Военное искусство подчиняется многочисленным изменениям соответственно научному и промышленному прогрессу и т. д., и т.д. Но одна вещь не меняется: сердце человека; и так как в конечном исследовании бой принадлежит к явлениям нравственного порядка, то во всех изменениях, вводимых в армии, в организации, дисциплине, тактике существенным вопросом является истинное усвоение всех этих изменений человеческим сердцем в данный решительный момент, в момент сражения.
Это, редко принимается в соображение, и отсюда проистекают странные заблуждения. Доказательством этому могут служить дальнобойное и нарезное оружие (винтовки), безусловно не давшие того, чего от них ожидали... потому что из употребления их сделали дело механическое, не принимая в соображение человеческого сердца. «Состояния сердца столь же изменчивы, как счастье. Человек падает духом и боится опасности при всяком усилии, в котором он не предусматривает шансов успеха. Встречаются подчас отдельные характеры твердого закала, способные к сопротивлению; но их увлекает за собой громадное большинство» (Бисмарк). Новейшая история представляет нам много примеров войск, которые, подобно стенам, не могли быть ни прорваны ни поколеблены, которые терпеливо выдержали самый сильный огонь, и поспешно отступали по приказанию начальника (Бисмарк).
Когда рассуждаешь, сидя у себя после обеда, в полной безопасности, при полном физическом и нравственном довольствии, о войне, о бое, то чувствуешь себя одушевленным благороднейшим пылом и отрицаешь действительность. Сколько однако людей, если взять их именно в этот момент, будут готовы немедленно же пожертвовать жизнью? Но если бы этим самым людям пришлось тащиться в течение нескольких дней, нескольких недель до наступления часа боя; если бы в день боя им пришлось выжидать минутами, часами данного момента, то, будучи искренними, они признались бы, насколько физическое утомление и угнетение, предшествующие делу, нравственно утомили их, насколько они, но сравнению с тем что говорили 30 дней тому назад, выйдя из-за стола, мало способны к великодушным движениям.
Сражаться издали естественно для человека; с первого дня его промышленность клонилась к достижению такого результата и это продолжается и теперь. Полагают, что с дальнобойным оружием будут вынуждены возвратиться к бою на близком расстоянии; будут попросту убегать от деморализации. Первобытный человек, дикарь, араб — воплощенное непостоянство. Малейший ветер, безделица, изменяют ежеминутно на войне их мысли. Цивилизованный человек на войне — естественно возвращается к этим первым инстинктам.
Огромное превосходство римской тактики заключается в старании поставить физическое действие в уровень с нравственным. Нравственное действие слабеет (убеждаются в конце концов, что неприятель не столь страшен, как он кажется), физическое — нет. Греки старались внушать страх; римляне же хотят убивать... они убивают... и выбирают лучший путь. Их нравственное действие опирается на крепкие мечи, наносящие смерть.
Наполеон говорит, что «2 мамелюка устоят против 3 французов; но 100 французских кавалеристов не боялись 100 мамелюков; 300 побеждали такое же число, 1.000 били 1.500; так велико влияние тактики, порядка, эволюции»; проще говоря, так велико нравственное влияние солидарности, основанной на дисциплине и ставшей возможной и полезной в бою, благодаря организации и установлению взаимной поддержки. При солидарности, здравых распоряжениях, люди, обладающие меньшей на треть личной доблестью, бьют индивидуально достойнейших нежели они. Все заключается в этом и должно к этому клониться при организации армии. Для умеющего размышлять, приведенные слова Наполеона заключают в себе всю нравственную сторону боя. Уверьте неприятеля, что у него нет поддержки, изолируйте, отрежьте, обойдите, окружите и т.д. (тысячи способов, могущих заставить думать, чти он изолирован) его людей, изолируйте его эскадроны, его батальоны, его бригады, его дивизии и победа будет за вами. И если заранее, вследствие дурной организации, он не верит во взаимную поддержку, то таких маневров и не потребуется — достаточно одной атаки.
Римляне вовсе не храбрые удальцы, а люди дисциплины и твердые. Мы никакого понятия не имеем о римском военном духе, который ни в чем не походил на наш: римский генерал, который не обладал бы большим хладнокровием чем наши, погиб бы. У нас дают кресты, медали за то, за что римский солдат подвергся бы сечению розгами.
Сколько людей при встрече со львом имеют смелость смотреть ему в лицо, решаться защищаться, защищаются? На войне, когда вы охвачены ужасом, вы, как перед львом, бежите в страхе и даете себя зарезать. Как, так мало абсолютных храбрецов среди стольких храбрецов? Увы! Да. Гедеон находит таковых 300 из числа 30.000, и он счастлив. Шеренга составляет гарантию, принятую дисциплиной, против слабости человеческой перед опасностью. Ныне, благодаря тому, что нравственное действие оружия сильнее, ослабление людей больше, материальная шеренга также слабее по недостатку связи тонкого боевого порядка; однако тонкий порядок безусловно необходим, как для уменьшения потерь, так и для того, чтобы воспользоваться оружием. И так ныне, более чем когда-либо, требуется шеренга или дисциплина (не математическая шеренга, геометрическая фигура), и трудность сохранить ее также гораздо больше.
С усовершенствованием оружия, метательных орудий, сила разрушения растет, нравственное действие орудий возрастает, смелость нападения становится труднее, а человек не меняется, не может перемениться. Вместе с могущественной силой оружия должны расти и организационные сила, солидарность бойцов, то есть все средства могущие увеличить эту солидарность, а этим-то менее всего занимаются. Иметь миллион людей хорошо обученных, ловких в маневрах (которые должны упроститься по мере усиления оружия), ничего еще не составляет, если здраво обдуманная организация не обеспечивает их дисциплину, а через нее — их солидарность, то есть их мужество в день боя.
Четыре храбреца, не знающие друг друга, не пойдут смело в атаку на льва. Четыре менее храбрых людей, но хорошо известных друг другу, уверенных в солидарности между собой и взаимной поддержке, пойдут смело. Вся наука организации армии лежит в этом. В данный момент новоизобретенное орудие может обеспечить победу. Хорошо, но ведь не каждый же день изобретаются орудия, и в отношении вооружения нации весьма скоро приходят
к одному и тому же уровню. Конечный вопрос всегда возвращается (оставим в стороне гениальных полководцев — шанс, на который нельзя рассчитывать) к качеству войск, то есть к организации, обеспечивающей наилучшим образом их дух, их твердость, их доверие, одним словом их солидарность. Кто говорить о войсках, тот говорит о солдатах. Как бы ни были хорошо обучены солдаты, вдруг собранные в роты, батальоны и т.д., они не могли бы иметь, никогда не имели, той солидарности, которая, сверху донизу, может родиться только от взаимного знакомства.
Пусть обратятся к тому, что мы говорили о древнем бое, и тотчас же, не изучая даже современного боя, сознают, что нет армий, нет настоящих бойцов, как те, которым обдуманная рациональная организация дает постоянную солидарность в бою. Можно предвидеть, что чем более увеличится могущество разрушения, посредством усовершенствования метательного оружия, тем более бой делается рассыпным, ускользающим из-под управления, из непосредственного глаза высшего начальника и даже офицеров; тем более, следовательно, дисциплина, солидарность должны быть сильными, более обдуманными, а организация, обеспечивающая солидарность между дерущимися, более глубоко обоснована. Ибо, если сила оружия возрастает, то человек, со всеми его слабостями, остается неизменным. К чему армии в 200.000 человек, из коих только 100.000 действительно будут сражаться, тогда как другие 100.000 постараются всеми способами скрыться? Пусть будет только 100.000, но лишь бы на них можно было рассчитывать. Цель дисциплины заключается в том, чтобы заставлять людей драться помимо их желания. Наивно даже и говорить, что нет армии, достойной этого имени, без дисциплины. Нет дисциплины без организации, и плоха всякая организация, которая пренебрегает малейшим средством, служащим в пользу более прочной и действительной солидарности между бойцами. Эти средства не могут быть всюду одинакими; дисциплина есть общественное учреждение, или лучше — она должна взять точкой опоры преобладающей достоинства и недостатки нации.
Мы видели при исследовании древнего боя, насколько он представляется страшным актом, каково действие его на человека, как этот последний действительно сражается только под давлением дисциплины. Дисциплину нельзя ни приказать, ни создать с сегодня на завтра. Это дело учреждения, традиции.
Надо чтобы начальник вполне верил в свое право командования, чтобы он имел привычку командовать, командовал бы с гордостью. Вот что создает сильную дисциплину армий, командуемых аристократией, когда таковая существует в стране.
При нынешнем оружии, употребление которого всем известно, обучение солдата дело простое; оно не создает солдата. Пример: Вандея, где солидарность, а не личное обучение, создала солдат, достоинство которых всеми признано; солидарность, естественно существовавшая между людьми одной и той же деревни, одной общины, ведомыми в бой своими господами, своими священниками и т.д. Нечего опасаться, чтобы такая солидарность, требуемая нами от отделения до роты, развилась в одинаковой степени при помощи тех же средств у иностранцев. Их устройство и их характер менее отвечает этому; тогда как индивидуальность отделений, рот присуща устройству нашей армии и французской общежительности. Товарищество создается войной; но война становится все менее и менее продолжительной и более и более ожесточенной, и надо заранее создать дух товарищества.
Недостаточно хорошо знать друг друга, чтобы явилось хорошее войско. Надо, чтобы существовал общий хороший дух, надо чтобы идеей всех и всего был бы бой, а не спокойная жизнь и учения, применение которых неизвестно. Раз, как человек умеет владеть своим оружием и повиноваться всем командам, учение ему нужно лишь изредка, чтобы вспомнить забытое; марш же и боевые маневры необходимы.
Техническое воспитание солдата не составляет труднейшего пункта. Уметь владеть своим оружием, содержать его в порядке, уметь ходить направо и налево, вперед и назад по команде, с ранцем на спине, все это необходимо, но не создает солдата. Вандейцы плохо знали все это, но были отличными солдатами. Сознание дисциплины, уважение к начальникам, вера в них, вера в товарищей, опасение чтобы они не могли упрекнуть его, что он покинул их в опасности, стремление идти куда идут другие, не менее смело, как и они, одним словом товарищеский дух, вот что создает солдата, борца, способного повиноваться и управляться в деле. Одна организация дает эти качества.
В древнем бою солидарность существовала по крайней мере у греков и у римлян. Солдат известен своим начальникам и своим товарищам. Видя, чти другие дерутся, и он дерется.
Дисциплина и римский характер требовали стойкости; закаленность в трудах люден и их хорошая организация, в смысле взаимной поддержки, удесятеряли эту стойкость, против которой храбрейшие не могли устоять. В современных армиях, ослабляемых одинаково победой как и поражением, солдат гораздо чаще заменяется другим (древний победитель никого не терял). Солдат часто неизвестен своим товарищам; он теряет их в дыму этого рассеянного, колеблющегося во всех смыслах боя, в котором он как бы изолирован; солидарность не ободряется более взаимным наблюдением.
Один человек падает, скрывается; как разглядеть: свалила ли его пуля или он упал от нежелания идти вперед? Древний боец не поражался невидимой стрелой и не мог падать таким образом. Чем, следовательно, это наблюдение труднее, тем более однако надо стараться добиться его, посредством индивидуальности рот, отделений, взводов. Человек в нынешнем бою уподобляется человеку едва умеющему плавать и неожиданно брошенному в воду.
Со времени Гибера замечено, что удар в бою случается бесконечно (слово «бесконечно» взято в математическом смысле редко. Гибер, посредством рассуждения, опирающегося на практические наблюдения, сводит к нулю математическую теорию столкновения одной массы с другой. Физический импульс действительно ничего не значит; чувство нравственного импульса, воодушевляющее атакующего, составляет все.
И надо чтобы этот нравственный импульс был бы очень страшным. Вот войсковая часть, идущая навстречу другой; последняя должна оставаться спокойно, каждый человек должен нацелиться и выстрелить в имеющегося против него. Наступающая часть подходит на близкое, верное расстояние; остановится ли она или нет, чтобы стрелять? Ее всегда предупредит другая часть, ожидающая спокойно, в готовности и уверенная в своем деле. Вся первая шеренга наступающего падает разгромленная, а остальные, очень мало подбодренные такой встречей, рассеиваются сами собой или при малейшем демонстративном движении против них.
Так ли бывает? О, нет! Перед силой нравственного импульса наступающего, атакуемые войска смущаются, стреляют на воздух (даже совсем не стреляют) и немедленно рассеиваются перед наступающим, который, будучи ободрен безвредностью этого огня, удваивает свой порыв, чтобы избежать второго залпа. Говорят, что английские войска (утверждают это даже те, кто дрался с ними в Испании, под Ватерлоо), способны выказать такое хладнокровие. Я впрочем в этом сомневаюсь; англичане после огня продвигались быстро вперед. Если бы они этого не делали, они бы, может быть, бежали. Но только люди спокойные, не обладающее большим воображением, стараются вносить во все рассудительность. Французы, при их нервной раздражительности, их живой натуре, не способны на подобную оборону.
Входя на сферу ружейного огня, шеренга обнаруживает наклонность рассыпаться. Случается слышать от офицеров, бывших под огнем, что когда приближаешься к неприятелю, то люди, помимо вашего желания, рассыпаются в цепь; у русских они склонны под огнем собираться во взводы. Поэтому должны существовать два различные способа для ведения в огонь русских и французов.
Каким образом может случиться, что люди, не боящиеся нисколько смерти, сами себя убивающие, жители востока, китайцы, татары, монголы не могут держаться перед оружием западных народов? Вследствие плохой организации. Инстинкт самосохранения, который овладевает ими в последний момент, не сдерживается дисциплиною.
Таким же образом, не раз и на западе нам случалось видеть, как целые населения, фанатизированные, глубоко верующие, что смерть в бою обещает счастливое и славное воскресенье, превосходные числом, уступали перед дисциплиной. Им следовало бы только смело схватиться и раздавить врага своим числом в рукопашном бою, где вилы полезнее штыка... но инстинкт!
«Ты дрожишь, Кащей!..» — говорил Тюренн. Инстинкт самосохранения может, следовательно, заставить дрожать и сильнейших. Но они в состоянии побороть это чувство страха, идти тем не менее вперед, не теряя головы и хладнокровия. Страх у них никогда не переходит в ужас и забывается в заботах о командовании. Тот, кто не в силах стряхнуть с души это чувство ужаса, тот не должен мечтать о том, чтобы сделаться офицером.
Солдаты испытывают волнение, даже страх; чувство долга, дисциплины, самолюбие, пример начальников, их хладнокровие, главным образом, удерживают их и не дают страху перейти в ужас; от волнения они не могут быть быстро собраны, и следовательно несчастие поражения становится менее поправимым; общая дезорганизация более сильной и более быстрой.
Поэтому не надо ничем пренебрегать, что делает битву сильнее, человека сильнее.
В современном бою никто не схватывается с фронта. С каждым днем близкий бой старается исчезнуть, чтобы дать место действиям издалека, в особенности нравственному влиянию движений. Мы снова рассыпкой приведены к сознанию необходимости качества — этой абсолютной необходимости древнего боя.
Наиболее вероятный результат нынешней артиллерии будет заключаться в увеличении рассыпания.
Действие дальнобойной артиллерии должно ослабить видимую взаимную связь разных родов оружия, — отсюда влияние на нравственную сторону и, опять таки, к выгоде более дисциплинированных войск, которые чем менее стягиваются, тем более надежны, и которые тем более сохранят нравственный дух, чем менее раньше пострадали.
При нахождении неприятеля на более дальних расстояниях, обстреливаемых нынешней артиллерией, явится большая свобода движений разных родов оружия, которым не надо соединяться для взаимной помощи и поддержки. Так как будут держаться в большом удалении, то труднее будет судить о местности. Поэтому тем более необходимо осветить, обозреть местность стрелками (о чем герцог Граммон при Нордлингене забыл и что всегда забывается); следовательно, еще большая необходимость в стрелках.
Фридрих любил говорить, что три человека в тылу неприятеля более стоят нежели пятьдесят перед ним.
Нравственное действие. Поле действия гораздо обширнее ныне, чем оно было при Фридрихе. Сражения происходят на более пересеченных местностях, ибо армии, будучи более подвижными, не избирают предпочтительной местности.
В наших современных войсках, в которых победитель теряет людьми часто более, нежели побежденный (я не говорю о пленных, так как это лишь кратковременная потеря), расход людей становится больше, нежели имеется средств получить людей способных, и это обескураживает усталых, весьма многочисленных, по-видимому, и ловких в умении ускользать от опасности, так что мы опять погружаемся в беспорядок. Герцог де Фезензак, как очевидец-современник, показывает дело таковым же как и ныне; только на массы и полагаются, и при такой игре, несмотря на самые ученые стратегические соображения, мы должны проиграть партию.
Шеренга — это угроза. Это более чем угроза. Часть, завязавшая бой и открывшая огонь, не принадлежит больше своему начальнику, и так как я вижу, что она делает, то знаю, на что она способна. Она производит свое действие, и я могу измерить его. Но люди в шеренге находятся в руках; я это знаю, я это вижу, я это чувствую. Их можно вести во всяком направлении; я инстинктивно чувствую, что они одни способны напасть на меня, взять меня справа, слева, броситься в интервал, обойти меня. Они меня тревожат, они мне угрожают. Куда обрушится эта угроза?.. Шеренга (которая и есть угроза, угроза серьезная, за которой может ежеминутно последовать действие) страшно внушительна.
Когда бой серьезно завязался, она способствует больше победе, нежели сражающимся, независимо того, действительно ли она существует, или существование ее только предполагается неприятелем. В нерешительном бою, тот, кто может показать батальоны, эскадроны в порядке и больше ничего, тот выигрывает. .. Страх неизвестности! Надежная храбрость, храбрость долга не знает паники, и она всегда одинакова. Храбрость крови более нравится французам; это понятно. Она дает повод к тщеславию; это природное качество; но она изменяется по дням, она ослабевает, в особенности, когда при исполнении долга не имеется в виду выигрыша.
Слабые войска требуют, чтобы их вели, чтобы пастухи шли впереди; твердые войска — чтобы их направляли, и пастухи идут сзади или сбоку. С первыми полководец есть головная лошадь; со вторыми — он берейтор.
В современном бою пехотинец ускользает от нас вследствие рассыпания, и мы говорим: солдатская война. Это дурно. Примиримся с необходимой вещью, и, вместо рассеяния, увеличим число сборных пунктов, упрочивая роты, из которых образуются батальоны, полки. Ныне, более чем когда-либо, бегство начинается с хвоста (тыла), который поражает также как голова.
В армии прежде всего дезорганизуется администрация; простая предусмотрительность, малейшие меры порядка исчезают при отступлении.
Одна из странных аномалий французской дисциплины заключается в том, что на поход, в особенности в кампании, репрессивные средства против проступков делаются призрачными, недействительными, неисполнимыми. Солдат сейчас же это замечает; за этим следует упадок дисциплины. Если нашим нравам противна драконовская дисциплина, то заменим это нравственное понуждение другим, стянем узы солидарности посредством продолжительного знакомства между собой людей и начальников; будем опираться на общежительность французов, и не станем искать ее во что бы то ни стало, налегая сверх меры на офицера. Он в особенности несет тяжесть дисциплины — будем относиться к нему с подобающим ему достоинством. Будем избегать возлагать на него исполнение обязанностей унтер-офицера; не станем истощать его силы.
Замечается, что ныне, вследствие склонности, причина которой неизвестна, но существует издавна и к которой присоединяется еще мания командования, присущая французскому характеру, явилось общее стремление к захвату сверху донизу авторитета высшего начальника над младшим; таким образом умаляется этот авторитет в уме солдата; а это очень важно, ибо твердый авторитет, престиж младших начальников, одни создают дисциплину. Постоянным давлением на них, желанием всему положить свою личную оценку, не признавать искренних ошибок и принимать их как ошибки, заставлять всех до последнего солдата чувствовать, что существует только непоколебимый авторитет, например, полковника; показывать первому встречному, что один полковник рассудителен и умен — все это отнимает инициативу; все низшие чины переходят в инертное состояние, происходящее от недоверия к самому себе, от страха получить строгий выговор. Если эта единственная рука, столь твердая, управляющая всем, на минуту ослабеет, то все низшие начальники, которых она держала до тех пор в неестественном для них положении, поступают как лошади, всегда и слишком крепко затянутые поводом: когда повод оборвется — они уносят. Если, в подобный момент, обстоятельства становятся трудными, солдат очень скоро начинает сознавать слабость и нерешительность тех, кто его ведет.
У нас боевая дисциплина не существует, а тут то именно она наиболее необходима; в 1859 году было до 25.000 мародеров в итальянской армии.
У римлян дисциплина была строгая и действительная, в особенности перед лицом неприятеля. Дисциплина поддерживалась солдатами.
Почему в наши дни рота (люди) не может сама наблюдать за этим и карать за это? Одни только товарищи знают проступки и дело настолько в интересах их самих, что следует поощрять их собственные репрессивные меры.