I. Литература эпохи средней и поздней империи: общий обзор

Предварительные замечания
Эпоха от Адриана до Константина в одном известном справочнике определяется как "отчасти период величайшей бесплодности"[1]. При этом, однако, на данное время приходится не только деятельность видных авторов второго ранга, как, например, биограф Светоний, антиквар Геллий, историк Флор, оратор Фронтон. Мы обнаруживаем здесь светочей римской юридической мысли, сталкиваемся с такими изысканными яствами, как Pervigilium Veneris, Alcestis Barcinonensis, а Метаморфозы Апулея - безо всяких оговорок неотъемлемое достояние всемирной литературы. Но эта реплика становится совершенно непонятной, если привлечь христианских авторов той же эпохи - Тертуллиана, Минуция Феликса, Киприана, Новациана, Лактанция. Приведенный вердикт, вероятно, отчасти объясняется столь легким презрением к так называемым эпохам упадка, отчасти устоявшейся привычкой не рассматривать одновременно христианских и языческих авторов какой-либо эпохи, как было бы сообразно здравому смыслу, а напротив, искусственно отделять их друг от друга. К этому прибавляется обособление научной традиции в тех областях, которые занимаются христианскими латинскими авторами.
Долго по понятным соображениям Отцов Церкви читали больше под систематическим, чем историческим углом зрения. Часто при этом ограничивались установлением того вклада, который внес соответствующий автор в общее развитие учения, в чем он был "прав" или "не прав"; меньше задавались вопросом о его историческом месте в рамках своей эпохи и о литературном методе.
Для литературоведения плодотворнее был вопрос: как соответствующий христианский автор цитирует и понимает Библию? Этот подход сочетает богословский аспект и филологический: реконструкция старых латинских переводов Библии, которые при этом употреблялись, - задача филологической науки; разработка истории истолкований объединяет теологию и филологию. Произведение, выросшее из этой работы - Vetus Latina - неоценимое подспорье для истории интерпретации.
История литературы задает патриотическим текстам не менее настоятельные вопросы. Для кого писали эти авторы? С какими познаниями и предрассудками своей аудитории они заведомо должны были считаться? Иногда они обращаются к церковным читателям, иногда к язычникам, иногда - к еретикам, иногда - к иудеям. Какое влияние этот фактор оказывает на форму и содержание произведений? Какие при этом возникают новые литературные жанры, какие прежние получают новый смысл? Как предположительно "стиль эпохи" отражается на литературе? Есть ли фундаментальные представления, которые объединяют христиан и язычников, и какие выводы делают из них авторы? Достаточно вспомнить о монотеизме философов или о риторических и герменевтических мыслительных структурах. И - стержневая проблема - как относится тот или иной автор к язычеству? Как римская классическая литература отразилась в его сознании? Как она преобразилась при этом? Есть ли такие стороны "римскости", которые в рассматриваемый период даже усилились по сравнению с прежним состоянием из-за встречи с христианско-иудейской традицией?
Исторические рамки
Последняя из рассматриваемых нами эпох латинской литературы складывается из двух больших периодов: от Адриана (117 г.) до Диоклетиана (305 г.) и от Константина до Юстиниана (565 г.). Такое деление важно с точки зрения церковной истории: соответственно до и после победы христианства. Но оно целесообразно и в общеисторическом аспекте: во второй период переселение народов приводит к крушению Западной Империи, в то время как Восточная консолидируется вокруг Константинополя. Таким образом, можно назвать первый промежуток эпохой средней Империи, второй - позднеримской или ранневизантийской эпохой.
Между II и IV веками разыгрался кризис, который по своей тяжести вполне можно сравнить с кризисом гражданских войн: катастрофа III в. Однако в то время как гражданские войны не смогли сокрушить римскую литературу, беды III в. привели ее практически к ничтожеству. С историко-литературной точки зрения здесь возникает разрыв, причем не только внешний.
Предшествующая и последующая эпоха - II и IV в. соответственно - имеет рубежный характер и носит отпечаток духовной революции сверху: к началу II в. стоическая философия - которая прежде была в оппозиции - находит признание у императоров и все активнее перенимается ими[2]. В начале IV в. так поступают и с неоплатонически окрашенным христианством. Изменение духовной основы в каждом случае оказывает решающее влияние на развитие латинской литературы.
Эпоха от Адриана до Константина - сумерки старого и рассвет нового времени. Император Адриан (117-138 гг.) осуществляет во внешней политике окончательный поворот от экспансии к сдерживанию. Меняется и архитектура - начинается эпоха крупных пограничных укреплений. Обладание великим наследием также накладывает свой отпечаток на духовную сферу: строятся библиотеки, основываются высшие школы, "архаисты" с любовью обращаются к прошлому.
С внутриполитической точки зрения отношения между цезарем и сенатом устанавливаются не слишком напряженные: государи (как правило, усыновленные), которые своей мудростью и философическим поведением перехватывают инициативу у так называемой стоической сенатской оппозиции, становятся приемлемыми и для аристократии. Сенат сильно меняется по составу и развивает новые идеалы приспособленчества. Теперь в латинской литературе сходит на нет основной стимул сенаторской историографии, ее место занимают жизнеописания цезарей.
Громадный литературный провал III в. - в промежутке между 235 и 284 гг. мы практически не знаем языческих произведений на латинском языке - следствие всеобщей незащищенности перед солдатскими императорами. В лице Мак-симина (235 г.) принцепсом становится выслужившийся фракиец. За следующие пол столетия смятений и бурь меняется 26 государей, из коих только один умирает естественной смертью. Внешние враги Рима осмелели: саксы, франки, алеманны, маркоманы, готы и сасаниды угрожают Империи - а в это время иллирийцы и представители Востока спорят за императорский трон. На происхождении цезаря сказывается только изменившийся состав войска. Италики и образованные провинциалы удаляются от военной службы. Со времен Адриана легионы черпают в провинциальном крестьянстве пополнение своих рядов; там возникают стационарные лагеря, и военное ремесло становится наследственным. Солдаты, представители культурно отсталого сельского населения пограничных провинций, со времен Септимия Севера все недоверчивей относятся к горожанам и грабят без различия римские и враждебные поселения; образованные офицеры встречаются редко. Назначение военных на высшие должности ведет - хотя и в ограниченном масштабе - к варваризации высших сословий.
Налоговое бремя превращается в непосильную ношу; прежде всего от него страдают арендаторы и мелкие землевладельцы - бегство от податей становится повседневным явлением и приводит к дефициту рабочих рук и запустению ценных земель. Контрмеры - порча монеты и плановое хозяйство вплоть до прикрепления работников к земле - расшатывают доверие граждан к государству. Не в последнюю очередь вследствие долгового гнета развиваются частные латифундии за счет малых землевладельцев, а также государственных доменов, поскольку должникам из числа крестьян часто не оставалось ничего, кроме как отдаться под "покровительство" крупного помещика. Но мало того, теряет силы фундамент античной культуры - полис. Побудительные причины его экономического расцвета перестают действовать, поскольку благотворное честолюбие горожан теперь не вознаграждается, а наказывается - члены городских советов (decuriones) должны лично отвечать за налоговые недоимки своих округов. В итоге, как раз самые деятельные искусственно занижают свои доходы, чтобы не попасть в декурионы. Принцип заставлять имущих горожан занимать почетные должности, которые губительно сказываются на их состоянии в силу публичных повинностей, погашает предпринимательский дух; никакие старания более не окупаются[3]. Экономический эффект не замедлил сказаться: ремесло и торговля переживают упадок. Бедные и богатые, город и село становятся жертвами кризиса. С особенной силой он затрагивает западную половину Империи, население которой сокращается быстрее. Италия, чью экономику римляне никогда не могли поставить на прочную основу, переживает упадок. Она утрачивает свои привилегии, в прошлом обеспечивавшие ей хоть тень существования: так мстит за себя прежнее пренебрежение римлян к разработке имеющихся ресурсов, коими они не занимались, стараясь изыскать как можно больше несущественных источников.
Решительные реформы Диоклетиана приводят к тому, что центр Империи перемещается на Восток, царит плановое хозяйство, Италия насильственно уравнивается с прочими областями. Константин основывает на Востоке столицу, названную его именем, с новым сенатом, который в 339 г. становится равноправным римскому и скоро возвышается над ним. Тот же цезарь увеличивает число и повышает престиж сенаторов. С эпохи Диоклетиана и Константина латинская литература вновь оживает.
Последняя фаза рассматриваемого нами периода проходит под знаком политического разделения обеих половин Империи и поселения германцев на Западе. Вестготы захватывают Рим (410 г.) и оседают в Италии и Испании, вандалы тянутся через Пиренейский полуостров в северную Африку, в Сардинию и на Корсику. В 455 г. они грабят Рим. Особенно активна литературная жизнь на исходе древности в Галлии. Боэций и Кассиодор, жившие в Италии при дворе Теодориха, завершат наше странствие по римской литературе.
Условия возникновения литературы
Культурные ландшафты. Со II в. падает значение Рима как центра власти; цезари все чаще вынуждены жить на окраинах, находящихся под постоянной угрозой, и все больше зависят от своих войск. Уже при Марке Аврелии (161-180 гг.) начинаются серьезные нападения варваров на северную Италию; приходится продать императорскую коллекцию гемм, чтобы финансировать войну против маркоманов. Cептимий Север оставляет своим сыновьям - кроме попытки внушить им стремление к единству - только один совет: обогащать солдат. Во второй половине III в. германцы устремляются через limes, пограничный вал, и на Востоке доходят до Афин (267 г.); Дакия утрачена; усилившиеся после двадцатых годов персы захватывают Антиохию (256 г.) и берут в плен цезаря Валериана (вероятно, уже в 259 г.). При Аврелиане (270-275 гг.) признано необходимым снабдить Рим мощными городскими стенами.
Происхождение цезарей отражает растущее значение провинций и живущих в тамошних городах землевладельцев. После Испании, которая выставляет во II в. изрядное число образцовых государей, в лице Септимия Севера (193-211 гг.) на авансцену выступает Африка - давно романизированная область, чье политическое влияние теперь соответствует экономическому. Африка, цитадель латыни, самое позднее[4] со II в., благодаря Фронтону и Апулею, заявляет претензии на литературное лидерство, которое позднее оправдает целый ряд великих авторов от Тертуллиана до Августина.
Так возвышают голос провинции, и его уже нельзя не расслышать; при Каракалле все свободные жители Империи получают права римского гражданства (212 г.). Этот шаг обнажает экономическую слабость Италии, которая, привыкнув в течение веков оттягивать на себя все ценное в мире, так никогда и не научилась стоять на собственных ногах. Старые и новые культурные центры поднимают голову: на Западе следует отметить Карфаген - там делает свою карьеру Апулей, - может быть, первый из пишущих на латинском языке, которому уже не слишком нужен Рим как форум.
В то время как провинции переживают расцвет и преобразуются в самостоятельный культурный ландшафт, звезда столицы мира закатывается - медленно, но верно; Рим превращается в музей своего великого прошлого. Со временем сходят на нет и экономические привилегии Италии, пока Диоклетиан наравне с прочими областями не разделит ее на провинции. Цезари еще почитают и украшают Рим, однако это уже не тот центр, где принимаются исторические решения.
В последнюю фазу античности отдельные провинции живут практически самостоятельной литературной жизнью.
Италия. Старая столица приобретает новый блеск благодаря первенствующей роли своих епископов и патриотизму сенаторов. В Риме Иероним получает эпохальное задание создать новую латинскую Библию. В размышлениях о Риме Рутилий Намациан сочиняет свою поэму De reditu.
Рим остается важным центром, где сохраняется культурное наследие: этим занимается сенатская аристократия. Она также становится аудиторией для авторов - выходцев с Востока, таких как Клавдиан и Аммиан Марцеллин. Ведущая фигура охранительного сената - Симмах. Тот факт, что он был побежден епископом Медиоланским Амвросием, свидетельствует о смещении центра тяжести: не только христианство одолевает язычество, но и духовно и экономически активная северная Италия - среднюю. Уже с конца III в. Медиолан становится императорской резиденцией.
V век со своими варварскими вторжениями заглушает литературу в Италии[5].
Начало VI столетия застает при дворе Теодориха двух первоклассных авторов - Боэция и Кассиодора: первый становится столпом средневековой философии, а второй - школы. Влиятельнейший грамматик Присциан, живший в Византии, связан с Равенной. Диаконом в Медиолане (позднее епископом Павии) становится уроженец Арля Эннодий[6] († 521 г.), сочетающий с виртуозностью галльского ритора античность и христианство, прозу и поэзию. Интереснее, чем стишки и письмеца в стиле Симмаха или Сидония, - его Житие епископа Павии Епифания и Панегирик Теодориху.
Африка. Провинция Африка, переживающая экономический и культурный расцвет, в духовной - а вскоре и в политической - сфере играет ведущую роль прежде всего во II и III вв. К концу II столетия она выставляет династию Северов. Здесь культивируется как родной латинский язык, а довольно долгое время не менее активно - и греческий; это отражается в двуязычии Апулея и Тертуллиана. Африка посылает в Рим энергичных адвокатов. Многие из крупнейших церковных писателей родом отсюда: Тертуллиан, Минуций, Киприан, Арнобий, Лактанций, Августин. Светские авторы, не уступающие им во влиятельности, - Апулей и Марциан Капелла. Уже при вандалах здесь также появляются поэтические таланты, посмеивающиеся в латинских эпиграммах над своими новыми господами.
Испания. Она развивается раньше, чем Африка: еще в I в. Испания отправляет в Вечный город крупных авторов, а к началу II столетия - превосходных цезарей. Затем, как представляется, она надолго почила на лаврах[7]. Только к 400 г. (цезарь Феодосий и крупный христианский поэт Пруденций) она возвращается на мировую авансцену.
Здесь господство германцев также дает посмертный расцвет, хотя и только с переходом исповедовавших арианство вестготов в католичество (586 г.). В Толедо, Сарагосе и Севилье епископы пытаются остановить упадок образованности и пишут трактаты о философии, грамматике и истории. Самый значительный среди них - Исидор Севильский († ок. 640 г.), автор богословских и исторических трудов. Он заявил о себе как величайший компилятор своим энциклопедическим лексиконом Originum sive etymologiarum libri XX, содержащим обширные сведения. Он не черпает материал из первых рук, но незаменим как источник информации о языке, литературе и культуре римлян и сохраняет свое значение и после Средних веков.
Галлия. Цитадель культурной жизни поздней античности - Галлия, с центром романизации - Лионом. Духовные центры - школы в Марселе, Арле, Ниме, Тулузе, Нарбонне, Вьенне, Пуатье и прежде всего в Бордо, родине многостороннего, но несколько поверхностного поэта Авзония. В Галлии гордятся своим культурным уровнем и не жалеют средств для его поддержания: в нашей главе об ораторах мы упомянем великодушный поступок одного ритора, который основал фонд для восстановления своей школы (298 г. по Р. Х.).
В начале IV в. Трир - резиденция цезаря - превращается во второй Рим. Наряду со школой и императорским двором носителем литературных ценностей становится крупнопоместная знать, из чьей среды нередко выходят епископы: светский человек Сидоний († ок. 486 г.) и поэт Алцим Авит († 518 г.). Христианство, которое на юге Франции имеет греческие черты, способствует тому, что в этой провинции знание греческого языка удерживается дольше, чем в Африке. Из Леринского монастыря (основанного ок. 410 г. видным представителем знати Гоноратом) возникает целая плеяда авторов: Иларий Арльский († 410 г.), Винценций Леринский († до 450 г.), Евхерий Лионский († ок. 450 г.), Сальвиан († ок. 480 г.), Фавст Риезский († ок. 490 г.).
Кесарий Арльский со своей сознательной склонностью к народному стилю проповедей в аристократической Галлии оказывается в одиночестве.
Из Аквитании родом Сульпиций Север, автор знаменитого Жития св. Мартина. Составленная им в 403 г. Хроника отличается предметной достоверностью и ясным языком (см. ниже стр.1511 с л.).
В V в. римляне теряют Галлию. Германцы и гунны берут на себя задачу разрушить все до основания. Однако под сенью монастырей и епископских школ, а вскоре и в школах при дворе королей из династии Меровингов расцветает изысканная христианская литература.
Сидонию Аполлинарию († ок. 486 г.; см. ниже, стр.1439 сл.) епископская тиара не мешает продолжать литературные игры Авзония. Между тем следует предположить, что за этими бессодержательными литературными продуктами стоит педагогический замысел - развить чувство формы и стиля; для античного человека это намного больше, чем просто внешность. Крупнее его фигура Венанция Фортуната († ок. 600 г. в Пуатье; см. ниже стр.1440), поэта родом из Италии, последнего мастера античной латинской поэзии и раннего автора церковных гимнов.
Проза достойно представлена Сальвианом Массилийским, чье произведение De gubematione Dei (между 429 и 451 гг.) в лучших античных традициях противопоставляет наследие Римской Империи варварам с их нравственным превосходством. Друживший с Сидонием ритор Клавдиан Мамерт († ок. 474 г.), как вьеннский пресвитер пишет De statu animae, влиятельнейший философский труд в промежутке между Августином и Боэцием. Он отстаивает в полемике с Фавстом Риезским непространственную, количественно неопределимую сущность души. Его неоплатонизм оказывает влияние на средневековье, а кроме того - на Декарта. В письме ритору Сапавду Мамерт выступает против падения образованности и призывает к классическим занятиям. Неудержимое развитие языка в романские диалекты документируется, с другой стороны, поваренной книгой Антима (ок. 520 г.). Упадок метрики можно наблюдать по стихам короля Хильперика († 584 г.). В своей фактологически ценной Истории франков епископ Григорий Турский († 593 г.) еще кокетничает по поводу неспособности отличить средний род существительного от мужского и употребить предлог с нужным падежом; его продолжатель - известный нам как Фредегар - стоит в этом отношении уже по другую сторону добра и зла.
Ирландия и Англия. Этим провинциям принадлежит будущее; плодотворная миссия ирландских и англосаксонских монахов и Каролингское возрождение лежат за пределами нашего труда.
Меценатство. Закат римской литературы со времен Адриана вовсе не обусловлен исключительно убыванием творческих сил. Причины этого явления многообразны. В рассматриваемую эпоху лица, учреждения и общественные слои, благоприятствующие или же препятствующие литературным трудам, - это цезарь, сенат, школа, церковь, юристы.
Человеческие жертвы, которых требуют гражданские войны и сумасбродство цезарей, в I в. не привели литературу к опустошению, поскольку писатели из высших слоев могли вести независимый образ жизни, к тому же были частные меценаты - мы знаем это по судьбе Марциала и Стация.
Плиний Младший - не только сам писатель, он оказывает покровительство поэтам и прозаикам из своего окружения, деятельно поддерживая их. Тип честолюбивого италийского сенатора, который вынес из своего родного городка неистребимое желание обессмертить благодеяниями собственное имя, а также обладает достаточным вкусом, чтобы не расточать их понапрасну, - решающая опора литературы. Появляются сенаторы из других мест - меняется и круг тех, кому оказывается поддержка. Для эллинофильствующих цезарей и сенаторов, которые сплошь и рядом выходцы с грекоязычного Востока, а часто просто повинуются моде, латинская литература не в цене. Фронтон покровительствует пишущему по-гречески историку Аппиану - римскому всаднику. Сенаторы, излагающие римскую историю на своем родном греческом языке - Арриан (II в.) и Кассий Дион (III в.).
При этом пытаются сохранить то, что есть: цезари строят библиотеки; Адриан основывает в Риме Атеней, первую государственную высшую школу (Aur. Viet. Caes. 14, 2); энергичные грамматики[8] занимаются языковыми штудиями, архаисты[9] - хорошей старой латынью. Перейдя к обороне и не думая больше о завоеваниях, латинская литература старается сохранить и культивировать свои проверенные достижения, в надежде вернуть себе молодость, припав к источникам своего детства. Живет и развивается только одна отрасль современной литературы: с усовершенствованием административной системы начинается расцвет юридического творчества - это единственные "классики", которыми может похвастаться эпоха от Адриана до Александра Севера[10]. Здесь - буквально в последнюю минуту - происходит нечто типичное для Рима: латынь юристов, в отличие от некоторых продуктов "изящной" словесности, производит благоприятное впечатление своей ясностью и точностью. Наконец римское право обретает позднеклассическое совершенство; насильственная смерть одного из его главных представителей, Ульпиана (вероятно, уже в 223 году, а не в 228-м), от рук подчиненных ему гвардейцев означает конец культурной эпохи.
От Адриана до Александра Севера самый расцвет юридической литературы показывает, какое решающее значение может иметь покровительство цезаря для бытия или небытия литературы. Когда Ювенал сказал, что только великодушное вмешательство цезаря может спасти римскую литературу, он оказался пророком. К сожалению, его голос замер, так и не будучи услышан.
В III в. сенат теряет свое влияние, а у постоянно сменяющих друг друга на престоле императоров нет досуга для покровительства культуре. Чрезмерное отягощение горожан податями и угасание гражданского чувства, этим обусловленное, неблагоприятно сказывается и на частном меценатстве. В это время римская литература - со всей своей политичностью и сейсмографической точностью, регистрирующей малейшие изменения в обществе, - кажется, умолкает почти на пол столетия (235-284 гг.)[11]. Труды Киприана, чья мысль затрагивает проблематику новой общности, церкви, - одно из замечательных, пролагающих путь в будущее исключений. Еще ярче светит в этот темный час Римской Империи светоч греческой философии: в Александрии учит глубокомысленный Ориген († самое позднее в 253 г.), в Риме - возвышенный Плотин († 270 г. в Минтурнах). Христианин и язычник, в наше время они кажутся братьями. В переломную эпоху они куют духовное оружие для потомков.
Даже и теперь есть императоры, которые сознают свои культурные задачи. Цезарь Галлиен дает возможность беспрепятственно работать философу Плотину, а у цезаря Тацита есть заслуги в распространении произведений его тезки. Оба монарха, как видно, выказали неплохой вкус, чем бы это ни было обусловлено.
Новая консолидация Империи при Диоклетиане и Константине приводит к оживлению литературы: как и следует ожидать во времена Реставрации, в классицистической форме - признак того, что литература развивается не только в силу собственных имманентных законов. Цезари покровительствуют латинскому языку, несмотря на решение в пользу восточной столицы. Это не только язык солдат и юристов, но и элемент государственной и духовной идентичности и преемственности. Юлиан, который пишет по-гречески, "отступник" в трех отношениях: религиозном, философском и языковом.
Энергичные грамматики и риторы заботятся о непрерывности хорошей школьной традиции, делающей возможной передачу культурных ценностей от поколения к поколению. Постепенно появляется новая аристократия - аристократия образованности; члены римского сената, у которых больше нет политического влияния, споспешествуют выходу в свет достоверных изданий, сохраняя тем самым латинскую литературу; в этом отношении бессилие Рима имеет благоприятные последствия. Из аристократических кругов выходит такой оратор, как Симмах. Это аудитория исторического труда Аммиана.
Христианская литература и философские переводы переживают мощный взлет. Христианский гуманизм, например иеронимовский, и платонизм Августина - высшие точки этого процесса. При Феодосии двоякое возрождение переживает поэзия: это Клавдиан, который еще раз дает просиять древности во всей ее пластической красоте, и Пруденций, употребляющий старые стихотворные формы как оболочку для нового, христианского содержания.
Школа и церковь. Латинская литература сохранилась - отвлекаясь от вмешательства то императоров, то сената - благодаря потребностям школы и церкви и культивирования определенных литературных форм.
Прочность античной школы велика; она в конечном счете устояла перед христианством, и последнее восприняло ее как нечто само собою разумеющееся: ведущий представитель ученого латинского монашества - Иероним - ученик грамматика Доната.
В то время как римская литература республиканского и императорского времени связана с res publica, сенатом и всадническим сословием и вынуждена умолкнуть в эпоху катастрофы старого общества и его системы ценностей, в недрах африканской церкви возникает новая латинская литература. Место политической общности занимает духовная. Отсюда неслыханное ощущение свободы у Тертуллиана. Для литературы рассматриваемого периода церковь сначала играет революционную, в конце - охранительную роль.
После Константина церковь все больше подчиняет себе литературу. Расцвет церкви и латинского языка под властью христианских императоров дает мощный импульс христианским латинским писателям. Творец задавшего тон перевода Библии, Иероним, - классически образованный ученый, секретарь папы, монах и знаток гебраистики, - стоит в точке пересечения всех силовых линий эпохи (за исключением философии).
После заката Западной Империи только юристы сохранили некоторую независимость от церкви; следы этого факта дают о себе знать вплоть до позднего средневековья.
Латинская и греческая литература
Примерно три столетия латинская словесность играла ведущую роль: великим авторам от Плавта до Тацита современная греческая литература практически не могла противопоставить равноценные имена. Со времени Адриана положение меняется. Теперь латинские писатели первого ранга - такие как Тертуллиан и Апулей - приобретают достоинство редкости. Для поэзии век философии и без того неблагоприятен. На греческой стороне появляется наряду с учеными - врач Гален Пергамский († 199 г.), астроном Птолемей Александрийский (при Антонине Пии и Марке Аврелии), гносеологический критик Секст Эмпирик († ок. 200 г.), периегет Павсаний († ок. 180 г.) - множество знаменитых имен. Среди них оратор Элий Аристид († ок. 187 г.), историки Арриан (consul suffectus в 130 г., † после 170 г.) и Аппиан (всадник и прокуратор при Марке Аврелии, † после 165 г.), а также по меньшей мере два писателя, принадлежащие ко всемирной литературе: Плутарх († после 120 г.) и Лукиан († после 180 г.). В третьем веке латинская словесность почти полностью умолкает, а греческая - называя только два имени - дает в лице Оригена одного из виднейших богословов, а в лице Плотина - философа первого ранга.
Для того положения, когда невозможно было не принимать в расчет возросший духовный и хозяйственный вес грекоязычного Востока, симптоматичными являются эллинофильские увлечения цезаря Адриана - безусловно, это не только личный каприз великого организатора. Разве уже Цезарь не думал о перемещении столицы на Восток? Диоклетиан выберет Никомедию, Константин - расположенный невдалеке Византий. Приток в Рим выходцев из Греции и с Востока, на который жаловался уже Ювенал, не ослабевает во II столетии. Он отражает реальное соотношение сил в сфере экономики и культуры, и Адриан - достаточно тонкий политик, чтобы возглавить этот процесс.
Мировая культура становится полностью двуязычной. Последствия для римской литературы не замедлили сказаться: на Востоке "латинизация" ограничивается распространением латыни как языка администрации, чьему развитию споспешествует император созданием школ римского права[12] и честолюбивым культивированием латинской речи как тепличного цветка; на Западе, и прежде всего в космополитическом Риме, многие образованные предпочитают жесткой тоге удобный паллий и избавляют себя - прежде всего занимаясь излюбленными в тот период философскими темами - от работы над стилистически трудоемкой латынью. Марк Аврелий - к вящему огорчению своего верного учителя риторики, африканского латиниста Фронтона - все больше становится философом на императорском троне и записывает по-гречески свои самые интимные мысли.
С победой философии над риторикой игра латинского языка, развивавшегося как язык публичных выступлений, была проиграна. Публичность в старом смысле слова и без того исчезла; замирение второго века для нее так же мало полезно, как хаос третьего. И новое греческое ораторское искусство нанесло латыни смертельный удар на ее собственном поле. С такими виртуозами слова больше не может конкурировать знатный дилетант. Похвала Риму раздается сейчас на греческом языке. Только в областях, где латинский отпечаток был всего сильнее, - например, в Карфагене - современный риторический стиль смог сложиться и на языке римлян: таков случай Апулея. Он и Тертуллиан, два величайших латиноязычных писателя своего времени, как и следовало ожидать, владеют обоими языками; их тема - в соответствии с духом времени - философия или же религия. И без того понятно, что поэзия в философский век находится при смерти. Изящная поэма Pervigilium Veneris - впрочем, ее датировка ненадежна - относится к числу исключений, подтверждающих правило. Латынь, кажется, обречена на узкое поприще в рамках школы, армии и юриспруденции.
При Константине она вновь усиливается - пишущий по-гречески цезарь Юлиан представляет собой исключение. В послеконстантиновскую эпоху появляется латиноязычная литература, которой уже невозможно пренебречь: это творчество отчасти сенаторов западной столицы, отчасти - людей из церковного круга, отчасти - солдат или поэтов-выходцев с Востока. Двуязычие переживает упадок, и появляется необходимость сделать для Запада доступной греческую мысль на латыни, что обогащает философскую литературу на языке римлян.
Иероним, Августин, Пруденций, Клавдиан, Аммиан знаменуют новый взлет латинской словесности, достигший своей высшей точки при Феодосии Великом (379~395 гг-) и его преемниках. Речь идет не о посмертном расцвете, обращенном в прошлое, но о настоящем возрождении: Иероним и Августин относятся к виднейшим латиноязычным писателям. Иероним переносит латынь на Восток - в Вифлеем. В конце IV в. даже греки - как Аммиан и Клавдиан - пишут на латыни: вот доказательство высокого престижа этого языка. Римская сенатская аристократия, совершенно лишенная политического влияния, отдает свои силы делу сохранения латинской литературы.
И наконец, кратким, но плодотворным оказывается малое возрождение в эпоху Юстиниана с фигурами Боэция[13] и Кассиодора в Италии и грамматика Присциана, который работает в Константинополе. Вместе с юстиниановой кодификацией источников права их деятельность закладывает фундамент школьного образования, права и философской мысли средневековья.
Жанры
Жанры меняются; возникают новые точки пересечения между ними, обусловленные иным положением авторов и конкретной аудитории: императорский двор, аристократия, школа и церковь.
Благодаря императорской инициативе римское право обретает свою окончательную форму. Двор государя споспешествует также появлению панегириков в прозе, а затем и в эпической форме.
Влияние школы и церкви изменяет историографию: краткие абрисы и обзоры предназначены для молодежи и - в качестве ускоренного курса - для делающих карьеру. Римское линеарное понимание исторического развития только теперь - в необычайно плодотворном сочетании с библейской закваской - становится последовательной и разработанной историософией и достигает своей вершины в трактате Августина De civitate Dei. Позднее большинство историков - духовные лица. Часто они довольствуются общим абрисом или сборником примеров. Экссуперанций делает эксцерпты из Саллюстия, Юлий Парис - из Валерия Максима, Кассиодор обращается к Евсевию. Фульгенций пишет 14 книг De aetatibus mundi. Что касается язычников, то семь книг Historia Romana Симмаха утрачены. Единственный чистокровный историк, Аммиан Марцеллин, - не сенатор и бывший солдат - пишет в этом качестве для римской сенатской аристократии.
Политическая ситуация и читательская потребность в развлекательной литературе приводят к тому, что историографические труды на латинском языке вытесняются биографиями цезарей; достаточно вспомнить Мария Максима, Historia Augusta и Аврелия Виктора. Вкус широкой публики к жизнеописаниям используют и церковные авторы, тем более что главные для христианской религии темы - обращение и мученичество - прямо-таки напрашиваются на биографическую обработку. Христианская биография развивается из скромных источников - деяний мучеников - и достигает значительной высоты. Так, Понтий описывает жизнь Киприана, Паулин Медиоланский - Амвросия, Поссидий - Августина, Евгиппий сочиняет жизнеописание Северина, Сульпиций Север - Житие св. Мартина.
Мы дорого дали бы за то, чтобы прочесть автобиографию такого императора, как Адриан или Септимий Север. Смешанная новаторская форма - психологическая автобиография с философской и экзегетической подкладкой, которую создал Августин, продолжая наброски Апулея, в своих Confessiones. Римский вкус к психологии, к индивидуальности, к личному опыту производит на свет новый жанр - психологическую автобиографию.
Жизнеописание близко к роману: наряду с языческими романами - от стилистически совершенных Метаморфоз Апулея до фольклорной Historia Apollonii regis Tyri, романов о Трое Диктиса и Дарета и романов об Александре - есть и христианские, имеющие целью развлечение и поучение[14].
Форму философского диалога христианизирует уже Минуций Феликс: в отличие от Цицерона, у которого в философских произведениях каждому участнику позволено остаться при своем мнении, у Минуция в конце истина христианства убеждает язычника.
Дидактика и судебная речь сочетаются в апологетике, адресованной нехристианам, - жанре, который достигает своей вершины и одновременно конечной точки в De civitate Dei Августина; позднее речь идет лишь о том, чтобы обращать необразованных язычников, и, к сожалению, это осуществляется не всегда только словами.
Уже у Тертуллиана - самого раннего из латинских христианских писателей первого ранга - обильно представлен другой, менее обусловленный временем тип полемической литературы: сочинения против иудеев и инаковерующих христиан. Внутрихристианская борьба направлений усиливается после константиновского поворота, причем политика также играет в этом свою роль: у ариан много приверженцев в Германии, у монофизитов - в Сирии и Египте, у донатистов - в Африке. Эти иногда весьма агрессивные тексты написаны в смешанной форме дидактики и инвективы.
Потребности церкви способствуют появлению все большего числа истолкований Библии и комментариев к ней.
Точка пересечения речи и экзегезы - христианская проповедь; ее отделка может быть - в зависимости от автора и аудитории - искусной или подчеркнуто простонародной.
Форму нравственного письма, на которую наложил решающий отпечаток Сенека, перенимает и расширяет Иероним. Его письма служат целям поучения, но они содержат также некрологи и богословскую доктрину, так что жанровые границы становятся текучими и затрагивают сферу дидактики. Такие письма задуманы для широкого круга читателей.
Традиционный тип Плиниева сборника писем - с частными и политическими акцентами - естественно, широко используется и язычниками, и христианами. Время способствует такого рода писательству.
Школа продолжает традицию античной грамматики - включая истолкование авторов - и риторики. Значительные достижения можно найти в IV веке: достаточно упомянуть учителя Иеронима Элия Доната - его имя позднее станет символом грамматики - и Мария Викторина, сведущего комментатора и переводчика важных языческих и христианских текстов. Углубляющийся разрыв обеих частей Империи делает необходимыми переводы греческой литературы.
Римское пристрастие к энциклопедиям и дидактике отражается в традиционных и новых (например, Марциан Капелла) литературных формах, которые передают сокровищницу античных знаний средневековью.
Поэзия - если мы не будем учитывать бравого Авзония - достигает своей прежней высоты только в эпоху поздней Империи. Национальный латинский эпос умолкает для нас после Силия Италика. Потом остаются только панегирические или инвективные стихи Клавдиана и Кориппа. По форме и содержанию эти эпические произведения тесно связаны с жизнью императорского двора. Риторизация зашла в них так далеко, что остается только один шаг до чистой аллегории у Пруден-ция. Мифологическая эпика для нас - если не считать такого произведения высокого уровня, как Alcestis Barcinonensis, и аналогичных экзерциций у Драконция - прежде всего представлена De raptu Proserpinae Клавдиана. Это мифологическое и космологическое произведение сочетает прекрасную форму с различными традициями эпоса и дидактической поэзии. С церковной средой (правда, не напрямую с литургией) связано возникновение эпики па библейские сюжеты; на этом поприще выделяется Седулий. Поэтические достижения Пруденция полностью индивидуальны: он христианизирует практически все жанры, среди которых и дидактический эпос. При этом полностью аллегорическая Психомахия - последовательное воплощение тенденций римской поэзии и изобразительного искусства. Это одновременно и действенный исходный пункт поэзии и искусства Средних веков.
Врожденная склонность римлян к дидактике усиливается благодаря тому, что духовная жизнь все больше входит в школьные и церковные рамки. Пример - Carmen de figuris, произведение, которое - в традиции эллинизма - обрабатывает непоэтический материал в поэтической форме. Более приятное впечатление производят загадки Симфосия. Дидактические элементы можно найти и в других жанрах: достаточно вспомнить об этнографических вставках Клавдиана, Кориппа, Сидония или о малых естественнонаучных стихотворениях у Клавдиана и Сидония.
Время неблагоприятно для идиллии: отметить можно только Немезиана; Энделехий пишет христианскую эклогу в асклепиадовых стихах. Сатира проявляется в других жанрах: в инвективах Клавдиана, экскурсах о Риме Аммиана Марцеллина и не в последнюю очередь в прозе Арнобия и Иеронима - Отцов Церкви, в которых погибли прирожденные сатирики.
Антология содержит и написанное гекзаметрами Послание Дидоны Энею (№ 83 Riese = 71 Shackleton Bailey).
Элегический размер теряет связь с ясно очерченным жанром. Он становится оболочкой для первопроходческого стихотворения Лактанция De Phoenice - первого образчика христианской поэзии. Рутилий Намациан в элегическом стихотворении De reditu suo включает в описание путешествия похвалу Риму. Любовную элегию Максимиан представляет весьма скромно. Элегическим размером, не вполне подходящим к содержанию, Авиан латинизирует басни Бабрия. Позднее этим метром будут писать даже "комедии".
Эпиграммой занимаются до последнего момента, ее пишут и лирическими размерами.
Драма, опустившаяся до уровня мима и шоу-бизнеса, более не имеет литературного значения; нетрудно понять недоверие христиан к театру. У Плавта обнаруживаются подражатели значительно позднее, в так называемых комедиях, где поражает не только элегический стих.
Совершенно новый импульс лирика получает через христианскую гимнографию, завоевавшую для латинской поэзии неизведанное прежде поприще акцентуированных размеров. При этом есть и христианская поэзия в традиционных формах. Пруденций, наряду с Катуллом и Горацием, - третий великий римский лирик.
Эпиталамий[15] воспринимается как пережиток языческого прошлого. .
От смешанных форм, таких как акцентуированный гекзаметр (например, Коммодиан - III или скорее V в.), не удовлетворяющих ни классическим, ни средневековым меркам, откажутся весьма скоро.
Язык и стиль
Мировая культура двуязычна: Ювенал жалуется, что Рим стал греческим городом. Цезарь Адриан своим эллинофиль-ством - значимым и в политическом отношении - легализует этот путь развития. Утрачивая позиции как язык изящной словесности, латынь ищет источники обновления, обращаясь иногда к прежним этапам своего развития, иногда к изощренной риторизации.
Но прежде всего новые импульсы ей дают философия и христианство. На серьезный философский вызов латынь отвечает медленно, но основательно. Проделав путь от Алулея через Тертуллиана и Мария Викторина к Алгустину и Боэцию, латинский язык стал точным инструментом и в этой области, которая еще во II в. кажется поприщем греков. Постепенное овладение миром отвлеченных понятий связано с необходимостью обсуждать на родном языке философские и догматические темы - независимо от того, идет ли речь о дилетантах или образованных людях, которые недостаточно владеют греческим (в позднюю эпоху таких становится все больше).
Нужно несколько подробнее остановиться на "христианской латыни"; она обогащает язык, хотя часто и косвенно, из нового источника - семитского. Сначала церковь, возникшая на востоке Империи, употребляет общераспространенный греческий (κοινή) - даже и в Риме. Как и на первом этапе развития римской литературы, греческий имеет приоритет перед латинским языком. Еще раз латынь питается из чужих запасов: ранние переводчики Библии и проповедники, отчасти ориентируясь на говорящих по-латыни иудеев, начали формировать христианский язык. Проблема перевода Библии - новшество для латинской литературы. Перевод был ее жизненной стихией с самого начала, но чаще всего в виде свободной художественной переработки. Документальная верность вообще была свойственна римлянам в повседневной жизни, но никогда в ней не было потребности для литературных текстов такого масштаба. Тесная, дословная связь со священным оригиналом создает новую ситуацию. Даже на синтаксис влияет язык последнего[16] - будь то текст греческий или еврейский, хотя это редко обходится без тыловой подстраховки в собственном языке. Но если взглянуть в целом, структура литературного языка меняется не в той же степени, что и словарь. Гебраизмы, грецизмы, кальки появляются по принципу дословности. Получив санкцию от Евангелия с его авторитетом, часть из них вторично проникает в литературный язык, а иногда позднее - и в язык народный.
Два примера еврейского влияния: два основных значения глагола confiteri - "сознаваться в грехах" и "исповедовать веру" - коренятся в античном словоупотреблении; из них развиваются христианские термины - непереходный глагол confiteri "исповедоваться" и confessio "могила мученика". Чистый гебраизм - употребление confiteri в смысле "восхвалять"[17]; он носит искусственный характер и никак не отражается в романских языках; однако это необходимо знать, чтобы полностью понять, например, заглавие труда Августина Confessiones. Гебраизм, который оказал сильное влияние, - parabola, использовавшийся в Септуагинте и Вульгате для перевода еврейского mâshâl В своем значении "притчи" или "пословицы" оно может иногда восприниматься как синоним "слова"[18]. Так возникают франц. parole, ит. parola, исп. palabra.
Можно было бы ожидать, что с наступлением христианства пробил час народного языка. Общины, говорящие по-латыни, возникают прежде всего на севере Африки. Языковая простота ранних латинских свидетельств, как, например, Деяний Сциллитанских мучеников (ок. 180 г.)[19], имеет, конечно, социальные причины, но есть и религиозные. Безыскусная речь Евангелий, контрастирующая с риторическими украшениями языческой культуры, ведет и к определенному освежению языка (хотя неискоренимая риторика вскоре сказывается и здесь).
Вульгаризмы приникают прежде всего через проповедь, которая, если хочет дойти до сердца простолюдина, должна приспособиться к его языку[20]. Но доступная наглядность и риторическая стилизация вовсе не исключают друг друга[21]. Так, проповеди Отцов Церкви не являются надежными свидетельствами народного языка. Конечно, безыскусность Евангелия обязывает тех, кто его исповедует; однако эта простая мысль от поколения к поколению выражается во все более изощренных периодах - ведь убеждать нужно и образованного читателя[22]. И христианская проповедь продолжает традиции греко-римской риторики.
К элементам, которые можно воспринимать как угодно, но только не как простонародные, относятся и многочисленные неологизмы. Они возникают в связи с распространением богословских споров, которые невозможно было вести, не прибегая к отвлеченным понятиям. Уже в работах самого раннего из латинских церковных авторов первого ранга Тертуллиана рябит в глазах от abstracta. И когда весь мир начал спор о догматах, такие слова стали жизненно необходимы даже для дилетантов. Можно относиться к этому по-разному, но для языка это начало новой эпохи.
С культурно-исторической точки зрения особенно приковывает внимание христианское развитие того процесса, который проявился уже в словаре язычников: orare ("молиться") - не народное, а торжественно-архаическое слово. Оно сравнительно рано закрепилось в этом качестве и встречалось по преимуществу в формулах; теперь оно вновь оживает. Тот факт, что Сенека употреблял его для молитвы богам, подготавливает христианский узус[23]. Библейское противопоставление духа и плоти (spiritus и caro; например, Gal. 5, 17) предвосхищается тем же стоиком Сенекой, который противополагает друг другу animus и caro[24].
Христианское использование слова captious, пленный, в переносном смысле "пленник своих страстей", в романских языках развившееся в "убогий" (франц. chetif) и "плохой" (ит. cattivo), также подготовлено у Сенеки (dial 5, 4, 4 captus)[25].
Наряду со стоическими источниками христианского узуса действуют и древнеримские. Это справедливо прежде всего для противопоставления собственного народа (populus) и чужих (gentes)[26]. С первых латинских Отцов Церкви это сугубо римское противопоставление переносится на различие между церковью ("народ Божий") и язычниками (евр. Gojom).
Позднейшее обозначение нехристианина как paganus восходит предположительно к обычаю противопоставлять гражданское лицо (paganus) воину (зд. miles Christi)[27]. В данном случае также легко уловить развитие римских представлений.
Возник ли таким образом новый, собственный язык?[28] Или авторы всего-навсего старались соответствовать конкретному окружению? Распространение и победа христианства, безусловно, принесли с собой новые выразительные формы, и раннехристианская эпоха - один из важнейших этапов развития латинского языка. Но коренится литературный язык церкви глубоко в древности, подобно тому как невозвратный поворот к средневековому искусству осуществлялся уже в античности[29].
Христианство не порождает в мгновение ока новый язык или новое искусство. Уже для того, чтобы тебя поняли, необходимо пользоваться наличными выразительными средствами; это обстоятельство косвенно проясняет роль посредника между античностью и средневековьем, которую суждено было сыграть Риму.
Образ мыслей I. Литературные размышления
У Макробия мы обнаруживаем понимание Энеиды, примыкающее к античной традиции истолкования Гомера. Вергилия он сравнивает с природой, порождающей все[30]. С одной стороны, это показатель устойчивости античной школы в ее связи с авторитетом поэтических текстов - они служат открытию мира. С другой стороны, будущее именно за этой высокой оценкой человеческого творчества.
Античное и христианское понимание текстов сталкиваются друг с другом. В некоторых пунктах можно утешаться тем, что античная образованность одержала победу в этой борьбе. Прежде всего поражает упорство, с каким держится за жизнь античная школа. Грамматика и риторика культивируют и сообщают через нее то понимание литературы, которое можно считать общим достоянием образованных людей. Только изредка в этой области христианство выказывает радикально враждебное отношение к культуре; по большей части его авторы открыты для влияния языческой образованности.
Иероним, конечно, будет стараться доказать, что Библия дает образцы всех литературных жанров и может тем самым заменить все книги. Однако для классической литературы здесь больше угрозы на словах, чем на деле; как раз эти размышления искусного переводчика свидетельствуют о тонком чувстве стиля, а также о том, что и при чтении сакральных текстов потребность в красоте не может исчезнуть.
Христиане "пользуются" языческими литературными жанрами и делают из них нечто новое: творческие попытки христианизировать различные genera приводят, например, к возникновению эпической поэзии на библейские сюжеты и к систематическому обращению к многочисленным текстовым разновидностям в творчестве Пруденция.
Едва ли не важнее всего этого - герменевтический посыл: категории греческого литературоведения прилагаются к тексту Библии. Воспринимая Ветхий Завет, следуют принципам античной гомеровской экзегезы; в Александрии иудей Филон и многие христиане вплоть до Оригена сделали их плодотворными для истолкования Библии.
Больше всего последствий проистекло из "обращения" ("продуктивной") риторики к целям ("рецептивной") герменевтики под знаком христианства, которое - будучи религией, основанной на Писании, - смогло сделать истолкование текста моделью миропонимания. Это - достижение Августина в De magistro и De doctrina Christiana.
Образ мыслей II
К началу второго столетия осуществляется духовный переворот. Пусть Домициан - в который уже раз - изгнал философов из Города, светская мудрость со времен Нервы и Траяна получает доступ ко двору, что проявляется, например, в ссылке и возвращении Диона из Прусы - она даже превращается в одну из опор государства. (Можно вспомнить о Константине, который после провала диоклетиановских преследований решил возглавить ту силу, за которой - будущее.) Философия входит в моду. Со времен Адриана носят философские бородки[31]. Образ римлянина изменился даже внешне. Цезарям нравится, когда к ним обращаются как к "философам". Адриан идет на то, что дает свободу от повинностей учителям мудрости (правда, эта мера была отменена уже при Антонине Пии). Духовная революция сверху предвещает век разума, мудрости и умеренности. При этом становится бессмысленной стоическая оппозиция и вместе с тем сенаторская историография в стиле Тацита: этот ветер дует уже в другие паруса. Осуществилась ли мечта Сенеки об идеальном правителе стоического чекана? Но его попытка запечатлеть в латинских словах внутреннее содержание философской мысли, кажется, пока еще осталась без продолжателей.
Философический дух времени открывает новые пути христианскому благовествованию: христианство представляет себя как особый вид философии (Tert. apol. 46). Точки соприкосновения - некоторые представления естественной теологии (такие как монотеизм) и этики. Кроме того - идея обращения, пафос истины, серьезное отношение к миссии поддерживать общественную нравственность, мужество в сопротивлении, исходящее из внутренней свободы, презрение к смерти и готовность к мученичеству (так, христиане могут сказать "да" фигуре Сократа). Становится возможным сделать христианство близким для образованных слоев, представив его завершением античной философии. Сначала на первом плане оказывается Стоя, затем - неоплатонизм.
Диалог с языческой философией оказывает обратное влияние на то, чем конкретно наполняется вера в содержательном отношении. Нельзя говорить отдельно о позднеантичной и раннехристианской философии. Богословие все больше овладевает инструментарием, изготовленным философской мыслью: ранний пример - учение о Логосе, в котором - самое позднее с Филона - сочетаются традиции иудейской премудрости и греческой философии. При посредстве христианства мысль о Логосе становится точкой соприкосновения старого и нового: неслыханное утверждение пролога к Евангелию от Иоанна, что творящий божественный Логос воплотился в Иисусе Христе, делает возможным шаг от прежней философии естественного творения к новой историософии. Теперь, когда завоевана ранее неведомая сфера, откуда можно созерцать, воспринять и наполнить новым смыслом две традиции - античную и ветхозаветную, может появиться философия истории большого стиля.
Латинская литература эпохи средней и поздней Империи заново открывает для себя иудейско-христианскую традицию. Отныне эта последняя наряду с греческой, питавшей республиканскую литературу, и национальной римской классикой, которой Рим располагает начиная с эпохи Августа, образует третий духовный источник. Тем самым литература эпохи средней и поздней Империи закладывает фундамент для позднейшей Европы.
В рамках этого процесса римская традиция играет важную, но, к сожалению, часто упускаемую из виду роль, - ведь многие чисто римские черты только теперь могут проявиться вполне.
Юридическая мысль обретает свою окончательную форму.
Это справедливо и для психологии, в которой с особым блеском проявили себя латинские Отцы Церкви. Здесь ключевая позиция принадлежит Сенеке с его практической заботой о душе и функцией посредника в передаче стоической и римской мысли, которая, как представляется, в чем-то предвосхищает христианскую. Не напрасно Тертуллиан говорит: Seneca saepe noster ("Сенека - часто наш", anim. 20, 1). Подчеркнутый психологизм и мысль об обращении у Августина соответствуют практичному и психологичному менталитету римлян. Римский интерес к индивидуальности, к личному опыту производит на свет новый литературный жанр - психологическую автобиографию (Исповедь Августина).
Римский вкус к концепциям линейного исторического развития только теперь - в сочетании с библейскими предпосылками - порождает разработанную философию истории (чья вершина - De civitate Dei Августина). Вергилиево и Цицероново восприятие истории, сориентированное на римскую миро-державность, во многом подготавливает христианскую концепцию или дает ориентир для критики; от него неотделимо римское государственничество, во многих отношениях влияющее на самосознание церкви (например, представления о populus - христианах, gentes - стоящих вне церкви, т. е. язычниках). Для христианских авторов Вергилий и Цицерон - не только литература; они представляют собой духовную силу, они - и как противники, и как предшественники - воспринимаются содержательно и серьезно.
Римская склонность к энциклопедизму и дидактике сказывается на традиционных и новых литературных формах, в которых такие авторы, как Марциан Капелла, передают Средним векам сведения, добытые античностью.
Римская мысль создает противоядие греческому стремлению к чистой созерцательности и поглощению христианства мифологически окрашенным платонизмом или общим синкретизмом и предотвращает его победу. Например, в полемике Тертуллиана против гностиков можно увидеть за работой старого и энергичного римского адвоката, со страстью отстаивающего неповторимое значение посюсторонней жизни и исторической действительности. Эта конвергенция римской и иудейской практичности - первенство экзистенциального подхода по отношению к философски-спекулятивному - существенно способствовала тому, что христианство сумело сохраниться в чистоте перед лицом эллинизированного окружения. Ярко выраженное стремление к широкому поприщу, недоверие к избытку эзотерики и вкус к юридическим констатациям - также типично римское наследие западной церковной истории.
Поэтому вторую половину четвертого столетия и начало пятого можно назвать первым Ренессансом. Ретроспективное изучение этой эпохи проливает новый свет на классическую римскую литературу, и это становится ясно, если рассматривать ее освобождающее влияние и способность к возрождению.


[1] Schanz—Hosius, LG, т. 3, S. V.
[2] Во второй половине II в., кроме того, в лице Секста Эмпирика заявляет о себе скепсис, Апулея — платонизм — учение, которое в начале столетия уже было представлено Плутархом.
[3] Вместе с упадком гражданской активности в полисах гибнет и частное меценатство.
[4] Светоний, предположительно, тоже африканец.
[5] В Норике к концу столетия появляется Vita Severini Евгиппия.
[6] Издания: E Vogel, MGH AA 7, Berolini 1885; библиография: J. Fontaine, RAChr 5,1962, 398—421.
[7] E. Norden, LG 127 считает, что виной духовного застоя в этой римской колонии было отсутствие смешения рас и контактов с греческим Востоком (смелая по тем временам концепция).
[8] Кв. Теренций Скавр (советник Адриана по вопросам грамматики), Велий Лонг (использует Скавра; его цитирует Геллий, то есть, он также автор эпохи Адриана), Г. Сульпиций Аполлинарий (из Карфагена, учитель Геллия), Эмилий Аспр (возможно, конец II в., автор важных комментариев к Теренцию, Саллюстию и Вергилию; его используют позднее Донат и Сервий), Гелений Акрон (комментатор, жил позднее, чем Геллий), Порфирион (автор школьного комментария Горация; И—III вв., после Апулея и до Юлия Романа, которого со своей стороны ок. 362 г. использует Харисий).
[9] Фронтон, Геллий, Апулей.
[10] П. Ювенций Цельс сын (консул вторично в 129 г.), Сальвий Юлиан (из Африки, жил при Адриане), С. Помпоний (при Адриане), Волузий Меци–ан (при Антонине Пии), Гай (при Пии и Марке Аврелии), Цервидий Сцевола (при Марке Аврелии), Эмилий Папиниан (вероятно, самый знаменитый юрист при Септимии и Каракалле, казнен при последнем), Домиций Ульпиан из Тира (при Александре Севере, убит преторианцами), Юлий Павел (при Александре Севере).
[11] Назовем Цензорина, De die natali (238 г.), исследование о счислении времени, Солина (вероятно, ок. 250 г.), буколического поэта Немезиана (к концу рассматриваемого периода).
[12] Кроме Рима (где работали классики) и Карфагена следует назвать Александрию, Цезарею, Антиохию, Афины и прежде всего Берит (особый расцвет в IV в.); в 425 г. к ним прибавляется Константинополь.
[13] Теодорих поступил с Боэцием не лучше, чем Калигула и Нерон с Сенекой.
[14] Так, Деяния Павла и Феклы (в составе апокрифических Деяний апостолов) напоминают «целомудренный любовный роман»; анонимный роман о странствиях Петра Руфин переводит в IV в. с греческого на латынь. Иероним — мастер агиографической новеллистики.
[15] Христианское исключение: Паулин из Нолы. Напротив, традиция Стация оживает у Драконция, Сидония, Луксурия, Патриция.
[16] Напр., Vivit Dominus, quia… («Жив Господь! <не будет тебе беды за это дело>« 1 Sam. 28,10); соответственно немецкий перевод: «So wahr Gott lebt»; английский: «The Lord liveth that…», испанский: «Vive Dios que…».
[17] Hanp., Matlh. 11, 25; Ps. 144,10, через посредство греческого ἐξομολογεῖσθαι.
[18] Напр., Hiob 27,1; 29,1; Jes. 14, 4.
[19] О следах литературной обработки в этих Acta: H. A. Gartner, Die Acta Scillitanorum in literarischer Interpretation, WS102,1989,149—167.
[20] Aug. in Ps. 36, serm. 3, 6 Melius in barbarismo nostro vos intellegitis, quam in nostra disertitudine vos deserti eritis, «лучше, чтобы вы поняли нас с нашим варваризмом, чем украсить нашу речь и украсть у вас истину».
[21] Ср. реплику в предыдущем примечании и, например, анафоры и параллелизмы Aug. serm. 301, 7, 6 (PL 38, 1383) или serm. 199, 2, 3 (PL 38, 1028). Уже у апостола Павла обнаружили элементы диатрибы.
[22] Оговорки для этого круга читателей у Lact. inst. 5,1,15.
[23] E. Lofstedt, Peregrinatio Aetheriae, Uppsala 1911, 39—43.
[24] Sen. epist. 65, 22; 74,16; dial 6 (= cons. Marc.), 24, 5; cp. W. von Wartburg, рецензия на G. Devoto, Storia della lingua di Roma, Bologna 1940, ZRPh 61, 1941, особенно 146.
[25] Lofstedt, Late Latin 73, прим. 2.
[26] Hanp., Cic. de oral 2, 76.
[27] Hanp., Tac. hist. 1, 53; «гражданское лицо» еще у Тертуллиана pall. 4, 8; cor. 11, 5; другое значение: «сельский, непросвещенный» (Oros. prol. 9; Pers. prol. 6; Plin. epist. 7, 25, 5 сл.).
[28] Так считает Mohrmann (cm. библиографию); осторожнее Lofstedt, Late Latin 68—87.
[29] B. Schweitzer, Die spatantiken Grundlagen der mittelalterlichen Kunst, Leipzig 1949,17; кроме того, E. Dinkler, Gnomon 22,1950,412 сл.
[30] Lieberg, Poeta creator; опыт человеческого творчества не чужд римским поэтам (ср. Ov. met. 6, 1—145), но пристальное внимание философов привлекает только начиная с неоплатоников.
[31] Теперь см. P. Zanker, The Mask of Sokrates. The Image of the Intellectual in Antiquity, Berkeley 1995, особенно 198—266.