1. Жизнь и сочинение
Работа Гиеронима была настолько авторитетной, что даже Дионисий иногда чувствовал себя обязанным консультироваться с ней относительно фактов (A. R. 1.5.4 = F 13), и она использовалась эпитоматорами и биографами римского периода в качестве стандартной истории диадохов. Литературные критики, однако, осуждали стиль, в котором она была написана; в приведенном мною отрывке Дионисия автор высказывает свои возражения почти против всей греческой историографии эллинистического периода; и в потере истории Гиеронима наряду со многими другими потерями эллинистической литературы мы должны винить вкус поколения Дионисия.
Мало того, что стиль Гиеронима был немоден в эпоху Августа; специализированные работы по македонскому периоду имели для римлян лишь ограниченную привлекательность. Дионисий находил Гиеронима полезным там, где его рассказ касался истории Рима в связи с италийской экспедицией Пирра, но в целом мало кто заботился о сохранении историй давно умерших царей и городов, чьи дела представляли бы незначительный интерес для читающей публики. Только случайно у нас сохранилось так много от Полибия. В первом веке до нашей эры произошло значительное развитие энциклопедизма, и общая тенденция была направлена на эпитомизирование. Универсальные историки Диодор, Трог и Николай превратили истории своих предшественников в читабельные синопсисы; биографы «грабили» их для описания интересных личностей, а стратеги — для` примеров военного опыта. Иногда в имперский период антиквар или человек с подлинным чувством истории мог воскресить одного из эллинистических историков для своих собственных целей: так, Зосим проявил интерес к Полибию, которого его современники, должно быть, считали эксцентриком, а Арриан потрудился найти копии Птолемея и Аристобула для своей истории Александра и, вероятно, привлек Гиеронима для «Дел после Александра», которые частично сохранились в эпитоме Фотия и в Ватиканском кодексе. Обычно считается, что Арриан сохранил большую часть содержания своих источников; однако он переписал и истолковал их в соответствии с собственными суждениями, и даже если копия его истории преемников, основанная на Гиерониме, появится в папирусах, мы все равно будем так же близки к Гиерониму, как к Птолемею или Аристобулу. В этом столетии были найдены два папирусных фрагмента II века н. э., которые происходят из истории диадохов: один, по–видимому, фрагмент работы Арриана, другой является упражнением школяра, который решил сократить некоего опирающегося на Гиеронима родосского историка. Поэтому к этому времени история Гиеронима, по–видимому, уже не копировалась в своем первоначальном виде и не ценилась ради нее самой. Очевидная популярность Арриана в это время, как и в византийский период, дает надежду на то, что папирологи могут обнаружить более длинный отрывок из его истории диадохов; но поскольку серьезная история Арриана не хуже чем дайджесты и эпитомы вытеснила более старых авторов, которым он был обязан, маловероятно, что копия истории Гиеронима, написанная собственными словами Гиеронима, появится из песков Египта.
Несколько цитат — двенадцать свидетельств и восемнадцать фрагментов можно найти под именем Гиеронима в собрании Якоби, и они дают ценную информацию о жизни историка. Парадоксально, однако, что большая часть того, что мы знаем о его творчестве, происходит не из названных фрагментов, а из производных рассказов о диадохах, в которых Гиероним не упоминается или упоминается только для отдельных подробностей. За основу своей оценки Гиеронима я взяла книги XVIII-XX Диодор Сицилийского, в которых речь идет о диадохах. Это самая обширная литературная обработка периода, дошедшая до нас из античности, и есть свидетельства не только того, что Гиероним был здесь главным автором, использованным Диодором, но и того, что в длинных отрывках Диодор просто перефразировал или извлекал из своего источника, без добавлений или интерпретации. В своей диссертации я надеюсь пролить свет на двух историков эллинизма, самого Гиеронима, и его передатчика, наивного и загадочного Диодора. Мое намерение, однако, состоит не только в том, чтобы вновь подтвердить или изменить выводы, уже давно сделанные в общих чертах традиционными методами критики источников. Утрата большей части эллинистической историографии превращает столетие до Полибия в сумеречную зону, по крайней мере, до 222 года. Уникальная связь между Диодором и его источниками, которая становится все более очевидной в течение последнего столетия, позволяет нам увидеть нечто как в содержании, так и в тоне авторов, которых он использовал, и по этой причине собственные взгляды и мировоззрение Гиеронима, возможно, легче обнаружить, чем у большинства утраченных греческих историков.
Предыдущие исследования о Гиерониме, как правило, игнорируют эти аспекты или рассматривают их только в краткой форме. Он — историк, который периодически привлекал внимание комментаторов с самого начала современной науки. Фосс включил краткое эссе о Гиерониме в свою пионерскую работу о греческих историках начала XVII века, в которой он обсуждал наиболее важные свидетельства о его жизни и пытался отличить его от его тезок Гиеронима Египетского и Гиеронима Родосского. В первой половине XVIII века на него обратили внимание французские энциклопедисты: аббат Севин обсуждал его вместе с Филистом и Тимагеном, но сделал ряд ошибок в его идентификации. Диссертация Брукнера De Vita et Scriptis Hieronymi Cardiani (1842 г.) является основой для более поздних комментариев. Первой расширенной трактовкой Гиеронима была монография Фр. Рейсса, опубликованная в 1876 году. Рейсс развил все замечания Брукнера и добавил обширный анализ авторов, которые, как он полагал, опирались на Гиеронима; но так как он писал во время расцвета Quellenforschung'a, его главной заботой было проследить влияние Гиеронима на писателей более позднего периода, и он почти не пытался охарактеризовать историю и сопоставить ее с литературным и историческим фоном. Эта закономерность, как правило, повторялась в более поздних исследованиях: существуют многочисленные анализы источников для диадохов, но нет детальной оценки исторического метода Гиеронима, его мировоззрения и его достижений. Лучшим обсуждением остается статья Якоби о Гиерониме в Паули–Виссове (1913). Я надеюсь показать, что, хотя наши знания о творчестве Гиеронима неизбежно ограничены количеством и характером записей из вторых рук, через которые оно фильтруется, Гиероним, тем не менее, не просто еще одна из призрачных фигур, «населяющих» третье столетие.
Жизнь Гиеронима
Гиероним был гражданином Кардии во фракийском Херсонесе (T 1), и согласно Агафархиду у Лукиана в «Макробиях», он прожил 104 года (T 2). Предполагают, что он на десять лет пережил Пирра, смерть которого он записал (F 15), и отсюда ставят его рождение около 364 г. до н. э. Однако, скорее всего он, конечно, умер раньше Антигона Гоната — потому что Лукиан цитирует Гиеронима для возраста многих других диадохов, но приводит другой источник для возраста Гоната, который умер в 239 г. (Lucian Macrobioi II; cр. Polyb. II.44.1-2) — но за несколько лет до кончины царя, так что он родился примерно в 350 г. до н. э.
Гиероним вероятно был родственником Эвмена. Арриан говорит нам, что отца Эвмена звали Гиероним, и предположительно Гиероним, отец Эвмена, был дедом историка Гиеронима, который описывается как друг и согражданин Эвмена (Diod. XVIII.50.4 = Hier. T 4. Arrian Ind.18). Если бы младший Гиероним был сыном Эвмена, нам, конечно, сказали бы об этом (как в Diod. XIX.44.2-3); но вполне возможно и правдоподобно, что он был сыном брата Эвмена, следовательно, племянником Эвмена; и вряд ли нас удивит, если два самых выдающихся кардийца были членами одной и той же семьи. Согласно Непоту, Эвмен был «domestico summo genere» (Eum. 1.2); и Плутарх в отрывке, где по общему мнению он следует Гиерониму, говорит, что Эвмен был обязан своим продвижением при Филиппе и Александре гостевой дружбе, которая существовала между его отцом и Филиппом (Plut. Eum. 1.1). Итак, Гиероним старший был видным гражданином Кардии, другом Филиппа, возможно, активно убеждавшим своих сограждан вступить в альянс с Филиппом, и Гиероним младший вырос в семье, известной своей промакедонской ориентацией, и в которой темы союза с македонцами, растущей империи Филиппа I и личность самого Филиппа, без сомнения, постоянно обсуждались. По крайней мере, кажется несомненным, что его раннее окружение привило ему отношение к будущим хозяевам мира, которого не разделяли его современники в Афинах или Фивах. Кардия первых лет правления Гиеронима была демократией. В царствование Александра Кардией правил тиран Гекатей, по–видимому, сильный правитель, который, возможно, захватил власть в период неопределенности после убийства Филиппа и его сын процветал в конце IV века. Гекатей был политическим врагом Эвмена, и нам рассказывают, что Эвмен часто осуждал Гекатея и призывал Александра вернуть свободу Кардии. Карьера Гиеронима в этот период совершенно неизвестна. Возможно, он разделял изгнание Эвмена и участвовал в великой экспедиции на восток. Именно в период после смерти Александра он стал по–настоящему полезен Эвмену, который, страдая от невыгодного положения немакедонца и пока еще невоенного человека, должен был собирать всех возможных сторонников для предстоящей борьбы. Мы должны думать о Гиерониме как о члене штаба Эвмена к 322 году, когда Эвмен был утвержден в качестве сатрапа Каппадокии после поражения Ариарата и сделал ряд административных назначений в своей новой сатрапии (Plut. Eum. 3. 7). После недавней войны с Ариаратом также была необходима реорганизация армии. Назначение Гиеронима, возможно, было связано с гражданской стороной дела, поскольку, хотя он провел большую часть своей жизни в македонских войсках, нет никаких свидетельств того, что он когда–либо воевал. История Гиеронима показывает, что он имел доступ к подобного рода информации, которая была бы доступна квартирмейстеру или какому–либо другому сотруднику комиссариата, но мы не можем с уверенностью утверждать, что это была его работа. Эвмен и Антигон использовали его как посланника и дипломата; Деметрий сделал его гармостом Фив — гражданским лицом; и экспедиция, которую он возглавил к Мертвому морю, по–видимому, была скорее научной, чем военной, поскольку она не смогла защитить себя от нападений враждебных арабов. Возможно, его главными функциями были функции секретаря. В повествовании Гиеронима мы часто слышим о письмах и других документах, к которым он как член канцелярии имел бы свободный доступ, включая письма, написанные «сирийскими буквами»; то есть по–арамейски, языком империи Ахеменидов (Diod. XIX. 23. 3; 96.1). Македонцы презирали бюрократическую работу, и только Певкест из полководцев Александра озаботился выучить персидский язык.
Гиероним появляется, наконец, в ясном свете истории в 320 году, когда он сопровождал Эвмена, теперь официально объявленного вне закона македонянами как бывшего приверженца Пердикки, во фригийскую крепость Нору, где они были осаждены войсками Антигона. В это время Диодор и Плутарх упоминают его как главу посольства, отправленного Эвменом к Антипатру для обсуждения условий капитуляции (T 3, 4). Мы не знаем, достигло ли посольство своей цели. Антипатр примерно в это же время умер, и дела в Македонии пришли в смятение из–за разногласий между Кассандром и Полиперхонтом. Однако Гиероним, возможно, получил заверения в помощи, потому что после его возвращения Эвмен продолжал держаться в Норе, а Полиперхонт позже писал ему с предложениями денег и должности «стратега–автократора» в Азии (Diod. XVIII. 57-8). При возвращении в Нору к Гиерониму подошел Антигон и попросил его передать Эвмену предложение о союзе и партнерстве, условия которого, по сути, противоречили тем, которые Гиероним привез из Македонии. Он также предложил Гиерониму «великие дары», но были ли они приняты, наши источники не сообщают; Гиероним, возможно, упомянул их, чтобы усилить свою собственную значимость.
В следующий раз мы слышим о нем зимой 317-16 года, после поражения при Габиене и казни Антигоном Эвмена. Гиеронима привели среди раненых военнопленных, и он завоевал доверие и доброту Антигона, на службу к которому теперь поступил (T 5). Переход войск из лагеря побежденных в лагерь победителей была обычной практикой во время войн диадахов, и Гиерониму, который был ранен и находился в руках врага, вероятно, не оставалось ничего другого. Его знакомство с Антигоном, состоявшееся во время переговоров в Норе, возможно, облегчило ему этот трансфер, и наши источники сохранили отголоски пропаганды, возможно переданной через самого Гиеронима, с помощью которой Антигон пытался снять с себя ответственность за смерть Эвмена и смягчить удар по последователям Эвмена. Диодор говорит нам, что Антигон не хотел убивать Эвмена — что кажется маловероятным, поскольку он сражался в течение четырех лет, чтобы устранить его, — и был вынужден сделать это только по требованию македонских солдат (Diod. XIX. 44.2-3; ср. 48.3-4). Мы также слышим, что он был добр к Эвмену в его последние дни и разрешил отправить его прах домой к его родственникам; и Плутарх сообщает, что критянин Неарх и восемнадцатилетний Деметрий умоляли Антигона сохранить ему жизнь (Diod. XIX. 44.2; Plut. Eum. XIX.2, XVIII.3). Эта последняя история может быть правдивой, так как для Плутарха было бы нехарактерно выдумывать инцидент, если его не было в источнике, и это, возможно, было началом дружбы между Гиеронимом и Деметрием, которая засвидетельствована в течение следующего периода. Мы хорошо информированы о битве при Газе, битве при Саламине и осаде Родоса, в которых участвовал только Деметрий, и об экспедиции в набатейскую Аравию, в которой присутствовали и Деметрий, и его отец, но наши источники меньше говорят об Антигоне в периоды, когда он находился отдельно от Деметрия — Диодор совершенно умалчивает о борьбе между Антигоном и Селевком после 312 года — и это наводит на мысль, что после зимы 317-16 г. Гиероним был прикреплен к штабу Деметрия, возможно, чтобы избавить его от неловкости прямого подчинения бывшему врагу. Упоминания о Деметрии в битвах при Паретакене и Габиене (Diod. XIX. 29, 4; 40,1), где он впервые командовал войсками в битве, познакомит нас с молодым принцем, в котором Гиероним, возможно, сначала думал, что видит второго Александра: портрет Деметрия во времена Газы и описание его доблести при Саламине, по–видимому, отражают этот ранний период оптимизма, когда казалось, что Антигон и Деметрий завоюют Азию и утвердятся в качестве наследников Александра. В число четырех специальных советников, назначенных Деметрию Антигоном до Газы, входили два грека, Андроник Олинфский и Неарх Критский (уже связанный с Деметрием по случаю казни Эвмена), и вполне вероятно, что Гиероним тоже был среди philoi, которые советовали Деметрию не сражаться с Птолемеем в 312 году и чей совет был проигнорирован (Diod. XIX. 69.1; 81.1).
Диодор еще раз упоминает историка как историческую фигуру в экспедиции, которую Антигон отправил в набатейскую Аравию в 312 году (T 6). Гиероним назван лидером партии, которой было приказано собирать битум с Мертвого моря: он описан как «надзиратель за доходами» (ср. Diod. XIX. 100. 1), неопределенный титул, но не исключено, что Антигон имел в виду должность постоянного характера. Организация и управление его азиатскими владениями были главной заботой для Антигона: сразу после его победы над Эвменом в конце 317 года жители Азии стали называть его «basileus», и он начал относиться к завоеванной территории как к царству, устанавливая систему коммуникаций, подобную системе ахеменидских правителей, назначая своих собственных кандидатов в качестве сатрапов и требуя от сатрапов финансовых отчетов; позже он устроил монетный двор в Тире и основал города; в 302 году он был вызван к Ипсу с праздника, отмечавшего основание его новой столицы в Антигонии. Территориальное приращение, по–видимому, не было для Антигона самоцелью, как для Александра: его главной целью было надежное установление своей династии, как подчеркивают современные авторы. Открытие «асфальтового озера» обрадовало его, потому что он думал, что оно будет источником дохода для царства (XIX.100.1) — ибо битум, по–видимому, экспортировался в Египет для бальзамирования (Diod. XIX.99. 30). Это было не единственное коммерческое преимущество региона: набатейцы криводушно спрашивали, что Антигон надеется получить, завоевав кочевников пустыни, но они не упоминали о большом караванном пути, который проходил через Петру, доставляя пряности Аравии в Египет и на сирийское побережье. Важность этого маршрута, несомненно, была оценена позднее Птолемеями, и это наводит на мысль, что экспедиция, возглавляемая Гиеронимом, была не просто набегом. Точные методы правления Антигона неизвестны, но вполне возможно, что назначение Гиеронима подразумевало создание оседлого и процветающего царства, и что он должен был стать своего рода министром экономики южного региона. С этой точки зрения мы могли бы объяснить явно преувеличенное утверждение, что Гиероним «управлял Сирией» (Joseph c. Apion 1.213-14 = Hier. F 6). Гиероним был хорошо осведомлен о природных богатствах Финикии, если рассматривать его как источник Диодора о лесоматериалах и людских ресурсах этой области (XIX.58.2-4), и, возможно, он занимал здесь какой–то административный пост после провала арабской кампании.
В течение следующих двадцати лет пути Гиеронима должны были идти параллельно с судьбой Деметрия. Замечание Лукиана (Macrobioi 11 = Hier. T 7), что Гиероним был однополчанином Антигона при Ипсе, неоднозначно, но мы вряд ли можем сомневаться, во всяком случае, что Гиероним присутствовал в «битве царей» и стал свидетелем внезапного крушения великих надежд Антигона. Мы снова слышим о нем в 293 году, когда Деметрий после беотийского восстания сделал его правителем Фив: «он расставил в городах сторожевые отряды, взыскал большой денежный штраф и назначил им эпимелетом и гармостом историка Гиеронима» (Plut. Demetr. 39. 3 = Hier. T 8), Беотия стала теперь, как и Афины, подвластным государством, а не союзником Македонии, и Деметрий отошел от политики Кассандра в виде контроля над греческими городами с помощью местных тиранов и фракций, и установил прямое правление через своих собственных губернаторов. Следовательно, позиция Гиеронима по отношению к фиванцам отличалась от позиции Деметрия Фалерского по отношению к афинянам, которые были его согражданами; и хотя Гиеронима, возможно, выбрали для этой работы на том основании, что греку были знакомы проблемы греческого города, фиванцы должны были считать его македонцем во всем, кроме имени. «Македонизация» греков с периферии греческого мира нигде не иллюстрируется лучше, чем в назначении править Фивами кардийца Гиеронима, борца за греческую свободу от имени македонского сюзерена. Деметрий быстро обнаружил, что без поддержки гарнизона его новый метод неосуществим: пока он отсутствовал во Фракии, Фивы взбунтовались снова, и после подавления восстания Гиероним не был восстановлен в должности, возможно, потому, что город теперь находился под властью военного командующего.
Мы можем предположить, что покорение Фив в 292 году привело Гиеронима к тесному контакту с Антигоном Гонатом, который победил фиванцев в битве во время отсутствия своего отца; и, вероятно, он стал членом штаба Антигона примерно с этого времени. В 287 году ему было от 65 до 70 лет — не слишком много для экспедиции Деметрия в Азию; но царь, возможно, предпочел оставить своего верного слугу в качестве друга и советника своему сыну, как Антигон Старший оставил его с Деметрием во время первого самостоятельного командования последнего. Мы должны, без сомнения, представить Гиеронима среди «друзей и командиров» в Афинах и Коринфе, к которым плененный Деметрий послал сообщение, что они должны считать его мертвым и в будущем принимать приказы только от Антигона: это замечание Плутарха, вероятно, происходит из истории Гиеронима (Plut. Demetr. 51. 1). Затем он разделил с Антигоном период наблюдения и ожидания. К 279 году владения Антигона в Греции ограничивались Деметриадой, Коринфом и Пиреем, и он, как и Деметрий, отправился в поисках лучшей доли в Азию. В 277 году у Лисимахии ему улыбнулась удача, и престиж победы над галлами привел его в Македонию. В 309 году Лисимах разрушил город Кардию, чтобы создать свою собственную столицу, и по странной иронии судьбы Гиероним совершил один из своих последних походов с македонской армией из Кардии к царскому двору в Пелле. К этому времени уже ничто не могло заставить его вернуться в Кардию: «величайший город Херсонеса» превратился в деревню, а политическая подоплека юности Гиеронима — вражда между фракциями Гекатея и Эвмена и вопрос о союзе с Македонией — исчезла вместе с самим городом. Следовательно, мы должны предположить, что Гиероним, уже ассимилированный македонец, , обрел, наконец, дом в стране своего патрона. Возможно, он отправился в Пелопоннес вместе с Антигоном для последней кампании против Пирра, так как он, по–видимому, подробно описал этот эпизод (F14, 15), хотя ко времени смерти Пирра в 272 году ему было уже за восемьдесят. Мы можем предположить, что остаток его жизни прошел в комфортабельном уединении в Македонии, где он получал пенсию и был вознагражден, как того заслуживали его сорокалетние заслуги перед семьей Антигона. Наше последнее свидетельство о жизни Гиеронима происходит из жизни поэта Арата (Theon. Vit. Arat. p. 147, 18M = Hier. T 9), где текст почти наверняка поврежден; и мы должны читать. что Антигон писал либо Гиерониму, либо о Гиерониме. В любом случае мы имеем свидетельства тесной связи между Антигоном и Гиеронимом, что подтверждается замечанием Павсания о том, что Гиероним писал «в угоду Антигону» и неумеренно восхвалял его (Paus. 1.13.9, 1.9.7 = Hier. F 15, F 9). Второе из альтернативных чтений предполагает, что Антигон написал некролог или биографию Гиеронима, и заманчиво связать эту работу с T 2, где содержится информация о возрасте Гиеронима и его состоянии здоровья в последние дни, которая может быть взята только у редактора или биографа. Возможно, чтение «Гиерониму» более вероятно, так как Антигон упоминал о ряде философов и литераторов, образовавших культурный круг при его дворе: Арате, Персее, Антагоре и Александре Этолийском. Предположение Якоби, что это было приглашение Гиерониму присоединиться к Антигону и его друзьям при дворе, весьма привлекательно, что, кстати, дает нам картину Гиеронима, живущего в уединении вдали от Пеллы, несомненно, в загородном поместье, дарованном ему царем. Здесь, наверное, он закончил свою долгую жизнь, оставаясь, по утверждению Агафархида, здоровым душой и телом до последнего дня своей жизни; и здесь он сочинил бы свою историю, которая едва ли может быть превзойдена историками любого периода в ее многообразии опыта и в кардинальных переменах времен, которые она охватывала.
*****
Если мы примем максиму Полибия, что лучшие исторические сочинения пишутся людьми, обладающими практическими познаниями в политических и военных делах, то можно сделать априорный вывод о характере сочинения Гиеронима. Его карьера резко контрастирует с карьерой другого великого историка III века, Тимея, который, если верить высказыванию Полибия, почти не покидал стен своей библиотеки. Во многих отношениях он вызывает сравнение с самим Полибием: грек, по–видимому, ценимый в своем родном городе, но большую часть своей активной жизни изгнанник; дипломат и человек действия, который восхищался силой, которая покорила его собственную нацию, завоевавший дружбу и покровительство ее ведущего государственного деятеля, а в старости написал историю своего времени, которая благоприятствовала его иностранному патрону. Современные комментаторы часто видели, что это сходство между Гиеронимом и Полибием распространяется и на их сочинения; и из одних только фрагментов мы имеем впечатление о серьезном историке, хотя они скудны.
У более поздних авторов история Гиеронима стала рассматриваться как полезная книга, но не как классика. Вероятно, она была моделью для работы Нимфида о диадохах; Филарх мог бы использовать его для событий в Пелопоннесе в начале своей работы. Он был известен ритору Мосхиону в конце II века (Hier. F2); Агафархиду из Книда, писавшему при Птолемее Сотере II (Hier. T2); и, вероятно, Артемидору (F1), который может быть источником Страбона для его цитат из Гиеронима. Однако Полибий никогда не упоминает Гиеронима — поразительный факт, если учесть как общее сходство между их жизнями и писаниями, так и актуальность македонской истории III века в качестве фона для собственной темы Полибия. Отрывки в V.102.1, где он говорит о вечном стремлении дома Антигонидов к владычеству над империей, и в 1.63.7, где он покровительствует «тем, кто с удивлением говорил о морских сражениях Антигона, Птолемея или Деметрия», возможно, косвенно намекают на Гиеронима; но последний избавлен, вместе с Фукидидом, от тирад Полибия на тему историографического метода. Неужели Гиероним настолько незначителен, что не стоит упоминать о нем? Или это был единственный историк, у которого даже Полибий не мог найти вины? Столетие спустя обоим одинаково грозил приговор к забвению или участь быть «замаринованными» в Библиотеке Диодора. Гиероним нашел своего последнего и самого симпатичного читателя в лице Арриана; и после его имя стало известно только хронистам и лексикографам.
Ни один из фрагментов Гиеронима не является прямой цитатой, и общее число в собрании Якоби, восемнадцать и сомнительный девятнадцатый, намного меньше, чем число, которое мы имеем от Тимея, Дуриса или Филарха. Цитаты в целом полезны, однако, некоторые позволяют нам определить приблизительный объем работы и кое–какие ее характеристики. Самый ранний фрагмент, который датируется точно, относится к событиям в Каппадокии 322 года (F 3), последний — к смерти Пирра в 272 году (F 15): следовательно, история охватывает, по меньшей мере, пятьдесят лет. Номера книг не приводятся, но работа была довольно объемной, потому что Гиероним подробно описал потери в битвах Пирра в Италии (F 11, 12), и они не могли быть в центре. Здесь, по–видимому, также были многочисленные отступления: о погребальной карете Александра (F 2), о Мертвом море (F 5), о ранней истории Рима (F 13), топографии Коринфа (F 16), древней истории Фессалии (F 17), географии Крита (F 18). Эти примеры показывают нам историка с широкими антикварными и этнографическими интересами. В то же время его история отличалась поразительной точностью в статистических деталях: он цитируется для эпох Ариарата, Митридата, Антигона Монофтальма и Лисимаха (F 4, 7, 8, 10) в момент их смерти; при измерении рва, вырытого спартанцами для защиты от Пирра (F14); при подсчете потерь в Гераклее и Аскуле (F 11, 12); при определении размеров острова Крит (F 18); и везде, где его свидетельства вступают в противоречие с данными другого автора, они почти всегда являются более консервативными оценками, что, естественно, побуждает верить в его точность. Мы не можем быть уверены, был ли Гиероним столь же надежен в своем обращении с историческими личностями: Павсаний утверждает, что он клеветал на Лисимаха, потому что имел на него зуб за разрушение Кардии, и утверждает, что он был фактически враждебен всем царям, кроме Антигона (F 9) — Антигона Гоната, то есть, как становится ясно из более позднего отрывка (F 15), в котором подразумевается, что Гиероним был несправедлив в своем обхождении с Пирром, потому что он писал, чтобы угодить Антигону. Обвинение в предвзятости, очевидно, является центральным вопросом в оценке Гиеронима как историка, и эта тема будет рассмотрена ниже. Другие фрагменты и свидетельства дают нам некоторое представление о том, какую историю написал Гиероним, и хотя из самих цитат мало что можно узнать, они дают важные критерии для отслеживания использования Гиеронима более поздними авторами. Общепризнанно, что все древние описания диадохов в той или иной степени происходят из Гиеронима; но способ, которым они выводятся из него, очень важен, потому что разумная оценка его работы может быть сделана только в том случае, если у нас есть какой–то принцип, по которому мы можем разглядеть ее из произведения, в котором она содержится; и большинство древних авторов сдержанно признают свои источники и повсюду ставят на своих писаниях печать собственной личности. Диодор Агирийский, как я буду доказывать в следующей главе, является решающим исключением: его повествование 323-302 гг. представляет собой непрерывный текст, который может быть использован, несмотря на многие оговорки, для анализа работы Гиеронима; и существенные разделы его книг XVIII, XIX и XX могут быть присоединены, как парафразы Гиеронима, к небольшому собранию фрагментов, в которых Гиероним цитируется по имени.
Неясно, приводит ли кто–либо из древних авторов точное название труда Гиеронима, ибо они расходятся между собой. Суда говорит, что Гиероним «писал о событиях при Александре». Это вздор, и текст должен быть исправлен. Ни один из более поздних авторов об Александре не ссылается на него, и ссылки на период Александра во фрагменте 3 Гиеронима и в ранней части повествования Диодора о диадохах, скорее указывают на то, что он не писал о событиях до 323 года. Проще было бы озаглавить «Дела после Александра» — так называется история преемников Арриана в Эпитоме Фотия. Диодор описывает Гиеронима как автора истории диадохов, Иосиф Флавий называет его писателем о диадохах, Дионисий Галикарнасский приписывает ему «сочинение об эпигонах». [1] Термины «диадохи» и «эпигоны» регулярно используются писателями первого века до н. э. для обозначения первого и второго поколений преемников Александра. Аппиан, описывая могущество и богатство «сатрапов», которые наследовали Александру, заключает: «но все пошло прахом при эпигонах»; Страбон говорит, что после смерти Александра «преемники эпигоны разделили господство над Азией», а Диодор, в своем главном проэмии говорит, что из предыдущих историков некоторые завершили свои опусы Филиппом и Александром, тогда как другие закончили диадохами или эпигонами. [2] Слово «диадохи» в значении «наследников» Диодор не раз использовал в своем повествовании на основе Гиеронима (XVIII.9.1: «Когда Александр вскорости после этого умер, не оставив сыновей, наследников царства и т. д.»; XIX.52.4: «Кассандр решил покончить с сыном Александра и его матерью Роксаной, так чтобы не могло быть наследника царства»). Лишь однажды он упоминает «диадохов» в смысле «преемников», но только при обсуждении так называемых «последних планов» Александра (XVIII.4.1). В главном повествовании, основанном на Гиерониме, Диодор говорит о полководцах Александра как о «друзьях» или «соматофилаках» или «гетайрах» Александра, что мы находим также у Арриана из Птолемея. Полибий не употребляет слова «диадохи», когда говорит о преемниках как о группе (VIII.12; IX.29), но кажется вероятным, что они уже назывались так в его время. Ко второму веку «диадохи» вместе с «друзьями» и «первыми друзьями» стали классом или орденом при эллинистических дворах: наши свидетельства говорят о том, что члены этих орденов никогда не упоминались в единственном числе, но всегда как принадлежащие к классу «диадохов, первых друзей» и т. д., и что ордена были почетными и не подразумевали реальных должностей, и термин «диадохи» — «преемники» — едва ли понятен в этом контексте, если только на более ранней стадии он не применялся к полководцам Александра и не приобрел смысла, параллельного «друзьям» или «соматофилакам». В любом случае можно легко представить, что именно Гиероним, величайший историк преемников, придумал «диадохов» или, по крайней мере, помог сделать их общепринятым мемом.
У нас есть несколько примеров употребления «эпигонов» из раннего эллинистического периода. Это название было дано Александром контингенту из 30 000 персидских мальчиков, привезенных в Сузы в 324 году и обученных по македонскому образцу (Arr. Anab. VII.6.1, cр. VII.8.2). Оно встречается также на птолемеевских папирусах III и II веков, относящихся к первому поколению потомков наемников, поселившихся в египетских «номах», в «катойкиях». Лакер пытался установить связь между этими двумя употреблениями слова «эпигоны» и знаменитыми эпигонами III века, сыновьями генералов Александра, утверждая, что «эпигоны» — это имя, данное Александром «сыновьям его македонских ветеранов в конце его жизни, и что оно было распространено на сыновей его офицеров и генералов», и что это выражение — знак времени, когда единство империи еще не стало мертвой буквой. Эта связь основана, однако, на Юстине (XII.4.11), который единственный среди наших источников утверждает, что Александр называл сыновей своих ветеранов «эпигонами», и вполне возможно, что он перепутал их с персидскими мальчиками. Арриан ясно отличает 30 000 персидских детей от полуазиатских, которые остались на попечении Александра, когда их отцы вернулись в Македонию (Arr. Anab. VII.12.2). Правда, идея родства была мотивом последнего года жизни Александра, и вполне возможно, что после мятежа в Описе он назначил сыновей македонян своими «эпигонами», своими «наследниками», точно так же, как в это время он включил македонских солдат в число своих syngeneis, но свидетельства не надежны. Применительно к сыновьям его военачальников здесь, несомненно, прямая ссылка на семерых мифических эпигонов, которые сражались против Фив в ссоре между сыновьями Эдипа. Интерес Гиеронима к фиванской легенде, по–видимому, вызванный тем периодом, когда он был правителем Фив, обнаруживается в «археологии» Фив в Diod. XIX.53.4ff., в которой упоминаются героические эпигоны. Возможно, верно, как говорит Лакер, что Деметрий и остальные не считали бы себя эпигонами в то время, когда они держали власть и воевали друг с другом; но писатели, которые имели представление обо всем периоде преемников, могли бы применить это название ретроспективно. Свидетельства того, что эти люди когда–либо были известны в разговорной речи как «эпигоны», чрезвычайно скудны: [3] в отличие от «диадохов», это слово, по–видимому, не нашло своего места в терминологии эллинистических дворов.
Некоторую поддержку мысли о том, что Гиероним говорил о «диадохах» и «эпигонах», можно найти в названии произведения его современника, Нимфида из Гераклеи. Согласно Суде, Нимфид написал сочинение «Об Александре, диадохах и эпигонах» в двадцати четырех книга. Он должно быть, родился самое позднее до 310 года и умер после того, как Птолемей Эвергет занял трон, вероятно, в 240‑х годах; а писать он начал после 281 года, когда вернулся в родной город из изгнания: следовательно, он был гораздо моложе Гиеронима, писавшего примерно в то же время. Относительный порядок написания неизвестен, но мы можем предположить, что Гиероним, старший и более знаменитый историк, дал Нимфиду вдохновение. Параллель между их предполагаемыми названиями во всяком случае наводит на мысль, что их произведения были построены по схожим лекалам. Якоби привел случай с Анаксименом, который разделил свою работу на три части с отдельной нумерацией книг, и вполне вероятно, что Нимфид также пронумеровал книги трех частей своей работы отдельно. [4] В наших цитатах из трудов Гиеронима не упоминаются номера книг. Однако факты говорят о том, что историк нередко публиковал свои труды по частям с отдельными названиями; и вполне вероятно, что Гиероним реструктуризировал свою работу, вероятно, после Ипса и смерти «диадоха» Антигона Монофтальма.[5]
Поэтому мы должны интерпретировать свидетельство Суды как описание содержания работы Гиеронима, а не как ее название; и есть признаки того, что Гиероним следовал примеру Феопомпа, Анаксимена и александрийских историков, ставя в центр своей истории личность, отдавая ей предпочтение делам страны или нации. Идея объединения преемников Александра в первое и второе поколение вполне могла возникнуть у самого Гиеронима: он служил под началом трех членов династии Антигона подряд и, должно быть, особенно остро осознавал преемственность истории от одного поколения к другому. Нимфид, вероятно, подражал ему, а Диодор и другие поздние эллинистические авторы, знавшие его творчество, переняли его удобную терминологию, которой мы пользуемся до сих пор: выбор Гиеронимом своей темы настолько доминировал в традиции, что даже сейчас трудно думать об этом периоде иначе, как о периоде преемников.
Начало истории: география Азии
Мы можем предположить, что Гиероним начал с общего предисловия. За исключением Ксенофонта, который воспринимал свою роль продолжателя Фукидида довольно буквально, греческие историки обычно начинали с изложения целей и методов, и, возможно, автобиографических подробностей. К сожалению, эпитоматоры Гиеронима интересовались только содержанием его истории, и те сведения, которые Гиероним дал о себе, о характере своей работы и об обстоятельствах, в которых она была написана, не могут быть восстановлены. Есть некоторые свидетельства для вводного раздела, посвященного истории Македонии вплоть до смерти Александра: «Гиероним, возможно, видел себя продолжателем Птолемея в том смысле, что он начал свою историю с того места, где остановился Птолемей, непосредственно после смерти Александра; но кажется несомненным, что его история имела больше претензий на литературность, чем история Птолемея, и она, вероятно, начиналась более в духе Фукидида и Полибия, с обзора исторического фона, который объяснил ситуацию в Вавилоне летом 323 года и задал тон всему произведению в целом. Полибий под впечатлением пророчества Деметрия Фалерского начал свою историю роста Рима с размышлений о возвышении и падении царств и космических материях Тюхе, а Гиероним уже высказывал подобные мысли, когда он отслеживал поразительное развитие македонского государства и завоевание Персии и готовил своих читателей к головокружительным карьерам диадохов; но это, естественно, предположение.
Многочисленные ссылки на царствование Александра в начале 18‑й книги показывают, что Диодор оставил в качестве своего основного источника автора, которого он использовал для Александра в книге XVII. Фрагмент 3 Гиеронима, относящийся к событиям лета 322 года, дает terminus ante quem отправной точки его истории, и поскольку Диодор обращается к Гиерониму для тех же событий в XVIII.16.1-3, признаки старта Гиеронима следует искать в первых пятнадцати главах книги XVIII Диодора.
В них выделяется географический обзор Азии в XVIII. 5-6, самостоятельный раздел, который находится между описанием престолонаследия в главах 2-4 и повествованием о походе Пифона против бактрийских греков в гл.7, и который явно предназначен служить введением к событиям в Азии. Он тесно связан с рассказом Диодора о бактрийском восстании, и его цель, утверждает он, состоит в том, чтобы облегчить повествование, изложив как причины восстания, так и расположение и характер сатрапий. Он не встречается ни у одного другого автора и поэтому иногда рассматривается как диодорова вставка из второстепенного, возможно, нелитературного источника. Разделение Азии на север и юг, которое составляет основную структуру географии, напоминает схему, принятую Эратосфеном, и в описании Индии в 6.1-2 есть совпадение с пассажем Страбона, который опирается на Эратосфена. [6] Однако словесное сходство между Диодором и Страбоном не обширно и не особенно примечательно, и раздел об Индии в любом случае поднимает свои собственные проблемы, которые обсуждаются ниже. Что касается географической схемы, то мы должны рассмотреть возможность того, что горизонтальное деление Азии по линии Тавр–Кавказ на самом деле произошло не от Эратосфена, но эта идея, по крайней мере присутствовала в исследованиях, сделанных бематистами Александра, которые были известны Эратосфену и часто использовались им. География Диодора не упоминает о «сфрагидах», которые были поразительной характеристикой системы самого Эратосфена. Есть, наконец, положительные основания датировать Географию раньше Эратосфена, потому что она содержит следы политических условий времени Александра, которые не могли появиться в третьем веке у географа, представляющего современную ему картину мира.
Указания на эту дату были подробно проанализированы Тарном, который описал Географию как политический справочник империи Александра и полагал, что она основана на документе, составленном в последний год жизни Александра. Его аргументы можно резюмировать следующим образом. «Справочник» включает в себя индийские провинции и, следовательно, появился позже возвращения Александра из Индии в 324 году. Гирканское и Каспийское моря все еще являются двумя отдельными озерами; следовательно, это более раннее сообщение, сделанное Патроклом в 280 году, в котором говорилось только об одном море, и относится к короткому периоду в четвертом веке, когда Аристотель и Александр знали правду о Каспии и Арале. Чандрагупта, по–видимому, неизвестен; следовательно, География раньше Мегасфена. Пор еще жив; следовательно, она раньше 317 года. Мидия еще не разделена, так что География раньше, чем раздел в Вавилоне, когда фикция армянской сатрапии была упразднена и никогда не возрождалась. Однако она раньше, чем раздел в Трипарадисе, потому что в ней отражено политическое устройство, которое, как известно, существовало в 324-3 г., но которое было прекращено новыми политическими распоряжениями 321 г. «Справочник», — заключил Тарн, — может быть датирован точно: он был составлен между летом 324 года и июнем 323 года, в последний год жизни Александра.
Последние два из этих аргументов сомнительны; но общее заключение Тарна о дате можно принять. Тогда возникает вопрос, каким образом Диодор получил этот документ, если он документ. Он имел доступ, по–видимому, к некоему количеству псевдодокументальных материалов, предположительно относящихся к концу жизни Александра: «завещание» Александра и, по мнению многих, «последние планы» царя относятся к этой категории; и справочник, как и они, не фигурирует ни в одном другом источнике. Однако мы должны, по двум причинам, считать справочник респектабельным: у него нет политически тенденциозного содержания, как у завещания; и он не thaumasion, как Последние Планы. Кроме того, есть отголоски мысли и языка справочника позже, в книгах XVIII и XIX, которые показывают, что он, должно быть, произошел из главного источника Диодора. Так, в XIX.17.3 Паситигрис (здесь ошибочно называемый Тигром) описывается как стекающий с гор в Эритрейское море способом, который, по–видимому, использует принцип, изложенный в «справочнике», что реки Азии текут на север и юг с обеих сторон центрального горного хребта: «река Тигр на расстоянии одного дня пути от Суз, где она вытекает из горной страны … Затем она течет вдоль гор … и впадает в Красное море». Сравните XVIII. 5. 3: «в соответствии с понижением реки текут в противоположных направлениях … одни в сторону Индии, другие впадают в Красное море», опять же, в XVIII. 39. 6, в списке сатрапских назначений, сделанных в Трипарадисе, мы находим фразу «из обращенных к северу (сатрапий)», и в эту категорию включены Каппадокия, Великая Фригия, Ликия, Кария, Лидия и Геллеспонтская Фригия. В справочнике нам говорят, что сатрапии разделены, как реки, к северу и югу от гор: «схоже разделяются и сатрапии, и одни склоняются к северу, другие к югу. И из обращенных к северу … Каппадокия … Великая Фрикия и Геллеспонтская Фригия, сбоку Лидия и Кария, выше Фригия, по соседству Писидия и рядом Ликия». Сам Диодор не несет ответственности за эту последовательность в географических предположениях своего повествования, потому что версия Арриана о разделе в Трипарадисе совпадает с Диодором почти дословно, и последний раздел в списке Арриана вводится словами «из обращенных от гор Тавра к северу сатрапий Каппадокию дали Никанору и т. д.». Следовательно, представление об Азии в справочнике, было последовательно поддержано Гиеронимом, общим историческим источником Арриана и Диодора, и Гиероним должен быть источником для составителя этого справочника.
Далее мы должны рассмотреть природу и цель экскурса об Азии. Тарн показал, что «целая Азия» или «вся Азия» (как и в XVIII.5.1 и 2) во второй половине IV века всегда означала Персидскую империю, которой якобы правил Александр, т. е. скорее политическое, чем географическое образование, и он рассматривал «справочник» прежде всего как список политических департаментов, а не географию.«Верно, что Диодор заканчивает раздел словами: «Так завоеванные Александром и лежащие названным образом сатрапии были разделены между знаменитыми мужами», но определение провинций как завоеванных Александром принадлежит самому Диодору, так как он здесь пытается связать обзор Азии с описанием сатрапских назначений, сделанных в Вавилоне, которое он записал в главе 3. Если он носит политический характер, то это особый документ. Возможно, это было что–то вроде составленного для Дария списка народов, платящих дань, но в данном случае Гиероним его радикально изменил. В том виде, в каком он есть у Диодора, он явно предназначен только для географической помощи. Диодор описывает его как «топографию», которая облегчит восприятие повествования, и когда он заявляет во вступительном абзаце, что он раскроет «размеры и особенности сатрапий», а в самом экскурсе это обещание не выполняет, то мы должны заключить, что Гиероним включил именно подробности о размере и природе сатрапий, которых Диодор не приводит. Когда в более позднем повествовании о походах в Азию мы иногда слышим о климате Персиды или о плодородии земли Мидии, мы, вероятно, должны предположить, что Гиероним расширил здесь общие замечания, сделанные им во вступительном обзоре Азии. [7] Еще одним свидетельством географического характера экскурса является использование термина «Indikе» в 6.1 и 6.3, означающего землю Индии в целом, в которой содержались различные политические единицы вроде царства Таксила и Пора. Тарн попытался выдать «Индику» за одну из индийских сатрапий, но из текста так нельзя понять. Другой общей категорией, которая, возможно, была включена Гиеронимом, были Верхние Сатрапии: это выражение, конечно, не уникально у Диодора, и оно используется другими авторами; но этот термин часто встречается в истории диадохов, и читатели Гиеронима могли нуждаться в его объяснении. В гл.7 Диодор начинает свой рассказ о бактрийском восстании словами «греки, поселенные в так называемых верхних сатрапиях и т. д.», и это предполагает, что в географическом обзоре, который в общих чертах закладывает основу для событий в Азии, были даны комментарии о верхних сатрапиях в качестве руководства к повествованию о бактрийском восстании. Список сатрапий 321 года, который, как я предположила, относится к географии «сатрапий, обращенных к северу», включает категорию верхних сатрапий, и это также может указывать на то, что они ранее упоминались в Географии. Главная цель Гиеронима, приведшего этот экскурс, по–видимому, заключалась в помощи, и хотя слово «сатрапия» использовалось повсеместно (что в любом случае может быть ошибкой Диодора), мы не должны воспринимать этот термин слишком буквально и пытаться втиснуть довольно общие географические указания Гиеронима в идеально логичную политическую схему. «Сатрапия» Армении и неразделенная Мидия, например, могут быть упомянуты просто как географические единицы, о которых Гиероним знал, что он собирается ссылаться на них в ходе своего повествования. [8] Он не воспроизводил список сатрапий империи, потому что некоторые сатрапии, например Парапамисады, отсутствуют, и, что более важно, включены некоторые названия, которые вообще не являются названиями сатрапий, например Ликаония, Индика, Ситтакена; возможно, Гиероним также назвал «города греков», которые Диодор предпочитает обходить стороной. Опять же, отчет о различных климатических условиях не имел отношения к политическому исследованию, равно как и русла рек Азии. Подлинные списки сатрапий — это списки в XVIII. 3 и в XVIII.39. 6, в которых зафиксированы политические разделы империи в Вавилоне и Трипарадисе. Естественно, между ними и «экскурсом в Азию» есть некоторое совпадение, потому что названия географических и политических районов часто совпадали, и потому что в своей Географии Гиероним хотел inter alia дать некоторое описание сатрапий как административных районов; его обзор, однако, далеко выходил за рамки требований политического справочника. Этот экскурс выполняет функцию карты, которая была бы обязательной в современной истории преемников: большинство читателей Гиеронима были незнакомы с отдаленными областями Азии, и к тому времени, когда он писал, только старики вроде самого Гиеронима помнили анабасис Эвмена и кампании Антигона. Замечание от первого лица в 6.3 («с другой стороны, в направлении, откуда мы делаем внутренний обход»), по–видимому, принадлежит Гиерониму, так как Диодор, конечно, там не путешествовал, и, вероятно, при написании Географии Гиероним имел в виду свои собственные путешествия с Эвменом и Антигоном, столь подробно описанные в книгах XVIII и XIX Диодора. Поэтому мысль, что у гиеронимовой географии есть документальная основа, должна быть оставлена, и мы не должны предполагать, что Гиероним полагался на какой–либо источник, кроме своих собственных воспоминаний.
«Диодор приводит здесь географический обзор, потому что с него начал его новый источник, то есть Гиероним Кардийский» (Рейсс). Было естественно, чтобы география открывала историю. Среди современников Гиеронима Гекатей Абдерский включил в свой труд о египтянах «географию Египта», а Тимей, вероятно, посвятил свои первые пять книг географии и ранним легендам Запада. Эти эллинистические писатели нашли свой образец в Геродоте, хотя вполне возможно, что Тимей, во всяком случае, находился под влиянием расклада, который принял Эфор: четвертая и пятая книги Эфора были дополнены географическим введением к Европе и Азии соответственно, где он бродил с места на место в стиле периэгезы, обсуждая основания городов, детали топографии рек и гаваней, и так далее. Полибий тоже включил географическую книгу; и мы видим, что и Полибий, и Диодор подчеркивают важность путешествий для историка.
Очевидно, что География Гиеронима не соответствует образцу типичной греческой исторической географии: это скорее общий обзор районов Азии, чем подробное описание земель и народов: у него карта, а не периэгеза. В частности, разделительная линия между Востоком и Западом была новинкой: древние ионийские географы, вслед за Эфором, разделили мир на четыре части, каждая из которых была занята одним из знаменитых варварских народов — скифами на севере, эфиопами на юге, индами на востоке, кельтами на западе. Наиболее близкие параллели с Географией Гиеронима можно найти у римских, а не у греческих историков: мы можем сопоставить простое географическое указание Цезаря в начале галльских войн, — продукт военного ума, сравнимый по своей ясности схемы с гиеронимовым разделением Азии на две части; или блестящее вступление к «истории» Тацита, в котором историк в пространстве восьми глав излагает «состояние Рима, армии и провинций, источники недовольства и элементы власти», чтобы читатель мог понять не только ход и завершение событий (часто случайных), но и их причины и мотивы. «Бодрый и невозмутимый, Тацит перемещается из одного конца света в другой и быстро возвращается в Рим»; он способен «окунуться в поток событий, хотя лишен возможности действовать и не обременяет себя объяснениями». С более громоздким движением, но с похожим замыслом Гиероним, как мы видим, создает сцену для своего рассказа о борьбе за власть.
Реки Индии
Прежде чем рассматривать вопрос об источниках Диодора в XVIII.1-4, необходимо сказать кое–что о географическом разделе, который почти наверняка является вставкой и в этом качестве замешан в споре о методе композиции Диодора в начале книги XVIII. Раздел этот — описание Индии в 6.1-2, где в параграфе 1 указывается на великую реку шириной в тридцать стадий («река, величайшая в этой области, имеет ширину тридцать стадий»). Рукописи Диодора не приводят названия этой реки, но грамматическая странность «величайшая» указывает на то, что в этом месте что–то выпало из текста, и на основе аналогичного отрывка в Diod. II.37.1 Фишер читает «называемая Ганг, величайшая и т. д.» [9] Теперь, когда Тарн утверждал, что Diod. XVIII. 5-6 основан на справочном сборнике, составленном в 324-3 г., он выковал мощное оружие, которое регулярно использовалось в спорах о степени знаний Александра об Азии и о его окончательных планах и целях; и хотя сам Тарн в конце концов рассматривал большую часть отрывка как интерполяцию, другие, придерживаясь предпосылки, что Диодор использовал здесь современный документ, настаивали на выводе, что Александр должен был знать о Ганге, или сформулировали менее амбициозную теорию, что Александр не знал о Ганге, но Гиероним, через которого был передан «справочник», узнал о нем во время своих кампаний в верхних сатрапиях с Эвменом.
Лучший источник об Александре, Арриан, в своем основном повествовании не упоминает о Ганге — он назван только в речи Александра на Гифасисе, подлинность которой уже давно подвергалась сомнению — и если оставить в стороне предполагаемый намек в Гиеронимовой Географии, то дело опирается не более чем на вероятности. Шахермайр и Гамильтон указывают на тесное культурное единство Северной Индии в это время, а также на то, что Александр, достигнув Гифасиса, находился всего в 200 милях от ближайшей точки Ганга; и я придерживаюсь мнения, что, исходя из общих соображений, более вероятно, что он знал о существовании другой большой речной системы, хотя степень его знаний, а также точность, с которой были сформулированы его цели, могут быть только предположены. Однако, поскольку помимо XVIII.6.1 нет никаких твердых свидетельств, упоминание о Ганге здесь не лишено подозрений. Мы ничего не можем доказать о состоянии знаний Гиеронима о дальнейшей Индии до Мегасфена; после Мегасфена ему, несомненно, была доступна информация, но мы не можем предполагать, что он обязательно использовал ее — область земель Ганга не могла фигурировать в значительной степени в его истории. Помимо априорных соображений, можно показать, что весь раздел об Индии содержит ряд странностей и плохо вписывается в его контекст; кроме того, он напоминает рассказ Диодора об Индии в более ранних книгах; и по этим причинам мы ни в коем случае не должны приписывать этот раздел географии Гиерониму, но должны рассматривать его как диодорову вставку.
Хотя там сплошная путаница и области не названы, Индия — единственная провинция, которая удостоена более чем краткого комментария — она занимает два из девяти абзацев во всем «экскурсе»; она также единственная провинция, к которой Диодор прилагает историческое примечание; а все описание отличается от описания других сатрапий за исключением Египта тем, что оно выходит за рамки чистой фактологии. Так, Мидия очень велика, Месопотамия лежит между двумя реками, Армения, Ликаония и Каппадокия имеют очень зимний климат и т. д.; но Индия «велика и многолюдна, населяема массой индийских племен, орошаема водами рек и знаменита своим процветанием», а Египет «лучшая сатрапия из всех и приносит наибольший доход». Я предположил, что География Гиеронима первоначально была более подробной, чем версия Диодора; и можно утверждать, что замечание о Египте относится к важной роли этой сатрапии в переговорах между военачальниками в Вавилоне: во всех наших источниках Египет помещен в начале списка сатрапий, как в Вавилоне, так и в Трипарадисе. Тем не менее, несомненно, не случайно Египет и Индия, две страны, выделенные так в Географии, являются двумя странами, которым Диодор посвятил первые две книги Библиотеки, всесторонне рассматривая историю, легенды и население каждой из них и давая подробный отчет о великих реках, которые принесли плодородие и жизнь в эти земли. Именно из описания индийских рек в книге II слово «Ганг» было восстановлено в Diod. XVIII.6.2.
Третий отрывок, который следует рассмотреть в этой связи, — это Diod. XVIII 93. 2, где Александр узнает от Фегея, что после двенадцатидневного путешествия через пустыню он достигнет Ганга, который имеет 32 стадии в ширину и является самой глубокой из всех индийских рек; и здесь, как и в книге II и книге XVIII, нам говорят, что восточный берег реки населен Гандаридами, которые владеют многочисленными боевыми слонами, и из–за слонов Александр не может сделать поход против этих людей. Основным источником Диодора здесь обычно считают Клитарха, так как этот отрывок может быть тесно параллелен с Курцием (Curtius IX.2), и источник для II.37 должен быть позже, чем Клитарх, так как здесь Александр действительно достиг Ганга. [10] В XVIII.6.1 есть элементы, взятые как из книги II, так и из книги XVII: Александр опасается слонов и не нападает на Гандаридов, как в книге XVII, но река имеет ширину 30 стадий, как Ганг в книге II, а не 32 стадии, как в книге XVII. Представляется весьма вероятным, что в этом разделе географии Диодор пишет по памяти и его подробности об Индии и неудаче Александра завоевать ее дальнейшие районы (не имеющие отношения к истории диадохов) вставлены в отчет, основанный на Гиерониме.
Если Диодор здесь вспоминает свой более ранний рассказ об Индии, мы можем пересмотреть чтение Фишера «так называемый Ганг». Река, о которой идет речь, течет с севера на юг, как и все реки в южном секторе Азии в соответствии с географической схемой. Тарн возразил, что речь не может идти о Ганге, так как он течет с запада на восток; это не может быть и другой очевидный кандидат — Инд, потому что, хотя Инд течет с севера на юг, в следующем параграфе Географии говорится, что он протекает через царства Таксила и Пора, и поэтому не был границей, которой, как предполагается, эта река была. Тарн пришел к выводу, что первоначально названная здесь река была Сатледж, которую Александр считал восточной границей своей империи. Но в II.37.4 прямо говорится: «Другая река, почти равная Гангу, называется Инд и также течет с севера и впадает в океан, образуя границу с Индией». Поэтому Ганг полностью исчезает; и Инд, по–видимому, назван дважды в 6.2, и повторение усиливает впечатление, что Диодор вставил свой собственный материал. Интерполяция, по–видимому, длится от слов «великое царство» в 6.1 до «славнейшая процветанием» в 6.2. Заняла ли она место сведений об Индии, которые привел Гиероним, сказать невозможно; но в грамматическом отношении она может быть полностью изъята и получится: «первой является Индия, где были владения Таксила и Пора»; и тогда раздел об Индии в Географии не так раздут.
Диодор часто не мог устоять перед искушением «улучшить» свой основной источник, и этот отрывок является хорошим примером как метода, так и мотива в диодоровских интерполяциях. Во–первых, у Диодора было ощущение важности Индии и Египта как колыбелей цивилизации, и он стремился напомнить читателям книги XVIII о своей основной трактовке этих стран в книгах I и II. Не имея возможности, как теперь, выводить примечания в сноски, он был вынужден вставить эквивалентную заметку в основной текст, и сделал это без большого мастерства, оставив шрамы, видимые там, где был привит посторонний материал. Во–вторых, он много писал об Индии и Египте в ходе своей «истории Александра», и когда он обратился к Гиерониму и истории преемников, предыдущая книга была еще свежа в его памяти, что отражается на первых главах книги XVIII.
Борьба за престолонаследие и последние планы Александра
Мы видели, что Географию Азии можно рассматривать как введение к основному историческому повествованию Гиеронима, которое берет свое начало со «стасиса», вспыхнувшего повсюду в греческом мире после смерти Александра. Далее следует рассмотреть, использовал ли Диодор Гиеронима уже для описания событий в Вавилоне в главах 2-4 книги XVIII. Наши различные описания престолонаследия показывают довольно большую степень единодушия в фактах, которых они касаются, хотя они сильно различаются по масштабу. Это единодушие само по себе не свидетельствует о том, что их общим источником является Гиероним: версии Диодора, Арриана и биографов настолько сокращены, а версии Курция и Юстина настолько перегружены риторикой и, очевидно, более поздними обработками, что трудно найти какую–либо заметную характеристику, которая могла бы идентифицировать первичный источник или источники (например, предубеждение в пользу одного из тех, кто боролся за власть). Тем не менее есть некоторые указания на то, что Гиероним обсуждал престолонаследие и что он был использован по крайней мере некоторыми из более поздних авторов.
Плутарх и Непот в своих биографиях Эвмена кратко упоминают события в Вавилоне, и должно быть сильное предположение, что каждый из них использовал здесь автора, который был его главным историческим источником для остальной части Жизни (Plut. Eum. 3.1-2; Nep. Eum 2.1-5). Плутарх подчеркивает роль, которую Эвмен сыграл в примирении враждующих фракций македонян, и можно было бы ожидать, что другие авторы, используя Гиеронима, подчеркнут роль Эвмена. Диодор, однако, упоминает о примирении, не ссылаясь на Эвмена («самые миролюбивые с обеих сторон уговорили свои лагеря прийти к согласию», XVIII.2.4), и prima facie это подтверждает в качестве источника для биографов Гиеронима, а не Диодора. Мы можем посетовать на крайнее сжатие рассказа Диодора: Курций называет фессалийца Пасея и мегалопольца «Дамилла», посланных кавалерией для переговоров с фалангой, и вполне возможно, что Гиероним упомянул несколько имен, а может быть, и больше, чем одно посольство. [11] Биограф проигнорировал всех, кроме Эвмена, чтобы сделать его птицей высокого полета. Диодор, писавший всеобщую историю и, возможно, еще не знавший о центральном положении, которое Эвмен должен был занять в ранней истории диадохов, изобразил послов как группу. Как бы мы ни объясняли этот вариант, представляется вероятным, что Диодор опирается на Гиеронима в главе 3, где он приводит список сатрапских назначений. Сатрапия Эвмена — одна из немногих, к которой прилагается историческая справка: она не была ранее завоевана Александром; и это замечание может быть направлено на то, чтобы увеличить славу Эвмена как завоевателя Каппадокии (ср. Diod. XVIII.16). Кроме того, по–видимому, существует совпадение между этим отрывком и фрагментом 3 Гиеронима: согласно Аппиану, Гиероним сказал, что Александр миновал каппадокийцев, спеша напасть на Дария. Отсюда, несмотря на краткость и бесцветность изложения, есть основания полагать, что Диодор опирается на Гиеронима уже в повествовании о престолонаследии. Его хронологическая организация подтверждает эту идею. Шахермайр указывает, что Диодор относит свое повествование о престолонаследии к архонтскому году Кефисодора, т. е. к июлю 323-322 г., что неверно, так как Александр умер 10 июня 323 года, а мятеж и урегулирование произошли в течение следующих семи дней. [12] Это убедительно предполагает, что новый старт Диодора начинается с начала книги XVIII и что переход от книги XVII к книге XVIII совпадает со сменой источника. Гиероним, соответственно, начал там, где, как кажется, прервался Птолемей. Он проанализировал беспорядки, последовавшие сразу после смерти Александра и породившие номинальных преемников Александра: идиота Филиппа и нерожденного сына Роксаны. Его рассказ был полнее и последовательнее, чем рассказ Диодора, хотя сомнительно, содержал ли он те подробности, которые мы находим у Курция. Один пункт, который мы знаем, приведен подробно: это был список провинций и «губернаторов», в котором были названы настоящие наследники Александра. Почти наверняка он основан на современном документе: Гиерониму не хватало мастерства Тацита в организации и сжатии своего материала; отсюда нагромождение личностей и, отдельно, географических названий. Диодор официально представляет диадохов, когда каждый из них появляется в основном повествовании. Рассказ о «стасисе» в Вавилоне был, получается, вводным разделом истории Гиеронима: участники были выстроены в ряд, приз — империя — выставлена напоказ. Все это — прелюдия к главному действию. Когда сатрапы заняли кресла в своих сатрапиях, «каждый стал максимально расширять свои границы» (Heidelberg Epitome, F. Gr. Hist. 155, 3). Пифон был первым, кто начал действовать, что для него характерно: он был по натуре «бунтарь» (ср. Diod. XIX.14.2). Итак, мы переходим к обсуждению «стасисов» за пределами Вавилона и «aitiai» греческих восстаний.
Мне кажется маловероятным, чтобы Гиероним отягощал свое и без того сложное вступление не относящимися к делу подробностями об Александре. Краткие упоминания о жизни Александра часто были необходимы; подробное обсуждение указа об изгнанниках было строго уместно для его цели в анализе причин Ламийской войны. Ипомнематы Александра, занимающие столь видное место во вступлении к 18‑й книге, напротив, представляют собой беспорядок, которого политический историк избежал бы. Преобладающая в настоящее время точка зрения на ипомнематы считает, что они каким–то образом связаны с заговором генералов в Вавилоне против отсутствующего Кратера, и, следовательно, принадлежат к истории Преемников, а не к истории Александра. История о том, как Пердикка принес планы Александра македонцам и отменил их, не является невероятной, независимо от того, интерпретируем ли мы ее в терминах теории заговора; но описание самих планов тем не менее, насколько мы можем судить, остается нетипичным для стиля и метода Гиеронима. Окончательное решение спора о Последних Планах может оказаться невозможным, но имя Гиеронима настолько часто фигурирует в обсуждениях этой проблемы, что кажется необходимым хотя бы оценить вероятности. Первоначальные аргументы Тарна, с помощью которых он пытался дискредитировать повествование об ипомнематах в Diod. XVIII.4, к настоящему времени в основном опровергнуты: главы 1-4 вряд ли можно охарактеризовать как «лоскутное одеяло» из источников и многие странности рассказа Диодора можно приписать к его сжатию. Однако некоторые исключения все же должны быть допущены: упоминание о передаче Александром перстня Пердикке (2.4) и упоминание об Аммоне как предназначенном месте захоронения тела Александра по разным причинам выделяются как дополнения к центральному повествованию и не могут быть легко объяснены. Несомненно, верно, как иногда говорят, что здесь нет ничего, что не могло бы происходить от Гиеронима, но это не является убедительным аргументом, когда мы, по общему признанию, находимся в области вероятностей и ищем только связное и правдоподобное. Инстинкт Тарна, что есть что–то странное в открытии Диодора XVIII, был, я полагаю, в основном здравым; и есть совокупный случай для переплетения, по крайней мере, двух источников. Diod. XVIII.1 -это диодоровский проэмий того же типа, что и проэмий к книге XIX, который переходит от общей максимы к конкретной иллюстрации: умирающие души предвидят будущее; это показано в случае с Александром Македонским.
XVIII.1.1 содержит предсмертные слова Александра: «на вопрос, кому из друзей он оставляет царство, он сказал «наилучшему, ибо предвижу, что великий поединок между друзьями будет мне погребальными играми». Арриан упоминает предсмертные слова Александра, ссылаясь вдобавок на «других авторов», и последние, безусловно, включали Клитарха, потому что та же самая история появляется как у Курция, так и в конце книги XVII Диодора. [13] Следовательно, этот «логос» независимо от того, была ли в нем какая–то истина, делает подходящее введение к «великим играм» преемников, и, несомненно, Диодор повторяет его в начале XVIII из конца предыдущей книги. Последние два абзаца главы I продолжают тему исполненного пророчества и завершаются изложением содержания книги, которое мы находим в других проэмиях Диодора. Итак, вся глава I — это проэмий собственного сочинения Диодора, в котором мы ясно видим, что он подобрал мотив из 17‑й книги.
Существует сильное предположение, что история с кольцом Александра также повторяется из книги XVII, где она приводится вместе с предсмертным пророчеством царя. Непот также упоминает ее, и поскольку он широко использует Гиеронима и в других местах, можно утверждать, что она была у Гиеронима (Nep. Eum. 2.1). В книге XVIII, однако, она выглядит как интерполяция, которая может быть опущена без ущерба для остальной части предложения, и, на первый взгляд, здесь налицо «сноска» подобно комментарию Диодора об Александре в Индии в XVIII.6.1-2, предназначенная для напоминания его читателю основного отчета об Александре в книге XVII.
Третий пример повторения из историка Александра можно заподозрить в XVIII.3.5, где Диодор говорит, что Арридей был назначен надзирать за приготовлениями к отправке тела Александра для погребения в святилище Аммона в Египте. Курций пишет, что перед смертью Александр пожелал быть похороненным в Аммоне, и он связывает его желание с историей кольца и предсмертным пророчеством: все три λεγόμενα предположительно происходят из клитарховой вульгаты. Однако у Диодора в 17‑й книге нет рассказа об Аммоне, возможно, потому, что он использовал версию вульгаты, отличную от версии Курция; Юстин также говорит, что тело должно было пойти к Аммону. [14] Существует, однако, противоречащая традиция, поскольку Павсаний сообщает нам, что тело Александра должно было отправиться в Эги в Македонии, а Арриан предполагает, что когда оно было доставлено в Египет Арридеем в 321 году, оно было вывезено из Вавилона вопреки приказу Пердикки (Paus. 1.6.33; Arr. F 9.25). В связи с этим конфликтом в свидетельствах возникают две взаимосвязанные проблемы: об историчности и об источнике. Бэдиан утверждал, что утверждение Диодора является подлинным и происходит из основного источника XVIII. 2-4 (т. е. Гиеронима), и он полагает, что его можно примирить с информацией Павсания и Арриана. Суть его аргументации состоит в том, что для Пердикки в 323 году Птолемей был союзником, а правитель Македонии потенциальным врагом: поэтому, поскольку в первую очередь было важно сохранить контроль над телом умершего царя, было бы немыслимо в это время организовать похороны в Эгах, тогда как Аммон и гарантировал безопасность, и отвечал последней волей — как считалось в народе — Александра. Потребовалось два года, чтобы подготовить погребальную карету, но к 321 году ситуация изменилась: Птолемей был теперь врагом, а Антипатр другом, поэтому некоторое время Пердикка хотел, чтобы тело было погребено в Эгах, а не в Аммоне; поэтому Павсаний называет местом назначения Эги. Однако к тому времени, когда похоронный кортеж был готов к отъезду, союз Пердикки с Антипатром также рухнул, и теперь его единственным курсом было держать тело под своим контролем в Вавилоне; поэтому в рассказе Арриана о похищении тела Арридеем тот не притворился, будто увез его в Эги, а просто забрал его «из Вавилона» против воли Пердикки.
Как историческая реконструкция это маловероятно. Пердикка и Птолемей были вынуждены заключить сделку в 323 году: Пердикка был утвержден в качестве хилиарха, уступив Птолемею важную провинцию Египет. Это был компромисс, а не союз, и нет никаких свидетельств, что они работали в условиях взаимного доверия: напротив, Арриан прямо говорит, что во время распределения сатрапий «Пердикка был подозрителен всем и сам подозревал всех» (Arr. F 1.5), Учитывая, что обладание телом Александра имело первостепенное значение для каждого, кто хотел считаться его наследником, крайне маловероятно, чтобы Пердикка согласился отправить тело в страну Птолемея, соперника едва ли менее опасного, чем Антипатр и Кратер. В любом случае, возможно, неверно предполагать, что это решение целиком принадлежит Пердикке: какова была бы реакция македонской фаланги на известие о том, что местом последнего упокоения сына Филиппа был избран Аммон, а не Эги, традиционное место погребения македонских царей?
С точки зрения исторической вероятности весьма маловероятно, что местом назначения тела Александра в 323 году был назван Аммон. Мы не знаем, к какому заключению пришли военачальники в Вавилоне по этому вопросу, и может быть, что они не пришли ни к какому соглашению, и что постройка замысловатой похоронной каретой была способом отложить спорный день принятия решения. Единственное, что несомненно, так это то, что, как исторический факт, тело оказалось в Египте; и отсюда напрашивается неизбежный вывод, что мы имеем дело с птолемеевской пропагандой. Возможно, история об Аммоне восходит к самому Птолемею. Мы знаем, что он действительно похоронил тело в Мемфисе, а затем перевез его в Александрию, но он, возможно, назвал своим конечным пунктом назначения в 321 году Аммона, чтобы придать похищению тела подобие законности, поскольку отношение Александра к Аммону было, конечно, хорошо известно. Оставив его временно в Мемфисе для сохранности во время войны с Пердиккой, он предусмотрительно избежал окончательного решения о месте захоронения, а когда война закончилась, его неприступное положение позволило ему поместить тело именно там, где он хотел, в Александрии, политическом центре его царства. То, что рассказ об Аммоне был позднее использован его апологетами в Александрии, кажется несомненным, ибо он появляется не только в XVIII. 3. 5, но также и в XVIII. 28. 3, в отрывке, содержащем панегирик Птолемею и намек на Александрию как на величайший город мира — элементы, которые не могут происходить от Гиеронима. Замечание об Александрии, возможно, является воспоминанием о собственном описании Диодором Александрии в XVII.52; панегирик может быть взят только у александрийского льстеца Птолемеев. Этот проптолемеевский источник был признан большинством комментаторов; и естественно предположить, что ссылки на Аммона, как в XVIII.28.3, так и в XVIII.3.5 взяты из этого источника, который пытался оправдать похищение Птолемеем царского тела, утверждая, что он действовал в соответствии с желаниями Александра и решением диадохов. «Логос», что Александр выразил последнее желание быть погребенным в Аммоне, очевидно, происходит из того же или того же рода источника.
В этом месте удобно рассмотреть несколько нитей, которые появились в составе ранней части книги XVIII Диодора. Глава I является собственным проэмием Диодора; гл.2-3 и 4.7-8, вероятно, являются сокращенной версией Гиеронима, потому что предложение в гл.3.1 напоминает F 3 Гиеронима. География Азии в XVIII. 5-6 в основном взята из Гиеронима; и с гл.7 начинается основное повествование Гиеронима. По крайней мере в трех местах Диодор пытается связать свою историю диадохов с историей Александра, ибо мы находим реминисценции из 17‑й книги в XVIII.1.4 (пророчество Александра); в XVIII.2.4 (Пердикка и кольцо Александра); в XVIII.6.1 (Александр в Индии); в XVIII.6.3 (Египет — лучшая сатрапия); и, возможно, снова в XVIII.28.3 (хвала Александрии). Эти воспоминания о его собственном труде Диодором, конечно, следует отличать от отрывков, в которых Гиероним заполняет исторический фон для событий вроде Ламийской войны: Диодор хотел, чтобы различные части его труда были самостоятельными, как показывают проэмии к отдельным книгам, и помимо отсылок к своей предыдущей книге, Диодор также включил некоторые материалы из источника, который не является Гиеронимом и который благоприятствовал Птолемею: это мы можем видеть в XVIII.3.5, в XVIII.28.2 ff. и опять в некоторых частях его рассказа о походе Пердикки против Птолемея в Египет, где личная доблесть Птолемея описана в героическом стиле.
Теперь можно сделать еще несколько предположений относительно птолемеевского материала. Обычно не оспаривается, что основным источником Диодора для 17‑й книги является Клитарх, александрийский историк, который основал распространенную традицию об Александре и который, как известно, льстил Птолемею. [15] Когда Диодор повторял отрывки из 17‑й книги, следовательно, он все еще имел в виду свой клитархов источник. Но долг книги XVIII перед историком Александра может идти и дальше. Мы не знаем, каким событием Клитарх закончил свою историю, но есть мнение, что она завершалась не смертью Александра, а его погребением. Курций, который для основной части своей истории Александра также использовал клитарховскую традицию, завершает ее рассказом о престолонаследии и заканчивает всю работу рассказом о том, как Птолемей отвез тело в Мемфис, а затем в Александрию, «где его памяти и его имени воздавался всяческий почет» (Curtius X.10.20). Если Клитарх довел свою историю до погребения Александра, то для проблемы источников Диодора в начале 18‑й книги очевидно, что Диодор, как и Курций, продолжал опираться на традицию вульгаты, которую он использовал для своей книги об Александре, хотя и в более ограниченной степени, чем Курций; тогда как более поздним авторам пришлось учитывать другие истории, которые начинались с престолонаследия, главным из которых была история Гиеронима. Диодор не очень удачно справился с этим совмещением; он собирался использовать Гиеронима позже для своего повествования об Эвмене и Антигоне, но, возможно, сначала нашел его более трудным автором, чем ожидал, и время от времени возвращался к легкой риторике альтернативного источника. Этим, возможно, объясняется чрезвычайная краткость его рассказа о событиях в Вавилоне — эпизоде, тщательно задокументированном Гиеронимом и совершенно отличном от живого повествования об Александре в Индии, который Диодор усвоил в последней части 17‑й книги. Диодор почти наверняка не использовал Клитарха напрямую: его непосредственным источником для 17‑й книги, возможно, был труд Тимагена Александрийского «О царях». Тимаген, однако, возможно, дал отчет о Птолемее I непосредственно после его отчета об Александре, поскольку Птолемей был первым из преемников, кто прочно обосновался в его владениях. Легче понять героический тон битвы Птолемея с Пердиккой в XVIII.34 и экстравагантную лояльность в восхвалении Птолемея в XVIII.28, если предположить, что заключение к истории Клитарха, в котором Птолемей, победив своих врагов, торжественно заявил о своих правах на Египет и на тело Александра, было разработано последующими птолемеевскими историками, желавшими прославить основателя династии, и Диодор, сам поклонник всего египетского, добавил последние штрихи.[16]
Поэтому раннюю часть 18‑й книги не следует характеризовать ни как «лоскутное одеяло», ни как эпитому единого источника. Наиболее экономичной гипотезой, которая все еще учитывает странности в тексте, является гипотеза двух источниках, старом и новом, образующих мост между 17‑й и 18‑й книгами. В первых тридцати пяти главах своей истории преемников Диодор с трудом отрывался от своего источника для книги XVII, и мы видим, что он не только оглядывается через плечо на то, что он сам написал в предыдущей книге, но все еще иногда заглядывает в свой старый источник, чье повествование не было исчерпано смертью Александра, и обогащает аскетичную историю Гиеронима дополнениями из александровой вульгаты.[17]
Я рассматриваю Последние Планы как еще один пример этих дополнений к вульгате. Не было найдено ни одного анахронизма, который опроверг бы их подлинность, и другие доводы оказались неубедительными, но чувство недоверия, возникшее при чтении Планов, не рассеялось. На эти вопросы так и не были даны удовлетворительные ответы: почему в планах не упоминается единственный проект, который, как известно, незадолго до смерти был дорог Александру — плавание вокруг Аравии, но на его место ставится невероятная экспедиция против Карфагена; и почему они неизвестны Арриану? По крайней мере, можно утверждать, что Арриан написал «Анабасис» после своей «истории преемников», для которой он широко использовал Гиеронима; следовательно, если бы Планы принадлежали Гиерониму, как многие теперь, кажется, считают, он не остался бы в неведении относительно конечных амбиций Александра. Стиль Планов также дает основания для подозрений. Рассказ Диодора в гл.2 и 3 краток и ясен и ограничен фактами; в 4.2 ход мыслей внезапно становится неуклюжим и многословным, и в описании Планов Диодор оказывается вовлеченным в отступления и повторения. Объем, занимаемый Планами, несоизмерим с остальной частью рассказа Диодора о событиях в Вавилоне: они занимают четыре из семнадцати абзацев, хотя сами проекты не имеют никакого отношения к истории Преемников и включены за счет гораздо более важных пунктов, в частности, более ранних стадий «стасиса» и последующего урегулирования. Диодор пытается подчеркнуть расходы, величину и важность проектов. Среди них значится погребальный костер Гефестиона, описанный в XVII.115, с акцентом на огромные размеры и дороговизну постройки: здесь основным источником, несомненно, был Клитарх, и факт, что завершение погребального костра является первым из названных меморандумов, возможно, указывает на связь между этими двумя отрывками.
Еще одна странность в описании Планов Диодором заключается в том, что они вытеснили другие материалы и нарушили порядок повествования. Другие наши авторы единодушны в том, чтобы поставить очищение армии Пердиккой и казнь Мелеагра после примирения фаланги и кавалерии и до распределения сатрапий Пердиккой. Порядок событий Диодора следующий: примирение, распределение сатрапий, последние планы, казнь Мелеагра и К°. Из рассказа Арриана следует, что Мелеагр был убит позже других мятежников (F1.4, «вскоре после этого»), и вполне возможно, что Диодор сжал порядок событий так, чтобы все казни произошли в один момент. Тем не менее остается примечательным факт, что Диодор — единственный автор, который приводит неправильный порядок событий, а также единственный автор, у которого есть ипомнематы. Другой крупный сбой очевиден в повествовании, которое вводит Планы и в котором обсуждается возвращение Кратера в Европу. Нет никакой очевидной связи между указаниями Александра Кратеру, как они известны нам из Арриана (VII.12.4) и из более позднего отрывка Диодора (XVIII.12.2), и ипомнематами Александра, за исключением того, что и указания и ипомнематы отменены после смерти Александра. Диодор сделал неуклюжую попытку связать эти два элеента соединительным «ибо» и произвел non sequitur, который, по–видимому, указывает на смену источника. Особым указанием на то, что Диодор в этом месте отказался от Гиеронима, являются слова «диадохи решили и т. д.»: как мы видели, слово diadochi, возможно, появилось в заглавии труда Гиеронима, но это не его обычный термин для обозначения генералов Александра. Намек на Кратера в этом контексте наиболее естественно объясняется с точки зрения предшествующего, а не последующего, поскольку Диодор не упоминает его в своем списке сатрапий в гл.3. До урегулирования в Вавилоне прошло несколько этапов, и Диодор приводит лишь окончательные распоряжения. В компромиссе, который положил конец конфликту между кавалерией и фалангой, Кратер был назначен «простатом» империи, должность, которая остается загадочной, но которая, по–видимому, после казни тридцати мятежников была упразднена; и в конечном счете господа, по–видимому, вернулись к гораздо более раннему плану, упомянутому Курцием, согласно которому Кратер должен был разделить управление Македонией и Грецией с Антипатром; так, по крайней мере, выводится из нашего лучшего источника, Арриана. [18] Поэтому последние указания Кратеру заключались в том, чтобы он присоединился к Антипатру в Македонии, а не заменил его, как приказал Александр. Намек на приказ Александра в 4.1, должно быть, имел целью объяснить это изменение и напоминает другие ссылки в списке сатрапий на ситуацию при жизни Александра: сатрапия Эвмена не была завоевана Александром, но должна быть завоевана теперь; восточные сатрапии должны оставаться как при Александре. Список сатрапий в гл.3 — это контекст, к которому относится упоминание о Кратере: Диодор, возможно, приберег его случай для отдельного обсуждения из–за его особых осложнений, хотя также возможно, чтов результате перестановки первоначального порядка списка сатрапий он случайно потерял Кратера в гл.3.
Есть и другие признаки путаницы на стыке глав 3 и 4. В конце гл.3, сообщив о назначении Селевка гиппархом, рукописи Диодора продолжают упоминать царства Таксила и Пора, которые появились в списке ранее. Редакторы здесь обычно корректируют текст, но по крайней мере можно утверждать, что восточные сатрапии были перечислены в этом месте в оригинале, и что Диодор попытался получить более рациональный порядок, переместив их в более раннее положение, но затем рассеянно начал повторять их в надлежащем месте, в конце списка. Каким бы ни было объяснение, в тексте есть повторение, за которым следует назначение Арридея и ссылка на Аммона, которую следует отнести к александрийскому источнику Диодора. В начале гл.4 мы возвращаемся к Кратеру, о котором Диодор не упоминал ранее; и объединение мыслей отвлекает его от подробного изложения Последних Планов, в ходе которого он включает аномальный термин «диадохи». Наконец, в гл.4.7, нам предлагают больше остатков от повествования Гиеронима в рассказе о казнях. Признаки путаницы безошибочны и легче всего объясняются предположением, что у Диодора был не один источник. [19] Самая экономичная гипотеза состоит в том, что его дополнительным источником здесь является птолемеевский историк, которого он использовал в своем повествовании 321 года и для ссылки на Аммона в 3.5. Сами по себе Планы не являются про–птолемеевскими, но вряд ли это серьезное возражение: было бы неразумно ожидать, что Клитарх или любой другой историк, с которым мы имеем дело непосредственно, идентифицирует себя, льстя Птолемею на каждой странице своей истории. Намерение их автора состояло скорее в том, чтобы описать «thaumasia», и это в равной степени характерно для клитарховской традиции. Тот факт, что они не являются заведомыми анахронизмами, указывает на раннего эллинистического автора: более поздний писатель, фабрикующий эти Планы, вряд ли смог бы избежать ошибок, которые бы его выдали. Наконец, поразительным совпадением является то, что, хотя список ипомнемат не встречается ни у одного автора, кроме Диодора, самый примечательный пункт в нем — «западная экспедиция» — известен в несколько иной форме Курцию, другому автору, который для своей «истории Александра» широко использовал клитарховскую традицию (Curtius X.1.17-19).
Очевидно, что в начале своей истории преемников Диодор испытывал трудности с контролированием материала, и это было вызвано тем, что он попытался объединить свой новый источник, Гиеронима, с более красочным источником, который он использовал для книги XVII и который в конечном счете был основан на «истории Александра» Клитарха: «последние планы» были взяты из второго источника, как и ссылки на Аммона для места упокоения Александра и другие проптолемеевские материалы. Гиероним представил отчет о престолонаследии, но он не понравился Диодору, который суммировал его менее чем в трех главах. [20] Проблемы, с которыми он, должно быть, столкнулся при сокращении, очевидны, когда мы рассматриваем масштаб и сложность обработки Гиеронимом самых ранних событий в его истории. К этому и смежным вопросам я теперь обращаюсь.
Масштаб и деления на книги
Объем истории Гиеронима нам известен: принято считать, что он довел ее до смерти Пирра в 272 году, а от смерти Александра до смерти Пирра она охватывала чуть более пятидесяти лет. Размах, с которым она была написана, из Диодора нелегко определить. Каждая из книг XVIII, XIX и XX рассматривает период менее чем за десять лет, по сравнению с двадцатью или тридцатью годами в большинстве других исторических книг Библиотеки. Эта неровность наводит на мысль, что Гиероним был либо гораздо длиннее, чем другие исторические источники Диодора, либо более труден для сокращения. Диодор также не сделал четкого сокращения периода 323-302 годов, предпочитая рассматривать некоторые события в значительной степени подробно, а другие вообще опустить. Наиболее заметными пропусками являются деятельность Селевка в Индии после 312 года, о которой упоминают другие авторы, и войны между Селевком и Антигоном в тот же период, известные нам из вавилонских документов. [21] С другой стороны, Диодор часто подробно описывает эпизоды, которые имеют лишь небольшое значение для исторического повествования: в XVIII. 26 погребальный поезд Александра описан подробно, хотя в последующих главах Диодор дает весьма неадекватный отчет о походе Пердикки в Египет; другие примеры включают древнюю историю Фив в XIX. 53.4 и далее, ритуальную смерть индийской принцессы в XIX.33ff., и описание набатейской Аравии в XIX. 94ff. Записи Александра в XVIII.4 также показывают, как неравномерно Диодор распределял свой материал. Та же самая нерегулярность появляется в книге XX. Можно показать, что в трактовке Диодором греческих и азиатских дел на протяжении всего периода 323-302 гг. наблюдается постепенное изменение масштаба: это можно объяснить главным образом его возрастающим интересом к истории Агафокла, которая начинается в книге XIX и которая ослабила его энтузиазм к его основной теме. [22] В книге XX он готов пожертвовать всем рассказом Гиеронима о войне Антигона с Селевком — эпизодом военной истории, который не был оживлен личным наблюдением Гиеронима, — но посвящает восемнадцать глав драматическим событиям осады Родоса. Из папируса об осаде Родоса видно, что Диодор, по–видимому, выбрал «лакомые кусочки» в работе Гиеронима и переписал их довольно полно, давая только отрывочный отчет или вообще ничего не сообщая о промежуточных событиях. Возможно, что он в какой–то мере отражает то, как сам Гиероним распространял свой материал, и что он дал более полный отчет о событиях, в которых сам лично принимал участие; но причина, по которой Диодор отдавал предпочтение этим разделам, может быть просто в том, что они были наиболее живыми. Поэтому свидетельства Диодора весьма неоднозначны.
Арриан, возможно, дает лучшее представление о масштабе обычного повествования Гиеронима. Фрагменты 1 и 9 его «истории преемников», взятые из фотиевой эпитомы, представляют собой лишь обзор содержания. Фрагмент 10, однако, Ватиканский палимпсест, является фрагментом оригинальной работы. В ней рассматриваются интриги Эвмена с Клеопатрой в Сардах и попытка Антигона устроить засаду Эвмену, и мы можем видеть из более полных частей фрагмента, что изложение было исчерпывающим. То же самое относится и к недавно обнаруженному фрагменту Арриана, в котором описывается поединок Эвмена с Неоптолемом. Если все события в истории Арриана, которые резюмирует Фотий, рассматривались так масштабно, то неудивительно, что ему потребовалось десять книг, чтобы отразить только три года; и если бы вся история Гиеронима, охватывающая более пятидесяти лет, была пропорциональна арриановой, то она заполнила бы около 170 книг — поистине могучий труд, превосходящий и Феопомпа, и «громадного Ливия». Работы такого размера, однако, имели тенденцию вызывать комментарии и вдохновлять на шутки (Дионисий «Скитобрахион», Дидим «Меднобрюхий», Ливий ingens), и поскольку авторы, цитирующие историю Гиеронима, никогда не комментируют ее длину, это, вероятно, не было чем–то необычным. Механические расчеты на основе эпитомы в любом случае ненадежны. Арриан, возможно, использовал и другие источники: в «Анабасисе» его снабдили разнообразным материалом Птолемей и другой серьезный историк, Аристобул; и хотя кажется очевидным, что Гиероним был главным компонентом «Дел после Александра», рамки Гиеронима, возможно, были заполнены разборчивым использованием второстепенных историков преемников или тех историй Александра, которые продолжались до 321 года. Более того, Гиероним, вероятно, не придавал одинакового значения всем частям выбранного им периода. Место, отведенное Эвмену и Антигонидам, было значительно больше места, уделенного другим преемникам, и эпизоды, в которых сам историк сыграл определенную роль, возможно, были особенно подробны. Мы также должны ожидать, что история сосредоточится вокруг великих сражений — Габиене, Газе, Ипсе — и политических ориентиров — Трипарадис, мир 311 года — с более тонким повествованием между ними. Один из самых плотных участков будет в начале истории. Фукидид потратил свою первую книгу, рассказывая о доисторической Греции, подводя итоги Пентаконтаэтии, обсуждая историографический метод; Полибий наполнил две книги предварительными сведениями того же рода. «Элленика» Ксенофонта поначалу также была более солидной: если бы у нас были только первые две книги, мы могли бы предположить, что потеряли исчерпывающий политический анализ начала четвертого века. Для историка вроде Гиеронима, чья работа охватывала столь большую перспективу пространства и времени и вращалась вокруг сменяющих друг друга главных героев, начать было непросто. У нас есть некоторые указания на то, что увлекало его во вступительных книгах: без сомнения, предисловие, ранняя история Македонии и сложности престолонаследия; списки сатрапий и география Азии; затем ему было необходимо отправиться вслед за различными сатрапами в Бактрию, Египет, Фракию, Каппадокию, обсудить Ламийскую войну и проанализировать первый крупный комплекс Истории, «койнопрагию», которая уничтожила Пердикку; наконец, все эти нити должны были вновь объединиться в одном месте, в Трипарадисе. Первоначальные объяснения, а затем события, последовавшие за смертью Александра, вполне могли заполнить целых десять книг. После 321 года Гиероним мог перейти к прямому повествованию о походах Эвмена против Антигона, и мы можем предположить, что с его точки зрения история развивалась быстрее. Если мы примем во внимание относительно концентрированный характер первых нескольких лет, а также ряд географических и «археологических» отступлений и речи, которые он, как и почти каждый древний историк, безусловно включал в свой труд, мы можем предположить, что история Гиеронима была сопоставима по объему с историями Полибия или некоторых его современников третьего века. [23] Полибий рассмотрел период 84 лет (220-146) в 40 книгах, включая две книги с исторической подоплекой, одну книгу по географии и одну книгу по римской политии. Эфор написал тридцать книг и, по–видимому, ввел моду делить историю на книги. Тимей написал тридцать три книги, Филарх — двадцать восемь, Диилл — двадцать шесть, Псаон из Платеи — тридцать. [24] Эллинистические истории, несомненно, были длинноваты по сравнению с классикой V века, и это, возможно, было одной из причин, почему кто–то вроде Дионисия не проявлял к ним большого терпения.
Иногда можно проследить деления на книги у Гиеронима. Его хронологические рамки, очевидно, основывались на ежегодном сезоне военных походов, по образцу Фукидида, поскольку в истории преемников Диодора в десяти случаях начало года отмечено упоминанием зимних квартир. Дионисий утверждал, что эта система оказалась у Фукидида настолько неудачной, что ни один более поздний историк не принял ее: чтобы проследить события на каждом театре военных действий в течение одного сезона, Фукидид должен был расчленять свое повествование так, что, по мнению Дионисия, его было невозможно проследить (Dion. Hal. De Thuc. 9). Но мы можем видеть из иллюстрации Дионисия (взятой из 3‑й книги Фукидида), что с целью доказать свою точку зрения он преувеличивает; и утверждение, что никто не подражал этой системе, также является преувеличением. Ксенофонт использовал летописный план Фукидида в ранней части «Элленики», и из Диодора ясно, что Гиероним следовал той же модели. Время военных походов эллинистического периода было значительно длиннее, чем в классические времена: Александр показал, что зима не должна быть сдерживающим фактором для военных действий, и армии диадохов не отправлялись на зимние квартиры до поздней осени. [25] Соответственно, у Гиеронима была добрая часть года, чтобы записать чередующиеся события в Азии и Греции, и его рассказ, возможно, не произвел того впечатления разрозненности, чего Дионисий не одобрял у Фукидида.
В системе Фукидида было естественно закончить книгу концом года — Фукидид делает это в конце книг 2, 3, 4 и 5; и вполне вероятно, что Гиероним часто делал то же самое. Там, где Диодор переходит к дополнительному источнику, мы часто можем заподозрить, что он подошел к концу книги в своем основном источнике, и в некоторых случаях смена источника совпадает с окончанием года. В XVIII.25.6 год 322‑й заканчивается тем, что Антипатр и Кратер откладывают свою зимнюю кампанию против этолийцев, а Пердикка посылает Эвмена в Геллеспонт; в следующей главе Диодор приступает к описанию погребальной кареты Александра, которое может принадлежать Гиерониму, а может и не принадлежать, а затем следует птолемеевская версия о том, что тело Александра привезли в Египет, что, конечно, не из Гиеронима. В XIX.44.4 триста семнадцатый год заканчивается поражением Эвмена при Паретакене и переводом раненого Гиеронима в армию Антигона — конец эпохи в личной истории Гиеронима: в главе 44.4-5 имеется совпадение с фрагментом Дуриса, а глава 45 содержит описание наводнения на Родосе, опять же не из Гиеронима. Причины перехода Диодора от одного источника к другому часто вызывают недоумение: иногда мотивом, по–видимому, является благочестивый пыл или желание подчеркнуть тот момент, который, по его мнению, был недостаточно выражен его главным источником; и в начале книги XVIII его использование проптолемеевского источника, возможно, может быть объяснено его собственным интересом к Египту и основанию династии Птолемеев. Однако не следует упускать из виду практические соображения: естественный разрыв в главном авторе, с которым он работал, побудил бы его взглянуть на другие рассказы, некоторые из которых он затем включил бы в свою историю в качестве интермедии, как в XIX.44.4ff. Конец книги также сделал очевидную остановку, когда Диодор хотел обратиться к своему параллельному повествованию о событиях в Сицилии и Италии, и это, по–видимому, произошло в XIX.69.2 и XX.28.4 (зима 314-13 гг. и 309-8 гг.). Большинство других упоминаний о зимних квартирах соответствуют переходу от азиатских дел к греческим или наоборот, хотя в этих случаях неясно, как часто перерыв отмечает окончание книги. [26] События в Трипарадисе, несомненно, завершали книгу, возможно, десятую, истории, если Арриан внимательно следовал Гиерониму. В Diod. XVIII.39. 7 Антипатр покидает Трипарадис и возвращается в Македонию с царями и армией; в 40.1 Антигон открывает 320 год сбором своих войск из зимних квартир, чтобы начать войну против Эвмена; а история преемников Арриана закончивалась возвращением Антипатра в Европу (Arr. F 11.45). Наконец, Диодор завершил свою двадцатую книгу серединой зимы 302 года (ссылки на зимние квартиры в XX.109.2, 109.4, 111.3, 112.4, 113.5), с обещанием, что он расскажет о битве царей в своей следующей книге; и не может быть никаких сомнений в том, что здесь он также следует структуре работы Гиеронима и что Гиероним сделал Ипс центральной частью своей последней книги о диадохах.
Конец «Истории»: слезы Гоната
Структура истории Гиеронима вплоть до времени Ипса относительно понятна. Вавилон должен был стать столицей мировой империи Александра, и именно здесь Гиероним начал свою историю, когда тело Александра, символ единства империи, лежало внутри дворца, в то время как за его пределами армия взбунтовалась и его военачальники разделили его земли. Раздел империи был самым важным пунктом в череде событий в течение недели, последовавшей за смертью Александра: мы должны отдать должное Диодору за то, что он увидел его важность и воспроизвел его в подробностях, тогда как он опустил или сократил так много другого, и он и Арриан, по–видимому, отражают выдающееся положение списка у Гиеронима. Центробежные силы действовали с момента смерти Александра, и в течение следующих двадцати лет его неуклюжее царство распалось на составные части. История диадохов Гиеронима соответственно перемещалась из центра, следуя за полководцами из Вавилона в Александрию, Кассандрию и Антигонию, по мере того как формировалась новая политическая карта. Битва при Ипсе была естественным местом остановки для первой части истории. Здесь сошлись все нити, и видение мировой империи, воплощенное теперь в Антигоне, получило свой смертельный удар.
После Ипса направление повествования, по–видимому, изменилось. Наши знания о рассказе Гиеронима об эпигонах строго ограничены состоянием свидетельств; но у нас сложилось впечатление, что интерес к Птолемею и Селевку уменьшился, как только они утвердились в своих новых владениях, и что растущая власть Лисимаха, главного архитектора стратегической победы при Ипсе, и появление новых царей, Пирра и Деметрия, теперь сосредоточили его внимание на Западной империи. Географический фокус истории диадохов подразумевается в обзоре Азии, которым он открылся; этот фокус смещается из Азии к Европе по мере консолидации восточных царств, в то время как европейские территории оказываются в замешательстве из–за смерти Кассандра; наконец, она сводится к борьбе Пирра и Антигона Гоната. Сама Македония была последним крупным эллинистическим царством, осевшим под властью одного правителя, а Гонат был последним из «наследников» Александра: прочно утвердившись в Македонии, он стал третьим членом правившего восточным Средиземноморьем триумвирата, и завершил картину эволюции новых династий Гиеронима. Последнее событие, которое, как известно, записал Гиероним, — это смерть Пирра в Аргосе в 272 году, и вполне вероятно, что это был последний эпизод в истории. [27] Со смертью Пирра была устранена последняя серьезная угроза для Антигонидов, и для верного слуги дома Антигона это было приемлемой развязкой в истории его времен: перед смертью он видел сына Деметрия как неоспоримого правителя македонской родины, и войны преемников можно было считать оконченными.
С победой не пришло благодушие. Павсаний, ссылаясь на Гиеронима как на авторитет последних дней Пирра, говорит, что его рассказ был написан «в усладу Антигону» и вероятно, в этой критике был смысл. Если Плутарх использует Гиеронима в последних главах своей «Жизни Пирра», то, по–видимому, Гиероним опустил какой–либо намек на победу Пирра над Гонатом в битве за стенами Аргоса: возможно, нелегко было допустить, что Пирр, несмотря на всю свою позерскую роль Ахиллеса, мог быть равен Гонату в тактическом мастерстве. Мы должны заподозрить сокрытие фактов, которые неблагоприятно отразились на его патроне. Однако Гиероним отнюдь не представлял окончательную победу Гоната над Пирром как триумф великого завоевателя. Об этом можно судить по главам Плутарха, в которых описываются случайная смерть Пирра в уличной схватке в Аргосе и реакция Антигона, когда Галкионей принес ему голову своего врага: «Антигон, увидев и узнав голову, прогнал своего сына, ударив его посохом и назвав варваром; затем, закрыв лицо своим плащом, он разрыдался, вспомнив своего деда Антигона и отца Деметрия, которые были примерами того, как в его семье менялась судьба» (Plut. Pyrrh. 34.4).
Плач победителя над побежденным — это мотив эллинистической историографии, который, по–видимому, является первым примером. Антиох плакал над восставшим Ахеем; Сципион проливал слезы при виде горящего Карфагена; Октавиан, как это ни неправдоподобно, плакал при известии о смерти Антония. В том же духе Сципион морализирует над трусливым Гасдрубалом, а Эмилий Павел — над падением Персея. [28] Размышлять в этот момент о переменчивости судьбы — это проявление «истинно эллинистической восприимчивости»; [29] и сцена, в которой Антигон плачет над мертвым Пирром с мыслями о смерти, не вызвала бы особого комментария, если бы не была, как кажется, заключительной интонацией к сочинению Гиеронима и, в этом качестве, поразительным антиподом завершения истории Полибия. Полибий довел свою работу до 146 года: падение Карфагена устранило последнего крупного врага Рима на Средиземном море, и так закончился период описанной Полибием эволюции от первого государства в Италии до владыки мировой империи. Будущее его не интересовало, но реакция Сципиона, когда он наблюдал за пламенем, поднимавшимся от Карфагена, открыла в перспективе историю восхождения Рима к господству, и цитата из «Илиады» (VI, 448) вновь выражает пророчество Деметрия Фалерского, которое так поразило Полибия: однажды Рим тоже постигнет участь Персии, Македонии и Карфагена (Polyb. XXIX.21.1-6). Гиероним верил, что, когда Антигон плакал, он думал о своем отце и деде, которые когда–то были могущественными царями и погибли несчастной смертью; и подразумевается, что в момент успеха он, как и Сципион, серьезно смотрел вперед, в неизвестное будущее. Упрек Антигона Галкионею и его доброе отношение к Гелену свидетельствуют не только о милосердии победителя, но и о суеверном благоразумии человека, который научился не доверять кажущейся неуязвимости власти.
В сохранившихся частях своей работы Полибий никогда не упоминает Гиеронима, и было бы неразумно предполагать, что он подражал ему — хотя это не исключено. Слезы Антигона и слезы Сципиона могут иметь своим источником только общее эллинистическое чувство. По крайней мере, примечательным совпадением является то, что две основные политические истории эллинистического периода используют этот мотив в качестве заключительного утверждения. Можно указать на общего литературного предка: в последней книге «Илиады» Ахиллес до слез растроган Приамом, просящим тело Гектора; и когда он плачет, он думает, подобно Антигону, о своем отце и несчастной участи людей. Пафос этого знаменитого отрывка заключается не только в великодушии сильного к слабому, но и в том, что Ахиллес близок к своей собственной смерти: это выходит за рамки эпоса, но Фетида напомнила ему, и даже когда он говорит с Приамом, Ахиллес с нетерпением ожидает своей приближающейся судьбы.
Гиероним придавал роли Тюхе меньшее значение, чем Полибий, но на него не могла не влиять идея неопределенности жизни и верховной власти Фортуны, господствовавшая в эллинистической популярной философии. Для историка Тюхе предстала в грандиозном масштабе, воздвигая царей и царства и снова их низвергая: Деметрий Фалерский выразил идею власти, сменяющей власть, в своем трактате «О Тюхе». Оптимистический настрой времен Александра был погашен в кажущихся бесконечными войнах диадохов, исход которых часто определялся как случайностью, так и добродетелью: смерть Пирра была классическим примером, и не было никакой гарантии, что сам Антигон однажды не пострадает от подобной «перипетии». Престарелый Гиероним, который не мог предсказать продолжение описанных им событий, предпочел, по–видимому, закончить свое сочинение на тихой и задумчивой ноте, демонстрируя подобающее царю смирение в час победы. Как предисловие к истории этого периода, она должна быть противопоставлена двум типам, которые были случайно упомянуты ранее в этой главе: внезапное прекращение повествования Птолемея об Александре, которое должно быть выведено из Арриана; и, с другой стороны, фанфары, с которыми александрийский историк приветствовал триумф Птолемея у Диодора. Ни военная хронике, ни придворная история, сочинение Гиеронима не показывает сознательного замысла автора, воспринявшего действительную драму событий и сумевшего придать форму и смысл своему сложному повествованию благодаря пониманию, с одной стороны, индивидуальных амбиций, а с другой — упрямой природы событий, которые упорно препятствуют человеческим усилиям.
[1] Diod. XVIII.42.1; Joseph c. Apion, 1.213; Dion. Hal. A. R. 1.5.4. Ср. Diod. XVIII.50.4, XIX.44.3, 100.1, где Гиероним описывается просто как «писатель историй».
[2] Appian Praef. 10; Strabo XV p.736; Diod. 1.3.3. Ср. также Suidas s. v. Hecataeus: «Гекатей жил при преемниках Александра».
[3] Теория Узенера, что «эпигон», отец Антигона, упоминаемый в эпиграмме из Книда (Kaibel 781), является Деметрием Полиоркетом, отцом Антигона Гоната, была опровергнута открытием надписи из Милета, прославляющей книдийца Антигона, сына Эпигона. Эпигон здесь, следовательно, личное имя. Эпигон Птолемей в декрете 240 года до н. э. из Телмесса, возможно, является сыном Лисимаха.
[4] F. Gr. Hist. 432 F17: Элиан упоминает девятую книгу сочинения «О Птолемее» (то есть Филадельфе), которую обычно отождествляют с работой «Об эпигонах». Если бы нумерация была непрерывной, мы ожидали бы большего числа книг о событиях третьего века.
[5] Вахсмут хотел объединить свидетельства Диодора и Иосифа Флавия, чтобы титул стал «История диадохов и эпигонов». Большинство комментаторов рассматривали эту работу как состоящую из двух частей. Это, конечно, не означает, что между публикацией каждой части прошло много времени). Недавно Фонтана возродила идею Севина о самостоятельном труде о Пирре. Однако Дионисий в связи с западной экспедицией Пирра упоминает работу об эпигонах, а не историю Пирра; во всяком случае, Гиероним, по–видимому, не испытывал особого восхищения к Пирру: было бы удивительно, если бы он выбрал его в качестве объекта исторической биографии вместо Антигона Гоната или Эвмена.
[6] Diod. XVIII.6.2, «остальная Индия … орошаемая водой из рек»; Strabo XV.1.13 (690): «Вся Индия орошается реками».
[7] Ср. Diod. XIX.30.3, 21.3, etc.
[8] Diod. XIX.23.3: Оронт изображен как держатель «сатрапии» Армении в 317 г. Diod. XIX.20.2-3: Мидия Пифона описывается как «земля Мидии», tout court, страна, знаменитая четвероногими животными.
[9] Пост читает: «река Ганг, глубиной величайшая и т. д.» (принято в лебовском издании Диодора); чтение базируется на Diod. XVII.93.2.
[10] Источником Диодора является не Мегасфен, которого он использует для большей части индийского раздела в книге II, потому что Мегасфен привел ширину Ганга в 100 стадий: Strabo XV.702; ср. Arr. Ind. 4.7.
[11] Дамилл, вероятно, будет идентифицирован с мегалопольцем Дамидом: ср. Diod. XVIII.71.2
[12] Ср. Curtius X.10.9: Septimus dies erat, ex quo corpus regis iacebat in solio.
[13] Arr. Anab. VII.26.3; Curtius X.55; Diod. XVII.117.4; cр. Justin XII.15.6-8.
[14] Justin XIII.4.6. Юстин перепутал аристократа Арридея с царем Арридеем и поместил это замечание не в том месте.
[15] Пирсон повторяет мнение Шварца, что Клитарх был общим источником для Диодора и Курция об Александре. Cleitarchus F. Gr. Hist. 137 F 4 = Curtius IX. 5. 21: Клитарх сказал, что Птолемей спас жизнь Александру в городе маллов; Aрриан (Anab. VII.11.8) называет спасителем царя Певкеста. Curtius IX.8.22ff. и Diod. XVII.103.6-8: Александр особенно переживает за Птолемея во время его болезни в Индии (cр. Strabo XV.2.7, 743).
[16] Квинтилиан (Inst. Or. X.1.75) упоминает Тимагена после Клитарха в списке историков, стилем которых он восхищается. Так что Тимаген, возможно, предпочитал риторический стиль, как Клитарх.
[17] Диодор снова обращается к своему обсуждению сати у индов в XVII. 91.2 (вероятно, от Онесикрита через Клитарха): рассказ о древнем законе добавляется к историческому рассказу (от Гиеронима) о смерти жены Кетея.
[18] Curtius X.7.8-9; Arrian F1.7. Эррингтон анализирует этапы урегулирования. Дексипп, (F. Gr. Hist. 100 F.8.4), чей рассказ был основан на упомянутой Аррианом «простасии» Кратера в окончательном урегулировании; но мы вряд ли можем использовать его в качестве независимого свидетельства: фотиева версия Дексиппа — это эпитома эпитомы произведения, которое само по себе было взято, возможно, только частично из Гиеронима. Курций и Юстин вообще не упоминают в окончательном урегулировании Кратера, но в любом случае, вероятно, используют более чем одну традицию. Выпадение его имени из Диодора тем более удивительно, что в остальном Диодор очень близок к Арриану.
[19] Непонятно, где именно начинается основная интерполяция. Возможно, нам следует заключить в скобки только раздел XVIII.4.4-6, оставив обстоятельный отчет о Пердикке, предъявившего македонянам бумаги Александра.
[20] Я ограничилась одним Диодором. Рассказ Гиеронима о престолонаследии, несомненно, был использован и Аррианом; но степень, в которой наши другие источники черпали из него, остается неизвестной.
[21] Селевк на востоке: Strabo XV.689; App. Syr. 44; Justin XV.4.
[22] Диодор посвящает 75 глав периоду 323-318 гг. (XVIII. 1-75); 54 главы периоду 317-15 гг. (XIX. 11-64); 32 главы периоду 314-11 гг. (XIX. 66-105, с перерывами на римские и сицилийские дела); 47 глав периоду 310-02 гг. (XX.19-113, с перерывами на Сицилию, Рим и историю царей Боспора).
[23] Увещевательные речи перед битвой: XVIII. 10. 2 (Кратер у Геллеспонта); XIX.81.6 (Деметрий в Газе); XIX.90.3-5 (Селевк призывает своих спутников вернуться в Вавилон). Diod. XIX.41.1 (воззвание Антигона в прямой речи, ср. Plut. Eum XVI.4). Гиероним, возможно, записал важные речи о политике: XVIII. 10. 4 (дебаты в Афинах); XVIII.36.6 (защита Птолемеем своей «сепаратистской» политики); XIX.61.1.2 (Антигон осуждает Кассандра перед македонянами). В истории Эвмена есть некоторые указания на прямую речь: XVIII. 60. 2-6 (F6); XVIII.63.4-53; XIX.25.5-7 25.7; XIX.38.2. Ср. также в XIX.97.3ff. речь набатейского старейшины: надо полагать, что Диодор включил эту речь, вопреки своей обычной практике, из–за ее философского содержания).
[24] F. Gr. Hist. 566 T 1; 73 T 1,3; 78 T 1; 81 T 1; ср. также Деметрия из Каллатиса F. Gr. Hist. 85 T 1 (20 книг).
[25] Договор между Эвменом I Пергамским и его наемниками (OGIS 266) предусматривает, что они должны служить десять месяцев в году.
[26] Diod. XIX.12.1 (ср. 15.6); 34.8 (ср. 37.1); 77.75 89.2; XX.109.4ff. (ср. III.3ff.).
[27] Hier. F 15, ср. F 14. Не исключено, что он довёл свою историю до смерти Митридата в 266 году, как предполагал Гутшмид; но эта точка зрения основывается на поврежденном тексте в «Макробиях» (= Hier. F 7) и не может быть принята.
[28] Polyb. VIII.20.10; XXXVIII 21.1-3, 22. Plut. Ant. 78.2. Polyb. XXXVIII.20.1; XXIX.20.1-4.
[29] Polyb. VI.2.5-6: это признак великого человека — научиться умеренности в успехе.