Англичане не пугаются массы. Если бы Наполеон вспомнил поражение гигантов Армады, нанесенное английскими суденышками, он не построил бы Эрлоновской колонны. Хотят во что бы то ни стало объяснить впечатление, производимое колоннами, материальным действием, и тогда является действие массы...
И действительно, в наши дни странно читать следующее рассуждение в пользу атак батальонными сомкнутыми колоннами.
«Колонна, не может моментально остановиться без приказания. Предположите, что ваша первая шеренга остановилась в момент столкновения; тогда 12 шеренг батальона, последовательно одна за другой ударяясь об нее, толкают ее вперед... Были произведены опыты и доказано, что за пределами цифры 16 импульс шеренг не действовал на головную, будучи совершенно ослаблен 15-ю шеренгами, столпившимися уже позади первой... Для произведения этого опыта надо только двинуть войска быстрым шагом и приказать головной шеренге остановиться, не предупредив о том остальные.
Тогда шеренги натолкнутся одна на другую, если они не вполне внимательны, или, если, будучи предупреждены, что последует эта команда, они не замедлят мало-помалу шаг на ходу. Но именно при действительной атаке все ваши шеренги весьма внимательны, с беспокойством следят за тем, что происходит в головной, и если последняя останавливается, то происходит отплыв назад, а не вперед; и это произойдет, хотя бы ваш храбрый батальон был бы двинут бегом, вместо того, чтобы он с тем спокойствием и с той уверенностью, которые хотя невозможны у нас, но предполагаются в батальоне, двигался бы на неприятеля со скоростью 120 шагов в минуту.
Так как к последней минуте всегда идут стремительно, то, если голова остановится, она не только будет подталкиваема, но, по теории последовательных импульсов, будет опрокинута; вторая шеренга обрушится на первую и так далее. Опыт еще этот не производился на маневренном поле, но не мешало бы произвести его, чтобы увидать, до какой шеренги дойдет это падение карточных фигур.
Физический импульс однако имеет значение, ибо, если головная шеренга хочет остановиться, то она скорее упадет и даст затоптать себя, нежели уступит давлению, толкающему ее вперед. Для того, кто видел, чувствовал, испытал, понял нынешний пехотный бой — вот что происходит и что показывает, как велико заблуждение относительно физического импульса, заблуждение указывающее и часто указывавшее во время империи (так сильна рутина и предрассудок) ведение атаки в сомкнутых колоннах, то есть в абсолютном беспорядке, без влияния начальников[1]. Итак, вот что случается: ваш батальон, допустим, двинулся в сомкнутой колонне и в порядке; его составные части точно ограничены дистанциями в четыре шага; кадры имеют хорошее влияние на людей; и те и другие свежи, бодры; они выступают из своих казарм налегке, беззаботно, думая только о маневре; однако, лишь только они ускоряют шаг, если местность не гладкая, как ладонь, или, если ведущие колонну не двигаются с математической точностью — не правда ли что ваш батальон в сомкнутой колонне тотчас же принимает вид стада баранов? Впрочем мимо. Ваш батальон в 100 шагах от неприятеля; что произойдет? При нынешнем оружии ничего другого не увидите, как следующее:
Если батальон двигался решительно, если он в порядке, можно держать 10 против одного, что неприятель отступил, или скоро отступить. Но неприятель не плошает. Тогда человек, ничем не защищенный в наши дни от железа и свинца, перестает владеть собою. Инстинкт самосохранения овладевает им всецело. Имеются два средства избежать или умалить опасность, среднего же нет: бежать или наброситься? Бросимся же! И что же! Как ни мало пространство, как ни коротка минута, разделяющая нас от неприятеля, инстинкт еще проявляется. Мы набрасываемся, но... мы, по большей части, набрасываемся благоразумно, с задней мыслью, пропуская вперед наиболее стремящихся, отважнейших и, что странно, но истинно, мы тем меньше сомкнуты, чем ближе подходим, и прощай теория подталкивания!
Если же голова остановилась, то задние скорее свалятся, нежели станут подталкивать — на это нечего возражать, это так и есть. Подталкивание имеет место только для беглецов (сражение при Дюренштейне). Но неприятель никогда не остается на месте; нравственное давление приближающейся опасности слишком сильно, чтобы ждать; иначе тот, кто держался бы с не разряженными ружьями, никогда не увидел бы атакующего подошедшим к нему самому, потому что первая шеренга наступающего считала бы себя погибшей и никому не было бы охоты стать в первую шеренгу. Итак, неприятель никогда не остается на месте, потому что если он держится, то вы бежите, что всегда уничтожает удар (choc). Он испытывает гнет не меньший, нежели ваш, и когда он видит вас на столь близком расстоянии, для него нет средины — бежать или идти вперед. И тогда вопрос лежит между двумя нравственными импульсами.
А вот инстинктивное рассуждение солдата, офицера: если эти люди ожидают меня, или если они подойдут ко мне неожиданно, я погиб. Я убиваю, но и меня наверно убьют. Но если я их напугаю, то тогда они станут спасаться, и они-то получат в спину пули и удары штыков. Попробуем. И пробуют, и всегда одна из двух частей войск, на любом расстоянии, в двух шагах если угодно, делает поворот перед столкновением.
Удар — это лишь слово. Теория маршала Саксонского, теория Бюжо: «Идите в штыки и стреляйте в упор, так убивают, а убивает победитель», — не основана вовсе на наблюдении. Ни один неприятель не станет ждать вас, если вы решительны, и никогда, решительно никогда не бывает одинаковой решительности с обеих сторон.
Англичане в Испании смело двигались навстречу атакам, но французские колонны всегда опрокидывали противника. Блюхер, в данных им войскам инструкциях, напоминает, что французы никогда не могли устоять перед решительным движением пруссаков в атаку в колонне.
Суворов не знал лучшей тактики, и его батальоны в Италии прогнали нас своими штыками и т.д., и т.д.
Все народы Европы говорят: перед атакой в штыки никто не устоит, если она произведена смело, и все правы. Не только французы, но и другие не могут устоять перед решительной атакой. Все убеждены, что их атаки несокрушимы; идите навстречу им; вы настолько удивите их, что очи обратятся в бегство.
С древних времен говорится: молодые войска смущаются, если на них напасть в сумятице и в беспорядке. Старые войска, наоборот, предусматривают в этом победу.
В начале войны все войска молоды, наша стремительность двигает нас вперед как бешенных... неприятель бежит. Если война продолжается, все закаляются, и неприятель не смущается более перед войсками, атакующими беспорядочно, потому что он знает, что их двигает вперед столько же страх, сколько и решительность.
Тогда только порядок внушительно действует при атаке, потому что он указывает на действительную решительность, и вот почему следует выработать к нему привычку и сохранять его до последней минуты, до момента, когда бросаются опрометью; вот почему не следует пускаться бегом со слишком дальнего расстояния, потому что вы тотчас же становитесь стадом баранов и оставляете позади столько людей, что вам не дойти; поэтому сомкнутая колонна, которая заставляет вас двигаться бараньим стадом, в которой начальники и солдаты совершенно перемешиваются и не оказывают взаимного действия один на других — нелепа; а следовательно, надо двигаться в таком порядке, на полных или половинных дистанциях, который допускает влияние кадров, влияние солидарности, когда каждый двигается при свидетелях на виду, между тем как в сомкнутой колонне он идет без свидетелей, и под пустым предлогом ложится или остается назади; поэтому следует всегда держать своих стрелков впереди, на флангах, никогда не отзывая их вблизи от неприятеля, и не создавать, таким образом, противного течения, увлекающего всех ваших людей, но предоставить им свободу действий; это ваши «пропащие ребята»; они сумеют, впрочем, поберечь себя, поэтому и т.д.
Итак, столкновения в пехоте не бывают, не бывает физического импульса, не проявляется сила масс, есть только нравственный импульс и никто не отрицает, чтобы он не был тем сильнее, чем больше уверенности в существовании поддержки, и что тем сильнее действие этого импульса на неприятеля, чем большим числом людей ему угрожают.
Из этого следует, что колонна более годится для атаки, нежели развернутый строй.
Из сказанного нами в этой длинной заметке можно бы заключить, что нравственное давление, которое всегда обращается в бегство, если смело и решительно атакуют, не даст пехоте возможности устоять против кавалерийской атаки. Против решительной атаки — действительно никогда. — Но надо же стойко держаться, если нельзя бежать, и до тех пор, пока не появится полной деморализации, совершенного смятения, всякая пехота чувствует, что бежать перед конем глупо, между тем как ружье стреляет в упор без промаха, и кавалеристу это хорошо известно.
Тем не менее верно, что всякая стремительная и смелая атака должна опрокинуть... Но человек, на коне или пешком, все тот же человек. Будучи пешком, он побуждает только самого себя; верхом — он должен побуждать и себя и животное идти на неприятеля. «А бежать на коне, так легко» (заметил Варнери).
Мы видели, каким образом в массе пехоты хвост не в состоянии двинуть голову, разве если в хвосте имеются орудия более грозные, чем неприятельские. Кавалерия давно освободилась от этого предрассудка. Она атакует скорее в колоннах на двойных, чем на половинных дистанциях[2], чтобы избежать страшного и неподвижного замешательства конной массы. Однако соблазн математического рассуждения таков, что кавалерийские офицеры, в особенности немцы, серьезно предлагали атаковать пехоту глубокими массами, с тем чтобы тыльные дивизионы давали импульс головным, по пословице: клин клином вышибай (дословно). Что отвечать людям, рассуждающим или зарапортовывающимся таким образом? Ничего, или: атакуйте нас всегда так.
Почему не требуют глубокого порядка для кавалерии, если верят в давление последних шеренг на первую. Потому ли, что, наконец, пришли к убеждению, что только первая шеренга может действовать в кавалерийской атаке, и что эта шеренга не может получить от других, стоящих позади ее, никакого импульса, никакого движении ускорения шага?
В Крыму бывали действительные атаки в штыки, а именно под Инкерманом. Они производились слабейшими частями против многочисленнейших, и сила массы не причем в этих примерах, ибо именно большие массы отступали, поворачивались спиной даже раньше столкновения, так что войскам, решительно и смело атаковавшим, приходилось поражать и стрелять в спину.
Но эти примеры показывают людей несомненно находившихся носом к носу, на таком расстоянии, на каком человек может броситься опрометью, не падая по дороге запыхавшимся. Это суть внезапные встречи; — огонь еще не оказал деморализующего действия: надо броситься или отойти...
Но рукопашный бой при этом не существует, происходит древний coedes... Один поражает в спину другого.
Колонны производят безусловно только нравственное действие и составляют лишь предупредительную меру... Вы с давних пор не верите больше в импульс кавалерийской массы; вы не строите ее больше в глубоких шеренгах; а однако кавалерия пользуется такой быстротой, которая может дать более сильный толчок остановившейся голове, нежели дадут задние пехотные шеренги передним. И вы верите в действие пехотной массы!!!
Стрелки и массы — вот средства действий мало обученных французских войск. Когда же войска обучены и стойки, тогда необходимы стрелки с поддержками и колонны, не превышающие батальон.
Пока древние массы двигались вперед, они никого не теряли и никто не ложился, чтобы избегнуть боя; стремительность продолжалась до момента остановки (во всяком случае пробег незначительный). В новейших массах, в особенности во французских, движение может быть продолжительным, но масса несет потери, двигаясь под огнем, и нравственное давление задерживает по пути половину бойцов (ибо приходится идти долго).
Наполеон нашел, в принципе, как оружие армию, обладавшую хорошим боевым методом, и в лучших битвах его сражение велось согласно этим методам; он приказывает, предоставляя начальникам изыскивать средства для исполнения. Когда же он сам предписывал средства (так говорят, ибо он опровергает это на св. Елене) под Ваграмом, Эйлау, при Ватерлоо, для введения в дело пехоты в огромных массах, без материального действия, но, правда, с могущественным нравственным действием, хотя во всяком случае, при страшной потере в людях и беспорядке, который, поле решительного удара, не давал уже возможности собрать и пустить снова в дело в течение дня эти войска, — то это средство было варварское (в римском смысле), младенчество искусства, если позволено так выразиться по отношению к такому человеку, средство не удающееся против войск, обладающих хладнокровием, рассудком (корпус Эрлона при Ватерлоо).
С полною ясностью Наполеон видел цель; и с того дня, когда его нетерпение (всемогущество порождает нетерпение) или недостаток опытности и неумелость начальников или войск, слишком часто возобновляемых[3], не дозволяет ему принимать действительных тактических мер для атаки, он совершенно пожертвовал материальным действием пехоты, даже кавалерии, в пользу нравственного действия масс.
Нравственное влияние масс проявляется всецело в бою Цезаря с нервами, Мария с кимврами. Плутарх, в жизнеописании Мария, следующим образом повествует об этом последнем бое.
Бойорикс, король кимвров, во главе немногочисленного кавалерийского отряда, подойдя к лагерю Мария, просил этого полководца, чтобы он назначил день и место боя, чтобы решить, кто останется господином страны.
Марий ответил ему, что римляне никогда не советуются со своими врагами относительно сражения; что однако он согласен удовлетворить желание кимвров. Итак, они согласились, что сражение произойдет через три дня на Версельской равнине, удобной для развертывания римской кавалерии и для варваров, могших расположить свою многочисленную армию. В назначенный день обе стороны завязали бой. Под командою Катулла находилось 20.300 человек, а Мария — 32.000, которые, будучи расположены на обоих флангах, окаймляли Катулла, войска которого занимали центр. Так пишет об этом Силла, присутствовавший в этом сражении. Говорят, что Марий расположил таким образом оба корпуса своей армии, потому что он рассчитывал наброситься обоими крыльями на неприятельские фаланги и одержать победу только посредством войск, находившихся под его командой, так чтобы Катулл не мог принять в ней участия и даже смешался бы с варварами.
Действительно, когда фронт сражения слишком растянут, то крылья выступают из-за центра, который тогда слишком завален. Прибавляют, что Катулл указал на это расположение, когда ему пришлось защищаться от обвинений, и громко жаловался на вероломство Мария. Пехота кимвров выступила из своих окопов в хорошем порядке и, построившись в боевой порядок, образовала четырехугольную фалангу, имевшую столько же по фронту, как и в глубину, и каждая сторона которой занимала 30 стадий. Их кавалеристы, в числе 15.000, были великолепно разукрашены: их каски оканчивались изображением разинутых морд и пастями диких зверей, над которыми возвышались высокие султаны, подобные крыльям, придававшим им еще больше росту. Они были покрыты железными кирасами и щитами ослепительной белизны. Каждый имел по два дротика для метания издали, а в свалке они употребляли длинные и тяжеловесные мечи.
В этом сражении они не атаковали римлян с фронта но, повернувшись направо, незаметно вытянулись с намерением зажать римлян между собою и пехотою, занимавшей левый фланг. Римские генералы тотчас же заметили эту хитрость, но они не могли удержать своих солдат, из коих один, крикнув, что неприятель бежит, увлек всех в преследование. Однако пехота варваров подвигалась вперед, подобно волнам обширного моря.
Марий, умыв себе руки, поднял их к небу и поклялся принести богам гекатомбу; Катулл, со своей стороны, также подняв руки к небу, поклялся принести в жертву добычу этого дня. Марий принес еще одну жертву, и, когда жрец показал ему внутренности жертвы, он воскликнул «Победа за мной!». Но лишь только обе армии тронулись с места, произошел несчастный случай, который, по мнению Силлы, был для Мария небесной местью. Движение такого множества войск подняло такое облако пыли, что обе армии не могли видеть одна другую.
Марий, двинувшись первым со своими войсками, чтобы напасть на неприятеля, проглядел его в этой темноте и, далеко пройдя за боевую линию противника, долго блуждал по равнине; тогда как счастье вело варваров к Катуллу, которому пришлось одному со своими солдатами, в числе которых был Силла, выдержать все усилия. Дневной жар и горячие солнечные лучи, ударявпнЛ в лицо кимвров, помогли римлянам. Эти варвары, вскормленные в холодных и закрытых странах и привычные к самым сильным морозам, не могли выносить жара; обливаясь потом и задыхаясь, они прикрывали себе лицо щитом, чтобы защититься от горячего солнца, ибо это сражение происходило летом, во время солнцестояния, за три дня до нового августа месяца, называвшегося тогда Секстилем. Облако пыли поддержало мужество римлян, скрывая от них многочисленность неприятеля. Каждая когорта, бросившись в атаку на тех, которые находились против нее, схватилась в рукопашную раньше, нежели вид огромного числа варваров мог бы напугать людей. Кроме того, привычка к труду и к перенесению трудностей так закалила их, что, несмотря на страшную жару и на стремительность, с которой они двинулись на неприятеля, ни один римлянин не был в поту и ни один не запыхался. Это, как говорят, свидетельствует сам Катулл в похвалах, с которыми он отзывается о своих войсках.
Большая часть неприятелей, и главным образом храбрейшие из них, были изрублены, ибо, с целью помешать разорвать свои шеренги, они были связаны длинными цепями, прикрепленными к поясам. Победители гнали беглецов до самых их окопов. Римляне взяли в плен более 60.000 кимвров и убили вдвое большее число. В наши дни, в особенности во Франции, человек противится подобному пользованию его жизнью. Француз желает драться, давать удар за удар; иначе вот что может случиться, и что случалось с массами Наполеона — возьмем Ваграм, где его масса не была отброшена: из 22.000 человек 3.000-1.500 дошли до позиции, одним словом дошли по назначению, и конечно позиция взята была не ими, а материальным и нравственным действием огромной 100-орудийной батареи, кавалерийских атак и т.д.
Недостающие 19.000 выбыли ли из строя? Нет: 7 из 22, одна треть (огромная пропорция), могли быть перебиты; 12.000 действительно недостает: что с ними случилось? Они попадали, легли на пути, притворились мертвыми, чтобы не идти дальше.
В такой беспорядочной массе развернутых батальонов, где надзор, даже в колонне на полной дистанции, затруднителен, невозможен, — нет ничего легче, как такого рода дефилирование по инерции, нет ничего обыкновеннее.
Это случается со всяким войском, наступающим под огнем, в каком бы то ни было порядке, и число людей, добровольно падающих, унывающих при малейшей запинке, тем больше, чем дисциплина менее тверда и чем наблюдение начальников и товарищей труднее. В батальоне, в сомкнутой колонне, этот род временного дезертирства огромен. Половина людей падает по дороге. Первый взвод перемешивается с четвертым, колонна превращается в стадо; никто не действует, так как все перемешаны. Если тем не менее удается дойти, в силу первого импульса, то беспорядок так велик, что взятая позиция, будучи вновь атакована четырьмя человеками, — потеряна. Наша пехота не имеет больше боевой тактики; инициатива солдата командует. — Первая империя (когда старые солдаты были израсходованы, пожалуй, уже с самого начала) верит только в действие масс — нравственное и в то же время пассивное. Это возврат к младенчеству искусства. Нынче инициатива солдата противится, или будет противиться, этой пассивной атаке массами, и сражаются только стрелками, или наступают беспорядочными частями, три четверти которых отстают по пути, если огонь серьезен. Первый способ лучше второго, но и он также дурен, если строгая дисциплина, боевые приемы, усвоенные заблаговременно в ежедневных упражнениях, в прикладном уставе, не удержат в руке начальника сильные резервы, чтобы поддержать разрушительное действие стрелков, парализуя панику и производя нравственное действие на неприятеля, наступлением против него, угрозами флангам и т.д.
С того дня, когда метательное, оружие стало самым убийственным, самым действительным, часть войск, скучивающаяся для боя, представляется частью, нравственный дух, которой слабеет.
Массовое построение не годится для движения даже для батальона и на коротком расстоянии. При жаре сомкнутая колонна невыносима; в ней можно задохнуться, так как нет тока для воздуха.

[1] Нельзя понять эти атаки массами, когда лишь десятый подходил, если он вообще подходил, и не мог сохранить захваченную местность, если был атакован; их можно объяснить только недостатком уверенности генералов в своих войсках. Наполеон осуждает именно их в своих мемуарах, следовательно, он их не приказывал. Но когда хорошие войска истощились, когда генералы не надеялись на производство солидных, в тактическом смысле, атак с молодыми солдатами, то они стали пробовать массы, вернулись к массам, которые надо считать младенчеством искусства и отчаянным средством.
[2] Автор разумеет очевидно уступы.
[3] В древних армиях победа стоила гораздо меньше, нежели в современных армиях, и труды, без сомнения меньшие, дольше удерживали в рядах одних и тех же солдат. Александр потерял 700 человек, убитых копьями в его кампаниях, и в конце имел 60-ти летних солдат.