4. Его покровители

Мы должны признать, что Гиероним имел гораздо более широкий взгляд на свое время, чем, например, Диилл или Филарх: в течение большей части периода, который он рассматривал, мировая история была практически синонимом македонской истории, и действия диадохов затронули все общины Греции и Азии. Конечно, тут был и субъективный элемент. Особое отношение верного слуги к своим хозяевам придавало его труду как слабые, так и сильные стороны; с одной стороны, искушение восхвалять и оправдываться, но с другой стороны, уникальная возможность для непосредственного наблюдения и понимания великих людей в судорогах периода, последовавшего за смертью Александра, отдельные люди выигрывали или теряли все, что, по–видимому, выражает осознание Гиеронимом тотального характера борьбы; и причины успеха или неудачи были связаны с личностью и способностью вести армию. В конечном итоге события, описанные Гиеронимом, должны были быть объяснены в выражениях харизмы полководцев и их отношений со своими последователями — людьми, подобными самому Гиерониму, который тщетно искал среди так называемых диадохов истинного наследника Александра.

Военная среда

Я уже говорила в другом месте о высоком уровне военного повествования, которое происходит из Гиеронима. В его рассказе о 323-302 годах было что–то от военного колорита и духа приключений, которые мы находим в трудах Ксенофонта, и эта часть истории примечательна не только пониманием вопросов стратегии, тактики и организации, но и тем, как она изображает этос македонской армии. Это было, пожалуй, самой большой новинкой в творчестве Гиеронима. Историки Филиппа все еще работали в рамках греческого города–государства, большинство персонажей в их рассказах были греками, и ценности полиса преобладали. Александр и его военачальники оставили этот мир позади, и с военной историей Птолемея и Гиеронима мы оказываемся в совершенно иной среде. Масштаб амбиций радикально изменился. В то время как Феопомп, обсуждая афинских демагогов, подчеркивал идею «филотимии» — соперничества между политиками в условиях демократии, — в рассказах Гиеронима слово, занимающее сопоставимую роль, называется «филархия», тогда как «филодоксия», или «плеонексия» обозначает ту жажду завоеваний, которая отличала Антигона Монофтальма и Пирра. Постоянная борьба за положение, которая была существенной чертой политической жизни греческого города, не имела места в иерархической системе македонской армии: здесь полководца и солдат разделяла четкая грань, и историк македонских завоеваний должен был включить в свою картину профессиональные армии, с одной стороны, и великих самодержцев, которые ими руководили, с другой. Гиероним занимал весьма удобное место, чтобы наблюдать и понимать отношения между полководцем и его людьми. Профессиональные навыки и преданность, которые отличали хорошего солдата, были качествами, необходимыми и для гражданского служащего вроде Гиеронима, и как член штаба армии он знал, чего ожидают от полководца его войска и его офицеры. Было сказано, что все древние историки писали с точки зрения человека, имеющего верховное командование, и это правда, что у нас нет историй рядового солдата так же, как у нас нет историй крестьян и рабов. Однако в редких случаях древний историк проявлял восприятие ценностей и реалий солдатской жизни, в то время как сам существовал лишь на ее периферии. Ксенофонт — наглядный тому пример. Гиероним, по–видимому, имел некоторое представление о нуждах и настроениях армии Ксенофонта; и именно на фоне корпоративной и анонимной организации яркие фигуры диадохов выглядят как рельефы.
Я уже говорила, что у Гиеронима греческий город отступает на задний план. В своем географическом введении (Diod. XVIII. 5-6) «города греков» упоминались лишь вскользь в описании «всей Азии», а его история лет между кончиной Александра и смертью Антигона изображена на огромном полотне, без географической привязки. Единицей, которая занимает место города в этом повествовании, является сама армия, состоящая все больше из наемников, не имеющих сильной привязанности к родной стране. Домашнее хозяйство и мирские пожитки этих солдат во время их странствий по азиатскому континенту содержались в «aposkeue», обозе, сопровождавшем боевые силы; и важность «aposkeue» безошибочно показана в печально известном случае зимой 317 года, когда Антигон захватил обоз Эвмена, и пехота Эвмена была вынуждена обменять своего генерала на захваченные семьи и добро, в то время как армия Александра может быть описана как македонский народ с оружием в руках, ближе к концу царствования Александра мы наблюдаем желание покончить с этой ситуацией (см. особенно Юстин XIV. 4.14 «in hoc castrensi exilio»), и возвращение царей в 321 году, казалось бы, ознаменовало отделение родины от лагеря. На протяжении большей части рассматриваемого Гиеронимом периода армия фактически является наемной, а не национальной, и в отсутствие patria она организовалась в общество, мало чем отличающееся от города на ходу, состоящего из многих народностей, которые служили вместе с ядром македонских войск и сопровождались тысячами гражданских лиц — женщинами, детьми, рабами и торговцами.[1] Диодор описывает армию Эвмена как «демократизированный полис» (XIX.15.4), и есть некоторое предположение о контрасте между «демократическим» руководством роялистских сил и «тиранией», осуществляемой Антигоном, чье командование было бесспорным. Эта мысль, развитая Плутархом в «Эвмене», по–видимому, берет свое начало в трудах Гиеронима, хотя Плутарх, безусловно, преувеличивает разрушительное воздействие «демагогических» сатрапов на солдат Эвмена. [2] Идея лагеря как «города» появляется у Ксенофонта, который лично наблюдал феномен странствующей армии, создающей свои собственные институты, и его идеальная гражданская община, в свою очередь, сознательно смоделирована по образцу лагеря; и эту традицию можно снова найти в рассказе Полибия о римской армии и у Вегеция.[3]
Военные ценности, пронизывающие повествование Гиеронима, берут свое начало в этом военном обществе. Справедливость, мудрость, красноречие относятся к гражданской среде: Аристид Справедливый и Фокион Добрый — это фигуры полиса. С другой стороны, в македонских войсках ценятся сноровка, сила, храбрость и опыт, которые присущи профессиональным солдатам. Это обычные эллинистические слова, которые можно найти повсюду у Диодора, чья риторическая подготовка дала ему привычку делать всех солдат выдающимися по силе и мужеству. В книгах XVIII-XX, однако, из контекста иногда ясно, что комментарии Диодора о доблести групп воинов взяты из его источника. Неоднократно он подчеркивает важность «эмпейрии», имея в виду, в частности, опыт, приобретенный в походах Александра. Мятежные греки Бактрии «много раз подвергались испытаниям в боях и отличались своим мужеством» (Diod. XVIII.7.2). О наемниках, собравшихся в Тенаре, Диодор говорит: «эти люди, которые прошли по всей Азии в течение длительного времени и принимали участие во многих больших столкновениях, стали мастерами войны» (XVIII.9.3). И об Аттале и его товарищах в их последнем сражении, «но они преуспели в смелости и ловкости, благодаря своей службе у Александра» (XIX.16.1). Говорят, что капитан наемников Мнасикл обладает «опытом в военном деле» (XVIII.20.1), и его он, должно быть, тоже приобрел во время экспедиции Александра, как и его соперник Фиброн, который был одним из philoi Гарпала. [4] Диодор также, по–видимому, следует своему источнику, когда отмечает превосходство того или иного корпуса. Так, Менон и фессалийцы последовательно изображаются героями Ламийской войны (Diod. XVIII.17.4; ср. 15.2-4). Опять же, в азиатских кампаниях македонские войска, которые, по–видимому, сохраняли отчетливую идентичность в течение некоторого времени после смерти Александра, всегда отличались от наемников и туземных контингентов: в 320 году у Антигона было 10 000 пехотинцев, «половина из которых были македонцы, прославленные своей смелостью» (Diod. XVIII.40.7); в битве у Дарданелл Кратер имел 20 000 пеших, «из них большинство македонцев, знаменитых своим мужеством, при помощи которых он надеялся одержать победу» (XVIII.30.4).
Наиболее заметным подразделением являлся корпус из 3 000 гипаспистов, известных как «серебряные щиты», отборные войска армии Эвмена, которые, по–видимому, после смерти Александра сформировали себя в элитарную и полунезависимую группу со своими собственными традициями. Корпус, вероятно, был учрежден Филиппом и первоначально состоял из 500 отборных пехотинцев того же социального класса, что и «педзэтеры», то есть македонского крестьянства. Они были организованы в единое целое независимо от места рождения, причем их лояльность была сосредоточена на личности царя. Их число быстро возросло до 3 000 — цифра, подразумеваемая в наших рассказах об Александре, — и в конце 331 года гипасписты, по–видимому, были реорганизованы в три отряда по тысяче человек в каждом, под командованием хилиархов вместо прежних пентакосиархов (ср. Curtius V.2.3f.). Высокий статус хилиархов, которые, вероятно, включали в себя с самого начала Селевка, Неарха и Неоптолема, отражает большой престиж корпуса, который в «Анабасисе» Арриана упоминается 28 раз и, по–видимому, использовался для выполнения особо трудных задач. Название «гипасписты», первоначально означающее «щитоносец», возможно, было дано новому корпусу, чтобы не употреблять термин вроде «дорифоров», которые были телохранителями тирана. Однако у Арриана, который является единственным историком Александра, который использовал слово «гипаспист» и, должно быть, взял его из Птолемея, оно означает просто «телохранитель». Тарн показал, что при жизни Александра корпус описывался как «гипасписты», «царские гипасписты», «гипасписты из гетайров» и «соматофилаки», и как намек у Арриана, так и отрывок из Диодора XVII с его аналогом из Курция ясно свидетельствуют, что 3 000 гипаспистов идентичны 3 000 аргираспидов, известных нам из периода Преемников. Тарн полагал, что термин «аргираспиды» не использовался при жизни Александра и что их так назвал Гиероним; Тарн утверждал, что Арриан и Диодор оба случайно заговорили об «аргираспидах» в более раннем контексте, потому что они были хорошо знакомы с этим термином из чтения Гиеронима. Ясно, что это название использовалось Гиеронимом гораздо чаще, чем кем–либо из историков Александра; однако маловероятно, что оно было вообще неизвестно во времена Александра. Арриан говорит об аргираспидах, а не о гипаспистах в списке персидских формирований, который Александр начал составлять во время мятежа в Описе. Должны были использоваться обычные македонские имена: персидские педзетэры, персидская сопутствующая кавалерия и персидская царская агема и еще «персидский таксис аргираспидов». Представляется вероятным, что на одной из настенных росписей в Боскореале мы увидим намек на планируемое формирование персидского корпуса аргираспидов. Согласно интерпретации профессора Робертсона, эта картина изображает олицетворение Македонии и Азии и между ними — щит, очевидно македонского типа. Щит кажется бледным и серебристого цвета и, несомненно, является изображением одного из знаменитых Серебряных Щитов. Согласно (убедительной) теории Робертсона, группа картин, к которой она принадлежит, изображает браки в Сузах между македонской и персидской знатью и тему «гомонойи». Боскореальская картина ясно показывает, что щит гипасписта был красивым и очень заметным элементом вооружения. Это был отличительный бэйдж элитного и независимого отряда, чье социальное происхождение и метод вербовки выделяли его среди других подразделений царской армии и с самого начала придавали ему характер наемника–телохранителя.
Важность аргираспидов как ветеранской боевой силы в период после 323 года подтверждается тем фактом, что за ними настойчиво ухаживали соперничавшие полководцы: Селевк неоднократно упоминается как создатель агитации в адрес Серебряных Щитов, когда они служили Эвмену, и это легко понять, учитывая тот факт, что во времена Александра он был архигипаспистом. Почему полк не ответил своему старому командиру, мы не знаем. Что касается многих сатрапов и союзных войск в армии Эвмена, то выбор сохранять верность, вероятно, был трудным для них в то время, когда не было явного превосходства ни с одной из сторон; хотя, возможно, аргираспиды чувствовали остатки лояльности царскому дому, который представлял Эвмен, если правда, что многие из них служили при Филиппе. Утрата обоза в Габиене, конечно, решила проблему.
Гиероним, возможно, испытывал смешанные чувства по отношению к людям, предавшим Эвмена; тем не менее, мы находим неоднократные упоминания об их профессиональном мастерстве. При Паретакене они описываются как «непобедимые воины, наводящие ужас на врагов» (Diod. XIX.28.1). В битве при Габиене Диодор говорит, что аргираспидов нельзя было остановить в атаке, и они приняли на себя всю противостоящую фалангу, «показав себя настолько превосходно в мастерстве и силе, что из своих людей они не потеряли ни одного, а из противников убили более пяти тысяч и разгромили все пехотные отряды» (Diod. XIX.43.1). Аретэ аргираспидов — следствие империи: их полководец Антиген утверждал, что право выбора главнокомандующего роялистскими войсками должно принадлежать им, «так как они завоевали Азию вместе с Александром и были непобедимы вследствие своей доблести» (Diod. XIX.15.2). Говорили, что фаланга Эвмена одержала победу при Паретакене «благодаря доблести македонцев–среброщитников; эти воины были уже в летах, но из–за большого числа сражений, в которых они участвовали, они были знамениты смелостью и мастерством» (XIX.30.5-6). И снова при Габиене Диодор комментирует преклонный возраст аргираспидов и говорит, что «вследствие опыта и силы все они были непобедимы: вот каковы были умение и смелость, приобретенные в результате непрерывных сражений» (XIX.41.2). Мы можем быть уверены, что в этих пассажах Диодор отражает сущность Гиеронима, потому что Плутарх говорит об аргираспидах перед битвой при Габиене в аналогичных выражениях: «Ведь это были самые старые солдаты Филиппа и Александра, своего рода атлеты на войне, никогда еще не отступавшие в битве; среди них никого не было моложе шестидесяти лет, а многие достигли семидесяти» (Plut. Eum. XVI.4).
Слово «атлеты» используется Диодором для наемников, которых Леосфен нанял в Тенаре. Его нельзя с уверенностью приписать Гиерониму, так как уже у Платона мы находим выражение «атлеты войны». [5] Однако может оказаться важным, что повествование о походах Эвмена не раз вдохновляло второстепенных авторов на использование военных метафор. Диодор говорит об аргираспидах при Паретакене, что они были «острием армии» (Diod. XIX.30.6). [6] Визуальный эффект армии в действии подчеркивается также в рассказе Диодора о битве между Эвменом и Неоптолемом. Когда кавалерия узнала о смерти Неоптолема, «все отступили и поспешили укрыться за пешей фалангой, как в мощной крепости». [7] В рассказе об осаде Перинфа жители «каждый раз использовали нижний ряд домов словно оборонительную стену» (Diod. XVI.76.2; ср. XI.8.2; XIX.94.6). Поэтому это не обязательно можно считать образцом языка Гиеронима; но следует отметить, что эта битва побудила использовать риторическую фигуру не только Диодора, но и Плутарха: «когда их кони сшиблись со страшной силой, словно триеры …» (Plut. Eum. VII. 5). Арриан тоже, как мы знаем из Фотия и особенно из нового папирусного фрагмента, подробно рассматривал этот эпизод. Очевидно, эпизод был чем–то вроде декорации к Гиерониму, которая привлекла внимание многих из этих эпитоматоров и вдохновила их на создание определенного количества прекрасных текстов, призванных отразить дух оригинала.
Отчет об этой битве показывает две стороны военного писательства Гиеронима. С одной стороны, ряды фаланги плотно сомкнуты, «как крепкая стена»; с другой стороны, фигуры двух полководцев, Эвмена и Неоптолема, сцепились в единоборстве. Эвменова «мономахия» — единственный пример в повествовании Гиеронима о героическом стиле ведения войны. В другом месте Диодор/Гиероним склонен подчеркивать корпоративный дух идеально дисциплинированной профессиональной армии, действующей как боевая машина, и стратегическое искусство полководца, который управляет ею, а не мастерство отдельных лиц. Технологические достижения эллинистической эпохи, особенно использование дальнобойной артиллерии, уменьшали возможности рукопашного боя и имели тенденцию затенять индивидуальность; и сражения диадохов обычно решались численным перевесом и опытом генерала, а не архаичным методом поединков. Можно видеть, однако, что система предлагала определенный соблазн для показного позерства со стороны генерала как единственного человека в армии, который не должен был держаться в строю. Ксенофонт сравнивал хорошо дисциплинированную армию с хором; и иногда, кажется, полководец считал себя не только режиссером, но и звездой спектакля.[8] Любовь Деметрия к зрелищам и напускная героическая манера хорошо засвидетельствованы; [9] и есть свидетельства, что Пирр был убежден в своем происхождении от Ахиллеса и сознательно подражал героическому образу жизни. Плутарх говорит о специальных доспехах (Пирра всегда можно было узнать по его шлему с козлиными рогами), о дуэлях, брани и рыцарстве, которые характерны для эпических войн; и хотя мы должны допустить некоторую лесть и преувеличение со стороны придворного историка Пирра, Проксена, нет никаких оснований сомневаться в том, что Пирр обычно потакал себе подобным образом. [10] Настоящая героическая борьба, как средство решения битвы или войны, была, конечно, совершенно непрактична в эллинистическую эпоху, и искушенные греки III века пришли в ужас, столкнувшись с подлинно древними обычаями кельтов в войне, с их странными формальными вызовами и варварскими единоборствами. Поведение Пирра и Деметрия было в значительной степени потворством своим желаниям, оба они иногда несли огромные потери; и, вероятно, неслучайно легкомысленное отношение к войне встречается главным образом у эпигонов, поскольку ностальгия по этике, основанной на доблести и личной славе, будет иметь тенденцию возрастать по мере того, как воспоминания о действительно эпических деяниях Александра увядают. Отношение Гиеронима к этого рода полководчеству можно вывести из последних глав «жизни Пирра» Плутарха, в которых Пирр бросает вызов Антигону, чтобы тот перестал прятаться в горах, как разбойник, а спустился и начал сражаться. Холодный ответ Антигона призван показать его презрение к Пирру и его к методам.
Точность и реализм, с которыми он сообщал о военных делах вообще, и неприязнь к притворству, которую мы иногда можем обнаружить в характеристике Пирра и Деметрия, странно контрастируют с ярко окрашенным стилем, в котором Гиероним решил описать поединок между Эвменом и Неоптолемом. В рассказе есть много особенностей, характерных для героического боя: противники узнают друг друга по своим лошадям и знакам отличия; они вдохновлены «старинной ненавистью», классическим мотивом дуэли; раны, которые они наносят друг другу, описаны подробно; Эвмен поносит поверженного врага. [11] Этот отрывок, кажется, дистанцируется от прямого военного повествования в остальной части XVIII-XX и показывает сходство с основанными на Проксене описаниями у Плутарха поединка Пирра с Пантавхом или с Оплаксом, или с основанным на александрийском историке описанием у Диодора доблести Птолемея в Верблюжьей крепости. Гиероним, по–видимому, увлекся здесь своим энтузиазмом к Эвмену и не мог устоять перед возможностью (предоставленной тем фактом, что Эвмен действительно убил Неоптолема своей собственной рукой) вывести своего героя на авансцену. В этой битве Эвмен впервые самостоятельно командовал македонянами и собирался сразиться с Кратером, и вполне вероятно, что он лично вступил в бой с Неоптолемом, чтобы отличиться перед своими войсками и обеспечить их лояльность демонстрацией личной храбрости. Репутация Эвмена как главы канцелярии Александра была имиджем, с которым ему пришлось смириться, и мы можем предположить, что целью Гиеронима, когда он писал «мономахию», было противодействие взлелеянному вероятно Дурисом образу Эвмена как невоенного человека. Битва при Дарданеллах была первой из великих битв, которые преемники вели между собой. Она знакомит нас с силами македонян, «прославленными своей доблестью», и дает нам наглядное представление о роли фаланги, действующей в строю; в то же время Эвмен здесь вводится как великий воин и полководец.

Эвмен из Кардии

Некоторые аспекты повествования об Эвмене Кардийском рассмотрены в предыдущей главе. При оценке его историчности следует учитывать сильный элемент энкомия, но он не умаляет интереса к гиеронимовому изображению личности Эвмена. Многие зарисовки жизни в армии Эвмена явно принадлежат Гиерониму: установка александрова шатра, красочное описание пиршества Певкеста, лишения в Норе и изобретение Эвменом гимнастического зала для лошадей, марш через восхитительную страну Персиду и живые сцены, в которых Эвмен пытается поддержать боевой дух перед лицом пропаганды Антигона, рассказывая своим отрядам эзопову басню о льве и девушке, а солдаты стоят вокруг и кричат «любо!». Это были эпизоды, которые Гиероним, должно быть, вспоминал с нежной ностальгией. Эвмен умер прежде, чем достиг чего–либо, сравнимого с диадохами, ставшими царями; эпитафия Эвмена наверняка была написана с особой тщательностью; его портрет воплощает собственные идеалы Гиеронима и показывает нам Эвмена как образец хорошего лидера в нелегкие времена.
Характеристика Эвмена начинается с того, что он был человеком, столкнувшимся с необычными трудностями. Его карьера, представленная Гиеронимом, — это постоянная борьба с силами, не вполне ему подвластными, и главные элементы его характера — это те, которые позволяли ему преодолевать препятствия на своем пути. Врагом извне был Антигон, безжалостный и воинственный противник, воспитанный в школе Александра. В его собственной армии Эвмену мешали ссоры союзных сатрапов, завидовавших его положению верховного главнокомандующего, и сопротивление македонских войск, которые, как говорят, возмущались тем, что их подчинили греку. Наконец, всегда готовая помешать ему, когда человеческое противление будет преодолено, существовала непредсказуемая и расстраивающая сила Тюхе, которая возвышала царей и снова низвергала их без смысла и цели. Эвмен предстает перед нами в образе странствующего Одиссея, борющегося против злой власти людей и богов.
Сообразительность Эвмена подтверждается всеми нашими источниками, и из фактов его карьеры не подлежит сомнению, что он действительно был человеком необыкновенного ума и находчивости. Его synesis принимает различные формы, начиная от прямого обмана до стратегического мастерства. Трюк, с помощью которого он обманул солдат Антигона и бежал из Норы, является прекрасным примером хитрости, а приемы, с помощью которых он обеспечил согласие в своей собственной армии — шатер Александра, деньги, взятые в «залог», поддельное письмо, чтобы перехитрить Певкесту, — иллюстрируют его коварство. Для грека в подобном поведении не было ничего предосудительного: лукавство и обман были отличительной чертой греческого народного героя Одиссея и исторического Фемистокла, а «находчивость» в спартанской системе воспитания включала в себя воровство. Ксенофонт, кроме того, недвусмысленно предписывал, что хороший военачальник должен быть обманщиком, лицемером, изобретателем хитростей, полагающимся на свое природное остроумие, чтобы воспользоваться преимуществом над врагом и выйти из трудного положения: «всякий начальник должен быть разумен», говорит он в «Гиппархике» (7.1, ср. 7.4); и опять же «на войне ничто так не прибыльно, как обман»; и в «Киропедии» (1.6.27) Кир говорит своему отцу, что человек, который намеревается получить преимущество над врагом, должен быть «лукавым, скрытным, хитрым, способным на обман, хищничество, разбой» — совершенное описание Эвмена, в чьих стратегемах мы видим наставления Ксенофонта, применяемые на практике. Плутарх и Диодор часто ссылаются в общих чертах на качества Эвмена как лидера. Мы слышим о его мужестве и верности в последней битве при Габиене, а также о его личной доблести в борьбе с Неоптолемом; Алкету и Неоптолему приказано повиноваться Эвмену во всем «по причине его военного мастерства»; он «способнейший» из военачальников, сражавшихся с Антигоном в Азии (Diod. XVIII.29.2; XIX.24.5). Плутарх описывает, как он в рекордные сроки обучил корпус из 6 000 местных каппадокийских кавалеристов, и останавливается на их успехе в битве с Неоптолемом, которая доказала пронойю и расторопность Эвмена (Plut. Eum. V.3); и наши рассказы о битвах при Паретакене и Габиене говорят о таланте Эвмена как тактика сами за себя. Стратегемы, однако, являются исключительно уделом Эвмена — Полиэн нашел в этой части Гиеронима ценную добычу, и многие из них записаны в рассказе Диодора о маневрах, с помощью которых Эвмен и Антигон пытались перехитрить друг друга. Эвмен посылает ложных дезертиров в лагерь Антигона, чтобы распространить слух, что он собирается напасть, и Антигон вынужден остановиться и приготовиться к обороне, в то время как Эвмен ушел. Поняв, что его перехитрили, Антигон преследует Эвмена только со своей конницей и на рассвете, спустившись с холмов, настигает его арьергард и занимает позицию на хребте, откуда он виден противнику: Эвмен полагает, что позади конницы находится вся армия, и останавливается, чтобы обороняться, дав Антигону время подтянуть остальные войска и заставить Эвмена вступить в бой. Обе стратагемы, включавшие фиктивных дезертиров и умение выдать малое число за большое и наоборот, рекомендуются Ксенофонтом в «Гиппархике». [12] В любом случае расстояние, конечно, усиливает иллюзию: чтобы кавалерия казалась более многочисленной, ее следует сгрудить, так как лошадей легко сосчитать, когда они рассеяны; а в случае необходимости конюхи могут быть вооружены копьями или имитациями копий и стоять между кавалеристами. Ксенофонт предлагает еще один трюк: каждый человек должен направить свое копье между ушами лошади, ибо это не только предотвратит скрещивание копий, но и оружие будет выглядеть устрашающе; оно будет отчетливо выделяться и в то же время будет передавать впечатление многочисленности. [13] Возможно, именно так следует представлять себе конницу Антигона, появившуюся из–за холмов.
Игра в кошки–мышки продолжалась и после битвы при Паретакене (Diod. XIX.32, 37ff.). Антигон задерживает глашатаев, посланных Эвменом с просьбой забрать тела, пока сам он не стал готов двинуться, а затем уходит в Мидию. В ту же зиму он решает внезапно атаковать Эвмена на зимних квартирах и, распространив ложное сообщение о том, что он движется в Армению, внезапно отправляется через пустыню. Армия однако, обнаружена, потому что некоторые из солдат зажигают костры ночью, и Эвмену удается остановить продвижение Антигона с помощью ответной стратегемы: разместив несколько человек на возвышенности с видом на пустыню, он приказывает им жечь ночью костры, чтобы имитировать лагерь; и Антигон, полагая, что армия Эвмена собрана и готова его встретить, ведет своих людей в другое место. Два полководца перехитрили друг друга, говорит Диодор, «словно соревнуясь в сметливости» (XIX.26.9), и при составлении своих боевых диспозиций соперничали друг с другом в искусстве тактики (XIX.27.1). Солдаты были заражены тем же духом соперничества, ибо их вожди сделали их «соучастниками» в состязании (ср. XIX.24.3): нам говорят, что в Паретакене обе стороны готовились возобновить сражение, даже когда стемнело, «столь великое рвение к победе наполнило не только полководцев, но и массы сражающихся» (XIX.31.1). Долгая дуэль между Антигоном и Эвменом представляется как игра между мастерами военного искусства. Как и в любой игре, ее правила могли быть изложены военными теоретиками, но успешным игроком был тот, кто обладал наибольшей гибкостью, кто мог использовать преимущества отдельных ситуаций по мере их возникновения. Эта идея лежала в основе составленных Полиэном и Фронтином сборников стратегем: никто на войне не может прописать каждую ситуацию, и лучший метод обучения — пример полководцев в истории.
Подчеркивая собственную лояльность Эвмена, в источниках есть повторяющаяся тема предательства и нарушенного доверия. Pisteis в конкретном смысле упоминаются неоднократно: солдаты Эвмена, по–видимому, присягали ему на верность по меньшей мере раз в год, а за один год не менее трех раз. Бриан, изучая отношения между Эвменом и македонской армией между 323 и 316 годами, показал, что эти клятвы, столь далекие от спонтанных заверений в верности, которые наши источники склонны представлять, на самом деле являются выражением глубокого недоверия, и что форма, которую они принимают, аналогична той, что была в более поздних эллинистических договорах между царем или городом и группой восставших наемников, т. е. для их работодателя, и он должен им платить. Следовательно, основа контракта была финансовой, а не личной. Более того, в то время как письма эллинистического царя к своей армии или гарнизону обращены непосредственно ко всей иерархии, находящейся под его властью — генералам, гиппархам, игемонам пехоты, солдатам, — Эвмен, по–видимому, вел переговоры с «игемонами», а не непосредственно с солдатами. Его армия была «une mosaique de conventions de toute provenance», в которой каждая «тагма» осуществляла практическую автономию, причем «стратиоты» не были институционально подчинены диадоху, но представляли собой рабочую силу под руководством своих собственных командиров. Проблемы, возникающие в этой ситуации, самоочевидны. Не подкрепленная престижем и религиозными функциями национального македонского царя, власть лично честолюбивого диадоха опиралась на его способность обеспечить военную победу, которая одна позволяла ему платить своей армии; отсюда акцент, который мы находим у Гиеронима на мастерстве полководца. Беды Эвмена в 321-0 году были вызваны, как показывает Бриан, главным образом нехваткой денег, и в борьбе с Антигоном он страдал от неспособности одержать решительную военную победу. То, что произошло при Габиене, было неизбежным следствием перехода от национальной армии к наемнической, произошедшего после смерти Александра: когда Антигон захватил обоз, Эвмен, можно сказать, «потерял» его (ср. Justin XIV. 3. 18), то есть он нарушил свою часть контракта, не заплатив от победы; и когда аргираспиды, передавшие Эвмена Антигону после битвы, рассматриваются в наших источниках как «клятвопреступники», это только половина картины. Диодор и Плутарх независимо друг от друга ухватились за этот эпизод, чтобы произнести проповедь о нечестивых деяниях, и мы, вероятно, должны были бы предположить, что у Гиеронима находилось какое–то выражение негодования: то, что оно было неуместным, конечно, связано с его пристрастием к Эвмену.
Однако мы не должны исключать возможности того, что Гиероним действительно высоко ценил верность как моральную добродетель. Не все ссылки на pisteis и pistis удовлетворяются объяснением трудового договора между солдатом и работодателем. Предательская резня бактрийских греков, например, является нарушением pistis (Diod. XVIII.7. 7); солдаты, которые остаются с Полиперхонтом, когда его положение кажется безнадежным, являются «самыми верными» (XIX.36.6); подчеркивается лояльность тех, кто пошел с Эвменом в Нору, причем сам Гиероним является одним из них (XVIII. 41.3; ср. 42.1; 50.4); и Гиероним, как говорят, пользовался доверием — рistis — Антигона, когда перешел к нему на службу (XIX.44.3). Собственная лояльность Эвмена рассматривается как направленная против аргеадского дома: его «pistis» («fides» у Непота) засвидетельствована всеми нашими источниками, и это слово, безусловно, было использовано Гиеронимом. Это не та добродетель, которую Диодор подчеркивает в других частях «Библиотеки»: его главный интерес заключался в выдающихся примерах благочестия и нечестия. [14] Рistis является частью военного идеала и, по–видимому, особенно относится к небезопасным временам первых диадохов, предлагая идеи морального принципа и, прежде всего, стабильности (eustatheia) в хрупком мире, где большинство людей действовали из личных интересов. Ассоциативными понятиями являются эвергесия, евнойя и гомонойя: эвергесия со стороны вышестоящего порождает в бенефициарах евнойю и гомонойю, а pistis — это связующее звено между хозяином и слугой. Здесь речь идет о связи между Эвменом и Аргеадами, между Гиеронимом и Эвменом и между солдатами и их командиром.[15]
В условиях царившего в армии Эвмена после 318 года раздора, в функции хорошего полководца входило создание «гомонойи». Собственная преданность Эвмена дому Александра неявно контрастирует с отношением, которое он нашел в своей армии. Он пытался снискать доброжелательность своих людей к себе «эвергесией». Ксенофонт рекомендует следующее: «Не думай, что люди от природы рождаются преданными … нет, каждый должен сам приобретать себе преданных друзей, и этого никогда нельзя достигнуть с помощью силы, а скорее благодеяниями» (Cyrop. VIII.7.13). Забота Эвмена о своих людях проявилась во время осады Норы. Он придумал упражнения как для людей, так и для лошадей, которые должны были заставить их потеть и так, согласно древним медицинским представлениям, поддерживать их здоровье; и он имел обыкновение приглашать своих друзей обедать с ним, разделяя те же самые пайки и приправляя скудную пищу очарованием своей личности: так, он постоянной приветливостью и любезностью обеспечивал гармонию (XVIII.41.3-5; ср. Plut. Eum. II. 3-5); и он стал «весьма уважаемым человеком» (XVIII, 53.6). Опять же, мы можем сравнить портрет Ксенофонта с его идеальным полководцем, который здесь демонстрирует поразительное сходство подробностей. Нам говорят, что совместная работа и упражнения делают людей более дружелюбными друг к другу, и поэтому Кир позаботился о том, чтобы его люди никогда не приходили к еде, если он не заставит их вспотеть, взяв их на охоту; и во время еды в знак почета он обычно приглашал избранных гостей всех воинских званий и отдельных лиц, поскольку он думал, что они подают хороший пример; «и всегда перед теми, кого он приглашал на обед, ставились те же блюда, что и перед ним самим» (Cyrop. II.1.29-30).
Другие генералы в рассказе Гиеронима показывают, что они знают технику, позволяющую сделать людей лояльными. «Эвергесия» Алкета писидийцам, включавшая в себя званые обеды, обеспечила ему убежище в Писидии, когда удача отвернулась от него, и те, кто пользовался его благодеяниями, отплатили им необычайной «евнойей» (Diod. XVIII.46ff.). 79 Птолемея также постоянно хвалят за его «эвергесию» и «филантропию», которые привлекали людей, стекавшихся к нему на хорошо оплачиваемую службу: однако Птолемей, имея в своем распоряжении богатства Египта, мог евнойю купить, и проблем с командованием, с которыми сталкивались объявленные вне закона приверженцы Пердикки, у него не возникало. Подобно Антигону, хотя и применявшему совершенно иные методы, Птолемей был абсолютным самодержцем. Более близкую параллель можно найти у Селевка в то время, когда он вернулся в Вавилон всего с 800 последователями: «Но он также стремился покровительствовать своим товарищам по оружию и держать себя на равных с ними всеми, чтобы каждый уважал его и охотно принял опасность, связанную с отчаянным предприятием» (XIX.90.5, ср. 91.5, «общаясь со всеми человечно и т. д.») — совсем как Эвмен в Норе. Общая черта этих ситуаций — невзгоды. Неспособные даровать благодеяния подобно Птолемею, полководцы, которые еще не установили свою власть, были вынуждены опираться на свои собственные ресурсы и умение привлекать личных последователей. В конечном счете Эвмену не удалось объединить свою армию. Его изображают как ловкого дипломата, который помог создать «гомонойю» между соперничающими фракциями в Вавилоне (а позже как политика вроде Фемистокла), который добивается своего в рамках «демократии», создавая «гомонойю» устройством шатра Александра; но в конце концов эти усилия мало что стоят по сравнению с единственной решительной победой и ее плодами. Другое дело, однако, небольшой круг philoi, готовых поддержать его в худшем положении. Сам Гиероним — самый известный из «друзей» Эвмена: другие, возможно, были ветеран–солдат Филипп, которого хвалили за верность в 300 году, когда он служил Антигону; также Митридат, позже царь Понта, описанный во времена Габиены как «муж отличавшийся мужеством и с детства обученный военному делу» (XIX. 40. 2) — человек, воспитанный в воинских добродетелях и в обществе, из которого вышел Митридат, это подразумевает этику чести и верности. Последователи в числе 600 человек сопровождали Эвмена в Нору (количество, сравнимое с 800 последователями Селевка), и именно эти люди были связаны со своим лидером узами личной преданности. Эвмен со своей небольшой группой верных друзей в Норе, или Алкет среди преданных ему писидийцев, находятся далеко от могущественных, благодетельных царей эллинистических царств; они больше напоминают тип полководца, которым восхищались в Спарте, и каким, как предполагается, был Кир, странствующий по дикой местности и живущий за счет своего разумения, в сопровождении товарищей, связанных с ним чувством личного долга. [16] Македонские «гетайры», вероятно, происходили из какого–то подобного учреждения, и необычные обстоятельства борьбы после смерти Александра, по–видимому, способствовали возникновению этой архаичной этики среди диадохов и их ближайшей свиты. В оседлых царствах преемников добродетели, ставшие абсолютно необходимыми в более раннем, военном контексте, институционализировались, так что эллинистический добрый царь типично филантропичен, благотворителен, любим своими подданными и связан с ними узами «евнойи»; и идея личной связи между одним человеком и его спутниками естественно потеряла свое значение, поскольку военные вожди и их товарищи по оружию уступили место самодержавным монархам, окруженным придворными и атрибутикой установленного царствования; точно так же идея «гомонойи» трансформируется в более общую цель царя для его царства и приобретает широкие философские коннотации, но в текучие и смутные времена войн между первыми наследниками на первом месте была личная лояльность. Гиероним говорил о доверии, существовавшем между Антигоном и его сыном Деметрием, — образце семейной верности, который Плутарх считал замечательным примером, — а также о подлинной дружбе Лисимаха и Кассандра, которые в других отношениях не были самыми привлекательными личностями среди диадохов. [17] «Не этот золотой скипетр охраняет царскую власть: истиннейшим и надежнейшим скипетром царей являются их друзья» [18] Да, предсмертные слова Кира, как представлял себе Ксенофонт, должны были вызвать сочувствие у людей, прошедших через труды преемников. Собственная жизнь Гиеронима была замечательной иллюстрацией «евстафии» верного слуги в эпоху великих перемен и потрясений: как понял Якоби, «он, как правило, испытывает сильное чувство к новой стихии времени, к преданности слуги» (ср. Plut. Eum. IX.2). Хотя мы можем подвергнуть сомнению характеристику Эвмена как человека, который ценил честь дороже жизни и умер за проигранное дела своих хозяев, этот портрет, несомненно, говорит нам кое–что о самом Гиерониме и ценностях его времени.
Образ идеального вождя, который представлен в «портрете Эвмена» Гиеронима — мастер стратегемы, образец верности и выносливости, полный заботы о своих людях, — сложился в эпоху профессионального солдатства (cр. Plut. Eum. IX.2). Превращение национальной македонской армии Филиппа и Александра в нечто, что едва ли можно было отличить от армии наемников, придавало огромное значение мастерству возглавлявших ее полководцев. Успех зависел от военной победы, и Гиероним хотел показать, что неудача Эвмена была вызвана злыми силами, находящимися вне его контроля, а не личными и профессиональными недостатками. Люди вроде Эвмена, Антигона и Деметрия нашли свой прямой образец в Александре — подражание методам Александра можно видеть, например, в зимних походах Антигона и в молниеносных бросках Деметрия; и во всех битвах диадохов мы видим развитие тактики Александра. Сам Александр, однако, представлял собой лишь вершину эволюции в полководчестве, которая началась на более поздних этапах Пелопоннесской войны, когда генералы должны были овладеть новыми методами ведения боевых действий и служить в течение длительного времени вдали от дома. Фалин из Закинфа, который получил должность военного советника при Тиссаферне, и фиванец Кератад, который появился, когда десять тысяч были в Византии, «спрашивая, нужен ли какому–нибудь городу или племени генерал», были людьми, которые, возможно, приобрели опыт в войнах конца V века и пытались использовать его в своих интересах вместо того, чтобы вернуться к гражданской жизни, [19] они являются нашими самыми ранними примерами профессиональных генералов IV века.
«Киропедия», равно как и «Анабасис» Ксенофонта, имели прямое отношение к походам первых преемников в Азии: это были труды, к которым, естественно, обращались за сведениями о путешествии в сердце Персидской империи; да и я часто обращалась к Ксенофонту в поисках параллелей с идеями Гиеронима, потому что идеал лидерства Ксенофонта, по–видимому, проливает свет на характеристику героя Гиеронима, Эвмена, и на его оценку соперников Эвмена. Не вполне ясно, следует ли нам представлять себе прямое литературное влияние Ксенофонта на Гиеронима. Описание поведения Эвмена в Норе, по–видимому, перекликается с отрывком из «Киропедии», но мы не должны упускать из виду возможность реального подражания ей самого полководца. В период после 323 года Эвмен оказался в уникальном и необычайно одиноком положении: подобная книга, казалось бы, могла бы дать какое–то руководство при обстоятельствах, в которых не было установленных линий поведения.[20]
Для Гиеронима Эвмен представлял его идеал лидера. Трудно сказать, насколько он исказил свое мнение о преемниках на момент написания этой книги; но представляется вероятным, что в целом оно достоверно отражает взгляды, которые были актуальны в период сразу после Александра, а не в третьем столетии. На формирование эллинистической концепции монархии оказали влияние не только философы Платон и Аристотеля, но и более практичные идеи Исократа, «Киропедии» и, вместе с Александром, восточные представления. Антигон, Селевк и другие были подобны царям в их собственных армиях задолго до принятия царских титулов; и армии, как мы видели, были по–своему большими городами. В военной среде, где для успеха генерала было совершенно необходимо установить основанные на личном доверии отношения с его philoi, и базировавшиеся на «эвергесии» и взаимной «евнойе» связи с массой армии, с его «подданными». Что–то из этой формирующей стадии можно увидеть у Гиеронима, чье повествование демонстрирует практические потребности, управляющие отношениями династов, и предвосхищает теоретические выражения искусства управления. Дальнейшие примеры появятся в его характеристике Антигона и Деметрия.

Антигон Монофтальм

Рассказ Гиеронима об Эвмене был, вероятно, самой красочной частью его истории, но не самой объективной. Желание исправить более ранние, уничижительные отзывы о своем соотечественнике, возможно, было его первоначальным вдохновением и мотивом для написания истории; но на самом деле именно смерть Эвмена высвободила Гиеронима как историка: с ней мы покидаем область апологии и мемуарного писания. Рассказ Гиеронима о его поздних хозяевах, людях, с которыми он был менее близок, показывает глубину и силу анализа, которых мы не находим ни у Ксенофонта, который был неспособен распознать великого человека в реальной жизни, ни у простого военного историка Птолемея, который, по–видимому, не пытался понять и объяснить характер Александра. Гиероним же не удовлетворялся наблюдаемыми подробностями, но пытался понять планы и мотивы, определяющие действия.
Диодор XVIII перемежается серией отступлений, которые анализируют устремления различных индивидов и выступают в качестве комментария к историческому повествованию: нет ничего похожего в других частях Библиотеки, и следует предположить, что Диодор здесь в основном представляет Гиеронима. Рассматриваемые отрывки служат введением к диадохам как к отдельным личностям: [21] контрасты характеров полководцев как группы открывали перед историком необычные возможности, а взаимодействие личностей было одним из способов поддержания связной нити в сложном повествовании. Второстепенные авторы сделали все возможное, чтобы свести индивидов Гиеронима к родовым типам — ко времени Элиана список эпитетов для диадохов стал каноническим (Aelian VH XII.16), — но мы все еще можем распознать отличительные черты, особенно у Антигона и Деметрия, которые занимают центральное место в повествовании с 316 по 302 год. Антигон старший показан как преемник высокого честолюбия Пердикки, и его стремления противопоставляются, с одной стороны, стремлениям Птолемея, который, как говорят, отказался от всяких притязаний на верховную власть, а с другой — стремлениям Эвмена, который представлен как бескорыстный защитник малолетнего царя Александра IV. Личность Антигона была самым позитивным элементом в историческом развитии периода после смерти Антипатра: великие коалиции — «койнопрагии» — других диадохов образовались в ответ на его провокацию. Антигон Монофтальм был движущей силой того хода событий, который привел от Трипарадиса к Ипсу, и история этого периода была по существу его историей. Необычайная энергия этого агрессивного и неукротимого человека, широта его видения и неумолимое честолюбие, по–видимому, произвели глубокое впечатление на Гиеронима, хотя он часто осуждал его методы и, возможно, считал его цели в конечном итоге невыполнимыми. Его портрет второго хозяина не совсем свободен от предвзятости: придя к выводу, что падение Антигона было вызвано определенными недостатками характера и лидерства, Гиероним, возможно, иногда судил о нем несправедливо. Однако, в отличие от субъективной и романтической трактовки повествования об Эвмене, портрет Антигона реалистичен в том смысле, в каком реалистично фукидидовское изображение Афинской империи: это было исследование власти, которое указывало как на ее величие, так и на ее жестокость.
Огромного телосложением, безжалостный в обращении с людьми, громкоголосый и одноглазый, Антигон старший, должно быть, представлял собой ужасающее зрелище. Для военнопленных после Габиены он, несомненно, представлял собой разительную перемену по сравнению с вкрадчивым и примирительным Эвменом. Вероятно, Гиероним намеренно изобразил контраст. Плутарх говорит нам, что Эвмен был худощав и опрятен, не обладал сильным ораторским даром, но «выражался приятно и убедительно» (Plut. Eum. XI.2). С другой стороны, Антигон ростом был выше даже героического Деметрия и в старости стал настолько грузен, что с трудом передвигался; и он привык громко говорить и громко смеяться. [22] Упоминания о внешности и чертах этих двух людей разбросаны по всему жизнеописаниям Эвмена и Деметрия и не используются в риторических сравнениях, и поэтому представляется вероятным, что многие из них восходят к самому Гиерониму. [23]
Лексика, используемая Гиеронимом при описании своих главных героев, в значительной степени скрыта завесой языка и интерпретаций, которую более поздние авторы набросили на его работу; но в изображении Антигонидов мы, кажется, иногда улавливаем проблески оригинала. Антигон вводится во время своего бегства от Пердикки как «самый деятельный из военачальников … который отличался проницательностью и отвагой» (Diod. XVIII.23.2-4). Эти слова принадлежат самому Диодору. Фраза «отличался проницательностью и отвагой» является общим клише в Библиотеке; «самый деятельный» используется также относительно Алкивиада (XIII.68.6), а Диодор в другом месте использует прилагательное «деятельный " (XV.64.5). Это может, однако, представлять собой представление Гиеронима о человеке, который позже доминировал в его истории, и в слове «деятельный» Диодор намекает на энергию и активность, которые характеризуют Антигона в остальной части его рассказа: он был, прежде всего, тем, кто совершал praxeis, действия. Военные таланты Антигона также упоминаются в обычных терминах: XVIII.72.5, «своим острым умом он обратил к лучшему неудачу, с которой столкнулся»; XVIII.73.1 «Антигон, нанеся столь страшный удар врагу, приобрел большую славу военного гения». Оба отрывка относятся к морской победе над Клитом в 318 году, и здесь, возможно, Гиероним представил Антигона как великого полководца и тактика.
Прилагательные, которые Диодор связывает главным образом с Антигоном, — это «заносчивый» и «грубый» (τραχύς), и оба они имеют особое отношение к его манере говорить. Отрывки следующие: XVIII.52.4, Арридей выслушал послов Антигона и «осудил высокомерие их слов»; XIX.56.2, Селевк осуждает Антигона перед Птолемеем — «в результате он стал высокомерным и в своих честолюбивых планах лелеял приобрести все македонское царство». XIX.57.2, ответ Антигона посланникам Птолемея, Лисимаха и Кассандра в 315 году: «Антигон ответил довольно резко и велел им готовиться к войне»; XX.82.3, ответ Антигона родосским послам, «Но когда царь ответил довольно жестко и т. д.»); XX.106.3, Антигон ответил послам Кассандра в 302 году, что он признает только одно основание для урегулирования, а именно, что Кассандр должен отдать все, что у него есть; Кассандр поэтому послал к Птолемею и Селевку и «раскрыл высокомерный ответ Антигона». Прилагательное «высокомерный» входит в стандартный словарь Диодора для тиранических правителей, и он говорит о «высокомерии» в философском отступлении в книге XVIII, которое я принимаю за его собственное: «в непостоянстве и неравномерности событий истории заключается исправление высокомерия счастливчиков и отчаяния обездоленных» (XVIII.59.6). Это наводит на мысль, что Диодор любил собирать примеры «высокомерия» и последующей «перемены»; и Антигон, конечно, был наглядным уроком гордыни и переворота судьбы. Это слово, однако, могло быть использовано Гиеронимом, так как оно регулярно встречается на протяжении всего эллинистического периода, и особенно в связи с теориями о хорошем правителе: высокомерие — противоположность «умеренности» и «кротости», и философы рассматривали его как худший возможный порок царя.
Слова τραχύς я не нашла у Диодора вне XIX.56.2: в этом смысле оно не редко встречается у других авторов, но было явно менее предпочитаемо Диодором, чем, например, βαρύς, которое часто используется в качестве персонального эпитета. [24] Пердикка назван βαρύς в фрагментах Арриана, и Гиероним, вероятно, видел параллель между его личностью и личностью Антигона. Плутарх также называет Антигона τραχύς в общей оценке его недостатков; и здесь, как и у Диодора, это слово относится к его манере речи. «Казалось бы, если бы только Антигон пошел на какие–нибудь пустячные уступки и ослабил свою чрезмерную страсть к владычеству, он мог бы навсегда сохранить верховную власть и оставить ее своему сыну», и далее «суровый (βαρύς) и спесивый от природы, столь же резкий (τραχύς) в речах, как и в поступках, он раздражал и восстанавливал против себя многих молодых и могущественных соперников» (Plut. Demetr. XXVIII.2); и он приводит пример оскорблений, которыми Антигон обижал и раздражал людей: перед битвой при Ипсе он сказал, что разогнал бы своих врагов одним камнем и одним криком, как будто они были стаей птиц. Другие высокомерные или циничные высказывания приписываются ему в «Моралиях». [25] У Диодора не было плутархова интереса к апофтегмам знаменитых людей, но его постоянные намеки на высокомерные ответы Антигона свидетельствуют о той самоуверенности и строгости манер, которые отмечал Плутарх.
То же самое впечатление передается в словосочетании «раздувшись от гордости и тщеславия». Это обычная формула у Диодора, но с необычной частотой она встречается в книге XVIII, откуда предполагается, что в более ранней части своей работы Гиероним предвосхитил более поздние повороты судьбы. [26] Личной катастрофе часто предшествует тщеславие (φρονημα): так было с Пифоном до краха его планов в Бактрии, с Никанором до того, как его убил Кассандр; с Полемеем до того, как он был убит Птолемеем. Среди слов, связанных у Диодора с φρονημα, значится μετεωρος. Оно используется относительно Антигона при описании его реакции на известие о смерти Антипатра, и опять после битвы при Саламине; и Плутарх также называет его μετεωρος, когда он отказался помочь Эвмену завоевать Каппадокию. [27] Это слово является стандартным в эллинистический период, но факт, что Юстин, по–видимому, переводит его как elatus, предполагает, что оно может восходить к Гиерониму.[28]
Насколько позднейшие авторы лингвистически обязаны Гиерониму за характеристику Антигона, остается вопросом: лексика Гиеронима, вероятно, во многих случаях пересекалась с лексикой его эпитоматоров, но очень редко мы можем идентифицировать ее с уверенностью. Антигон был суровым властелином и человеком безжалостного честолюбия, в котором, тем не менее, было некоторое величие, целеустремленность и движущая сила, что делало его самым верным из преемников Александра во всем, кроме личного обаяния.
Мы видим τραχύτης Антигона в его обращении с трупом Алкеты (Diod. XVIII. 47. 3) и опять же в сожжении Антигена (XIX.44.1-3). [29] Оба эти эпизода Гиероним мог бы скрыть, но они не были существенны для его повествования. Похожий пример жестокости содержится в рассказе Диодора о египетской кампании 306 года: когда Антигон увидел, что его люди пытаются дезертировать через реку на плоскодонках, он разместил на берегу лучников, пращников и катапульты, чтобы отгонять их, а когда он захватил некоторых, то страшно пытал их, чтобы запугать остальных (Diod. XX.75.3). Гиероним, возможно, хотел здесь напомнить о поведении Пердикки в 321 году. Их неудачные вторжения в Египет были очевидной точкой сравнения между Антгоном и Пердиккой, и Гиероним, по–видимому, приписывал их военные неудачи главным образом высокомерным методам, которые отталкивали солдат. О Пердикке Диодор говорит: «ибо он был человек кровожадный, узурпировавший полномочия других командиров и, в целом, желал управлять всем насильно; Птолемей, напротив, был щедр и справедлив и предоставлял всем командирам право говорить откровенно»: поэтому люди Пердикки стали дезертировать от него к Птолемею (Diod. XVIII.33.3). Слова «кровожадный» и «насильно» входят в обычный словарь Диодора для обозначения жестоких тиранов, [30] и это на первый взгляд выглядит как риторическое сравнение, вдохновленное проптолемеевским источником XVIII.34. Параллельный рассказ у Арриана, однако, также говорит о попытках дезертировать к Птолемею — «с теми, кто намеревался перейти к Птолемею, он обошелся очень сурово» и о всеобщем недовольстве и потиводействии в армии, и описывает Пердикку как «надменного к войску больше, чем приличествовало полководцу» — возможно, намек на запрет «свободно высказываться» в лагере Пердикки (Arrian F9.28). Получается, характеристика Пердикки взята из общего источника Диодора и Арриана. Это также согласуется с поведением, о котором Диодор упоминал ранее: казнь Мелеагра и тридцати мятежников, распятие Ариарата, разграбление Ларанды и Исаврии — все это можно было бы рассматривать как деяния «кровожадные» и «суровые»; и вполне вероятно, что Гиероним видел ироническую параллель между Пердиккой, первым из династов, стремившимся к верховной власти, и Антигоном, человеком, который осудил Пердикку и затем занял его место, но был осужден в свою очередь следующим правителем Азии Селевком и попал в беду из–за недостатков характера, подобных тем, что были у самого Пердикки. Антигон страдал от дезертирства не только среди рядовых, но и среди офицеров: его племянник Телесфор дезертировал в 312 году из зависти к другому племяннику, Птолемею; три года спустя Птолемей сам дезертировал к Лагиду; Доким и Феникс, оба важные старшие командиры, сбежали еще до Ипса. [31] Это, несомненно, было результатом той бестактности в его личных отношениях, на которую ссылается Плутарх в своей оценке Антигона, и отсутствия «parrhesia», которая засвидетельствована в некоторых апофтегмах и в заявлении Плутарха, что Антигон никогда ни с кем не советовался о своих планах, но ожидал слепого повиновения: если даже Деметрию не было сказано, в какое время прозвучит труба, то племянники вполне могли почувствовать, что их шансы на продвижение по службе и независимое командование уменьшились (ср. Plut. Demetr. XXVIII.5).
Повествование о походах Антигона показывает дальнейшие аспекты «высокомерия» и стиль руководства, который был противоположен стилю Эвмена: несмотря на его мастерство тактика, которое Диодор восхваляет, воздавая обычную дань его «стратегии», Антигон пренебрегал теми другими сторонами хорошего полководчества, которых требовал Ксенофонт: знания местности, мер предосторожности против климата и местного сопротивления, обеспечения снабжения, заботы о благосостоянии своих людей (Cyrop. 1.6.15, ср. 6.25). Первый признак — форсированный марш через Писидию, когда Антигон в течение семи дней преодолевал сорок миль в день, марш, который, должно быть, невыносимо напрягал его людей (Diod. XVIII.44.2). Антигон, вероятно, подражал молниеносным переходам Александра, которые царь предпринимал особенно в начале своей карьеры, когда он пытался создать себе независимую репутацию. После 323 года Антигон находился в аналогичном положении, поскольку его предыдущая карьера была менее выдающейся, чем у других полководцев, и ему нужно было заручиться поддержкой, доказав, что он равен Александру.
Другие примеры толстокожего лидерства можно найти в кампаниях 317 года: здесь Гиероним имел возможность использовать тонкую личность Эвмена в качестве фольги для Антигона, воплощения «мощи» (Diod. XIX.18ff.). Во время перехода в Мидию Антигон теряет людей сначала из–за летней жары, а затем в битве на Копрате. Копрат, говорит Диодор, был быстрой рекой и «требовал лодок или моста»; но единственным обеспечением Антигона для форсирования реки были захваченные плоскодонки — и Эвмен смог напасть на его армию во время беспорядочной переправы, в то время как Антигон мог только смотреть на это как зритель, неспособный прийти на помощь своим войскам «из–за нехватки плавательных средств». Пересечение рек было элементарным пунктом древней стратегии, на который Ксенофонт неоднократно ссылается в «Гиппархике». [32]
Дальнейшие бедствия последовали в горном ущелье, где Антигон должен был пройти через территорию диких коссеев; ибо он считал позором использовать уговоры или давать туземцам подарки, и пренебрег советами Пифона, сатрапа Мидии и эксперта по местным условиям: «Оказавшись в столь трудных обстоятельствах, Антигон пожалел, что не послушал Пифона, когда тот посоветовал ему купить право прохода деньгами» (XIX.19.8). [33] Коссеи были знаменитыми воинами: они сражались на стороне Дария под Арбелой и были одним из последних племен, покоренных Александром (Diod. XVII.59.3, lll.4ff.). Селевк завоевал их поддержку в своей войне против Антигона после 311 года, показав, что может быть сделано дипломатией. [34] Согласно Полибию, коссеи, как и другие племена Загроса, считались хорошими солдатами: в своей борьбе против Антиоха в 221-220 годах мятежный Молон использовал легковооруженные силы из Курдистана, а Антиох при реконкисте Востока показал, как правильно вести себя с подобными противниками и как преодолевать горные перевалы в условиях, подобных тем, с которыми столкнулся Антигон (Polyb. V.44). Поэтому пренебрежительное обращение Антигона с коссеями было серьезной ошибкой. Поскольку он остался во Фригии, в то время как Александр отправился на восток, восточные сатрапии империи были для него в то время новой территорией; отсюда особая важность местных знаний Пифона; и кажется вполне вероятным, что Гиероним получил свой рассказ о катастрофическом переходе в Мидию от самого Пифона. Когда Антигон наконец спустился в Мидию, он столкнулся с мятежом в армии, и только в этом случае он, как говорят, стал обращаться с солдатами «с филантропией» (XIX.20.1) — точно так же, как Пердикка пытался исправить свои ошибки, когда понял, что испытывает его армия в Египте: «он заверил всех в дружеских отношениях» (XVIII.33.5).
«Угрожающие замечания» солдат Антигона, по–видимому, выражают критику историка. Возможно, также неслучайно эти события непосредственно сопоставляются с рассказом о походе Эвмена через Персию: там, где Антигон отвергал предложения Пифона, Эвмен подчинялся желаниям своих коллег; и там, где Антигон растрачивал людские ресурсы на знойных равнинах и в непроходимых горах, Эвмен путешествовал по земле «со здоровым воздухом и обильной плодами». Здесь солдаты нашли парки, ручьи и фруктовые деревья, а также храбрых персидских лучников вместо пожирающих грибы коссеев; а те, кто путешествовал с Эвменом, с удовольствием задержались в «приятных для отдыха местах», щедро развлекаясь с сатрапом Певкестом, в то время как Пифон рыскал по окрестностям в поисках вьючных животных (Diod. XIX.21-22).
Внезапное нападение на Эвмена зимой 317-316 г., вероятно, было еще одной попыткой подражать походным приемам Александра; и здесь снова тон повествования предполагает, что Антигон был неразумным в требованиях к выносливости своих солдат. Холод в середине зимы вынудил их разжечь костры в пустыне, и секретность экспедиции была нарушена (Diod. XIX.37: NB. 37.5). В конце 314 года Антигон предпринял еще одну попытку зимнего похода: «сначала он попытался пересечь хребет Тавр, где он столкнулся с глубоким снегом и потерял большое количество своих людей. Поэтому, повернув обратно в Киликию и воспользовавшись еще одной возможностью, он пересек тот же хребет в большей безопасности и, достигнув Келен во Фригии, определил свою армию на зимовку» (Diod. XIX.69.2). Рассказ Диодора в этом месте значительно сокращен, но характерная процедура все еще узнаваема: Антигон недооценивает погодные условия, идет коротким путем, теряет людей и, в конце концов, вынужден идти более длинным маршрутом.
Арабская экспедиция следует той же схеме (Diod. XIX.94ff.). Антигон недооценил сопротивление набатеев, как он недооценил сопротивление коссеев: набатеи были «филэлевтерами», и речь вождя варваров, обращенная к Деметрию, является ответом на «зазнайство» самодержца. Его слова выражают тему умения против силы, которая пронизывает большую часть повествования Диодора/Гиеронима, как я проиллюстрировала в связи с Эвменом. Набатеи с их хитроумными резервуарами для воды и способностью растворяться в бескрайней пустыне подобно геродотовским скифам, бесконечно отступающим в северные пустоши, — это парадигма независимости и самостоятельности, способная кружить вокруг массивного, но неуклюжего противника: мы снова видим важность придаваемой в эллинистической мысли философии «автаркии», идеалу, который, казалось, был воплощен в жизнь определенными сообществами благородных варваров. Три экспедиции против коварных арабов потерпели неудачу, из которых третьей была геологическая партия, возглавляемая самим Гиеронимом. Здесь, возможно, в его рассказе была личная неприязнь. В инструкциях, которые дал Гиерониму Антигон, не упоминаются никакие военные силы, а тот военный эскорт, который был с ними послан, едва ли мог быть больше, чем 4 000 человек под командованием Афинея и Деметрия. Поэтому вполне вероятно, что Гиероним и его партия были недостаточно защищены от 6 000 арабов, которые напали на них и «убили почти всех» (Diod. XIX.100.2).
Мы можем заподозрить также личные мотивы, стоящие за рассказом Гиеронима о вторжении в Египет. К 306 году Антигон был очень стар и очень упрям, а упрямство, как говорит нам Онасандр, — большой дефект у полководца. [35] Когда его морские офицеры предупредили его об осенних штормах, Антигон обвинил их в трусости — пример «грубых речей» — и в стремлении опередить Птолемея сразу же двинулся через пустыню с сухопутной армией, «испытывая большие затруднения» (Diod. XX.73.3). Деметрий и флот плыли вдоль побережья, и через несколько дней были настигнуты ветром и штормом, как и предсказывали эксперты: многие корабли были потеряны, а другие не смогли причалить к берегу из–за отсутствия гавани вокруг дельты Нила; в конце концов Антигон был вынужден согласиться, что ему придется вернуться в другой раз «лучше подготовленным», когда Нил достигнет самого низкого уровня. Судя по всему, опыт ахеменидских царей, пытавшихся вернуть себе Египет, ничему не научил. Особый интерес в этой связи представляет рассказ Диодора о вторжениях 351 и 350 годов: в 351 году Артаксеркс призвал на помощь Тенна Сидонского, поскольку тот «был знаком с топографией Египта и точно знал, где высадиться на берег Нила» (Diod. XVI.43.2); на следующий год, казнив полезного Тенна, царь испытал серьезные трудности, приближаясь к Египту через болота Барафры, и потерял часть своей армии «из–за незнакомства с местностью» (Diod. XVI.46.4-5). Даже Пердикка выбрал для своего нападения на Египет раннее лето, когда погода была благоприятной, а Нил низким; Гиероним, который, вероятно, плыл вместе с Деметрием и разделял страдания флотских, возможно, почувствовал, что высокомерие Антигона снова подвергло армию ненужному риску.
Можно утверждать, что предубеждение против методов Антигона повлияло на суждения Гиеронима о его стратегии. Детальное изучение этой кампании Зибертом приводит к выводу, что неудача Антигона заключалась «в несовершенной стратегии и общем планировании кампании»: он полагает, что план Антигона состоял в том, чтобы сделать сложнейший переход через дельту Нила к Александрии при активной поддержке флота на побережье, и принимает критику этой стратегии, которая подразумевается в рассказе Диодора. Однако недавно было высказано предположение, что первоначальным намерением Антигона было отправиться вглубь страны, в Мемфис, в сопровождении этих кораблей, составлявших, вероятно, около половины флота, осадка которых была достаточно мала, чтобы пройти Пелузийскую ветвь Нила. Этот образный план имел бы гораздо больше стратегических рекомендаций и мог бы, между прочим, объяснить, почему Антигон не колеблясь вторгся в страну, когда разлив был в самом разгаре. Дело остается неясным, так как для сравнения с рассказом Диодора мы располагаем лишь кратким изложением Плутарха и Павсания (Plut. Demetr. XIX.1-2; Paus. 1.6.6). Диодор ясно дает понять, что Птолемей в любом случае был готов к любым неожиданностям: он заранее поставил гарнизоны во всех опорных пунктах страны, уже блокировал устье Пелусия и мобилизовал несколько небольших маневренных речных судов, которые эффективно отразили силы Деметрия и сделали их «бесполезными». Оглядываясь назад и, возможно, под влиянием идей естественной «автаркии» Египта, которые мы находим у Гекатея, Гиероним, возможно, чувствовал, что эта страна была действительно неприступной, когда ее удерживал сильный и умный правитель. Здесь, как и в его рассказе об арабском походе, цель которого никогда не раскрывается, мы упускаем из виду объяснение точки зрения Антигона. Диодор не говорит, что Антигон спешил воспользоваться победой при Саламине и покончить с Птолемеем до наступления зимы: если бы он подождал до следующей весны, у Птолемея было бы время снова набраться сил; поэтому он сделал ставку на погоду и на состояние подготовки Птолемея. Одним из недостатков Гиеронима как военного историка было, возможно, то, что он был слишком готов принять точку зрения подчиненных офицеров вроде кормчих во флоте Деметрия (другие примеры упомянуты в предыдущей главе). Однако если, как утверждал Плутарх это правда, что Антигон никогда никого не посвящал в свои планы, то полководец должен был винить только себя, если в конце концов его стратегия не была понята.
В изображении Антигона Гиеронимом Диодор, возможно, скрыл нюансы, чтобы подчеркнуть его основные характеристики. Тем не менее, рассказ Плутарха в значительной степени совпадает; и последовательность портрета на протяжении всего XVIII, XIX и XX книг является одним из аргументов в пользу единого источника в этих книгах. Даже зимой 302 года, когда конец Антигона был уже близок, он приводит печальную картину мрачного старого генерала, который все еще сражается среди болот и дождей, в надежде поймать Лисимаха (Diod. XX.109,3). Гиероним предлагал своим читателям видеть в Антигоне человека, погибшего не по воле обстоятельств, как Эвмен, а по вине характера, выразившегося в попытке запугать людей и природу. Высокомерие, согласно письму Аристея, является худшим недостатком царя: он не должен забывать, что он человек среди людей, и не должен увлекаться желанием завоевания; его военачальники должны быть справедливыми людьми, которые считают более важным спасти человеческие жизни, чем опрометчиво одержать победу. В этом отношении Антигон был полной противоположностью доброму правителю эллинистической теории. Мы не должны сомневаться в больших организаторских и тактических способностях Антигона; [36] но его пренебрежение другими аспектами полководчества делало его не тем грамотным стратегом, которого Гиероним видел в Эвмене (Plut. Eum. XIV.1). Падение Монофтальма было вызвано негибкостью его характера, а неспособность адаптировать методы Александра привела к окончательной военной катастрофе, поскольку блестящая сдерживающая стратегия Лисимаха обрекла его на гибель. Современный анализ почти наверняка связал бы «филархию» Антигона с ощущением того, что при Александре он занимал более низкое положение. В 323 году он был примерно на двадцать лет старше большинства соратников и в отличие от них ничем не прославился. После смерти Антипатра он, должно быть, почувствовал, что ему нужно срочно наверстать упущенное: ничто не должно стоять у него на пути. Из древних свидетельств мы знаем только два слабых места в этом грозном человеке: его абсолютную и неуместную веру в своего порывистого сына Деметрия и чуткость к его единственному глазу. Исследователь Африка собрал впечатляющее количество одноглазых полководцев за всю историю: среди них Ганнибал и полулегендарный Ликургу из Спарты. Была даже одноглазая царица, Кандака из Мероэ, жившая в Верхнем Египте, которая, по свидетельству ее народа, добилась военных успехов против римских армий Корнелия Галла и Петрония. Саллюстий сказал, что Серторий считал свой единственный глаз знаком чести. [37] Антигон, однако, не гордился своим уродством: он был настолько обидчив, что даже казнил одного из своих гостей за то, что тот на ужине назвал его циклопом; [38] и чтобы скрыть свой физический недостаток, он позволял художникам изображать его только в профиль. Плиний говорит нам, что Апеллес рисовал его сбоку, [39] а Ж. Шарбонно утверждал, что худое и костлявое лицо «старого капитана» на саркофаге Александра, которое изображено в строгом профиле и которое, по–видимому, повторяется на серии монет Деметрия конца III века, является лицом Монофтальма. Некоторое восхищение авторитетом человека, которого он никогда не мог заставить себя полюбить, выражено во всем рассказе Гиеронима о великих деяниях Антигона и его стремлении к «новым успехам» и снова в оценке Плутарха, которая содержит своего рода двойственность, совсем как у Феопомпа в отношении к Филиппу: это был великий муж, величайший человек своего времени, и все же развращенный властью. Что бы ни думали о методах Антигона, нельзя отрицать, что он почти победил: он пришел к Ипсу со строительства Антигонии. Слава была конечной целью всех военных, художественных и даже коммерческих начинаний эллинистических правителей, как и для князей героического века или для аристократических клиентов Пиндара; и Антигон и Деметрий достигли этой цели, в то время как Эвмен не достиг. Описание Диодором Антигона как «деятельнейшего из игемонов» выражает мысль о том, что он был исполнителем великих «поступков», и та же оценка деятельности и достижений предлагается в описании Деметрия словом ενεργός, возможно, собственным словом Гиеронима. Говорят, что когда Александра спросили, как он завоевал Грецию, тот ответил: «я не зевал». [40] Антигон мог бы схоже отчитаться в своих успехах; его более поздняя карьера стала примером нового духа войны в эллинистическую эпоху, который Тарн описал не просто как дух профессионализма, но как дух «достижения цели».

Второстепенные полководцы

Важность, придаваемая Гиеронимом энергии и достижениям как аспектам полководчества, очевидна в характеристике так называемых «царей второго класса». [41] У Диодора «энергия» является главным атрибутом Кассандра и противопоставляется апатии и нерешительности Полиперхонта. В рассказе Диодора о войне 318 года в Греции Полиперхонт не может действовать без советов своих philoi (XVIII.55.1); он публично объявляет, что греки должны быть автономны, но хочет занять Пирей, и все же, не смея нарушить свое слово самому знаменитому из греческих городов, он меняет свое решение (XVIII.66.2). В своих полевых операциях он неоднократно разделяет свои силы и не может ничего добиться ни с какой их частью (XVIII.68.3; 72.1); он тратит время и ресурсы, осаждая Мегалополь силами, которые смогли снять осаду Саламина Кассандром (XVIII.69.2); и, взяв в осаду Мегалополь, он обескуражен первой неудачей и снова «раскаявшись в предпринятой им осаде … обратился к другим важнейшим делам». Поэтому греки презирали его и обратились к Кассандру, который действовал решительно, поставив гарнизон в Мунихии. «Греческие города, тоже почувствовали побуждение вступить в союз Кассандром; Полиперхонту не хватало энергии и мудрости представлять царей и своих союзников, но Кассандр, который относился ко всем справедливо и принимал активное участие в осуществлении своего дела, своим руководством приобрел многих сторонников» (Diod. XVIII.75.2). [42] Диодор, вероятно, в простом сравнении персонажей видел удобный способ подводить итог разделу своего повествования: мы можем сравнить, например, отрывок из книги XV, где он противопоставляет Агесилая и Агесиполида (Diod. XV.19.4). С другой стороны, сравнение Пердикки и Птолемея ранее в книге XVIII, по–видимому, берет свое начало в источнике Диодора, поскольку нечто подобное говорит и Арриан; и становится ясно, что противопоставление Полиперхонта и Кассандра также происходит из его источника, когда мы смотрим на гораздо более поздний рассказ об интригах, окружающих мальчика–претендента Геракла, ибо здесь происходит то же самое взаимодействие персонажей. Изгнанный из Македонии после смерти Олимпиады, Полиперхонт удаляется в Этолию, где он может ожидать поворота событий «в величайшей безопасности» (XIX. 52.6); позже он принимает подчиненное положение агента Антигона в Пелопоннесе; но он медлит восемь лет, прежде чем взять на себя еще одну инициативу. В 310 году, все еще проклиная свое старое недовольство регентством, он тщательно планирует представить предполагаемого сына Александра, на которого многие люди теперь возлагают свои надежды. Но по предложению Кассандра о «партнерстве» он сразу же бросает всех своих союзников и убивает несчастного принца (XX.20ff.). Кассандр знал, как справиться с буйным старым капитаном; точно так же он рассчитал, как отвлечь сына Полиперхонта Александра от службы Антигону, предложив ему командование Пелопоннесом (XIX.64.4). Эти двое были, возможно, «незначительными и незаслуженными людьми», бессовестными, как и Кассандр, но нерешительными и неспособными играть ведущую роль. Набросок Гиеронима о Полиперхонте может, однако, отражать предрассудки источников о Македонии или Афинах. Существует, во всяком случае, и другая традиция: Диодор говорит, что он был в почете среди македонян как самый старший из тех, кто служил при Александре, и после Ламийской войны он отличился, умиротворив Фессалию; говорят, что Пирр приводил его как пример хорошего полководца.[43]
Симпатия Гиеронима к прагматизму проявляется и в случайных упоминаниях о женщинах–полководцах. Олимпиада упустила свои шансы при осаде Пидны, потому что она наполнила город фрейлинами вместо сражающихся мужчин (Diod. XIX.35.5. Cр. Justin XIV.6.3). Кратесиполида, с другой стороны, которая захватил власть в Сикионе после смерти своего мужа, обладала «навыками в практических вопросах и была смелее, чем можно было бы ожидать от женщины» (XIX.67.2), что она проявила в резне и распятии мятежных сикионцев, а также необходимой «эвергесией» для своих наемников. Рассказывая о железной руке Кратесиполиды, Гиероним, вероятно, имел в виду легкомысленный рассказ Плутарха, который сделал ее знаменитой красавицей, завязавшей роман с Деметрием (Plut. Demetr. IX.3-4). Источником Плутарха здесь, возможно, был Дурис (F65), потому что он принял рассказ комических поэтов о том, что причиной Пелопоннесской войны была Аспасия, и он восходил к Геродоту, объявляя, что все величайшие войны, начиная с Троянской, происходили из–за женщин. Женщины, занимавшие политические посты, были новинкой в греческом мире в начале эллинистического периода. Геродот упоминал знатных дам вроде Артемисии, которую Ксеркс ценил превыше всех своих людей; Ксенофонт был заинтригован женщиной — «сатрапом» Манией, сменившей своего мужа на посту правителя эолийской области; он упоминает также некую Элладу, жену Гонгила (возможно, дочь Фемистокла), которая, по–видимому, действовала независимо. [44] С середины IV века у нас есть тезка Артемисии, жена Мавсола, и другая карийская царица, Ада, выступающие в качестве монархов. Впрочем, их было немного, и все они восточные. Фукидид вообще не замечал женщин как действующих лиц, за исключением жрицы Геры, которая случайно подожгла храм в Аргосе. Эллинистические историки столкнулись с династической системой, в которой браки обозначали политические союзы и в которой отдельные принцессы впервые заявили о себе. Величественные фигуры Олимпиады или Арсинои едва ли можно игнорировать. Были женщины, например, Эвридики, которая в возрасте пятнадцати лет оспаривала регентство у Антипатра, Клеопатра, которая вопиющим образом ослушалась Антипатра и нагрубила ему, и Фила, посланница по деликатным государственным вопросам между Деметрием и Кассандром. [45] Все эллинистические историки так или иначе должны были учитывать этот феномен; и Дурис, Филарх и Гиероним демонстрируют самые разные реакции на действительную важность царственных или знатных женщин — вульгарных, сентиментальных и реалисток.
Среди энергичных дам в истории Гиеронима наиболее привлекательна Фила, дочь Антипатра. Диодор отвлекается в своем рассказе о войне 315 года, чтобы дать набросок Филы: прозорливость — ее главное качество, и Антипатр, мудрейший из правителей своего времени, как говорят, консультировался с ней по государственным делам, когда она была еще ребенком; она также показала доброта и великодушие в исполнении своих обязанностей в лагере (Diod. XIX.59.3-6). Гиероним без сомнения хорошо ее знал, и вместе с Тарном мы можем предположить, что он видел в их сыне больше черт Филы, чем Деметрия. Описание Филы в начале ее второго брака совпадает с описанием юного Деметрия при Газе, и эти портреты–близнецы, по–видимому, являются особой данью Гиеронима родителям Антигона Гоната. У Плутарха есть сопоставимое описание Деметрия в том же контексте, и снова оно показывает заметное сходство с Диодором в характеристике Деметрия во время осады Родоса: в обоих случаях Диодор, по–видимому, перенял набросок, сделанный его источником, как он взял свою оценку Фемистокла из Эфора.[46]
В первом описании Деметрия мы слышим о его молодости, физической красоте и мягкости: «в нем была кротость, приличествующая молодому царю» (Diod. XIX.81.4). Эти качества снискали ему симпатию и популярность в армии. Слово praotes, «кротость» нечасто встречается у Диодора: оно употребляется один раз здесь и один раз о Гелоне (XI.67.3, «любимый всеми за кротость»), а Дионисий младший описывается как «кроткий нравом» (XVI.5.1); Диодор, однако, предпочитает слово «умеренность». Возможно, в этом случае мы имеем представление о словаре Гиеронима. Praotes — один из атрибутов хорошего царя. Исократ в своем письме к Филиппу говорит, что Филипп имеет право контролировать всю Грецию «по духовным качествам, по человечности, по благожелательности к эллинам», и он настоятельно призывает Филиппа к «оказанию услуг эллинам и к кротости» (114, 116). Антигон Гонат называется «кротким» и «незаносчивым» (Aelian VH 2.20). Милосердие по отношению к своим подчиненным рекомендовал Нерону Сенека в трактате De Clementia. [47] Praotes противоположна высокомерию, недоступности и грубости — повторяющиеся мотивы в характеристике Антигона Монофтальма; и мы, несомненно, должны видеть в этом портрете контраст между ужасающим стариком и его прекрасным сыном, на которого все теперь возлагали свои надежды в будущем. Замечания о полководцах с давних времен могут быть истолкованы как намек на Антигона: «Поскольку Деметрий только что был поставлен во главе государства, ни солдаты, ни гражданские лица не питали к нему недоброжелательства, которое обычно развивается против командиров с давних времен, когда в определенное время многие мелкие раздражения объединяются в единую массовую обиду; ибо толпа становится требовательной, когда она остается под одной и той же властью, и каждая группа, которой не отдают предпочтения, приветствует перемены» (XIX.81.3). Примерами схожих обид были дезертирства Телесфора и Птолемея, а также близкие к ним мятежи 317 года в Мидии и 306 года в Египте. Те, кто видел блистательную фигуру Деметрия на собрании в Газе или сражавшегося на корме своей галеры при Саламине, вполне могли почувствовать, что Антигон создал нечто лучшее, чем самого себя, он создал второго Александра, способного осуществить мечту о мировой империи. Его ждало разочарование.
Второй портрет вставлен шесть лет спустя, во время осады Родоса, и представляет собой более воинственного деятеля, все еще героического по красоте и достоинству, но теперь искусного в полиоркетике, энергичного и трезвого в боях (XX.92.4). Слово ενεργός регулярно встречается у Диодора, но в том же контексте Плутарх использует ενεργότατος: возможно, оно было использовано Гиеронимом. Деметрий начал проявлять динамичный характер своего отца. Но и поведение Деметрия со времен Газы часто напоминает поведение Антигона. Он проявил упорство своего отца, когда отказался прислушаться к своим друзьям в Газе и настоял на том, чтобы сражаться против превосходящих сил противника. Гиероним, вероятно, был среди philoi, чьи советы были проигнорированы; и перечисление павших в битве добрых мужей можно расценивать как упрек (Diod. XIX.85.1-3). [48] Молниеносный марш в Киликию в 313 году не достиг своей цели и стоил ему потери большей части конницы: за шесть дней он прошел двадцать четыре этапа, и ни один из маркитантов и конюхов не мог выдержать темпа «из–за чрезмерных затруднений» (XIX.80.1-2). Другими напрасными экспедициями были его поход против набатеев и нападение на Вавилон в 311 году в виде лихой, но малоэффективной атаки (XIX.97; 100.5-7). Примером жестокости было распятие Стромбиха, командира гарнизона аркадского Орхомена, и «по меньшей мере восьмидесяти других, которые были враждебны ему»; и это прямо контрастирует с обращением Птолемея с командиром гарнизона Тира Андроником в аналогичных обстоятельствах (XIX.103.5-6; ср. 86.2). Опять же, описание Плутархом Деметрия при осаде Фив показывает его пренебрежение к страданиям своих солдат, и его ответ на упрек Гоната («или, может, тебе приходится выдавать мертвым довольствие?») квалифицируется как пример «грубых речей» Антигонида (Plut. Demetr. XL. 2). Использование очень редкого слова διαμετρον (довольствие) является некоторой гарантией подлинности замечания. В отношении карьеры Деметрия после 302 года мы полагаемся главным образом на Плутарха, который кроме Гиеронима использовал несколько источников; однако традиция, по–видимому, единодушна в обнаружении тенденции к высокомерию и черствости Деметрия в более поздние годы.
Следовательно, возможны признаки эволюции характера Деметрия, и заметный контраст между двумя портретами у Диодора позволяет предположить, что Гиероним видел перемену к худшему на ранней стадии его карьеры. Неопытный царевич, которого армия в Газе любила за его мягкость, вскружил себе голову успехами над Киллом и Птолемеем и подхалимским приемом афинян. Герой Саламина, любимец армии, второй Александр, на которого люди возлагали свои надежды, оказался авантюристом, у которого не было времени стать царем и который напился до смерти в позолоченном плену.
Деметрий был более похож на Александра, чем любой другой из его преемников, обладая его обаянием и блеском, а также энергией и военным мастерством, и был единственным человеком, который мог бы восстановить империю Александра, если бы его не отвлекали показные подвиги и не раздувала мания величия, возникшая в результате обожествления. Еще одним источником зла, которое, по мнению Гиеронима, возможно, ускорило нравственное падение Деметрия, были дурные советы советчиков и льстецов.
Можно предположить, что Гиероним, друг и советник Эвмена, Деметрия и Антигона Гоната как никто другой знал ценность хороших и плохих советов, и различные истории о том, как Деметрий и Антигон Монофтальм игнорировали своих советников, возможно, происходят из чувства обиды Гиеронима, что его собственная мудрость и опыт были отвергнуты.
Мы должны представить себе, что Гиероним был глубоко опечален гибелью Деметрия. Он следил за карьерой великолепного диадоха, наблюдая сначала его победы, а затем постепенное вырождение: когда в Коринф пришло ужасное послание: «считай меня мертвым», это было окончательное разочарование, и Гиерониму ничего не оставалось, как обратиться к фигуре наследника Деметрия, человека, чьи истинные добродетели, оставленные в тени блеском его отца, должны были стать очевидными с закатом Деметрия.
У нас есть некоторое представление о характере Гоната. Классическое исследование Тарна строит из различных свидетельств последовательную и убедительную картину благоразумного, эффективного, хладнокровного человека, который знал свои ограничения и сосредоточился на том, что было возможно. Его называют кротким, умеренным, скромным (стоические добродетели). Он проявлял доброту к Клеанфу и Биону, когда они были больны и бедны; он был поклонником Зенона. Нет необходимости останавливаться на контрасте с его отцом и дедом, на который указывали древние моралисты и который, как обычно полагают, был существенным компонентом общего содержания истории Гиеронима. Те немногие подробности о Гонате, которые, как можно предположить, почерпнуты у Гиеронима, согласуются с другими рассказами о трезвом здравом смысле в его ответе Пирру, о гуманности и сострадании к его сыну Гелену и о его реакции на то, как Деметрий растрачивал солдатские жизни. Скрытая критика Гиеронимом полководчества Монофтальма и Деметрия предполагает идеал «милосердия», который он, возможно, видел или утверждал, что видит в Антигоне Гонате. Павсаний свидетельствует, что история Гиеронима была враждебна всем другим царям, но неуместно восхваляла Антигона, то есть Гоната; и заключительные главы «жизни Пирра» Плутарха, по–видимому, дают некоторое содержание этому замечанию: характеристика живого монарха была неизбежно менее чем совершенно откровенной.


[1] Ростовцев подчеркивает очень малое число македонцев, оставшихся в царской армии ко времени смерти Александра.
[2] Plut. Eum. XIII.5, «воины превратились в чернь, перед которой заискивают на выборах начальников, словно в государстве с демократией», ср. XV.3, «воины снова стали чутки к лести и заискиваниям». Cр. Polyaen. IV.8.3.
[3] Xen. Cyrop. VIII.5.2-16; cf. VIII.1.13-15. Ксенофонт проводит сравнение между военным сообществом и многими другими формами человеческого социума, наиболее примечательным из которых является сравнение между генералом и управляющим имением (Mem. III.4). См. также Thuc. VII.75.5, 77.4, 77.7.
[4] Мнасикл, возможно, состоял в армии Гарпала, которую забрал себе Фиброн. Сравните критянина Болида, двойного агента, предавшего Ахея: Polyb. VII.17.1.
[5] Plato Rep. 543B; ср. Laches 182A; Arist. Pol. VI.7.3, 1321 a 26. Ср. Diod. 1.53; XII.75; XIII.82; XVII.9.3. Plut. Fabius XXIII.2; ibid. V.3; De Fort. Rom. 322A, ibid. 326C. См. также Plut. Demetr. V.2, o Птолемее: «атлет из александровой палестры».
[6] Слово «острие» используется писателем о тактике Асклепиодотом именно так: самые сильные и самые умелые должны быть лидерами (Ars Tactica III.5, ср. 11.5). Ср. Xen. Hell. IV.3.4, Anab. III.4.43, Polyb. X.12.7. Ксенофонт в «Гиппархике» использует похожую фигуру: строй должен быть устроен так, чтобы лучшие люди были впереди каждой колонны, а равное количество самых старших и устойчивых формировало тыл.
[7] Diod. XVIII.32.1. Ср. Xen. Cyrop. V.4.6: передовой отряд Гадата попал в засаду ассирийцев, но внезапно видит приближающегося Кира, и все радуются как попавшие из бури в гавань.
[8] Xen. Cyrop. III.3.70. ср. Onasander Strategikos X.3.
[9] Plut. Demetr. XXI.3, особый нагрудник Деметрия; там же. XLI.4-5, Diod. XX.93.4, его роскошная одежда. Plut. Demetr. XV.2, обмен «героическими» инвективами между Птолемеем и Деметрием при Саламине. Plut. Demetr. V.3, VI.2-3, XXXVIII.1, XXXIX.2, XL.3, XV.1, Diod. XX .102.1, рыцарство и крестоносный дух Деметрия.
[10] Plut. Pyrrh. XI.5, ср. XVI.7, рогатый шлем Пирра. Lindian Chronicle, F. Gr. Hist. 532 C40, Пирр посвятил в Линде оружие, которое он сам использовал в бою. Личные доспехи также важны в культе героизированных мертвецов: например оружие Алкета в гробнице в Термессе, и амуниция Александра, описанная в рассказе Диодора о его погребальной повозке. Дуэли и личное мастерство: Plut. Pyrrh. VII.4 (Пирр и Пантавх); XVI.8-10 (Пирр и Оплакс); XXIV.1-3 (Пирр и мамертинский гигант); XXX.5-6 (Пирр и спартанец Эвалей). Инвективы: Plut. Pyrrh. XXXI.2, вызов Пирра Гонату.
[11] Diod. XVIII.31 passim; Plut. Eum. VII.3-8; Arrian F9.27,
[12] Xen. Hipp. 4.7; 5.1-11.
[13] Ibid. 3.3. Ср. Polyaen. IV.4.3 (из Гиеронима?). Антипатр использует похожую стратегему во время Ламийской войны, разместив среди кавалерии мулов. Ibid. IV.19, во время войны с Пердиккой Птолемей, как говорят, использовал стадо овец, чтобы поднять пыль и создать вид огромной армии.
[14] Pistos и pistis встречаются у Диодора семь раз. I-XVII; IV.54.7; XI.66.2, 69,1; XIV.26.4, 48,1; XVI.16.3, 47.3; сравните также XVI.47.4, 50.7. В греческом и азиатском разделах книг XVIII-XX pistis употребляется шесть раз, XVIII.29.2, 42.2, 62.6; XIX.42.5, 44.3, 50.8; и pistos четыре раза, XVIII.58.2, XIX.24.3, 36.6; XX.19.2. Сравните также XIX.25.2. Антигон убеждал македонцев не подчиняться Эвмену и довериться ему, Антигону (иронично!): XIX.44.2, Антигон не доверял Эвмену из–за известной привязанности последнего к Аргеадам; XX.107.5, верность Филиппа.
[15] Eunoia и euergesia: см. Diod. XIX.62.2; XX.37.2, 81.2ff., 93.7; Plut. Demetr. IX. X, XXX;
[16] Ср. Nic. Damasc. F. Gr. Hist. 90 F66.3.
[17] Plut. Demetr. III.2; ср. Diod. XX. III.2 Лисимах и Кассандр; Diod. XX.106.3 непопулярность Кассандра; Plut. Demetr. XXXVII; Paus. IX.7.2; Justin XVI.1и Антигониды во все времена высоко ценили семейную верность: ср. Plut. Mor. 486A, о хороших отношениях между Гонатом и его сводным братом Кратером. Непорочность Досона в сохранении престола для своего племянника Филиппа также вызвала комментарии: Евсевий (Chron. 1.238, Schoene) думал, что с целью обеспечить преемственность Филиппа он убил своих собственных детей, когда они родились.
[18] Xen. Cyrop. VII.7.13. О важности дружбы у Ксенофонта см. Anab. 1.9.20ff. (Кир младший); VII.7.42; Hell. VII.2.2 (лояльность флиасийцев спартанцам).
[19] Фалин: Xen. Anab. II.1.7; Кератад: ibid. VII.1.33.
[20] «Гиппархик» мог пригодиться Эвмену в период, когда он был сатрапом Каппадокии. Он имел особенный успех в кавалерии: Plut. Eum. IV.2-3, он тренирует туземную каппадокийскую кавалерию, которая побеждает в битве с Неоптолемом (там же V.3); там же VIII.3 он реквизировал пасущихся возле горы Иды царских лошадей, и показывает свои кавалерийские силы перед Клеопатрой на равнине Сард. (В Средней Азии существовала традиция верховой езды: самый ранний из известных трактатов о конном спорте, адресованный кавалерийскому командиру, записан на хеттской надписи из Богазкея: строгое соблюдение его заповедей объясняет победы хеттов над другими народами Анатолии). О том, как Эвмен заботился о своих лошадях в Норе, ср. Xen. Hipp. 1.16, где описывается дешевый и умный метод сохранения ног лошадей в хорошем состоянии.
[21] Diod. XVIII.23.2-3 Пердикка; 41.4-5 Антигон; 42.1-2 Эвмен; 50.1-3 Антигон; 53 Эвмен; см. также 36.6 Птолемей.
[22] Plut. Demetr. II.2 (рост); XIX.3 (вес). Его громкий голос: Plut. Demetr. III.2, XXVIII.4; Eum. X.4, XV.2.
[23] Суждение об Эвмена в Plut. Eum. XI.2, приводится, вероятно, не прямо из Гиеронима; Рейсс предполагает, что суждение «выражался приятно и убедительно» Гиероним вынес на основе писем Эвмена, но это маловероятно: Шуберт указывает, что Гиерониму не нужно было использовать письма Эвмена, если они всегда были знакомы. Плутарх, несомненно, имел перед собой апокрифическое собрание писем Эвмена (ср. Lucian Pro laps. in salut. 8, p. 274), в которых Эвмен характеризовался со ссылкой на портрет из истории Гиеронима.
[24] О βαρύς и βαρύτης см. XI.44.6, 48.6, 70.3; XIV.82.2; XV.16.1, 28.2, 31.1.
[25] Plut. De Fort. Alex. 330E; Reg. et Imp. Apophth. 182.4, 15.
[26] Diod. XVIII.7.3, 50.4, 60.1, 75.1. Ср. XIV.12.8; XVII.32.1, 62.5. См. также XI.70.2; XIV.64.3; XV.37.2, 50.6; XVIII.60.1, где то же самое выражение используется для городов или групп людей. В отступлении о падении спартанской власти (XV.33.3) Диодор дает понять, что примеры зазнайства должны были быть поучительными.
[27] Diod, XVIII.47.5; XX.53.2. Plut. Eum. III.3; Плутарх, однако, приписывает эти амбиции Антигону преждевременно.
[28] Justin, XV.2.10 (соответствует Diod. XX.53.2). О других примерах μετεωρος у Диодора см. II.26.4; III.73.4; X1I.1.3, 41.2; XIII.2.2, 38.4, 46.3, 52.1, 92.2; XIV.64.3, 70.1; XV.39.1, 69.1, 77.4; XVI.11.5, 18.53 XIX.90.1; XX.33.2, 92.4.
[29] Ср. Diod. XIX.63.2, военачальник Кассандра Аполлонид сжег заживо 500 его противников в аргосском пританее.
[30] См. Diod. XI.53.2, 67.3, 67.5; XII.55.8; XV.30.3; XVII.5.3; XIX.71.2; XXXII.9a.
[31] Diod. XIX.87.1; XX.27.3, 107.4, 107.5. О родстве Телесфора с Антигоном см. Diog. Laert V.79: «Телесфор племянник Деметрия». Однако Кирхнер идентифицирует этого Деметрия как Деметрия Фалерского. О Птолемее см. также Diod. XIX.57.4; Memnon F. Gr. Hist. 434 F1 (4,6); Plut. Eum. X.3.
[32] «… если порядок следования не соблюдается, возникает путаница везде, где есть узкие дороги или пересекаются реки». «Остановись у реки, чтобы тебя догнал арьергард». «При переходе через реки, опять же, человек с разумом может безопасно идти по следам врага и регулировать по своей воле количество врагов, которых он выбирает для атаки».
[33] Сравните совет Ксенофонта командующему кавалерией: «командиру кавалерии трудно даже в мирное время ознакомиться и с враждебной, и с дружественной страной. Если у него нет личного опыта, он должен, по крайней мере, проконсультироваться с людьми в войске, которые лучше всего знают различные местности. Ибо вождь, знающий дороги, имеет большое преимущество перед теми, кто их не знает» (Xen. Hipp. IV.6).
[34] Babylonian Chronicle, Reverse, line 11.
[35] Onasander, Strategikos III.2-3.
[36] О способностях Антигона как организатора см. Diod. XIX.49ff. при подготовке к войне в 315 г. .; как тактика см. особенно Diod. XIX.42.2 в блестящем применении пылевого экрана при Габиене в качестве прикрытия. Возможно, Антигон вспомнил, как пыль помогла Дарию при Арбеле (Diod. XVII.60.4, 61.1). Конечно, дымовые завесы используются еще в «Илиаде».
[37] Sallust. Hist. 1.88 = Aul. Gell. 2.27.2.
[38] Plut. De puer educ. 14.
[39] Pliny NH 35.90, ср. 96.
[40] Schol. Il. III.435.
[41] Diod. XX.100.2 о Кассандре и Лисимахе.
[42] Diod. XVIII.75.2. Об ενέργεια и ενεργός у Диодора см. XV.23.33; XVI.24.1; XVII.4.5, 7.2, 30.7; XIX.79.3, 106.1; XX.19.5, 23.3, 84.4, 92.4.
[43] Diod. XVIII.48.4, 38.6; Plut. Pyrrh. VIII.3. Duris F. Gr. Hist. 76 F12. Дуриса кажется пишет чистую фантазию. Фонтана видит в Полиперхонте гениального государственного деятеля.
[44] Herod. VII.99; VIII.87-88. Мания: Xen. Hell. III.1.10ff. (Зенис и его жена Мания на самом деле были субсатрапами, потому что сатрапом всей Геллеспонтской Фригии был Фарнабаз). Эллада: Xen. Anab. VII.8.8.
[45] Эвридика: Diod. XVIII.39.2-4, ср. Arrian F9.22-24, 31-33. Клеопатра: Arrian F11.40. Фила: Plut. Demetr. XXXII.3.
[46] Plut. Demetr. II.3, V.3, XIX.3ff.
[47] Сенека здесь, вероятно, воспроизвел многие моменты, которые можно было найти в ранних стоических трактатах о царствовании. Cр. Nic. Damasc., F. Gr. Hist. 90 F57 (основываясь на Эфоре?) использующий слово «кротость» в отношении поведения Кипселидов; и Suda Δ 431: «Но Птолемей, проявляя исключительную мягкость и великодушие в своих поступках и т. д.».
[48] Среди убитых при Газе был, возможно, и критянин Неарх, о котором больше ничего не слышно.