КНИГА VI

1

Посылаю тебе шестую книжку,
Марциал дорогой, мой друг любимый.
Если тонкий твой слух ее исправит,
Ей не будет так боязно и страшно
В руки Цезаря мощные отдаться.

2

Шуткой считался обман священного факела брака,
И неповинных мужчин шутка была холостить.
Твой же на это запрет[1] поколениям будущим, Цезарь,
Помощь дает и велит честно рожденными быть.
Ни любодей при тебе, ни скопец появиться не сможет,
А до тебя - о, позор! - был и скопец любодей.

3

О, народись! Ты судьбой обещан дарданцу Иулу,
Истинный отпрыск богов, мальчик великий, родись!
Чтобы маститый отец бразды тебе вечные вверил
Для управленья вдвоем миром до старости лет.
Пусть белоснежным перстом тебе Юлия[2] нить золотую
Тянет и выпрядет все Фриксова овна руно.

4

Цензор лучший из всех, владык владыка,
И триумфами Рим тебе обязан,
И рожденьем и возрожденьем храмов,
Городами, театрами, богами,
Ну а главное - нравов чистотою.

5

Приторговав для себя дорогую в деревне усадьбу,
Дать мне сто тысяч взаймы, Цецилиан, я прошу.
Не отвечаешь ты мне, но ответ я в молчании слышу:
"Ты не отдашь!" Для того, Цецилиан, и прошу.

6

Трое в комедии лиц, а любит, Луперк, твоя Павла
Всех четырех: влюблена даже в лицо без речей.

7

С той поры как закон возродился Юлиев снова
И водворилась, Фавстин, в семьях стыдливость опять,
И тридцати-то еще не минуло полностью суток,
А Телесина пошла замуж в десятый уж раз.
Замуж идти столько раз не брак, а блуд, по закону.
Меньше б я был оскорблен, будь она шлюхой, как есть.

8

Двое преторов, четверо трибунов,
Стряпчих семеро, десять стихотворцев
К некой девушке сватались недавно,
Дочке некого старца. Тот немедля
Выдал дочь за глашатая Евлога.
Что, Север, разве глупо поступил он?

9

Ты засыпаешь, Левин, в Помпеевом сидя театре,
И недоволен, когда поднял тебя Океан?

10

Несколько тысяч на днях просил я Юпитера дать мне.
"Тот тебе даст, - он сказал, - храмы который мне дал".
Храмы-то, правда, он дал Юпитеру, мне же он тысяч
Не дал: Юпитера я, глупый, о малом просил.
Но ни суровости в нем, ни облака не было гнева,
Как благодушен он был, просьбу читая мою!
Так он глядит, диадемы даря умоляющим дакам,
На Капитолий идя и возвращаясь с него.
Дева, молю, громовержца наперсница нашего, молви,
Коль при отказе он так смотрит, то как же - даря?
Так я сказал, и рекла, отложив Горгону, Паллада:
"В том, что еще не дано, видишь, безумец, отказ?"

11

Ты удивляешься, Марк, что Пилада вместе с Орестом
Нет в наши дни? Но Пилад то же пивал, что Орест;
Лучший хлеб и дрозды никогда не давались Оресту,
Но накрывался всегда им одинаковый стол.
Устриц лукринских ты жрешь, водянистую ем я улитку,
Хоть и порода моей глотки не хуже твоей.
Кадмов Тир тебе шлет, мне же Галлия грязная ткани:
Хочешь, чтоб пурпур твой, Марк, в грубом плаще я любил?
Чтоб я представил собой Пилада, представь мне Ореста,
Не на словах только, Марк: чтоб быть любимым, люби.

12

Что покупные косы ей принадлежат,
Твердит Фабулла. Разве, Павел, врет она?

13

Кто же поверит, что ты не изваяна Фидием или
Что не Паллады рукой, Юлия, ты создана?
Уст не сковав немотой, отвечает сверкающий мрамор,
И на спокойном лице светится отблеск живой.
Не в закоснелой руке Ацидалии лента играет,
Что сорвана у тебя с шеи, дитя Купидон.
Чтобы и Марса увлечь и царя громовержца, пусть просит
Пояс Юнона ей дать, да и Венера - тебя.

14

Что писать ты стихи способен ловко,
Утверждаешь, Лаберий. Что ж не пишешь?
Кто к писанью стихов способен ловких,
Пусть и пишет: сочту его героем.

15

Ползал пока муравей в тени Фаэтонова древа,
Капнул янтарь и обвил тонкое тельце его.
Так, при жизни своей презираемый всеми недавно,
Собственной смерти ценой стал драгоценностью он.

16 [3]

Ты, своим видом мужей, а серпом блудодеев страшащий,
Малый участок земли в месте укромном храни.
В сад твой, куда при тебе не пробраться старому вору,
С пышноволосою пусть девою мальчик войдет.

17

Циннам, ты называться хочешь Цинной.
Разве нет в этом, Цинна, варваризма?
Ведь коль раньше бы ты Вораном звался,
Ты таким же манером стал бы Вором.

18

В землях Гиберии спит священная тень Салонина,
Лучше какой ни одна Стикса не знала жилищ.
Плакать, однако же, грех, ибо тот, кем, Приск, ты оставлен,
Жизнь продолжает свою там, где он жить предпочел.

19

Ни в насилье, ни в ране, ни в отраве -
Все-то дело мое в моих трех козах,
И сужусь я с соседом, что украл их,
А судье доказать лишь это надо.
Ты ж о битве при Каннах, Митридате,
О жестоком пунийцев вероломстве
И о Муциях, Мариях и Суллах
Во весь голос кричишь, рукой махая.
Да скажи же ты, Постум, о трех козах!

20

Феб, я взаймы попросил сотню тысяч сестерциев дать мне,
Ты мне ответил: "Да ты просишь, я вижу, пустяк".
Справки наводишь теперь, колеблешься, медлишь дней десять -
Мучишь себя и меня. Лучше уж, Феб, откажи!

21

Браком Венера связав Иантиду со Стеллой-поэтом,
Весело молвила: "Я большего дать не могла".
Так при супруге сказав, ему на ухо молвит игриво:
"Ну же, смотри, баловник, ты у меня не греши!
Часто неистово я колотила проказника Марса:
Непостоянен он был, в брак не вступивши со мной.
Но, с той поры как он мой, ни разу неверен он не был:
Был бы желанным такой честный Юноне супруг".
Молвив, волшебным ремнем по груди ударила мужа.
К пользе удар, но побей ты уж, богиня, двоих.

22

За сожителя выйдя, Прокулина,
И любовника сделавши супругом,
Чтоб закон тебя Юлиев не тронул,
Ты не замуж пошла, а повинилась.

23

Требуешь, Лесбия, ты, чтобы вечно я был наготове,
Но ведь, поверь мне, не все можно всегда напрягать.
Пусть и руками меня и словами меня обольщаешь,
Противоречит тебе властно твое же лицо.

24

Никого нет резвей Харисиана:
В Сатурналии в тоге он гуляет.[4]

25

О Марцеллин мой, отца безупречного истинный отпрыск,
Под Паррасийским ярмом хладной Медведицы ты
Выслушай то, что тебе скажет старый отцовский приятель,
И пожеланья его бережно в сердце храни:
Будь осмотрительно-храбр, и тебя безудержная смелость
Пусть не несет на мечи или на копья врагов.
Пусть безрассудных влечет и в бой, и к свирепому Марсу,
Ты ж и отцу и вождю воином можешь служить.

26

Рискует головой приятель наш Сотад.
К суду притянут он, подумал ты? Нет, же:
Бессильным стал, и вот пустил язык в дело.

27

Дважды сосед мой, Непот, - ведь твой поблизости Флоры
Дом, и в старинных живешь также Фицелиях ты.
Правда, есть дочь у тебя, лицом совершенный родитель,
Чем подтверждает она матери честность своей,
Незачем все же беречь так ревниво фалерн многолетний:
Лучше ты ей завешай полные бочки монет.
Пусть она будет добра, богата, но пить будет сусло,
И с госпожою стареть новая будет бутыль.
Пусть не бездетных одних виноград услаждает цекубский:
Могут пожить и отцы, правду тебе говорю!

28

Мелиора отпущенник известный,
Что погиб при всеобщей скорби в Риме,
Господину утехой быв недолгой,
Здесь, под мрамором этим, юный Главкий
У Фламиниевой зарыт дороги.
Чист душою он был и нравом скромен,
Остроумен, блестящ, благообразен.
Чтоб двенадцать он жатв у нас увидел,
Не осталось прожить ему и года.
Плачь же! Нет ничего печальней, путник.

29

Не рядовой из домашних рабов, не с невольничьих рынков -
Мальчик, достойный вполне чистой господской любви.
Хоть не способный еще оценить хозяйского дара,
Главкий отпущен уже был Мелиором своим.
Милость такая за нрав и за прелесть? Но кто был милее?
Кто был настолько красив, точно сам бог Аполлон?
Жизнь несравненных кратка, и редко дается им старость,
Пусть же не будет таким милым, что мило тебе.

30

Дай ты сразу сестерциев шесть тысяч,
Лишь сказав мне: "Бери, возьми, даю я", -
Был бы должен тебе я, Пет, все двести.
А теперь, раз даешь их с проволочкой
В семь иль девять Календ, коль счет мой верен,
То, по правде, скажу тебе я прямо:
Потерял ты, мой Пет, свои шесть тысяч.

31

Ты позволяешь жене, Харидем, с врачом развлекаться?
Без лихорадки ты жизнь хочешь окончить свою.

32

Хоть не решен был исход гражданской войны[5] Энионой
(Мог бы, пожалуй, еще слабый Отон победить),
Предал проклятию он кровавые Марсовы битвы,
Твердой рукою насквозь грудь поразивши себе.
Пусть даже Цезаря был Катон превосходнее в жизни,
Смертью Отона, скажи, разве он мог превзойти?

33

Более жалких людей, Матон, чем Сабелл-мужеложник,
Ты не видал, а ведь был раньше он всех веселей.
Кражи, побеги и мор на рабов, и пожары, и горе
Губят его, и теперь - бабником жалким он стал.

34

Жажду твоих поцелуев взасос, Диадумен! "А скольких?"
Ты заставляешь меня счесть Океана валы,
Раковин россыпи счесть по всему Эгейскому морю
И над Кекропа холмом реющих пчел сосчитать,
Рукоплескания все и крики в полном театре,
Если внезапно народ Цезаря лик увидал.
Сколько Катулл умолил дать Лесбию, я не желаю:
Жаждет немногого тот, кто в состоянье считать.

35

Громко крича, ты просил о семи клепсидрах[6] для речи,
Цецилиан, и судья волей-неволей их дал.
Много и долго зато говоришь ты, и, все нагибаясь
К фляжке стеклянной своей, теплую воду ты пьешь.
Чтоб наконец утолил ты и голос и жажду, все просим,
Цецилиан, мы тебя: выпей клепсидру до дна.

36

Уд твой так же велик, как и нос твой, Папил, огромный,
Так что, когда он встает, можешь понюхать его.

37

До пупка самого остатков нету
От разорванной задницы Харина;
До пупка самого в нем зуд однако.
О как тяжко болеть такой чесоткой;
Быть без зада и все же быть миньоном.

38

Видел ли ты, как Регул-малыш[7] (еще трех не минуло
Лет ему), слушая, сам хвалит отца своего?
Как он, завидя его, сползает с колен материнских
И в прославленье отца чувствует он и свое?
И восклицанья, и "Сто мужей",[8] и толпы окруженье
Тесное, Юлиев дом - все привлекает его.
Резвого отпрыск коня так же облаком пыли утешен,
Так и бычок молодой нежным бодается лбом.
Боги! Исполнить молю и отца и матери просьбы:
Сына услышал бы сам Регул, обоих - она.

39

Отцом с Маруллой семерых ты стал, Цинна,
Но не детей: твоим никто из них сыном
Не может быть, и ни соседа, ни друга,
Но все зачаты на рогожах и нарах
И видом обличают матери похоть.
Один - в кудряшках мелких: смотрит он мавром;
Отец его, конечно, повар твой Сантра.
А вот другой - курносый и с губой толстой;
Он точка в точку вылитый борец Панних.
Кто в третьем не признает пекаря сына,
Кто знал и видел гнойноглазого Даму?
Четвертый - с наглым взглядом и с лицом бледным
От полюбовника рожден тебе Лигда;
Пронзи, коль хочешь, сына: нет греха в этом.
А этот - голова колом, торчат уши
(Он ими движет так, как будто он ослик),
Кто ж усомнится, что он сын шута Кирты?
А две сестры - брюнетка с рыжею - дочки
Флейтиста Крота и приказчика Карпа.
Ублюдков стадо было бы твое полным,
Когда скопцом Корез бы не был иль Диндим.

40

Было нельзя предпочесть никого тебе, Ликорида.
Но никого предпочесть нынче Гликере нельзя.
Будет она, как и ты, но такой, как она, ты не будешь:
Время всесильно! Тебя жаждал, а жажду ее.

41

Кто декламирует, шерсть намотав на горло и шею,
Видно, не может никак ни говорить, ни молчать.

42

Если в баньке Этруска ты не мылся,
Ты умрешь, Оппиан, мытья не знавши.
Так не могут нигде нас нежить воды:
Ни Апона источник, чуждый женам,
Ни струя Синуэссы, ни горячий
Ток из Пассера, или гордый Анксур,
Феба заводи, или сами Байи.
Нет нигде столь безоблачного неба:
Самый день там сияет дольше, свет же
Ниоткуда позднее не уходит.
Там Тайгета зеленый блещет мрамор,
И друг с другом там спорят краски камня,
Что ломали фригийцы и ливийцы.
Пышет жаром сухим оникс там жирный,
И офиты огнем согреты легким.
Коль по сердцу тебе лаконский способ,
Ты, сухим насладившись жаром, можешь
Влагой Марция или Девы мыться,
Где вода так чиста и так прозрачна,
Будто там и воды-то нет ни капли,
А лигдийский один сверкает мрамор,
Но тебе все равно, и ты давно уж,
Видно, слушать меня не хочешь больше:
Ты умрешь, Оппиан, мытья не знавши.

43

Кастрик, покуда тебя ласкают блаженные Байи
И в беловатой ты там плаваешь серной воде,
Я отдыхаю в тиши спокойной номентской деревни,
В хижине скромной моей средь необширных полей.
Это - мой байский припек, это - тихая влага Лукрина,
Это милей для меня, Кастрик, всех ваших богатств.
Некогда нравилось мне на любые хваленые воды
Ездить, и долгий мне путь не утомителен был.
Нынче - люблю я пожить в усадьбе поближе к столице
И наслаждаюсь, коль там можно бездельничать мне.

44

Кажется, Каллиодор, тебе, что ты очень забавен,
Что у тебя вдоволь соленых острот.
Все потешает тебя, над всем готов ты смеяться,
Воображая, что так всем за столом угодишь.
Если же я кое-что не мило скажу, а по правде,
То не решится никто, если пригубишь ты, пить.

45

Побаловались, и все! Идите, проказницы, замуж:
Нынче дозволена вам чистая только любовь.
Чистая это любовь? Летория вышла за Лигда:
Худшей женою она будет, чем шлюхой была.

46

Без остановки кнутом четверню "голубой" погоняет,
А четверня не бежит. Вот так ловкач, Катиан!

47

Чистого Нимфа ключа, что к Стелле-другу струится
И к господину течет в дом драгоценный его,
Нумы ль супруга тебя послала из Тривии грота,
Или из хора Камен Муза девятая ты, -
В жертву приносит тебе по обету свинью молодую
Марк, что украдкой твоей выпил, болея, воды.
Будь же довольна моим прегрешеньем и дай насладиться
Ей безмятежно: пусть мне жажда на пользу пойдет.

48

Не обольщайся, что громко кричат тебе римляне "браво":
Вовсе, Помпоний, не ты, - красноречив твой обед.

49

Не из ломкого высечен я вяза,
И не сделан мой вверх торчащий столбик
Из какой ни попало древесины:
Он из прочного резан кипариса,
Что ни сотни веков не устрашится,
Ни гниенья от старости глубокой.
Берегись же, кто б ни был ты, разбойник!
Ибо стоит тебе рукою хищной
Хоть бы ягодку тронуть винограда,
Заработаешь ты немедля шишку, -
Кипарис я недаром, верь не верь мне!

50

В пору, когда посещал друзей он достойных и честных,
В тоге холодной ходил нищим бедняк Телесин.
С той же поры как заискивать стал у развратников гнусных,
Земли, столы, серебро он покупает себе.
Хочешь ты стать богачом, Битиник? Ступай к негодяям:
Чистый тебе поцелуй, право, не даст ни гроша.

51

Часто, Луперк, приглашая гостей, ты меня забываешь,
Вот и придумал я, чем можно тебе досадить.
Я раздражен: приглашай ты меня, зазывай, и проси ты...
"Что же ты сделаешь?" Я? Сделаю что? Да приду.

52

Здесь погребен Пантагат, скончавшийся в юные годы,
Это и горе и скорбь для господина его.
Ловкий он был брадобрей: едва прикасаясь железом,
Волосы стричь он умел ровно и щеки обрить.
Да, хоть и будешь, земля, ему мягкой и легкой, как должно,
Быть невозможно тебе легче искусной руки.

53

В баню он с нами ходил, пообедал веселый, и все же
Рано поутру найден мертвым был вдруг Андрагор.
Просишь, Фавстин, объяснить неожиданной смерти причину,
Да Гермократа-врача видел он ночью во сне.

54

Если "такой" и "с таким" запретишь ты Секстилиану,
Авл, говорить, то, увы, трех ему слов не связать.
"Что ж это с ним?" - говоришь. Я открою свои подозренья:
Думаю, Секстилиан любит "такого с таким".

55

Киннамоном и кассией ты вечно
Из гнезда гордой птицы[9] густо смазан
И, разя точно банка Никерота,
Коракин, ты смеешься, что не пахнем?
Лучше всяких духов ничем не пахнуть!

56

Если в шерсти твоя грудь, если голени в жесткой щетине,
Думаешь ты, Харидем, этим молву обмануть?
Выщипи, право, себе ты волосы всюду на теле
И, ощипавши себя, спину свою оголи.
"Ради чего?" - говоришь. Да ведь разное люди болтают:
Лучше тебе, Харидем, будет миньоном прослыть.

57

Пряди поддельных волос ты, Феб, под помадою прячешь
И закрываешь ты плешь краскою цвета волос.
Для головы прибегать к цирюльнику вовсе не надо:
Лучшею бритвою, Феб, губка послужит тебе.

58

На Паррасийских вблизи ты любуешься, Авл[10] мой, Медведиц
И на медлительный ход гетского неба светил,
Я же, к Стигийским волнам едва не попав в это время,
Видел уж мрачный туман на Елисейских полях.
Как ни устали глаза, но тебя они вечно искали,
И с холодеющих уст имя слетало твое.
Если мне прялки сестер не черные выпрядут нити
И не глухими к мольбе боги пребудут моей,
Здравым к здоровому мне ты вернешься в Латинскую землю,
Всадником славным, неся первого пила почет.

59

И раздражен и ворчит, что вовсе не знает прохлады
Баккара из-за своих сотен одежд шерстяных;
Ждет не дождется он пасмурных дней и ветра со снегом,
И ненавистна ему оттепель зимней порой.
Вред причинили какой тебе наши, жестокий, лохмотья,
Сбросить которые с плеч может порыв ветерка?
Было б гораздо честней, человечней гораздо бы было,
Если б и в августе ты кутался в байку свою!

60 (61)

Любит стихи мои Рим, напевает повсюду и хвалит,
Носит с собою меня каждый и держит в руках.
Вот покраснел, побледнел, плюнул кто-то, зевнул, столбенеет.
Это по мне! И стихи нравятся мне самому.

61 (60) [11]

Осуществилась мечта Помпулла, Фавстин: он читаться
Будет везде и во всем мире его назовут.
"Ну его, так же как род белобрысый коварных усипов[12]
Вместе со всеми, кому в тягость Авзонии власть".
Полны, однако, ума, говорят, сочиненья Помпулла.
"Но, чтоб прославленным быть, этого мало, поверь:
Сколько речистых людей и моль и червей угощают,
Нужны ученых стихи только одним поварам!
Надо еще кое-что для вечной славы твореньям:
Книга, чтоб вечною стать, быть вдохновенной должна".

62

Сын один у Салана был и умер.
Что же ты, Оппиан, с дарами медлишь?
О, безбожное дело! Злые Парки!
Коршун будет кружить над новым трупом!

63

Знаешь, что ловят тебя, и знаешь ловчего жадность,
Знаешь и то, Мариан, что ему надо словить,
Ты же, однако, его, сумасброд, внося в завещанье,
Все состоянье ему хочешь, глупец, отказать.
"Да ведь он щедро дарит". Но дары на крючки насадил он:
Так ведь и рыба, скажу, может любить рыбака.
Им ли, по смерти твоей, ты искренне будешь оплакан?
Чтоб горевал он, ему ты откажи наотрез.

64

Хоть по рождению ты не из строгого Фабиев рода
И не из тех, что жена, приносившая Курию в поле
Завтрак, когда он пахал, родила под дубом косматым,
Но ты в отца, что пред зеркалом брит, и матери-шлюхи
Сын, и невесте твоей тебя называть бы невестой, -
Ты поправляешь мои, всему свету известные, книжки
И позволяешь себе унижать удачные шутки,
Шутки мои, говорю, что и форума знать и столицы
Не презирает ничуть и внимательно слушать готова,
Те, что достойно лежат на бессмертного Силия полках,
Те, что всегда на устах у Регула красноречивых;
Их восхваляет сосед Авентинского храма Дианы -
Сура, смотрящий вблизи состязанья Великого Цирка,
Их даже тот, кто несет государства тяжелое бремя,
Раза два-три развернуть не гнушается - Цезарь-владыка.
А у тебя, видно, больше ума, да и сердце Минервой
Изощрено, и утонченный вкус тебе дали Афины!
Но провалиться бы мне, коль то не утонченней сердце,
Что вместе с кучей кишок, с огромной говяжьей ногою,
С потрохом красным гниет. И страшно каждому носу,
Если разбойник мясник его носит по всем перекресткам!
Да еще смеешь писать, хоть и некому знать их, стишонки
Ты на меня и марать несчастные свитки бумаги.
Но, если я заклеймлю тебя огнем своей желчи,
Въестся навеки клеймо, и везде оно станет известно,
И уничтожить его не сумеет и Циннам искусный!
Но пощади ты себя, безумец, и бешеным зубом
Пышущих дымом ноздрей не трогай живого медведя:
Пусть он и кроток, и тих, и лижет ладони и пальцы,
Но, если боль иль желчь, если гнев справедливый заставят,
Станет медведем. Клыки изощряй на ободранной шкуре
И поищи для грызни ты себе безответной поживы.

65

"Пишешь гекзаметром ты эпиграмму?" - заметит мне Тукка.
Тукка, ведь принято так, Тукка, так можно писать.
"Но ведь она же длинна!" Но и это принято, Тукка.
Любишь короче? Читай только двустишия ты.
Договоримся с тобой: эпиграммы ты длинные можешь,
Тукка, мои пропускать, я же их буду писать.

66

Раз девчонка не слишком доброй славы,
Вроде тех, что сидят среди Субуры,
С молотка продавалась Геллианом,
Но в цене она шла все невысокой.
Тут, чтоб всем доказать ее невинность,
Он, насильно схватив рукой девчонку,
Целовать ее начал прямо в губы.
Ну чего ж он добился этим, спросишь?
И шести за нее не дали сотен!

67

Не понимаешь, зачем только евнухов Целия держит,
Панних? Да хочет любить Целия, но не рожать.

68

Плачьте о вашем грехе, по всему вы плачьте Лукрину,
Вы, о Наяды, и пусть слышит Фетида ваш вопль!
Байской похищен волной, погиб среди озера мальчик
Евтих, который твоим, Кастрик, наперсником был.
Был он печалей твоих соучастником, сладкой утехой,
И, как Алексий, певцу нашему дорог он был.
Или в зеркальной воде тебя резвая Нимфа нагого
Видела и отдала Гила Алкиду назад?
Или же Гермафродит был женственной презрен богиней
И захотела обнять нежного мужа она?
Но безразлично, какой был хищенья внезапного повод,
Пусть и земля и вода ласковы будут к тебе!

69

Не удивляюсь тому, что пьет воду, Катулл, твоя Басса;
Тем же, что дочка ее воду пьет, я удивлен.

70

Шестьдесят, Марциан, и даже на две
Больше жатв, полагаю, видел Котта,
Но и дня одного он не припомнит,
Чтоб ему надоело страсти ложе,
И, бесстыдно сложивши пальцы, кажет
Он на Симмаха, Дасия, Алконта.[13]
А у нас, сосчитай-ка наши годы
И все те, что жестокой лихорадкой,
И недугом, и злою скорбью взяты,
Отделить от счастливой жизни надо:
Мы юнцы, а уж смотрим стариками.
Тот, кто Нестора век или Приама
Долголетним считает, Марциан мой,
В заблужденье находится глубоком:
Жизнь не в том, чтобы жить, а быть здоровым.

71

Та, что под звук кастаньет бетийских ходила игриво
И под гадесский напев ловко умела плясать,
Так что и Пелий-старик взбодрился б и муж бы Гекубы
У погребальных костров Гектора горе забыл,
Прежнего мучит и жжет Телетуса хозяина нынче:
Продал рабу, а теперь выкупил он - госпожу.

72

Воровством всем и каждому известный,
Сад один обобрать задумал Килик.
Не найдя же, Фабулл, в саду обширном
Ничего, кроме идола Приапа,
Чтоб с пустыми руками не вернуться,
Утащил самого Приапа Килик.

73

Я не ножом мужика неумелого вытесан грубым:
Славный стоит пред тобой домоправителя труд,
Ибо известнейший здесь Церейского поля хозяин -
Гилар на тучных холмах и перевалах живет.
Не деревянным кажусь со своим выразительным взглядом,
И не сгорит в очаге вооруженье мое:
Прочный пошел на него кипарис, и оно вековечно
Будет стоять, а ваял точно сам Фидий его,
Ты же, сосед мой, смотри почитай святого Приапа
И все четырнадцать здесь югеров ты пощади.

74

На среднем ложе кто лежит всегда первый,
Помадой трехволосый зализав череп,
И, рот разинув, ковыряет в нем спичкой, -
Обманщик, Эфулан: зубов во рту нету.

75

Если в подарок ты мне дрозда ль, пирога ли кусочек,
Бедрышко ль зайца пришлешь, или еще что-нибудь,
Понтия, ты говоришь, что лакомства мне посылаешь.
Лакомств таких не дарю, Понтия, да и не ем.

76

Тела священного страж и Марса в тоге хранитель,
Препоручался кому высшего лагерь вождя,
Здесь покоится Фуск. Мы уверенно скажем, Фортуна:
Этому камню теперь козни врагов не страшны.
Шею склоненную дак подставил под мощное иго,
И победителя тень рощей владеет теперь.

77

Раз ты бедней самого несчастного нищего Ира,
Раз ты моложе, чем был юноша Партенопей,
Раз ты бы мог одолеть и мощного Артемидора,
То почему ж тебя шесть каппадокийцев несут?
Всем ты посмешище, Афр, над тобой издеваются больше,
Чем если б голым гулять начал по форуму ты.
Так же смешон и Атлант верхом на карлике муле
Или же черный слон с черным на нем вожаком.
Чем же так ненавистны твои носилки, ты спросишь?
Коль ты умрешь, то тебя не понесут вшестером.

78

Славный пьяница Фрикс был крив, а зрячий
Глаз, мой Авл, у него всегда гноился.
Врач сказал ему Гер: "Смотри не пей ты!
Коль вино будешь пить, совсем ослепнешь".
Глазу Фрикс "будь здоров" сказал с усмешкой,
И, двенадцать налить велев стаканов,
Их подряд осушал он. Что же вышло?
Фрикс вина напился, а глаз - отравы.

79

Счастлив, а сумрачен ты. Берегись! Не узнала б Фортуна:
Неблагодарным тебя, Луп, она может назвать.

80

Были отправлены в дар, как новинка редкая, Цезарь,
Гордою нильской землей зимние розы тебе.
Но посмеялся садам фаросским моряк из Мемфиса,
Только столицы твоей переступил он порог.
Так велика была прелесть весны, благовоние Флоры,
Так велика красота Пестума сельских цветов:
Всюду, на каждом шагу, куда бы он только ни глянул,
Алой дорога была от переплетшихся роз.
Ты, принужденный теперь преклониться пред римской зимою,
Жатвы нам, Нил, отправляй, розы от нас получай.

81

Моешься ты, Харидем, будто ты на людей негодуешь:
Чресла подмывши, ты всю занял купальню собой.
Я б не хотел, чтобы мыл ты себе и голову здесь же,
Все-таки моешь? Беда! Лучше уж чресла ты мой.

82

Глянул, Руф, на меня недавно некто,
Как учитель борцов иль как торговец,
И, тайком осмотрев и тронув пальцем,
"Ты ли, ты ль, Марциал, - сказал, - тот самый,
Чьи остроты и шутки всякий знает,
Кроме тех разве, кто с батавским ухом?"
Усмехнувшись слегка и поклонившись,
Я не стал отрицать, что я тот самый.
"Что же плащ у тебя так плох?" - спросил он.
"Видно, - я отвечал, - плохой поэт я".
Чтоб с поэтом так больше не случалось,
Присылай-ка мне, Руф, плащи получше.

83

Сколько судьбою отец обязан заботам Этруска,[14]
Столько ж обязан тебе, Цезарь, и тот и другой.
Молнии ты ведь отвел десницы твоей от обоих;
О, коль Юпитера гнев мог бы столь милостив быть!
Если подобен тебе верховный был громовержец,
Молнии редко его грозно метала б рука.
Может Этруск подтвердить, что была твоя милость двойною:
Он и поехал к отцу, и возвратился с отцом.

84

Хоть и здоров, а несут Филиппа, Авит, целых восемь.
Коль, по тебе, он здоров, ты помешался, Авит.

85

Вот без тебя и шестая моя, Руф Камоний, выходит
Книга, которой тебе не суждено увидать.
Каппадокия тебя нечестивая встретила мрачно,
Вместо тебя возвратив прах твой и кости отцу.
Осиротелая, лей, Бонония, слезы по Руфу,
И раздается твой плач пусть по Эмилии всей.
Что за прекрасная жизнь, что за краткий век прекратился:
Он всего-навсего пять видел Алфея наград![15]
Руф, постоянно мои наизусть приводивший остроты
И целиком повторять шутки привыкший мои,
Вместе с рыданьем прими стихи огорченного друга
И воскуренным вдали их фимиамом считай.

86

Сетии вина, снега госпожи и кубок за кубком,
Скоро ли вас буду пить без запрещенья врача?
Неблагодарен, и глуп, и дара такого не стоит
Тот, кто Мидаса богатств хочет наследником быть!
Жатвы пусть Ливии все берет себе с Гермом и Тагом
И напивается пусть недруг мой теплой водой.

87

Пусть и боги и ты по делам воздадут тебе, Цезарь!
Пусть и боги и ты мне по делам воздадут.
Утром сегодня тебя я случайно по имени назвал
И не сказал я тебе, Цецилиан, "господин".
Вольность такая во что обошлась мне, ты, может быть, спросишь?
Сотни квадрантов лишен этой оплошностью я.

89

Позднею ночью себе потребовал вазу ночную,
Щелкнув пальцем, подать пьяный совсем Нанарет.
Дан ему был сполетский кувшин, тот, что сам осушил он,
Хоть не хватило его даже ему одному.
Он добросовестно все вино в него вылил обратно,
Винохранилища груз весь возвратив своего.
Ты удивлен, что кувшин вместил все то, что он выпил?
Не удивительно, Руф: чистое пил он вино.

90

Есть у Геллии лишь один любовник.
Хуже то, что она двоих супруга!

91

Властью верховной вождя наложен запрет безусловный
На блудодейство. Зоил. Радуйся: ты ни при чем!

92

Коль змея отчеканена Мироном
У тебя, Анниан, на чаше, ты же
Ватиканское пьешь, - ты пьешь отраву.

93

Так от Таиды несет, как не пахнет валяльшика-скряги
Старый горшок,[16] что сейчас был на дороге разбит,
Иль после случки недавней козел, или львиная глотка,
Или же кожа и шерсть драных за Тибром собак,
Или цыпленок в яйце, недосиженном курицей, сгнивший,
Или амфора, куда влили протухший рассол.
Чтоб эту вонь заглушить каким-нибудь запахом острым,
Всякий раз как она в баню, раздевшись, войдет,
Едкою мазью себя или уксусным мелом обмажет,
Или по нескольку раз гущей из жирных бобов.
Но несмотря ни на что, на все тысячи разных уловок,
Все ж от Таиды всегда той же Таидой несет.

94

Кальпетиану всегда подают золоченое блюдо,
Дома ль обедает он, в городе или в гостях.
Он и в гостинице так обедает, так и в деревне.
Нет, знать, других у него? Нет. Да и то не свое.


[1]  Твой... запрет... – Домициан издал указ, запрещавший оскоплять мальчиков, и восстановил во всей строгости Юлиев Закон о прелюбодеяниях.

[2]  Юлия – племянница Домициана, обожествленная после смерти, должна заботиться о судьбе будущего сына Домициана.

[3]  В эпиграмме говорится о Приапе.

[4]  В Сатурналии в тоге он гуляет. – В праздник Сатурналий не полагалось носить тогу, но у Харисиана, видно, другой одежды не было.

[5]  ...гражданской войны... – Речь идет о гражданской войне между претендентами на императорский престол Отоном и Вителием после смерти Нерона. Отон покончил с собой «не столько от отчаяния и неуверенности в войсках, сколько стыдясь упорствовать в борьбе за власть и подвергать таким опасностям людей и государство» (Светоний. Отон, 9).

[6]  Клепсидра – водяные часы, по которым отмерялось время для речей сторон в суде.

[7]  Регул-малыш – сын стряпчего Мания Аквилия Регула.

[8]  «Сто мужей» – судебная коллегия по частноправовым вопросам.

[9]  Из гнезда гордой птицы... – Кассия и киннамон добывались будто бы из гнезда Феникса.

[10]  Авл Пудент участвовал в походе против даков, будучи центурионом первой сотни первого манипула первой когорты.

[11]  Разговор между Марциалом и Фавстином.

[12]  Усипы – германское племя по правому берегу нижнего Рейна.

[13]  Симмах, Дасий, Алконт – врачи.

[14]  Этруск сопровождал своего отца в ссылку.

[15]  Пять видел Алфея наград! – Т. е. прожил всего пять Олимпиад – двадцать лет. Марциал обычно приравнивает Олимпиаду (четыре года) к лустру (пять лет).

[16]  ...валяльщика-скряги // Старый горшок... – Валяльщики пользовались для отбелки шерсти мочой и для ее сбора выставляли на улице горшки.