Египетское царство. - Царство Селевка. - Фракийское царство. - Коалиция против Деметрия. - Начало войны. - Изгнание Деметрия из Македонии. - Раздел Македонии, - Деметрий в Греции. - Мир между Деметрием и Пирром. - Поход Деметрия в Азию. - Агафокл против Деметрия. - Переговоры Деметрия с Селевком. - Последнее предприятие Деметрия. - Наследники престола в Сирии и Египте. - Характер Лисимаха. - Поход Лисимаха против Гераклеи. - Убиение Агафокла. - Война между Селевком и Лисимахом. - План Селевка. - Убиение Селевка. - Птолемей Керавн - царь в Македонии. - Арей против это-лян. - Положение Антигона. - Убиение сыновей Арсинои. - Кельты на Дунае. - Нашествие Бренна. - Антигон - царь Македонии. - Заключение

В течение целых десяти лет на востоке господствовал почти ничем не нарушаемый мир; экспедиция Птолемея против Кипра прервала его только на короткое время и не повлекла за собою дальнейших враждебных отношений с сирийским соседом; теперь этот прекрасный остров находился во власти Лагида, царство и народ которого быстро достигли самого цветущего благосостояния. Искусство и науки скоро расцвели в этой стране древней культуры и встретили почет, досуг и поощрение при высокообразованном дворе Египта; Александрия была центром международной торговли, и египетские корабли плавали в Индию и Эфиопию, в Гесперию и на Понт; царские простагмы упорядочивали отношения в номах Сезотриса, которые начали уже эллинизироваться, законы древних фараонов применялись наряду с новыми распоряжениями македонского царя. Новая эра достигла здесь своего самого пышного расцвета.
В обширных землях Азии тоже начали обнаруживаться благодетельные последствия мира; нельзя найти слов для достаточного восхваления того, что сделал для своего царства стареющий Селевк. Он предпринял истинно мудрую государственную меру, разделив в административном отношении свое исполинское царство, охватывавшее до тех пор только десять или двенадцать сатрапий, на семьдесят сатрапий, чем слишком большое и всегда опасное могущество отдельных сатрапов было низведено до той степени, которая позволяла легко наблюдать за ними и держать их в повиновении; подробности этой реформы нам неизвестны. Еще важнее и благодетельнее для его монархии в целом была вторая мера, по-видимому, указываемая природными условиями и этническим составом его государства: земли между равниной Тигра и Средиземным морем, населенные народами, чей язык принадлежал к одной семье, чьи религиозные представления в своих главных основаниях походили друг на друга и чья цивилизация была более способна к восприятию эллинистической культуры, чем цивилизация востока, должны были сделаться главным ядром его монархии; земли высокой твердыни Ирана с воинственными разбойничьими племенами в окружавших его горах и с племенами кочевников внутри, со своеобразно развивавшейся культурой в Мидии, по реке Кабул и на равнине Бактрии представляли собою особый мир, который, будучи вовлечен Александром в великую мировую борьбу, скоро опять начал возвращаться к своим своеобразным обычаям и, по-видимому, мог воспринять в себя элементы эллинистической культуры только крайне медленно и со значительными ограничениями. Сообразно с этим Селевк разделил свое царство; удержав для себя запад, он отдал верхние области своему сыну Антиоху, которого родила ему согдиянка Апама. [1] Рассказывают, что повод к этому подала любовь его сына к своей мачехе Стратонике, дочери Деметрия Македонского, и притом характерным для сына и отца образом. Стратоника была молода и прекрасна; [2] Антиох полюбил ее и, потеряв надежду побороть свою безнадежную страсть, решился уморить себя голодом. Врач Эрасистрат отлично понял, что молодой царевич умирает от глубоких душевных страданий; он заметил, что больной оставался спокойным, когда в его покой входили прекрасные пажи или прислужницы царицы, но когда она являлась сама и с безмолвным приветом подходила к постели страдальца, он краснел, начинал глубоко дышать, с ним делалась лихорадка, он дрожал, бледнел и с рыданиями прятал голову в подушку. Тщетно расспрашивал его верный врач; он сам понял болезнь Антиоха. Озабоченный отец постоянно требовал от врача объяснений; наконец Эрасистрат сказал ему, что его сын страждет тяжелой болезнью; его терзает любовь, которая навсегда должна остаться без ответа; он хочет умереть, так как у него не остается в жизни больше никаких надежд. Когда встревоженный царь спросил его, кто эта женщина и не может ли она достаться его сыну, то врач ответил: "Это моя жена, государь". На это Селевк сказал ему: "Ты мне верен, спаси моего сына, в нем вся моя радость и надежда". Тогда врач придал своей речи другой оборот: "Как можешь ты этого требовать, царь? Будь это твоя супруга, разве ты пожертвовал бы ее для твоего сына?" - "Если бы было возможно, - сказал ему на это Селевк, - чтобы бог или человек обратил на нее чувство моего сына, то я с радостью отдал бы ее и даже все мое царство, чтобы спасти его1'. Тогда Эрасистрат сказал: "Тебе, государь, не нужно более врача, ты можешь спасти своего сына; он любит Стратонику". Селевк созвал свое войско и Объявил перед ним, что делает царем верхних сатрапий своего сына Антиоха, а царицей - Стратонику и надеется, что его сын, который всегда был ему предан и послушен, ничего не возразит против этого брака; если же царице неприятно эта исключительная перемена, то он просит друзей убедить ее, что все клонящееся к общему благу справедливо и прекрасно.
Так гласит предание. [3] Вполне возможно также и то, что Селевка побудила действовать таким образом и перемена его отношений к отцу царицы: как раз теперь он присоединил Киликию к своему царству, а Кипр был занят Птолемеем, конечно, не без его согласия. Этот раздел царства не должен был уничтожить его единства, но был вызван только существенными различиями в устройстве и администрации обеих его половин; крайне интересен факт возникновения множества греческих городов, которые появились в Нижнем царстве; входившие в состав его земли, названные именем македонского отечества, представляли собою как бы Македонию в Азии; быть может, эллинистическая культура распространилась в Сирии еще быстрее и полнее, чем в долине Нила, а с нею развилось и благосостояние страны и более высокий и живой интерес к искусствам и науке.
Между тем как таким образом царства Лагида и Селевка упрочились и начали развиваться, третье главное царство, царство Лисимаха, еще далеко не успело пустить корней в той почве, которая ему была отведена; ряд греческих городов на морском берегу, имея во главе Византию на европейском берегу и Кизик на азиатском, продолжал сохранять полную независимость; фракийский Пентаполь между Гемом и устьем Дуная, имея своими союзниками гетов, скифов и греческие города скифского берега, был тоже достаточно силен, чтобы защищать свою автономию; война 291 года с гетами могла даже на одно мгновение сделать вопросом самое существование этого царства, и по окончании ее могущество Лисимаха находилось в крайнем упадке. Подобного рода условия не могли содействовать укреплению его власти в новоприобретенных в Азии землях, тем более что последние, переполненные повсюду греческими городами, должны были противопоставить новому монархическому режиму гораздо большие трудности, чем Сирия или Египет. Лисимах тоже основывал города, или говоря вернее, лишал старые города их имени и их устройства, чтобы обеспечить за собою обладание ими при помощи новой организации городского управления; таким образом город Эфес, больше всех сохранивший дружественные отношения с Деметрием, был соединен огородами Колофоном и Лебедосом, выстроен ближе к морю и назван по имени царицы Арсиноей; место прежней демократии заступил назначенный совет и так называемые эпиклиты. Весьма вероятно, что муниципальное устройство такого рода было введено и в других греческих и новых городах Малой Азии, где это было возможно. Выше уже упомянуто, что династы Вифинии, приняв царский титул, начали в 298-297 году свою собственную эру, что позволяет нам заключить, что они расширили свою территорию; точно также и Понтийское царство - оно начинает свою собственную эру в том же году - должно было воспользоваться слабостью Фракийского царства. Относительно Гераклеи Понтийской мы знаем, что царица Амастрида, сохранившая хорошие отношения с Лисимахом, была убита своими двумя сыновьями Клеархом и Оксафром; это был почти полный разрыв с Лисимахом.
Таково было положение дел в 288 году, когда распространилась весть о колоссальных вооружениях Деметрия Македонского, которые угрожали безопасности каждого из трех царей. Прежде всех и больше всех должен был бояться Лисимах, чьи европейские владения, по своей близости, представляли наибольшие удобства для предпринятой из Македонии экспедиции; македонский завоеватель должен был обратиться против них, чтобы завладеть Геллеспонтом, а Малая Азия пала бы при первом нападении. Селевк должен был бояться потерять Киликию, да и в том случае, если бы отважному и неутомимому Деметрию удалось пока приобрести только Малую Азию, то достигнутому ценою таких усилий миру на востоке наступил бы конец. Наконец, Птолемей владел Кипром еще очень недолго; если бы Деметрий со своим колоссальным флотом появился в его водах, то это приобретенное ценою таких тяжелых трудов владение было бы потеряно и преобладание Египта на море было бы снова поставлено на карту.
Эти три царства, подвергавшиеся такой же опасности, как и при последней войне против отца Деметрия, заключили, или возобновили, такую же коалицию, чтобы встретить нападение того, чей деспотизм грозил маленьким царям, династам, свободе греческих городов, свободе торговли Родоса, Кизика и Византии и всей вселенной; они имели право рассчитывать, что к ним примкнут все для защиты своей государственной свободы против того, кто с бурной стремительностью старался восстановить монархию и единодержавие. Вероятно, в связи с этими политическими комбинациями вдова умерщвленного Деметрием молодого царя Александра, дочь Птолемея Лисандра, была выдана за сына Лисимаха Агафокла, что позволяло последнему выступить против узурпатора Деметрия в защиту прав вдовы убитого, бывшей единственной законной наследницей короны Македонии с тех пор, как Лисимах по мирному договору 292 года формально отрекся от прав своего зятя Антипатра на Македонию, так как супруга Деметрия Фила не была дочерью македонского царя и только ее брат Кассандр возложил на себя царский венец. Союзники предложили Пирру присоединиться к своему союзу, указав ему на то, что вооружения Деметрия еще не готовы, а вся его страна полна смут, и что они не могут представлять себе, [4] чтобы Пирр не воспользовался этим случаем овладеть Македонией; если он пропустит его, то царь Македонии скоро принудит его биться в самой молосской земле за храмы богов и за могилы его дедов; разве у него уже не вырвана из рук супруга, а с нею и остров Керкира? Это дает ему полное право обратиться против него. Пирр обещал свое участие.
Деметрий еще был занят своими приготовлениями к вторжению в Азию, когда пришло известие, что в греческих водах показался большой египетский флот, везде призывающий греков к восстанию; в то же время ему было дано знать, что Лисимах подступает из Фракии в верхние области Македонии. Деметрий, поручив защиту Греции своему сыну Антигону, поспешно двинулся навстречу фракийскому войску. Уже теперь в его войске обнаружился дух недовольства: едва он успел выступить, как пришло известие, что и Пирр восстал против него, вторгся в Македонию, проник до Берои, взял этот город и расположился под его стенами лагерем, а его стратеги опустошают области до самого моря и угрожают Пелле. Беспорядок в войсках усиливался; нежелание сражаться против Лисимаха, который был одним из близких к Александру лиц и знаменитым героем, становилось всеобщим; многие указывали на то, что сын Кассандра, законный наследник царства, находится при нем; такое настроение войск и угрожавшая столице опасность побудили Деметрия обратиться против Пирра; [5] оставив для защиты границы в Амфиполе Андрагафа, [6] он поспешил с войском обратно через Аксий к Берое и расположился лагерем против Пирра. Сюда из города, который находился в руках эпиротов, явилось много народа для посещения своих друзей и родственников; Пирр, говорили они, так же добр и приветлив, как и храбр, они не могут достаточно нахвалиться его поведением относительно граждан и пленных; к ним присоединились также и посланные Пирром люди, которые говорили, что теперь наступила пора стряхнуть с себя тяжелое иго Деметрия и что Пирр заслуживает того, чтобы господствовать над самым благородным народом мира, так как он представляет собою настоящего солдата, полного снисходительности и доброты, и единственного человека, находящегося еще в родстве со славным домом Александра. Они встретили благосклонных слушателей, и скоро число тех, которые желали видеть Пирра, значительно увеличилось. Он надел свой шлем, отличавшийся от других высоким султаном и рогами, чтобы показаться македонянам. Когда они увидели царственного героя, окруженного македонянами же и эпиротами с дубовыми ветками на шлемах, они тоже воткнули в свои шлемы дубовые ветки и толпами начали переходить к Пирру, приветствуя его своим царем и требуя от него лозунга. Тщетно Деметрий показывался на улицах своего лагеря; ему кричали, что он сделает хорошо, если подумает о своем спасении, так как македонянам надоели эти постоянные походы для его удовольствия. Среди всеобщих криков и насмешек Деметрий поспешил в свой шатер, переменил платье и почти без всякой свиты бежал в Кассандрию. Мятеж бушевал в лагере все сильнее и сильнее, все искали царя и не находили его, начали грабить его шатер, драться из-за находившихся в нем драгоценностей и колотить друг друга, так что завязалось настоящее сражение, причем весь шатер был разнесен в клочки; наконец появился Пирр, овладел лагерем и быстро восстановил порядок. [7]

Это произошло на седьмой год после того, как Деметрий сделался царем Македонии; [8] общественное мнение было повсюду так возмущено против него, что на его защиту не встал ни один человек во всей стране. Он бежал в Кассандрию, на берегу Фермейского залива, и поспешно сел на корабль, чтобы достигнуть Греции. Фила, столь часто пренебрегаемая супруга бежавшего царя, потеряла всякую надежду на спасение; она не хотела пережить позора своего супруга и лишила себя жизни при помощи яда. [9]

Между тем Пирр был провозглашен в Македонии царем; но тут подоспел Лисимах [10] и потребовал, чтобы страна была разделена между ними, так как победа над Деметрием была их общим делом; начались препирательства, и дело было близко к тому, чтобы разрешиться при помощи оружия. Пирр, далеко не будучи уверенным в македонянах и видя их симпатии к старому полководцу Александра, предпочел предложить ему заключить договор, которым он предоставлял Лисимаху земли но реке Несту и, как кажется, области, которые обыкновенно назывались новоприобретенной Македонией. [11] Когда же зять Лисимаха Антипатр, который надеялся теперь, наконец, быть восстановленным на отцовском престоле, вместе со своей супругой Эвридикой начал горько жаловаться на то, что сам Лисимах отнял у него Македонию, он приказал умертвить его, а свою дочь осудил на пожизненное заключение. [12]

Среди греков падение Деметрия вызвало самые разнообразные движения, которые с самого начала приняли бы более решительный характер, если бы египетский флот, как кажется, не ограничился занятием некоторых гаваней Архипелага. В других местах более серьезным протестам помешали македонские гарнизоны и близость молодого Антигона, а сильный гарнизон, оставленный им, как кажется, в Коринфе, поддержал порядок на Пелопоннесе; во всяком случае нам ничего не известно о каких-либо движениях на этом полуострове. Сам Антигон, как кажется, двинулся по дороге в Фессалию, чтобы оказать возможную помощь угрожаемому с двух сторон царству, но прибыл уже слишком поздно; в Беотии в его лагерь явился не узнанным никем беглецом отец в сопровождении немногих спутников. Войско сына, гарнизоны отдельных городов и присоединившиеся к нему искатели приключений дали ему снова некоторую силу, и скоро дело приняло такой вид, как будто к нему опять хочет возвратиться его прежнее счастье; он старался склонить на свою сторону общественное мнение и объявил Фивы свободными, надеясь обеспечить этим за собою обладание Беотией. [13]

Только в Афинах произошли серьезные и важные по своим последствиям перемены. Тотчас же по получении вести о падении Деметрия афиняне поднялись, чтобы восстановить свою свободу. [14] Во главе этого движения стал Олимпиодор, чья слава заключается в том, что в то время как лучшие люди, после бесплодных попыток, не решались более надеяться ни на что, он со смелой решимостью и опасностью для собственной жизни выступил вперед. [15] Он призвал к оружию даже стариков и юношей и повел их в бой против сильного македонского гарнизона, [16] разбил его и, когда тот отступил в Музей, решился на штурм этой позиции; отважный Леокрит был первым на стене, и его геройская смерть подействовала на всех разжигающим образом; после короткого боя Музей был взят. [17] И когда затем находившимися, вероятно, в Коринфе македонянами было немедленно произведено вторжение в Аттику, Олимпиодор выступил против них, призвал к свободе также и жителей Элевсина и разбил во главе их противников. [18]

Но тут пришло известие, что Деметрий соединился со своим сыном, снова собрал войско более чем в 10 000 человек и идет на Афины; сопротивляться таким силам казалось невозможным. Они обратились во все стороны с просьбою о помощи; дошедшие до нас надписи доказывают, что они обратились даже к царю Боспора Спартоку и к царю пеонов Авдолеонту, которые оба надавали им самых лучших обещаний, причем первый прислал 15 000 медимнов, а второй 7 500 медимнов хлеба. [19] Но главным образом обещал свою помощь Пирр, к которому они обратились; было решено защищаться до последней возможности. Деметрий подошел к городу и самым энергичным образом приступил к его осаде. Тогда, как рассказывают, афиняне послали к нему Кратеса, пользовавшегося тогда высоким уважением, мужа, который частью при помощи своего ходатайства за афинян, частью при помощи указания на то, что теперь всего выгоднее для Деметрия, склонил его снять осаду и отбыть со всеми своими собравшимися кораблями, 11 000 пехотинцев и некоторым количеством всадников в Азию. [20] Это известие в той форме, в какой оно дошло до нас, не может быть верно; [21] Деметрий, конечно, не без самой-необходимости отказался от осады города, взятие которого обеспечивало его господство в Греции; вернее будет предположить, что Пирр уже приближался и что это известие придало вес словам Кратеса; может быть, Деметрий отступил в Пирей, а может быть, и в Коринф. Наконец прибыл Пирр, афиняне встретили его с кликами восторга и открыли ему цитадель, чтобы он принес там жертву Афине; сходя оттуда обратно, он сказал, что благодарит их за доверие, но полагает, что будь они умны, они не отворяли бы своих ворот ни одному государю. Затем он заключил с Деметрием соглашение, о котором нам неизвестно ничего, кроме случайного напоминания о том, что его содержание держалось в тайне даже от самих афинян. [22] Условия этого договора могли только заключаться в том, что Деметрий отказывался от своих притязаний на Македонию, а Пирр признавал его повелителем Фессалии и находившихся в настоящее время под его властью греческих государств, включая сюда обладание Саламином, Мунихией и Пиреем, между тем как самые Афины обоими были объявлены свободными и независимыми.
Каково бы ни было наше мнение о характере Деметрия, он одарен такой энергией и эластичностью, такой потребностью дела и риска, каких мы не находим ни у одного другого исторического лица. Он знает, сколь нечетное число раз в своей полной треволнениями жизни он после глубокого падения достигал снова вершин могущества и славы; может быть, ему еще раз поможет его счастливая звезда. Едва успев приобрести снова некоторое положение в Греции, он устремляет все свои мысли на бывшее причиной его падения великое предприятие; так как в Македонии ему больше не на что надеяться, он хочет достигнуть Азии, там он надеется на большие успехи. Все обстоятельства благоприятны для этого: Лисимах занят еще новоприобретенными областями Македонии, и уже из-за раздела страны едва не вспыхнула война между ним и Пирром; Лисимах должен быть постоянно настороже перед этим честолюбивым и храбрым царем, который неохотно удовольствовался только частью целого; он не будет иметь времени для защиты Малой Азии, где повсюду господствует сильнейшее недовольство им, самым корыстолюбивым из всех диадохов, и где, наверное, еще не забыты лучшие времена Антигона и Деметрия. Деметрий ненавидит этого Лисимаха, этот мешок с деньгами, как он его называет, этого ничтожного человека, который не умеет даже оправдать установившейся за ним репутации бравого солдата и которому его незаслуженное счастье бросает плоды одержанных другими побед.
Деметрий со своим флотом и довольно значительным войском покинул Грецию, где оставил военачальником своего отважного сына Антигона. Он прибыл в Милет, где нашел сестру Филы Эвридику, покинувшую двор в Александрии, где она достаточно долго переносила пренебрежительное отношение к себе своего супруга Птолемея и его приближенных, и живущую теперь в Милете, подаренном ей, вероятно, по обычаю того времени в собственность, [23] со своей дочерью Птолемаидой, которая была обручена с Деметрием в 300 году. Деметрий, бывший врагом египетского царя, встретил самый лучший прием и отпраздновал свою свадьбу с Птолемаидой. [24] Отсюда он предпринял набег на Лидию и Карию, причем многие города покорились ему добровольно, а остальные были взяты открытой силой; власть Лисимаха была здесь, очевидно, крайне мало популярна, так как даже многие из его оставшихся в этих землях стратегов перешли на сторону Деметрия и принесли ему деньги и войска; его силы росли с каждым днем; была взята даже столица Лидии Сарды. [25]

Малая Азия была беззащитна только в первую минуту. Лисимах располагал достаточными силами для того, чтобы послать в Азию значительное войско под командой своего сына Агафокла. Деметрий не решался выступить ему навстречу; скоро, не считая себя более в безопасности в Лидии и Карий, он отступил во Фригию. Трудно понять, почему, располагая значительным флотом, он удалился от морского берега, так как должен был бы, по-видимому, отказаться от всего, только не от моря; оно всегда оставалось бы для него открытым, с какой-нибудь скалою и парой товарищей для морских разбоев. Но он предавался разным фантастическим планам; он желал пробиться со своим маленьким войском в Армению, откуда надеялся возмутить Мидию и стать твердою ногою в верхних провинциях, а в случае нужды найти достаточное количество скалистых твердынь, которые могли бы служить ему надежным убежищем. Но он не позаботился обратить свое внимание на то, чтобы предупредить ближайшую и самую серьезную опасность; он уже не мог избрать ближайшей дороги через Фригию, так как движения Агафокла принудили его отступить к югу; у восточного склона Тмола он повернулся вглубь страны, но Агафокл следовал за ним все ближе и ближе; несколько удачных стычек позволили Деметрию выиграть некоторое расстояние, но Агафокл приказал своим легким войскам рассеяться по всем окрестностям и не позволять неприятелю производить какую бы то ни было фуражировку. Уже в войске Деметрия начал чувствоваться недостаток в самых необходимых съестных припасах; в войсках распространилось подозрение, что их ведут в Армению. Среди возраставшей нужды они переправились через Меандр и двинулись к реке Лик. Близость преследующего неприятеля вынуждала спешить, так что не успели даже отыскать брода в том месте, где необходимо было переправиться, а река была глубока и стремительна; Деметрий немедленно приказал всадникам, имевшим крепких и крупных лошадей, въехать в реку и выстроиться в четыре ряда против течения и переправил затем под прикрытием этого странного вала, действительно ослаблявшего стремительность течения, на другой берет свою пехоту, хотя и с большими потерями. [26] Постоянно сопровождаемое неприятелем, среди возраставших лишений, страдая от сырости и холода рано начинающейся в этой гористой местности осени, войска двинулись дальше; постоянное отсутствие правильного питания вызвало тяжелую моровую болезнь, унесшую 8 000 человек. Достигнуть Армении не представлялось более никакой надежды; возвращение представлялось и невозможным, и неблагоразумным, так как Эфес, который удерживал в своих руках при помощи пиратов полководец Деметрия Энет, был изменою взят стратегом Лисимаха Ликом. [27] Деметрий стоял около северных склонов Тавра, где встреча с Агафоклом совершенно уничтожила бы его; ему ничего другого не оставалось, как перейти через Тавр и вступать в пределы Киликии. Он поспешил в Таре в Киликии, хотя охотно избежал бы необходимости давать Селевку предлог для неприязненных действий, надеясь иметь возможность сдвинуться из Киликии по какой-нибудь дороге на север, но здесь уже все проходы были заняты Агафоклом. Деметрий был заперт, его маленькое войско было в самом печальном состоянии, и его положение было отчаянным. Ему не оставалось другого исхода, кроме унизительной необходимости обращаться к Селевку, которому он послал сказать, что судьба преследует его, что он потерял все и что свою последнюю надежду он возлагает на великодушие Селевка.
Был ли Селевк тронут судьбою и просьбами столь глубоко павшего царя, но он послал своим находившимся там стратегам приказ доставить Деметрию все необходимое для царского двора, а его войскам достаточное количество провианта. Но что же ему было делать дальше? На созванном по этому поводу совещании Патрокл, [28] один из пользовавшихся больший влиянием друзей царя, заявил, что расходы на содержание Деметрия и его войска играют в этом вопросе самую малую роль, но что царь не должен дозволять Деметрию оставаться слишком продолжительное время в его стране, так как он искони был самым необузданным и склонным к переворотам из царей, а теперь к тому же находится в положении, могущем заставить решиться на величайшие крайности даже более спокойный характер. Благоразумие предписывало быть готовым ко всяким случайностям. Селевк собрал значительную армию и выступил с ней в Киликию.
Спасенный великодушием Селевка от ближайшей опасности, Деметрий, как кажется, немедленно начал увлекаться новыми надеждами; ведь он владел некогда Киликией, может быть, и теперь ему удастся утвердиться здесь. Приближение Селевка повергло его в большое смущение, так как он полагал, что за приветливостью Селевка тоже скрывалась только измена и что его хотят окружить и уничтожить. Он отступил на самые неприступные пункты Тавра и снова послал сказать Селевку, чтобы он по крайней мере позволил ему удалиться, чтобы основать себе независимое царство среди далеких варваров и провести там остаток своих дней; если он ему отказывает в этом, то пусть хоть позволит ему провести со своими войсками зиму в этих местах; он не захочет прогнать его в этом крайнем положении, нагого и лишенного всего, и отдать его на жертву своим врагам. Селевк сделал ему достаточную уступку, предложив отправиться в Катаонию на два месяца на зимние квартиры и прислать к нему в качестве заложников знатнейших из своих друзей; в то же время он приказал занять сильными отрядами ведшие в Сирию проходы, а Агафоклу, который при своем преследовании переступил границы своего царства, послал предложение возвратиться назад ввиду того, что Деметрий теперь находится в его власти и что он позаботится предупредить всякую дальнейшую опасность. Деметрий со своей стороны чувствовал себя еще слишком сильным для то! о, чтобы вынужденно согласиться на эти поставленные Селевком условия; он не мог примириться с необходимостью формально изъявить свою покорность; голод принудил его к грабежам, им были предприняты безумно смелые набеги, отвага и дикость последней отчаянной борьбы делали его и его полчища предметом ужаса; где они наталкивались на маленькие отряды неприятельских войск, там они побеждал" и перебивали всех, а скоро он решился выступить против более крупных отрядов. Селевк послал против него вооруженные косами колесницы, но они были обращены в бегство; Деметрий проник к Сирийским проходам, опрокинул расположенные там посты и овладел дорогой на восток. Теперь его надежды еще более выросли; он стоял в области Исса, его войска были исполнены мужества и готовы на все; он надеялся выиграть сражение, его неизменное счастье, по-видимому, еще раз помогло ему. Селевк с тревогой смотрел на принимаемый этой странной борьбой оборот и жалел, что отослал назад Агафокла, но не решался один воевать против Деметрия, чьего счастья, мужества и военного гения он имел полное основание опасаться.
Счастье еще раз улыбнулось царственному авантюристу, чтобы тем вернее погнить его. Ослабленный беспримерным напряжением последних месяцев, Деметрий серьезно заболел; как раз теперь, когда был важен каждый день, когда каждый час мог принести окончательное решение, он пролежал сорок дней. Все дела остановились, беспорядок среди войск достиг ужасающих размеров, многие перешли на сторону неприятеля, а многие разбежались. Селевк не хотел нападать; сила неприятеля должна была разрушиться сама собой. Едва успев оправиться, Деметрий приблизительно в мае 286 года выступил из Исса; все полагали, что он воротится в Киликию, но он обратился к востоку, пошел глубокой ночью через Аманские проходы, и на следующее утро его полчища рассыпались по Кирристийской равнине, грабя, убивая и предаваясь диким насилиям. Селевк быстро выступил ему навстречу и расположился против него лагерем, убежденный, что Деметрий немедленно отступит. Вместо этого последний решил напасть на него ночью врасплох, в надежде, что неожиданность нападения, суматоха и темнота ночи обеспечат ему полный успех. Войска с криками ликования выслушали этот приказ, поспешно вооружились и были готовы к нападению. Между тем два пельтаста из Этолии прокрались к неприятелю, потребовали, чтобы их немедленно вели к царю и открыли ему предполагаемое нападение. Селевк, которого разбудили, быстро вооружился и со словами: "Мы имеем дело с диким зверем", приказал трубить тревогу во все войсковые трубы, а пока войска собираются - зажечь перед шатрами груды хвороста и затем вывести при боевых кликах войска из лагеря. Когда Деметрий подступил и увидал бесчисленные огни и услыхал боевой клик и звуки труб, то он понял, что его намерение было выдано неприятелю, и отступил. [29]

На следующее утро Селевк произвел нападение; Деметрий несколько оттеснил неприятеля на своем правом крыле и проник в проход, оставленный войсками Селевка; Селевк, сопровождаемый избранными гипаспистами и восемью слонами, поспешно бросился туда, расставил их вдоль дороги, сам соскочил с лошади, отбросил в сторону шлем, выступил держа в руках дротик, на край дороги и громко приказал неприятельским войскам остановиться, говоря, что с их стороны будет безумием следовать далее за этим голодным атаманом разбойников, когда они могут поступить на службу к богатому царю, который владеет царством и которому не нужно еще завоевывать его себе; они должны отлично видеть, что они были бы давно побеждены, если бы он этого захотел; но он только спас их от голодной смерти; если он до сих пор щадил их, то делал это не для Деметрия, но в надежде, что увидит столь храбрых мужей, которых он желает спасти во что бы то ни стало, следующими совету благоразумия; пусть они идут к нему и тогда они будут спасены. Они встретили эту речь кликами одобрения, побросали оружие и приветствовали Селевка своим царем. [30]

Деметрию едва удалось спастись бегством с немногими друзьями к аманским проходам; здесь, скрываясь в лесу, он ожидал наступления ночи, чтобы затем бежать в Карию, в Кавн, где он надеялся найти свой флот. Но когда он узнал, что у них не хватит провианта даже на один день, то переменил свой первоначальный план и направился на север к Тавру; Сосичен, один из друзей, предложил царю четыреста золотых, которые он еще имел при себе, говоря, что с этими деньгами можно будет пробраться к морю. Они двинулись в дорогу ночью и снова направились на юг, чтобы достигнуть ближайшего приморского пункта. Между тем Селевк, чтобы не дать Деметрию уйти в Сирию, приказал занять Аманские горы значительным корпусом под командой Лисия, дав ему приказ зажечь везде на высотах огни. [31] Увидав эти огни, Деметрий повернул обратно к тому месту, откуда прибыл; это была ужасная ночь, из горсти оставшихся еще при нем многие тайно покинули его, а остальные потеряли всякую надежду. Один решился сказать, что необходимо сдаться. Деметрий выхватил свой меч, чтобы пронзить его, но друзья удержали его и успокоили, хотя и признались, что и они не видят никакого другого исхода; он послал некоторых друзей сказать Селевку, что отдается в его полную власть.
Селевк радушно принял их и сказал: "Моей счастливой звезде, а не звезде Деметрия я обязан тем, что она сохранила его и дала мне случай проявить свое милосердие". Он велел приготовить для Деметрия царский шатер и принять его со всеми почестями, и послал к нему одного из прежних друзей Деметрия, Аполлонида, который должен был приветствовать и сопровождать его. Придворные поспешили выразить свое почтение мужу, которого так милостиво принимал их повелитель и который, несомненно, скоро будет пользоваться у него большим влиянием; в самом лагере царило живейшее любопытство и желание посмотреть на Полиоркета. Более осторожные люди смотрели на это не без тревоги и посоветовали царю принять меры предосторожности, так как можно опасаться восстания в пользу Деметрия. Между тем Аполлонид обратился к Деметрию с приветствием и сообщил ему о милостивом решении своего повелителя; к нему прибыло много придворных; сам Деметрий думал, что он вступил в лагерь не как пленник, а как царь. Но тут появился отряд в 1 000 человек пехоты и конницы под командой Павсания, который окружил Деметрия, разогнал окружавших его лиц, поместил его по середине и молча увез его. Деметрий был отвезен в укрепленный город Апамею на берегах Оронта; его окружила сильная стража, но во всех других отношениях он содержался по-царски; сам Селевк прислал ему своих придворных слуг, приказал выдавать ему столько денег, сколько ему будет нужно, и в изобилии снабдил его маленький двор всем необходимым; каждому другу было разрешено говорить с Деметрием, царские охоты, ристалища и сады были ему открыты; прибывшие от Селевка придворные принесли ему добрую весть, что Селевк ожидает только прибытия из верхних провинций Антиоха и его супруги, чтобы совсем освободить его от заключения. [32]

То обстоятельство, что Деметрий находился в его руках, представляло для Селевка неоценимую выгоду; наименее важно было то, что в лице его принуждался к бездействию единственный враг, которого ему, может быть, еще следовало бы бояться; несравненно более важным для него должно было быть то обстоятельство, что он имел в своем распоряжении злейшего противника Лисимаха. Отношения между дворами Лисимахии и Антиохии были уже крайне натянуты; а со времени удаления Деметрия дела в Европе приняли такой оборот, который необыкновенно усиливал могущество Лисимаха и мог возбуждать серьезные опасения.
Несмотря на заключенный с Деметрием мир, Пирр, следуя внушениям Лисимаха и желая приобрести себе завоеваниями симпатии македонян, склонил Фессалию к отпадению и напал на многие города, в которых еще стояли гарнизоны Деметрия и Антигона, [33] так что Антигон мог удержать там в своих руках только укрепленный город Деметриаду. Договором, который молосский царь теперь так развязно нарушал, он глубоко разочаровал афинян, которые твердо рассчитывали приобрести не только Музей, но также и Мунихию и Пирей, и которые теперь тем теснее примкнули к Лисимаху, обещавшему им всевозможные блага. [34] Не менее работал Лисимах над тем, чтобы отвратить умы македонян от Пирра; царь пеонов Авдолеонт держал его сторону, войны его сына усилили его мужество в Малой Азии, а бежавшего Деметрия он приказал преследовать даже за пределами своего царства. Когда Деметрий был заперт в Киликии и сделан почти совершенно безвредным, [35] Лисимах обратился против Македонии с прямым намерением отнять у Пирра корону этого края. Пирр стоял лагерем в гористых окрестностях Эдессы; Лисимах окружил его, отрезал к нему всякий подвоз съестных припасов и довел его до величайшей нужды. В го же время Лисимах старался склонить на свою сторону первых представителей македонской знати, частью письменно, частью устно доказывая им, насколько унизителен тот факт, что чужеземец - молосский царь, чьи предки всегда находились в подчинении у македонян, владеет теперь царством Филиппа и Александра и македоняне сами избрали его на это, отвратившись от друга и боевого товарища своего великого царя; теперь для македонян, в память их древней славы, настала пора возвратиться к тем, кто стяжал ее с ними на полях битвы. Слава Лисимаха и еще более его деньги повсюду нашли себе доступ, повсюду среди знати и народа обнаружилось движение в пользу фракийского царя, Пирр увидел невозможность удерживать долее в своих руках позицию под Эдессой и отступил к границе Эпира, завязались переговоры с Антигоном, который, воспользовавшись благоприятными обстоятельствами, должен был находиться уже в Фессалии. Лисимах выступил навстречу соединенным армиям их обоих и выиграл сражение, вследствие чего Пирр окончательно отказался от македонского престола, а Фессалия, за исключением Деметриады, и Македонское царство перешли в руки Лисимаха. [36]

Селевк должен был смотреть не без тревоги на росшее могущество Лисимаха; Пирр даже в союзе с Антигоном оказался слишком слабым для того, чтобы служить противовесом могущественному повелителю Фракии, Македонии и Малой Азии. Поэтому-то он, вероятно, и не решался энергично выступить против Деметрия в Киликии, этим объясняется его поразительное великодушие, когда последний принужден был сдаться ему; он мог рассчитывать в случае нужды снова выдвинуть Деметрия на сцену и послать его с войском в Европу, чтобы возобновлением его македонского царства восстановить равновесие, в котором существование слагавшихся эллинистических государств могло найти единственный залог своей прочности. Со всех сторон приходили просьбы об освобождении Деметрия; переговоры в этом смысле вели не только отдельные города и династы, [37] но, как кажется, также и Птолемей с Пирром. Антигон прилагал все свои усилия, он предложил отказаться от всего, что еще находится в его руках, и самому явиться в качестве заложника, если Селевк освободит его отца, и послал ко всем царям просьбу поддержать его ходатайство. Селевк был осаждаем со всех сторон; один только Лисимах делал серьезное возражение, говоря, что, если Деметрий будет выпущен на свободу, то вселенная снова наполниться войнами и смутами и ни один царь не будет более безопасен в обладании своими землями; он предлагает 2 000 талантов, если Селевк устранит с дороги своего пленника. Селевк в резких выражениях отказал послам, которые осмелились считать его способным не только нарушить свое слово, но и совершить подобное преступление относительно государя, соединенного с ним узами двойного родства. Он вступил в письменные переговоры со своим сыном Антиохом в Мидии относительно того, как ему следует теперь поступить с Деметрием, имел намерение освободить его и блестящим образом отвести его обратно в его царство; были приняты меры, чтобы уже теперь при всем том, что делалось для Деметрия, упоминалось имя Антиоха и его супруги, дочери Деметрия.
Между тем Лисимах, по-видимому, совсем перестал обращать внимание на греческие дела и заботливо избегал всякого повода к разрыву с Селевком; освобождение Деметрия было отложено на неопределенное время. Он сам писал своему сыну Антигону и своим друзьям и стратегам в Греции, [38] чтобы они не надеялись на его возвращение и если будут получаться письма за его печатью, не верили бы им, а поступали бы так, как будто бы он уже умер; своему сыну Антигону он передаст все свои города и владения, все свои права и свою диадему. Он сам отказался от всяких надежд, которые питал в первое время своего плена, и занимал свой досуг охотой, единоборством и верховой ездой, но скоро это ему прискучило, и он начал делить свое полное бездействие между пирами, игрой в кости и развратом, может быть, более из желания заглушить грызшую его скорбь, чем по врожденному предрасположению к этому, а может быть, и с намерением ускорить этим конец своей безнадежной жизни. На третий год плена он начал хворать [39] и умер на пятьдесят четвертом году своей бурной жизни. Селевк горько сожалел о том, что не спас его; его со всех сторон винили в преждевременной смерти царя.
В блестящих погребальных празднествах, конечно, не было недостатка. Прах Деметрия был послан в золотой урне в Грецию, и Антигон выступил со всем своим флотом к островам, чтобы сопровождать его в Коринф; все города, у которых он приставал к берегу, украшали урну венками или посылали траурные депутации для сопровождения смертных останков героя. Когда флот, как рассказывает Плутарх, приблизился к Коринфу, урна с прахом Деметрия была выставлена на глаза всего народа на палубе, украшенная порфирой и диадемой и окруженная почетным караулом юношей; знаменитый флейтист Ксенофонт сидел около урны и играл самую возвышенную похоронную песнь; гонимый мерными ударами весел корабль приблизился к берегу; тысячи народа стояли на берегу и следовали за урной, которую со слезами на глазах нес Антигон. По окончании похоронных торжеств в Коринфе прах был отвезен для погребения в Фессалию в основанный царем город Деметриаду. [40]

Таков был конец царя Деметрия; его беспримерная в истории, бурная и полная приключений жизнь представляет собою, подобно самой эпохе диадохов, неустанное стремление вперед, завершающееся, наконец, полным истощением сил; он начинает прекрасно и ослепительно, чтобы кончить отталкивающим процессом разложения. Деметрий является воплощением элементов брожения этой странной эпохи; чем сильнее она стремится к покою и к окончательному решению, тем бессвязнее становятся его поступки; его времени наступает конец, когда грандиозное движение борьбы между диадохами начинает проясняться и успокаиваться. Будучи самой яркой звездой бурной ночи, наступившей по смерти Александра, он теряет свой блеск когда начинает брезжить утро тихого дня; его оригинальному величию можно удивляться, но даже его падение не может пробудить искреннего участия. Его историческое значение заключается в том, что он твердо держится идеи призрачного единства великого царства Александра, над полным разложением которого работают заключающиеся в нем элементы и постоянно выставляет ее предлогом для новых фантастических предприятий, и что он, выросший на востоке и сам уже сделавшийся восточным деспотом, старается привести ее в осуществление во главе греков и македонян. Он не понял положительных элементов своего времени, которые, будучи посеяны Александром, пустили корни среди пятидесятилетней борьбы и теперь уже достигли полного роста. Существенное свойство исторического процесса заключается в том, что во время борьбы из-за других вопросов он спокойно и беспрепятственно проходит стадии своего развития, и только тот, кто в состоянии понять его и содействовать ему, достигает прочных результатов. Таким образом, после смерти Александра борьба за единство его царства, по-видимому, поглощает все силы и является мерилом взаимных отношений между партиями, но прочный результат заключается только в принципе эллинизма, который в тот момент, когда ярость борьбы ослабевает, является уже вполне сложившимся и настолько упрочившимся, чтобы пережить многие века. В интересах j именно этого принципа должно было оказаться возможным объединение восточно-западного царства, так как слияние западной культуры с отличными друг от друга элементами культуры восточных народов могло иметь своим результатом только образование такого же числа эллинистических государственных организмов; этот принцип даст устойчивость и величие господству Лагида, и на этом же принципе покоиться могущество Селевка.
Мы приближаемся к концу этого периода; три царя: Лисимах, Селевк, Птолемей, последние боевые товарищи Александра, достигли уже глубокой старости, а рядом с ними сын эпигона Деметрия Антигон принужден ограничиваться обладанием Элладой, между тем как Пирр Эпирский, которого могущество Лисимаха держит в почтительном отдалении от македонских границ, начинает обращать свои завоевательные замыслы на Апеннинский полуостров. Рядом с этими тремя старцами стоят их сыновья в полном расцвете сил, которым они надеются завещать свою трудно добытую и упроченную бесконечными войнами диадему. Селевк уже передал своему сорокалетнему сыну Антиоху престол верхней Азии. Птолемей тоже спешил еще при жизни передать свое царство в руки наследника, старшего из его сыновей, Птолемея, которого за его вспыльчивый характер называли Керавном, молнией, [41] родила его отвергнутая теперь Эвридика, но он более любил кроткого сына дорогой его сердцу Береники Птолемея, который впоследствии назывался Филадельфом. [42] Престарелый царь несколько раз совещался по этому поводу со своими друзьями; рассказывают, что Деметрий Фалерский, который жил теперь, занимаясь литературными работами, в Александрии и принадлежал к числу ближайших друзей царя, высказывался за право первородства, [43] но царь все-таки решил передать диадему своему любимому сыну. Египетские македоняне встретили решение царя громкими криками радости, [44] и в 285 году Птолемей Филадельфийский начал свое царствование. [45] Два года спустя после этого Птолемей Сотер умер на восемьдесят четвертом году жизни; если он и не был величайшим и благороднейшим из всех преемников Александра, то он был во всяком случае тем из диадохов, который с самого начала всего вернее понял тенденцию своего времени и который оставил после себя наиболее упроченное и прекрасно организованное царство,
Птолемею уже не пришлось видеть печальных последствий, которые имело для его дома оказанное им младшему сыну предпочтение; но, вероятно, еще при его жизни устраненный от престола Керавн и его два брата покинули двор Александрии. Птолемей Керавн отправился во Фракию к Лисимаху, сын и будущий наследник которого Агафокл был женат на Лисандре, родной сестре бежавшего царевича. Чтобы влияние Керавна не нарушило дружественных отношений с Фракией, Александрийским двором были начаты переговоры относительно брака молодого царя Птолемея с дочерью царя Лисимаха и македонянки Никеи, Арсиноей. [46]

Из числа боевых товарищей Александра Лисимах всех позже достиг большого значения; только после битвы при Ипсе он вступает в число первостепенных властителей, но даже и тогда ему приходится выдерживать трудную борьбу со своими фракийскими соседями на севере. Он был повсюду известен как храбрый и энергичный воин, [47] но по-видимому, не обладал большим умом, хотя и умел выжидать благоприятный момент и скрывать свои намерения. [48] Если при помощи дошедших до нас немногочисленных известий мы сделаем попытку набросать в общих чертах его портрет, то принуждены будем поместить его в разряд тех заурядных характеров, которые будучи честны и деятельны по привычке, являются вполне почетными и благородными людьми, пока ведут невидную и не смущаемую крупными событиями жизнь. Гениальная натура Деметрия для него глубоко антипатична; он всей душой любит персиянку Амастриду, благородство души и величие характера которой производят на него импонирующее впечатление, но расстается с ней, когда этого, по-видимому, требуют политические интересы, хотя постоянно продолжает говорить своей новой супруге Арсиное Египетской о прекрасных качествах этой женщины и о том, как она говорила и действовала в том или другом случае. [49] Он знает цену деньгам; он собирает большие сокровища, не растрачивая их на безумную роскошь, как Деметрий, и не увлекаясь покровительством искусствам и наукам, как Птолемей, [50] В годы бодрой старости ему несколько раз представляется случай увеличить свое могущество, и он по возможности пользуется им. Нигде он не руководит событиями, а сам руководится ими и, протягивая свою руку в благоприятный момент, приобретает Малую Азию, вытесняет воинственного Пирра из Македонии и к прежним приобретениям присоединяет новые. Он совершенно лишен той энергии характера, благодаря которой Селевк или Птолемеи сумели создать твердое ядро своего царства, и, по-видимому, ограничивается одним внешним присоединением своих новых добытков. Точно также он не умеет создать между своими приближенными прочных и устойчивых отношений; его двор разделен на партии, стать выше которых он не в состоянии; и между тем как он постоянно превозносит до небес память великодушной Амастриды, Арсиноя интригует против наследника престола Агафокла и его супруги Лисандры. Его отцовская любовь не настолько велика, чтобы он не мог пренебречь ею ради прихоти, пустого подозрения или ощутительной выгоды; свою дочь Эвридику он осудил на пожизненное тюремное заключение за то, что она вместе со своим супругом Антипатром Македонским несколько раз просила его восстановить их на престоле их царства; своего зятя, который укрылся у него, прося помощи, он приказал умертвить, чтобы овладеть его царством; еще более ужасные вещи мы узнаем из дальнейших рассказов, где обнаружится все корыстолюбие и вся слабость характера этого старика, которые наконец принесли погибель ему, его дому и его царству.
Сделавшись полновластным господином Македонии, Лисимах прежде всего занялся новой войной с Фракией, относительно которой нам не известно никаких подробностей, [51] и затем предпринял поход против Гераклеи. Выше было уже упомянуто об убийстве Амастриды двумя ее сыновьями, Клеархом и Оксафром Лисимах, как говорят, считал это убийство таким ужасным и возмутительным делом, что считал себя не в праве оставить его безнаказанным. Но он самым старательным образом скрыл свое намерение и подал вид, что по-прежнему чувствует искреннюю дружбу к Клеарху, так что ему удалось усыпить в последнем все подозрения. Он дал ему знать о своем предстоящем посещении для переговоров касательно общественных вопросов. Будучи беспрепятственно впущен в Гераклею, он с отцовской строгостью сделал выговор братьям и вслед за этим приказал умертвить одного, а затем другого, а город присоединил к своим владениям, завладел накопленными тиранами в течение долгих лет богатствами и затем, дав гражданам позволение ввести у себя демократическое устройство, как они того желали, возвратился во Фракию. [52]

По возврате своем домой Лисимах много рассказывал о том, с каким изумительным искусством Амастрида управляла Гераклеей, как она приумножила благосостояние города и пробудила, благодаря основанию города Амастриды, к новой деятельности и жизни древние, пришедшие в упадок поселения и как все в Гераклее полно красы и царственной пышности. Его хвалы соблазнили царицу Арсиною, которая попросила его подарить ей этот город; сначала Лисимах отказался, говоря, что это слишком дорогой подарок, что она уже владеет прекрасной Кассандрией в Македонии и что он гарантировал новому городу полную свободу; но она сумела ослепить его и не отставала от него до тех пор, пока он не согласился исполнить ее желание. Таким образом, Гераклея с Амастридой и Тионом сделалась собственностью Арсинои; она послала туда кимейца Гераклида, который должен был управлять городом от ее имени, безусловно ей преданного, крайне сурового и деспотичного человека, который жестоко притеснял граждан, едва успевших начать пользоваться плодами полученной ими свободы, приказал казнить множество лиц и конфисковать их имущество. [53]

Старшим и предназначавшимся наследовать его престол сыном Лисимаха был Агафокл, который руководил с величайшим мужеством и благоразумием походом против Деметрия, был благородным и рыцарственным юношей и пользовался необыкновенной любовью при дворе, в войске и главным образом в Малой Азии, где он много лет командовал войсками; все с радостью видели в нем и в его детях наследников царства. Только одна Арсиноя с горькой завистью смотрела на это; неужели ее дети, дети царской дочери, должны будут уступить свое место этому сыну одрисянки? Неужели им когда-нибудь придется тогда уступить свое место этой сводной сестре Лисандре, которую она презирала уже в отцовском доме, и ограничиться жалкой вдовьей резиденцией в Гераклее и Кассандрии? Ее дети приближались к совершеннолетию; необходимо было действовать, если она желала доставить им престол Фракии. Может быть, в ее уме произошла драма еще более скрытого характера: Агафокл был прекрасен и ловок, а какая радость была для царицы разделять ложе старика? Лисандра была счастливее ее. При дворе рассказывали, что царица делала попытки добиться взаимности молодого царевича, который, любя свою супругу, пренебрег двусмысленной любовью мачехи и с презрением отвернулся от нее. Арсиноя решилась отомстить. В Лисимахию прибыл бежавший Птолемей Керавн, с которым она принялась строить свои планы. Она начала раскидывать свои сети вокруг Лисимаха, говоря, что не в состоянии достаточно отблагодарить его за то, что он согласился дать ей в Гераклее место убежища, которое ей скоро очень понадобиться; ей удалось пробудить в старике тревоги и подозрения; даже недавно почти разрушившее столицу землетрясение было, по ее словам, явным знамением богов; ему будет больно узнать, что он уже слишком долго жил, по мнению того, кто для него на земле всего дороже; теперь настала пора самых возмутительных преступлений. Наконец она назвала имя Агафокла и сослалась на свидетельство Птолемея, который, конечно, заслуживает доверия, так как супруга Агафокла - его родная сестра; он-то, заботясь о сохранении жизни своего благородного покровителя, и открыл ей все. Царь поверил и поспешил предупредить преступление, на которое Агафокл не был бы способен. Сын предчувствовал козни царицы; когда ему был подан яд за столом отца, он принял противоядие и таким образом спас свою жизнь. Тогда он был брошен в темницу, и Птолемей принял на себя поручение умертвить его. [54]

Теперь Лисимах должен был чувствовать себя спокойно, так как для увеличения своих владений он начал решаться на такие возмутительные злодеяния, как будто бы ему решительно нечего было бояться. В это время умер престарелый царь пеонов Авдолеонт, как кажется, во время восстания, вызванного одним из членов его дома, именно сыном Авдолеонта молодым Аристоном; Лисимах явился восстановить его на отцовском престоле, как будто бы симпатии пеонов представляли для него какую-нибудь цену. Но когда после торжественного посвящения на царство, которое заключалось в купанье в реке Астак, они сидели на пиру, то по знаку Лисимаха показались вооруженные воины, чтобы убить молодого государя, которому едва удалось выбежать, вскочить на коня и спастись в соседнюю область дарданцев. [55] Лисимах занял его страну; один из приверженцев Авдолеонта показал ему то место в реке Саргентии, где он сам опустил на дно царские сокровища.[56] Это увеличение территории и казны, сопровождаемое постоянными благодарственными и почетными постановлениями афинян, [57] должно было дать престарелому царю уверенность, что все обстоит благополучно.
Но конец Агафокла произвел глубокое впечатление даже в самых далеких странах. Брат убитого Александр и его вдова с детьми бежали в Азию к Селевку; повсюду громко высказывалось негодование по поводу этого невероятного злодейства. Лисимах старался мерами строгости заглушить общий ропот; многие из друзей Агафокла были посажены в тюрьму и казнены; но стратегов и войска в Малой Азии нельзя было успокоить так легко, и немало их перешло на сторону Селевка; Филетер Тианский, заведовавший царскою сокровищницей в Пергаме и бывший одним из самых верных приверженцев Агафокла, отделился от Лисимаха, послал к Селевку глашатая и предался ему вместе с заключавшей в себе 9 000 талантов сокровищницей. Таких последствий Лисимах, вероятно, не ожидал; теперь открылись неопровержимые доказательства полной невиновности Агафокла; с тем большею тревогой он видел поднимавшиеся вокруг него грозовые тучи. Он ранее послал Сирийскому дворцу достаточный повод к неудовольствию; что, если Селевк перейдет теперь через Тавр, чтобы требовать удовлетворения? Двор Лагидов тоже был оскорблен, вдова убитого была сестрой молодого царя Птолемея, и последний не мог спокойно смотреть на то, что Керавн, у которого была отнята для него диадема Египта, приобретает при фракийском дворе такое большое влияние. Лисимах должен был опасаться, что Селевк и Птолемей заключили союз против него, а Агафокла, который бы мог воевать за него, уже не было в живых. Во всяком случае необходимо было помешать союзу этих двух держав; Лисимах поспешил послать к молодому царю Птолемею свою дочь Арсиною, руки которой просили в Александрии; Птолемей должен был бы в этом усмотреть залог того, что его сводный брат, еще далеко не отказавшийся от своих надежд господствовать над Египтом, лишился того влияния при Фракийском дворе, которое возбуждало опасения Птолемея.
Теперь Керавн не мог долее оставаться в Лисимахии; так как теперь Фракия была почти в союзе с Египтом, то он тоже бежал к врагу, против которого был направлен этот союз, к Селевку. [58] Последний радушно принял его и сказал, что он сын находящегося с ним в дружеских отношениях мужа, что он сделался жертвой большой несправедливости и что, когда его отец умрет, он обещает ему позаботиться о том, чтобы он мог получить обратно подобающее только ему царство. [59] Лисандра и Александр тоже убеждали царя объявить войну Лисимаху; из Малой Азии должно было прийти множество просьб такого рода. Но старый Птолемей был еще жив, и, как кажется, ввиду этого Селевк отложил не некоторое время начало неприязненных отношений против Фракии.
История начавшейся теперь войны крайне темна. Рассказывают, что Лисимах при вести о возникших в Малой Азии восстаниях, переправился с войском в Азию и начал войну, [60] причем, конечно, сделал попытку снова подчинить себе отделившиеся от него города и земли. Мы не имеем никаких указаний на то, когда и как Селевк начал войну с ним; как кажется, он выступил против него с состоявшим из азиатов и македонян войском и значительным числом слонов по смерти Птолемея Сотера в 283 году. Завоевание Малой Азии должно было стоить ему весьма малых трудов; кажется даже, что Лисимах, вынужденный вспыхивавшими со всех сторон восстаниями отступать перед Селевком до самого Геллеспонта, не решился дать сражение; Селевк же, как кажется, тоже далеко не избирал ближайшего пути, чтобы настичь Лисимаха, но медленно двигался по Малой Азии, завладевая ею, чтобы затем вступить в борьбу с Лисимахом за обладание уже не Малой Азией, а его европейским царством. На своем пути он прибыл, между прочим, и в Сарды; там назначенный фракийским царем в хранители сокровищницы Теодот заперся при приближении Селевка в крепкой цитадели; царь предложил за его голову сто талантов награды, после чего Теодот, желая заработать их сам, открыл ворота цитадели. [61] Греческие приморские города и острова, недовольные правлением Лисимаха, по-видимому, тоже примкнули к Селевку, [62] во всех городах партия селевкистов [63] была преобладающей; Лисимах отступил во Фригию Геллеспонтскую. Оба царя встретились для решительного боя в равнине Кора; [64] Лисимах понес самое полное поражение: он сам пал, убитый гераклеотом Малаконом, а его войско, как кажется, сложило оружие. Тело Лисимаха осталось на поле битвы, пока, наконец, его сын Александр не попросил позволения похоронить его; долго напрасно искали его труп; собака царя, оставшаяся около его тела и отгонявшая от него птиц и хищных зверей, позволила узнать уже полуразложившееся тело царя; Александр отвез останки своего отца в Лисимахию и похоронил его там в Лисимахионе. [65]

Этим сражением [66] война была окончена. Мы можем сообщить только в виде предположения, как Селевк распорядился после этой победы с царством Лисимаха. Царица со своими детьми бежала, так как источники сообщают нам, что Александр выпросил позволение взять тело отца у вдовы Агафокла, [67] то она должна была получить от Селевка известные права, которые могли заключаться только в принятии ею на себя опеки над детьми ее и Агафокла, бывшими законными наследниками престола; не представляет ничего невероятного, что Селевк намеревался предоставить им земли, которыми первоначально владел Лисимах; Малую же Азию он присоединил к своему обширному царству. Он пробыл несколько месяцев в Малой Азии, чтобы привести здесь дела в порядок, и главным образом, забрать крепче в свои руки города. Более подробно мы знаем только то, что произошло в Гераклее. [68] Лишь только получили известие о падении Лисимаха, как гераклеоты завязали переговоры с Гераклидом и обещали ему богатое вознаграждение, если он оставит их город и позволит им восстановить свою свободу; когда он не только отказал им в том, но и подверг тяжким наказаниям многих граждан, о они склонили на свою сторону гарнизон и его начальников, взяли в плен Гераклида, разрушили цитадель до основания, назначили правителем города Фокрита и вступили, переговоры с Селевком. Между тем вифинский царь Зинет предпринял несколько набегов с целью грабежа на область Гераклеи, которые удалось отразить только с большим трудом. Селевк послал во Фригию и Понтийские земли Афродисия, чтобы принять там присягу и ввести новое общестенное устройство; по своему возвращению назад Афродисий дал похвальный отзыв обо всех других городах и областях, Гераклею же охарактеризовал как далеко не преданную царю; поэтому, когда прибыли послы этого города, царь сурово принял их и пригрозил им, что принудит их к покорности. Гераклеоты поспешили приготовиться ко всякой случайности, заключили союз с Митридатом Понтийским, Византией и с Халхедоном, приняли к себе снова прежних изгнанников и восстановили свободу города.
К концу 281 года дела в Малой Азии были приведены в порядок; если Селевк, как мы предположили, хотел сохранить Фракийское царство для детей Агафокла под регентством его самого и их матери, то оставалась еще корона Македонии, относительно которой Селевк оставил себе право прийти к особому решению. [69] Престарелый царь чувствовал тоску по родине, бывшей колыбели его детских дней, которую он покинул более пятидесяти лет тому назад с юным героем Александром, будучи сам еще юношей; там были могилы его родителей, там были дорогие родимые места, именами которых он называя области и города своей сирийской земли, там был тот народ, равного котому он не нашел на всем далеком востоке; быть царем: Македонии на вечере своей деятельной жизни, жить там среди забот о счастье своих подданных и среди всеобщего уважения должно было казаться ему прекраснейшим завершением своей бурной жизни. Своему сыну Антиоху он передал Азию от Геллеспонта до Инда; последний из боевых товарищей Александра и единственный оставшийся в живых деятель века героев, между тем как везде кругом - в Эпире, в Греции, во Фракии, в Египте и в Азии, - престол уже был занят молодым поколением, - он мечтал занять положение, которое бы дало ему не высшее внешнее могущество, но возможность оказывать примиряющее влияние; он мог надеяться, давая, как отец, советы окружающим его юным властителям и примиряя их раздоры, пользуясь всеобщим уважением, с любовью заботясь о счастье своей Македонии и являясь стражем общего мира, который теперь, наконец, должен был установиться надолго, видеть расцвет новой эры, зародыши которой были заложены Александром. С такими надеждами, делающими честь сердцу престарелого царя, Селевк в конце 281 года перешел через Геллеспонт.
Это был последний отголосок идеи, двигавшей политическим миром с кончины Александра, последняя форма, под которой, по-видимому, могло еще в идеале продолжать свое существование единство империи. Но и этой последней возможности суждено было оказаться неосуществимой; эллинизму, который Македония даровала всему миру, не суждено было возвратиться в Македонию ни в какой антинациональной форме, и всемирной монархии не суждено было возобновиться по инициативе эллинистической Азии.
Изречения оракула предупреждали Селевка, "чтобы он не ходил в Аргос". Когда он переправился через Геллеспонт и двинулся к Лисимахию, то ему пришлось проезжать мимо алтаря, который по преданию воздвигли здесь аргонавты и который местные жители назвали Аргосом; когда Селевк рассматривал этот памятник седой старины и осведомлялся о времени его сооружения и об его имени, к нему подошел сзади Птолемей Керавн и пронзил его мечом. [70] Затем убийца вскочил на коня, помчался в Лисимахию, возложил на себя царскую диадему и с блестящей свитой воинов выступил навстречу войску Селевка, которое, будучи захвачено врасплох в полном беспорядке не имея предводителя, изъявило свою покорность и приветствовало его царем. [71]

Так гласит скудное предание, в котором невозможно открыть ни малейших следов событий, сделавших возможным успех этого страшного дела. Не играли ли здесь какую-нибудь роль царица Арсиноя? После понесенного Лисимахом поражения она бежала в Эфес; но когда приверженцы Селевка произвели в этом городе восстание, взяли и срыли до основания цитадель и объявили награду за голову царицы, она приказала служанке сесть в царские носилки и спешить в гавань со свитой телохранителей, а сама, одевшись в лохмотья и перепачкав до неузнаваемости свое лицо грязью, пробралась в гавань, села тайком на корабль и бежала. [72] Вскоре после этого она появляется с сыновьями в своем македонском городе Кассандрии; она, вероятно, надеялась, что по смерти Селевка македоняне выскажутся в пользу ее старшего сына, которому скоро должно было исполниться восемнадцать лет; во всяком случае ее поведение относительно Птолемея, когда он завязал с нею переговоры, было такого рода, что не позволяет предполагать существование какого-либо соглашения между ними. Точно также с партией ненавистной царицы пришлось вступить в соглашение Птолемею, чтобы прежде всего стать твердой ногой во Фракии; он является в союзе с гераклеотами, которым Арсиноя была не менее ненавистна, чем Селевк; союзники Гераклеи, главным o6paзом Византия и Халкедон, несомненно, тоже действовали в полном согласии с Птолемеем; представляется весьма вероятным, что и Филетер Пергамский начал бояться Селевка; власть Селевка должна была возбудить страх и ненависть также и в других местах. [73] Мы имеем право предположить, что особенно во Фракии настроение умов далеко не было благоприятно царю Селевку; это некогда могущественное и самостоятельное царство, хотя Селевк и обещал сохранить в полной неприкосновенности права детей Агафокла, представляло собою теперь только провинцию обширного царства Селевка и многочисленная партия покойного Агафокла должна была держаться тем дальше от его детей, чем больше она желала восстановления и могущества и независимости царства. Граждане Лисимахии и другие жившие в том краю или служившие в войске македоняне и греки, несомненно, без большого труда были или могли быть склонены содействовать плану Птолемея, и когда часть войска Лисимаха перешла на службу Селевка, Птолемей мог с тем большей уверенностью решиться умертвить престарелого царя среди его приближенных и вблизи его войска.
Словом, Птолемей сделался царем; друзья Селевка, вероятно, бежали в Азию; Филетер Пергамский купил у Птолемея тело царя и послал его к Антиоху; о дальнейшей судьбе вдовы, брата и детей Агафокла источники не говорят нам ничего.
Среди бесчисленных переворотов эпохи диадохов смерть Селевка была самым роковым; она разорвала все цепи и явилась началом нового ряда глубоких потрясений; удар быстро следовал за ударом, а последовавшее за тем в пределы наиболее тяжко пострадавших земель вторжение северных варваров, увлеченных потоком кельтского переселения народов, довершило окончательный разгром.
Хотя убийца немедленно украсил себя царской диадемой, но в Греции взялся за оружие Антигон, чтобы, заключив союз с этолянами, [74] поспешить в Македонию для защиты своих прав на ее престол; Антиох послал в Малую Азию своего полководца Патрокла, чтобы подавить вспыхнувшее во многих пунктах восстание и подготовить поход в Европу. Восстание в Селевкиде и вторжение Египетского царя в южную Сирию удержало его там, или призвало его туда. Войско, двинувшееся с Селевком в Лисимахию, примкнуло к убийце, который, само собою разумеется, теперь еще вовсе не думал о Малой Азии; он поспешил с фракийским флотом, усиленным кораблями Гераклеи, в числе которых находился один восьмипалубный - "Носитель Львов" - предупредить вторжение Антигона в Македонию; в морском сражении Антигон был побежден, и его флот отступил в Беотию, между тем как Птолемей со своей сухопутной армией вторгся в Македонию и взял там в свои руки бразды правления. [75] Он тотчас послал в Египет сказать своему брату, что отказывается от всяких притязаний на Египет, так как победа над врагом их отца сделала его царем Македонии и Фракии, и просить только дружбы брата. После этого началась война на суше против Антигона, между тем как по ту сторону моря Патрокл действовал против союзников Керавна.
Все зависело главным образом от того, какой тактики будет держаться Пирр. Еще весною 281 года сильно теснимые римлянами тарентинцы просили его помощи, еще настоятельнее возобновили свое ходатайство. Пирр, несомненно, с возрастающим вниманием следил за начавшейся борьбой Селевка против Лисимаха, который отнял у него корону Македонии, ожидая, вероятно, только благоприятного момента, чтобы решить в свою пользу в Европе эту склонявшуюся то на ту, то на другую сторону борьбу в Азии; но когда одержанная могущественным Селевком победа на Геллеспонте и выраженное им намерение отправься в Македонию положили конец надеждам, ввиду которых он отклонил первое предложение Тарента, то он послал для заключения договора с Тарентом Кинея, за которым еще осенью 281 года последовал первый транспорт войск. Убиение Селевка и появление Керавна на престоле Фракии произвело в положении Пирра полную перемену; Македония в настоящий момент была лишена своего главы, молосское войско было всего ближе и готово к войне, но заключенный с Тарентом договор и еще более посланный вперед отряд делали поход в Италию неизбежным. Трое царей прилагали все свои усилия, не для того, чтобы пучить его поддержку, в награду за которую он требовал бы себе Македонию, но для того, чтобы не допустить его изменить уже начатому делу спасения Италии, открывавшему ему более блестящие перспективы, чем корона Македонии, Антигон ссудил его кораблями для переправы, Антиох уплатил ему денежную субсидию, а Керавн предложил дать для похода в Италию, несмотря на то, что он сам теперь крайне нуждается в войске, 5 000 пехотинцев, 4 000 всадников и 50 слонов; еще до наступления весны 280 года эпирский царь вышел в море, возложив ответственность за неприкосновенность своего царства также на Птолемея Македонского. [76]

Между тем как Антигон вел войну против Керавна и его союзников, в Греции вспыхнула война, побудившая Птолемея Египетского по возможности облегчить своему брату обладание Македонией, которое упрочило бы за ним самим обладание Египтом. Спартанцы разослали по всей Греции призыв к войне за свободу. Повсюду началось странное движение; четыре из входивших в состав давно уже уничтоженного того союза ахейских городов возобновили свой старый союз; [77] в Афинах, где Саламин, Пирей и Мунихий все еще были заняты Антигоном, Демохарет освежил память Демосфена почетным постановлением; [78] почетные постановления в честь македонских офицеров, примкнувших при восстании 287 года к делу свободы, являлись как бы приглашением для других последовать их примеру [79] смелым эфебам, охранявшим в течение последнего года важный пост на Музее, и их офицерам были вотированы большие почести, [80] разгоряченное состояние умов в Афинах заметно усилилось. Тут выступил с довольно значительным войском в поход, направленный против союзников Антигона, этолян, спартанский царь Арей, причем предлогом к войне послужило постановление амфиктионов против этолян, которые захватили силой священную равнину Кирры, кощунственно засеяли ее хлебом. [81] Арей двинулся против Кирры, уничтожил жатву на полях, разграбил город и предал огню то, что не мог взять с собой. Находившиеся на горах пастухи увидав это, собрались в количестве приблизительно 500 человек и напали на рассеявшихся врагов, которые, не зная их числа и охваченные ужасом, так как поднимавшийся кругом дым препятствовал им видеть вдаль, обратились в бегство; рассказывают, что было убито девять тысяч, а остальные были рассеяны. Когда после этого оригинального поражения [82] спартанцы возобновили свой призыв к войне, то многие города отказали им в своей помощи, полагая, что они стремятся к расширению своего господства, а не к восстановлению свободы Греции. Все это предприятие, которое при настоящем положении вещей могло бы увенчаться успехом, потерпело крушение вследствие недомыслия честолюбивого спартанского царя, окружавшего себя такою же роскошью и двором, как могущественные цари македонского имени; как ни было сильно то угнетенное состояние, которое должны были испытать поборники свободы, видя в своих городах правителями, фрурархами и тиранами креатур Антигона, но олигархи Спарты не сумели воодушевить их; и вместо того, чтобы при помощи жертв добиться присоединения к себе этолян, они напали на этот союз, который с того времени не переставал быть врагом Пелопоннеса.
Нападение спартанцев должно было, несомненно, побудить к быстрому возвращению на родину выступивших в Македонию этолян; таким образом, предприятию Антигона надлежало потерпеть крушение, [83] и он должен был пока отказаться от борьбы за Македонию и ограничиться теми владениями, которые у него еще оставались в греческих землях. Эти владения далеко еще не представляли собою царства и заключенной в определенных границах территориальной державы; в своем непосредственном владении он держал лишь немного городов, а в других имел друзей, приверженцев и влияние; но в каждом городе против него стояла другая партия, против него было корыстолюбие Спарты, которое везде становилось ему поперек дороги, а позади Спарты - могущество Египта. Таково было состояние Греции в это время; повсюду мы видим непрекращающиеся столкновения и раздоры партий, расслабленные и расслабляющие порядки, окончательное отсутствие всякого единства и направления в целом, находящемся в состоянии разложения и представляющем собою политическое ничто. К этому следует присоединить еще один любопытный момент, о котором дает нам поверхностные сведения одно стоящее особняком извести, которое гласит, что при возобновлении Ахейского союза ахейские города "менее всех других" страдали от войн и чумы. [84] В этих словах заключается черта, дополняющая картину глубокого политического и нравственного упадка этого времени, каким страдали греческие земли. Несущая смерть и опустошение чума играет здесь, как почти всегда, роль исторической силы; соединяя в себе причину и последствие, она заканчивает этот период упадка, уничтожая остатки пережившего себя прошлого и открывая свободное место для новых организмов. Если чума этим летом пощадила города Ахейской области, то именно в них должна была проснуться для Греции новая жизнь, зародыши которой видны в союзе четырех городов.
Нападение спартанцев на Кирру пришлось в такую пору, когда хлеб уже начал колоситься. В это время посланный Антиохом с войском через Тавр стратег Патрокл приближался через Фригию, чтобы прежде всего восстановить в греческих городах морского берега царскую власть, конец которой они с радостью приветствовали при смерти Селевка. Гераклея Понтийская, которой, по-видимому, раньше всех угрожало его нападение, предпочла отправить к нему послов, и он ограничился заключением мира и союза с этим могущественным городом, чтобы, как не подлежит не малейшему сомнению, поскорее достигнуть более важных позиций на Геллеспонте. Он двинулся далее через область Вифинии.
Там, на территории между Астакенским заливом, Боспором и Понтом, престарелый Зипет путем долгой борьбы против греческих городов с Гераклеей во главе, против стратегов Александра и против Лисимаха значительно расширил пределы своих владений и с 298-297 года называл себя царем; [85] теперь ему наследовал на престоле его старший сын Никомед, который имел достаточно дерзости, что, бы напасть врасплох на войско Патрокла, когда оно вступило в пределы его страны, и совершенно уничтожить его. Принужденный ожидать от царства Селевкидов сурового за то возмездия, он поспешил заручиться поддержкой могущественных гераклеотов, чью дружбу он купил возвращением им отнятых у них его отцом земель: расположенного на востоке от города на морском берегу Тиона, лежащего в глубине страны Киера и морского берега Фракии, простиравшегося до Боспора. Но Зипет, вероятно, его младший брат, который или получил фракийскую землю в наследство, или завладел ею теперь открытой силой, отразил гераклеотов и воевал против них с переменным счастьем.
Если Антиох надеялся при помощи Патрокла заставить уважать свои права также и по другую сторону Геллеспонта, то теперь, после понесенного последнего поражения, его силы здесь были вполне парализованы, а начатая с Египтом борьба за обладание Келесирией удерживала в ней те боевые силы, которыми он располагал, а между тем для него было крайне важно в представлявших большое значение областях Геллеспонта. Источники сообщают нам, что он заключил мир с Керавном; если это действительно произошло, то он должен был, отказываясь от своих притязаний на Фракию и Македонию, признать за ним двойную диадему. [86] К этому он имел тем более оснований, что Антигон был их общим врагом; хотя его нападение со стороны моря на Македонию не удалось, а нападение со стороны суши было не менее безуспешно, но флот его, по-видимому, оставался вблизи Геллеспонта. Из достоверного источника мы узнаем, что между Антиохом и Антигоном вспыхнула война, что они оба долгое время готовились к ней, не открывая враждебных действий, и что Никомед стоял на стороне Антигона, а другие - на стороне Антиоха. К последним, несомненно, принадлежит Зипет, а может быть, и некоторые греческие города, как, например, Кизик с его значительным флотом. Далее говорится, что Никомед, помимо другой помощи, получил от Гераклеи тринадцать триер и что он со своими кораблями расположился против кораблей Селевкидов, но что обе стороны уклонились от сражения. Может быть, сирийский флот господствовал над Геллеспонтом и, утвердившись там, препятствовал соединению находившегося в Пропонтиде флота с флотом Антигона, который должен был стоять у Тенедоса,
Эти события должны относиться к 279 году. Тот же самый год был решающим для судьбы Македонии.
Своими победами над Антигоном и заключением мира с Антиохом Птолемей Керавн очень скоро упрочил свою власть над Фракией и Македонией. Но ему приходилось еще считаться с притязаниями детей его сводной сестры Арсинои и Лисимаха. Старший из них, Птолемей, заключил союз с иллирийским государем Монунием и вторгся в Македонию; [87] исход этой войны нам неизвестен. Керавн начал стараться тайными путями освободиться от этого претендента и овладеть Кассандрией, где жила Арсиноя. Он предложил царице вступить с ним в брак, что по египетским обычаям не представляло ничего безнравственного. От этой искусившейся в интригах женщины не могло укрыться намерение ее брата; для своих сыновей она до сих пор решалась на все, не отступая перед самыми ужасными преступлениями, неужели же ей теперь следует вступить в брак, который несомненно отнимет у ее сыновей последнюю надежду на царство отца? Птолемей приказал передать ей, что он хочет править царством совместно с ее сыновьями, что он боролся против них не для того, чтобы отнять у них царство, но для того, чтобы возвратить его им; он просит ее прислать к нему одного из преданных ей лиц, в присутствие которого он подтвердит это все самой священной клятвой. Царица долго колебалась; боясь мстительного характера брата и будучи слишком слаба для серьезного сопротивления, она решилась наконец принять его предложение. Царь поклялся в храме в присутствии посла своей сестры, что он без всяких задних мыслей просит руки царицы, что она будет его супругой и царицей, что он не вступит ни в какой другой брак и не будет иметь никаких. других детей, кроме ее детей. Царица приезжает; Птолемей принимает ее с изысканной вежливостью, празднуется торжественная свадьба, и на общем собрании он возлагает на нее диадему и приказывает возвестить, что отныне она царица Македонии. Затем она в свою очередь приглашает его в свой город Кассандрию и сама спешит вперед, чтобы приготовить все; храмы и улицы украшены венками, перед всеми храмами стоят жертвенные животные; ее оба мальчика, Филипп и Лисимах, в венках и праздничных одеяниях, спешат выйти для встречи царя; он обнимает мальчиков и целует их; приблизившись к воротам дворца, он приказывает своим телохранителям занять двор, выходы и стены, а мальчиков умертвить; они спасаются бегством во внутренность дворца матери; но уже убийцы проникли и туда и они убивают их среди поцелуев и горьких рыданий матери, которая тщетно подставляет свое тело под удары кинжалов. Она сама бежит с двумя служанками на священный остров Самофракию. [88]

Теперь поднялась страшная буря, которой суждено было хлынуть громадным потоком через южные склоны Гема и потрясти самое сердце Греции и Малой Азии.
В течение последних трех-четырех поколений кельтские племена проникли также и на восток, в земли иллирийского племени. Первые последствия их приближения почувствовал мир cеверной Греции, когда трибаллы проникли через горы к югу до Абдеры;. они были вытеснены из своих старых мест на Мораве автариатами, которые, как кажется, были вытеснены кельтами; под стенами Абдеры они принуждены были поворотить назад, на не возвратились в свои прежние земли, а, отодвинув в сторону гетов, поселились далее к востоку между Тимоком и Дунаем. Усиление Македонского царства со времени вступления на престол царя Филиппа заставило также и народы севера держать себя спокойно; когда в 335 году Александр после своих быстрых побед над трибаллами и гетами стоял на берегах Дуная, то жившие по соседству кельты тоже прислали к нему послов и заключили с ним мир. [89] Движение кельтских народов в это время с тем большею силою обратилось против Италии; это те ужасные разбойничьи экспедиции через Апеннины до самого Тарента, которые один великий историк называл первым шагом к разрушению исконного благосостояния Италии. После первого десятилетия эпохи диадохов, по-видимому, пришли в брожение снова также и восточные племена кельтов; как кажется, теснимые ими, автариаты оставили свои некогда принадлежавшие трибаллам земли на Мораве, и Кассандр поселил их в горах Орбела. [90] Но когда в Италии после продолжительной борьбы сенноны и бойи были разбиты в большом сражении римлянами в 284 году и на следующий год снова понесли поражение от римлян, власть и колонии которых неудержимо распространялись за Апеннинами до самых берегов Адриатического моря, тогда, как кажется, из Италии в иллирийские земли начали прибывать все новые массы народа. Находившиеся там иллирийские и фракийские княжества с автариатами, дарданцами и трибаллам впереди и с пеонами, агрианами и гетами позади не были достаточно сильны для того, чтобы удержать этот стремительный поток, грозную силу которого увеличивал наплыв нового народа из пройденных и опустошенных уже земель. Быстрое падение македонского царства после Полиоркета, война Пирра, Антигона и Лисимаха за обладание им, война Лисимаха против гетов, а потом против Селевка и ее ужасный конец окончательно потрясли все оплоты греческого и эллинистического мира против варваров севера.
Кельты не преминули, конечно, очень скоро узнать о таком положении вещей. Первый большой разбойничий набег они предприняли не к югу в царство Пирра, [91] а на восток во Фракию. Камбавл вступил в долину Гебра, но, узнав там о силе и могуществе греков, не решился идти далее вперед ввиду недостаточной численности своего маленького войска. [92]

Теперь наступило время ужасных смут, вызванных войной Керавна против Антигона и Антиоха, походом Арея Спартанского и переправой Пирра в Италию; еще сильнее этого должны были действовать рассказы тех, кто участвовал в походе Камбавла, про изумительное богатство этих греческих земель, про золотую отделку храмов, про роскошную утварь в домах частных лиц и про всеобщую красоту женщин. Несметные толпы народа собрались для новых разбойничьих набегов; [93] разделившись на три отряда, они выступили в поход из своей страны в 279 году; один подкомандой Керефрия двинулся к востоку против земли трибаллов и фракийцев; другой - под командой Бренна и Акихория [94] против Пеонии, а третий под командой Больгия против Иллирии и Македонии.
Только полная сила Македонии могла преградить им путь. [95] Птолемей Керавн послал часть своих войск с Пирром в Италию, а с остальным войском вел войну против Монуния, у которого нашел убежище сын Лисимаха Птолемей; когда Монуний и дарданцы по получении страшного известия о выступлении кельтов послали к македонскому царю послов предложить ему мир и союз и присылку подкрепления в 20 000 воинов, он отверг это предложение со словами, что Македонии наступил бы конец, если бы покоривший весь восток народ нуждался теперь для защиты своих границ в помощи дарданцев.
Уже поток предводительствуемых Больгием кельтских орд разлился по Иллирии и приближался с запада к македонской границе; на их предложение пощадить Македонию, если им будет уплачена дань, Птолемей только засмеялся, сказав, что их побуждает говорить так страх перед македонским оружием и что он только под тем условием дарует им мир, если они выдадут своих князей в качестве заложников и сложат оружие. Спустя несколько дней после этого кельты уже находятся на македонской территории; тщетно друзья советуют царю избегать сражения, пока не будут стянуты все войска; с безумной смелостью он выступает навстречу значительно превосходящему его силами неприятелю и дает битву; македоняне не в состоянии устоять против численного перевеса и бурного натиска варваров и отступают; несущий царя слон опускается раненый на землю; сам царь, покрытый ранами, попадает еще живым в руки кельтов, которые удушают его и поднимают на копье его голову в виде победного трофея; [96] войско его частью перебито, частью взято в плен; не встречая никакого сопротивления, эта дикая масса, грабя, разливается по всей стране. Только крепкие стены городов, которых варвары не умеют штурмовать, доставляют некоторую защиту, вся остальная страна находится в их власти, и они хозяйничают там с обычным своим зверством, грабя, паля огнем и убивая; самая необузданная жажда добычи - единственное чувство, которое руководит ими.
По смерти Птолемея [97] его брат Мелеагр провозгласил себя царем, но не был в состоянии спасти край; македоняне через два месяца низложили его и, за отсутствием другого лица царской крови, провозгласили царем племянника Кассандра Антипатра, который тоже не сумел им помочь; один знатный македонянин Сосфен принудил его отказаться от короны, призвал все способное носить оружие население на службу, смело и неутомимо боролся с рассеявшимися для грабежа ордами, оттесняя их все далее и далее назад, и наконец освободил страну; когда войско приветствовало его именем царя, он отказался от столь жадно желаемой другими предательской диадемы и ограничился званием стратега Македонии. [98]

В эту годину бед, когда каждый город был предоставлен самому себе, в Кассандрии во главе управления города стоял Аполлодор; всеобщая опасность дала ему средства присвоить себе неограниченную власть; обвиненный в стремлении к тирании, он унизился до самых уничижительных просьб. Он был оправдан и начал притворяться покровителем свободы, исполненным глубокой ненависти к тирании; он предложил закон, чтобы изгнать прежнего тирана Афин Лахара, который, скитаясь из страны в страну по смерти Лисимаха, прибыл сюда, под тем предлогом, что последний заключил с царем Антиохом направленный против свободы города союз. Когда один из его приверженцев сделал предложение дать ему телохранителей, он сам протестовал против этого; он утвердил празднество в память царицы Эвридики, которая объявила Кассандрию свободной, и выхлопотал для оставленного Птолемеем Керавном в цитадели гарнизона право беспрепятственно удалиться в Паллену и получить на этом полуострове участок земли. Когда он нашел, что уже в достаточной степени приобрел расположение граждан, то приступил к делу; он приказал, так гласит предание, заколоть мальчика, смешать его кровь с вином и зажарить его мясо; жаркое это и вино он подал за пиром своим друзьям, чтобы при помощи тайны такого общего им злодеяния обеспечить за собой их верность. С такими товарищами он захватил в свои руки тиранию, превзойдя своею зверской жестокостью всех бывших до него тиранов. Он взял на службу кельтов, дикий характер которых делал из них прекрасных исполнителей жестоких распоряжений их кровожадного повелителя. Вымогательства, казни и самый гнусный разврат, были вполне безопасны под их охраной; чернь получала хлеб и подачки и вместе с тираном радовалась его наглому и насильственному обхождению с богатыми; его руководителем был сикелиот [99]аллифонт, изучивший при дворах сицилийских тиранов все приемы деспотизма; убийства производились для развлечения, женщины и старики были подвергаемы пытке, чтобы вынудить признание, где у них спрятано еще золото и серебро; крупное жалованье привлекало все более и более кельтов; они и одичалая чернь были опорой тирана. [99] Этот пример может служить для характеристики положения дел в Македонии через год после первого нашествия кельтов.
Предпринимавшие в 279 году поход не для отыскания себе новой родины, но для добычи, [100] кельты, опустошив и разграбив Македонию, по большей части возвращались к себе домой; воротились также и Керефрий из своего имевшего целью Фракию похода. Зимний досуг был употреблен на приготовление к новым разбойничьим набегам; Бренн горел завистью к более богатой добыче, привезенной Больгием из Македонии; он постоянно советовал в народных собраниях и в своих совещаниях с главарями повторить поход в неразграбленные еще греческие земли; он привел, как рассказывают, в собрание греческих пленников, маленького роста, бедно одетых и с выстриженной головой, и поставил с ними рядом высоких кельтов в полном вооружении; стоит только выступить против таких заморышей, и они будут разбиты; неизмерима масса сокровищ, которыми они владеют, золотых обетных приношений в их храмах и серебряной утвари, которую они употребляют на своих пирах. [101] Таким образом, был решен новый поход; собрались колоссальные массы войск, достигавшие, но рассказам, до 152 000 человек пехоты и 20 400 всадников, из которых каждый имел при себе двух вооруженных слуг, что в целом составляло орду более чем в 200 000 воинов, не считая женщин, детей и стариков! [102]. Весной 278 года они выступили в поход. В области дарданцев вследствие различных неудовольствий от главной массы отделился отряд в 20 000 человек под командой Леоннория и Лотария, направившийся к востоку, а Бренн с остальными полчищами двинулся к югу, чтобы достигнуть Македонии. [103]

Сосфен призвал македонян к оружию и отразил грозного врага, который с большими потерями двинулся дальше в Фессалию. [104]

Греция с ужасом услышала о приближении варваров; начались поспешные вооружения, было решено выступить навстречу неприятелю в Фермопилы, где представлялась возможность отразить его. Только сильное чувство страха и общей опасности соединило тех, которым грозила ближайшая опасность; пелопоннесцы остались дома, говоря, что у варваров нет кораблей, чтобы переправиться к ним прямо, а дорогу на суше они легко будут в состоянии защитить за стенами и укреплениями Истма. [105] Из греков по другую сторону Истма беотяне выставили 10 000 гоплитов и 500 всадников, фокейцы - 3 000 гоплитов и 500 всадников, опунтские локры - 700 человек пехоты, мегарцы - 400 человек пехоты и некоторое число всадников, а этоляне, выставившие наибольшее количества войска, - 700 тяжеловооруженных воинов и значительный отряд легкой пехоты и всадников; [106] из Афин прибыло 500 всадников и 1 000 человек пехоты и, хроме того, были присланы все триеры, которые могли выступить в море. [107] Из царских войск в армию союзников явилось 500 человек от Антиоха под командой Телесарха и 500 человек от Антигона под начальством Аристодема. Даже принимая во внимание то обстоятельство, что та часть Греции, города которой приняли участие в этой войне, особенно сильно пострадала от чумы, следует признать число выставленных войск крайне незначительным; еще в Ламийской войне Афины могли выставить вчетверо более, но, конечно, если граждане не брались за оружие сами, а государству приходилось оплачивать наемников, общественные кассы были не в состоянии сделать больше. [108]

Когда это греческое войско, численность которого едва достигла 30 000 человек, собралось в Фермопилах, получили известие, что кельты уже находятся в области Фтиотиды; к берегам Сперхея были посланы легковооруженные воины и всадники, чтобы разрушить мосты и по возможности затруднить переправу. Подошел Бренн; видя противоположный берег реки занятым, он с наступлением ночи послал 10 000 человек, которые должны были переправиться через реку несколько ниже, где она течет по болотам и лугам; на следующее утро они были уже на другой стороне, и греческий авангард поспешно отступил назад. Тогда Бренн приказал побережным жителям Сперхея выстроить взамен разрушенных новые мосты, и они быстро исполнили это, не только из страха перед варварами, но и надежде скоро избавиться от них. Кельты немедленно переправились через реку и двинулись против Гераклеи, грабя и опустошая ее окрестности и убивая народ по деревням; явившиеся из лагеря греков перебежчики сообщили, что проход прегражден и что войска собрались из таких-то и таких-то городов. Не теряя времени на попытки взять штурмом Гераклею, которая, хотя и находилась во враждебных отношениях с этолянами, принудившими ее присоединиться к их союзу, тем не менее была готова защищаться самым упорным образом, Бренн поспешил к проходу. Здесь завязался жаркий бой; греки, защищенные и условиями местности и своим тяжелым вооружением, поддержанные притом подошедшими к самому берегу кораблями, которые метали всевозможные снаряды, удержали проход в своих руках; кельты принуждены были отступить.
Семь дней спустя после этого Бренн приказал попытаться занять ведущую из Гераклеи через Эту тропинку; расположенный на вершине горы богатый храм Афины обещал хорошую добычу; но полководец Антиоха Телесарх защищал этот путь с величайшим мужеством; он пал, но кельты принуждены были отступить. Эти бесплодные усилия утомляли их, а вся страна кругом была уже опустошена. Бренн знал, что самая сильная часть неприятельского войска состояла из этолян; если бы ему удалось заставить их возвратиться на родину, то Фермопилы были бы почти наверно взяты. Он послал назад через Сперхей и Фессалию 40 000 человек под командой Орестория и Комбутиса, чтобы произвести вторжение в Этолию. Они проникли до этолийского местечка Каллиона, где совершили неслыханные жестокости и злодеяния; убийства, поджоги и насилия совершались с дикой яростью: они, как рассказывают, пили даже кровь убитых; грабя и паля огнем, они рассеялись по равнинам всего края. При вести об этом стоявшие в Фермопилях этоляне поспешили на родину; из Ахеи прибыли на кораблях к ним на помощь граждане Патр; женщины, старики и дети взялись за оружие; были заняты горные проходы, по которым должны были идти кельты; там постоянно нападали этоляне с возраставшей яростью и с большим успехом; говорят, что половина неприятельского войска погибла на обратном пути.
Между тем главные силы кельтов все еще продолжали стоять перед Фермопилами; наконец, гераклеоты и эпианцы, чтобы избавиться от варваров, предложили показать им путь через Эту; это был тот самый путь, который двести лет тому назад Эфиальт показал персам. Покровительствуемый туманом, Бренн с отрядом избранных воинов поднялся на горы, между тем как главная масса войска под командой Акихория осталась на земле энианов; занимавшие эту дорогу фокейцы увидали их только тогда, когда они были уже подле них; их сопротивление, при котором наибольшую храбрость проявил павший здесь афинянин Кидая, было бесполезно, кельты стремительно спустились с горы, и находившиеся в проходе реки, видя себя окруженными со всех сторон и не имея никакой другой возможности спастись, бежали на аттические триеры; греческие войска рассеялись для защиты родины.
Теперь этот дикий и опустошительный поток варваров хлынул в Грецию, одним путем - Бренн, [109] а другим - Акихорий с остальным войском и обозом. Их жадные инстинкты особенно возбуждали сокровища Дельфийского храма. Быстро собрались из всех городов фокейцы; к ним для защиты Дельфийского храма присоединилось 400 локров из Амфиссы и 200 этолян; большая часть этолян выступила в поход, чтобы преследовать обремененные добычей полчища Акихория и при помощи постоянных нападений вырвать из их рук часть своих сокровищ, между тем как Бренн пошел на Дельфы.
Происшедшие там события греки разукрасили чудесными сказаниями. Снежная метель летом, землетрясение и ураган потрясли мужество варваров, кощунственно приближавшихся к святилищу богов; с неба падает пламя, чтобы уничтожить их, герои восстают из лона земли, чтобы устрашить их угрозами и предостережениями; при такой помощи греки сражаются с удвоенным мужеством весь день и к вечеру отступают в Дельфы. Сам бог борется в течение почти всей ночи за свое святилище; с вершины Парнаса катятся на варваров глыбы скал, погребая под собою сотни людей; снежная метель яростно бичует их. Но они не прозревают близости бога и возобновляют бой на следующее утро; из города, из горных ущелий появляются греки и нападают на варваров с боков с тыла; сами боги, Аполлон, Артемида и Афина, с громким боевым кликом становятся в ряды сражающихся; панический страх охватывает варваров, которые в яростном ослеплении обращают свое оружие друг против друга; раненный насмерть Бренн падает, все войско кельтов находит здесь свою гибель и из пришедших сюда многих тысяч ни один не остается в живых.
Таков рассказ греков, который, несмотря на свою поэтичность, не соответствует истине. Действительно, кельты понесли при Дельфах тяжелое поражение; трудные условия местности, непогода и неоспоримая отвага четырех тысяч защитников этого святого места должны были принести погибель большому количеству людей; теперь, когда Бренн пал, они, следуя совету умирающего, поспешили отступить. [110] Но масса этих варваров все еще представляла собою достаточно грозную силу; оставшийся на берегах Сперхея народ не был уничтожен, отдельные шайки, как кажется, еще целый год после этого тревожили проходы и дороги Греции. [111] Часть дельфийских полчищ, называемая тектосагами, возвратилась, как рассказывают, на свою далекую родину. [112] Другие полчища под командой Комонтория и Бафаната, обремененные богатой добычей, двинулись к северным проходам тем же путем, которым пришли, среди постоянных нападений пострадавших от них ранее жителей, и разделились в земле дарданцев; находившиеся под командой Бафаната направились в Иллирию и поселились там при впадении Савы в Дунай, а другие под командой Комонтория уничтожили власть трибаллов и гетов и основали Тилийское царство по обе стороны Гема. [113]

Наконец, те полчища, которые еще весною отделились от главной массы под командой Лотария и Леоннария, опустошая Фракию, взимая дань с просивших у них мира И сокрушая пытавшихся оказать им сопротивление, приблизились к Византии; этот богатый и могущественный город сделал безуспешную попытку сопротивления им; он должен был обязаться уплатить им дань, для уплаты которой он получил субсидии от дружественный городов, причем одна Гераклея дала 4 000 статиров. Двинувшись далее, кельтские орды обложили контрибуцией богатые приморские города Пропонтиды, забирая все, что они только могли; они услышали такие соблазнительные вещи о богатстве противоположного берега, что решили переправиться туда; взяли приступом Лисимахию, опустошили затем Херсонес, откуда местами точно на другом берегу реки виднелись богатые нивы азиатского берега. [114] Но Византия отказалась дать им корабли для переправы, и точно так же отказал перевезти их стратиг противоположного берега Антипатр. После этого большая часть отряда под командой Леоннория возвратилась назад к Византии, между тем как Лотарий овладел двумя триерами и двумя яхтами, присланными Антипатром под предлогом сопровождения своего посла, и перевез свои полчища на другой берег, намереваясь сперва засесть в Илионе и немедленно начать оттуда свои разбойничьи набеги на Азию. [115]

Так как мы знаем из одной случайной заметки, что в этом году Антигон вел войну против Антиоха в Азии, а другая заметка сообщает нам, что Антигон мог располагать в Эолиде Питаной, и так как существует даже некоторые следы того, что увенчавшаяся успехом морская битва придала благоприятный оборот судьбам Антигона, [116] то образ действий сирийского стратега Геллеспонта позволяет заключить, что война между двумя царями была уже окончена и что между ними был заключен мир, по которому, вероятно, Антигон отказывался от всех своих притязаний и владений в Малой Азии, а Антиох взамен того признавал за ним исключительное законное право на престол Македонии и выдавал за него свою сестру Филу. [117]

Действительно, в Македонии со времени страшного отлива кельтов из Греции господствовали величайшие смуты. Сосфен умер, и одновременно выступило несколько желавших присвоить себе или всю страну, или ее отдельные части претендентов, в числе которых называют Антипатра, Птолемея и Арридея. [118] При помощи своих собственных сил Македония, а тем более Фракия, уже не могли быть спасены.
Вскоре мы находим Антигона с его флотом и его слонами под стенами Лисимахии, куда он должен был прибыть после переправы Лотария в Илион, хотя источники ничего не говорят нам об этом. В Лисимахию к царю являются, как кажется, от Комонтория послы кельтов с предложением купить у них мир; он угощает послов с величайшей пышностью и показывает им свои военные корабли и своих боевых слонов. По своему возвращению домой послы рас сказывают о находящихся в царском лагере сокровищах и той небрежности, с какой он оберегается. Соблазненные перспективой богатой добычи варвары выступают, намереваясь напасть на лагерь врасплох; найдя лагерь не защищенным валом, не занятым войсками и покинутыми как бы во время поспешного бегства, они осторожно проникают в него, страшатся измены и беспрепятственно предаются грабежу, а затем обращаются к кораблям и начинают грабить и там; в это время на них неожиданно нападают гребцы и подоспевшие войска, которые и уничтожают охваченных паническим страхом кельтов до последнего человека. [119]|
Победой при Лисимахии Антигон открывает себе путь в Македонию, решившись оставить на первое время Фракию в руках варваров Тилиса.
Он принял меры, чтобы положить конец анархии в Македонии. [120] Взял к себе на службу отряд кельтов под командой Битория, вероятно тот, который остался по отступлении кельтов из Греции и Македонии и который после рокового дня битвы при Лисимахии предпочитал зарабатывать деньги, лишь бы не испытывать подобную участь; они выговорили себе жалованье по золотому на человека. Из претендентов, как кажется, один только Антипатр попытался оказать сопротивление; когда он был разбит, 9 000 кельтов потребовали также и для невооруженных, женщин и детей по золотому условленного жалованья; получив отказ, они начали грозить и затем удалились, а Антигон послал за ними гонцов; главари, конечно, предположили, что он боится и хочет платить; они явились к нему и, видя себя во власти царя, согласились на уступки, удовольствовавшись тринадцатью талантами, причем пришлось по золотому на человека. [121]

Следуя примеру Антигона, Никомед пригласил в Азию полчище Леонория, которое долгое время лежало тяжелым бременем на территории города Византия, и взял его вместе с людьми Лотария к себе на службу, чтобы наконец окончательно сломить сопротивление Зипета. Заключенный с ним семнадцатью главарями договор гласил, что они обязуются на вечные времена верой и правдой служить ему и его наследникам, не поступать ни к кому на службу без его разрешения, иметь с ним общих друзей и врагов и особенно быть всегда готовыми для помощи византийцам, гераклеотам, калхедонянам, тианцам и киеранянам. Это они-то и остались в Малой Азии под именем талантов, служа долгое время предметом ужаса для своих ближайших и дальних соседей.
Когда Македония снова сплотилась и оправилась под скипетром Антигона, кельты во Фракии и на Дунае принуждены были держаться спокойно. Главным событием в Греции были торжественные Дельфийские празднества; после богов Грецию спасли этоляне и Афины. Мы имеем остатки одной аттической надписи, заключавшей в себе предложение Киберния, отец которого Кадий пал при Фермопилах; она гласит; "Так как этоляне постановили учредить торжественные игры в честь Зевса Сотера и пифийского Аполлона в воспоминание борьбы против общего эллинам святилища Аполлона и для отражения которых и для совместной борьбы за всеобщее спасение афинский народ тоже прислал избранных воинов и всадников, и так как союз этолян и его стратег послали относительно этого посольство в Афины..." и затем следует несколько отрывков, в которых, по-видимому, шла речь о прибавленных афинянами мусических агонах. Это чудесное избавление прославлялось также многочисленными обетными дарами и художественными произведениями; [122] Павсаний описывает в числе обетных статуй в Дельфах статуи этолян: статуи Аполлона, Артемиды и Афины, бывших против кельтов; а в Аполлоне Бельведерском думают видеть копию этого обетного дара. [123]

С концом вторжения кельтов наш рассказ достигает такого пункта, который в известной степени заканчивает собою антистрофу эпохи Александра.
Македония после происшедших в ее внешнем могуществе, исконных народных силах и внутреннем устройстве громадных перемен, потрясена и расшатана до самого основания. В Фессалии и в лежащих по внутреннюю сторону Фермопил областях, где после бесконечной борьбы внутренних партий и внешних властителей чума и вторжение кельтов уничтожили последние остатки древнего порядка и устройства, на первый план выступают новые исторические элементы; основывается Ахейский союз, и значение Этолийского союза быстро возрастает; оба они и переживающее теперь глубокую перемену царство Спарты становятся отныне руководящими факторами политической жизни Греции. Чувствуется наступление новой эры; войны, которыми Пирр еще занят в Италии, принадлежит по своему значению уже к следующему периоду, в который могущество Рима начнет оказывать давление на греческий и эллинистический мир.
Восстановленной Антигоном Македонии придется еще раз вступить в борьбу за свое существование, чтобы затем под его заботливым управлением пустить крепкие корни, которых не поколеблют три следующих затем поколения. Фракийское царство Лисимаха исчезает без следа. Кельтское царство Тилы владеет его континентальной частью, между тем как лежащие по берегам Геллеспонта до Понта и Дуная греческие города продолжают хотя часто с большим трудом, сохранять свою свободу, но еще чаще враждуют друг с другом, что, впрочем, не мешает им быть богатыми и могущественными благодаря обширной торговле, которую они ведут.
В Малой Азии начинает усиливаться дом Пергама, который, украсив себя после большой победы над галатами царской диадемой, приобретает значение посредствующей между востоком и западом державы. Остальные земли Малой Азии принадлежат частью туземным государствам, как Вифиния, Каппадокия, Понт и Армения, а частью к царству Селевкидов; из греческих городов морского берега и ближайших островов многие вскоре, хотя и сохранили номинальную свободу, попадают под власть Лагида; только Родос среди больших и малых эллинистических держав сохраняет свою мудрую независимость. Вся верхняя Азия находится во власти Селевкидов; еще не наступило то время, когда менее поддающиеся влиянию западной культуры народы высокого Ирана и Бактрии отделяться от совершенно эллинизированной Сирии. Египетское царство, управляемое теперь Птолемеем Филадельфом, обладает наибольшей внутренней прочностью; скоро ему придется испытать свои силы в новых войнах с Селевкидами и в борьбе за обладание Келесирией.
Главный политический вопрос эпохи диадохов относительно того, может ли быть сохранено единство монархии Александра, теперь, после бесплодных попыток дать ему все возможные разрешения и формы или заменить его различными суррогатами, сходит со сцены; полная невозможность соединить политически в одно царство, в одну всемирную монархию народы востока и запада наконец доказана, и критика того, что желал и пытался создать Александр, доведена до конца. Остается несокрушимым и постоянно распространяется все более и более глубокими волнами только то, в чем он, дерзая и созидая с безграничным идеализмом, видел средство для поддержки своего создания, - слияние греческой культуры с культурой народов Азии, создание новой, соединяющей в себе восточные и западные элементы цивилизации и объединение исторического мира в эллинистической образованности.

[1] Так положительно утверждает Арриан (VII, 4), который называет ее дочерью Спитамена; Страбон (XII, 548, 749) ошибается, говоря, что она была дочерью Арабаза (Apamea Persis у Евсебия); этот Антиох, умерший в 261 году на 64 году жизни, родился на следующий год после торжественной свадьбы в Сузах, которая была отпразднована весной 324 года. Слова Арриана подтверждаются несколько сбивчивым сообщением Малалы (VIII, 198, ed. Bon.).
[2] Стратоника, дочь Деметрия и Филы, была моложе своего брата Антигона Гоната, который родился в 318/317 году; когда она в 300 году была выдана замуж за Селевка, ей, вероятно, не было еще 15 лет.
[3] Аппиан (Syr., 54) называет границей Евфрат, но это сведение, как кажется, ошибочно. По словам Юлиана (Misopog., 348), Антиох женился на своей мачехе только после смерти Селевка. Главными источниками этого рассказа, который вряд ли мог быть заимствованным у Дурида, служат, кроме Аппиана и Плутарха, главным образом Лукиан в своем странном рассказе о сирийской богине; множество намеков на эту историю рассеяно у разных писателей. Плутарх рассказывает ее как происшедшую одновременно с захватом Македонии Деметрием. Старший сын от этого брака, родившийся в 292 году, умер в 247 году, 44 лет от роду.
[4] Plut., Demetr., 44. – θ αυμάζειν φάσκοντες εί τον αότοΰ προεμενος καιρόν… και δυνάμενος Μακεδονίας έκβαλενν αυτόν… (Plut., Pyrrh., 10); следовательно, коалиция назначает ему Македонию в виде добычи.
[5] Павсаний (I, 11, 2) несогласно с этим говорит, что при Амфиполе Деметрий победил бы Лисимаха и отнял бы у него Фракию, если бы ему не пришел на помощь Пирр.
[6] Polyaen., IV, 12, 2.
[7] Plut., Demetr., 45; Pyrrh., 11.
[8] Евсебий (ThetaL Reg., I, 242 и 246, ed. Schone) дает Деметрию 6 лет и 6 месяцев. Из дубовой зелени видно, что это событие имело место после весны и ранее поздней осени; цифра года (288) стоит вне всякого сомнения.
[9] Plut., Demetr., 44.
[10] По словам Полнена (IV, 12, 2), он взял Амфиполь благодаря измене Андрагафа.
[11] έπήρξε Νεστίων και Μακεδόνων (Paus., I, 10, 2); прибавленное нами в тексте прилагательное (νεόκτητος), вероятно, было пропущено в небрежном изложении Павсания.
[12] Iustin., XVI, 2. По словам Диодора (XXI: Eel., VII, р. 490) и Евсебия, Антипатр еще раньше был убит Деметрием.
[13] Plut., Demetr., 46.
[14] Plut., loc cit.
[15] Paus., I, 25, 2.
[16] Относительно времени этого восстания можно выяснить следующее. В одном почетном постановлении (С. I. Attic, II, п° 307) года архонта Каллимеда (290/289) в ряду тех, за которых была принесена жертва, стоит «совет и народ афинян, их жены и дети…» (следующие слова, гласившие приблизительно και ύπερ βασιλέως Δημητρίου, стесаны). От следующего года архонта Ферсилоха мы имеем подобное же почетное постановление (С. I. Attic, II, п° 307), «данное в… пританию, в 24 день притании, 20 Елафеболиона»; имя притании (Антигонида или Деметриада) стесано. (Мы видим, что этот год не был вставным годом и что указанная притания была девятой). Следовательно, это постановление было сделано и выбито на камне в такое время, когда имена Антигона и Деметрия еще пользовались почетом; только после марта месяца года архонта Ферсилоха (288) произошло восстание афинян. То, что оно относится к следующему году (архонта Главкиппа?), мы имеем право заключить из того, что Демохарет, по словам почетного постановления у Плутарха (Vit X Orat., 850), возвратился в Афины в год архонта Диокла (287/286), а что это восстание в Афинах не произошло в год архонта Диокла, доказывается ходом одновременных с ним событий.
[17] То, что некоторые из офицеров Деметрия перешли на сторону афинян, доказывается почетными постановлениями в честь Стромбиха (στρατευόμενος πρότερον παρά Δημητρίω καί καταλειφθ είς έν τφ άστει μετά Σπινθ άρου) и одного другого офицера (С. I. Attic, II, n° 317 и 318).
[18] Paus., I, 26; 29, 13. Странно, что Плутарх, говоря о восстании афинян, не упоминает имени Олимпиодора; да и вообще его имя почти совершенно забылось, только Диоген Лаэртский (V, 57) называет его другом Феофраста, который передал ему на хранение экземпляр своего завещания.
[19] С. I. Attic, И, п° 311 и п° 312; оба эти документа относятся к году архонта Диотима (286/285). В первом говорится: έτι δε Σπάρτ]οκος άφικομενης πρεσβείας [παρ Αθηναίων άκ]ούσας οτι δ δίμος κεκόμιστ[αι τό άστυ συνησ]0η τοΤς εύτυχήμασι του δή[μου καί δεδωκεν σίτ]ου κτλ. Во втором: και κομισαμένου του δήμου τό άστυ πυθόμενος συνήσθη τοις γεγενημένοις εύτυχήμασι νομίζων είναι κοινήν καί αύτω τήν τής πόλεως σωτηρίαν… επαγγέλλεται δε καί είς τό λοιπόν παρεξεσθαι χρείας συνέργων εις τε τήν του Πειραιέως κομιδήν καί τήν τής πόλεως έλευΟερίαν. На основании исторических исследований относительно календаря Usener'a (в Rhein Museum, XXXIV, [1879], p. 388 и sqq.) год архонта Диотима соответствовал первому году 123–й Олимпиады, год Исея – второму, а год Евфоя – третьему году той же олимпиады. Изложенные Unger'oM соображения (Philologus XXXIX [1880], р. 488) не могут быть согласованы ни со вставным циклом, ни с историческим преданием. Изданное в год архонта Диокла почетное постановление в честь Зенона (Αθήναιον, 1877, р. 241) относится к первым месяцам этого года и, следовательно, не дает нам возможности определить, был ли этот год вставным годом. Само собой разумеется, что высказанное выше в тексте мнение представляет собой только гипотезу и не имеет намерения быть чем–либо иным.
[20] Plut., Demetr., 46. v
[21] Не подлежит никакому сомнению, что Кратес, сын Антигена, пользовался у Деметрия большим уважением, как раньше него Полемон, тоже афинянин, бывший предшественником Кратеса в Академии. Не подлежит также никакому сомнению, что в числе сочинений Кратеса были также Λόγους δημηγορικους καί πρεσβευτικούς, но это не доказывает, что в данном случае аргументам Кратеса удалось убедить Деметрия.
[22] έκ τούτου καί προς Δημήτριον είρήνην έποιήσατο (Plut., Pyrrh., 12). К этому можно еще присоединить стихи из Флейтисток Финикида (Meineke, Fr. Com. Graec, IV, p. 509).
Α. Δύνασαι σιωπαν; Β. ωστε τούς τας διαλύσεις
συντιθεμένους κεκραγέναι [πασιν] δοκεΤν.
Мы имеем право предположить, что эти διαλύσεις были заключены в конце лета 287 года.
[23] Если она могла принять Деметрия, то она должна была иметь власть в этом городе; Птолемей должен был вознаградить ее Милетом, так как мы имеем несколько примеров подарков такого рода. Но когда Милет мог быть во власти Птолемея? Завладел ли Лисимах после битвы при Ипсе этими берегами только до Латма, или он перешел в руки Египта позже, по договору между Птолемеем и Деметрием, заложником которого был Пирр?
[24] Птолемаида родила Деметрию так называемого Деметрия Красивого (Plut., Demetr., 53).
[25] Plut, Demetr., 46.
[26] Plut, Demetr., 46; Polyaen., IV, 7, 12. Цезарь называет это vim fluminis equitatu refringere. В сочинении Лукиана «Корабль или желание» Самипп составляет план операций против Азии, который, по–видимому, представляет собой подражание походу Деметрия.
[27] Polyaen., V, 19. Фронтин (III, 3, 7) называет архипирата Мандроном и замечает, что Эфес был складом для награбленной пиратами добычи.
[28] Это, несомненно, тот самый Патрокл, о котором несколько раз упоминает Страбон.
[29] Plut, Demetr., 49; Polyaen., IV, 9, 2. Ч
[30] Plut, Demetr., 49; Polyaen., IV, 9, 3. V~
[31] Plut, Demetr., 49; Polyaen., IV, 9, 5.
[32] Plut, Demetr., 50. Точное определение времени этого события невозможно; показания хронографов дают только полные года, и особенно много ошибок относительно времени плена; они считают год битвы при Ипсе (a Abr. 1716 = 301) последним годом старого Антигона, следующий год – первым годом царствования Деметрия, которому они дают 17 лет царствования в качестве Asianomm гех, а Иероним под 284 годом (a Abr. 1733) замечает: Demetrius Asiae semet ipsum Seleuco tradidit; для него этот год соответствует первому году, а для Евсебия второму году 124–й Олимпиады; следовательно, они не могли найти в своих источниках этого года олимпиады. Найти верное решение представляется совершенно невозможным. Клинтон (II, 242) и Мюллер (Fr. Hist Gr., Ill, 706) относят взятие Деметрия в плен к январю 286 года, но оно должно было во всяком случае произойти несколькими месяцами позже, так как предложенные Селевком два месяца пребывания на зимних квартирах относят его по меньшей мере к марту месяцу 286 года.
[33] Плутарх (Pyrrh., 12) употребляет относительно этих городов несколько непонятное выражение: πεισθείς ύπό Λυσιμάχου θετταλίαν άφίστη και ταις ΈλληνικαΤς φρουραις προσεπολέμει.
[34] Это можно заключить из того, что Авдолеонт, как это доказывает почетное постановление в честь его (С. I. Attic, II, п° 312), обещал афинянам полную помощь для обратного приобретения Пирея, что сделал также и Лисимах (С. I. Attic, II, п° 314).
[35] Выражение Плутарха (Pyrrh., 12) Δημητρίου καταπολεμηθέντος έν Συρία не совсем точно.
[36] Plut., Pyrrh., 12; Paus., I, 10, 2. По словам Дексиппа (ap. SyncelL, 506, ed. В), Пирр был царем Македонии семь месяцев, а армянский Евсебий (I, 233; Αρ., 13, ed. Schone) говорит: mensibus autem septem 01. 123, 2 Macedoniis imperat, octavo autem successit Lysimachus. В Каноне Евсебий относит эти семь месяцев к a. Abr. 1728, а Иероним к a. Abr. 1729, и оба к 01. 123, 1; следовательно, этот год олимпиады они должны были найти в своих источниках, и он в действительности соответствует 288/287 году. К совершенно другому выводу приводит нас Павсаний (1,10, 2), который говорит, что дружба между Лисимахом и Пирром продолжалась только, пока Деметрий вел войну с Селевком, γενομένου δε έπί Σελεύκω Δημητρίου Λυσιμάχω και Πυρρω διελύΟη ή φιλία. Мы не должны придавать слишком большого значения тому, что армянский Евсебий (Thetal Reg.) дает Пирру 4 года и столько же месяцев, а в принадлежащей к нему таблице – 3 года 4 месяца.
[37] και συνεδέοντο ταύτα πόλεις τε πολλαι και δονάσται πλην Λυσιμάχου (Plut., Demetr., 51), причем под городами, вероятно, главным образом подразумевались греческие города Малой Азии. ср.: Diod., XXI, 18, 3 (Ехс. de Virt. t 561).
[38] Плутарх (Demetr., 51) говорит: προς τούς περί Αθήνας και ΚόρινΟον ηγεμόνας καί φίλους, но Афины тогда уже были освобождены.
[39] έξ οίνου καί μέθης άτίμως άπέΟανεν (Dio Chrys., XLIV, 598). Нечто подобное сообщают и другие авторы. Плутарх (Demetr., 52) говорит: έτος τρίτον… καθειργμένος… άπέθανεν έτη τέσσαρα και πεντήκοντα βεβιωκως; он называет его (Demetr., 3) во время битвы при Газе в 312 году δύο και είκοσι έτη γεγονότα. Если бы эта цифра была верна, то Деметрий должен был бы родиться в 334 или 335 году, а его смерть приходилась бы на 282 или на 281 год.
[40] Plut., Demetr., 52, 53; Страбон (IX, 436) называет Деметриаду βασίλειον μέχρι πολλού τοις Βασιλευσι τών Μακεδόνων.
[41] διά τό δγαν τολμηρόν (Paus., I, 19, 4); διά τήν σκαιότητα και άπόνοιαν (Memnon, ар. Phot, 225в, 16); τολμήσαι πρόχειρος (Paus., I, 16, 3). В это время ему должно было быть более 30 лет от роду; более точных указаний на это мне неизвестно.
[42] Птолемею Филадельфу было теперь 24 года.
[43] Он принадлежал к числу τών πρώτων φίλων, или, как с некоторой переменой в официальном титуле выражается Плутарх (De Exilio. i, p. 602), был πρώτος τών Πτολεμαίου φίλων. Элиан (Var. Hist, Ш, 17) говорит: νομοθεσίας ηρξε. О подаче Деметрием голоса в пользу старшего сына говорит Диоген Лаэртский (V, 78). Выше уже было упомянуто, что Деметрий покинул Македонию после смерти Кассандра. Полиен (III, 15) говорит: «Деметрий Фалерский, когда его хотел схватить царь Фракии, спрятался в возе сена и таким образом выбрался в соседнюю страну». Так как о пребывании Деметрия во Фракии нигде не упоминается ни одним словом, то это должно. было произойти во время вторжения, произведенного Лисимахом после смерти Кассандра в Македонию для защиты прав юного Антипатра; он, вероятно, бежал в соседний Эпир, а оттуда в Египет. В этих его отношениях к Лисимаху заключается еще одна причина того, что в вопросе о египетском престолонаследии он не мог подавать своего голоса за Филадельфа, брата супруги Лисимаха Арсиной, державшей вполне в своих руках своего царственного супруга.
[44] Contra jus gentium minimo natu ex filiis ante infirmitatem regnum tradiderat ejusque rei populo (это по александрийскому обычаю были македоняне) rationem reddiderat, cujus non minor favor in accipiendo quam patris in tradendo regno fuerat. Inter cetera patris et filii mutuae pietatis exempla etiam ea res juveni populi amorem conciliaverat, quod pater regno et publice tradito privatus officium regi inter satellites fecerat (Iustin, XVI, 2).
[45] В Каноне царей царствование Птолемея II начинается 1 тота 464 года эры Набонассара, т. е. 2 ноября 285 года; см.: Ideler, Ueber die Reduction agyptischer Daten, p. 8.
[46] Она родила Филадельфу двух сыновей – Птолемея (Эвергета) и Лисимаха – и дочь
Беренику (Schoi. Theocr., XVII, 128); сестра Филадельфа Арсиноя, ради которой он разошелся со своей прежней супругой Арсиноей, прибыла в Египет не ранее 279 года.
[47] Iustin., XV, 3.
[48] κρύψαι το βουλόμενον δεινότατος (Memnon, 6).
[49] Memnon, 7, 1.
[50] По свидетельству пергаменца Каристия, он изгнал философов из своих владений (Athen., XIII, 610). Его сокровищница находилась в Пергаме и во фракийской горной крепости Тирисисе (Strab., XII, 319).
[51] Iustin., XVI, 3, 3. Юстин передает факты в таком порядке: victor Lysimachus pulso Pyrrho Macedoniam occupaverat, inde Thraciae ac deinceps Heracleae bellum intuberat. К другим хронологическим результатам приводит нас свидетельство Диодора относительно времени царствования четырех тиранов Гераклеи, начало которого он относит к 364/363 году (ΟΙ. 104, 1); он дает им 76 лет, между тем как, по словам Мемнона, Гераклея во время смерти Лисимаха (летом 281 года) имела у себя тиранию 84 года; в таком случае ее начало следовало бы отнести к 365 году, тогда как 76 лет Диодора дают нам 289 год. Впрочем, мы не можем придавать большого значения вычислениям Диодора, так как он пропускает Сатира, бывшего, по словам Мемнона (с. 2, 5), семь лет тираном.
[52] Memnon, 6.
[53] Memnon, 7, 3.
[54] По категорическому свидетельству Мемнона убийцей был Птолемей Керавн; его связь с Арсиноей, хотя она была родной сестрой Филадельфа, подтверждается его вступлением впоследствии с нею в брак (Memnon, 14, 1). Лукиан (Icaromen, 15) говорит, что Агафокл находился в сношениях с Селевком и намеревался отнять у своего отца царство.
[55] Одно почетное постановление (С. I. Attic, II, п° 314) доказывает, что в Боедромионе месяце года архонта Эвтия, которого с большим вероятием относят к 284/283 году (ΟΙ. 124,1), царем был еще Авдолеонт. Полиен (IV, 12, 3), который один только описывает приведенное в тексте событие, говорит: 'Αρίστωνα τόν Αύδολέοντος πρός Παίονας έπι την πατρφαν βασιλείαν κατηγεν, Ινα γνωρίσαντες τό βασιλικόν μειράκιον προσοιντο φιλοφρόνως αυτόν. Если в пеонской земле все находилось в порядке, то вмешательство Лисимаха не было нужно для того, чтобы посадить на престол законного наследника. Может быть, этот молодой Аристон был назван так в честь командовавшего пеонами в войске Александра Аристона и, может быть, был его племянником или внучатым племянником.
[56] Diod., XXI, 13 (из Цеца); приближенный Авдолеонта называется Ксермодигестом, именем, представляющим некоторый интерес в лингвистическом отношении.
[57] Таковы почетные постановления в честь одного лица έμ πίστει και φιλία ων του βασιλέως Λυσιμάχου (С. I. Attic, II, n° 319) ив честь Бифиса из Лисимахии (Ibid., п° 320), и некоторые выражения почетного постановления в честь Филиппида (Ibid., п° 314). В большинстве случае дело касается денежных субсидий, так как в то время афинское государство соблюдало большую осторожность и экономию в своем финансовом управлении. Демохарет в изданном в его память почетном постановлении восхваляется за следующее: καί ώς κατηλΟεν έπι Διοκλέος δρχοντος ύπό του δίκιου συστείλαντι τήν διοίκησιν πρωτω καί φεισαμένω τών υπαρχόντων и т. д.
[58] παρα Λυσιμάχου παρ' αφτόν φεύγων (Paus., I, 16, 2). Другое место Павсания (I, 10, 4), которое гласит: ol περιελθον τούτο ές ΠτολεμαΙον καταφεύγουσι, испорчено; ср.: Paus., Χ, 19, 7; Corn. Nep., De regibus, 3.
[59] Memnon, p. 8, 1; οία φίλου παΐδα άτυχούντα ύπεδεξατο και έφερβε (Appian., Syr., 62).
[60] ταύτα πάντα πυνθανόμενος έφθη διαβάς είς τήν Άσίαν καί αρξας αύτος πολέμου (Paus., I, 10, 5).
[61] Polyaen., IV, 9, 4.
[62] Таким образом лемносцы (οί έν Λήμνω κατοικούντε^ Αθηναίων: Phylarch., XIII, ар. Athen., VI, 225) переходят на сторону Селевка πικρως έπιστατουμενοι ύπό Λυσίμαχου. Неизвестно, занял ли Лисимах этот остров, а также и Имброс уже в 301 году или при каком–нибудь позднейшем случае.
[63] Σελευκίζοντες (Polyaen., VIII, 57). Сюда, как кажется, относится также рассказ Полиена (VI, 12) о том, как Александр, сын Лисимаха, пробирается с несколькими спутниками во фригийский город Котий и затем открывается, говоря, ώς έπί σωτηρία της πόλεων ήκεν.
[64] έν тд περί Κόρου πεδίον μάχη (Porphyr., ap. Euseb., I, p. 233, ed. Schone); Аппиан говорит: περι Φρυγίαν την έφ 'Ελλησπόντω πολέμων (Appian., Syr., 62).
[65] Appian., Syr., 64; Memnon, 8, 2; Plut. в своем трактате под заглавием «Которые из животных наиболее робкие – земляные или водяные?» Другие рассказывают, что царя похоронил фессалиец Форак (Appian., loc cit). Юстин (XVII, 1) говорит, что Лисимаху было 74 года, а Аппиан утверждает, что 70; и то и другое неправдоподобно, так как в таком случае при начале войны в 334 году Лисимах был бы слишком молод для занимаемых им важных должностей; более близок к истине Иероним (ар. Lucian., Macrob., 11), который дает ему 80 лет, так что он должен был родиться в 361 году.
[66] Regnavit ab 01. 123, 2 mense quinto usque ad. 01. 124, annum tertium, qui efficiuntur anni V et menses VI (Euseb., I, 233, ed. Schone). По меткому замечанию A. v. Gutchmid'a, армянский переводчик словами mense quinto передал греческое άπδ τώνε' μηνών: tot enim reliqui erant anni 01. 123, cujus septem menses priores Pyrrhi regnum expleverat Конечно, из этого нельзя сделать никаких заключений относительно времени года, в которое произошло сражение. По Канону Евсебия, последним годом Лисимаха был 1733 год эры Авраама (01. 124, 2), а по Иерониму – 1734 год эры Авраама (01. 124, 2). Даже сообщаемое Юстином известие, что Селевк был убит через семь месяцев после этого сражения, не позволяет нам более точно определить его время.
[67] πολλά Λύσανδρον παραιτησάμενος (Paus., I, 10, 4).
[68] Memnon, p. 9.
[69] πόθον έχων πατρίδος, κτλ. (Memnon, 12, 1).
[70] По свидетельству Юстина (XVII, 2), Селевк был умерщвлен через семь месяцев после битвы на равнине Коре. Лукиан (De Dea Syr., 18), делая намеренную ошибку, говорит, что он умер в Селевкии. В приложении к третьему тому настоящего труда я сделал попытку разъяснить путаницу, царствующую у хронографов относительно времени между смертью Селевка в 281 году и вступлением на престол Антигона в 277 году.
[71] έν fj διάδημα περιδεμένος μετά λαμπρας δορυφορίας κατεβαίνεν ές το στράτευμα, δεχόμενων αυτόν ύπό της ανάγκης καί βασιλέα καλούντων of πρότερον Σελεύκω ύπήκουον (Memnon, ρ. 12, 3).
[72] Polyaen., VIII, 57.
[73] Это можно заключить из слов Мемнона (XIX, 4), который говорит: τών γάρ βασιλέων τήν τών πόλεων δημοκρατίαν άφελειν σπουδαζόντων κτλ.
[74] Кажется, что Антигон привлек на свою сторону этолян обещанием дать им часть Ахейской области (Polyb., Π, 45, 1; 43, 9; IX, 34, 6).
[75] ούτω κακώς τω στόλω πράξας είς τήν Βοιωτίαν άνεχώρησεν, Πτολεμαίος δε έπί, Μακεδονία και βεβαίως έσχε τήν αρχήν (Memnon, 13, 3).
[76] οόδε τό έαρ έμεινεν (Dio Cass., ap. Mai, p. 169); Ptolemaei filia in matrimonium accepta vindicem eum regni reliquit, pacificatus cum omnibus finitimis, ne abducta in Italiam juventute praedam hostibus regnum relinqueret (Iustin., XVII, 2, 15).
[77] ταύτα δ'? jv κατά τού Πυρρού δίαβασιν είς Ίταλίαν, – говорит Полибий (Π, 41, 11) и затем прибавляет: «в 124–ю Олимпиаду», которая начиналась в июле 284 года и кончилась в июне 280 года.
[78] Плутарх (Vit X Orat., 847) относит его к году архонта Георгия, что, по разысканиям Diffenbereer'a, соответствует 280/279 году (01. 125, 1).
[79] …δπως αν ο[δν έφάμιλλον ε]ϊ… (С. I. Attic., II, n° 318).
[80] Это постановление (С. I. Attic., II, n° 316) относится к году архонта отринейца Никия, который, по вычислениям Diffenberger'a, соответствует 282/281 году (01. 124, 3).
[81] Юстин (XXIV, 1, 4), который один только рассказывает об этом походе, называет этолян, но, несомненно, подразумевает под ними живших здесь озольских локров.
[82] Этот вздор рассказывается у Юстина (XXIV, 1, 6), который должен был заимствовать его даже не у Дурида, а из еще худшего источника.
[83] Ptolemaeus pulso Antigono cum regnum totius Macedoniae occupasset… (Iustin., XXIV, 1, 4).
[84] at &λλαι πόλεις… al τε έκ πολέμου καί άπό της νόσου συμφορά ι της λοιμώδους ούκ έκ τοσούτο ΆχαωΤς έφ' όσον τοις άλλοις έγένοντο Ελλησι (Paus., VII, 7, 1).
[85] Мемнон (с. 10) называет его еще δ Βιθυνον έπαρχων, но эра, появляющаяся на монетах его преемников, не позволяет сомневаться в том, что он уже в сказанном году принял царский титул, так как независимым династом был уже его отец Бас, а в 279 году у Мемнона (с. 18) Никомед называется δ της Βιθυνίας βασιλεύς.
[86] Pulso Antigono cum regnum totius Macedoniae occupasset, pacem cum Antiocho facit (Iustin., XXIV, 1, 8).
[87] Trog., Prol., XXIV; этот Птолемей должен был родиться в 298 году, так как в 280 году он уже мог вести войну. Иллирийский князь называется в этом прологе Монием, а в прологе к двадцать пятой книге – Митиллом. Это тот самый князь дарданцев Монуний, настоящее имя которого я определил в статье «Das dardanische Furstenthum» (Zeitschr. fur Alterth., n° 104) на основании единственной известной до сих пор его тетрадрахмы, принадлежащей к четвертому классу установленных Л. Мюллером типов монет Александра и носящей на себе надпись ΜΟΝΟΥΝΙΟΥ [ΒΑ]ΣΙΛΕΩΕ.
[88] Так рассказывает Юстин (XXIV, 2, 3). Она отправилась в Египет и скоро вступила в брак со своим братом Птолемеем Филадельфом. На нее, вероятно, и намекает Плутарх (Cons, ad ApolL, 19).
[89] В настоящее время представляется совершенно невозможным определить, от каких кельтов было то посольство, которое прибыло (Diod., XVII, 113) или должно было прибыть (Arrian., VII, 15, 4) к Александру в Вавилон в 323 году. Разбор исследований кельтологов по этому и подобным ему вопросам лежит вне рамок моей задачи. Автариатов я назвал иллирийцами на основании Страбона и других авторов. Любопытные стихи Эфиппа из комедии Гарион (Athen., Vin, 346), которые, по–видимому, относятся к первым годам царствования Александра, и особенно обращенный к Μακεδών άρχων совет σβέννυ Κελτούς, μή προσκαύσης я попытался объяснить в Zeitschr. fur Alterth., 1836, S. 1120.
[90] To, что Кассандр тоже воевал с кельтами, доказывается приводимым Сенекой (Quaest. not., Ill, 11) свидетельством Феофраста: fuit aliquando aquarum inops Haemus, sed cum Gallorum gens a Cassandro obsessa in ilium se contulisset et silvas cecidisset, ingens aquarum copia apparuit. Плиний (XXXI, § 30) приводит ту же самую цитату со следующей прибавкой: cum valli gratia silvas cecidisset. Кассандр не мог вести войну против кельтов на территории Лисимаха; по словам Геродота (VI, 49), Кий (Искр), миновав Родопу, прелагает себе путь через Гем; До этого места, находящегося в окрестностях нынешней Софии, вероятно, простирались владения агрианцев, тяготевших в политическом отношении к Македонии.
[91] Юстин (XXIV, 4) говорит: tantum Galliae nominis terror, ut etiam reges non lacessiti ultra pacem in genu pecunia mercarentur. Это, по–видимому, относится к мелким властителям, к властителю Иллирии (Бардилису?), к дарданцу Монунию и к гету Дромихету.
[92] ολίγοι και ούκ αξιόμαχα κατ' άσιθμόν 'Ελλησιν (Paus., Χ, 19, 5).
[93] ψα τοις Κελτοις Ίλλυρίων of Σκορδίσκοι μάλιστα καί Μαΐδοι καί Δάρδανοι τήν Μακεδονίαν έπέδραμον δμού καί τήν Ελλάδα καί πολλά τών Ιερών καί τό Δελφικόν έσύλησαν (Appian., Ill, 5).
[94] Многократное рассмотрение дошедших до нас о походах кельтов известий привело меня к убеждению, что Юстин черпал свои известия из другого источника, чем Павсаний и Диодор, и что оба последних автора использовали данные Иеронима, между тем как сказочное изложение Юстина может вести свое происхождение от Тимея. Если даже слово Бренн и означает княжеский титул, то наши источники слишком отчетливо отличают Бренна этого похода от Акихория, чтобы позволить нам считать их обоих за одно и то же лицо.
[95] Акарнанец Ликиск крайне метко характеризует у Полибия (IX, 35) перед спартанцами заслуги македонян: of τόν πλείω του βιου χρόνον οΰ παύονται διαγωνιζόμενοι πρός τούς βαρβάρους υπέρ τής των Ελλήνων ασφαλείας, δτι γάρ άεί ποτ' δν έν μεγάλοις ην κινδύνοις τά κατα τούς Ελληνας, εί μή Μακεδόνας είχομεν προφραγμα, после чего он напоминает про Птолемея Керавна и про то, что произошло после его смерти при битве с кельтами.
[96] Iustin., XXIV, 5; Memnon, p. 14.
[97] Occisus est postquam anno uno et mensibus quinque regnaverat, ita ut computetur tempus regni ejus ab. 01. 124, 4 usque ad quintum mensem anni primi 01. 125. (Porphyr., ap. Euseb., I, 235, ed. Schone). Порфирий, как и его современник Евсебий, вычисляет олимпиады по юлианскому календарю, так что он относит смерть Керавна к маю 279 года.
[98] Unus de principibus Macedonum (Iustin., XXIV, 5); Σωσθένης τίς τών δημοτικών (Euseb., I, 236, ed. Schone). Армянский Евсебий (ThetaL Reg., I, 243, ed. Schone.) называет Антипатра сыном Лисимаха, а в других местах (Ibid., р. 236) племянником Кассандра и сыном Филиппа.
[99] У Полиена (VI, 7) вместо слов 'Απολλόδωρος δ Κασσάνδρου следует читать 6 Κασσανδρεύς. Diod., XXII, 5, 6.
[100] Несколько странно, что Мемнон (с. 14) выражается о вторгшихся в Македонию кельтах следующим образом: Γαλατικού μέρους τής πατρίδος μεταναστάντος διά λιμόν.
[101] Polyaen., VII, 35; Paus., Χ, 19, 5.
[102] Это приводимые Павсанием (loc. cit.) цифры. Диодор (XXII, 9, 1) дает 150 000 галльских щитоносцев (Ουρεοφόροι) и 10 ООО всадников, не считая состоявшего из 2000 телег обоза. Юстин (XXIV, 6) дает 150 ООО пехотинцев и 15 ООО всадников.
[103] Ibi (в замке дарданцев) seditio orta est… secessione facta a Brenno in Thraciam iter avertunt (Liv., XXXVIII, 16). Cf.: Suid s. v. Γαλάται (заимствовано у Полибия); Memnon, p. 19, 3.
[104] По словам Юстина (XXIV, 5, 2), Сосфен был разбит кельтами, между тем как Диодор (XXII, 9, 1) рассказывает дело так, как изложено в нашем тексте. Евсебий (I, ed. Schone) тоже говорит: Σωσδένης δε Βρέννον έξελάσας… Вторжение Бренна в пределы Греции Павсаний (X, 23, 9) в самых определенных выражениях относит к году архонта Анаксикрата, т. е. к 279/278 году (01. 125, 2).
[105] Павсаний (VII, 6, 4) имеет здесь, как кажется, главным образом в виду ахейцев, так как другие пелопоннесцы должны были руководствоваться и иными основаниями. Относительно мессенян он говорит (IV, 28, 2), что они не могли участвовать в походе, потому что Клеоним и спартанцы не хотели заключить с ними мир; в таком случае Мессения, очевидно, не находилась во власти Антигона; аркадяне (главным образом Мегалополь) тоже не выступили в поход из страха перед Спартой (Paus., VIII, 6), следовательно, и на них не распространялось господство Антигона. Спартанская политика везде служила египетским интересам, и, несмотря на свидетельство Каллимаха (Нут. in DeL, 184), предположение, что Египет послал грекам флот на помощь против кельтов, не выдерживает ни малейшей критики.
[106] В цифре легковооруженных воинов у Павсания (90 человек) недостает второй цифры, которая должна была обозначать телеги, так как Павсаний говорит: Αιτολών δέ πλείστη έγενετο στρατιά, следовательно, больше 10 500 беотян.
[107] τριήρεις αί πλώιμον πασαι (Paus., Χ, 20, 3). Число триер он не называет. Еще более странным кажется то, что в одной упоминаемой ниже надписи (С. I. Attic., II, п° 323) вовсе не упоминается о посылке кораблей и говорится только, что δ δήμος έξέπεμπεν τούς τε επίλεκτους καί τούς ίππεις συναγωνιουμενους υπέρ της κοινής σωτηρίας.
[108] Павсаний (Χ, 20, 5) говорит: και ήγεμονίαν ούτοι (афинян) κατ' αξίωμα είχον το άρχαΐον; это представляется невероятным ввиду ничтожных боевых сил, посланных Афинами. Тогдашний стратег Этолийского союза Эвридам, первый достоверно известный представитель этого звания, не упоминается в числе предводителей войска при Фермопилах. Вероятно, в войске союзников не было назначено никакого общего предводителя.
[109] Юстин (XXIV, 7, 2) прибавляет: Aenianum et Thessalorum duces, qui se ad praedae societatem junxerant.
[110] Так у Диодора (XXII, 9, 2), который говорит также, – что Бренн посоветовал βασιλέα δέ καταστήσαι Κιχώριον. И об этом тоже Юстин не говорит ни слова, а, напротив, утверждает: alter ex ducibus punitis belli auctoribus cum X millibus sauciorum citato Gracia excedit.
[111] В таком смысле объясняет Kohler дошедшую до нас в отрывках надпись (С. I. Attic., II, п° 321), предписывающую старательно охранять для праздничного шествия священную дорогу и Дипил во время празднования Анфестерий в год архонта Димокла, который соответствует весне 277 года (01. 125, 3). Время похода на Дельфы можно определить из свидетельства Павсания (X, 23, 9), что архонтом был Анаксикрат (279/278), и из следующих слов Полибия (И, 20, 6): ταύτα δέ (победа римлян над галлами) συνέβαινε γενέσθαι τω τρίτω πρότερον έτει τής^Πύρρου διαβάσεως είς Ίταλίαν (весна 280 года) πέμπτω δέ της Γαλατών περί Δελφούς διαφθορές. Следовательно, понесенное кельтами при Дельфах поражение приходится ранее июня месяца 278 года.
[112] Iustin., XXXII, 5, 6; это те самые, о сокровищах которых в Толосе древние писатели рассказывают разные небылицы.
[113] Имя Тила или Тилис думают видеть в Туловском поле, вблизи прекрасной долины Казанлыка.
[114] Memnon, р. 19; Liv., XXXVIII, 16. Павсаний (X, 23, 9) подразумевает именно этот поход Лотария, когда говорит, что кельты переправились в Азию в год архонта Димокла, соответствующий 278/277 году (01. 125, 3), т. е. весною 277 года.
[115] αρχηγός δέ δοκεΐ μάλιστα τώς περαιώσεως της είς τήν Άσίαν γενέσθαι Λεοννόριος (Strab., XII, 566). Мемнон (XIX, 3) называет Λεωννοριος и Λουτάριος (в рукописи, по словам К. Мюллера, стоит Λουτούριος).
[116] Bellum, quod inter Antigonum Gonatam et Antiochum Seleuci filium gestum est (Trog., Prol., XXIV). Затем следует война Керавна против Монуния, против кельтов и его смерть (279 год). Заметка о Питане находится у Диогена Лаэртского (IV, 39). Относительно указаний на это морское сражение смотри третий том.
[117] Inter duos reges, Antigonum et Antiochum, statuta pace, cum in Macedoniam reverteretur Antigonus, novus eidem repente hostis exortus est (Iustin., XXV, 1, 1). Из этого свидетельства мы во всяком случае имеем право вывести то заключение, что между двумя царями был заключен мир, а, может быть, также и то, что этот мир предшествовал предложению кельтов купить у них мир и большой победе при Лисимахии, так как ее описание следует у Юстина непосредственно за этим.
[118] Евсебий (I, 237, ed. Schone) говорит, что эти три претендента άντιποιεισθαι μέν τών πραγμάτων, ολοσχερώς δέ, μηδενα δέ προστήναι. Антипатр мог быть сыном брата Кассандра Филиппа (Euseb., I, 236), а Птолемей – сыном бежавшего к дарданцам Лисимаха. Диодор (XXI, 4) называл, по свидетельству Дексиппа, после падения Керавна Птолемея, Александра, Пирра, Эпирского Φ οί πάντες έτη τρία κατά Διόδωρον.
[119] Tanta cades Gallorum fuit, ut Antigono pacem opinio hujus victoriae non a Gallis tantum, verum etiam a finitimarum feritate praestiterit (Iustin., XXV, 1, 1). Характеристичны слова приводимого Диогеном Лаэртским (II, 140) постановления этрийцев: επειδή βασιλεύς Αντίγονος μάχήνικήσας τούς βαρβάρους παραγίνεται είς τήν ίδίαν.
[120] Победа при Лисимахии и вступление Антигона на престол Македонии относятся, вероятно, еще к 277 году. Относительно подробностей смотри приложение к третьему тому.
[121] ΐν οδν, εί μέν οί μάχιμοι λαμβάνοιεν, τριάκοντα τάλαντα, εί δε μετά τών απομάχων, έκατον (Polyaen., IV, 6, 17). Конечно, здесь подразумеваются таланты серебра по 300 статеров. Вся орда достигает до 30 ООО душ.
[122] Paus., X, 16, 4; X, 15, 2; затем двери из слоновой кости у Проперция (II, 31, 13), одна половина которых изображает Ниобид, а другая dijectos Parnassi vertice Gallos; рельеф из Дельф у Курция (Anecd. Delph., p. 97), изображающий бьющихся с кельтами греческих всадников, и т. д.
[123] Достаточно будет напомнить исследования, вызванные после 1860 года опубликованной Стефани бронзовой статуэткой собрания графа Строганова.