Предисловие
Выпуская в свет первый том своего перевода Либания, позволяю себе свевать несколько слов прежде всего по поводу выбора автора. Греческие софисты IV–го в. пользуются не особенно высокой репутацией и по содержанию, и по стилю своих произведений. Подвергается сильному сомнению их любовь в истине, их беспристрастие. Их преувеличенное мнение о своих литературных заслугах, притязательный, хвастливый, напыщенный топ, ненатуральность стиля — все это не располагает читателя к особой симпатии. В частности Либаний, рядом с Юлианом и Фемистием крупнейшая литературная величина своего времени и своей школы, большею частью аттестуется новою критикою неблагоприятно, и как человек, и как писатель. Впрочем нередко дело идет о мимолётно брошенных эпитетах и голословных отзывах со стороны лиц, имевших мало случая изучать автора самостоятельно и во всей широте его литературной производительности. В устах же людей, избиравших нашего автора предметом специального изучения, эти отзывы неизменно смягчаются. Рядом с действительно непривлекательными чертами нравственной физиономии и стиля писателя, эти исследователи открывают, в обширном литературном наследии, оставленном нам Либанием, очень много такого, что значительно изменяет нашу точку зрения на предмет.[1]
Настоящий том полагает начало изучению Либания, поставленному себе задачею переводчиком, и, если читатели не будут удовлетворены Введением, где не дано еще общей оценки Либания, как общественного деятеля и писателя, то размеры книги и желание познакомить читателей со своим опытом перевода Либания, встретить компетентные указания и советы для продолжения работы побудили переводчика ограничиться пока тем, что им сделано. Перевод Либания не так легок. Искусственность его стиля, запутанность фразы, фигуральность выражения, нередко намеренная, в манере софистики IV в., неопределенность его порою заставляла переводчика долго вдумываться в действительный смысл той или другой фразы и её отношение к окружающему рассуждению. К каким различным пониманиям может вести текст, который при том не всегда дошел до нас в удовлетворительном виде в рукописях, можно видеть из полемики Förster’а. с теперь покойным голландским ученым Herwerden’ом, в praefatio critica к III–му тому его Издания речей Либания. Таким образом перевод является во многих случаях и интерпретацией мест, затруднительных для понимания, могущей оказать пользу и тем, кто в состоянии читать Либания и в подлиннике. Для таких мест переводчик, разумеется, будет особенно ждать компетентной критики своей работы.
Думаю, однако, что не ошибусь, если скажу, что Либаний не принадлежит к греческим авторам, к которым обращаются особенно охотно и часто. Историку приходится выискивать у него потребный материал среди словообильных риторических излияний, который сами по себе не могут его интересовать. Историк литературы, если он не занят данным её периодом специально, с такими авторами, как Либаний, Фемистий, знакомится только вскользь, по некоторым отдельным произведениям.
Между тем вот суждение о нашем авторе одного из новых ученых, очевидно, более глубоко входивших в его изучение (Gaetano Negri, L’imperatore Giuliauo l’Apostata, 2 ed., Milano, 1902, pg. 7):
«Либаний теперь слишком забыт. Его многочисленные сочинения, его богатый сборник писем, сохраненных, случай редкий, в большей части, являются одним из самых живых предметов в античной литературе и дают говорящее. изображение общества восточной империи в IV–ом веке. Любопытно наблюдать, как упадок духа и литературы греческой оказался менее быстрым и менее глубоким, чем упадок духа и литературы латинской. В то время, как последняя совсем угасла, чтобы возродиться вновь лишь с церковными писателями, на Востоке самые живые очаги интеллектуального движения остались возженными и сохранилась литературная традиция, делавшая возможным появление писателей, подобных Юлиану и Либанию».
Правда, эта красноречивая тирада не препятствует итальянскому ученому тут же честить Либания, как «ум поверхностный», причислять его в «скудным мыслью» (чтобы не сказать больше: pg. 6 vuoti di pensiero), как мелькают подобные эпитеты у всякого, кто обмолвится о Либании [2], но он же не забывает сказать о «нередко искреннем, неподдельном вдохновении» Либания, о его «страницах, по истине прекрасных и прочувствованных».
Не надо забывать и о «литературной традиции», которой не упускает из виду и Negri. В самом деле, Либаний и другие его современники, столь основательно усвоившее Гомера, трагиков, комиков, Фукидида и других поэтов и прозаиков поры расцвета афинской республики, представляются нам передатчиками литературного влияния позднейшим поколениям. Совершенно определенные факты литературного стиля знаменуют воздействие этой поры на самые поздние отпрыски византийской литературы. Позволю себе здесь привести первый подвернувшийся пример: В письмах Иоанна Евгеника, одного из ревностных противников унии эпохи Флорентийского собора, опубликованных недавно афинским профессором Ламбросом, в его Παλαιολόγεια ϰαὶ Πελοποννησιαϰά (ἰν Ἀϑήναις–Λενψια. 1912, Τ. Α'), находим неоднократно мотивы, близко напоминающие переписку Либания. Так, ер. 9, Νιϰηφόϱῳ τῶ ποίγϰιπι (Νιϰηφόϱος ὁ Χειλᾶς cf. Georg. Schol. ер. 9, Λάμπϱς, Τ. Β', σελ. 226, Δἀμπϱος, Ἱστοϱία τ. Ἑλλάδος῾ Т. VI, 1908, σελ. 895) о передаче Никифору дурного отзыва о нем Иоанна, в чем Иоанн оправдывается перед своим адресатом, напоминает письма Либания Фемистию 60. 1134, Андронику 1270, о распространении путем сообщения писем посторонним лицам неприязненных отношений. Более заметно сходство с Либанием в ер. 4. Τῷ Πεπαγωμένᾳ, p. 158,10: «Окружив себя толпою (χοϱός, так обычно и у Либания) учеников, говорить здесь о себе Иоанн, во главе коих стоить отличный Николай, пригласив и некоторых из друзей своих, и дважды, и трижды я прочитывал письмо с утехой, восхищением и многократными похвалами. Мне не втерпеж было не сделать и их участниками моего удовольствия. А они и сами, беря его в руки и многократно поцеловав, горели желанием прочитать, так сразу захваченные впечатлением его». Эта сцена не напоминает ли вполне те, какие изображает нам Либаний при получении им писем того или другого сановника или ритора?[3]
Выражения восторга перед красотою письма (рукоплескание, ϰϱότος, прыжки, σϰίϱτημα и т. под.), ер. 10, pg. 168, 14, напоминают подобные у Либания. Многие выражения фигуральные и пословичные в письмах Иоанна могли быть заимствованы у Либания. Так, «весна», «зима», «затишье», «гавань» в ер. 4 (срв. У нас, стр.479, стр.461, стр.480), «золотое письмо» в ер. 10, pg. 167 (срв. у Либания, ер. 102, у нас, стр.483), пословичное выражение δεύτεϱος πλοίς, ер. 12, pg. 169, 12 (часто у Либания, у нас, стр.489). Допустимо, разумеется, другое посредство в традиции стиля, но переписка Либания известна была в ту пору, как видно из письма Луки Нотары Геннадию Схоларию, Λάμπϱος, Παλαιολ ϰαὶ Πελοπ., Т. В' σελ 193; οἷος ηϱὸς τὸν μίγαν Βασίλειον ϰαὶ ὁ ϑύϱαϑεν σοφιστίς Λιβάνίος, см. это указание на подложную переписку у Laube, о. и. 1., pg. 2 η. 3, о Луке Нотаре.
Приложения, так же, как Введение, знакомят читатели с перепиской Либания. При этом я преследовал цель частью дать понятие о разнообразном содержании и значении писем, частью, в I приложении, подготовить материал для характеристики Юлиана Отступника, которая будет дана во Введении ко 2‑му тому. Вот личность, близкие отношения к коей Либания значительно возвышают интерес и к нашему софисту. В нашей научной литературе Юлиан обрисован недавно по его сочинениям проф. Ф. И. Успенским, в первом томе его Истории Византии. Мы надеемся, что сообщаемый нами материал, Надгробная речь Юлиану и другие речи и письма Либания, существенно дополнит для русского читателя то, что дает перевод Аммиана Марцеллина проф. Ю. А. Кулаковского. а во 2–ом томе попытаемся дать характеристику императора–философа, привлекши, разумеется, и его собственные сочинения и письма.
С. Шестаков.
[1] Новейшая характеристика Либания в только что вышедшей второй половине II–ой части Geschichte d. griech. Litt. Christ’а, в обработке W. Schmit’а (Munchen. 1913). S. 800–811. Об Ἀντιοχιϰός Friellänter, Johannes v. Gaza n. Paulus Silentiarius, Lpg. 1912, 8. 95 fg.
[2] Alice Gardner, Julian, pg. 40, говорит о «немногий светлых замечаниях, оживляющих его скучные и напыщенные страницы», pg. 63 он говорит о малой заботе его о беспристрастной истине и точности и «о глубоком уважении, какие он питает к риторике или словам, и о его еще более глубоком почтении к своему собственному гению», см. о последнем, о самомнении, и Αllard. Schultze, Konstantinopel (324–450) [Altchistliche Städte и Landschaften]. Lpg. 1913, S. 26, справедливо в значительной степени оправдывает это положением этих профессоров в обществе.
[3] См. нашу статью «Письма — энкомии ритора Либания», 1.
