Фрагменты, относящиеся к Фемистоклу, с необычной тенденциозностью очерчивают тип демагога, который накапливает и раздает богатство. Фрагмент 86 фокусируется на жадности (philochrematia, pleonexia) государственного деятеля: он пришел в политику всего с тремя талантами, но за свою карьеру скопил огромное состояние. По правде говоря, Плутарх (Them. 25, 3) приводит этот отрывок из Феопомпа только в отношении размера конфискованного у Фемистокла имущества: оно составило сто талантов у Феопомпа, восемьдесят талантов у Феофраста. Однако, вероятно, и Феопомп, и Феофраст намерены подчеркнуть жажду денег, настаивая на незаконности доходов от его политической деятельности. В этом случае Феопомп рассматривает демагогию как средство наживы и коррупции и описывает ее как незаконный оборот chremata. Следует отметить сходство между феопомповым пассажем и фрагментом Крития — источником Феопомпа — относительно заработков Фемистокла. Критий проводит параллель между доходами Фемистокла и Клеона именно по этой теме: он говорил о ненормальном и потому подозрительном обогащении обоих государственных деятелей во время их политической карьеры, как будто это была экономически выгодная профессия. Он намеревается низвести Фемистокла (который был типичным аристократическим вождем, хотя как инициатора афинской талассократии его позже обвиняли в появлении развитой демократии) до уровня Клеона, олицетворявшего дурной типаж «профессионального» демагога–политика, «специализировавшегося» в финансово–административном секторе. Что касается Феопомпа, то он, скорее всего, принимает эту оценку Крития по поводу демагогического характера ante litteram, означающего фемистоклову алчность. Напротив, он должен подчеркнуть, что жажда денег имела характер отличительной черты, «профессионального» клейма, отличавшего Фемистокла и других демагогов. Весь этот экскурс, по сути, показывает, как удача и могущество этих персонажей зависели именно от умения, с которым они могли управлять характерным для городской экономики мобильным денежным богатством. Однако в этом отступлении филохрематия не принимает форму абстрактного типологического подтекста: Феопомп связывает это поведение Фемистокла и других демагогов с конкретной экономико–политической реальностью, то есть с различными фазами подъема Афин после персидских войн. В случае с Фемистоклом, вероятно, обвинение в филохрематии было выдвинуто против него за вымогательства с тяготевших к персам островитян. Существует «замкнутая» традиция о его жадности, к которой Феопомп особенно чувствителен именно из–за «ионийской» точки зрения, которая накладывает отпечаток на его резкие антиафинские суждения. Вероятно, распространившись еще во время пребывания мужа в Афинах, эта традиция была задокументирована, хотя и с разных точек зрения, уже Тимокреонтом Родосским (Plutarco Them. 21, 3-7) и Геродотом (8, 111-2). Она порочит Фемистокла, представляя его продажным и жадным дельцом, оправдывающим свои поборы с островитян без ведома других стратегов предлогом, что он действует от имени Афин. Обвинение Тимокреонта и Геродота коренится в личной полемике против государственного деятеля. В частности, геродотовские известия перекликаются с партийной пропагандой, распространяемой враждебными Фемистоклу Алкмеонидами и кериками, к которым питает симпатию Геродот (5, 62-71; 6, 121-31). Вполне вероятно, что Феопомп в связи с последующей «империалистической» инволюцией афинской политики, тенденциозно исказил геродотовские известия, видя в злоупотреблении властью Фемистоклом прообраз гегемонии, которую Афины затем навязали своим союзникам. В этом изображении героя Саламина как демагога, превратившего политику и даже легендарную войну с персами в экономическое дело, обнаруживается полемический заряд и характерный для портретов Феопомпа развеивающий мифы умысел. Развенчивая мужа от отца страны до растратчика, Феопомп подчеркивает двусмысленный характер фемистокловой плеонексии, направленной не против всех мидян, а только против островитян, и, возможно, интерпретирует ее как пример, предназначенный для влияния на последующих афинских демагогов. Он, вероятно, возлагает на Фемистокла — первого, кто использовал афинскую военно–морскую мощь и антиперсидскую пропаганду для эксплуатации островитян — ответственность за пагубную политическую линию, которой, по его мнению, вскоре последуют другие демагоги. И действительно, Кимон и Аристид, принявшие эстафету у Фемистокла, довели его морскую программу до совершенства, создав сначала Делийско–Аттическую лигу, а затем осуществив постепенное превращение этой симмахии в Афинскую архэ. Акцент Феопомпа на фемистоклову филохрематию не просто биографическое известие, но имеет политическое значение, не лишенное «идеологических» подтекстов. В «портрете Фемистокла» Феопомп склонен показывать, тенденциозно обобщая, историю происхождения афинского подъема после персидских войн. Столь упрощенная процедура не вызывает удивления. Феопомп лишь искажает в соответствии с характерной для IV века «идеологической» точки зрения тезис Фукидида о развитии мощи Афин в период Пентеконтаэтии (1, 89-118): история экономико–политического авксезиса города проходит, так сказать, сквозь портрет демагога, главного архитектора и культовой фигуры афинской «империалистической» демократии.
Характеристика Фемистокла как комбинатора и демагога вновь появляется во фрагменте 85, где говорится, что муж, отправленный после победы над персами с посольством в Спарту, «подкупил» эфоров, чтобы они не выступали против восстановления и укрепления Афин. Отойдя от более известной, восходящей к Фукидиду версии (1, 89, 3-93: Фемистокл обманул спартанцев одной из своих фирменных стратагем), Феопомп, возможно, противопоставляет фукидидовой похвале мудрости (deinotes) государственного деятеля демагогические трюки прозорливого политикана. Несмотря на умысел опорочить мужа, эта версия эпизода представляется исторически достоверной. В самом деле вполне вероятно, что Фемистокл не ограничился обманом спартанцев, а развратил эфоров, пользуясь конфликтами, возникавшими между некоторыми властными группами, и смутами, происходившими в Спарте в те годы. Там, между прочим, созрел подрывной проект Павсания, который пытался свергнуть правление эфоров и при поддержке Персии установить абсолютную монархию (Tucidide 1, 128, 3-134). Тогда Фемистокл, хорошо оценив эту серьезную ситуацию, попытался воспользоваться ею и «купить» поддержку определенных политических кругов. И это позволило ему отстаивать морскую, причем по существу антиспартанскую политику, что определило враждебную реакцию Эгины и Коринфа, а также первые скрытые разногласия между Афинами и Спартой. Если это так, то из этого следует, что Феопомп возвращает эпизоду его действительную историческую значимость.
Однако присутствует преобладание сложного «идеологического» смысла, который Феопомп тенденциозно приписывает рассказу. Этот фрагмент фактически документирует разрушительное воздействие фемистокловой демагогии, рассматриваемой как распространение chremata: больше, чем разложение эфоров, историк намерен подчеркнуть выгоду от этого торга, то есть то, как согласие спартанцев сделало возможным укрепление и реконструкцию Афин. Это событие, обозначенное Фукидидом (1, 89-93) как первый и решительный шаг к авксезису города, в IV веке приобрело «идеологический» оттенок и считалось существенным фактором в развитии морской гегемонии и подъеме демократии в Афинах. Платон причисляет «корабли и стены» (Gоrg. 517 c) к числу пожертвований, которые способствовали развращению народа; он порицает похвалы, воздаваемые великим государственным деятелям прошлого, в частности Фемистоклу (см. также Leg. 707 ad), за эти их предприятия. Аристотель также связывает развитие афинской демократии с реконструкцией стен. Философ приписывает эту строительную программу политике, проводившейся «демократическими» лидерами (простатами демоса) Аристидом и Фемистоклом, которые, несмотря на противодействие Спарты, заложили основы морской гегемонии; но именно эта политика, как утверждает сам Аристотель, затем спровоцировала появление развитой демократии (Ath. Pol. 23, 3-24). «Стены и корабли» вызывали страх у афинских олигархов (ср. Аndocide 3, 36). Для них это выражение было равносильно лозунгу в пользу «морского охлоса» (nautikos ochlos), способного жить и производить почти исключительно в городской и портовой экономической среде. Диодор (возможно, заимствуя из Эфора), давая благожелательную оценку деятельности Фемистокла, столь же внимательно подчеркивает экономические и социальные последствия реконструкции стен и укрепления Пирея, к которым приложил руку и Фемистокл, а также акцентирует антиспартанские и «империалистические» цели, лежащие в основе этой инициативы (11, 39-43). Интересно диодоровское описание — порой явно анахроничное — благосостояния, созданного в Афинах благодаря Фемистоклу: происходила интенсивная урбанизация населения, принадлежащего к менее богатым классам, процветала городская экономика, основанная на ремеслах и торговле. Представляется вполне вероятным, что даже фрагмент Феопомпа вписан в эти идеологические координаты и что историк интерпретирует строительство фемистокловых стен в тесной связи с экономическим и политическим подъемом Афин. Кроме того, не следует исключать, что он намеревается установить тенденциозную связь между развитием демагогической демократии, рассматриваемой как конкретный результат предпринятой Фемистоклом перестройки, и разложением спартанцев — как будто возвышение Афин стало возможным только благодаря моральному упадку лакедемонян. Это представление соответствует представлению Андокида в «речи о мире» (37-8). Там оратор перечисляет конституцию Делийско–аттической лиги, обман и подкуп спартанцев, строительство стен Афин и «империалистическое» превращение морской симмахии в Архэ как неотъемлемые и существенные факторы развития афинской гегемонии.
Следовательно фрагмент 85 очерчивает еще один аспект деловой природы Фемистокла, дополняя плеонексию, описанную во фрагменте 86. Chremata, предложенные спартанцам, фактически являлись своего рода капиталовложением со стороны Фемистокла, который поэтому смог сделать гораздо более заметное демагогическое пожертвование своему городу, реализуя предпосылки могущества Афин и их будущего благополучия. По словам Феопомпа, он сколотил состояние, проводя свою морскую политику, но в то же время он также заложил основы для нового и длительного обогащения полиса: недаром он хвастался тем, что сделал Афины «великими и богатыми» (Plutarco Cim. 9, 1). Очевидно, что это находит соответствие в типологии феопомпова демагога, который уравновешивает свою личную выгоду стремлением обеспечить город экономическими средствами, становясь тем самым главным посредником–архитектором городского процветания.
Но это еще не все. Феопомп также, по–видимому, приписывает эпохальное значение политике Фемистокла, интерпретируя ее как отправную точку для развития городской экономики, которая, характеризуемая значительным увеличением мобильного и денежного богатства и большей социальной динамичностью, составила бы идеальный humus для будущих демагогов. Этот портрет «революционера» Фемистокла, ниспровергающего традиционные политические и экономические модели, носит упрощенный характер и призван отразить характерные для IV века социально–экономические проблемы. В действительности афинский государственный деятель оставался привязанным к аристократической и привычной политической практике, основанной как на поддержке, оказываемой вождю его геносом, филоями и гетериями, так и на ряде коалиций между благородными домами. Феопомп сглаживает сложную политическую характеристику Фемистокла и сводит его легендарную прозорливость к вульгарной политической технологии демагога. Это также, по–видимому, выводится из фрагмента 87, где он представляет государственного деятеля в изгнании в Азии — то есть вдали от полиса, который составлял естественную среду для его демагогической карьеры — как обреченного на жалкое и скитальческое существование эмигранта, несмотря на всю его смекалку. Эта точка зрения Феопомпа — в которой, возможно, также можно увидеть не чуждый его историописанию парадоксальный компонент — находится под влиянием современной полемики, которую он направил против политики, проводимой Евбулом. После реформы теорикона он контролировал все возможные формы распределения богатства среди городского плетоса. Среди них, помимо известных прямых пожертвований (dianomai), значительную часть составляли государственные расходы на строительство (связанные со строительством или восстановлением стен, арсеналов, портовых сооружений), а также траты на подготовку флота. Это была серия инвестиций, направленных не только на заботу о наиболее важных секторах города с коммерческой и военной точки зрения, но и на обеспечение почти ежедневной заработной платы (misthos) для части демоса. Поэтому нельзя исключать, что Феопомп установил аналогию между этим аспектом политики, по его мнению демагогическим, отстаиваемым Евбулом, и программой строительства Фемистокла, впоследствии подхваченной и расширенной другими демагогами V века. Лучше будет сказать, что он, возможно, видит в Фемистокле отдаленного инициатора афинских социально–экономических преобразований, которые из–за роста демагогических пожертвований привели к «лености» (rhaithymia) и «изнеженности» (anandria) потребительского режима Евбула (F 100). К продажности и деловитости первого демагога историк приравнивает, как конечные результаты этого развития, «алчность» (плеонексия) и паразитический уровень жизни всего полиса в IV веке (F 100). Тот факт, что Фемистокл является первым демагогом, упомянутым в «экскурсе», по–видимому, подтверждается именно той диалектической связью, которую Феопомп устанавливает между демагогом и городским плетосом. Он пренебрегает изучением конституционных изменений, которые уже в предыдущие эпохи подготовили демократический подъем. Вместо этого его интересует выявление происхождения тех социально–экономических явлений, которые определили конкретизацию афинской демократии в ее наиболее зрелой форме, как она фактически начала развиваться в V веке со времен персидских войн.
Здесь уместно будет сравнить представления о происхождении афинской демагогии Феопомпа и Аристотеля. В знаменитом отрывке из «Политики» (1274 a, 11-5) философ заявляет, что возвышение демоса началось «случайно» после персидских войн, когда народ, одержав победу при Саламине, «возгордился и взял себе демагогов самого низкого уровня, несмотря на противодействие аристократов». На первый взгляд, аристотелевская датировка, кажется, совпадает с той, которой следует Феопомп, который начинает чередование демагогов с Фемистокла, героя Саламина и покровителя морской политики. В дополнение существует также лексическое совпадение: в самом деле, в цитируемом отрывке из Политики появляется типично феопомповский глагол antipoliteuesthai («быть политическим противником»). Но за очевидным сходством между Аристотелем и Феопомпом скрываются различные «идеологии». В самом деле, если для Феопомпа antipoliteuesthai указывает на соперничество между двумя демагогами, то для философа оно скорее обозначает столкновение между двумя «партиями» (демосом и эпиейками). Феопомп односторонне интерпретирует демократию V века как непрерывную череду демагогов. Аристотель, с другой стороны, описывает подъем развитой демократии как постепенное появление новой политической модели, представленной демагогами (которые заменили аристократов в качестве простатов демоса), против которых тщетно выступала «консервативная партия» во главе с эпиейками (Pol. 1274 a, 14-5; Ath. Pol. 25-8). Эта интерпретация находится под влиянием «ареопагской идеологии», которую отстаивал философ: он намеревается возвысить присутствие в Афинах V века «умеренной» политической традиции, наследницы идеального правления Ареопага.
Аналогичная разница во взглядах существует и между портретами Фемистокла у Аристотеля (Ath. Pol. 22, 7; 23, 3-4; 25, 3-4) и у Феопомпа. Аристотель представляет Фемистокла как «демократического» лидера, но не как демагога: он был простатом демоса и своими стратегиями способствовал установлению демократии (Ath. Pol., 22, 7; 23 , 3-4; 25, 3-4; 28, 2). Афинская полития знаменует собой подъем демагогической демократии, начавшийся после Саламина, в ряде этапов: благое управление Ареопага и становление афинского флота (23; 41, 2), переход, начатый Аристидом и завершенный Эфиальтом (41, 2), во время которого морская гегемония дала процветание демосу, способствуя его более широкому и сознательному участию в политической жизни и в то же время приводя к медленному кризису власти Ареопага (24-25, 1; 26, 1), наконец, отмена Ареопага и появление демагогов (25, 2-27, 1; 41, 2). Согласно этой периодизации Фемистокл был частью начальной фазы демократического развития и имел связь с ареопагской элитой. Аристотель фактически документирует как аристократическое происхождение государственного деятеля (Ath. Pol. 28,1), так и его принадлежность к Ареопагу (Ath. Pol. 25, 3). Это также позволяет нам лучше понять утверждение Аристотеля, согласно которому победа Саламина придала престиж Ареопагу (Ath. Pol. 23, 1-2; Pol. 1304 a, 17-24). Вероятно, это рассуждение не носит полемического характера и не дает четкого контраста между Советом и Фемистоклом. Проще говоря, он намеревается преуменьшить роль, которую играл в этих обстоятельствах государственный деятель, распространяя свои личные заслуги на все собрание ареопагитов, членом которого он был. Так, Аристотель характеризует Фемистокла как «демократа», помещая его, однако, в начальную фазу развития передовой демократии, фазу, которую он считает качественно отличной от следующей, то есть от той, которая была открыта Аристидом и Эфиальтом и отмечена подъемом демагогов. В отличие от «умеренной» характеристики, приписываемой Фемистоклу Аристотелем, это толкование, данное Феопомпом, тенденциозно однобоко. Портрет Фемистокла демагога «по профессии» является символом идентичности, которую Феопомп устанавливает между развитием демагогии и качественным преобразованием Афин в городское общество.
Это заставляет нас сформулировать еще одну гипотезу, которая позволяет нам более ясно увидеть единую структуру экскурса. По–видимому, он учитывает сложную метаморфозу города в «буржуазный» и паразитический микрополис (в смысле, указанном Аристофаном, Eq. 817); он также намеревается продемонстрировать, как этот феномен сначала питался от «империализма», а затем, на заключительной стадии, представленной «правлением» Евбула, от торговой деятельности Афин, чье превосходство теперь сводилось к эфемерной экономико–торговой централизации.