Социальные институты, экономические отношения и правовая практика в Афинах IV в. до н. э. по судебным речам демосфеновского корпуса

В последние десятилетия XX в., перенасыщенного научно-техническими открытиями, мир как бы очнулся, стал осознавать, что победы над природой, какие бы блистательные результаты они ни давали, оттеснили на задний план творца всех этих свершений - самого человека. В катаклизме потрясших мир глобальных событий нашего столетия значение отдельной личности оказалось под угрозой превращения в минимальную величину. И как реакция на эту угрозу появился или, скорее, возродился угасший было интерес к первичной основополагающей единице любого общества - человеку, к его индивидуальным чертам, стремлениям, пониманию своих социальных функций, своего места в жизни.
Во все исторические периоды гуманизация общества, во всяком случае - общественного сознания, неизменно совпадала с повышением интереса к античному наследию - его искусству, литературе, философии, истории.
При всем обилии и многообразии античных свидетельств мы и там прежде всего видим общую картину. В центре внимания таких греческих мыслителей, как Платон и Аристотель, был не индивид, а коллектив, не отдельный человек, а совокупность граждан, государство, мыслимое для них только в форме полиса.
Релятивизм софистов, переосмысление ими устоявшихся ценностей принесли с собой и новый подход, ярко выразившийся в знаменитой формуле Протагора: "Человек - мера всех вещей" (ό ά̉ντρωπος μέτρον τω̃ν χρημάτων ε̉στί).[1] Однако и эта формула в большей мере относилась к области гносеологии, чем к сфере социальных отношений.
Отчетливое противопоставление личности коллективу выступает у софиста Антифонта,[2] в учении киников и киренаиков.[3] Идеологические течения отразили обусловленный различными внутренними и внешними обстоятельствами кризис классической полисной структуры.[4] При этом греческая полисная форма социально-политической организации проявила свою живучесть, сохраняясь и в эллинистический, и в римский периоды. Но она претерпела глубокие изменения: прежние, казалось бы, структуры наполнились новым содержанием.[5]
Каково бы ни было теоретическое осмысление полиса в классический период его существования, сколь бы ни было сильно в его гражданах сознание своей сопричастности к коллективу и зависимости от него, у каждого из них была своя личная жизнь, социальные связи, материальные интересы, индивидуальные чаяния и запросы. При демократической системе правления, близкой в полисах типа афинского к прямому народоправству, менталитет небольших социальных групп и отдельных граждан, которые к ним принадлежали, влиял на все стороны общественно-политической жизни полиса: на его законодательство, формирование правовых институтов, прерогативы должностных лиц и органов власти, на внутреннюю и внешнюю политику. Занимаясь общими проблемами, мы нередко упускаем из виду конкретных людей, деятельность которых была основой политики, экономики, культуры.
О том, что представлял собой полис изнутри в плане взаимодействия людей, их социального поведения, частных объединений, семейной жизни, различных конфликтов, нам кое-что сообщает античная драма, в особенности комедия, отдельные сочинения Ксенофонта, диалоги Платона. Наряду с этими источниками заглянуть в эту сферу жизни афинского полиса позволяют прежде всего речи афинских ораторов IV в. Среди них особое место занимают судебные речи, в частности - так называемого Демосфеновского корпуса, включающего произведения не только прославленного афинского оратора, но и его подражателей.[6] Почти все они относятся к IV в. и содержат прямые свидетельства о самом сложном и насыщенном событиями периоде афинской истории: Использование этих речей в качестве исторического источника не обязательно связано с оценкой их литературных достоинств и соответствия художественным и формальным нормам античной риторики. Степень достоверности приводимых в этих речах фактов и оценок важна для суждения о действиях участвовавших в судебном процессе людей, о правомерности или неправомерности выдвигавшихся ими претензий и принятых судебных решений. Но даже если достоверность отдельных фактов вызывает сомнения, само привлечение их тем или иным оратором свидетельствует, что в реальной жизни такое могло происходить и происходило.
В судебных речах неоднократно упоминаются или цитируются законы. Хотя нам известно, что в Афинах в конце V в. был произведен генеральный пересмотр законов и осуществлена новая их запись, этот свод не сохранился.[7] Отдельные законы и декреты известны из надписей, многие - из судебных ре.чей и других литературных источников. Поскольку судьи, простые афинские граждане, избиравшиеся по жребию, не были достаточно сведущими в законах, необходимо было во время суда приводить тексты законов, цитируя их частично или полностью.
Для составления судебной речи требовалась серьезная подготовка, знание законов, правовой практики, владение ораторскими приемами, способность учесть настроение судей. Как правило, участники процесса прибегали к помощи получивших специальное риторическое образование логографов, которые за плату составляли текст нужной речи. Их клиенты заучивали эти речи наизусть и сами произносили их в суде. Искусные логографы нередко входили в образ своих клиентов, передавая их манеру выражения с учетом культурного уровня, социальной среды, психологии. Особенно искусным в воспроизведении образа своих заказчиков считался оратор Лисий.[8]
У каждого из десяти афинских ораторов, включенных в канон, были свои достоинства и недостатки. Демосфена уже античная критика признавала лучшим из них,[9] образцом греческого риторического искусства вообще и судебного в частности.
В нашу задачу не входит рассмотрение речей Демосфена и его подражателей в этом плане. Нас интересуют прежде всего отраженная в них социальная жизнь и экономические отношения в Афинах IV в., преломленные через правовую практику афинского суда. Из рассмотрения исключаются политические речи, произносившиеся в народном собрании и Совете 500. Правда, и среди судебных речей некоторые носят явно политический характер (например, XX Против Лептина, XXII-XXIV, соответственно Против Андротиона, Аристократа и Тимократа). Но поскольку они написаны для произнесения в суде, то содержат интересный материал и о различных аспектах жизни Афин IV в.
Для удобства распределим, насколько это возможно, судебные речи Демосфеновского корпуса по характеру дел, которым они посвящены. Начнем с первичной ячейки полиса - семьи, ойкоса. Сюда относятся прежде всего речи, связанные с тяжбами по поводу наследства, усыновления, опеки, приданого. Как известно, сам Демосфен начал свою ораторскую деятельность, возбудив, по достижению совершеннолетия, иск против одного из своих опекунов, которых обвинил в расхищении или недобросовестном отношении к доверенному им имуществу его покойного отца (речи ХХIII-XXXI).[10]
Спор между бывшими подопечными и детьми их покойного опекуна отражен в XXXVIII речи - Против Навсимаха и Ксенопифа. Весьма любопытны XXXIX и XL речи, посвященные тяжбе между законным сыном афинянина Мантия и его сводными братьями по поводу имени старшего из них и приданого их матерей.
К этой же группе относятся: XLI речь Против Спудия, отражающая спор между двумя зятьями покойного афинянина Полиевкта из-за приданого одной из двух дочерей; XLIII речь Против Макартата о наследстве Гагния; XLIV речь Против Леохара, где родственниками покойного оспариваются права усыновленных; XLVIII речь Против Олимпиодора, показывающая козни претендентов на наследство умершего бездетным афинянина.
Особо можно выделить речи, относящиеся к тяжбе Аполлодора, сына знаменитого афинского трапедзита Пасиона, с вольноотпущенником последнего - Формионом (XXXVI, XLV, XLVI). Поскольку здесь затрагивается вопрос о завещании Пасиона, эти речи в некоторой степени примыкают к первой группе.
О деятельности афинских трапедз в IV в. свидетельствуют XLIX речь Против Тимофея, в которой Аполлодор требовал уплаты долгов знаменитого стратега своему покойному отцу, и LII речь Против Каллиппа, где Аполлодор защищается против претензий Каллиппа, проксена гераклеотов, на деньги покойного жителя Гераклеи, оставленные последним в трапедзе Пасиона.
Трудности, связанные с дорогостоящей литургией-триерархией, освещены в речах XLII, XLVII, L. Первая из них, Против Фениппа, воспроизводит процедуру так называемой α̉ντιδωσις когда лицо, привлеченное к литургии, предлагало вместо себя другого, более состоятельного, по его словам, кандидата. Если последний возражал, должен был состояться обмен имуществом - "антидосис".[11] Вторая, Против Эверга и Мнесибула, свидетельствует о том, как нелегко было получить обратно у бывших триерархов взятые ими у государства корабельные снасти. Третья, Против Поликла, рассказывает о злоключениях уже известного нам Аполлодора, который истратил много собственных денег на порученную ему триерархию и вынужден был продлить ее из-за неявившегося на смену ему преемника.
О том, что и в античной Греции денежные вопросы могли портить отношения друзей, свидетельствует LIII речь Аполлодора против его соседа по поместью Никострата. Аполлодор оправдывает свой иск обидами, которые он ранее претерпел от Никострата и его брата Арефузия. В речи имеются интересные сведения о взаимопомощи соседей, о выкупе из плена с помощью дружеских займов, об описи имущества государственных должников.
Особняком стоят: LIV речь Против Конона, где дается живая зарисовка будней афинских юношей, несших сторожевую службу в одном из пограничных районов Аттики (здесь и перебранки, и прямые хулиганские выходки, продолжающиеся затем в городе с участием их отцов); LV речь Против Калликла, посвященная тяжбе между владельцами двух соседних участков из-за затопления дождевой водой одного из них.
Большой интерес представляют речи, связанные с тяжбами по поводу морских займов (dikai emporikai). Сюда относятся XXXII-XXXV и LVI речи.
Остальные судебные речи, не включенные в перечисленные группы, - каждая сама по себе - освещают какой-нибудь из аспектов социальной и экономической жизни Афин. XXXVII речь, Против Пантэнета, сообщает интересные сведения о кредитных отношениях, о деятельности, связанной с Лаврийскими серебряными рудниками, о так называемых рудничных законах (nomoi metallikoi) и соответствующих процессах (dikai metallikai).
Уникальная, картина проверки списков граждан (diapsephisis) в одном из афинских демов в 40-е годы IV в. дается в LVII речи Против Евбулида.
Таково в основном содержание споров, приводивших к судебным процессам.[12] Оно обычно отражено в придаваемых им названиях (υ̉πὲρ προικος - о приданом; περὶ ὰντιδόσεως - об обмене имуществом, περὶ τοΰ ονόματος - относительно имени и др.). Иногда обозначается и их правовой характер, например, endeixis,[13] paragraphe (см. ниже).
Как выглядит афинское общество IV в. по данным рассматриваемых судебных речей?
Начнем с первичной ячейки полиса - семьи, ойкоса. В представлении греческих мыслителей ойкос был одним из устоев гражданской общины.[14] Смысл слова oikos неоднозначен: дом, строение, семейное имущество, наследство, семья.[15] В заботе об ойкосе участвовали и его члены, и полис. Любой гражданин входил в какой-нибудь ойкос, как и члены его семьи.[16] И обычное, и фиксированное в законе право предусматривало сохранение ойкоса. В судебных речах неоднократно встречаются упрёки нерадивым потомкам за то, что они не заботятся о сохранении ойкоса. Для частных лиц это связано с преемственностью семейных традиций, вплоть до передачи имен следующим поколениям, заботой о фамильных культурах, общих местах погребения и т. д.[17] Государству сохранение ойкосов было важно для укрепления солидарности гражданской общины, сплочения отдельных граждан в готовности защищать целостность полиса и отстаивать его демократический строй и самое существование. Афинский полис заинтересован был в увеличении числа ойкосов для привлечения к литургии и другим государственным повинностям. Общая заинтересованность и взаимодействие полиса и отдельных граждан в сохранении и упрочении ойкоса типична для полисов типа афинского.
Несмотря на множество сохранившихся свидетельств проблема ойкоса и его взаимоотношений с полисом еще недостаточно исследована.[18] Судебные речи IV в. много дают в этом плане.
Для сохранения ойкосов необходимо было обеспечить преемственность. При наличии сыновей имущество покойного отца переходило к ним. Если они были малолетними, назначался опекун (опекуны). По достижении совершеннолетия сыновья возглавляли ойкос или, разделив наследство, создавали новые ойкосы. Так, после смерти афинянина Бусела пять его сыновей создали пять своих ойкосов.[19] После смерти афинянина Мантия наследство было разделено между тремя его сыновьями, следовательно, вместо одного ойкоса возникло три. Но такие многодетные семьи были, по-видимому, редкостью. Во всяком случае, в судебных речах еще фигурируют афиняне, имевшие одного сына, или только дочерей, или вообще бездетные.[20]
Судьба ойкоса зависела прежде всего от наследственного права. В IV в. продолжал действовать приписываемый Солону закон о завещаниях. Согласно этому закону, бездетный афинянин имел право завещать свое имущество кому угодно. Как правило, это был кто-нибудь из родственников, который одновременно усыновлялся и таким образом становился главой ойкоса приемного отца.[21] При отсутствии завещания наследство получали ближайшие родичи, начиная от брата покойного до детей его двоюродных братьев. Приоритетом пользовались родные по мужской линии, а при их отсутствии в той же последовательности наследовали родные по женской линии. Круг родственников, имевших право на получение наследства, составлял так называемую anchisteia.[22]
Уже в древности отмечали неясность этого закона, что приводило к путанице в его истолковании и вызывало множество конфликтов.
Одиннадцать из двенадцати сохранившихся речей Исея написаны для судебных процессов, связанных с претензиями на наследство. В Демосфеновском корпусе речей две - XLIII и XLIV, затрагивается этот вопрос и в некоторых других речах, например, в XLVIII (Против Олимпиодора).
В XLIII (Против Макартата) мы сталкиваемся с затянувшейся на много лет тяжбой по поводу наследства афинянина Гагния, умершего бездетным.[23] Восстанавливается следующая цепь событий: из ойкоса Бусела возникло пять ойкосов его сыновей, в числе которых были Гагний (I), Евбулид (I) и Стратий. Каждый из них имел семью и оставил потомство. Когда внук Гагния (I), названный по деду с отцовской стороны тоже Гагнием (II), умер, а затем умерла удочеренная им племянница, с претензией на наследство выступила Филомаха, правнучка Евбулида (I), и братья Феопомп и Стратокл, правнуки Стратия. Наследство сперва получила Филомаха, но затем суд признал преимущественные, права Феопомпа как родственника по мужской линии.[24] Спустя некоторое время Филомаха и ее муж Сосифей, у которых родился второй сын, дали ему имя Евбулида, отца Филомахи, и ввели его во фратрию и дем Гагния как приемного сына Евбулида.[25] На этом основании они возбудили иск против Макартата, сына Феопомпа, которого уже не было в живых, требуя наследство Гагния. В качестве доводов приводятся родство по мужской линии (Евбулид II - двоюродный брат Гагния) и необходимость сохранения ойкоса Гагния. Противникам ставится в вину небрежное обращение с наследством Гагния: вырубка и продажа росших на его участке олив (69-71) и отсутствие заботы о продолжении рода Гагния - в их семье никому не было дано имени из тех, что были приняты в домах Гагния и Евбулида.[26] В упрек противникам ставится и то, что они не пользовались для погребения членов своей семьи усыпальницей Буселидов - потомков Бусела (79-80).
Речь против Макартата, наряду с XI речью Исея (о наследстве Гагния), показывает, к каким последствиям приводила сложность и запутанность афинского наследственного права. Создается впечатление, что тяжбы могли тянуться бесконечно долго. Смерти, рождения создавали новые ситуации; выдвигались новые претензии, что вело к новым судебным процессам. Человек, получивший наследство по решению суда, не был гарантирован, что не лишится его в результате нового иска.[27]
Усыновление иногда приводило к соединению двух ойкосов в одних руках. Это не запрещалось законом, но осуждалось общественным мнением. В то же время не одобрялось расточительство наследников, которые не заботились о сохранении ойкоса.[28]
Буселиды предстают как вновь образованная родовая группа с такими атрибутами, как происхождение от одного родоначальника (Бусел), общее место погребения. Но, как справедливо показал Буррио в своем исчерпывающем исследовании афинского рода, это ничего общего не имеет с традиционным представлением о греческом роде, возводящем свою генеалогию к глубокой древности, с культом мифического родоначальника, экономическим и политическим могуществом.[29] Вообще о роде (γένος) как сколько-нибудь значимой социальной ячейке афинского полиса в источниках IV в. нет речи.
Любопытна генеалогия Буселидов. Она начинается с Бусела и продолжается до участников тяжбы в IV в. Получается, не считая Бусела, пять поколений.[30] Гагний (II), наследство которого является предметом спора, был правнуком Бусела, а претенденты представляют следующие два поколения.[31]
Некоторой гарантией прав получившего наследство было усыновление его первоначальным владельцем. Но ограничения, предусмотренные законом, делали владение недостаточно прочным. К тому же здесь были возможны и злоупотребления.
Наглядным примером является иск против Леохара, представленный XLIV речью Демосфеновского корпуса. Мы узнаем о ряде последовательных усыновлений в ойкос умершего бездетным афинянина Архиада. После его смерти в его дом был введен в качестве усыновленного Леократ, внук сестры покойного (17). Позднее Леократ вернулся в дом родного отца, оставив в доме Архиада своего сына Леострата (21). Так же поступил и Леострат, оставивший в доме приемного отца своего сына Леократа (назван по деду, 22). Когда же Леократ, третий из усыновленных, умер бездетным, родственники Архиада, потомки его брата Мидилида, заявили претензии на наследство. Истец - правнук Мидилида, внук его дочери. Он ссылается на родство по мужской линии (его прадед Мидилид был братом Архиада), которое дает ему преимущество[32] (тогда как Леократ - потомок сестры Архиада), и кроме того - на дальнее родство с покойным Леократом (26). Отец покойного Леострат обвиняется в том, что не позаботился после смерти Леократа о введении в дом Архиада нового лица, то есть о продолжении рода первоначального владельца, интересуясь только его имуществом (27).
После того как появилась претензия на наследство Архиада, основанная уже не на усыновлении, а на родстве, Леострат вновь объявил себя приемным сыном Архиада, хотя прежде сам лишил себя этого права, вернувшись в дом родного отца. Ввиду последовавших протестов он выдвинул в качестве приемного сына Архиада другого своего сына, Леохара (41).
Итак, ойкос бездетного Архиада переходил из рук в руки трех лиц, последовательно вводившихся в его дом в качестве усыновляемых (Леократ, Леострат, Леократ II). Первые два ушли в свои родные семьи, оставив, как этого требовал закон, в доме приемного отца своих сыновей. Третий умер бездетным. По закону усыновленный не имел права ни завещать, ни усыновлять.[33] Ойкос Архиада формально оказался опустевшим (27).
Фактически же он оказался в руках Леострата, который после смерти своего сына Леократа II не допустил претендентов на наследство Архиада к участию в похоронах (32),[34] пытался внести самого себя в списки дема Отрина, к которому принадлежал Архиад (сам он был элевсинцем), и даже получить там феорикон (37-40). Потерпев неудачу, он ввел во фратрию и дем Архиада другого своего сына Леохара.
Заметим, что все это происходило без участия государственных органов. Фратрия и дем самостоятельно принимали соответствующие решения. Полис был заинтересован в сохранении ойкосов, они были его социальной и финансовой опорой. От числа ойкосов и их богатств зависела возможность привлечения к литургии и другим повинностям.[35] Однако вне этих пределов государство не вмешивалось во внутренние отношения ойкосов, прежде всего в их имущественные дела. Издавая законы, оно не следило за их исполнением, предоставляя это инициативе частных лиц (ό βουλεμένος).
Вопрос о сохранении ойкосов, столь важный для полиса, решался усилиями отдельных граждан, заинтересованных кроме всего прочего в получении наследства. Мотивы продолжения рода, сохранения семейного очага, семейного культа играли, разумеется, известную роль. Но при тяжбах о наследстве они привлекаются лишь как довод, способный воздействовать на судей, воззвать к их чувствам.
В то же время, особенно в речах, связанных с наследством, проявляется интерес к семейной генеалогии, родословной хотя бы в нескольких поколениях В известных нам случаях речь идет не об аристократических семьях и ничего общего не имеет с вопросом о знатных родах. Семьи, выступающие в речах о наследстве, явно не принадлежат к афинской знати. Но тяжбы о наследстве обычно доходили до суда, если речь шла о сколько-нибудь значительных состояниях. Оплата логографа была непосильной для бедняка, и если претендент на наследство противопоставлял в суде свою бедность богатству противника, то это было скорее всего средством вызвать благоволение судей и показать, что он не имел средств для подкупа свидетелей.
Косвенные сведения о наследственной тяжбе мы находим в XLVIII речи (Против Олимпиодора), написанной для обманутого им сообщника, с которым они сговорились совместно добиваться наследства умершего бездетным афинянина Комона.[36]
Речь изобилует пикантными подробностями поведения претендентов на наследство. Во время болезни и смерти Комона Олимпиодор и муж его сестры Каллистрат находились в Афинах. Договорившись действовать сообща (они знали, что будут и другие претенденты, в том числе брат Каллистрата по отцу, имевший равные с ним права), они предали покойника погребению, поделили между собой два его дома и рабов двух эргастериев. Заподозрив доверенного раба Комона в присвоении им хозяйских денег, они пыткой вынудили его отдать значительную сумму и ее тоже разделили (14-18). Согласно договоренности, Олимпиодор должен был предъявить претензию на все наследство, а затем разделить его с Каллистратом.
Во время вынужденного отъезда Олимпиодора из Афин состоялся суд, принявший решение в пользу других претендентов. Каллистрат, верный сговору, был пассивен. По возвращении Олимпиодора в Афины он возбудил иск, требуя все наследство. Выиграв дело, он отказался выполнить соглашение с Каллистратом, и тот возбудил дело за нанесение ущерба (dike blabes).
Поскольку присуждение наследства уже состоялось, Каллистрат не говорит о родственных связях с покойным и других обоснованиях возникших претензий. Но даже и без этого видно, насколько запутанна и противоречива была процедура присуждения наследства на основе родственных связей.
О моральном облике участников процесса и судей, спокойно слушавших циничные признания Каллистрата, говорить не приходится.[37]
Иногда афинским судьям приходилось разбирать споры о наследстве чужеземцев. Так, в LII речи (Против Каллиппа) Аполлодор оспаривает претензию афинянина Каллиппа на деньги жителя Гераклеи Ликона, погибшего от рук пиратов. Перед отплытием Ликон, деньги которого хранились в трапедзе Пасиона, отца Аполлодора, поручил в присутствии двух свидетелей - афинян, своих ксенов, отдать эти деньги Кефисиаду, жителю Скироса, когда тот вернется в Афины из торговой поездки. Когда пришла весть о гибели Ликона, претензию на его деньги заявил Каллипп, проксен гераклеотов. Ведавший делами трапедзы вольноотпущенник Пасиона Формион показал ему соответствующую запись в книге.[38] После того как Кефисиад приехал в Афины и получил деньги в трапедзе, Каллипп стал уговаривать Пасиона отдать деньги Ликона ему. Ему известно, что у Ликона не осталось наследников (7-10). Поскольку нельзя было убедить Кефисиада вернуть деньги, Каллипп привлек к суду уже старого и одряхлевшего Пасиона за нанесение ему ущерба. Рассмотрение дела откладывалось до смерти Пасиона, а после этого ответчиком стал Аполлодор. В то время как Каллипп настаивает на своем преимуществе гражданина в сравнении с метеком Кефисиадом, Аполлодор использует это обстоятельство в противоположном плане: не стал бы Пасион действовать в угоду незначительному метеку против полноправного афинянина (25).[39]
Речь Против Каллиппа показывает, что наследство не только гражданина, но и ксена или метека, умершего бездетным, становилось предметом алчности различных претендентов.[40]
Но все это относится к случаям, когда у покойного не было детей. Если были сыновья, то наследство доставалось им без всякого судебного разбирательства, причем делилось поровну, без всяких привилегий по старшинству. Если были еще дочери, то братья обязаны были выдать их замуж, обеспечив приданым. Но нередко в семье были только дочери. Они назывались эпиклерами, и их судьба также определялась законом, приписываемым Солону.[41] Если эпиклеру выдавал замуж отец, то обычно усыновлял ее мужа. Но такая практика не всегда оказывалась действенной. Так, из XLI речи (Против Спудия) мы узнаем, что афинянин Полиевкт, отец двух дочерей, усыновил брата своей жены Леократа и выдал за него младшую дочь с приданым в 40 мин. Такое же приданое получила и старшая дочь. Затем Полиевкт повздорил с Леократом и расторг брак.[42]
Если брак дочери не сопровождался усыновлением ее мужа, наследником ойкоса ее отца считался родившийся у нее сын. Сама эпиклера формально не могла наследовать отцу, а была лишь передатчиком этого права. Можно себе представить, к какой путанице мог привести закон об эпиклерах. Осложнения могли возникнуть при наличии более чем одной дочери, при отсутствии у них детей мужского пола и т. д.
На брак с эпиклерой после смерти ее отца имели право ближайшие его родственники, начиная с брата.[43] Поскольку при этом была возможна большая разница в возрасте, приводившая к бесплодию брака, допускалось нарушение женой супружеской верности (Plut. Solo. 20). Применение этого закона, представлявшегося Плутарху "странным и смешным", не засвидетельствовано в источниках IV в. Но имеется ряд примеров, когда явно из корыстных соображений возникала борьба претендентов на брак с эпиклерой, со ссылками на более близкое родство с ее отцом.[44] Нередко афиняне, уже имевшие семьи, расторгали брак, если им представлялась возможность жениться на богатой эпиклере.[45] Об этом не стесняются говорить в суде. При отсутствии у первой жены близких родственников оставлявший ее муж заботился о том, чтобы выдать ее снова замуж.[46]
Наряду с богатыми эпиклерами были, разумеется, и бедные. В этих случаях родные не проявляли такого рвения. Закон обязывал ближайших родственников, если никто не пожелает взять в жены бедную эпиклеру, выдать ее замуж, обеспечив приданым.[47] Забота о судьбе эпиклеры возлагалась на архонта-эпонима.[48]
Хотя в литературе распространено мнение, что дочь не имела права на наследство отца, на практике все было гораздо сложнее. Не говоря уже об эпи-клерах и претензиях на наследство потомков по женской линии (Dem. XLIII. XLIV; Isae. XI), фактически долю наследства дочери получали в виде приданого.[49]
Приданое не становилось собственностью мужа.[50] Оно принадлежало жене[51] и могло быть передано по наследству только ее детям. При разводе муж обязан был вернуть приданое жене, и оно обеспечивало ей возможность нового брака. Если почему-либо муж не мог сразу вернуть приданое, оно считалось его долгом, и он должен был регулярно выплачивать проценты.[52]
Приданое дочери давал отец, а после его смерти - брат. При обручении kyrios невесты и жених договаривались о размерах и составе приданого. При этом обязательно присутствовали свидетели, письменный акт не составлялся (Dem. XXX. 19-20). Иногда возврат приданого в случае развода гарантировался закладом недвижимого имущества мужа. Если это был земельный участок, то на нем, а если дом, то возле него ставились закладные камни - horoi.[53]
Размер приданого не оговаривался законом. По имеющимся свидетельствам, оно колеблется от десяти мин до нескольких талантов.[54] Это зависело от имущественного положения семьи невесты и жениха. Большую роль играли общественное мнение, престиж участвовавших в сговоре сторон. В то же время иногда приводятся примеры бескорыстия и благородства, когда богатый отец выдавал замуж дочерей за бедных женихов или, наоборот, богатый афинянин женился на девушке с небольшим приданым.[55] При нравах афинского общества IV в. это было редким исключением. Выдать замуж бесприданницу было очень трудно, и выступающие в судебных процессах жалуются, что в случае неблагоприятного для них решения не смогут выдать замуж своих дочерей или сестер (Dem. XXVII. 65; XXVIII. 21-22; XLV. 75).
Бесприданницам помогали родные, друзья, иногда даже государство.[56] Приданое имело значение и для статуса женщины. Договоренность о нем включалась в процедуру обучения (engyesis), и законной женой с соответствующими последствиями для ее детей считалась та, которая была engyete kai gamete (Ps.-Dem. LIX. 60; Isae. III. 77).
Приданое матери после ее смерти получали дети. Однако если она покидала дом их отца, приданое она забирала с собой, а дети, остававшиеся, как правило, в доме отца, лишались права на наследство матери. Оно доставалось детям от второго брака.[57]
После смерти мужа вдова, имевшая детей или ожидавшая ребенка, могла остаться в его доме. Но если детей не было, она должна была вернуться в дом отца или брата. Они обычно выдавали ее замуж вторично.
Вопрос о праве детей на приданое матери в случае ее второго брака не столь уж простой. Так, например, в IX речи Исея (27-28) представлен случай, когда лишившийся отца мальчик воспитывался в доме своего отчима, который относился к нему как к родному сыну и заботился об имуществе, оставленному ему отцом. Как в этом случае обстояло дело с приданым матери, неясно.
После смерти Архиппы, вдовы Пасиона, ее имущество было разделено между четырьмя сыновьями, двое из которых были детьми ее первого мужа, Пасиона, двое - детьми второго мужа - Формиона (Dem. XXXVI. 14-17, 32; L. 60).
Спор сыновей афинянина Мантия от разных женщин отражен в XL речи Демосфена. Правда, здесь они претендуют только на приданое своих матерей. Сын от законной жены Мантия утверждает, что его мать принесла в дом приданое, в то время как мать его сводных братьев, Плангон, была только сожительницей Мантия и ни о каком ее приданом не может быть и речи. Сама возможность такого спора показывает, что приданое жены не было выделено из имущества семьи и его наличие можно было доказать только свидетельскими показаниями тех, кто присутствовал при engyesis и при вручении приданого мужу. Опять отметим отсутствие соответствующего письменного акта.
Поскольку приданое должно было обеспечить социальную защищенность женщины, государство в некоторой степени заботилось о его сохранении. Так, например, при конфискации имущества гражданина или захвате кредиторами его имущества не разрешалось брать имущество, гарантировавшее возврат приданого.[58]
Как правило, приданое давалось в движимом имуществе, но это не предписывалось законом. В любом случае оно оценивалось в деньгах.[59]
Практика приданого в Аттике показывает, с одной стороны, вмешательство государства в жизнь афинских ойкосов, целенаправленную социальную политику, с другой - определенную самостоятельность ойкосов, регулировавших свою внутреннюю жизнь, руководствуясь больше традицией и общественным мнением, чем законами. Материал о приданом в судебных речах дает яркую картину семейных отношений в Аттике IV в.
К кругу проблем, связанных с отношениями ойкоса и полиса, относится и вопрос об осиротевших детях. Если умирал отец и оставались малолетние дети, им обязательно назначался опекун. Если об этом заранее не распорядился отец (в завещании), опеку брал на себя ближайший родственник или об этом заботился архонт, в функции которого входила забота о сиротах.[60]
Опекуны должны были обеспечить содержание и обучение детей до их совершеннолетия, распоряжаясь их имуществом по своему усмотрению. Они могли сами вести хозяйство, давать деньги в долг под проценты, вкладывать в доходные предприятия и т. д.[61] В задачу опекунов входило сохранение для сирот отцовского наследства, а если возможно, и его увеличение. Если опекун не хотел брать на себя подобные заботы, он мог сдать вверенное ему имущество сирот в аренду (misthosis oikou).
Арендатор обязан был ежегодно платить определенную сумму, которая шла на содержание детей. По истечении срока аренды он должен был вернуть договоренную сумму. Выполнение арендатором этих условий гарантировалось закладом его земельного участка или дома,, на которых ставились закладные камни - horoi. Надпись на этих horoi гласила: horos misthoseos oikou, за этим следовало имя (имена) сироты (сирот), имя и дем покойного отца и гарантируемая сумма. Как и при других гарантиях такого рода, стоимость заложенного имущества была выше гарантированной суммы.[62]
Ввиду того, что опекуны нередко то ли по неумению, то ли из корыстных соображений плохо справлялись со своими обязанностями,[63] сдача сиротского имущества в аренду считалась наилучшим способом гарантировать права подопечных. Нередко в судебных речах встречаются упреки опекунам за то, что они не прибегли к сдаче в аренду.[64]
По достижении совершеннолетия сирота получал отчет об опеке, где указывались сделанные за ее время расходы, полученные доходы и итог. Если подопечный был недоволен отчетом, он мог возбудить против опекунов судебное дело (dike epitropes). Так было в случае с самим Демосфеном. Эта затянувшаяся тяжба отражена в пяти речах (XXVII-XXXI). Демосфен, которому в момент смерти отца, очень богатого человека, было семь лет, с ужасом убедился после отчета опекунов, что от отцовского наследства осталось всего 70 мин (Dem. XXVII. 6). Опекуны, которые согласно завещанию Демосфена Старшего, должны были жениться - один на его вдове, другой - на дочери, присвоили определенное в завещании приданое (соответственно - 80 мин и два таланта), но в брак не вступили. Демосфену надо было позаботиться о приданом для сестры, которая была двумя годами моложе его. Оказавшись в отчаянном, по словам оратора, положении, он возбудил судебный процесс против одного из опекунов - Афоба. Вопреки обвинению против Афоба, будто тот скупился на оплату его учителей, Демосфен получил отличное образование, включавшее и риторику. Первое выступление молодого оратора оказалось блестящим. Он выиграл процесс.
Так как судебной исполнительной власти в Афинах не было, выигравший процесс сам должен был позаботиться о взыскании следуемой суммы (десять талантов). Однако его попытке завладеть земельным участком и домом Афоба, который не выполнил судебного решения, воспрепятствовал шурин Афоба Онетор, заявивший, что эти владения принадлежат уже не Афобу, а ему, поскольку Афоб развелся с сестрой Онетора и не вернул приданого. Демосфен возбудил против Онетора dike exouies (Dem. XXX-XXXI).[65]
Делу, связанному с опекой, посвящена и XXXVIII речь. Оно несколько необычно. Дети покойного афинянина Аристехма опротестовали правомерность иска, возбужденного против них бывшими подопечными их отца Навсимахом и Ксенопифом. Со времени сдачи отчета по опеке прошло уже 22 года. При этом все споры и претензии были улажены. Теперь же Навсимах и Ксенопиф потребовали возвращения им денег, якобы взысканных с должников их отца уже после смерти Аристехма опекуном его детей. Ответчики отвергают претензии, ссылаясь на истечение срока давности (17-18, 27) и заключенное в свое время соглашение с их отцом об отказе от претензий.
Любопытна выступающая здесь особенность аттического права: допускались только один истец и один ответчик. Два бывших подопечных Аристехма привлекли каждый в отдельности четырех его сыновей. Сумма каждого иска - 30 мин, но в совокупности она составила 230 мин (30 X 8), то есть четыре таланта (XXXVIII. 2). По-видимому, решение судей по одному иску предопределяло исход и других.
Заметим, что дело было возбуждено не как dike epitropes, а как dike blabes (о нанесении ущерба), что, возможно, снимало вопрос о сроке давности.
Речи, связанные с опекой, показывают, что, несмотря на формальную защиту интересов сирот законом, фактически их судьба (главным образом судьба их имущества) зависела от произвола опекунов. Правда, любой желающий из афинян мог привлечь опекуна еще до совершеннолетия сироты к ответу за дурное с ним обращение, и это грозило виновному суровой карой.[66] Но не у всякого было желание ввязываться в судебную тяжбу, тем более, что речь шла обычно о состоятельных и влиятельных людях.
Рассмотренные речи позволяют сделать некоторые выводы о социальной и экономической жизни Афин в IV в. Состояние и Демосфена Старшего, и отца Навсимаха и Ксенопифа состояло в основном из денег, отданных в долг, и рабов-ремесленников. Земельные владения их составляли незначительную часть состояния. Между тем это были богатые афиняне, привлекавшиеся к дорогостоящим литургиям. Во втором случае опекуны продали рабов, кое-что из движимого имущества, приобрели земельные участки и доходные дома, то есть вложили средства в имущество, приносившее не столь большой, но устойчивый доход. Сама возможность такой операции свидетельствует о мобильности земельной собственности в Афинах IV в. Эти свидетельства предостерегают против попыток делить богатых афинян на землевладельцев и предпринимателей.[67] Переход из одной группы в другую был достаточно легким. Нередко одни и те же лица представляли одновременно оба социальных слоя.
К проблемам наследственного права Афин относится приписываемый Солону закон о завещаниях.[68] Согласно этому закону, человек, не имевший детей, вправе был завещать свое имущество кому угодно. Это иногда толкуется как серьезный удар по пережиткам родового уклада, поскольку имущество, в том числе и недвижимое, могло теперь уйти за пределы рода и семьи.[69] Однако сохранившиеся свидетельства о конкретных случаях завещаний показывают, что такие суждения нуждаются в серьезных оговорках. Как уже говорилось выше, завещание нередко включало в себя и усыновление наследника. Обычно наследником назначался кто-нибудь из ближайших родственников или самого завещателя, или его жены. Даже при этом существовало предубеждение против тех, кто получил наследство по завещанию. При возникавших спорах судьи более благожелательно относились к претендентам по родству.[70] Излюбленным доводом тех, кто оспаривает право наследников по завещанию, было объявление его подложным.[71] И опять же отсутствие специальных актов регистрации приводило к тому, что решающую роль играли свидетельские показания. Сторона, заинтересованная в завещании, говорила, что надо чтить волю покойного, противники настаивали на приоритете родственных уз. Закон Солона формально никогда не отменялся и не изменялся, но со времени его издания прошло много времени, ситуация в IV в. была совсем другой, чем в VI в. Теперь закон применяли по-новому и даже в противоречии с буквой текста.[72]
В нашумевшем в Афинах процессе Аполлодора, сына трапедзита Пасиона, против Формиона (Dem. XXXVI, XLV, XLVI) истец пытался, в частности, оспорить подлинность завещания своего отца. В завещании речь шла не о наследстве, которое по закону без всякого судебного разбирательства доставалось сыновьям покойного. Но опекуном своего малолетнего сына Пасикла Пасион назначил не его старшего брата Аполлодора, которому в момент смерти отца было уже 24 года, а своего вольноотпущенника Формиона.
Проиграв процесс, Аполлодор обвинил Стефана, одного из свидетелей Формиона, в даче ложных показаний (dike pseudomartyrion, речи XLV, XLVI). Речь для Формиона написал Демосфен. Враждебная для оратора версия утверждает, что он, предав интересы своего клиента, составил затем речь и для Аполлодора против Стефана (Plut. Dem. 15).
По мнению большинства исследователей, афинский суд вынес правильное решение, отвергнув обвинения Аполлодора против Формиона. Однако в конце 60-х годов нашего столетия австрийский ученый X. Байер выступил с попыткой радикального пересмотра традиционной оценки этого дела.[73] Оставляя пока в стороне интересный материал о деятельности трапедз и об афинском частном праве, содержащийся в этих речах, остановимся на спорном вопросе о завещании Пасиона.
Байер утверждает, что Аполлодор оказался жертвой плута, интригана, фальсификатора, сумевшего обмануть афинских судей. Фигурировавшие на суде документы - договор об аренде трапедзы и завещание Пасиона - фальсифицированы Формионом. Демосфен, написавший речь для Формиона, убедился, что защищал неправое дело, и решил поэтому помочь Аполлодору, сочинив для него речь против Стефана. Оратор, по мнению Байера, не только не совершил аморального поступка, но действовал, руководствуясь соображениями справедливости.
Автор не принял во внимание, что между речью в защиту Формиона (352/351 г.) и речью против Стефана прошло совсем немного времени; что у Демосфена при подготовке первой речи была возможность тщательно изучить все материалы дела; а что суд и в процессе против Стефана принял решение не в пользу Аполлодора; что аргументы Аполлодора в XLV речи представляются большинству исследователей слабыми и неубедительными.[74]
X. Байер, опираясь на известные принципы афинского права, утверждает, что факты, приведенные в речах Аполлодора, свидетельствуют о незаконности действий его противника. Против подлинности завещания Пасиона говорит, по его мнению, то, что свидетели, которые подтвердили, что видели документ с надписью "Завещание Пасиона", в действительности не знали его содержания. Далее, по закону, приписываемому Солону, завещать имели право лишь те, у кого не было детей (Dem. XLVI. 14; Isae. Χ. 12; Plut. Solo. 21), у Пасиона же было два сына, причем к моменту смерти отца уже исполнилось 24 года. Он и дблжен был стать опекуном младшего брата и kyrios'oм матери. Следующие доводы Байера: предусмотренный в завещании брак вдовы Пасиона Архиппы с Формионом противозаконен, так как у Формиона не было в то время гражданских прав;[75] очень большое приданое, завещанное Архиппе,[76] делало Формиона распорядителем всего имущества Пасиона, тем более что ему доверялась и опека Пасикла, малолетнего сына Пасиона. Получается невероятное - Пасион больше думал об интересах своего бывшего раба, чем об интересах собственных детей; по закону, приведенному у Диогена Лаэртского (I. 2. 156), опекун не вправе жениться на матери подопечных сирот и не в праве быть опекуном тот, кто в случае смерти сирот получит их наследство.
Доводы Байера покоятся на абсолютизации известных нам далеко не полностью афинских правовых норм и на недостаточно четком анализе сохранившихся текстов. Начнем с вопроса о праве завещания. В цитируемом тексте закона Солона (Isae. III. 68-69; VI. 44; Dem. XX. 102; XLIV. 64; XLVI. 14, 24) сказано, что вправе завещать свое имущество только тот, у кого нет законных детей, прежде всего сыновей. О дочерях здесь говорить не приходится, так как у Пасиона их не было. Завещание Пасиона не нарушало закон. В нем нет речи о праве наследования. Само собой подразумевалось, что состояние перейдет к сыновьям.
В завещании говорится о приданом Архиппы и об опеке над Пасиклом. Пасион имел право этим распорядиться. Достаточно вспомнить завещание Демосфена Старшего (Dem. XXVII. 40 64; XXIX. 42). У него тоже были дети, правда, малолетние. Определены опекуны детей, приданое дочери и жене, причем приданое последней превышает то, что она принесла с собой (XXVII. 4 sqq.). Указаны мужья для жены и дочери (из числа опекунов). Никаких сомнений в правомерности этого завещания не было. Напротив, Демосфен в своей речи против одного из опекунов Афоба обвиняет его в невыполнении содержавшихся там предписаний (XXVII. 40-44; XXVIII. 14-15).
Правда, в этом случае сыну было семь лет, а не 24 года, как Аполлодору. То, что Аполлодору поручалась опека над младшим братом и предлагался брак опекуна с матерью подопечного, как будто противоречит закону. Однако известны и понятны мотивы, побудившие Пасиона так поступить. Аполлодор не обладал деловыми качествами, отличался расточительностью (XXXVI. 45). Опекуны были вынуждены произвести раздел имущества, чтобы оградить интересы младшего брата (XXXVI. 8-10). Пасион не доверил попечениям Аполлодора свою жену Архиппу. Он не доверил сыну и дело всей своей жизни - трапедзу, которая дала ему свободу, богатство, а затем и гражданские права. Аполлодор умел тратить деньги, а не наживать их. Он дорожил гражданством, которое обретено было его отцом после долгих лет жизни и деятельности в Афинах, изощрялся в тратах на государственные нужды, стремился играть роль и в политической жизни полиса. Но бизнес его не интересовал.
Что касается брака Архиппы с еще не имевшим тогда гражданских прав Формионом, то вряд ли можно говорить здесь о нарушении закона, запрещавшего брака афинян с ксенами (Ps.-Dem. LIX. 16-17). О происхождении Архиппы ничего не известно.[77] Нет речи о ее родных, о принесенном ею в дом Пасиона приданом. Брак Архиппы с Пасионом состоялся до получения им гражданских прав. Когда это произошло, должен был измениться и ее статус, но мы об этом плохо осведомлены. В частности, неизвестно, а мог ли Пасион перед смертью распорядиться о браке его вдовы с афинским гражданином. Эту возможность нельзя исключить, если учесть огромное приданое Архиппы и реальную обстановку в Афинах IV в.[78]
Пасион в последние годы жизни был стар и немощен и целиком доверился Формиону, который отлично вел дела трапедзы.[79] Он мог положиться на него и в обеспечении дальнейшей судьбы Архиппы. Она явно была намного моложе Пасиона, родила во втором браке еще двух сыновей.
Против утверждений Байера о злокозненности Формиона свидетельствует и то, что младший брат Аполлодора Пасикл отказался поддерживать его обвинения. Аполлодор пытается это объяснить, намекая, что Пасикл - сын не Пасиона, а Формиона, и не останавливается перед тем, чтобы опорочить свою покойную мать.[80] Не исключая этой возможности, заметим, что второй опекун Пасикла, Никокл, не только не выступил против Формиона, но подтвердил, что был опекуном на основании завещания Пасиона (Ps.-Dem. XLV. 37).
Не поддержали Аполлодора и родственники по линии его жены (своих у него, естественно, не было), в частности, двоюродный брат его жены Стефан был свидетелем в пользу Формиона.[81] Тесть Аполлодора Дейний также не выступил против Формиона (Dem. XXXVI. 22; XLVI. 55, 83). Учитывая огромное значение, придававшееся в древней Греции родственным связям, такое отсутствие солидарности с Аполлодором заслуживает особого внимания.
Дети Пасиона не были ограблены Формионом: хотя Аполлодор обвинял его в присвоении большой доли наследства, и сам он, и Пасикл были достаточно богатыми людьми, чтобы исполнять такую дорогостоящую литургию, как триерархия (XXXVI. 39).
Сам Аполлодор признал de facto законность брака своей матери с Формионом, когда согласился получить одну четверть ее достояния наравне со своим родным братом Пасиклом и двумя единоутробными братьями - детьми Архиппы и Формиона.[82]
То, что Архиппе завещано было столь большое приданое, также не является доводом против подлинности завещания. У Пасиона было огромное состояние,[83] и он имел возможность без ущерба для своих сыновей обеспечить жену, с которой прожил долгую жизнь. К тому же, зная отличные деловые качества Формиона и уверенный в его порядочности, он стремился приблизить его еще больше к своей семье.
Что касается запрета опекуну жениться на матери своих подопечных (Diog. Laert. I. 2, 56), то если он и действовал в Афинах IV в.,[84] то вряд ли относился к данному случаю. При смерти Пасикла его наследство досталось бы не Формиону, а старшему брату Аполлодору.
Не принимая трактовки XXXVI речи, предложенной Байером, все же следует заметить, что сама возможность споров вокруг этого дела говорит о неясности и запутанности афинских законов об имущественных отношениях в семье и наследственного права в целом.
Рассмотренный материал позволяет поставить вопрос о соотношении ойкоса и полиса в Афинах IV в. Ойкосы были основной первичной ячейкой социальной организации полиса, гарантией его устойчивости, финансовой опорой. С помощью соответствующих законов полис заботился о сохранении ойкосов. Законы о браке и приданом имели в виду как защиту социальных прав афинской женщины, так и сохранение исключительности гражданского коллектива. Разумеется, все эти правовые установления эволюционировали во времени. Реальная жизненная практика вносила свои коррективы.
Судебные речи отражают ситуацию IV в. Продолжают действовать приписываемые Солону законы с последующими исправлениями и дополнениями. Но их в ряде случаев нечеткие формулировки, объясняемые, разумеется, не намерениями законодателя увеличить число судебных тяжб, а понятным для того времени неумением ясно выразить юридическую мысль,[85] способствовали возникновению конфликтов и давали возможность искусным логографам манипулировать законами и давать выгодную их клиентам интерпретацию.
Обеспечивая защиту ойкоса законами, полис далее мало вмешивался в его внутренние дела. Привлечь нарушителя к суду мог любой желающий. Если дело касалось имущественных отношений, недостатка в желающих не было, каждый защищал материальные претензии свои или своих близких.
Сохранение ойкосов было не только государственным делом. Существовали прочные традиции семейного очага, семейных культов. Особое значение придавалось захоронению, соблюдению обрядов заупокойного культа. В семье, по крайней мере в нескольких поколениях, сохранялась (правда, в устной традиции) генеалогия. Принято было сохранять употребляемые в семье имена, передавая их от деда к внуку, от бабки к внучке.[86]
И все же после Клисфена, с превращением демов в политические единицы, семейные узы в широком смысле этого слова разрываются. Потомки одного родоначальника оказываются приписанными к разным демам, где проходила их общественная и политическая жизнь.
Ойкос был тесно связан с фратрией. Но фратрия после реформ Клисфена никакой роли в политической жизни не играла. Вопрос соотношения ойкоса с фратрией и демом заслуживает специального рассмотрения.
Государству сохранение ойкосов было важно для укрепления солидарности гражданской общины, сплочения отдельных граждан в готовности защищать целостность полиса, отстаивать его демократический строй и само его существование. Увеличение числа ойкосов расширяло круг граждан, которых можно было привлечь к исполнению литургий и других государственных и общественных повинностей. Общая заинтересованность и взаимодействие полиса и его граждан в сохранении и упрочении ойкоса типична для демократических Афин.
Особую группу в Демосфеновском корпусе составляют речи по тяжбам, связанным с морской торговлей (dikai emporikai).[87] В IV в. в целях поощрения этой торговли, от которой зависело регулярное хлебное снабжение Аттики и пополнение государственной казны (за счет пошлин), были изданы специальные законы, ускорявшие рассмотрение возникавших споров и гарантировавшие права эмпоров, навклеров и их кредиторов.
Афинское государство, придавая огромное значение флоту как опоре военного могущества Афин и его роли в Элладе,[88] в то же время не имело своих торговых судов. Они принадлежали частным лицам, чаще всего чужеземцам или метекам, которые и осуществляли весьма доходные, но связанные с огромным риском операции. Когда Афины проиграли Союзническую войну (355 г.) и распался Второй морской союз, появилась острая нужда в денежных средствах. Ксенофонт в своем сочинении "О доходах" предлагает ряд мер для пополнения государственной казны. В их числе фигурирует и совет построить государственные суда для морской торговли и сдавать их в аренду частным лицам (Хеn. Vect. 3). Как раз в эти годы, в период деятельности Евбула (354-346 гг.), были приняты меры для поощрения морской торговли. Интересы чужеземных купцов и судовладельцев защищались теперь наравне с интересами афинских граждан и метеков. В случае конфликтов они могли обратиться в афинский суд, который разрешал их на основе афинских законов. Это было большой привилегией. Раньше для этого требовалась официальная договоренность между полисами, оформлявшаяся особыми соглашениями.[89]
В отличие от другого рода займов, которые давались под гарантию недвижимого имущества, ценных предметов или основывались на взаимном доверии,[90] подкреплявшемся на всякий случай присутствием при сделке свидетелей, морские займы оформлялись письменным соглашением (syngraphe). Оно при свидетелях скреплялось подписями сторон и давалось на хранение доверенному лицу (Dem. XXXIII. 36). Отсутствие такого документа могло быть основанием для отклонения иска.[91]
В соглашении указывалась сумма долга, гарантия (корабль, груз), предлагаемый маршрут и размер процентов. Заем мог даваться для поездки из Афин и обратно, т. е. в оба конца, или только в одном направлении (соответственно amphoteroploun и heteroploun). Процентная ставка была очень высокой, превышая принятые в Афинах IV в. 12%. Это объясняется большим риском морских путешествий (пираты, кораблекрушения). Если груз погибал в пути, должник освобождался от своих обязательств перед кредитором.
Закон требовал, чтобы морские займы в Афинах давались при условии, что корабль с грузом (обычно хлебным) вернется в Афинскую гавань (Dem.
XXXIV. 37; XXXV. 51).
Морская торговля, кроме риска во время плаванья, сопряжена была и с целым рядом других трудностей. Она требовала прочных деловых связей, знания рыночной конъюнктуры в различных областях Средиземноморья, где надо было продать привезенный из Афин товар и загрузить корабль для обратного рейса.
Если купцы и судовладельцы, отправляясь в путь, рисковали жизнью, то их кредиторы рисковали потерять одолженные ими деньги. Кроме опасностей, угрожавших морским путникам, кредиторы легко могли стать и жертвой обмана. Чаще всего поводом для отказа вернуть долг или уплатить соответствующие проценты являлись ссылки на кораблекрушение.[92]
О явном злоупотреблении такого рода сообщается в XXXII речи (Против Зенофемида). Эмпор Прот занял в Афинах у Демона, родственника Демосфена, деньги для закупки хлеба в Силиции и отправился труда на корабле навклера Ге-гесистрата, уроженца Марселя. Последний, сговорившись со своим соотечественником Зенофемидом, решил на обратном пути из Сиракуз в Афины организовать крушение корабля, чтобы не платить афинским кредиторам. Ценного груза самого навклера на корабле не было, так что ущерб для него был бы невелик. Пойманный на месте преступления пассажирами (они услышали шум, когда он делал пробоину в днище) и спасаясь от расправы, Гегестрат прыгнул в море, надеясь воспользоваться шлюпкой. Но было темно, и он утонул. Его сообщник Зенофемид хотел оставить корабль, уверяя, что его спасти невозможно, но по требованию плывших на корабле представителей кредиторов вынужден был направиться на ближайший остров Кефаллению. Власти Кефаллении настояли, чтобы корабль поплыл по своему назначению в Афины (XXXII. 9. 23).
Когда Зенофемид прибыл в Афины, он отказался удовлетворить притязания кредиторов, ссылаясь на то, что у него не было с ними письменного соглашения. Более того, он заявил, что сам одолжил деньги Гегестрату (XXXII. 2) и имеет право на корабль и груз. Афинские кредиторы захватили то и другое. Зенофемид возбудил dike emporike против Демона. Последний опротестовал правомерность иска, использовав процедуру paragraphs (см. ниже). Он выступал первым. Ответное слово Зенофемида не сохранилось.
Демон мотивирует свой протест тем, что у него не было ни заемной сделки с Зенофемидом (symbolaion), ни письменного договора (syngraphe). Основной упор он делает на то, что Зенофемид был сообщником Гегестрата в его кознях. Шансы Демона на победу в процессе слабы, так как основные свидетели - занявший у него деньги эмпор Прот, сопровождавший корабль в Сицилию (14 - 20), и агент Аристофонт, посланный Демоном на Кефеллению (11, 14), переметнулись на сторону Зенофемида (24-26).
Эта речь содержит интересный материал о морской торговле и кредите в Афинах IV в. В роли кредитора выступает афинский гражданин из почтенной семьи, но явно неопытный в сложных хитросплетениях афинского эмпория. Он дает деньги для закупки хлеба и привоза его в Афины эмпору Проту. Прот сопровождает корабль в Сиракузы. Судовладелец Гегестрат заключает там ряд сделок со своими соотечественниками-марсельцами, хотя корабль его заложен афинским кредиторам. Далее разворачиваются описанные выше события. Гибель Гегестрата как будто не касается Демона, ибо он одолжил деньги Проту. Но так как Прот не мог получить купленный им в Сиракузах хлеб, то не в состоянии был расплатиться с Демоном. В итоге - судебная тяжба Зенофемида с Демоном, который захватил или пытался захватить груз.
Интересно предложение Прота направиться в Сиракузы и использовать записи таможенных властей о количестве вывезенного хлеба и об уплаченной пошлине. Хотя предложение было отклонено, но сама его возможность свидетельствует о существовании подобной практики, т. е. элемента международного торгового права в Греции IV в.
В XXXIII речи мы опять сталкиваемся с процедурой paragraphs. На этот раз опротестован иск византийца Апатурия, судовладельца, привлекшего к ответу поручителя своего кредитора. Обычно в качестве истцов выступали кредиторы, здесь же - должник. Ситуация необычна. Апатурий был должен кредиторам 40 мин под залог корабля и рабского экипажа. Так как он своевременно не расплатился, они захватили корабль. По просьбе друзей Апатурия оратор одолжил ему 30 мин и согласился записать на свое имя десять мин, данных соотечественником Апатурия Парменонтом (6). Не имея наличных денег, кредитор взял 30 мин у трапедзита Гераклида (7). В связи с банкротством трапедзы необходимо было срочно вернуть ей долг. Кредиторы захватили корабль Апатурия и передали его поручителям трапедзы. Корабль был продан за 40 мин, и претензии кредиторов удовлетворены. При свидетелях уничтожили письменные соглашения, и стороны отказались от взаимных претензий (12).
Несмотря на это, Апатурий привлек к ответу Парменонта, обвинив его в том, что захватом корабля он лишил его возможности поездки в Сицилию и получения необходимых для расплаты с кредиторами денег. Они договорились об арбитраже, записав условия и поместив соглашение у доверенного лица (13-15). В отсутствие Парменонта, вынужденного уехать в связи с гибелью от землетрясения жены и детей, арбитр решил спор в пользу Апатурия. Тогда Апатурий привлек к суду поручителя Парменонта. Тот опротестовал правомерность иска, ссылаясь на то, что между ним и Апатурием не было никакого соглашения, а в соглашении Апатурия с Парменонтом он не фигурировал в качестве поручителя последнего. К тому же происками Апатурия текст соглашения был уничтожен (8, 35). Наконец, оратор ссылается >и на срок давности: идет уже третий год, а дела, связанные с эмпорами, рассматриваются в срочном порядке (23); к тому же претензии к поручителям могут быть предъявлены только в течении года (27).
В этой речи мы опять видим афинского гражданина в роли кредитора византийского судовладельца, правда, наряду с другим византийцем. Трапедза участвует в кредитовании морской торговли не непосредственно, а через третье лицо. В отличие от Демона в XXXII речи, выступающий здесь афинский кредитор сам долгое время занимался морской торговлей и, только скопив некоторую сумму, отказался от поездок и стал давать морские займы. Он опытен в делах эмпория, знает многих навклеров, бывал в Византии и особо тесно связан с дельцами из этого города (4-5). Перед нами новый тип афинского гражданина, для которого предпринимательская деятельность является основным занятием.[93]
О развитии кредитных операций в Афинах того периода свидетельствует практика уплаты долга кредиторам с помощью нового займа (XXXIII. 6, 9). Заметим, забегая вперед, что с подобными фактами мы встретимся и в мире предпринимательства, связанного с рудниками (XXXVII речь

---

[1] Ср.: Лурье С. Я. История античной общественной мысли. М.; Л., 1929. С. 345 и след.; Он же. Очерки по истории античной науки. М;; Л., 1947. С. 119—122; Фролов Э. Л. Факел Прометея: Очерки античной общественной жизни. Л., 1981. С. 152 и след.

[2] См.: Лурье С. Я. Антифонт — творец древнейшей анархической системы. М., 1925. С. 55—85 (изложение трактата Антифонта «Об истине»).

[3] См.: Лурье С. Я. Очерки... С. 325—326; Нахов И. М. Антология кинизма. М., 1984. С. 5—52.

[4]  Ср.: Глускина Л. М. Проблемы кризиса полиса // Античная Греция. М., 1983. Т. 2: Кризис полиса. С. 5—42.

[5]  См.: Кошеленко Г. А. Греческий полис на эллинистическом Востоке. М., 1979. С. 4—15, 222—240, 249—264; Фролов Э. Д. Огни Диоскуров. Л., 1984. С. 11—33; Он же. Тема полиса в новейшей историографии античности // Античный полис. Л., 1979. С. 3—7.

[6]  См.: Blass F. Attische Beredsamkeit. Bd. HI, 1: Demosthenes. Leipzig, 1877. S. 48 f., 62 f.; Радциг С. И. Демосфен — оратор и политический деятель // Демосфен. Речи / Пер. с греч., ст. и примеч. С. И. Радцига. М., 1954. С. 451 и след.

[7]  См.: Lys. XXX; A Selection of Greek Historical Inscriptions to the End of the Fifth Century B.C. / Ed. by R. Meiggs and D. Lewis. Oxford, 1975. N 86. P. 264; ср.: Stroud ft. The Axones and Kyrbeis of Drakon and Solon // Univ. of Calif. Publications. Class. Studies. 1979. Vol. 19. P. 6—20.

[8]  Ср.: Соболевский СИ. Лисий и его речи // Лисий. Речи / Пер. ст. и коммент. СИ. Соболевского. М.; Л., 1933. С. 7—20.

[9]  См.: Dion. Hal. De Demosth. 1, 8, 50, 57 et passim; Cic. De oral. I. 260; III. 71; Brut. 35, 141, 290; Orat. 6, 23, 104, 136. Ср.: Wooten C.W. Dionysos of Halicarnassus and the Style of Demosthenes // AJPh. 1989. Vol. 110, N 4. P. 576—588.

[10] Ср.: Schaefer A. Demosthenes und seine Zeit. Leipzig, 1885. Bd. 1. S. 270—302.

[11]  См.: Arist. Ath. Pol. 61. 1; Lys. IV. 1; Dem. XX. 40; XXVIII. 17. XLII речь является основным источником наших знаний об antidosis. Ср.: Busolt С, Swoboda Η. Griechische Staatskunde. Monchen, 1926. S. 1088 f.; Gabrielsen V. The Antidosis — Procedure in Classical Athens // CI. et Med. 1987. XXXVIII. P. 7—38.

[12]  В обзоре не упомянута LIX речь Против Неэры, содержащая сведения о жизни социальных низов (рабынь, гетер), о запрете смешанных браков и мерах по сохранению чистоты гражданского населения. Эта речь будет рассмотрена ниже.

[13]  Endeixis (речь LVIII) — особая форма обвинения в противозаконных поступках, грозившая самым суровым наказанием. См.: Harp.S.v.; Arist. Ath. Pol. 52. 1; Dent. XXIV. 22. Ср.: Lipsius J. Η. Das attische Recht und Rechtsverfahren. В., 1905—1915. S. 331 ff.; Idem. Der attische Prozess. В., 1883—1887. S. 270—273, 286— 293; Paoli U.E. Studi di diritto attico. Firenze, 1930. P. 238.

[14]  См.: Arist. Polit. I. 3. 1. 1253 в 2—3; ср.: Wolff H. J. Polis and civitas // ZSSRA. 1978. S. 11 f.; Lacey W.K. The Family in Classical Greece. Ithaca, 1968. P. 9 f., 73, 119 ff.; Paoli U.E. Le developpement de la «polis» Athenienne et ses consequences dans le droit attique // Paoli U.E. Altri Studi. Milano, 1976. P. 179—187; Mac Dowell DM. The οίκος in Athenian Law // CI. Qu. 1989. Vol. 39, N 1. P. 10—21.

[15]  См.: Liddell-Scott. S. v. II; And. IV. 15; Lys. XII. 93; Isae. V. 15; VII. 42; Dew. XXVII. 4 и др. Иногда oikos совпадает по значению с oikia, иногда они противопоставляются (Хеп. Oec. I. 5: oikia — дом, oikos — имущество; Arist. Polit. 1252b 9—16; oikia и oikos — семья. В афинском законе oikos — семья или имущество, oikia — дом. Ср.: Mac Dowell DM. Op. cit. P. 10 f.

[16]  Ср.: Lacey W. K. Op. cit. P. 15 f., 129; Faxhall L. Household, Gender and Property in Classical Athens // CI. Qu. 1989. Vol. XXXIX, N 1. P. 22—43.

[17]  См., например: Isае. VII. 31, 44; Dem. XLIII. 76, 78; XLIV. 27; LVII. 67. Arist. Ath. Pol. 55. 4. Ср.: Фюстель де Куланж Н. Д. Гражданская община античного мира. М., 1867. С. 45 и след., 80; Lacey W.K. Op. cit. P. 27 f., 77, 80 f.

[18]  Ср.: Wolff H. J. Polis... S. 11—12.

[19]  Ps.-Dem. XLIII. 19—24; заметим, что в речи ни один из этих ойкосов не назван ойкосом Бусела.

[20]  См. например, Isae. I. 4, 28, II. 7; Ps.-Dem. XLI. 3; XLIII. 23; XLIV. 24.

[21]  См.: Dem. XLI. 5; XLIII. 11, 77; XLIV. 46—48, 54, 63—64, 68; XLVI. 14; LVIII. 30; Isae. II. 19, 36; VI. 45; X. 11 и др. Ср.: Harrison A.R.W. The Law of Athens: The Family and Property. Oxford, 1968. P. 82—96. Усыновленный имел право передать ойкос своему законному сыну, но не имел права ни завещать его, ни усыновлять кого-нибудь. Обычно приемный сын уходил из ойкоса своего родного отца в ойкос усыновителя, меняя соответственно и фратрию и дем. Как правило, родители давали согласие на усыновление их сына, если он не был единственным. Усыновленный мог вернуться в дом родного отца, если оставлял в доме приемного отца своего сына. Таким образом обеспечивалось сохранение обоих ойкосов. Правда, изредка случалось, что в руках усыновленного объединялись два ойкоса (XLIII. 77). Это не воспрещалось законом.

[22]  См.: Dem. XLIII. 51; ср.: Gernet L. Droit et societe dans la Grece ancienne. P., 1955. P. 121—149.

[23]  Более ранней тяжбе из-за этого же наследства посвящена XI речь Исея. Приводимые там сведения дополняют данные XLIII речи Демосфена. Подробно о перипетиях этого запутанного дела см. Schaefer A. Demosthenes und seine Zeit. Leipzig, 1887. Bd. III. S. 229—236.

[24]  К моменту этого процесса брат Феопомпа Стратокл, имевший равные с ним права, умер. Выиграв процесс, Феопомп отказался разделить наследство со своим племянником, сыном Стратокла. Возникло судебное дело, отраженное в XI речи Исея. Логограф написал речь для противника Феопомпа. Феопомп опирался на закон о праве наследования, по которому перечень родственников, имевших право наследства (т. н. anchisteia), завершался двоюродными братьями и не распространялся на их сыновей.

[25]  Усыновление могло происходить при жизни приемного отца (inter vivos), а после его смерти — по завещанию или по инициативе родных.

[26]  См.: Dem. XLIII. 74—78. Большое значение в древней Греции придавалось преемственности имен (ср.: Dem. XXXIX — против Беота по поводу имени).

[27]  См.: Dem. XLII. 16; ср.; Harrison A.R.W. Op. cit. P. 144—147.

[28]  См.: Dem. XLII. 21; XLIII. 77; XLIV. 28; hae. VII. 45; VIII. 40—42; X. 25; XI. 47; ср.: GemetL. Droit... P. 148 sq.

[29]  См.: Dourriot F. Recherches sur la nature du genos: Etude d’histoire sociale atheni-enne. Lille; P., 1976. P. 1367—1394. О Буселидах см.: p. 217, 832—833, 1000. К сходным с Буррио выводам о греческом роде пришел Руссель: Roussel D. Tribu et cite. P., 1976.

[30]  Dem. XLIII. 21—29. Характерно, что генеалогия восстанавливается по устному преданию, нет никаких ссылок на письменные документы. Подтверждается она свидетельскими показаниями родственников и близких, которые нередко ссылаются на то, что слышали от своих родителей, дедов и бабок (35—37). Обычно свидетельствовать имел право лишь очевидец, из первых рук. Давать показания по слухам (α̉̉κόην) запрещалось. Но это допускалось, если прямого свидетеля уже не было в живых. См.: Dem. XLVI. 6—8; LVII. 4. Ср.: Isager S., Hansen М. Н. Aspects of Athenian Society in the Fourth Century B.C. Odense, 1975. Pi 112—113.

[31]  XLIII речь датируется примерно 341 г. Ср.: Blass F. Op. cit. S. 490—496. Ср.: SchaeferA. Beilage... S. 229—236.

[32]  О преимущественных правах на наследство родичей по мужской линии см. цитируемый у Dem. XLIII. 51 текст закона. Ср.: Harrison AM.W. Op. cit. P. 143—147.

[33]  Насколько свободно обращались с соответствующим законом, видно из заявления претендентов на наследство, что они готовы были бы отступить, если бы Леократ усыновил кого-нибудь при жизни (25).

[34]  Они хотели подчеркнуть этим свою причастность к дому Архиада, а Леострат, напротив — что они чужие.

[35]  По мнению У. Лэйси (Lacey W.K. Op; cit. P. 99), полис рассматривал ресурсы своих граждан как призванные служить прежде всего ему, затем дему, фратрии, а в последнюю очередь — индивидам. Однако осуждение ораторами как сосредоточения нескольких ойкосов в одних руках, так и расточительства своего ойкоса (Dem. XLII. 21; XLIII. 77; XLIV. 28; Isae. VII. 45; VIII. 40—42; X. 25; XI. 47), свидетельствуют скорее не об официальных установлениях, а об общественном мнении, о попытках вызвать у судей отрицательное отношение к противнику.

[36]  См.: Schaefer A. Beilage... S. 236—240. Там дается разбор этой речи.

[37]  Ср.: Ibid S. 239: «Эта речь не имеет себе равных по открыт проявленному здесь бесстыдству и низости выступающего в суде и ничтожности судей, которые не наказывали за такие мошеннические проделки». Но она бесспорно рассчитана на действительный процесс. Речь датируется началом 40-х годов IV в. Ср.: Blass F. Op. cit. S. 497—501.

[38]  В трапедзах вели книгу записей получаемых и выдаваемых денег, соответствующих поручений клиентов. Обычно это делалось при свидетелях, но в некоторых случаях, когда это удобно было клиенту, и без них (Isae. XVII. 2, 11—12, 27). См.: Глускина Л. Μ. О некоторых аспектах кредитно-денежных отношений в Аттике IV в. до н.э. (афинские трапедзиты) // ВДИ. 1970. № 3. С. 17—43. Особенно С. 32—33.

[39]  Афинские метеки находились под защитой закона и имели право обращаться в суд наравне с афинскими гражданами. См.: Arist. Ath. Pol. 58. 3.

[40]  В одной из речей Исея (IV. 7—9) рассказывается, что после смерти на чужбине бездетного афинянина Никострата, наследство которого составляло два таланта, кто только не остриг волосы и не надел черный гиматий, чтобы подчеркнуть свою близость к покойному. Одни выдавали себя за родственников, другие за усыновленных; один привел мальчика, не достигшего трех лет, хотя Никострат отсутствовал одиннадцать лет.

[41]  См.: Arist. Ath. Pol. 9.2; 56. 6—7; Plut. Solo. 20; Dem. XXXVII. 45—46; XLIV. 10; XLVI. 20, 22; LIX. 2, 22; hot. X. 5; Lys. XXXII. 4. Ср.: Lacey W.K. Op. cit. P. 89—90, 125, 276; Harrison A.R.W. Op. cit. P. 310—311; Gernet L. Sur l’epiclerat // REG. 1921. XXXIV. P. 337—339; Wolff Η. J. Polis... S. 13. Glotz G. La solidarite de la famille dans le droit criminel en Grece. P., 1904. P. 343.

[42]  См.: Dem. XLI, 3—4. Леократ вернул приданое, и дочь Леократа была вторично выдана замуж за Спудия. Очевидно, было аннулировано и усыновление, хотя об этом не сообщается.

[43]  См.: Dem. XLIV. 10; LIX. 2, 22; Isae. X. 5; Lys. XXXII. 4; Ср.: Harrison A.R.W. Op. cit. P. 23.

[44]  См. например: And.l. 117—123: Андокид и Каллий поссорились из-за эпиклеры. Андокид, правда, уверяет, что его прельстило не богатство девушки, ее отец оставил много долгов. Но это говорится чтобы представить себя в глазах судей благородным человеком (перевод и комментарии этой речи см. в кн.: Фролов Э.Д. Социально-политическая борьба в Афинах в конце V в. до н.э. Л., 1964. С. 20—48, 124 —127. О браке эпиклеры с ближайшими родственниками ср.: Plato Leg. 924Е—925).

[45]  См.: Dem. XXX. Hypoth; XLVI. 23; VII. 40—41; Isae. III. 64; X. 5.

[46]  Так, например, афинянин Протомах, который был беден, когда представилась возможность жениться на богатой эпиклере, развелся с женой и убедил знакомого на ней жениться (Dem. LVII. 41).

[47]  См.: Dem. XLIII. 53—54; ср.: Diod. XII. 18, 2—4 (о законе Харонда).

[48]  См.: Arist. Ath. Pol. 56. 6—7; Ps.-Dem. XLVI. 22. В упоминаемом здесь законе об эпиклерах архонту-эпониму предписано заботиться о дочерях граждан, а полемарху — о дочерях ксенов и метеков. Таким образом, полис не оставлял без своего попечения и негражданское население Афин.

[49]  О приданом в Греции, в частности в Афинах, см. обстоятельную статью: Wolff H. J. Προίξ // RE. 1957. XXXIII. 1. Sp. 133—170; ср.: Beauchet L. Histoire du droit prive de la republique athenienne. P., 1897. Т. I. P. 244—337; Lipsius J. H. Das attische Recht... S. 482—499.

[50]  Так было по закону. Но известны примеры, когда мужья растрачивали приданое своих жен. Во всяком случае они были очень заинтересованы в большом приданом. Широко известен поступок Алкивиада, насильно вернувшего в свой дом жену, покинувшую его из-за недостойного поведения. Это объяснялось ее огромным приданым. См.: And. IV. 13—14.

[51]  См.: Ps.-Dem. XIII. 57. Когда ворвавшиеся в дом кредиторы стали уносить вещи в погашение долга, жена отсутствовавшего хозяина запрещала им это делать, заявляя, что это имущество входит в состав ее приданого.

[52]  См.: Dem. XXVII. 17; XXX. 7; Ps.-Dem. LIX. 52; ср.: Harrison A.R.W. Op. cit. P. 57; Wolff H. J. Προίξ. Sp. 156—158.

[53]  Блестяще исследовал эти записи, в частности так называемые apotimema proikos, Μ. Финли. См.: Finley M.I. Studies in Land and Credit in Ancient Athens 500—200 B.C.: The Horos-Inscriptions. New Brunswick, 1952. P. 44—52. Ср.: Fine J.V.A. Horoi: Studies in Mortgage, Real Security and Land Tenure in Ancient Athens. Princeton, 1951. P. 29—36, 116—141.

[54]  См.: Dem.. XXVII. 4—5, 17, 56; XXVIII. 19; XXX. 20; XXXII. 9; XL. 6—7, 19—20, 24; XLI. 6, 27—29; XLV. 35, 66, 74; LIX. 50; Plato. Ер. XIII. D—E; Isae. II. 3, 5, 9; III. 49; VIII. 8 и др.

[55]  См.: Herod VI. 122; Lys. XIX. 9, 12, 14—17; Arist. Polit. II. 4, 2, 1266 в 2—5; Платон в «Законах» вообще запрещает давать и брать приданое (Leg. V. 12, 742 с).

[56]  См.: Dem. XXVII. 69; XLIII. 54; XLV, 54; Plut. Arist. 27. 4. Помощь бесприданницам существовала не только в Афинах V—IV вв. Так, Лаодика, супруга Антиоха III, в течение десяти лет дарила хлеб Ясосу для приданого бедным девушкам (см.: BE. 1971. 62; ср.: Биккерман Э. Государство Селевкидов. М., 1985. С. 117, примеч. 141).

[57]  См.: Dem. XL. 6: после смерти мужа вдова покинула его дом, оставив там трех дочерей и сына. Приданое размером в талант она взяла с собой. Позднее на него претендует только сын второго брака. Ср.: Wolff H. J. Προίξ. Sp. 154; Beyer Η.-V. Uber den Sachverhalt der Demosthenischen Rede fur Phormion. В., 1969. S. 81, 113—114, 118.

[58]  См.: Dem. XLII. 27; XLVII». 57; LIII. 28; Poll. VIII. 61. Ср.: Harrison A.R.W. Op. cit. P. 54.

[59]  См.: Lacey W. K. Op. cit. P. 79 f.; Wolff H. J. Προίξ. Sp. 137—138; Harrison A.R.W. Op. cit. P. 257; Finley M.I. Land, Debt and the Man of Property in classical Athens // PSQ. 1953. LXVIII, N 2. P. 254—255.

[60]  См.: Arist. Ath. Pol. 56. 6—7; Dem. XXVII. 4; XXXVI. 8, 22; XLIII. 75.

[61]  См.: Dem. XXXVIII. 7 — сыновья покойного опекуна, против которого возбудили иск бывшие подопечные их отца, отвергают правомерность рассмотрения этого дела в суде и, в частности, говорят, что опекуны, проявив предприимчивость, улучшили дела во вверенном им хозяйстве. Ср.: Dem. XXVII. 68: за 6 лет опекуны увеличили состояние подопечного с трех с половиной талантов до более чем шести талантов.

[62]  См.: Finley M. I. Studies... P. 38—44. Fine J.V.A. Op. cit. P. 27—29, 96—115. По мнению Финли, сироте должно было по истечении срока быть возвращено сданное в аренду имущество, а не деньги. Однако свидетельства источников этого не подтверждают. Опекуны, во всяком случае, могли продавать кое-что из сиротского имущества и взамен покупать другое (см. Dem. XXXVIII. 7), более доходное.
В одной из речей Исея (II. 27—29) упоминается арендатор сиротского имущества, который, когда пришло время расплаты, вынужден был продать свой земельный участок и из вырученных за него 70 мин 67 отдал сироте.

[63]  См.: Dem. XXVII. 6—7, 12—13, 16, 19 и passim. Ужасающая картина обращения деда-опекуна с имуществом своих осиротевших внуков нарисована Лисием в его XXXII речи. Ср.: Isae. VII. 6.

[64]  См.: Dem. XXVII. 15, 60—61, 64; XXIX. 7, 29, 57—59; XXX, 6; XXXVIII. 23.

[65]  О dike exouies см.: Harpocr. S. и. ε̉ξοΰλης; Dem. XXI. 81—82; LII. 16; ср.: Dareste R. Les plaidoyers civils de Demosthene. P., 1875. Т. I. P. 71; Harrison A.R.W. Op. cit. P. 311—312; Gernet L. Droit... P. 93. Процесс exouies возбуждался против тех, кто противился попыткам выигравших судебный процесс наложить руки на имущество противной стороны.

[66]  См.: Harpocr. S. ν. Φάσις ο̉ρφανικου̃ οί̉κου; Suda. S. v. Φάσις, 1—2; Anect. Bekk. Lex. Rhet. 313. S. v. φαίνειν. Ср.: Harrison A.R.W. Op. cit. P. 115—117.

[67]  Из последних работ см., например: Rankin D. I. The Mining Lobby at Athens // AS. 1988. Vol. 19. P. 189—205; Thompson W. E. The Athenian entrepreneur // Ant. CI. 1982. N LI. P. 53—85.

[68]  См.: Dem. XX. 102; XLIV. 64; XLVI. 14; Isae. III. 68—69; VI. 44; Arist. Ath. Pol. 35. 2; Plut. Solo. 21. Ср.: Gernet L. Droit... P. 121—149; Harrison A.R.W. Op. cit. P. 149—150.

[69]  Это мнение Глоца и его последователей давно уже подвергнуто основательной критике. Жерне справедливо подчеркивает, что об этом законе Солона говорят античные авторы, начиная с IV в. Они исходят из его применения в этот период. Никто не усматривает в законе борьбу с родом или семьей. См.: Gernet L. Droit... P. 126—127.

[70]  См.: Arist. Рrobl. 950 b; ср.: Harrison A.R.W. Op. cit. P. 149.

[71]  См.: Dem. XLIII. 4; ср.: Isae. XI. 9.

[72]  Ср.: Gernet L. Droit... P. 145—149. Одним из таких нововведений, по мнению Жерне,.было завещание без усыновления. К этому можно добавить завещание при наличии законных детей, не лишавшее их наследства, но регулировавшее семейные дела. К их числу относятся завещание Демосфена Старшего и завещание Пасиона.

[73]  См.: Beyer H. V. Uber den Sachverhalt der demosthenischen Rede fur Phormion. В., 1969 (там и библиография вопроса). Ср.: нашу рец. на эту кн.: ВДИ. 1971. № 4. С. 212—217.

[74] Исследователь и почитатель Демосфена Арнольд Шефер (Schaefer A. Beilage... S. 196—193) отрицал принадлежность этой речи Демосфену. Многие присоединились к его мнению. Однако, другие, в частности Ф. Бласс (Blass F. Op. cit. P. 31 ff.), думают иначе. Они объясняют это спецификой деятельности афинских логографов, которые за плату сочиняли речи для своих клиентов, не неся ответственности за правдивость приводимых аргументов. В данном случае могли сыграть роль и политические соображения. В период Олинфской войны, когда Афины крайне нуждались в денежных средствах, Аполлодор в сговоре с Демосфеном внес в Совет 500, членом которого он был, проект декрета об использовании излишков в государственной казне не на феорикон, а на военные нужды. Декрет был принят и в Совете 500, и в народном собрании, но Аполлодора обвинили в противозаконии («графе параномон») и приговорили к уплате одного таланта (Ps.-Dem. LIX. 4—8). Демосфен мог составить речь для Аполлодора в благодарность за политическую поддержку.
Мы склоняемся к мнению, что XLV речь не была написана Демосфеном.  Эта версия о вероломстве оратора появляется только в поздней традиции (Плутарх). Современник и политический противник Демосфена Эсхин упрекает его только в том, что он заранее показал Аполлодору написанную им речь для Формиона (Aesch. II. 165).

[75]  Формион прошел тот же путь, что и купивший его в свое время Пасион; от раба, доверенного лица в трапедзе своих хозяев до вольноотпущенника, а затем и афинского гражданина. К моменту смерти Пасиона (370 г.) Формион не получил гражданских прав.

[76]  Аполлодор оценивает приданое Архиппы в пять талантов и заявляет, что никто в Афинах такого приданого не давал (Ps.-Dem. XLV. 27, 35).

[77]  См.: Whitehead. Women and Naturalisation in Fourth Century Athens: the Case of Archippe // CI. Qu. 1986. XXXVI, № 1. P. 109—114.

[78]  Так, например, афинянин Стефан, сожительствовавший с бывшей рабыней и гетерой Неэрой, дважды выдавал ее дочь за афинских граждан, давая ей 30 мин приданого. Он, правда, уверял, что это его дочь, но после скандального расторжения первого брака обмануть второго мужа было трудно. Оба были бедны и, по-видимому, прельстились приданым. См.: Ps.-Dem. LIX. 50—63, 72—84.

[79]  Он спас ее от банкротства, постигшего многих афинских трапедзитов в 70-е годы IV в. (Dem. XXXVI. 50; XLV. 63—64; ср. XXIV. 134—136; Schol.). Ср.: Bogaert R. Banques et banquiers dans les cites grecques. Leyde, 1968. P. 73—74, 391.

[80]  См.: Ps.-Dem. XLV. 3, 27, 83; XLVI. 21.

[81]  В отместку Аполлодор обвинил его в лжесвидетельстве (Ps.-Dem. XLV, XLVI).

[82]  См.: Dem. XXXVI. 32. X. Байер (Beyer H.V. Op. cit. P. 118) утверждает, что Формион согласился выделить долю детям Пасиона, чтобы загладить вину и прикрыть беззаконность брака. Он исходит из того, что при повторном замужестве приданое матери наследовали ее дети только от второго брака. Нам представляется, что этот вопрос решался неоднозначно — все зависело от того, уходила ли жена из дома первого мужа, оставляя там детей и унося с собой приданое. К Архиппе это не относится. Она не принесла приданого в дом Пасиона, и ей принадлежало только то, что он ей завещал.

[83]  Оценки состояния Пасиона в литературе колеблются, но нет сомнений, что оно было очень велико. Р. Богарт (Bogaert R. Banques et banquiers... P. 389) полагает, что оно к моменту смерти знаменитого трапедзита составляло 74 таланта.

[84]  Дж. Файн (Fine J.V.A. Op. cit. P. 97) замечает, что этот закон расходится с данными аттических ораторов, и считает его подделкой. Действительно, известны многочисленные примеры таких браков (см., например: Lys. XXXII. 3—7; Dem. XXVII. 4—5, 40—43; XXXVI. 8; XLV. 3, 37). Не исключено, однако, что запрет относился к тем случаям, когда это не было предусмотрено завещанием.

[85]  См.: Arist. Ath. Pol. 9. 2. Аристотель справедливо замечает, что нельзя судить о намерениях Солона, исходя из условий IV в. Иначе думает Плутарх (Plut. Solo. 18).

[86]  Претендентам на наследство давно умершего афинянина ставится в вину, что в их семье никто не носит имена, принятые в ойкосе первоначального владельца (Dem. XLIII. 76; ср. 23, 48). О значении, которое придавалось преемственности имен в семье, свидетельствует беспрецедентная тяжба по поводу имени, отраженная в XXXIX речи Демосфена) (Против Беота). Сын состоятельного афинянина Мантия, названный по деду Мантифеем, выступил против своего сводного брата Беота, который после позднего признания его отцом записал себя в дем тоже под именем Мантифея. Оратор убедительно показывает, какие неудобства и для него самого, и для полиса в целом может вызвать тот факт, что в Афинах окажутся два Мантифея, оба сына Мантия, и того же дема. Эта история, связанная с сожительством Мантия с афинянкой Плангон и вынужденным признанием своими детьми двух ее сыновей, наделала много шума в Афинах того времени и привлекла внимание исследователей. Нас сейчас интересует вопрос об имени. Незаконный сын Мантия Беот придает большое значение тому, чтобы носить имя деда по отцу. Наследство он получил и без этого, но, очевидно, важно было закрепиться в семье. Насколько можно судить по следующей XL речи, суд отверг претензии истца и Беот сохранил имя Мантифея. Суждения по поводу этой тяжбы см.: Lotze D. Zwischen Politen and Metoken: Passivburger in klassischen Athen // Klio. 1981. Bd. 63, № 1. S. 174—175; Lacey W.K. Op. cit. P. 143—144; Humphreys SC. The Nothoi of Kynosargos // JHS. 1974. N 94. P. 89; Paoli U. E. Studi di diritto... P. 276 s.; Глускина Л. М. Nothoi в социальной структуре афинского полиса IV в. до н.э. // ВДИ. 1987. № 3. С. 89—91.

[87]  Правовой аспект этих процессов подробно рассматривается в ст.: Gernet L. Sur les actions commerciales en droit athenien // Gernet L. Droit... P. 173—200.

[88]  См., например: Dem. XXII. 12—16; Isocr. VIII. 29—30, 42.

[89]  См.: Gauthier Ph. Symbola. Nancy, 1972. P. 189 ss.

[90]  См., например: Ps.-Dem. XLIX. 2, 6, 12, 17—18, 22—23 et passim; LIII. 7—13.

[91]  См.: Ps.-Dem. XXXII. 5; XXXIII. 12; XXXIV. 6, 32, 33, 35, 46; XXXV. 37— 38, 50; LVI. 1, 15—16, 26—27, 38, 40, 45. Ср.: Gernet L. Droit... P. 186—200; Wolff HJ. Opuscula disperse. Amsterdam, 1974. P. 73—76.

[92]  Они фигурируют почти во всех «торговых» речах Демосфеновского корпуса (XXXII, XXXIV, XXXV, LVI). О морских займах IV в. см.: Millett P. Maritime Loans and the Structure of Credit in Fourth Century Athens // Trade in the Ancient Economy. L., 1983. P. 36—52, 186—189; MosseCl. The World of the Emporium in the Privates Speeches of Demosthenes // Ibid. P. 53—63.

[93]  Thompson W.E. The Athenian Entrepreneur. P. 53—85; Isager S., Hansen M.H. Op. cit. P. 71 s.