I. Литература эпохи Августа: Общий обзор

Исторические рамки
Эпоха Августа - передышка после столетия гражданских войн. Чтобы понять ее дух, нужно вполне оценить тяжесть пережитого до ее наступления.
Римские завоевания приводят к неслыханной концентрации богатства и власти в руках одиночек. После гибели Карфагена - самого грозного внешнего врага - уже никакие опасения не способны сдержать внутреннюю конкурентную борьбу. Олигархия сама роет себе могилу: вместо того, чтобы, как хотели Гракхи, поддержать разоренных мелких землевладельцев, гражданское ополчение она преобразует в наемное войско. Солдат отныне чувствует свой долг перед res publica не так сильно, как перед полководцем. Каждый новый властитель прибегает к проскрипциям, чтобы проредить сенат. Креатуры калифов на час возвышаются и в свой черед возвращаются в прежнее ничтожество. Аристократическая правительственная система архаичного города-государства терпит крах: как могут магистраты и народное собрание сотрудничать под руководством сената, который утерял связующие узы и грозит превратиться из собрания царей в распавшийся хор вассалов?
Кому удается избежать проскрипций, тот живет в страхе, что лишится своих земель в пользу ветеранов. Чувство общей неуверенности в собственном существовании заставляет людей обращаться к внутренним ценностям: Лукреций находит себе убежище в мире философского созерцания, Катулл ищет удовлетворения в любви. Ослабление родовых связей углубляет духовный опыт, ведет к освобождению индивидуума, к раскрытию новых этических и эстетических ценностей, наделяет ценностные представления, поначалу общественно обусловленные, внутренним содержанием.
Решительнее всего эти новшества воплощает Цезарь, человек безоглядного действия, как Сципион, Сулла или Марий, но более опасный, чем все они, вместе взятые. Dignitas - первоначально заслуженный ранг личности в рамках иерархического порядка - теперь рассматривается как нечто самодовлеющее: для поддержания своей dignitas Цезарь даже идет походом на Рим. Он готов управлять родным городом как вместе с сенатом, так и без него. "Мы совершенно утратили республику" (rem publicam funditus amisimus: Cic. Q. fr. 1, 2, 15). Цицерон чувствует, что распалась связь времен, и стремится обновить республиканский дух философской мыслью; он даже предпринимает это для того, чтобы связать диктатора верностью этому духу. Когда становится совершенно ясно, что не Цезарь служит государству, а государство - Цезарю, достопочтенные ревнители старины пытаются воспрепятствовать духовной катастрофе расправой над его личностью; однако "спасенная" ими республика более не жизнеспособна: видно, что Рим не достоин ни Цезаря, ни его убийц. Чтобы наследовать великому человеку, принесенному в жертву на алтаре общества, больше нет римского народа, - одни только народные массы. Гибель республики бесповоротно решена гибелью Цицерона. Между сластолюбивым солдафоном и трезвым счетоводом для человека духовного места нет - ему выпадает на долю не республиканский кинжал, а росчерк бюрократического пера. Два убийства, которые, несмотря на временную близость, символизируют две эпохи: первое - архаично, второе - пугающе современно.
Юноша со старческим умом, унаследовавший имущество и имя Цезаря, но не его страсть играть с огнем, знает своих римлян. Он помнит: их сердце созрело для рабства, но только сердце, а не уши; они смирятся с монархией, но не с царским титулом и пурпуром. Таким образом, переворот маскируется под реставрацию, революционер - под реформатора. Культ богов, семья, история, республиканские должности охраняются государством, как памятник старины; представители древних родов, в том числе и сыновья прежних противников, получают консульское достоинство. Не диктатор, - этот титул сделал ненавистным Цезарь, - в своей осторожности он хочет называться лишь "первым гражданином" (princeps), и это в силу не должности (potestas), а личной auctoritas. Однако некоторые из его писем и памятники говорят другим, монархическим и династическим языком; а главное, он сохранил за собой две важных должности - проконсульский империй, дающий ему власть главнокомандующего, и полномочия трибуна - право вето во имя народа. Впрочем, само неопределенное положение принцепса в рамках конституции и, естественно, наконец-то достигнутый гражданский мир создают мощный стимул творческой инициативе и духовной жизни.
Август усвоил урок своего приемного отца: наряду с солдатами деньги - второе arcanum imperii. Богатейший человек в Риме, конечно, знает, что следует привлечь богатых для того, чтобы придать ситуации стабильность. Что случилось бы с золотым веком Августа без золота всадников[1]? Выскочки могли достичь поста командующего армией. Если всадник не был нуворишем, но принадлежал к древнему дворянству, это уже бросается в глаза и заслуживает особого внимания - достаточно вспомнить об Овидии, который, правда, отказался от доступной для него карьеры сенатора. В лице прежних всадников в сенат проникает слой, который раньше не был столь политически ангажированным, - он испытывает особую благодарность к человеку, которому обязан своим новым положением. Этот сенат и не может, и не должен проявлять лидерских качеств; несмотря на некоторые новые права, у него отбирают его традиционную вотчину - внешнюю политику. Важные решения "первый гражданин" принимает с немногими советниками за закрытыми дверями.
И всё же: Август подарил мир истощенному миру и достиг таким образом главной цели любой политики. В первые годы его единовластия, что касается умонастроения общества, преобладают чувства благодарности и счастья.
Условия возникновения литературы
В том типично римском обстоятельстве, что среди римских авторов почти нет римлян, в эпоху Августа не меняется ничего. Вергилий и Ливий родом (как и Катулл) из Цизальпийской Галлии, Гораций (как Ливий Андроник и Энний) из нижней Италии, Проперций (как и Плавт) - из Умбрии. Тибулл - латинянин. Вергилий и Гораций происходят из относительно невлиятельных слоев; элегики принадлежат к провинциальной знати. Рим остается магнитом, притягивающим к себе все ценное и возвышенное из своего окружения.
Государь и многие представители нобилитета знают, чем они в этом отношении обязаны себе и своему родному городу. Август "принял Рим кирпичным, а оставил мраморным" (Suet. Aug. 28, 5). Строительная деятельность при нем осуществляется под руководством выдающихся специалистов, один из которых - Витрувий - оставил нам единственный крупный труд по архитектуре, дошедший до нас от античных времен. Государь облегчает ему писательский труд щедрым содержанием. Он основывает также богатые библиотеки.
Если обратиться к поэтам, не стоит думать, что это были замкнутые кружки. Меценат, чье имя потомки прочно свяжут с благотворительностью, предпочитает призывать к себе поэтов, уже заявивших о себе: Вергилий посвящает ему свое второе произведение (Georgica), Проперций - вторую книгу. Меценат поощряет поэтов своего кружка к написанию эпического произведения об Августе. Чтобы защититься от подобных притязаний, поэты эпохи Августа прибегают к топике вежливого отказа (recusatio): как каллимахианцы, они не в состоянии справиться с крупной формой. Если комплименты по адресу могущественных лиц проникают и в другие жанры, recusatio может служить предлогом для того, чтобы вообще завести речь об этом предмете (Hor. carm. 1, 6 об Агриппе). Меценат допускает, чтобы его друзья-поэты оставались верными своему призванию. Только Варий исполняет его желание и сочиняет эпос об Августе - и оказывается жертвой забвения, - Вергилий трансцендирует его. Сознание трудности задачи позволяет ему создать нечто большее, нежели от него ожидали. Несмотря на удачные полицейские акции, Меценат - не министр пропаганды и тем более не arbiter elegantiarum (плоды его поэтического творчества далеко не выигрышны и не могут задавать тон для поэтов эпохи Августа - разве только как примеры от противного). Если Август только на смертном одре (или, если легенда лжет, никогда) приподнимает маску настоящего римлянина, Меценат - аристократ родом из Этрурии - не делает тайны из своей натуры игрока. Ему довлеет вечная заслуга: предоставить великим поэтам то скромное пространство свободы, в котором они нуждались.
Напротив, кружок М. Валерия Мессалы Корвина подчеркивает свою сословную принадлежность. Здесь подвизаются Тибулл, Сульпиция и Овидий. Этот фон как раз и дает повод по достоинству оценить отсутствие социальных предрассудков у Мецената. Но, в отличие от последнего, Мессала поощряет и молодые, неизвестные таланты. Его кружок дальше от властителя: Овидий, который женится на дочери знатного сенатора и сам сознательно отказывается от сенаторской карьеры, не имеет никаких оснований чувствовать себя "клиентом" цезаря.
Другая заслуживающая упоминания группа авторов - друзья, которым Овидий воздвигает памятник в одном из своих писем (Pont. 4, 16).
Стихи читаются в кружках разбирающихся в поэзии друзей. Такой оживленный обмен мнениями на самом высшем интеллектуальном уровне - неоценимое преимущество живущих в Риме авторов; он несомненно накладывает свою печать, печать столицы мира, и на произведения приезжих. Наряду с этим есть публичные чтения для более широкой публики, даже и пантомимические представления по мотивам поэтических текстов, от которых, однако, авторы частично дистанцируются. Издатели заботятся, чтобы книги римских авторов распространялись по городу и по всей Империи.
Латинская и греческая литература
Август открывает в 28 году до Р. Х. в храме Аполлона на Палатине греческую и латинскую библиотеки: этим ознаменовано достигнутое наконец равноправие латинской культуры, а также ее взаимопроникновение с греческой, сначала - вплоть до Траяна включительно - под знаком первенства латыни.
Диалог с греческой литературой выходит на новый уровень. В республиканскую эпоху уже пересадка литературного жанра на римскую почву была творческим достижением. Писатели эпохи Августа во многих областях доводят этот процесс до конца: уже долго культивируемый эпос наконец обретает внутренне единую форму. Наконец появляются - и сразу достигают вершины - эклога, лирика и стихотворное послание. Достигают совершенства и жанры, выросшие на римской почве, - сатира и любовная элегия.
Уставшие от наследия эллинизма, писатели эпохи Августа смотрят обратно с вершины своей эпохи и состязаются со все более отдаленными по времени предшественниками. Вергилий сначала следует за Феокритом, затем за Аратом и Гесиодом, в конце - за Гомером. Гораций обращается к раннегреческим образцам. В изобразительном искусстве при Августе также можно отметить сильную классицистическую и архаизирующую тенденцию - в соответствии с духом эпохи, а также с "представительным" характером определенных произведений[2]. Гораций, который одновременно вращается в разных сферах, иногда - в зависимости от сюжета и повода - следует "нормальным" путем эллинистической литературы, иногда обращается к лирикам ранней эпохи. Больше других поэтов эпохи Августа привержен эллинистической традиции Овидий. Сначала - в его первенце, Amoves, - видны "классические" черты, потом александринизм проявляется в его творчестве все ярче и ярче. Поэтому Овидий открывает для нас императорскую эпоху, в то время как Вергилий и Гораций вопреки духу времени осуществляют то, чего тогда никто не мог ожидать, о чем было трудно даже и помыслить.
Овидий - дитя новой эпохи еще в одном отношении: он сознательно помещает себя и в латинской литературной традиции. При цезарях такое происходит все чаще. Естественно, и тогда не исключено, что кто-то станет искать источник вдохновения в греческой литературе. Но акцент чувствительно сместился по сравнению с эпохой республики.
Сознательное стремление вернуться к римским преданиям документально проявляется в Римских древностях Варрона. Ливий воссоздает родное прошлое в незабвенных сценах и картинах. Все это возможно только тогда, когда все почувствовали, что республиканской эпохе пришел конец. "Восстановление" республики и древнеримской религии при Августе предполагает гибель того и другого и на самом деле представляет собой новшество в духе старых форм.
Подобным образом Овидий передает потомству греческий миф как сокровищницу образов, которая стала общедоступной, поскольку принадлежит к миру, достаточно далекому от читателя. С Августом начинается эра, в которой коренится наше собственное время. - фокус, где собираются лучи прошлого, чтобы осветить будущее.
Жанры
Совершенству прозы эпохи Цезаря идет на смену совершенство поэтическое - достояние эпохи Августа. Правило, однако, не без великих исключений: во время расцвета прозы писали Катулл и Лукреций, а поэзии - Ливий. Литературные метаморфозы осуществляются в связи с историческими переменами: некоторые жанры исчезают, другие обновляются.
Иным становится общество - и речь теряет свое политическое значение и удаляется в лекционные залы; изгнание ораторов и сожжение книг - не оставшиеся без подражателей достижения эпохи Августа - уже чрезмерны. Другая цель и другая публика благоприятствуют возникновению неклассического стиля прозы, в то время как поэзия как раз вступает в свой классический период. Речь утрачивает свою изначальную основополагающую задачу: вместо того чтобы проводить решения в реальных ситуациях, она желает поразить слушателей-знатоков - так развивается афористический стиль. Соответственно риторика становится, с одной стороны, начальной школой литературной техники и пронизывает все жанры, в том числе и поэтические (как позднее видно на примере Героид Овидия, нового литературного жанра, характерного пересечения риторики и поэзии). С другой стороны, риторика выступает как искусство словесного воздействия на самого себя и самовоспитания, как "путь к собственному внутреннему миру". Тенденция, ведущая к творчеству Сенеки Младшего, коренится в августовской эпохе.
Историография с наступлением эпохи Августа обрела новый наблюдательный пункт и, следовательно, может теперь отважиться на всеобъемлющий обзор прошлого. В лице своего главного представителя - Ливия, которому Август благоприятствует, хотя и видит его помпеянскую ориентацию, - она не случайно выходит из сенаторской среды, к которой из старшего поколения еще относятся Саллюстий и Азиний Поллион, и становится поприщем писателей-профессионалов. Ливий - несмотря на слегка поэтический колорит своих первых книг - все более и более свободен от крайностей "современного" стиля. Классик историографии, он стремится приблизиться к Геродоту, Теопомпу и Цицерону, и потому плывет против течения модернистической прозы и позднеавгустовско-эллинистической поэзии. Универсальность, телеология и тщательная, гармоничная сценография повествовательного искусства - отличительные черты эпохи. В экуменическом масштабе работает и Помпей Трог.
Что касается специальной литературы, ее главным достижением становится бесценный трактат Витрувия об архитектуре; его возникновение неразрывно связано с опытом, который приобретает автор, исполняя громадные строительные планы Августа, самая возможность написания обусловлена в данном случае финансовой поддержкой властителя. Таким образом мы должны быть благодарны Августу за то, что мы вообще располагаем компетентным античным трудом об архитектуре.
Не менее заботит Августа сотрудничество юристов; их ждет в управлении государством большое будущее. Как делал уже Цезарь, он принимает советы от Г. Требация Тесты. Он дает консульство А. Касцеллию, хотя тот и объявляет раздачи из имущества проскрибированных незаконными, - не встречая взаимной приязни (Val. Max. 6, 2, 13; Dig. 1, 2, 2, 45). Великий М. Антистий Лабеон[3] также упорствует в своей оппозиционности, в отличие от своего соперника Атея Капитона. Август ограничивает официальное ius respondendi узким кругом высококвалифицированных сенаторских юристов (Dig. 1, 2, 2, 49). Таким образом он ставит до сих пор не регламентированное со стороны государства правотворчество под свой контроль - по крайней мере начинает этот процесс. Поприщем классических юристов становится трактовка отдельного случая по всем правилам искусства, и поэтому они по большей части пишут заключения и комментарии. Начиная с позднереспубликанской эпохи римское право заимствует греческий методический уклон, однако, в отличие от греков, меньше заботится о систематичности. У раннеклассических юристов - под влиянием греческой диалектики - еще есть определенный вкус к дефинициям. Поскольку юристы по большей части свободны от ненужных забот о риторических побрякушках, их латинский язык радует своей предметной ясностью и краткостью - качествами, предохраняющими язык юристов от литературных мод следующих столетий.
Сатиру приручают по-иному, - вернее, она приручает себя сама; для Горация речь идет не столько о критике общества, сколько о том, чтобы найти верную меру; сатиры вращаются вокруг satis, самоограничения и довольства, одухотворенные послания - вокруг recte, правильного образа жизни. Эти еще недостаточно оцененные стихотворения открывают материк, который Сенека будет исследовать в своих Epistolae Morales. Ars poetica Горация - послание; сам по себе жанр уже наводит на мысль о конвергенции этических и эстетических критериев (см. также Образ мыслей I).
Возникновение эпоса мирового масштаба также связано с местом и временем. Августовский порядок сказывается и на поэтическом вымысле. У Энеиды - в отличие от архаических эпосов и эпосов Серебряного века - только один главный герой, который - как и юный Август - primus inter pares. Это знаменует выигрыш для единства Энеиды. Только опыт первых лет принципата мог внушить подобные представления. Но не только в фигуре Энея двадцатые годы, с их благодарностью за наконец достигнутый мир и еще живой надеждой на обновление Рима, обретают в Энеиде свое неповторимое выражение.
Это - "классическое" произведение, поскольку оно соответствует стилю имперского искусства, а также духу времени. Рим при Августе наконец обрел свою меру; о завоевательных мечтах эпохи Цезаря рассуждают теперь только теоретически. Мера и середина становятся главным достижением времени также и в поэзии. Гораций в теории и на практике руководствуется этими идеями.
Драмы августовской эпохи утрачены, хотя они не были второстепенным явлением: Фиест Бария был представлен на празднике в честь победы Августа; Медея Овидия заслуживает даже похвалу Квинтилиана. В окружении Горация Элий Ламия пишет претексты, Фунданий и, вероятно, Аристий Фуск сочиняют комедии, сам Август - Аякса, которого он самокритично заставляет "покончить с собой с помощью губки" (Suet. Aug. 85, 2).
Дидактическая поэзия уже не стоит - как то было в эпоху Цезаря - в стороне от общества, однако отождествляется или с программой реформ Августа - как Georgica Вергилия - или с противоположной концепцией частного мира эротической повседневности - как Ars amatoria Овидия.
В отличие от Вергилия и Горация, у римских элегиков[4] нет тесной внутренней связи с государством Августа. Элегия пышно растет на почве, которую удобрил этот последний, - на почве политического равнодушия. Тибулл только изредка обращается к политическим темам; тем не менее он ощущает себя как votes. У него, как и у Проперция, "мир" - скорее элегический, чем августов мир. Приобретши тяжелый опыт в годы юности - потеряв родственника во время резни, устроенной Октавианом в Перузии, - Проперций постепенно идет навстречу новому порядку, но остается пацифистом и противником юлиевых законов о браке. Только в четвертой книге он пишет римские Αἴτια.
Младший из элегиков, Овидий, не пережил гражданских войн в сознательном возрасте и поэтому не испытывает особенной благодарности к Августу за дарование мира. Правда, он высоко ценит счастье оказаться сыном своей эпохи, но исходит не из политических или экономических соображений, а из утонченности столичной культуры, ставшей его жизненной стихией. Без оглядки на чувства "первого гражданина" он клеймит апофеоз Цезаря как пример человеческой безудержности, гордится тем, что по соседству с его родиной в Союзническую войну был центр сопротивления Риму, и утверждение, что сейчас наступил золотой век, оборачивает той стороной, что уж действительно в это время с помощью золота можно приобрести все. Ирония судьбы: поэт, глубочайшим образом связанный с мировой столицей, должен ее покинуть по приговору об изгнании. Усердные уверения в преданности властителю в позднейших произведениях не в состоянии сократить время, великодушно предоставленное ему для раздумий. Август остается верен себе: он в начале своего жизненного пути не пощадил лучшего прозаика той эпохи, а в конце - лучшего поэта из еще живущих. Обрекая на мученичество двух людей духа, по природе своей чуждых героизму, он делает Цицерона святым-покровителем республиканцев, а Овидия - прототипом поэта, удаленного от общества. Государь и в этом - любимец счастья: даже его смертный грех против литературы каким-то образом оборачивается во благо.
Язык и стиль
Поэзия позднее, чем проза, достигает классического совершенства. Вергилий воплощает полный одновременно достоинства и простоты языковой идеал. Как мало понимания встречает его достижение сначала, показывает реплика Агриппы: он нашел новую разновидность стилистического пересаливания (ϰαϰόζηλον), а именно при помощи слов повседневного употребления. Даже в высоком эпосе Вергилий скорее устраняет архаизмы энниева толка; он ограничивается незначительными намеками на архаизирующий колорит - изредка поэт употребляет родительный падеж на -ai или дает указательному местоимению древнюю огласовку (olli), но в целом его латынь, насколько возможно, далека от энниевой пестроты. Не только спокойный и полнозвучный язык, но и стиль обладает внутренним единством: линия фразы проведена ясно и четко, она часто переходит через клаузулу стиха - будучи одинаково далекой от энниева бряцания и от овидиевой пляски.
Более красочен язык у Горация. Словарь сатир - более терпкий, чем у од, однако есть и точки пересечения, и некоторые оды богаты выразительными словами, которые ошибочно признали "непоэтическими". С метрической точки зрения велико различие между сравнительной гибкостью сатирического и строгостью лирического гекзаметра. Ритм горациева стиха отличается непревзойденным многообразием и тонкой прорисовкой мускулатуры.
Язык и стиль элегиков индивидуальны: Тибулл - пурист, достигающий с помощью ограниченного словаря и строгой метрики звучания ангельской чистоты и прелести, дотоле неслыханной для латинского языка; напряжен, красочен и менее ровен темпераментно-насыщенный, богатый мыслью стиль Проперция; под руками Овидия этот крестьянский язык обретает столичную легкость и подъем, чувствительный в антитезах.
Элегики августовской эпохи доводят дистих до высшей степени совершенства - эпоха позднереспубликанская, достигнув утонченности в отделке гекзаметра, отстала в этом отношении. Если Amoves скорее можно назвать классическим произведением, нежели Метаморфозы, среди прочего это зависит от вышеописанного смещения фаз в совершенствовании техники стихотворных размеров.
Проза августовской эпохи также не отличается единством: Ливий - соответственно многообразию своего материала - в начальных книгах пишет с большей поэтичностью, потом приближается к цицероновскому стилистическому идеалу. Таким образом он движется - как и Вергилий - от эллинизма к классике. Сам Август - классицист с точки зрения языка. Витрувий рассуждает как специалист, для которого суть заключается в предмете, а не в словах. Все вышеназванные как прозаики уже отстают от века. Будущее принадлежит цитируемым Сенекой Старшим декламаторам и их афористическому стилю, который в лице Овидия овладевает поэзией, а в лице Сенеки Младшего - философской прозой.
Образ мыслей Ι. Литературные размышления
Возможно, самое ослепительное достижение августовской эпохи в литературной и духовной области - самостояние и развитие идеи поэта. Передышка после дарования мира, мимолетное равновесие между миром государства и частного лица, еще не установившиеся взаимоотношения с властью в раннеавгустовскую эпоху дают возможность поэтам самим определить собственное положение в духовной жизни общества. Вергилий ощущает себя жрецом Муз. Со скромной гордостью в своих Georgica он противопоставляет свой неаполитанский otium победам властителей. В четвертой эклоге и в Энеиде он оправдывает свое притязание на ранг поэта-пророка. Поскольку он живет во время исполнения исторических ожиданий, его взору доступны одновременно прошедшее, настоящее и будущее, в то время как в республиканской эпике преобладает настоящее, а в императорской - прошлое.
Гораций, тоже жрец Муз, может как автор юбилейной песни - carmen saeculare - притязать на моральный авторитет и даже утверждать свою полезность городу. У поэта своя важная задача в обществе: не связанный ни политикой, ни делами, он открыт для божественного мира и потому призван внушать благоговение молодежи. Его лирика - не отрицая личного - становится сверхличной. Контраст между стоической любовью к отечеству и эпикурейской удаленностью от дел, между выраженным с тончайшими нюансами расположением к Августу в первых трех книгах Од и сравнительной прямолинейностью четвертой ничего не меняет в том факте, что эпоха Августа снова делает возможными сакральные притязания лирического поэта. Его идея созрела в его время, но не ограничена им. Гораций знает, что памятник, который он создал себе собственным творчеством, будет долговечнее фараонов и пирамид.
Вместе с тем в Послании к Августу и Поэтике он трезво предостерегает от некоторых вещей. Он ценит технику, добросовестность, самокритику; для неисправимых тупиц, мнящих себя гениями, у него нет ничего, кроме насмешки. Он нападает на столь распространенное во все времена обожествление древних за счет современников. Он находит горькие слова для римлян, которые вчера еще были добросовестными невеждами, а сегодня с бесцеремонным дилетантизмом берутся за все литературные жанры, - для римлян, которым из-за их богатства никто не отваживается подставить зеркало.
Тибулл ощущает себя vales; Проперций и Овидий гордятся своим ingenium. "Играющий" Овидий настойчиво и с потрясающей серьезностью обновляет старую идею поэтического вдохновения. Изгнанием из своего любимого Рима он с неизбежностью предвосхищает современный опыт писательского одиночества. Талант (ingenium), который один у него не смогли отнять, образует - вместе с читательскими кругами, теперь весьма широкими, - инстанцию, противотивостоящую имперской власти. Государь тут не может ничего поделать. Поэзия - самое глубокое, чему верит Овидий. Достигнутое Горацием и Вергилием равновесие между различными сферами бытия здесь разрушается вновь. Для всех последующих поколений поэтов авторы эпохи Августа пережили, выстрадали и обдумали свое призвание и свою судьбу в самых различных оттенках. Поэтому великий позднейший лирик - будь то Ронсар, Пушкин или Гельдерлин - может ориентироваться на Горация, а стихи об изгнании - вплоть до наших дней - на Овидия.
Ливий - писатель и только писатель - дает в области прозы скромный, но поучительный аналог. В то время как Саллюстий - член сената - одухотворил и перенес в литературную сферу древнеримское представление о славе, в предисловиях Ливия мы можем заглянуть через плечо в труд писателя-профессионала, который пишет историю, не будучи политиком, и стремится дать своей эпохе наглядные "примеры". Мы переживаем вместе с ним рост его колоссального труда, причем непреодоленный материал, вместо того чтобы уменьшаться, как представляется, становится все безбрежнее; мы слышим раннее признание, что его душа, пока он углубляется в исследование древних времен, сама становится "древней", и позднее, что неутомимого писателя, даже после того как давно удовлетворенное стремление к славе перестало его побуждать к труду, ведет дальше его неспокойное сердце.
Образ мыслей ΙΙ
Личность, государство и природный космос являются для римлянина тремя концентрическими кругами, из которых каждый следует своим духовным законам. В Энеиде Вергилия средний из них - сердцевина древнеримского миросозерцания - еще раз озаряется почти нереальной красотой. Однако косвенным последствием установления принципата является потеря многими образованными людьми интереса к политике, - в особенности людьми того поколения, которое не застало гражданских войн. Традиционный мир римлянина - государство - теряет свою привлекательность. Это не только утрата, но и новый шанс для поэзии. Великие одиночки, по крайней мере начиная с Катулла и Лукреция, стали исследовать тайны внутреннего мира и окружающей природы. Эти сферы взаимно оплодотворяли друг друга: как и можно было ожидать, словарь политической жизни распространяется на новые области; такое понятие, как foedus ("союз"), распространяется, с одной стороны, на любовные узы, с другой - на сочетания атомов. Новые системы отношений выходят на передний план: у элегиков - внутренний мир и личные отношения, у эпиков - природа. Вергилий как поэт Георгик, Овидий, Германик, Манилий отображают природу по-своему, в зависимости от философской окраски. Определение человека как существа, глядящего на небо, вновь становится серьезным. В Метаморфозах натурфилософский интерес сочетается с эротическим и психологическим; с многих точек зрения этот позднеавгустовский эпос открывает императорскую эпоху.
Новые вопросы ведут к новым ответам: становится привлекательным философическое и религиозное миросозерцание. Из сумятицы политической жизни уже в позднереспубликанскую эпоху многие бежали в надежную гавань эпикурейской философии, как, например, Лукреций и неутомимый друг Цицерона Аттик. Авторы эпохи Августа также чувствительны к философии радости: на берегу Неаполитанского залива молодой Вергилий бывает у эпикурейца Сирона, и даже в Энеиде можно отыскать следы этого учения; Гораций называет себя "свиньей из Эпикурова стада" (epist. 1, 4, 16). Неопифагореизм, знакомый Риму со времен Нигидия Фигула, накладывающий свой отпечаток на апокалиптические пассажи Энеиды и Метаморфоз, соответствует стремлению позднереспубликанской эпохи обрести избавление, а также разочарованному настроению позднеавгустовской эпохи. Однако, что особенно важно, несмотря на сопротивление со стороны государства, постепенно в Риме укореняются мистериальные религии, прежде всего в дамском обществе. В угоду своим читательницам Овидий описывает мистериальные божества вроде Изиды почтительнее, нежели Олимпийцев. Со времен Августа для большинства политика как высшее наполнение жизни остается в прошлом. Будущее принадлежит философии и религии. Однако ответов много, и они противоречат друг другу.
Как различить мысль, чувство и волю под знаком философии и религии? Помочь может найденное римским ученым Варроном (у Aug. civ. 6), 5) - возможно, в стоической традиции - разделение трех видов "теологии" - дисциплины, которая тогда включала в свой состав физику: в своих теоретических размышлениях образованный римлянин следует theologia rationalis или naturalis с ее научно-физической космологией, клонящейся по большей части к абстрактному монотеизму. В практических действиях он обращается к государственной религии, воплощенной частично в древнейших обрядах, частично в священной личности предержащего владыки, - это theologia civilis, которая без возражений принимается как основа государственного порядка. И наконец, в мире своих поэтических представлений он еще по-прежнему предпочитает theologiam fabulosam: миф и его антропоморфический политеизм, хотя он знает, что старый трехуровневый мир, при всем своем психологическом правдоподобии, с научной точки зрения уже преодолен. Четвертую силу - с религиозной точки зрения, возможно, самую мощную, - Варрон обошел молчанием - мистериальные религии. Сосуществование большого числа "теологий", из которых по существу только одна может претендовать на то, чтобы оказаться объективно истинной, при трезвом размышлении может привести к скептическому релятивизму, поэты в состоянии откликнуться на нее отважным наведением мостов между различными областями и новым мифотворчеством. Чтобы понять менталитет эпохи, нельзя упускать из виду эту многослойность.
Восстановление древнеримской государственной религии при Августе сначала отличается некоторой романтичностью. Свойственное поздней республике стремление к миру порождает религиозные настроения, и человек, исполнивший упования, вызывает мессианские ассоциации. Таким образом, мы приближаемся к чуждой нашим современникам, даже отталкивающей черте литературы эпохи Августа - началу культа цезаря. Высокое качество многих соответствующих текстов запрещает видеть в них только придворную лесть. Ведь в начале правления Августа благодарность за дарованный мир - вполне искренняя. В традициях эллинистического панегирика властителю Августа предусмотрительно сравнивают с Аполлоном, Меркурием и Юпитером. Его роль избавителя отражается в образах таких полубогов, как Ромул, Геркулес, Вакх. Кажется, Вергилий и Гораций в своей поэзии иногда опережали реальное развитие культа Августа в Риме. Но для античного человека "бог" - в значительно большей мере, чем для нас, функциональное понятие. Человек, которому другой спас жизнь, может считать и называть своего смертного хранителя "богом". В первой и последней книге Метаморфоз Август, владыка мира с политической точки зрения, уподобляется Юпитеру, владыке мира природного. Речь идет не о личном отношении к конкретному человеку Августу; властитель - гарант государственного порядка. Отсюда понятно, почему изгнанный Овидий позднее внес свою лепту в становление культа цезаря с его топикой. Языческому богу не нужно быть благим; достаточно от него "просто зависеть". Христианское противопоставление государства и церкви, а тем более современное светское понятие государства, чужды эпохе Августа.
Однако холодная государственная религия не может насытить духовный и сердечный голод. Чтобы обосновать философски понятие мирового гражданства - связанный с обществом и государственно-укрепляющий способ поведения, и именно в этом качестве прославит его эпоха Августа, - свои аргументы предоставляет Стоя. Об этом свидетельствует Энеида и некоторые оды Горация.
Но идея не может воплотиться, если ей не поможет творческая сила. Удивляет то, что в эпоху Августа миф обретает новую жизнь в поэзии, причем двойную: миф, собственное поприще поэзии, становится - по крайней мере начиная с эллинизма - чисто литературным изобразительным средством и во многом теряет свою религиозную основу. Тем выше заслуга Вергилия, создавшего в Энеиде новый миф, - источник жизненных сил почти для двух тысячелетий. Вергилиево мифотворчество - обогащение theologia civilis за счет сферы theologia fabulosa, а также мощью индивидуальной души с ее глубоким и нежным чувством. Дальнейший этап возрождения мифа приходится на позднеавгустовскую эпоху: звучит парадоксально - Метаморфозы, произведение живущего в столице светского поэта, сообщают Западу греческий миф. Однако универсальная возможность такой передачи вытекает как раз из того, что здесь миф оживает не в сфере культа или политики, а в любовном и поэтическом вдохновении.
Прозаический аналог - создание сокровищницы образов римской истории в творчестве Ливия: под рукой этого крупного писателя фигуры Древнего Рима становятся явственными exempla поведения в гражданстве и политике. Таким образом они оплодотворяют культуру - вплоть до размышлений о международном праве, порожденных уже Новым временем.


[1] Квалифицированные лица из числа всадников могли теперь (не считая и прежде открытых для них судейских и военных должностей) как procurators Augusti получать видные посты в экономической и финансовой администрации. Значимость каждого сословия определяется его положением по отношению к государю (Alfoldy, Sozialgeschichte 91, ср. также 106—109).
[2] «Как бы ни была своеобразна и значительна Ara Pads— она представляет собой обновленную древнюю форму»: Schefold, Kunst 79.
[3] Лабеон сведущ в философии и риторике; он пишет о Двенадцати таблицах и о праве понтификов; для потомков его дефиниции сохраняют руководящее значение; последние выдают его знакомство с тогдашними научными этимологиями. Часто цитируют его комментарии к эдиктам городского претора и претора для чужестранцев.
[4] Жанр эпиграммы хорошо представляет Домиций Марс; к сожалению, традиция оказалась неблагосклонной к этому автору.