От переводчика

Время уже уведомить читателей о радении, какое во мне было, обращающемся в переводе сея толь приятныя, предивныя и многополезныя повести. Я не спорю, что каждый из них имеет право требовать от меня в том ответа, и как бутто некотораго отчота: сиеж для того, чтоб ему знать, верноль я положенную на меня должность исправил, и приложил ли надлежащее старание ко всему тому, что читателю при чтении обыкновенно бывает угодно.
Тредиаковский, Предуведомление к "Аргениде", 1751 г.

Перевод Клавдиана представляет собой, кроме прочего, методологическую проблему. Я видел два пути ее решения.
Во-первых, можно было исходить из того общего соображения, что мы имеем дело с поэтической культурой подражания и соревнования. С тех пор, как существует перевод "Илиады", выполненный Гнедичем, для человека, переводящего с греческого, есть стилистическая система координат, обладающая такой же объективностью, как любая закономерность внешнего мира, - и труд переводчика, на который филологическая компетентность имеет притязания не меньшие, чем вкус, должен относиться к стилистике русской Илиады так, как его оригинал относится к стилистике "Илиады" греческой. Применительно к латинской поэзии это значило бы, видимо, ориентировать Клавдиана на образ языка, созданный русским переводом Вергилия. Однако канонического перевода Вергилия у нас нет, и в этих условиях даже такие блестящие опыты, как перевод стациевской "Фиваиды", выполненный Ю. А. Шичалиным, обречены оставаться изолированными литературными фактами. В настоящее время - пока не придет Гнедич для Вергилия - этот iter Vergilianum для русского переводчика выглядит безнадежно закрытым: ianua nulla patet, "вход не отверст никакой", как выражается наш автор (Rapt. II, 170).
Во-вторых, в отсутствие общей системы стилистических корреляций можно искать пути для частного соглашения; я назвал бы это точечным переводом. Его метод состоит в поиске и обосновании типологических соответствий между латинским и неким русским автором. Нельзя не согласиться с замечанием М. Л. Гаспарова, что "задача перевода - показать, почему это и не могло быть по-русски", но дело в том, что Клавдиан в определенном смысле по-русски уже был написан. Он растворен в культуре панегирической поэзии, в столетии от конца XVII до конца XVIII в., и если пытаться сгустить его из этой атмосферы, я предложил бы рассматривать как ближайший аналог ему одическое творчество В. П. Петрова. Помимо общих соображений о сходстве двух придворных поэтов, людей школьной культуры, вынужденных изощрять свое остроумие в Gelegenheits-gedicht, новаторов в панегирическом жанре, с архаизаторской установкой в стиле, стоит сравнить то, что писал в свое время о новациях Петрова Г. А. Гуковский, с тем, что писал о Клавдиане Ал. Кэмерон, чтобы увидеть, что их пути были весьма сходными - отчасти это можно объяснить прямым влиянием Клавдиана на Петрова. К тому же Петров, как известно, дал стихотворный перевод "Энеиды" (который, вообще говоря, требовал бы нового издания и всяческого внимания и ученых, и читателей), так что отчасти здесь может быть реализован и описанный выше первый путь перевода.
Это не значит, что русский Клавдиан в стилистическом плане будет дублетом Василия Петрова. Даже если бы переводчик не боялся, что для него вспомнят старую эпиграмму "Ты ль это, Буало? какой смешной наряд!", совершить вполне такую метаморфозу было бы невозможно минимум по двум причинам. Первая - отсутствие рекуррентности, невозможность полного совпадения поэтических лексиконов. Не каждая русская ячейка для клавдиановского перевода может быть заполнена из одического словаря Петрова и торжественной оды вообще, и обратно - не все в нем оказывается востребованным для перевода. Во-вторых, обусловленность лексического состава метрическими рамками. Не все то возможно в гекзаметре, что естественно размещается в ямбическом четырех- и шестистопнике. В качестве примера, неактуального для Клавдиана, но приобретающего смысл в переводах христианской античной и средневековой поэзии, приведу следующий: можно ли передать по-русски martyrium так, чтобы это без насилия вмещалось в дактилический ритм, - при том, что "мученичество" по-русски синонимов не имеет? Между тем в александрийском стихе "мученичество" проблем не вызовет. В отношении поэтического синтаксиса сошлюсь в свою защиту на замечание А. Д. Кантемира: "Наш язык... полную власть имеет в преложении (inversio. - Р. Ш.), которое не только стих, но и простую речь украшает". Инверсиями я пользовался обильно, надеясь, что они не могут ни отпугивать, ни гневить доброжелательного читателя; однако боюсь, что, сохраняя естественные для русского языка пределы инвертированности синтаксического порядка, невозможно передать такую важную вещь, как "золотой стих", хотя их дозированное появление в клавдиановских гекзаметрах я старался отмечать комментариями.
В общем, когда кормчий держит курс по Полярной звезде, он рассчитывает привести корабль не на Полярную звезду, а в Милет или Пирей. Тем не менее наш Клавдиан был создан с помощью стилистического инструментария русской торжественной оды, и, возможно, вследствие этого оказался несколько более барочным и тяжеловесным, чем ему свойственно в оригинале. Остается надеяться на то, что если этот стилистический опыт окажется неприемлем сам по себе, то во всяком случае будет полезен при разработке иной концепции перевода, и у Михаила Ильинского появятся наконец деятельные и счастливые преемники.