Остраки: «пятно» на карьере Аристида.
Свидетельства об Аристиде начинаются с парадокса: Если учесть, что Лисимахид часто упоминается в древних источниках с использованием таких прилагательных, как dikaios, aristos, lostos, указывающих на обладание явными моральными достоинствами, и его слава фактически неразрывно связана с прозвищем «Справедливый», парадоксально то, что самым ранним свидетельством, относящимся к нему, появляется из острак, которые свидетельствуют о вовлечении афинян в такую процедуру, как остракофория для лиц, неугодных в полисе, и которая предполагала исключение, хотя и временное, из гражданского тела.
Литературные источники
Подтверждением осуждения Аристида к остракизму служат литературные источники, [1] которые, однако, не дают однозначной информации о мотивах, побудивших афинян пойти на такую меру. Рассмотрение источников, относящихся к этому делу, вряд ли может пролить свет на истинную мотивацию изгнания, но будет полезно попытаться прояснить, наряду с анализом острак, конечно, какие тематические стержни в обвинениях против Аристида могут иметь свои корни уже во времена современных политических дебатов — использоваться в качестве лозунгов недоброжелателями и политическими противниками Лисимахида — прежде чем перетечь обратно в «гетеродоксальную традицию».
Дату утверждения остракизма с точностью называет только Аристотель. В Конституции афинян Стагирит, посвятив несколько глав введению института остракизма Клисфеном, приводит краткий список афинских политических деятелей, пострадавших от этой процедуры до экспедиции Ксеркса, и последним упоминает самого Аристида, чей приговор к изгнанию был утвержден при архонте Никодеме (483/2 г. до н. э.), в том же году, когда, как упоминает Аристотель в том же пассаже, были открыты маронейские рудники и аттический полис одобрил предложение Фемистокла об использовании излишков от добычи полезных ископаемых для строительства флота (Arist. Resp. Ath. 22).
О причинах, побудивших демос проголосовать за десятилетнее изгнание афинянина, нам сообщают сам Аристотель, Непот и Плутарх.
На самом деле, даже в Конституции афинян Аристотель прямо не указывает мотивацию его остракизма, а лишь отмечает одновременность между голосованием в пользу вышеупомянутого предложения Фемистокла об излишках и одобрением остракизма Аристида. Однако в современных исследованиях интерпретация фразы ὠστρακίσθη δ'ἐν τοΰτοις τοῖς καιροῖς 'Αριστείδης ὁ Λυσιμάχου («Аристид сын Лисимаха был подвергнут остракизму при этих обстоятельствах») стала восприниматься как доказательство причинно–следственной связи между поддержкой предложения Фемистокла и одобрением остракизма Аристида, который поэтому рассматривается как главный оппонент Ликомида.
Наоборот Непот и Плутарх, которые, однако, зациклены на соперничестве между Аристидом и Фемистоклом, возлагают всю ответственность в осуждении соперника на Ликомида, способного манипулировать демосом. .
В биографии Непота Аристид «Справедливый» осужден на изгнание, поскольку «его репутацию подорвал Фемистокл» (Themistocles collabefactus) в борьбе за господство в политической жизни (Arist. 1,2).
Аналогично у Плутарха в Жизни Фемистокла ясно говорится (11,1), что Лисимахид «был подвергнут остракизму еще до войны, потому что он стал жертвой политической оппозиции Ликомида» (ἐξωστράκιστο γὰρ πρὸ τοῦ πολέμου καταστασιασθεὶς ὑπὸ Θεμιστοκλέους), в то время как в Жизни Аристида, в месте, известном как одно из главных литературных свидетельств того, как осуществлялась процедура остракизма, Фемистокл представлен как зачинщик клеветы, которая заставила демос проголосовать за остракизм Лисимахида:

Τῷ δ' οὖν Ἀριστείδῃ συνέβη τὸ πρῶτον ἀγαπωμένῳ διὰ τὴν ἐπωνυμίαν ὕστερον φθονεῖσθαι, μάλιστα μὲν τοῦ Θεμιστοκλέους λόγον εἰς τοὺς πολλοὺς διαδιδόντος, ὡς Ἀριστείδης, ἀνῃρηκὼς τὰ δικαστήρια τῷ κρίνειν ἅπαντα καὶ δικάζειν, λέληθε μοναρχίαν ἀδορυφόρητον αὑτῷ κατεσκευασμένος· ἤδη δέ που καὶ ὁ δῆμος, ἐπὶ τῇ νίκῃ μέγα φρονῶν καὶ τῶν μεγίστων ἀξιῶν ἑαυτόν, ἤχθετο τῇ ὀνομασίᾳ δόξαν ὑπὲρ τοὺς πολλοὺς ἐχούσῃ, καὶ συνελθόντες εἰς ἄστυ πανταχόθεν, ἐξοστρακίζουσι τὸν Ἀριστείδην, ὄνομα τῷ φθόνῳ τῆς δόξης φόβον τυραννίδος θέμενοι (Plut. Arist. 7,1-2).

Аристид, прежде любимый за свое прозвище, стал предметом зависти, особенно когда Фемистокл распространил слух, что Аристид лишил суды их власти, и что он, вынося приговоры по любому поводу, тайно, без телохранителей, создавал для себя абсолютную власть. Народ, который теперь гордился своей победой и считал себя достойным величайших почестей, тоже ненавидел тех, кто возвышался над массой, и, собравшись в городе со всех сторон, подверг Аристида остракизму, называя зависть к славе страхом перед тиранией.[2]

Независимо от анахроничности обвинения, которое, согласно Плутарху, выдвинул Фемистокл - дикастерии были введены после 480 г. — видно, что отрывок сильно пропитан желанием биографа настоять на теме противостояния двух политиков и весьма критично относится к демосу, которым легко манипулировать. [3]
Фактически, сосредоточение повествования об изгнании на этически справедливом характере Аристида, безупречной жертве зависти демоса, является фишкой, общей для всех источников об остракизме Лисимахида, за исключением Аристотеля, так что невозможно вывести реальную мотивацию, которая привела к принятию такой меры против Аристида, поскольку, как все считали, он был изгнан из–за чрезмерно набранной силы. [4] Однако участие Ликомида в осуждении Аристида при учете их принадлежности к противостоящим геносам [5] делают пропагандистскую борьбу между ними вполне вероятной, и ее при молчании или, по крайней мере, уклончивости литературных источников, можно частично реконструировать по остракам.
Более того, следует отметить, что даже если предложение Фемистокла по излишкам дало толчок процессу демократизации полиса, оно, как указывают сами источники, имело своей главной целью [6] именно Персию или Эгину, тогда как демократизация Афин является лишь косвенным следствием этой морской политики, которая имела очевидные последствия и для решений, касающихся внутреннего управления полисом.
Характерно, что хотя литературные источники воспринимают Фемистокла и Аристида как представителей этих различных лагерей, неоднократно изображая их соперничающими друг с другом для достижения целей, которые, по их мнению, способствовали бы высшим интересам полиса; было бы модернизмом считать Аристида адептом аристократии, а Фемистокла защитником демократии.
Поэтому прочтение остраки, правильно вписанное в этот историко–политический контекст, дает кое–какое представление о выдвинутых против Лисимахида обвинениях и позволяет нам больше узнать о сложной динамике политической борьбы того периода.
Остраки
Обнаружено более сотни остраков с именем Аристида, датируемых 480‑ми годами до нашей эры. Как и большинство остраков, раскопанных в Афинах, остраки с Аристидом обнаруживались в основном группами, которые на самом деле можно интерпретировать как результат отложений, накопленных после отдельных остракофорий, так что факт, что определенные имена встречаются в одной россыпи, с большой вероятностью указывает на то, что они отражают кандидатов одного и того же голосования. Таким образом, анализируя контексты, в которых были найдены остраки Аристида, можно обнаружить постоянное группирование одних и тех же имен и отметить, что имя Лисимахида часто уступает только Фемистоклу, другому выдающемуся имени в афинской политике того времени.
На самом деле, наряду с этими двумя именами, в тех же группах остраков широко засвидетельствовано имя некоего Каллисена, но, как ни странно, литературные источники не дают о нем никакой информации. Аналогичный аргумент можно привести и в отношении многих других кандидатов в остракофоры, чьи имена засвидетельствованы вместе с именами Аристида и Фемистокла, но чьи истории полностью неизвестны или лишь частично известны из литературных источников.[7]
Хотя рассуждать с помощью аргументов е silentio всегда опасно, неоспоримо, что высокая частота имен Ликомида и Лисимахида в нескольких группах остраков, наряду с хорошей аттестацией этих двух фигур в литературных источниках, может считаться реальным доказательством ведущей роли, которую играли эти два политика на афинской сцене.
Остраки, отнюдь не являясь немым источником, который можно использовать только для просопографического исследования, часто представляют собой первоисточник, несущий идеологическое послание в годы полной политической активности людей, чьи имена на них начертаны.
Можно говорить о подлинном идеологическом посыле, поскольку нередко имя кандидата, подлежащего остракизму, сопровождалось не только указанием отчества или демотики, но и некоторыми дополнительными обозначениями (такими как оскорбления и эпитеты, обвинения в сфере политических действий и суждения о моральном поведении), которые позволяют современным ученым формулировать гипотезы о причинах, побудивших избирателя вписать определенное имя на черепке, и, следовательно, об обвинениях, которые распространялись благодаря пропаганде, враждебной кандидату на остракизм.
В случае Лисимахида, из более чем сотни остраков, носящих его имя, только два острака, похоже, обладают этими «характеристиками»: оба происходят из раскопок в Агоре и, к сожалению, находятся в очень плохом состоянии, что делает любую гипотезу особенно трудной:

На первом из них можно прочитать:

Ἀριστ[
τὸν Δά[
ἀδελφ[

На втором:

[…]
…]άχο
…]ς hικέτας
…]εν

Чтение и, следовательно, толкование этих двух остраконов очень туманно, однако атрибуция первого остракона Аристиду кажется вполне реальной: он входит в группу из 41 черепка, направленных, в порядке уменьшения количества, против Фемистокла (18), Каллисена (9), Гиппократа (7) и Аристида (5 плюс данный остракон), плюс один неизвестной приписки. Нет возможности интерпретировать Ἀριστ[ в нем как отчество Ἀριστ[ονύμο и идентифицировать персонаж с Каллисеном. Атрибуция остракона Ἀριστ[αιχμον (Аристехму) также маловероятна: остраконов, приписываемых этому персонажу, немного, и только один из них происходит из раскопок на Агоре.[8]
Второй остракон можно рассматривать таким же образом: он был найден в группе из 51 остракона, направленных, в порядке уменьшения количества, против Фемистокла (23), Аристида (18), Каллисена (5), Гиппократа (2), плюс три крайне фрагментарных. Остракон, о котором идет речь, кажется, сломан в верхней части, поэтому в него можно интегрировать имя Аристида: — αχο второй строки фактически не совместимо с просопографическим профилем любого из других кандидатов той же группы, и по этой причине его атрибуция Лисимахиду никогда не подвергалась сомнению.
Аристид «брат» Дамасия?
Теренс Рапке предлагает следующую реконструкцию первого остракона:

Ἀριστ[είδεν]
τὸν Δα[μασίο]
ἀδελφόν]

В нем Аристид упоминается как «брат Дамасия», который отождествляется с Дамасием, который согласно традиции (Arist. Resp. Ath. 13,2) занимал пост архонта в течение двух лет (582/80 гг. до н. э.), пока не был насильно изгнан афинянами, в период застоя, который характеризовал политическую жизнь полиса между деятельностью Солона и тиранией Писистрата. Рапке связывает этот осколок с сообщением о том, что после Платей Аристид предложил указ, открывающий возможность быть избранным архонтом для всех афинских граждан (Plut. Arist. 22,1).
Гипотеза Рапке становится еще более убедительной, если сопровождается другими соображениями, которые отсутствуют в формулировке Рапке, но которые, по моему мнению могли бы придать ему большее доверие. Если верно, что про Дамасия в начале V века до н. э. вспомнил знавший историю избиратель–интеллектуал, так же как использование термина adelphos для обозначения близости политических целей кажется странным, следует отметить, что в некоторых случаях тексты на остраке демонстрируют культурные ссылки или формулировки.[9]
Если принять информацию из Конституции афинян о том, что в архонтство Телесина (487/6 г. до н. э.) был введен жребий для выбора архонтов, то можно предположить, что в то время велись дебаты на эту тему. 480‑е годы фактически характеризуются как период, когда некоторые из клисфеновых «инноваций», кажется, нашли свое первое применение: с одной стороны, первые обращения к остракизму, с другой, решение проводить жеребьевку архонтов на основе новых гражданских ячеек, созданных в результате клисфеновой реформы.
Не исключено, что в таких обстоятельствах упоминались события прошлого, которые каким–то образом привели или, во всяком случае, предвещали тиранию Писистратидов, например, попытка Дамасия сохранить свой архонтский пост дольше, чем нужно, предположительно для укрепления личной власти, событие, которое затем привело к реформе архонтата, как это произошло в 480‑х годах, когда риск реставрации тирании все еще был очень велик, если верно выражение Аристотеля (Resp. Ath. 22,6), что первыми подверглись остракизму именно «друзья тиранов» (τοὺς τῶν τυράννων φίλους ὠστράκιζον).
Аристид, по мнению Аристотеля, относился к другой категории, конкретно к числу тех, кого изгнали, за излишнее, как казалось, влияние: в этом свете сравнение Аристида с Дамасием уже не кажется таким невероятным. Однако, против гипотезы Рапке можно сказать, что черепок датируется 480‑ми годами, периодом до Платеи, что декрет единодушно считается учеными подделкой [10] и что в политической пропаганде 480‑х годов нет конкретных следов «воскрешения» Дамасия, которые могли бы оправдать наличие выгравированного на остраконе имени архонта, жившего сто лет назад.
Аристид брат дадуха?
Гипотеза, предложенная Ноэлем Робертсоном, отличается:

Ἀριστ[είδεν]
τὸν δα[ιδόχο]
ἀδελφόν]

Следует понимать как «Аристид брат дадуха». Фактически, мы начинаем с довольно определенного факта, что персонаж, озвученный в остраконе, определяется как «чей–то брат», идентифицированный Робертсоном как Каллий, принадлежащий к семье Кериков, который отвечал за должность дадуха во время Элевсинских мистерий. В самом деле Аристид был двоюродным братом Каллия (Aesch. Socr. fr. 36 Dittmar = Plut. Arist. 25,6), но Робертсон замечает, что отношения между ними, должно быть, были очень близкими, поскольку Плутарх вспоминает два эпизода (Arist. 5,6-9; 25,4-9), в которых два двоюродных брата действовали вместе, и он выдвигает гипотезу, что эти двое, несмотря на воспоминания Эсхина, позже подхваченные Плутархом, могли бы быть братьями, если бы мать Аристида вышла замуж за Гиппоника и родила Каллия.
Приняв в качестве предварительной гипотезы использование adelphos в широком смысле — действительно, трудно принять гипотезу Робертсона о родстве по материнской линии — можно спросить, какое обвинение стояло бы за ассоциацией Аристида с Каллием на остраконе.
По словам ученого, имя Каллия должно было быть у всех на устах, и о его богатстве и способах его получения ходили различные истории, обычно связанные с обманом и мошенничеством, поэтому, если Аристид был связан с этим Каллием, [11] очевидно, что обвинение, в котором он мог быть замешан, касалось хищения. В поддержку этого чтения Робертсон вспоминает уже цитированное место из Плутарха, где рассказывается, как Каллий, воспользовавшись невнимательностью своего двоюродного брата, оставленного охранять марафонскую добычу, сумел с помощью хитрости завладеть частью сокровищ: вероятно, как уже заметил Бикнелл, тень подозрения в сговоре пала поэтому на Лисимахида.
Каким бы увлекательным ни было прочтение Робертсоном остракона, на мой взгляд, остаются две существенные проблемы: во–первых, необычное использование термина adelphos и, во–вторых, неподдающаяся немедленному прочтению читаемость обвинения, стоящего за ссылкой на дадуха Каллия. Как мы увидим, на самом деле связь между Аристидом и Каллием кажется результатом более поздней традиции, в частности сократической, которая будет использовать фигуры двух двоюродных братьев в качестве этических парадигм, возвышая фигуру «бедного» Аристида в сравнении с Каллием, который обогатился за счет обмана.
Аристид, брат Датиса
Первый редактор остракона предложил другую реконструкцию:

Ἀριστ[είδεν]
τὸν Δά[τιδος]
ἀδελφ[όν]

Эту реконструкцию, которая интерпретирует остракон как свидетельство обвинения в медизме («Аристид брат Датиса»), приняли все ученые.
После экспедиции Дария проводники, реальные или предполагаемые, проперсидской политики явно не одобрялись в Афинах, так что обвинение в союзничестве с персами могло быть использовано инструментально в политической борьбе, о чем свидетельствуют многочисленные остраки, в которых этот мотив берется на вооружение, иногда рядом с мотивом близости к Алкмеонидам, которым шили не только килонову скверну, но и обвинение в медизме.
Однако это последнее обвинение в адрес Аристида, в отличие, например, от Фемистокла, [12] не находит отклика в других античных источниках, за исключением двух мест из Плутарха и упоминания в статье Ἀριστείδης в Лексиконе Суды.
В первом плутарховом месте, из Жизни Аристида (8,1), биограф отмечает, что на третий год после остракизма Лисимахида, во время наступления Ксеркса, «афиняне отменили закон об остракизме и постановили вернуть изгнанников, опасаясь прежде всего, что Аристид, предложив себя врагам, может заставить многих граждан перейти на сторону варвара» (λύσαντες τὸν νόμον ἐψηφίσαντο τοῖς μεθεστῶσι κάθοδον, μάλιστα φοβούμενοι τὸν Ἀριστείδην μὴ προσθέμενος τοῖς πολεμίοις διαφθείρῃ καὶ μεταστήσῃ πολλοὺς τῶν πολιτῶν πρὸς τὸν βάρβαρον).
Эта концепция повторяется и в Жизни Фемистокла, где Аристид подвергся остракизму, потому что стал жертвой политической оппозиции Фемистокла. От общего указания на то, что «афиняне» согласились отозвать изгнанников из–за опасений, что Аристид может выступить против них, мы переходим к конкретной идентификации инициатора в Фемистокле (11,1): «и понимая (scil. Фемистокл), что граждане испытывали ностальгию по Аристиду и боялись, что из–за обиды он может перейти на сторону варваров и навредить делу греков (в самом деле он был подвергнут остракизму еще до войны, став жертвой политической оппозиции Фемистокла), он предложил закон, позволяющий тем, кто был изгнан на определенный срок, вернуться на родину» (Καὶ τοὺς πολίτας αἰσθόμενος ποθοῦντας Ἀριστείδην καὶ δεδιότας μὴ δι' ὀργὴν τῷ βαρβάρῳ προσθεὶς ἑαυτὸν ἀνατρέψῃ τὰ πράγματα τῆς Ἑλλάδος - ἐξωστράκιστο γὰρ πρὸ τοῦ πολέμου καταστασιασθεὶς ὑπὸ Θεμιστοκλέους - , γράφει ψήφισμα, τοῖς ἐπὶ χρόνῳ μεθεστῶσιν ἐξεῖναι κατελθοῦσι).
На самом деле между оппозицией Ликомида и мотивом для медизма нет четкой связи, тем более что сам Плутарх, как мы видели, дает об обвинениях Фемистокла иной отчет. Поэтому на основании этих мест невозможно приписать Фемистоклу пропагандистскую кампанию против Аристида, которая в качестве основного обвинения включала мотив для медизма.
Из двух плутарховских мест видно, что в обоих отрывках сильно обыгрывается клише вражды между Фемистоклом и Аристидом, так что, как и не раз у Плутарха, происходит сильная персонализация политической жизни через фокусирование повествования на отдельных людях. Предложение отозвать изгнанников фактически присутствует и в других древних источниках, [13] но ни в одном из них мы не видим такой сильной персонификации: в остальной традиции, по сути, это предложение обусловлено желанием предотвратить массовый переход изгнанников на сторону врага: в самом деле, преимуществами возвращения будет пользоваться не только Аристид, поскольку и другие подвергнутые остракизму лица предыдущих лет присутствуют во время войны на стороне своего полиса.
Однако у Плутарха предложение об отзыве, похоже, адресовано исключительно Лисимахиду, чье возвращение из изгнания накануне битвы при Саламине, по сути, обычно приветствуется античными источниками как начало этапа сотрудничества между двумя вечными соперниками ради общего блага полиса: перед лицом общего врага, представленного персидской угрозой, происходит своего рода рекомпозиция контрастов внутри полиса, которая затем приведет Афины к усилению могущества.
Однако два плутарховских места также показывают, на мой взгляд, след, хотя и слабый, существования традиции, которая могла связать с Аристидом мотив медизма: Плутарх, как уже упоминалось, единственный, кто, говоря об указе об отзыве, акцентирует свое внимание на беспокойстве афинян (или только Фемистокла) по поводу возможной роли Аристида в переходе многих полисов на сторону врага. Таким образом, он сообщает о факте, который, похоже, бросает негативную тень на характер Лисимахида, поскольку даже простое подозрение в медизме, даже если оно относится к той фазе, когда остракизм уже был в силе и Аристид был уже далеко от Афин, запятнало бы его фигуру.
Плутарх, вероятно, использовал замечание о страхе перед переходом Аристида на сторону врага, чтобы сделать персонажа более человечным и правдоподобным, но между строк биограф подчеркивает такой положительный элемент, как его сильная харизма, когда замечает, что беспокойство было вызвано главным образом возможностью того, что Аристид может убедить других своих сограждан перейти на сторону врага.
Мотив медизма Аристида можно отнести либо к негативной традиции, которая может иметь корни в тогдашних политических дебатах, особенно если иметь в виду живучесть типа обвинения и тот факт, что Аристид был связан с семьей мидийствующих Алкмеонидов, либо к более поздней негативной традиции, в которой дебаты о военно–морском праве могли быть переосмыслены и предложены в терминах оппозиции между «антиперсидским Фемистоклом и филомидянами».
С другой стороны, более явным энкомиастом по отношению к Аристиду является запись в лексиконе Суда, которая, кажется, почти искусно соединяет два обвинения — медизм и проэгинетизм — которые, как видно, по мнению большинства ученых, происходят из дополнений к остракам:

ὁ αὐτὸς διέτριψεν ἐν Αἰγίνῃ φυγών. Ξέρξης δὲ ὡς αὐτὸν ἐν τῇ φυγῇ πρεσβευσαμένου καὶ τρισχιλίους δαρεικοὺς, ὅτε ἐπῄει τὴν Ἑλλάδα, διδόντος, οὐδὲν ἐπιστρέφεσθαι τοῦ Περσικοῦ πλούτου, τοιαύτῃ χρώμενος διαίτῃ. ἔτυχε δὲ οὐκ ἐπιμελῆ τὸν ἄρτον προσφερόμενος .

Он же (Аристид) проводил изгнание в Эгине. Когда Ксеркс отправил к нему, находившемуся в изгнании, послов и предложил ему три тысячи дариков, если он выступит против Греции, (Аристид) заявил, что персидское богатство его не волнует, поскольку он живет по следующей установке: ему случалось добывать хлеб низкого качества (Sud. s.v. Ἀριστείδης =Adler α 3903; s. v. Δαρεικοΰς =Adler δ 72).

Присутствие Аристида в Эгине в течение всего периода изгнания, элемент, который и так не засвидетельствован в источниках, сопровождается уникальным описанием попытки Ксеркса подкупить его. Фактически вся лемма характеризуется хвалебным тоном по отношению к Аристиду: В начальной части, по сути, подчеркивается тема бедности Лисимахида, противопоставленной богатству Каллия, которая, как уже говорилось, будет пользоваться определенным успехом в сократических кругах; затем следует обращение к топосу противостояния Аристида Фемистоклу ради блага своей страны, который также широко представлен в традиции, и эпизод Аристида и поселянина, который близко следует плутарховскому повествованию (Arist. 7.7-8). Наконец, после известия о попытке подкупа со стороны Ксеркса, Аристид представлен как главный герой наряду с Мильтиадом, в битве при Марафоне, в соответствии с представлением, встречающимся только в плутарховой биографии. К сожалению, вопрос об источниках, которыми пользовался Суда, достаточно тернист, поэтому установить происхождение эпизода попытки подкупа не представляется возможным: учитывая контекст, в который вставлен эпизод, характеризующийся возвеличиванием справедливости и бедности Аристида, с заключительной ссылкой на трезвый образ жизни, автор леммы, кажется, стремится усилить концепции, уже выраженные в первой части записи, чтобы, учитывая уникальность эпизода в общих рамках традиции о Лисимахиде, можно было бы отвергнуть свидетельство как ложное и самонадуманное; возможно также, что этот эпизод действительно присутствовал в источнике, из которого автор леммы черпал известия, или что лемма является результатом контаминации различных источников, в число которых, учитывая близкие созвучия, можно, пожалуй, включить и плутарховские биографии.
В любом случае видно, что мотив медизма остается наиболее вероятным кандидатом в прочтении остракона: литературные источники, как мы видели, в какой–то степени сохраняют следы связи между Аристидом и этим мотивом, который в любом случае, по сравнению с теми, что присутствуют в других гипотезах, имел сильную жизненную силу в дебатах 480‑х годов и видел возможность использования против Лисимахида из–за его связи с Алкмеонидами и, возможно, из–за контактов с Эгиной (Hdt. VI 49).
Это последнее соображение возвращает дискуссию ко второму остракону.
Аристид и эгинские просители
Общепринятая учеными реконструкция остракона выглядит следующим образом:

[Ἀριστείδες]
[hο Λυσιμ]άχο
[hὸς τὸ]ς hικέτας
[ἀπέοσ]εν

Проблема с этим остраконом, очевидно, заключается в идентификации hικέτας.
Согласно рассказу Геродота, афиняне в 580‑х годах до н. э., чтобы одержать верх над своим историческим соперником, Эгиной, попытались воспользоваться помощью некоторых эгинских предателей во главе с Никодромом, но затем потерпели катастрофическое поражение из–за ограниченной морской мощи аттического полиса. [14]
Просители, которых, согласно остракону, Аристид хотел изгнать, были изгнанниками во главе с Никодромом, которые, не сумев свергнуть эгинское правительство при поддержке афинян, нашли гостеприимство у последних, которые поселили их в Сунионе, откуда они начали совершать набеги на родину (Hdt. VI 90).
Если Аристид и препятствовал расселению этих изгнанников, то, по мнению большинства ученых, он делал это именно потому, что находился в прекрасных отношениях с правящими эгинцами на родине. Таким образом, обвинение в проэгинетизме может быть прочитано в свете новой главы в долгой войне между Афинами и Эгиной, которая развивалась именно в этот период и которая, согласно части традиции, была основным рычагом, использованным Фемистоклом, чтобы убедить своих сограждан оснастить себе флот, в контексте политических дебатов об использовании маронейских излишков.
Против этой выкристаллизовавшейся теперь интерпретации остракона следует сделать два возражения, однако, на мой взгляд, помимо замечания, что чтение глагола [ἀπέοσ]εν является полностью реконструированным, хотя и правдоподобным: Во–первых, группа эгинцев в Сунионе, о которой упоминает только Геродот, не описывается прямо как группа просителей, так что идентификация черепка hiketas с вышеупомянутыми эгинцами отнюдь не является определенной; во–вторых, доказательства связей между Аристидом и Эгиной проблематичны. Информация о том, что Аристид проживал в Эгине во время своего изгнания, четко засвидетельствована в записи лексикона Суда, упомянутой выше, и в коротком отрывке псевдодемосфеновской речи, в которой говорится, что Аристид оставался в Эгине, пока не был отозван демосом (XXVI 6), таким образом, косвенно ссылаясь на закон об отзыве изгнанников. К этим местам следует добавить очень краткое упоминание у Аристодема, в отрывке, где вспоминаются события персидской войны (FGrHist. 104 F 1,4): «Афинянин Аристид, сын Лисимаха, прозванный праведным, изгнанный из Афин и находившийся тогда в Эгине» (Ἀριστείδης δὲ Ἀθηναῖος, υἱὸς Λυσιμάχου, καλούμενος δίκαιος, ἐξωστρακισμένος ἐκ τῶν Ἀθηνῶν καὶ ὑπάρχων ἐν Αἰγίνηι τότε).
Эти три свидетельства, на мой взгляд, могут зависеть от рассказа Геродота (VIII 79,1), первого литературного свидетельства об остракизме Лисимахида, в котором историк рассказывает, что накануне Саламина, «когда собрались стратеги, из Эгины пришел Аристид, сын Лисимаха, афинянин, изгнанный народом, но которого я, узнав его характер, считаю лучшим и прекраснейшим человеком в Афинах». (Συνεστηκότων δὲ τῶν στρατηγῶν, ἐξ Αἰγίνης διέβη Ἀριστείδης ὁ Λυσιμάχου, ἀνὴρ Ἀθηναῖος μέν, ἐξωστρακισμένος δὲ ὑπὸ τοῦ δήμου, τὸν ἐγὼ νενόμικα, πυνθανόμενος αὐτοῦ τὸν τρόπον, ἄριστον ἄνδρα γενέσθαι ἐν Ἀθήνῃσι καὶ δικαιότατον).
Это повествование подхватывает и Плутарх (Arist. 8,2), где также есть хвалебное замечание о храбрости Аристида, когда он замечает, что проход к Саламину был прегражден персидскими кораблями и Аристид, браво пробравшись через вражеские корабли, поспешно прибыл из Эгины» (ἧκεν ὁ Ἀριστείδης ἀπ' Αἰγίνης παραβόλως διὰ τῶν πολεμίων νεῶν διεκπλεύσας).
Речь идет о встрече накануне Саламина, на которой Фемистокл один предложил не отступать и сразиться с персами. Аристид пришел ему на помощь, ради блага афинского полиса, в соответствии с лейтмотивом, который, как мы видели, будет прочно закреплен столетия спустя в работе Плутарха. Его возвращение из ссылки, в данном случае, без истечения канонических десяти лет, объясняется в контексте общего возвращения изгнанников в связи с изданием так называемого «трезенского указа». Этот указ, о котором до сих пор упоминалось несколько раз, как известно, является предметом долгих и неразрешенных споров среди ученых: некоторые детали его содержания, помимо простой и общей ссылки на отзыв изгнанников, содержащейся в различных древних источниках, действительно присутствуют в работе Геродота (который, однако, не упоминает об отзыве изгнанников), в то время как текст почти в полном объеме сохранился на стеле, обнаруженной около Трезена, которая из–за своей палеографической датировки (между концом четвертого и началом третьего века до н. э.), языка, формы и содержания, частично противоречащих кратким заметкам Геродота, вызвала широкие дебаты о ее подлинности.
Не желая вдаваться в суть извечного вопроса, в рамках данного обсуждения необходимо подчеркнуть один аспект: согласно рассказу историка, афинское население было эвакуировано не только в Трезен, но и в Саламин и, что особенно важно, в Эгину, с которой Афины до начала войны заключили мир в рамках общего мира между греками, собравшимися в Коринфе (Hdt. VII 145)..
В эпиграфическом тексте упоминание об Эгине полностью отсутствует: на самом деле население частично эвакуировано в Трезен, частично в Саламин, в то время как тем, кто отозван из изгнания, предписано ἀπιέναι εἰς Σαλαμῖνα καὶ μένειν αὐτοὺς ἐ[κε] / [ῖ ἕως ἄν τι τῶι δή]μῶι δόξηι περὶ αὐτων («идти в Саламин и оставаться там до тех пор, пока о них не будет что–то решено демосом"). Поэтому декрет в значительной степени настаивает на связи Афин с Трезеном и Саламином, исключая Эгину, но если принять информацию в тексте Геродота, то можно объяснить присутствие Аристида на острове иначе, чем просто его пребыванием там в период изгнания. Принимая раннюю датировку отзыва, действительно можно думать, что Аристид, вернувшись из изгнания, принимал активное участие в афинском «сопротивлении» персам, а его приезд с Эгины накануне Саламина объясняется его нахождением на эгинском острове с целью выполнения какого–то официального задания.
Однако связи Аристида с Эгиной, похоже, находят дополнительную поддержку в присутствии Аристида Эгинского в псевдо–фемистокловском эпистолярии: отождествление его с Аристидом, сыном Лисимаха, иногда отвергается, поскольку в эпистолярии эгинцы фигурируют среди обвинителей Фемистокла в суде по делу о продосии ([Them.] Ep. 11,3) в то время как согласно плутарховской традиции, которая также подтверждается в одном из писем и у Лукиана (Plut. Arist. 25,10; cp. [Them.] Ep. 4; Luc. Cal. 27), Лисимахид не должен был участвовать в осуждении Фемистокла. Однако в том же эпистолярии Аристид, сын Лисимаха, явно участвует в событиях, которые привели к осуждению Ликомида: он предстает как активный член группы, которая разрешила амнистию для тех, кто был обвинен в продосии, за исключением Фемистокла ([Them.] Ep. 8).
Поэтому не будет никакого несоответствия (по крайней мере, согласно части традиции) между поведением афинянина Аристида и эгинца Аристида, так что можно предположить, учитывая также отсутствие свидетельств об имени Аристид в эгинской ономастике, что это один и тот же человек.
Свидетельства эпистолярия, однако, не позволяют нам реально прояснить отношения Аристида с Эгиной: как можно заметить, в действительности, несколько традиций, кажется, сошлись в нем, свидетельствуя также противоречивые данные, так что единственное, что можно вывести, это то, что, вероятно, в части традиции Аристид принимал участие в суде против Фемистокла (его неучастие, по Плутарху, было еще одним положительным элементом характера и, следовательно, относилось к проафинской традиции) и что этнонимическое обозначение, относящееся к Эгине, могло быть заимствовано из текста Геродота (как уже предполагалось выше для отрывков, касающихся проживания в Эгине во время изгнания).
Учитывая довольно неопределенный статус отношений между Аристидом и Эгиной, возникает вопрос, как еще можно прочитать этот остракон.
Аристид алкмеонид?
Единственное предложение альтернативного прочтения остракона, выдвинутое до сих пор, заключается в том, что наличие термина ἱκέται является ссылкой на проклятие Алкмеонидов, семьи, к которой, как неоднократно отмечалось, предположительно относился Аристид: однако, что необъяснимо, эта гипотеза до сих пор не нашла поддержки, возможно потому, что, хотя попытка связать Аристида с этим геносом возможна, использование термина hiketai для обозначения скверны было бы уникумом в общих рамках остракона. Однако ссылка на более известную скверну, учитывая также связь Алкмеонидов с мотивом medismos, в отличие от малоизвестного, хотя и актуального в то время эпизода с эгинскими просителями, более подходит как обвинение, которое должно быть использовано в остраконе.
Более того, в литературной традиции не зафиксировано эпизодов с участием Аристида и групп просителей, и, как уже отмечалось, отношения Аристида с Эгиной и само определение Никодрома и его просителей как просителей являются довольно неопределенными элементами.
В свете рассмотрения двух наиболее значимых, хотя и проблематичных, остраков, я считаю вероятным, что мотивы антиаристидовой пропаганды, помимо конкретных причин, вызвавших его изгнание, находятся в полной гармонии с политическим климатом 480‑х гг. до н. э., те, которые также использовались против Алкмеонидов: медизм и килоново нечестие. Если моя интерпретация не намерена признавать историчность отношений между Аристидом и персами, то, с другой стороны, она все больше склоняется к признанию связи между Лисимахидом и геносом Алкмеонидов.
Тимокреонт Родосский: Аристид «наилучший» из афинян.
Мы не случайно до сих пор настаивали на связи между Аристидом и Фемистоклом, поскольку большая часть литературной судьбы Лисимахида связана с событиями, связанными с ним и Ликомидом.
Как известно, литературные источники всегда проявляли большой интерес к истории Фемистокла, представляя ее во многих случаях с чертами и характеристиками настоящего романа: Фактически, можно наблюдать конструирование «характера» Фемистокла, следы которого уже можно увидеть в работе Геродота, чья «симпатия» или антипатия к Ликомиду все еще обсуждается, [15] или даже больше в работе Фукидида, который в двух вставленных ad hoc экскурсах проявляет большой интерес к афинскому политику, чья парабола не попала в хронологическую дугу его истории.
Конечно, было бы преувеличением сказать, что единственно или в основном в этой огромной массе источников о Фемистокле нашлось место и упоминаниям об Аристиде, но то, что их соперничеству и разнообразию характеров было суждено стать литературным клише, демонстрирует, хотя и несколько в контражуре, свидетельство современника двух политиков: родосского поэта Тимокреонта, автора первого стихотворения, в котором встречается имя Аристида, и к которому восходит обычай сравнивать двух афинян.
Тимокреонт и Аристид
Поскольку сохранилось очень мало фрагментов произведений Тимокреонта, невозможно составить широкое и полное представление о темах, которыми он занимался. Однако те немногие свидетельства, которые мы о нем имеем, указывают на открытую враждебность к Симониду и Фемистоклу как на одну из основных тем его поэтического творчества. [16]
Согласно наиболее распространенной среди ученых интерпретации, учитывая близкие связи, которые, вероятно, существовали между Ликомидом и поэтом с Кеоса, враждебность Тимокреонта к Симониду была следствием глубокой ненависти родосского поэта к Фемистоклу.
Не вдаваясь здесь в вопрос о перепалке с Симонидом, очевидно, что в сохранившихся фрагментах произведения Тимокреонта излюбленной мишенью для инвектив в основном представлен Ликомид, хотя необходимо учитывать элемент фильтрации, которым оперировал Плутарх, основной источник тимокреонтовского сочинения: биограф был заинтересован в основном в представлении мест, где родосский поэт более или менее явно набрасывался на Фемистокла.
У Тимокреонта был личный мотив для ненависти к Ликомиду: [17] согласно собственным стихам родосского поэта и плутархову рассказу, Фемистокл, подкупленный тремя талантами серебра, смог вернуть родосских изгнанников, но не позволил вернуться домой поэту, что было предоставлено другим изгнанникам в обмен на деньги.
Поэтому аспект глубокой враждебности Фемистокла должен быть принят во внимание при рассмотрении самого длинного из сохранившихся фрагментов Тимокреонта, который также является первым литературным рассказом об Аристиде:

Ἀλλ' εἰ τύ γε Παυσανίαν ἢ καὶ τύ γε Ξάνθιππον αἰνεῖς, ἢ τύ γε Λευτυχίδαν, ἐγὼ δ' Ἀριστείδαν ἐπαινέω ἄνδρ' ἱερᾶν ἀπ' Ἀθανᾶν ἐλθεῖν ἕνα λῶιστον, ἐπεὶ Θεμιστοκλῆν ἤχθαρε Λατώ, ψεύσταν ἄδικον προδόταν, ὃς Τιμοκρέοντα ξεῖνον ἐόντα ἀργυρίοισι σκυβαλικοῖσι πεισθεὶς κατᾶγεν εἰς πάτραν Ἰαλυσὸν εἴς, λαβὼν δὲ τρί' ἀργυρίου τάλαντ' ἔβα πλέων εἰς ὄλεθρον, τοὺς μὲν κατάγων ἀδίκως, τοὺς δ' ἐκδιώκων, τοὺς δὲ καίνων ἀργυρίων ὑπόπλεως, Ἰσθμοῖ γελοίως ἐπανδόκευε ψυχρὰ κρέα παρέχων· οἱ δ' ἤσθιον κηὔχοντο μὴ ὤραν Θεμιστοκλέος γενέσθαι.

Но если ты хвалишь Павсания, или Ксантиппа, или Леотихида, то я хвалю Аристида, наилучшего из всех, кто пришел из священных Афин, поскольку Латоне ненавистен Фемистокл, лжец, несправедливый, вероломный человек, который под влиянием грязного серебра не позволил Тимокреонту вернуться на родину в Иалис, хотя тот был его гостем, но присвоил три таланта серебра — чтоб он утонул в море! — несправедливо возвращая на родину одних, изгоняя других, заставляя умирать третьих, набивая карманы деньгами. На Перешейке он нелепо развлекал гостей на пиру, предлагая тарелки с одним холодным мясом; и они ели, молясь, чтобы кончилось время Фемистокла (Timocr. F 1 D = Plut. Them. 21,4).

Ложный Приамель
Проблемы, которые больше всего интересовали ученых, связаны с датировкой стихотворения [18] и с типом лирической поэзии, к которому его следует отнести, [19] хотя существует значительное согласие в том, что текст имеет только внешний вид приамеля, сосредоточенный на типе энкомия, о чем свидетельствует, в частности, наличие aineo/epaineo в первых двух строках. Основное намерение композиции, содержащей восхваление Аристида как превосходного человека по сравнению с другими политиками, такими как Павсаний, Ксантипп и Леотихид, восхваляемыми слушателями родосского поэта, заключается в том, чтобы с помощью апросдокетона очернить Фемистокла, отрицательные стороны которого Тимокреонт перечисляет и причины своей ненависти к которому он особенно яростно объясняет. Таким образом, Приамель Аристида становится «антихвалой» Фемистокла.
Несомненно, главной целью стихотворения является обличение филохрематии Фемистокла, что нетрудно вывести и из того, что большее количество строк посвящено именно инвективе против Ликомида.
Более того, тон (характеризующийся смесью высокого стиля и ямбического языка) и содержание приближают текст к симпозиуму: перформативная ситуация, которую можно предположить, предполагает аудиторию, состоящую из аристократической элиты, симпатизирующей поэту и враждебной Фемистоклу как хрематисту и нарушителю священных уз ксении, [20] другими словами, настолько далекой от аристократической этики, насколько можно себе представить.
В стихотворении, которое наверняка было прочитано на аристократическом банкете, возможно, с участием товарищей поэта по изгнанию, энкомиастически упоминаются четыре персонажа, распределенные хиастически в стихах на две пары, состоящие из афинянина и спартанца, которые осуществляли стратегии во время персидской войны и участвовали в общих подвигах (Павсаний и Аристид сражались при Платеях, Ксантипп и Леотихид при Микале). Восхваляемые за добродетели Павсаний, Ксантипп и Леотихид являются собеседниками поэта, то есть сотрапезниками на пиру, где беседа предположительно вращалась вокруг событий современной политики и ее действующих лиц. Поэт намерен приписать Лисимахиду особую функцию и роль и использует для этого точное определение, которое отличает Аристида от Павсания, Ксантиппа и Леотихида и которое, учитывая относительную функцию превосходной степени прилагательного, ставит его в непосредственное и прямое сравнение с Фемистоклом. Аристид - ena lostos, морально предпочитаемый, в отличие от Фемистокла, который обозначен как pseustes, adikos, prodotes: уровень сравнения, таким образом, этический и предположительно политический, а не военный.
Исторический контекст
Даже если, как уже упоминалось, датировка цитируемого Плутархом отрывка Тимокреонта все еще является предметом споров, нет никаких сомнений в том, что историко–политический контекст ссылки должен быть определен в период между битвой при Саламине и основанием Делийско–Аттической лиги: Начиная с Саламина, фактически можно реконструировать политику Фемистокла, особенно активную в Эгейском море, в то время как в конце этого периода Фемистокл, похоже, больше не имеет никакого влияния на управление афинской политикой и, в частности, в новом органе для управления отношениями с союзниками, в Делийско–Аттической лиге.
Более того, даже если реальная ситуация на Родосе не проясняется из стихотворения, можно предположить (основываясь на другом фрагменте Тимокреонта, в котором поэт вспоминает, как его обвиняли в медизме), [21] что родосец, возможно, вместе с другими, был изгнан из своего города из–за своего медизма. Этот факт также означает, что анекдот может быть помещен в вышеупомянутый хронологический период, в котором отношения с Персией и эллинским миром были полюсом, вокруг которого вращалась политика эгеидских аристократий, и в котором связи Фемистокла с персидским миром еще не были регулярными и структурированными.
Других прямых свидетельств интереса Ликомида к родосской ситуации нет, [22] но можно отнести этот эпизод к группе «островных» действий Фемистокла, которые, как указывают источники, имели место сразу после Саламинa. [23] Сам Плутарх, похоже, предлагает эту дату для эпизода, рассказанного Тимокреонтом, обрамляя его как упоминание о хищнических действиях, которые Ликомид, как говорят, совершал против жителей острова (Plut. Them. 21,1): aфинянин действительно «обходил острова и вымогал деньги у их жителей» (περιπλέων τε τὰς νήσους καὶ χρηματιζόμενος ἀπ' αὐτῶν). К этому следует добавить, что, даже если примеры такой деятельности, о которых сообщает Плутарх, а до него Геродот, относительно немногочисленны, галикарнасец не может не отметить, что он не в состоянии сказать, платили ли Фемистоклу деньги другие несиоты, кроме упомянутых им, но, по его мнению, это весьма вероятно (Hdt. VIII 112: Εἰ δὲ δή τινες καὶ ἄλλοι ἔδοσαν νησιωτέων, οὐκ ἔχω εἰπεῖν· δοκέω δέ τινας καὶ ἄλλους δοῦναι καὶ οὐ τούτους μούνους).
Поэтому свидетельство Тимокреонта, если оно относится к этой ситуации, можно считать не только личной полемикой, но и признаком современной традиции, враждебной Фемистоклу как хрематисту, особенно живучей в среди островов Эгейского моря, о чем свидетельствует аналогичный случай с работой Иона Хиосского, который, тем не менее, имел в лице своего личного героя Кимона, а не Аристида, чтобы противостоять Фемистоклу.[24]
Поэтому предпочтение, отданное сыну Лисимаха, можно интерпретировать не только с личной, но и с политической точки зрения: ситуация, описанная Тимокреонтом, похоже, отражает отношения между Афинами и островными союзниками в период формирования Делийско–Аттической лиги, на которую поэт, как справедливо отмечает Эрвин Боура, намекает через упоминание Латоны. Перифразой ἐπεὶ Θεμιστοκλῆν ἤχθαρε Λατώ Тимокреонт указывает на неприязнь, которую питали к Фемистоклу сторонники зарождающейся Делийско–Аттической лиги, [25] вероятно, не желавшие доверить организацию лиги Ликомиду, который так жестоко и высокомерно управлял отношениями с островами.
Похвала Аристиду в таких обстоятельствах становится более понятной в свете других свидетельств, которые вместо этого подчеркивают роль, сыгранную сыном Лисимаха в организации Делийско–Аттической лиги, акцентируя его корректное поведение по отношению к своим союзникам, особенно в установлении размера фороса, благодаря которому произошел переход от жестокости поборов Фемистокла к установлению пропорциональной дани и, таким образом, от афинской гегемонии, навязанной посредством хищений и насилия, к институционализированным контрибуциям (Diod. XI 47; Nepos Arist. 2; Plut. Arist. 24.3).
Чтобы избежать неудобных восстаний среди островных союзников, Афины фактически лишили Фемистокла управления Делийско–Аттической лигой и доверили организацию Аристиду, чья репутация праведника в этом вопросе убедительно подтверждается древними источниками. Ссылка Тимокреонта на эту политическую ситуацию узнаваема в панегирике Аристиду и в упоминании о ненависти Латоны к Фемистоклу, что вполне может указывать на недоверие к Ликомиду со стороны членов Лиги.
Не случайно настаивают на том, что Фемистокл нарушает связи ксении, узы четкой аристократической матрицы, не только по отношению к поэту (Τιμοκρέοντα ξεῖνον ἐόντα), но и в более общей перспективе, как можно заключить из последних стихов, посвященных банкету с блюдами из холодного мяса, предложенному Фемистоклом своим гостям, вставленных с явной целью сделать Ликомида объектом публичной зависти.[26]
Также не случайно в последних стихах используется глагол epandokeue, который обычно употребляется в композициях высокого стиля для обозначения гостеприимства богов и аристократов. Это явная критика со стороны аристократических кругов Эгеиды, которые относились к афинскому полководцу с пренебрежением и в то же время высоко ценили Аристида, agathos aner, [27] чьи классические аристократические добродетели, отсутствовавшие у Ликомида, хотя и не восхвалялись открыто, были глубоко уважаемы.
Вопрос, который остается открытым на данный момент, заключается в том, можно ли трактовать сочинение Тимокреонта как указание на существование реальной аристидовой политики в Эгейском море (состоящей из отношений с местными аристократиями), [28] альтернативной фемистокловой - ксения между Фемистоклом и Тимокреонтом, похоже, не оставляют сомнений в том, что у Ликомида были прямые связи с несиотскими кругами, — или же предпочтение, отданное родосцем Аристиду, следует воспринимать как простое свидетельство репутации Лисимахида как противника Фемистокла, единственной афинской альтернативы хищной фемистокловой модели.
Данные, которые можно почерпнуть из тимокреонтовского источника, в любом случае указывают на то, что мы видим первый шаг к созданию клише, которые будут характеризовать фигуру Аристида: Лисимахид появляется как «наилучший» среди афинян, его достоинства, не указанные в других источниках, можно определить только по контрасту с прилагательными, которые негативно характеризуют Фемистокла. Это не означает, что Аристид был менее известен, чем Ликомид, но скорее может свидетельствовать о существовании политического соперничества между этими двоими, чья разница в поведении по отношению к своим союзникам читалась как на этическом, так и на политическом уровне, настолько, что давала возможность сделать их поборниками соответственно умеренной аристократии и демократии.
Уже из тимокреонтовского отрывка, таким образом, можно уловить характеристику, которая объединяет источники пятого века: это источники, которые рисуют в основном положительный профиль Лисимахида, хотя это тощий профиль, который ограничивается несколькими чертами, настаивая в основном на моральных качествах афинянина, часто в контекстах, в которых его этическое величие проявляется только в контрасте с мужланством его антагониста, Фемистокла.
Геродот: Aристид aristos kai dikaiotatos.
Даже в историографическом труде Геродота, втором литературном источнике в хронологическом порядке, где прямо упоминается Аристид, фигура политика представляется довольно неуловимой. В Истории (VIII 79.1). Лисимахид, даже если он определяется как «лучший и самый справедливый человек в Афинах» (ἄριστον ἄνδρα γενέσθαι ἐν Ἀθήνῃσι καὶ δικαιότατον), получает значительно меньше внимания, чем его вечный соперник Фемистокл.
В Истории упоминания о подвигах Аристида ограничиваются лишь тремя моментами: встречей с Фемистоклом и другими греческими стратегами вечером накануне битвы при Саламине (VIII 79-81), эпизодом в Пситталии (VIII 95) и упоминанием о его роли стратега при Платеях (IX 28.6). Кроме первого эпизода, рассказ о действиях Аристида не получил у историка особого развития: причина такой краткости, которая, по крайней мере, не согласуется с благоприятной оценкой Геродотом этого персонажа, по–разному интерпретируется как результат реальной заурядности подвигов Аристида, так что историк придал бы им заслуженную важность, или как результат невозможности найти дальнейшую информацию о персонаже: о фигуре Аристида, уже в период написания труда Геродота, возможно, нет других связанных с ним упоминаний, кроме основания Делийско–Аттической лиги.
Прежде чем обсуждать эти интерпретации, которые, на мой взгляд, лишь частично попадают в цель, необходимо остановиться на трех различных эпизодах, при необходимости сравнивая их с соответствующими параллельными локусами. [29]
Аристид и Саламин
Геродот вводит фигуру Аристида ex abrupto в особенно волнительный момент войны между греками и персами: греческие стратеги, собравшиеся в Саламине, обсуждали, что делать, не решив, стоит ли вести войну с врагами в окрестных водах, и еще не зная о фемистокловой хитрости, которая заставила персов окружить греческие корабли. В связи с этим обстоятельством, вспоминает Геродот (VIII 79,1), «из Эгины прибыл Аристид, сын Лисимаха, афинянин, который был изгнан народом, но которого я считаю, осведомясь (pynthanomenos) о его характере, лучшим и справедливейшим мужем Афин» (ἐξ Αἰγίνης διέβη Ἀριστείδης ὁ Λυσιμάχου, ἀνὴρ Ἀθηναῖος μέν, ἐξωστρακισμένος δὲ ὑπὸ τοῦ δήμου, τὸν ἐγὼ νενόμικα, πυνθανόμενος αὐτοῦ τὸν τρόπον, ἄριστον ἄνδρα γενέσθαι ἐν Ἀθήνῃσι καὶ δικαιότατον).
Вмешательство Аристида, по крайней мере на начальном этапе, похоже, сыграло решающую роль в подавлении возражений, особенно со стороны пелопоннесцев, которые предпочли бы двигаться к Истму, тем самым оставив аттическую территорию на произвол судьбы: Геродот, добавив, что Аристид был информирован о намерениях пелопоннесцев (VIII 79, 4) неявно придает его приходу из Эгины черты последней попытки убедить других греческих стратегов, после того как предыдущая попытка Фемистокла не удалась (VIII 74-75,1). Именно к Ликомиду обращается Аристид, после того как совет стратегов вызвал его для беседы наедине. В этот момент Геродот передает прямую речь Лисимахида, которая сильно страдает от клише вражды между двумя афинянами: Аристид предлагает Фемистоклу дать битву (ἡμέας στασιάζειν χρεόν ἐστι), чтобы принести наибольшую пользу своей стране, и, не зная о маневре Фемистокла, сообщает Ликомиду о персидской блокаде, которая фактически вынудит греков сражаться в водах Саламина, и предлагает ему сообщить об этом другим полководцам. [30] Ответ Фемистокла полностью соответствует его образу у Геродота: готовому использовать любые средства для достижения своей цели хитрецу. Ликомид фактически сначала признается Аристиду в своей хитрости, а затем, признав, что Лисимахид дал чрезвычайно полезный совет (κάρτα τε χρηστὰ διακελεύεαι), предлагает Аристиду самому передать весть об окружении другим грекам, поскольку, ему самому не поверили бы (VIII 80). Однако, несмотря на драматический доклад Аристида другим стратегам, завершившийся советом готовиться к обороне в водах Саламина (παραρτέεσθαί τε συνεβούλευε ὡς ἀλεξησομένους), большинство командиров не поверили, пока не прибыла триера с дезертирами, которые сообщили ту же информацию (VIII 81-82).
Даже без сравнения с locus parallelus Плутарха, рассказ Геродота, кажется, показывает, что Аристид действительно коннотируется положительно, но опять же важность его действий и его качеств, как показано в стихах Тимокреонта, кажется, четко вырисовывается только из сравнения с Фемистоклом, чьим «советником» и сотрудником Аристид представлен в отрывке Геродота, что свидетельствует о синкризисе между двумя политиками, который, очевидно, укреплялся на протяжении десятилетий. Как и у Тимокреонта, позитивность фигуры Аристида также страдает от ограничения: псевдо–приамель был сформулирован таким образом, чтобы, несомненно, представлять субъективную точку зрения автора, хотя он, вероятно, был представителем голоса некоторых эгеидских кругов, благосклонных к Лисимахиду, так и в Геродоте положительная характеристика, кажется, остается, так сказать, в пределах афинских границ. Аристид, конечно, aristos и dikaiotatos, но только среди афинян; не случайно битва, на которую приглашает Фемистокл, — это борьба за благо Афин, и его убедительная сила фактически не оказывает никакого воздействия на союзников. Он Аристид с ограниченным диапазоном действий, что можно ясно увидеть из краткого сравнения с locus parallelus Плутарха, который, представляя образ Аристида, во многом схожий с образом у Геродота, делает его акты более решительными и функциональными.
Первоначальная ссылка Геродота на остракизм Аристида была подхвачена и расширена Плутархом в вышеупомянутом отрывке об отзыве из изгнания, мотивированном, прежде всего, страхом, что «Аристид, отдавшись варвару, переметнется на другую сторону и заберет с собой многих афинских граждан»: однако сразу же после этого Плутарх вмешался, чтобы опровергнуть эту последнюю возможность, утверждая, что это была ошибка в суждениях, о чем свидетельствует и тот факт, что Аристид «делал все и давал всевозможные советы, чтобы во имя общего спасения сделать своего злейшего врага самым достойным славы» (Arist. 8,1: πάντα συνέπρατε καὶ συνεβούλευεν, ἐνδοξότατον ἐπὶ σωτηρίᾳ κοινῇ ποιῶν τὸν ἔχθιστον). Здесь налицо Аристид, который, как и у Геродота, квалифицирует себя «советником» Фемистокла, но при этом проявляет мало интереса к славе, в соответствии с клише, которое будет развито прежде всего в сократической сфере. После этого вступления Плутарх вставляет анекдот, который также упоминает галикарнасский историк, прибегая в этом случае к описанию, которое проливает больше света на сыгранную Аристидом роль [31]. Также у Плутарха Фемистокл раскрывает сопернику свою хитрость, но иначе, чем в рассказе Геродота, он просит его вразумить Эврибиада, верховного вождя войск, поскольку тот больше доверял Аристиду, чем ему (Arist. 8,6: εἶχε γὰρ μᾶλλον αὐτοῦ πίστιν); Однако во время совета навархов Фемистокл сам выступает и объясняет свой план, вызывая критику со стороны Клеокрита из Коринфа, который указал Ликомиду на то, что даже Аристид не поддерживает его, поскольку он молчит. [32] Только в этот момент совета Плутарх заставляет Аристида вмешаться, чтобы возразить Клеокриту и показать свою поддержку плану Фемистокла: на самом деле Плутарх не делает явным эффект вмешательства Аристида, но переходит, с настоящим многоточием, непосредственно к рассказу об эпизоде Пситталии, как бы подчеркивая, что Аристид показал, как вести себя, следуя dikaiosyne в совете, и аристее в действиях.
Поэтому Аристид, несмотря на постоянное присутствие топосов вражды и синкризиса с Фемистоклом, сияет в своем собственном блеске и одним своим присутствием действует как deus ex machina. Также и у Геродота, по крайней мере первоначально, функция Аристида казалась такой же, но затем он уходит в тень; в Истории единственная реальная функция, оправдывающая введение этого персонажа в экономику произведения, заключается в том, что он сообщил Фемистоклу «благую весть» (εὖ ἤγγειλας) об окружении персами (VIII 80,1). У Плутарха, с другой стороны, необходимость вмешательства Аристида подчеркивается по–разному: с помощью отдельных примечаний и продуманного построения повествования, которое, начиная с отзыва из изгнания, заставляет читателя считать присутствие афинянина необходимым для спасения Греции, не говоря уже о том, что прибытие из Эгины кажется прямым возвращением из места изгнания, как бы еще больше подчеркивая необходимость присутствия Аристида для разрешения столь деликатного момента.[33]
Косвенным доказательством существования версий, обесценивающих факт присутствия Аристида, служит тот факт, что присутствие Аристида в совете стратегов даже не упоминается Диодором, который, показывая в других местах знание традиций, абсолютно благоприятных для афинянина, в своем рассказе об этом эпизоде перекладывает все заслуги на Фемистокла: по словам сицилийца (XI 16), на самом деле именно Фемистокл «посоветовал вступить в морской бой у Саламина» (Θεμιστοκλῆς δὲ συνεβούλευσε περὶ τὴν Σαλαμῖνα ποιεῖσθαι τὸν ἀγῶνα τῶν νεῶν) и благодаря своим тактическим аргументам заставил стратегов проголосовать за его предложение.
Если версия Плутарха, по всей видимости, является репризой рассказа Геродота, с акцентированием важности роли Лисимахида в проекте его биографии, то правдоподобно, что рассказ Диодора, учитывая также отсутствие ссылок на эпизод с Пситталией, фактическое предприятие Аристида в ходе битвы, представляет собой вместо этого «альтернативную», «фемистокловскую» версию эпизода. На самом деле, сейчас принято считать, что о битве при Саламине распространялось несколько повествований, с различными точками зрения на события, и разными суждениями о политических лидерах, принимавших в ней участие. Тот же pynthanomenos, использованный Геродотом для введения фигуры Аристида в начале эпизода, показывает, на мой взгляд, что историк черпал информацию об Аристиде из кругов, все еще благосклонных к Лисимахиду.
Аристид, герой Пситталии
Доказательством только что сказанного служит рассказ об эпизоде Пситталии, который Геродот также вспоминает в очень сжатой форме в конце повествования о морском сражении при Саламине. В этом случае историк, похоже, чувствует необходимость прояснить роль Лисимахида во время битвы, поскольку он начинает со слов: «Что касается афинянина Аристида, сына Лисимаха, которого я уже упоминал как лучшего из мужей, то при начале стычки у Саламина вот что он сделал» (VIII 95: Ἀριστείδης δὲ ὁ Λυσιμάχου, ἀνὴρ Ἀθηναῖος, τοῦ καὶ ὀλίγῳ τι πρότερον τούτων ἐπεμνήσθην ὡς ἀνδρὸς ἀρίστου, οὗτος ἐν τῷ θορύβῳ τούτῳ τῷ περὶ Σαλαμῖνα γινομένῳ τάδε ἐποίεε). Однако последующий рассказ об этом эпизоде ограничивается двумя короткими строками, в которых упоминается, что Аристид взял с собой многих афинских гоплитов, которые были размещены вдоль побережья Саламина, и, высадившись на небольшом острове Пситталия, расправился со всеми находившимися там персами. И здесь, на мой взгляд, снова происходит пересечение между определением Аристида (которого здесь называют лучшим из мужей и уже не только афиняне) и его фактическим влиянием на окончательную победу. На самом деле эпизод с Пситталией у Геродота стоит на десятом плане, являясь простым приложением к основной битве; однако, как показывает трактовка Эсхила в Персах, в пятом веке существовали традиции, которые подчеркивали важность этого десанта.
По общему мнению современных ученых, Эсхил придавал высадке на остров особое значение, о чем свидетельствует и чисто количественный факт: ее описание занимает более двадцати стихов (447-471), что явно бросается в глаза по сравнению с повествованием о столкновении при Саламине, которое, безусловно, решало судьбу войны, длится немногим более ста стихов (353-432; 472-514), прерываясь, к тому же, именно рассказом о Пситталии, которая, таким образом, занимает в постановке Эсхила центральное место.
Не желая вдаваться здесь в существо неразрешимой проблемы относительно политического прочтения произведений Эсхила, несомненно, текст Эсхила можно рассматривать как указание на то, что еще в конце 470‑х годов до н. э. существовала среда, в которой праздновалось пситталийское предприятие и, соответственно, ее главный герой, который уже покинул сцену. В своей работе Эсхил не упоминает двух героев Саламина и Пситталии, но очевидно, что их имена должны были быть хорошо известны публике, а дата представления (472 г.), столь близкая к остракизму Фемистокла, может только предполагать, что гумус, в котором развивался «культ Пситталии», был образован враждебной Ликомиду средой, которая поэтому стремилась ограничить его заслуги. [34] Более того, Геродот дает описание Пситталии, по крайней мере, первоначально схожее с тем, которое приводит Эсхил: в главах, предшествующих появлению Аристида на сцене, историк уже останавливался на Пситталии, рассказывая о том, как великий царь послал туда персов, чтобы спасти боевых товарищей и уничтожить врагов, которых могло затянуть туда во время морской битвы. [35]
Стратегическое значение островка, таким образом, было хорошо известно историку, и, на мой взгляд, невозможно, чтобы среди дошедших до него известий (pynthanomenos) об аристосе и дикайотатосе Аристиде Геродот не встретил рассказов о подвигах Аристида в Пситталии, поэтому его краткость все больше кажется сознательным выбором. И снова плутархово locus parallelus предоставляет широкий спектр дополнительных примечаний, некоторые из которых можно проследить к работе Фания Эресского (Fania F25 W2 = Plut. Them.13; Arist. 9.1-3; Pelop. 21.3). По словам биографа, за Аристидом шли самые храбрые и боеспособные граждане, не все персы были убиты сразу, но некоторые из них, взятые в плен и отправленные Фемистоклу, были принесены в жертву Дионису, пожирателю сырого мяса, согласно оракулу, и, наконец, в Пситталии был воздвигнут трофей, потому что там произошел самый стремительный момент битвы. Праздничный тон, используемый Плутархом, безусловно, является результатом желания представить этот эпизод как реальный подвиг Аристида, но несомненно, что некоторые элементы должны были дойти до Плутарха в результате желания отметить этот эпизод, который, как мы видели, может иметь свои корни уже в пятом веке до нашей эры. Даже факт, что Геродот счел необходимым напомнить эпизод с Пситталией в типичной манере речитативного стиля, который предусматривает кольцевое развитие повествования, можно рассматривать как знак того, что его аудитория знала об этом эпизоде.
Аристид при Платеях
В рассказе Геродота после эпизода с Пситталией следы Аристида фактически теряются: упоминание о стратегии афинянина в битве при Платеях оказывается простой формальностью (IX 28.6), а участие Аристида в нескольких эпизодах, которые, известные нам в основном по Плутарху, обретают в рассказе историка других действующих лиц или полностью игнорируются. [36] В целом, сравнение между рассказом Геродота об этих событиях и тем, что можно найти в различных параллельных источниках, показывает стремление Геродота почти обезличить решения, в основном приписываемые афинянам. [37] Правдоподобная мотивация для такого отношения может заключаться в том, что, как было замечено, каждая из последних четырех книг Истории Геродота имеет своего коллективного протагониста и индивидуального героя. Книга IX, в которой Аристиду должно было быть уделено больше всего места, является чисто спартанской книгой, индивидуальный герой которой представлен Павсанием сыном Клеомброта, в то время как Афины, которые, тем не менее, занимают видное место, предстают там в основном как община; тем не менее, отношение к Аристиду в Платеях, на мой взгляд, является еще одним доказательством маргинальности фигуры Лисимахида в работе Геродота и слабости аристидовской традиции в Афинах, которые часто посещал Геродот.
Аристид и Геродот
Как уже было отмечено, геродотовский Аристид, несмотря на его первоначальную положительную коннотацию, является совершенно непрозрачной фигурой. Причину такого отношения вряд ли можно найти в том, что во времена Геродота Аристида помнили только по основанию Делийско–Аттической лиги, поскольку, например, в рассказе историка нет ни одного упоминания о Лисимахиде и союзниках, даже в последних главах, где обсуждается судьба Ионии, что было бы совершенно очевидно. [38] Как мы видели, вполне вероятно, что во времена Геродота известия о подвигах Аристида все еще циркулировали, и в целом в тексте Геродота можно обнаружить проаристидовский настрой, вероятно, подкрепленный контактами с кругами, в которых память о подвигах государственного деятеля была еще жива, [39] хотя, предположительно, это была слабая традиция. Новый факт, который вытекает из текста Геродота и который, возможно, может дать некоторые дополнительные указания, — это появление клише о сотрудничестве между Аристидом и Фемистоклом: Если в тимокреонтовском тексте, написанном в то время, когда в Афинах, вероятно, шла внутренняя борьба за управление союзниками, два политика предстают в явной оппозиции, то в тексте Геродота, с другой стороны, написанном и прочитанном публично в другой политической фазе, несмотря на воспоминания о топосе вражды, преобладает манера согласия, которое приведет к тому, что в некоторых более поздних источниках фигура Аристида будет все больше и больше представляться советником Фемистокла, основателя демократии. С этой точки зрения можно рассматривать труд Геродота как работу, направленную на возвеличивание Афин как спасителя Греции, таким образом, минимизируя контрасты внутри них и инициируя то мифическое представление о политиках 490‑х и 480‑х годов, которое должно было получить большое распространение в конце 5‑го века до н. э. и еще больше в риторике 4‑го столетия.
Аристид и Фукидид
Представление Аристида у Фукидида несколько иное. В работе афинского историка мы видим дальнейшее принижение фигуры Лисимахида, который упоминается лишь дважды: в связи с афинским посольством в Спарту для возведения стен аттического полиса (I 89,3-92) и в связи с размером первой дани, наложенной Афинами на союзников Делийско–Аттической лиги (V 18,5).
В первом случае эпизод полностью сосредоточен на Фемистокле, чьи заслуги в строительстве афинской империи Фукидид стремится подчеркнуть, в то время как персонаж Аристида появляется в роли второго плана, простого участника, вместе со своим коллегой Абронихом, дипломатической миссии, целью которой было помочь Фемистоклу обмануть спартанцев в высших интересах своей страны, принеся Ликомиду, который находился в Спарте (чтобы выиграть время) известие о том, что стена уже почти построена.[40]
Если присутствие имени Аристида в таких обстоятельствах можно объяснить простыми требованиями исторической точности, акрибии, как выразился Фукидид, то отсутствие имени Лисимахида в связи с основанием Делийско–Аттической лиги удивляет: там, где историк упоминает о переходе гегемонии от Спарты к Афинам, он в общих чертах говорит, что греческие союзники, в частности ионийцы, обратились к афинянам, чтобы освободиться от тиранического Павсания, тогда как другие источники вместо этого упоминают, что ионийцы в этих обстоятельствах обратились к Аристиду (или Кимону) и затем, в следующем отрывке упоминается, как афиняне немедленно определили форос и учредили должность эллинотомиев (I 95-96), но не упоминается основополагающая роль, которую Аристид, как свидетельствует остальная часть традиции, сыграл в этом обстоятельстве.[41]
Однако несомненно, что Фукидид знал о роли Аристида в этом обстоятельстве, поскольку среди различных пунктов сообщаемого текста Никиева мира историк использует выражение τὸν φόρον τὸν ἐπ' Ἀριστείδου (V 18,5) для обозначения первоначального фороса Делийско–Аттической лиги.
Данные, которые можно почерпнуть из свидетельств Фукидида, относительно немногочисленны: почти полное отсутствие фигуры Аристида в экскурсе о Фемистокле и в целом в Пентеконтаэтии не удивит читателей Фукидида, поскольку в работе Фукидида единственным настоящим афинским «героем», который появляется в доперикловский период, является Фемистокл, профиль которого историк прослеживает, призванный показать его роль как основателя афинской морской империи и предшественника самого Перикла, в то время как другие персонажи, действовавшие вместе с ним или, по крайней мере, в период Пентеконтаэтии, похоже, не особенно интересуют историка: Это обстоятельство, по–видимому, продиктовано также намеренной краткостью такого экскурса, [42] основной целью которого было показать alethestate prophasis войны, прослеживаемый к афинской auxesis и к последующему постепенному акцентированию на столкновении со спартанцами, через сжатый перечень военных подвигов, что приводит, например, к тому, что фигура Кимона становится почти простым именем, вероятно, отражая тот факт, что афинский историк не поддерживал его политику биполярности Спарта–Афины.
Также было замечено, что в экскурсе, посвященном Фемистоклу, Фукидид, кажется, в некотором роде сталкивается с работой Геродота: в конкретном случае эпизода возведения стен, если верно, что он отсутствовал в работе Геродота, высказывания, содержащиеся в фукидидовском рассказе и, в частности, в прямых речах спартанцев и Фемистокла, сильно напоминают некоторые замечания Геродота.
Более того, как по своему содержанию, выходящему за рамки собственно рассказа о Пелопоннесской войне, так и по своему логографическому стилю, «фемистокловы» главы труда Фукидида, похоже, были написаны на довольно раннем этапе, до написания основного произведения, вероятно, в связи с взаимными обвинениями, которые спартанцы и афиняне выдвинули в начале войны, по мнению некоторых, с намерением защитить перикловскую политику также через защиту Фемистокла, считавшегося именно инициатором этой политики (морской и антиспартанской).
Значение стен в процессе строительства афинской империи и демократии в мысли Фукидида хорошо известно, и упоминание Аристида в этом обстоятельстве как члена дипломатической миссии, отправленной в Спарту, официально для успокоения спартанцев, но на самом деле с целью обмануть лакедемонян, может быть свидетельством желания указать на общность целей, которая привела Афины к превращению в морскую державу и которая, вероятно, по мнению Фукидида, должна была характеризовать тогдашние Афины.
Аристид Фукидида в некотором смысле является эволюцией Аристида Геродота: это Аристид, который обманывает ради блага своего полиса и фактически сотрудничает с Фемистоклом. Исключительный характер сотрудничества между двумя политиками, а также репутация Лисимахида как справедливого человека, безусловно, были тематическими элементами, хорошо известными историку, учитывая их присутствие как у более ранних авторов, так и, в частности, как мы увидим, в современной комедии; поэтому тот факт, что Фукидид не прибегает непосредственно к таким темам, может указывать на желание историка создать образ единых, явно антиспартанских Афин, которые фактически слепо следовали советам своего лидера того времени, Фемистокла, с которым Аристид в конечном итоге почти ассимилировался, но которого в дальнейшем затер в тень, что, однако, можно объяснить особым желанием Фукидида отдать предпочтение политическому, а не этическому аспекту фактов и характеров и защитить перикловскую политику, защищая политику его предшественника, Фемистокла.
Афины у Фукидида, таким образом, лишены внутренних контрастов, даже больше, чем у Геродота, в чьей работе невраждебность между двумя политиками была явно исключительным и недолговечным событием.
Такой образ, как уже было сказано, легко вписывается в климат, который должен был предшествовать началу Пелопоннесской войны, но и этот образ homonoia, и тем более ссылка на форос времен Аристида в цитируемом историком тексте Никиева мира, предполагающая существование консолидированной традиции, которая рассматривала размер этого фороса как справедливый, могут быть легко адаптированы к климату дискуссий 420‑х годов до н. э., в котором темы фороса и управления империей приобрели жизненную важность — можно вспомнить, например, возвращение и пропагандистское использование фигуры Аристида никиевыми кругами — и в котором, как уже упоминалось выше, происходило движение к мифологизации Афин времен Персидских войн и политиков, которые создали Афинскую империю[43]
Аристид в комедии 5 века до н. э.
Как известно, греческая комедия, особенно античная, тесно связана с деятельностью полиса, и «хотя она не ставит своей целью предложить реальную политическую программу или дать ключ к решению различных проблем, стоящих перед афинскими гражданами, ее цель — интерпретировать стремления, настроения и беспокойство отдельных групп или граждан и направить их в русло, соответствующее комическому зрелищу и ожиданиям публики, собравшейся в театре с целью поразмышлять, а также посмеяться и получить удовольствие» (Перузино). [44] Поэтому, даже в большей степени, чем трагедия (которая стремится спровоцировать общественное мнение на размышления об этических и идеологических вопросах великих тем человеческой мысли), комический театр, направленный на более условные уровни общественных дебатов, представляет для историка источник (который нельзя недооценивать) для понимания современного социального и политического климата, хотя и через тщательную работу по расшифровке данных, неизбежно подвергающихся деформации от поэта.
Социально–политический конфликт в аттическом полисе, характеризующийся столкновением различных интересов, обострившийся с началом Пелопоннесской войны, фактически лежит в основе значительной части комедий, созданных так называемым вторым поколением драматургов, чьи произведения в основном были направлены против эксцессов радикальной демократии и демагогического вырождения. Прибегая к onomasti komodein, драматурги свободно нападали на «отрицательных» ведущих фигур полиса, стремясь повлиять на общественное мнение и таким образом также сыграть свою роль в политической борьбе.
Неудивительно также, что эта позиция, глубоко критичная к современной политике и политикам, часто была связана с чувством ностальгии по прошлому, в более общем смысле, по Афинам периода Персидских войн. Отсюда в двух единственных комедиях, содержащих ссылки на Аристида, во Всадниках Аристофана и в Демах Эвполида, резонанс, ощутимый в этих двух текстах, позволяет предположить, что обращение к Аристиду переплетается с современным размышлением о политических моделях прошлого и их инструментальном и пропагандистском использовании в разгар конфликтов радикальной демократии. Другими словами, как и предполагалось, комические тексты становятся важными не столько для реконструкции исторической фигуры политика, сколько для реконструкции его интерпретаций и деформаций в то время, когда эти произведения были созданы.
«Всадники»
Во Всадниках - комедии, поставленной на Ленеях в 424 году до н. э. — ссылка на Аристида исчезает в пространстве строки: в финале пьесы Демос, главный герой, явное олицетворение афинского народа, благодаря вмешательству Колбасника, погрузившего его в кипяток, возвращается на сцену помолодевшим, в том же состоянии, в котором он «сидел за столом с Аристидом и Мильтиадом» (v. 1325: οἷός περ Ἀριστείδῃ πρότερον καὶ Μιλτιάδῃ ξυνεσίτει). Афины, «увенчанные фиалками» (v. 1323: ἐν ταῖσιν ἰοστεφάνοις οἰκεῖ ταῖς ἀρχαίαισιν Ἀθήναις), в которых Демос сидит за столом с Мильтиадом и Аристидом, — это явная ссылка на древние и славные Афины, постоянно боготворимые Аристофаном, Афины времен Персидских войн, которые сражались с внешними врагами и не стали жертвой обманов демагогов, и в частности на Клеона, фигуру, скрывающуюся за персонажем слуги Пафлагона, который в ходе пьесы льстил своему хозяину Демосу обещаниями и лестью, прежде чем был побежден и изгнан с агоры. Следует также отметить, что в пьесе присутствует и другой политический деятель прошлого — Фемистокл, который является «антимоделью» по сравнению с Пафлагоном, несмотря на попытки последнего представить себя подражанием ему, «новым Фемистоклом», еще более достойным, чем сам Фемистокл, по отношению к полису.
Именно Афины прошлого выступают в качестве противовеса современным Афинам: даже такой персонаж, как Фемистокл, которого демагогическая пропаганда пыталась присоединить к своему делу, реабилитируется Аристофаном в силу его sophia. Однако в итоге драматург предпочитает использовать фигуры Мильтиада и Аристида, чтобы напомнить о старых добрых временах: если выбор Мильтиада не столь удивителен, поскольку он вписывается в клише празднования славного поколения марафономахов через его способного полководца, то выбор Аристида, [45] напротив, удивляет.
Пожалуй, опасно строить гипотезы о том, что присутствие Лисимахида продиктовано желанием еще раз прославить гоплитские добродетели, через память о полководце, сражавшемся в Пситталии и приведшем греков к Платеям (поскольку присутствие хора всадников далеко от позиций радикальной демократии), может способствовать такому объяснению, но различные ссылки в пользу «морской политики» Фемистокла и «справедливого» империализма на протяжении всей пьесы, кажется, опровергают интерпретацию пьесы как полного отрицания афинского морского империализма и абсолютного превознесения гоплитизма.[46]
Ключ к пониманию присутствия Аристида рядом с Мильтиадом в воспоминаниях о старых добрых временах, возможно, снова находится в дуализме Фемистокл–Аристид: Если, как мы уже говорили, Аристофан осуществляет своего рода «реабилитацию» Ликомида, пытаясь освободить его от роли предполагаемого отца демагогов, неоднократно подчеркивая, в том числе и в финале, его безошибочную политическую интуицию, тем не менее, он не мог игнорировать злоупотребления этой фигуры; по этой причине в заключительной части своей пьесы он предпочел упомянуть лиц, о которых положительно вспоминали все: Действительно, не следует забывать, что публичные представления были случаями, на которых основывалась и поддерживалась общая память, а драматические агоны, в частности, представляли собой одно из наиболее идеологически значимых проявлений жизни сообщества. Другими словами, выбор двух конкретных персонажей для обозначения счастливого периода афинской истории подразумевает, что большая часть населения разделяет позитивные воспоминания.[47]
Поэтому снова, как и в работах Геродота и Тимокреонта, мы сталкиваемся с парадоксом скудной информации об Аристиде, несмотря на прямую и явно добрую о нем память.
Если на самом деле присутствие Фемистокла в пьесе связано с положительным воспоминанием о «морской политике», которая сделала возможным создание афинской империи, то упоминание имени Аристида, а не Ликомида для явной ссылки на «счастливые» Афины можно объяснить как ссылку на славу справедливости, которую Аристид, вероятно, приобрел в таких обстоятельствах: во Всадниках можно наблюдать постоянное обращение к теме эксплуатации союзников, [48] которая, к тому же, абсолютно актуальна, учитывая, что в 425/4 г. до н. э. Клеон продвигает указ, удваивающий количество фороса, [49] а тот самый Колбасник, который делает Демоса моложе, называется в хоре, прямо перед исполнением своего волшебства, «защитником островов». Таким образом, фигура Аристида опять–таки связана с темой справедливого фороса, к которой, очевидно, по причинам, указанным выше, Фемистокл не имел никакого отношения, и в более общем плане присутствие Лисимахида, похоже, означает ссылку на фигуру, связанную с правильным управлением империей, глубоко отличным от управления нынешних демагогов также с этической точки зрения.
Поэтому тематический замысел, задуманный Аристофаном при воспоминании о трех лидерах прошлого Афин, органичен и понятен: Мильтиад представлял того, кто победой при Марафоне сделал Афины славными и великими в глазах всей Греции, проложив путь к созданию империи и первенству народа, провозглашенного в пьесе при его возрождении как Демос, «царь эллинов» (ὦ βασιλεῦ τῶν Ἑλλήνων); Неоднократно упоминавшаяся «морская политика» Фемистокла сделала возможной реализацию империалистических планов, но фигура Аристида лучше воплощала первоначальный дух, который предвидел «справедливое» отношение к союзникам и атмосферу умиротворения со Спартой, чего так жаждал омоложенный Демос в финале (ему передают тридцатилетний Мир, скрываемый Пафлагоном–Клеоном).
Как уже говорилось, общее у этой пьесы с евполидовыми Демами - окончательное воплощение нового порядка, который, тем не менее, уходит корнями в прошлое: Старый Демос из Всадников, вернувшись к своей молодости, откажется от своего легковерия и готовности быть обманутым и будет проводить в своем собственном доме — явная аллегория афинского полиса - мудрую и взвешенную политику и прекрасное правление, противостоя эксплуатации правосудия, заботясь о флоте и моряках, добиваясь тем самым прекращения состояния войны и возвращения своей политической субъектности. Восстановление хорошего правления в Афинах начинается с омоложения Демоса, с чуда, которое совпадает с возвращением к прошлому: из этой идеи, что прошлое каким–то образом лучше настоящего, происходят, как уже отмечалось, почти все аристофановские комические структуры, в которых триумф и окончательное счастье никогда не представлены с характеристиками абсолютной новизны, но где даже самая сюрреалистическая реформа всегда на самом деле является реставрацией.
«Демы»
В Демах, пьесе, от которой сохранилось в общей сложности около двухсот стихов и которая датируется между 417 и 410 гг. до н. э., [50] сравнение между мифическим прошлым Афин и вырождением настоящего еще более несбалансированно в пользу первого, поскольку существует не только идеальный возврат к ценностям прошлого в политическом и моральном смысле этого слова, через новое осознание демоса, которое ведет к восстановлению народного суверенитета над демагогами, но происходит настоящее возвращение к прошлому, вернее, в прошлое, поскольку четыре личности из прошлого Афин, которые могли бы дать совет для хорошего управления городом, оживают, а затем возвращаются в Афины. В реконструкции этой археологии предков классических Афин, наряду с Солоном, Мильтиадом и Периклом, нашлось место и самому Аристиду. [51] Таким образом, как в комическом вымысле Всадников, так и в Демах он ассоциируется с великими лидерами афинского прошлого в антитезе алчным демагогам последних десятилетий V века до н. э.
В некотором смысле, таким образом, в Демах мы сталкиваемся с вариантом финальной ситуации Всадников. Даже если оставить в стороне проблемы датировки постановки евполидовской комедии, которая в любом случае появилась, безусловно, позже произведения Аристофана, усиление чувства ностальгии по прошлому ощутимо и может быть отчасти связано с иным видением автора и ухудшением ситуации в Афинах: если во Всадниках Демос был в целом еще сильным персонажем, которому нужно было только омолодиться и пировать с Мильтиадом и Аристидом, чтобы (заново) приобрести, почти поглотив их, главные добродетели (военные способности и справедливость), [52] то в Демах, с видением, которое, конечно, более пессимистично и в прошедшем времени, чем у Аристофана, необходимо реальное возвращение на землю лидеров прошлого, чтобы дать указания демосу и вернуть полису его былую славу. Если в комедии Аристофана демос, очевидно, все еще обладал определенными возможностями и качествами, чтобы подняться и избавиться от демагогов, то у Евполида вместо этого демос снова должен руководствоваться политиками прошлого, каждый из которых призван воплотить и вернуть в Афины добродетель/способность, которой, по мнению поэта, очевидно, не хватает современным политикам и афинскому обществу в целом.
С этой точки зрения Аристид призван олицетворять сферу dikaiosyne: явный признак того, что в дебатах последних двадцати лет V века до н. э. фигура афинского политика уже явно приобрела позитивную специфику в сфере dike, настолько, что его уже публично называли ho dikaios, о чем свидетельствует тот факт, что афинский политик находится в центре двух диалогов, сосредоточенных именно на справедливости, в которых, с одной стороны, обсуждается природа его dikaiosyne, [53] а с другой — конкретное применение этой добродетели.[54]
Фрагментарность пьесы вызывает много сомнений относительно расположения фрагментов и, следовательно, относительно реального развития сюжета, но общие контуры пьесы достаточно узнаваемы и позволяют нам сделать вывод, что после первой части, в которой развивается мотив комического героя Пиронида, который спускается в подземный мир, чтобы встретить четырех вождей, которых нужно вернуть в Афины, как в Лягушках Аристофана, сцена переносится на афинскую агору, где четыре политика призваны совершить свое действие.
Во фрагментах, которые можно отнести к загробной фазе пьесы, появляются имена других афинских политиков прошлого, но они не оживают. Независимо от того, была ли поставлена настоящая докимасия или нет, интересно отметить, что обычный мотив контраста между Аристидом и Фемистоклом каким–то образом присутствует и здесь: если принять приписывание Евполиду стиха, упоминаемого Плутархом, [55] который в свою очередь зависит от рассказа Идоменея Лампсакского, то на самом деле Аристид в Демах говорил бы о Фемистокле, описывая его как «искусного человека, но нечистого на руку» (σοφὸς γὰρ ἁνήρ τῆς δὲ χειρὸς οὐ κρατῶν) [56] с явной ссылкой, опять же, на мотив его алчности, [57] который, как мы видели, вполне присутствует и во Всадниках, где, однако, фигура Ликомида была «реабилитирована», в отличие от того, что происходит у Евполида, который, кажется, вместо этого принимает идеологическую точку зрения родства между Фемистоклом и демагогами.
Таким образом, Евполид явно объясняет исключение Фемистокла из списка тех, кто будет возвращен в Афины, и таким образом, в отличие от всех рассмотренных до сих пор источников по аристидовской традиции, фигура Аристида впервые обретает свое собственное пространство, не оторванное от фигуры Ликомида (которому он остается этически противопоставленным из–за своего contemptus divitiarum), а причина его первенства, хотя и присутствующая в вышеупомянутых свидетельствах, наконец, находит более широкое развитие, становясь определенно первенствующей в области dikaiosyne: В четырех фрагментах, которые, по мнению Тельо, можно отнести к загробному Аристиду, главной темой действительно является тема dike.
Первый из этих фрагментов, однако, ставит проблему интерпретации, которую нелегко решить: Строка F 9 δίκαιον οὐδὲν οὐδαμοῦ νεόττιον («нет нигде праведного птенца») обычно интерпретируется как означающая, что в области dikaiosyne Аристиду не будет «наследников», что вполне соответствует общей теме пьесы, в которой дискредитируются современные политики; однако Тельо недавно предложил другую интерпретацию: ученый отмечает, что Олимпиодор, свидетель фрагмента, в соответствии с платоновским текстом, который он комментировал, на самом деле хотел показать, что Аристид, хотя и праведник, не был выдающимся политиком, понимая politikos в полностью сократовско–платоновском смысле как того, кто полностью выполняет свою задачу, только если он успешно стремится к этическому улучшению своих сограждан, и поэтому использование стиха в таких обстоятельствах было бы правдоподобным, только если бы он служил для документирования неудачи Аристида в этой области. Таким образом, фрагмент является своего рода жалобой Аристида на то, что даже в его собственное время «нигде не было птенца–праведника». В действительности такая интерпретация не находится в абсолютном противоречии с первой и, прежде всего, не противоречит общему смыслу пьесы, поскольку не представляет собой deminutio Аристида, неспособного передать кому–то свою добродетель; восхваление прошлого, присутствующее в Демах, на самом деле не распространяется некритически на всех личностей, живших в древних Афинах: В действительности, как уже отмечалось в случае с Фемистоклом, драматург не знал о присутствии в прошлом политических деятелей, которые были «вредны» для полиса; однако, в отличие от современных Афин, этот негатив не распространялся на весь политический класс, отсюда назрела необходимость вернуть к жизни деятелей, которые отличились определенными добродетелями, уже, возможно, пошатнувшимися в прошлом, но, безусловно, отсутствующими в настоящем.
Следующий фрагмент (F 10), содержащий часть диалога между политиком и собеседником, вероятно Пиронидом, который задал ему вопрос об источниках его diaprepes dikaiosyne, более того, полностью соответствует этой «уникальности» Аристида как в прошлом, так и в настоящем:

А. Τί παθὼν ἐγένου δίκαιος οὕτω διαπρεπῶς;
Б. ἡ μὲν φύσις τὸ μέγιστον <ἦν>, ἔπειτα δὲ κἀγὼ προθύμως τῇ φύσει συνελάμβανον

А. «Как ты можешь быть так необычайно справедлив?»
Б. «Больше всех сделала природа, а потом я также кротко помогал ей».

Вопрос собеседника, кажется, вставлен в тот же сценический контекст, что и предыдущий фрагмент, и приобретает значительную риторическую эффективность именно в том случае, если предполагается, что ему предшествует удрученное заявление Аристида о полном отсутствии dikaiosyne у его современников. Ответ Аристида, как было справедливо замечено, не может не звучать как «явная позиция в софистическом споре между physis и askesis как детерминантами и противоположностями paideia. Провозглашая главенствующий вес physis, Аристид явно принимает традиционалистскую ориентацию аристократического типа, который в области образования обвинял софистику и ее эгалитарное притязание сделать arete объектом didake (sic), в упадке древней paideia и последующем риске подрыва установленного социального порядка» (Тельо).
Пессимистическая позиция Евполида еще больше усиливает необходимость вернуть Аристида на современную сцену, поскольку среди его современников никто не был склонен к dikaiosyne, а также ясно демонстрирует использование фигуры Аристида в антисофистическом ключе и с более выраженным, чем в предыдущих традициях, моралистическим отпечатком, который затем будет широко воспринят, в частности, в сократической традиции.
В сценах за пределами этого мира, после длинной тирады хора против некоторых демагогов, а также против явно противоположных персонажей, таких как Писандр и Никий, направленной на клеймение их наиболее частых «пороков», таких как филохрематия, и призывающей к применению крайних карательных мер против таких персонажей (Eupol. Dem. F 17,1-34) следует афинское действие четырех лидеров, которое, кажется, происходит с двойным намерением: за pars destruens (что ясно отражено в сценах, где каждый отдельный лидер продвигал карательные инициативы, в которых отличительные черты характера каждого из умерших были драматизированы путем приведения их в столкновение с их современными аналогами), вероятно, последовали pars construens, в которых политики начали свою реформаторскую работу, предлагая новые законодательные меры.
Любопытно, что, как недавно показал Тельо, именно Аристид первым возвращается в Афины в одиночестве, что, вероятно, свидетельствует об особой роли этого покойника в произведении Евполида, о мотивах которого, однако, можно только догадываться (Dem. F 17,35-60): именно Аристид, поприветствовав любимую родину, приказывает своему собеседнику приготовить еду, [58] неприхотливость которой могла бы только напомнить контраргумент, только что выдвинутый хором против полифагии современных политиков.
Политик сразу же осознает драматическую ситуацию, в которой оказались афинские полубоги, далекие от той необыкновенной эпохи молодости, в которой правили Аристид и Солон (F 17.45-48), два персонажа, которых легче всего уподобить друг другу по их поклонению дике и презрению к филохрематии: таким образом, вновь используется тот же метафорический механизм, что и в финале Всадников, что является еще одним доказательством того, что образ афинского прошлого и некоторых его лидеров переживал процесс мифологизации, который, как мы увидим, будет вновь рассмотрен, в частности, в риторике IV в. до н. э.
В этот момент, после вступления других политиков во главе с Пиронидом (F 17.60-77), открывается одна из самых длинных сохранившихся частей пьесы, состоящая из реального поединка между Аристидом и подхалимом, в котором политик призван проявить свою dikaiosyne конкретным образом и который хорошо иллюстрирует pars destruens, упомянутые ранее (F 17.78-120): сцены с подхалимами в качестве действующих лиц хорошо засвидетельствованы в античных комедиях (например, у Аристофана: Ach. vv. 818-829; 908-958; Av. vv. 1410-1469), но что отличает эту сцену, так это ее судебный аспект, который является почти противовесом судебной мании всех подхалимов.
Таким образом, мы явно наблюдаем первую фазу восстановительного действия политиков, в которой в данном случае Аристид призван играть роль kolastes, который после вероятного доноса ксена, которого пытался обмануть сикофант, вызывает обвиняемого, который в свою очередь пытается защищаться, принимая, как того требует его роль, позу kategoros. Помимо возможных «биографических» причин, которые могли побудить Евполида выбрать Аристида в качестве коласта подхалима, [59] интересно отметить, что Аристид представлен здесь как защитник ксена, иностранца, образ, который не может не относиться к положительной роли, которую традиция, как уже отмечалось, должна была отвести Аристиду в его отношениях с союзниками (например, Aristoph. Ach. vv. 818-829; 910-958). Этот образ усиливается последними словами подхалима, который в крещендо угроз обращается к Лисимахиду со словами: «Клянусь, я заставлю тебя плакать по чужеземцам» (F 17,110).
Диалог с самого начала сосредоточен на теме dike, в котором подхалим, используя классический механизм инверсии, пытается провозгласить себя защитником, [60] но Аристид ему возражает после настоящего «допроса», в конце которого подхалим, чьи филохрематия и адикия выпирают наружу, получает свое справедливое наказание, а политик выступает с монологом на тему dike.
Таким образом, в евполидовских стихах сикофантия в ее преследовании plousioi (в частности, xenoi) судебной властью рассматривается как выродившееся выражение демократического эгалитаризма, который нашел свое наиболее выродившееся политическое проявление в демагогах: не случайно сикофант разделяет с демагогом многие негативные качества, и поэтому Аристид снова становится антидемагогическим символом.
Наконец, монолог Аристида на пустой сцене, с явным разрывом сценической иллюзии, после первых обвинительных реплик против некоего Диогнета, чья фигура идентифицировалась по–разному, претерпевает аллокуторный поворот, обращенный ко всему полису, которому Аристид/Евполид приказывает практиковать dikaiosyne (F 17,118: «весь город называет меня праведником»). Возможно, но фрагментов на этот счет нет, во второй части пьесы, предназначенной для реформаторской работы четырех политиков, этот общий приказ воплотился бы в конкретные инициативы, продвигаемые Лисимахидом.
Политический посыл пьесы, несмотря на сомнения Стори, ясен: полемика Евполида не является «антидемократической», но, как справедливо замечает Тельо, направлена против всех элит. Предпочтительными и, конечно, наиболее легкими мишенями были, несомненно, демагоги, против которых особенно яростно выступает onomasti komodein автора; однако в ходе пьесы к этим персонажам иногда присоединяются фигуры противоположного знамени, такие как Писандр и его ксены или богач Каллий, все они «одинаково виновны в отступлении от демократического использования материальных благ». В некоторых случаях происходит настоящая ассимиляция противоположных фигур, как в случае с неизвестным демагогом, окруженным своей гетерией philoi, который ассимилируется с политиками аристократического происхождения с их xenoi, одинаково виновными в создании ассоциаций, конкурирующих с общественными: Евполид таким образом подчеркивает и критикует сквозные установки, подрывающие демократический институт, защита которого, несомненно, составляет ядро идеологической программы, лежащей в основе Демов.
Этот дискурс, опять же независимо от даты написания пьесы, хорошо вписывается в общий климат урезанной демократии, характерный для последних двадцати лет V века до н. э., в котором, более того, начиная с последней четверти века, дискуссия о patrios politeia стала порядком дня, поскольку именно к «политии предков» в конечном итоге апеллировал весь политический класс. Апелляция к авторитету прошлого, которая позволяла политикам настоящего узаконить свои действия с помощью благородной генеалогии (как в случае Клеона, «нового Фемистокла» во Всадниках), стала настоящим лейтмотивом этого периода афинской истории.
С этой точки зрения, анастасис четырех лидеров также кажется полемическим ответом на эту автосхедиастическую филиацию. Лидеры прошлого, однако, не ограничиваются pars destruens, устраняя и тем самым неявно дезавуируя все, что было негативно сконструировано их преемниками/потомками, но фактически через законодательное переучреждение создают новый порядок в соответствии с инстанциями, по крайней мере находящимися у власти в их эпохе: поэтому если во Всадниках происходит возвращение к идеальным политическим ценностям прошлого, то в Демах прямое и позитивное восстановление традиции также подразумевает ее преодоление. Более того, предпочтение, отдаваемое Солону, Мильтиаду, Аристиду и Периклу как единственным и неоспоримым героям анабиоза, явно подразумевает выбор, сделанный Евполидом среди различных вариантов, предоставленных афинским прошлым: таким образом, мы становимся свидетелями создания, частично уже присутствующего во Всадниках, подлинного канона высших авторитетов афинской демократии, истинных отцов отечества, по–разному воспринятого, в частности, в политическом ораторском искусстве IV века до н. э.
С этой точки зрения, таким образом, культовая ценность фигуры Аристида обновляется или, скорее, переопределяется в ответ на изменившиеся рамки отсчета современности: этически положительный образ Аристида, как мы видели, уже восходил к Тимокреонту и был в некотором роде подхвачен более поздними авторами, но именно в Демах мы впервые сталкиваемся с четким прочтением этого персонажа как dikaios. Более того, с более политической точки зрения, факт, что Аристид осуществляет свою деятельность в качестве коласта против подхалима, чья деятельность была основана на заинтересованной переоценке типично демократической формы социального контроля — такой как дикастерия - приближаясь, таким образом, в идеологическом спектре к позиции демагогов, приближает Аристида к аристократической ориентации, тем не менее поставленной на службу демократическому делу. Таким образом, Аристид служит, с точки зрения Евполида, нормативной моделью аристократического этоса, идеально интегрированного в демократический институт, что знаменует собой решающий этап в процессе стереотипизации его фигуры, подчеркивая, с одной стороны, его dikaiosyne преимущественно для physis и открывая путь также к сократовской интерпретации характера, полностью сосредоточенной на презрении к чрезмерной хрематистике, которая превратится в привычную для него бедность.

---

[1] Hdt. VIII 79,1; [Demosth.] XXVI 6; Arist. Resp. Ath. 22,7-8; Nep. Arist. 1; Plut. Them. 11,1; Arist. 7 и 25,10; Sud. s. v. Ἀριστείδης [=Adler α 3903].
[2] В Arist. 25,10 Плутарх просто упоминает, что Аристид был подвергнут остракизму из–за Фемистокла.
[3] Критическое отношение Плутарха к демосу - особенно к сельскому демосу — и его крайне положительное отношение к Аристиду также четко прослеживается в анекдоте (Arist. 7,7-8), в котором неграмотный поселянин просит самого Аристида, не узнав его, написать его имя на черепке, объяснив, что он против него просто потому, что ему надоело слышать, как люди называют его «справедливым». Говорят, что Аристид, не дрогнув, написал на черепке свое имя. Тот же эпизод можно найти и в Sud. s. v. Ἀριστείδης [=Adler α 3903], а аналогичный эпизод вспоминает Непот Arist. 1,3-4. Таким образом, Лисимахид представлен как человек, подчиняющийся правилам демократической игры, готовый в духе справедливости и законности принять их даже вопреки собственным интересам.
[4] Тот же Аристотель Resp. Ath. 22,6 отмечает, что если первыми остракизму подвергались «друзья тиранов», то с четвертого года его введения ему стали подвергать и тех, кто казался слишком влиятельным. К последним относится и Аристид.
[5] Политические дебаты в Афинах в первые десятилетия V века до н. э. проходили через противостояние противоборствующих фракций, во главе которых стояли аристократические группы, чье влияние даже после реформы Клисфена еще не прекратилось. Как отмечает Джанджулио, именно после исследования Русселя стали больше настаивать на «центральном значении клисфеновского вмешательства в процесс формирования афинского полиса как интегрированной и единой политической единицы на региональной основе», тем самым пытаясь продемонстрировать непрактичность тезиса, согласно которому Клисфен намеревался «разрушить основы аристократического государства и разорвать древние местные солидарности, функциональные для аристократической власти, основанные на религиозно–культурных организациях».
[6] Геродот VII 144 сообщает, что корабли были построены для войны с Эгиной, хотя они не использовались для этой цели; Фукидид I 14,2 добавляет к причине войны с Эгиной ожидаемое возвращение варвара: вероятно, здесь замечание post eventum, продиктованное желанием дать наглядный пример той способности к прогнозированию, предвидению будущего ущерба и преимуществ, которая является одним из главных качеств, приписываемых Фемистоклу (ἄριστος εἰκαστής) Фукидидом; Аристотель Resp. Ath. 22.7 утверждает, что Фемистокл не сообщил афинянам, как будут использованы маронейские излишки; Непот Them. 2,1-3 также не говорит, какие доводы привел Ликомид для постройки флота; Плутарх Them. 4 помимо упоминания о том, что Фемистокл убеждал афинян построить флот для войны с Эгиной, исключает, что он пугал их приходом персов.
[7] Ланг предлагает списки имен кандидатов на остракизм, найденных на остраках Агоры, разделяя их на три основных периода (480‑е годы, 461-443 и 417-415 годы): даже при беглом взгляде легко заметить, что из примерно сорока имен кандидатов 480‑х годов даже десяток не известен из литературных источников, тогда как для двух других периодов литературные данные фактически совпадают с археологическими.
[8] Ланг предложил следующее чтение: Ἀριστ[αιχμον / τὸν δασῢν / ἀδελφόν, полагая, что в остраконе содержится ссылка на брата Аристехма, Сидрокла, имя которого присутствует на некоторых черепках из Керамика. Ланг, однако, не приводит никаких дальнейших объяснений своей интерпретации, отнеся единственный остракон с Агоры, явно относящийся к Аристехму, к группе E5, к которой принадлежит и остракон Агоры P 9945, но он противоречит сам себе, когда отмечает в другом месте своей работы, что остракон P 9378 был найден в изолированном контексте. Вандерпул также отмечает, что «Aristaechmus ostrakon был найден далеко и без какого–либо надлежащего контекста, на северном склоне Kolonos Agoraios». Поэтому атрибуция остракона P 9945 Аристиду, кажется, приобретает силу благодаря тому факту, что группа остраконов, среди которых он был найден, носит только имя Лисимахида.
[9] Робертсон отмечает, что «ничто не указывает на то, что Дамасий вообще имел какую–либо известность, разве что среди антикваров, изучающих список архонтов. А образное употребление слова «брат» между двумя фигурами, разделенными столетием, хуже, чем надуманное, оно непостижимо».
[10] Рапке, однако, отметил, что плутархово выражение γράφει ψήφισμα указывает лишь на предложение постановления, а не на его утверждение.
[11] Маловероятно, что это Каллий, сын Кратиона, чье имя встречается только на двух остраках Агоры (P 9477 и P 15706), но встречается на более чем 700 остраках в Керамике: в них он обвиняется в медизме, и некоторые ученые рассматривают его как возможного остракиста 485/4 г. до н. э., имя которого Аристотель не упоминает. Он принадлежал к тому же дему, что и Аристид, а его имя наводит на мысль о родстве с Каллием, сыном Гиппоника, двоюродным братом Аристида, но какие–либо родственные связи с Аристидом неясны.
[12] В остраках Фемистокл называется не «братом Датиса», а просто «предателем»: обвинение в медизме становится в случае с Ликомидом настоящим обвинением в продосии, лейтмотив, который характеризует большинство античных источников о Фемистокле (см., например, Hdt. VIII 92,2 и Thuc. I 138,6). Каллисен и Мегакл, кандидаты на остракизм в 80‑е годы, также часто обвиняются на остраках в медизме, но это обвинение никогда (по крайней мере, в современном состоянии традиции) не формулируется в виде «брат Датиса».
[13] Андокид I 77 и 107, однако, путает первую и вторую персидские войны; Arist. Resp. Ath. 22.8; Nepos Them. 1,5; Аеl. Arist. II 248; GHI p.49, n.23, lin.44 sg.
[14] Hdt. VI 88-90. О различных фазах конфликта между Афинами и Эгиной от его истоков до 80‑х годов V века до н. э. нам сообщает Геродот, который передает три различных эпизода: первое столкновение, хронологически не определенное (Hdt. V 82-88), второе, предшествующее битве при Марафоне (Hdt. V 89), и последнее, произошедшее в 80‑х годах V века до н. э. (Hdt. VI 89).
[15] Отмечено, что два лица Фемистокла у Геродота происходят из использования различных источников, благоприятных или враждебных, которые Геродот якобы собрал в Афинах.
[16] Sudа s. v. Τιμοκρέων [= Adler τ 625] κωμικὸς καὶ αὐτὸς τῆς ἀρχαίας κωμῳδίας. διεφέρετο δὲ πρὸς Σιμωνίδην τὸν τῶν μελῶν ποιητὴν καὶ Θεμιστοκλέα τὸν Ἀθηναῖον, εἰς ὃν ἐξύφανε ψόγον δι' ἐμμελοῦς τινος ποιήματος. ἔγραψε δὲ κωμῳδίαν εἴς τε τὸν αὐτὸν Θεμιστοκλέα καὶ εἰς Σιμωνίδην τὸν μελοποιόν «он тоже был поэтом старой комедии. Он враждовал с поэтом–меликом Симонидом и с афинянином Фемистоклом, против которого он составил обличение в стихотворной форме. Он написал комедию, объектом которой были и Фемистокл, и мелический поэт Симонид, [написал] и другие произведения». Ср. Arist. F 21,1 Gigon = Diog. Laert. II 46. Как ни странно, но Суда вспоминает Тимокреонта в основном как драматурга, хотя никаких фрагментов его постановок не сохранилось. Некоторые ученые предположили, что komikos относится к содержанию пьес, которое характеризуется iambike и onomasti komodein, типичными элементами аттической комедии. Ротштейн отмечает, что ссылка на «ямбы» Тимокреонта в схолиях к Элию Аристиду в основном связана с тем, что незадолго до этого в схолиях говорилось о ядовитости ямбов Архилоха: таким образом, ямбический аспект был бы связан скорее с содержанием, чем с поэтическим жанром произведения родосского поэта. В любом случае, poiema emmeles отличается от этого предполагаемого комического произведения: прилагательное emmeles, возможно, связанное здесь с emmeleia, танцем трагедии, используется для обозначения более серьезной поэзии, характеризующейся более высоким стилем, который, возможно, можно отождествить с рассматриваемым здесь фрагментом. Свидетельство того, что вражда между Симонидом и Тимокреонтом была взаимной, можно найти в полемической эпитафии, которую поэт из Кеоса написал своему сопернику (Sim. F 37 Page = AP VII 348 = Athen. Deipn. X 415F, который, однако, перепечатан как апокриф), подлинность которого вызывает сомнения и на который Тимокреонт, как говорят, ответил в F 10 West =AP XIII 31.
[17] Например, Пиччирилли считает, что полемика Тимокреонта «носила в основном личный характер без каких–либо (или только незначительных) политических намеков»; Фрост утверждает, что «более поздние писатели, такие как Критий и Феопомп, могли увидеть в горьких стихах Тимокреонта политику». На самом деле, как мы увидим, эти два аспекта, личный и политический, кажется, сливаются неразрывно.
[18] Предлагаемые датировки находятся в диапазоне 480 - 470 гг. Ранняя датировка (предложенная Кирхгоффом и Виламовицем–Мёллендорфом, которые связывают упоминание Латоны с храмом Латоны в Коринфе, где коринфский адмирал Диодор посвятил трофеи Саламина с надписью, упоминаемой Симонидом F 108 D, который не упоминает Фемистокла, как бы не признавая его значения) сегодня не убеждает; те, кто предлагает более поздние даты (Робертсон предлагает 474/3 г. до н. э.; Подлецки — 470 г. до н. э.) связывают это сочинение с остракизмом Фемистокла; большинство ученых, начиная с Боура (который интерпретировал ссылку на Латону как ссылку на Делийско–Аттическую лигу) и далее, однако, предпочитают дату между битвой при Саламине и основанием Делийско–Аттической лиги..
[19] Это композиция, которую можно отнести к направлению монодической лирики, хотя принятие триадической формы и эпитрического дактиля типично для хоровой лирики. МакМаллин считает, что Тимокреонт «для своей инвективы против Фемистокла выбрал хоровые метры в насмешливом подражании типу песен, которые сочинялись и исполнялись в честь греческих побед, таких песен, которые писал Симонид»).
[20] Идея о том, что стихотворение могло быть предназначено для симпозия, уже присутствует у Боура; Штехле связал эти стихи с симпозиумной поэзией из–за тем, которые они затрагивают, хотя прочтение последних стихов как сексуальной метафоры неубедительно. МакМаллин представляет себе два разных уровня аудитории: первый, более непосредственный, — это «друзья» Тимокреонта, которые, несомненно, сочувствуют его личным невзгодам, и второй, более широкий, к которому поэт обращается, настаивая на том, что Фемистокл нарушил узы ксении, «тема, которая, несомненно, вызвала бы возмущение даже у тех, кто не знал вовлеченных лиц». Палумбо Страчча справедливо замечает, что начальная alla и аллокутивная форма имеют именно функцию мимесиса форм речи.
[21] Тimocr. F 3 D = Plut. Them. 21,7. Фрагмент, вероятно, принадлежит к более поздней композиции; если бы это была та же композиция, в которой присутствует фальшивый приамель, пришлось бы снизить дату до конца 470‑х годов.
[22] Вмешательство на Родосе станет единственным актом участия Фемистокла в создании Лиги для Бенгстона, а Мейггс датирует возможную экспедицию 478/7 г. до н. э.
[23] Hdt. VIII 111-112; Plut. Them. 21,1. Фактически в рассказе Геродота деятельность Фемистокла происходит вскоре после Саламина и направлена на сбор чрезвычайного взноса на войну с мидийствующих островов эллинской коалицией; в рассказе Плутарха эпизод помещен после основания Делийско–Аттической лиги. О неточности Плутарха в цитатах из Геродота, о том, как он их искажает в зависимости от цели, для которой он включил их в повествование, а иногда цитирует по памяти, рассуждает Ланфан.
[24] Ионийское влияние вероятно по плутарховскому отрывку (Cim. 6,1-3), в котором наряду с Аристидом (упоминаемым только в Arist. Resp. Ath. 23,4-5; 24,1 и Plut. Arist. 23,4) Кимон также упоминается как тот, к кому союзники обратились, чтобы избавиться от тирании Павсания (Thuc. I 95 гораздо менее конкретен, поскольку у него союзники обратились не к кому–то лично, а вообще к афинянам).
[25] Contra Шкодель, согласно которому ссылка на враждебность Латоны к Фемистоклу не имеет политического подтекста, но является частью частого использования поэтами определения соперника как врага бога.
[26] Согласно Шкоделю, сцена банкета не относится к конкретному историческому моменту, а является пародией на традиционные пиры, которые устраивали победители атлетических состязаний в честь своей победы (ср. Штехле, который, как уже упоминалось, читает последние стихи как непристойное оскорбление Фемистокла, и Фунайоли, который прежде всего останавливается на намеренном высмеивании Ликомида). Другие ученые, напротив, связывают эту сцену либо с участием Фемистокла в Истмийских играх 478 году, либо с эпизодом в Hdt.8.123-124 о голосовании, проведенном на перешейке для присуждения приза лучшему бойцу при Саламине.
[27] Баруччи отмечает, что термин lostos - это «превосходная степень эпического колорита, который, особенно в форме сравнительной степени loon, обычно появляется в трагедии как один из корней, связанных с семантической областью agathos, того, кто поддерживает постоянную и неотъемлемую связь с божеством и никогда не переступает границы, наложенные dike, идеальная антитеза adikos Фемистокла.
[28] Еще одним отголоском этой политики может быть анекдот, рассказанный Плутархом (Arist. 24), что сами союзники попросили афинян поручить Аристиду осмотреть различные регионы зарождающейся Лиги, чтобы наложить «правильную» дань для каждого из них.
[29] В основном это плутарховские места. Именно в отношении геродотовской традиции в Жизни Аристида Плутарха, Рамон Палерм, с помощью преимущественно филологического анализа, отмечает, что поведение херонейца по отношению к Геродоту, одному из его основных источников, было трояким: в некоторых случаях рассказ Плутарха полностью совпадает с рассказом Геродота, в других случаях он предлагает иную версию того же события, но без непримиримых расхождений между двумя авторами, и, наконец, есть места, где Геродот глобально подключает афинян, а Плутарх отдает должное подвигу одного лишь Аристида. В последнем случае, по мнению ученого, Плутарх будет опираться на дополнительный хвалебный источник, дополняющий рассказ Геродота. В действительности, как будет показано далее, трудно установить, сколько из них объясняется желанием Плутарха гиперхарактеризовать Аристида, а сколько — использованием энкомиастических традиций.
[30] Hdt. VIII 79,3-4. По мнению Ашери, эта геродотова сцена «примирения» между двумя афинянами стоит у истоков дидактико–риторической темы, которая была очень популярна в античности, до такой степени, что некоторые источники представляют себе ритуальный акт примирения, санкционированный девизом «давайте перебросим ненависть за границу, позже мы вернем ее обратно» (Plut. Reg. et imp. apopht. 186b; 809b; Polyaen. Strat. I 31).
[31] Как и у Геродота, Аристид прибыл из Эгины, но после того, как «браво» (παραβόλως) миновал вражеские корабли, явился «ночью» (νυκτός) в палатку Фемистокла и признал за ним роль «архонта и стратега» (ἄρχων καὶ στρατηγῶν); более того, у Плутарха Аристид явно предлагает себя в качестве «сотрудника и советника» (ὑπουργῶν καὶ συμβουλεύων) Ликомида, а у Геродота именно Фемистокл признает Аристида хорошим советником. Также у Плутарха именно Аристид приглашает своего врага к «спасительному и почетному» состязанию (σωτηρίου καὶ καλῆς φιλονικίας), отличному от их «бесполезного и ребяческого стасиса" (κενὴν καὶ μειρακιώδη στάσιν), чтобы спасти Грецию (также и у Геродота присутствует та же ссылка на стасис; в использовании термина meirakiodes, возможно, можно уловить отголосок Plut. Them. 3,2 (см. примечание 10 в главе 1).
[32] Plut. Arist. 10,5-6. Здесь Плутарх, вероятно, имеет в виду главы труда Геродота, предшествующие приезду Аристида, в которых Фемистокл пытается убедить Эврибиада не отказываться от должности и получает критику от коринфянина Адиманта (Hdt. VIII 58-63; последующий военный совет будет необходим из–за давления со стороны пелопоннесцев).
[33] Ничто, на мой взгляд, ни у Геродота, ни у Плутарха не указывает на то, что Эгина была местом изгнания Аристида.
[34] На самом деле, ученые предлагают три различных решения относительно акцента, придаваемого Эсхилом десанту на Пситталию: некоторые считают, что намерением Эсхила было представить консервативную версию победы над персами, прославляя гоплитов в победе, которая была представлена как чисто морская; другие кладут в основу трагедии противостояние между Фринихом и Эсхилом, которое, учитывая профемистокловскую ориентацию первого, должно было привести второго к антифемистокловской; третьи, желая сохранить профемистокловское прочтение, видят в трагедии празднование достигнутого согласия между сторонниками и противниками войны на море. Мусти отмечает, что нет необходимости интерпретировать трагедию как знак выбора стороны между Фемистоклом и его врагами, поскольку празднуется победа Фемистокла, с которой тогда были согласны все, даже Аристид, которого, возможно, Эсхил восхвалял в 467 году в Семи против Фив в неявном сравнении со справедливым Амфиараем). Харрисон также отмечает, что Персы Эсхила — лучшее свидетельство того, что идея их (Фемистокла и Аристида) конкуренции за благо Афин была актуальна и в 472 г.
[35] Hdt. VIII 76 (ср. Aesch. Pers. vv. 447-453, где, кроме того, приказ Ксеркса отступать тесно связан с кровавым поражением при Пситталии).
[36] Речь идет о следующих эпизодах: 1) Plut. Arist. 9.5-6: Фемистокл излагает Аристиду свой план преследования персов и перерезания моста из кораблей через Геллеспонт, чтобы разбить врагов в Европе, но Лисимахид уговаривает его отказаться; в Hdt.8.108 собеседником Фемистокла является спартанец Эврибиад; в Iust. II 13.5-7, Front. Strat. II 6,8 и Polyaen I 30.4 именно Фемистокл выступает против проекта, но его авторство не раскрывается; этот эпизод с некоторыми вариациями пересказывают также Diod. XI 19,5, Nep. Them. 5,1-2, Aristod. FGrHist. 104 F1. 2) Plut. Arist. 10,1-6: Аристид является вдохновителем ответов, которые афиняне дадут персидскому и спартанскому послам после Саламинской битвы; в Hdt. IX 4-5 предложение персов отвергает буле, в котором некий Лисид высказал противоположное мнение и был за это линчеван; в рассказе Геродота, кроме того, спартанские послы появляются не по этому поводу, а раньше, в Hdt. VIII 140-144, по случаю предыдущей попытки персов заключить сепаратный мир с Афинами, но и на это отвечают в целом афиняне; ср. Dem.18.204, где предатель Лисид, называемый, однако, Крисилом, выступает против Фемистокла. 3) Plut. Arist. 10,7-10: Аристид отправляется в посольство, чтобы попросить спартанцев вмешаться, когда Мардоний во второй раз вторгся в Аттику; странно, что Плутарх, рассказав эпизод с посольством и приписав его Идоменею, отрицает участие в нем Аристида и утверждает, что послами в этих обстоятельствах были Кимон, Ксантипп и Миронид; в Hdt. IX 6-11 члены посольства не называются; ср. XI 28,5. 4) Plut. Arist. 11,3-9: Аристид обращается к дельфийскому оракулу за советом, где предпринять сражение; у Геродота этот эпизод полностью отсутствует. 5) Plut. Arist. 12: Аристид вмешивается, чтобы разрешить спор между союзниками по поводу позиций, которые должны быть заняты в строю при Платее; Hdt. IX 26-28 сообщает о противоположных речах тегейцев и афинян, но не упоминает имени афинского ритора, который выдвигает аргументы, схожие с теми, что выдвигает плутарховский Аристид. 6) Plut. Arist. 13: Аристид обнаруживает и предотвращает олигархический заговор афинян при Платеях; у Геродота этот эпизод отсутствует); чтобы завершить этот длинный список молчания Геродота, где вместо этого есть сильное усиление характера Аристида у Плутарха, мы можем наконец упомянуть отсутствие Лисимахида при Марафоне.
[37] Ашери отмечает, что «удивительно, что командующий афинским контингентом при Платеях, очень справедливый Аристид, весьма благоприятно представленный Геродотом […] почти не упоминается по имени в каталоге союзных войск в девятой книге: его неоднократно представит Плутарх […] вместо анонимных афинян у Геродота».
[38] С этой точки зрения, мне кажется, следует отвергнуть гипотезу Форнара, согласно которой Геродот, адресуя свой труд греческому миру в целом и, в частности, тем, кто, по его мнению, враждебно смотрел на Афины, подчеркивает добросовестность Аристида не потому, что он был Bürgerideal, а потому, что он был несправедливо оклеветан современниками Геродота за его связь с форосом.
[39] Как мы увидим далее, полис голосовал за меры в пользу потомков (сыновей и внуков) Аристида, что является явным признаком того, что слава политика не угасала на протяжении многих поколений.
[40] Thuc. I 91,3: ἤδη γὰρ καὶ ἧκον αὐτῷ οἱ ξυμπρέσβεις, Ἁβρώνιχός τε ὁΛυσικλέους καὶ Ἀριστείδης ὁ Λυσιμάχου, ἀγγέλλοντες ἔχειν ἱκανῶς τὸ τεῖχος. Приписывание реконструкции стен воле Фемистокла единодушно подтверждается античной традицией: Nep. Them. 6-7; Diod. XI 39-40,4; Aristod. FGrHist 104 F 1.113-130; Plut. Them. 19,1-3; Polyaen. I 30,5; Frontin. Strat. I 1,10; Iust. II 15,1-12. Единственные, кто упоминает присутствие Аристида в этом деле, однако, это Аристотель Resp. Ath. 23.4, который настаивает на теме невоинственности двух политиков ради общего блага, и псевдо–фемистокловский эпистолярий (см., например, [Them.] Ep. 4,11), где вымышленный Фемистокл, теперь уже в изгнании, предлагает другому своему коллеге–послу того времени, Аброниху, быть начеку против Аристида, который, несмотря на участие в дипломатической миссии, сумел сохранить хорошие отношения со спартанцами, предав своих старых товарищей.
[41] О роли Аристида как зачинщика фороса упоминают, например, Andoc. IV 11; Aesch. III 258; Dem. XXIII 209; Nepos Arist. 3.1; Diod. XI 47.1-2; Plut. Arist. 24,1-4.
[42] Мы не хотим вступать здесь в спорную дискуссию о полноте Пентеконтаэтии, главным противником которой является Гомм, основываясь на заявлениях, содержащихся в так называемом «втором предисловии» (Thuc. I 97), в котором Фукидид утверждает, что хотел исправить краткость и хронологическую неточность работы Гелланика, единственного автора, повествующего о событиях между Персидской и Пелопоннесской войнами.
[43] Следует отметить, что в 1920‑х годах фукидидовской модели Фемистокл–Перикл была противопоставлена также модель Кимона–Никия, присутствующая, например, в работах островных союзников, таких как Ион Хиосский и Стесимброт Фасосский. Позиция Чикконе кажется мне чрезмерно модернистской, когда он замечает, что «новизна» «Аристида» Фукидида […], кажется, состоит […] в другой, более продвинутой и экстремистской политической позиции, далекой от осторожного консерватизма, который вдохновлял «Аристида» Геродота. […] Фукидид более склонен усиливать продемократическую ориентацию Аристида.
[44] Хендерсон мастерски проанализировал, как политическая сатира комических поэтов оказывала значительное влияние на общественное мнение; Мастромарко справедливо отмечает, что разный состав зрителей на Ленейских и Дионисийских агонах так или иначе влияет на содержание произведения: так, в комедиях, поставленных во время Ленейских агонов, куда не допускались иностранцы, чаще встречаются упоминания и нападки на второстепенных афинских политических деятелей, тогда как на Дионисийских агонах чаще упоминается внешняя политика и отношения с союзниками.
[45] Гипотеза Чикконе, что причина упоминания двух афинян кроется в том, что оба они стали жертвами политических заговоров, приведших к их осуждению демосом, которое они приняли без колебаний, чтобы сохранить веру в принципы честности и порядочности, от которых современные демагоги были далеки, кажется мне несколько натянутой.
[46] Мне кажется, Эдмундс хватил через край, утверждая, что Аристофан хотел вспоминать не Афины марафономахов (как в Ахарнянах), но только Афины умиротворяющей империи, в которой Афины и ионийский мир представляют собой политическое и моральное целое, учитывая этническую общность и волю к сопротивлению Персии (трансформация Демоса в vv. 1331-1332 обозначена рядом элементов, которые несомненно квалифицируют его как жителя Ионии): в действительности Аристофан, ссылаясь на две фигуры двух разных и одинаково славных поколений, явно намеревается напомнить in toto Афины персидских войн, поскольку ионийский элемент был силен и во время первой персидской войны (более того, победа при Марафоне ясно вспоминается в следующих vv. 1333-1334).
[47] Бином Аристид–Мильтиад, как мы увидим, затем будет часто повторяться в риторике IV века до н. э. (характеризующейся мифом об афинском золотом веке, отождествляемом с периодом персидских войн) и, как мы видели, также превозносится Плутархом по случаю воспоминания о марафонской стратегии Аристида.
[48] Тема поборов с союзников явно присутствует в v. 312; v. 438; vv. 832-835; vv. 930-932; v. 1319. Уэлш видит в Вавилонянах, где восточные рабы были вынуждены безостановочно работать на мельнице, и во Всадниках публичное обличение Клеона за плохое обращение с афинскими союзниками.
[49] Декрет был представлен в собрании Тудиппом (IG I3 71, 8-9; 10-12; 14-16; 20-22; это известие подтверждает Элий Аристид XLVI 149,4-10), по всей вероятности, зятем Клеона, настоящего политического вдохновителя этого предложения.
[50] Традиционная датировка Демов, принятая почти единогласно до последних исследований Стори — 412 год, в основном на основании ссылки на «тех, кто стоял на длинных стенах» (Eupol. Dem. F 17,12 Teló), толкуемой как ссылка на афинян, которые по случаю захвата спартанцами Декелеи весной 413 г. (Thuc. VII 19,1) укрылись в районе между Длинными стенами. Стори отметил, что этот элемент не дискриминирует датировку, так как ссылка могла быть и на афинян, которые уже нашли убежище в этой местности, и, как доказывает Андокид (I 45), они все еще жили там в 415 г. Поэтому ученый предложил отнести представление Демов к 417 или к 416 году до н. э., чтобы ссылка на Мантинею в Eupol. Dem. F 17.30-32 относилась к недавним дебатам, а неизвестный демагог, цель хора в Eupol. Dem. F 17,23, отождествлялся с Гиперболом (подвергшимся остракизму в 417/6 или 416/5 г. до н. э.). Пересмотрев весь status quaestionis и опровергнув, в частности, Стори, который интерпретировал упоминание о Длинных стенах как ссылку на оборонительные операции, Тельо еще больше понизил датировку, предложив 411 год до н. э. в качестве terminus post quem и 410 год до н. э. как одну из наиболее правдоподобных дат (таким образом, Тельо также вынужден пересмотреть традиционную дату смерти Евполида, установленную в 411 г.).
[51] О четырех лидерах упоминает Элий Аристид XLVI 228,3, который, однако, с явной ошибкой упоминает Гелона вместо Солона. О присутствии Аристида упоминает и Gal. De affect. dign. 7,10 (= F 105 K. — A.) и фрагментом папируса (P. Cair. 43227, F 3 r.), в то время как Перикл упоминается Плутархом Per. 3,7 (= F К115. — А.); 24,10 ( =F К110. — А.).
[52] На это указывает и Schol. ad Aristoph. Eq. 1325: ἄριστοι ἐγένοντο ἀμφότεροι, Ἀριστείδης τε ὁ δίκαιος ἐπικαλούμενος καὶ Μιλτιάδης ὁ στρατηγός - οὗτος ἐν Μαραθῶνι ἐστρατήγησε. τοιοῦτος οὖν, φησίν, ὁ Δῆμος, καὶ ἐν τοιαύτῃ καταστάσει οἷος ἦν πολιτευομένων ἐκείνων. «Лучшими были оба, и Аристид по прозвищу Справедливый, и стратег Мильтиад, который командовал при Марафоне. Таков, говорят, был Демос, и в таком состоянии были граждане».
[53] Eupol. Dem. F 10, неизвестный собеседник спрашивает Аристида, как ему удается быть таким необычайно справедливым.
[54] Eupol. Dem. F 17.78-120, где Аристид призван осуществить функцию дикаста против сикофанта.
[55] Обстоятельство, в которое вставлена евполидовская цитата, имеет неопределенную историческую основу, но, тем не менее, на основании свидетельства можно сделать вывод, что стих в пьесе произнес сам Аристид (Teльо отмечает, что этот вывод подтверждается вероятной анекдотической переработкой евполидовского стиха в Plut. Arist. 24.7 и, кроме того, нет информации о других драмах, в которых Аристид появляется в качестве персонажа, так что представляется очень трудным придумать какую–либо текстуальную коллокацию стиха альтернативно Демам).
[56] Eupol. Dem. F 11 Telò = 126 K. — A. = Plut. Arist. 4,3 = Idom. FGrHist 338 F 7).
[57] Тельо считает, что стих Eupol. Dem. F 12 ἀνὴρ πολίτης πουλύπους ἐς τοὺς τρόπους «гражданин с манерами осьминога» также мог быть произнесен Аристидом в отношении Фемистокла: осьминог на самом деле напоминает как о многогранности и хитрости, типичных чертах Фемистокла, так и о чрезмерной хищной «цепкости», и поэтому образ объединяет в себе черты, уже присутствующие в F 11.
[58] Атрибуция Eupol. Dem. F 17.41-43 Аристиду принимается большинством издателей; в отличие от Стори, который приписывает эти стихи Пирониду, который, однако, вероятно, вступает на сцену, представляясь лишь примерно двадцатью стихами позже. Ученые сформулировали различные гипотезы о личности собеседника Аристида, но ни одна из них не является полностью убедительной.
[59] Бета считает, что выбор обусловлен тем, что, как упоминает Кратер в FGrHist 342 F 12 (=Plut. Arist. 26) Аристид мог стать жертвой толпы сикофантов и быть ложно обвиненным в дородокии.
[60] Eupol. Dem. F 17.78: ἁ ἰμ' ἐγὼ/ …..δί]καιός εἰμ' ἀνήρ. Сикофант, определяя себя как hagnos и dikaios, «стремится освободиться от состояния полной инаковости по отношению к модели идентичности polites" (Тельо). С другой стороны, издатели до Луппе были склонны отнести стих Eupol. Dem. F 17.80 («Я праведник») к Аристиду; однако, если бы это было так, некоторые отрывки диалога были бы непонятны, и Аристид оказался бы на одной почве с подхалимом, рискуя тем самым поставить под угрозу «серьезность» своей dikaiosyne.