчайшее дитя, прежде достойное зависти, ныне же горьких слез! О ты, прежде опора моего дома, ныне его черная погибель! Ты сверкнул стремительнее утренней Звезды и столь же стремительно угас. О ты, даровавший мне самый радостный день, когда солнце впервые взглянуло на тебя, и самый печальный, когда до меня дошла ужасная весть!
21. Как я смогу достойно восхвалить тебя? Под какой печальный и трагический напев смогу вдосталь насытиться плачем? Какую ужасную участь судил мне рок вместо сколь блистательных упований! Я оплакиваю того, кто, как я надеялся, должен был стать красноречивее Минуциана, серьезнее Никагора, слаще Плутарха, глубже Мусония, сильнее Секста [10], блистательнее и выше всех своих предков. Часто я сам уступал тебе, еще мальчику, победу и считал твои речи совершеннее моих, всегда предпочитая твой лепет прилежным стараниям зрелого мужа. Все это похитил у меня демон и скрылся, оставив мне вместо тебя стенания и слезы.
22. Прими эти надгробные возлияния, которые я делаю в твою память у реки Мелан; [11] справедливо ли ее воды получили древле это имя, знают те, кому прежде довелось посетить ее берега, мне же она ныне воистину кажется черной и мрачной, более зловещей, чем Коцит и Ахеронт; коварный демон, словно нарочно, позаботился о том, чтобы все было похоже на сцену из трагедии - место, время, весть о несчастье. Ночь была временем, Мелан - местом действия, вестью - смерть Руфина. Посреди всего Этого отец стенает и пишет свою речь, деля часы между трудами и плачем. (23.) А ты, сын мой, навсегда ушел туда, куда увел тебя демон. Из-за своего отца, быть может, ты обретаешь бессмертие и, пребывая вместе с богами в горних высях, будешь взирать оттуда на землю, играя с Эротом, предаваясь веселью с Гименеем, с Бранхом пророчествуя, преисполняясь священным вдохновением с Трофонием. Ведь едва ли такой душе суждено сойти в подземные пределы, а не присоединиться к сонму богов. Я почту тебя погребальными играми, а имя твое передам потомству - этим я покажу себя более сильным, чем демон: тело Руфина достанется ему, душа - небесам, а слава - человечеству.


[1] Древние считали, что боги завидуют счастью человека.
[2] Согласно мифу, на горе Киферон в Беотии царевич Пенфей был убит и растерзан своей матерью, охваченной вакхическим безумием.
[3] Руфин, очевидно, готовился к посвящению в Элевсинские таинства.
[4] Гимерий выступал перед афинским ареопагом, прося для сына так называемого eleutherosis (буквально: освобождение), то есть досрочного зачисления в список совершеннолетних граждан.
[5] Речь идет об эринниях, богинях мести и кары, поселившихся близ афинского ареопага и превратившихся в благостных богинь, Эвменид.
[6] Афина названа покровительницей Руфина как богиня мудрости.
[7] Имеется в виду миф о матереубийце Оресте, для суда над которым Афина учредила ареопаг.
[8] Во время суда над Орестом эриннии выступали его обвинителями, Аполлон — защитником.
[9] Щит Афины украшен головой страшного чудовища, горгоны Медузы, с волосами-змеями и превращающим в камень взглядом.
[10] Перечисляется родня Руфина: знаменитый ритор Никагор (сын ритора Минуциана), писатель Плутарх, философы Мусоний и Секст.
[11] Река в Беотии; melas по-гречески — «черный».