Атака. — Так как связь, сомкнутость и единство составляют силу атаки, а равнение невозможно при живом аллюре, когда быстрейшие обгоняют прочих, то понятно, почему следует пускаться вскачь только тогда, когда нравственное действие произведено и когда приходится дополнить его, обрушиваясь на неприятеля, уже расстроенного, готового дать тыл.
Таким то образом, кирасиры шли в атаку рысью. Это спокойствие, эта самоуверенность заставляли неприятеля поворачивать спину, и тогда его атаковали с тыла уже галопом. Конечно, необходимость увлечь, рассеять человека и коня в решительную минуту вынуждают переходить в карьер перед схваткой с неприятелем до обращения его в бегство.
Атака уступами на пехоту оказывает более сильное нравственное действие, нежели атака линиею, развернутым фронтом. Отбросив 1-й, 2-й эскадрон, пехота, видя сквозь дым появление 3-го, спрашивает себя, когда этому будет конец? И махает рукой.
Простое наблюдение достаточно, чтобы показать, что две кавалерийские части никогда не схватываются; одни лишь кавалерийские атаки на пехоту бывают смертоносными.
Без исключения все писатели, трактуя о кавалерии, говорят вам, что полные атаки в карьер до встречи двух кавалерии и столкновения на скаку, никогда не бывают.
Всегда до столкновения одной из них силы изменяют, она поворачивается спиной; если нет, то бывает обоюдная остановка нос к носу[1]. Что же делается с известным МV²? Если это известное МV² пустое слово, то зачем давить ваших лошадей под колоссами (забывая, что в формуле есть, М и V²)? При атаке есть М, есть V², есть то, есть другое, есть — есть решимость, и я, полагаю, больше ничего!
Не следует делать ни офицерам, ни кавалерийским солдатам, математических разъяснений относительно атаки, ибо это только может поколебать уверенность — математическое рассуждение указывает на взаимную расшибку, которая никогда не бывает.
Лассаль, со своей атакой рысью, всегда победоносной, избегал подобных рассуждений, которые указали бы ему, что кирасирская атака рысью должна быть опрокинута гусарскою атакой в галоп.
Он им говорил просто: идите решительно и будьте уверены, что вы никогда не встретите таких сорвиголов, которые решились бы столкнуться с вами. Надо быть сорвиголовою, чтобы идти до конца, француз более, чем кто-либо другой, сорвиголова и он в сражении бывает отличным кавалеристом, когда и начальники его сорвиголовы; да он бывает лучшим в Европе, если начальники имеют кое-что в голове, ибо это никогда ничему не вредит.
Кавалерийская формула есть следующая: Р — решимость и Р и всегда Р (более) всех МV2 на свете.
Ксенофонт говорит: «Что бы то ни было, приятное или ужасное, чем оно меньше предвидено, тем больше причиняет удовольствия или ужаса. Это лучше всего видно на войне, где всякая неожиданность, поражает ужасом даже самых сильнейших. Но когда две армии находятся одна перед другой или отделенные полем, тогда происходят кавалерийские стычки, подъезды, повороты, чтобы задержать и преследовать неприятеля, после чего обычай требует, чтобы все двигались медленно и пускались в карьер только с середины пробега. Если же, начав сперва по обыкновенным правилам, затем тотчас же сделать противное сказанному и немедленно после поворота поскакать для бегства, или для того чтобы настигнуть неприятеля, то таким образом можно будет, с наименьшим риском, нанести вред неприятелю атакой со всей быстротой, находясь вблизи своих и ускакивая тем же манером, чтобы удалиться от неприятельской линии. Если бы даже имелось средство в этих стычках оставлять назади (атака колонной) незамеченными четыре или пять человек из каждой части наиболее храбрых и имеющих наилучших коней, то им было бы весьма удобно броситься на неприятеля в тот момент, когда он делает поворот».
Тактики. — Чтобы французская кавалерия была лучшей кавалерией в Европе и кавалерией настоящей, хорошей, ей надо одно — отдаваться своему национальному темпераменту, дерзать, дерзать, идти вперед! Но кавалерия — драгоценность, которую боятся сломать. А между тем только ломая ее...
Кавалерия маневрирует на поле сражения. Почему? Потому, что она может это делать быстро, и в особенности потому, что она может это делать вдали от пехотного или, по крайней мере, от артиллерийского огня.
Маневр есть угроза, сильное нравственное действие, и кавалерийский генерал, умеющий маневрировать, много способствует успеху. Он задерживает движение неприятеля в нерешительности: что попытает сделать кавалерия? Он заставляет его принять то или другое построение, держащее противника под огнем артиллерии (легкой артиллерии, в особенности если генерал умеет пользоваться ею), более или менее продолжительное время, что содействует деморализации и дает возможность настичь неприятеля и т.д. При разрушительной силе современного оружия, движение вперед, под огнем, весьма трудно, а потому маневрирование приобрело еще большее значение. Более чем когда-либо будут иметь значение маневры на дальнем расстоянии, с целью принудить неприятеля переменить позицию, очистить ее. Кто маневрирует быстрее кавалерии? Вот ее роль. Чрезвычайное усовершенствование оружия допускает только, так сказать, индивидуальное действие в бою, рассыпание. С другой стороны оно придает всю силу общим действиям, дальним маневром отрядов достаточно грозных, чтобы вызвать опасения неприятеля относительно его флангов и тыла.
Кавалерийское дело длится одну минуту. Необходимо немедленно вернуться назад. С аппелями при каждом сборе менее ускользают из-под надзора начальников, чем в пехоте, где, раз завязано дело, — нет отдыха.
Отступление пехоты всегда труднее кавалерийского. Это просто. Отброшенная и приведенная в беспорядок кавалерия — есть случай предвиденный, обыкновенный; она уходит, чтобы собраться вдали, и часто снова появляется в хорошем виде. — Можно почти сказать, судя по тому, что происходит, что такова ее роль. Отброшенная пехота, в особенности, если кавалерия вмешается сюда, часто дезорганизуется, даже всегда, если дело было жаркое, на весь день. Сами авторы, говорящие вам, что два эскадрона никогда не сталкиваются, пишут всласть следующее: сила кавалерии заключается в ударе. В ужасе удара, — да, но не в ударе. Следовательно — в решимости, и больше ни в чем. Дело нравственное, а не механическое.
В конце концов, выстрелы и гром орудий оглушают солдата, усталость одолевает его; он делается инертным, не понимает больше команд. Если кавалерия неожиданно появляется — он погиб. Кавалерия торжествует одним своим видом (Бисмарк или Декер). Нарезные оружия, ружья ни в чем не изменяют тактику кавалерии. Это оружие, так показывает самое слово "a precision, оказывает действие лишь насколько существует точность во всех условиях боя, начиная с прицела, и если дистанция точно не определена, то и действие его неудачно, а точное определение дистанции невозможно для движущихся войск — движение же есть существо кавалерии. Впрочем, нарезное оружие стреляет по всем.
Что произойдет вследствие усовершенствования метательного оружия для кавалерии, равно как и для пехоты (и нет основания предполагать чего-либо иного для кавалерии), это то, что будут бегать перед нею с более дальнего расстояния, и ничего больше.
Кавалерист проскакивает опасность, пехотинец идет к ней, и вот почему (если будут уметь, что весьма вероятно, определять расстояния), роль кавалериста не уменьшится нисколько вследствие усовершенствования дальнего огня. Пехотинец один никогда бы не дошел. Кавалерист угрожает, делает диверсии, тревожит, рассеивает отряды, достигает часто, будучи хорошо поддержан, удобной местности, — пехотинец же займет ее как всегда, но более чем когда-либо в атаке ему понадобится помощь кавалеристов.
Тот, кто сумеет смело пользоваться кавалерией, будет непременно победителем. Наиболее вероятный результат действия нынешней артиллерии будет заключаться в увеличении рассыпания в пехоте и даже в кавалерии.
Единая кавалерия. Какая? Если все наши люди могут носить кирасу и одновременно исполнять трудную службу легкой кавалерии, если все наши лошади могут вдобавок носить кирасу, при такой службе, то я понимаю, чти тогда могли бы быть один лишь кирасиры.
Рыцарь был весь покрыт латами, а конь его отчасти; он мог атаковать только рысью. С появлением огнестрельного оружия кавалерия, как говорит один современный автор (генерал Амбер), покрылась скорее наковальней, чем кирасами. Когда, вследствие успехов оружия, в пехоте и в тактике потребовалось более подвижности, когда постоянные армии были устроены государством, то последнее, меньше заботившееся о шкуре людей, чем об экономии и подвижности, уничтожило кирасир. Кавалерия Фридриха обыкновенно несла лишь незначительные потери. Это происходило вследствие ее решительности: Фридрих любил говорить, что 3 человека позади неприятеля более стоят, чем 50 впереди. Действие нравственное.
Поля сражений ныне гораздо обширнее, чем во времена Фридриха. Сражения происходят на местности, более пересеченной (потому что подвижные армии не выбирают одну местность предпочтительно перед другой). Кавалерийский генерал поневоле видит менее ясно. Обзор имеет свои пределы. Великие кавалерийские генералы более редки и Зейдлиц не мог бы, без сомнения, при усовершенствованных орудиях и ружьях, возобновить свои чудеса.
Но дело всегда есть, и я думаю, что есть много дела и тем более, чем полагают его менее. Для кавалерии более, нежели для пехоты, ибо она способна к более смелому выдвижению, подавать с выгодой фланги. Поэтому же она имеет наибольшую необходимость в резервах, для обеспечения фланга и тыла; резерв требуется для прикрытия, поддержки преследующих, которые почти всегда, в свою очередь, преследуются на обратном пути. Последним нетронутым резервам, больше нежели в пехоте, принадлежит победа. Поэтому надо всегда иметь резервы, а также всегда быть отважным.
При достаточном пространстве кавалерия быстро собирается.
Выписка из Фолара. «Нет ничего такого, чего не мог бы извлечь офицер из доблестной кавалерии, составленной из кавалеристов, уверенных в своих конях, знающих их качества и силу и имеющих, вдобавок, отличное оружие.
Такая кавалерия опрокинет самые сильные батальоны, если офицер достаточно искусен, чтобы знать свою силу, и достаточно мужественен, чтобы воспользоваться ею...».
Опрокинуть недостаточно, и такой подвиг обходится слишком дорого, если не перебьют и не возьмут батальон в плен; разве если непосредственно не следуют другие войска, которым будет это предоставлено.. Не следует искать примеров в победах и завоеваниях, они также в официальных реляциях, они находятся в искреннем свидетельстве людей, лично действовавших, притом таких, которые, действуя, видели; вещь трудная.
Кавалерия всегда теряет значительно меньше людей, чем пехота от огня и от болезней. Этим объясняется, почему длинные войны улучшают ее более, чем пехоту.
Кавалерийские рейды в Американской войне суть войны против денег, против общественной промышленности, против снабжений армий. Это войны, рассчитанные на истребление богатств, но не людей, причем потери небольшие, или их совсем не было; убивали или брали в плен тоже мало. Кавалерия всегда остается аристократическим родом оружия, рискующим всем (или, по крайней мере, это кажется так, и это уже кое-что значит; надо быть смелым, а это не так то обычно) и теряющим мало. Самый ничтожный пехотный бой стоит (при одинаковой числительности) больше, нежели самый превосходный рейд.
Всякая часть войск, кавалерийская или пехотная, наступающая вперед, должна заранее выслать разъезды для обрекогносцирования, по возможности, своевременно, места ее действий. Конде забывает об этом при Неервиндене, 57-й полк забывает об этом при Сольферино, все о том забывают, и за отсутствие нескольких разведчиков испытывают неудачи, поражения. Это необходимо делать; в кавалерии надо сделать аппель после атаки; в пехоте при первом перерыве сражения. Это следовало бы делать на учениях и практических маневрах, не ради нужды, а с тем, чтобы это делалось по рутине и чтобы такой сбор не забывали делать в день сражения, когда мало кто помнит о том...
Вооружение. Один полковник легкой кавалерии требует, чтобы шассёры его были вооружены карабинами. Почему? Если я вышлю людей обрекогносцировать деревню, я могу ощупать ее издали (на 700 или 800 метров) ружейным огнем, не теряя никого. Что ответить на это?
Положительно винтовка отнимает у людей здравый смысл.
Кавалеристу дано ружье, которым он должен пользоваться в виде исключения. Берегитесь, как бы исключение не сделалось правилом, это бывало: примером тому приведем бой при Сике, в котором первый акт разыгрался для нас неудачно, благодаря недостаточной стремительности полка африканских шассёров, которые, пустившие в галоп, остановились для перестрелки. Свидетель этого боя, генерал Бюжо, при втором деле, стал для атаки в голове полка, чтобы показать, как надо атаковать. Некоторые авторы считают возможным рассыпать кавалерию в стрелки, конные или пешие, последние с лошадьми в поводу. Мне это кажется возможным заблуждением. Если кавалерист стреляет, то он уже не атакует. Африка, на которую так часто ссылаются по этому поводу, именно и доказывает это.
Два пистолета или один револьвер годились бы лучше.
Об уколах. Удар острием более страшен, чем всякий сабельный; вы не заботитесь о поднятой руке, угрожающей вам, вы вонзаете; но для этого надо, чтобы всадник верно знал от своих офицеров, от опытных офицеров (если таковые имеются после продолжительного мира), что отразить вертикальный сабельный удар опасно, не говоря уже о том, что это трудно. В этом, как во всем, преимущество остается за храбрейшим. Всякая кавалерийская атака, прежде всего, дело нравственное. Она тождественна, по своим средствам, по своему действию с пехотой. Все указания, относительно производства атаки (шаг, рысь, галоп, карьер и т.д.) имеют нравственную причину, и они уже приведены мною. У сейков кавалеристы г. де Нолона имеют драгунские клинки; они рубят ими, не знают фехтовальных приемов и не обучаются им; достаточно хорошей сабли и охоты воспользоваться ею, говорят они. Это правда. Легко показать, что сабельная фехтовка такая же забава, как и фехтование штыком, с точки зрения боевой пользы.
Для кавалериста есть лишь одно серьезное дело: быть твердым на коне. Надо, чтобы он сидел на лошади по целым часам, каждый день, начиная с поступления в часть.
Во всех военных вещах мы заимствуем последний пример, тот, которого мы были свидетелями, и тогда мы требуем то пик, которые мы никогда не сумели бы употреблять, которых боятся сами кавалеристы (?), мы видим то, мы видим другое, забывая, что последний пример заключает в себе только ограниченное число данных этого вопроса.
Говоря о пике, не принимают в соображение лошадь, малейшее движение которой уклоняет это длинное, оружие. Пика оружие страшное, также и для того, кто употребляет его на коне. Вонзающий его в неприятеля, на галопе будет сам сшиблен с лошади, ему оторвет руку пикой, застрявшей в теле неприятеля.
Если же ожидать противника, стоя на месте, то забывают, что лошадь всегда захочет ускакать, избежать удара, если выдвинутая навстречу лошадь сделает тоже.
Спорят постоянно о пике и сабле. Пика требует проворных, сильных кавалеристов, твердо сидящих на коне, тщательно обученных, очень ловких, ибо фехтование пикой труднее, чем прямой саблей, в особенности, если она не слишком тяжела; эта трудность управления пикой не есть ли ответ на вопрос? Чтобы ни делали, как бы за дело ни принимались, надо всегда помнить, что наши новобранцы, в военное время, всегда поступают в эскадрон или в батальон, не докончив своего обучения, и что если им дать пики, то для большинства, они будут лишь длинными шестами; тогда как в хорошей руке прямая сабля будет простым и грозным оружием.

[1] В деле у Гофа, 25 января (6 февраля) 1807 г., произошел следующий эпизод: «Изюмскому гусарскому полку было приказано атаковать французский гусарский полк, против него двинувшийся. Оба полка устремились друг на друга, как две движущиеся стены и, подскакав на пистолетный выстрел, оба внезапно остановились, и только были слышны возгласы начальствующих: "Вперед", "En avant", но полка эскадронный командир Гундерштруб отчаянно кинулся на французского эскадронного командира и свалил его с лошади, это было сигналом Изюмцам двинуться вперед, и французский полк был опрокинут и преследуем». (Записки Сергея Григорьевича Волконского», С.-Петербург, 1901 г., стр. 25).